Андрей Фетисов
Теоретические и практические основы социально-культурной политики

© ФГБОУ ВПО «Российская академия народного хозяйства и государственной службы при Президенте Российской Федерации», 2010
//-- * * * --//

Введение

   Практика разработки стратегий и других документов регионального развития позволяет сделать вывод о том, что при определении долгосрочных приоритетов социально-экономического развития территорий предпочтение, как правило, отдается хозяйственной сфере. Это находит отражение в перечне точек роста на территории региона и конкретных инвестиционных площадок, а также в выборе механизмов и индикаторов реализации стратегических решений. При этом со стороны федеральных властей регионы России (субъекты Федерации) видятся прежде всего как объекты финансирования или производители экспортной продукции. Социокультурные аспекты долгосрочного регионального развития обычно прорабатываются крайне слабо. Часто социальные и культурные процессы, социокультурные особенности той или иной территории, как наиболее инерционные, рассматриваются только как ограничения экономических и административных изменений и крайне редко – в качестве ресурсов развития. Однако в современном глобальном мире, когда нарастает конкуренция между регионами, именно социокультурная сфера требует особых управленческих усилий для включения ее ресурсов в процессы развития. Для этого необходимы, с одной стороны, определение приоритетов и методов социально-культурной политики, а с другой – разработка конкретных механизмов реализации этой политики, а также системы контроля и мониторинга за ее осуществлением.
   Актуальность данной темы продиктована тем, что социально-культурная политика в современных условиях является способом публичного формирования целей общественного развития и в то же время становится инструментом реализации целей развития и основных общественных ценностей. В последние десятилетия в странах, переживающих постиндустриальный переход, социально-культурная или, говоря иначе, культурная политика оказывает непосредственное влияние на все без исключения типы общественно-политической, культурной и экономической деятельности.
   Исходя из того что Правительством России заявлены приоритеты, направленные на улучшение качества жизни населения, в настоящем пособии сделан акцент на формулирование целей и механизмов по созданию благоприятных условий для развития человеческих ресурсов, которые в современном мире становятся ведущим фактором повышения конкурентоспособности страны. Таким образом, качество жизни становится приоритетным направлением социально-экономического развития страны, ее территорий, городов и поселений. Учитывая региональную дифференциацию России, социально-культурная политика, направленная на развитие человеческих ресурсов, требует столь же дифференцированного подхода к управлению различными территориями в соответствии с их культурно-исторической спецификой.
   Особенность учебного пособия – междисплинарный подход, который позволяет расширить горизонт анализа и понимания социальных процессов, что необходимо для принятия долгосрочных управленческих решений. Это вызвано тем, что современная социальная действительность, обладая высокой степенью сложности и характеризующаяся большой скоростью изменений, требует при прогнозировании социально-экономического развития учета разнородных общественно значимых процессов – этнокультурных, образовательных, демографических, гендерных и т. д. В пособии рассматриваются, во-первых, теоретические предпосылки к формированию социально-культурной политики, а во-вторых, различные подходы к ее реализации. Рассмотрение различных концепций и подходов может быть использовано для выработки целей и задач социально-культурной политики с учетом особенностей конкретных территорий.
   Учебное пособие поможет изучить основные принципы и ключевые концепции социально-культурной политики, а также ознакомиться с подходами к пониманию социокультурной реальности и освоению принципов оценки эффективности социального управления. Настоящее пособие имеет относительно самостоятельные разделы «Введение в социально-культурную политику» и «Социально-культурные основания экономического развития», направленные на подготовку управленцев регионального и муниципального уровней, способных реализовывать социально-культурные проекты развития человеческого потенциала и принимать комплексные решения по развитию территорий Российской Федерации.

1.
Введение в социально-культурную политику

1.1
Трансляция культуры

//-- Социально-гуманитарное знание --//
   Человек является существом не столько природно-биологическим, сколько культурным и социальным. Поэтому в основе представлений об общественном развитии лежат представления об изменчивости человеческого индивида – изменчивости интеллектуальной, моральной, ценностной. Иными словами, любая концепция общества и общественного развития исходит из неких представлений о человеке как существе социокультурном. Поэтому обществознание (в самом широком смысле) – это знание гуманитарное, т. е. отличающееся от естественнонаучного.
   Прежде всего знание об обществе состоит не только в описании социальных структур и отношений, не только в предвидении и прогнозе их изменений, но и в активном воздействии на эти изменения, в способности вызывать их и управлять ими. Это воздействие принято называть политикой и управлением.
   Сформировать предметный взгляд на социальные процессы – одна из главных задач знания об обществе и действий в нем. Социально-культурная действительность не является чем-то однородным. Она дифференцирована, и, в частности, в ней вычленяются социальные позиции, располагающие определенными ресурсами и имеющие различные объективированные интересы. Политологи именуют их акторами или субъектами. В результате их разнообразной деятельности формируется социальная реальность, с которой уже имеют дело сами эти субъекты: классы, партии, государство, общественные и религиозные организации, бизнес-корпорации и т. д.
   Социальное-гуманитарное знание принято делить на два направления: теоретико-исследовательское и проектно-конструкторское. Первое в большей степени описывает социальные явления, производит их анализ и осмысление, а также предлагает различные концептуальные схемы для этого анализа (в том числе теории общества и методы осмысления социальных явлений). Второе ориентировано на социальное действие и на управление этим действием.
//-- Концептуальная власть и социальное управление --//
   Современное социальное знание – как теоретико-исследовательское, так и проектно-конструкторское – начало складываться в эпоху Средневековья, когда появились ученые-профессионалы, стремившиеся предложить интеллектуальные построения государственным деятелям. Само это стремление оказывать интеллектуальное влияние на политику и общественное устройство берет свое начало еще от древнегреческого философа Платона, который не только написал свой знаменитый текст «Государство», но и занимался, как бы мы сегодня сказали, управленческим и политическим консультированием.
   Надо отметить, что и до настоящего времени основным субъектом, задающим правила игры в социальной реальности, остается государство, хотя его функции и степень вмешательства могут меняться в каждый текущий исторический момент в зависимости от реализуемой концепции социально-политического устройства общества и особенностей политической культуры конкретной страны. Поэтому важно рассмотреть отношения между государством и социально-гуманитарным знанием.
   Государство нуждается в социально-гуманитарном знании и способствует структурированию концептов, проблем и идей, возникающих у социальных философов и исследователей, подчиняя их собственным целям и действиям. Необходимо помнить, что государство не является закрытым аппаратом. И распространение идей на национальном уровне в рамках политико-административного поля не может быть полностью отделено от того движения идей и концепций, которое происходит в современном мире.
   Концептуальная власть, или «власть идей», осуществляется поверх государственных и культурных границ. Об этом свидетельствует официальная (работа культурных центров, выделение стипендий и грантов, в том числе гражданам других стран) и «теневая» (деятельность спецслужб) государственная политика, а также деятельность частных фондов и университетов в области культуры, образования, языка, распространения технологий. Успешность концептуальной власти зависит от расклада символических сил между странами.
   Наиболее эффективным господством является скрытое господство, которому удалось принять вид естественной всеобщности. В этом смысле теории и модели социально-культурной реальности, а также способы социального действия, выработанные, например, в США, сегодня становятся всеобщими. Таким образом, как концепции социального развития, так и способы работы с социальной реальностью в современном глобальном мире для различных стран и регионов (т. е. для различных социально-культурных систем) предлагаются, а часто диктуются и навязываются социально-гуманитарными технологиями и знаниями, которые формируются в странах Запада.
   Смена моделей общественного устройства означает прежде всего реформирование социально-культурных отношений и структур социально-экономического управления. Обычно смена политики и проведение реформ являются ответом на вызов со стороны внешних конкурентов, выстроивших более эффективную модель социально-экономического развития. С другой стороны, потребность реформирования и модернизации связана с необходимостью снятия накопившихся внутренних противоречий (конфликтов) в социальных отношениях и рассогласований в управлении общественными процессами.
   Однако общество не только реформируется, но и управляется в обычном режиме, т. е. в режиме функционирования. Управление обществом, или социальное управление, – это междисциплинарная система знаний, позволяющая принимать решения о действии в конкретной социальной среде в конкретный исторический момент времени. При этом очевидно, что общество, или социально-культурная система, – это очень сложный объект управления, который требует от субъекта управления владения различными знаниями, понимания их взаимосвязи. Кроме того, управление является коллективной задачей. Все это приводит к необходимости получить представление о таких трех важнейших категориях, как объект управления, методы управления им и управленческая деятельность. Поэтому в современном мире социально-гуманитарное знание использует различные теории, которые объединяет так называемый системный подход. Системный подход – это учет всех взаимосвязей, изучение отдельных структурных частей, выявление роли каждой из них в общем процессе функционирования системы и, наоборот, выявление воздействия системы в целом на отдельные ее элементы.
   Итак, поскольку речь идет о воздействии на социальные процессы, надо определить, какие в социальном управлении реализуются функции. Особо важное место принадлежит знаниям об объекте управления и о целях управленческой деятельности. Эти знания являются продуктом анализа и исследования. Анализ нацелен на критическое отношение к собственному опыту и связан с реконструкцией культурно-исторических феноменов и соответственно переинтерпретацией их.
//-- Представление о культуре и культурной политике --//
   Потребность в осмыслении и переосмыслении социально-культурных явлений в конкретных исторических условиях создает необходимость существования над политикой и управлением философско-методологической надстройки, задающей способы описания социальной реальности, формирующей приоритеты и цели, а также позволяющей предлагать модели общественных изменений и разрабатывать инструменты их реализации с учетом социально-культурных особенностей конкретных сообществ.

   Концепции: цели, средства, ценности и смыслы
   Политическая (публичная) коммуникация
   Управление: институты и механизмы

   При этом концепции и смыслы, а отчасти и средства понимания (осмысления) социальной действительности содержатся в культурной реальности или социально-культурных основаниях, часто очень специфических (особенных) для каждого этноса и каждой цивилизации, а иногда и территориальной общности. Центральным представлением для осмысления социальных и экономических явлений является представление о культуре.
   В энциклопедических словарях и трудах культурологов можно найти до 200 определений того, что такое культура, которые зачастую противоречат друг другу. Но понятие и определение – разные вещи. Если определение умертвляет мысль и останавливает ее, то понятие позволяет действовать в конкретной культурной реальности и оперировать ее элементами. Возможность многократного рассмотрения и возвращения к понятию указывает на то, что это явление живое и развивающееся.
   При анализе социального действия и взаимодействия как основы общественной жизни обычно обращают внимание на два важнейших аспекта:
   1) групповой характер общественной жизни;
   2) поведение людей в группах, которое регулируется, направляется и упорядочивается системой ценностей, норм, идей и правил.
   Эти два аспекта общественной жизни в социологии принято обозначать двумя понятиями – «общество» (социальная система) и «культура» (система культуры).
   Каким образом отличают общество, или социальную систему, от культуры?
   С конца 60-х гг. прошлого века этот вопрос подробно обсуждался в работах отечественных социологов. Под культурой предлагалось понимать содержательные аспекты человеческой деятельности, определяемые ценностями, идеалами, нормами и т. д. Сходное толкование взаимоотношений понятий «общество» и «культура» содержится в трудах ведущих западных социологов, которые, начиная с М. Вебера, подчеркивают важную роль ценностных стандартов в понимании общественного развития. Так, Э. Дюркгейм ввел понятие «коллективное представление», а М. Вебер объяснял развитие капитализма в Европе влиянием религиозно-этических норм протестантизма. В современных науках об обществе все более подчеркивается решающая роль культурных факторов как решающих и особо значимых в процессах общественных изменений. Культура оказывается значимым фактором, поскольку содержит нормы и способы регуляции поведения человека, социальных групп, а также реализации целей и ценностей, к которым стремится общество в целом.
   В этой связи принято отмечать три основные характеристики культуры.
   1. Культура представляет собой общую для членов конкретного социума систему ценностей, символов и значений.
   2. Культура – это то, что осваивает каждый человек в процессе жизнедеятельности.
   3. Культура – это все то, что транслируется от поколения к поколению на протяжении определенного исторического времени в конкретном обществе.
   Таким образом, культура представляет собой систему социально приобретенных и транслируемых от поколения к поколению значимых символов, идей, ценностей, верований, традиций, норм и правил поведения, посредством которых люди организуют свою жизнедеятельность.
//-- Социокультурные институты --//
   Говоря о многообразии культурных форм и ценностей в современном мире, принимающих иногда форму конфликта, следует различать два уровня в системе культурных ценностей: фундаментальный уровень общеразделяемых ценностей, принимаемых обществом в целом, и уровень локальных ценностей («beliefs» – верования или идеологии), служащих основой деятельности различных социальных групп и общностей и часто образующих субкультуры конкретного «большого общества».
   Известный философ М. К. Мамардашвили говорил, что «культура – это коллективная память, передающаяся негенетическим путем». Такое понимание культуры и культурной практики позволяет сделать очень важное различение между культурой и цивилизацией. Понятие цивилизации возникло у древних римлян, которые строили дороги, водопроводы, города и тем самым осуществляли цивилизационное действие. Или, говоря современным языком, они занимались модернизацией варварских народов, у которых была культура. Это различие между культурой и цивилизацией очень важно, поскольку культура почти всегда противостоит цивилизации и сопротивляется любой модернизаторской деятельности.
   Деятельность всегда направлена на изменение и на развитие (это разные процессы, и не всякое изменение можно называть развитием). Что такое развитие и в чем его признаки? Предполагая, что культура всегда находится на пути модернизации, можно осмыслять историю Европы, России и других регионов мира последних столетий как ряд волн модернизации и рассматривать их с точки зрения не только технических нововведений и политических изменений, но и того, как в этих изменениях участвовала культура. Понятая в этом смысле культура выступает как некоторая система норм и базовых представлений. Таким образом, последние несколько столетий европейской и российской истории можно понимать через осмысление ряда столкновений между попытками изменений (т. е. воздействия на социально-культурную систему), с одной стороны, и культурных реакций общества (или отдельных его групп) на эти изменения – с другой. Такой подход приводит к пониманию того, что культурные факторы есть обязательный элемент любого общественного изменения. При этом осмысление роли социально-культурных факторов будет оценочным, поскольку за нормами и представлениями всегда стоят ценности и предпочтения.
   Работу по осмыслению и выработке методов практической деятельности с так понимаемой культурой можно назвать культурной политикой, которая при таком подходе является обязательной составляющей проведения социальных изменений. Из этого следует, что ключевое условие успешной модернизации – адекватно выбранные приоритеты культурной политики, субъектами которой является не только государство, но также корпорации, религиозные и национальные организации; профессиональные и общественно-политические организации, деятели культуры и отдельные люди.
   Культурная политика выделяется в более или менее самостоятельную сферу деятельности к середине XX в. Именно тогда на фоне процессов модернизации происходит осознание роли ключевых социокультурных институтов, которые имеются в любом обществе независимо от его принадлежности к той или иной цивилизации, тому или иному этносу. Эти институты обеспечивают поддержание культурной преемственности, этнокультурной идентичности людей.
   Очень важен такой социокультурный институт, как язык, обеспечивающий культурное и историческое единство обществ в рамках конкретного этнического и цивилизационного контекста. Другим важнейшим институтом является система обрядов и обычаев, к которым можно отнести как религиозные ритуалы, так и стереотипы обыденного поведения представителей разных культур. В свою очередь, эти общекультурные стереотипы поведения и межличностного отношения формируются в рамках характерных для разных культур неформальных малых групп (условно эти группы иногда называют «братства»): одноклассники, сокурсники, однополчане, «ребята с нашего двора» и т. д.
   Одновременно эти институты наряду с тем, что поддерживают передачу культурных норм, еще обеспечивают их культурное развитие, позволяющее проводить политические, экономические и другие общественные изменения, т. е. модернизацию без потери культурной идентичности.

1.2
Культурная политика

//-- Понимание культурной политики --//
   Определенная часть многообразных культурных процессов протекает в обществе стихийно, подчиняясь лишь законам социальной самоорганизации людей в их коллективной жизнедеятельности. Вместе с тем отдельные составляющие этого сложного системного процесса поддаются целенаправленному регулированию и проектированию, если происходит поддержка одних тенденций и свертывание других, если субъект регулирования и проектирования имеет видение будущего и понимание стратегических путей, по которым идет развитие социально-культурной системы. Комплекс мер по искусственному регулированию тенденций развития общества с учетом его ценностей и традиций может быть назван культурной политикой. Под культурной или социально-культурной политикой подразумевается деятельность, связанная с формированием и согласованием социальных механизмов и условий культурной активности как населения в целом, так и различных его групп, ориентированных на развитие прежде всего нематериальных потребностей. Таким образом, социально-культурная политика связана именно с управлением процессами общественных изменений.
   С одной стороны, культурная политика – это специфический вид деятельности по регулированию культурной жизни, сводящийся к воздействию на личность с целью формирования ее «картины мира», т. е. той координатной сетки, через которую человек воспринимает и оценивает окружающую действительность.
   С другой стороны, это вполне определенное воздействие субъектов социального действия на культуру (или на ее определенную сферу) с целью сохранения или изменения национальной картины мира или картины мира некоей субкультуры.
   Здесь важно отделить собственно социально-культурную политику и оперативное управление текущими культуротворческими и социальными процессами как два разных уровня стратегии и тактики управленческой деятельности, разграничить их цели, задачи, методы и инструментарий. Первый уровень представлен совокупностью провозглашаемых целей, приоритетов, функций, принципов, ориентиров, идеалов и идей, второй – совокупностью практических мероприятий.
   Отдельные элементы социально-культурной политики начинают появляться примерно с XVIII в., когда в Европе формируются национальные государства. Или, говоря иначе, создание структур и институтов национальных государств сопровождается разворачиванием культурной политики. Технологические, культурные, политические и экономические достижения принципиально меняют образ жизни европейского человека. Усовершенствования коммуникационной системы (прежде всего транспорта и средств связи) позволяют населению Европы расширить свои знания, выйти за пределы деревень и провинций, где они жили до этого времени. Распространение образования на родном языке позволяет представителям различных групп населения ощутить принадлежность к общему культурному наследию. В то же время развитие торговли и промышленности закладывает основу для создания экономических центров, гораздо больших по размеру и по-другому организованных, чем существовавшие до этого традиционные города.
   Понимание важности социально-культурной политики в России пришло буквально в последние 15 лет, которые можно охарактеризовать как период интенсивной трансформации социальных, политических, правовых, технологических, экономических, социально-психологических изменений, часто сопровождавшейся резким сломом культурных стереотипов и норм. И хотя на протяжении всего XX в. с разной степенью успешности и эффективности в рамках советского общества действовала культурная политика, которая выполняла роль средства идеологической мобилизации и была составной частью централизованной государственной политики, лишь совсем недавно сложилось понимание того, что социально-культурные проблемы – это серьезное поле деятельности не только государства, но и различных негосударственных структур.
   Вообще говоря, понимание политики, в том числе социально-культурной, в стабильных обществах отличается от ее понимания в государствах с переходной экономикой. Как правило, в развитых странах политика сводится к принципам, на которых базируется образ действий, линия управления, которой следуют власти страны в конкретных вопросах. Иначе говоря, основной упор делается на качественную характеристику принимаемых политических решений, а не на необходимость согласования интересов при их выработке.
   В условиях социальных трансформаций (модернизации) социально-культурная политика является частью внутренней политики государства, которая включает в себя часть социальной политики и собственно культурную политику, тесно связанную с образовательной и демографической. В реальности вычленить в чистом виде какую-либо из составляющих политики невозможно. В обществе нет строгого разграничения проблем и действий на социальные, культурные и экономические. Любое экономическое решение, например сокращение бюджетных расходов, является одновременно и социально-культурным по своим последствиям, так как его реализация неизбежно отразится на образе и качестве жизни населения. Инновационная и образовательная политики в современном обществе оборачивается социально-культурной политикой, поскольку внедрение новых технологических процессов и новых образовательных программ влияет на жизненные цели и ценности населения, а также изменяет качество и стандарты жизни людей. С другой стороны, любое решение из области социальной или культурной политики влияет на экономические процессы в стране и регионе.
   В последние годы в России среди экспертов и управленцев происходит изменение представлений о социально-культурном развитии. Если раньше социально-культурная политика государства трактовалась как система организационных мер, направленных на конкретные преобразования, то сегодня все влиятельней становится другой подход, связанный с фиксацией и анализом проблем в обществе. А культурная политика как центральный вектор социально-культурной политики начинает пониматься как система действий, в рамках которых учитываются общественные ожидания, связанные с культурными стереотипами населения по отношению к происходящим и грядущим социальным изменениям. В современной России социально-культурная политика находится в стадии становления, а ее ключевым понятием постепенно становится человеческий капитал (или человеческие ресурсы).
   Возвращаясь собственно к культурной политике и обращаясь к опыту стран Западной Европы, надо отметить, что после Второй мировой войны здесь наметилась охранительная тенденция в культурной политике. Причем речь шла прежде всего о классической, или «высокой», культуре. Эта политика приводила к сужению культурного поля, которое ограничивалось видением представителей государственных структур, а поэтому оперировало только таким привычным набором институций, как архив, музей, театр, библиотека и т. п. Истоки этого явления тесно связаны с возникновением и развитием концепции национального государства, поскольку целью поддержки культуры в каждой стране была поддержка прежде всего собственной национальной культуры, а основной своей миссией государство, как главный субъект культурной политики, видело продвижение национальных культурных ценностей для «окультуривания» масс. Существовало убеждение, что создание общедоступной культурной инфраструктуры смягчает социальные противоречия и удерживает большие массы людей от борьбы с государственными и общественными институтами. В то же время после войны возникла проблема «размывания» «высокой» культуры культурой массовой.
//-- Модели культурной политики --//
   Культурная политика в Европе реализуется в рамках трех основных типологических моделей. Централизованная модель связана с организационной и инвестиционной поддержкой уже сложившихся и ставших авторитетными имен и организаций (брендов), которые считаются основным предметом культурной политики и собственно культурой, а все остальные действия фактически выстраиваются вокруг этих высоких образцов.
   Другая модель культурной политики может быть названа культурной демократией. Эта модель предполагает, что существуют некоторые общезначимые и общепризнанные образцы, но внимание переносится с собственно культурного или художественного продукта на доступность. То есть приоритетом культурной политики становится обеспечение максимально возможного, равного и массового доступа к этим высоким образцам.
   Третья модель связана с тем, что любое публичное или общественное проявление каждой социальной группы и национального сообщества имеет право на существование и называется культурой, потому что принадлежит тому или иному сообществу. В этой модели любое творческое проявление того или иного сообщества находится в одном ряду с высокими, классическими образцам культуры.
   Таким образом, тот или иной подход к культуре влияет на социально-культурную политику: от жестко централизованной до предоставления прав на самоуправление этнокультурным сообществам и субкультурам.
//-- Культурные нормы и ценности --//
   В Европе начиная с 1960-х гг. в молодежной среде происходит активное формирование новых культурных ценностей, которые перестают вписываться в систему ценностей, свойственных предыдущим поколениям. Новое поколение не устраивает построенная государством и в основном заимствованная из XIX в. иерархия культурных ценностей. Молодежная культура начинает осознавать себя как противостоящую доминирующей культуре «взрослых». И это ставит для нее под сомнение господствующие ценности, нормы и моральные устои и приводит к формированию собственных норм и ценностей.
   Это явление получило название молодежной контркультуры, самой крупной политической манифестацией которой стали события 1968 г. в Париже. Таким образом, в последней трети прошлого веке происходят «культурные революции» в России, Европе, США, Китае, которые меняют роль культуры в жизни общества. И это окончательно подтверждает тот тезис, что культурная или социально-культурная политика становится ключевым фактором общественных изменений и начинает таковой осознаваться.
//-- Представление о социальном капитале --//
   В 1970-е гг. умы западных интеллектуалов и политиков завоевывает новая концепция общественного развития – постиндустриальная. Принципиальным отличием наступающей постиндустриальной фазы развития цивилизации от предыдущей индустриальной является понимание особой важности для общества нематериальных активов, что приводит, в частности, к отказу от жестко регламентированной работы и ускорению внедрения инноваций. В рамках постиндустриального общества важнейшим ресурсом общественного развития и в том числе модернизационных изменений становится социальный или культурный капитал. Собственно говоря, именно представление о социальном капитале оказывается одним из центральных при практическом осуществлении современной социально-культурной политики.
   Теория социального капитала находится пока в стадии формирования, хотя идея социального капитала высказывалась рядом авторов еще в 70-х гг. прошлого века. Активно этим понятием пользовались такие известные философы и социологи, как Пьер Бурдье, Джеймс Коулмен, Роберт Патнэм, Фрэнсис Фукуяма и другие. В России категории социального капитала уделялось крайне мало внимания.
   Социальный капитал в той или иной степени соответствует основным свойствам, которыми должен обладать капитал:
   • выступает как ограниченный ресурс;
   • обладает способностью к накоплению;
   • способен приобретать денежную форму;
   • включен в процесс кругооборота стоимости и приносит некую прибавочную стоимость.
   Социальный капитал обладает характеристиками как частного, так и общественного блага. В современном обществе он становится одним из основных ресурсов развития стран и регионов, а также значимым ресурсом для увеличения благосостояния отдельных экономических агентов. Социальный капитал определяется количеством и уровнем интенсивности социальных связей, а также доступностью нематериальных культурных активов (в том числе культурного наследия) и умением их использовать. Близкими понятиями являются «человеческим капитал», а также «символический капитал». Последний представляет собой символические объекты: тексты, образы, звуки, чувственный опыт.
   Все эти виды нефинансового капитала становятся основным ресурсом новой экономики «знаков и пространств», характерной для постиндустриального общества.

1.3 Региональное развитие

//-- Тенденции регионального развития --//
   Переход от плановой экономики к рыночной, который начался в России в 1990-е гг., проявился среди прочего в кардинальных изменениях в системе регулирования центральными властями социально-экономического развития территорий. Тотальное планирование сменилось практически полным отсутствием какого-либо целенаправленного воздействия федеральных органов власти на развитие отдельных регионов. Основной приоритет государственной политики в отношении к регионам состоял до недавнего времени в том, чтобы снизить различия между ними. Вплоть до середины первого десятилетия нынешнего века основное внимание было сосредоточено на оптимизации межбюджетных отношений, т. е. на финансовом регулировании регионального развития. При этом под регионами понимались территории конкретного субъекта Федерации, ограниченного административными границами, доставшимися России от административного деления СССР.
   Однако социально-экономические и институциональные преобразования последних лет существенно расширили полномочия регионов, превратив их в относительно самостоятельные субъекты социально-экономических отношений. Все в большей мере регионы требуют взвешенных управленческих решений в конкуренции за различные виды ресурсов. В таких условиях существенное значение приобретают как разработка и внедрение в практику регионального управления новых подходов к оценке и мониторингу социокультурных ресурсов и к управлению ими, так и формирование взвешенной социально-культурной политики. В этом смысле особое значение для регионального развития приобретает управление человеческими ресурсами в контексте базовых культурных особенностей. Управление отношениями между людьми и группами людей хотя и встроено в различные иерархические и сетевые структуры, но имеет свою специфику, обусловленную социокультурными (ментальными) и историческими особенностями. Важное значение приобретает социально-культурный аспект управления.
   Сегодня практически невозможно понять параметры и характеристики объекта управления, если не учитывать цивилизационных особенностей того или иного региона и его жителей. Именно гуманитарная составляющая управленческого знания способствует решению ключевых проблем современного регионального управления. И конечно, невозможно не учитывать то, что на территории России веками складывалась своя, особенная модель хозяйствования, которая опиралась на этические нормы христианства (православия), национальные традиции и на такие традиционные социокультурные институты, как семья, частная собственность и государство.
//-- Урбанизация --//
   Несмотря на то что в прошлом веке традиционные ценности предавались забвению, а социокультурные институты разрушались в результате попыток их замены на основе так называемой коммунистической идеологии, социальное и экономическое развитие российских регионов происходило и происходит под влиянием общемировых тенденций, среди которых прежде всего следует назвать процесс урбанизации.
   Общеизвестно, что Россия в XX в. пережила модернизацию и превратилась из аграрной страны в высокоразвитую индустриальную державу. Процесс индустриализации сопровождался интенсивным процессом урбанизации, который за последние 100 лет достиг таких масштабов, что структура городского и сельского населения в стране к началу XXI в. изменилась на противоположную. Так, если в начале XX в. в России было около 30 % городского населения, то к его концу уже 70 % населения составляли горожане.
   Эти перемены тесным образом связаны с социокультурными изменениями, которые сказываются в смене образа жизни и в стереотипах поведении разных социальных групп. Сюда следует добавить и серьезные перемены в картине мира.
   Процесс урбанизации еще не завершен, поскольку социальные изменения имеют большую степень инерционности. И реальная смена образа жизни происходит, как правило, только у следующего поколения людей, изменивших среду обитания или территорию проживания, – больших и малых (например, семей) социальных групп.
   Известно, что многие регионы России обладают огромным природно-ресурсным и территориальным потенциалом для нового этапа развития, связанного с включением российского общества в процессы глобализации. Эти процессы повлекут за собой распространение различных религиозных и национальных традиций, различных методов ведения хозяйственной деятельности, различных ценностных ориентиров деловой активности и т. д. При этом очевидно, что регионы России имеют высокий уровень дифференциации по степени экономического развития. Различные территории страны сильно отличаются друг от друга по культурным традициям и особенностям образа жизни, связанным как с природно-климатическими характеристиками конкретной территории, так и с историей внутренней миграции. Кроме того, в сегодняшней России необходимо учитывать территориальную (региональную) специфику поведения населения и общественные ценности, связанные с доминирующими долгое время на каждой территории видами деятельности. Нельзя не учитывать также продолжающиеся связанные с урбанизацией процессы миграции, которые приводят к формированию на территориях интенсивного экономического роста, особенно в городах, социокультурного конгломерата, вызывая повышение уровня социальной, демографической и этнической напряженности. Это требует особых политических и управленческих усилий по организации социальной и межкультурной коммуникации, которая становится элементом и способом реализации региональной социально-экономической политики.
//-- Геокультурные регионы --//
   В российских регионах происходит становление новых производственных и экономических отношений. Однако внедрение социальных инноваций, которые являются сегодня необходимым условием роста конкурентоспособности территорий, осложняется отсутствием современных способов социально-культурного обоснования проектов. Сегодня Россия переживает процесс, который можно назвать региональным самоопределением. И в нем можно выделить две основные тенденции.
   Первая тенденция – универсализация социальных процессов, следствием которой становится формирование нейтральных в отношении территориально-пространственного деления общества форм социальной организации. В этом случае осуществляется укрупнение территориально-пространственных единиц, соединение нескольких более мелких в одну крупную, полное или частичное «растворение» границ мелких территориально-пространственных единиц с передачей их функций утверждающимся на их основе крупным единицам.
   Другая тенденция – автономизация экономических и социальных процессов. В современной России региональная идентичность – это намерение утвердить свои формы социально-экономической организации. При этом новые формы могут означать возврат к прежним типам хозяйствования и даже типам социального поведения. Доставшая от предыдущего исторического периода социальная и хозяйственная специфика (например, появление монопрофильных городов, образование дотационных поселений и т. д.) в сочетании с трудностями перехода к новым условиям хозяйствования требует поиска новых моделей региональной социально-культурной политики, учитывающих особенности каждого региона и даже поселения. Кризисное состояние экономики серьезно отразилось на населении и нашло свое отражение и в территориальной проекции. Так, невозможность для большинства российского населения реализовать свои социально-экономические притязания, повысить или хотя бы поддержать свой социальный статус блокирует территориальную мобильность людей и создает социальное напряжение в традиционных местах расселения.
   Межрегиональные различия являются, с одной стороны, ограничением для реализации принципов единой для всей страны социально-экономической политики. Но с другой стороны, они складываются в определенные требования. И только учет этих различий позволяет в полной мере сохранить и развить человеческий потенциал территорий, что является одним из ключевых моментов только еще формирующейся социально-культурной политики.
   В связи с этим представляется важной типология регионов по тем основаниям, которые влияют на формирование региональной составляющей как социально-культурной, так и экономической политики. Разработка типологии регионов относится к числу классических проблем регионального управления. Соответствующие типологии разрабатываются в различных подходах к проблемам регионального развития и являются основой для выработки управленческих решений.
   Один из подходов, который доминирует в сегодняшней российской региональной политике, основан на следующих положениях. Различия могут проявляться на разных уровнях административно-территориального деления страны и приводить к формированию кризисных (депрессивных) регионов. Кризисный (депрессивный) регион – это административно-территориальная единица страны или часть административно-территориальной единицы, социально-экономическая ситуация в которой такова, что уровень потребления проживающего на ее территории населения в среднем ниже уровня потребления населения в стране в целом. В рыночной экономике выявленные на основе типологии межрегиональные различия при утрате государством бюджетной монополии могут использоваться для принятия решений о финансовой поддержке социально-культурной сферы лишь в части расходов, предусмотренных государственным бюджетом. Однако выявленные и правильно понятые культурные ресурсы регионов могут использоваться для роста конкурентоспособности территории и решения задач модернизации. В этом смысле одним из ключевых ресурсов регионального развития становится социальный капитал территории, в основе которого лежит ее культурное своеобразие.
   Одним из способов выявления и анализа социокультурных ресурсов территории является понимание географического пространства как геокультурного региона. Такое понимание позволяет увидеть совершенно другую конфигурацию самой территории, ее ресурсов, а также зафиксировать процессы, в которые она включена.
   Термин «геокультура» введен в общественные науки известным социологом Иммануилом Валлерстайном. Геокультура – это культурное основание господствующей миросистемы. В своих работах Валлерстайн описывает капиталистическую миросистему, образовавшуюся в начале XVI в. и на рубеже XX–XXI вв. переживающую самый значительный кризис в своей истории. Геокультурой капиталистической миросистемы был и остается либерализм, основной ценностью которого является представление о том, что политически свободная нация, выбрав правильный экономический курс развития (в соответствии с заданными рамочными условиями), достигнет успеха и благополучия. Валлерстайн считает, что данное утверждение верно только для отдельной страны, но не для системы в целом, так как в рамках сложившейся миросистемы «не существует пути, двигаясь по которому могли бы одновременно развиваться все (или хотя бы многие) страны».
   Понятие «геокультура» активно используется в настоящее время рядом отечественных экспертов, как правило, в трактовке, совершенно отличной от той, которую предложил Валлерстайн. Так, геополитик и философ Вадим Цымбурский предлагает трактовать геокультуру как способ «политического проектирования и политического оперирования, основанного на мобилизации тех или иных культурных признаков, позволяющих субъекту по-разному выделять в мире “свое” и “чужое”». Для отечественного исследователя Дмитрия Замятина геокультура – это, с одной стороны, процесс и результаты развития географических образов в конкретной культуре, а с другой – формирование традиции осмысления этих образов. Замятин считает, что каждая культура «коллекционирует определенные географические образы», приобретая, в свою очередь, те или иные образно-географические конфигурации. Геокультурные образы, по Замятину, – «система наиболее мощных, ярких и масштабных геопространственных знаков, символов, характеристик, описывающая особенности развития и функционирования тех или иных культур и/или цивилизаций в глобальном контексте». Эти образы относятся по преимуществу к пограничным образованиям, формирующимся на стыке смежных географических образов или геокультурных пространств.
   Существует и ряд других представлений о том, что такое геокультура. Но в современной российской общественной мысли более или менее сложилось представление о том, что можно продуктивно использовать следующие определения:
   а) геокультурная общность, связанная, как правило, языком образования и государственного управления (а также языком культурной и деловой элиты);
   б) геокультурное пространство как форма культурной репрезентации географического пространства.
   Геокультурное пространство – система устойчивых культурных представлений, формирующихся на определенной территории в результате сосуществования, переплетения, взаимодействия, столкновения различных вероисповеданий, культурных традиций и норм, ценностных установок, глубинных психологических структур восприятия и функционирования картин мира. Границы таким образом понятого пространства не совпадают с политическими и административными границами, а часто и с границами, определяемые геполитическими теориями.
   Другими словами, цивилизации и культуры можно рассматривать как образы, которые как бы воздействуют на окружающее их пространство и дифференцируют его. Под геоцивилизационным пространством понимается система крупных цивилизационных центров и цивилизационных зон, особенности и характеристики которых прямо не зависят от реальных географических расстояний, отделяющих их от того или иного геокультурного центра или ядра.
   Самоопределение любой территории по отношению к той или иной цивилизации происходит через осознание собственного географического положения и сложившегося цивилизационного или культурно-исторического фундамента. Такова европейская цивилизация, географическое положение которой стало ее самой устойчивой характеристикой и определением. Вновь возникающие цивилизации в процессе своего становления втягивают уже существующие геоцивилизационные приграничные территории и сами оказываются культурными границами.
   Но по мере становления цивилизация перерастает существующие культурные границы. Политические границы начинают менять свои очертания, и таким образом формируется новая цивилизационная топография. Например, границы исламских тарикатов (религиозных сообществ, придерживающихся специфической версии общеисламского вероучения) проведены без учета государственных границ, что делает ислам надгосударственной (трансрегиональной) религией. Поэтому можно говорить об исламской цивилизации и ее особой геокультуре.
   Современная география цивилизаций – это мир налагающихся, соприкасающихся, взаимодействующих геоцивилизационных мифов и образов. Так, миф об Азии создавался и укреплялся веками, но он европоцентричен и начинает «рассыпаться», как только утрачивается «европейская» точка зрения.
//-- Региональная проекция социально-культурной политики --//
   Процессы межкультурной и межцивилизационной адаптации происходили на протяжении всей истории цивилизаций. Их связь наиболее отчетливо проявляется во взаимодействии геополитических и геокультурных образов в определенном пространстве, где происходят смешение и обмен цивилизационными образами. Такое взаимодействие в течение нескольких столетий происходило в ходе расширения российского государства (в XVI–XIX вв.). Динамика геополитических образов России – это прежде всего «наползание» геокультуры России, включение в себя все новых и новых географических пространств со своими культурными образами, требующих соответствующей геополитической переработки, которая опиралась на создаваемые для каждой новой, по-своему уникальной территории, механизмы межкультурной адаптации или, собственно говоря, особую региональную социально-культурную политику.
   Неудача при выработке конкретной региональной социально-культурной политики ведет обычно к культурной и политической неопределенности данной территории, а в конечном счете к ее деградации. Например, стремительная экспансия Российской империи в Среднюю Азию во второй половине XIX в. и включение этого региона в сферу российских внутриполитических интересов не были четко артикулированы в геополитическом плане, не было предложено культурной модели интеграции азиатских территорий и народов в российскую геокультуру. И чем больше втягивалась Россия в Среднюю Азию, соперничая с Великобританией, тем однозначнее становился ее геополитический образ как европейской державы, а механизмы культурной политики для этого региона так и не были предложены.
   В качестве другого примера можно рассмотреть геокультурное пространство Византии, которое продолжало существовать в автономном режиме даже после падения Византийской империи. При этом ранее налаженные основные культурные связи империи, несмотря на то что геокультурное ядро была включено в состав Османской империи, обеспечивали геокультурное единство далеких от Константинополя территорий Балкан и Руси (в частности, Сербии, Румынии, Молдавии и Московского государства). Это геокультурное пространство не имело, в отличие от пространства геополитического, жестких внутренних границ, это было, скорее всего, несколько переходных геокультурных зон. Данное положение фиксируют, например, культурные границы между восточно-сербским и западноболгарским искусством, хотя прочертить такую границу в виде линии на географической карте невозможно.
   Основными проводниками геокультурного влияния Византии были церковные иерархи, которые патриарх Константинопольский поставлял на окраины православных земель, окружавших геокультурное ядро. Византийские епископы начала второго тысячелетия представляли собой людей «двойного естества и двух языков». Исключительно важную роль играл и церковнославянский язык, созданный фактически для нужд геокультурной периферии Византии и в немалой степени способствовавший сохранению и консервации византийского культурного наследия.
   Византийское геокультурное пространство было во многом транснациональным. Так, на Афоне – в религиозном центре православного монашества уживались греческие, русские, сербские, румынские иноки, а переписчики и переводчики священных текстов на национальные языки создавали эффективные культурные коммуникации, которые пронизывали все это пространство и насыщали его символами и образами.
   Современное мировое развитие представляет собой продукт взаимодействия мощных геокультурных трендов, которые представляют собой несколько ведущих векторов развития определенных культурных образов. Каждый такой образ захватывает в пространстве крупный геополитический, геоэкономический, геокультурный регион мира.
   По мнению Д. Замятина, регион, страна имеют геокультурный потенциал, который измеряется мощью, силой проецируемых вовне геокультурных образов. Эти образы сосуществуют, взаимодействуют в различных пространствах. Геокультурный образ – это система наиболее мощных, ярких и масштабных знаков и символов, описывающая особенности развития и функционирования тех или иных культур и цивилизаций в глобальном контексте. Например, в создании геокультурного образа России принимают участие географические образы Евразии, Восточной Европы, Балтийского и Черноморского регионов, Кавказа.
   Можно рассматривать и внутренние геокультурные пространства России, поскольку, несмотря на то что она представляет собой ядро самостоятельной цивилизации, ее отдельные территории, в свою очередь, принадлежат другим геокультурам. Геокультурные регионы современной России, очевидно, не совпадают с границами субъектов Федерации и даже с границами государства.
   Пространство РФ принадлежит нескольким крупным геокультурным мирам, среди которых финно-угорский мир, буддийский мир, славянско-христианский мир, исламский мир. Это один тип геокультурных регионов.
   С другой стороны, существуют территории, где обособленно проживают малые народы, не имеющие почти никаких связей с «большими» мирами. Это другой тип геокультурных регионов.
   Большая часть населения РФ живет в городах, среди которых особо надо отметить города-«миллионники» и мегаполисы Москву и Санкт-Петербург. На этих территориях складывается или уже сложилась особая городская геокультура с характеристиками, близкими к концепции так называемого мультикультурализма. Это третий тип геокультурных регионов.
   Каждый тип имеет свои культурные ресурсы, обладает особым социальным капиталом и требует особых управленческих инструментов и специфической социально-культурной политики.
   Очевидно, что геокультурные особенности территорий особенно важны для реализации социальных инноваций, без которых невозможны никакие модернизационные изменения, в том числе в экономике. Более того, социально-экономическая модернизация не может осуществляться только экономическими средствами. Предложения экономистов, направленные на формирование современных рыночных отношений, не имеют успеха у значительного большинства членов общества, поскольку они разрабатываются без оценки степени готовности различных социокультурных групп к таким преобразованиям. Можно даже сказать, что при разработке государственной экономической политики у нас, в отличие от развитых стран, социальные, демографические и прежде всего культурные факторы часто просто не принимаются во внимание, хотя воплощать в жизнь принимаемые решения должны вполне конкретные люди с их социальными и культурными различиями. Соответственно соотношение социальных выгод и затрат при принятии экономических решений не оценивается.
   Именно поэтому сегодня России нужна продуманная и последовательная социально-культурная политика, увязанная со стратегическими целями развития страны; такая политика не может опираться на механическое заимствование даже самых удачных образцов из развитых и развивающихся стран.

1.4
Формирование социально-культурной политики

//-- Социально-культурное проектирование и конструирование образов жизни --//
   Значение регионализации и локализации жизнедеятельности связано прежде всего с местом проживания и приложения труда, с системами обслуживания и средствами массовой информации. Во всех этих сферах так или иначе применяются социальные практики, называемые социально-культурным проектированием. Нередко говорят о проектировании среды или социокультурном дизайне среды, что подразумевает создание структур для адекватной жизнедеятельности различных сообществ в конкретных исторических условиях.
   Существует много различных способов структурирования средовой реальности. В 60-70-е гг. прошлого века было принято выделять в качестве места приложения труда производственную сферу, все остальное группировать в сферу непроизводственную. В 1970-е и в первой половине 80-х гг. получила распространение концепция социальной инфраструктуры, согласно которой подчеркивался межотраслевой характер большинства проблем, связанных с обслуживанием населения. В конце 1980-х гг. те же самые проблемы было принято концептуализировать в терминах социально-культурной сферы, в которую в ряде случаев включается и жилье.
   Социально-культурную сферу, призванную удовлетворять потребности населения путем оказания им того или иного рода услуг, можно определить как совокупность функционально типизированных учреждений или мест обслуживания, организованных по отраслевому и территориальному принципам, имеющих предметную среду, оборудование и социальную технологию, собственные службы снабжения и управления. Научной основой их проектирования является экология человека – отрасль знания, развивающаяся на стыке естественных и гуманитарных, научных и технических дисциплин и занятая изучением поведения различных человеческих популяций в естественных и искусственных, материальных и информационных средах. Исходное понятие экологии человека, а также социальной экологии и этнологии – системы жизнеобеспечения. Оно включает в себя множество способов организации жизни и деятельности человека и социальных групп разного масштаба.
   Считается, что сегодня на образ жизни наибольшее влияние оказывает развитие систем обслуживания и средств массовой информации. Общим для них является установка на реализацию и удовлетворение потребностей и способностей человека путем оказания и получения услуг, а также социально-технологическая организация процесса обслуживания. Есть и значимое различие между услугами в сфере обслуживания и в сфере коммуникации: первые характеризуются наличием акта посещения, связанного с пространственным перемещением в городе, для вторых характерна доставка сообщения прямо по месту жительства, работы или клубного общения. Поэтому будет справедливо говорить о том, что всякое социально-культурное проектирование становится проектированием образа жизни как локальных сообществ, так и политических наций.
   При переходе от одного образа жизни к другому, сопутствующем любым общественным изменениям и социально-экономическим реформам, новые поколения получают тщательно отобранную социальную информацию, подвергшуюся не только отбору, но и «сжатию» при сохранении необходимого содержания. Современное телевидение есть идеальное средство для такой процедуры. Поэтому оно стало основным из всех СМИ каналом воздействия на образ жизни и формирования норм личного и социального поведения, включая нормы потребления товаров и услуг.
//-- Гуманитарные технологии --//
   Процесс вхождения России в систему мировых коммуникаций сопровождался сдвигами и разрывами в нормативном укладе российского общества, т. е. в относительно целостной системе социального взаимодействия, создававшейся веками на основе религиозных и идеологических установок, которые последовательно усваивались национальными культурами народов России. Иными словами, на протяжении многих веков наблюдалось воспроизводство традиционных моделей взаимодействия, подразумевавших устойчивые формы и нормы межличностного и группового общения, обмена идеями, знаниями и информацией. Сегодня, после двух десятков лет активного информационного воздействия, несущего новые социальные тенденции и культурные влияния, российское общество распадается и уже отчасти распалось на отдельные группы, не имеющие общих ценностных установок и культурных образцов.
   В этих условиях преобладающее влияние начали приобретать так называемые гуманитарные технологии, которые включают в себя такие виды деятельности, как PR, реклама, маркетинг, пропаганда, СМИ и т. д. Все профессиональные приемы видов деятельности, включаемых в гуманитарные технологии, становятся составными элементами социально-культурных проектов, которые требуют особых (инновационных) приемов социальной мобилизации. Гуманитарные технологии приходят на смену пропагандистско-идеологическим машинам индустриальной эпохи.
   Это особо востребовано сегодня в России, где происходит переход от общества, скрепленного традиционными органическими взаимоотношениями (забота о бедных и слабых, связанная с удовлетворением от обладания властью, возможностью распоряжаться судьбами массы людей), к обществу, составленному из своекорыстных индивидов, враждебных друг другу, но удерживаемых от столкновений различными договорами или контрактами. Это «новое» общество подвержено быстрым изменениям и искусственно по своей природе. И если первое является своеобразным «живым организмом», то последнее сравнивают с «механическим агрегатом». Прежде всего это относится к урбанистической культуре, так как среди сельского населения до сих пор наблюдаются более тесные родственные связи, общность по местоположению, а также сохраняется этнокультурная идентичность, хотя социокультурная специфика современного российского социума состоит в продолжающемся до сих пор интенсивном переходе к урбанистической культуре и урбанистическому образу жизни.
   Сегодня культурно-информационная среда самых крупных российских городов имеет все признаки так называемого информационного общества. Это не означает, что снимаются задачи выживания, – экономические условия продолжают оставаться весьма напряженными, а по показателям уровня жизни городскому населению еще очень далеко до западных обществ. Однако социокультурная модель уже задана, установлена как эталон для всего общества. С одной стороны, культурные инициативы становятся в таком обществе явлением повсеместным из-за формирования особых групп населения, которые называют креативным классом. С другой стороны, ни одна культурная инициатива не может получить возможность на реализацию без технологии продвижения и включения в рыночный оборот.
   Современный мир характеризуется огромной скоростью распространения информации, а вместе с ней и общего знания, которое не всегда подразумевает одинаковый для всех процесс обучения. В результате возникает некое общее информационное поле, которое совсем не обязательно способствует развитию интеллекта отдельных индивидуумов (особенно тех, кто не способен переработать информационный поток и провести необходимый отбор данных), но вовлекает всех без исключения в свою орбиту и становится еще одним предметом потребления.
   В российском социуме, как и в любом другом, усиливается ощущение «встроенности» в систему коммуникаций.
//-- Проблемы и перспективы российской социально-культурной политики --//
   Как уже упоминалось, социально-культурная политика государства в РФ только начинает формироваться и поэтому проводится с использованием имеющихся (достаточно традиционных) механизмов социально-экономического развития. Термином «механизм» в экономике и социальном управлении обычно обозначают порядок какого-либо вида экономической или социальной деятельности, последовательность состояний, процессов, определяющих действие. К основным механизмам социально-экономической политики относятся законодательная и нормативная база, финансовые механизмы, налоговые рычаги и стимулы, административные решения (административный ресурс), политические методы и т. д.
   На сегодняшний день в России сформировались и продолжают формироваться различные механизмы, направленные на реализацию государственной социально-культурной политики как федерального, так и регионального (уровня субъекта Федерации) уровней. Это прежде всего правовые механизмы.
   В последние годы федеративные отношения в России стали одной из наиболее динамично развивающихся сфер общественных отношений. Государством была поставлена задача создать такую федерацию, субъекты которой обладали бы уровнем экономического и социального развития, позволяющим им самостоятельно выполнять свои обязательства перед населением. Органы власти РФ должны располагать полномочиями в экономической и социальной сферах. Условием успеха преобразований представлялось наведение порядка в отношениях федерального, регионального и местного сегментов власти, поскольку отсутствие четкого разграничения полномочий, работоспособного механизма взаимодействия между разными уровнями власти зачастую приводит к экономическим и социальным потерям.
   Одной из наиболее сложных и поэтому до конца не решенных проблем федерализма является разграничение компетенции между уровнями публичной власти. Особенно сложно решается вопрос о разграничении полномочий по предметам совместного ведения Федерации и ее субъектов. Статья 72 Конституции РФ, определяющая сферу совместного ведения, не разграничила должным образом полномочия федеральных и региональных органов государственной власти, что на практике привело, с одной стороны, к неудовлетворительному осуществлению ряда полномочий, а с другой – к появлению необеспеченного федерального мандата, т. е. закрепленных федеральным законом обязательств перед населением органов государственной власти субъектов Федерации, не подкрепленных соответствующими материальными и финансовыми ресурсами.
   Осуществление региональной федеральной политики сводится в основном к финансово-организационным механизмам. При этом системный характер социально-культурной политики не определяется почти никакими средствами государственного управления. То есть отраслевой принцип управления не позволяет увидеть страну как систему регионов, имеющих социокультурные особенности.
   На уровне субъектов Федерации – так называемых региональных властей имеется разнообразие механизмов государственной политики, которую можно условно считать социально-культурной. Здесь можно увидеть большее разнообразие, чем то, что варьирует от региона к региону.
   Среди основных механизмов государственной поддержки на региональном уровне можно выделить механизмы, которые присутствуют во многих субъектах Федерации.
   1. Налоговые льготы по региональным и местным налогам, особые условия налогообложения, налоговые каникулы.
   2. Инвестиционный налоговый кредит.
   3. Бюджетные кредиты субъектам инвестиционной деятельности.
   4. Субсидирование процентной ставки по привлекаемым кредитным ресурсам за счет средств регионального бюджета.
   5. Предоставление государственных гарантий региональных и местных органов исполнительной власти.
   6. Целевые субсидии муниципальным образованиям и субъектам инвестиционной деятельности.
   7. Региональные инвестиционные фонды.
   На региональном уровне разрабатываются программы социально-экономического развития субъекта Федерации на краткосрочную перспективу, в рамках которых региональные власти имеют возможность не только решать оперативные вопросы, но и реализовывать приоритетные направления социально-экономической политики. Долгосрочные цели и приоритеты социально-экономического развития субъекта Федерации существуют в виде стратегий социально-экономического развития, в которых определены его миссия и приоритетные направления развития. Однако в этих документах, являющихся инструментами регионального управления, социально-культурная политика почти никогда не входит в число главных приоритетов, что выражается в некорректности программных мероприятий и их целей.
   Проверка эффективности проводимой социально-экономической политики проводится путем внедрения индикаторов для оценки результатов управленческих решений, например, в рамках постепенно реализуемой в отдельных регионах и поселениях России системы управления бюджетом, ориентированной на результат (БОР).
   Другим способом оценки эффективности политических и управленческих решений является общественная экспертиза. Ее основной задачей является проверка принятых и разрабатываемых управленческих решений (и механизмов) на качество и уровень жизни населения, а также на рост конкурентоспособности регионов и городов (поселений) России. Однако индикаторы не учитывают системный характер политики в социокультурной сфере, которая распадается как минимум на социальную и культурную политику, молодежную и образовательную политику и т. д.
   Надо сказать, что в последние десятилетия за рубежом и в России понимают необходимость изменения концепции системы государственного управления, и в первую очередь управления государственными финансами. Во многом это связано с тем, что дальнейшее развитие требует планомерного повышения эффективности расходования бюджетных средств, тогда как существующие подходы не позволяют этого добиться.
   Для действующей так называемой затратной модели финансового планирования характерно планирование расходов вне их формализованной связи с результатами, как фактическими, так и ожидаемыми. В основном базой для планирования является информация прошлых лет, планы строятся «от достигнутого». Лишь по узкому кругу расходов на сегодняшний день установлены нормативы для определения объемов финансирования. И если сравнительно понятно, хотя и не формализовано, то, как планировать бюджетные расходы, ясности в вопросе, зачем, для каких целей распределяются государственные ресурсы, нет. Нет полной ясности и с тем, каких результатов в масштабах отдельного органа исполнительной власти либо страны в целом удается добиться за счет бюджетного финансирования.
   Особенностью затратной модели является чрезвычайно детальное планирование направлений расходования бюджетных средств. Однако фактическая реализация такого подробного плана может негативно сказаться на социально-экономическом развитии Российской Федерации (субъекта РФ, муниципального образования), поскольку многие из запланированных изначально мероприятий, как правило, недостаточно обоснованы и нередко могут являться нерациональными. В результате на практике специалисты финансовых органов власти сталкиваются с необходимостью постоянной корректировки плана в целях повышения его рациональности и в пределах, допускаемых бюджетным законодательством, перераспределяют бюджетные ресурсы в течение финансового года. Такая ситуация дискредитирует саму процедуру планирования, показывая всю формальность высокой детализации расходов.
   Наиболее современной, зарекомендовавшей себя на практике в зарубежных странах принято считать модель бюджетирования, ориентированного на результат (БОР). Она базируется на концепции четкой привязки бюджетных средств к планируемым результатам деятельности. При этом негосударственные субъекты социально-культурной политики в условиях недостаточных ресурсов у бюджетной сферы могут осуществлять свою деятельность, организуясь как малые предприятия и некоммерческие организации, принимая участие в различных межведомственных региональных и федеральных программах и отдельных мероприятиях.
   Однако в настоящее время ни на уровне органов власти субъектов Российской Федерации, ни на уровне федерального правительства приоритетов и даже общих характеристик социально-культурной политики нет. Политика эта складывается прежде всего под влиянием мощных мировых тенденций, которые проявляются в городах и на территориях России.
   Пожалуй, одна из наиболее значимых для социокультурной сферы тенденций связана с тем, что в современном мире происходит массовый уход людей из участия в жизни национальных государств как политических единиц взаимодействия в сферу корпоративного мира в качестве единиц потребления. В результате в общественной жизни наблюдается такой феномен, который немецкий философ Юрген Хабермас назвал «эрозией общественной сферы» взаимодействия. Возникает так называемое массовое общество, основанное на приемлемом для всех уровне комфорта, удовольствия и контроля, в котором люди участвуют как члены глобального рынка.
   Во многих незападных странах, а точнее говоря, в социумах этих стран одновременно существуют различные социально-культурные системы: от традиционных, ориентированных на национально-родовые и религиозные нормы жизнедеятельности, до постсовременных, ориентированных на прагматические ценности профессионализма и корпоративной солидарности. В этих условиях решающее слово все-таки остается за государством, которое определяет стратегические направления социально-культурной политики, а также в той или иной мере занимается текущим, оперативным управлением. Управление текущими социокультурными процессами представляет собой комплекс оперативных действий по решению актуальных проблем, призванных обеспечить расширенное воспроизводство актуальных культурных форм в пределах финансовых средств, кадров, инструментария и технологий, имеющихся на сегодняшний день.
   Государственная социально-культурная или культурная политика (в данном случае это близкие понятия), как указывает российский культуролог Андрей Флиер, «должна в основном моделировать механизмы естественно протекающего цивилизационного процесса, действовать в рамках его социально-синергетических законов и лишь стимулировать ускоренное развитие общества в том направлении, в котором оно и само по себе объективно движется. Опыт истории показывает, что попытки искусственно переменить это естественное направление развития, навязать обществу умозрительные модели его эволюции ничем хорошим для общества не кончались».
   В результате произошедших в 90-е г. XX в. в России общественных изменений люди оказались разделены на множество социокультурных групп. Ранее эти различия определялись прежде всего принадлежностью к определенным элементам социально-профессиональной структуры. Позже стал проявляться широкий спектр социокультурных детерминант общественной дифференциации, имеющих социально-демографическую основу (молодежные группы, зачатки женского движения), социально-культурные основания (политические группы, группы по интересам), признаки социального расслоения (олигархи и пенсионеры). Официально признаны различия национальных, профессиональных, политических, культурных интересов, психографических и территориальных особенностей, религиозной убежденности. Подобная разнородность стала объективным условием существования людей.
   Правда, в России и ее регионах только происходит становление социально-культурной политики. При этом одной из серьезных проблем является недооценка культурной специфики как наиболее эффективного ресурса развития со стороны органов госуправления, большинства представителей бизнес-сообщества, а также многих исследователей и экспертов. Сырьевая ориентация российской экономики и недавний индустриальный тип развития, показавший свою эффективность в середине прошлого века, пока остаются основными приоритетами для основных субъектов социальной и экономической активности в стране.
   Однако невозможно оценивать наращивание культурного и социального разнообразия лишь с позиций ранее господствовавшего принципа унификации, приоритета какой-либо более развитой культуры. Утверждение ценности культурного разнообразия, культурной и социальной дифференциации – важный аспект модернизации.
   Неоднородность ценностей и социальных норм во всех новых социокультурных образованиях обнаруживается путем изучения общественного мнения по поводу сложившейся социально-культурной ситуации, отношения к культурным ценностям, существующих досуговых практик и т. д. Например, при выявлении «новой общенациональной идеи» в ходе проведенного социологического опроса большинство респондентов на вопрос «Какая идея могла бы интегрировать российское общество?» ответили: «Идея духовного возрождения России» (35 %) и «Идея экономического возрождения России» (17 %).
   Соответственно неоднородны и действия сторонников различных тенденций. Так, одни группы развивают сепаратистские ориентации по отношению к государству, другие стараются поддерживать существующее состояние, третьи стремятся реанимировать имперские структуры. Одни активно формируют пласт официальной негосударственной экономики, другие столь же активно укрепляют государственный сектор, третьи усиленно пытаются легитимизировать «теневые» структуры. Все эти несоответствия обусловливают разнонаправленность действий и взаимодействий различных людей по отношению к модернизационным процессам. В связи с этим важно изучение позиций различных социокультурных групп по отношению к модернизации.
   В процессе одного из социологических исследований, проведенного в Петербурге в 2003–2004 гг., выявлены факторы, не только способствующие «культурному запаздыванию» и препятствующие модернизации, но и обеспечивающие культурное продвижение, способствующие модернизации. При этом среди тех и других, по мнению опрошенных, фигурирует политика государства – соответственно 49 % и 57 % ответов.
   Проведенное в 2001 г. исследование досуговых практик элиты Санкт-Петербурга дало представление о культурных предпочтениях нового сегмента российского общества, представляющего высший слой населения в политико-административной, финансово-экономической (деловой) и образовательно-культурной сферах. Результаты исследования путем выделения элитных групп и субэлитных подгрупп в составе выборочной совокупности массового опроса населения для изучения их образа жизни показали, что наиболее выраженными досуговыми практиками элиты являются посещение кафе, баров, ресторанов и аналогичных заведений, бань и саун (в целях релаксации), хождение в гости. Несколько слабее проявилась элитарность таких практик, как посещение игорных заведений и кинотеатров. Еще менее элитарный характер носит посещение молодежных клубов, музыкально-зрелищных мероприятий, отдых на природе, который оказался доступен большинству опрошенных горожан. В качестве главного итога этого исследования авторы считают фактическую монополизацию вышеназванными группами и подгруппами всех (за исключением загородных прогулок) сфер досуга, тогда как оптимальная модель устойчивой социальной системы подразумевает распределение этих сфер между стратами. Другими словами, предложение элитных форм времяпрепровождения должно быть в рамках городской среды сбалансировано соответствующим (в том числе с учетом фактической численности различных групп населения) предложением для средних и низших слоев. Существующий же сегодня дисбаланс представляет серьезную проблему, решение которой относится к области приоритетных задач социально-культурной политики.
   Общественное мнение усматривает положительные изменения в культурной жизни страны. Трансформация духовной культуры предстает как преодоление кризиса и улучшение ситуации в отдельных ее секторах, сохранение ее важной роли в общемировой культуре, как стремление молодежи к получению высшего образования, как высокий авторитет представителей интеллигенции, занятых в этой сфере. В обществе сохраняются духовно-культурные потребности и ожидания, которые могут конвертироваться в качества и умения, адекватные вызовам времени, запросам модернизации и постиндустриального общества.
   Но эти позитивные тенденции теряются на фоне неблагоприятных для культуры феноменов и проблем, сопровождаются просчетами и ошибками в этой сфере, в том числе со стороны государства. Важнейший из таких просчетов – неэффективность проводимой социально-культурной политики и ее несоответствие декларируемым целями модернизации страны. Среди отрицательных явлений в социально-культурной жизни российского общества можно назвать:
   • недоступность многих культурных благ для значительной части населения;
   • засилье пошлости и безвкусия на телевидении, в шоу-бизнесе и СМИ;
   • утверждение в качестве культурных норм образцов, формирующих примитивные потребности и вкусы населения, особенно молодежи.
   В общих чертах можно сказать, что в развитии социально-культурной сферы в России существуют такие основные противоречия:
   • между декларируемыми целями социально-культурной политики и несоответствующими им реальными процессами, протекающими в действительности;
   • между потребностями финансового и нормативно-правового упорядочения социально-культурной политики и ее реальной финансовой и правовой поддержкой;
   • между потребностями в эффективности социально-культурной политики в переходный период и реально существующими механизмами ее реализации.
   Одной из ключевых проблем, связанных с процессом нынешней социально-политической и экономической модернизации в России, является уровень управленческой культуры современных менеджеров и чиновников (госслужащих). Он часто не отвечает требованиям применения современных механизмов, методов, социальных технологий к организации процесса практической реализации поставленных целей как в социально-культурной сфере, так и в других сферах жизнедеятельности российского общества.
   Модернизация всех сфер российской жизни может быть успешно осуществлена только при глубоком понимании культурных особенностей России во всем их многообразии. Перспективной может считаться такая социально-культурная политика, в которой будет найдено разумное сочетание охранительной (поддержание значимых наличных культурных форм и институтов) и инновационной (распространение необходимых для страны модернизационных образцов) ориентаций.
   Сегодня можно говорить, что перспективным направлением развития социально-культурной сферы может быть такая политика, которая предполагает:
   1) разработку специальных форм и технологий социального участия для повышения качества жизни членов общества собственными силами;
   2) обновление программ образования и культуры, приобретение практических навыков, помогающих решать личные проблемы социально приемлемыми способами.
   Для решения этих задач в стране существует огромный, но слабо используемый потенциал. При этом сегодня налицо расхождение между содержанием культурной информации, передаваемой институциональными средствами (учреждениями образования, культуры, СМИ), и знаниями, необходимыми гражданам для социальной адаптации в меняющихся условиях и участия в процессах развития. Кроме того, в стране почти отсутствуют социально-культурные институции, адекватные задачам модернизации и развития, а старые организации переживают серьезный кризис. Социально-культурная политика должна, с одной стороны, организовать распространение современной информации о процессах, связанных с глобализацией и формированием постиндустриального общества, а с другой – выработать механизмы эффективного социального взаимодействия, которые смогут запустить в России устойчивые и необратимые процессы модернизации в различных сферах жизнедеятельности.
   Таким образом, сегодня приоритетной составляющей социально-культурной политики является распространение знаний и подготовка профессионалов для деятельности в новых условиях. При этом надо учитывать, что просвещение масс сегодня осуществляется преимущественно в формах массовой аудиовизуальной культуры по таким каналам, как телевидение, видео, Интернет. Огромное значение в современных условиях имеет формирование жизненной среды человека: архитектура, промышленный дизайн, мода и т. д.
   Одним из основных и перспективных направлений государственной социально-культурной политики может стать гибкое соотношения рыночных и нерыночных принципов функционирования культуры в стране. Перевод всей культуры на рыночный путь развития и ее коммерциализация не решат всех проблем. Необходимо четко разделять стратегии поддерживающие (сохранение и развитие существующих институтов и объектов культуры) и модернизирующие (продвижение организационных, технологических, культурно-информационных нововведений).
   Важным условием осуществления социально-культурной политики является то, что стратегические решения должны соотноситься со степенью готовности регионов к модернизационным преобразованиям. Учет специфики регионов позволяет строить долгосрочные программы развития, которые являются привычным механизмом реализации государственных (федеральных и региональных) интересов.
   Попытки решения социокультурных проблем в современной России предпринимают всевозможные малые группы, институциональные и общественные организации, по-разному относящиеся к происходящим изменениям. Однако решающая роль принадлежит государственной социально-культурной политике. Она может проводиться как на основе эффективного использования уже существующих учреждений и организаций, так и путем поддержки новых автономных социально-культурных проектов. В условиях модернизации социально-культурная политика должна стать способом межотраслевого взаимодействия.
   Исходя из экспертных оценок и анализа социологических исследований в среднесрочной перспективе, социально-культурная политика России будет развиваться (формироваться) по следующим приоритетным направлениям.
   • Оптимизация имущественных отношений в социокультурной сфере с целью повышения эффективности использования культурного наследия и усиление мер по его сохранению.
   • Оптимизация применения в сфере культуры законодательных норм, разграничивающих полномочия федерального центра и субъектов Российской Федерации и регулирующих деятельность органов местного самоуправления; иными словами – обеспечение реального единства культурного пространства страны.
   • Поддержка общественных структур, способствующих созданию механизмов саморегуляции творческих и общекультурных процессов; постепенный отказ от прямого участия государства в освоенных этими структурами сферах деятельности, использование их в качестве ресурса при подготовке и реализации решений на федеральном и региональном уровнях.
   • Последовательное увеличение роли и удельного веса программных методов управления, что позволит придать реализации социально-культурной политики системный характер и повысить эффективность бюджетного финансирования, ориентируя его на конечный результат.
   • Необходимая адаптация правовых норм к специфике современной экономической деятельности, которая использует информационные ресурсы и творческие инициативы в качестве ключевых ресурсов для развития инновационных проектов в социально-культурной сфере.
   В социально-культурной политике важное место должен занимать и приоритет международной деятельности, которая может заключаться в поддержке культурных и информационных инициатив, предполагающих не только проведение соответствующих мероприятий за рубежом, но и интеграцию отечественных социально-культурных проектов в мировую систему разделения труда. Первоочередными становятся задачи продвижения на мировой рынок российских компонентов глобальной массовой культуры. Это имеет прямое отношение к образу России и ее культуры в других странах, в котором сегодня преобладают мотивы, связанные с традицией и наследием. Между тем нужно дополнить этот образ чертами современной российской культуры. Такая культура непременно включает в себя современное искусство, дизайн, современные формы интерпретации наследия, высокотехнологичные разработки, инновационные формы жизнедеятельности.
   Задачи государственной политики в отношении «высокой» культуры направлены не столько на развитие, сколько на консервацию и воспроизводство имеющегося культурного потенциала: подготовку профессиональных кадров, сохранение сети научных и образовательных учреждений, библиотек, музеев, памятников истории и культуры. Именно на поддержании их в рабочем состоянии должны быть сосредоточены усилия государства и основные бюджетные средства, выделяемые на культуру. Что касается сферы инновационного культуротворчества, то сегодня она может рассчитывать главным образом на самостоятельное развитие на рынках культурной продукции, а также спонсирование из внебюджетных источников.
   Социально-культурную политику можно рассматривать как часть государственной политики, которая направлена на воспроизводство механизмов преемственности разных видов деятельности, а за счет этого на улучшение качества жизни людей. Управленческое воздействие на социально-культурную сферу со стороны государства сегодня необходимо прежде всего для повышения внутренней активности общества, раскрытия заложенного в логике его развития творческого потенциала. Только в этом случае можно говорить об эффективном управлении, которое проявляется в способности противодействовать разрушению культуры и единого культурного пространства России.

2.
Социально-культурные основания экономического развития

2.1
Культура и хозяйственная деятельность

//-- Введение в проблему --//
   Чтобы понять значимость культуры для эффективного управления хозяйством и успешного социально-экономического развития, надо иметь представление: а) об основных тенденциях в современной экономике и б) о связи культуры и хозяйственной деятельности людей.
   Две тенденции мирового развития, отчетливо возникшие в середине XX в., стали для большинства стран мира ведущими к началу XXI в. Первая – переход развитых стран к постиндустриальному развитию. Этот переход представляет собой очередную фазу модернизации, которая стала оказывать влияние на многие страны еще в начале прошлого века. Так, индустриализация Советской России, начавшаяся в 1920-1930-х гг., оказывается с этой точки зрения догоняющей модернизацией. Вторая тенденция – процесс глобализации. При этом глобализация значительно усиливает распространение тех моделей общественного устройства, социального управления и культурных образцов, которые уже оформились в наиболее развитых в социально-экономическом плане странах, прежде всего в США и странах Западной Европы.
   Ведущими и взаимосвязанными процессами постиндустриальной фазы модернизации являются, с одной стороны, рост и углубление экономизации различных сторон жизни общества, а с другой – переход к социально-культурным и культурным практикам как основным способам развития в постиндустриальную эпоху. На этом фоне необходимым является переход к новым знаниям, основанным на методах гуманитарных наук и различных вариантах системного подхода как при анализе происходящих изменений и их прогнозировании, так и при выработке управленческих решений. Пожалуй, основным способом социального действия в последние 30 лет становится социально-культурное проектирование, которое требует от государственных управленцев, корпоративных менеджеров и лидеров общественных организаций овладения проектной культурой.
   Таким образом, именно с управлением процессами общественных изменений и связана социально-культурная политика. И ее теоретические и практические основания надо рассматривать в контексте модернизации, происходящей в условиях глобализации и перехода к постиндустриальной фазе развития (переход от эпохи модерна к постмодерну).
   При рассмотрении социокультурных аспектов существования и развития общества важно понимать различие понятий «хозяйство» и «экономика». Это различие имеет значимый характер. Понятие «хозяйство» не только шире понятия «экономика», но и отличается от него качественно. Экономику, возникшую на определенном историческом этапе, можно представить как часть хозяйства. Экономика – это лишь рационализированный срез хозяйственных отношений, отражающий товарно-денежную, рыночную сторону хозяйства, которое имеет более широкие цели и задачи.
   В отличие от экономики, хозяйство решает не только проблемы эффективности использования наличных ресурсов и достижения наилучшего результата. Хозяйство, или хозяйственная деятельность, воспроизводит сообщества со всеми их социальными, культурными, историческими особенностями. Как писал в начале XX в. русский философ С. Булгаков, «в хозяйстве творится культура». С другой стороны, экономические науки обладают знаниями лишь в рамках своих предметов исследования, а хозяйственные процессы тесно связаны и с поведением людей, и общественными идеалами; хозяйство также обусловлено климатом и географией, политикой и историей конкретного общества.
   Хозяйственная культура – это сфера культуры, связанная с формированием, организацией и воспроизведением отношений между членами общества, складывающихся в процессе их совместной деятельности, направленной на жизнеобеспечение, на удовлетворение их первичных потребностей в пище и жилище, в товарах и услугах. Понятие хозяйственной культуры связывает экономику с теми культурными условиями, той культурной средой, в которых экономика существует и движется, меняется и воспроизводится.
   Хозяйственная культура представляет собой систему ценностей, смыслов, символов, знаний, традиций, обеспечивающих мотивацию и регуляцию хозяйственной деятельности (производственной, финансовой и т. д.), определяющих форму ее осуществления. Кроме того, в хозяйственную культуру можно включить также восприятие ее членами конкретного общества, т. е. экономический менталитет, включающий в себя совокупность стереотипов, влияющих на поведение людей в процессе хозяйственной деятельности.
//-- Хозяйственная культура, ее уровни и формы --//
   Имеет смысл поговорить о разных типах хозяйственной культуры, связанных с разнообразием картин мира в разных цивилизационных, религиозных и этнических социально-культурных системах, или геокультурах.
   Согласно мнению исследователя социокультурных процессов Н. Зарубиной, хозяйственную культуру можно разделить на несколько структурных уровней, связанных с ее базовыми ценностями.
   Хозяйственная культура имеет личностный и институциональный уровни. Личностный уровень составляют ценности, нормы, мотивы, ориентации, определяющие непосредственно экономическую деятельность людей. Это внутренние, но культурно-обусловленные мотивы хозяйственной активности (например, усвоенные ценности протестантской этики: трудолюбие, рациональное поведение), а также субъективное восприятие этой деятельности и связанных с ней ожиданий.
   Когда эти индивидуальные нормы и стереотипы поведения оформляются и закрепляются в реальной практике управления производством и в массовом экономическом поведении, а также воплощаются в хозяйственных организмах с ярко выраженной культурной спецификой (капиталистическое предприятие, социалистическое хозяйство и т. п.), они образуют институциональный уровень хозяйственной культуры.
   Личностный и институциональный уровни хозяйственной культуры тесно взаимосвязаны. С одной стороны, именно хозяйствующий индивид определяет экономические и соответствующие культурные институты – укрепляет или, наоборот, расшатывает их. С другой стороны, работники воспринимают ценности хозяйственной культуры посредством ее институтов, компаний и предприятий, поддерживающих нормы трудолюбия, высокой производительности, предприимчивости. Например, члены сельской общины, из поколения в поколение воспроизводящей стереотипы совместного хозяйствования на земле, принимают существующие нормы трудовой деятельности. Аналогичные процессы происходят в семейных фирмах, культивирующих определенные нормы деловых практик. Современные компании специально закрепляют важные для них стандарты деятельности не только в этических кодексах поведения работников, но и в нормах корпоративной культуры, соблюдение которых является условием работы в этих хозяйственных организациях.
   Кроме того, хозяйственная культура имеет еще и специализированные формы. Это, во-первых, высокая профессиональная культура, например локальные субкультуры специалистов высокого уровня (высококвалифицированных рабочих, фермеров, менеджеров и т. д.), в силу особенностей их профессиональной деятельности обладающих специфическими менталитетом, ценностными ориентация, нормами поведения, профессиональным языком и т. п. Во-вторых, сюда можно отнести и мобилизационные формы хозяйственной культуры, возникающие под воздействием каких-либо исторических, экономических, идейных обстоятельств и существующие ограниченное время или среди ограниченного числа субъектов экономики. Ярким примером мобилизационной хозяйственной культуры может служить поведение трудящихся в период индустриализации в СССР.
   Фоном для этих специализированных форм можно считать срединную хозяйственную культуру, которая противостоит экстремальным формам как устойчивая и непротиворечивая совокупность ценностных ориентаций, разделяемых большинством населения на протяжении длительного периода времени. В ней снимается противоречивость оппозиционных ценностей типа аскеза – гедонизм, богатство – бедность, практицизм – идеализм, предприимчивость – пассивность и т. п.
   Срединная хозяйственная культура проникает в повседневную практику и образует обыденную (повседневную) хозяйственную культуру. На массовом, обыденном уровне она предстает как выполнение ежедневных обязанностей на работе или ведение собственного дела, ведение домашнего хозяйства, выбор рода деятельности и т. д. Именно на повседневном уровне культуры наиболее отчетливо проявляется роль обычаев и культурных норм как сложившихся стереотипов экономического поведения, малоосознаваемых и поддерживаемых в силу привычки. На обыденном уровне хозяйственной культуры поддерживаются традиционный уровень трудолюбия, качество и интенсивность труда, аккуратность, а также дозволенная мера праздности.
   Из контекста срединной культуры вырастают специализированные и экстремальные формы. Так, общество может иметь высокий уровень развития срединной и специализированной хозяйственных культур, как, например, в Японии, где повседневное трудолюбие является той средой, в которой вызревают высокие образцы производственной, предпринимательской и управленческой культур. В современной России одной из главных проблем является низкий уровень срединной культуры. Между тем в отечественной истории (как досоветского, так и советского периода) можно найти немало примеров высокой специализированной профессиональной культуры и высокоэффективного производства.
   Срединная культура – один из наиболее значимых факторов стабилизации социальных отношений. Высокий уровень срединной хозяйственной культуры сглаживает колебания социально-экономического развития и обеспечивает более высокий уровень адаптивности общества. Хорошим примером служит Япония, где без серьезных социальных потрясений была осуществлена экономическая модернизация.
   Хозяйственную культуру, как и культуру вообще, можно разделить на элитарную и массовую. Под элитарной культурой понимаются научные и идеологические теории, противопоставляемые реальной хозяйственной культуре общества, под массовой – повседневная культура, разделяемая большинством реальных субъектов хозяйственной жизни.
   В элитарную хозяйственную культуру входят научные теории и идеологические доктрины. К такого рода теориям относятся, в частности, разработанные М. Вебером «идеальные типы» (модели) хозяйственной этики мировых религий – протестантизма, конфуцианства, индуизма. Подобные модели могут носить идеологизированный характер, как, например, теории «исламской экономики», «буддийской экономики», «социалистической экономики», призванные утвердить специфические, самобытные модели прежде всего на уровне общественного сознания в качестве оптимальных для конкретной цивилизации, страны или региона.
//-- Базовые ценности и функции хозяйственной культуры --//
   Функции хозяйственной культуры заключаются в том, что хозяйственная деятельность, будучи призвана удовлетворять практическую потребность человека и общества в материальных благах, нуждается в социально-психологической и духовной мотивации.
   В традиционном обществе такая мотивация не выходила за пределы устоявшихся представлений о статусе человека (социальном, религиозном, профессиональном), который предписывал ему определенные формы хозяйственной деятельности. Прорыв в системе духовной мотивации хозяйственной деятельности произошел в Западной Европе в эпоху Реформации, когда протестантская этика возвела повседневный труд в ранг единственно богоугодной деятельности, ведущей к духовному спасению, но при этом разорвала связь производства и накопления с потреблением (что стало очень значимой отличительной чертой капиталистического общества). Главной целью хозяйственной деятельности в капиталистическом обществе стало наращивание производства и прибыли, т. е. простое товарное производство уступило место расширенному.
   При рассмотрении социально-культурных оснований хозяйства в разные исторические эпохи и у разных народов можно выделить несколько базовых ценностей, отношение к которым показывает историческую или цивилизационную специфику хозяйственной деятельности.
   Труд – одна из фундаментальных ценностей хозяйственной культуры, через которую выражается отношение человека и общества к деятельности, лежащей в основе социального бытия. На протяжении всей человеческой истории труд не только является экономической или социальной категорией, но и имеет смысловое, нравственное, эстетическое значение. Он может рассматриваться как достоинство или унижение человека; как средство совершенствования человека или наказания; как способ самовыражения, самореализации личности или сфера отчужденного бытия, в которой работник лишается своей истинной человеческой сути; как служение Богу или Божье проклятие.
   Культурная ценность труда неоднозначна, и то, какую ценность имеет тот или иной вид труда в конкретной культуре, зависит от ряда социальных, идеологических и исторических обстоятельств.
   1. От социального статуса, который имеют трудящиеся, их отношения к распределению создаваемых ими материальных благ. В добуржуазных обществах физический труд являлся уделом низших слоев общества. В античном мире труд был недостойным занятием для свободного гражданина и уделом рабов. В буржуазном обществе, лишенном сословно-статусных различий, где трудолюбие является одной из базовых ценностей, более престижным считается предпринимательский и управленческий труд, поскольку приносит больше дохода, чем непосредственно производительный.
   2. От господствующей религии или идеологии. Так, ряд религиозных учений приписывают материальной мирской активности низкую ценность, рассматривая ее как фактор, отвлекающий от задач духовного совершенствования или спасения души.
   3. От конкретных представлений об успехе и путях его достижения. В японской культуре, например, успех связан с трудолюбием и усердием, а в раннем варианте «американской мечты» успех представлял собой скорее умение воспользоваться обстоятельствами.
   4. От устоявшихся представлений об отношениях руководства и подчинения. В большинстве обществ наемный труд значительно менее престижен, чем труд самостоятельного хозяина. Правда, в условиях индустриально-капиталистического типа хозяйствования под влиянием протестантской этики произошло относительное уравнивание ценности всех видов труда.
   5. От технологических и эстетических характеристик труда. Тяжелый физический труд всегда менее престижен, чем квалифицированный. Интеллектуальный труд, как правило, более престижен, чем физический.
   В определенных исторических обстоятельствах, прежде всего на переломах развития, возникает необходимость в подъеме трудовой культуры, и тогда общество через систему господствующей идеологии вырабатывает и внедряет в массовое сознание высокие трудовые ориентации.
   Еще одной базовой ценностью хозяйственной культуры является собственность. Она отражает не столько отношения людей и объектов (вещей, капиталов, земли), сколько отношения между людьми по поводу объектов. Для многих добуржуазных культур было характерно приписывание верховного права собственности на землю и недвижимость не ее реальному распорядителю, а верховному правителю (фараону, императору). Часто собственность воспринимается как дар Божий, и тогда Бог является верховным собственником, перед которым реальный собственник – распорядитель несет ответственность. Русский предприниматель и общественный деятель начала XX в. П. А. Бурышкин писал: «Про богатство говорили, что Бог его дал в пользование и потребует по нему отчета».
   В контексте буржуазной хозяйственной культуры собственность стала однозначно соотноситься с личностью владельца, превратившись в ее неотъемлемую часть; появился институт частной собственности.
   Еще одна базовая ценность хозяйственной культуры – богатство, материальное благосостояние, тесно связанное с формой и общей системой ценностей конкретного общества. В традиционных культурах богатство имеет не самостоятельную, а подчиненную ценность, ориентированную на поддержание сложившегося типа социальности. В системе межличностных отношений богатство представляет собой прежде всего статусный знак и его приобретение и накопление направлено на поддержание этого статуса.
   Богатство является неоднозначной культурной ценностью. Часто оно ассоциируется с пороками и преступлениями, на которые люди идут ради его накопления. С другой стороны, честная бедность и даже нищета в некоторых культурных нишах считались атрибутом праведности. Однако почитание нищеты существовало не во всех культурах. Так, иудаизм и ислам осуждают ее, а протестантизм прямо порицает, провозглашая нищету признаком погибели души. В культуре протестантского Запада богатство приобретает самостоятельную ценность, поскольку служит зримым выражением успеха в трудах, которым Бог благословляет своего избранника. При этом именно при капитализме богатство впервые становится не потребительским, а производительным.
   В постиндустриальном обществе главной ценностью наряду с богатством или капиталом становятся информация и знания, от обладания которыми зависят поддержание высокой экономической эффективности хозяйственной деятельности и контроль за рынком.
   Такие ценности, как практицизм и рациональность, являются необходимыми атрибутами любой хозяйственной деятельности, так как определяют ее качество, поэтому они присущи любой хозяйственной культуре, но в разных обществах занимают разное место в иерархии ценностей. Так, социолог В. Зомбарт в работе «Буржуа» объявляет основанную на рациональности «мещанскую культуру» уделом покоренных народов и слабых духом людей, не способных к самостоятельным активным действиям, не проявляющих исторической инициативы и вечно вынужденных оставаться под гнетом иноземных завоевателей и своих более инициативных сородичей.
   Практицизм противоречит ценностям большинства мировых религий (кроме протестантизма и иудаизма), поскольку они ориентируют верующего на глубокое духовное проникновение в основы учения и на уход от мирских забот. Практицизм же, напротив, сосредотачивается на «мелочах» обыденной жизни, для него не существует трансцендентных ценностей. Известный американский теолог Харви Кокс в работе «Мирской град» пишет: «Секулярный человек не слишком озабочен тайнами. Его мало интересует то, во что нельзя вложить энергию и интеллект. Он судит об идеях «по результатам, к которым они могут привести на практике… Городской секулярный человек – прагматик. Он озабочен решением конкретных проблем и выясняет, что для этого потребуется».
   Профессионализм – еще одна ценность хозяйственной культуры, тесно связанная с разделением труда в обществе и отражающая его нравственное измерение, отношение к нему людей. В любом развитом обществе, где имеется разделение труда, существует и ценность профессионализма, но ее конкретное воплощение зависит от многих социально-экономических факторов, от господствующей религии, этической системы и т. д. В традиционных культурах профессия является неотъемлемым признаком человека, она неотделима от его социального, религиозного, личностного статуса. Принадлежность к определенной профессии является одновременно и средством обретения идентичности, вхождения в общественную систему в определенном качестве.
   Протестантизм объявил ценностью не конкретное мастерство, а сам факт регулярной рациональной деятельности. Главным становится не содержание труда, а профессиональная аскеза как самоотверженный труд во славу Божию, ради преобразования греховного мира.
   В современном обществе, вступившем в постиндустриальный этап развития, профессионализм является одной из основных ценностей. Он понимается как квалификация, а не просто рациональная деятельность. Представление о профессии не ограничивается узкими рамками конкретной квалификации и должности, а предполагает широкое поле возможностей, обусловленных высоким уровнем разносторонней профессиональной подготовки и стремлением к максимальной творческой самореализации. Потеря или отсутствие профессии означает прежде всего отсутствие способа интегрироваться в социум и потерю самоидентификации. Именно эти социокультурные последствия безработицы делают ее величайшим злом и бедствием современного мира, заставляют развитые общества искать средства борьбы с ней.
   На рубеже Нового времени ценностью хозяйственной культуры становится предприимчивость. До этого она была свойственна непроизводственным видам деятельности: организации военных походов и исследовательских экспедиций, занятию алхимией с целью обогащения, а также организации крупных торговых операций.
   Духовные и психологические качества, составляющие предприимчивость, определяются В. Зомбартом следующим образом:
   1) идейное богатство и духовная свобода, способность предложить новую идею;
   2) духовная энергия и воля к действию для претворения идеи в жизнь;
   3) способность к воплощению идеи в конкретный реально осуществимый план;
   4) упорство и способность рисковать и жертвовать всем ради достижения поставленной цели.
   В традиционном обществе предприимчивость противоречит солидаризму, поскольку раскалывает общественное единство, позволяя энергичным индивидам выделиться, приобрести благосостояние, не положенное им по статусу. Переворот в отношении общества к предприимчивости произошел в торговых городах Западной Европы в XIII–XIV вв.
   Важнейшим социокультурным фактором активизации предпринимательской деятельности являются локальные религиозно-нравственные и культурно-исторические традиции. М. Вебер указывал на то, что религиозные меньшинства, как правило, оказываются в хозяйственном отношении более активными и более предприимчивыми, чем большинство населения. И это находит подтверждение, например, в истории России, где основы национального капитализма создавали старообрядцы, будучи социальным меньшинством.
   При капитализме предприимчивость окончательно соединилась с хозяйственной деятельностью и постепенно стала ее базовым принципом. В начале XX в. Й. Шумпетер создал теорию предпринимательства, основой которого провозглашается «созидательное разрушение», т. е. способность во имя реализации новой идеи отказаться от устоявшихся структур и принципов деятельности. Таким образом, предприимчивость становится важнейшим признаком культуры рыночного хозяйства.

2.2
Цивилизационные и мировоззренческие предпосылки хозяйственной деятельности

//-- Культурные предпосылки капиталистического хозяйства и предпринимательства --//
   Хозяйственная культура является частью социокультурной системы и развивается вместе с эволюцией экономических, социальных и культурных отношений. Она формируется в ходе выделения хозяйственной деятельности из культурного синкретизма, характерного для архаичных обществ.
   На ранних этапах развития человеческих обществ трудовая и хозяйственная активность еще не отделялась от межличностных и властных отношений, от религиозной практики. По мере отделения религиозной практики от управления и властных отношений, а затем трудовой деятельности от других видов социальной активности стала формироваться самостоятельная сфера трудовой культуры. Однако она еще долго несла на себе «отпечатки» первоначального синкретизма в виде связи сословного статуса с местом в разделении общественного труда, низкого престижа производительного труда, обрядов «производственной магии». В ранней хозяйственной культуре наблюдается нерасчлененность ее структурных составляющих: труд, собственность и управление хозяйством едины и не представляют собой отдельных специализированных (профессиональных) сфер.
   В некоторых культурах синкретизм сохраняется на протяжении длительного исторического времени. Так, традиционная индийская кастовая система представляет собой единство религиозных, этических, профессиональных и политических форм регуляции. Здесь место разделения труда, характер профессиональной деятельности, даже конкретные формы ее осуществления определяются принадлежностью к касте (религиозная иерархия практически совпадает с общественной иерархией).
   Наиболее полно отделение хозяйственной деятельности и хозяйственной культуры от всех иных их видов проявляется в буржуазном обществе Запада. Здесь гражданское общество и экономическая деятельность как его основная функция отделены от политических институтов, соответственно хозяйственная и политическая культуры представляют собой разные формы культуры со специфическими принципами функционирования. В буржуазном западном обществе происходит отделение сначала труда от собственности, а затем собственности от управления. Соответственно обособляются и такие структурные составляющие хозяйственной культуры, как культура труда и культура управления (менеджмента).
   В ходе исторической эволюции общества складывались различные виды хозяйственной культуры в зависимости от типа социальности и от религиозно-культурных параметров конкретной цивилизации. Базовые ценности хозяйственной культуры, формы их актуализации и институциализации в каждом из ее исторических типов приобретают новое содержание. Принято выделять традиционный, буржуазный (включая различные переходные) и постиндустриальный типы хозяйственной культуры, каждый из которых включает в себя всевозможные этнические, национальные и цивилизационные формы.
   На Западе сложилась уникальная социально-нравственная система, которую М. Вебер назвал духом капитализма. Этот ученый, подобно К. Марксу и В. Зомбарту, считал капитализм уникальным историческим явлением, принципиально новой ступенью развития. Сложившаяся на Западе картина мира включает в себя не только рациональную производственную этику, но и рациональное жизненное поведение в целом. Ее основой является органичная духовно-нравственная ориентация на повседневную активность, понимаемую как служение Богу в миру. Эту установку М. Вебер связывал с этикой аскетического протестантизма.
   Противоположностью капитализма являются традиционные общества. Вебер писал: «Первым противником, с которым пришлось столкнуться “духу” капитализма и который являл собой определенный стиль жизни, нормативно обусловленный и выступающий в “этическом” обличье, был тип восприятия и поведения, который может быть назван традиционализмом». Под традиционализмом немецкий социолог понимает такой стиль мышления и образ действия, при котором человек ориентирован на воспроизводство устоявшегося образа жизни. Работа в таком обществе призвана лишь удовлетворять привычные потребности, и люди не стремятся работать сверх необходимого. Подобные установки прямо противоположны бесконечному, имеющему цель лишь в себе самом стремлению к прибыли капиталистического предпринимателя. Он ориентирован на производство ради прибыли, а не ради удовлетворения потребностей. Эта ориентация и составляет, по М. Веберу, суть «духа капитализма».
   Очевидно, что и в добуржуазных обществах существовали крупные предприятия (плантации, каменоломни, мастерские), в которых применялись вполне рациональные методы организации труда и подсчета прибыли. Однако М. Вебер не рассматривал их как капиталистические. Их основное отличие от капиталистических предприятий состояло в том, что их целью являлось удовлетворение реальных потребностей (в том числе потребности в богатстве), а не развитие производства как такового, самого по себе. Эти предприятия преследовали цель удовлетворения конкретных вещественных или социальных потребностей людей и носили традиционный характер. Традиционные предприятия еще не были ни физически, ни по принципам организации отделены от домашних хозяйств, а используемая на них рабочая сила организовывалась на основе личной зависимости. Предпринимательство в так называемых традиционных обществах нередко носило характер погони за наживой, осуществляемой насильственным путем, путем обмана и спекуляций. В интерпретации В. Зомбарта это было проявлением «предпринимательского духа», носителями которого выступали разбойники и пираты, а также феодалы и крупные торговцы-спекулянты. М. Вебер называл подобный вид обогащения авантюристическим и подчеркивал его иррационально-спекулятивный характер, стремление к сиюминутной выгоде, а не к рациональному постоянному ведению дела, поэтому не считал его типом капиталистического предпринимательства.
   Капиталистическое предприятие – это предприятие, основанное, по М. Веберу, на «рациональной организации свободного труда». Иначе говоря, при капитализме существуют не только внешние по отношению к индивиду, но и внутренние – духовно-нравственные мотивы, побуждающие его к рациональной хозяйственной деятельности, ориентированной не на удовлетворение непосредственных потребностей, а на саморазвитие.
//-- Социокультурные особенности индустриальной зкономики --//
   Представления о человеке и его бытии определяются господствующими в конкретном обществе в данную историческую эпоху религиозно-философскими представлениями. Так, в европейском христианстве жизнь человека, его индивидуальное уникальное существование имеют абсолютную этическую и сотериологическую (душеспасительную) ценность, ибо душа бессмертна, и то, как мы проживем эту временную жизнь, определяет последующую ее жизнь в вечности.
   На примере формирования капиталистических отношений и буржуазного общества очевидно, что базовую роль в этом процессе играло протестантское мировоззрение. В основе «капиталистического духа», по М. Веберу, лежит протестантская концепция спасения. В спасении осуществляется полная реализация личности христианина. Протестант живет для того, чтобы быть орудием Бога и нести Его волю в мир. Для этого он должен подчинить все свое земное бытие преобразованию мира во славу Божию, честно и добросовестно трудиться и добиваться успехов. Вся его жизнь должна быть проникнута суровой аскезой и рациональностью. Идее спасения соответствует методика, определяющая практические пути достижения религиозного идеала, реальные формы поведения индивида в мире, меру и направления его активности.
   Есть тип аскезы, которую можно назвать потусторонней (по М. Веберу) и которая ведет к «полному отрешению от “мира”, разрыву социальных и душевных уз семьи, к отказу от имущества, от политических, экономических, художественных, эротических, вообще от всех товарных интересов». В качестве примера потусторонней аскезы можно рассматривать христианское монашество, уходящее от мирских дел, однако не отказывающееся от деятельности само по себе. М. Вебер подчеркивает, что западные аскеты-монахи стояли на службе Церкви, выполняя в ее интересах практическую работу. Однако высший смысл в данном случае имела не деятельность сама по себе, а духовные цели.
   Уникальность и историческая значимость протестантизма состоят в том, что в процессе Реформации произошла трансформация потусторонней аскезы в мирскую аскезу, в которой деятельность «в миру» рассматривается как обязанность, возложенная на верующего. Историческая уникальность протестантской этики, благодаря которой она стала духовной предпосылкой капиталистического предпринимательства, состоит в том, что здесь создаются специфические ценностные ориентации на бесконечное инвестирование, бесконечное развитие производства.
   Однако в современном капиталистическом обществе из протестантских этических ценностей сохранилось лишь представление о профессиональном долге. Протестантская этика, заложив духовные основания высокой профессиональной культуры, утратила непосредственное влияние на нее. Как свидетельствуют результаты современных социологических исследований, прямого соответствия между высоким уровнем протестантской религиозности и трудовой этикой не наблюдается, но в целом последняя выше там, где была более сильная протестантская традиция.
   Капитализм развивается не на основе религиозной культуры, а на своем собственном базисе. Если первоначально человек со своими целями, ценностями, стремлениями создавал капиталистическое хозяйство, то теперь оно превратилось в колоссальный самостоятельный механизм, формирующий образ мысли и стиль жизни каждого члена общества, навязывающий ему свои нормы и правила игры.
   В. Зомбарт, как и М. Вебер, считал, что позднекапиталистический предприниматель уже не сам творит капитализм посредством личной энергии, а капитализм с его устоявшимися социокультурными ценностями и нормами деятельности создает предпринимателя. Одновременно капитализм как огромный экономический и социокультурный мир противостоит личности хозяйствующего субъекта. Буржуа «жиреет», утрачивает энергию предпринимательского духа. Он начинает непроизводительно использовать богатство в виде ренты, привыкает к спокойной сытости рантье и возвращается к отвергнутым ранее роскоши и расточительству. Мещанское трусливое начало берет верх над активным и творческим предпринимательским духом, который постепенно бюрократизируется, становится механическим и постепенно угасает.
   Надо сказать, что противопоставление М. Вебером капиталистического и традиционного обществ основано на тезисе об уникальности западной цивилизации, породившей ценности и институты, которым нет аналогов в других социально-культурных (цивилизационных) системах. Однако М. Вебер не говорит прямо, является западный капитализм уникальным потому, что другие общества еще не достигли такой стадии рационализации, или потому, что они идут принципиально иными путями развития и к капитализму западного типа не придут никогда.
//-- Особенности восточных хозяйственных культур: конфуцианство, буддизм, ислам, иудаизм --//
   Социокультурная специфика цивилизаций Востока, их принципиальные отличия от Запада очевидны. Они проявляются в социально-экономической, политической и духовной жизни. В XIX в. на Западе шел интенсивный процесс накопления знаний о других культурах, были собраны обширные исторические, религиоведческие, этнографические материалы, а также приобретен богатый опыт межкультурного общения. Все это выявило глубокое своеобразие индо-буддийской, арабо-мусульманской, китайской цивилизаций по сравнению с еврохристианской. Эти знания сформировали представление о западной культуре как об одной из многих и посеяли сомнения в универсальности ее ценностей. В то же время перед общественной мыслью встали вопросы о сущности и причинах возникновения социально-культурных отличий разных цивилизаций и перспективах их совместного существования.
   Наиболее значимым представлялся вопрос об отсутствии на Востоке «органичного» капитализма и о значении этого факта для дальнейшей судьбы Востока и Запада. Особый интерес вызывала специфика культуры как системы ценностей, нравственных идеалов, менталитета, обусловившая такое развитие хозяйственной жизни Востока, которое не привело к возникновению собственного варианта капитализма. Эта проблема стала центральной для М. Вебера в его анализе хозяйственной этики мировых религий и их влияния на хозяйственную активность, в особенности на профессиональную культуру и предрасположенность к рациональному предпринимательству.
   Формирование хозяйственной культуры Южной и Юго-Восточной Азии во многом определялось теми мировоззренческими ценностями, которые формировались в контексте распространенных здесь религиозных и религиозно-философских систем – индуизма и буддизма. Индуизм не знает персонифицированного Бога-творца. Жизнь индуиста, в отличие от христианина, не считается уникальной. В соответствии с законом кармы происходит цепь рождений, смертей и возрождений в новом облике, соответствующем сумме накопленных заслуг. В рамках индуистского религиозного сознания формируется специфическая и принципиально отличная от западной этическая система. Из неравенства людей перед Богом и даже перед абстрактными универсальными этическими нормами вытекает отсутствие представлений о естественном праве. Однако причины неприятия в индуизме принципиально иные, чем в христианстве: индуисты отвергают мир повседневности не за его несовершенство и греховность, не по этическим причинам, а за то, что этот мир является иллюзорным, поэтому исправлять его бессмысленно и активно действовать в нем – тоже. То есть это неприятие носит онтологический характер.
   В традиционном конфуцианском Китае главными ценностями издавна считались добродетель и гармония личности, а наиболее престижной рассматривалась управленческо-бюрократическая деятельность государственного чиновника. Конфуцианство признает не личного Бога-творца, а неизменный и вечный космический порядок – Небо, Дао. Общество является частью космоса и подчиняется его единым законам, его вечной гармонии. В отличие от христианства и индуизма, конфуцианство делает ставку на материальный мир. Человек считается по природе своей добрым, а люди отличаются друг от друга лишь степенью добродетели, которая определяется в первую очередь знанием традиционных норм, законопослушанием, почитанием старших. Универсальным средством достижения добродетели является образование, а условием для получения образования – материальный достаток. Нужда и отсутствие образования препятствуют добродетели и порождают пороки.
   В конфуцианском Китае веками складывалась традиция рационального управления экономикой. Однако к хозяйственной деятельности образованный конфуцианец относился с позиций чиновника, а не предпринимателя. В конфуцианской традиции существует богатая литература по вопросам управления хозяйством, исследующая проблемы спроса, предложения, ренты, потребления (но не производства) и дающая рекомендации по этим проблемам. Конфуцианские экономические трактаты предписывают строгий контроль за хозяйством со стороны государства, особое внимание к финансам и своевременному и полному сбору налогов, а также к созданию условий для обогащения народа, поскольку его богатство – залог процветания государства. В то же время богатство и процветание воспринимаются как цель разумного и добродетельного управления, что подтверждает известное высказывание Конфуция о том, что при хорошем правителе стыдно быть бедным, а при плохом – богатым.
   Хозяйственная деятельность в исламе строится на принятии мира как единого творения Аллаха. Богатство в мусульманской культуре ценится и приветствуется, но с ограничениями на способы его наживания. Частная собственность священна и неприкосновенна. Богатство должно быть праведным, поэтому для регулирования экономической деятельности в исламе существует ряд запретов. Прежде всего это риба – запрет взимания ссудного процента и обязательный закят – налог на имущество в пользу бедных. Профессиональная деятельность исламом поощряется, но имеет смысл как форма интеграции индивида в умму – общину единоверцев в качестве ее деятельного и полезного члена. Ислам не делает различий между умственным и физическим трудом, хотя интеллектуальный труд духовенства считается наиболее полезным и поэтому наиболее ценным.
   При главной ориентации на поддержание целостности общины важнейшей основой исламской идеологии и хозяйственной культуры является поддержание братства – общины верующих. Основой братства является подлинное равенство людей перед Аллахом, равенство верующих в ежедневных совместных молитвах и других религиозных обрядах. В целом исламская культура хозяйственной деятельности не выходит за рамки традиционной, хотя ее активные мирские установки благоприятствуют ее включению в деятельность капиталистического типа.
   Хозяйственная культура иудаизма проникнута духом рациональности и мирской аскезы. По мнению М. Вебера, она наложила существенный отпечаток на формирование буржуазного рационализма. Специфика иудаистской хозяйственной культуры основывается на вере в то, что истинное служение Богу возможно только реальным деланием, воплощающим благочестие помыслов в энергию творчества и созидания. Религиозный долг каждого верующего состоит в обустройстве хотя бы части окружающего мира в соответствии с божественной волей и нормами религиозной морали. Иудаистская религиозная этика не осуждает эгоизм, присущий хозяйственной и предпринимательской деятельности, поскольку он способствует мобилизации воли и энергии человека, а выгода для одного в конечном счете всегда оборачивается пользой и для общества. Накопленное богатство рассматривается как справедливое вознаграждение за труд (в том числе торговый, банковский).
   В профессиональной сфере иудаизм особое значение уделяет образованию и знанию. Всем без исключения предписывается систематическое изучение священных книг, их публичное разъяснение и толкование. Наиважнейший долг каждого отца – дать образование детям, причем не только мальчикам, но и девочкам. Как свидетельствуют историки, в Средние века в европейских городах, где большинство населения было неграмотным, у евреев грамотность была почти полной. Ученый человек, учитель всегда пользовался чрезвычайным уважением в обществе. Он освобождался от подушных податей и городских налогов, а обида, причиненная учителю, считалась страшным грехом, расценивалась как хула на Божье слово.

2.3
Социально-культурные аспекты современного хозяйства и управления

//-- Модернизация и вестернизация --//
   Идея о том, что все многообразие социальных, экономических и культурных процессов, происходящих в мире на протяжении по крайней мере последних четырех веков, можно рассматривать в контексте единого поступательного движения от традиции к модерну, лежит в русле всей европейской социальной мысли Нового времени. В некотором смысле теория модернизации есть просто «социологическое прочтение» общей для западной цивилизации идеи прогресса.
   В качестве оснований, на которых строилась теория модернизации, можно было бы указать работы практически всех классиков социологии, так как они в той или мере затрагивали этот вопрос: идея трех стадий в развитии человечества О. Конта, исторический материализм К. Маркса, «рационализация» М. Вебера, «абстракция» Г. Зиммеля, «общность» и «общество» Ф. Тенниса, переход от «механической» к «органической» солидарности Э. Дюркгейма и т. д.
   К концу 50-х гг. XX в. эти компоненты сложились в первый вариант концепции модернизации. Надо отметить, что основной вклад в формирование этой концепции внесли не столько социологи и культурологи, сколько экономисты. Особое значение имела работа У. Ростоу «Стадии экономического роста», вышедшая в Великобритании в 1960 г. с характерным подзаголовком «Некоммунистический манифест». В 50-е гг. отдельные положения теории модернизации обсуждались преимущественно американскими учеными. И здесь следует отметить важный вклад в разработку теории модернизации известного социального философа Толкотта Парсонса.
   В соответствии с воззрениями исследователей середины XX в. все человеческие общества движутся в общем направлении – от традиционности к современности. Это движение и является процессом модернизации. При этом развитые общества Запада уже находятся на зрелой стадии, тогда как другим странам еще только предстоит пройти этот путь. Однако основные стадии и магистральное направление развития одинаковы для всех обществ.
   В послевоенный период господствующим принципом при изучении модернизации было понимание ее (и прежде всего индустриализации) как относительно единообразного общемирового процесса. Общим предположением служило то, что современность должна подорвать традицию во всем мире и что степень однородности обществ будет возрастать.
   Для интерпретации самого понятия «модернизация» американскими социологами того периода было характерно выделение различных аспектов, связанных, во-первых, с рационализацией общественных отношений и, во-вторых, с дифференциацией социальных институтов. Кроме того, большинство западных ученых явно или неявно предполагали экономическую и технологическую подоплеку процесса, вплоть до того, что переход от традиции к современности фактически отождествлялся с переходом от аграрного общества к индустриальному. Отличительной чертой этой точки зрения являлась высокая степень оптимизма относительно перспектив развития стран «третьего мира». Однако начиная со второй половины 60-х гг. такое представление о модернизации стало все больше подвергаться критике.
   На формирование теории модернизации повлияли социокультурные изменения, которые происходили в самих западных странах. В конце 60-х гг. XX в. здесь развернулись бурные события, связанные с «молодежной революцией» и «новыми левыми». Они повлияли как на социальную систему развитых стран Запада, так и на академические круги, откуда были «удалены» профессора и исследователи старой школы. На их место в весьма короткий срок пришли ученые левой ориентации. Тезис об эксплуатации международным капиталом народов развивающихся стран принадлежит к числу основных постулатов Франкфуртской школы, на которую ориентировалась идеология «новых левых».
   Выяснилось, что модернизация в разных частях мира может идти различными путями, не обязательно повторяя европейский, западный опыт. Таким образом, ставился под сомнение тезис о постепенном увеличении однородности обществ. Так, общества, принадлежащие к цивилизациям Востока, не вступили на путь индустриального капиталистического развития самостоятельно, толчком к обновлению их хозяйственных и социокультурных систем послужил вызов со стороны Запада.
   Как справедливо отмечет Н. Зарубина, одной из основных тенденций и проблем модернизации является переход к современным формам производства, предъявляющим к рабочей силе такие требования, которым традиционный работник не может удовлетворить в силу своих культурных особенностей. Как показал опыт постколониального развития стран Востока, хозяйственная культура, как и вся социокультурная система в целом, является важным фактором успеха (или провала) модернизации. При модернизации образуются переходные формы хозяйственной культуры, включающие в себя как традиционные ценностные ориентации и нормы, так и заимствованные, и все они вступают в сложные и тонкие взаимодействия. Характер этого взаимодействия является сложной проблемой для любого общества, причем в центре оказывается вопрос о том, должен ли переход к современной форме хозяйствования сопровождаться заимствованием культурных и религиозных (духовных) оснований тех обществ, которые и задают параметры так называемой современной экономики.
   На начальном этапе модернизации, в 1940 – 1950-е гг., были распространены вестернизаторские подходы к социокультурному развитию стран «третьего мира». Они основывались на жесткой критике местного культурного наследия за его неадекватность потребностям современного развития, за неразвитость в нем достижительных установок и индивидуализма, привязанность к традиционным межличностным отношениям. Успех социально-экономической модернизации связывался с заимствованием культурных ценностей, поведенческих стереотипов и мотиваций, характерных для западной культуры.
   Однако неудачи в ходе модернизации, резкое неприятие вестернизации показали невозможность прямых заимствований в сфере культуры. Вестернизация естественным образом сопровождается разрушением традиционных структур, норм, ценностей, социокультурных ролей и картин мира.
   Модернизация представляет собой сложный комплексный процесс изменений, охватывающий все сферы общественной жизни. В сфере экономики модернизация – это внедрение наукоемких технологий, углубление разделения труда, формирование рынков товаров, капиталов, труда, рост независимости экономики от политики. Вместе с тем предполагается различение экономического роста и экономического развития. Если первое – это устойчивое увеличение национального продукта на душу населения, то второе – структурные изменения в экономике, сопровождающиеся устойчивым «самоподдерживаемым» ростом. В сфере политики модернизация предполагает постепенное формирование политической системы современного западного образца: централизацию и в то же время разделение властей, установление политической демократии, включение широких масс в политические процессы.
   В социокультурной сфере модернизация предполагает развитие индивидуализма и безличных форм социального взаимодействия как базовых; секуляризацию и разнообразие форм духовной жизни; рационализацию сознания, в том числе на основе специфических форм рыночного регулирования экономики и предпринимательства. Но главная цель социокультурной модернизации – создание предпосылок для новых форм деятельности, в первую очередь хозяйственной и предпринимательской активности. Развитие социокультурных предпосылок модернизации может облегчить и ускорить ее, как это произошло с протестантской этикой и развитием индивидуализма на Западе, а отсутствие таких предпосылок, неприятие общественным сознанием новых форм и норм поведения и деятельности приводят к срывам модернизации и регрессивным тенденциям развития.
//-- Социокультурная самобытность --//
   Современные исследователи социокультурных оснований экономической модернизации придерживаются мнения, что ценностные и мировоззренческие основания хозяйственной и предпринимательской деятельности специфичны в каждой культуре, а модернизация не требует устранения этой специфики и слепого восприятия культуры Запада. Известный специалист в области теории модернизации С. Эйзенштадт в работе 1966 г. «Модернизация: протест и изменения» показал, что главной причиной срывов модернизации являются «не тормозящее воздействие традиционной хозяйственной культуры или медленные темпы реформирования традиционной системы ценностей и институтов, а их слишком быстрое разрушение без создания взамен нового синтетического уровня культуры, на котором устойчивые традиционные архетипы массового сознания и новые ценности могут конструктивно взаимодействовать». По Эйзенштадту, модернизация – это процесс изменения в направлении тех форм социальности, экономической и политической систем, которые развивались в Западной Европе и Северной Америке с XVII по XIX в. и затем распространились на другие европейские страны, а в XIX и XX вв. – на Южноамериканский, Азиатский и Африканский континенты.
   В странах Восточной и Южной Европы, Азии, Латинской Америки, Африки модернизация происходит не на основе внутренних потребностей развития и готовности к ней, а в результате продиктованной извне необходимости. Такая модернизация, называемая догоняющей, основана на стремлении самоутвердиться в контексте новых мировых реалий, укрепить обороноспособность перед лицом угрозы извне, поднять уровень благосостояния и престиж перед богатыми и развитыми странами. Важным фактором догоняющей модернизации является демонстрационный эффект, стремление к подражанию в образе и стиле, в уровне и качестве жизни развитым странам. Такое стремление характерно для всех слоев общества, но осуществить его удается только наиболее материально обеспеченной верхушке, для которой демонстрационный эффект выступает как важнейший стимул предпринимательской активности.
   Духовной основой социально-культурных особенностей незападных обществ служат религии, существенно отличающиеся от протестантизма. Именно религиозные факторы нередко выступают не только как сдерживающий фактор, но и как реакционная сила, принимающая политические формы и активно противодействующая модернизационным вариантам развития общества. Часто сторонники модернизации подвергают критике именно религиозные мировоззрения, которые многие века формировали нормы общественной морали и модели социального поведения в том или ином обществе. Подобная критика раздается в адрес и восточного христианства. Так, о влиянии православия на социально-экономическое развитие говорится, что культурная традиция, связанная с русским православием, по своей природе онтологически противостоит ценностям предпринимательства и буржуазным ценностям.
   Традиционное отношение к труду и богатству предполагает отличное от сложившегося в западной культуре отношение ко времени. Западные исследователи сетуют на нерациональное (с их точки зрения) использование рабочего времени. В большинстве хозяйственных организаций только 40 % дней в году приходится на чисто рабочее время, остальное составляют выходные, многочисленные праздники, опоздания и прогулы.
   Таким образом, оценка традиционных духовных и социальных предпосылок хозяйственного развития в концепциях сторонников вестернизации аналогична тем, которые давал им М. Вебер (правда, он никогда не говорил о необходимости отказа от традиционного наследия в пользу заимствованных рациональных ценностей).
   Несостоятельность ожиданий, что «дух капитализма» можно «импортировать», нашла убедительное подтверждение во второй трети прошлого века. Наиболее ярким примером попытки радикальной социокультурной вестернизации и последовавших за ней тяжелейших социально-политических потрясений является «белая революция» в Иране в конце 70-х гг. Она была примечательна тем, что сопровождалась весьма интенсивным развитием капиталистического сектора экономики и продемонстрировала в наиболее чистом виде сопротивляемость ему именно культурных и духовных сторон жизни общества. Огромный приток в страну финансовых средств и товаров, развитие современных секторов экономики и быстрый рост прослойки «новых персов» как показатели успеха модернизации не смогли компенсировать отрицательного воздействия на общественное сознание вторжения чужой культуры. Распространение образцов массовой культуры Запада затронуло повседневную бытовую и потребительскую культуру, средства массовой информации и досуг.
   В 1970 – 1980-х гг. дискуссии о модернизации, а следовательно, и о социально-культурных изменениях в различных странах постепенно смещались в сторону цивилизационного подхода. С одной стороны, многие исследователи утверждали, что общества прошлого имеют настолько различный социально-культурный облик, что объединять их в рамках единого понятия традиционного общества можно лишь чисто механически. «Традиция слишком разнородна, чтобы ее можно было использовать как продуктивную аналитическую концепцию», – писал С. Хантингтон. С другой стороны, и понятие «современность» перестало удовлетворять западных исследователей. Все больше ученых начинают разрабатывать концепцию постмодерна, в которой одной из основных тем является критика понятия прогресса как такового. Однако при таком повороте модернизационного дискурса фактически исчезают и отправная точка движения – традиция, и конечный пункт назначения – современность. Исходя из этого западные теоретики все чаще настаивают на равноправности всех форм обществ, каждое из которых идет своим собственным путем к собственной цели.
   Согласно Хантигтону, переломные исторические события последних веков трактуются не как распространение общей тенденции развития, а как «столкновение цивилизаций», не имевших до этого контактов. При таком подходе каждая страна становится неповторимым явлением с собственной историей и с собственными законами развития.
   В 1990-е гг. в связи с распадом СССР и модернизацией Китая, интерес к проблеме начал возрождаться. Некоторые исследователи фактически вернулись к той простой формулировке теории модернизации, которая была выработана еще в 1950-е гг. Признавая критику концепции модернизации, они тем не менее полагают, что огромное разнообразие модернизационного опыта и культурных форм, существующих в современном мире, не снижает плодотворности модернизационного подхода на теоретическом уровне. Ряд западных исследователей считает, что недостатками точки зрения той эпохи являлись не европоцентризм и не пренебрежение фактической сложностью изменений в современном мире, а всего лишь некоторые иллюзии относительно быстроты и гладкости процесса модернизации в неевропейских странах.
//-- Социокультурные особенности предпринимательства и труда в постиндустриальном обществе --//
   Модернизационная концепция фактически является в западной социологической мысли общепринятой. При этом наибольший интерес вызывают аспекты этой концепции, связанные с так называемой вторичной модернизацией, т. е. с приобщением к глобальному мировому сообществу развивающихся стран. Несмотря на то что за последние десятилетия появилось значительное число исследований, посвященных внутренней ситуации в таких странах, задача о причинах «модернизационных затруднений» и о возможных путях их преодоления по-прежнему далека от решения.
   Очевидно, что модернизация неотделима от перемен в ценностных ориентациях. Ценности могут быть вполне приемлемыми единицами наблюдения и анализа модернизационных процессов, так как известна их специфика как социально демонстрируемых элементов культуры, общепризнана их социально-регулирующая функция; следовательно, они вполне доступны для наблюдения. Но изучение имеющихся в культуре ценностей имеет смысл для понимания динамики модернизации лишь в том случае, если вновь провозглашаемые ценности соотносятся с реальными действиями на индивидуальном и, что более важно, групповом уровнях. В то же время следует помнить, что действие, детерминированное в социальном плане совокупностью общесоциальных и групповых ценностей, приобретает характер социального действия.
   Статистический и динамический анализ количественного распределения членов общества по соответствующим качественным параметрам позволяет определить группы лидеров социальных действий и тех, кто вырабатывают наиболее приемлемые культурные формы этих действий. Определение их количественного (по числу людей и интенсивности социокультурной активности) соотношения позволяет судить о факторах и механизмах, способствующих ускоренному распространению как позитивных, так и негативных социокультурных реакций на модернизацию.
   При изучении динамических аспектов модернизации важно учитывать фактор инерционности сложившихся культурных стереотипов, т. е. устойчивых и повторяющихся типов отношений, взаимодействий, образцов поведения; иметь представление о том, что это не просто привычки, но привычки ценностно оправданные и, следовательно, социально санкционированные. В силу своей инерционности такие стереотипы являются устойчивыми по отношению к постепенно меняющимся жизненным условиям. В этих условиях сторонникам подобных преобразований противостоит значительная часть людей, склонных скорее испытывать неудобства, следуя привычным стереотипам образа жизни, нежели искать пути их изменения ради более комфортного существования.
   Таким образом, в процессе модернизации со всей силой проявляется конфликт ценностей, в том числе между культурой и социальными отношениями, который выступает одновременно и как конфликт ценностей жизни, соответствующих старым и новым, модернизированным социальным отношениям. Причем за каждой из систем ценностей стоят определенные социальные группы. Этот конфликт может осваиваться обществом, каждой социальной группой в своей субкультуре, в своих культурных традициях. Противоречия типов воспроизводства, культур, ценностей, столкновения между ними на определенном этапе почти неизбежны.
   На рубеже XX–XXI вв. западные исследователи активно рассматривают концепцию постиндустриальной модернизации как общемирового явления. Ее сторонники указывают, что, в отличие от индустриальных обществ, современный глобальный постиндустриализм в меньшей степени зависит от источников сырья и наличия дешевой рабочей силы. Это связано с качественным переходом к новым типам ресурсов – нематериальным. Теперь уже можно говорить, что современные постиндустриальные или постмодернистские проекты социально-экономического развития в той или иной степени нуждаются в таких социокультурных ресурсах, как особенности культуры стран и территорий, стереотипы поведения населения, специфика деловой и управленческой культур и т. п. Отсюда возрастает значимость социально-культурной или культурной политики как для государства и местных (в том числе муниципальных) властей, так и для предпринимателей и крупного бизнеса, ориентированного на рынки товаров широкого потребления. Более того, программы развития малого бизнеса и формирования среднего класса в модернизируемых обществах становятся в современном мире практически невыполнимыми без выработки социально-культурных приоритетов и механизмов их реализации.
   При этом влияние государства на культурную политику связано с его ролью в том или ином обществе. Так, в странах развитого капитализма объем культурно-политической деятельности, осуществляемой государством, заметно меньше, чем в развивающихся, в силу того что в первых сложилась система автономных социально-культурных институтов, прежде всего образования и науки.
   Важнейшим институтом, оказывающим существенное воздействие на культуру в развитых странах, является бизнес. Располагая значительными средствами и экономическими интересами в сфере культуры, он оказывается серьезным регулятором социально-культурной политики и активным субъектом социально-культурной деятельности.
   Иное положение складывается в развивающихся странах, где государство – это основной институт, способный компенсировать недостатки социально-культурной инфраструктуры, которая сама по себе не в состоянии обеспечить социально-культурное развитие в соответствии с общенациональными требованиями.
   Таким образом, к концу прошлого столетия на смену вестернизаторскому подходу пришло понимание необходимости поиска в незападных странах собственных духовных предпосылок современного развития. Современные теоретики исходят из представлений о модернизации как процессе, в котором традиционные и современные ценности занимают локальные ниши в общей структуре культуры. Так, традиционные установки, например лояльность служащих в японской фирме-семье или вера крупного индийского предпринимателя в то, что его труд есть выполнение кастового долга, могут служить обоснованием вполне современных видов и способов хозяйственной деятельности.
   Современный этап формирования концепции мирового развития отражают синтетические концепции модернизации, в рамках которых признается, что успех модернизации возможен только при органичном синтезе современных технологических инноваций и институтов с традиционными основами незападных обществ, а учет социокультурной специфики должен быть важнейшей предпосылкой социально-экономических изменений. Одно из базовых положений этой концепции состоит в том, что переход к современным формам социально-экономического и культурного бытия должен осуществляться при опоре на собственные силы.
   Модернизация в XX в. понимается как системный процесс, подразумевающий структурную дифференциацию социокультурной системы, формирование новых институтов, норм, форм коммуникации, символов и ценностей не на основе отрицания традиционного, на основе его органичного включения в процессы осовременивания, задействования его мобилизационного потенциала. В связи с этим происходит «новое открытие» традиционных культур, которые обретают новый смысл и легитимируют преобразования.
   Многие концепции вообще отрицают универсальность западного пути развития и приемлемость западных образцов, а предлагают альтернативные пути развития, органичные собственному культурному наследию. Главный смысл таких концепций социокультурной самобытности состоит в том, что они в первую очередь отстаивают стабильное существование общества, а его место в мировой системе определяют на основе противопоставления другим. Лозунг, общий для этих теорий и выражающий их суть, – это возврат к ценностям традиционных культур и религий – индуизма, буддизма, ислама, а в России – православия. Однако этот возврат в настоящее время оказывается связанным с новым осмыслением традиционного наследия в условиях современных социально-экономических и политико-идеологических реалий.
   Создателями и главной социальной базой распространения теорий самобытности являются традиционные элиты – управленческие и политические, религиозные и культурные. Неверно считать, что это ретрограды, в силу мировоззрения и образования неспособные принять новые реалии. Более того, и западные ученые часто являются активными разработчиками концепций самобытного развития. К разработке альтернативных теорий развития западных ученых побуждает гуманистическое неприятие современной западной цивилизации, стремление найти выход из противоречий, перед которыми оказались западные страны на постиндустриальном этапе, показать альтернативы универсальной парадигме промышленного развития и экономического роста, основанных на искусственном взвинчивании материальных потребностей людей.
   Бурное развитие технологий, в том числе телекоммуникационных, в конце XX в. изменило облик производства, социокультурную среду и повлекло за собой существенные изменения в культуре труда и экономической деятельности. Современное общество характеризуется социологами и экономистами как общество постиндустриальных форм организации хозяйства. Специфическим порождением постиндустриального общества является культура постмодерна, для которой характерен акцент на индивидуальные начала, развитие творчества и коммуникативное единство мира.
   При этом ключевой особенностью постиндустриального общества являются именно новые тенденции культурного развития, связанные с нарастающей несовместимостью технологических и социокультурных реалий начала XXI в. с ценностями культуры модерна. Важность социокультурных факторов экономического развития связывается с невозможностью принять в новых условиях безличное, оторванное от человеческих ценностей производство и повседневное бытие «экономического человека», основанное на ценностном универсализме.
   Постиндустриальная хозяйственная культура характеризуется прежде всего изменением базовых мотиваций деятельности и наделением профессионального труда новым смыслом. Из деятельности ради зарабатывания денег труд превращается в форму самовыражения, человек ждет от профессии именно возможности реализации творческого, личностного потенциала. Во многих странах наблюдается падение интереса к индустриальным формам труда, воспринимаемым как стандартные, подконтрольные и нетворческие. И в экономике все большую ценность приобретают «малые формы», в отличие от массового стандартизированного производства приближенные к индивидуальному человеку.
   Характерной чертой постиндустриального общества и культуры постмодерна становится ценностной релятивизм. Перед человеком раскрывается разветвленная сеть возможностей продвижения как по социальной вертикали, так и по социальной горизонтали. В течение жизни многие люди не только выстраивают успешную карьеру, но и меняют сферу деятельности.
   В постиндустриальной хозяйственной культуре изменяются роль и содержание некоторых ценностей. Строгая рациональность и аскетизм касаются непосредственно ведения дел, в то время как сама личность предпринимателя все больше освобождается от традиций и условностей, предаваясь свободному самовыражению в любых формах. Меняется сама концепция «человека экономического»: от осознания своих целей и формулировки рациональных путей их достижения он переориентируется на удовлетворение игровых, подсознательных, импульсивных потребностей. Это изменение сказывается как на трудовых, так и на потребительских предпочтениях. Ценностная и нормативная системы культуры все больше меняются, на первый план выходят те ценности, которые в «классическом» капиталистическом обществе находились на периферии культуры. Так, в современном обществе большой ценностью становится чистота окружающей среды. Внимание к экологии говорит о смене базовых ценностей западного общества – о переходе от насильственных, волюнтаристских преобразований природы и неограниченной эксплуатации ее ресурсов к гармонии с ней и ее сохранению.
   С другой стороны, в процессе глобализации формируется мировая элита, которая нередко предлагает некие обобщенные формы социально-экономического и политического устройства в качестве унифицированной модели. При этом многие элементы такой модели заимствованы из западной культуры и могут не разделяться большинством населения нашей планеты. Можно считать, что в настоящее время формируется элитарная экономическая культура мирового истеблишмента. Американский политолог С. Хантингтон назвал это явление «давосской культурой» – по названию швейцарского города Давос, где проходят ежегодные встречи международного экономического форума. По его мнению, почти все члены этого «глобального клуба» имеют университетские степени, работают со знаками и цифрами, говорят по-английски, работают в правительственных органах, корпорациях и исследовательских институтах, имеющих широкие международные связи, и часто путешествуют из одной страны в другую. «Давосская публика» контролирует практически все международные институты, многие правительства по всему миру и большую часть мировой экономики и военной мощи. Очевидно, что «давосская культура» имеет огромное влияние на Западе, однако за пределами самого Запада ее ценности разделяют менее 50 млн человек, т. е. 1 % мирового населения. Таким образом, эту культуру нельзя назвать всемирной. Предлагаемые ею модели будут встречать сопротивление у различных народов и в различных регионах. Тем не менее определенные поведенческие и ценностные стереотипы у той части населения в разных странах, которая тесно связана с глобальной экономикой, формируются именно усилиями международного истеблишмента.
//-- Цивилизационные особенности современной управленческой культуры --//
   Из сказанного выше следует важность учета социокультурных факторов для повышения эффективности экономической деятельности. Для современной экономики это связано в первую очередь с эффективным управлением, поскольку менеджмент как система работы с людьми предполагает активное использование ценностных ориентаций и мотиваций. С другой стороны, менеджмент и сам является результатом действия ценностных и мотивационных факторов, сформированных той или иной культурой. Социокультурные аспекты менеджмента – это ценностные, мотивационные аспекты управленческой деятельности, которые лежат в основе различных традиций.
   Термином «менеджмент» обозначается деятельность по управлению, организации, планированию производства и сбыта продукции с целью получения прибыли. Современный менеджмент представляет собой систему принципов, теоретических и практических школ, специфических как для разных областей экономической деятельности, так и для разных стран и регионов.
   Можно выделить несколько базовых социокультурных типов менеджмента: западноевропейский, североамериканский, японский (азиатский), советский и российский.
   Важнейшей основой формирования социокультурных предпосылок современного менеджмента было формирование культуры взаимоотношений между предпринимателями и наемными работниками, которые складывались по-разному в разных странах и в контекстах разных культур в зависимости от их конкретных традиций. Так, в Западной Европе эти взаимоотношения складывались путем постепенного завоевания рабочими социальных прав в условиях классовой борьбы и развития тред-юнионистских и социалистических идеологий, приобретая вид формальных договоренностей.
   Одно из уникальных явлений современной мировой культуры представляет собой японский менеджмент. Пользуясь общеизвестными принципами организации производства и управления, японский менеджмент в то же время в целом представляет собой практически невоспроизводимую в инокультурной среде систему. Основатель компании «Хонда Моторс» Такео Фудзикава говорил, что японская и американская системы управления одинаковы на 95 %, но отличаются во всех важных пунктах.
   Специфика японского менеджмента обусловлена в первую очередь социокультурными, ценностными и мировоззренческими особенностями японского общества и японской культуры, которая основывается на прочных межличностных связях и традиционном коллективизме.
   Вообще говоря, в современной постиндустриальной экономике применяется множество методов управления и действуют разнообразные школы менеджмента, ни одна из которых не является доминирующей. Модели менеджмента применяются гибко и меняются в зависимости от конкретных задач, а также от тех социокультурных условий, в которых осуществляется управленческая деятельность.

2.4
Социально-культурные основания регионального развития

//-- Глобализация и регионализация --//
   В современном мире на протяжении последних 20 лет наиболее значимыми процессами, как признают большинство ученых, стали два процесса – глобализация и регионализация. Это взаимосвязанные процессы. И наиболее важным для нашей темы можно считать процесс регионализации, который, конечно, вписан в такие основные контексты глобализации, как формирование глобального рынка и глобальных финансов, активизация новых политических и экономических структур, информационная и культурная связанность, увеличение темпов и объемов перемещения товарных и человеческих потоков. Эти (как и многие другие) контексты задают роль и место региона в современном глобальном мире и диктуют новые условия для выработки приоритетов региональной политики как на уровне отдельных территорий, так и на уровне стран. Одним из важнейших приоритетов региональной политики и регионального развития государства становится в этих условиях выработка социально-культурной политики, которая могла бы по-новому позиционировать конкретную территорию с ее этнокультурными, природными и хозяйственными особенностями в контексте ведущих процессов современности.
   Процесс регионализации теснейшим образом связан с самоопределением региона в указанных контекстах или выработкой региональной идентичности, что является одной из основных целей социально-культурной политики.
//-- Региональная идентичность --//
   В этом смысле региональная идентичность – часть социальной идентификации личности. В структуре социальной идентификации обычно выделяют два основных компонента – когнитивный (представления об особенностях собственной социальной группы) и аффективный (оценка качеств собственной группы и значимость членства в ней). В структуре региональной идентификации присутствуют те же два основных компонента: знания и представления об особенностях собственной «территориальной» группы и оценка качеств собственной территории, ее значимости в глобальной и локальной системах координат. На этой основе возникает региональная общность.
   Необходимо осознать еще одну важную сторону сущности региона, определяющую специфику идентификации. Обычно «естественность» того или иного региона доказывается сходными геокультурными параметрами, которые «естественно» отделяют этот регион от соседних территорий. Следует отметить, что провозглашение некоторой совокупности территорий регионом возможно лишь при наличии всех или части следующих признаков:
   • общность исторических судеб населения;
   • свойственные только этой группе особенности культуры (материальной и духовной);
   • географическое единство территории;
   • некоторый общий тип экономики;
   • совместная работа в региональных международных организациях.
   Таким образом, для региональной идентификации принципиально важным понятием является представление о территориальных связях, которые возникают на основе совместного или соседского проживания членов социальных групп разного масштаба и разной культурной идентификации.
   Очевидно, что государственные или общенациональные интересы и приоритеты развития неравнозначны региональным. Население региона может индифферентно относиться к государственным планам. К примеру, социологические опросы в Калининградской области показывают, что в случае ослабления связей с «метрополией» население «замкнется» в региональной общности, самоидентифицируемой как «самостоятельная и западная».
   Рассматривая вопрос о региональной идентичности, следует учитывать, что, во-первых, идентичность как процесс социальной идентификации может генерироваться самой общностью (внутренняя идентичность). Во-вторых, можно говорит о вспомогательной идентичности, базирующейся на наличии двух эталонных культур или одной эталонной и одной вспомогательной. В-третьих, территориальная идентичность может приписываться общности извне. Все варианты идентификации находятся во взаимосвязи и подвержены динамическому взаимовлиянию.
   Говоря о показателях измерения идентичности, надо отличать показатели, позволяющие измерять собственно идентичность, и показатели, позволяющие измерять экономические и социальные процессы, ведущие к конструированию виртуального региона. Вторая группа показателей достаточно давно исследуется экономистами, географами и социологами. Наиболее интересны с точки зрения социально-культурной политики собственно идентификационные показатели. Они имеют серьезную специфику, трудно определяются и еще труднее измеряются. Очевидно, что все классические экономические показатели не отражают характер территориальных связей, которые и являются главным параметром региональной идентичности.
   Наличие устойчивых территориальных связей населения не означает обязательного существования социально-территориальной общности, эти связи могут быть шире. Маятниковая миграция, распространение дачных хозяйств центрального города – все это способствует региональной идентификации. При этом центральный город является «точкой опоры» для сообщества.
   Поскольку социально-статусная приближенность к центрам облегчает доступ к ресурсам и возможностям деятельности, она способствует экономическому развитию, тогда как периферическое положение ограничивает доступ к ресурсам и возможностям, подкрепляя охранительную, консервативную жизненную установку, связанную с удержанием экономических и статусных позиций.
   Таким образом, первая задача – это диагностика объективного экономического и социально-экономического положения территории, в пределах которой предполагается существование региональной идентификации. При этом в рамках первой задачи оказываются важными не только такие базовые показатели, как валовой региональный продукт и численность населения, но и специальные измерители, к примеру наличие или отсутствие маятниковой миграции.
   Самое главное заключается в том, что региональная идентификация – процесс управляемый. Интересы стратегического управления территориальным развитием в России неизбежно потребуют учета всех, даже малозначимых, факторов. На современном этапе используются наиболее значимые и «масштабные» макроэкономические методы. Однако в перспективе, в условиях глобализирующегося мира, региональная идентификация становится фактором, серьезно корректирующим процессы мирового развития. Региональная идентичность как явление общественной жизни и предмет исследования имеет достаточно сложную природу. Вероятно, разворачивающаяся унификация экономического пространства (глобализация) сопровождается дифференциацией политического пространства (регионализация).
   Новая региональная самоидентификация России – процесс, который растянется на долгое время. Однако существуют участки российской территории, где это процесс вынужденно идет быстрыми темпами. Уникальный пример региональной идентификации – Калининградская область. Формирование региональной общности здесь началось после превращения области в эксклав. Сегодня экономический климат здесь зависит от политического состояния области, качества региональной общности.
   Региональная идентификация, по сути, может быть как положительной, так и отрицательной с точки зрения эффективности экономического развития региона. Осознание населением собственного экономического и политического статуса неизбежно отражается и в характере хозяйственного развития. Статус «сто-личности» становится фактором социально-психологического климата, влияющего, в свою очередь, скажем, на инвестиционную привлекательность. Это обстоятельство подчеркивает известный экономист М. Портер: «Парадоксальным является то, что устойчивые конкурентные преимущества в условиях мировой экономики часто оказываются в большей степени локальными… Близость в географическом, культурном и организационном плане обеспечивает возможность специального доступа, особые взаимоотношения, лучшую информированность, возникновение мощных стимулов, а также другие преимущества в производительности и в росте производительности, которые сложно получить на расстоянии». Иными словами, культурная и организационная близость – это экономический ресурс, фактор конкурентных преимуществ.
   Таким образом, регион является единицей, в которой процессы исторического развития должны «замкнуться» на структурах воспроизводства человеческой жизнедеятельности, культурных форм, природных и трудовых ресурсов. Становление целостных механизмов и структур воспроизводства рождает региональные общности разных уровней сложности, которые могут локализоваться на тех или иных участках территории. Учет специфики территориальной самоорганизации есть инструмент региональной политики, понимаемой как совокупность целей и задач стратегического и тактического характера, а также механизмов их реализации.
//-- Этнические основания хозяйственной культуры в России --//
   Региональные особенности России требуют специального рассмотрения процессов реформирования и модернизации с учетом в том числе и этнокультурной составляющей.
   Этнокультурная политика как часть социокультурной политики в России еще только формируется. До настоящего времени сложно определить «предмет ведения» этого вида политики. Понимание важности этнокультурной составляющей региональной социально-культурной политики в России в последнее десятилетие растет.
   В условиях социальной трансформации культурная и этнокультурная политика является частью внутренней политики государства и тесно связана с образовательной и демографической политикой. В реальности вычленить в чистом виде какую-либо из составляющих внутренней политики невозможно.
   На протяжении всего XX в. в советском обществе действовала с разной долей успешности и эффективности так называемая «национальная политика». Однако в последние годы на различных уровнях государственной власти сложилось понимание того, что этнокультурные проблемы – это серьезное поле деятельности как государства, так и негосударственных структур. В последние несколько лет в России (среди экспертов и управленцев) происходит изменение представлений о целях и задачах социально-культурного развития страны, в том числе о приоритетах в этнокультурной сфере. И этнокультурная политика начинает пониматься как система действий, в рамках которых учитываются связанные с культурными стереотипами населения общественные ожидания по отношению к происходящим и грядущим социальным изменениям. Важно и то, что в современной России этнокультурная политика может стать одним из векторов единой социально-культурной политики, ключевым понятием которой постепенно становится человеческий капитал.
   Этнокультурные процессы связаны не только с региональным измерением социально-культурной политики. На них также активно воздействует тенденция, которая возникла в связи с интенсификацией процессов глобализации. Это «возвращение субъектов» социально-политической и хозяйственной активности. Данным термином пользуется российский политолог М. Ильин, который считает, что глобализация на рубеже XX–XXI вв. связана с появлением нового качества уже ранее существовавших процессов. Иначе говоря, происходят «переформатирование» и «перезагрузка» давно известных субъектов политики, культуры и хозяйства. Современные государства, территориальные политики, религиозные и этноконфессиональные сообщества, неправительственные и профессиональные организации начинают приобретать новые характеристики и по-новому влиять друг на друга.
   Можно говорить о том, что у каждой такой структуры, каждого сообщества (или даже группы людей) имеются некие глубинные основания, на которые они опираются в своей социальной и хозяйственной активности. Эти глубинные основания можно назвать предельной идентичностью или, пользуясь термином немецкого культуролога и теолога П. Тиллиха, «предельным интересом». Если у кого-то есть предельный интерес, то он будет добиваться от лица своего этноса реализации неких проектов или инициатив, которые способствуют либо актуализации ценностей этого этноса, либо поддержанию идентичности, т. е. воспроизводству культуры этноса.
   Предельная идентичность – это совокупность ценностных и целевых установок коллективных субъектов. Она бывает не только этнокультурная или этническая. Она может быть и профессиональная, характерная для таких социальных групп, которые условно можно назвать корпорациями. Интересы работников корпораций оказываются очень близки корпоративным интересам и ставятся выше всех остальных. Это называется ценностным выбором. То есть корпоративная солидарность, корпоративные ценности, профессиональная этика в деятельности таких групп людей важнее, например, их личных этнических ориентиров и даже религиозных ценностей.
   Другой тип предельной идентичности – это идентичность гражданская. Очевидно, что для государства, понимаемого как совокупность «гражданского общества и правового национального государства», это наиболее важная идентичность.
   И наконец, третий тип предельной идентичности – это идентичность, присущая такому достаточно мощному субъекту действий современного мира, как религиозные и этнокультурные сообщества, которые реализует свою идентичность, взаимодействуя с корпоративными и государственными структурами. Этнические и религиозные ценности, определяющие предельную идентичность членов таких сообществ, могут лежат в метафизической плоскости, но проявляются в разных видах социальных практик – культурной, образовательной, хозяйственной, политической.
   Можно назвать несколько направлений актуализации этнической культуры в современных видах деятельности. Во-первых, это работа с «символическим» капиталом, в частности создание и продвижение территориальных брендов (регионов и городов). Можно сказать, что ряд регионов и стран достаточно эффективно используют «этническое послание» миру. Это мощный способ заявить о себе в современном мире, рассказать о том, что есть конкретный регион (или город) и проживающие на его территории люди. Например, в преддверии Пекинской олимпиады на киноэкраны всего мира вышел фильм «Панда Кунг-фу». Этот фильм сделан по американским клише, привычным для западной культуры развлечения, но образ панды, которая обитает только в одной-единственной провинции Китая, является образом Поднебесной. Таким же является и образ кунг-фу, давно ставший символом китайской цивилизации во всем остальном мире. Такое «послание» работает, даже если человек не ходит в кино. Любой городской житель увидит афишу и рекламу этого фильма, который является инструментом китайской этнокультурной политики.
   В этом смысле такой глобальный «символизм» задается современными средствами массовой информации, в том числе кинематографом, телевидением и т. д. Есть и не столь глобальные проекты, как упомянутый фильм. Существуют фестивали документального кино, фестивали этнических фильмов, на телевидении популярны познавательные программы, сделанные с использованием этнического материала, с элементами фольклора и т. д. Иногда потребительскую ценность имеет не символическая составляющая, а, например, хозяйственно-бытовая.
   Другой сферой актуализации этнической культуры является хозяйственная и управленческая деятельность, в которой используется этническая составляющая.
   Еще одна сфера деятельности, где используются и актуализируются этнокультурные традиции, – медицина. Озабоченность состоянием здоровья в развитых странах достигла такого градуса, что традиционная европейская медицина уже не удовлетворяет потребностям населения. Возник устойчивый спрос на восточную медицину, восточные психопрактики, тесно связанные с опытом восточных религий. И это тоже этнокультурная политика. Так, когда в европейском городе открывается центр китайской медицины, то, приходя в него, человек попадает в другое культурное пространство, где проводится чайная церемония, звучит этническая музыка и т. д. Таким образом, медицина, забота о здоровье сегодня зачастую окрашены в этнические тона, имеют ярко выраженные этнические формы.
   К медицине близка сфера, которую можно назвать психотерапевтической и которая в самом широком смысле объединяет самые различные антропологические практики, например практику личностного роста, включая и психотерапию в узком смысле слова. В Москве, например, существует психологическая школа, которая использует так называемый этнофункциональный подход. Его основной тезис состоит в том, что дети дошкольного возраста должны проходить стадию мифологического воспитания, т. е. пережить через сказки и мифы культуру своего этноса, усвоить его специфические архетипы. А если они не пройдут эту стадию, то потом станут неполноценными взрослыми и, сразу попав в технотронную фазу развития, будут вынуждены адаптироваться к цивилизации, не имея для этого необходимых психических и культурных ресурсов. В рамках этого подхода все проблемы девиантного поведения (наркомании, алкоголизма, преступности) связываются с отсутствием именно этих ресурсов. В Москве есть несколько школ с этнокультурным компонентом, где применительно к детям младшего школьного возраста активно используются народные игры, элементы фольклора и т. д. В одной из таких школ с русским этнокультурным компонентом есть кабинет «Русская изба», оснащенный соответствующей атрибутикой. Это тоже способ реализации этнокультурных ценностей и место для этнокультурного проектирования.
   Еще одна сфера этнокультурной политики – туризм и досуг. Это этно– и фолкфестивали с этнической музыкой, костюмами, танцами, театральными постановками, которые проходят на месте или в форме гастролей. И собственно туризм, который строится на оказании определенного уровня услуг по рекреации с элементами этнокультурной экзотики, что очень сильно связано с маркетингом территорий. Отчасти к туризму как разновидности хозяйственной деятельности можно отнести коммерциализацию национальной кухни. Например, пицца является продуктом американского социокультурного проектирования, но во всем мире она воспринимается как часть итальянской кухни.
//-- Роль государства в хозяйственной культуре России --//
   Важным для понимания происходящих в России социокультурных процессов и возможностей модернизации социально-экономической системы в XXI в. является рассмотрение двух существенных моментов хозяйственной культуры. Интерес представляет осмысление, с одной стороны, хозяйства и вообще социальной активности в культуре России, с другой – роль государства в формировании хозяйственной культуры и его влияние на отношение общества к собственности, богатству, труду и т. д.
   В постсоветский период в отечественной литературе оформилось два основных направления, в русле которых ведется дискуссия по проблемам модернизации в России. К первому направлению можно отнести работы, заимствующие западную терминологию и пытающиеся проанализировать с этих позиций нынешнюю ситуацию в стране. К сожалению, теоретический уровень проработки заимствуемых методологических положений в большинстве таких работ весьма невысок. В результате исследовательская мысль дошла до определения модернизации как процесса изменений в сторону такой общественной системы, которая развилась и утвердилась в странах Запада. Вероятно, в результате такого упрощенного методологического подхода во многих современных работах этого направления преобладают чисто идеологические концепты. Наиболее важным из них является представление о том, что общественное устройство может быть изменено сознательными усилиями, в связи с чем, например, высказываются те или иные претензии или пожелания руководству страны. Но такие интеллектуальные работы с попытками осмысления социально-культурных изменений, происходящих в России, стоят ближе к публицистике, чем к исследованию. В них по аналогии со «строительством социализма» постулируется курс на «строительство капитализма», обсуждается вопрос о «выборе пути» и т. п. Их стилистика и фразеология уместны скорее в политической пропаганде и представляются сомнительными в профессиональных научных работах.
   Второе направление сформировалось на основании не столько заимствования современных западных концепций, сколько переосмысления традиционного для отечественной общественно-политической мысли вопроса о положении России по отношению к Западу и Востоку.
   Социальные, политические и экономические изменения конца 1980-х – начала 1990-х гг. в России совпали с возвращением в интеллектуальное публичное пространство отечественных культурно-исторических и социально-философских теорий начала XX в. Среди наиболее значимых по своему влиянию на российских исследователей следует назвать имена Н. Бердяева, П. Струве, Н. Данилевского, С. Булгакова, Л. Гумилева и др.
   Характерным отличием сформировавшегося на этой основе направления является попытка увязать проблему модернизации российского общества с русским национальным характером. Наиболее серьезной работой этого направления на сегодняшний день является фундаментальный труд А. Ахиезера. Работа охватывает большую часть отечественной истории, которую автор трактует в рамках собственной оригинальной культурно-исторической концепции.
   Суть рассуждений Ахиезера сводится к тому, что Россия, встав еще с допетровских времен на путь «догоняющей» по отношению к Европе модернизации, оказалась в своего рода эволюционном тупике, связанном с наличием перманентного «раскола» внутри общества. Фактически в России сформировалось два общества с резко различающимися культурой и социальными ценностями. В результате поэтапное эволюционное развитие оказалось блокированным, а попытки продвинуться по пути модернизации циклически приводили к тому, что Ахиезер называет инверсией, т. е. к резкой смене социально-культурных ориентиров. Инверсия – это моментальное «переосмысление того или иного явления как зла, что является одновременным отходом от осмысления его как добра, и наоборот». В отличие от такого типа эволюции, европейский тип Ахиезер склонен ассоциировать с тенденцией к социальным и культурным компромиссам.
   Таким образом, модернизация в рамках данного направления рассматривается если не как сугубо российский опыт, то как процесс, причины, внутренняя логика развития и конечная цель которого имеют автохтонную природу. При этом даже в тех случаях, когда провозглашается принципиальное единство оснований модернизации, неявно предполагается, что весь остальной мир мало чему может научить россиян, так как Россия с ее богатой историей предстает неповторимым и уникальным явлением, имеющим собственные законы.
   Прежде всего «российский путь» характеризуется его приверженцами как ориентированный на «экономику разумного достатка», которая вовсе не означает ориентации на бедность и «экономический застой», хотя и осуждает стремление к богатству как самоцели. Характерно, что, рассуждая о собственности, русские философы рассматривают ее не столько с политэкономической, сколько с философской точки зрения, как вещественное проявление самовыражения человека, его творческих способностей. Н. Бердяев писал: «Добывание из природы хозяйственных благ есть духовное действие, в котором недра природы раскрываются для приходящего владеть ею мужа».
   Собственность является фундаментальной основой другой базовой ценности русской культуры – патриотизма, поскольку «без собственности, разлитой в народных массах, собственности, ощущение которой перешло, так сказать, в их плоть и кровь… не может быть ни отечества как крова, под который они могут всегда укрыться и который они готовы защищать до последнего, ни ощущения этого отечества, т. е. того, что мы называем великим именем патриотизма», – так писал другой русский мыслитель, П. Струве. В русской общественной мысли особенно подчеркивалась пагубность отсутствия собственности у русского крестьянина и необходимость развития идеи собственности в русском массовом сознании. По мнению П. Струве, именно отсутствие такой идеи привело к тому, что революция не встретила в русском обществе должного отпора и повлекла не только разрушение политических и экономических устоев общества, но и самого «русского духа».
   Именно в психологии крестьянской России было закреплено специфическое отношение к собственности на землю. В традиционном сознании крестьянина земля представляет собой нечто большее, чем просто обрабатываемый участок, – она является как бы продолжением его личности. То, что не обрабатывалось человеком, не могло никому конкретно принадлежать. Поэтому традиционное сознание не могло принять отчужденность необрабатываемых и как бы ничьих земель. Например, когда у освобождаемых от крепостной зависимости русских крестьян потребовали выкуп за землю, это было воспринято как несправедливость: в народном сознании обрабатываемая земля просто не могла принадлежать никому другому, кроме труженика, а помещик воспринимался просто как посредник в отношениях с государством. «Мы господские, а земля наша», – говорили крестьяне. Уже позже нарождающийся пролетариат сохранил это специфическое отношение к государственной власти. Государство и царь как его высшее воплощение выступали посредником и верховным арбитром в решении трудовых конфликтов, к ним, а не к закону и не к предпринимателю апеллировало рабочее движение, поэтому классовая борьба приняла не социально-экономический, тред-юнионистский, а политический характер. Протест против жестокой эксплуатации на производстве революционерам сравнительно легко удалось направить в русло борьбы против государства и капиталистического строя в целом.
   С другой стороны, государство сыграло значительную роль в формировании российской хозяйственной культуры.
   В Европе развитие товарно-денежных отношений было связано с ростом городов, обладавших уже в Средние века системой прав и свобод. В дальнейшем развитие капиталистического предпринимательства шло снизу, на основе формирования «третьего сословия» и его борьбы за политические права и свободы, за влияние и признание в обществе.
   В России со времен Петра I создание крупного мануфактурного и промышленного производства также шло при активной поддержке государства на основе прежних анклавов мелкопромышленной активности (например, район Тулы с его древними традициями металлургии и оружейного дела). Развитие оптовой торговли совпало с укреплением централизованного авторитарного государства в XVII в. Трудности в развитии отечественного предпринимательства – низкая платежеспособность населения, господство натурального хозяйства в деревне, отсутствие капиталов для организации крупных предприятий – обусловили активное вмешательство государства в сферу хозяйства. Оно оказывало предпринимателям поддержку, предоставляя выгодные казенные заказы, привилегии на производство и сбыт той или иной продукции, проводя протекционистскую таможенную политику. При этом таможенная политика была направлена не столько на создание благоприятных условий для импорта отечественной продукции, сколько на ограничение проникновения иностранцев на внутренний рынок и пополнение казны за счет таможенных пошлин.
   В XIX – начале XX в. Российское государство продолжало активно влиять на социально-экономическое развитие. Распространение акционерного предпринимательства, развитие банковского и биржевого дела, создание предпринимательских союзов питались инициативой снизу, их социальная база все расширялась. Однако государство оставляло для себя возможность контроля за сферой предпринимательства с помощью регулирования курса рубля и ценных бумаг, мер по борьбе с биржевой спекуляцией, выдачи ссуд из Государственного банка перспективным, «солидным» предприятиям и банкам.
   Таким образом, в период становления промышленного капитализма в России вплоть до начала XX в. частное предпринимательство пользовалось поддержкой и покровительством государства и допускало его прямое и косвенное вмешательство в деловую жизнь. В отличие от Запада, в российской хозяйственной культуре закрепился стереотип богатения вместе с государством, в сотрудничестве с ним, а не независимо от него или вопреки ему.
   С государственным идеалом в русской культуре тесно связана этика патриотического служения, являвшаяся культурным и нравственным идеалом для всех классов и сословий общества на протяжении всей истории. Лишь в XIX в. этика служения приобрела сословную структуру: для дворянства она представала как государственное служение, для разночинной интеллигенции – служение народу, для духовенства – служение духовное, для купечества – служение социальное. Крестьянство воспринимало тягло как свой особый способ служения государству и главную предпосылку своего бытия в качестве земледельца.
   В начале XX в. в российской культуре высшей, наиболее значимой ценностью, обосновывающей предпринимательскую активность и модернизацию, было служение высшему общественному и общественно-государственному идеалу. Предпринимавшиеся до этих пор попытки модернизации – при Петре I, Александре II, Столыпине – проводились во имя «великой России», во имя того, чтобы она заняла достойное место в мире. В канун Первой мировой войны идеологи российского предпринимательства провозглашали патриотический подъем и осознание исторической миссии России и славянских народов как нравственную основу развития народного хозяйства. Издаваемая П. Р. Рябушинским газета «Утро России» в 1912 г. писала, что ценности патриотизма стоят над классовыми интересами, над эксплуатацией и разобщенностью, поэтому они могли бы примирить рабочих и предпринимателей и объединить их сознанием общего дела – служения процветанию России.
   При советской власти сложился специфический исторический тип хозяйственной культуры – социалистическая хозяйственная культура. Ее становление ряд исследователей рассматривают как квазимодернизацию или контрмодернизацию, т. е. попытку решить проблему осовременивания экономики с помощью мер, в социокультурном отношении принципиально противоположных западным. Ценностное ядро социалистической хозяйственной культуры лежит за пределами собственно экономики, в сфере коммунистической идеологии. Ценностная мотивация хозяйственной деятельности в социалистических странах осуществляется с помощью идеологических кампаний, подкрепляемых репрессивными мерами, как это имело место во время индустриализации в СССР или «культурной революции» в КНР.
   Важной особенностью социалистической хозяйственной культуры является ее мобилизационный характер. В Советском Союзе мобилизационный характер хозяйственной культуры обусловил ее экстремальность и слабость срединного, повседневного уровня, что практически означало смену энтузиазма и «штурмовщины» периодом застоя. Слабость повседневной хозяйственной культуры усугублялась отсутствием законного предпринимательства и маргинальностью индивидуальной трудовой деятельности, а также скудостью потребительского рынка, ослаблявшей как культуру потребления, так и прагматическую мотивацию трудовой деятельности. Позитивной стороной социалистической хозяйственной культуры являются вырабатываемые ею нормы исполнительности, самоотверженности и терпеливого трудолюбия.
   Анализируя социально-экономические преобразования в постсоветский период, многие российские эксперты указывают, что ориентиром для них является прежде всего постиндустриальное общество. То есть модернизация России в конечном счете должна создать условия для постиндустриализации (постмодернизации). В противном случае она теряет смысл, поскольку не решает на современном уровне ни одной из возникших перед Россией проблем. Стратегия российского обновления должна ориентироваться на то, чтобы работать на опережение, учитывая не сегодняшний, а завтрашний день социокультурных изменений и развитие социально-политических структур.
   Специфика современной ситуации в России на фоне ведущих тенденций современности, о которых уже говорилось, характеризуется тем, что в стране и ее регионах только происходят становление социально-культурной политики и выработка ее приоритетов. При этом одной из серьезных проблем является недооценка культурных ресурсов как наиболее эффективного фактора развития, со стороны органов госуправления, большинства представителей бизнес-сообщества, а также многих исследователей и экспертов. Сырьевая ориентация российской экономики все еще сохраняющийся индустриальный тип развития, показавший свою эффективность в середине прошлого века, пока остаются главными приоритетами для основных субъектов социальной и экономической активности в стране.
   В России национальное богатство традиционно трактовалось как совокупность материальных благ, созданных трудом предшествующих и нынешних поколений и вовлеченных в процесс воспроизводства природных ресурсов, которыми располагает общество. Что касается человеческого капитала, то сама возможность его существования в качестве самостоятельной экономической категории в официальной политике властей в расчет не принималась. В связи с этим на протяжении многих десятилетий главным богатством нашей страны считались основные производственные фонды, огромный природно-ресурсный потенциал и выгодное экономико-географическое положение между Европой и Азией. Между тем понятие «национальное богатство», по принятой в международной практике терминологии, включает в себя три крупных сегмента: природные богатства, воспроизводимые богатства и человеческий капитал.
   В настоящее время в развитых странах человеческий капитал признается наиболее ценным ресурсом и занимает доминирующее положение в структуре национального богатства. Сегодня главным фактором устойчивого развития становятся величина и качество человеческого опыта (знания, здоровье, мобильность). Поэтому увеличение вложений государства и предпринимателей в человека в дополнение к его личным вложениям на эти цели – это не вспомоществование, а стратегическая линия, обеспечивающая повышение эффективности экономики. Это признание того, что реальное накопление происходит там, где обеспечивается опережающее увеличение удельного веса человеческого капитала в структуре общественного богатства.
   Усиление этого ресурса пока не соотносится с социально-культурной политикой, которая рассматривается как сугубо затратная часть социально-экономической системы страны. Начиная с 80-х гг. в стране главной проблемой развития социально-культурной сферы оставалось несвоевременное и недостаточное финансирование, которое не воспринимается как инвестиции в развитие человеческого капитала и инвестиции в будущее.
   Очевидно, что эффективное управление социально-культурной сферой предполагает как знание настоящей социально-экономической ситуации с разных позиций, на всех ее срезах и уровнях, так и выработку стратегических приоритетов развития страны в целом и отдельных ее регионов. Таким образом, еще до рассмотрения приоритетов социально-культурной политики на этих уровнях следует обратить внимание на характерные особенности социально-культурной ситуации в России, наличие проблем и противоречий в ее развитии и только исходя из выявленных тенденций формулировать цели и приоритеты, принципы и функции, разрабатывать общую концепцию и модель государственной социально-культурной политики с акцентом на слове «культура». Иначе говоря, именно отсутствие культурной политики создает ситуацию невозможности использовать для развития страны основной ее ресурс – человеческий капитал.
   Недоучет значимости социокультурных факторов развития и роли культурной политики в современном обществе берет начало в той модели культурной политики, которая складывалась в советский период, когда ее ведущей тенденцией была унификация культуры для всего населения. Но идея единой нормативной культуры для всего общества несостоятельна, поскольку исторически устойчивое общество обычно отличается весьма сложной социальной структурой и разнообразной культурой.
   В современной российской культуре, по мнению А. Флиера, можно выделить основные субкультурные подсистемы.
   1. «Высокая», интеллигентская культура, развивающая историческую традицию национальной элитарной культуры, крайне тяжело адаптирующаяся к рыночным отношениям и меркантильным ценностным приоритетам.
   2. Советская культура, продолжающая традицию минувших десятилетий, основанная на привычке населения (людей старшего поколения) к государственному патернализму в отношении любых социокультурных запросов людей, к социальной уравниловке, приоритету коллективного над личным.
   3. Западная (по преимуществу американская) культура либеральных ценностей, культурного индивидуализма и экономической независимости, охватывающая значительную часть молодежи, предпринимателей и интеллигенции, отличающихся, с одной стороны, сравнительной индифферентностью к духовным и интеллектуальным ценностям, ориентацией на немедленное удовлетворение любых социальных запросов, на престижность материального достатка, с другой – значительной социальной активностью, идейным плюрализмом, интернационализмом, толерантностью, уважением права личности на свободное социальное и культурное самоопределение.
   4. Комплекс маргинальных субкультур социальных «низов», существующих в широком спектре проявлений – от «блатного» стиля и криминального образа жизни до национал-шовинистических и мистико-оккультных движений.
   Пожалуй, сегодня именно два последних субкультурных комплекса – «западнический» и маргинальный – ведут реальную борьбу за заполнение той социокультурной ниши, которая образуется в обществе в процессе отмирания субкультуры советского типа. Что же касается «высокой», интеллигентской культуры, то она фактически потеряла свою социальную базу и сколько-нибудь серьезного влияния на население и происходящие в стране изменения не оказывает.

Глоссарий

   Богатство – изобилие в обществе материальных и нематериальных ценностей, таких, как деньги, средства производства, недвижимость, личное имущество. К богатству можно отнести доступ к здравоохранению, образованию и культуре. В социологии богатым считается тот человек, который обладает значительными ценностями по отношению к другим членам общества. В экономике богатство определяется как разница между активами и пассивами на данный момент времени.
   Власть – право и возможность распоряжаться, определяемые совокупностью полномочий, обеспечивающих с помощью правовых норм, силовых структур, мотивационных факторов организацию согласованных действий людей, их групп и сообществ.
   Геокультурное пространство – система устойчивых культурных реалий и представлений, формирующихся на определенной территории в результате сосуществования и взаимодействия вероисповеданий, культурных традиций и норм, ценностных установок, глубинных психологических структур восприятия и функционирования картин мира.
   Глобализация – процесс всемирной экономической, политической и культурной интеграции, основными характеристиками которого являются распространение капитализма по всему миру, мировое разделение труда, миграция в масштабах всей планеты денежных, человеческих и производственных ресурсов, стандартизация законодательства, экономических и технологических процессов, а также сближение культур разных стран.
   Гуманитарные технологии – современные формы функционирования гуманитарного знания как система практико-ориентированных методов деятельности, направленных на социальные изменения.
   Индустриальное общество – тип экономически развитого общества, в котором преобладающей отраслью национальной экономики является промышленность. Характеризуется развитым разделением труда, массовым производством товаров, машинизацией и автоматизацией производства, развитием средств массовой коммуникации, сферы услуг, высокой мобильностью и урбанизацией, возрастанием роли государства в регулировании социально-экономической сферы.
   Качество жизни – комплексная характеристика уровня, а также объективных и субъективных условий жизни населения, определяющих физическое, ментальное, социально-культурное развитие человека, группы или сообщества людей.
   Коммуникация – процесс обмена информацией в социальной системе.
   Концепция – документ, в котором зафиксированы совокупность целей и задач, связи между ними, основные механизмы и ресурсы развития организации или территории.
   Культура (в рамках социально-культурной политики) – механизм регуляции поведения человека, социальных групп, функционирования и развития общества. Представляет собой систему социально приобретенных и транслируемых от поколения к поколению значимых символов, идей, ценностей, верований, традиций, норм и правил поведения, посредством которых люди организуют свою жизнедеятельность.
   Культурная политика – система действий, в рамках которой учитываются общественные ожидания, связанные с культурно-психологическими стереотипами населения, по отношению к происходящим и грядущим социальным изменениям.
   Менеджмент – деятельность по управлению, организации, планированию производства и сбыта продукции с целью получения прибыли. Современный менеджмент представляет собой систему принципов, теоретических и практических школ, специфических как для разных областей экономической деятельности, так и для разных стран и регионов.
   Механизмы социально-экономического развития – порядок какого-либо вида экономической или социальной деятельности; последовательность состояний, процессов, определяющих действие. Основные механизмы социально-экономической политики – это законодательная и нормативная база, финансовые механизмы, налоговые рычаги и стимулы, административные решения (административный ресурс), политические методы и т. д.
   Модернизация – процесс изменения в направлении тех форм социальности, экономической и политической систем, которые в XVII–XIX вв. развивались в Западной Европе и Северной Америке, затем распространились на другие европейские страны, а в XIX–XX вв. – на Южноамериканский, Азиатский и Африканский континенты.
   Общество – совокупность людей, объединенных общностью территории, исторической судьбы, культурными нормами (языком, ценностями, стереотипами поведения), а часто и совместной деятельностью.
   Объект управления – управляемая подсистема (социальные процессы, ресурсы, социальные организации, люди), воспринимающая воздействия со стороны субъекта управления (системы управления, органа управления, руководителя).
   Организация – объединение людей, совместно реализующих программу или цель и действующих на основе определенных правил (формальных и неформальных).
   Постиндустриальное общество – общество, в котором сфера услуг имеет приоритетное развитие и превалирует над объемом промышленного производства и производства сельскохозяйственной продукции. В социальной структуре возрастает численность людей, занятых в сфере услуг, и формируются новые элиты, ориентированные на работу со знанием и информацией.
   Проект социальный – совокупность расчетов для построения социального объекта по определенной модели. Реализация проекта требует наличия:
   а) концептуального замысла;
   б) управленческой концепции;
   в) разработки совокупности действий;
   г) исполнителей;
   д) средств достижения целей.
   Региональная идентичность – часть социальной идентичности личности. В структуре социальной идентификации обычно выделяют два основных компонента: когнитивный (знания, представления об особенностях собственной группы и осознание себя ее членом) и аффективный (оценка качеств собственной группы, значимости членства в ней). В структуре региональной социальной идентификации присутствуют те же два основных компонента: знания, представления об особенностях собственной «территориальной» группы и осознание себя ее членом; оценка качеств собственной территории, ее значимости в мировой и локальной системах координат.
   Региональная политика – составная часть государственного регулирования; комплекс законодательных, административных и экономических мероприятий, способствующих наиболее рациональному размещению производительных сил и выравниванию уровня жизни населения.
   Ресурсы – доступные для управленца запасы сырья, земли, финансов, кадров, управленческих компетенций, научных знаний и т. п., которые могут быть использованы для развития организации или территории.
   Собственность – базовая ценность хозяйственной культуры, которая отражает не столько отношения людей и объектов (вещей, капиталов, земли), сколько отношения между людьми по поводу предметов хозяйственной деятельности.
   Социальная группа – совокупность людей, объединенных общностью интересов, профессии, деятельности и т. п. Люди живут в группе в состоянии постоянной взаимозависимости. Члены одной группы имеют общие нормы и преследуют общие цели. Группы имеют неодинаковые функции. Индивиды участвуют во многих группах. Все группы оказывают давление на своих членов, чтобы заставить их соответствовать нормам группы. Различают постоянные, временные и случайные группы; свободные и обязательные группы; формальные и неформальные рабочие группы.
   Социальная инновация – целевой и организованный поиск эволюционных изменений в общественном устройстве и управление этими изменениями.
   Социальная инфраструктура – система, обеспечивающая населению доступность к гарантированным государством и обществом социальным услугам, которые призваны содействовать реализации приоритетных направлений социально-экономического развития страны и региона.
   Социальное управление – междисциплинарная система знаний, позволяющая принимать решения о действии в конкретной социальной среде в конкретный исторический момент времени.
   Социально-культурная политика – часть внутренней политики государства, которая включает в себя элементы социальной политики, культурную, образовательную, демографическую и другие гуманитарные виды политики. Стратегическая цель социально-культурной политики государства состоит в повышении конкурентоспособности территорий страны, повышении качества и уровня жизни ее населения.
   Социально-культурное развитие – процесс общественных изменений, подразумевающий постановку принципиально новых целей, основанных на ценностных ориентациях различных социальных групп населения.
   Социальный институт – относительно устойчивые и долговременные формы социальной практики, которые санкционируются и поддерживаются с помощью социальных норм и посредством которых организуется общественная жизнь и обеспечивается устойчивость социальных отношений. Э. Дюркгейм называл социальные институты «фабриками воспроизводства общественных отношений».
   Социальный капитал – количество и уровень интенсивности социальных связей, а также доступность и умение отдельных людей и социальных групп использовать нематериальные культурные активы (культурное наследие).
   Социокультурный институт. Такие институты имеются в любом обществе независимо от его принадлежности к той или иной цивилизации, тому или иному этносу. Они поддерживают передачу культурных норм, обеспечивают их культурное развитие, позволяющее проводить политические, экономические и другие общественные изменения, т. е. обеспечивают модернизацию без потери культурной идентичности.
   Стратегия (регионального развития) – документ, в котором отражены миссия региона, его система долгосрочных приоритетов, ресурсов и механизмов реализации, которые регулируют деятельность субъектов социально-экономической активности в конкретном регионе. Присуща любому уровню управления, хотя и отличается определенной спецификой в зависимости от уровня управления (регион, муниципальное образование, организация и т. д.).
   Субъекты социально-культурной политики – органы государственного управления и бюджетные организации, коммерческие организации (корпорации), общественные и профессиональные сообщества, религиозные и общественно-политические организации, действия которых приводят к общественным изменениям.
   Традиционное (доиндустриальное) общество – понятие, фокусирующее в своем содержании совокупность представлений о доиндустриальной стадии развития человечества, характерных для традиционной социологии и культурологии. Представления о традиционном обществе базируются скорее на его понимании как асимметричной современному обществу социокультурной модели, чем на генерализации реальных фактов жизни народов, не занятых индустриальным производством. Характерным для традиционного общества является господство натурального хозяйства. Товарные отношения либо отсутствуют, либо ориентированы на удовлетворение потребностей немногочисленного слоя социальной элиты. Основной принцип организации социальных отношений – жесткая иерархическая стратификация общества, проявляющаяся, как правило в делении на эндогамные касты. Основной формой организации социальных отношений для подавляющего большинства населения является относительно замкнутая, изолированная община. Последним обстоятельством продиктовано господство коллективистских социальных представлений, ориентированных на строгое соблюдение традиционных норм поведения и исключающих индивидуальную свободу личности, равно как и понимание ее ценности.
   Труд – одна из фундаментальных ценностей хозяйственной культуры, через которую выражается отношение человека и общества к деятельности, лежащей в основе социального бытия.
   Уровень жизни – комплексный показатель, характеризующий благосостояние и качество жизни людей, социальных групп, всего населения отдельно взятой страны или территории.
   Хозяйственная культура – особая социализированная сфера культуры, связанная с формированием, организацией и воспроизведением отношений между членами общества, складывающихся в процессе их совместной деятельности, направленной на жизнеобеспечение, на удовлетворение первичных потребностей в пище и жилище, а также потребностей в иных товарах и услугах. Понятие хозяйственной культуры связывает экономику с культурными условиями и культурной средой, в которых экономика существует и движется, меняется и воспроизводится. Концепция хозяйственной культуры является как бы проекцией экономики на область культурологии, поскольку на среду экономики активно влияет весьма широкий контекст всего «культурного поля» данного общества.
   Ценности – социально одобряемые и разделяемые большинством людей представления о том, что такое добро, справедливость, патриотизм, романтическая любовь, дружба и т. п. Ценности не подвергаются сомнению, они служат эталоном и идеалом для всех людей.
   Цивилизация – регион мира, в котором развитие общества и культуры происходит в особом направлении, на базе собственных культур, норм и ценностей, особого мировоззрения, обычно связанного с господствующей религией.

Основная литература

   1. Ахиезер А. С. Россия: критика исторического опыта. Новосибирск, 1997.
   2. Вебер М. Социология религии (типы религиозных обществ) // Макс Вебер. Избранное. Образ общества. М., 1994.
   3. Гуревич А. Я. Средневековый мир: культура безмолвствующего большинства. М., 1990.
   4. Замятин Д. Н. Географические образы в гуманитарных науках // Человек. 2000. № 5.
   5. Зарубина Н. Н. Социально-культурные основы хозяйства и предпринимательства. М., 1998.
   6. Ионин Л. Г. Социология культуры: Учеб. пособие. М.: Логос, 1998.
   7. Кастельс М. Информационная эпоха: экономика, общество, культура. М., 2000.
   8. Триандис Г. С. Культура и социальное поведение: Учеб. пособие. М.: ФОРУМ, 2007.
   9. Эйзенштадт Ш. Новая парадигма модернизации // Сравнительное изучение цивилизаций: Хрестоматия. М., 1998.
   10. Ядов В. А. Стратегия социологического исследования. Описание, объяснение, понимание социальной реальности. М.: Омега-Л, 2007.

Дополнительная литература

   1. Андреева Г. М. Социальная психология: Учебник для вузов. М.: Аспект-пресс, 2006.
   2. Булгаков С. Н. Философия хозяйства. М., 1990.
   3. Бурышкин П. А. Москва купеческая. М., 1990.
   4. Глобализация и столкновение идентичностей // Международная интернет-конференция: Сб. материалов / под ред. А. Журавского, К. Костюка. М., 2003.
   5. Дюркгейм Э. О разделении общественного труда. Метод социологии. М., 1991.
   6. Каганский В. Культурный ландшафт и советское обитаемое пространство. М.: НЛО, 2001.
   7. Линч К. Образ города. М.: Стройиздат, 1982.
   8. Милюков П. Н. Очерки по истории русской культуры: В 2 т. Т. 2. М., 1994.
   9. Портер М. Конкуренция. М., 2001.
   10. Смелзер Н. Социология. М.: Феникс, 1994.
   11. Турен А. Возвращение человека действующего. Очерки социологии. М.: Научный мир, 1998.
   12. Цымбурский В. Л. Армагеддон. Горы Македонские // Русский журнал. 2001. 27 дек.
   13. Щедровицкий П. Формула развития. М., 2005.
   14. Хюбнер К. Нация: от забвения к возрождению. М., 2001.
   15. Эйзенштадт Ш. Новая парадигма модернизации // Сравнительное изучение цивилизаций: Хрестоматия. М., 1998.
   16. Geyer R. R. Exploring European Social Policy. Cambridge, 2000.
   17. The Welfare State Reader / еd. by K. Pierson, F. Casteles. Cambridge: Polity, 2000.

Интернет-источники

   1. http://www.minregion.ru/
   2. http://www.gks.ru/
   3. http://www.analiculturolog.ru/
   4. http://journal.prognosis.ru/
   5. http://www.cpolicy.ru/
   6. http://www.cato.ru/index.php
   7. http://soc.lib.ru/books.htm
   8. http://typo38.unesco.org/ru/unesco-home.html

Хрестоматия

Хрестоматия включает в себя тексты, которые могут быть полезны при изучении курса «Теоретические и практические основы социально-культурной политики».

Луи Пэнто
Государство и социальные науки

    [1 - ©Pinto L., 2001. Предпубликация из альманаха Российско-французского центра социологии и философии Института социологии РАН «Социология социальных наук в постструктуралистской перспективе».]
   Я бы хотел ограничиться проблемой чисто интеллектуальных или смысловых отношений между государством и социальными науками. Другими словами, я ничего не скажу по поводу других, не менее важных аспектов этих отношений: экономических, политических или институциональных. Мы рассмотрим идею, согласно которой государство способствует, и не только через порождаемый им спрос, структурированию концептов, проблем и идей, возникающих в голове у исследователей, подчиняя их своим собственным целям и действиям.
   Среди представлений, препятствующих истинному анализу этих отношений, можно упомянуть:
   – во-первых, традиционную академическую позицию, согласно которой ученая мысль является независимой, нейтральной и т. п.;
   – во-вторых, технократическую позицию, которая заключается в следующем: поскольку социальные науки состоят на службе у государства, действующего во имя универсального принципа, спрос на действие, им порождаемый, может быть исключительно «нейтральным» (а не «идеологическим» и занимающим ту или иную позицию);
   – в-третьих, радикальную (или «левацкую») позицию, согласно которой социальные науки являются в первую очередь инструментом контроля, действующим либо на благо господствующего класса, либо, в более широком смысле, на благо «власти» (см. М. Фуко), понимаемой как некий самоконтроль, осуществляемый повсюду, всеми и надо всеми. Достоинством этой позиции является то, что она заставляет обратить внимание на, казалось бы, безобидные «частные» аспекты, такие, как сексуальность, подчинение тела и т. п. «Биологическая власть» (концепт, придуманный М. Фуко) есть способ систематически обозначать эти подчинение и воспитание, совершаемые через познание. Недостатком этой позиции является риск прийти к размытию понятия «власть» и лозунгам о «кодировании», влекущим за собой недоверие к разуму, обвиняемому в том, что он является скорее инструментом «деспотизма», чем гарантом знаний и свободы.
   Несмотря на различия, у двух последних позиций – технократической и радикальной общим моментом является их «инструментализм». И в том, и в другом случае познание рассматривается как средство работы некоего целого (государства или общества) над самим собой. Разница заключается только в положительном или отрицательном знаке, присвоенном такой зависимости. Позаимствуем у радикальной позиции идею, согласно которой знание должно расстаться с мыслью о своей «непорочности». Тем не менее мы не можем согласиться с ней по одному важному пункту, считая, что нужно избегать общего, слишком легкого, отказа от познания. Вместо этого следует проводить критический анализ инструментов мышления, который был бы по возможности конкретным, дифференцированным, а значит, историческим. Такую позицию можно назвать рефлективной, поскольку она предполагает отказ от альтернативы между конформизмом и нигилистским отрицанием, используя ценные ресурсы социологии.
   Универсальность науки не может быть гарантирована ни исключительно статусом ученого, ни отказом от всякой претензии на универсальность. С методической точки зрения объективировать различные взгляды на социальный мир – одна из самых главных задач объективного познания этого мира. Социальная действительность не является чем-то однородным, она дифференцирована, и, в частности, в ней вычленяются социальные позиции, располагающие определенными ресурсами и имеющие различные объективированные интересы. В результате разнообразной деятельности тех, кого политологи именуют «представителями», на основе социальных позиций могут формироваться «социальные классы». Именно состояние классовых отношений способствует определению постановки и содержания «социальных проблем», т. е. проблем, с которыми будут иметь дело социальные науки. В качестве примера достаточно вспомнить о «социальном вопросе» XIX в., или о том, что сегодня во Франции мы называем проблемами «социального исключения». Но в состоянии конфронтации находятся не только так или иначе определяемые социальные классы. Помимо них существуют также определенные пространства или «поля» (политическое, юридическое, научное…), внутри которых действуют и сталкиваются между собой профессионалы, специалисты, которые стремятся овладеть различного рода специфическими благами. Поле науки делится, в свою очередь, на субполя: социологическое, философское и т. д. Конкретный анализ предполагает установить зависимость между этими двумя пространствами, каждое из которых само по себе является сложным: между «обществом», с одной стороны, и профессиональными группами, способными оказывать, по крайней мере, символическое влияние на это «общество», – с другой.
   Короче говоря, необходимо проследить, чем научный дискурс обязан конфронтациям либо внешним (политическим), либо внутренним (между конкурирующими между собой специалистами), либо, как это чаще всего происходит, одновременно внутренним и внешним. Ничего удивительного, что в результате обнаруживается существование «чистых» и «нечистых» научных концептов. Эти последние принимают разнообразные формы метафор, классификаций, иерархий, эволюционистских схем и т. п.
   Иерархически организованные понятийные пары предрасположены к выражению конфликта между тем, что считается плохим, и тем, что считается хорошим. Например, в философии А. Бергсона целая серия таких пар (количество – качество, время – пространство…) своей единственной целью ставит выражение противопоставления между «свободной» личностью и индивидуумом массового пошиба, являющимся одним из взаимозаменяемых представителей однородного «стада». Точно так же «национальные» противопоставления зачастую отражают внутринациональные столкновения между интеллектуалами, которые находят наилучшее средство выражения в разделениях на «национальные» (и даже «интернациональные») категории. Так обстояло дело и с изобретением во Франции между 1925 и 1930-м г. «немецкой философии». Изменился сам статус этой философии: из «механической», враждебной по отношению к личности и индивидууму (соответствующей идее, что немцы знают только Великое Единое) она сделалась «конкретной» и «глубокой» по мере того, как обозначился разрыв с университетским рационализмом под эгидой Р. Декарта и О. Конта.
//-- Пространство научных позиций как пространство борьбы --//
   Социология интеллектуалов – напоминает нам Макс Вебер – своей составной частью имеет то, что Пьер Бурдье предложил называть полем власти. Невозможно охарактеризовать производителей интеллектуальных благ и сами эти блага, не рассматривая, каким образом характеристика этих производителей зависит от меняющихся с течением времени отношений, которые они поддерживают с другими «сферами», и в особенности с религией и с политической властью. Поэтому отношения между государством и интеллектуалами как таковые не позволяют понять все характеристики продукции социальных наук.
   На самом деле причиной главной оппозиции является разница между двумя типами капитала, один из которых можно назвать временным или светским (политического и административного порядка), а другой – духовным (культурный, научный капитал). Анализируя «конфликт факультетов» в университете, в то время еще отмеченном своим средневековым происхождением, И. Кант различал факультеты временные или так называемые «высшие»: факультеты медицины, права, теологии – и «низший» факультет – факультет философии, предназначенный для чистой науки ради науки. Термин «поле» позволяет понять, что на самом деле речь идет о континууме между этими двумя полюсами. Кроме того, такая оппозиция может встретиться на каждом из этих полюсов. Другими словами, существуют интеллектуалы от государства, государственные мыслители, легитимность которых основана на политической и административной власти, чью проблематику они формулируют в научных терминах. И даже среди удаленных от временного полюса агентов существуют обладатели институционального авторитета, чей собственно интеллектуальный авторитет может быть достаточно слабым. Внутри любого научного института мы встречаем все то же разделение на временное и духовное в виде оппозиции или разделения труда между индивидуумами, располагающими прежде всего научным авторитетом, и обладателями институционального капитала административного и организационного типа, которые либо посвящают свое время выполнению управленческих функций «на благо исследований», либо занимаются чистой институциональной репродукцией (участие в диссертационных советах, аттестационных комиссиях, методических комитетах, жюри конкурсов и т. п.).
   В университетском поле встречается главная оппозиция, аналогичная той, которая структурирует то, что Пьер Бурдье называет полем власти. Анализ высших школ позволяет констатировать, что институты, основанные на принципе интеллектуального отличия (Высшая нормальная школа – ENS и в меньшей степени Политехническая школа – ЕР), отличаются от институтов власти (Высшей коммерческой школы – HEC, Административной школы – ENA) по целому ряду существенных показателей: социальное происхождение студентов, их будущая карьера, тип получаемого образования. Данные отличия могут быть сведены к оппозиции интеллектуальное – буржуазное. В чем причина такой поляризации? Решающим фактором стал постоянно возрастающий спрос на образование, получаемое в высших школах, со стороны социальных слоев, располагающих значительным экономическим капиталом. Одним из последствий этого стал тот факт, что интеллектуалы были вынуждены конкурировать как в гонке за дипломами, званиями и отличиями, так и собственно в производстве интеллектуальной продукции с агентами, приносящими новое определение школьной компетенции и интеллектуальной квалификации, коими среди прочих являются светские эссеисты, ныне обладающие своего рода академической легитимностью, и эксперты с интеллектуальными претензиями.
   Подтверждение этой объяснительной модели можно найти в различных исторических работах, в частности в тех, где изучается зарождение в эпоху Средневековья категорий специалистов в ученых дискурсах. Развитие государства шло параллельно с возникновением профессионалов от государственной мысли, составляющих конкуренцию Двору. Несмотря на чреватые конфликтами внутренние противоречия между государственными экспертами и чистыми теоретиками, юристы на службе у князя и университетские философы имели нечто общее. И те, и другие прибегали к безличному, независимому от личности короля или королевского дома знанию, основанному на более или менее универсальных принципах закона, власти и суверенитета. И те, и другие вынуждены были считаться с присутствием потенциальных соперников: астрологов, обладателей эзотерического знания, и гуманистов, отличающихся формальной изысканностью и энциклопедизмом.
   Сводить интеллектуальные позиции к исключительной зависимости от внешних условий так же ошибочно, как и считать их абсолютно независимыми. Определив пространство интеллектуальных позиций, мы должны постараться принять во внимание, с одной стороны, то обстоятельство, что интеллектуальная автономия меняется в зависимости от занимаемой позиции, и с другой – необходимость для агентов использовать в борьбе лишь собственно интеллектуальные ресурсы. Попросту говоря, речь идет о необходимости изучать внутринаучные конфликты, одновременно исходя из их собственной логики и в отношениях, связывающих их с конфликтами политического, идеологического и других полей.
   Изучение проблематики измерения «умственных способностей» позволяет увидеть ее двойную ставку. В новом контексте появления массового образования после введения обязательного школьного образования во Франции в XIX в., педагогам приходилось иметь дело с индивидуумами, не поддающимися школьному обучению. Главной задачей тестов умственных способностей, разработанных А. Бине, было определение ненормальных (идиотов и дебилов) с помощью особого инструмента измерения – шкалы умственных способностей, в принципе применимой ко всем. Получилось так, что А. Бине занял позицию, противопоставляющую его другим специалистам – психиатрам, утверждавшим, что существует коренное различие между нормальными и ненормальными, и требовавшим монополии на изучение случаев, считающихся патологическими, поскольку определял индивидуумов, имеющих проблемы при обучении, исходя не из патологических характеристик, а из недостатков познавательного плана. На самом деле А. Бине, который не являлся ни врачом, ни философом, а кроме того, был провинциалом довольно скромного происхождения, имел собственный научный интерес. Для него важно было занять оригинальную теоретическую позицию одновременно в противовес психиатрии, где ведущую позицию занимали врачи, и экспериментальной психологии, где доминировали философы. Это он и сделал, посвятив себя области патологии высших мозговых функций, которую ни одна из этих групп не могла занять из-за недостатка необходимых ресурсов. В этой перспективе союз с педагогами имел решающее значение.
   Одной из движущих сил и ставок часто является борьба вокруг противоположных определений науки (автономная – гетерономная). С этой точки зрения мы могли бы проанализировать одну из научных революций, например ту, что принесла с собой социология Э. Дюркгейма. Отличительной особенностью новой науки стало стремление доказать, что ее дискурс о социальном мире автономен по отношению к политической власти, праву и философии. Впрочем, именно политическая власть, отличающаяся «позитивистской» и светской идеологией прогресса, при достаточно исключительных условиях способствовала подъему этой дисциплины, от которой она ожидала получить пользу самого разного толка, начиная с разработки республиканской морали, которая выступила бы в качестве альтернативы метафизике религиозного плана. Однако социологи не могли довольствоваться отведенной им ролью идеологов нового режима. Они должны были приложить все усилия для изобретения нового интеллектуального пути, легитимность которого была бы основана на научности. Подобная ориентация усиливала требования, которые социологи сами себе предъявляли. Например, в 1900-х годах было предпочтительно посвятить себя благородным объектам исследования, неактуальным, не представляющим практического интереса и по возможности далеким от практической деятельности реформаторов и филантропов. Акцент на методологические усилия выражался через критику «предпонятий» здравого смысла, через тщательную разработку предварительных определений, а также через систематические публикации критических отзывов в журнале «Социологический ежегодник» («Ann e sociologique») – своеобразный способ создать впечатление существования интенсивной научной деятельности.
   Другим примером интеллектуальной (контр)революции может послужить подъем неолиберальной экономики, который был изучен сквозь призму истории появления на свет группы «Washington consensus». В течение долгого времени экономисты либерального направления оставались на периферийных позициях при господстве ортодоксии Дж. М. Кейнса. По многим признакам они относились к категории доминируемых: скорее низкого социального происхождения, часто недавно иммигрировавшие в США и обладающие компетенцией преимущественно технического плана, они «разбирались» в математике, работали в основном в Чикаго, вдали от наиболее престижных университетов. Удаление от политической власти позволяло им, выдавая нужду за добродетель, ратовать за чистоту науки, видимость которой усиливалась благодаря технической сложности. Компетенция в области математического моделирования изначально была инструментом в борьбе против университетского истеблишмента, а впоследствии против политической элиты Восточного побережья, которая опиралась на совершенно другие способы легитимации в экономической науке. Эти маргинальные экономисты были на свой лад подрывными агентами политико-интеллектуального порядка. Придуманная ими схоластическая утопия – неолиберализм встретила благоприятные условия для реализации, когда появились политические деятели, готовые принять ее всерьез. Союз с политическими консерваторами, заключенный в конце 1970-х г., позволил этим экономистам выйти из изоляции и открыл перед ними новые перспективы в общественном пространстве. Они предоставили в распоряжение политиков экономическую идеологию, способную соперничать с господствовавшими в послевоенную эпоху идеями, получив взамен доступ на политическую арену и к средствам массовой информации. В 80-х г. массовая пропаганда неустанно содействовала созданию видимости очевидности новой ортодоксии. Таким образом, неолиберализм отправился на завоевание различных институтов, в особенности МВФ, а затем Всемирного банка, где его влияние, отмеченное эмблемой экспертных знаний, стало решающим.
   Как мы видим, отношения между «научным» продуктом и политическими, экономическими или административными действиями складываются далеко не просто. Экономисты имеют тенденцию переоценивать неотъемлемые достоинства своих теорий, даже если они просто-напросто выполняют функцию легитимации физической и символической агрессии государства.
//-- Государственные умы и государственные науки --//
   Одним из наиболее эффективных и непосредственных механизмов продукции государственной проблематики во Франции является механизм конкурсных вакансий, предлагаемых министерствами и государственными администрациями. Благодаря государственному финансированию научных исследований структурируется рынок, чьи основные полюса соответствуют министерским разделениям: здравоохранение, труд, семья, преступность и правонарушения, социальная работа, образование, урбанизм и проблемы города…
   Чтобы избежать представления о государственном аппарате как о мозге с определенными целями и намерениями, необходимо вспомнить, что речь идет о структурированном бюрократическом пространстве со своими оппозициями, конфликтами и т. п. Не исключено, что отдельные сектора благоприятствуют размышлению, сравнительно независимому по отношению к требованиям непосредственного действия. Тем не менее знания, ожидаемые от социальных наук, так или иначе имеют отношение к основным функциям государства. Государственная мысль производит умы, структурированные государством – государственные умы, которые, в свою очередь, способствуют существованию этой мысли: необходимо классифицировать для того, чтобы предвидеть, и предвидеть для того, чтобы действовать. Особое внимание уделяется общей ситуации и появлению нового, что позволяет понять успех таких специальностей, как «изучение общественного мнения» и «маркетинговые исследования», которые позволяют рассматривать и явления мелкого масштаба, и «глубинную» эволюцию. Короче говоря, основными функциями социальных наук являются функции классификации, предвидения и, наконец, легитимации.
   Работа по классификации, преследующей одновременно познавательные и практические цели, позволяет тем, кто принимает решения, быть информированными о состоянии населения, с которым они должны считаться и на которое будет направлено их действие. Небесполезно узнать, что вначале «статистика» была частично дескриптивной: речь шла всего-навсего о создании таблиц разнообразных ресурсов страны (в людях и благах). Классификация, учет, инвентаризация позволяют узнать, а значит, контролировать и впоследствии «рационально» действовать. В XVIII в. практически повсюду в Европе был заключен такой союз между государством и учеными.
   Одним из традиционных инструментов классификации является демографическая «наука»: население, рассматриваемое как природная реальность, естественная величина, которая увеличивается, уменьшается, возобновляется или нет, делится в зависимости от критериев, считающихся нейтральными, от переменных, казалось бы, исполненных здравого смысла: возрастные категории, уровень рождаемости, плодовитости, смертности, разнообразные «потоки»… «Наука о населении» занимает позицию, считающуюся свободной от любых «идеологических» притязаний. Точность – вот ее идеал, а все остальное – «социология».
   Социология социальной стратификации имеет дело с профессиями, которые прежде всего – мы не должны забывать об этом – являются продуктом государственной классификации, а стало быть, выражением в основном классификационной логики, отличной от той, что управляет построением научного объекта. То, что можно сказать о профессиях, можно сказать и о «социальных классах». Конечно, это последнее понятие превосходит эмпирический уровень заранее конструированных единиц, какими являются профессии, но на самом деле вовсе не обязательно, что освободиться от примата классификационной логики и поиска таксономических единиц легко. Среди многочисленных примеров можно упомянуть дедуктивный стиль, свойственный Э. О. Райту, относящему себя к марксистской традиции. Замечательно, что его теоретическая эволюция выразилась в переходе от трех к шести и, в конце концов, к двенадцати «основным классам».
   Существует большой риск перехода от концептуальной абстракции к эмпирическим «поделкам», служащим для объединения или разделения разных видов профессиональной деятельности. Эти объединения или разделения осуществлялись бы каждый раз по-разному в зависимости от различных принципов организации, технологии, типов руководства, условий труда…
   Критическая теория классов не старается занять ту или иную позицию по отношению к социальной действительности, числу классов и найти единственную «правильную» классификацию. Она пытается понять, какое теоретическое и эмпирическое использование может получить концепт класса и каким образом можно проверить соответствие конкретных анализов общим теоретическим предпосылкам, следовать которым считается необходимым. Из-за невозможности решить эти проблемы речи о «социальной структуре» не могут не разочаровывать. Но они выполняют собственную социальную функцию, в том числе и внутри профессии социологов: распределяя население в зависимости от нескольких критериев, они позволяют получить глобальную картину, претендующую на полноту и систематичность, которая должна отражать основные значимые изменения. Такая картина обладает всеми признаками «высокой» теории, недостатком же ее является незнание «эффекта теории», т. е. отсутствие рефлексии о том, что значит классифицировать, а также о том, какой эффект оказывают научные построения на социальную действительность. Теоретику, занятому теоретическими конструкциями, было бы неплохо спросить себя, чем отличается то, что он делает, от деятельности агентов, объявляющих, например, о «конце» социальных классов или о появлении «среднего слоя». Речь идет не о том, чтобы впасть в релятивизм, для которого все дискурсы стоят друг друга, но о том, чтобы избавиться от навязчивой идеи объективизма и поиска единственно верных критериев классификации. Следует обратить внимание на способ построения социальных групп в социальном пространстве, понимаемом как пространство борьбы за обладание различными формами капитала и за определение групп и их границ.
   Цель некоторых классификаций – определить, изолируя их, «проблемные» группы населения, которые создают проблемы социального и символического порядка и с которыми нужно что-то делать, определить последовательность действий, «политику». Как известно, издавна специалисты старались понять, что собой представляет категория бедных и, в частности, безработных, различая тех, кто еще может вернуться к трудовой деятельности, и тех, кто уже полностью потерян для «общества». Точно так же обстоит дело с «иммигрантами» и, в особенности, с «исключенными», которые полагаются вне «общества», будучи жертвами «современности», «прогресса». Большая часть этой проблематики основана на поиске разграничений, предшествующих действию: что делать с теми, кто еще может интегрироваться, а что – с теми, кто уже полностью потерян для «общества»? Как будут соотноситься доли поощрений и репрессий, отведенных одним и другим? Прежде чем социологи обратят внимание на эти группы, многочисленные дискурсы выразят свою точку зрения по этому вопросу: журналистские статьи, отчеты технократов, призывы благотворительных организаций, гневные выступления политиканов и т. д.
   Пример национальности также является показательным. Будучи по определению продуктом деятельности государства, эта классификация кажется очевидной и недвусмысленной. Однако мы забываем, что назвать – значит занять позицию, принять стратегию, которая состоит в определении границ с «другими». Национальность (русский, француз…) атрибутируется тому, у кого есть гражданство, выходцу из данной страны, тому, кто в ней родился, или тому, чьи родители являются гражданами этой страны. Существуют случаи двойного гражданства. Способы доступа к гражданству различны в зависимости от законодательства той или иной страны. Но право – это не единственная составляющая. Нация является результатом одновременно культурного и политического конструирования, которое определяет категории мышления и действия: гражданин принадлежит «большой» или «малой» стране, чья позиция меняется в зависимости от области сравнения и соревнования (музыка, философия, информатика, мода…). Наконец, национальная принадлежность имеет для индивидуума различное значение в зависимости от ситуации: в администрации, где он должен добиться признания своих прав, при общении с друзьями-иностранцами, при приеме иностранной делегации и т. д. Рискованно использовать национальность в качестве «переменной» в международных анкетах с претензией на сравнительность. Заставляя отвечать на одинаковые вопросы при опросах общественного мнения граждан различных стран, как это все чаще делается в случае «европейцев» («французы придают большее значение браку и армии, чем бельгийцы»), социологи получают ответы, автором которых вроде бы выступает «национальное» общественное мнение. Однако сравнения имеют какое-либо значение лишь в том случае, если в распоряжении есть средства, позволяющие пролить свет на значение переменных. Тем, кто манипулирует стандартными переменными при проведении стандартизированных опросов, трудно себе представить, что эти переменные должны быть деконструированы. Отнюдь не являясь некими неразложимыми атомами, они могут представлять собой «систему переменных», как это отметил П. Бурдье, говоря о переменной «класс». Правда и то, что манипуляторам хватает ловкости или лицемерия, чтобы заявлять, будто они всего лишь довольствуются сбором данных, которые впоследствии будут проанализированы и интерпретированы другими специалистами.
   Функция предвидения, ключевая для государства, способствует появлению разнообразных специальностей и специалистов, претендующих на способность предсказывать будущее развитие событий с помощью инструментов, самые формализированные из которых связаны с вычислениями – этой гарантией точности и строгости. Тенденции развития активного населения и возрастных категорий дали повод для появления катастрофических сценариев будущего систем пенсионного обеспечения: требовалось доказать, что «груз», выпадающий на долю активного населения, станет слишком тяжелым. Ставка в данном случае является политической, аппарат же доказательств – технический и формализированный.
   Учет, местами двойной, может применяться по отношению к любой социальной проблеме: метод соблазнителен, но посылки часто бывают ошибочными. Оценка «стоимости эмиграции» является примером распространения рационального расчета на новый объект, как если бы концепты стоимости и выгоды были недвусмысленны и редуцировались к деньгам. Иммигранты сводятся к статусу рабочей силы: государство рассуждает, как хозяин предприятия, подсчитывающий прибыли и убытки. Самое ужасное то, что имплицитно допускается возможность производить подобные расчеты по отношению к этой категории населения, в то время как делать это по отношению к другим никому бы не пришло в голову. Хотя, в конце концов, почему бы и нет? А если бы подсчитали прибыль от банкиров, дипломатов, полицейских, парижан и т. д.?
   Изучение потребления отвечает очевидным практическим интересам не только предприятий, но и администрации. Крупные рубрики при изучении семейных бюджетов (расходы на питание, на жилье) безусловно являются необходимыми, но они не способны отразить более тонкие различия и тенденции. Отсюда появляется искушение проводить отрывочный поиск объясняющих факторов позитивистского характера (возраст, пол…): очень несложные технически операции (сопоставление переменных, сегментация рынка…) могут привести к заключениям, согласно которым класс больше не является решающей переменной (то же самое говорили о выборных голосах). Вопрос о значении того или иного блага, о его месте в системе благ и в системе жизненных стилей, таким образом, отбрасывается. Несмотря на то что постоянство жизненного стиля может сохраняться независимо от изменений, затронувших блага и социальные классификации, это постоянство может остаться не замеченным специалистами, занятыми прежде всего поиском «нового» (Интернет, граффити, «неполные» семьи…) и объяснений этому «новому». В итоге это «новое» можно найти, особенно если не обременять себя сложным теоретическим аппаратом и прибегать к гипотезам ad hoc («новый» потребитель, «новые нужды»…). Эта логика позволяет понять причину столь частого упоминания чего-то похожего на «дух времени» в исследованиях потребления. Кроме того, подобного рода чисто вербальное объяснение имеет еще один недостаток: оно использует в качестве инструмента понимания полунаучные представления, которые сами нуждаются в объяснении. Несмотря на все это именно такой демарш предпринимают с большей или меньшей тонкостью многие исследователи. С помощью изучения благ, считающихся симптоматическими, у них получается идентифицировать глубинные тенденции, например «индивидуализм»: с их точки зрения, семья все больше становится конфедерацией индивидуумов, а коллективная жизнь, связанная с традицией, отмирает, оставляя место ресторанам самообслуживания с их «деструктурированным» приемом пищи (в ресторанах fast food можно есть в любое время).
   Социологи «духа времени» (Ж. Бодрийяр, Ж. Липовецки – упомянем только самых известных) четко обозначили свою позицию на социологическом поле, выступив с более или менее открытой критикой в адрес «старой» социологии, до сих пор способной придерживаться концептов другой эпохи (классы, группы…). Их категории мышления близки категориям мышления специалистов из отделов маркетинга или рекламы. Их «потребитель» не имеет ничего общего с конкретным агентом, которым занимается научная социология. Он является частицей, лишенной памяти и находящейся во власти сил, столь же необоримых, сколь кратковременных, частицей, полностью предназначенной для того, чтобы выбирать или, скорее, чтобы выбирать себя самого, колеблясь между «аффективным» и «рациональным», «риском» и «безопасностью», «пользой» и «удовольствием», «комфортом» и «презентативностью», «технологией» и «эстетичностью»… но в любом случае его основной характеристикой является полный разрыв с прошлыми привычками. Социальная, если не интеллектуальная, сила всех этих мыслителей, семиологов и герменевтов обычной жизни связана с тем фактом, что видимость на их стороне: поверхностная оценка современных тенденций, уже прокомментированных журналистами иллюстрированных журналов, постоянно стимулирует в них предложение интерпретативных ключей и даже предсказаний будущего.
//-- О функции легитимации --//
   Легитимность того или иного государства основана на его предполагаемом успехе, оцениваемом исходя из ряда критериев, которые, впрочем, могут измениться с течением времени: служение вере, защита нации, материальное благополучие, социальная справедливость, общественный порядок… Обращение к демократическим идеалам часто сопровождалось идеей, согласно которой граждане должны обладать шансами на успех и не быть обреченными следовать фатальности социальной судьбы в том, что касается их учебы, профессиональной жизни, выбора супруга или супруги, посещения музеев, собственности на жилье, обладания акциями… Если понятие социальной мобильности представляется как «техническое» воплощение принципов философского порядка, то это потому, что социальная подвижность выступает как наилучшая гарантия справедливости. Специалисты находят в этом свою выгоду и соперничают в виртуозности при изобретении новых инструментов (показателей). Однако мало того что эта меритократическая проблематика больше подходит для индивидуумов, чем для групп, и что ее измерение связано с большими трудностями. Она применима лишь к одной из форм мобильности, различаемых специалистами: к чистой мобильности. В отличие от так называемой структурной мобильности, всего-навсего отражающей изменения в системе профессиональных категорий, затрагивающие края таблиц (уменьшение числа работников сельского хозяйства, увеличение числа служащих…), чистая мобильность, которая, по идее, есть результат индивидуальных усилий (а не макросоциальных изменений), с политической точки зрения не может не разочаровывать, поскольку восходящее движение, привлекающее всеобщее внимание, компенсируется нисходящим. Эти движения, как правило, компенсируют друг друга за время двух определенных периодов, если предположить, что речь идет о группах с одинаковой численностью. Такова ирония проблематики, преследуемой навязчивой идеей измерения. «Социальная мобильность» – концепт простой и оптимистический (что-то все же меняется) и этим отличающийся от концепта «социальное воспроизводство», одновременно сложного и обладающего пессимистическими коннотациями (ничего не меняется, а если и меняется, то неглубоко).
   Другим примером попытки доказать (или опровергнуть) идею здорового состояния общества является статистика преступности. Все мы знаем, насколько политические деятели и средства массовой информации любят демонстрировать данные, доказывающие благоприятное или неблагоприятное развитие в этой области, поскольку цифры обладают особой ценностью в силу своего точного, очевидного и неопровержимого характера. Гораздо реже случается, что они задают себе вопросы по поводу аспектов, хорошо известных хоть сколько-нибудь честным специалистам: построение категорий, кодирование информации, стратегии администрации, полиции, суда, средств массовой информации и т. д. Потому что их цель – скорее продать безопасность, чем тратить свое время на анализ, неизбежно сложный и политически рискованный.
//-- Государство – это не аппарат --//
   Социологическое размышление состоит в том, чтобы задать себе вопрос о зависимости интеллектуальных инструментов от вре́менного полюса власти. Отношения между государственным спросом и научной работой складываются далеко не просто и однозначно. Существует целый ряд посредников. Мы уже говорили об этом. Но помимо этого существует опасность представлять себе государство как монолитный аппарат, обладающий определенными целями.
   На самом деле чаще всего социологам приходится не вступать в конфронтацию с «холодным монстром», но вести переговоры с партнерами, более или менее расположенными к сотрудничеству, понимающими суть вопроса, обладающими интеллектуальными интересами, изменчивыми, подверженными давлению разнообразных, не сводимых к запросам министерских кабинетов сил. Складываются сети союзов, в администрации обнаруживаются недостающие звенья: существует административное поле, чьи разнообразные сектора не обязательно имеют одни и те же интересы. Таким образом, административный спрос на интеллектуальную продукцию может оказаться более восприимчивым, чем кажется, к внешним интеллектуальным дискурсам. И это не всегда хорошо сказывается на исследованиях. Прислушавшись к совету некоторых специалистов, администрация может решить, что определенные исследования, посвященные неравенству в области образования, устарели в эпоху «массового образования», давшую жизнь новым «ставкам», достойным изучения, под которое и выделяется государственное финансирование. Именно таким образом обстояло дело со всеми «локальными» задачами, т. е. относящимися к конкретному решению проблем дисциплины, преподавания, отношений между социальными категориями в учебных заведениях, принимающих учеников разного происхождения. Речь идет о создании своеобразного пространства проблем, располагающего собственными очевидностями и заклинаниями («локальный», «дебаты», «переговоры»…), которые исследователи должны усвоить. В то же время другие темы, такие, как «классы», «неравенство», «система», «социальные механизмы» и др., не удостаиваются внимания.
   Политико-административное и журналистское поля поддерживают разнообразные и зачастую довольно тесные отношения. Политическим деятелям постоянно приходится встречаться в разного рода местах (в политических клубах, в «мозговых центрах» политических партий, при «комитетах мудрецов» и в экспертных коммиссиях, организованных государственной администрацией, на «коллоквиумах», «дебатах» большой прессы и т. п.) с теми, кого они принимают за «интеллектуалов», т. е. на самом деле с индивидуумами, отобранными в основном в зависимости от степени их знакомства с государственной проблематикой. Поэтому включить в ряды производителей интеллектуального продукта, влияющего на появление и формулирование запросов, адресованных исследователям социальных наук, авторов с «философскими» претензиями никому не кажется абсурдным. Эти личности, вдохновленные спадом прогрессистских идеологий 60-х г., пытаются изменить расклад сил в пользу философии «субъекта» и «индивидуальности», способной положить конец «империализму» социологии. «Постмодернистская» реальность должна стать апофеозом личности, индивидуальности, «различности». Безусловно, необходимо различать две формы индивидуализма. Одна, «хорошая», имеет отношение к субъекту, к этике, к концу «идеологий» и «великих рассказов», говоря словами мыслителя постмодерна Жана-Франсуа Лиотара. Другая, «плохая», отражает скрытые лакуны демократии и рынка, на понимание которых претендует идея о кризисе «социального единства». В последнем случае доказывается, что не социальные структуры являются тому причиной, но межличностные отношения, отношения между субъектами, понимаемые как истинное основание социального мира. Поэтому в ситуациях патологического индивидуализма политическое действие должно быть направлено на сопротивление силам исключения и маргинализации и благоприятствовать интеграции, включению, возрождению индивидуума в рамках сети принадлежностей и взаимного признания.
   Необходимо напомнить, что точно так же, как государство не является закрытым аппаратом, распространение идей на национальном уровне в рамках политико-административного поля не может быть полностью отделено от международного движения идей. Движение с очень серьезными ставками, как об этом свидетельствует официальная (культурные центры, стипендии…) и официозная (ЦРУ) государственная политика, а также деятельность частных фондов (Форда, Рокфеллера и др.) и университетов в области культуры, образования, языка, технологий, не просто существует. Оно зависит от расклада символических сил между странами. Самым эффективным господством является скрытое господство, которому удалось принять вид естественной всеобщности. В противовес агрессивному партикуляризму доминируемых, жадных до «аутентичности», доминирующие располагают средствами заставить признать универсальными, подходящими для всего человечества символические продукты, происхождение которых связано с определенной (уникальной) историей. Другими словами, необходимо уметь различать за универсализацией отдельных концептов и дискурсов, представленных в качестве достаточного залога всеобщей ценности, эффекты высшей – мирной и рациональной – формы империализма. Кажущиеся очевидными противопоставления, например между модернизмом и постмодернизмом, либеральными ценностями и общим благом, обязаны своим международным успехом целому ряду агентов. Среди них можно встретить американских мыслителей, которые, размышляя о своем собственном обществе, естественным образом верят, что они мыслят за всех. Это происходит тем более естественно, что ученые всего мира используют их язык, отныне признаваемый в качестве всеобщего и необходимого средства коммуникации, следят за их дебатами, опубликованными в престижных изданиях, слушают их лекции и коллоквиумы. В тех же рядах находятся интеллектуалы, заимствующие их идеи в надежде получить доступ на международную арену и оставляющие конкурентам арену, размеры которой кажутся им слишком узкими. Таким образом, в результате самых добрых (но не всегда) намерений американская проблематика помещается в другие контексты: начинается поиск «underclass», проблемы расизма рассматриваются в свете модели черных гетто больших американских городов, «поликультурные» решения и «affirmative actions» будут считаться единственно правильной и даже неизбежной альтернативой интегративным решениям на старый лад (понятно, что попытка навязать интегративную модель всем остальным была бы фатальной ошибкой). Некоторые частные фонды благоприятствуют проведению исследований на эти сюжеты, что, в свою очередь, способствует универсализации формулирования проблем и идей.
   Государственная социология, которая необязательно относится к государственному сектору образования и научных исследований, но также процветает в частных институтах более или менее коммерческого направления (было бы неплохо изучить во Франции развитие одной из таких все более и более «частных» организаций – Центра документации и исследований потребления), является всего-навсего той, что наилучшим образом соответствует государственным функциям классификации, предвидения и легитимации. Отличительной особенностью этой социологии является ее невнимание к причинам тех или иных проблем, к используемым терминам, к построению переменных и категорий… Необходимо добавить, что ее отличает именно то, что она не видит, не может увидеть по причине ограниченности ее области зрения, границы которой располагаются в «головах» (говоря словами К. Маркса).
   Интеллектуалы, предрасположенные думать с помощью государства и для государства, изучают объекты, заранее сконструированные государственным здравым смыслом. Однако не стоит отчаиваться из-за ограниченной самостоятельности, которой располагают социальные науки. Надо быть бдительными и находить средства, позволяющие понять разного рода принуждения, действующие на эти науки.

Пер. с франц. Т. В. Анисимовой

Иммануил Морис Валлерстайн
Непреодолимые противоречия либерализма: права человека и права народов в геокультуре современной миросистемы

    [2 - Фрагмент книги «Анализ мировых систем и ситуация в современном мире», (СПб.: Университетская книга, 2001).]
   26 августа 1789 г. французское Национальное собрание приняло Декларацию прав человека и гражданина. С тех пор и доныне она остается символическим утверждением того, что мы теперь называем правами человека. Она была подкреплена и обновлена во Всеобщей декларации прав человека, принятой без единого голоса против и лишь при нескольких воздержавшихся Организацией Объединенных Наций 10 декабря 1948 г. Никогда, однако, не существовало параллельного символического утверждения прав народов, по крайней мере до того, как ООН 14 декабря 1960 г. приняла Декларацию о предоставлении независимости колониальным странам и народам.
   Преамбула к Декларации 1789 г. предлагает в качестве исходного рассуждения, что «неведение, забвение или презрение прав человека являются единственными причинами общественных бедствий и порчи правительств». Мы начинаем, таким образом, с проблемы невежества, как и приличествует документу Просвещения, и непосредственный вывод из этой идеи: как только с невежеством будет покончено, не будет и общественных бедствий.
   Почему Французская революция не издала подобной декларации о правах народов? На самом деле аббат Грегуар предложил в 1793 г. Конвенту, чтобы тот предпринял усилия по кодификации законов, относящихся к «правам и соответствующим обязанностям наций, правам народов (gens)». Но Мерлен де Дюари возразил, что «это предложение следовало бы адресовать не Конвенту французского народа, но скорее общему конгрессу народов Европы», и предложение было отклонено.
   Наблюдение было уместно, но, разумеется, в то время не существовало такого общего конгресса. И когда он возник (более или менее), сначала в форме Лиги Наций, затем Организации Объединенных Наций, такая декларация была принята далеко не сразу. В 1945 г. колониальные державы, одержавшие победу в борьбе за свою собственную свободу, все еще не допускали мысли о незаконности колониализма. Лишь в декларации 1960 г., после того как значительная часть колониального мира уже завоевала свою независимость, ООН подтвердила свою «веру в основные права человека, в достоинство и ценность человеческой личности, в равноправие мужчин и женщин и в равенство больших и малых наций» и потому «торжественно провозгласила необходимость незамедлительно и безоговорочно положить конец колониализму во всех его формах и проявлениях».
   Я не хотел бы обсуждать, вписаны ли права человека или права народов в естественное право, не хотел бы и рассматривать историю этих идей как интеллектуальных конструкций. Скорее, я хотел бы проанализировать их роль как ключевых элементов либеральной идеологии в той мере, в которой, она стала геокультурой современной миросистемы в XIX и XX вв. Я хотел бы также доказать, что интеллектуальное построение геокультуры не только внутренне противоречиво в логических терминах, что непреодолимое противоречие, представленное им, само по себе является существенной частью геокультуры.
   Все миросистемы имеют геокультуры, хотя может потребоваться некоторое время, чтобы такая геокультура утвердилась в данной исторической системе. Я использую здесь слово «культура» в смысле, традиционно применяемом антропологами, как систему ценностей и основных правил, которые, сознательно и бессознательно, управляют поощрениями и наказаниями в обществе и создают систему иллюзий, которые должны убеждать членов общества в его легитимности. В любой миросистеме всегда есть люди и группы, которые полностью или частично отвергают геокультурные ценности, и даже те, кто борется против них. Но покуда большинство «кадров» системы активно принимают эти ценности, а большинство простых людей не относятся к ним с активным скептицизмом, можно говорить, что геокультура существует, а ее ценности преобладают.
   Более того, важно различать основополагающие ценности, космологию и телеологию, с одной стороны, и политику их применения – с другой. Тот факт, что какие-то группы активно политически бунтуют, вовсе не обязательно означает, что они не подписываются, хотя бы подсознательно, под основополагающими ценностями, космологией и телеологией системы. Это может просто означать, что они полагают эти ценности неправильно применяемыми. И, наконец, мы должны помнить об историческом процессе. Геокультуры в какой-то момент складываются, а позже могут перестать властвовать над умами. Конкретно говоря о современной миросистеме, я собираюсь показать, что ее геокультура родилась с Французской революцией и начала терять широкое признание с всемирной революцией 1968 г.
   Современная миросистема – капиталистический мир-экономика начал свое существование в «долгом XVI веке». Однако в течение трех столетий он функционировал без какой-либо твердо установившейся геокультуры. Иначе говоря, в период XVI–XVIII вв. в капиталистическом мире-экономике не существовало системы ценностей и правил, о которых можно было бы сказать, что большинство народов активно их принимает, а большинство людей соглашается с ними хотя бы пассивно. Французская революция качественно изменила положение. Она установила два новых принципа: естественность и нормальность политических изменений и суверенитет народа. Эти принципы так быстро и так глубоко укоренились в народном сознании, что ни Термидор, ни Ватерлоо не могли выкорчевать их. В результате так называемая Реставрация во Франции (а на самом деле во всей миросистеме) ни в одном пункте и ни в каком смысле не была подлинным восстановлением «старого режима».
   Главное, что следует заметить относительно этих двух принципов, это то, что они сами по себе были вполне революционны применительно к миросистеме. Вовсе не гарантируя легитимации капиталистического мира-экономики, в долгосрочной перспективе они угрожали подрывом ее легитимности. Именно в этом смысле я уже доказывал, что «Французская революция представляла собой первую из антисистемных революций в капиталистическом мире-экономике – в меньшей степени успешную, в большей – потерпевшую поражение». Именно для того, чтобы сдержать эти идеи, вписав их в нечто более общее, «кадры» миросистемы ощутили срочную необходимость выработать и навязать более широкую геокультуру.
   Выработка такой геокультуры приняла форму дебатов между идеологиями. Я использую здесь термин «идеология» в специфическом значении. Я уверен, что три идеологии, разработанные в XIX в.: консерватизм, либерализм и социализм – на самом деле были ответами на единственный вопрос: исходя из широкого согласия с двумя идеями – о нормальности изменений и о суверенитете народа – какая политическая программа наиболее успешно гарантирует хорошее общество?
   Ответы были чрезвычайно просты. Консерваторы, бывшие в ужасе от этих концепций и, в сущности, питавшие отвращение к ним, отстаивали предельную осторожность в общественных действиях. Политические изменения, говорили они, должны предприниматься лишь тогда, когда призывы к ним будут поддержаны подавляющим большинством, но даже и в этом случае изменения должны осуществляться при минимально возможных разрывах с прошлым. Что же до суверенитета народа, они доказывали, что он будет использован наиболее мудрым образом, если реальная власть будет фактически передана в руки тех, кто традиционно отправляет ее и кто представляет мудрость непрерывной традиции.
   Противоположный взгляд принадлежал социалистам (или радикалам). Они приветствовали изменение и призывали народ полностью и прямо осуществить свой суверенитет в интересах обеспечения максимальной скорости, с которой могли бы быть проведены изменения в направлении к более эгалитарному обществу.
   Консервативная и социалистическая позиции были четко очерчены и просты для понимания: как можно медленнее или быстрее! Изо всех сил сопротивляться уравнительным тенденциям или, напротив, решительно разрушать структуры, построенные на неравенстве! Вера, что возможны лишь очень незначительные изменения, против веры, что все может быть сделано, если только будут преодолены существующие изощренные социальные препятствия! Это знакомые контуры «правая против левой» – термина, который сам был рожден Французской революцией.
   Но что же в таком случае либерализм, заявляющий, что он противостоит консерватизму, с одной стороны, и социализму – с другой? Ответ был формально ясным, но содержательно двусмысленным. В формальном выражении либерализм представлял собой «средний путь», «жизненный центр» (если использовать названия, данные им самому себе в XX в.). Не слишком быстрые и не слишком медленные изменения, а как раз с правильной скоростью! Но что же это значило в содержательных терминах? Здесь на самом деле либералы редко находили между собой общий язык, даже находясь в пределах одного конкретного места и времени, и уж точно не могли договориться применительно к разным местам и разным периодам времени.
   Следовательно, вовсе не четкость программ определяла либерализм как идеологию, а скорее его особое внимание к процессу. Строго говоря, либералы верили, что политические изменения неизбежны, но они верили также, что к хорошему обществу эти изменения ведут лишь постольку, поскольку процесс рационален, т. е. поскольку общественные решения являются результатом тщательного интеллектуального анализа. Отсюда особое значение придавалось тому, чтобы текущая политика вырабатывалась и осуществлялась теми, кто обладает наибольшими возможностями претворять в жизнь такие рациональные решения, т. е. экспертами и специалистами. Именно они могли наилучшим образом разработать реформы, которые могли бы (и действительно это делали) усовершенствовать систему, в которой они живут. Либералы по определению не были радикалами. Они стремились улучшить систему, а не преобразовать ее, потому что, с их точки зрения, мир XIX столетия уже представлял собой кульминацию человеческого прогресса или, если употребить недавно возрожденную фразу, «конец истории». Если мы живем в последнюю эпоху человеческой истории, то, естественно, наша первоочередная (на самом деле единственно возможная) задача состоит в совершенствовании системы, т. е. в занятии рациональным реформизмом.
   Три идеологии современности стали, затем тремя политическими стратегиями, призванными ответить на народные верования, господствовавшие в современном мире после 1789 г. В этих трех идеологиях особенно интересны две вещи. Во-первых, хотя все эти идеологии формально были антигосударственными, на практике они работали на укрепление государственных структур. Во-вторых, из всех трех постепенно и очевидно восторжествовал либерализм, что может быть наблюдаемо в двух политических процессах: со временем как консерваторы, так и социалисты сдвигали свои действующие программы скорее в направлении к либеральному центру, чем от него; именно консерваторы и социалисты, действуя раздельно, но взаимодополняюще, несут ответственность за реализацию либеральной политической программы в гораздо большей мере, чем сами либералы с заглавной буквы «Л». Вот почему, по мере того как либеральная идеология все более торжествовала, либеральные политические партии имели тенденцию к исчезновению.
   Что представляют собой права человека в рамках торжествующей либеральной идеологии, и откуда, предполагается, они приходят? На этот вопрос давались разные ответы. Но в целом либералам свойственно отвечать, что права человека коренятся в естественном праве. Такой ответ придает правам человека мощную основу, позволяющую давать отпор оппонентам. Однако сейчас, когда это предположение озвучено и перечислен конкретный список прав человека, большая часть вопросов по-прежнему остается открытой. У кого есть моральное (и юридическое) право составлять перечень таких прав? Если одна группа прав приходит в противоречие с другой, какая из них имеет приоритет и кто это решает? Являются ли права абсолютными или же они ограничены некими рациональными оценками последствий их применения? (Эта последняя дилемма отражена в известном заявлении судьи Оливера Уэнделла Холмса, согласно которому свобода слова не предполагает права заорать «Пожар!» в переполненном театре.) И самое главное: кто имеет право пользоваться правами человека?
   Последний вопрос может показаться неожиданным. Разве не очевидно, что верный ответ – «все»? Вовсе нет! На самом деле такого никто и никогда не заявлял. Например, почти повсеместо признано, что такими правами не обладают несовершеннолетние или по крайней мере не все несовершеннолетние по очевидному основанию, что умственные способности несовершеннолетних не позволяют им пользоваться этими правами разумно и безопасно для себя и для других. Но если исключены несовершеннолетние, то как насчет впавших в маразм стариков, грудных младенцев, социопатов, преступников? А потом список можно будет продолжать до бесконечности. Как насчет подростков, невротиков, военнослужащих, неграмотных, бедных, женщин? Где та очевидная линия, которая отделяет способность от неспособности? Такой линии, конечно же, не существует, и уж точно не существует такой линии, которая определялась бы естественным правом. Таким образом, оказывается, что определение лиц, на которых распространяется действие прав человека, неизбежно является текучим, зависящим от политики.
   Определение того, кто имеет права человека, в свою очередь, тесно связано с вопросом, кто может претендовать на осуществление прав человека. И здесь появляется еще одно понятие, рожденное Французской революцией, – «гражданин». Потому что людьми, которые наиболее явно были уполномочены осуществлять народный суверенитет, были именно граждане. Но кто такие граждане? Подразумевается, что это группа более широкая, чем «король», или «знать», или даже «собственники», но одновременно это группа более узкая, чем «все», или даже чем «все, проживающие в географических границах данного суверенного государства».
   Вот тут-то и начинается главная история. Где лежит власть суверена? В феодальной системе власть была парцеллизована. Человек мог быть подданным нескольких стоящих выше него повелителей, часто так и случалось в действительности. В связи с этим вышестоящий повелитель не мог рассчитывать на бесспорную власть над своими подданными. Современная миросистема создала радикально иную правовую и моральную структуру, в которой суверенные государства, действующие в межгосударственной системе и ограниченные ею, претендуют на исключительную юрисдикцию над всеми лицами, обитающими на их территории. Более того, все эти территории были связаны географически, т. е. были связаны пограничным и таможенным режимом и тем самым отделены от других территорий. Кроме того, в рамках межгосударственной системы не осталось не принадлежащих никому территории.
   Таким образом, когда подданные превратились в граждан, все проживающие в государстве оказались разделены на граждан и неграждан (или иностранцев). Иностранцы также подразделялись на множество категорий. Эти категории ранжировались от долгосрочных (даже пожизненных) мигрантов, с одной стороны, до транзитных пассажиров – с другой. Но в любом случае иностранцы не были гражданами. С другой стороны, поскольку государства были соединением «регионов» и «местностей», в начале XIX в. сами граждане, как бы их ни определять, обычно были людьми весьма разнообразного происхождения – говорящими на разных языках, придерживающимися разных обычаев, хранящими разную историческую память. Когда подданные стали гражданами, гражданам, в свою очередь, предстояло превратиться в представителей нации, т. е. людей, у которых лояльность к своему государству стоит на первом месте по отношению к любой иной социальной лояльности. Это было нелегко, но это имело существенное значение, если осуществление народного суверенитета не должно было стать результатом возможных иррациональных межгрупповых конфликтов.
   Поэтому, в то время как такие государства, как Великобритания, Франция и США, вскармливали чувство национализма среди своих граждан, в других местах, подобных Германии и Италии, предгосударственные националисты боролись за создание государств, которые, в свою очередь, воспитали бы такой же национализм. В большинстве государств XIX в. первостепенное значение в развитии такого чувства национального самосознания придавалось двум общественным институтам – начальной школе и армии. Те государства, которые лучше всего решали эти задачи, и процветали более всех. Как замечает Уиллиам Мак-Нейл: «В таких обстоятельствах фикция этнического единообразия в рамках особой национальной юрисдикции находит свои корни в последних столетиях, когда некоторые ведущие нации Европы обратились к подходящим образом идеализированным и произвольно выбранным варварским предшественникам. (Несомненно, любопытно заметить, что французы и британцы выбрали в качестве своих предполагаемых предков соответственно галлов и бриттов, беспечно не учитывая последующих завоевателей, от которых они и унаследовали свои национальные языки.) Фикция этнического единообразия особенно расцвела после 1789 г., когда были продемонстрированы практические преимущества и мощь неоварварской политии (объединившей взрослых мужчин, способных владеть оружием, спаянных национальным чувством и добровольно подчиняющихся выборным вождям) перед правительствами, ограничивавшими мобилизацию для войны узкими группами населения».
   Если подумать, ни начальная школа, ни армия не прославлены своей практикой соблюдения прав человека. И первая, и вторая являются вполне авторитарными, построенными сверху вниз, структурами. Превращение простых людей в граждан-избирателей и в граждан-солдат, может быть, и очень полезно, если вы хотите обеспечить единство государства как перед лицом других государств, так и в смысле уменьшения насилия или классовой борьбы внутри государства, но дает ли это что-нибудь реальное для развития и реализации прав человека?
   Политический проект либерализма XIX в. для стран сердцевины капиталистического мира-экономики состоял в том, чтобы приручить опасные классы, предложив тройную программу рациональной реформы: всеобщее избирательное право, политика благосостояния и национальное самосознание. Программа строилась на надежде и предположении, что простой народ будет умиротворен этой ограниченной передачей благ и потому не будет оказывать давления ради осуществления полноты своих «прав человека». Пропаганда лозунгов прав человека, свободы, демократии сама по себе была частью приручения опасных классов. Незначительность социальных уступок, дарованных опасным классам, еще сильнее бросится в глаза, если принять во внимание хотя бы два факта. Первый: на общий уровень жизни в странах сердцевины благотворно влиял перевод прибавочного продукта из периферийных зон. А локальный национализм каждого из этих государств дополнялся коллективным национализмом «цивилизованных» наций по отношению к «варварам». Сегодня мы называем это явление расизмом, доктрина которого была в явном виде кодифицирована именно в тот период именно в этих государствах и который глубоко проник во все общественные институты и в общественную мысль. По крайней мере это было так до тех пор, пока нацисты не довели расизм до его логического завершения, его пес plus ultra’ версии, и таким образом не принудили пристыженный западный мир к формальному, хотя лишь частичному, теоретическому отвержению расизма.
   Кто же были эти «варвары»? Несомненно, колониальные народы. Черные и желтые по отношению к белым. «Восток» для «Запада». «Неисторические» нации Восточной Европы для «исторических» наций Западной Европы. Евреи для христиан. Изначально права человека «цивилизованных» наций утверждались на том основании, что они «цивилизованные». Логика империализма была аверсом этой монеты. Долгом тех стран, которые полагали, что они уважают права человека, было тем самым «цивилизовать» тех, кто не уважал их, кто имел «варварские» обычаи и кого вследствие этого следовало брать на буксир и учить, как учат детей. Отсюда вытекало, что любые права народов зарезервированы для немногих конкретных народов и вовсе не являются правами всех остальных народов. Ведь и вправду полагалось, что предоставление «варварам» их прав как народам вело бы к отрицанию индивидуальных «прав человека» у этих народов. Таким образом, две системы прав в XIX в. были поставлены в ситуацию прямого конфликта между собой. Не было способа, каким мир мог бы совместить их.
   Либерализм XIX в. решил те вопросы, которые перед собой поставил. В условиях миросистемы, где стали господствовать доктрины, провозгласившие нормальность изменений и суверенитет народа, как верхний слой разумных, компетентных и имущих людей доброй воли мог удержать «опасные классы» от попыток «опрокинуть тележку с яблоками»? Ответ гласил: этого можно достичь использованием необходимой дозы рациональных реформ. Этот ответ означал на практике ограничение той группы, которая могла бы пользоваться своими правами человека, лишь некоторыми людьми при одновременном еще более строгом ограничении числа тех народов, которые вообще могли реализовать свой суверенитет. Однако, поскольку, согласно логике либерализма, права теоретически имеют всеобщий характер, ограничения должны быть оправданны запутанными и благовидными основаниями. Таким образом, теоретически права понимались как универсальные, но меньше всего либералы хотели бы, чтобы либеральные принципы воспринималось буквально, т. е. их как действительно подлежащие всеобщему применению. А чтобы они так не воспринимались, либералам требовалась сдерживающая сила. Такой силой был расизм в сочетании с сексизмом. Конечно, либералы никогда не признали бы это открыто: ведь и расизм, и сексизм по определению антиуниверсальны и антилиберальны.
   Эдуард Саид очень хорошо ухватил дух этой второй фазы либерализма и ее последствия: «Вместе с другими народами, определяемыми различным образом как отсталые, выродившиеся, нецивилизованные или запоздавшие в развитии, народы Востока рассматривались в рамках концепции, построенной на биологическом детерминизме и морально-политической предубежденности. Таким образом, восточное связывалось с теми элементами в западных обществах (люди с отклоняющимся поведением, душевнобольные, женщины, бедные), которые обобщенно определялись как вызывающие сожаление отщепенцы. Представителей Востока редко рассматривали как таковых, смотрели скорее сквозь них, анализируя не как граждан, даже не как людей, а как проблемы, которые следует решить, или удержать, или – по мере того как колониальные державы открыто захватывали их территории – подчинить… Моя точка зрения состоит в том, что метаморфоза невинной филологической специализации (ориентализма, востоковедения) в средство управления политическими движениями, администрирования в колониях, производства почти апокалиптических заявлений о трудной цивилизаторской миссии Белого Человека – произошла в предположительно либеральной культуре, полной заботы о восхваляемых ею нормах всеобщности, плюрализма, открытости мысли. На самом деле то, что происходило, было противоположно либеральным принципам: окостенение доктрины и значений, данных «наукой», в «истину». Потому что если такая «истина» закрепляет за собой право судить Восток как неизменно «восточный» в описанном мной понимании, то либеральность – не более чем форма подавления и интеллектуального предрассудка».
   В XX в. случилось так, что угнетенные расизмом и сексизмом стали настаивать на пользовании правами, которые, как говорили либералы, теоретически им принадлежат, – правами человека и правами народов. Первая мировая война обозначила эту политическую цезуру. Разрушение порядка в отношениях между государствами центра, «тридцатилетняя война», длившаяся с 1914 по 1945 г., открыли пространство для новых движений.
   Поскольку наиболее «горящей» проблемой на мировой арене был колониализм/империализм, т. е. юридический контроль над большой частью Азии, Африки и Карибского бассейна со стороны европейских государств (а также США и Японии), прежде всего проявилось требование прав народов, а не прав человека. Законность этого требования наиболее ярко была продемонстрирована Вудро Вильсоном, когда он сделал центральной темой глобального либерализма «самоопределение наций». Конечно, Вильсон настаивал, чтобы самоопределение представлялось строгих юридических формах, методически, рационально, когда нации будут к нему готовы. Пока нужные условия не созреют, эти нации могут существовать в режиме «опеки» (используя язык Устава ООН 1945 г.).
   Консерваторы были еще более осторожны, чего и следовало ожидать. Они считали, что «готовность» к самоопределению вызреет через очень длительный срок времени, если это вообще когда-нибудь случится. В первой половине XX в. консерваторы часто обращались к теме прав человека, чтобы оспорить права народов. Они утверждали, что население колоний – это не подлинные «народы», а просто совокупность индивидов, чьи личные права человека могут быть признаны, если индивид имеет достаточный уровень образования, освоил в достаточной мере западный стиль жизни и поэтому может, доказать, что он (очень редко она) достиг статуса «цивилизованной личности». Это была логика доктрины формальной ассимиляции, которой пользовался ряд колониальных держав (например, Франция, Бельгия и Португалия), но и другие державы практиковали сходный, хотя и не формализованный, подход к определению и предоставлению прав человека.
   Те социалисты, которые в годы Первой мировой войны были настроены радикально антисистемно и антилиберально, иначе говоря, большевики (или ленинисты) и Третий Интернационал, поначалу очень подозрительно относились ко всем разговорам о правах народов, которые они ассоциировали с националистическим движением европейского среднего класса. В течение длительного времени они были открыто враждебны этой концепции. Но, в 1920 г., они довольно внезапно радикально изменили курс. На бакинском Съезде народов Востока тактический приоритет классовой борьбы в Европе – Северной Америке был тихонечко положен под сукно в пользу тактического приоритета антиимпериализма – темы, вокруг которой Третий Интернационал надеялся построить политический союз между европейскими в основном коммунистическими партиями и по крайней мере наиболее радикальными национально-освободительными движениями Азии и других частей периферийных зон. Но в результате ленинисты, по сути, присоединились к вильсонианской программе самоопределения наций. А когда, после Второй мировой войны, СССР начал активно проводить политику поощрения «социалистического строительства» в ряде стран, более или менее тесно привязанных политически к Советскому Союзу, он де-факто присоединился к выполнению программы мирового либерализма по экономическому развитию слаборазвитых стран.
   Таким образом, в 1945–1970 гг. либерализм пережил второй апофеоз. Если в десятилетия перед 1914 г. он, казалось, торжествовал только в Европе, то в 1945–1970 гг. – во всем мире. США, всемирный выразитель либерализма, были державой-гегемоном. Их теоретический лишь оппонент СССР осуществлял тактическую программу, которая, если говорить о правах народов, по сути ничем не отличалась от либеральной. Тем самым СССР фактически содействовал США в приручении «опасных классов» миросистемы. Более того, казалось, что эта либеральная политика на самом деле приносит плоды этим самым «опасным классам». Национально-освободительные движения пришли или приходили к власти по всему третьему миру. Казалось, эти классы приходят к власти (по крайней мере частично) повсюду, не только в виде коммунистических режимов в советском блоке, но и через большую роль социал-демократических партий в Западной Европе и других странах «белого» сообщества. И как следствие невероятного глобального расширения экономики в 1945–1970 гг. почти во всех периферийных странах были весьма велики темпы экономического роста. Это были годы оптимизма, даже там, где (как во Вьетнаме) борьба оказалась весьма жестокой и разрушительной.
   Оглядываясь на то, что ретроспективно выглядит почти «золотым веком», поражаешься, насколько отсутствовала какая-либо озабоченность правами человека. Повсюду бросалось в глаза отсутствие прав человека или пренебрежение ими, от чисток и фальсифицированных процессов в Восточной Европе до различных форм диктатуры в странах третьего мира (и не забудем маккартизм в США и Berufsverbot в Федеративной Республике Германии). Это вряд ли была эпоха триумфа прав человека. Но, что еще более существенно, в этот период политические движения всего мира проявляли очень большую риторическую озабоченность правами человека. Доводы защитников прав человека повсюду рассматривались как угроза национальному единению в битвах «холодной войны». И в странах третьего мира, наиболее тесно связанных с Западом, уважение к правам человека было ничуть не большим, чем в государствах, максимально тесно связанных с советским блоком. Более того, открыто высказываемая озабоченность США – СССР положением с правами человека в сфере влияния оппонента была ограничена пропагандистским радиовещанием и не оказывала серьезного влияния на реальную политику.
   Что произошло с тех пор? Главным образом две вещи: провозвестническая и разоблачительная всемирная революция 1968 г., бросившая вызов либеральной геокультуре, и последующее за ней обнаружение того, что либеральный пакет уступок опустошен. В 1968 г. студенты и их союзники говорили повсюду – в странах Запада, в коммунистическом блоке и в зонах периферии, – что либеральная идеология (включая отличающийся на словах, но сходный по сути советский вариант) представляет собой систему обманных обещаний, реальное содержание которых на самом деле в основном негативно для громадного большинства населения мира. Разумеется, революционеры стремились повсюду говорить на языке понятий, отражающих специфику своих стран (в США иначе, чем в Германии, Чехословакии, Китае, Мексике или Португалии, Индии или Японии), но всюду поднимались одни и те же темы.
   Всемирная революция 1968 г. не разрушила миросистему. Она и не приблизилась к достижению этой цели. Но она вытеснила либерализм с его места определяющей идеологии миросистемы. И консерватизм, и радикализм отодвинулись от либерального центра более или менее на те места, которые они занимали в первой половине XIX в., и тем самым нарушили тот тонкий баланс, который либерализм стремился установить для ограничения революционного воздействия на мир как прав человека, так и прав народов.
   Как нарушился этот баланс, можно увидеть на примере влияния второго главного изменения, произошедшего уже в социально-экономической структуре миросистемы. Примерно с 1968–1973 гг. мироэкономика находилась в Б-фазе кондратьевского цикла, в периоде стагнации. Стагнация фактически аннулировала экономические достижения большинства периферийных зон, за исключением уголка Восточной Азии, который стал местом своего рода перемещения ограниченной части производства в мире-экономике, что является нормальной характеристикой Б-фазы кондратьевского цикла. Стагнация привела также (с разной скоростью) к падению реальных доходов трудящихся классов Севера. С розы облетели лепестки. Обман оказался громаден. Надежда на последовательное, устойчивое, упорядоченное улучшение перспектив жизни, поддерживаемая силами мирового либерализма (и их фактическим союзником – мировым коммунистическим движением), потерпела крах. И как только крах наступил, сами те. кто предположительно выиграли от прежнего развития, поставили вопрос, насколько в действительности были обеспечены права народов.
   Постановка под сомнение того, что прежде считалось успешной реализацией прав народов в эпоху после 1945 г., имела два политических последствия. С одной стороны, многие занялись отстаиванием прав «новых» народов. Может быть, полагали они, дело именно в том, что не признавались права именно этих народов. Отсюда новые и более воинственные этнические движения, движения за отделение, требования «меньшинств» в существующих государствах, которые выдвигались одновременно с требованиями других групп или квазинародов, таких, как женщины, геи и лесбиянки, инвалиды, престарелые. С другой стороны, встал вопрос: если права народов не принесли плодов, зачем тогда подавлять стремление к правам человека, оправдывая это стремлением обеспечить права народов? Вот почему в однопартийных государствах и военных диктатурах советского блока и третьего мира внезапно стали выдвигаться требования немедленной реализации прав человека. Это было движение так называемой демократизации. Но и в западном мире это было время распада структур, которые прежде серьезно ограничивали выражение прав человека, и время создания новых прав, например права на невмешательство в частную жизнь в США. Более того, казалось, что все заговорили о правах человека не только в своих собственных, но и в других странах: заявление Картера о правах человека как главной заботе внешней политики США, Хельсинкские соглашения, распространение движений типа «Международная амнистия» и «Medicins du Monde», желание интеллектуалов третьего мира обсуждать права человека как главную и приоритетную проблему.
   Два этих движения последних 10–20 лет – поиск «новых» народов, права которых должны быть утверждены, и более интенсивные требования, касающиеся прав человека, – явились реакцией на разочарования и обманы эпохи 1945–1970 гг., которые привели к революции 1968 г. Эта революция, развертывалась вокруг темы ложности надежд глобального либерализма и тех гнусных намерений, которые стояли за предлагаемой либерализмом программой рационального реформизма.
   Поначалу два этих движения казались одним. Те же люди, что утверждали права «новых» народов, требовали и больших прав человека. Однако к концу 1980-х гг. и особенно в связи с геополитическими потрясениями прежней системы гегемонии США, отмеченными крахом коммунизма, эти два движения пошли разными, часто противоположными путями. К 1990-м гг. появились целые движения, использующие (вновь) тему прав человека, для того, чтобы противопоставить эти права правам «новых» народов. Такое положение можно наблюдать в неоконсервативной кампании против политкорректности в США. То же самое просматривается в заявлении Medecins du Monde и ряда французских интеллектуалов по поводу droit d’ingerance (права на вмешательство) в Боснии и Сомали сегодня, в Китае и Иране завтра и (почему же нет?) в находящиеся под властью черных муниципальные управления в США послезавтра.
   Сегодня либерализм загнан в угол своей собственной логикой. Он все еще продолжает утверждать законность прав человека и, чуть менее громко, прав народов. Он не берет в расчет то, что есть на самом деле. Он утверждает права, с тем, чтобы они не были применены в полном объеме. Но это все труднее сделать. И либералы, зажатые, как говорится, между Сциллой и Харибдой, показывают свою подлинную суть, превращаясь в большинстве своем в консерваторов и лишь в редких случаях в радикалов.
   Давайте возьмем простой, но очень важный и насущный вопрос, относящийся к фактическому положению дел, – миграцию. Политическая экономия проблемы миграции чрезвычайно проста. Мир-экономика более чем когда-либо поляризован в двух отношениях: социально-экономически и демографически. Между Севером и Югом зияет разрыв, и есть все признаки того, что в ближайшие десятилетия он станет еще шире. Последствия очевидны. Существует громадное давление миграционного потока с Юга на Север. Посмотрим на этот вопрос с точки зрения либеральной идеологии. Понятие прав человека очевидно включает в себя право на свободу передвижений. По логике либерализма, не должно быть ни паспортов, ни виз. Каждому должно быть позволено работать и селиться где угодно, как, например, обстоит сегодня в США и в большинстве суверенных государств – уж точно в тех государствах, которые претендуют на то, чтобы считаться либеральными.
   На практике, разумеется, большинство людей на Севере буквально приходит в ужас от идеи открытых границ. Но и политики в последнюю четверть века идут вовсе не в либеральном направлении. Соединенное Королевство было первым государством, которое воздвигло новые барьеры, чтобы отгородиться от подданных своих прежних колоний. В одном только 1993 г. произошли три важных события. Парламент Германии жестко свернул гостеприимство для «беженцев», боясь того, что таковыми могут стать жители Восточной Европы. (Разоблачать злобных коммунистов, которые не выпускают народ из своих стран, было хорошим шоу, но теперь мы увидели, что происходит, когда у власти больше нет злобных коммунистов, способных ограничить эмиграцию.) Во Франции правительство провело законы, которые не только ограничили миграцию из бывших колоний, но даже усложнили получение гражданства детьми мигрантов, родившимися во Франции. А в США в 1993 г. губернатор крупнейшего штата – Калифорнии (и нельзя сказать, что факт скорого превращения ее в штат с небелым большинством не имеет отношения к делу) принять поправку к Конституции США, кладущую конец одной из наших наиболее чтимых традиций – jus soli, делающей любого рожденного в США их гражданином по праву рождения.
   Каковы аргументы, выдвигаемые в Великобритании, Германии, Франции, США? То, что мы (Север) не можем принимать на себя экономическое бремя всего мира. Что изменилось за последний век? Лишь столетие назад Север брал на себя «бремя белого человека», «бремя цивилизаторской миссии» среди варваров. Теперь же «варвары», ставшие опасными классами, требуют возможности пользоваться некоторыми правами человека, скажем правом на свободу передвижения и поиск работы везде, где ее можно найти.
   Внутренние противоречия либеральной идеологии носят тотальный характер. Если у всех людей равные права и у всех народов равные права, мы не можем сохранять такую неэгалитарную систему, какой всегда был и всегда будет капиталистический мир-экономика. Но если это открыто признать, то капиталистический мир-экономика потеряет легитимность в глазах опасных – обездоленных – классов. А если система лишена легитимности, она, как привило, не выживет.
   Таким образом, кризис носит тотальный характер. Мы будем переживать его следствия в ближайшие полвека. Как бы мы ни разрешили коллективными усилиями этот кризис, какого бы рода новую историческую систему мы ни построили, будет ли она хуже или лучше, будет ли у нас больше или меньше прав человека и прав народов, одно несомненно: это не будет система, основанная на либеральной идеологии какой мы ее знаем на протяжении вот уже двух веков.

2001 г.
Пер. с англ. П. М. Кудюкина

С. Н. Булгаков
Философия хозяйства

   Eine jede Philosophie ist ihre Zeit in Gedanken erfasst.
Hegel

   Всякая философия выражает в мысли свою эпоху.
Гегель

    [3 - Речь на защите докторской диссертации, состоявшейся 21 сентября 1912 г.]
   Одной из отличительных черт исторического самочувствия нашей эпохи является, бесспорно, экономизм. Без преувеличения можно утверждать, что ни одна еще историческая эпоха не сознавала с большей ясностью хозяйственной природы жизни и не склонна была в большей степени ощущать мир как хозяйство. Конечно, экономическая нужда, холод и голод, труд в поте лица и бедность ведомы человечеству во все времена его исторического существования, как железная необходимость, к которой ничего нельзя ни прибавить, ни убавить. В этом смысле одинаковы все эпохи, и хозяйственная «Sorge», Нужда и Забота, не оставляет Фауста – человечество от колыбели до заката.

     Ухо пусть меня не слышит,
     Все же мною сердце дышит;
     В разных видах я одна
     Мучить каждого властна.

     Würde mich kein Ohr vernehmen
     Müsst’es doch im Herzen dröhnen;
     In verwandelter Gestalt
     Ueb’ich grimmige Gewalt.

   Но современное ухо слышит эти шепоты, и современный глаз видит эти мрачные лики, склоняющиеся над человеком. Мы живем в эпоху обостренной экономической рефлексии, напряженного и утонченного экономического самосознания, когда вопросы экономического бытия властно заняли в мысли и чувстве одно из первых мест. Объяснения этому явлению нужно искать, разумеется, не в одном только обострении общего самосознания или саморефлексии, которое наше время вообще отличает, но и в событиях экономической жизни, в непомерном ускорении ее темпа и колоссальном развитии хозяйства. Капитализм с его железной поступью, с его неотразимой, покоряющей мощью, влекущий человечество куда-то вперед по неведомому и никогда еще не испытанному пути, не то к последнему торжеству, не то к гибельной бездне, – вот тот всемирно-исторический факт, которым мы невольно загипнотизированы, вот ошеломляющее впечатление, от которого мы не можем освободиться. Человек в хозяйстве побеждает и покоряет природу, но вместе с тем побеждается этой победой и все больше чувствует себя невольником хозяйства. Вырастают крылья, но и тяжелеют оковы. И это противоречие, разъедающее душу человека, заставляет его сосредоточеннее задуматься над вопросом о природе хозяйства. Прежние инстинкты и навыки утрачивают свою непосредственность, будят тревогу, порождают рефлексию, словом, развивается своеобразный экономический гамлетизм, и такими экономическими Гамлетами полна наша эпоха. Естественно, что экономическая мысль празднует свой бенефис, пред ней широко распахиваются двери не только академических аудиторий, но и народных собраний, салонов и рабочих жилищ, внимание настораживается всюду. Широкое развитие экономических наук за последние 1 1/2 века имеет причину не только в практической нужде, вызвано не одной потребностью ориентироваться в усложнившейся хозяйственной жизни, вместе с тем оно находит благоприятную почву и в духовном экономизме эпохи. Наиболее радикальное, а потому и наиболее интересное выражение этот экономизм получил в доктрине так называемого экономического материализма, которая оказывается поэтому в числе наиболее влиятельных и жизнеспособных учений XIX века. Тому глухому, хотя и всеобщему чувству хозяйственной обусловленности жизни, которое разлито в сознании масс, он дает теоретическое выражение в своем научно-философском догмате о примате хозяйства в историческом бытии и сознании. Этот воинствующий экономизм утверждает хозяйственную природу всей культуры и всего человеческого творчества, ищет хозяйственной подосновы далее для самых высших и, казалось бы, наиболее духовных проявлений жизни. И следует признать без оговорок, что, как бы ни относиться к содержанию этого учения, нельзя не прислушиваться к его мотиву, который так интимно близок каждому, назойливо безотвязен и неотразимо притягателен.
   Экономический материализм поэтому не может быть просто отвергнут, он должен быть положительно превзойден, он не позволяет себя отбросить, но повелевает преодолеть. Он запечатлен особой исторической подлинностью и искренностью. Число фактических последователей экономического материализма гораздо больше, чем открытых и сознательных приверженцев, ибо, нельзя утаить, многие экономисты безотчетно отдаются этому воинствующему экономизму, который и зародился-то в этом смысле задолго до Маркса, по крайней мере во дни Кенэ, Смита, Рикардо и всей классической школы.
   В философской области существенные пункты соприкосновения с экономическим материализмом имеются в учениях, окрашенных более или менее радикальным волюнтаризмом и исповедующих примат воли и действия над отвлеченным мышлением. Здесь, конечно, приходится вспомнить о столь распространенном, вошедшем даже в моду философском направлении, именуемом прагматизмом. В этой, надо сказать, чрезвычайно широкой скобке вмещаются и такие ходы мысли, которые ведут непосредственно к Марксу, и для историка идей весьма интересно видеть, насколько предвосхищаются Марксом, правда, в неразвитом виде, некоторые тезисы теперешней «философии действия» или прагматизма.
   Экономический материализм истолковывает себя как экономический детерминизм. Он становится под философское знамя материализма и механистического мировоззрения и хочет быть их разновидностью, в их общую формулу он подставляет лишь свои определенные величины, именно: понятие хозяйствования, хозяйственной функции человека, хозяйственного его бытия. Там, где останавливается в своих объяснениях общий материализм, вступает в свои права экономический и продолжает его дело, объясняя историю человечества. Однако объяснение лишь тогда достигает своей цели, когда оно неизвестное объясняет известным, а не заменяет лишь новым неизвестным.
   Являются ли в этом смысле известными величинами основные вспомогательные понятия экономического материализма? Конечно, о том, что значит хозяйство, мы знаем из непосредственного опыта, но подвергалось ли это понятие философскому анализу и критической обработке? Ставился ли критический вопрос, что такое хозяйство и как оно возможно? На это может быть только один ответ: нет и нет. Поэтому в философском и научном смысле для экономического материализма (как и вообще для экономизма) понятие хозяйства само является столь же неизвестным, как и все, им объясняемое: x здесь заменяется y, и только. При этом наблюдается довольно обычное в истории мысли явление: понятия наиболее общие и основные и в силу того наиболее привычные подвергаются критическому анализу позднее других, производных, второстепенных и частных. Не это ли было, когда после векового развития научной мысли Кант поставил свой вопрос о природе науки, в частности математики, в своей «Критике чистого разума»? И пред нами теперь становится вопрос, вполне аналогичный кантовскому: что такое хозяйство? или как возможно хозяйство? каковы его предусловия и основоположения? каково содержание хозяйственного акта, его субъект и объект? Лишь для поверхностного размышления или же догматически предубежденного ума может казаться, что все это предприятие «критики чистого хозяйства» измышлено «метафизиками» и создается совершенно искусственно, ибо здесь вовсе нет проблемы, как это и до сих пор кажется догматическим позитивистам даже и относительно критики научного разума, проблемы Канта. Между тем в этих, с виду прелиминарных вопросах и заключаются основы философии экономизма, и лишь на основании их могут быть надлежащим образом проверены и критически оценены доктрины одинаково как экономического материализма, так и антиэкономического идеализма.
   Основной вопрос, который не исследовался, хотя и в известном смысле предрешался в экономическом материализме, таков: является ли хозяйство функцией человека или же человек есть функция хозяйства? Вековечная загадка о человеке, всегдашний стимул философствования, поворачивается в экономизме новой стороной. Есть ли человек вещь, объект, истолкования которому нужно искать в безличном, тоже объектном мире вещей и механизме вещей, определяющем хозяйственный процесс, или же, наоборот, последний сам объясняется из природы хозяйственного субъекта, порождается его деятельностью, запечатлевается его субъектностью? Эта серия общих и предварительных вопросов в значительной степени предопределяет собой содержание философии хозяйства, которая, как ни странно должно это казаться в век экономизма, не находит себе должного внимания ни среди философов, ни среди экономистов, между тем как имеет одинаковые права на внимание и тех и других.
   Объяснения этому надлежит, может быть, искать во взаимном недоверии и отчужденности между философией и наукой, особенно экономической, которая и до сих пор остается в значительной мере девственной в отношении к философии. Есть признаки, что идейному застою в этой области приходит конец. В той всеобщей научной, философской и религиозной тревоге, которая все сильнее охватывает современное человечество, ломаются старые перегородки, прежде герметически разгораживавшие разные области мысли, и изменяются границы их территорий. В этой смене отношений и границ, совершающейся в наши дни, находит свое оправдание и отстаивает права на «академическое» существование и настоящая работа, которая относится по своему плану одновременно и к чистой философии, и к семейству социально-экономических наук.
   Итак, пред нами основной вопрос: что такое хозяйство или кто такое хозяин? Бесспорно, в этом вопросе скрыто много не выявленных еще идейных возможностей, завита целая философская система, намечаются пути для построения целого мировоззрения. Экономический материализм делает чересчур поспешное и ошибочное заключение, будто экономизм есть, вместе с тем, непременно ео ipso материализм, – мысль, которая просвечивает даже в наименованиях, им себе даваемых: экономический, диалектический, исторический материализм, – меняется прилагательное, но существительное остается без изменения. Без всяких разговоров ставится знак равенства между понятиями: экономизм, экономическое и материализм, материалистическое. Связь эта почитается неразрывной и как будто само собою разумеющеюся. Это есть не только произвольное, но и совершенно неверное допущение. В экономизме как таковом отнюдь не в меньшей (а, по-моему, даже в большей) степени заложены возможности и спиритуализма, и мистицизма, и наряду с материалистическим экономизмом может утверждаться спиритуалистический или мистический, причем экономизм может соединяться с мистическим и религиозным мировоззрением (по крайней мере, «Философия хозяйства» стремится показать внутреннюю возможность такой связи). По существу экономизма им объемлется действенное отношение человека к природе и, обратно, воздействие природы на человека. Но в истолковании этого отношения намечается возможность различных путей, которыми вообще шла философия природы, и всего труднее, конечно, окажется истолковать без противоречий экономизм в духе механистического материализма, и уж во всяком случае здесь с ним поспорит спиритуалистическая или мистическая философия.
   То или иное истолкование экономизма во всяком случае может явиться лишь на почве целого философского мировоззрения и в связи с ним, другими словами, философия хозяйства силою вещей развертывается в философскую систему или, по крайней мере, прилепляется к ней.
   По вопросу о субъекте хозяйства или хозяине точка зрения, защищаемая в «Философии хозяйства», сводится к признанию всеобщего (трансцендентального) субъекта хозяйства, носителя хозяйственной функции. Таковым субъектом может быть только человечество как таковое, не коллектив или собирательное целое, но живое единство духовных сил и потенций, к которому причастны все люди, умопостигаемый человек, который обнаруживается эмпирически в отдельных личностях.
   Человек есть микрокосм, распространяющий свое влияние в макрокосме. Этому микрокосму принадлежит центральная, единящая роль в макрокосме, образующем для него периферию, а вместе с тем и объект хозяйственного воздействия. Человек представляет собой как бы «стянутую вселенную» (Шеллинг), а космос – потенциальное тело человека. На этой связи основана возможность постепенного овладения природой в научном знании и хозяйственном воздействии. Понятие трансцендентального субъекта хозяйства есть поэтому лишь особое, приуроченное к проблеме экономизма, выражение той идеи, которая с древности известна философии: это не что иное, как мировая душа учений Платона и Плотина, Бёме и Шеллинга, Баадера и Вл. Соловьёва. Здесь мировой демиург, вооруженный посохом трудника Геракла и светочем богоборца Прометея, сын Пороса и Пении, Заботы и Вдохновения, выступает под личиной хозяйствующего человечества, не в героической маске или вакхическом исступлении, но в рабочем фартуке и с трезвой расчетливостью.
   Хозяйство, понятое достаточно широко, не есть подъяремная работа скота, но творческая деятельность разумных существ, необходимо осуществляющих в ней свои индивидуальные начала, индивидуальности же присуща свобода, даже более, следует сказать, что она и есть эта самая свобода, и если свобода есть творчество, то индивидуальность есть подлинно творческое в нас начало, которое неугасимо и неустранимо и в хозяйстве.
   В хозяйстве творится культура, вся она имеет хозяйственную подоснову, в этом прав экономический материализм. Он не прав в своем истолковании этой мысли, в которое он в качестве единственно возможной философии экономизма подставляет механистический материализм, соединенный с социальным бентамизмом, и тем приводит к абсурду, опошляет глубокую и ценную мысль.
   В качестве частного вопроса при исследовании общей проблемы о смысле хозяйства в философии хозяйства должен быть рассмотрен вопрос и о природе науки. Вопрос этот поставлен уже в экономическом материализме, который, вполне правильно отметив связь между хозяйством и знанием, в дальнейшем «галиматизировал» (по выражению Гегеля) и эту мысль благодаря ее узкоматериалистическому и бентамовскому истолкованию: истолкование общего соотношения хозяйства и науки заменено было отыскиванием хозяйственных мотивов или интересов в возникновении той или иной отрасли знания, в истории того или иного научного открытия.
   Вопрос этот получает сугубую остроту в наше время, когда вообще так усиленно ищут волевых корней мышления и знания и когда идея инструментального значения научных понятий сделала такие успехи. Философия хозяйства ставит на своем языке проблемы гносеологии, точнее, теории науки (наукоучения), и разрешает их в смысле соединения трансцендентального идеализма с экономическим прагматизмом в учении о хозяйственной природе знания и о трансцендентальных (априорных) его основах, причем это соединение возможно лишь на почве центральной метафизической идеи – о человечестве как трансцендентальном субъекте хозяйства.
   Таким образом, философия хозяйства в своем развитии включает основные проблемы философского сознания, но в центре ее стоит антропология – учение о человеке в природе. На ее фронтоне написано то самое изречение дельфийского оракула, к которому не может не прислушиваться всякое серьезное и искреннее философствование: γνωθι σεαυτόν – познай самого себя, познай себя в мире и в себе познай вселенную.
   Если философия хозяйства далека от экономического материализма, то не менее далека она и от распространенного в наши дни трансцендентализма с его разновидностями. В противоположность материализму она утверждает примат жизни, который выражается в потенциальной оживляемости всего сущего, для нее не существует ни безусловного механизма, ни мертвой материи как самостоятельных начал, объясняющих собою явления бытия. И то, и другое есть лишь обморок жизни, ее изменчивая граница, постоянно преодолеваемая и снимаемая наступательной энергией жизни. Поэтому, хотя философия хозяйства и исповедует реальность материи, принципиально реалистична, однако этот реализм ее имеет совсем иной смысл, нежели в материалистической философии: это – мистический реализм, или же, по выражению Вл. Соловьёва, религиозный материализм. При этом Маркс переводится на язык Платона, Бёме, Шеллинга, Вл. Соловьёва, и раскрывается мистический и религиозный смысл того, что ищет выражения и в экономическом материализме, хотя его не находит. Едва ли, однако, еще не более мистический экономизм философии хозяйства отличается от трансцендентального идеализма с его наследственным грехом бесприродности и акосмизма. Логическому схематизму последнего остается чужд хозяйственный реализм, основа философии действия. Отвергая идеализм как мировоззрение, философия хозяйства вполне принимает, однако, основную его мысль, что наука предполагает участие оформляющих элементов априоризма или рассудочного схематизма, которые надо осознать как таковые. Она лишь отказывается признавать эти схемы самодовлеющими, видеть в их систематизации подлинное дело философии или мир абсолютных ценностей и принципов. В наличности этого схематизма науки, установляемого критической философией, она видит наиболее наглядное доказательство инструментального характера научных понятий, а следовательно, их условности и относительности. Философия хозяйства истолковывает поэтому трансцендентализм как идеалистический прагматизм, который и является необходимой предпосылкой для понимания науки в духе экономического прагматизма. Философия хозяйства в известном смысле переводит Канта на язык Маркса и прагматизма. Если Маркс истолковывается в ней в духе Бёме, то Кант понимается в духе Маркса.
   Философия хозяйства имеет, по существу дела, два лица, из которых одно обращено к философии, другое же к социальной науке, в частности – к политической экономии. Общие ее положения должны быть сличены с соответствующими положениями социальных наук и установлена связь между ними. Свою общую теорию науки философия хозяйства имеет применить и к социальной науке и потому ставит вопрос о методологических ее основоположениях или о логическом стиле. Здесь для философии хозяйства предстоит двойная задача: защищая права социальных наук на существование против скептиков, она отстраняет чрезмерные притязания социологизма и определяет его истинные границы. Решающее слово в том методологическом кризисе, который переживают теперь социальные науки, и в порождаемом им научном скепсисе принадлежит критической теории науки, и не меньше других наук в этой методологической сознательности нуждается и политическая экономия, которая не может уже оставаться в блаженном неведении времен классической школы и ее социалистических продолжателей. При этом критическом анализе притязает иметь свой особый голос и философия хозяйства, поскольку она считает общую теорию науки и своею проблемою и в то же время установляет философскую теорию хозяйства. В настоящем исследовании проводятся только основные линии, намечаемые точками пересечения философских и научных интересов в области теории хозяйства. Наибольшую остроту и принципиальный интерес получает при этом проблема социального детерминизма, а также вопрос об отношении между наукой и политикой, в связи с волнующей многие сердца теорией так называемого «научного социализма», составляющей credo социалистических легионов. Этот вопрос намечался для меня как очередная тема исследования еще в пору писания книги «Капитализм и земледелие» (СПб., 1900 г. Два тома), и теперь отчасти осуществляются тогдашние предположения.
   Я должен прибавить, что тогда, как и теперь, тема исследования определилась для меня не отвлеченно-теоретическим – профессиональным или же научно-спортивным интересом, но жизненною необходимостью решения очередных вопросов мировоззрения. Логика вещей приводила к тому, что центр тяжести в исследовании проблемы экономизма все более передвигался от политической экономии в сторону философии. Одна и та же проблема стояла передо мною как тогда, когда она разрешалась в смысле экономического материализма, так и теперь, когда решается в духе мистического реализма.

   И призраки ушли, но вера неизменна…
Вл. Соловьёв

   Всякая принципиальная проблема есть окно, чрез которое мы смотрим на мир, и, конечно, при этом оно до известной степени окрашивает для нас этот мир своими цветными стеклами. То, что открывается чрез данное окно или вообще чрез разные окна, неизмеримо шире и значительнее, нежели самые окна, и по своему содержанию и объему различается между собою гораздо менее, нежели окна, эти лишь зрительные отверстия. Роль такого окна в моем философствовании сыграла проблема экономизма, однако и в этой специфической и для многих, быть может, странной форме передо мной стали те же самые вопросы, которые вообще становятся пред философствующим сознанием, те же самые загадки бытия, которые от века Сфинкс жизни задает любомудрствующим Эдипам. И в конце концов все они спрашивают об одном, – о смысле жизни, иного содержания не имеет и не может иметь философия, достойная своего имени и подлинно проникнутая любовью к мудрости, а не к умным ненужностям.
   Различные философские системы не только смотрят на мир чрез разные окна, но предполагают и различные, хотя и необходимые для них, догматические базы, иногда сознательно, иногда бессознательно. Другими словами, они построяются из аксиом, интуитивных и недоказуемых. В основе всякой подлинной философской системы, т. е. имеющей самостоятельный мотив (а не компилятивно построяемой), лежит некоторая внутренняя интуиция, особым образом окачествованное мироощущение. Нельзя спорить об аксиомах, и, однако, различие аксиом с необходимостью ведет и к различию выводов. Ибо по-своему одинаково последовательны и евклидова, и неевклидова геометрия, различаются их аксиомы. И, исходя из такого интуитивизма в понимании философских систем, я наперед должен признать, что и системы философии хозяйства могут правомерно различествовать, если различаются исходные их аксиомы. Здесь заложена возможность неистребимых, по крайней мере средствами теории, разногласий, единство мыслей достигается только жизненным единением. И потому для меня ясно, что наряду с данною философией хозяйства может быть построена и совершенно иная. Это так. Но на одном можно и, я думаю, должно мне настаивать как на непререкаемом, – на самой проблеме, другими словами, на правомерности построения философской системы, рассматривающей мир как хозяйство. Проблема эта еще не ставилась в истории мысли во всю свою ширь, хотя к ней вплотную подходили с разных сторон столь различные течения мысли, как экономический материализм, спиритуализм, прагматизм, идеализм, мистицизм, причем все эти направления, своеобразно переплетаясь, объединяются и в философии хозяйства. И эта проблема должна быть поставлена именно нашим временем, а в свете ее предстанут в новом аспекте и с новых сторон основные вопросы философского и научного сознания. Ибо об истории философии следует сказать, что она есть столько же история разных философских учений или ответов на вопросы, ставимые пред собою мыслью, сколько и самых этих вопросов. И мне кажется, что проблемой философии хозяйства отвертывается в ней новая, неисписанная еще страница.

Андрей Фетисов Теоретические и практические основы социально-культурной политики

Введение

1. Введение в социально-культурную политику

1.1 Трансляция культуры

1.2 Культурная политика

1.3 Региональное развитие

1.4 Формирование социально-культурной политики

2. Социально-культурные основания экономического развития

2.1 Культура и хозяйственная деятельность

2.2 Цивилизационные и мировоззренческие предпосылки хозяйственной деятельности

2.3 Социально-культурные аспекты современного хозяйства и управления

2.4 Социально-культурные основания регионального развития