Екатерина Асмус
Времена

Цикл «с любовью о любви»

Паркетный лак

   Молодая женщина, очень молодая и очень хорошенькая уже не в первый раз за последние два часа раздвинула тюлевые половинки занавесок и мельком, как бы невзначай, мимоходом, взглянула в окно, чтобы снова расстроиться от того, что там ничего не изменилось. Она походила по комнате, открыла пузырек с лаком, потом закрыла его, потом полюбовалась на свои свеженакрашенные, яркие как конфетка, овальные ноготки, поправила прическу, но ее вновь неудержимо повлекло раздвинуть тюлевые половинки занавесок и взглянуть, не изменилось ли что-нибудь во дворе. Машины послушно стояли под окном, но одно место до сих пор пустовало.
   Молодая женщина (а имя ей было – Елена) выхватила розовыми пальчиками тонюсенькую розовую сигаретку из изящной миниатюрной пачки и закурила. Ее милый гладкий лобик пересекли крошечные морщинки тревоги и недоумения. Уже не первый час ожидала она своего мужа и успела соскучиться от беспокойства. Елена присела на кровать, продолжая курить, и рассеяно оглядела свою комнату. Комната была не то что бы бедна. Пожалуй, что даже и нет, но она явно требовала каких-то улучшений. Впрочем, как и вся квартира! Ах, как хотелось бы, чтобы немедленно, сию секунду, все в комнате преобразилось, само собой превратившись в новейшую глянцевую обстановку из модного журнала, который принесла вчера ее подруга. Елена представила себя утопающей в мягком бархатном кресле цвета топленого молока, с длиннющим золотым мундштуком в тонких пальчиках и в бледно-розовом шелковом пеньюаре. Ей привиделось элегантно обставленное помещение с приглушенным светом, где повсюду стоят вазы с белыми, бледно-розовыми и чайными розами, и паркетный лак блестит мягким лунным отсветом. Замечтавшись о том, как бы чудесно выглядела она, именно она, а не та противная шатенка, фото которой было помещено в журнале, Елена пропустила главное, а именно: легкий щелчок поворачивающегося в замке ключа и тихий стук открывающейся двери, что означало возвращение любимого.
   Молодой мужчина был, безусловно, хорош собой. Статный блондин, высокий, с утонченными чертами лица, большими яркими серыми глазами, он неизменно производил впечатление в любой компании. Кроме того, все знали, что он – самый нежный и любящий муж на свете. «Но, конечно, с неудавшейся творческой судьбой, о да, дорогая! Я тебя уверяю! Очень перспективный поэт! Но… как жаль, что в наше время перспективным поэтам приходится служить, чтобы зарабатывать на хлеб! Ни какого уважения к культурным ценностям! Что написал? Ну, несколько стихотворений, три поэмы, правда, еще не законченные… Где публикуется??? Нигде, разумеется! Настоящие поэты пишут не ради славы! Ах, он из такой семьи! Правда, разорившейся… Но! Не будем называть имен, и предаваться отчаянию, все еще наладится, вот увидишь! Бедняжка его жена – она очаровательна, бесспорно, но глупа как пробка, хотя не такая уж она и красивая, да, особенно при повороте головы на пять шестых, вот посмотри при случае повнимательнее…»
   Трепетный муж подошел к своей жене, опустился перед ней на колени и бережно взял в свои красивые руки ее маленькие прелестные ручки. Он стал смотреть в глаза Елене снизу вверх нежно, ласково, но как-то немного жалобно. Ее пытливый и напряженный взгляд заставил его глаза опустить, и сосредоточить свое внимание на ее пальчиках, которые он вначале рассматривал, потом ласково поглаживал, затем, принялся потихоньку целовать – по одному, едва касаясь губами, полуприкрыв веки и опустив голову так, что ей были видны только его лоб и длинные трепещущие ресницы.
   – Дорогая, я хотел поговорить с тобой насчет одной сущей безделицы… Ты знаешь, как я люблю тебя и как я хочу, чтобы у тебя было все, что ты пожелаешь. Как бы я хотел дать тебе хоть крохи того чего ты достойна! Но родители мои черствы и не выделяют мне не гроша! А я не могу работать на дядю, пойми, у меня нет ничего общего с этими толстокожими, грубыми людьми, с этими делягами, грязными барыгами, которые не могут отличить ямба от хорея!
   К концу этой тирады мужчина уже стоял посередине комнаты, выпрямившись во весь свой внушительный рост, и взгляд его явил жалобно-беззащитное выражение.
   – Меня уволили. – Сообщил он, и красивые глаза его метнули две гневные серо-голубые молнии.
   Глаза молодой женщины и ее безвольный пухлый ротик округлились.
   – В пятый раз за последние два месяца? Но Алекс, милый, ты же обещал мне вчера новое платье, и потом, я давно хотела купить паркетный лак и….
   – Паркетный лак! – патетически воскликнул Александр, заламывая руки. – Моя королева думает о каком-то паркетном лаке! Женщина, которая должна повелевать вселенной! Я не имею права жить… – глухо и задумчиво сказал он. – Я не имею права жить!
   Он повторял эти слова, кружа по комнате и озираясь, как будто в поисках чего-то, спешно необходимого, до тех пор, пока в глазах его жены не отразился неподдельный страх. Внезапно он бросился к балконной двери и начал рвать ручку на себя, бормоча в исступлении: «Недостоин! Недостоин! Недостоин…» Елена попыталась схватить его за руки и остановить, но тщетно, силы были совсем не равны.
   Тогда она горько и беспомощно заплакала и слезы катились, ничем не сдерживаемые из ее широко открытых глаз. Зато ее муж, похоже, совершенно успокоился. Он ласково обнял жену и жарко зашептал ей на ухо: «Элли, милая, я знаю, как заработать миллион, но… но… – тут он снова сник, – ты, наверное, не согласишься…» При слове «заработать» Елена перестала всхлипывать и, слегка отстранившись, устремила на мужа полный надежды и любви взгляд.
   – Видишь ли, дорогая… – медленно начал Александр, – если бы мне удалось издать книгу, то я уверен, она разошлась бы огромными тиражами! Ты же не сомневаешься в том, что я талантливый поэт?
   – Нисколько, милый! – с жаром воскликнула Елена, – ты – самый, самый…
   Волнение не давало ей говорить.
   – Я слышала, мнение, что ты очень перспективный поэт! – вдруг торжественно закончила они, явно цитируя вспомнившуюся из чужого разговора фразу.
   – Да, да! – воодушевленно подхватил Алекс, – так говорят многие, и они верят в меня. Главное – побольше издаваться, ведь публика так глупа, она ценит только количество, не качество, Боже, как трудно быть непонятым…
   Он явно приготовился сесть на своего любимого конька и объяснить, уж в который раз, как тяжело живется гению в жестоком мире, но неожиданно был прерван неромантичным вопросом своей жены: «А где ты собирался взять деньги на публикацию?»
   Услышав этот приземленный текст, Александр слегка замялся, но всего на долю секунды, на крошечную, незаметную дольку, а потом, склонившись поближе к прозрачно-розовому, идеальной формы ушку, так, чтоб не видеть ни в коем случае ее глаз, заговорщически зашептал: «Мне обещал дать денег Виктор Котик».
   Елена обиделась. Она отодвинулась от мужа, она даже отвернулась от него, тем более что сигареты, за которыми рука потянулась сама собой, лежали на тумбочке позади нее.
   – Мне кажется, – начала Елена сухо, – что с этим шутить просто глупо…
   Но закончить фразу ей не удалось. Александр быстро-быстро заговорил, так, чтобы она не могла перебить его: «Элли, любимая, все правда, это – правда, он сказал, он мне сказал, что я талантлив, и мне нужно помогать, что мне нельзя ходить на службу, а наоборот, нужно писать, писать и писать, и тогда я точно смогу прославиться, главное, что он готов мне содействовать и он верит в меня, и еще он сказал, что молодых нужно поддерживать, что за нами – будущее искусства, а я – особенный и из меня точно выйдет толк, если я посвящу себя поэзии, и не буду распыляться на мелкие, никчемные дела, он только хочет, чтобы ты составила ему компанию на его яхте…»
   Тут он внезапно замолчал, словно повернули выключатель, и повисла неожиданная тишина. Две пары глаз уставились друг на друга в упор. Завороженный ее взглядом, Алекс не мог отвести своих серых глаз от ее – прозрачно-голубых, которые стали стеклянно-неподвижными, как у куклы.
   – Ты хотел сказать – чтобы мы составили компанию?
   Она говорила медленно, будто возвращалась в действительность после продолжительного сна.
   Но Александр уже полностью овладел собой.
   – Дорогая, ну ты же знаешь, что меня безбожно укачивает!
   Его голос звучал все увереннее. Чтобы обрести еще большее спокойствие, он отошел к окну, и, вынув пачку дорогих сигарет, закурил.
   – Конечно, я мечтаю покататься с вами, но не могу же я предстать в разобранном виде перед спонсором! Хотя, конечно, если ты не хочешь составить компанию такому милому и благородному человеку, как Виктор, то никто не вправе тебя заставить, тем более я! Я вообще ни на что не имею права, я – ничтожество, которое обременяет любимую женщину бесконечными, глупыми просьбами, лучше уж мне пойти и устроиться грузчиком в овощной магазин, там я принесу больше пользы!
   С этими словами Александр развернул газету под названием «Работа», приобретенную, кстати, его женой, и стал внимательно изучать колонки с предложениями о трудоустройстве.
   Елена сидела молча, ошарашенная услышанным. Она ни за что бы не решилась поехать куда-либо без сопровождения своего любимого и защитника, но выражение унылой безысходности, застывшее на лице мужа, ранило ее в самое сердце. Она также не могла решиться на слово «нет», потому что недавно, совсем недавно Алекс рассказал ей душераздирающие подробности своего разлада с родителями которые, как он поэтически выразился, «всю жизнь подрезали ему крылья». Испугавшись, что разочарует и огорчит мужа, молодая женщина усилием воли разлепила пересохшие губы и почти прошептала: «хорошо».
   Денек, однако, выдался жаркий. Сверкающая гладь залива простиралась под солнцем, переливаясь чехардой миллионов солнечных зайцев. Большая белая яхта плавно рассекала водную твердь. Ветерок обдувал лица гостей, разгоряченных разнообразием и изобилием спиртных напитков. Роскошный стол был накрыт на палубе, посреди крахмальной белоснежной скатерти красовались невиданные заморские яства в сияющем хрустале. Серебряные ведерки с шампанским помещались возле расписных блюд, придавленных фруктовым изобилием. Палуба была застелена персидскими коврами, на которых, умастившись в подушках и пестрых валиках, непринужденно расположилась компания хозяев жизни. Было заметно, что в этом обществе не привыкли себе в чем-либо отказывать. Избранники судьбы были хорошо знакомы между собой, они весело болтали и смеялись так, словно путешествие длилось не одну неделю и все сплетни, интриги и измены стали уже и постоянными, и общими. Впрочем, вероятно, так оно и было, и эти тщательно сработанные красавицы и сопровождающие их мачо давно уже плыли по жизни в своем маленьком, узком ВИП-кругу, усердно стараясь не выходить за рамки, очерченные волшебным кольцом определенного уровня благосостояния.
   Роскошь обстановки не могла не поразить нашу героиню, которая видела подобное лишь на страницах модных журналов. Вначале она страшно испугалась незнакомой компании, сравнимой для нее с сонмом небожителей. У Елены не было знакомых в этом обществе, кроме хозяина яхты. Впрочем, его она видела прежде мельком, на каком-то поэтическом «квартирнике», до которых так охоч был ее муж. Виктор тогда показался ей весьма импозантным и солидным человеком. И, помнится, ее рассмешила несерьезная фамилия «Котик».
   Выкурив враз три тонких розовых сигаретки, Елена немного успокоилась и принялась изучать обстановку. С детской непосредственностью оглядывала она сверкающие ряды бутылей с неизвестными напитками, вазы со свежими цветами, веселых и нарядных гостей. Долго скучать в одиночестве ей, однако, не пришлось. Сам хозяин занял место рядом с ней, галантно пытаясь заместить отсутствие личного и законного кавалера. Витя был так мил, непринужден и любезен, что молодой женщине невольно стало стыдно за вчерашние упреки, адресованные мужу. Всем известно, что он действительно не переносит даже вида водной глади! А вот же – не захотел лишать ее удовольствия и праздника. Елена растрогалась. Слезы навернулись на ее хрустально-прозрачные глаза, от сознания того, что ее любит самый лучший, самый талантливый в мире мужчина. И самый красивый, к тому же!
   Тосты и веселье звенели, бурлили, не прекращаясь, переменам блюд уже все потеряли счет. Елена порядочно устала от застольной неподвижности. Поэтому, когда Виктор предложил ей осмотреть яхту, она с радостью поднялась – хотелось размяться и пройтись. Честно говоря, непривычное количество сладких пузырьков шампанского окончательно затуманили ей голову.
   Внутренность плавучего предмета роскоши оказалась весьма объемной и великолепно обустроенной. Матовый блеск дерева, меди, кожи, удобство хорошо спланированного пространства – все это вызывало ощущение погружения в глянцевый рай, столь любимый трепетными барышнями. А наша Елена не была исключением и не скрывала своего восхищения обстановкой! Виктор же весьма охотно отвечал на все ее вопросы. Она заметила, что когда он улыбается, возраст и внешний лоск как будто уходят на другой план, и остается лишь искренность смущенного добродушного мальчишки. Улыбка существовала вне глянца, вне возраста и занимаемого в обществе положения, она была, пожалуй, словно из детских книжек – обезоруживающая и наивная.
   Размышляя об этом необычном явлении, Елена ненадолго отвлеклась, а когда включилась снова – обнаружила себя стоящей в дверях небольшой, но весьма шикарной спальни, отделанной дубом и медью. Переступив порог, Елена замерла. Повсюду в каюте были розы – белые, розовые и чайные. Точь в точь – как в ее мечтах. Она стояла и улыбалась своим грезам. Однако щелчок замка за спиной вернул ее к действительности. Елена резко обернулась и увидела белозубую, обезоруживающую улыбку Виктора. Он сделал шаг вперед, и маленькое пространство сделалось настолько тесным, что оказалось – ей некуда отступать. Виктор взял ее за руки. Она пыталась вырваться, но не хотела шуметь – ей казалось стыдным обнаружить себя при чужих людях в такой трагикомичной и банальной ситуации. Однако Виктор нисколько не смутился, а привлек ее к себе и начал целовать, невзирая на сопротивление. Молодая женщина запрокинула голову, чтобы защитить от нападения хотя бы свои пухлые розовые губки, свято хранившие верность любимому мужу. Она вертелась и извивалась, пытаясь высвободиться из сильных рук, но тщетно. Хриплым от возмущения голосом она прошипела: «Прекратите сейчас же! Вы не представляете, что с вами сделает мой муж, когда узнает!» Хватка ослабла. Елена подумала, что ей удалось одолеть противника, но тут Виктор спокойно и размеренно произнес: «А что он со мной сделает? Ничего он со мной не сделает. В данный момент он в типографии и готовит верстку своей первой книги. Но я, конечно, могу туда позвонить и сказать, что я передумал оплачивать этот заказ».
   Елена вспыхнула. Глаза ее метали молнии.
   – Вы подлец! – воскликнула она. – Какой же вы подлец!
   – Я не подлец, мадемуазель, а бизнесмен! – сообщил, слегка нахмурившись, Котик. – Ваш муж предложил мне сделку, и я выполняю ее условия, а вот он, похоже, и не подумал сообщить вам о нашей договоренности.
   – О какой еще договоренности? – голос Елены дрогнул.
   – Ваш муж сказал мне, что вы не будете против… – Виктор вновь заулыбался искренне и как будто чуть виновато.
   – Вы врете! – выпалила молодая женщина, позабыв об этикете.
   Виктор смущенно покачал головой.
   – Я не вру. Когда Алекс сказал, что вы готовы для него на все, я предложил ему сделку. Поймите, вы очень понравились мне в тот вечер, когда мы увиделись впервые, я не могу забыть вас вот уже два месяца…
   Елену охватило отчаяние. Пока Виктор говорил, виновато, по-детски улыбаясь, ее отчаяние сменилось гневом на все мужские особи мира, затем смятением, после – апатией. Она уставилась в пол, на аккуратно уложенные дубовые доски, сияющие мягким светом дорогого матового паркетного лака, такие незыблемые в своих устоях, невозмутимые и твердые, как убеждения праведника. И вновь ее охватило отчаяние, только иное – бесшабашное, безрассудное, отчаяние человека, которому уже терять-то и нечего, просто хочется хоть как-то покуражиться напоследок, перед полным крахом микробытия в микромире. Темное чувство мести поднялось из самых глубин огорченной души и ошпарило ее всю изнутри. Внезапным движением она вскинула руки на плечи собеседнику и прервала его сбивчивую речь, приникнув губами к той самой смешной и виноватой улыбке дворового мальчишки.
   Елена открыла глаза. Взгляд ее уперся в неожиданное – темный деревянный вощеный потолок. Аромат роз окутывал все вокруг. Справа маячило кольцо иллюминатора. Голова слегка кружилась – выпитое шампанское еще давало себя знать. Она лежала в одиночестве, окутанная шелковыми простынями, и силилась хоть что-то вспомнить. Внезапно страшный стыд окрасил ее и без того розовые щечки. Слезы навернулись на глаза, обжигая, словно кипятком. Сознание чего-то непоправимого, чего-то недостойного заставило ее горько разрыдаться, уткнувшись лицом в подушку. Поток раскаяния мог бы длиться вечно и превратиться в бурлящие реки слез, но в этот момент рука ее под подушкой наткнулась на нечто бархатистое и твердое. От неожиданности Елена отдернула руку и резко села в кровати. Слезы враз высохли, и любопытство, присущее котятам, щенкам и барышням охватило ее всю, целиком. Она откинула подушку – большая бархатная шкатулка обнаружилась под ней. Елена бережно откинула крышечку и – бриллиантовая радуга отразилась в ее голубых глазах. Колье и серьги уютно покоились на ворсистом донышке ларчика. Не в силах устоять перед соблазном, она на скорую руку пригладила волосы и надела драгоценности. Благо у кровати обнаружилось большое зеркало, которого она прежде и не заметила! Елена любовалась своим отражением, и уверенность в том, что именно такая обстановка и такие украшения ей к лицу и положены ей по праву рождения красавицей, крепла в ней с каждой секундой. Внезапно дверь отворилась, и Виктор возник на пороге. Елена даже немного испугалась – права владения найденными сокровищами у нее не было. Но его обезоруживающая улыбка успокоила ее. Виктор поставил поднос с шампанским на столик у кровати, присел рядом и прошептал, гладя ей прямо в глаза: «Сама нашла? Умничка! Нравится? По-моему все бриллианты мира должны быть твоими!»
   И тут она впервые ему улыбнулась. Улыбнулась с облегчением. И с удивлением. И уверенностью в том, что все уладится и будет очень-очень хорошо!

   Молодая женщина (не сомневайтесь, это была наша Елена) находилась в комнате одна. Вот уже не в первый раз за последние два часа раздвинула она кружевные половинки занавесок и мельком, как бы невзначай, мимоходом, взглянула в окно. Знакомого авто во дворе все еще не было. Тогда она вновь принялась разбирать платья, отделяя старые от новых.
   – Мадам, – раздался немолодой женский голос, – к вам гость.
   – Кто там еще? – вопросила мадам, несколько раздраженно.
   – Он говорит, что он поэт, что принес вам в подарок свою первую книгу!
   – Скажи ему, Терезита… – Елена замялась, но лишь на секунду, и голос ее сразу обрел уверенность. – Скажи, что меня нет дома!
   – Но мадам, он приходил уже несколько раз и….
   – Трезита! Делайте то, что я вам говорю. Меня нет дома! И не будет, сколько бы он не приходил!
   Елена упрямо тряхнула головой, и крупные бриллиантовые подвески у нее в ушах закачались воинственно. Она подошла к зеркалу и улыбнулась своему отражению. Улыбаться себе было радостно. Словно пузырьки от шампанского, радость наполняла все тело, делая его струящимся и невесомым. Зеркало демонстрировало самую настоящую красавицу с длиннющим золотым мундштуком в тонких пальчиках и в бледно розовом шелковом пеньюаре, а позади – большую комнату, обставленную бархатной мебелью цвета топленого молока. Интерьер дополняли переливающиеся зеркала, хрусталь и бронза, а вазы с любимыми белыми, бледно-розовыми и чайными розами стояли повсюду, в картинном беспорядке.
   Молодая женщина любовалась собой. Потом она нахмурила очаровательный лобик, пытаясь что-то вспомнить, с секунду постояла в задумчивости, а после подошла к дверям и, приоткрыв створку, крикнула в глубину анфилады: «Терезита! Сегодня придут мастера покрывать пол в бальной зале лаком! Мне нужно чтобы лак был самым блестящим, какой только можно найти! Терезита, ты слышишь меня? Это очень важно! Так, смотри, не забудь проверить!»

Девяносто девять пенсов

   Сэр Эндрю Кларк Шестой пребывал в крайней степени раздражения. На совете директоров Кампании было решено: кто-то должен лететь в Москву. И этот кто-то – по обоюдному мнению Синдиката Дряхлых Белых Воротничков – почему-то должен был быть именно он. Как самый младший партнер, да, сэр!
   Сэр Эндрю Кларк Шестой на протяжении своих неполных тридцати шести лет, ни разу не перемещался в сторону Востока. Запад казался ему гораздо надежнее. Что же касается России, то жизнь на этом далеком континенте казалась сэру Эндрю примерно такой же опасной, как пребывание в диких джунглях или в заснеженных краях вечной мерзлоты. Понаслышке он знал, что в Москве по улицам бродят медведи в ушанках, с водкой и гармошками, и даже фамилия нынешнего предводителя тамошних аборигенов – Медведев.
   Несчастья повалились на сэра Эндрю, словно из рога изобилия с той поры, как его папаша – сэр Эндрю Кларк Пятый проиграл в покер все наследство предыдущих поколений подчистую, и, не оставив сыну ничего, кроме титула и долгов, отправился вслед за теми, кто это наследство упорно наживал многолетними биржевыми махинациями. А посему, сэр Эндрю Кларк Шестой, баронет и эсквайр, в прошлом – баловень судьбы, а ныне всего лишь обычный человек, не имеющий даже личного слуги, вынужден был подчиняться дурацким указаниям Синдиката Дряхлых Белых Воротничков.
   Чертыхаясь на чем свет стоит, сэр Эндрю Кларк Шестой вытащил на свет божий ничем не примечательный темно-синий чемодан и начал собираться в дорогу.

   Алка дрожащими руками напряженно выгребала из карманов завалявшуюся там лондонскую мелочь. И терзало ее жуткое похмелье после празднования «Последнего Дня Отпуска В Англии». Деньги были профуканы все, абсолютно, «эпсэлютли», как тут в Британии говорят. Пересчитав скудные гроши, Алка решила не унывать. На кофе и завтрак в аэропорту хватит, выпивку в самолете бесплатно подают, а в родной Москве можно снова настрелять денег в долг и спокойно отмечать «Первый День Прибытия На Родину После Отпуска В Англии».
   Чемодан был тяжел, словно набит кирпичами, а голова казалась наполненной шипами кактуса. Стоя в аэропорту Хитроу в очереди на регистрацию, Алка считала минуты, когда можно будет, наконец, добраться до заветного прилавка с «кофиём». Впереди меланхолично читал газету моложавый «инглиш». Такого с нашими не спутаешь: прилизанный, причесанный, в светло-серо-жемчужном верблюжьем пальто и шарфике в тон, а главное – в белых замшевых ботинках! Во, кретин, думала Алка, вяло разглядывая мужика, это в Москву-то, да в межсезонье, в нашу грязищу и слякоть… Плакали твои ботиночки… Бросив взгляд на багаж британского чудака, состоявший из одного единственного чемодана, Алка заметила симпатичный оранжевый замочек и встрепенулась: замочек-то! Несколько дней назад она приобрела хорошенький блестящий никелированный замочек для багажа в популярном среди ее зарубежных подруг магазине «99 пенсов». Не очень доверяя товарам китайского производства даже здесь, в Англии, Алка все же пошла на поводу – местные подруги уверяли ее, что «Китай для Англии – это совсем не то, что Китай для вашей России». И снисходительно так улыбались. И Алка решила: ладно. Замочек пусть будет в их пользу, все равно он понадобится, да и трата невелика. С трудом выудив упаковку с замком из бездонной женской сумочки, Алка, преодолевая нещадный тремор в пальцах, стала вскрывать пластмассовую упаковку. Когда же ей, наконец, удалось содрать прозрачную шелуху, удивлению ее не было предела. Вместо дырочки для дужки, в замке не было ничего. То есть дужка была, но дырочки, куда ее вставлять, чтоб замок закрыть – не было! Немало изумляясь такому неожиданному ходу великой китайской мысли, Алка, на своем наипаршивейшем английском попросила стоящего впереди нее того самого «инглиша» последить за ее чемоданом, и помчалась прямиком в ближайший киоск, дабы приобрести замок в рабочем состоянии. По счастью, нужное тут же и нашлось. Выбор, правда, был невелик, но оранжевый швейцарский замочек вполне Алку устраивал. Потому что, глядя на марку страны-производителя, не возникало и тени сомнений по поводу исправности сего механизма. Вернувшись в очередь, Алка поблагодарила соседа и принялась прилаживать покупку к чемодану. «Инглиш» буркнул из-за газеты: «велкам», но Алке уже было наплевать на его малое дружелюбие, близилась стойка регистрации, а за ней – избавление от багажа и заветный буфет, где можно, наконец, пропустить кружечку горячего кофейку, на время унять похмельный тремор и гул в бедовой голове. На паспортном контроле Алка обскакала меланхоличного и медлительного «инглиша» – тому, видно спешить было некуда – и устремилась к буфетной стойке.
   – Будьте добры, кофе, – начала было она, но спохватившись, что тут еще совсем даже не Москва, спешно поправилась: – Э кап оф кофе, плиз.
   Сзади послышались смешки, но Алка, не обращая внимания, ухватила теплый бумажный стаканчик, пристроилась за столик.
   – Ты откуда? То есть – куда? – раздалось над ухом.
   Двое симпатичных парней стояли и разглядывали ее.
   – В Москву, – ответила Алка. – Из Москвы!
   И все втроем рассмеялись. Оказалось – летят они одним и тем же рейсом. Алка обрадовалась – не придется скучать в поднебесье.
   В салоне самолета ее новые знакомцы развили бурную деятельность. Они умело обменяли места, чтобы ей оказаться с ними рядом. Они заказали напитков и закуски в бортовом магазине. Они готовились к полету всерьез, они не хотели терять ни минуты драгоценного времени. И понеслось – поехало! Коньяк греческий, шампанское французское. Шутки-прибаутки… Алка хохотала как безумная. Ребята оказались такими милыми! К тому же намечался роман – тот который сидел рядом, недвусмысленно брал ее за руку при любом удобном случае. Поскольку ничего серьезного в Лондоне Алке зацепить не удалось, а в Москве, кроме двух «бывших» ее никто не ждал, она сочла новые знакомства самыми благоприятный обстоятельствами.

   Сэр Эндрю Кларк Шестой безуспешно пытался заснуть в самолете. Безумные русские, коих в летающем бараке набралось подавляющее большинство, скупили, похоже, весь бар и решили, вероятно, выпить приобретенное непременно здесь, на борту. Шум и гам стоял как в королевском птичнике, девчонки хохотали визгливо, будто гиены, а почтенные, казалось бы, матроны, поминутно сновали по узкому проходу в туалет и обратно, утирая покрасневшие, опухшие лица. Сэр Эндрю отгородился от этого балагана газетой. Предвкушая еще два часа лету в ликующем зверинце, он вновь и вновь нещадно костерил Синдикат Дряхлых Белых Воротничков.
   Саму посадку Алка не запомнила – увлеченно целовалась с соседом. Но пограничный контроль прошла, собравшись из последних сил и с трудом подавляя глупое хихиканье. У ленты с багажом Алка вновь заметила хмурого «инглиша» в белых ботах. Тот уныло взирал на ползущие чемоданы, дожидаясь своего. Отметив про себя, что не зря говорят насчет иностранцев, будто все они – зануды, Алка, при помощи новоиспеченного кавалера ухватила свой синий чемодан, горделиво сияющий оранжевым фонариком нового замочка, и устремилась на выход, где ее ожидали приятные приключения с непременными застольями. На улице решали – как и куда ехать, в итоге получилось: Алка и Максим (новый ухажер) поедут прямо к ней, а Коля приедет попозже – ему нужно непременно заскочить домой на минутку.

   Сэр Эндрю Кларк Шестой недоуменно смотрел на медленную багажную ленту, по которой уже в который раз прополз единственный оставшийся невостребованным чемодан. Видно, какой-то пьянчуга так и уехал домой без багажа. Однако его собственного чемодана не наблюдалось нигде! Куда же мог подеваться чемодан сэра Эндрю? Сомнений не было – его сперли! Чего и следовало ожидать! В дикой стране, с медведями, упившимися водкой, где царит безобразие и беззаконие, у любого приличного человека могут запросто увести чемодан, причем, прямиком из самолета.
   Сэр Эндрю обреченно вздохнул и пошел искать представителей местных властей.

   По дороге домой Алка и Максим посетили продуктовый магазин и затарились на славу. Вечер обещал быть весьма томным. О дружочке Николае они уже думать забыли и целовались в лифте с нетерпением, присущим лишь только что познакомившимся парочкам. Ворвавшись в квартиру, они засуетились, как преступники у свежего трупа. Однако, Алке захотелось все же сначала блеснуть перед Максимом во всей красе парадно-выходного платья, прежде чем показаться кавалеру без оного. Платье мирно покоилось в чемодане, Алка вытащила из сумки ключик с целью открыть новенький замок. Однако ключик никак не желал попадать в предназначенное ему гнездо. Алка призвала на помощь Максима – и все безрезультатно. Ключ и отверстие замка не совпадали! С Алки слетел последний хмель, романтика обстановки улетучивалась как ненадежный утренний туман. Потные, раскрасневшиеся от тщетных усилий и злые, сидели они нелепо на корточках возле заколдованного чемодана.
   – Слушай, а это вообще, твой чемодан? – внезапно спросил Максим, закуривая сигарету.
   – А чей он, по-твоему? – мгновенно завелась Алка и осеклась. Присматривалась она к чемодану все внимательней и спина ее холодела. Чемодан был темно-синий и квадратный. А собственный, Алкин, был, как помнится, суженный кверху и довольно яркий – цвета, так называемой «берлинской лазури». Оранжевый же, новехонький замочек, по которому собственно и был чемодан опознан Алкой в аэропорту, задорно торчал, словно дразнящийся высунутый язык.

   Сэр Эндрю Кларк Шестой на своем безупречном английском языке уже битый час пытался объяснить непредсказуемо меняющимся дежурным теткам в синих почему-то передниках, ситуацию с пропажей чемодана. Но видно тетки попадались все какие-то не те, так как пугались незнакомого языка и убегали, со страхом поглядывая на белые боты сэра Эндрю. Наконец, одна из них, украшенная гербовыми значками, распознала-таки слово «леггидж», то есть «багаж» и повела его по длинным коридорам куда-то в глубинные недра аэропорта. Втолкнув, весьма непочтительно, сэра Эндрю в комнату, сплошь заваленную различной конфигурации предметами: чемоданами, баулами, сумками, мешками, кутулями различных длин и объемов, коробками, тубусами, пластиковыми кейсами… Несколько гитарных чехлов томились тут же. Даже валторна, позабытая нерадивым хозяином, свернулась клубком в углу, будто мелкий одинокий удав. За столом под светлым пятном согнутой в три погибели лампы, восседала очередная служащая в гербах. Бумажные горы, покрывающие стол, не мешали, однако, даме закусывать жирным кремовым тортом. Авиаработница с аппетитом жевала, запивая сладкое масляное месиво чаем из огромнейшей не очень чистой кружки. Дама посмотрела на сэра Эндрю с отвращением.
   – Вам что, гражданин? – прозвучали непонятные слова.
   На своем безупречном английском сэр Эндрю вновь начал объяснять ситуацию с чемоданом. Дама с удивлением вытаращила глаза и заорала как потерпевшая:
   – Маня!! Маань!
   Сэр Эндрю начал было извиняться, думая, что чем-то испугал чревоугодливую аборигеншу, но тут явилась еще одна особа женского пола, вероятно Маня.
   Далее диалог шел на непонятном сэру Эндрю Кларку Шестому русском языке.
   – Чего звали, Тамар Никитишна?
   – Да тут какой-то иноземец заблудился! И носит их, что дома не сидится? Узнай, что он хочет.
   – А на каком языке-то он говорит?
   – А я почем знаю? Английский вроде!
   – Да я Тамар Никитишна, «инглиш»-то не очень, в школе «дойч» учили!
   – Так и я «дойч» – будь он неладен. А все одно – не помню ни хрена! А в нашей смене кто инглишу-то спикает?
   – Да какое там!.. У Ленки дочка заболела, Райка пораньше отпросилась – свекруху из Козлищенска встречать нужно…
   – Так что ж делать-то с ним? Сам не уйдет!
   – Ладно, попробую я, – сжалилась Маня.
   – И то дело! А я пока Толику позвоню, с милиции нашей, он вроде инглиш знает, как встречу его – так – то «бай», то «хелло» говорит.
   Тамара Никитишна начала яростно тыкать в телефонные кнопки, а Маня тем временем обернулась к сэру Эндрю.
   – Вот ду ю вонт? – с трудом выдавила она из мозговой подкорки вопрос.
   Услышав родную речь, хоть и сильно искаженную, сэр Эндрю на радостях разразился длинной и пространной тирадой, повествуя обо всех своих злоключениях.
   Маня, с застывшей от ужаса и непонимания улыбкой, кивала как китайский болванчик.
   Сэр Эндрю Кларк Шестой закончил речь и в ожидании воззрился на Маню. Та мычала нечто невнятное. Неизвестно, чем закончился бы сей диалог, но тут дверь растворилась, и в комнату проник милиционер по самой что ни на есть «по форме». С его появлением стало значительно меньше пространства – мужик был весьма крупный, розовощекий, пышущий здоровьем и деревенской радостью.
   – Чего тут у вас, Тамар Никитишна? – весело пробасил детина, возвышаясь горой над худощавой и невысокой личностью потомственного аристократа сэра Эндрю Кларка Шестого.
   – Так вот, британец потерялся! Ты поговори с ним, умеешь ведь!
   Детина обрадовался как ребенок. Мощной лапой он огреб сэра Эндрю за плечо и заорал жизнерадостно ему прямо в ухо: «Хау ду ю ду, камарад! Ду ю лайк ауэр сити Москау??»
   От этих завываний сэр Эндрю потерялся окончательно. Холодный пот пробил его, когда он представил себе картину, как этот неандерталец поволочет его в тюрьму ни за что ни про что. И сэр Эндрю зачастил скороговоркой, обращаясь к служителю порядка, убеждая его в том, что он ни в чем не виноват, а наоборот, неизвестное лицо украло у него, сэра Эндрю чемодан…
   Милиционер слушал внимательно, не перебивал и кивал одобрительно, с пониманием.
   – Неужто, наконец, мои мучения закончатся? – мелькнула зыбкая надежда в сердце неудачливого баронета.
   Но судьба не была благосклонна в тот день к сэру Эндрю, потому как вскоре выяснилось, что бравый вояка тоже ничегошеньки не понимает из того, что ему говорят…

   Алка, чертыхаясь, перла чемодан по московской слякотной грязи. Кавалера под названием «Максим» как ветром сдуло, когда выяснилось, что она умыкнула из аэропорта чей-то неизвестный чемодан. И неважно, что случайно… Мало ли что… Алка выслушала эту жалкую тираду и с презрением выгнала самолетного приятеля вон. «Так тебе и надо! – ругала она себя, – Разве может получиться что-то путное с тем, с кем знакомишься в транспорте?» И, схватив чемодан, она поволокла его обратно, в аэропорт, дабы обменять на свой собственный.
   Преодолев кордоны и преграды, Алка, злая и запыхавшаяся ворвалась в уже известную нам комнату хранения утерянного багажа, и с порога заорала: «Я перепутала чемоданы!» Четыре головы враз повернулись на ее призыв ко вниманию. И восемь пар глаз смотрели с надеждой утопающих, увидевших шлюпку. Алка выдвинула чемодан вперед. Один из четырех бросился к нему, как к родному дяде, и Алка узнала в человеке того самого манерного «инглиша» в белых ботах! Так вот чей чемодан она увезла случайно! Жалость прихлынула к доброму женскому сердцу чистейшей славянской породы. Живо представила она, как бедняга «инглиш», не умея сказать ни слова на нормальном русском языке, пытался по своему, по-тарабарски, объяснить нашим про этот идиотский чемодан! А наши-то и по-нашему иной раз не очень кумекают, а тут и вообще! И Алка, собрав весь свой скудный словарный запас английских слов начала горячо извиняться. Сэр Эндрю Кларк Шестой, услышав вновь родную речь, не смог больше сдержать своих чувств. Он бросился на шею Алке, позабыв начисто правила поведения истинных джентльменов в обществе, и бурно зарыдал.

   Сэр Эндрю Кларк Шестой, натерпевшись бед, но благополучно возвратившись на Родину, поставил строгое условие Синдикату Дряхлых Белых Воротничков: он наотрез оказывается летать на Восток. Куда угодно, на какой угодно срок, любые дела, но только не восточный сектор, да, сэр!
   Ну, а Алка… Что ж, она, как истинная леди, никогда и ни в чем не перечит своему мужу!

Письмо для Коломбины

   Были времена, когда они встречались часто.
   И, каждый раз, при виде нее, его сердце начинало биться сильнее.
   Он принимал всерьез все ее выходки, даже те, которые сама она всерьез не воспринимала.
   Он говорил: «Коломбине дозволено все». И назидательно прибавлял: «Кроме любви!»
   Она смеялась и целовала его в лоб, а иногда и в губы. Потому что ей казалось – уж она-то точно знает, кому любовь дозволена.
   Прошло время.
   Они стали встречаться реже.
   Но при виде нее, как и прежде, его сердце начинало биться сильнее.
   Он предлагал ей турпоходы, термос с чаем и коньяк из железной самодельной фляжки.
   А она хохотала в ответ и уходила красоваться в ресторанных залах, пила там шампанское и курила тонкие сигаретки, поместив их в длиннющий мундштук.
   Шли годы.
   Теперь они встречались чрезвычайно редко!
   Но сердце его, при встрече с ней, как и прежде, билось часто-часто.
   Как-то раз в отчаянии он крикнул: «До фотомодели ты все же не дотянула!»
   А она улыбнулась ему и сказала: «Какой же ты стал сварливый!» И погладила его по щеке.
   Лет десять они не встречались. И вот, однажды, возвратившись из дальних странствий, она обнаружила в почтовом ящике письмо. В наше время так редко посылают настоящие письма. А это письмо было от него. Удивленная, она вскрыла конверт и прочла:
   «Прими мои искренние уверения в совершеннейшем к тебе уважении. Таких женщин, как ты, я за всю свою жизнь встречал не много, а если быть точным, то не встречал НИКОГДА! Считай это объяснением в любви, а также изъявлением надежды на продолжение нашей дружбы. Для меня ты всегда – все та же Коломбина».
   Прочитав письмо, она аккуратно убрала его обратно в конверт, и, задумчиво улыбаясь, пошла домой. Теперь по вечерам она вынимала письмо из конверта и перечитывала его. А иногда и нежно поглаживала ладонью.
   И вот, они снова встретились. При виде нее сердце его забилось сильно-сильно. Но он ни словом не обмолвился о письме. Она тоже избегала этой темы. Они поболтали о прошлом – с видимым удовольствием. Потом о настоящем – посетовали на обстоятельства. И о будущем – несколько напряженно и настороженно. И разошлись, пообещав друг другу новые встречи.
   Вероятно, до следующего письма.

Цикл «закон непротиворечия»

Бумажный человечек

   – Ну что, гражданочка Воскресенская? Вспомнили еще что-нибудь, или нет?
   – Простите, но я в прошлый раз рассказала вам все, что знала. У меня нет о нем никаких известий!
   – Как же так получается, гражданочка? У вас муж сбежал, а вы ничего не знаете. Разве так в советской семье советские люди относятся друг к другу? Вы что же, не интересовались делами вашего мужа?
   – А что я могла знать? – Лидия Сергеевна чувствует себя крошечной и ничтожной в мрачном тесном кабинете. Слезы стоят уже где-то у самых глаз. Только не здесь, Господи, не сейчас!
   – Я зачитаю вам сейчас показания сослуживцев, бывших с вашим мужем на конференции в Великобритании. Они утверждают, что он еще в прошлой поездке постоянно общался с представителями вражеских капиталистических стран. А ведь тогда вы ездили вместе с ним!
   – Я вам клянусь, что ничего не знаю! Для меня побег моего мужа за границу был страшным и неожиданным ударом. Я говорила это на трех предыдущих…
   Лидия Сергеевна запнулась. Она не могла заставить себя выговорить слово «допросах». «Одеться нужно было по-другому», – метнулась запоздалая мысль, словно вспугнутый мышонок. Привыкшая всегда быть нарядной, Лидия Сергеевна внезапно с предельной ясностью почувствовала несоответствие своего модного заграничного костюма из кожи «лаке» и грязно-зелено-коричневых бесформенных мундиров собеседников. Сотрудники смотрели на нее спокойно и выжидающе грязно-зелено-коричневыми, под цвет кителей, глазами. Так смотрит богомол на свою жертву – с полным безразличием и сознанием своего неизбежного превосходства.
   Чтобы не встречаться с этими глазами, Лидия Сергеевна уставилась в стену. Забыла! Плакат на этой стене еще в прошлый раз заставил ее дрожать от страха. Изображенный на нем бумажный человечек сминался под напором громадного кулака, на котором было написано: «Будьте бдительны!». Тело человечка было испещрено словами «шпионаж», «диверсия» «вредительство» и «провокация». Ужас, стоявший в глазах у человечка, был сродни ужасу, теснившемуся в сердце у Лидии Сергеевны – всепоглощающий и безнадежный. Лицо человечка казалось ей собственным зеркальным отражением. Такое же белое и испуганное. Но смотреть на мучителей было еще хуже.
   – Зря вы запираетесь, Лидия Сергеевна. Мы ведь все равно обо всем узнаем. Да мы и так знаем. Мама у вас на пенсии. Дочка недавно в школу пошла. На работе у вас уже неприятности. И это понятно! Статистика, уважаемая Лидия Сергеевна! Показатели! Директору вашему зачем себя под подозрение подставлять, а? За укрывательство предателей Родины…
   – Я не предательница! Я никогда не предавала Родину! Да, я ездила с мужем в заграничную командировку! Но мне же официальное разрешение дали! Да вы же сами, ваши сотрудники…
   – Спокойнее, спокойнее, уважаемая Лидия Сергеевна! Мы помочь хотим вам. Жалеем вас. А вы так к нам относитесь. Голос повышаете. Нехорошо. Да, мы давали вам разрешение. Да, мы проверяли вас и вашего мужа. А в итоге? Что? Человек, казавшийся благонадежным, с хорошими показателями, вдруг – раз! И остается во вражеском капиталистическом лагере. А вы запираетесь. Не хотите нам рассказать, как все было.
   – Я не запираюсь. Я действительно ничего не знала! Я ждала его из аэропорта, собрались гости, я пирог испекла…
   Лидия Сергеевна опустила голову очень низко к столу, делая вид, что изучает микротрещинки – кору старого облупившегося лака. Пальцы ее вцепились в сумочку, и вся она сгорбилась, скукожилась, стараясь, стать еще меньше, еще незаметнее.
   Но яркий круг лампы не отпускал, накрывал ее с головой, будто белого клоуна на арене – в пудре и слезах.
   – Ну, вот опять. Слезами тут не поможешь, Лидия Сергеевна. А помочь можно, только рассказав нам, с кем и о чем ваш муж договаривался в прошлую поездку. Имена его друзей, контакты?
   – Не знаю! Ах, ничего я не знаю, ну поверьте мне, ну пожалуйста!
   – Вот так жена советского гражданина! «Не знаю»! Разве не должен каждый помнить, что враг не дремлет, что нужно быть бдительной? Из-за такой жены, как вы, ваш муж, советский человек, гражданин, попал в лапы агентов капиталистической пропаганды! Погнался за наживой. За долларом! Предал святое дело строителей мирового коммунизма. И вы думаете, на вас нет пятна? Вы ошибаетесь! Ваше «не знаю» – преступно. Вы должны были вовремя обратить внимание на разложенческие настроения вашего мужа, привлечь общественность, в конце концов! А вы предпочитали «не знать». А может, вы нас просто морочите? Укрываете своего мужа, а сами только и думаете, как перебраться к нему?
   – Нет, нет, нет, я не думаю, как я могу, у меня мама, дочка, куда перебраться, как можно?
   – Мы хотим вам помочь Лидия Сергеевна! Вы же понимаете, как сложно вам будет, специалисту с такой высокой квалификацией, оставить вашу профессию и пойти, к примеру, дворником или уборщицей? С таким пятном на биографии никуда вас больше не возьмут.
   Лидия Сергеевна похолодела. Лишиться любимой работы для нее было немыслимо. Даже одно упоминание об этом приводило в ужас.
   – Подумайте обо всем, Лидия Сергеевна. Хорошенько подумайте. До новой нашей встречи. До скорой встречи!
   Получив подписанный пропуск на выход, Лидия Сергеевна обожженным мотыльком метнулась к дверям. Огромным усилием воли она заставила себя прошептать: «До свидания». Но уже в дверях ее вновь окликнули.
   – Лидия Сергеевна!
   Она резко повернулась, зашаталась на высоких каблуках, и чуть было не упала.
   – Лидия Сергеевна. А вы знаете, кто еще совершил предательство по отношению к Родине вместе с вашим мужем?
   Она молчала. Он тянул паузу. Затем громко, припечатывая каждое слово, как пощечину: «Младший научный сотрудник Бойко Татьяна Викторовна. Двадцати пяти лет. До свидания».

Коммунальный коридор

   Прежде чем пуститься в путешествие по необъятным закоулкам коммунальной квартиры, нужно осторожненько выглянуть из комнаты и посмотреть, не идет ли в кухню злющая бабка Елизавета Власьева. А иначе – пропало катание на скользких паркетинках, ежели ей на дороге попадешься. В навечно засаленном халате, с тюрбаном на голове, сооруженном из свалявшегося пухового платка («давление мучает, зараза!»), она важно шествует с кастрюлями наперевес, и лицо ее с поджатыми в нитку губами, перекошенное ненавистью ко всему на свете, изжелта-бледное и одутловатое парит в полутьме коридора. Елизавета Власьевна привычно недовольна: на общей кухне она извергает сто слов в минуту, уличая соседей в разнообразных, но непременно смертных грехах. «Свет в туалете не гасят, убираются нерадиво, шумят, музыку крутят до полуночи, детей балуют, одеваются как черте что, готовят что попало…»
   Однако, путь свободен: страшная Елизавета Власьевна достигла кухонного помещения, и можно смело вылезать в длиннющую коридорную кишку. Ну, во-первых, на сундуке посидеть. Сундук – громадный кованый бабушкин сундук – стоит ровно под телефонным аппаратом, чей черный корпус четким силуэтом выделяется на серо-желтых засаленных обоях, сплошь испещренных номерами, неизвестными, давно забытыми. Жильцы коммунальной квартиры садятся по очереди на бабушкин сундук и звонят куда-то. И вечно спорят о том, кому нужнее срочно позвонить и кто «слишком долго занимает общественный аппарат». Но это происходит вечером, после рабочего дня, а сейчас, когда все на службе, можно уютно устроиться на сундуке, и помечтать, и представить, как здесь все было устроено раньше. Аська знает, что прежде квартира целиком принадлежала бабушке. Вернее, ее мачехе, а потом уже бабушке. И коридора этого заваленного ненужным хламом, страшного, узкого, темного, словно путь в преисподнюю, вовсе и не было, а тянулась светлая и радостная анфилада бесконечных, изящно убранных комнат… Но об этом никому говорить нельзя! И двери анфиладные заклеены обоями. Сложно понять – почему. А еще сложнее понять, отчего нынче в бабушкиной квартире живут посторонние люди – целых двадцать человек в пяти комнатах, а у бабушки осталась лишь одна, разгороженная самодельными тощими перегородками на «пенальцы». И в этих пенальцах – бабушка, мамуля, папа и сама Аська. А эти самые посторонние, что вселены на бабушкину площадь, все время командуют. Мамуля их сторонится, а бабушка – нет, бабушка всех любит, для каждого найдется у нее доброе слово и ласковый взгляд.
   Аська сползает с сундука. Дальнейшее путешествие по общему коридору все опаснее, и страх сладко подсасывает под ложечкой. Ежели удастся пройти до конца и никого не встретить, то получится покататься на натертом до блеска мастикой дубовом паркете. Пока страшная бабка Елизавета Власьевна готовит в кухне обед и ругается на соседей, ее муж, хмурый дед Андрей (мамочка говорит – доносчик и кляузник), мирно спит в ожидании трапезы. Аська побывала как-то с бабушкой на занимаемых ими метрах: повсюду полированная мебель, пестрые половики и белые, вышитые цветными нитками салфеточки. Особенно поразила Аську кровать. Высокая, блестящая, с железными шариками в изголовье, она была покрыта белоснежным кружевным покрывалом, а сверху громоздилась целая пирамида подушек в кружевных же наволочках.
   Такая же в точности кровать, но покрытая двумя черными от грязи перинами, у другой соседки: бородатой и бородавчатой старухи – тети Нюши. Эта тетка Нюша – притча во языцех и предмет бесконечных насмешек мамочки и ее изящных подружек. Явилась Нюша из глухой деревни, поступила на фабрику и была подселена, среди прочих трудящихся нужного происхождения, на бабушкину жилплощадь. Это когда бабушку «уплотняли». То есть делили ее квартиру, завещанную отцом и мачехой, на каморки для чужих людей. Аська плохо понимает, почему это произошло, но забавные истории про глупую тетю Нюшу ей нравятся. Особенно про то, как тетя Нюша в ЖЭК на политинформацию ходила. Вернулась она с горящими глазами и на кухне восторженно повествовала, будто лектор, ученый человек, говорил: «Нашли в пустыне двадцать пять Бакинских комиссаров, и все раком зараженные». Тут мамочка с подругами начинают хохотать столь заразительно и долго, что Аська, которая ни слова из истории не поняла, поневоле смеется вместе с ними.
   Комната тети Нюши – самый крошечный пеналец в квартире. Это помещение больше похоже на гроб, чем на комнату. Однако во всем имеются свои плюсы – можно не вставая с кровати протянуть руку и достать любой необходимый предмет. А Нюша – добрая душа и всегда угощает чаем с карамельками. Аська с удовольствием просиживает долгие часы у нее в каморке и слушает веселую старушечью болтовню. Даже ночует там несколько раз, когда у родителей поздние гости и танцы. Но дружба с тетей Нюшей обрывается внезапно: мамочка обнаруживает на руке у дочери красные пятнышки и немедленно бьет тревогу – в квартире завелись клопы! Вскоре выяснилось, что клопов развела милейшая грязнуля тетя Нюша. Две недели все жильцы, забыв про привычные междоусобные свары, в благородном единении понося легкомысленную бабусю, промазывали склизким и серым хозяйственным мылом каждый потаенный уголок мебели и каждый шов на обоях. Но тщетно. Сытый и пьяный клоп днем насмешливо таился в щелях, а ночью вновь яростно вгрызался в людские тела. С огромным трудом была добыта профессиональная и весьма дорогостоящая «морильщица», залившая недра квартиры невероятно вонючей желтой липкой жижей. На комнату тети Нюши пришлось скидываться всем миром: у нее денег отродясь не водилось, а лично ей клопы и не мешали, привычная к насекомым толстокожая бабка их вовсе не замечала. Наругавшись вдоволь и убедившись, что клопы ушли и, похоже, не вернутся, квартира ненадолго успокаивается. Но отныне вход к тете Нюше Аське строжайше запрещен: мало ли, какую заразу подцепит ребенок в рассаднике антисанитарии.
   Далее, по ходу коридорной кишки – страшные комнаты горького пьяницы, столяра дядьки Коли. У него грубое красное, словно вырубленное из дерева лицо и невнятная речь. Днем его бояться нечего – на работе до шести, как штык. Бабушка говорит: «Золотые руки, а ежели не пил бы, так цены бы ему не было». Это – правда: когда дядька трезвый, то молчит и чинит все, что попросят. Но обычно он пьян и злобен, ругает город и городских, вспоминает родную деревню, тоскуя и злобясь, и, озверев, гоняется с ножом за своей тихой и работящей женой Фроськой.
   Еще дальше – комната вечно пустующая, ее жильцы работают на севере. Соседи, упоминая о них, кривят рты и цедят: «За длинным рублем подались, а площадь простаивает».

И, наконец, последняя дверь, за которой – «хоромы»: целых три просторных комнаты, принадлежащие пожилой музыкантше тете Зое. Тетю Зою Аська обожает: она добрая, учит нотам и дает побренчать по желтым клавишам лаковобокого черного рояля. А еще она всегда угощает шоколадками и дарит маленькие красивые подарочки. Аська почти каждый день «пасется» (так говорит бабушка) у милой тети Зои. Детей-то в квартире больше нет, вот Аська и мыкается одна. Изредка Елизавете Власьевне «подкидывают» внучку Олю, Аськину ровесницу. Но поиграть обычно не удается. Оленьку из комнаты не выпускают, а за обедом заставляют оставаться за столом, пока не доест. Оленька терпеливо высиживает часы, но одолеть бабкины харчи ей вовсе невозможно, и заканчивается все это обычно одним и тем же: бедняжку тошнит непрожеванной пищей, за что Елизавета Власьевна долго и нудно распекает воспитанницу на все корки. Тут, не дай бог под руку попасть – и тебе достанется на орехи.
Однако, похоже, сегодня повезло – все двери стоят молчаливо и Аська решается. Она разбегается и скользит далеко-далеко на подошвах войлочных тапок по натертому паркету коридора, словно по ледяной дорожке.

Мадам Прето

   В огромном доме мадам Прето с этажа на этаж нужно перемещаться в лифте! А управляет им добрый пожилой дяденька в специальной нарядной одежде. Просторный, отделанный деревом и украшенный зеркалами лифт содержит в себе прелестные красные бархатные диванчики! Аська впервые видит такую диковину. В Ленинграде, чтобы попасть к себе в квартиру, нужно взбираться пешком на пятый этаж. Правда, у бабушкиной сестры, тети Лики, есть лифт, но совсем другой! Он крошечный – с трудом помещаются двое, очень вонючий и страшно-престрашно скрипит. Аська всегда боялась того лифта – после него ей снились кошмары: будто бы кабинка срывается и падает, и она, Аська, летит, запертая в этой каморке, в темноту, в никуда, в никуда… Просыпалась после этого сна, дрожа от страха и в слезах. Но в доме мадам Прето лифт совсем не такой! На полу толстый красный – в тон диванчикам – ковер, и пахнет потрясающе. Пока поднимаешься, можно посидеть и послушать ласковое подшучивание лифтера. Вот он останавливает лифт, открывает красивую узорчатую решетку-дверь и выпускает тебя в столовую, завтракать.
   – Бон аппетит! – говорит он вслед и улетает вниз, на первый этаж.
   За большим, накрытым белоснежной скатертью столом, уже сидят и улыбаются мадам Прето и ее муж Франсуа. Они – полная противоположность друг другу внешне, но абсолютно согласны друг с другом во всем. Мадам – кругленькая, маленькая, очень молодящаяся пожилая дама с внушительным бюстом и крошечными ножками. Одета она всегда в умопомрачительные кружевные, парчовые, газовые платья, декольтированные самым пикантным образом со всех сторон. Идеальной формы, розовые с перламутром ногти (предмет особой зависти: у Аськи ногти вечно обгрызены, а под ними – черная каёмочка, как ни отмывай!). Величественная прическа (прямо с раннего утра!) и, конечно – туфельки – бисерные, шелковые, расшитые цветами, золотые, серебряные – мадам меняет их по нескольку раз в день, вместе с платьями. Аська называет их «Золушкины туфельки», а мамочка почему-то смеется над нарядами мадам Прето, говорит, они вычурные и безвкусные.
   Муж мадам, Франсуа, тоже одет с иголочки. Высокий, подтянутый, темные волосы с проседью гладко зачесаны, всегда в безукоризненной белой рубашке и при костюме – утром в светлом, а вечером в темном. У пожилой пары нет детей. Они поглощены собой и постоянно делают друг другу подарки: кругосветное путешествие, украшения, новшества для дома или просто милые пустячки. Они обожают вечеринки, приемы и разъезды, вот почему мадам Прето охотно приглашает малышку-Аську погостить несколько дней: это лишний повод вновь объехать всех знакомых вместе с девочкой.
   За завтраком мадам Прето не умолкает ни на минуту: рассказывает, как вчера ездила по магазинам, что видела и что купила. Франсуа и Аська слушают ее веселую болтовню и улыбаются. Тихие слуги подают свежайшие круассаны, масло, джем, кофе со сливками (традиционный французский завтрак) – и непременно, специально для Аськи – вкуснейшие пирожные. Сверкает серебро кофейника, скачут веселые солнечные зайчата в изгибах маленьких ложечек, белоснежные полотняные салфетки укутывают тонкий французский батон – «багет» с невыносимо аппетитной и румяной хрустящей корочкой. Фарфоровые, нежно-розовые чашечки так тонки, что буквально просвечивают насквозь, Аська все время боится раздавить какую-нибудь из них пухлыми неловкими ручками. Свет из огромных блестящих окон заливает столовую, в углу которой величественно возвышается резной дубовый буфет, сверкающий начищенными бронзовыми ручками и намытыми цветными стеклышками. Подобный, кстати, стоит у Аськи дома в ленинградской коммуналке, и она ощущает некое радостное единение с гостеприимными хозяевами от обладания схожими предметами. После завтрака выходят на балкон. Франсуа курит тоненькие светлые сигары, мадам Прето без умолку болтает, а Аська смотрит вниз, на ухоженный сад с прудами, мостиками и дорожками. В этот час уже трудятся садовники, подстригают кусты.
   – В новом сезоне модны геометрические фигуры, – комментирует их действия мадам Прето.
   И тут же рассказывает про своего знакомого, который приказал весь свой сад превратить в подобие громадной шахматной доски с фигурами – она предлагает поехать и посмотреть, что получилось. Франсуа благосклонно кивает, глядя на дымок своей сигары. Он никогда не спорит с женой. А мамочка говорит: «Было бы глупо спорить с миллионом долларов!» Дело в том, что мадам Прето – несметная богачка. А Франсуа – всего лишь ее муж. Так говорят взрослые, но Аське не очень понятно, что это значит. Дома, в Ленинграде, все деньги, которые мама и папа приносят с работы, передаются бабушке «на хозяйство». А уж она потом распределяет, на что и как их нужно потратить. На все праздники, на подарки и отпуск деньги откладываются отдельно. А если начать что-нибудь выпрашивать в магазине, неизменно услышишь: «Сейчас купить не могу. У нас мало денег». Хорошо, когда много денег! Как у мадам Прето. Поэтому с ней здорово ходить по магазинам – она никогда не отказывает ни в чем. Вот и сегодня без споров покупает Аське огромного надувного розового зайца. И пушистого плюшевого медведя. И новую спальню в домик для кукол. А себе – шикарное, переливающееся радугой бриллиантовое колье. Мадам желанный посетитель везде. Стоит только посмотреть, как суетятся продавцы и официанты при ее появлении.
   Обедать намечено в итальянском ресторане. Аська хочет пиццу, но мадам настаивает: «Полезнее для ребенка – «паста». Когда приносят заказ, Аська разочарована: обыкновенные макароны с соусом! Дома, в Ленинграде, макароны едят почти каждый день. Как говорит мамочка, угощая ими своих подруг: «Что делать, приходится покупать дешевые продукты, копим на кооператив». Это чтобы жить не в коммунальной комнате, а в своей квартире, отдельно, без соседей. Подруги обычно понимающе кивают – он все поголовно копят на кооператив и их семьи также терпеливо питаются картошкой с макаронами.
   Аська вяло ковыряет еду в тарелке, но, распробовав, обнаруживает, что «паста» приправленная вкуснейшим оранжевым соусом ничуть не походит на серые клейкие комки, называемые макаронами, которые подают ей дома и в детском саду.
   – У ребенка хороший аппетит! – жизнерадостно констатирует мадам Прето. – Сейчас домой, отдохнуть и переодеться, а вечером – прием у ооочень интересных людей!
   Мадам говорит это, округлив глаза, и добавляет: «Доходы хозяина даже больше, чем мои! А дом – настоящий дворец».
   Аська так хочет посмотреть дворец, что даже не спорит, когда ее укладывают спать после обеда. Она лежит тихонечко и ждет, когда начнут собираться «на прием», мерить нарядные платья и украшения. В спальне мягкая полутьма, легкий голубовато-сиреневый свет сочится сквозь многослойные газовые занавески, закрывающие почти всю стену, и ложится тончайшими лучиками на огромную кровать – в доме мадам Прето нет «детских», есть только «гостевые». В одной из них и помещается Аська. Справа от кровати зеркальная стена. Стена отодвигается, а за ней – волшебный шкаф: «гардеробная», в которой можно ходить! Шкаф набит нарядами, а мадам, как-то раз случайно открыв его, удивляется: «Ну, надо же! А я даже и не помню, что в нем!»
   Пушистый белый ковер на полу, волшебный матовый ночничок у кровати. Хорошо все-таки у мадам Прето! Не то, что в детском саду! – вздыхает Аська, вспоминая.
   Вот уж куда никогда не хочется! Дождливыми мокрыми утрами или темными, страшными, морозными – Аська с неизменным ревом конвоируется в детский сад. Вставать невыносимо. Кажется, что каждая клеточка тела противится насильному прерыванию уютного теплого сна. Аська путается в колготках, никак не может натянуть свитер, одежда не слушается и жутко колется, и Аська разражается плачем. Бабушка старается помочь, но только беспомощно мечется из комнаты в комнату. Мамочка сердится, она уже опаздывает, торопливо глотает кофе с бутербродами, приготовленными заботливой бабушкой. Аська пускается в длительное препирательство из-за брюк. Любимые – красные и с пряжечками – в стирке. Есть точно такие же, с пряжечками, но зеленые! Или красные, но без пряжечек! Мамочка ехидно замечает, что, по ее мнению, одежду иногда нужно стирать. Взрослым ни за что не объяснишь, что брюки без пряжечек – это совсем не то, что брюки с пряжечками! Зачем стирать, когда она только три раза за неделю упала в них с горки, ноет Аська. Наконец мамочка не выдерживает, надевает на извивающуюся и орущую дочь зеленые брюки, натягивает на нее шубку, нахлобучивает шапочку и, быстренько одевшись сама, тащит Аську к выходу по длиннющему коммунальному коридору. В коридоре рева умолкает: боится разбудить злобную бабку Елизавету Власьевну. Та потом год будет вспоминать, как «только под утро заснула, и на тебе – ор на всю ивановскую! А у нее бессонница!» Бабушка спешит следом: поскорее закрыть за ними дверь. По улице бредут сквозь мрак, стылый холод и сугробы, под заунывное Аськино подвывание. Мамочка строго молчит, ее губы плотно сжаты, всем видом выражает она недовольство поведением непослушной дочери. От этого Аська еще больше себя жалеет и ревет в полный голос. В разинутый рот летит холодная ледяная пыль. Но вот, тьма, наконец, обрывается желтым и теплым проемом двери детского сада. Они вваливаются внутрь вместе с клубами морозного пара и вдыхают знакомый и плотный (ни с чем не спутаешь) запах детсадовской еды. В маленькой прихожей многолюдно. Большие шары – взрослые – ворочаются в этой тесноте, извлекая из одежек маленькие шарики – своих детей. Снимаются шапки и варежки, разматываются платки, потом – долой галоши, валенки, многослойные свитеры, вязаные жилеточки… В результате маленькие шары превращаются в худосочных и бледных ленинградских деток с извечными темными кругами под глазами. Одежки перекочевывают в шкафчики – узкие-преузкие, и у каждого на дверце изображение овоща или фрукта. У Аськи – пупырчатый зеленый огурец, похожий на жабу (а хотела вишенку, так ведь не дали!). Большие шары – взрослые – прощальными добродушными улыбками провожают своих отпрысков, которых воспитательница уже подгоняет завтракать. На завтрак – унылая вязкая каша, которую Аська размазывает ложкой. А впереди – целый день невыносимой скуки, день, спланированный кем-то по идеально однообразному распорядку: еда, гуляние, еда, сон, гуляние. И так будет вечно, независимо от дня недели, времени года, так будет всегда, пока есть детский сад, и время станет тянуться, словно резиновое, а Аська будет ждать, ждать, пока вечером не вернется за ней ее элегантная мамочка, чтобы вести домой ужинать.
   Вот, и сама не заметила – как заснула! А мадам Прето
   – уже тут как тут, одевая, обутая, нарядная, надушенная
   – мы же на прием к принцу опаздываем!
   Мадам Прето не обманула! Аська завороженно разглядывает жилище коронованной особы – самый настоящий дворец, такой у Аськи в книжке про Спящую красавицу. Пока взрослые обмениваются приветствиями и репликами о погоде и здоровье, Аська разглядывает причудливые башенки под остроконечными крышами, узорчатые стены, многочисленные лестницы и террасы с вазонами и статуями. Сад тоже прекрасен: аккуратно подстриженные деревья, идеальные белые дорожки и разноцветные благоухающие клумбы. И везде фонари – яркие, разноцветные, и лампочки – гирляндами! К мадам Прето подходит высокий, великолепно одетый, темнокожий кареглазый господин. Целует ей ручки, дружески обнимается с Франсуа.
   – А это наша очаровательная русская мадемуазель! – жизнерадостно восклицает мадам.
   Ей нравится представлять Аську своим приятелям. Сейчас модно интересоваться Россией и русскими, и темнокожий господин с улыбкой изучает Аську. Потом церемонно целует и ей руку и царственным жестом приглашает всю компанию в дом. Он – хозяин дворца. А еще он араб и принц, и у него три жены и шестеро детей. Все это сообщает Аське мадам Прето интригующим полушепотом. Аську терзают противоречия: она никогда не видела настоящего принца, но арабов она боится ужасно! Взрослые говорят – они развязали религиозную войну! Что такое «религиозная», Аська не знает, но что такое война слыхала много раз… Осторожно следуя за принцем, она рассуждает на ходу: допустим, воюют бедные арабы. Все просто! Они бедные, им плохо, вот они и воюют. А принц, у которого они сейчас в гостях – богатый (это видно, да и мадам Прето так говорит)! А значит – воевать ему не нужно и сегодня ничего плохого не случится. Ободренная своими выводами, Аська радостно устремляется вслед за взрослыми.
   Внутри дома настоящее великолепие. Все покрыто обильной позолотой. Белоснежные пушистые ковры – у Аськи ноги утопают по щиколотку, словно в траве. Длиннющие столы с крахмальными, до полу, скатертями украшены гирляндами живых цветов. Пестрая гостевая толпа плавно кружит, слышен смех и громкие голоса, звяканье серебра и фарфора, хрустальный перезвон бокалов. Взрослые проявляют чудеса ловкости – с тарелками и бокалами в руках они умудряются болтать, курить, целовать ручки дамам… Аська терпеть не может столь модный в этих краях «фуршетный стол», или попросту – «фуршет». Хочется нагрести побольше вкуснятины со стола, а неловкие детские ручки вечно все роняют и крошат. И потом: как, например, положить одновременно на тарелку самое любимое – салат «Оливье», курочку-гриль, клубничное мороженое и торт «Наполеон», а? Слуги в белоснежных перчатках так часто меняют блюда! Не успеешь оглянуться – уже лежит все нелюбимое, к примеру: жареная говядина с луком, салат из помидор и рыба в ананасах! И еще: в одной руке тарелка, в другой вилка, а сок в стакане куда деть? Вздохнув, Аська начинает мучиться с деликатесами. Мадам Прето щебечет со знакомыми дамами, Франсуа – с мужчинами в курительной комнате, там подают кальян с каким-то особенным табаком. (Все равно дым горький и противный – Аська как-то попробовала хваленую сигару, когда взрослые зазевались). Аське не впервой самой себя развлекать, и она усердно налегает на любимый с детства «Оливье». Внезапно появляется оживленная мадам Прето: она хочет познакомить свою питомицу с хозяйскими детьми. Неохотно оторвавшись от салата, Аська идет вместе с ней к невысокой сухощавой женщине в форменной наколке – это горничная, которая проводит во внутренние покои, ведущие к детским комнатам. Оказывается, детишек к гостям не пускают, такие у них тут строгие правила (это Аська-везуха сидит со взрослыми до последнего гостя – мамочка не запрещает). Мадам Прето передает Аську на попечение сопровождающей и радостно растворяется в цветном водовороте шумной гостевой толпы.
   Разочарование захлестывает детское сердечко: взрослые будут веселиться до утра, а Аська будет уложена спать вместе с хозяйскими детьми – с маленькими принцами и принцессами! И стоило ради этого ехать во дворец?!

Поэзия, роза и свинка

   Аська болеет. После отдыха на юге у нее это бывает часто. «Перемена климата!» – разводит руками добрая участковая докторша. Аськин организм совершенно не хочет выносить дождливую осень, слякотную весну, а уж холоднючую зиму и подавно. Хворать по нескольку раз в год уже привычно, скучно и больно. Аська полусидит в подушках, уши и щеки замотаны бинтами, под ними – вонючий камфорный компресс. Когда бинт разматывают, чтобы поменять, Аська боится смотреть в зеркало: лицо раздуто, словно шар, около ушей ужасные бугры! Бабушка говорит – «железки» болят. Аська терпит мучительные уколы за уши, но болезнь возвращается снова и снова. Страшнее всего думать, что навсегда останешься такой уродиной. У Аськи жар, все вокруг плывет, уши заложены и ноют беспрерывно, нос забит и в глазах саднит. Добрая бабушка пытается развлечь больную: читает вслух, до хрипоты, а потеряв голос, включает проигрыватель с любимыми «Бременскими музыкантами». Аська любит рисовать, и бабушка приносит бумагу и карандаши, в надежде отвлечь разнесчастную внучку. На градуснике, вынутом из горячей детской подмышки – тридцать восемь с половиной. Аська начинает рисовать. Вначале Микки Мауса и его жену Минни – любимых «мультяшных» героев. Потом мамочку, папу и бабушку. Потом себя на летней лужайке. Рисует цветочки отдельно (как мама). Роскошную лилию. Легкомысленную ромашку («любит-не-любит»). Разлюбезные бабушкины ландыши. Сирень (даже запах вспоминается весенний).
   Родители, вернувшиеся с работы, тихонько заглядывают в комнату: ребенок занят, не замечает пришедших, а значит – можно спокойно поужинать! Аська рисует розу. Ярко-розовую, богатую, пышную. И сама долго любуется картинкой: кажется, получилось! Болезнь забыта на время, Аську захлестывает вдохновенье. «О, роза ты роза…», – выводит она неловкой рукой. Писать по-печатному бабушка Аську уже научила. Правда, иногда путаются направления букв, но, в общем, слова складываются верно. «О, роза ты роза, прекрасная роза!» Аська страшно довольна: она написала настоящие стихи! Охрипшим от болезни голосом она радостно орет: «Мама!!! Мааам!» На крик прибегают испуганные взрослые – не случилось ли чего да с ребенком? Увидев, что все хорошо, бабушка уходит в кухню, посуду мыть. Мамочка и папа остаются и присаживаются на кровать.
   – Ну, как дела? – улыбается мамуля.
   Я стихи написала, – говорит Аська и показывает картинку с «Одой розе».
   – Вот!
   Мамочка хвалит картинку, и папа тоже благосклонно кивает.
   – Ну, прочти нам стихи, – умильно разнежившись, говорят родители.
   Аська сиплым и гнусавым от насморка голосом читает: «О, роза ты роза, прекрасная роза!»
   Далее следует пауза. Взрослые, немного выждав, недоуменно вопрошают: «Это все?»
   – Да! – гордо заявляет Аська.
   Взрослые переглядываются. Говорят: «Ну-ка прочти еще раз». Аська начинает снова: «О, роза ты роза, пре…» И тут взрослые не выдерживают и разражаются дружным смехом. Слова «прекрасная роза» тонут в громогласном гоготе. Родители кричат: «А еще раз!» – и буквально заходятся. Аська, не веря своим ушам и замирающему сердцу, упорно повторяет вновь: «О, роза ты роза, прекрасная роза!» Взрослые уже лежат и только поскуливают от неукротимого смеха.
   – Стихи? – спрашивают они, изнемогая.
   – Стихи, – шепчет Аська, и слезы уже стоят где-то в горле и в уголках глаз, в тех самых жилках со смешным названием «слезнячок» (Аська, будучи помладше, думала: от слова «слизняк», потому что мокрые и блестящие, как улитка без домика).
   – А еще прочитай, – предательски подставляют подножку взрослые.
   И Аська, понимая, что делает что-то против себя, но чувствуя, что это ей уже необходимо, назло заводит снова: «О, роза ты роза, прекрасная роза!» Она твердит это с тупым упорством, захлебываясь во всхлипах и мучаясь стыдом. Родители, отхохотавшись, произносят слова извинения, целуют ее в мокрые щеки и уходят пить чай. Аська остается, наконец, одна – лицо горит, руки дрожат, она ничего не видит из-за слез, но все равно, прижав к себе рисунок, упорно повторяет обиженным, шепотом: «О, роза ты роза, прекрасная роза!»

Скверик

   Верховодила всеми, конечно, Ленка. В грязном, коротюсеньком, платьице, застиранном до неопознаваемости расцветки. Дополняли наряд сандальки на босу ногу и серые трусишки, вызывающе торчащие из-под платья. Высказывалась Ленка безапелляционно и знала выраженьица, о смысле которых остальные ребятишки могли лишь догадываться. Потому всегда уважительно ее слушали. Ленка жила на первом этаже старинного серокаменного дома, а окна ее комнаты выходили в скверик, где ежедневно выгуливалась малышня. В этом тоже было несомненное Ленкино преимущество – она знала все и обо всех. И могла, например, сидеть на окне, неприступная и гордая, и не отзываться на просьбы быть третьей в «хали-хало». Скверик был маленький, один из тех старых ленинградских сквериков с низкорослыми вязами, горкой-слоном, которую никогда не заливали зимой, песочницей без песка и бетонной невысокой оградкой «ромбиками». Незабываемая летняя прелесть царила в этих «городских оазисах». Нечто сельское, с кустами сирени, ободранными, но очень ароматными. Такой тихий тенистый уголок, весной засыпанный красными тополиными сережками – «гусеничками», а летом – комьями снежно-воздушного тополиного пуха. Улицы во всем квартале были брусчатые, а дома – старинные особняки, превращенные в коммуналки. Днем в переулке было тихо-тихо, а вечером, после детсада, если обманчивая ленинградская погода располагала, ребятишек выпускали погулять вот в этот самый скверик. Ленка и тут устроилась лучше всех. Родители-алкоголики не водили ее в детский садик. Им было лень вставать рано утром, дабы сопровождать ребенка в столь никчемное заведение. И к тому же, пришлось бы раскошелиться на одежку, что в их планы, точно, не входило. А посему, Ленка была предоставлена самой себе и стояла явно на целую ступеньку выше, чем обремененные садом, родителями и бабушками детеныши «из приличных семей».
   Веселее всего, разумеется, было дразнить Аську. Пухлая, наивная, с круглыми доверчивыми глазами, Аська была и впрямь, лучшая мишень для насмешек. Отец ее работал где-то за границей, и Аська щеголяла в невиданных красных кримпленовых штанах на лямках и трикотажной, цвета морской волны, кофточке с тесемками на рукавах. Даже бантики у дурочки были импортные и аккуратно вплетены в косички-«баранки» бабушкой, учительницей на пенсии. Ленка оглядывала Аськин наряд из вожделенного всеми ленинградцами валютного магазина «Березка» и задумчиво изрекала: «В штанааах только мальчииишки ходят…» Обидчивая Аська заливалась слезами и убегала. Смех «группы поддержки» преследовал ее до самого дома, где недоумевали над причиной несчастья мама и бабушка, одевавшие дитятко «с иголочки». Аська очень хотела быть «как все», ну, хотя бы «казаться», но Ленка была неподкупна. Поднесенная Аськой в дар заветная супердефецитная жевательная резинка «Бубль гум» отправлялась в рот и начиналось: «Твою куклу зовут Ханна? Такого имени нет!» И снова по кругу: слезы, общий хохот, побег домой. Аська упрашивала родителей купить ей советскую куклу с вытаращенными глазами и синими волосами, и еще, конечно, платье, как у Ленки, ей казалось, тогда никто не скажет, что она «не такая». Мама же, беспечная, словно птичка, изящная, красивая, всегда такая нарядная (ей-то попробуй, скажи, что брюки носят только мальчики), только смеялась. Тяжеловесная Аська плакала и пряталась по углам. Тогда на помощь приходила бабушка. Она усаживала Аську в огромное старинное кресло и, занимаясь своими делами, как бы невзначай, рассказывала про свою жизнь. И тогда наивные круглые Аськины глаза высыхали, рот приоткрывался, и переносилась она в другие годы, в другой мир…
   – В нашей семье, – говорит бабушка – двенадцать детей было!
   – Вот, должно быть, весело! – завидует Аська, – она-то либо одна целыми днями, либо с чужими детьми в «дрянском» (слово собственного сочинения, но точно отражающее действительность) детском садике.
   – Весело-то весело, но ссорились не меньше вашего! – осаживает бабушка. Аська упирается: «Вот был бы у меня братик или сестричка – тогда совсем другое дело»! Какое «другое», Аська понимает смутно, но точно – «другое»! Но – несбыточно: «В коммунальной комнате и так не развернуться», – говорит мамочка.
   Аська представляет семью своего прадеда (как на фотографии): сам прадед, в мундире с орденами, во главе стола, рядом – прабабушка, красивая, с пышной прической, вся в белых кружевах, и мал-мала меньше детишки – как один нарядные и веселые. Вот бы с ними посидеть! На фотографии столовая выглядит огромной и обставлена красивой резной мебелью. У бабушки почти ничего не сохранилось, только шкаф и буфет старинной немецкой работы. Да и площади тоже, считай, не осталось. Из восьми комнат лишь одна осталась за бабушкой.
   Обедать в прежние времена садились лишь тогда, когда приходил домой глава семьи и кормилец, прадедушка Иван. Возвращался он с работы всегда ровно в семь вечера. Без десяти семь вся семья уже сидела за столом, в ожидании. Бабушкина мама внимательно прислушивалась и, когда слышала шаги мужа, поднимавшегося по лестнице, давала знак кухарке вносить в столовую суповую миску. Все кланялись вошедшему отцу семейства, и только тогда, когда он, произнеся молитву, садился за стол, начинали разливать суп по тарелкам. Аську восхищает церемонность старинного уклада: должно быть, чудесно вот так собираться за столом всей семьей каждый день! А нынче такое возможно лишь по праздникам! Взрослые приходят и уходят в разное время, едят наспех, на ходу, «кусочничают», как говорит бабушка.
   В кухню и в комнаты прислуги рядом с кухней детям ходить запрещалось – дети жили на «белой половине». У самых маленьких имелись «кормилицы» и «нянечки». Жила прислуга в кухонном помещении на антресолях. Зачастую были эти женщины беспробудно дремучими и безграмотными. Да и неудивительно: некоторые совсем молоденькими приезжали из дальних деревень в город и устраивались пестовать малышей. Потому и менялись часто – очень уж бывали бестолковыми. Бабушка вспоминает, как одна такая нянчила крошечного племянника Витеньку: носилась с ним, как угорелая, по кухне и громовым голосом пела: «Убаюююкиваю, эх, улюлюююкиваююю!» Ребенок, разумеется, под такую какофонию заснуть не мог и жалобно ревел, а нянька с новой силой принималась петь и, не добившись желаемого результата, разочарованно прибавляла: «Эх! Урево!!» Нужно ли говорить, что эта милая воспитательница не продержалась в доме и недели. Когда малышня подрастала, в доме появлялись «бонны» и «гувернантки». Эти были, напротив, дамы образованные: учили детей языкам, музыке и рисованию. А потом подросших чад отдавали в пансион на обучение (девочек – в институты, а мальчиков – в военные корпуса), и приходили они домой лишь на выходные. Аська задумывается – плохо ведь без мамы так долго. А бабушкино повествование катится ровно и неизменно переходит на уморительные истории про забавные проделки младших детей.
   – Бабуля, расскажи про «мамину шоколадку!» – просит Аська.
   – Неужто, не надоело, вчера только рассказывала, – улыбается бабушка.
   – Нет, не надоело, ну расскажи!
   – Ну ладно, – сдается бабушка и начинает историю про маленького братца Митеньку.
   Бабушкин папа был учителем. И считал себя большим авторитетом в воспитании детей. А нужно сказать, что в те времена в семьях сладкое давали детям редко: считалось, это вредно для зубов. Как-то после обеда папа раздал всем по шоколадке. Дети, разумеется, мгновенно расправились с лакомством, а мама свою шоколадку есть сразу не стала, а отнесла до поры до времени в свою спальню. Сладкоежка Митенька пробрался туда, чтобы «посмотреть» на шоколадку. Ну, и как-то незаметно для себя отгрыз от нее кусок. За этим занятием застал его случайно отец. Возмущению родителя не было предела. Он позвал мать, поставил провинившегося Митю прямо перед собой и заявил: «Раз ты такой бессовестный, сын, то давай, доешь при нас мамину шоколадку!»
   Митенька, державший сладкое в руках, заревел.
   – Ну, мы ждем! Мы хотим видеть, как ты будешь есть мамину шоколадку! – угрожающе пророкотал отец.
   Преступный Митенька зашелся ревом, но шоколад не выпустил. Он ревел и ел, ел и ревел, под возмущенные крики своего отца, который не мог поверить, что его воспитательный маневр потерпел полное фиаско. Мама же, спрятавшись в тени огромного резного гардероба, тихонько посмеивалась, глядя на эту сцену.
   – Ладно, – говорит бабушка, поднимаясь с кресла. – Хорошо болтать, но дела ждут, не дождутся! Иди, поиграй пока сама.
   Аська послушно встает, хоть и не хочется, чтобы заканчивалось погружение в иные времена. Скверик с Ленкой и обидами забыт до завтрашнего дня. Послонявшись по комнате, она решается совершить вылазку в коридор. Если повезет, то удастся покататься на скользком от мастики паркете!

Цикл кинобайки

Отрезанная голова

   Мариночке Ясинской, дорогой подруге и умелой мастерице, посвящается

   По понедельникам паркетные коридоры киностудии оказываются отполированными до блеска. И скользкими, словно свежий лед. Ассистенточки и старлетки семенят тоненьким ножками на шпилечках-каблучках, с трудом удерживая равновесие. А поскользнувшись, бедняжка взмахнет ручками, пискнет: «Ой!» и виновато так заулыбается: мол – не я неуклюжая, а пол скользкий, разве не видно? Шуршат безкаблучники, другие какие-нибудь топают «на толстом и устойчивом». Эти не поскальзываются, но по понедельникам, на всякий случай, ходят медленнее, чем обычно. А чуть позже, солидно и важно по бесконечным паркетным шашкам, блестящим и музейно-внушительным, шагают, чеканя, наимоднейшие и не менее блестящие, чем намастиченый пол, ботинки из драгоценной кожи австралийской антилопы. Шагают четко, уверенно, целенаправленно. Потому что все и вся в здешнем королевстве от них зависит. Ну, не от ботинок, конечно, а от их хозяина. Владыки всея студии. Олигарха. Продюсера. А прозвание ему – Буревестник.
   Аська едва успела Мариночку за угол оттащить, как просвистело мимо, протопало, и многотысячный костюм скрылся за административными дверями.
   – Фу, пронесло! – выдохнула она. – А то б сейчас огребли ни за что ни про что!
   Мариночка только глаза округлила – первый день на студии – ничего не понимает еще.
   – Запомни, – назидательно сообщила Аська, – если Буревестника увидишь, сразу прячься, куда придется. Ему ж все равно на кого кидаться, другого кого-нибудь встретит и расклюет на мелкий винегрет.
   Мариночка непонимающе смотрела на Аську.
   – Буревестник – это наш продюсер, – заметив смятение в глазах подруги, стала Аська терпеливо объяснять. – Его так прозвали, потому, что он налетает на человека, ни за что ни про что и…
   В этот момент рыдающая женщина промчалась мимо них, а вслед пронеслось громогласное: «Я разгоню эту чертову богадельню, в конце концов! Бездельники, хрен бы вас драл!»
   – Бежим – зашептала Аська, уволакивая Мариночку из радиуса непосредственной близости скандала. – Давай в буфет завернем и попьем кофейку. Там я тебе все и расскажу.
   В буфете, однако, Аське не враз удалось приступить к обстоятельному описанию жизни студийной. Толкучка у стойки образовалась неимоверная.
   – Вот, блин, – раздосадовалась Аська. – И надо ж так – ровно в перерыв «Козлобогии» попали!
   – Что-что? – окончательно расстроилась запутавшаяся Мариночка, поминутно выталкиваемая из очереди дюжими молодцами, наряженными в отвратительно грязную и почему-то вонючую холстину.
   – Картина так называется «Как зрили боги», – объяснила торопливо Аська, оттолкнув наглого дядьку в звериной шкуре, пытающегося пролезть впереди нее к стойке.
   – А козлы при чем?
   – Да ни при чем козлы, просто наши так прозвали, ну, для краткости… А впрочем – Аська повысила голосок, – может и есть смысл в этом, – насчет козлов…
   И она злобно уставилась на наглого мужика. Тот моментально завелся.
   – У нас перерыв всего полчаса! Восемь часов мучил, и дальше конца не видно! Можно хоть чашку чая взять?
   – Только не передо мной! – парировала Аська. – Ты что, один тут такой? У меня тоже съемки!
   Мужичина, ворча, отступил и Аська, наконец, протолкалась к стойке.
   – Два капучино, пожалуйста! – проорала она, поелику шум стоял неимоверный.
   Одним глазом приметив освободившийся столик, она вытолкнула Мариночку из толпы со словами: «Занимай скорей, пока другие не вперлись. Кофе сама принесу!»
   Мариночка от ужаса мотыльком шарахнулась к свободному столу, с завидной резвостью обгоняя холщовых мужичков. Аська с двумя чашками в руках двигалась вслед за ней, проворно лавируя между потоками людей. Пару минут подруги молчали, помешивая маленькими ложечками кофейную жижу. Затем Мариночка, оглядев помещение буфета, набитое основательно загрязненными и странно одетыми гражданами, спросила: «Откуда они взялись такие?»
   – Говорю ж с «Козлобогии»! Ну, с картины «Как зрили боги!» Это массовка. Их на перерыв отпустили, ненадолго. Вот они и торопятся пожрать, пока их Рюмишна обратно часов на восемь не загнала.
   – Кто-кто? – в отчаянье крикнула Мариночка.
   Аська вздохнула с видом подследственного, запутавшегося в показаниях. Набравшись терпения, она начала.
   – Рюмишна – она ассистент по актерам. Одна из старейшин. Поэтому работает на «Козлобогии» у Магистра. Магистр – он тоже из старейшин. Поэтому у них вообще рабочий день никак не нормируется. Вот эти, – она кивнула головой в сторону бодро жующих «холщовых», – они, бедняги иной раз тут неделями в павильоне ночуют. Потому что Магистр не отпускает. Сам он в доме напротив студии живет, и если ему ночью великая идея приходит, то он немедля всю группу на съемки вызывает, и они мчатся его мысли в дело воплощать. Потому Рюмишна актеров надолго отпускать не любит. Если по первому требованию мэтра человека на площадке не окажется, знаешь, как ей попадет? А то еще Буревестника вызовут, тогда вообще – пиши-пропало. А фамилия ее – Рюмочкина, да и выпить она не дура. У нее всегда в сумке фляжка с коньяком имеется. Потому и прозвище. Но ее тоже можно понять – двадцать лет при Магистре – это я доложу тебе… Да еще и под Буревестником!
   Увлекшись рассказом, Аська почти не смотрела на Мариночку. А та только хлопала глазами, запутавшись окончательно в местных перипетиях. Заметив отчаяние, уже явно вырисовывающееся на Мариночкином лице, Аська внезапно расхохоталась.
   – Да не бойся ты! Тут быстро осваиваются. А что поделать – метод погружения! Бросили в воду и – плыви!
   Мариночка дернулась, физически ощущая перспективы погружения камнем на самое дно неизвестности, и попыталась перейти поближе к спасительной конкретике.
   – Ась, слушай, мне кажется или от них как-то пахнет странно…
   – Так говном! – припечатала Аська.
   – Чем??? – Мариночка округлила и без того большие глаза.
   – Ну, лиричнее сказать «навозом», но от этого запашок не изменится, – захихикала Аська. – Дело в том, что Магистр признает только натуральное. Если снимают сцену на скотном дворе – то и навоз должен быть настоящим. «Природную фактуру ничем заменить нельзя!» – процитировала она явно чужие слова, сохраняя и интонирование первоисточника – надменное, презрительное, высокомерное.
   – И где они его только берут? – изумлялась Мариночка.
   – А кого волнует? Для этого ассистенты по реквизиту имеются! Грузовиками с фермы возят. Кроме того сейчас в павильоне стадо коров снимается, тоже от себя кой-чего свеженького подкидывают, – веселилась Аська. – Но больше всех достается, конечно, костюмерам. Каждого вручную обмазывать приходится, прикинь? Двести человек! Адский труд, поверь мне.
   – Да уж… верю… – Мариночка с трудом сглотнула застрявший в горле кофе. В этот момент навязчивая мысль о романтичной работе в кинопроизводстве, стала потихоньку бледнеть и остывать. А Аська тем временем продолжала, не замечая колебаний подруги.
   – Тебе по большому счету бояться нечего. Будешь фактически за моей спиной. Все проблемы с директором, деньгами, режиссером и продюсером – заботы художника-постановщика, то есть – мои. А тебе нужно будет лишь заниматься своим прямым делом – декорированием. Красить, фактурить, подбирать материалы, обставлять декорации, в общем, ты поняла: работа у тебя – художественная.
   – Художественная, – эхом отозвалась Мариночка, еще не совсем очнувшись от своих страхов и сомнений.
   Она с трудом привела себя в состояние концентрации на будущем поле деятельности и открыла было рот, чтобы, наконец, задать вопрос по существу, однако сему не суждено было сбыться. Громоподобный голос раздался, казалось бы, из самого поднебесья и обрушился на бедовую Мариночкину голову.
   – А ну, всем встать!
   Мариночка вскочила было на ноги, но Аська вовремя удержала ее.
   – Ты что! Это же не нам! Это Рюмишна своих собирает!
   Мариночка в растерянности закрутила головой, а голос нарастал, нарастал, и уже казалось, полностью заполнил собою весь буфет.
   – Я для кого часы показывала? Я кому сто раз сказала, что тридцать минут – и назад! Эдуард Дормидонтович вас что, дожидаться должен?! Ни уважения у вас, ни понятия, ни вкуса, ни культуры!
   Холщовые, побросав недоеденные обеды и дожевывая на ходу все, что можно было утащить с собой, устремились вихрем к выходу и завертелись в узких дверях, создав некое подобие воронки. Подгоняемые громовым голосом грозной ассистентки, они давились и толкались в проходе до тех пор, пока под собственным напором не вылетели прочь, словно пробка из бутылки с шампанским.
   Как только толпа скрылась в коридоре, в дверном проеме показалась очаровательная девушка. Она брезгливо наморщила носик, видно запашок «натуральной фактуры» ее не сильно порадовал, и изящно прошествовала к дальнему столику через весь буфет, ставший после разгона обедающей массовки относительно свободным. Мужчины, оказавшиеся поблизости, немедля оживились и с удовольствием провожали милашку взглядами – длинные волосы, красивые глаза, статная фигура – в общем, тут было на что посмотреть. Барышня, явно привычная ко всеобщему вниманию, спокойно уселась и неторопливо закурила. Обладательница же громоподобного баса уходить уже не спешила. Она обошла несколько столиков и о чем-то переговорила кое-с кем, позволив Мариночке вдоволь налюбоваться своей внушительной особой. Роста в Рюмишне было метра под два, к тому же зрительно увеличивал ее высокий шиньон, небрежно пристегнутый к голове. Ниспадающие каскадом на мощные плечи кудри отливали синтетическим блеском. Боевая раскраска лица наводила на мысли о племенах команчей готовящихся к выходу на тропу войны. Наряд, однако, у возрастной дамы был весьма игрив – длинная юбка имела разрез, являя окружающим на удивление стройную еще ногу в атласном чулке. Верхняя часть тела у амазонки сохранилась несколько хуже – под обтягивающим трикотажным модным свитерком бугрились плотные валики жира.
   – Она в молодости моделью была!
   Мариночка вздрогнула. Увлекшись созерцанием великой командирши, она и забыла, зачем она здесь и с кем. А Аська продолжала комментировать: «Ее Магистр на подиуме и увидел. Тогда он был ходок, говорят, яростный! Вместе с Буревестником отжигали – весь город гремел. В общем, попала наша юная модель в лапы двум ястребам. Но ничего, она тоже не лыком шита. Раскрутила их вначале на малые ролишки, потом больше, больше. Ну, далее не пошло, уж больно высоченная она, пару не подобрать. Но на студии осталась. И вот уж тридцать лет при них ассистенткой… разносит ее, конечно, от пьянки, а так – ничего, смотри, ноги-то еще…
   – Ты говорила – двадцать…
   – Что – двадцать?
   – Ну, лет она у него…
   – Да ну, – отмахнулась Аська, – какие там… тридцать, не меньше!
   А в этот момент обсуждаемая экс-модель поравнялась со столиком, за которым невесть чего ожидала барышня, своим недавним появлением привлекшая внимание мужской половины кафе. Рюмишна что-то стала говорить красотке, на что та улыбчиво кивала и, наконец, схватив свою весьма объемистую модную сумку начала ее открывать. Но Рюмишна отрицательно замахала руками и поспешила к выходу.
   – Она, наверное, актриса? – кивнула Мариночка в сторону девушки. – Прибыла на кастинг и ожидает встречи с режиссером. А сумка какая огромная! Ох, уж эти, необъятных размеров женские сумочки! И что только такие хрупкие барышни в них носят? Косметику, наверное! Хотят быть красивыми, хотят быть лучше всех.
   В голосе Мариночки зазвенели нотки расстройства и разочарования: сколько не употребляй косметику, не все могут стать такими прелестными, как эта незнакомка… Аська ухмыльнулась и открыла было рот, чтобы ответить на вопрос, как вдруг послышался из-за дверей чеканный шаг, и по буфету зашелестел тревожный шепот. Некоторые внезапно повскакали со своих мест, озираясь, куда бы скрыться, но было поздно. Многотысячный костюм, антилоповые ботинки вдвинулись в буфет стремительно, буквально внося своего хозяина, словно смерч или ураган. Народ пригнулся, а Мариночка, узнав зловещий облик Буревестника, внутренне сжалась, будто бурундук, увидевший страшный глаз филина над своей бедовой ушастой головой. Но крик на сей раз не произошел. К Буревестнику подобострастно подскочила Рюмишна и зашептала ему что-то в самое ухо. Продюсер коротко кивнул и двинулся по проходу вглубь кафе. Проследить траекторию его движения было делом не сложным. Костюм и ботинки влекли его тело прямиком к столику красотки, мирно попивающей кофеек.
   – Ей попадет? – внезапно вырвалось у Мариночки.
   – Вот лично ей – не думаю, лично ей – вряд ли! – скептически заметила Аська.
   – А почему? – удивилась Мариночка. Ты же говорила, что всем, кто под горячую руку…
   – А еще я тебе говорила, – перебила Аська, – что Буревестник – еще ох, какой ходок. Барышню эту не пропустит.
   – Так почему же, – наивно продолжала гнуть свое Мариночка, – почему же, если он такой ходок, почему ты говоришь, что если мы ему попадемся, он нас непременно расклюет на мелкий винегрет?
   Аська со вздохом сожаления посмотрела на подругу.
   – Слушай, Масяня, ты себя давно в зеркало видела?
   Мариночка хотела было уж и обидеться, но Аська обезоруживающе улыбнулась.
   – Милая, нам с тобой скоро грянет тридцатник, а Буревестник выше отметки двадцать два не поднимается. И потом, у тебя, что – ноги от ушей? Или талия – хотя бы шестьдесят?
   Мариночка удрученно молчала.
   – То-то же! – Резюмировала Аська. – На всякий случай держись от него подальше. Тебе же лучше будет!
   Пытаясь сдержать обиду, нет, не на подругу, а на суровую реальность, Мариночка принялась присматриваться к парочке, вступившей тем временем в оживленную беседу. Буревестник не казался теперь грозным и страшным, а напротив, производил впечатление весьма галантного кавалера. Некоторое время продюсер и барышня просто смеялись и разговаривали. Затем, барышня потянулась к сумке. Не переставая говорить и улыбаться, она запустила в объемистый ридикюль обе руки и вытащила… отрубленную человеческую голову… Мариночке, наблюдающей за происходящим, захотелось немедленно проснуться. Такого отвратного сна, давненько не видалось. «Сейчас я проснусь, умоюсь, оденусь, позавтракаю и пойду на киностудию, Аська обещала на работу пристроить…» – строго сказала она себе. Однако, гнусное виденье не исчезло, а напротив, события продолжали неумолимо и страшно развиваться. Буревестник, оказавшийся попросту бандитом, а вовсе никаким не продюсером, совершенно невозмутимо и со знанием дела разглядывал отрезанную голову. Новоявленная же Саломея продолжала мило щебетать и попивать кофеек. Половина посетителей буфета, оказавшиеся невольными свидетелями жуткого преступления, поперхнулась непрожеванными кусками. Кое-кто, суетливо метнулся прочь.
   Внезапно сбоку раздалось хрюканье. Мариночка, будучи в полуобморочном от ужаса состоянии повернула голову и, увидев давящуюся от смеха Аську, приготовилась зарыдать от безысходности и смятения.
   – Вот черт! Говорили же мне, что мясники сегодня явиться должны! – воскликнула Аська и кровожадно глянула на несчастную голову, которую молодая убийца уже приняла обратно из рук своего подельника и изготовилась снова поместить в сумку. – Отличная работа, ничего не скажешь, нет, ты только посмотри!
   – Я уже в аду? – промелькнуло в голове у бедной Мариночки и, побледнев, она начала сползать со стула.
   – Эээ! – спохватилась Аська, – ты что? Господи, да это же муляж! Силиконовая голова! Гримеры лепят в Москве, наши так не умеют, технологий не знают. Трупы делают, раны клеят, язвы, увечья разные, уродские маски… Поэтому и прозвище у них – «мясники»! А денег стоят они – немеряно, в смысле – силиконовые изделия. Вот Буревестник сам пришел работу проверить, ему ж бабки отстегивать и, смотри, доволен. А девка, видно – мастерица, молодая, а уже так работает! Ну, умничка, ничего не скажешь.
   Аська продолжала восхищенно квохтать, пересыпая свою речь бесчисленными профессиональными «киношными» терминами, Мариночка кивала в такт головой утвердительно, но услышать уже ничего не могла. Второй раз за этот день мысль о том, что работа в кино – не такая уж шикарная идея – кольнула ее и – словно тонкая игла впилась прямо в сердце. Да так там и осталась.

Цикл немного странного

Инновация

   А нашу школу сам господин министр навестил! И ничего, что школа-то наша не в Москве, а в самой что ни на есть глубокой глубинке. А если с другой стороны посмотреть – то в самом сердце страны!
   То-то радость! То-то ликованье. Ходит господин министр по классам, посматривает, улыбается. Ему и компьютер у директора в кабинете показали и табличку с номером школы, блестящую, новую. Господин министр не нарадуется – вот, какие школы в самом сердце страны у нас! Не зря мы управляем, не зря ночи не спим.
   Наши ребята в коридоре затолкались: кто дневник хочет господину министру показать, кто еще что, а кто – хоть за костюм подержаться. А директор наш, Кафтан Садыкович (не русский он, но все равно хороший) и говорит:
   – Пойдемте скорее лучше на новый тренажер посмотрим!
   Господин министр удивился, а Кафтан Садыкович поясняет: «Для ОБЖ тренажер-то!»
   А тренажер этот – как настоящий человек, манекен только. На нем показывать нужно, как бинтовать, как лечить, ну и вообще, все медицинское. Пришли в класс, где манекен лежит. Господин министр не нарадуется: манекен-то – как живой.
   – А хотите, – говорит господин министр, – я вам покажу, как нужно искусственное дыхание делать «рот в рот»?
   И не успели мы ответить, что хотим, он на манекен как набросится, и давай ему искусственное дыхание делать! Целых десять минут не отрывался, упарился весь, видно очень уж хотел нас научить, как искусственное дыхание-то по настоящему делается. А когда поднялся на ноги – красный весь, галстук на бок, дышит тяжко-тяжко, но улыбнулся нам радостно и спрашивает: «Запомнили?»
   Мы закричали, прям в один голос: «Запомнили, господин министр!» А медсестра Анна Ванна аж взвизгнула и покраснела.
   А Кафтан Садыкович и говорит: «Господин министр, пройдемте в актовый зал для просмотра торжественного концерта!»
   Но не успели мы до актового зала (он же и столовая) дойти. В коридоре родители – мамы да бабушки (отцов-то у нас на всю школу десятка не наберется, да все одно – с утра пьяные валяются) с цветами да пирогами дожидались! Обступили господина министра, каждая хочет господину министру свой пирог показать или еще что-нибудь, ну или хоть за костюм подержаться.
   Не нарадуется господин министр! Не зря управляем, не зря ночей не спим, вот она – любовь-то народная! А тут бабка Мартыновна вперед протерлась да и говорит, ну ни с того, ни с сего: «Господин министр, а когда сортир-то нам в школе построют?» Господин министр с ходу и не понял.
   «Чего-чего?» – говорит. А Кафтан Садыкович бабку Мартыновну-то ухватил и тянет сзади за хлястик. А Мартыновна свое гнет: «Зимой на дворе 35 мороза, так без сортира-то детям не особо. Мы хоть и привычные, не балованные, но вчера я весь вечер телевизор смотрела и там все про какие-то инновации. Из вашего министерства выступали товарищи. Даешь, говорят, инновации в стране! Вот я и думаю, пусть у нас бы тоже инновации стали бы, чем мы хуже-то? Сортир бы в школе построили – глядишь – какая-никакая инновация!»
   Тут господин министр вдруг заторопился, срочно ему уезжать нужно было, заседание, оказывается, он чуть не пропустил. Даже пироги не взял, так спешил. А Кафтану Садыковичу на ходу сказал: «Вы это самое… Инновации-то внедряйте!» Сел в машину и умчался. Жалко конечно, что чаю с пирогами не попробовал! Ну да ладно! Когда инновацию у нас построят, так мы его снова пригласим!

Полезные женщины

   У великого художника в мастерской бывало людно.
   Частенько захаживали сюда выдающиеся граждане – поэты, музыканты, писатели. Иногда приходили ювелиры и фотографы. Иной раз присутствовали и их преданные жены. Периодически – молодящиеся разведенные дамочки. Или томные поэтессы. Да что там поэтессы! Сам Растропович бывало, захаживал на рюмку водки! В общем, место знатное. Знаменитое. Однако же, нет-нет, да и проскочит маргинал, ну, как это случается в богемных компаниях. То работяга забредет – подрамники притащит, так ему завсегда рюмку поднесут. А то барыга с ворованным антиквариатом прет, ну что ж, тоже человек – да и коллекцию пополнять нужно… И его угостят, не обидят.
   Но что интересно: дворник Нифаныч всегда трется у стола, практически живет тут, дом сторожит, в магазин бегает, ну мало ли еще… Что он хозяину? Один бог знает! Что ему хозяин? Да тоже – не особо. Однако живут вот так вот, диффундируют понемногу. Дворник Нифаныч запойный, хозяин тоже. Но дворник завсегда на розливе сидит. Даже в полуотключке «на слух» может благородное собрание напитками осчастливить.
   Ну, вот, сидит себе компания, как и обычно: дворник на розливе, великий художник во главе стола, мужички друг друга нахваливают вовсю, друг другом восхищаются. Жены ихние кивают, поддакивают, каждая своему мужу, разумеется. Разведенки и поэтессы томные бровками-ниточками поводят и чуть что – стихи читать начинают.
   Вечереет, гости уходить засобирались и требуют законный «посошок». Тут Нифаныч встал, качаясь, и говорит: «За дам нужно выпить посошок-то!» Мужички заулыбались: какой, дворник, оказывается, галантный кавалер! Дамы прически поправляют, глазками стреляют, порции внимания ожидают. А дворник посмотрел на количество оставшегося в бутылке спиртного и говорит: «Только женщинам не наливать! Самим мало!» И раскапал мужичкам по рюмочкам. Дамы бровками шевелят, однако помалкивают, дар речи потеряли от возмущения.

   Поднялся Нифаныч, качается, еле рюмку держит и говорит: «Женщины, они этааа… Они нужные и полезные!» Тут он заваливаться на бок начал, счастье, что рядом томная поэтесса сидела, с высоким начесом, а в начесе – банты да цветочки. Дворник за начес ухватился и равновесие свое восстановил. Поэтесса пищит, а дворник продолжает вещать:
   «Так этааа… Да… Женщина, она нужна… Да… Женщины – это наши ноги!»
   Сообщив это, он рухнул под стол. И оттуда донеслось: «И руки…»

Медведи и Космос

   Алеше Родионову и всем ребятам из песочницы

   Жил был мальчик. И мечтал он стать космонавтом. Как-то раз пришли к мальчику медведи и говорят: «Мальчик! Достань нам схему комического корабля, мы его построим, отправим тебя в космос и станешь ты космонавтом!»
   Мальчик обрадовался и опечалился одновременно – где достать схему постройки космического корабля? Но потом вспомнил: его папа ведь был космическим конструктором! Украл мальчик у папы планы и отнес медведям. А медведи говорят: «Молодец мальчик! Скоро станешь космонавтом!». А потом говорят: «Мальчик, мы тут посовещались и решили – ты наш главный человек! Без тебя никак корабль космический не построить. Ты возьми своих друзей, и постойте сами корабль. А потом ты станешь космонавтом и полетишь в космос на этом корабле».
   Обрадовался мальчик и опечалился одновременно: как корабль-то строить? Пошел он во двор, а там ребята в песочек играют. Мальчик и говорит: «Пойдемте, ребята, космический корабль стоить!» Ребята обрадовались (они тоже мечтали космонавтами стать – как их в детсаду учили) и побежали строить наперегонки. А папу мальчика, кстати, уже расстреляли за то, что он чертежи недоглядел – и поделом.
   Так вот, строят ребятишки космический корабль: день строят, два, десять – глядишь, уже почти совсем построили! Тогда вызывают медведи мальчика к себе в берлогу и говорят: «Мальчик! Ты наш самый главный человек! Поэтому мы тебе честно скажем: на корабле ты один должен лететь! А хотят – все ребята! Что делать?»
   Мальчик заплакал: «Так вы же мне обещали!»
   А медведи сами чуть не плачут и говорят: «В том то и дело! Как теперь слово свое медвежье нарушим – и подумать страшно! Ты договорись с ними как-нибудь, а?» И так невзначай мальчику топор в руки суют.
   Опечалился мальчик, а потом обрадовался! Топор-то пригодится, сейчас всех ребят зарублю, стану космонавтом и в космос полечу сам, один! Побежал мальчик к ребятам и всех топором зарубил. Приходят к нему тогда медведи и говорят: «Жаль конечно ребят, но что делать! На старых дрожжах новую жизнь не построишь! А чтобы космонавтом стать, нужно быть смелым и решительным! Ты иди сейчас домой, поспи хорошенько, отдохни, а утром приходи, станешь космонавтом, и мы тебя на ракете в космос запустим».
   Ушел мальчик домой радоваться и в космонавты готовиться. А медведи ребят на куски порубили, сложили в бочки и на зиму засолили. А потом поймали Белку и Стрелку и в космос на построенном ребятами космическом корабле запустили: пущай полетают!
   Пришел утром мальчик, чтобы космонавтом стать, глядь: а ракеты-то и нету! «А где….» – только и хотел спросить мальчик, но не успел, подкрались сзади медведи с топором, и его на куски порубали и в бочку с солониной… Зима-то чай, долгая, жратвы не напасешься…

Цикл «письма странствующего бездельника»

Ведьмин колодец

   Minu kallile sõbrale Iloonale ilusast Tallinna linnast

   Одна Начинающая Ведьма отправилась в долгое путешествие, дабы засвидетельствовать свое почтение более именитой и знающей Ведьме, а заодно лелея тайное желание понравится оной, и выпросить у нее парочку маленьких Мешочков Опыта. Надо сказать, что две эти Ведьмы никогда ранее лично не встречались, а беседовали исключительно с помощью передачи мыслей на расстоянии. Что, как известно, для Ведьм является не особенным, а самым обычным делом. Но, тем не менее, им тоже иногда хочется попросту, как людям, мирно посидеть вместе у открытого огня и поболтать за стаканчиком можжевеловой.
   Итак, Начинающая Ведьма, наконец, бросила свои нескончаемые дела и, покинув суровые Варяжские Болота, отправилась в славный город Линданиссе, чтобы повстречаться, наконец, лично с Опытной Ведьмой. Стояли Рождественские деньки, нескончаемый поток гостей тянулся к крепостной стене, и Начинающей Ведьме пришлось томиться в пробке на подлете к городской границе. Бабки-Ёжки в ступах, Мертвые Царевны на черных боровах, в украшенной золотом упряжи, Бледные Рыцари на бледных конях, да и другие Ведьмы на своих метлах маялись в очереди, пока службы Колдовской Таможенной Охраны лакомились жареными жабами. Никогда и ни для кого не нарушали они Священного Обеденного Перерыва, даже если сам Царь Тьмы фыркал за вертушкой огненными плевками. Преодолев, наконец, все трудности досмотра, контроля и учета Нечистой силы, Начинающая ведьма приземлилась в лесу, припрятала хорошенечко свою новую реактивную метлу с тюнингом и турбонаддувом, натянула человеческий облик и отправилась пешком на Ратушную площадь славного города Линданиссе, где и была назначена ей встреча с Ведьмой Опытной.
   Для этой поездки Начинающая ведьма выбрала в своем гардеробе тело не очень молодой дамы. На то было несколько причин. Во-первых, так они договорились с Ведьмой Опытной. Потому что в телах молоденьких девушек было бы просто невозможно поболтать друг с другом из-за назойливых поклонников, которые, как известно, толпами клубятся на Ратушных площадях в Рождественские вечера. И потом, зима стояла холодная, а Начинающая ведьма побаивалась сквозняков, но если бы она надела тело молодой девушки, то ей непременно пришлось бы нарядиться по молодежной моде – в кургузую курточку, оголяющую поясницу, и узкие брючки с дырами в самых непредсказуемых местах.
   Так что Начинающая ведьма была вполне довольна своим обликом, которому вполне подходила пушистая длинная шуба. Прогулка была не только приятной, но и полезной. Понимаете, если вы долго не носите тело, то, как бы это объяснить, надев его, вы ощущаете некий дискомфорт. Тут – жмет, а здесь – давит, а в другом месте, наоборот – что-то выпирает и все как-то неудобно и непривычно. К телу нужно немного привыкнуть, а для этого недолгая прогулка – в самый раз.
   Выйдя на Ратушную площадь, Начинающая Ведьма остановилась полюбоваться ее праздничным убранством. Огромная ёлка, вся в огнях, была установлена по центру, а вокруг нее – Рождественский базар с лучшими местными и заморскими яствами. Начинающая Ведьма внезапно вспомнила о старинной прапрабабушкиной примете: если при полной луне обойти Ратушную площадь три раза против часовой стрелки, произнося соответствующие заклинания, то ни одна облава Ордена Иезуитов тебе целый год не страшна. Она стояла и улыбалась своим мыслям, радуясь, что страшный Орден Иезуитов не существует уже несколько столетий, но какая-то хулиганская сила толкала ее попробовать совершить эти три обхода, чтобы представить наяву, что чувствовали ее прапрабабушки, когда проделывали этот трюк. Время до встречи с Опытной Ведьмой еще оставалось, и Начинающая Ведьма пошла потихонечку на первый круг, напевая себе под нос с детства слышанные и привычные тарабарские словосочетания. Горгульи под ратушной крышей взирали на нее с недоумением: дескать – вот какую еще чушь выдумала, в наше-то время! Заканчивая третий обход, Начинающая ведьма показала им язык. Не первое тысячелетие эти ворчуны пытаются всех поучать. Однако, порыв какого-то странно-холодного ветра развернул ее и остановил. «Ну и погодка! – подумала Начинающая ведьма, – ядреный морозец нынче». И она отправилась к знаменитой Старинной Харчевне, где была назначена ей встреча с Ведьмой Опытной.
   Опытная Ведьма уже дожидалась в самом уютном уголке Харчевни, у открытого огня, где как известно, особенно приятно пропустить пару стаканчиков можжевеловой, беседуя о разных занимательных и полезных вещах, ну, например, как приворожить Молодого Лешего или, наоборот, отвадить Старого Кощея, помыть косточки сестрам по цеху или просто обменяться редкими рецептами старинных зелий. Так они и сделали, ко взаимному удовольствию. И нашли друг друга дамами приятными во всех отношениях. Музыканты тихонько играли на рожках и дудках, зал жужжал многоголосьем, масляные лампы мирно чадили, и яства как бы появлялись сами собой, сменялись перемены блюд, и, казалось, не иссякнут никогда ни приятная беседа, ни можжевеловая.
   Наевшись вдоволь, но еще не наговорившись, обе Ведьмы порешили, что неплохо было бы прогуляться по ночному городу, прежде чем вкусить очередную порцию горячительного. Сами знаете, всегда приятно простучать каблучками по звенящей морозной брусчаточке, и особенно по морозцу от харчевни до таверны или пивного зала, где снова можно погреться у открытого огня и заказать какой-нибудь пряный настой местного приготовления.
   Итак, наши Ведьмы уже засобирались на выход, когда подошел к ним некто, человеческого облика, похожий, правда, на переодетого водяного, но нет, пожалуй, все же – обыкновенный человек. И обратился с такими речами: «Милые дамы! Не позволите ли вы сопровождать вас на прогулке по нашему старинному и прекрасному городу, об истории коего и тайнах я могу рассказать вам немало интересного!»
   Опытная Ведьма и сама знала немало «об истории своего славного города», а уж тем более об его тайнах, но не нужно забывать, что после совместного распития можжевеловой особенно оживает природное любопытство, потому и считается этот напиток в определенных кругах наилучшим для научных бесед. И потом, всем известно, что надев тело человека, мы волей-неволей приобретаем и качества человека, в данном случае – чисто женские качества, такие как доверчивость и наивность. Что, в сочетании с можжевеловой, дает полный эффект отсутствия управления центрами сознания, отвечающими за безопасность.
   Разумеется, наши Ведьмы не смогли устоять перед заверениями незваного попутчика в том, что он действительно знает особые и страшные тайны, хранящиеся за семью печатями истории Старого Города.
   И они пошли, постукивая каблучками по звонкой брусчаточке, вдыхая свежий морозный воздух и слушая незнакомца, который в действительности оказался хорошим рассказчиком. В приятной беседе миновали они и разукрашенную огнями веселую Ратушную площадь, и лабиринт узких уютных улочек, освещенных теплым светом окон вечерних кофеен, где подавали вкуснейший рождественский глинтвейн с имбирем и корицей, миновали знаменитую марципановую лавку, возле которой всегда ощущался запах пряностей и горького миндаля и подошли к странному невысокому круглому возвышению, торчавшему, будто пьедестал без памятника, прямо в центре брусчатого перекрестка.
   – Кто из вас догадается о назначении данного сооружения? – задал свой вопрос незнакомец.
   – Фундамент башни? – спросила Опытная Ведьма.
   – Нет, а может это клумба? – веселилась Начинающая.
   – Пожалуй, поилка для лошадей! Или нет – подземный ход! – наперебой загалдели они, словно самые настоящие люди.
   – Это колодец, – торжественно сообщил незнакомец. И после долгой паузы продолжил.
   – По приказу губернатора сюда бросали ведьм, уличенных в колдовстве.
   Возникла томительная пауза. Обе ведьмы застыли на месте и затряслись под слоем человеческих тканей и нарядных звериных шкур. Наконец, Опытная обрела дар речи.
   – Он до сих пор действующий? – спросила она, стараясь сохранить небрежность тона и унять дрожь голоса.
   – Нет, ну что вы! Он уже три столетия, как заколочен, – последовал ответ, и в голосе говорившего послышалось недоумение от такого странного вопроса.
   – Мне кажется, что нам пора, – с трудом проговорила Начинающая Ведьма, стараясь казаться беспечной, но голос ее предательски дрогнул. Опытная согласно закивала, но незнакомец решительным жестом остановил их.
   – Как! Неужели милые дамы покинут меня так быстро? – вскричал он. – Не разбивайте мне сердце, выпейте со мной чудесного верескового меда, который варят по старинному рецепту только для специальных гостей в тайном подвальчике, недоступном для глаз простолюдинов!
   Наши Ведьмы переглянулись. Выпивка сейчас и вправду бы не помешала.
   – Что ж! – произнесли они с достоинством. – Извольте, мы пожалуем вас еще немного нашим бесценным вниманием.
   И вновь они застучали, затренькали каблучками по замерзшей брусчаточке, к счастью, на этот раз – прочь от проклятого места. И все же, как мне кажется, решение их могло бы быть другим, если бы до этого они не выпили так много можжевеловой, которая действительно, разжигает любопытство непомерное, и как отмечают многие Ведьмы, особенно, когда ты женском теле среднего возраста.
   Шли они совсем недолго. Незнакомец постучал секретным кодом в незаметную деревянную дверь, вмурованную в стену. Через короткое время внутри заклацали замки и зажужжали секретные запоры. Дверь приотворилась, впуская их в полутьму, и тут же закрылась и стала невидимой. Чьи-то руки откинули тяжелую портьеру, и наши дамы оказались в красиво убранном зале, оформленном на манер подводного корабля капитана Немо. Одну стену полностью занимал аквариум, откуда щерились настоящие акулы. Другая стена являла собой богатейший бар, сверкающий рядами бутылей с благородными напитками. Мореным дубом были обшиты стены, а на них тускло поблескивали бронзовые украшения. Толстые свечи горели на столах, а на широких дубовых скамьях, за роскошно накрытыми столами расположились немногочисленные посетители.
   – Что будет угодно почетным гостям? – торжественно прогундосил голос позади нашей компании. Дамы обернулись и увидели карлика, наряженного моряком и чрезвычайно уродливого. «Чистый Квазимодо!» – подумала Начинающая Ведьма, которой случалось видеться с несчастным горбуном в Париже, где она одно время обучалась варить отворот-поворотное зелье. А сопровождающий их незнакомец назвал карлика по имени и произнес: «По кружке лучшего верескового меду моим прекрасным спутницам, а мне – пять кружек!» Карлик поклонился до земли и со словами «Немедля, сир», исчез за барной стойкой. Пока рассаживались за столом в тихом уголке, Начинающая Ведьма подумала, что как-то некорректно незнакомец обошелся с заказом спиртного. Почему это им – по одной, а ему – пять? И в первый раз недоброе предчувствие кольнуло ее сердце. Но тут принесли напитки и общая беседа возобновилась. Нужно сказать, что и незнакомец, и Опытная Ведьма захотели блеснуть друг перед другом знаниями средневековой истории, глаза у них разгорелись, щеки зарумянились, и уже совсем было они договорились посетить на досуге одну из местных библиотек, владеющую самым древним архивом славного города Линданиссе, но тут незнакомец как-то странно запнулся, глаза его остановились и, быстро извинившись, он спешно вышел из зала. Чему наши Ведьмы, впрочем, и не удивились, слишком уж он налегал на вересковый мед, который известен своим свойством ускорять системные процессы в организме. Потому он и считается лечебным, но лишь в очень ограниченных дозах. Незнакомец же проглотил четыре кружки за один присест!
   Ведьма Опытная и Ведьма Начинающая быстро переключились на обсуждение наиболее действенных наговоров на нечестных начальников и так увлеклись, что не заметили, как пробило полночь, а потом еще час и еще два удара. Тогда они стали оглядываться в поисках таинственно исчезнувшего незнакомца. Зал был уже пуст, и только карлик мерзко ухмылялся сидя на барной стойке.
   – Послушайте, любезный! – обратилась к нему Опытная Ведьма. – Не могли бы вы сообщить нашему другу, что уже поздно и нам пора уходить? Вероятно, он застрял где-то у вас в подвалах, опробуя новые сорта Верескового меда!
   – А он давно ушел! – последовал ответ, сопровождающийся нахальной улыбочкой на мерзкой роже. – И вы убирайтесь, но только прежде оплатите мед!
   Наши Ведьмы лишились дара речи. Во-первых, возмущенные такой наглостью. А во-вторых, каждый ребенок знает, что если вы в человеческом теле, то наколдовать деньги невозможно, это нужно сделать заранее, затем положить в карман той одежды, которую вы собираетесь надеть на человеческое тело и только потом уже напяливать тело на себя! Начинающая Ведьма испугалась особенно. Дело в том, что если вы хотите наколдовать денег какой-то страны, то вам нужно прежде эти деньги увидеть, иначе ничего не получится. А денег славного города Линданиссе она уже три столетия не видала, но имела достоверную информацию, что внешний вид их (да и внутреннее содержание) за это время поменялся раз двадцать! Отмерев, Опытная Ведьма стала рыться в сумочке. Она хорошо потратилась в Старинной Харчевне, а лишней бумаги носить при себе не любила. Но Опытная – на то она и Опытная, все-таки вспомнила, что лет десять назад припрятала некоторое количество за подкладку сумочки, а к счастью за это время деньги в городе не меняли. Швырнув на стойку непомерную сумму, выставленную в счет (мед, конечно, был старинного рецепта, ничего не скажешь, но все же несопоставим с затратами, тем более, что большую часть выдул гадкий незнакомец), обе Ведьмы прошествовали через зал отринули пыльную полу занавески и обернулись, глядя на карлика. Тот гадко рассмеялся им в лицо, нажал некую секретную кнопку и зажужжали замочки, защелкали, закрутились колесики потайных засовов. Дверь открылась, и наши дамы пулей вылетели наружу. А вслед им донеслось нахальное: «В следующий раз получше кавалеров выбирайте!»
   Тут же дверь и захлопнулась, а оттуда доносилось глумливое хихиканье мерзкой твари. И тут Начинающая не выдержала. Во-первых потому что она была Начинающей, а таким всегда трудно дается управление эмоциями человеческого тела. А во-вторых, сочетание можжевеловой и верескового меда дает невероятную и оголтелую смелость, сродни воздействия гриба Мухомора, который, как известно, поедали Викинги перед боем, чтобы обрести невероятную, глупейшую и безоглядную храбрость. Много славных битв Мухоморами выиграно – известный факт, но не нужно забывать, что кроме этого требуется меткий глаз и твердая рука, иначе ничего не получится!
   Так вот, Начинающая высунулась из тела на секундочку, чего не полагается делать никогда и ни при каких обстоятельствах и метнула молнию в подлую дверь. На что та немедленно загорелась! Мерзкий карлик изнутри истошно заорал, и, откуда не возьмись, появились черные фигуры, оказавшиеся охраной из Легиона Черных Рыцарей-молчальников! Они схватили наших прекрасных дам и поволокли их прямиком к Ведьминому Колодцу. Ведьмы кричали, отбивались, кусались, царапались, но – куда там, разве можно справиться с Черным Рыцарем, ежели ты – в женском, немолодом и неспортивном теле!
   Казалось бы, печальный конец этой истории уже был предрешен, но тут Опытная Ведьма – на то она и Опытная – вспомнила, что орден Черных Рыцарей имеет одно и только одно уязвимое место. Но все-таки – имеет!
   Дело в том, что Черные рыцари говорят на своем, особом языке и только между собой. А с другими – будь они люди или нечистая сила, или иной Рыцарский Орден – вовсе не разговаривают. Потому и прозываются они «молчальниками». А они вовсе и не молчальники, просто из презрения к окружающим не разговаривают ни с кем, кроме «своих». И исключительно – на своем языке.
   И Опытная Ведьма перестала кричать и кусаться. Она заговорила, вернее затараторила быстро-быстро на непонятном Начинающей языке. Черные Рыцари в недоумении стали переглядываться и в растерянности остановились. Не знаю, известно вам или нет, но ни один Черный Рыцарь не имеет права сделать неприятность тому, кто говорит на его языке. Таков закон этого Ордена и никто не властен его нарушить. Иначе их и так немногочисленный клан мгновенно исчезнет с лица земли. И ничего не могли они поделать, только заскрежетали зубами под латами и провалились под землю, бряцая и звякая, прямо возле Ведьминого колодца.
   Начинающая Ведьма ревела от обиды и пила можжевеловую. Опытная же пила отвар из трав, в который раз вспоминала добрым словом прадедушку, тайно научившего ее языку Черного Рыцарства, и размышляла. Уже час сидели они у открытого очага в ее персональной и весьма благоустроенной пещере и размышляли, как же такое с ними могло произойти. Скомканные тела и одежда из мертвых зверей валялись в углу.
   – Послушай, дорогая – вдруг сказала Опытная Ведьма.
   – А что ты делала пока не пришла ко мне на встречу?
   Начинающая перестала плакать и засмущалась.
   – Ну… Я… Короче я тут вспомнила бабушкины рассказы и попробовала…. Я просто хотела… То есть, наоборот, я не думала…
   – Что не думала?! – рявкнула Опытная, – быстро говори, что ты делала?!
   – Я только обошла три раза Ратушную площадь! Против часовой стрелки! – обиделась Начинающая. – И ничего такого! Это заклинанье давно не действует, ведь Ордена Иезуитов много лет как нет, а в этих краях его никогда не было и….
   Опытная молча и пристально смотрела на нее, потом подошла к полке с книгами, выбрала одну пыльную и затрепанную, полистала ее и, раскрыв на определенной странице, молча швырнула на колени к Начинающей. Та поднесла книгу к глазам и стала читать по складам (древние языки всегда трудно давались ей). «Когда же кто захочет быть невидим Ордену Иезуитов год полный и грядущий, выйдет к Ратуше под полную луну уходящего года и пройди по ходу луны посолонь три полных круга, произнося так…». Далее следовали слова заклинаний.
   – Поняла? – резко спросила Опытная.
   – Что? – пролепетала начинающая.
   – По ходу луны посолонь! То есть, говоря современным языком – по часовой стрелке! По, а не против! Читай дальше! – припечатала Опытная.
   – А, ежели, кто пройдет противосолонь, то будет ему беда или смерть от Черного Рыцаря… – дочитала Начинающая угасающим голосом.
   И она виновато посмотрела на Опытную. А потом они вместе пили можжевеловую и тихонько разговаривали до рассвета.
   Когда пришла пора Начинающей Ведьме отправляться в обратный путь, Опытная подарила ей целых три мешочка с Бесценным Опытом. Она давно уже не сердилась, а совсем наоборот, собиралась в ближайшем будущем навестить Начинающую на Варяжских болотах. Тем более, что Начинающая долгое время не смогла бы снова приехать к ней в гости. Всем известно, что по закону, любой, кто был задержан в Старом Городе Орденом Черных Рыцарей-молчальников, и потом отпущен, не имеет право пересекать границы крепостной стены в ближайшие десять лет.

Свобода, озаряющая мир

   Томным и жарким летом 1865 года, в Париже, весьма интеллектуальное и ученое общество, собралось за обильным столом, дабы в компании с пикулями, трюфелями и устрицами бурно восхищаться американскими свободами. Хозяин гостеприимного приюта для прогрессивных чревоугодников – господин Эдуард Рене Лефебр де Лябулэ – известный специалист по Истории Свобод Соединенных Штатов, сатирик и правовед, между третьей и второй переменой блюд, растрогавшись от выпитого за обедом портвейна, произнес прочувствованную речь о братстве, а точнее – о «сестринстве» двух стран – Франции и Америки. Увлекшись собственным монологом, де Лябулэ предложил построить для «американской сестренки» величайший в мире монумент – символ обретенной ею конституционной свободы.
   Французские граждане, которые в этот момент занимались обычными для дневного времени делами, ни о чем таком и не помышляли.
   А гости радостно зааплодировали, тем более что окончание речи де Лябулэ совпало с появлением омаров, фаршированных икрой. Тем более, что никто не мог себе представить дружбы крепче, чем дружба стран – участниц двух кровопролитнейших войн.
   Утерев светлые слезы умиления, господин Эдуард Рене Лефебр де Лябулэ извинился перед гостями и отправился к себе, в рабочий кабинет, дабы вновь перечитать сатиру собственного сочинения «Америка в Париже» и вдоволь посмеяться.
   Гости не очень огорчились из-за отлучки хозяина – коньяку было вдоволь и еще не обносили сладким, в ожидании которого можно было наговориться всласть о свободах бедных угнетенных классов населения.
   И лишь один человек за столом, не переставая, взвешивал и так и эдак идею об изготовлении Монумента Свободы для Новой Земли. Уроженец французского городка Кольмар, гордо носящего звание «Маленького Парижа», молодой скульптор-монументалист Фредерик Огюст Бартольди, крепко задумался о перспективах, которые может принести ему эта затея. Честолюбивый мастер горел желанием убить сразу нескольких зайцев, а именно: разбогатеть, прославиться, угодить маме и угодить любовнице, перешедшей ему по наследству от американо-еврейского швейномашинного богатея Исаака Зингера. Еще ранее Огюст задумал колоссальный монумент, олицетворяющий Свободу и явившийся бы, так сказать, потомком знаменитого Колосса Родосского, который, как известно, повергся со своих глиняных ног, на которых сэкономили античные субподрядчики. Монументальный художник сделал макет великой статуи. Он пристроил голову своей любимой мамаши к телу своей пассии – знаменитой одалиски, американской миллионерши Изабеллы Зингер, корону же позаимствовал у изображения Аполлона, дал изваянию в руки факел – и предложил изделие Египетскому правительству. Которое, его великому изумлению, не поспешило сей шедевр купить, а более того, посоветовало поменьше проявлять креативной инициативы по отношению к их стране.
   И вот – появилась уникальная возможность пристроить практически спроектированное изделие в качестве подарка для Америки! И не выслушивать ворчание матушки и упреки любовницы, которая в последнее время стала неоднозначно намекать, что содержание скульптора-неудачника ей совсем – как это будет по-французски «не комильфо». Доев, однако, сладкое и допив последний бокал шампанского, Фредерик Огюст Бартольди встал и решительно направился в кабинет Господина Эдуарда Рене Лефебра де Лябулэ, дабы обсудить с ним детали приватно.
   Французские граждане, многие из которых даже и не знали еще, что Америка существует, жили своей обычной жизнью, с каждодневными заботами о хлебе насущном. Однако, когда предприимчивые дельцы стали собирать с них пожертвования на Монумент Свободы на каком-то там неизвестном континенте, многие задумались над тяготами собственного бытия и стали потихоньку копить деньги на билет туда, чтобы хоть одним глазком посмотреть, на что же они собственно сдали деньги и где же есть такая Свобода, которой нужно презентовать Монумент.
   Американские граждане, которым было поручено скинуться на пьедестал для подарочной Статуи, повели себя абсолютно несознательно. Каждый норовил утаить законно заработанные на фабрике гроши.
   Французам, которые к тому времени, не только собрали деньги, но и изготовили Монумент в полный его рост, пришлось высылать подарок ультимативно, по адресу: «Соединенные Штаты Америки. Штат Нью-Йорк. Форт «Вуд». Поскольку дополнительных средств на хранение скульптуры во Франции выделено не было.
   Многотонное сооружение было успешно переправлено через океан, на борту французского фрегата «Изере», в виде 350 частей, упакованных в 214 ящиков. На сборку был откомандирован тогда еще совсем не знаменитый французский инженер Гюстав Эйфель.
   И, наконец, в 1889 году, покровы с новоявленной Свободы слетели. Девяностотрехметровая и стодвадцатипятитонная фигура Изабеллы Зингер с головой мамаши Бартольди в короне Аполлона и факелом-маяком в руке, вознеслась на звездообразном острове – нестерпимо красивая и сияющая всеми своими медными боками. Вздох пронесся над толпой, миллионы губ зашевелились что-то шепча.
   Дельцы прикидывали, сколько можно было б заработать на продаже такого количества цветного металла.
   Огюст Бартольди подсчитывал в уме свои будущие гонорары.
   Гюстав Эйфель, внезапно взлелеял мечту о не менее мощном, собственном сооружении в центре Парижа.
   Изабелла Зингер позировала фотографам в тунике.
   А эмигранты плакали, остро осознав, что у них, наконец, есть покровительница – навечно, навсегда, навсегда, навсегда.

     «Вам, земли древние, – кричит она,
     Губ не разжав, – жить в роскоши пустой,
     А мне отдайте, из глубин бездонных,
     Своих изгоев, люд забитый свой,
     Пошлите мне отверженных, бездомных,
     Я им свечу у двери золотой!»

   И только Господин Эдуард Рене де Лябулэ ни о чем не думал, ничего не слышал и не видел. Потому что почил в бозе за шесть лет до окончательного становления Великого Монумента на Новой Земле.

Цикл «производство знаний»

Аскольд Семенович

   Любимая математичка Аллочка уходила в декрет. Седьмому классу как-то не верилось, что учительница, бывшая с ними на протяжении целых трех лет неразлучно, вдруг куда-то уйдет. Ощущение, что Аллочка принадлежит еще кому-то, возмущало детские души. Но растущий животик симпатичной молодой учительницы утверждал обратное. И вот, однажды она исчезла бесследно. Наступили безмятежные дни безделья. Замены не было месяца три. Но как-то раз, ярким весенним утром в классе возник он. Высокий, прямой. С длиннющей седой бородой, белой лохматой головой, в крошечных круглых очках, помещающихся на кончике унылого носа так, что крошечные серенькие глазки с прищуром смотрели поверх оправы. Немыслимые мешковатые серые хлопчатые штаны, какая-то нелепая рубаха, допотопные сандалеты на босу ногу… Он был похож на картинку из учебника, где изображались самые неимущие слои населения послевоенного периода. Но уж никаким образом не на учителя. С нашей, тринадцатилетней точки зрения, лет ему было примерно сто! На доске огрызком мела он накарябал «Аскольд Семенович». Класс вымер. Даже хихикать не стали, настолько это было все нелепо и никак не вязалось с настоящим временем. А между тем, учитель математики Аскольд Семенович оказался весел как птичка. Он не задавал заданий. Он не объяснял материал. Он редко кого-то вызывал к доске. А все классное время проводил в длиннейших разглагольствованиях на самые разные темы. Монолог этот проходил под мерное жужжание сорока двух детских голосов, потихоньку обсуждавших свои дела.
   И вновь наступили безмятежные дни безделья. Средняя школа валяла дурака, математики как бы и не было. Старшие классы, как выяснилось, тоже не утруждались этим предметом. Аскольд Борисович лихо загибал анекдотики на уроках, обращаясь преимущественно к хорошеньким старшеклассницам. Причем, анекдотики были рисковые, на грани, так сказать, приличествующих в школьных стенах. Гром грянул внезапно. Под конец года началась зачетная неделя. Аскольд Борисович радостно, по-детски улыбаясь, выставил тридцать двоек и двенадцать «трояков» особо старательным зубрилкам, которые, как выяснилось, все же умудрялись самостоятельно заниматься. Настроения ему это не испортило нисколько. Под возмущенные крики и слезы бездельников он выплыл из класса ровно по звонку, секунда в секунду. Привычки задерживаться для выдачи домашнего задания у него не было. Неизвестно, что было бы, если бы сплетня о двойках по математике у половины старших школьников, долетела бы до РОНО. Но, к счастью, внезапно в ситуацию вмешался директор, испугавшись глобальной порчи общих показателей школы. Какое объяснение произошло в директорском кабинете – неизвестно. А известно лишь то, что на следующий день поутру Аскольд Борисович вплыл в класс с неизменной радостной и детской улыбкой на заросшем седой бородой лице и сообщил, что все двоечники получают тройки «авансом». А пересдача назначена после летних каникул.
   Ну, а в следующем году я уже была в другой школе. Что забавно – в математической.
   И вот, на зимней заснеженной трамвайной остановке стоит – он! Без малого – тридцать лет прошло! Высокий и прямой! Длиннющая седая борода реет по ветру, белые волосы разлохмачены… В крошечных прямоугольных очках, помещающихся на кончике унылого носа так, что крошечные серенькие глазки с прищуром смотрят поверх оправы. Немыслимые мешковатые серые хлопчатые штаны, какая-то нелепая куртка, боты «прощай молодость»… Впервые я увидела его жену – крошечную, согбенную от прожитых лет и болезней, в очках с огромнейшими линзами, в безнадежно старомодном пальто. Они стояли, на фоне серой небесной дымки, как скульптурное изваяние, держась за руки, абсолютно неподвижно и спокойно. Он возвышался над ее сгорбленной фигуркой, будто столп каких-то мифических устоев вымышленной страны. Казалось, они парили вне времени и пространства, словно пришельцы из иного измерения, случайно проявившиеся в это время на этом месте. Мне нестерпимо захотелось подойти. Подойтии спросить. Но я не двинулась с места. Потом вошла в другую дверь подошедшего трамвая.
   Спросить…. «Ну, а вы-то, почему отсюда не уехали??»

Голова вождя

   – Да поймите же вы, мы не можем ее принять!
   – Но она полностью к школе подготовлена, на каком основании вы мне отказываете?
   – А на каком основании девочку вашу перевели в детском саду через группу? Они там неизвестно что выдумывают, а вы куда смотрели?
   – Сказали, что ребенок развитый. Нет смысла в «старшей» группе год тратить, а нужно сразу в «подготовительную».
   – Развитый? И кто это сказал? А вы и растаяли! А как в школу отдавать – подумали? Нет! Вот и сидите сами с ней еще год, пока семь лет не исполнится.
   – Но мне сказали, что проблем не будет, ей же семь исполняется в конце сентября!
   – Сказали, ну надо же! Тут учебное заведение! И правила устанавливает РОНО!
   – И что же теперь делать? Я работаю, ребенка дома одного не оставишь…
   – Не знаю! Раньше нужно было думать! Никаких исключений мы не делаем, и не ждите! Ни для кого.
   – Но тут недалеко французская школа, они принимают с шести, я слышала.
   – Не знаю, кого они там принимают, и знать не хочу! Раз такие знающие – вот и ведите туда.
   – Но дочка еще маленькая, сама ездить не сможет, а мне на работу рано, я отвезти не успею…
   – Женщина! Я же вам русским языком говорю, исключений не будет! Это ваши проблемы! Все, разговор окончен.
   Завуч районной школы. Кримпленовый голубой костюм. Пергидроль. Знаменитая прическа под названием «хала» на голове. Синие тени, вмазанные в морщинки у глаз и розовая помада. Почетный методист. Социальный работник в подведомственном социуме.
   Бетонный серый прямоугольник школы зыблется посреди грязной лужи и глиняных валов. Район новый: пустырь, три дома. Наконец-то квартира, кооперативная. А главное – школа рядом, пять минут ходьбы. Сама Аська дойдет и провожать не нужно. Школа, правда, обычная, без всяких уклонов, но это неважно, в Советском Союзе для всех хорошее образование, слава Богу.
   Лидия Сергеевна поднялась со стула.
   – Спасибо. Я все поняла.
   В дверях кабинета завуча она остановилась и обернулась.
   – Интересно как у вас вестибюль оформлен. Мозаикой.
   – А это наш директор, – вдруг оттаяла завучиха.
   – Своими руками выложил смальтой портрет Вождя! Удивительный человек!
   – А… Понятно. Ну что ж, всего доброго!
   Покинув кабинет заведующей учебной частью, Лидия Сергеевна двинулась по коридору, но не на выход, а совершенно в обратном направлении. Интуиция привела ее прямехонько к кабинету директора. Эх, была, не была! Хуже не будет. Немного помешкав, она постучала.
   – Войдите! – ответила дверь глубоким басом.
   Изнутри директорский кабинет выглядел шикарно – светлая велюровая мебель, массивный лакированый стол. Два больших окна с желто-оранжевыми занавесками придавали помещению солнечный и радостный вид. Несметное количество вымпелов, кубков и флажков на полках. Сам хозяин кабинета покоился в удобном кресле. За спиной у него виднелся весьма габаритный портрет Вождя в тяжелой богатой раме. Менее масштабные полотна с изображениями Вождя и его соратников, были развешены по периметру кабинета.
   – Присаживайтесь, – прогудел хозяин, благодушно глядя на миловидную и элегантную посетительницу. – Слушаю вас.
   – Добрый день. Я увидела внизу мозаику, поинтересовалась – кто автор. Говорят – вы. Зашла как художник к художнику. Не часто встретишь директора школы, который сам занимается оформлением.
   – Спасибо, приятно услышать похвалу от профессионала! – растекся директор. – Я ведь так, по-любительски… Хотя в художественной школе учиться довелось. А вы, простите, в какой области?
   – Я дизайнер. Специалист по интерьеру – скромно улыбнулась Лидия Сергеевна.
   – О! Какая интересная профессия! А можно вопрос к специалисту? Видите ли, у нас здание новое, пустовато как-то, стены голые.
   – А давайте посмотрим ваши владения? – внезапно предложила Лидия Сергеевна, легко поднимаясь с кресла.
   – Да? А это удобно? Я отниму у вас время, вы не торопитесь?
   – Нет. Сегодня у меня на работе вечерние часы. Пойдемте.
   Следующие шестьдесят минут они колесили по школьным коридорам, взбирались на этажи, спускались с этажей, под непрерывную директорскую похвальбу. Школе всего год, а она уже носит звание «лучшей школы района». Совет ветеранов. РОНО. Обком. Исполком. Комитет ВЛКСМ. Все одобряют. Хвалят. Поощряют. Награждают.
   Остановились под смальтовой головой Вождя.
   – А у вас, Лидия Сергеевна, есть дети? В каком классе?
   – В том-то и дело, что еще ни в каком. Нужно в школу поступать.
   – Да? И в какую?
   – А вот, проблема возникла – не берут нас никуда!
   – Это почему же?
   – Ей семь лет в конце сентября исполняется, говорят – ждите год. А она уже и читает и пишет!
   – Да что вы? Такой ребенок развитый?
   – Да, вот и в саду говорили… А теперь – неразрешимая проблема.
   – А вы приводите к нам! Мне способные дети очень нужны. РОНО за успеваемостью строго наблюдает.
   – Я бы и рада, но отказали.
   – А у кого вы спрашивали?
   – У завуча, конечно, как положено, – мстительно сообщила Лидия Сергеевна.
   – Ох, уж эти мне методисты. Все по букве! Но с другой стороны – правильно. Как говорится, лучше перебдеть чем недобдеть, верно? – директор засмеялся, потирая руки. – Несите документы. Прямо ко мне.
   – А они у меня с собой.
   – Ах, вот как? Отлично. Давайте. И приходите первого сентября. Я сам передам ваши бумаги.
   – Спасибо вам огромное! Вы меня очень выручили. Школа в нашем дворе, ходить сама будет. – Лидия Сергеевна облегченно вздохнула и улыбнулась.
   – Ну, конечно, о чем вы. Так, насчет оформления стендов в рекреациях мы договорились, да?
   – Да, да, конечно!
   – Ну, до свидания, очень рад был знакомству!
   – Всего доброго! И спасибо вам еще раз!

   В вестибюле, под мозаичной головой Вождя, Лидия Сергеевна помедлила, прикидывая: восемь стендов в каждой рекреации. Это, соответственно, шестнадцать на этаж: на этаже по две большие рекреации. А этажей – четыре.
   Итого, простая арифметика: пятьдесят шесть бесплатных бессонных ночей!

Перстень с малиновым камнем

   В рекреациях четвертого этажа бегают первоклашки. В каждом классе по сорок пять человек. Больше нельзя. А меньше не получается. Новый микрорайон большой, школа в нем пока одна. Дети дерутся портфелями, иной раз кто и зуба лишится. Катаются на скользком линолеуме, с визгом съезжают по перилам. Молодые красивые учительницы на переменках красят ногти, веки и ресницы, запершись в кабинетиках. Наставляют питомцев: «Не шалите!» Но, куда там – насидевшись сорок пять минут на уроке, дети лавиной вырываются в коридор – бегать. Со стен на шалунов сурово взирают пионеры-герои: Зоя Космодемьянская, Леня Голиков, Зина Портнова. На линейке, седьмого ноября, детишкам долго объясняли, что первые пионеры умерли в борьбе с врагами коммунизма. Малышня слышит про этих врагов каждый день по телевизору и от бабушек с дедушками. Весь мир против коммунистов. И пионеры-герои жизнь отдали в борьбе. За наше светлое настоящее и будущее. На них нужно равняться. Им нужно подражать. То есть, если что – погибнуть за коммунизм. Первоклашки готовы, как один. Уже и на отряды их разбили, чтобы воевать. Пока – не взаправду, а на всякий случай. Аська в отряде «Гренада». Его девиз: «Если партия скажет: «Надо!» – «Есть! Ответит отряд «Гренада!»
   Пионеры-герои сурово смотрят со стен: не подведите, преемники! Не смотрит только Павлик Морозов. Какой-то безобразник булавкой выколол глаза его изображению.
   Самый худший класс по поведению – «Е». Хулиган на хулигане. Классные дамы меняются у них каждые полгода – больше никто не выдерживает. А самый лучший класс – «В»! «Классная» у них – злая-презлая, старая-престарая. Никто никогда не видел, как она улыбается. На ее уроках стоит гробовая тишина. На переменах подшефные неизменно ходят парами по кругу. Все бегают, дерутся и орут, а первый «В» – молча, по кругу. Елена Васильевна, приземистая, почти квадратная, с неизменным шиньоном на голове, топорщащимся шпильками, словно старый ёж. В туфлях на толстых каблуках, а платье – длинный бесформенный кримпленовый мешок темно-бордового цвета. На смену такое же, но синее. В ушах Елены Васильевны крупные серьги с яркими малиновыми камнями. На толстом среднем пальце правой руки – массивный перстень, явно из комплекта с серьгами. Зимой и летом, серьги и перстень с ней, при ней. Голос каркающий, громкий – слышно издалека. Родители боятся Елену Васильевну не меньше, чем дети. Что и не мудрено, она – заслуженный учитель, методист, член партии с 1938 года. Она может сделать любому ученику столько неприятностей, сколько захочет. РОНО молится на нее – в ее классе показатель успеваемости зашкаливает. Дети никогда не жалуются на эту учительницу. Сидят тихонечко, слушают внимательно, на переменах не шалят. Феномен! Предмет зависти всех учителей младших классов. Загадка. Недоступные методики. Миф.
   Миф рассеялся в 1988 году. Одна из бывших «вэшек» призналась, что за малейшую провинность каждый из них мог получить тяжеленным перстнем по голове, изо всех коммунистических сил заслуженного учителя. Под волосами синяки были не видны, а жаловаться дети не смели, опасаясь более жестокой расправы.
   Елена Васильевна, как выяснилось, до войны работала в охранке.

Тело вождя

   История – по вторникам и четвергам первым уроком. Аська на первом уроке обычно еще «не включилась». Подъем в восемь – и бегом, собираться. Сознание сонное, прерывистое, спасает только каждодневное однообразие действий – автопилот. Еще помогает радио: «Здравствуйте! Начинаем пионерскую зорьку!» Это значит, что нужно срочно допивать чай и доедать бутерброды. Иначе опоздаешь в школу. А все равно опоздаешь, как ни крути. В последний момент портфель оказывается не собранным, или вспоминается нечто важное, типа макулатуры или лыж, а то еще – нет чистых колготок, подметка у сапог оторвалась, ну мало ли… Мама уходит раньше. Помочь некому. Утешать – тоже. Бредешь под снегом и дождем в кромешной темноте по грязи и лужам, по сугробам, глотаешь мороз.
   Если дежурные сразу дневник не отберут, то все равно историчка изругает. Тишь школьных коридоров, при приближении к кабинету истории наполняется скрипучими надрывными звуками. Это орет учительница Варвара Андреевна.
   – Идиоты! Уроды! Дебилы! – раздается громогласное. – Колония по вам плачет!
   Тут обреченно всовывается в дверь опоздавшая Аська.
   – Можно, Варвара Андреевна?
   – О! Явилась! Ну, и что ты здесь забыла, Воскресенская? Таким, как ты, не место среди пионеров! Ты – позорище советского государства. Кормит оно вас, поит, обувает, одевает. Учит вас, тратит на вас народные деньги! А толку? Кем вы будете, когда вырастете, а? Уголовниками, вот кем!
   – Простиите, Варвара Андревнааа, ну простиите, – канючит будущая уголовница, топчась у дверей.
   – Дневник на стол! Два за поведение! Родителей ко мне! Садись! Пусть отец придет, Воскресенская, слышь, ты?
   – У меня нет отца….
   – О! Безотцовщина! О чем твоя мать думала, когда тебя рожала. Как есть – станешь уголовницей!
   – Он был раньше, а потом…
   – Вот! Позорище! Моральный облик советского человека поганите! За вас кровь в войну проливали, а вы… Ты, Воскресенская скажи своей матери, чтобы она тебя в школу водила за ручку, как первоклашку, если ты сама не можешь никогда вовремя прийти.
   Угодливое хихиканье класса, шепоток: «Шестилетка, малышня сопливая, младенчик, давай пеленочки поменяем, мамочку позовем!»
   Горячий жар стыда, щеки красные. Руки ледяные. Остается только приложить лед к пламени. Но насмешники зря стараются, шум в классе – только повод для дальнейшего крика. Сейчас всем достанется.
   – Ну и что ты Сергеев ржешь как конь? Думаешь, что тебя обезьяна целует, и радуешься? Мартышки безмозглые!
   Еще минут десять в таком же духе, и начинается разбор нового материала:
   «Разложение императорской России началось давно. Ко времени революции старый режим совершенно разложился, исчерпался и выдохся. Война докончила процесс разложения. Нельзя даже сказать, что Февральская революция свергла монархию в России, монархия сама пала, её никто не защищал… Большевизм, давно подготовленный Лениным, оказался единственной силой, которая, с одной стороны, могла довершить разложение старого и, с другой стороны, организовать новое».

   Примерно каждое шестое слово – «большевики», примерно каждое десятое – «Ленин». Великий вождь. Строитель социализма. Вдохновитель коммунизма. Победитель царского режима. Его детское лицо с кудряшками ангелочка у каждого октябренка на груди. В железной звездочке. Или в пластиковой, если повезет достать. Его взрослое лицо в каждом кабинете – огромных размеров и в солидных рамах. Гигантские транспаранты на домах. Громадные скульптуры, изображающие вождя в различных позициях. В каждом журнале, в каждой газете – его портрет или статья о нем. Ежедневно в новостях – по всем каналам. В каждом городе многонациональной страны есть улица имени его. А то еще и не одна. Предприятия и станции метро – имени «Ленина», «Ульянова», «Ильича». Даже когда историчка рассказывает про египтян или древних греков она ссылается на строчки из трудов Ленина. И так – каждый учитель. Удивительно много написал Владимир Ильич. Аська как-то видела полное собрание его сочинений – целая стена в библиотеке. А сейчас тело вождя лежит в Мавзолее. Потому что он такой великий человек, что зарыть его в землю, словно обычного гражданина, нельзя.
   Его нужно показывать всем желающим, пока таковые не иссякнут. А их все больше и больше, об этом говорит нескончаемая очередь, толпящаяся у Мавзолея в Москве на Красной площади, целыми днями, при любой погоде.
   Аська не видела Ленина. Ей кажется – страшно смотреть на покойника.

Цикл «эпохи уходящие»

Бывший Кирасир

//-- Эскиз к роману о бароне Мюнхгаузене «Великий неудачник» --//
   Старик уже несколько дней не вставал. Совсем не было сил. Кровать, на которой покоилось его тело, некогда ловкое и сильное, а ныне практически непригодное к какому либо делу, стояла напротив окна. С этого места старик мог ежедневно рассматривать лишь одно и то же: инкрустированный письменный столик, принадлежавший еще его бабушке; изящный переплет окна за кружевными занавесками; маслом писаный портрет молодого военного в большой резной раме; деревянный сундук, за семью стальными замками, привезенный им из армии – в прошлом – полный монет, а ныне – опустевший; напольные часы, медным звоном отбивающие время. Вот и сейчас они торжественно пробили семь раз.
   Солнце только встало и бледными февральскими лучиками щекотало изможденное худое лицо старика, его длиннющий нос и впалые щеки. Утренний свет предательски выдал комнату – запущенное жилище холостяка, знававшее, впрочем, и лучшие времена. Не успел замолкнуть отзвук последнего «боммм», как дверь отворилась и в комнату впорхнула моложавая женщина, розовощекая и круглолицая, в белом кружевном фартучке. Лизхен. Жена егеря. Каждое утро она прибегала прибраться в норе старого вояки. Вежливо поздоровавшись с лежащим, женщина захлопотала. Распахнула створку переплетчатого окна, впустив струю свежего холодного воздуха. Прошлась метелочкой из перьев по резным дубовым завитушкам платяного шкафа. Полила диковинные цветы на широком подоконнике. Все это время, она, не переставая, болтала – рассказывала последние новости городка.
   Старик молча слушал. Когда хлопотунья попадала в поле его зрения, он украдкой любовался ее непринужденной грацией. Ночной колпак съехал ему на лоб и закрывал кустистые брови. В тени колпака мерцали глаза. И смотрели они вовсе не по-стариковски – молодо и весело. Казалось, глаза живут отдельно от немощного тела, длинного крючковатого носа, седой щетины на ввалившихся щеках и беззубого старческого рта.
   Лизхен, напевая, возилась у изголовья кровати. Поправила подушки, прибралась на ночном столике, уставленном баночками с пилюлями и бутылочками микстур – воинство тягостной борьбы за ускользающую жизнь. Решив распушить скомканную перину, коей был укрыт вечно мерзнущий старик, Лизхен ловким движением стащила ее с кровати и принялась энергично трясти. Старик все это время был неподвижен – словно в коконе перекрутившейся вокруг тела несвежей ночной рубашки, обшитой пообтрепавшимся прованским кружевом. Длинные высохшие ноги его лежали ровно и безжизненно. Узловатые пальцы с желтыми, давно не стриженными, загнутыми, как у орла, ногтями, казались слишком крупными для его усохшего тела. Большой палец на левой ноге отсутствовал. Лизхен с периной в руках уставилась на обрубок с изумлением. Она впервые заметила изъян, и любопытство плескалось в ее глазах.
   – Барон Карл, а что это такое с вашей ногой?
   – Русский медведь отгрыз! – вдруг выпалил доселе молчавший старик. – Он бы и остальные сожрал, со мной в придачу, да только подавился и издох в одночасье. Не по зубам русскому медведю немецкая нога, вот так-то!!!
   Изловчившись, он звонко шлепнул девушку по юному упругому заду и дьявольски захохотал, радуясь, что напугал впечатлительную Лизхен так, что она, пискнув, ринулась за дверь.
   – Не по зубам, да…. – задумчиво сообщил старик портрету на стене.
   Изображенный на портрете молодой здоровый импозантный кирасир в треуголке и при буклях согласно улыбался.
   К вечеру барон Карл Иероним Фридрих фон Мюнхгаузен скончался, оставив после себя лишь долги и дурную славу вруна.

Счастливый человек

   У нас, в Императорском училище глухонемых, сегодня с утра все волнуются, будто первоклассники. Хотя, какие мы теперь «императорские»… Уже с восемнадцатого года мы «Петроградский Институт глухонемых»! Институт! Уму непостижимо… Нам бы питомцев своих класса бы до третьего в знаниях дотянуть.
   Об институтском образовании тут никто и не мечтает. Годам к четырнадцати если писать-читать обучатся, так – настоящая педагогическая удача. Детишки-то запущенные к нам поступают.
   У нас ведь прием с семи, как в обычной школе… А до семи? То-то… В первый класс иных ребятишек чисто зверенышами притаскивают, с ними же дома совсем общаться не умеют. Так, пока обогреем, пока приголубим, а уж потом и учить. Главное ведь – профессию в руки дать! Из наших воспитанников многие к ремеслу и рукоделию способны.
   Хорошо, если ребенок просто немой или слабослышащий. С этими еще как-то дома справляются. А остальные? Вот, к примеру, в моем классе – девять учеников. Глухонемых всего четверо! А еще – три олигофрена и два дауненка – Машенька и Коля. Вот и учим всех вместе, а что делать… А тут переименовали нас в «Институт». И смешно и грешно, ей-богу.
   А Машеньку мы, похоже, не адаптируем… Придется ей, все же, в интернат… Печально! Но после истории с гербарием мне ее тут не удержать. Приказ уже подписан, ничего не поделаешь… Хоть и просила я директора, но он – ни в какую. Никак не убедить мне его, что Машенька не нарочно. Но хомячат, конечно, до слез жаль! Кто бы мог подумать, что наш ботаник, милейший Иван Валерианович, ненароком причиной несчастья станет. Он им гербарий собирать задал. Мы все радовались – на дворе осень, листьев желтых, красных, оранжевых на улице сколько хочешь. А какие красивые! Детишки наши собирали, старались. Потом аккуратно так в книжки закладывали и сверху стопку из других томов ставили, чтобы растения ровно между книжных листов засохли, без морщинки.
   Ну, и через неделю начали вынимать листики и показывать на уроке: хвастаются, радуются, сравнивают – у кого гербарий лучше. А Машенька как свой показала, так все и замолчали… Стоим и не знаем, что делать-то? В живом уголке как раз недавно хомячиха детишек родила. Ну, Машенька и решила, что из них хороший гербарий получится. И как мы только не уследили! А Иван Валерьянович как расстроился! Просто сон потерял.
   Ну, да ладно, отвлеклась я, грустное вспомнила, а сегодня-то – ежегодная проверка! Инспекция!! Будет ходить «группа товарищей» по всему зданию, проверять чистоту, затем пообедают в столовой вместе с учениками, чтобы оценить, насколько хороша у нас кухня.
   И на любой урок могут зайти, без предупреждения. Только бы не ко мне! Уже три дня, как я приболела, хожу с температурой, кашляю и нос красный! Не хочется перед инспекторами в таком неприглядном виде выступать, тем более, что гнусавлю я из-за насморка. А тут ведь как? Глухонемые-то ладно. Они все равно – дактилем. А слабослышащие? Те к выговору педагога привыкают и любую чужую речь по этой самой школьной привычке потом равняют. Вот и доказывай комиссии, что у меня вообще-то нормальное произношении, а не «французский прононс». Не то получится как с Ниниш, моей подругой Ниной Павловной. Очаровательная, веселая, ребят обожала. И очень знающий педагог. Специальные курсы закончила, по психологии детей с сочетанной патологией развития. Когда папа (он у нас завучем служит, папа мой) взял ее на работу, мама не один месяц озабочено хмурила лоб. Не любит она молодых учительниц, как ни крути.
   А детишки сразу Ниниш полюбили. Она так мило картавила! Наша мужская педагогическая половина была покорена ею поголовно и бесповоротно. И вот, нагрянула в прошлом году комиссия. Зашли к Ниниш на урок. Слушали долго. А потом с детьми решили побеседовать. А те на них руками машут, не понимаем, мол. И крючочками пальчиков перед носиками своими маячат – это по-глухонемому: «Фу, плохо говоришь!»
   Инспектора так и взвились – как так? Как это, мы плохо говорим? Ну, и уволили Ниниш в одночасье за ее красивую французскую картавость. С одной стороны, конечно, правильно… Потом дети не разберут фонетически грамотной речи. А с другой… Ну, где такую учительницу, слепо преданную делу, как Ниниш, мы теперь возьмем, а? К нам же не идет никто, детишек наших боятся. Потому и не могу я дома поболеть, не хватает педагогов! Эх, только б не ко мне сегодня комиссия!
   Однако, на каждом уроке дрожу – вдруг придут! А на переменках наши передают друг другу шёпотом, где бродят сейчас инспектора. Арочка, математик Ариадна Андреевна, недавно видела их в столовой. Говорит, вроде сидели довольные – понравилась пшенная каша с молоком. Рыбий жир сами ребятам сегодня давали, у нас принято каждому в обед ложку поднадзорно скормить, хоть и капризничают они. Но доктора тверды – слишком в двадцатых наголодались, нужно здоровье укреплять.
   Эдуард Наумович, историк наш, удостоился посещения. Хорошо, не начал про Египет свой любимый, а то бы комиссия про навозных жуков – скарабеев, так полюбившихся детишкам, наслушалась бы всласть. И неизвестно, что бы сделали потом с нашим египтологом. Он ведь, большая умница, его сам профессор Ипатьев, известный востоковед, брал аспирантом. А Эдуард Наумович к нам пришел. Учительствовать. Недаром папа утверждает, что педагог – это одно из самых сильных призваний. Если есть к этому делу склонность и мечта – ничто не остановит.
   Эдуард Наумович за месяц выучил язык глухонемых, когда узнал, что в нашем училище историк требуется. Три года уже у нас учительствует, а когда только поступил – смешной казус с ним приключился.
   Детки в тот день с истории ко мне пришли – руками машут, обсуждают, видно, зацепил он их чем-то. О чем, спрашиваю, рассказывал вам новый учитель. Мычат неразборчиво, так всегда, когда очень возбужденные, слова за мыслями не поспевают. Наконец Лёля – пальцами, на немом: «Про майского жука!» Удивляюсь: «Вы ж на истории были, а не на зоологии? При чем тут майский жук?»
   Тут Сережа вырывается вперед, отталкивая Лёлю. Замахал руками на нее, мол, глупости говоришь, отойди! Сережа – слабослышащий и говорящий. Он очень старательный, всегда пытается слова внятно произносить, хоть и трудно ему – врожденная «волчья пасть» – небо раздвоенное, мягкое, получается, словно каша во рту.
   – Не майский жук! А другой. Навозный! Очень полезный жук! Человек насерит, а жук убирает!!!
   Сережа был страшно доволен, что сказал такую длинную фразу. Повторил, однако, на немом для всех. Другие кивают согласно, правда, мол, полезный жук! Говно на дороге валяется, а жук в шарики скатывает и убирает!
   Вот, думаю и «история»! Вот вам и профессор-египтолог! Нет уж, придется разобраться с этим жуком – Эдуардом Наумовичем. Нашел, про что на уроке детям рассказывать! Про навозных жуков! Ну, при чем тут навозные жуки? Но, потом подружились мы и часто вспоминали эту забавную историю. А с жуком дело вскоре прояснилось: навозный жук «скарабей» – один из главных Египетских символов.
   Но сегодня инспекторам, по счастью, достался урок по Древней культуре Греции. Так что прослушали все дружно историю про Медузу Горгону! И все были довольны, слава Богу. Потом ребята еще два урока шипели, змей изображая, которые вместо волос на голове Медузы живут, ну это ладно, главное товарищей проверяющих не рассердить.
   Вот и день к концу, вроде все спокойно, повезло в этом году, не злая комиссия, лояльная. И шепоток по классам – уехали! А тут как раз и переменка! Стоим в коридорчике, обсуждаем.
   Вдруг, уборщица наша, тетя Клава к нам подходит, а сама – белее снега. Что, говорим, случилось, тетя Клава? Неужто, укорили тебя? А тетя Клава-то прежде в реанимации служила. Такой чистоты, как она в училище держит – не в каждой больнице найдешь. «Да, – отвечает тетя Клава, – подсуропили ваши воспитаннички. Чуть сердце мое не оборвалось в одночасье».
   – Что ж такое произошло, Клавдия Пантелеймонова? Вы уж скажите нам, не томите!
   – Перед комиссией отдраила я школу на совесть, да, небось, сами все видели, не вру ведь, а?
   – Да что вы, теть Клава! Да такой чистоты мало где увидишь, а нынче-то и подавно!
   – Ну, правда, ведь действительно… Особенно ватерклозеты я тщательно помыла. Думаю, вот пойдет кто из инспекции по малой, а то и по большой нужде! Ну, а мне не стыдно будет. Не хуже чем в ихнем Париже!
   Тут мы все рассмеялись. Любит Клавдия Пантелеймоновна на Париж сослаться, в котором не бывала никогда. А она тем временем продолжала.
   – Но вышло-то не так. Вся комиссия, как один, решила по туалетам пройтись, проверить как там с санитарией. И меня с собой зовут, при нас ответ держать будешь, мол, ежели что. Ну, я спокойно с ними и пошла – знаю же, что у меня все в лучшем виде намыто. Два этажа прошли, где старшие ребята занимаются – инспектора не нахвалятся. Не к чему придраться. Даже зеркальцем светили под ободками унитазов. А на третьем этаже, где малыши – конфуз случился!
   – Да что ж там такое могло быть, тетя Клава? Накурил кто в туалете?
   – Если б накурил, тогда б ладно… Куча огромная, на полу, прямо около раковин лежит! Свежая, видно! А смердит – жуть!
   – Ах ты, господи, да неужто???
   – Да уж… Комиссия-то как вошла, так столбом и стоит. И молчат. От вони кто платочком, кто руками носы укрывают, но не уходят. Все, думаю, еще за счастье, если на улицу в одночасье вышвырнут! А ежели – «вредительство» заподозрят… Тут сердце у меня и оборвалось.
   – А что председатель-то? Что сказал?? Господи, да вам-то еще ничего, а завучу-то… Тут и сухари не помогут, ежели решат что «вредительство»…
   – А председатель, получается – святой. Из «бывших», видно, скрывает только. У меня глаз-то наметанный. Скромный такой, в шляпе и очках. Ни слова до этого не произнес, а тут, как молчание-то затянулось, он и говорит: «Завидую я этому человеку!» А потом, как ни в чем не бывало: «Пойдемте дальше, товарищи, обедать пора!» Так они все враз повернулись и ушли.
   – Вот уж и впрямь, святой человек! Как думаете, не донесет?
   – Нет. Такой не станет доносами себя пачкать. Да и за что? Больные ж дети-то. У половины головки-то сумеречные, Господи, прости ты их душеньки грешные, страдальцев.

Чужие корни

   С благодарностью – моей троюродной бабушке Нине, которую, к несчастью, мне знать не довелось.

//-- * * * --//
   Толпа серых с винтовками схлынула, как легкая волна. Грузовик с солдатней, набитой в кузов, вынесся из крепости. А генерал, в парадной белой форме, украшенной золотыми аксельбантами, остался лежать, словно тряпичная кукла, с вывернутой неестественно шеей, и – будто бы вылили сверху банку красного брусничного варенья – алые пятна на белом мундире растекаются, шевелят щупальцами, как медузы в море…
   Нюточка на море была недавно и боялась там с медузами играть – они скользкие, похожи на тряское желе, но вовсе даже не красные, а просвечивают.
   Вздохнув, поковыряла пальчиком краску на большой дубовой оконной раме, покрутила латунный шпингалет. Затем опустила белую кружевную занавеску затейливого плетения. Пойти бы спросить у мамы, зачем на генерала банку варенья вылили, а – боязно, потому что приказано из детской не выходить и в окна не выглядывать.
   Но ведь скууучнооо! Взрослые в последние дни говорят полушепотом, и из дома – ни ногой. Потому что какая-то «леворюция». Так вроде бы. Нянечке Корине строго наказано: малышку из дома не выпускать. И вот, грусти тут, в одиночестве. Куклы хоть и нарядные, но надоели и вовсе глупые. А мебель в кукольном доме уже десять раз переставлена!
   Уютную детскую свою Нюточка любила. Но уже давно в гости никто не приходит, а одной играть – не интересно. Спросить бы, когда же кончится она, эта «леворюция»!
   В прошлом году у малышей – кузенов Томиных – была корь. Их тоже никуда не отпускали, и к ним нельзя было. Целый месяц! Но потом зато затеяли чудеснейший детский праздник к именинам старшего братца Иленьки! В большом особняке на Фонтанке, в зимнем саду, была устроена настоящая Африка! Пальмы с бананами, ананасы, апельсиновые деревья в кадках и море невиданных цветов. А как пахли! Детям разрешили самим срывать плоды с деревьев! Потом играли в прятки. А потом было представление с настоящими артистами! Нюточке они очень понравились, особенно когда девочка, примерно ее возраста исполняла танец ангела. Беленькая, хрупкая, вся в кисее и с настоящими крылышками! И впрямь – ангелочек с рождественской елки! На сладкое вынесли торт, высотой ровно с младшего Мишеньку Томина, а маменька тогда все бледнела да покашливала, а потом так посмотрела на папеньку, что тот покраснел.
   Потом, дома разразилась настоящая буря. Нюточке даже подслушивать не пришлось, и так все было ясно.
   «Зачем только я вышла за вас, Николя! Я погубила свою жизнь, я подписала себе смертный приговор! – бушевала маменька, – Алексис Томин, граф, красавец, так умолял меня выйти за него, так умолял! И не только он! Ах, скольким я отказала ради вас! Ваша карьера казалась такой быстрой, такой успешной! Маман меня предупреждала… Я думала, вы богаче будете Алексиса Томина!»
   А папеньке и слова-то не удавалось вставить, он только и повторял: «Но Лелюшка, родная…», а потом снова: «Но Лелюшка, родная!»
   «Так, вот, – Нюта раздумывала, сидя одна в детской, – вот когда кончится «леворюция», то, может быть, папа тоже устроит детский бал, и…»
   Но помечтать не успелось. За дверью послышались взволнованные родительские голоса. И очень хотелось подслушать. Все знают, что это нехорошо, но уже неоднократно Нюточка убеждалась, что иначе все самое важное и интересное пропустишь. Дождавшись, когда голоса удалятся, Нюта решилась на отчаянный шаг. Тихонечко приотворив дверь в коридор, она прокралась к дверям маменькиного будуара и затаилась в складках тяжелого бархатного занавеса с кистями и «бомбошками», украшавшего дверной проем.
   – Боже! – срывающийся от слез и тихой истерики голос маменьки. – Что же теперь с нами будет? Мы же все погибнем!
   – Шшш! – (это уже папенька), – тише. Леленька, родная, доверься мне, я найду выход…
   – Выход! Разве вы можете найти выход!.. Генерал Мертенс до дверей не успел дойти, как они набросились на него и разорвали в клочья. А потом вошли в дом и расстреляли всех, даже малышей! И вынесли из дома все ценное имущество, драгоценности, ордена пожалованные генералу за заслуги!
   – Послушай, Лелюшка, – голос папеньки дрожит, – послушай, я пытался связаться с моей тетей в Варшаве, она могла бы укрыть нас, но письма не доходят…
   – Ну, хватит! – маменька уже не плачет, она сердится. – Хватит. Я знаю, что вы, Николя, не способны принимать решения! Год назад нужно было уехать, должно было догадаться…
   – Анеточка! Идите молоко пить!
   От неожиданности Нюта вздрагивает – это голос нянечки, ой, сейчас не поздоровится, если только быстро-быстро не добежать до столовой. На цыпочках, стараясь быть абсолютно бесшумной, Нюта мышкой шмыгает во второй коридор, и там, уже приосанившись и чуть отдышавшись, отвечает: «Я иду, Кориночка».
//-- * * * --//
   Муська, по прозвищу «худая», старательно копалась в мусорной куче. Старая, потрепанная алкоголичка, она получила свою кличку за исключительную худобу, присущую, зачастую, сильно пьющим людям. Ее усохшее, желтое, длинное тело казалось совсем износившимся, мятым, а лицо – будто пожеванным. Однако, несмотря на преклонный возраст и удручающе порочный образ жизни, Муська была еще крепка и вполне самостоятельна. Во всяком случае, ежедневный обход помоек она не пропускала. Ну, разве что дружки приносили водки на несколько дней, и тогда она устраивала себе запойные «выходные».
   Муська держала «хату». То есть: пускала постояльцев на занимаемую ею по закону жилплощадь. За еду, за выпивку, а иной раз и за некоторые иные услуги.
   В огромной захламленной коммуналке, кои никогда не выведутся в Петрограде, как его ни назови, около черного входа располагались ее апартаменты, общей площадью в шестнадцать квадратных метров. Поскольку имущество Муську не обременяло – давным-давно все было пропито – места собутыльникам хватало. Тут стоял в прошлом белый, а ныне невразумительного цвета пластиковый стол, покрытый стародавней газетой, четыре колченогих стула, с сидениями до того грязными, что садящийся буквально прилипал к обивке, а на полу валялись клочковатые матрасы, на которых вечно кто-то спал, завернувшись в нечто, смахивающее на бывший настенный коврик. На подоконнике громоздилась стеклотара – в ожидании сдачи в приемный пункт.
   В этом райском уголке, зачастую фасовали травку и кокс или делили ворованное, а то и били кого-то смертным боем, а после, тихо, ночью, выносили подальше со двора.
   Соседи волком выли от Муськиных гостей, несметное множество раз жалобы писали в прокуратуру да в различные судебные инстанции. Но все впустую. Менты Муську покрывали, регулярно выпивали у нее «на халяву», да и с дружками ее проворачивали какие-то темные делишки. Ну, и потом, Муська уже много лет районное отделение обслуживала, а считалась она бабой горячей, неуемной и «готовой на все», несмотря на возраст. Сидела она всегда во главе стола, словно генеральша, напялив блондинистый, свалявшийся длинноволосый парик, при полной боевой раскраске, как в прошлые, героические свои времена, когда была еще молодой актрисой, да не просто начинающей, а уже блеснувшей, схватившей славы и оваций. Красовалась Муська, надев все свои пластмассовые драгоценности, любовно собранные по помойкам, парадное люрексовое мини-платье «с напуском», не скрывавшее варикозных, худых и не слишком чистых ног ее, и туфли с золотыми облезлыми каблуками. Царицей возвышалась над разношерстной, замызганной компанией опустившихся маргиналов и пьянчуг.
   Смотрела она на сожителей своих снисходительно, попивая водку из граненого стакана, помада (всегда алая) размазывалась по подбородку, а зеленые тени собирались в углах морщинистых век. Если кто-то из мужичков ей, хоть в чем-то возражал, Муська презрением обдавала провинившегося и цедила: «Да я, тебя, целиком щас сюда запихну!» И похабным неоднозначным жестом раздвигала длинные и тощие свои ноги, под угодливый сальный хохоток остальных прихлебателей.
   Но вообще, баба она была добрая, никогда для дружков денег не жалела. Каковые, кстати, у нее водились. Потому как обход помоек давал Муське постоянный доход. Она выискивала в бачках разное барахлишко, а потом продавала в переходе у метро. И ведь почти новенькие вещички иногда попадались!
   – О! – хвасталась она, примеряя очередную шмотку, – смотри-ка какую красоту выбрасывают «новые русские»! Если б каждый день такое находить, так уже бы я миллион заработала!
   Мысль о миллионе давно терзала Муську, ни на минуту не отпуская ее. Ей все казалось, что фортуна улыбнется, подкинет шанс, а с миллионом-то хватит на пропой пожизненно, да еще и на шикарные похороны останется.
   О нем же, о миллионе, думала Муська и теперь, исследуя очередную помойку. Добыча предыдущих трех дней была не ахти. Но соседка сверху, промышлявшая милостыней в переходах, дала адресок у нового кооперативного дома. С утра раненько Муська двинулась на разведку. И вправду, куча у бачков выглядела внушительно: видно мусоровозка дней десять не приезжала. Муська внимательно оглядела фронт работ. В первую очередь привлекла ее внимание старая ободранная прикроватная тумбочка. Подергала Муська ящик, глядь – а он на замке. Муська аж испариной покрылась от ожидания: замком-то ее было не удивить – первый муженек профессиональным взломом занимался. Привычно согнув выдернутую из прически шпильку, Муська недолго боролась с ящиком, пока, наконец, тот не раззявил свою деревянную пасть… Полную денежных бумажек, закончивших свое хождение лет пять назад. Смачно плюнула Муська в сердцах, да прямо на бумажки. Бабка какая-нибудь безумная, змея подколодная, видно от родственников деньги прятала, а потом гознаки поменяли и – тю-тю бабка твои накопления… Да еще и под замком хранила.
   – Ну, народ убогий, – возмущалась Муська, продолжая копаться в окружающем тумбочку мусоре. – Ни жить красиво не умеют, ни помереть!
   Вновь представила она свои похороны: в дубовом гробу, в розах, да на литераторских мостках, в толпе знаменитостей (в том, случае, если с еще не найденного миллиона останется достаточно). И с удвоенной силой начала рыться в куче тряпья, старательно проверяя каждый карман выброшенных юбок, брюк и пиджаков.
   Шмотки, кстати, попадались хорошие – хоть сразу на продажу, видно, и впрямь в дом «новые русские» заселились, не обманула соседка-попрошайка. Муська заоглядывалась кругом, в поисках тары для выноса добычи. Наконец, на глаза попалось нужное: из переполненного бачка торчал довоенный фибровый чемодачик, изрядно помятый, но задорно поблескивающий никелированными уголками и защелками. Хищно оглянувшись, Муська бросилась к добыче. Не раз слыхала она от товарок, что вот в таких-то невзрачных чемоданишках находились жемчуга и бриллианты, спрятанные за обшивкой чокнутыми одинокими старикашками. Быстренько собрав шмотье в первый подвернувшийся, почти не рваный полиэтиленовый пакет, она прихватила чемоданчик и направилась в сторону дома, чтобы в спокойной обстановке хорошенько рассмотреть находки.
   В родной халупе Муську поджидала тепленькая уже компания: лучшие и ближайшие дружки – Мент, Дикий и Семенов.
   Мент – Муськин сосед по подъезду – пожилой, обрюзгший мужик, лысый и неряшливый, и впрямь являлся бывшим ментом. Служил он в органах еще при Оське Рябом, о ком отзывался всегда с благоговением, будто о святом угоднике. Одевался Мент обычно в стародавние синие треники, драные войлочные тапки и непременно в форменную гимнастерку, изрядно засаленную и потертую. Фуражка Мента всегда находилась при нем, и, ежели не была нахлобучена на лысину, то лежала рядом, посверкивая тщательно начищенной кокардой.
   Высокий и тощий Семенов – нынешний Муськин хахаль – выражение лица имел нагло-угодливое, а змеиная улыбочка, пробегавшая по тонким губам, и стальные щелки глаз делали физиономию этого профессионального тунеядца особенно неприятной. Последним штрихом являлась мини-швабра плохо стриженых грязно-серых усов, торчащих из-под длинного хрящеватого носа.
   Дикий же, недавно откинувшийся уголовник, целиком и полностью являлся портретом к собственной кличке. Черные бешеные глаза сверкали из-под спутанной копны таких же черных волос, под бледной, в синеву, кожей щек гуляли желваки. Дикая сила и дерзость улавливались во всем его поджаром теле.
   Троица мирно играла в картишки, попивая теплую водку. Закуска, состоявшая из вяленой воблы и черствого хлеба, аккуратно расположилась на свежей газетке. Довершал натюрморт облупленный эмалированный чайник, из носика коего игроки по очереди прихлебывали воду. Муська со свежепринесенным барахлом водворилась на своем законном месте – во главе стола. Пропустив стаканчик с дороги, она вновь принялась перебирать и разглядывать хабар. Производя тщательную ревизию каждого предмета, Муська раскладывала добычу по кучкам, систематизируя. Фибровый же довоенный чемоданчик с никелированными углами до поры до времени упокоился под столом.
   Наработавшись, Муська налила себе водки и скомандовала: «Нук, Семка, включай музычку, да повеселее! Сейчас показ моделей сделаю вам!»
   Семенов подскочил марионеткой и стал яростно выкручивать ручку дряхлого радиоприбора. Наконец, воющие звуки популярной мелодии полились из динамика, и Муська, зафланировала по комнате, демонстрируя наряды, словно заправская манекенщица.
   – Ух, красота какая! – подыгрывал Семенов своей полюбовнице. – А тебе идет! «Путана, путана, путана, пятнадцать долларов, ну кто же виновааат…» В таком зачетном прикиде, запросто миллион заработаешь!
   На что Муська кокетливо отвечала: «Поговоришь щас! Я тебя проглочу и не подавлюсь. Только язык твой поганый выплюну и вон Менту на закуску дам».
   На эту реплику Мент мечтательно закатил глаза под остатки бровей.
   – Да уж, покрошили мы язычков, в свое время, есть что вспомнить. Эх, времена были… А Отца все одно не уберегли. Контра, проклятая, отравила. А уж, сколько мы их на вечную мерзлоту перевели… Осиротили страну, сволота…
   Заканчивая тираду Мент начал звереть и шумно дышать ноздрями, но тут к беседе подключился Дикий. Он развернулся к Менту и прорычал с демонстративным уголовным пафосом: «Ладно, волк позорный, брехать-то. Если б вы только контру, так вы честный русский народ по тюрягам да зонам гноите. Братва на лесосеке гниет, а ты тут жируешь!
   Его выспреннюю речь прервало гадкое ехидное хихиканье. Дикий обернулся и увидел змеиную улыбочку Семенова.
   – Это кто тут героический русский народ? Ты штоль, Дикий? Последняя твоя героическая ходка за что была? Бомбанул ты сейф, говорят, жирный. А денег-то так и не нашли вроде? Вот ты откинулся и чо? Где денежки-то Дикий?
   – Ты, падла, откуда знаешь?
   Рука Дикого уже потянулась за хлебным ножом, но тут встрял Мент.
   – Тихо, тихо, мужики. Щас все соседи сбегутся бабки ваши искать. Вши поднарные. И потом – других дел навалом. Абдулла вчера заходил. Порошок есть, нужно канал наладить.
   Мент внезапно весьма проворно вскочил и, схватив со стула Муську, начал вальсировать с ней, напевая: «И заработаем мы миллион, и коньяк с шампанским будем пить!»
   – Хрен тебе с шампанским, гражданин начальник! – хохотала Муська. – Да что ты видел-то в жизни, кроме коммуналки с тараканами! А я в таких ресторанах отдыхала, с такими мужиками!
   Муська, оттолкнув Мента, потянулась за бутылкой.
   – Эх, где мои шестнадцать лет! Красавица была… Розы – корзинами носили!
   Семенов, чокнувшись с Муськой, и закинув водку в горло, съехидничал: «Розы корзинами! Вся страна, значит, голодала, а у тебя розы корзинами! Буржуйка ты, оказывается, Муська». После чего подсел поближе к подруге и начал щекотать ее морщинистую шею своими усами, похожими на мышь, торчащую под носом. От приятного занятия его отвлек существенный тычок в спину, произведенный Ментом. Семенов обиженно дернулся.
   – Ты, чо, совсем?
   – Нет, это ты совсем, клоп сутулый, ну-ка брысь под лавку и хайло прикрой. При Отце, когда это страна голодала? Позоришь Родину, сволочь! Память отшибло? Да, бывало трудно! Но мы были вместе! Всю страну Отец из руин поднял, ни днем, ни ночью покоя не знал! Так жить стали, что мировой капитализм зубы в порошок стер от зависти. А сейчас – подняла гидра империалисская снова голову, но погоди!
   Муська, которой были до лампочки политические пристрастия Мента, да и всего остального человеческого поголовья обширной Родины, пнула его ногой.
   – Политику не хаваем, гражданин начальничек! Эх, быдло ты, деревенское! Ты хоть раз в театре-то был? Да, что я тебе объясняю… Разве можешь ты понять, дворняжка подзаборная. Да ты со мной, породистой овчаркой за столом и сидеть-то не должен. Тридцать лет назад, я таких, как вы, и ботинки свои чистить не допустила бы! Я тогда впервые Офелию сыграла… Как меня хвалили, как хлопали! Носили на руках! Розы… Корзины… Шампанское…
   Муська пригорюнилась над своими воспоминаниями, казалось: вот-вот пьяная слеза потечет, размывая комки туши на ресницах. Мент тоже притих – пригрезилось былое величие.
   А Дикий в сей момент зашептал Семенову: «Муська про хабар наболтала?»
   – Сорока на хвосте принесла!
   Глядя, не мигая, прямо в наглые серо-стальные щелки, Дикий тихо и значительно произнес: «Скажи своей сороке, чтоб крылышки поберегла. Враз отчикаю, нечем размахивать будет».
   Семенов раззявил рот, чтобы ответить обидчику достойно, но тут очнулась от мечтаний своих Муська и вклинилась в разговор.
   – А чтой-та никто не наливает! Семка! Етишкин корень, ну-ка быстро за дамой ухаживай!
   – Да я чего? Я завсегда галантный кавалер. «Мурка, ты мой Муреночек, Мурка, ты мой котеночек! Мурка, Маруся Климова, прости любимого!»
   Семенов, словно заправский половой, перекинув через руку какую-то грязную тряпицу, на манер полотенца, пошел вокруг стола, наливая. Освежая жидкость в стакане Дикого, Семенов даже поклонился.
   Муська, налюбовавшись вдоволь кривлянием хахаля, вновь придвинула к себе кучку со шмотьем: «Ладно, хорош, базарить. Я еще не всю красоту рассмотрела! Ну, все, оставляю себе только это – она нахлобучила кокетливо, набекрень, ярко-красную пляжную шляпу из вязанной полиэтиленовой нити, и вот этот кардиганчик, во, вишь: от Диора…
   – Ага, сам Диор на эту помойку шмотье выбрасывает, а-ха-ха! – заржал Семенов.
   А Мент припечатал: «Моя б воля, я б всех Диоров ваших, на одной березе…»
   Сдавая карты по-новой, Дикий ухмыльнулся: «Ну, воля твоя начальничек теперича на пенсии. И век тебе ее не видать».
   – Точно Диор! – сунула им под нос бирку Муська.
   – С Ленкой-маленькой вчера в переходе у Сенной вместе стояли. Она обычно просто попрошайничает, а тут – бабка у нее заболела, которая петушками торгует, леденцами, значит, на палочке. Бабка их в ванной варит, леденцы эти, ни помыться, ни подмыться, ни постираться – вот и ходит Ленка грязнулей нечесаной. Хотя, для попрошайки-то в самый раз! А я сапожки прихватила, три дня назад на нашу помойку вынесли – хорошие совсем, только пряжка оторвалась. Ну, я вторую тоже вырвала и стою, торгую. А Ленка и говорит – у нового многоквартирного дома шикарная помойка открылась. Там новые русские квартиры покупают, и шмотки отличные выкидывают.
   – Прям, так и отличные?
   – Да! Всего раз наденут, а на второй, понимаешь, им западло уже в одном и том же ходить. Они себе новое в универмагах самообслуживания приобретают. Да вот взять хоть эти чулки-сетку! Наимоднейшая вещь! И чего: всего четыре дырки, а уже выбросили новые русские! Не обманула Ленка-то. Роскошный бизнес будет, если каждый день так затариваться. Скоро точно миллион заработаю. Вон еще чемодан не открывала. В таких, говорят, старинные клады находятся!
//-- * * * --//
   Нюточка взяла большое, игрушечно-красное яблоко и, пока няня Кора судачила о чем-то с горничной Томиных – Дарьюшкой, пошла искать чудесную девочку в костюме ангелочка.
   Самое трудное – не заблудиться в коридорах. Упаси Бог в людскую попасть: то-то переполох начнется! И тебе попадет, и нянюшке, а горничной Дарьюшке тем паче, потому что «робенка одного, без догляду, отпустили». А уж маменька как посмотрит! Нюточка даже вздрогнула, вспомнив пронзительный взгляд матери, предназначавшийся каждому провинившемуся, не исключая и отца. Под землю провалиться хочется немедля: вот как маменька смотрит в гневе. Однако уже больно охота на девочку вблизи поглядеть, а может, и подружиться получится? Такая она хорошенькая – прямо прелесть!
   Успешно миновав большую лестницу (все лакеи в праздничной зале заняты), проскользнув мимо буфетной, откуда доносились голоса, причем один явно распекал, а другой – умоляюще попискивал (ух, и строгий же здесь дворецкий Пал Иваныч – жуть), Нюта добралась-таки до искомого.
   Двустворчатые двери вели в небольшой овальный зал, где иногда Томины давали камерные фортепьянные концерты. Как-то под Новый год, когда вся ребятня участвовала в домашнем спектакле, в этом зальчике была устроена раздевалка и гримерная, вот и подумалось Нюте, что артистов тоже могли там разместить. И не зря ведь подумалось, недаром Генрих Карлович по арифметике всегда хвалит за сообразительность. Из-за дверей доносился смех и веселое многоголосье.
   Нюта немного помедлила: и войти боязно, и в коридоре стоять долго опасно – заметят и заругают. Тихонько толкнув створку, она проскользнула внутрь. Актеры сидели за столом, не иначе как домоуправитель Томиных получил распоряжение подать им праздничный обед в честь тезоименитства отрока Илии. Трапеза поминутно прерывалась взрывами смеха, вероятно, был среди присутствующих хороший рассказчик с целым ворохом веселых историй.
   А чуть поодаль от взрослых, у красиво задрапированного окна, на высоком табурете сидела та самая девочка в костюме ангелочка и расчесывала деревянным гребнем свои длинные бледно-пепельные волосы. Игрушечно-красное яблоко, точно такое же, как и у Нюты в руках, лежало перед ней на столике. Тоненькие ножки в белых чулках трогательно болтались, не доставая до блестящего паркета. Еще раз бросилось в глаза, какая она хрупкая и маленькая.
   Нюта стала потихонечку подбираться к девочке поближе, стараясь не шуметь, чтобы взрослые не заметили. Девочка глянула в зеркало и увидела Нюту в отражении. Обе замерли.
   Но не произнесли ни звука. Тогда Нюта подошла совсем близко и смущенно встала у кресла.
   Когда задумала знакомиться – все было просто, а теперь? Ну что говорить? Как начать? Подумав, она молча протянула девочке яблоко. Та посмотрела на него, потом на свое, такое же, лежащее на столике, и обе засмеялись.
   – Ты кто? – первой спросила девочка, отсмеявшись. Голос у нее оказался высокий и какой-то взрослый, уверенный.
   – Я – Аннета. Сегодня у моего кузена день ангела, и мы с маменькой и папенькой в гости приехали… – вежливо начала Нюта, но девочка перебила ее:
   – А почему ты торт красивый есть не пошла? Я видела: вынесли – такой розовый весь… – и она мечтательно улыбнулась.
   – Да ну его! – воскликнула Нюта. – Надоели уже сласти, а потом ведь слушать заставят, как Мишенька маленький стихи читает, а он запинается все время – скучно! А ты торт попробовать хотела? – вдруг спохватилась Нюта, жалея, что не прихватила с собой кусок.
   – Нам не полагается, – важно сообщила девочка. – Артисты должны фигуру соблюдать, особенно балетные. Сама посуди, после тортов, какой же партнер мне поддержку в па-де-де сделает?
   Нюта не все поняла из сказанного, особенно насчет «па-де-де» и «поддержки», но прониклась уважением к серьезности занятий, не позволяющих есть вкусные торты. Она, наконец, осмелела и решилась спросить: «А тебя как зовут?»
   – Магдалина Дали! – нараспев, как на сцене объявила девочка.
   – Так ты настоящая итальянка? – округлила глаза Нюта.
   – Нет, это мой сценический псевдоним – гордо заявила Магдалина. – А по-настоящему я – Мотя Данилович. Но ты можешь называть меня Мадя, так меня дома зовут.
   – А где твой дом? – заинтересовалась Нюта.
   – А здесь! – расхохоталась Мадя, указывая рукой на группу взрослых за столом. – Мы – знаменитая труппа Дали: папаша мой – и директор, и режиссер, и пьесы пишет, а маман – актриса, переезжаем из города в город, где есть ангажемент, там и живем. Эту зиму вот в Петербурге прожили, а на лето к морю поедем, в летних театрах комедии играть.
   – И ты играть в комедии будешь?
   – А как же без меня? Почитай, половина пьес для меня и для маман написана! Мы – актрисы ведущие! – сообщила Мадя, явно рисуясь перед новой знакомой. – Если нет меня, то все спектакли отменяются! Мы когда прошлым летом по Крыму гастролировали, то папаша меня в Ливадии на вокзале забыл! Ну, приехали они в театр, уже в Массандре: глядь, а меня-то и нету! Так все спектакли отменили, и катер нанимать пришлось папаше, чтобы срочным образом меня к следующему вечеру привезти.
   Рассказывая эту историю, Мадя беззаботно хохотала, а Нюта только цепенела и млела от такой беспечной удали. Вот если б с ней такое приключилось! Да она бы тотчас со страху умерла!
   – И ты не испугалась? Одна, в чужом городе???
   – Поначалу немножко, конечно, испугалась – подумав, призналась Магдалина. – Но потом вспомнила! Выручку-то всю с Ливадии, папаша в мою куклу зашил! А значит, скоро хватится меня, и искать поедет! Поэтому я спокойненько пошла в вокзал, и стала лимонад шипучий пить и мороженое есть. Полдня там просидела, все роли повторила, а к вечеру – слышу – двери вокзальные хлопают, суета какая-то, беготня и папаша страшным голосом, как в спектакле про Отелло кричит: «Признавайтесь, сатрапы, кто дочь мою родную выкрал, восходящую жемчужину Императорского театра!» Императорского! Умора, да и только! Ну, я и вышла к нему, чтобы он весь вокзал не разнес, ни за что же не признается, что сам виноват.
   Нюта слушала как зачарованная. Все это абсолютно не походило на жизнь человеческую в Нютином представлении. Забыл дочку на вокзале! Как такое вообще может быть???
   – Да как же такое вообще могло случиться? – не выдержала она. – А маменька твоя, тоже не заметила, что нету тебя в поезде?
   – Маман в это время платье новое мерила, к премьере. В нее портниха сто булавок воткнула – куда ж ей за мною-то смотреть! Остальные сундуки да костюмы спешно грузили, а папаша…. – тут Мадя замялась, но ненадолго. – Выпил он, понимаешь… ну, лишнего выпил. Когда в Ливадии спектакль последний отыграли, а все наши вечера с аншлагами прошли, директор театра с папашей так расчувствовались, что никак из буфета выйти не могли. Сами шампанское пьют и – друг другу: «Вы – лучший в Империи режиссер!» «А у Вас – лучший в Крыму театр!». Потом новую бутылку откроют и опять давай друг друга нахваливать. Досидели до того, что к поезду стали опаздывать, так что все бегом да кувырком, а извозчика пришлось просить, чтоб папашу на себе до поезда доволок и в вагон погрузил.
   – А ты-то что ж в поезд не села? – не успокаивалась Нюта.
   – А я на шляпки загляделась! – беспечно заявила Магдалина. – У вокзала французский магазин был с новыми модами. Дай, думаю, посмотрю, пока вещи выгружают. А потом, когда оглянулась – уже наших никого не было. Когда вырасту, из Франции шляпку такую себе выпишу с вуалью и белыми перьями.
   В этот момент дверь неожиданно распахнулась, и домоуправитель Томиных – Пал Иваныч, явился на пороге. Нюта только и успела – юркнуть за тяжелую портьеру и тряслась там мелкой дрожью: видно ее хватились и ищут по всему дому! То-то будет скандал! Но криков почему-то не последовало. А просто подошел Петр Ильич к сидящим за столом, пошептался о чем-то с представительным мужчиной, обладателем крупной породистой головы, получил от того утвердительный кивок на свои речи и застыл у дверей, в ожидании чего-то.
   – Встань, Магдалина Дали! – раздался мужской звучный, уверенный голос. – Ступай с Павлом Ивановичем к их высочествам. Видеть тебя желают. Так порадуй их своим великим искусством.
   А Мадя-то! Вот уж, воистину – актриса! Сидела – как ни в чем не бывало – глазки долу, а, услышав эти слова, чинно встала и направилась к двери, покачивая ангельскими крыльями. И ни словом, ни жестом Нюточку не выдала, вот молодец!
   Выждав немного, Нюта выглянула из своего укрытия. Артисты продолжали болтать и смеяться, слышался звон бокалов и веселый перестук ножей и вилок. Нюта на цыпочках юркнула к двери, с замиранием сердца отворила ее, и выскочила в коридор – на самый свой страх и риск. Однако же, видно, день сегодня был везучий: обратный путь не чинил препятствий, и, пролетев пулей все коридоры, Нюточка тихонечко прошмыгнула обратно в бальную залу.
   А тут стоял такой шум, суета и веселье, что смешаться с ребячьей толпой не составило труда. Чуть отдышавшись от пробежки, Нюта стала высматривать, куда же делась Магдалина. И увидела: Мадя в своем костюме ангелочка стояла в центре залы, вокруг нее крутились нарядные и раскрасневшиеся от игр ребятишки, а перед ними, непрерывно тараторя по-французски, суетился юркий, черноусый господин. Наконец, он пристроил невиданный ящик на трех длинных ногах, накрыл его зачем-то черной тряпкой и встал, явно чего-то выжидая. Нюточка завертела головой, желая у кого-нибудь спросить, что же это будет – неужто фокусы, как вдруг услышала болтовню старшей дочери Томиных, красавицы Лизаньки и ее закадычной подруги Ольги Штольц.
   – А маменька-то что сказала?
   – Да что маменька! Засмеялась только и говорит: «Вольно ж сыну моему в день ангела делать все что захочется!» И дальше танцевать пошла – у нее все вальсы расписаны, разговаривать ей недосуг.
   – А гранд-маман теперь что сделает?
   – Недели две с маменькой разговаривать не будет! А той этого только и нужно, дня не проходит, чтобы они не поссорились.
   – Бедный папенька ваш, как же ему с ними трудно!
   – Да нет! Он как из присутствия вернется, так отобедает и говорит: «Я работать, дорогие мои, должен, так что прошу не беспокоить». В кабинете запрется – только его и видели!
   Ольга Штольц рассмеялась: «Ох, Лизанька, счастливые вы – все балуют и никто не строжит. У нас бы дома – нипочем не разрешила маменька с артисткой на фотографическую карточку сняться!».
   Ах, вот оно что! Вот тут-то Нюта все и поняла. Фотографические карточки! Не так давно, на ее собственные именины ездили они с маменькой и папенькой на Невский проспект, в фотографическое ателье Иоганна Карловича Метте. Все утро наряжались (особенно маменька – целый час ее в карете дожидались). А когда зашли в ателье, Нюте сказали, что скоро вылетит птичка. Правда, потом оказалось, что птички не будет, а только искры вспыхнули с шипением так, что Нюта вздрогнула, испугавшись, но все равно, ей понравилось: и белая с позолотой мебель, и бархатные занавеси, и сам Иоганн Карлович, колдовавший под черной тряпкой в огромном деревянном полированном ящике. А карточка эта в рамке сейчас на стене в гостиной висит.
   А недавно приезжал маменькин младший брат – молодой дядя Буша. Он очень умный, в круглых блестящих очках и все-все знает. И рассказывал, что самая новая мода – это приглашать фотографического мастера на балы, дабы запечатлеть все празднество целиком. Маменька тогда удивлялась – как такой большой аппарат привезти, а дядя Буша сказал: «Большой и не нужен, потому как теперь есть размер «пти», специально для вояжей».
   Вот значит, что! Вечером беды не миновать. Маменька до ночи в обморок падать будет и плакать, потому что опять у Томиных – новшество самое модное, а папенька – извиняться и утешать.
   А тем временем Дарьюшка привела абсолютно счастливого Илюшу, смотревшего на Мадю неотрывно и с таким обожанием, что Нюта даже обиделась: недавно, на осеннем балу они тайно поклялись друг другу в вечной верности! Маленький Мишенька бежал за ними, явно что-то канюча, и не слушая никаких возражений. После недолгих пререканий между братьями, (победа явно осталась за младшим), Дарьюшка подвела обоих к Магдалине и они чинно встали по обе ее руки, а точнее – по оба крыла, ровно перед черноусым французом, который колдовал в своем аппарате, не умолкая ни на минуту. Шипение, треск, фейерверк искр, и блики озаряют бледное личико Мади, и совершенно счастливые мордочки братцев Томиных.
   И тут Нюточка не выдержала. Она ринулась к черноусому, и, присев вежливом реверансе, быстро проговорила по-французски: «Месье, сделайте мне тоже, пожалуйста, фотографическую карточку с ангелом». И, мгновенно оттеснив кузенов Томиных, она встала рядом с Мадей, молясь, чтобы француз полыхнул своим огоньком до того как опомнится маменька и велит няне Коре немедленно оттащить непослушную дочь от аппарата.
   Шипение, треск, искры – и в дыму улыбающееся лицо черноусого произнесло: «Фотокарточки для мадмуазель будут доставлены на дом».
   А дальше произошло то, чего и следовало Нюте ожидать. Няня Корина, вся бледная, подошла и сказала, что они срочно вынуждены уехать домой. Маменьке неожиданно стало дурно, да настолько, что ей немедля надлежит лечь в постель.
//-- * * * --//
   Медленно тянется чинный семейный обед. Маменька упорно соблюдает этикет, даже в самых неподходящих для этого условиях. В путешествиях, на даче, где бы то ни было – всегда и всюду – полная сервировка, серебро и хрусталь, свежие розы, крахмальные салфетки с вышитыми гладью вензелями-монограммами: причудливо вплетенными в узор заглавными «К».
   Нюта, которой положено в это время играть у себя и не мешать взрослым, тихонечко прокрадывается в коридор и занимает позицию в темной нише на огромном старинном резном дубовом сундуке. Очень удобное место: с одной стороны – слышно, что взрослые говорят в столовой (да, да, подслушивать, конечно, нехорошо, но в последнее время такое кругом твориться, что можно умереть от любопытства и неведения!) А с другой стороны – всегда успеешь юркнуть в соседний коридорчик, ведущий в детскую, ежели кто из прислуги направится из кухни и в столовую. Но скорей всего не пойдет никто. Самое надежное время – это когда супницу уже унесли, а до кофию еще дело не дошло.
   Маменька с папенькой будут как всегда долго спорить, все в доме знают, что входить в это время в столовую – наживать лишние неприятности, все одно маменька потом отругает, за то, что разговору помешали. А посему, как горничная горячее подаст, так вся прислуга на кухне собирается – посудачить о своем, и точно полчаса никто оттуда и носа не покажет. А уж потом забегают с кофием, сливками, пирожными и кексами. Маменька после споров обычно не в духе, так что раз пять блюда обратно отошлет: то нужно подогреть, то остудить, или еще что-нибудь.
   Сегодня разговор у взрослых и вовсе неожиданный и странный.
   Маменька: «Искать нужно фамилию из прервавшегося рода, но непременно дворянскую, и чтобы не было сомнений в том, что семья исконно русская».
   Папенька: «Шшш… Тише, дорогая, прислуге об этом знать нет необходимости!»
   Маменька (раздражаясь и повышая голос): «Господи, ну за что мне все это! Почему я не вышла за графа Томина! Вы разбили мое сердце, Николя, украли мою молодость и ничего, кроме попреков, я от вас не вижу! А теперь еще и жизнь моя под угрозой, по вашей милости!»
   Папенька: «Но дорогая. Кто же знал! Кто же мог знать! Ведь всегда в фаворе были уроженцы немецких земель при Российском дворе! И карьера моя была бы неминуемой, если бы не война и народные волнения!»
   Маменька: «Нас растерзают, расстреляют, ограбят! Теперь, когда иностранцев так ненавидят!»
   Ее голос прерывается судорожными всхлипываниями.
   Затем – тишина. Только чинно звякают серебряные вилки и ножи о края драгоценных севрских фарфоровых тарелок.
//-- * * * --//
   Муська-худая, сосредоточенно сопя, исследовала содержимое найденного чемоданчика. То и дело слюнявя пальцы, она перебирала фотокарточки, коих тут оказалось немало. Но вот только добычи настоящей было – пшик! В основном, послевоенные любительские карточки каких-то людей, неустанно тиражировавших свои образы. Но кое-что все же нашлось. Те самые – картонные старинные прямоугольнички с красивыми надписями и нарядными людьми. На одной – представительный солидный мужчина с усами, в военной форме и при орденах. Явно: немалых чинов дядя. На другой – моложавая дама в умопомрачительной шляпе, и затянутой в «осиную» талией. На плечах небрежно накинута чернобурка, у горла – камея драгоценная и такие же серьги. Лицо надменное: губы поджаты в ниточку, глаза горят.
   – О, смотри-ка! Ну, и стерва, должно быть! – хохотнула Муська, передавая фото по кругу. – Одно слово – богатейка!
   Дикий принял фотографию и долго любовался на нее. Затем, повернувшись к Семенову, просипел, интимно подхихикивая: «Ты посмотри, какая краля! Ценный кадр! Я бы смог!»
   И подумав, прибавил, как про себя: «А шубка на ней поценнее будет».
   Семенов оптимизма Дикого не разделил и процедил презрительно: «Так она тебе и дала, держи карман. Посмотри внимательно: Муська правильно говорит, бабу-то не обманешь! Чистая стерва: губы ниточкой, сама гордая. Моя бывшая тоже такая была. Как глянет – не подходи, вошь раздавленная. Книжки читать любила. Потому такая злая и была».
   Но Дикий не проникся личными проблемами Семенова. В глазах его была оценивающая задумчивость, а губы тупо повторили: «А шуба-то хорошая, я бы взял».
   Мент же тем временем с профессиональной тщательностью изучал другое фото. Семейный портрет: тот же солидный господин, но в гражданском, и та же самая злобная мадам. Изучив фото с и фасада, и с изнанки, Мент поучительно изрек: «Вот таких буржуев мы обдирали, что твоих курей. Общипывали начисто. А тушку выбрасывали». Подсовывая Семенову под нос серый прямоугольничек, он запричитал, как кликуша на площади: «На народной крови понимаешь, клоп, наел рожу. Ты погляди только: ну зачем мужику кольцо на каждом пальце и меховая пальтуха. Чисто – баба какая, тьфу! А рабочий народ на них тело свое ломал…»
   Сетования Мента Семенов перебил аргументированным возражением: «Не скажи, Ментяра. Шуба и колечки – ох какое приятное для тела дело! Взять, к примеру, певца Олега Валерьева. Каждый раз по телеку в новой шубе выступает. Зима, лето, осень, а ему все одно – только шубы и меняет. Под шубой, правда, ничего больше нет, но красиво, черт возьми! И перстни у него… Меня бы так приодеть, я б еще лучше смотрелся».
   Семенов замечтался, горделиво кося глазом на обломок зеркала, криво пристроенный на засаленных обоях.
   – Седло тебе коровье, Семенка, а не шуба. Тоже мне. Секс-символ нашелся! Лучше б ботинки заклеил, честное слово, хоть скотчем, а то пальцы с когтями за версту впереди тебя видны. – непочтительно обрезала Муська кокетливые речи своего дружка.
   Вырывая фото из рук праздно любопытствующих, она добавила: «Вы кстати, карточки-то эти грязными лапами не мусольте, они старинные, за них сейчас хорошую цену дают, точно говорю!
   – А чего такого? У меня денег нету, сама знаешь. Пенсия копеечная, сволота, не платят народу… – решил разобидеться Семенов.
   – А ты, народный депутат, хоть пару лет-то отработал, чтоб пенсию получать, собака паршивая? – вскинулся недремлющий Мент, услышав непочтительные к государству речи.
   А Муська припечатала: «Ты, Семыч, позоришь меня. Третьего дня пошла с тобою вместе за водкой в лабаз, а на следующий день Ленка-маленькая, сучка приметливая, и говорит: «Чтой-то у тебя, Муська, кавалер какой задрипаный пошел! Стареешь, я смотрю».
   А я ей достойно отвечаю: «Ты на себя посмотри, рожа гофрированная!»
   А она только ржет. Рожа, говорит – не рожа, а у меня дружки побогаче будут. Я ей говорю тогда, ну хоть бы познакомила. А Ленка – ничего себе тетка, говорит: «Пойдем».
   – Ах, вот где ты пропадаешь? – возмутился Семенов. – По гостям, значит, разгуливаешь, пока мы тут корку черствую на троих глодаем! Шиш, да не шиша. Вот и весь наш рацион.
   – А я вас, кобелей содержать не нанималась, – отрезала Муська. – Короче, пошли мы с Ленкой к ларечнику Ахмету. Там в ларьке у него культурно посидели. Коньяк, яблоки, конфеты шоколадные, а колбасу нарезанную он прямо стопкой положил. Ну, он сел поближе к колбасе, а мы, женщины культурные – поближе к коньяку. Хорошо посидели. На следующей неделе – договорились – снова соберемся.
   К последней части рассказа Мент прислушивался внимательно и глазки его масляно заблестели.
   – Слушай, Муська, а может и мне к вам туда подскочить попозже, когда его подразвезет? По форме! Глядишь, твой Ахмет и нас осчастливит деньжатами?
   Дикий тоже проявил заинтересованность к истории: «А у какого метро точка стоит? А у Ахмета этого ларек-то надежно запирается? Ты на замки внимания не обратила?»
   Муська картинно закатила глаза.
   – О! Налетели вороны на сизую голубку! Последний кусок изо рта урвать норовите.
   Но немного подумав, она нашла рациональные зерна в предложениях своих дружков, и изрекла: «Слушай Ментяра, может и правильно ты придумал! Пощипать Ахмета этого не вредно. Сделаем кровопусканьице Ахметову кошелечку!»
   Компания радостно запереглядывалась, предвкушая выгодное дельце.
   Затем, вспомнив о фотографиях, с утроенной энергией принялись разбирать бумажные квадратики. Муська, задумчиво шевеля губами, углубилась в изучение картинки, на которой была изображена маленькая круглоглазая девчушка в белом пышном платьице с огромным бантом в кудрявых волосах, прижимающая к груди нарядную куклу с улыбчивым фарфоровым личиком. Фотографии этой девочки в разных нарядах попадались и еще, и, казалось бы, ничего особенного они из себя не представляли, но какое-то смутное чувство закопошилось в Муськином сознании. Продолжая разглядывать карточки не особенно внимательно, Муська отделяла старинные от просто старых, как вдруг рука ее дернулась, возвращая к глазам очередной картонный прямоугольничек. На этой небольшой фотографии были запечатлены две улыбающиеся маленькие девочки. Одна из них – та же, круглоглазая, что и на всех предыдущих карточках. Только тут она была особенно нарядно одета и красиво причесана. А вот другая… Худенькая и бледная, с прозрачными глазами и длинными светлыми волосами, она была словно ангел рождественской открытки, а за спиной у нее виднелись настоящие ангельские крылья….
   В глубоком волнении Муська вскочила из-за стола и заметалась на своих законных шестнадцати метрах, заваленных по углам разным хламом. Наконец она остановилась, в попытке сосредоточится и придать поискам нужное направление. Помедлив минуту, Муська бросилась к колченогому комоду, стоящему у окна. Дружки, изумленные неадекватным поведением атаманши, удивленно следили за ее метаниями. Затем, для успокоения нервной системы, выпили по рюмашке, и вновь принялись изучать фотографическую гору.
   Дикий же принялся рассматривать фото, вызвавшее столько волнений в Муськиной душе. Внезапно он усмехнулся неожиданно добродушно: «Совсем мелкие девчонки-то. А туда же – позируют! Все по-взрослому». Перевернув фото изнанкой, он прочел по слогам: «Ню-то-чка Ко-ро-би-на и Ма-дя. Одна тысяча девятьсот шестнадцатый год. Мадя! Смешное имечко!»
   Муська орлицей рванулась к нему, и впилась глазами в надпись. Дикий даже удивился: «Ты чо, мать, так запереживала? И на кой они дались тебе?»
   Однако Муська не удостоила его ответом, и продолжала рыться в комоде, выкидывая на свет божий горы старого хлама.
   Семенов, опасливо косясь на Муську, зашептал Дикому и Менту: «Слушайте, мужики, а у нее все шарики на месте, а? Или, может, «белочку» словила, ненароком? Может, нам, того… Сантранспорт пора вызывать?»
   Мент, оценивающе взглянув на стоящую на четвереньках Муську, важно изрек: «Без сантранспорта справимся. Если что, руки скрутим ремнем, ноги – другим, и все дела».
   – Так она орать начнет!
   – Большое дело. Кляп в пасть сунем и спать. К утру шелковая станет.
   В этот момент Муська наконец извлекла из самых глубин комода еще один картонный прямоугольник. Усевшись на свое место, она деловито пристроила обе картонки рядом. Сомнений не было. Они были идентичны. Правда, фото из чемоданчика сохранило свой первозданный вид, а фото из Муськиной тумбочки оказалось пожелтевшим и изрядно засиженным мухами, но девочки на них были, безусловно, одинаковы. В перевернутом виде карточки, однако, несколько разнились. На первой, как мы уже знаем, надпись гласила:
   «Нюточка Коробина и Мадя. Одна тысяча девятьсот шестнадцатый годъ».
   А что написано было на ее собственной фотографии, Муська с детства помнила:
   «Актрiса Магдалiна Дали и Аннета фон Кортц. 1916 годъ, январь». Красиво и с претензией.
   – Мамочка… – одними губами прошептала Муська. – Мамочка…
//-- * * * --//
   Военный инженер Николай Александрович фон Кортц удрученно и неподвижно сидел у стола в своей роскошно обставленной библиотеке, служившей ему и рабочим кабинетом. Снова и снова прокручивал он в мыслях давешний разговор с женой.
   – А ведь права… Права! Боже ты мой, но как решиться мне, как… Это же немыслимо! Предать память предков… отказаться… Ох, Боже, помоги!
   Николай Александрович жену любил безумно и страшно боялся ее гнева. Вспоминал каждый раз, что не вышла она замуж за богатого и блестящего графа Томина, а предпочла его, молодого, но подающего надежды на большую карьеру. «Не оправдал! Погубил!» – терзал себя вновь и вновь бедный Николай Александрович. В последнее время, в такие моменты он всегда вспоминал слова Государя Императора, выпорхнувшие как-то за пределы семейного монаршего круга и облетевшие в момент всю столицу: «Лучше один Распутин, чем десять скандалов с императрицей в день». Прогрессивная общественность тогда пришла в полное негодование. И так-то – только и судачили о «старце» Распутине и императрице Алекс, весьма, притом, недвусмысленно. Поговаривать тогда начали и о безмерной мягкотелости самодержца.
   А Николай Александрович прекрасно понимал чувства своего царственного тезки. Скандалы и ему были столь невыносимы, что он был готов выполнить самые нелепые требования, признать любую, несуществующую вину свою, лишь бы прекратились упреки и слезы, доводившие саму возмутительницу спокойствия до нервной горячки.
   Вот и теперь, когда семейный доктор уехал, выпив чаю, а Ольга Алексеевна забылась тяжелым сном, присматриваемая сиделкой, Николай Александрович вновь и вновь переживал из-за размолвки, произошедшей между ними этим вечером. Как заведенный, ходил он по кабинету, запутавшись в дыму выкуренных папирос, подобно неведомой глубинной рыбе в мутной толще воды.
   Когда же первый луч зари сверкнул на позолоченном шпиле крепости, Николай Александрович присел к столу, почти не дрожащей рукой придвинул к себе чернильницу, взял гербовую бумагу и, аккуратно обмакнув перо, вывел изящным своим почерком: «В Канцелярiю Его Императорского Величества по принятiю прошений на Высочайшее Имя приносимых. Прошенiе…»
//-- * * * --//
   Папеньку в последние дни не узнать. Ходит печальный, чем-то озабочен и как будто испуган. Наверное, из-за маменьки. Она опять больна, приезжал доктор, говорит: «Нервы, нужно ее беречь! У Вашей супруги тонкая душевная организация!» Дома все ходят на цыпочках и говорят в полголоса.
   А сегодня папенька появился неожиданно радостный, маменьку обнял и говорит: «Дорогая, все уже позади, я поступил так, как вы хотели, я получил Высочайшее Соизволение от Государя Императора на перемену фамилии, о чем сегодня утором и пришло письменное уведомление! И я нашел для нас хорошее дворянское имя, не имеющее наследников – «Коробины».
   Повисла зловещая тишина. А потом маменькин, абсолютно металлический, голос произнес:
   «Ко-ро-би-ны???» То есть, вы хотите сказать, друг мой, что мне теперь по гроб жизни именоваться Ко-ро-би-ной???»
   Папенька в смятении забормотал: «Но Лелечка! Это старинная дворянская фамилия, еще при Иване Грозном… И потом, ты же сама говорила, что нужно соблюсти первую букву, чтобы не менять монограммы на белье и посуде!»
   Далее – услышался звук падающего стула, сдавленные рыдания, всплески оправданий, и удаляющиеся, под шелест платья, торопливые шаги.
   Ну, понятно: маменька – в спальню и плакать, а папенька – на коленях стоять весь вечер и утешать. Последний вскрик: «За что мне, Господи!», затем – хлопает дверь в глубине квартиры, еще мгновение и – воцаряется мирная тишина.
   Нюта, сидя в своей комнатке, пытается поразмыслить над услышанным.
   – Странно, ей-богу, – думает она, – и вправду, зачем менять такую родную и любимую фамилию «фон Кортц» на неизвестных никому «Коробиных»? Вот у артистов, например, бывают придуманные имена – «псевдонимы», как у Магдалины. Но не станет же папенька на подмостках играть? А уж о маменьке и говорить нечего. Тогда зачем? Зачем?
   Вот была бы здесь Мадя – она бы точно разобралась, что к чему! Она хоть и маленькая, но такая умная и все знает.
   Нюта вытаскивает спрятанную между книгами на полке фотокарточку и, улыбаясь, рассматривает ее. На матовой бумаге две девочки: она сама и актриса Магдалина в костюме рождественского Ангелочка.
   Тогдашняя скандальная история с фотокарточкой на удивление легко сошла Нюточке с рук. Ожидая от маменьки самого сурового приговора, например: целый день стоять коленками на горохе в темном чулане, а потом – неделю сидеть без сладкого, Нюта укрепилась духом и приготовилась встретить кару достойно. Но ночью был вызван к маменьке домашний доктор, поставивший привычный уже диагноз: «нервная горячка» и порекомендовавший немедленно отправить страдалицу в путешествие на лечебный курорт. Утром же спешно приобретались билеты на поезд в Минеральные Воды, новые наряды и драгоценности, без которых на курорте нельзя появиться ни в коем случае. И уже к вечеру папенька вез любимую жену на вокзал, провожать. Поэтому Нютина возмутительная выходка прошла без внимания, вроде как все и забыли о ней в суете. А через некоторое время горничная Томиных, милая Дарьюшка, передала Нюте через няню Кору маленький картонный прямоугольничек, на котором были запечатлены она сама и Магдалина. Понятно, что усатый болтливый француз прислал все карточки Томиным, а их матушка – добрейшая и веселая София Владимировна не забыла передать Нюте ее портрет. Вольное житье, особенно у младшеньких, в доме князей Томиных. Одна только гранд-маман иной раз забранится, да и то: умней будь, под руку не лезь, коли она вечером в столовой пасьянсы раскладывает!
   А если подсмотреть, когда она одна в креслах задумчивая сидит, и если чинно так, потупив глазки, подойти и в глубоком реверансе присесть, то не только по голове погладит старая Анна Ильинична, но и к руке допустит, а под настроение может рассказать немало интересных историй.
   Особенно нравятся Нюте рассказы из жизни молодой Анны Ильиничны – Аннушки и ее сестрицы в пансионе института для благородных девиц. Сестра Аннушки – ныне уже покойная, а в молодости – веселая хохотушка «пышечка» Лидуша, очень страдала от того, что в пансионе ужин заканчивался рано, в семь часов. А далее, надлежало благородным девицам блюсти фигуру и укреплять силу воли, дожидаясь утренней трапезы. И благородные девицы крепились из последних сил. Кто угодно, но только не Лидуша, ежевечерне разражавшаяся нервным и голодным плачем, на потеху ехидным товаркам. Наконец, Аннушке, старшей сестре, надоели насмешки окружающих, которые стали доставаться и ей. Не имея возможности приструнить капризную родственницу, она нажаловалась матушке, будучи дома на выходных. Надо сказать, что матушка их поступила весьма мудро: она не стала ругать ни одну, ни другую дочь, а просто пришила к широкой Лидушиной зеленой форменной юбке изнутри два весьма объемных потайных кармана. И с этих пор, лакомка могла в каждый свой приезд домой, набивать карманы сластями, возвращаясь в институт. Вечерние истерики прекратились – Лидуша умудрялась поедать принесенное, виртуозно прячась от товарок. Мирно прошли полгода. Аннушка позабыла про недавние насмешки над сестрой и прилежно училась. Была она барышней старательной и честолюбивой.
   И вот, как-то после пасхальных каникул, теплым весенним днем, направлялись они с Лидушей в институт. Весело болтая, пересекли площадь, прошли по садику до подъезда и вошли здание. Внутри стоял слегка картавое жужжание – был «французский день». Бывали еще «немецкие дни»: то есть круглые сутки разрешалось говорить только на данном языке и на уроках, и между собой. Нарушение этого правила каралось строго: три дня карцера на хлебе и воде. Так вот, был «французский день», и у дверей шептались девушки из Аннушкиных классов. Немедленно сообщили они сестрам, что в здании – комиссия во главе которой – сама попечительница – императрица Мария Александровна. Воспитанницы обожали ее и восхищались ею, а называли между собой – «Ангел» или «Принсесс», потому как знали: Мария Александровна – урожденная принцесса Гессенская. Аннушка, которая была уже в выпускном классе, смекнула, что неплохо бы лишний раз показаться перед «Принсесс», тем более что в будущем году ей предстояло быть представленной ко двору.
   Она чинно двинулась по коридорам, желая догнать комиссию и обратить на себя внимание.
   Лидуша потянулась следом за старшей сестрой. И вот удача: в широкой рекреации сестрички видят саму «Принсесс», окруженную свитой и величаво шествующую навстречу им! Аннушка почтительно остановилась у окна, и, когда царственная особа приблизилась – склонила голову и присела в изящнейшем реверансе. Нужно сказать, расчет был абсолютно верен: молодая девушка считалась самой красивой на своем курсе и обладала манерами самыми изысканными. В общем, успех был неизбежен, но в этот момент неуклюжая толстушка Лидуша, стоявшая у Аннушки за спиной, решила тоже изобразить «глубокий реверанс»… Раздался угрожающий треск, и из-под Лидушиной юбки посыпались: безе, шоколадные конфеты, марципаны, засахаренные фрукты, миниатюрные пасхальные кексы…
   Видно, юная жадина так туго набила лакомствами потайные карманы, что те не выдержали и лопнули! Все это кондитерское изобилие выкатилось ровнехонько под ноги изумленной «Принсесс» и ее свите. Такое вопиющее нарушение режима грозило исключением из института. Тишина повисла гробовая. Тетеха Лидка начала сопеть и всхлипывать и Аннушка спиной чувствовала, как трясется от страха ее легкомысленная младшая сестра, успехи в учебе которой и так были весьма посредственны. Зловеще затягивалась пауза, но Аннушка, все же, нашлась (на Лидушу рассчитывать было, ясное дело, нечего). Красавица распахнула свои бездонные голубые глаза и так жалобно, как только смогла, произнесла на идеальном французском, обращаясь к попечительнице: «Дорогая Принсесс, прошу великодушно простить меня, но по утрам у меня стали случаться обмороки, и доктор настоятельно велел мне непременно съедать до завтрака что-нибудь сладкое. Прошу Вас не наказывайте меня строго». В глазах ее заблестела неподдельная слеза, правда, вызванная злобой на обжору Лидушку, но Принсесс и ее приспешники сочли влагу слезами раскаяния и смущения.
   Мария Александровна кивнула, правда суховато, но, все же, кивнула Аннушке и последовала далее, преступая через сласти, предательски лежащие на полу.
   По общему мнению, Аннушка отделалась легче легкого: три дня карцера за строжайшее нарушение режима. При этом снискала она себе уважение даже среди самых педантичных классных дам, которым тоже бы влетело на все корки от комиссии за подобное безобразие, если бы Аннушка так убедительно не оправдалась. Стоит ли говорить, что все оставшееся время обучения Лидуши, ее нещадно дразнили и дали прозвище «пампушечка – комедушечка» от латинского слова «комедо», что по-русски значит попросту «обжора». По счастью, сестры были погодками, и, недолго промучившись, Лидуша все же с грехом пополам закончила институт и была представлена ко двору, где неожиданно быстро нашла себе блестящую партию. Немолодой, но весьма импозантный и очень богатый генерал прельстился ее бесхитростной улыбкой и матово-розовой пышностью. Свадьбу сыграли немедля, и с тех пор Лидочке никогда не приходилось отказывать себе не только в сладком, но и ни в чем другом.
//-- * * * --//
   В Муськиной хоромине наступал вечер невеселого пьянства. Дружки, видя ее настроение, потихоньку принялись за карты и хозяйку не беспокоили. Сама атаманша грустно сидела, подперев щеку рукой. Слезы начали душить ее, и, пытаясь бороться с подступающими рыданиями, Муська налила себе ровнехонько полстакана и выпила залпом. Никогда не разрешала она воспоминаниям, хранившимся за семью печатями, в ее прежде пылком сердце, выплескиваться наружу. И вот же – выжгли замки эти в одночасье две старые фотографии. И нахлынуло, так нахлынуло – не остановишь… Ах, мама, мамочка, не дожила ты, слава Богу, до сего дня. Ведь как надеялась, как радовалась Муськиным успехам в театральном… Думала: наконец-то беды оставили их.
   Мамочка и сама была подающей надежды молодой актрисой, имела прекрасный ангажемент, даже после революции. А взяли ее в тюрьму прямо со сцены. Вначале – за то, что «Магдалина Дали» – иностранная шпионка и «враг народа». А когда узнали, что она на самом деле – Мотя Данилович, то тем более не выпустили, а наоборот – выслали подальше от столицы и поближе к северному морю. Но и там играла Мадя в клубном театре далекого холодного города. Только это и держало ее, да еще – загубленная, но не забытая любовь. Имя отца маленькой Машеньке, рожденной в бараке, было известно, но произносить его вслух строго запрещалось. Чтобы не навредить ему, единственному, недосягаемому, знаменитому и востребованному новою властью. Однажды маме удалось добыть газету (ничего, что полугодовалой давности), и Машенька впервые увидела его на фотографии. Улыбчивый, веселый, холеный смотрел он со страницы, а обтекающий его текст рассказывал о его новых ролях на Фабрике «Севзапкино». Магдалина не плакала. Она ласково гладила фотографию, а потом целовала Машеньку и говорила: «Ты будешь актрисой, я тебе обещаю!»
   Муська снова наполнила стакан и выпила, не закусывая.
   В Центральном Театральном училище Машеньку любили не потому, что она и ее реабилитированная к тому времени мама считались жертвами неправедного террора. Ею восхищались, прочили большую карьеру, сравнивали с уже известными, и намекали, что пойдет она и дальше многих. А мамочка все кашляла кровью и улыбалась, глядя на ту самую фотографию в старой обтрепанной газете. Хотя в этом не было необходимости. Большие плакаты с его лицом, таким же веселым, беззаботным и холеным, частенько можно было увидеть на афишных тумбах. Но мамочка так редко выходила из дому! И угасала на глазах, но все же не верилось, что с ней что-то случится. Неизменно помогала она дочери своей Маше учить роли, разбираться в психологии героев, грамотно строить свои перемещения по сцене. Словом, учила всему тому, чему в свое время научил ее собственный отец, актер, режиссер и талантливый антрепренёр, сгинувший в горниле глобальных перемен.
   Не стало Магдалины внезапно. Как-то утром Маша обнаружила ее безжизненное, похолодевшее тело. И грохнулась в обморок. Так и нашли ее подружки, зашедшие, чтобы вместе бежать в театральное.
   Вот тогда – то и случился перелом. Соседка баба Клава, деревенская тетка принесла после похорон бутыль самогона в комнату к Машеньке и со словами: «Пей, девонька, станет лехше!», разлила первую порцию по стаканам. Глотнув, задохнулась Маша и заплакала горько, а отплакавшись почувствовала: и вправду, полегчало.
   Ну, а после, все казалось, что еще успеется, главное – чтобы не было больно, чтоб не вспоминать. Не заметила, как из театрального выперли, но думалось как-то, что вот-вот восстановиться удастся – последний ведь курс остался… Ну, а потом уже и не думалось, а только казалось.
   Внезапно затренькал в коридоре телефон, пробубнил что-то соседский голос, и в Муськину дверь застучали.
   – Нет меня! – злобно проорала гостеприимная хозяюшка.
   – Пьянь, что б тебя! Когда ты уж ты на тот свет за мамашей своей, уголовницей, приберешься? Навязал господь на нашу голову! – донеслось немедленно в ответ из коридора.
   – Не дождетесь! – сдавленно прошептала Муська, и, не выдержав, тяжело захлюпала носом.
   – Да что ж такое, Мария Пантелеймонна! – возопил Мент, бросая карты. Ты что сегодня раскисла-то вся?
   – Да, жизнь моя не задалась, вот что, – засопела Муська, наливая себе еще водки. – Вся наша семья, куда ни плюнь – талантища! Мамочка бедная моя, немного пожила, столько горя хлебнула…
   Ее излияния перебил Семенов: «А чего не задалась-то? Жизнь-то? Сама говорила: розы, поклонники, шампанское! Куда все девалось-то?»
   Муська строгая, как королева в изгнании, только зыркнула на него глазом.
   – Хорош, глумиться ворон-падальщик! Как мать мою забрали, так вот пью и пью. И никак не остановлюсь! Вы и не знаете кто такая Муська! Как играла! Карьеру мне прочили!
   Увлекшись, Муська вскочила и выбежала на середину комнатушки, словно на воображаемую сцену. Внезапно преобразившись, хорошо поставленным, ясным, чистым голосом она начала декламировать.
   – «Наш корабль приближался к берегам Неаполя. На этот раз, как и всегда, мы имели не только хорошего собеседника, но и не менее хорошего рассказчика.
   Звали его – боцман Бакута.
   Кто-то спросил Бакуту, был ли он когда-либо женат, имел ли детей.
   – Никогда у меня не было жены, но дочь… дочь была. Она была итальянка.
   – Итальянка?!
   – Да.
   «Однажды на улице Неаполя мы увидели огромную толпу, посреди которой, аккомпанируя себе на мандолине, пела песни и танцевала, вызывая всеобщий восторг, маленькая итальянская девочка. Но вот она протянула руку за подаянием, и жестокие слушатели быстро разошлись. Я был возмущен! Я взял девочку и увез на пароход. Там она стала петь нам свои итальянские песни. А пела она, надо сказать, замечательно. Потом… что было потом! Я бросил свою фуражку на палубу и крикнул: «А ну-ка русские морячки, выворачивай карманы, кто сколько может», и сам первый выложил все, что заработал за рейс. Я нанял роскошный экипаж и поехал с девочкой по магазинам, я разодел ее, как принцессу. Затем я отвез ее к знаменитому профессору музыки и наказал ему: «Воспитывайте ее, как мою родную дочь я буду изредка наведываться». Так я приобрел дочь.
   Прошло много лет. Как-то наш корабль зашел в Марсель. Сошедши на берег, я увидел огромную афишу, извещавшую о гастролях знаменитой итальянской певицы Джанины Ферлей. Джанины? Мое сердце дрогнуло. Бешеных денег стоил билет, но вскоре, я сидел в первых рядах партера с большим букетом цветов.
   Концерт закончился, и я отправился за кулисы, передал с букетом записку: «Прошу принять. Поклонник вашего таланта, неизвестный скиталец морей». Вскоре вышла сама Джанина. Она с презрением посмотрела на меня и спросила: «Кто вы такой?» И не дождавшись ответа, бросила мне под ноги цветы. Я был оскорблен и унижен, но, собравшись с мыслями, я написал другую записку: «Один моряк помнит ангела малютку в лохмотьях на улице Неаполя. Он любил ее, как родную дочь, но теперь у него больше нет дочери, и, пускаясь в далекое плаванье, он навсегда, навеки забудет Джанину».
   А в эту ночь мы уходили из Марселя. Отходные флаги, прощальный гудок, убираем трап, и в последнюю минуту на набережную влетает фаэтон. Женщина в черной вуали подбегает к причалу, упав на колени, ломая руки, она кричит: «Синьор Бакуто, синьор Бакуто, вернитесь!» Она срывает с себя кольца, жемчуга и брильянты, умоляя меня остановить пароход. Но уже поздно. Я стоял на палубе, скрестив руки на груди, и первый раз в жизни плакал.
   – И вы больше никогда не встречали ее?
   – Нет. Но помню, мы с матросами спустились как-то в кубрик, поиграть в шахматы и послушать радио. Голос диктора объявил: «Передаем концерт знаменитой итальянской певицы Джанины Бакуто и первую песню, об итальянской девочке-нищенке она посвятила русским морякам».
//-- * * * --//
   Колокольчик в прихожей затренькал неожиданно и радостно. Давненько гости не приходили в дом! И Нюта с восторгом бежит к дверям, обгоняя горничную.
   На пороге – тетя Наташа, Таточка, как зовут ее в семье – двоюродная сестра папеньки, младшая и любимая. Нюта обожает веселую Таточку, тем более, что та никогда в дом без гостинцев не приходит. Вот и сегодня, улыбнувшись, она прямо с порога вручает Нюте красиво упакованную коробочку: не иначе – марципаны из знаменитой немецкой лавки, что на углу Гороховой и Мойки. Таточка наклоняется и целует племянницу – губы ее неожиданно сухи, движения порывисты. На бледном лице выделяются огромные тревожные глаза. Спокойную Таточку просто не узнать! Да что же такое со всеми происходит-то? А тетя Наташа, тем временем снимает пальто и, потрепав Нюту по щеке, устремляется по коридору в гостиную, где сидят и беседуют о своем взрослые. Нюточка спешит следом.
   Тетя Наташа сдерживает себя у входа в гостиную, проводит рукой по гладкой прическе, словно ищет выбившийся волос, и, наконец, входит. Маменька светски улыбается. Папенька поднимается навстречу, пытается целовать щеки, руки, но Таточка, как-то невзначай отстраняется и, держа брата на расстоянии вытянутых рук, глядит пристально и внимательно в его глаза.

   – Поздравить Вас, братец, я слышала, можно? – произносит она очень ровным и каким-то бесцветным голосом. – Получили Высочайшее Соизволение?
   – Наташенька, голубушка! – папенька смущенно улыбается, – Уже узнала? Откуда? Я ведь сюрприз готовил, никому не говорил! Вдруг бы и сорвалось?
   – А если бы сорвалось, то что? – тетя Наташа напряженно всматривается в папенькино лицо. Под ее взглядом он все больше тушуется и, в смятении потирая руки, говорит:
   – Ну, Таточка, голубушка, ты же сама знаешь, как война все повернула! Не я один, а многие соплеменники наши меняют фамилии… Чтобы показать, что мы не остаемся равнодушными, и что мы – не на стороне немецкого противника… Из патриотизма, так сказать, от преданности престолу русскому, Государю Императору нашему…
   Звон пощечины прерывает его сбивчивую речь.
   – Лубочный ура-патриот – вот кто ты! Трус и негодяй!! – не выдерживает Таточка.
   Но тут с кресла вскакивает маменька и шипящим змеиным голосом произносит:
   – А Вы Натали, значит, желаете семью любимого братца в жертву вашей лубочной справедливости принести? Нас же могли перебить всех, как крыс, только из-за одной вашей глупой приставки «ФОН»!
   – Лучше быть мертвыми фон Кортцами, чем подлецами Коробиными! – выпаливает Наташа и пулей вылетает из гостиной, мимо торчащей в углу Нюты. Не дожидаясь горничной, хватает пальто и выносится на улицу прочь. Дверь захлопывается с треском, и повисает тягостная тишина. Папенька медленно опускается в кресло и обхватывает голову руками. Он сидит тихо-тихо, только плечи его мелко трясутся. Нюта не решается двинуться с места, чтобы не выдать своего присутствия. И даже маменька не смеет нарушить этого молчания, только все сильнее раскачивается в венской качалке, гордо выпрямив спину до самого неестественного состояния.
//-- * * * --//
   Закончив монолог, Муська молча вернулась к столу. В комнатном пространстве стояла торжественная, звенящая тишина. Друзья алкоголики, как это часто бывает с опустившимися и грубыми людьми, и даже с закоренелыми разбойниками, поддались природной сентиментальности под впечатлением трагической истории маленькой бродяжки и ее благородного приемного отца. Дикий даже носом зашмыгал и смущенно утерся рукавом.
   Помолчав, Муська задумчиво отхлебнула из стакана и вздохнула: «Эх! Какие были времена! Какие истории! Сколько благородства, красоты! А какие артисты! Звезды! Блистали! Сейчас взглянуть не на кого… А ведь живут… А мама моя умерла. Такой талант загубили… Как будто вчера это было! Каждый знал ее имя! Знаменитая была актриса Магдалина Дали! Вот как!»
   Услышав имя Магдалины, Мент поднял голову и вытаращился на Муську, как на теленка о двух головах.
   – Знаменитая актриса? Магдалина Дали? Да она же итальянская шпионка! Ее же в лагеря сослали за связь с конрразведкой! Громкое дело было! Во всех газетах освещали! Так это мать твоя, оказывается!?
   Муська подпрыгнула, как ужаленная, и закричала, что было сил: «Чтооо??? Итальянская шпионка!? Да какая она итальянка! Под псевдонимом выступала!! Брехня все это подлая! Суки, сфабриковали дело. Нашли, кого упечь!»
   Мент медленно поднялся со стула, и теперь они стояли, как два барана, намерившиеся немедленно сразиться: пригнув шеи, наморщив лбы и глядя на противника из-под сдвинутых бровей.
   – Сфабриковали?? – Мент зашипел змеей, – да мы с контрой до последней капли крови бороться должны были! Думаешь, ты больше всех знаешь? Сигналов просто так не бывает! Если сигнализировали, значит была шпионкой – и все тут! Там наверху, такие люди! Уж получше твоего разбирались – кто враг, а кто не враг!
   Муська, озаренная внезапной догадкой, застыла в беспомощности, и с ужасом узнавания смотрела на Мента, на его погоны, блестящую кокарду на фуражке… А потом произнесла с трудом, очень медленно и совершенно бесцветно: «Так это ты, гад, мамочку мою в лагерях сгноил? Ни за что, за имя придуманное? Так это ты сволочь, всю жизнь мою под откос пустил?»
   Голос ее еще звучал, а рука уже нащупала ручку хлебного ножа, лежавшего доселе на столе безобидно. Неспешно, уперев в Мента остановившийся взгляд абсолютно безумных глаз, она наступала. Мент же, еще не поняв, насколько серьезны намерения его собутыльницы и соседки, продолжал ухмыляться горделиво, будто только что отстоял самое правое в жизни своей дело.
   – Сволочь, сволочь, сволочь!!!
   Муська била куда попало, ножом разрубая дряблую плоть, не замечая брызжущей во все стороны красноватой теплой жижи, что растекалась медузами, высвобождаясь из-под лезвия. Крики сменились хрипами, и человеческий клубок шевелился в тусклом свете неодетой лампочки под потолком, словно огромный спрут под мутной толщей воды.
//-- * * * --//
   Мрачнее обычного нависли крепостные стены, а еще недавно зеленые скверики у крылечек, чернеют обгоревшими остовами некогда пышных кустов. Скучнооо! Гулять так и не пускают, боятся чего-то. Да и погода не радует, тучи нависли угрожающе, ветер воет и по ночам страшно. Нюточка уложила кукол спать и залезла на подоконник: хоть в окно посмотреть. Но кругом темень – ни огонька, все будто вымерло!
   Слышала вчера, как взрослые шептались о телеграмме, доставленной из Думы в императорский дворец. «В столице анархия. Правительство парализовано. На улицах происходит беспорядочная стрельба. Части войск стреляют друг в друга. Необходимо немедленно поручить лицу, пользующемуся доверием страны, составить новое правительство. Медлить нельзя. Всякое промедление смерти подобно». И как будто, Император, ознакомившись с этой телеграммой, сказал министру двора: «Опять этот толстяк Родзянко мне написал разный вздор, на который я ему не буду даже отвечать!»
   Все ждут чего-то, только непонятно – чего…
   И когда ж она кончится, наконец, эта «леворюция!»

Петух Огневой

//-- Эскиз к роману о Марке Шагале «Достойный бытия --//
   Мощный, властный петух величаво вышагивал по земляной тверди двора. Косил строго круглым глазом, тряс крупным мясистым гребнем. Высоко поднимая когтистые лапы, слегка брезгливо, но с живым интересом рылся в дворовых кучах. Мойша наблюдал за петухом. Давно хотелось поймать его, но тот был крайне осторожен и не давался. Мойша таился в углу двора – делал вид, что играет с камешками, а сам поджидал, когда петух приблизится настолько, что можно будет ухватить его за хвост. И вот, наконец, случай представился – петух нашел нечто интересное и увлеченно клевал, развернувшись к Мойше тылом. Тот уже протянул руку к хвосту, но внезапно петух подскочил, резко развернулся и оказался нос к носу с Мойшей, глядя ему прямо в глаза яростно и бесстрашно. Мойша отпрянул, а петух начал наступать и рос, рос, рос, и вот он уже ростом с дом, и тут только Мойша в параличе ужаса осознал, что петушиные перья окрашены алым, переходящим в желто-оранжевый, да и не перья это вовсе, а языки пламени, а петух раздулся больше неба, полыхая, словно пожарище и вот-вот проглотит его, и бежать уже некуда – сзади забор и доску не оторвать… Мойша кричал, кричал во весь голос, задыхаясь, от запаха серы и огня, но голоса не было слышно, лишь шум и треск огненного марева и нестерпимый жар.
   Из пелены удушливого дыма выбраться непросто, туман заволок глаза, уши от крика заложило, и не сразу слышится материнское испуганное: «Мойшеле! Мойшеле! Да что же это с ребенком, ой, вэй! Неужто лихорадка или не дай господь – падучая! Он меня не узнаёт! Мойшелее!»
   От тряски Мойша приходит в себя и видит испуганное лицо матери и любопытную, с округленными глазами мордочку младшей сестренки.
   – Ппп… Ппе-тух! – с трудом произносит Мойша и удивляется, что слова не выговариваются с обычной простотой.
   – Что? Что? – Фейга от страха ничего понять не может, – Мойшеле! Да ты заикаться начал! Что с ним?
   – К-красный п-петух! – выдавливает из себя Мойша. – Он из ог-гня. Он с-страшный, он всех людей может с-склевать! За мной гнался!
   Не выдержав, Мойша хлюпает носом, и слезы сами льются по щекам. Сестренка Марьяська за спиной матери довольно ухмыляется – на неделю хватит, чтоб дразнить его ревой и девчонкой, а мама Фейга берет сына на руки и прижимает к себе дрожащее и всхлипывающее детское тельце. Маленькое сердечко бьется так скоро, что кажется, расколотит хрупкие ребрышки.
   – Марьясенька, ты пойди там за лавкой пригляди, ладно? – говорит Фейга ласково. – Если кто придет, тогда меня позовешь.
   Марка недовольно трясет головой, но ослушаться не смеет. Когда дверь за ней закрывается, Фейга, отстранившись, смотрит на сына и в глазах ее удивление, будто она впервые увидала его – и гордость, Мойше не совсем ясная.
   – Ну, Мойшеле, – медленно говорит Фейга, будто взвешивая каждое слово, – вроде, так и не бывает, но верно, ты помнишь, как родился!
   – Помню, как родился? – эхом отзывается Мойша.
   – Ну, да! Этот твой петух огненный… В тот день в городе вспыхнул страшный пожар!
   В тот печально-памятный день Витебск пылал неумолимо, безысходно и страшно. Раскаленный воздух колыхался сполохами огня, в синем вечернем небе, засыпанном искрами, метались желто-красные ненасытные раскаленные языки, летала чёрная гарь, и рушились с грохотом крыши домов, оставляя семьи без крова. Плач людской стоял над городом, животный крик, и безутешный вой. А на Песковатиках, охваченных пожаром, в прежнем жилище Сегалов, что возле «скорбного дома», у молодой Фейги со страху начались первые в жизни роды. Несчастная лежала на кровати и с ужасом смотрела на то, как многочисленная родня мечется туда-сюда, утаскивая мебель и пожитки в более безопасное место. Парализованная кошмарным видением огненной смерти, она перестала чувствовать боль и забывала тужиться вовремя. Лишь благодаря настойчивым командам бабушки Башевы, стоящей стойко, словно капитан на мостике тонущего судна, у кровати молодой роженицы, Фейге чудом удалось разрешиться, наконец, плодом. Синее тельце ребенка было подхвачено ловкими бабушкиными руками, но младенческого крика за сим не последовало. На руках у Башевы лежал крошечный комочек мертвой плоти… Фейга захлебнулась воем, забилась в слезах, но бабушку не так просто было выбить из колеи. Схватив стоящее рядом ведро с колодезной ледяной водой, припасенное для борьбы со случайным огнем, Башева с размаху швырнула бездыханный комочек в холод, причитая: «Дыши, дыши! А ну-ка, дыши!», потом вытащила бледный, не желающий жить пузырь из воды и стала неистово щипать его и колоть, вытащенной из недр необъятной юбки острой булавкой. Пузырь молчал безнадежно, и Башева чуть не плача изо всех сил всадила иглу в бледно-синеватую ножку мертворожденного.
   – Ой, вэй, шлимазл! И зачем тебя мать родила!
   Фейга зашлась взахлеб, но тут неживой младенец решил обидеться. Или ему стало жалко мать, которая старалась, так долго и бережно вынашивала, потом, страдая, рожала его, а теперь вот плачет безутешно. Во всяком случае, когда бабка Башева уже окончательно выбилась из сил и хотела объявить о безысходном, ребенок открыл свой рот и заорал так громко, что стены затряслись, а роженица вмиг замолкла, бешено тараща черные глаза. Новорожденный был со священным трепетом и нежным воркованием пристроен к груди осчастливленной матери и яростно зачмокал, показывая удивительную силу духа, непредсказуемую в том, кто еще минуту назад не желал вступать на предназначенный ему жизненный путь. Но тут уже бабка Башева тихо охнула и завизжала что было сил. Прямо у постели, на которой лежала Фейга, вспыхнула стена, и жадные языки пламени полезли по оконным занавесям вверх. Подбежавшие на крик мужчины, споро схватили кровать с лежащими на ней матерью и младенцем, и, вытащив ее из горящего дома, понесли по догорающим улицам прочь. Вокруг сновали тени людей, спасающих свой скарб, слышался горький плач, грохот проваливающихся где-то крыш, но Фейга, обессиленная болью и страхом, уже ничего не замечала вокруг. Она тихо лежала на покачивающемся в такт шагов мужа Хацкеля и деда Давида ложе, глядя вверх, в черное небо, где метались огневые отблески, красным и оранжевым заслоняя звезды…
   – И что ведь мне было удивительно, Мойшеле! Я тогда посмотрела на тебя и вижу, что ты лежишь с широко-широко открытыми глазами и смотришь на пламя вокруг нас, а в твоих чёрных зрачках отражаются желтые искры.
   Мойша сидит тихо-тихо. Рассказ матери захватывает, зачаровывает, завораживает его. А Фейга продолжает.
   – Уже тогда я уверилась, что у Бога есть особенные планы насчет тебя! Ты родился мертвым и воскрес, казалось бы, только для того, чтобы сгинуть в огне! Нет, ты точно станешь чем-то особенным!
   Глаза у Фейги на мокром месте, она с восхищением и надеждой смотрит на сына и мечтательно произносит: «Ты вырастешь и разбогатеешь, тогда твои старые родители не будут знать, что такое бедность и горе!»
   – Мам, там тетя Роза пришла до тебя… – это Марьяська влезает в щелку двери.
   – Сейчас, сейчас, иду, – торопится Фейга, и, потрепав окончательно размякшего от похвал Мойшу по щеке, спешит в лавку.
   Марка вступает в комнату. На лице у нее мерзкая улыбочка и лишь только шаги матери стихают, она заводит: «Мертвяк, мертвяк, мертвяк…»
   Ну, ясно, как всегда подслушивала под дверью! Мойша уже намеривается ввязаться с обидчицей в драку, но тут вспоминает материнское пророчество относительно своей великой миссии в будущем и важно изрекает, подражая взрослым: «Чем жить с такой никчемной сестрой, как ты, так и взаправду, может, дешевле было умереть. Но раз уж я не умер, так не сомневайся, я разбогатею, а когда разбогатею, то вообще не буду с тобой разговаривать, вот так. И в гости не позову в свой богатый дом! Так и знай». С этими словами он чинно и гордо удаляется на улицу. Сестренка привычно высовывает ему в спину язык, но догонять и дразнить дальше не решается. А вдруг он и вправду станет богатым? Может лучше не ссориться? А то не у кого будет после на наряды денег одолжить!

Кролик

//-- Эскиз к роману о Маманте Дальском «Золото анархистов». --//
   Пожилые часы треснувшим голосом возвестили о скором наступлении Нового года. Одиннадцать дребезжащих «боммм!» заколыхались в стылом воздухе, вспугнули огоньки над тощими лучинками, освещающими праздничный стол, покрытый совершенно по-старинному – крахмальной белой скатертью, но не отутюженной, а с невозможными в прежние времена пожелтевшими следами сгибов – последствие длительного вылеживания в комоде. Морковный пудинг гордо возвышался желтоватой горкой над кобальтово-синими узорами «мейсоновского» фарфорового блюда, одиноко стоящего на белоснежной целине скатерти. Сей незамысловатый десерт изготовлен был в основном из крахмала, с добавлением одной-единственной чахлой морковинки, сваренной и истертой в пюре, и вот, теперь он красуется на столе, подтаивая под жаркими жаждущими взглядами детей. Далее, на скатерть опускается близнец первого «мейсоновского» блюда, с горкой исходящей сытным паром гречи – символа былого домашнего благополучия. Полдня всей семьей выбирали из крупы мелкие гвозди: рыночные торгаши, по нынешним смутным временам, подсыпают их во все сыпучие товары, ратуя за увеличения веса. И продают мешочек, не развязывая – бери что есть, а то и этого не будет! И люди хватают, оставляя на базаре фамильные ценности за двести грамм мелких гвоздей, с добавлением крупки… Греча тонет во «французской» подливе – пережаренный с поскребышами муки крахмал. И, наконец, сияющая Ада Ильинична вносит очередного «мейсоновского» близнеца с новогодним сюрпризом, запах которого вот уже часа два будоражит обоняние изголодавшейся семьи. Откуда? Загадка! Но факт – это настоящее жаркое! Ада Ильинична торжественно водружает его, аки драгоценность, в самый центр стола. На старинном, чудом сохраненном блюде, покоится худосочная тушка небольшого зверька.
   – Кролик! Кроличек!!! – радостно восклицают дети, в последний раз видевшие тушеного грызуна более полугода назад.
   Ада Ильинична лишь улыбается в ответ. Ее пожилая матушка Евгения Павловна улыбается тоже и раскладывает столовые приборы – последний штрих. Семья рассаживается за круглым столом, и все дружно и приветственно поднимают разнокалиберные чашки. Радостно чокаются: взрослые – разведенной в воде грамулькой спирта, тщательно сбереженной рачительной хозяйкой для этого праздника, а дети – киселем из крахмала с малой толикой сахара.
   – С наступающим Новым годом, дорогие мои! Но прежде – нужно проводить старый, каким бы он ни пришелся: что было, то было, и что было – то наше! – восклицает Ада Ильинична, глаза которой лихорадочно блестят. – Все кончится этой зимой, вот увидите! Недолго осталось.
   Под радостные возгласы и звон чашек, Ада Ильинична виртуозно разделяет тушку ножом на практически равные части и кладет каждому порцию, сдобрив ее гречкой с серым крахмальным соусом. Непривычно полная тарелка высится перед Дмитрием Дмитриевичем, пар поднимается, заволакивает ноздри приторным запахом дичины. Дмитрий Дмитриевич слабо улыбается домочадцам. Только бы ничего не заметили. Он старается быть особенно милым, когда произносит:
   – Адочка, душа моя! Я полежу немного, две минуточки, что-то нехорошо мне, но скоро пройдет, сама знаешь. И приду снова к вам, и будем праздновать дальше все вместе.
   Говоря это, он потихонечку отступает к двери, улыбчивый и обаятельный, как и всегда, а домочадцы сочувственно кивают ему и говорят: «Да, конечно милый папочка, полежи, ты устал, мы понимаем…»
   – Адочка, вы ешьте мою порцию, я ей-богу сегодня ничего есть уже не могу!
   Проговорив это, он со всей возможной поспешностью вываливается в коридор, задернув за собой плотную бархатную штору, украшенную прежде нарядными и веселыми, а ныне – уныло линялыми бомбошками. В коридоре можно уже чуть расслабиться и не вымучивать из последних сил улыбку, тут уже никто не увидит, как мертвенно бледнеет его лицо. Только бы до спальни добрести и не упасть. Держась за стенку, Дмитрий Дмитриевич медленно шаркает в полутьме и вот, наконец, спальня. Квартира, которая до голодного времени казалась его семейству невеликой, теперь – словно неодолимый лабиринт.
   Забравшись под несколько одеял, столь тяжелых, что не потерявшая чувства юмора Ада Ильинична прозывает их «могильной плитой», Дмитрий Дмитриевич долго трясся мелкой и страшной дрожью, вот уже много месяцев изматывающей все его существо. Как тщетно пытался он унять ее, как старался он скрыть ее ото всех и даже от себя! Еще недавно – высокий, крепкий, импозантный мужчина, успешный актер, любимец женщин и отчаянный ловелас и это при том, что нынешняя, четвертая жена моложе него почти на тридцать лет, за блокадные месяцы он потерял всю свою физическую мощь, безоглядную веру в будущее и непрерывную радость сердца. И теперь, оставшиеся еще силы, тратил он на то, чтобы скрыть этот страшный факт от любимых и любящих.
   Дмитрий Дмитриевич перевернулся на спину и уставился в потолок, некогда белоснежный, а теперь покрытый серой копотью от буржуйки. Запах жареной мертвечины преследовал его и здесь. Мысленно представил он себе, как его милая нежная Аденька весь день выслеживала эту тощую кошку, потом – долго ее ловила, после нашла способ умертвить сопротивляющееся, но ослабевшее от голода, как и она сама, животное. И освежевать тушку нужно было тайно, чтобы никто не узнал. Вот каким образом «кролик» стал украшением праздничного стола… Слезы навернулись на глаза пожилого актера, до глубины души он был растроган мужеством своей хрупкой и отважной жены.
   – Но есть кошку – выше моих сил! – мысленно заорал он, – будь проклята война эта бездарная.
   Дмитрий Дмитриевич зашелся в немом крике – от собственного бессилия и от точного осознания неизбежности конца. В последнее время он чувствовал, что очень скоро умрет, может быть даже сегодня, а может – немедля, прямо сию минуту.
   – Папа! Папочка! – прозвучало из коридора. Звенящий колокольчик – голосок младшенькой, Дашеньки, «поскребыша», любимицы Дмитрия Дмитриевича. – Папочка! Ты еще придешь к нам на праздник?
   И с трудом поднявшись с кровати, старый актер из последних сил выпрямил гордую спину, улыбнулся, как прежде – обаятельно и открыто, и, стараясь ступать твердо, вышел в коридор, чтобы взять за руку дочь и, словно наследную принцессу, сопроводить ее к новогоднему столу.

Об авторе

   Екатерина Робертовна Асмус – сценарист, журналист, писатель. Родилась в Ленинграде, 11.10.1967 года. Образование высшее – художник. Член Союза журналистов СПб и ЛО, член РАО, член Многонационального Союза писателей.
   Художественный редактор международного медийного проекта «Интеллигент», член редколлегии немецкого литературного журнала «Ецирут». Неоднократно публиковалась как в России, так и за рубежом. В настоящее время по сценарию автора снимается в Москве социальная драма «Училка» (к/к «RFG» и «Стартфильм») и готовится к производству фильм «Рок» по одноименному роману (к/к «Лендокфильм»).
   Книги: «Избыток подсознания» (сборник рассказов), 2010; «Рок» (роман), 2011; «Книжка с картинками» (детская литература), 2012; «Самолеты над Голливудом» (детектив), 2014; «Переплетенье судеб петербуржских» (сборник публицистических эссе), 2014, «Моя рука – биокомпьютер» (научно-популярная литература), готовится к изданию, 2016 год.
   Официальный сайт писателя http://ekaterinaasmus.parkof.ru

Екатерина Асмус Времена