Андрей Паншин
История города Екатеринослава. Книга первая. Монастырское урочище

Глава 1
Европейская Сарматия

     Мы – те, о ком шептали в старину,
     С невольной дрожью, эллинские мифы:
     Народ, взлюбивший буйство и войну,
     Сыны Геракла и Эхидны, – скифы.

     Вкруг моря Чёрного, в пустых степях,
     Как демоны, мы облетали быстро,
     Являясь вдруг, чтоб сеять всюду страх:
     К верховьям Тигра иль к низинам Истра.

Валерий Брюсов

   Записки XV–XVI веков, сделанные европейскими путешественниками: послами, купцами, военными офицерами, особенно те, где было дано описание земель, лежавших к востоку, вызывали у современников огромный интерес. Необъятные и загадочные территории от реки Вислы до Днепра, Дона, за Волгу до Каспийского моря, до Урала, принято было именовать Сарматией. Но имя это было родом из других столетий.
   В средневековой Европе исследователи новых земель не одну сотню лет сверяли свои географические открытия с информацией античных и древнеримских историков. «Отец истории» Геродот, знаменитый Страбон в своей «Географии», Дионисий Галикарнасский, Плиний Старший, Иордан, кто только не описывал эти легендарные степные просторы. Древние авторы населяли нашу землю то скифами, то сарматами, то считали эти имена синонимами. Гиппократ в своём сочинении «О воздухе, водах и местностях» писал: «В Европе есть скифский народ, живущий вокруг озера Меотиды и отличающийся от других народов. Название его – Савроматы. Их женщины ездят верхом, стреляют из луков и мечут дротики, сидя на конях, и сражаются с врагами, пока оне в девушках; а замуж оне не выходят, пока не убьют трёх неприятелей…». [1 - Латышев. Стр. 59.] Стефан Византийский в «Описании племён» сообщал: «Сарматы – скифское племя; страна их – Сарматия. Савроматы – скифское племя… Сирматы – то же, что Савроматы, как говорит Едокс в 1-ой книге: «вблизи Танаида живут Сирматы». [2 - Латышев. Стр. 265–266.]

   Во II веке нашей эры географ и астроном Клавдий Птолемей в своём «Географическом руководстве» разделил Сарматию на две части – Европейскую и Азиатскую, и это деление позже использовалось европейскими историками. Одним из них был профессор и ректор Краковского университета Матвей Меховский, издавший в 1517 году известный труд «Трактат о двух Сарматиях».
   «Древние различали две Сарматии, соседние и смежные друг с другом, одну – в Европе, другую – в Азии. В Европейской есть области: руссов или рутенов, литовцев, москов и другие, прилегающие к ним, между рекой Вислой на западе и Танаисом на востоке», – сообщал в трактате краковский профессор. [3 - Меховский. Стр. 47.] По убеждению польского академиста основную часть Европейской Сарматии занимали две области – Руссия и Московия.

   События XV–XVI веков, конечно, описывал не только Матвей Меховский. Существует немалое количество «Записок о Московии», сделанных европейскими дипломатами, священнослужителями, купцами, иностранцами на московской военной службе. Одно из таких сочинений написано в первой половине XVI века Павлом Иовием Новокомским, епископом Ноцерским, со слов Дмитрия Герасимова, посла великого князя Василия III Иоанновича к папе Клименту VII. Записки эти, сделанные много веков назад, любопытны и интересны для чтения даже сейчас:

//-- «ЮАННУ РУФУ, --//
//-- Архиепископу Консентийскому --//
//-- Ваше Высокопреосвященство! --//
   Вы изъявили желание иметь на Латинском языке описание нравов Московитян, заимствованное мною из ежедневных бесед с Димитрием, прибывшим недавно к Папе Клименту VII-му в качестве Московскаго посла… Да послужит рвение мое знаком глубочайшаго моего к Вам уважения и всегдашней готовности исполнять волю Вашу…
Павел Иовий Новокомский».

   С большим усердием, как и подобает святому отцу, епископ Павел Иовий наносил на бумагу каллиграфические латинские строки о загадочной земле «Сарматия», о Литве, о других соседях Московии: «К Северо-западу от Московии лежит Литва; с Запада же Пруссия и Ливония средними частями входят в самые пределы Московии в том месте, где Сарматское море, проходя сквозь тесный пролив Кимврийскаго Херсониса, склоняется лунообразным заливом к Северу». [4 - Иовий. Стр. 27.]
   Как видим, северо-западную границу Московии уже тогда европейцы определяли проходящей где-то по полуострову Ютландия, разделяющего Балтийское и Северное моря. Само же Балтийское море Павел Иовий называет Сарматским, как принято в Европе того времени. Но в ходу было, прежде всего в землях славян, ещё одно название моря – «Варяжское». О северо-западной границе Московии, о Великом Княжестве Литовском писал и краковский профессор:
   «Великое княжество Литовское – весьма обширная область. В ней много князей литовских и русских, но один глава и монарх, которому подчинены все прочие. Он именуется вообще великим князем Литовским. Старинные историки, рассказывая о древности, говорят, что некие италийцы, оставив Италию из-за несогласия с римлянами, пришли в землю Литовскую и дали ей имя родины – Италия, а людям – название италы; у позднейших земля стала называться с приставкой буквы л в начале – Литалия, а народ литалы.
   Русские же и поляки, их соседи, ещё более изменяя эти имена, вплоть до сего дня называют страну Литвой (Lithuaniam), а народ литовцами (Lithuanos)». [5 - Меховский. Стр. 98.] Не все современники Меховского, видимо, были согласны с такой трактовкой истории Литвы, поскольку краковский профессор даёт гневный отпор предполагаемым оппонентам:
   «Некоторые невежественные в истории люди вздумали производить название Литвы от lituo, то есть рога или охотничьей трубы, потому будто бы, что в той области много охотятся, но это скорее создает внешнее впечатление, чем говорит об историческом происхождении». [6 - Меховский. Стр. 98–99.]
   Процесс крещения языческой Литвы польским королём Владиславом, описанный Матвеем Меховским, был очень красочен:
   «Литовцы искони почитали как божества огонь, лес, ужей, змей, особенно огонь, который непрерывно поддерживался подкладывавшим дрова жрецом, на их языке называвшимся зинц (zincz). Леса и рощи они считали священным обиталищем богов, а ужей и змей в иных домах кормили и чтили, как домашних богов.
   Так вот король Владислав велел на глазах у варваров в городе Вильне погасить огонь, почитавшийся священным, разрушить храм и алтарь, где приносились жертвы; леса – срубить, а змей – умертвить. Хотя варвары и оплакивали истребление своих ложных богов, но не осмеливались даже роптать против короля…
   …Кроме того, король Владислав основал в Вильне кафедральную церковь имени св. Станислава, патрона Польши, а главный алтарь её поставил на том месте, где прежде горел огонь, ложно считавшийся вечным, чтобы языческое заблуждение стало всем очевидным». [7 - Меховский. Стр. 100–101.] Король неплохо подготовился к процедуре обращения варваров, если всем новокрещённым: «Жаловал новую шерстяную одежду, привезенную из Польши, и вследствие этой дальновидной щедрости, когда молва о ней распространилась, грубый и оборванный народ, довольствовавшийся до тех пор холстом, стал толпами стекаться со всей области, чтобы, крестившись, получить шерстяное платье».

   Для полноты картины стоит сообщить: прежде чем крестить язычников, королю Владиславу пришлось убить в тюрьме своего дядю, литовского князя Кейстута, а его сына, своего двоюродного брата Витольда (в русском произношении Витовта), «заключить в оковы». Случившаяся драма достойна пера Шекспира, но дело на этом не закончилось. Побывав в оковах, молодой княжич Витовт предпочёл стать конформистом, принял из рук убийцы своего отца княжескую корону и энергично включился в строительство союзного Польско-Литовского государства:
   «Король Владислав поручил великое княжество Литовское и Самагиттское двоюродному брату своему, Александру Витольду, и тот, человек энергичный и смелый в бою, присоединил к Литве княжество – Псков, называемое Плесковией, а затем – другое княжество Новгородское, называемое Нугардией. Он подчинил своей власти и третье княжество – Смоленское.
   Установив мир кругом, он проник на восток, напал на татарскую орду, пригнал в Литву массу татар и расселил там в определенной местности, где они остались и до сего дня». [8 - Меховский. Стр. 103.] Установил «мир кругом» огнём и мечом, сказано откровенно и достаточно цинично. Однако не стоит осуждать профессора из Кракова за пропаганду насилия, – так обстояли дела в те времена, таковы были нравы, и Матвей Меховский описал лишь то, что было. Князь Витовт, несмотря на моральную сторону дела, видимо, был действительно талантливым руководителем и военачальником.
   Севернее, на три месяца пути до самого Скифского Океана, писал Павел Иовий Новокомский, обитают бесчисленные племена и народности, подвластные московскому князю. На самом берегу Океана, вблизи Норвегии и Швеции, в небольших пещерах, наполненных сухими листьями, в дуплах толстых деревьев или старых пней живут Лапландцы: «…Народ чрезвычайно дикий, подозрительный и до такой степени боязливый, что один след иноземца или даже один вид корабля обращает их в бегство. Лапландцы не знают ни произрастений, ни плодов и вообще никаких даров природы. Стрельба из лука доставляет им всю пищу их, а звериныя кожи – всю их одежду». [9 - Иовий. Стр. 28.] Ни московский посол Дмитрий Герасимов, ни Павел Иовий записывавший его рассказы, ни сам его святейшество Климент VII, читавший эти записи, не сомневался – эта народность является самыми настоящими дикарями:
   «Лапландцы очень малы ростом, имеют бледныя и как бы разбитыя лица, но зато одарены величайшею быстротою ног. О свойствах сего народа даже ближайшие его соседи, Московитяне, ничего не знают; ибо, по словам их, напасть на Лапландцев с небольшим отрядом было бы безразсудно и гибельно; итти же с большею ратию противу племени беднаго – и безполезно, и безславно.
   Лапландцы променивают Московитянам на разные товары белые меха, известные у нас под именем горностаев; причем не только не ведут разговора с купцами, но даже избегают ихвзоров. По обоюдном сличении продаваемых товаров, они оставляют на месте меха свои, и таким образом заочно между неизвестными друг другу людьми производится самая искреняя и справедливая мена». [10 - Иовий. Стр. 27–29.] При внимательном прочтении старинных ватиканских бумаг «чрезвычайно дикие» и крайне боязливые лапландцы оказываются умелыми воинами, – если напасть на них «с небольшим отрядом было бы безрассудно и гибельно». И не только воинами, а ещё и искренними людьми, справедливыми торговцами, добрыми соседями. «К С.С.З [11 - Северо-северо запад, норд-норд вест.]. от Лапландцев, в стране вечнаго мрака, по свидетельству некоторых достоверных лиц, живут Пигмеи, которые в полном возрасте своем едва превышают нашего десятилетняго ребенка; они боязливы, щебечут, как птицы, и по строению тела, равно как и по свойствам своим, более похожи на обезьян, нежели на обыкновенных людей». [12 - Иовий. Стр. 29.]
   Российский литератор, историограф и переводчик Василий Николаевич Семёнов в примечаниях к своему же переводу «Описания Московии» Павла Иовия писал: «Об этом баснословном народе упоминает ещё Гомер, говоря, что ему угрожали гибелью журавли. По свидетельству Плиния, города и домы их выстроены были из яичной скорлупы, а Филострат рассказывает, что они хлеб свой с полей срубливали топорами. Огромная рать Пигмеев, по уверению того же писателя, напала на Геркулеса после битвы его с Антеем и стала осаждать спящаго Героя, как бы некий укрепленный город. Геркулес проснулся, разсмеялся над усилиями маленьких врагов своих и, завернув всех их в львиную свою кожу, отнес к Эвристею». [13 - Иовий. Примечания. Стр. 84.] Вот такое повествование, где реальность часто перемешана с вымыслом, но это для нас, людей XXI столетия, с нашим критическим восприятием окружающего мира, а для них, для современников рассказчика, это и была самая настоящая реальность.

   Достойные доверия, леденящие душу известия о северных землях сообщал и Матвей Меховский: «Не могу, однако, обойти молчанием кое-чего, что по правде можно сказать об этих областях. Знай, что в тех областях весьма часты покушения злых духов…
   …В странах, расположенных у Северного океана, слышатся крики, пугающие проходящих путешественников, особенно к заходу солнца и на закате, а больше около рощ, лесов и озер, среди холмов и в лесах. В христианских странах, Норвегии, Швеции и Финляндии, люди защищаются, делая перед собой крестное знамение, и тут голоса демонов удаляются; при втором крестном знамении крики становятся ещё отдаленнее и тише, а при третьем и четвертом – голоса и крики слышатся уже совсем вдали и, постепенно слабея, прекращаются.
   Затем в вышеназванных странах, когда должны прибыть посетители в гостиницу или какую-нибудь таверну, то в течение всей предшествующей ночи в доме слышатся сотрясения, шум, приготовления, передвижение сосудов в кладовых и в комнатах. Люди в таких домах, вследствие привычки, мало обращают внимания на эти шумы и перестановки. Сверх того, духи и демонские призраки сбрасывают спящих со скамей, иных вытаскивают и выносят из дома, особенно пьяных и предающихся плоти». [14 - Меховский. Стр. 121–122.]
   То, что нечистая сила сбрасывала со скамей спящих пьяных или «предающихся плоти», а иногда даже выносила их из дома, конечно, нехорошо, но, как водится, у любого горя есть и оборотная сторона. Местные жители, по сообщению краковского профессора, бессовестно пользовались услугами потустороннего мира: «Далее, у воды, при отправлении в плавание, местные жители, по внушению духов, особенно корчмари и мельники, продают за плату [попутный] ветер и спокойное плавание на три, четыре или шесть дней, чтобы в это время, пока не кончатся купленные дни, плавание было спокойным. Хотя это и правда, но заметь, (на основании опыта), что жители севера, приходя в наши страны, не желают рассказывать о постоянно там бывающем. Они считают позором и бесчестием происходить оттуда. Трудно, однако, отрицать то, что создано природой и нельзя противиться мировому порядку». [15 - Меховский. Стр. 122.] Дополнял известия Матвея Меховского и Павла Иовия о северных странах венецианский посол Марко Фоскарино в своём «Донесении о Московии». Он обстоятельно описывал неких людей-рыб и даже утверждал, что видел их сам: «У океана, как рассказывают, живет какой-то народ, который большую часть [времени] проводит в воде и питается исключительно сырою рыбой. Эти люди, подобно рыбам, покрыты чешуею и вместо [членораздельной] речи издают какой-то свист. Одного из них я сам видел в Нормандии, как, [впрочем], видели и многие другие; поэтому я и могу утверждать, что он похож на чудовище; таким я вам и описываю его». [16 - Фоскарино. Стр. 20.]
   Но особенно интересным мне кажется рассказ этого венецианского посла о неких Сетрипонах, людях покрытых шерстью и больше похожих на зверей:
   «Есть там также Сетрипоны (Setriponi), народ зверский и свирепый. Они совсем лишены способности членораздельной речи и цивилизации и едят в сыром виде пойманных ими людей. Они живут среди неприступных гор и дремучих лесов, куда они скрываются, когда на них нападают. Одеваются они в шкуры медведей и других зверей. У них свирепое лицо, распущенные волосы, пронзительный и невнятный голос. Увидев что-нибудь необыкновенное, они страшно мычат. Я видел одного из них, [пойманного] живым и привезенного в Норвегию; он всех удивил и поразил. Кажется, он был молод: лет двадцати, ростом 20 футов, весь в волосах, большие и красные глаза. Он наводил страх и ужас на тех, кто на него пристально смотрел. В конце концов, в нём было больше звериного, чем человеческого». [17 - Фоскарино. Стр. 20.]

   Искатели неведомого, обратите внимание на записки Фоскарино. Оказывается, ещё в XVI веке в наших северных лесах встречались дикие лесные люди с красными глазами. Кстати, сообщения о людях, покрытых шерстью и живущих, как дикие звери, в старинной литературе не единичны. О таких обитателях земли Ибисибур (Сибирь) упоминал некий баварец по фамилии Шилдбергер, попавший в Орду в 1395 году и проживший там 32 года. В своих записках «О золотой Орде» он сообщал: «В земле Ибисибур есть кряж гор длиною в 32 дни пути. Тамошние жители уверяют, что за сими горами начинается пустыня, в которой жить нельзя по причине множества змей и диких зверей, и сия пустыня будто простирается до конца земли. Здесь водятся дикие люди, кои не живут с другими людьми, и все тело у них мохнатое, кроме лица и рук; они, подобно другим диким зверям, бегают по горам, едят древесный лист, траву и все, что попадется. Царь етойземли прислал Едигию дикаго мужчину и дикую женщину, пойманных в горах, дикую лошадь, которая была не более осла, и много других диких зверей». [18 - Записки и труды общества истории и древностей Российских. Ч. 2. 1824. Стр. 211–212.]

   Однако вернемся к Павлу Иовию:
   «Лучшие собольи меха с проседью доставляются из Перми и Печеры и употребляются для Царской одежды и для украшения нежных плеч знатных боярынь, которыя умеют придать сему наряду вид живых соболей. Впрочем эти народы не сами добывают их, а получают от других отдаленнейших племен, живущих близ Океана. Еще в минувшем веке Пермь и Печера были язычниками и приносили жертвы идолам; ныне же исповедуют Христианскую веру.
   В страну Югров и Вуголичей лежит путь чрез непроходимыя горы, вероятно, те самыя, которыя в древности именовались Гиперборейскими. На вершинах их ловят превосходных соколов, между коими особенно замечателен род белых соколов с пестрыми перьями, известный под названием Herodium. Там же водятся иерофалки, неприятели цаплей и разныя породы священных перелетных соколов, неизвестныя даже самым роскошнейшим Государям древности, занимавшимся птицеловством». [19 - Иовий. Стр. 29–31.]

   Чтобы продолжить наше исследование, откроем ещё одну широко известную книгу «Записки о Московских делах» барона Сигизмунда Герберштейна, посланника императора Фердинанда к великому князю московскому Василию III Иоанновичу в 1517 году. Интерес к загадочной северной стране у читающей Европы был настолько велик, что этот труд издавался большими тиражами в 1550, 1551, 1556, 1557, 1563 годах на немецком, латинском, итальянском языках. Даже сейчас исследователи называют эти записки «историко-географическим бестселлером второй половины XVI века».
   Герберштейн сообщал, что к северо-востоку от Московии лежит «Пояс Мира». За этими горами, которые античные авторы называли также «рифейскими» или «гиперборейскими», у устья реки Оби стоит Золотая Баба: «Разсказывают или, выражаясь вернее, баснословят, что этот идол “Золотая старуха” есть статуя в виде некоей старухи, которая держит в утробе сына, и будтотам уже опять виден ещё ребенок, про котораго говорят, что он ея внук. Кроме того, будто бы она там поставила некие инструменты, которые издают постоянный звук наподобие труб». [20 - Герберштейн. Стр. 131.]

   В горах, за рекою Обь, выше устья Иртыша, писал Герберштейн, лежит страна «Лукоморье»: «С людьми же Лукоморья, как говорят, случается нечто удивительное, невероятное и весьма похожее на басню; именно, говорят, будто каждый год, и при том в определенный день – XXVII Ноября, который у Русских посвящен Св. Георгию, они умирают, а на следующую весну, чаще всего к XXIIII Апреля, наподобие лягушек, оживают снова». [21 - Герберштейн. Стр. 130.] Через страну «Лукоморию» протекает река Кассима и впадает в большую реку Тахнин, «за которой, как говорят, живут люди чудовищной формы; у одних из них, наподобие зверей, все тело обросло шерстью, другие имеют собачьи головы, третьи совершенно лишены шеи и вместо головы имеют грудь.
   В реке Тахнин водится также некая рыба с головой, глазами, носом, ртом, руками, ногами и другими частями совершенно человеческаго вида, но без всякаго голоса; она, как и другия рыбы, представляет собою приятную пищу».

   Сигизмунд Герберштейн, получивший образование в Венском университете, одном из лучших университетов Европы того времени, не скрывал своего скептического отношения к этим фантастическим сведениям и указал, что они взяты из некоего «Русского дорожника», доставленного ему для перевода.

   Южные степи Сарматии, Причерноморье были знакомы европейцам лучше, чем северные края. В низовьях Танаиса – Дона, ещё в XV столетии шумел ярмарками город венецианских купцов – Тана (будущий Азов). От Каспия, от низовий Волги к Дону неторопливо двигались торговые караваны с восточными товарами для европейских стран. В портовых городах крымского побережья грузились и разгружались суда южно-итальянских торговых республик. Именно записки венецианцев и генуэзцев донесли до нас любопытные сведения о южнорусских степях. Одним из авторов таких записок был венецианский дворянин Иосафат Барбаро, оставивший потомкам своё сочинение «Путешествие в Тану»: «В 1436 году предпринял я путешествие свое в Тану, на которое посвятил шестнадцать лет моей жизни, обозревая в течение этого времени все земли, к ней прилежащия.
   Татарская степь граничит с Востока рекою Эрдилем, иначе называемым Волгою, с Запада Польшею, с Севера Россиею, а с Южной стороны, обращенной к большему морю, Аланиею, Куманиею и Хазариею». [22 - Барбаро. Стр. 6.]

   О хазарах и куманах (половцах) в исторической литературе упоминается достаточно часто. Каменные половецкие изваяния, известные нам под именем «скифских баб», ещё в конце XIX столетия возвышались над многими степными курганами днепровского левобережья, вдоль рек Орель и Самара – исконных половецких мест. История Хазарии, тюркского государства с иудейской верхушкой, где господствующей религией был иудаизм, тесно переплетена с историей древней Руси. Эти непростые отношения даже вошли в русский фольклор.
   А вот при имени Аланы-Асы вспоминаются жители кавказских гор, хотя страна Алания, занимавшая в древности большие территории, имела достаточно богатую и яркую историю. Именно с именем аланов средневековые европейские путешественники и историки чаще всего связывали земли южной Сарматии. Известный нам польский профессор Матвей Меховский писал в своём трактате:
   «Аланы – это народ, живший в Алании, области Сарматии Европейской, у реки Танаиса и по соседству с ней. Страна их – равнина, без гор с небольшими возвышенностями и холмами. В ней нет поселенцев и жителей, так как они были выгнаны и рассеяны по чужим областям при нашествии врагов, а там погибли или были истреблены». [23 - Меховский. Стр. 72.] Наш венецианец Иосафат Барбаро, путешествуя в Тану, ехал как раз по аланским степям:
   «…Начну путешествие свое с описания Чернаго моря и твердой земли, к нему прилежащей, до реки, именуемой Элис, отстоящей от Кафы на сорок миль. Переправившись чрез сию реку, достиг я Монкастро, где течет знаменитая река Дунай, а оттуда уже пустился в дальнейший путь свой, котораго не считаю нужным описывать, ибо эти места довольно всем известны.
   Алания заимствовала имя свое от народа Аланскаго, называвшаго себя на своем языке Ас. Народ сей, исповедовавший Христианскую веру, был истреблен и выгнан из жилищ своих Татарами. Страна их покрыта горами, реками и долинами и в ней встречается весьма много искусственных земляных насыпей, – без сомнения надгробных памятников.
   На вершине каждой из таковых насыпей положен огромный, насквозь просверленный камень, в отверстие коего вставлен крест, также сделанный из камня. Этого рода курганов, как я уже сказал, – здесь безчисленное множество». [24 - Барбаро. Стр. 6]
   Английский астроном Ньютон снискал мировую славу как выдающийся ученый, но он занимался ещё и историей, в частности, изучал процессы распада великого государства древности – Римской империи. Ньютон уделил немало внимания нашествию орд варваров на провинции римского государства и так описывал один из набегов:
   «…Зимою, между 395 и 396 годами, огромное войско из Гуннов, Аланов, Остроготов, Гепидов и других северных народов по приглашению Руфина перешло Дунай по льду… По Иерониму, в этой несметной толпе были волжские Гунны, Аланы, Вандалы, Готы, донские Сарматы, Чехи Полесяне или Квады, Моравы или Маркоманны. Они наводнили все пространство между Константинополем и Юлиевыми Альпами, опустошали Скифию, Фракию, Македонию, Дарданию, Дакию, Фессалию, Ахаию, Эпир, Далмацию и всю Паннонию… Следствием описанных нами войн было взятие Готами Рима и распадение западной римской империи на десять следующих царств:
   1. Царство Вандалов, в Испании и Африке.
   2. Царство Свевов, в Испании.
   3. Царство Визиготов.
   4. Царство Аланов, в Галлии.
   5. Царство Бургундионов.
   6. Царство Франков.
   7. Царство Бритов.
   8. Царство Гуннов.
   9. Царство Лонгобардов.
   10. Царство Равеннское». [25 - Знаменитый астроном Ньютон, как историк разрушения Римской Империи. Сын Отечества. Кн. 2. Февраль. С.-Петербург. 1849. Стр. 12.]
   О причерноморском царстве Аланов, о волнах переселения этого народа писали и другие европейские исследователи. Часть сарматско-аланских племен, называемых Роксоланы, некоторые русские историки XVIII–XIX столетий отождествляли с Русью, объявляя их славянами. Но серьёзные исследователи считали по-другому.
   Так, крупнейший специалист по славяноведению XIX столетия, выдающийся деятель чешского и словацкого национального возрождения Павел Йозеф Шафарик писал в труде всей своей жизни, фундаментальном сочинении «Славянские древности» (1837 г.):
   «…Вероятно, язык Сарматский был Мидо-Персидский, точно, как нынешних Алан. В этом уверяют нас те немногия Сарматския имена, которыя находим мы в Греческих и в Латинских сочинениях, на камнях и Азиятских летописях…». [26 - П. И. Шафарик. Славянские древности. Москва. 1837. Т. 1. Кн. 1. Стр. 319.]

   Кроме Алан, Хазар, Половцев, Гуннов в южных черноморско-азовских степях оставили свой след и германские племена – Готы. Это о них написал Матвей Меховский:
   «Готты, изгнанные из Скифии, частью остановились на Таврическом острове, близ него и близ моря Понтийского, частью же с царем своим Рагазом, числом более чем в двести тысяч, вторглись в Италию, и в то время как Рим дрожал в страхе перед этой силой, масса их погибла от голода на суровом хребте Фезуланских гор…
   Готты же, осевшие у Таврики и Понта, разделились на две части, и те из них, что под предводительством Алариха ушли на запад в Италию и Галлию, стали называться виссиготты, то есть западные готты; те же, что с князем Фригидерном остались на месте у Понтийского моря, получили наименование остраготты, то есть восточные готты». [27 - Меховский. Стр. 70.] К тому времени, когда Иосафат Барбаро ехал по аланским степям в город Тану, в Крыму всё ещё жили представители этого германского племени. Готтские князья правили в горном княжестве Манкуп, расположенном недалеко от нынешнего Бахчисарая.

Глава 2
Две Руси

     На твоих рубежах полыхают пожары.
     Каждый год – словно храм, уцелевший в огне.
     Каждый год – как межа между новым и старым.
     Каждый год – как ребенок, спешащий ко мне.

М. Анчаров

   Как мы с вами знаем, по мнению Матвея Меховского, центральную часть Европейской Сарматии занимала Руссия, которая с северо-востока граничила с Московией.
   «…У Сарматских гор живет народ русский (Rutenorum), во главе которого стоят знатные люди из поляков – в Коломые, Жыдачуве, Снятине, Роатине, в Буско и пр. У этих же гор находятся округа – Галицийский, некогда называвшийся Галлицией (Gallicia), и Премысльский, а среди гор Сарматских – округ Саноцкий. По направлению к центру Руссии лежит Львовская (Leopoliensis) земля, а в ней хорошо укрепленный город того же имени с двумя замками – верхним и нижним. Это – столица Руссии. К северу идут округа Холмский, Луцкий и Бельзенский. [Львовская же] земля в центре.
   Ограничена Руссия с юга Сарматскими горами и рекой Тирасом, которую жители называют Днестром; с востока – Танаисом, Меотидами и Таврическим островом; с севера – Литвой, с запада – Польшей.
   Знаменитая река Борисфен, называемая жителями Днепром (Dinepr), течет из Московии, проходит через Литву и Руссию под Смоленск и Киев. В нее впадает начинающая у города Хмельника на западе река Буг. Пройдя около трёхсот германских миль, Борисфен впадает в Понтийское море». [28 - Меховский. Стр. 95]
   О том, что Русь и Московия долгое время существовали как отдельные друг от друга территории, сообщал не только польский профессор, но и другие европейские писатели. Из путевых записок посла венецианской республики Амвросия Контарини к персидскому шаху Узун-Гасану во время его проезда по территории Польши в 1474 году: «20-го Марта выехал я из Польши и вступил в Малороссию, подвластную также Польскому Королю. Вплоть до 23 числа ехали мы почти безпрерывно лесом… и наконец прибыли в Луцк… 1-го Мая 1474 въехали мы в город Киев или Магроман, лежащий за пределами Малороссии и управляемый Поляком по имени Паном Мартином, Католическаго исповедания. Услышав от Королевских проводников о прибытии моем, он немедленно повелел отвести мне квартиру, довольно, впрочем, плохую, как и все тамошния жилища…». [29 - Контарини. Стр. 20–21.]
   Какая неувязка. Оказывается в середине XV столетия европейцы называли Малороссией, именем, столь нелюбимым галицкими патриотами, не Полтавскую или Черниговскую губернию, как это было позже, в XVIII–XIX веках, а Карпатскую Русь. Да и сам Меховский населял тогда эти земли не украинцами, а русинами, помните: «у Сарматских гор живет народ русский (Rutenorum)». Надо уточнить, что название Малороссия для Львовской земли не являлось выдумкой иностранцев или злокозненных московитов. Так с гордостью именовали себя сами львовяне, вернее львовская православная община (что не одно и то же) ещё в XVII столетии.
   Михаил Александрович Максимович (1804–1873), первый ректор Киевского университета, разносторонний ученый, занимавший видное место в исследованиях древнерусской истории и истории Украины, в своей работе «Об употреблении названий Россия и Малороссия в Западной Руси» сообщал: «Минуя другие акты и книги, назову ещё Октоих, изданный – во Львове 1630 года; там сказано в посвящении о братстве – «в граде Леондополи Малыя России». В земле Волынской находим то же». [30 - Максимович. Собрание сочинений. Т. 2. Стр. 309.] Но все-таки эта область, чье население осознавало себя русскими людьми, существовала как отдельная русская земля. В XIX столетии эти факты дали повод группе радикал-интеллигенции разработать теорию о существовавшем некогда государстве Украине-Руси и обвинить Петра I, якобы изменившего название Московии на Россию, в краже имени древнерусского государства. К нынешнему времени измышления о том, что Московия не являлась Русью, а её жители были не славянами, а потомками финно-угров, татар, каких угодно ещё народов, в умах украинских шовинистов давно стали постулатом. Так ли это было на самом деле? Вернемся к запискам европейских путешественников.
   Уже упоминавшийся католический епископ Павел Иовий написал в начале XVI столетия: «В древния времена пространство сие занимали Роксоланы, Геты и Бастарны, откуда, по моему мнению, произошло и самое название России; ибо часть Литвы именуется и поныне Нижнею Россиею, а самая Московия – Белою Россиею». [31 - Иовий. Стр. 27.]
   В 1526 году католический священник и доктор богословия Иоганн Фабри, борец против религиозных «новшеств», личный исповедник эрцгерцога Фердинанда Австрийского, опубликовал трактат «Религия московитов». Этот труд вместе с рядом других произведений венского епископа, таких, как «Молот против Лютеровой ереси», от 1524 года преследовал совершенно конкретные цели борьбы с расколом христианства. Тем интереснее узнать, какой виделась Московия начала XVI столетия этому авторитетному защитнику католицизма:
   «Прежде же всего считаю за приличное и необходимое упомянуть как о нынешнем, так и о прежнем названии сего народа… Итак, следуя Плинию, я нахожу, что народы, называемые ныне Москвитянами, именовались прежде Роксоланами, коих Птоломей на восьмой карте Европы, и Страбон, изменивши несколько букву, назвали Росоланами, и кои, спустя после того многое время, названы Руссами. И они-то суть те самые народы, кои, как повествует Страбон, мужественно сражались с вождями Митридата Антипатора. Ныне же, с течением времени, ничто столько не изменилось, как названия стран и областей. Ибо царственный град всей страны их назван Москвою, от чего, а по мнению некоторых, как то Волатерма, от реки Москвы, они и сами названы Москвитянами». [32 - Фабри. 1826. Стр. 292.]

   Рафаэль Маффей по прозвищу Волатеран (1455–1522), уроженец тосканского города Вольтерра, на которого ссылался Иоганн Фабри в 1506 году сообщал о русинах:
   «Роксоланы у Плиния и Птолемея, роксаны у Страбона, ныне же рутены. Некогда они сражались с полководцами Митридата Евпатора под предводительством царя Тасия, как сообщает Страбон. Но сейчас они христиане, однако, греческой веры, язык [у них] полудалматский. Почти так же, как Литва и Польша, близлежащие области, они разделены надвое. Те, которые называются белыми, соседние с Литвой, называются по имени реки Москвы. Царский [град их] – Москва, в нём сидит князь Иоанн, у которого от [жены] Елены, сестры деспота Андрея Палеолога, родилось много детей. Он повелевает всеми, вплоть до Венедского моря…
   Другие рутены, называемые красными, расположены восточнее, ближе к Борисфену». [33 - Фабри. 1998. Стр. 17. Прим. 36.]

   Посол императора Максимилиана I Франческо да Колло, посланный к великому князю московскому Василию III для заключения мира между ним и польско-литовским королём Сигизмундом прожил в Москве около шести месяцев, с июля 1518 по январь 1519 года. В течение всей дипломатической миссии педантичный посланник вёл дневник посольства для предоставления его своему императору. В этих записках, названных «Доношение о Московии» Франческо да Колло сообщал: «Престол сего великого Господина Василия, императора и Государя всея Руси и великого Князя находится в городе Московии, окружность которого – три с половиной лиги…
   Имеет сей князь под господством и полною властью своею одну и другую Русь целиком, то есть чёрную и белую, кои суть царства громаднейшие. Черная, которая именуется Русью Королевской, почти непрерывно ведёт войну против Южной Ливонии и весьма часто ведёт сражения на замерзшем море. Белая же Русь ведёт войну против Ливонии Северной и весьма часто сражается в северном Ливонском море, иногда же на озере Пейбус (Чудское оз.), замерзающем со стороны сей Белой Руси. И одна, и другая Русь вместе ведут войну против Короля Польского и Великого Герцога Литовского и против Самогитов, Прусов и Курляндцев». [34 - Итальянец в России XVI в. Франческо да Колло. Донесение о Московии. М. Наследие. 1996. Стр. 59–63.] Императорский посол был прав только частично. Черная (или Червонная) Русь большей частью всё ещё была под властью Польши.
   В конце XVI столетия французский дворянин по фамилии Маржерет, успевший с юности повоевать под флагами Генриха IV, римского императора, польского короля, а во времена Бориса Годунова поступивший в чине капитана на службу к московскому царю и служивший командиром роты иноземцев, в своих записках о Российской державе сообщал:
   «Эти Русские с некоторых пор, после того, как сбросили иго Татар и Христианский мир получил о них некоторое представление, стали называться Московитами, по имени столичного города Москва, обладание которым дает герцогский титул, но не первый в стране. Ибо некогда государь именовался Великим герцогом Владимирским и поныне продолжает именовать себя Великим герцогом Владимирским и Московским. Таким образом, не только мы, удаленные от них, но и ближайшие их соседи впадают в ошибку, именуя их Московитами, а не Русскими. Сами же они, когда их спрашивают, какой они нации, отвечают «Руссак», что означает – Русские, а если спрашивают откуда они, то отвечают «из Москвы» – из Москвы, Вологды, Рязани или из других городов.

   Но следует также уразуметь, что есть две России, а именно – та, что носит титул Империи и которую поляки называют Белой Россией, и другая, Черная Россия, находящаяся в зависимости от Польского королевства и примыкающая к Подолии. Сеньором этой Черной России и называет себя король Польши в своих титулах, когда именуется Великий герцог Литовский, Русский, Прусский и прочая.

   Об этом я хотел предуведомить читателя, чтобы он знал, что русские, о которых идет здесь речь, – это те, кого некогда звали Скифами, затем, по ошибке, – Московитами, хотя московитами могут называться жители одного лишь города, все равно как если бы всех французов начали бы называть парижанами по той причине, что Париж – столица Франции, да и то с большим основанием, поскольку Париж является столицей с незапамятных времен, а Москва – всего лишь сто или двести лет. Также краткий титул их Государя – «царь Господарь и Великий князь всея Россия», что дословно означает: «Король, сеньор и великий герцог всех Русских», или можно понимать также: «всей России», но отнюдь не «Московитов» или «Московии». А чтобы отличать Черную Россию от этой, поляки все расположенное по ту сторону Днепра зовут Белой Россией…». [35 - Маржерет Жак. Стр. 118.]
   Кем являются жители княжества Московского, обстоятельно объяснял в своих записках «Известия о Московии» венецианский посол Альберто Вимина да Ченеда, прибывший в 1655 году от имени Республики в Москву, к царю Алексею Михайловичу с просьбой о военной помощи Венеции в её войне с Турцией:
   «Во-первых, скажу, что Московия не всегда называлась сим именем… Издревле она именовалась Руссиею, а даже и ныне природные жители называют её сим именем; но с тех пор, как Литовцы и Поляки завладели тою частию, которая граничит с Польшею, Московиею и Дунаем, простираясь вдоль по течению Днепра до самаго Чернаго моря, она получила по сему обстоятельству название Черной, что её отличает от верхней части сей страны, называемой Белою. Кажется, что только с того времени, когда столица была перенесена в Москву (за 200 лет пред сим, по доставленному мне счислению), иностранцы стали вообще называть владения сего Государя Московиею, а народ Московитянами». [36 - Ченеда. Стр. 15–16.]

   Примерно то же сообщал и посол австрийского императора Леопольда I, член императорского придворного совета, Августин Майерберг, посланный в 1661 году к московскому царю и великому князю Алексею Михайловичу:
   «…Москва с каждым днем становилась великолепнее по зданиям, прибывавшим в ней все больше и больше. Даже и свое имя, заимствованное от речки, протекающей мимо ея и выходящей из Тверской области, она передала всей России и всем обитающим в этой стране народам: это имя принято всеми с таким одобрением, что много уже лет эта страна называется обыкновенно Московией, а жители ея общим для них в свете именем Москвитян; но, не зная этого новаго названия или пренебрегая им, они сами всегда зовут себя древним именем Русских». [37 - Майерберг. ЧИОИДР. 1873. Кн. 4. Стр. 120.]
   Католический нунций Альберт Кампензе в подготовленной для Папы Римского Климента VII аналитической записке «О делах в Московии», написанной в 1523 или 1524 году, сообщал: «…Многие до сих пор ещё считают заодно Московитян и Россов или Рутенов, опираясь на то, что они говорят одним языком и исповедуют одну веру». [38 - Кампензе. Стр. 20.]
   Интересно узнать, как воспринимали Московию того времени жители Львова, его православная община, считавшая себя в конце XVI столетия малороссами. Тот же ректор Киевского университета Максимович в своей работе «Об употреблении названий Россия и Малороссия в Западной Руси» делал анализ таких старинных документов:
   «Того же 1592 года Львовское братство обращалось в Москву к царю Феодору Ивановичу с просительными посланиями, в которых именуют его «светлым царем Российским», вспоминают «князя Владимира, крестившаго весь Российский род». [39 - Максимович. Собрание сочинений. Т. 2. Стр. 309.]

   Вернемся теперь к Матвею Меховскому. Почему краковский профессор, описав польскую Галицкую Русь и её столицу Львов, не обратил внимание на многочисленные свидетельства своих современников и предшественников о другой, северной Руси, которую тогда называли Белой? Это не так. Описывая Московию, сам Меховский отмечал: «Московия – страна весьма обширная в длину и ширину. От Смоленска до города Москвы сто миль, от Москвы до Вологды сто миль; от Вологды до Устюга сто миль, от Устюга до Вятки сто миль: эти четыреста миль все – Московия, и речь там повсюду русская или славянская». [40 - Меховский. Стр. 112.]
   «Речь там повсюду русская», означает, что население московского княжества, именно население, а не горстка князей, говорило на том же языке, что и литовские русины, и русины польские. И вся эта неразбериха объясняется очень просто – основной целью трактата польского профессора являлось вовсе не подробное описание русских земель, а забота о величии королевства Польского.

   «…Достопочтеннейшему отцу и господину,
   Станиславу Турсону, епископу ольмюцскому,
   Матфей из Мехова, доктор искусств и медицины, краковский каноник…
//-- Достойнейший владыка! --//
   Множество писателей в своих изысканиях и открытиях избороздило весь свет, но Сарматии как неизвестные они обошли молчанием и пропустили. У тех же, кто позаботились хоть что-нибудь об этих странах оставить потомству в своих сочинениях или стихах, говорится неясно и (вследствие древности) все темно, как в полночь…
   …Вот почему, ученейший владыка, я хочу самым правдивым образом рассказать твоему преподобию и об этом, и о многом другом, что есть в Сарматиях…
   …Южные края и приморские народы вплоть до Индии открыты королем Португалии. Пусть же и северные края с народами, живущими у Северного океана к востоку, открытые войсками короля Польского, станут известны миру». [41 - Меховский. Стр. 45.]

   Говоря другими словами, его книга представляет собой в определённой мере взгляд на историческую географию глазами польского патриота. Великая Польша, от края до края, от южного моря до «Северного океана», в этом весь секрет. А вот фраза профессора Меховского «Речь там повсюду русская» значит гораздо больше, чем просто констатация факта названия государства Руссией (в другой транскрипции Россией). Надо ли объяснять, что язык, на котором говорит основная часть населения, является самой важной характеристикой этого народа.
   Вот и епископ Павел Иовий Новокомский, называя Московию – Белою Русью, а княжество Литовское – Русью Нижней, приводил неожиданные подробности о языке и письменах наших предков. Но надо заметить, что у высокопоставленных чиновников Ватикана, которые вели беседы с московским послом Дмитрием Герасимовым, имелись свои, четко устоявшиеся представления об окружающем мире. И на рассказы посла из далёкой Московии они смотрели через призму своего мировоззрения: «Московитяне говорят языком Иллирийским и подобно Славянам, Далматам, Богемцам, Полякам и Литовцам употребляют также Иллирийския письмена. Ни один язык, как уверяют, не имеет такого обширнаго и повсеместнаго употребления, как Иллирийский. Им говорят при дворе Оттоманском, и ещё недавно был он в большой чести в Египте, между Мамелюками, при дворе Мемфисскаго Султана. На сей язык переведены многия книги, преимущественно трудами Св. Иеро нима и Кирилла». [42 - Иовий. Стр. 47.]
   Вот так, поляки оказываются не славянами, по крайней мере, высшие чины Ватикана под славянами подразумевали какую-то другую, отдельную народность (словены —?). Но и эти загадочные славяне, и поляки с литовцами, и московиты, и мамелюки при дворе Мемфисского султана, и даже придворные «при дворе Оттоманском» говорили, оказывается, на едином, великом и могучем. Почему-то только, не на русском – рутенском, даже не на словенском, а на древнейшем иллирийском? Или это вкравшаяся в текст ошибка?
   Вряд ли. Как сообщают документы, над переводом на латинский язык послания московского князя Василия Папе Клименту VII в Ватикане вместе с послом Дмитрием Герасимовым трудился и папский толмач, «иллириец» по происхождению, Николай Сикценский. [43 - Иовий. Стр. 19.] Представители Ватикана в XVI веке явно считали язык доставленной московской грамоты иллирийским.

   Этот же рассказ в несколько иной интерпретации в своём «Донесении о Московии» излагает посол Венецианской республики Марко Фоскарино, посольство которого в 1537 году прибыло в Москву: «Москвитяне говорят и пишут на Славянском языке (in lingua Schiavona), как Долматинцы, Чехи (Bohemi), Поляки и Литовцы. Передают, что язык этот весьма распространен: ныне он хорошо известен в Константинополе, при дворе Султана, и даже в Египте, у Султана Вавилонии (il Soldano di Babilonia), его обыкновенно можно было слышать в устах Мамелюков (Mamelucchi)». [44 - Фоскарино. Стр. 9.] Венецианец Фоскарино, кроме всего прочего, делает неожиданные выводы о национальной принадлежности россиян и тоже подтверждает факт разделения русских земель между Москвой и Польшей:
   «Россияне (Rossiani), Поляки, Венгры и Трансильванцы (Transilvani) – все это народы, родственные нам. Нужно сказать, что дальняя (ulteriore) Россия, называемая Белой, подвластна Москвитянам; часть её принадлежит им, а часть Полякам» (Фоскарино. Стр. 20). Джильс Флетчер (приезжавший в Москву в качестве посланника английской королевы в 1588 году) в сочинении «О Русском Государстве» (Of the Russe Common Wealth), вышедшем в 1591 году в Лондоне, так описывал язык московитов: «Язык у них одинаковый с Славянским, который, как полагают, скорее происходит от языка Русскаго, нежели Русский от Славянскаго… Русския буквы или письмена суть Греческия, только отчасти переиначены». [45 - Флетчер. Стр. 47–48.]
   Эти многочисленные свидетельства иностранцев, посещавших в своё время нашу землю, опровергают многолетнюю и явно перезревшую ложь о том, что Московия не являлась Русью и жили в ней не русские люди.

   А ведь кроме зарубежных письменных источников, упоминающих, что население Московии являлось «рутенами», называло себя «Руссией» или «Рассеей» и говорило на одном языке с Литовской и Польской Русью, есть ещё и фактический материал. Например печати великих Московских князей. Давайте посмотрим надписи на них.
   На печатях великого князя Симеона Гордого, сына Ивана Калиты: «На одной стороне печати изображение Святаго Симеона, на другой – надпись: “Печать князя великаго Семенова всея Руси”».
   У князя Дмитрия Донского «на одной стороне печати изображение Св. Димитрия, на другой – надпись: “Печать князя великаго Димитрия”, но на другой печати того же князя встречаем надпись с прибавление „всея Руси“».
   У Великого князя Василия Дмитриевича несколько печатей: «На одной изображение Св. Василия Кесарийского и надпись: “Печать князя великаго Васильева Димитриевича всея Руси”; на другой – изображение всадника с копьем, обращенным острием книзу; третья печать имеет изображение всадника с поднятым мечом, и разныя другия». [46 - Соловьев. Кн. 1. Стр. 1157.]

   Времена Ивана Калиты, Симеона Гордого, Дмитрия Донского, как вы знаете, это XIV столетие. Но и великие князья, и простые жители Московского княжества продолжали гордо называть себя Русью. Текст на этих великокняжеских печатях, конечно, выдавал желаемое за действительное, до реального владения землями «всея Руси» пройдет не одно столетие. Как мудрёно излагают некоторые современные исследователи, эти надписи: «отражают алчные устремления московских князей к гегемонии». Такие устремления действительно существовали.
   Некий образованный литовский дворянин, в 1536 году принимавший участие в литовском посольстве к малолетнему тогда московскому князю Иоанну IV, а в 1543 году находившийся в составе посольства в Крыму, написал под псевдонимом Михалон Литвин трактат «О нравах Татар, Литовцев и Москвитян». Об истинном имени автора этого трактата ученые спорят до сих пор, литературное же имя – Михалон Литвин прочно вошло в историю. Этот патриот литовского государства писал о Московии: «Киев был прежде столицею Русских и Московских Князей. Здесь они приняли Христианство… Кто здесь погребается, душа того почитается спасенной, и потому лучшее дворянство, даже из отдаленных мест, ищет себе здесь могил за большия деньги. Московский Князь… сам желает этого места, которое ему нравится, говоря, что он происходит от Князя Киевскаго Владимира; не менее скорбят и подданные его о том, что не владеют этой древней столицей…». [47 - Литвин. Стр. 69.]
   Вряд ли можно считать такие устремления московских князей чем-то постыдным. Даже неприкрытое стремление к власти над всеми Русскими княжествами воспринимали в Европе без всякого возмущения. Всем были понятны родовые права и притязания князей Рюриковичей. Ведь точно такие же «алчные устремления к гегемонии» были и у правителей Польской Руси, и у Русско-Литовских князей. Поэтому притязания великих московских князей на титул Царь – то есть, Цезарь, Император, многие правители не принимали в штыки (хотя до признания России империей ещё было очень далеко).
   Возьмем, например, все то же посольство начала XVI века великого московского князя Василия III Иоанновича к Папе Римскому Клименту VII. В грамоте, которую принял Климент VII из рук посла Дмитрия Герасимова, значится: «Папе Клименту, Пастырю и учителю Римской церкви, Великий Государь Василий, Божиею Милостию Царь и обладатель всея Русии, Великий Князь Володимерский, Московский, Новгородский, Псковский, Смоленский, Тверский, Югорский, Пермский, Вятский, Болгарский и проч. Государь и Великий Князь Новгорода Низовскияземли, Черниговский, Рязанский, Полоцкий, Ржевский, Бельский, Ростовский, Ярославский, Белозерский, Удорский, Обдорский, Кондийский и проч…». [48 - Иовий. Стр. 47.] Титул «царь» не вызвал у Климента VII каких-либо возражений, хотя на тот момент его вряд ли можно было считать легитимным.
   Обратите внимание, на первом месте после титула «Царь и обладатель всея Русии» стоит великий князь Владимирский и только потом великий князь Московский. Хотя Москва уже была сильным военным и экономическим центром, не Киев, а княжество Владимирское всё ещё считалось важным политическим символом «всея Руссии».
   С. М. Соловьёв указывал, что великим князем «всея Руси» начал называть себя ещё Иван Калита, а притязания на императорский титул появились у Иоанна III со времени его женитьбы на племяннице последнего византийского императора, греческой принцессе Софье Палеолог.
   «В грамотах Иоанна Калиты, сколько нам известно, впервые встречаем название великаго князя всея Руси. Но это название не употреблялось в сношениях с Литовским двором до времен Иоанна III, который после смерти Казимира впервые употребил в сношениях с Александром Литовским выражение: «Иоанн (вместо прежняго Иван), Божиею милостию государь всея Руси и великий князь Владимирский, и Московский, и Новгородский, и Псковский, и Тверской, и Югорский, и Пермский, и Болгарский, и иных»…
   «В сношениях с Ливониею и мелкими владениями немецкими Иоанн принимает название Царя всея Руси; потом на подписи грамоты эрцгерцога Филиппа, сына Максимилианова, Иоанн и сын его Василий названы царями Владимира, Москвы и проч.; то же название и в списке речей посла Гартингера; в грамоте Датскаго короля Иоанн назван императором». [49 - Соловьев. Кн. 1. Т. V. Стр. 1502.]

   Подводя итог спору русских князей за лидерство, видимо, самое взвешенное историко-географическое описание наших земель, дал барон Герберштейн: «…Откуда бы, в конце концов, Руссия ни получила свое название, во всяком случае, все народы, пользующиеся Славянским языком, следующие обряду и вере Христовой по Греческому закону и называемые на их народномязыке Руссами, а по-латыни Рутенами, увеличились до такого множества, что или прогнали все промежуточныя племена или заставили их жить на свой лад, так что все теперь называются одним общим именованием Рутенов.
   …Из государей, которые ныне повелевают Руссией, первый – Великий князь Московии, владеющий большей ея частью; второй – Великий князь Литовский; третий – король Польский, который ныне властвует и над Польшей, и над Литвою». [50 - Герберштейн. Стр. 1–3.]

   Герберштейн, кстати, в своих знаменитых «Записках о Московских делах» попытался проанализировать происхождение самого слова Русь:
   «О происхождении названия «Руссия» существуют разныя мнения. Одни утверждают, будто она получила имя от некоего Русса, брата или внука Леха, князя Польскаго, который якобы был и князем Руссов; по мнению же других, ея имя происходит от одного очень древняго города, по имени Русс, недалеко от Новгорода Великаго; далее, по словам некоторых, она получила имя от смуглаго цвета ея народа. Большинство же полагает, что Руссия получила название чрез изменение имени от Роксолании.
   Но Московиты отвергают мнения лиц, утверждающих это, как не согласныя с истиной, утверждая, что их страна издревле называлась Россейя, как народ разсеянный или разбросанный; на это указует и самое имя ея…». [51 - Герберштейн. Стр. 2.]
   Город Старая Русса существует поныне. Теория о происхождении имени «Русь» от города или княжества «Русса» была популярна в старину, о чём упоминает Сигизмунд Герберштейн, популярна она и сейчас. В своё время приверженцами этой версии были один из первых российских историков В. Н. Татищев и академик М. В. Ломоносов. Но не менее популярной была теория о «Рассее, как народе рассеянном». Вслед за Герберштейном, это предположение приводил уже упоминавшийся английский посол Джильс Флетчер. Флетчер даже полемизировал с древнегреческим историком и географом Страбоном (естественно, заочно), утверждавшим, что Русь происходит от древнего народа Роксоланы. Ну и, конечно, многие иноземцы отмечали существование явной связи терминов Русь и русый. Эти слова в нашем языке уже давно стали если не синонимами, то взаимодополняют друг друга.

   Хочу сделать ещё одну ремарку. Наверное, вы обратили внимание на то, как непривычно для нас многие путешественники именуют Московию и северо-восточную часть Литовской Руси – Белой Русью, а южные районы – Русью Чёрной. Помните, у Алберто Вимена да Ченеда:
   «…С тех пор, как Литовцы и Поляки завладели тою частию, которая граничит с Польшею, Московиею и Дунаем, простираясь вдоль по течению Днепра до самаго Чернаго моря, она получила по сему обстоятельству название Черной, что её отличает от верхней части сей страны, называемой Белою». [52 - Ченеда. Стр. 15–16.] Мы, поколения советских людей, помним воспетую легендарным ВИА «Песняры» Белую Русь, Белоруссию, а тут Московия? Может быть, это ошибка? Но игнорировать многочисленные свидетельства иностранных источников было бы неправильно, они отражали реальную действительность того времени. Здесь явно заключена какая-то коллизия.

   Есть интересное предположение по поводу географических и этнографических терминов «белое» и «чёрное», которое сделал известный исследователь русской истории, член-корреспондент Российской Императорской Академии Наук и ректор Дерптского университета Густав Эверс (характерно, что Большая Советская Энциклопедия называла его воззрения «реакционными»). В обстоятельном двухтомнике на немецком языке «Kritische Vorarbeiten zur Geschichte der Russen», изданном в Дерпте в 1814 году (русский перевод Погодина под названием: «Предварительные критические исследования Густава Эверса для Российской истории» издан в Москве в 1825–1826 годах), суммируя результаты изучения древних текстов, Эверс сообщал:
   «…Древние Руссы в Географическом и Этнографическом отношении обыкновенно называли первобытное белым, изменившееся же и произошедшее – чёрным». [53 - Густав Эверс. Предварительные критические исследования для Российской истории. Кн. 1. Москва. 1825. Словене и Волохи. Стр. 8.] Дерптский профессор отмечал, что белыми назывались коренные, не подвергшиеся изменению народности, как например, у летописца Нестора – Белые Угры. Можно предположить, что именно поэтому сохранившая свою изначальную самобытность Северная Русь являлась «Белой», а подвергшаяся насильственным изменениям Южная Русь – «Чёрной».
   Вполне вероятно и другое, былое название «Белая Русь» было потеряно Москвой в результате прокатившейся «Великой Смуты» – первой российской гражданской войны, больших перемен наступившей эпохи новой династии Романовых, и оно сохранилось только в литовском полесье.

Глава 3
Первая столица

     Мы Славяне – дети Волха, а отец его – Словен,
     Мы всегда как будто те же, но познали смысл измен.

     Прадед наш, Словен могучий, победительный был змей,
     Змейно стелется ковыль наш в неоглядности степей.

     Волх Всеславич, многоликий, оборачиваться мог,
     Волком рыскал, был он сокол, тур был красный, златорог.

     Солнцеликий, змеегибкий, бесомудрый, чародей,
     Он от женщины красивой нас родил, крылатых змей.

     Сам от женщины красивой и от змея был рожден,
     Так гласит об этом голос отдалившихся времен.

Бальмонт. Жар-птица (свирель славянина). 1907

   Часть нынешней украинской молодёжи, учащиеся и даже студенты, свою древнюю историю знают исключительно по гротескным лубочным изложениям, сведениям о Киевской Руси, подтасованным в угоду политической конъюнктуре. Фальсификация прошлого ныне стала на Украине модным занятием и приобрела характер настоящей эпидемии. Однако искажение исторической правды началось не сейчас, эти процессы были запущены ещё в XVIII–XIX столетиях.
   Как пример можно привести выдержку из «Летописи и описания города Киева» издания 1858 года малороссийского историка и фольклориста Николая Закревского (1805–1871):
   «Поляне, одно из многочисленных племен Славянских, поселились на равнинах и горах, сопровождающих правый берег Днепра, и дали начало Киеву. Они управлялись обычаями отцев своих, уважали женский пол; имея кроткий нрав, для большей безопасности жили обществами и стояли на большей степени образования, чем Радимичи, Вятичи, Северяне и другия племена Славян». [54 - Н. Закревский. Летопись и описание города Киева. ЧИОИДР. 1858. Кн. 2. 1858 г. Стр. 4.]
   Правда, знакомо? Цивилизованные и образованные поляне (видимо, закончившие европейские университеты) в начале первых столетий нашей эры «шануя батьків» и «уважая женский пол», расселились по берегам Днепра и построили Киев, а Радимичи, Вятичи, Северяне и другие славянские народы, не говоря о разных уграх, всё ещё питались сырым мясом и только время от времени спускались с деревьев. В XIX столетии, во времена Закревского, пресловутые поляне в умах формирующегося племени украинских национал-радикалов успешно заменяли будущих древних «укров» – строителей египетских пирамид.

   Чтобы восстановить историческую правду, как всегда стоит обратиться к первоисточникам. Откроем том первый «Полного собрания русских летописей» издания 1846 года и прочитаем так называемый «Временник Нестора», известное повествование о начале Руси Нестора-летописца:
   «И изъбрашася 3 братья с роды своими, пояша по собе всю Русь, и придоша; старейший Рюрик седе в Новеграде, а другий Синеус на Белеозере, а третий Изборьсте Трувор. От тех прозвася Руская земля, Новугородьци: ти суть людье Ноугородьци от рода Варяжьска, прежде бо беша Словени… а перьвии насельници в Новегороде Словене, Полотьски Кривичи, в Ростове Меря, в Белеозере Весь, в Муроме Мурома, и теми всеми обладаше Рюрик. И бяста у него 2 мужа, не племени его, но боярина, и та испросистася ко Царюгороду с родом своим. И поидоста по Днепру, и идуче мимо, и узреста на горе градок и упраща ста, реста: «чий се градок?» они же реша: «была суть 3 братья, Кий, Щек, Хорив, иже сделаша градок ось, и изгибоша, и мы седим платяче дань родом их Козаром. Аскольд же и Дир остаста в граде сем, и многи Варяги скуписта, и начаста владети Польскою землею». [55 - ПСРЛ. Т. 1. Стр. 8–9.]

   Как видим, первой столицей Руси был вовсе не Киев, а Новгород. Сюда, на север, пришли словены, основавшие Русское государство, сюда же затем были призваны и варяги – Рюрик с братьями. Именно из Новгорода начинались их знаменитые походы. Киев вошел в состав Руси не добровольно, ёмкая фраза «Аскольд же и Дир остаста в граде сем» вовсе не означает, что киевляне встречали варягов хлебом-солью.
   Кто же жил в Киеве, не входившем ещё в состав древнерусского государства? Действительно ли он был основан славянами? Как говорится, «вопрос, конечно, интересный». Нестор-летописец, параллельно с сообщением о полянах на киевских горах и о том, что Кий был князем, а не перевозчиком на Днепре, тут же сообщает о происхождении основателей будущей столицы – Кия, Щека, Хорива. «Родом их Козаром» характеристика достаточно однозначная. А учитывая то, что Хазарский Каганат был тюркским государством с иудейской верхушкой, логично предположить, что 3 брата, построившие «градок», были не тюрками, а принадлежали именно к правящей верхушке, то есть были иудеями. Однако по этому вопросу есть много и других версий.
   Николай Михайлович Карамзин в томе первом «Истории государства Российского» педантично перечисляет историков и их мнения относительно киевских истоков:
   «Татищев думает, что имя Киева или Кивы есть Сарматское и значит горы: он, кажется, не верит сказанию о трёх братьях.
   Щербатов находит имена их Арабскими и Персидскими, и заключает из того, что Киев построен не Славянами, а Гуннами…
   Рейнегс утверждает, что «сей город основан Готфами, ибо имя его есть Финико-Арабское и значит – место любимое, радостное»…
   Болтин признает Аваров строителями Киева и говорит, что Киев по-Венгерски есть веселый…». [56 - Карамзин. 1842. Кн. 1. Стр. 27. Приложен. 71.]
   В современном исследовании «Тюркская этнонимия» Юрия Дроздова (2008 г), автор доказывает, что название «Киев» имеет не славянское, а древнетюркское происхождение:
   «Название города восходит, вероятнее всего, к древнетюркскому слову qïј (кый), которое в буквальном переводе на русский язык означает «пригород, селение». [57 - Дроздов. Стр. 302.] Со ссылкой на известное сообщение византийского императора Константина Багрянородного о существовании на днепровских горах древней крепости с названием Самватас, Ю. Н. Дроздов предполагает:
   «…Вероятно, рядом с крепостью Самватас существовал пригород (кый). Со временем этот пригород разросся до размеров города, поглотив, вероятно, и территорию крепости, сохранив своё изначальное, древнее название, которое в древнерусском языке получило форму Кыйев или Киев». [58 - Дроздов. Стр. 303.] Здесь к месту будет вспомнить, как иногда называли киевских правителей в летописных источниках. Прочтём достаточно известную выдержку из летописного «Слова митрополита Иллариона» о киевском князе Владимире:
   «Похвалим же и мы… нашего учителя и наставника, великаго кагана нашея земля, Владимера, внука стараго Игоря». [59 - Словарь АН. Т. 7. Стр. 11.] Каганами, кстати, кроме Владимира, называли и некоторых других киевских князей (для информации: каган, хаган, хакан – название владык у многих восточных народов).
   В этом ряду теория о славянах-полянах, основателях Киева также имеет право на существование, она ничуть не хуже, но и не лучше остальных. Однако то, что значительное количество авторитетных историков относилось к ней скептически, само по себе является серьёзным аргументом. Показательно, что даже слово «Князь» имеет не южно-, а северорусское происхождение, как производное от слова конь. По В. И. Далю: «Конязь, вершинник [ср. князь]; конник, всадник, конный воин, кавалерист; В ночную конязем ездит; чередовой конязь, ряз. тмб. Чередовой табунщик, стерегущий лошадей». [60 - Даль. Т. 2. Стр. 396.] В старославянском же языке ска кунов называли по-другому – комонь, кумонь. Конный воин назывался комонным, не назывался «князем» и предводитель конной дружины.
   А по поводу уровня культуры и образования этих южных славян обратимся всё к тому же Нестору-летописцу. К его описанию деяний апостола Андрея Первозванного:
   «Въшед на горы сия, благослови я, постави крест, и помолився Богу, и сълез с горы сея, идеже послеже бысть Киев, и поиде по Днепру горе. И приде в Словени, идеже ныне Новъгород; и виде ту люди сущая, како есть обычаи им, и како ся мыють, хвощются, и удивися им. Иде в Варяги и приде в Рим, исповеда, елико научи и елико виде, и рече им: «дивно видех Словеньскую землю, идучи ми семо видех бани древены, и пережьгуть е рамяно, совлокуться и будуть нази, и облеются квасом уснияным, и возьмуть на ся прутье младое, бьються сами и того ся добьють, егда влезуть ли живи, и облеются водою студеною, тако оживуть; и то творять по вся дни немучими никимже, но сами ся мучать, и то творять не мовенье собе, а мученье». [61 - ПСРЛ. Т. 1. Стр. 4.] Как видите, для легендарного ученика Христа (вернее, для летописца Нестора) обычай северных славян мыться в банях был удивителен и не очень-то одобряем. Можете себе представить, каким был уровень гигиены южан того времени.

   Гийом Левассер де Боплан, французский военный инженер на службе польского короля, в 30-х годах XVII века занимался созданием сети укреплений юго-восточной границы польского государства и делал военно-топографическую съёмку этих земель.
   Записки Боплана, изданные им в 1651 году под названием «Описание окраин Королевства Польши, простирающихся от пределов Московии вплоть до границ Трансильвании», познакомили европейского читателя с землями будущей Украины. Да и само это название «Украйна» появляется впервые именно в записках Боплана, во втором их издании 1660 года: «Описание Украйны, которая является некоторыми провинциями Королевства Польши. Простирается от пределов Московии, вплоть до границ Трансильвании». В русском переводе Н. Г. Устрялова эта книга под названием «Описание Украйны» вышла в 1832 году.
   В своих записках, кроме всего прочего, Боплан описал распространённое в южных провинциях Польши заболевание под названием «Колтун»:
   «Одержимые сею болезнью, которую Французы называют колтуном, круглый год чувствуют сильное разслабление в членах и от нестерпимой боли нерв стонут безпрерывно. По прошествии года, на голове больнаго в одну ночь выступает сильный пот, волосы склеиваются, скатываются в клочки и походят на хвост трески рыбы. Тогда только больной получает облегчение и чрез несколько дней совершенно оправляется; но вид волос его отвратителен: разчесать их невозможно. Если больной острижет клочки прежде истечения двух дней, то соки, которые выходили порами волос, приступают к глазам и несчастный теряет зрение.
   Болезнь сия в Украйне почитается неизлечимою; но я многих исцелял от оной теми же средствами, которыми во Франции лечат от бол езни венерической». [62 - Боплан. 1832. Стр. 83.]
   Тогда же, в XVII столетии, эту болезнь описал и доктор Самуил Коллинс, англичанин, восемь лет бывший личным врачом царя Алексея Михайловича:
   «…Колтун (Plica) также свирепствует в Польше, как чесотка во Франции; и так заразителен, что очень немногия семейства остаются от него свободны. Без сомнения, нет на свете болезни хуже, потому что (не говоря о многих ужасных ея действиях) от волос воняет, как от застарелаго чирья, и, несмотря на то, Поляки почитают её признаком высокаго произхождения. У некоторых все волосы в узлах, и я видел одного монаха, у котораго голова совершенно похожа была на Медузину, и котораго за то уважали, как человека необыкновенной святости…
   Говорят, что Поляки первые ввели пудру в употребление, стараясь заглушить вонь колтуна. Трудно избежать этой болезни, проезжая через такую землю…». [63 - Коллинс. Стр. 30.]

   Интересно, что севернее – в землях северян, радимичей, вятичей, новгородских словен, такая напасть не отмечалась. Причина этому очень проста: жители лесов имели «пагубную» привычку мыться в банях, это спасало их от многих болезней. Поляне же та кой привычки не имели, что подтверждает энциклопедия Брокгауза и Эфрона:
   «Колтун (Plica polonica) – в прежнее время считался особой болезнью, присущей известным местностям (напр. берегам Вислы, Познани) и народностям. В настоящее время выяснено, что Колтун есть следствие экземы на голове у людей нечистоплотных, относящихся небрежно к уходу за своими волосами, вовсе их не расчесывающих. Колтун очень часто развивается на почве не распознанной вшивости и излечивается с устранением последней. Вследствие обильного отделения (экскреции) сальных желез на голове, волосы слипаются в клубки, косички, в которых содержатся грязь, пыль и множество насекомых, находящих здесь для себя богатую пищу. Колтун устраняют стрижкой волос и последовательным лечением воспалительного состояния сальных желез на голове…». [64 - Брокгауз. Эфрон. Т. XV – A. Стр. 763.] Картинка, от которой просто бросает в дрожь, вот тебе культурные и образованные поляне. Ещё в XVII столетии Plica polonica была на территории нынешней правобережной Украины заболеванием массовым (и считалась неизлечимой!), а что уж говорить о предыдущих веках.

   Кроме официозной версии истории древней Руси, которая знакома многим, в которой реальные исторические факты и события сознательно или бессознательно выстраивались во славу и величие правящей династии Романовых, в ходу были народные предания и легенды, не всегда совпадавшие с официальными или летописными источниками. Например, некоторые из таких народных сказаний об истории Руси, существовавшие в Московском государстве, записал Н. М. Карамзин:
   «Аскольд и Дир, отправленные из Новагорода Олегом послами в Царьград, увидели на пути Киев, пленились красотою онаго и завладели им, убив Кия, братьев и сестру его…
   Тут же сказано, что Кий, Щек и Хорив были разбойники в Новогородской области; что Новогородцы посадили их с сестрою Лыбедью и с 27 товарищами в темницу и хотели повесить; что Князь из жалости дал им свободу; что сии разбойники два месяца шли дикими местами до реки Днепра, впадающаго в Теплое море, по коему живут Варяги; что Кий основал там Киев и, приняв к себе многих бродяг, начал обработывать землю; что товарищи его назвалися Древлянами…». [65 - Карамзин. 1842. Кн. 1. Стр. 74. Приложен. 282.]

   Интересные подробности отношений Новгорода и Киева, явно существовавшие не только (или не столько) в исторических документах, но и в народных преданиях, приводятся в записках к царю и великому князю московскому Алексею Михайловичу в 1661 году посла августейшего римского императора Леопольда, барона Августина Майерберга:
   «Некогда правили Русскими братья: Рюрик, Синеус и Трувор, родом из Варягов или Вагров, Князей Славянскаго народа у Каттегата и Зунда. Взяв с собою двоюроднаго брата, Олега, они разделили между собою власть над Русью, предложенную им тамошними коренными жителями по внушению и совету граждан Великаго Новгорода для того, чтобы эти братья обороняли их от Киевлян, войну с которыми они едва выдерживали… По смерти же обоих бездетных братьев им наследовал Рюрик и, умирая, оставил наследником Государства несовершеннолетняго для правления, единственнаго сына, Игоря, под опекою Олега…
   Олег, родственник Рюрика и опекун его сына Игоря, сделал нападение на Киев в отмщение за обиды от него Новогородцам и, пользуясь счастием, взял его и основал в нём столицу всей Руси. Этих преимуществ лишил, однако ж, город Игорев внук, рожденный вне брака, Володимер, отдав их городу Володимеру, построенному им на реке Клязьме». [66 - Майерберг. ЧИОИДР. 1873. Кн. 4. Стр. 105, 123.]

   А вот как выглядела Российская история в целом в изложении того же барона Майерберга:
   «Русское Царство, которое ныне мы называем Московским, некогда простиралось широко по обоим берегам Днепра (Борисфена). Но в начале XI-го столетия по Християнскому летосчислению, когда с одной стороны сперва напали на него Поляки, а потом с другой стороны Литовцы, оно сильно уменьшилось в продолжении чуть не 400-летней тяжелой войны. Потому что все течение Днепра, от его истоков до устья, с Белою и Черною, иначе Красною или Малою Русью и обширнейшею Северскою областью, Поляки и Литовцы постепенно отняли у Русских Князей во многих походах. А Витовт, Великий Князь Литовский в 1414-м году отнял у них ещё и Великий Новгород, и Псков. Однако ж, когда Иван Васильевич старший с безстрашною отвагою свергнул с себя и с своей Московии Татарское иго, он взял обратно Великий Новгород, после семилетняго облежания, в 1477 году, в царствование в Польше Казимира III-го». [67 - Майерберг. ЧИОИДР. 1873. Кн. 3. Стр. 1.]
   Другой иноземец, уже упоминавшийся австрийский посол барон Сигизмунд Герберштейн, в XVI столетии описывал в своих записках историю Руси следующим образом:
   «Рюрик получает княжество Новгородское и помещает свой престол в Ладоге, на XXXVI немецких миль ниже Новгорода Великаго. Синеус сел на Белом озере, а Трувор – в княжестве Псковском, в городе Изборске. Русские хвалятся, что эти братья происходили от Римлян, от которых повел, как он утверждает, свой род и нынешний Московский государь…
   Когда двое из них умерли без наследников, то все княжества получил оставшийся в живых Рюрик… Перед смертью онпоручает юнаго сына по имени Игорь и царство некоему Олегу, своему родственнику; тот увеличил царство, покорив много областей; с своей боевой силой он ходил и на Грецию и даже осаждал Византию. После тридцати трёхлетняго царствования, он случайно наступил ногою на голову или череп своего коня, давно уже умершаго, и погиб, пораненный укусом ядовитаго червя. По смерти Олега стал править Игорь, взяв себе в жены Ольгу из Пскова». [68 - Герберштейн. Стр. 4–5.]
   Такие заметки иностранных путешественников очень ценны для понимания того, кем считали себя жители Московии. Как видим, жители Северной Руси, а потом и Московского государства, в исторических сказаниях практически не упоминали Киев как бывшую столицу, как центр русских земель. Гораздо чаще в таком качестве фигурировали Новгород и Владимир.
   Так, в начале XVI века епископ Павел Иовий Новокомский написал в Ватиканских записках о бывшей столице Руси: «…Новгород… был прежде столицею Государства и всегда славился безчисленным множеством строений своих… древнейшим и весьма уважаемым Москвитянами храмом, сооруженным за 400 лет пред сим, в соревнование с Византийскими Императорами, во имя Св. Софии Иисуса Христа сына Божия». [69 - Иовий. Стр. 36–37.] Василий Николаевич Семенов, сделавший перевод и издавший «Описание Московии» Павла Иовия в сборнике «Библиотека иностранных писателей о России» в 1836 году, в примечаниях писал: «Софийский собор в Новгороде построен в Княжение Ярославово. Вот что сказано о сем в 1-м томе Софийскаго временника, на стр. 155: “В лето S’ФНГ (1045) заложи Володимир Ярославич Церковь Святую Софию в Новегороде”, и ниже: “В лето SФНИ (1050) священена бысть святая София в Новегороде, на Вздвижение честнаго креста, повелением Великаго Князя Ярослава”». [70 - Иовий. Примечание 28. Стр. 87.]
   Киев же оставался в памяти народной центром религиозным, местом принятия христианства. Знакомая же всем фраза «Киев – мать городов русских», появившаяся в летописи Нестора, явно преследовала конкретные политические цели, являлась противопоставлением реалиям того времени, – множеству враждующих между собой разрозненных русских княжеств, попыткой летописца создать мифологический, привлекательный образ политически единого Русского государства.

   Хочу привести ещё одну легенду о Новгородской республике, записанную уже известным нам посланником императора Фердинанда бароном Сигизмундом Герберштейном в 1517 году в Московии:
   «…Как повествуют их Летописи, случилось, что, когда Новгородцы облагали тяжкой осадой семь лет подряд Греческий город Корсунь, их жены, соскучившись от их продолжительнаго отсутствия, а к тому же ещё и сомневаясь в жизни своих мужей и возможности их возвращения, вышли замуж за рабов. Наконец, по завоевании города, когда победители мужья вернулись с войны и привезли с собою медныя ворота покореннаго города и один большой колокол, который мы сами видели на их соборной Церкви, то рабы пытались отразить силою господ, на супругах которых они женились.
   Тогда господа, разсерженные этим возмутительным поступком, отложили по чьему-то совету в сторону оружие и взялись как имеющие дело со своими рабами только за кнуты и батоги; устрашенные этим рабы обратились в бегство и удалились в некое место, которое и поныне ещё называется Холопий город, то есть крепость Рабов, и стали там защищаться. Но они потерпели поражение и получили от господ заслуженную кару». [71 - Герберштейн. Стр. 119.]

   Точно такую же историю, но только в относящуюся к скифам, записал ещё в середине первого тысячелетия до нашей эры древнегреческий историк Геродот:
   «…Скифы 28 лет владычествовали в Верхней Азии. Следуя за киммерийцами, они проникли в Азию и сокрушили державу мидян (до прихода скифов Азией владели мидяне). Когда затем после 28-летнего отсутствия, спустя столько времени, скифы возвратились в свою страну, их ждало бедствие не меньшее, чем война с мидянами: они встретили там сильное вражеское войско. Ведь жены скифов вследствие долгого отсутствия мужей вступили в связь с рабами…
   От этих-то рабов и жен скифов выросло молодое поколение. Узнав свое происхождение, юноши стали противиться скифам, когда те возвратились из Мидии…
   Произошло много сражений, но скифы никак не могли одолеть противников; тогда один из них сказал так: “Что это мы делаем, скифские воины? Мы боремся с нашими собственными рабами! Ведь когда они убивают нас, мы слабеем; если же мы перебьем их, то впредь у нас будет меньше рабов. Поэтому, как мне думается, нужно оставить копья и луки, пусть каждый со своим кнутом пойдет на них. Ведь пока они видели нас вооруженными, они считали себя равными нам, т. е. свободнорожденными. Если же они увидят нас с кнутом вместо оружия, то поймут, что они наши рабы, и, признав это, уже не дерзнут противиться”.
   Услышав эти слова, скифы тотчас последовали его совету. Рабы же, устрашенные этим, забыли о битвах и бежали». [72 - Геродот. История. Перевод Г. А. Стратановского. «Ладомир», Москва. 2002. Стр. 235.]

   Такое сходство сказаний двух, казалось бы, разных народов, кажется мне удивительным. Как через огромную череду столетий скифские легенды вошли в предания северной Руси? Такие совпадения явно не случайны, с ними перекликается наблюдение, сделанное выдающимся русским и советским археологом Василием Алексеевичем Городцовым ещё в 1921 году. Учёный обнаружил, что изображения на деревенских северорусских вышивках часто аналогичны изображениям на древних предметах из раскопанных скифских курганов, в частности, известного Чертомлыцкого кургана и других курганов Приднепровья. К тому же, как отметил В. А. Городцов, подобная «русская иконография шитья, насколько известно, оказывается неповторяющейся ни у одной славянской народности Средней Европы…». [73 - Дако-сарматские религиозные элементы в русском народном творчестве. Труды Исторического музея. Москва. 1926. Стр. 34.] (Обратите внимание, по наблюдениям знаменитого археолога, ни в сюжетах польских вышивок, ни на украинских рушниках такие элементы не встречались). Не отсюда ли, из этих бездонных глубин народной памяти, черпал свои обобщения древний летописец, назвавший русскую землю «Великая Скуфь»?

   В довершение главы хочу ещё раз вернуться к нашим православным истокам. Официальная история крещения Руси, существующая уже не одно столетие, на мой взгляд, имеет явные шероховатости. Вспомним наблюдения нашего знакомца, венецианца Иосафата Барбаро, путешествующего по необъятным просторам черноморских степей:
   «…Начну путешествие свое с описания Чернаго моря и твердой земли… Алания заимствовала имя свое от народа Аланскаго, называвшаго себя на своем языке Ас. Народ сей, исповедовавший Христианскую веру, был истреблен и выгнан из жилищ своих Татарами. Страна их покрыта горами, реками и долинами, и в ней встречается весьма много искусственных земляных насыпей, – без сомнения – надгробных памятников.
   На вершине каждой из таковых насыпей положен огромный, насквозь просверленный камень, в отверстие коего вставлен крест, также сделанный из камня. Этого рода курганов, как я уже сказал, здесь безчисленное множество». [74 - Барбаро. Стр. 6.]

   Оказывается, задолго до знаменитого эпизода крещения князя Владимира, на курганах по Днепру, Дону и в Причерноморье стояли не только «скифские бабы», антропоморфные половецкие погребальные изваяния, но и многочисленные каменные христианские кресты. Киевляне ещё были язычниками, а над Великой Степью сиял огонь древней искренней веры – Православия.
   Может быть, этот факт – домысел фантазёра-венецианца? Отнюдь. Христианство древних жителей наших степей подтверждают и другие источники. В частности архиепископ Макарий харьковский в своей «Истории христианства в России» в 1868 году писал:
   «Писатели средних веков, Иоанн Зонар (XII в) и Феодор Вальсамон (XIII в.), вероятно, не без основания полагали, что в Алании были епархии ещё во дни халкидонскаго Собора (451 г.) и что 28-м правилом сего Собора причислены были оне к диецезии Понтийской. Существование же какой-либо аланской или хазарской епархии в VIII веке выше всякаго сомнения, когда, по словам месяцослова, императора Василия, там был уже около половины сего века свой епископ. А мысль, что ещё во дни равноапостольнаго Константина проникло в Сарматию христианство, упоминовение об епископах и переводе св. Писания у Сарматов в те времена ещё более располагают нас верить в древность аланских епархий». [75 - История христианства в России. Макарий, арх. Харьковский. С.-Петербург. 1868. Стр. 88–89.]
   Равноапостольный Константин, о котором упоминает архиепископ Макарий, это тот самый римский император Константин (306–337 гг.), сын святой царицы Елены, провозгласивший в подвластных ему странах свободу исповедания христианской веры. Такие факты существования у сарматов христианства ещё от самых его истоков, чуть ли не со времен первых учеников Христа, не могут быть не связаны с историей Русского государства. Они заставляют по-другому взглянуть на каноническую версию распространения православия на нашей земле.
   Даже во время путешествия Барбаро, в XV столетии, осколки степного христианского государства, древней империи Алан, продолжали существовать: «…На берегу Чернаго моря лежит сначала Готфия, а потом Алания, простирающаяся вплоть до самаго Монкастро… От соседства Готфов с Аланами, как я полагаю, произошло название Готфаланов. Аланы были первоначальными обитателями страны. Пришли Готфы, покорили их и, смешав имя свое с их именем, назвали себя Готфаланами, т. е. народом, составленным из двух различных племен. Все они, равно как и Черкессы (Circassi), исповедуют Греческую веру». [76 - Барбаро. Стр. 55–56.]

   Официальную версию крещения Руси ставили под сомнение и некоторые путешественники иностранцы. Записки на эту тему, например, оставил Даниила Принц из Бухова, советник императоров Максимилиана II и Рудольфа II, который в 1576 и 1578 году посылался Чрезвычайным послом в Москву, к великому князю Иоанну IV Васильевичу:
   «Общее мнение Москвитян то, что Владимир, наскучивши множеством богов, первый склонился к Християнской религии; однако Зонара, греческий летописец, утверждает, что ещё до Владимира Василий Македонянин, Император Константинопольский, посылал к Руссам Епископа, старанием коего они и приняли Християнскую веру…
   Да и то служит великим доказательством того, что некоторыя семена Християнской религии в этой стране были ещё до Владимира, что бабка его, Ольга, названная потом Еленой, по смерти супруга своего отправилась в Константинополь и приняла Святое крещение. Но так как, находясь в варварстве, они, может быть, спустя немного, отступили от Християнской религии, то в летописях их почти нет никакого упоминания об этом. Поэтому они утверждают, что Владимир, по выходе за него замуж Анны Константинопольской, принял Християнскую веру, как её проповедовали Греки, отделившиеся от Церкви, и очистился в святой купели крещения». [77 - Даниил Принц из Бухова. Начало и возвышение Московии. ЧИОИДР. Москва. 1876. Кн. 3. Стр. 31–32.]
   О неоднократном крещении Руси сообщают даже русские летописи (прибавление к Ипатьевской Густинской летописи):

//-- О первом крещении Росском --//
   Внегда святый апостол Андрей во своем жребии проходя учаше, бысть уча в Синопе, также в Корсуне, отнюду же пойде Днепром горе, и пришед идеже ныне горы Киевския, их же благослови и крест на них водрузи… потом же шед по Днепру горе даже до Новгорода Великого, и тамо такожде многия научив крести…
//-- О втором крещении Росском --//
   Второе крестишася Словяне, якоже наш Русский летописца преподобный Нестор глаголет, сице: Михаил царь, во четвертое лето царства своего, пойде всею силою своею на Болгары; оны же не могуще стати силе его, просиша креститися, царь же крести их и князя их, и сотворив мир с ними возвратися…
//-- Третее крещение --//
   Третее крестишася Словяне, си есть наша Русь, при патриарсе Фотии, по смерти Игнатия патриархи, при Василии Македоне царе…
//-- Четвертое крещение --//
   Четвертое же крестися Русь от Греков за Олги княгине, жены Игора князя, бабы же Володымерови. Сия Олга ходи во Цариград навыкати веры ко патриарху Полиевкту, по смерти Феофилакта патриархи, при цари Греческом Константине седмом, в лето 955…
//-- Пятое и конечное крещение --//
   Пятое же конечне крестися Русь от Греков за Володымера великого князя Руского сицевым образом… [78 - ПСРЛ. Т. 2. Стр. 251–253.]

Глава 4
Азиатская Сарматия

     Так вот она, страна уныний,
     Гиперборейский интернат,
     В котором видел древний Плиний
     жерло, простершееся в ад!

     Так вот он, дом чужих народов —
     без прозвищ, кличек и имен,
     Стрелков, бродяг и скотоводов,
     Владык без тронов и корон!

Н. Заболоцкий

   «На восток от Московитян живут Скифы, ныне называемые Татарами, народ кочевой и с давних времен славящийся своим воинственным характером, – писал епископ Павел Иовий Новокомский. – Татары разделяются на орды; это слово на их языке значит собрание народа в одно целое, на подобие Государства. Каждою ордою управляет особенный вождь, избираемый по знатности рода или по воинским доблестям. Побуждаемые честолюбием, они часто ведут жестокия войны с своими соседями». [79 - Иовий. Стр. 24–27.] Эти татарские племена и перечислил Матвей Меховский, описывая «Азиатскую Сарматию»:
   «Татарских орд четыре и столько же их императоров. Это именно: орда заволжских татар, орда перекопских, орда козанских (Cosanensium) и четвертая орда – ногацких. Добавляют ещё и пятую, не имеющую императора, и называют её казакской (Kazacka). О них будет сказано ниже. Орда по-татарски означает толпу, множество». [80 - Меховский. Стр. 64.] В переводе «Трактата о двух Сарматиях», сделанном известным историком, профессором Санкт-Петербургского университета Егором Егоровичем Замысловским, который параллельно с изучением «Записок о Московии» австрийского дипломата Сигизмунда Герберштейна исследовал и труд Матвея Меховского, эта фраза звучит так:
   «…Все племена Татарския делились на пять племен или орд: Татары Заволжские, Перекопские или Уланы, Казанские, Оккасские или Ногайские, орда Казацкая (Cazacca). [81 - Замысловский. Стр. 343.]

   «Орда Заволжская или Джагатайская (Czahadaiorum) – самая главная. Сами себя они называют людьми начальными и свободными, так как они никому не подчинены, и от этой орды произошли все другия. Поэтому и Москвитяне называют её Большою ордою». Здесь краковский профессор Меховский допустил ошибку. Е. Е. Замысловский по этому поводу справедливо замечает, что в России того времени действительно Большой Ордой называли «Золотую Орду»: «Так под 1502 г. (7010) летопись сообщает: “Прииде к великому князю посол от Большия орды от царя Шиахмата Ахмутова сына”, и далее: “Того ж лета июня крымский царь Менглигерей, побивши Ахмата, царя Большия орды, и орду взял”…». Однако Золотая Орда уже не была объединённым государством. Загатайская орда в её состав не входила, была самостоятельным образованием со своей столицей в Самарканде. [82 - Замысловский. Стр. 344.] Вот как описывает Загатайскую орду все тот же Павел Иовий:
   «К югу от Ногаев, близ Гирканскаго моря, живет племя Загатайское (Zagathai), знатнейшее из всех Татарских племен. Загатаи имеют города, построенные из камня.
   Самарканд, столица их, замечательна по своей обширности и великолепию. Загатаи снабжают Московитян множеством шелковых тканей; Татары же, обитающие внутри земель, не доставляют им ничего, кроме быстрых лошадей и превосходных белых материй, не тканных, а сваленных из шерсти. Из них делаются Фельтрийския епанчи [83 - По В. И. Далю: «Епанча ж. [тюркск. ] широкий безрукавный плащ, круглый плащ, бурка. Женская епанча, епанéчка, короткая, бористая, безрукавая шубейка; накидочка». (Даль. Т. 1. Стр. 1295).], столь красивыя и столь хорошо защищающие от дождя.
   У Московитян они берут в обмен только шерстяное платье и серебренную монету, пренебрегая прочим убранством и излишнею домашнею рухлядью. Им достаточно одних плащей для защиты от суровой погоды и однех стрел для отражения неприятеля.
   Впрочем, в случае набега на Европейския страны, предводители их покупают у Персов железные шлемы, брони и сабли». [84 - Иовий. Стр. 26–27.]
   По соседству с Золотой ордой располагалась орда Казанская. Матвей Меховский сообщает, что «эта орда имеет около двенадцати тысяч воинов, в случае же необходимости, когда призываются другие Татары, до тридцати тысяч. Имена их государей, их дела и генеалогию не записывают, так как они подвластны князю Московскому и от его произвола зависят и в обыкновенное время, и во время войны (in viuendo, in bellando), и в выборе себе вождей: поэтому-то, что было бы сказано о государе Московском, могло бы быть принято и относительно их (т. е. царей Казанских)». [85 - Замысловский. Стр. 348.] А Павел Иовий сообщает, что не только казанские, но и татары, обитающие между Доном и Волгой, подвластны московскому царю Василию:
   «Татары, обитающие в Азии, на обширных равнинах между Танаисом и Волгою, подвластны Московскому Царю Василию, и от воли его нередко зависит даже самое избрание их Государей…
   …За Волгою обитают Казанские Татары, которые весьма дорожат дружбою Московитян и признают их своими покровителями». [86 - Иовий. Стр. 25.]

   Начинался XVI век, а татары между Доном и Волгой уже были подвластны московскому царю Василию, и Казанские татары – ещё не враги. Они весьма дорожат дружбою Московитян. Значит, было и так, и отношения русских княжеств и татарских князей и ханов оказываются гораздо сложней простых шаблонов, складывавшихся в нашей литературе не десятилетиями, столетиями. Конечно, были и татарские набеги, и грабежи, и угон пленников, и много горя в пограничных и глубинных городках и деревнях, никуда от этого не денешься. Но не надо забывать, что были такие же жестокие бесчинства, пожары, порубленные младенцы и опять много, много горя, когда русские князья шли воевать и грабить соседние русские же княжества. И тогда на защиту этих разоренных княжеств вставали неожиданные союзники – татары.
   Ещё во времена московского княжения Василия Васильевича Тёмного (1425–1462), ослеплённого двоюродным братом Димитрием Шемякой, который и занял Московский престол, на выручку несчастному князю Василию, наряду с дружинами русских приверженцев, приходят татарские отряды: «…князь Василий Ярославич и другие московские выходцы, жившие в Литве… решились, оставя семейства свои в Литве, идти к Угличу и вывести оттуда Василия… Близ Ельны встретили они татарский отряд и начали было уже с ним стреляться, как Татары закричали: «Кто вы?» Они отвечали: «Москвичи; идем с князем Василием Ярославичем искать своего государя, великаго князя Василия Васильевича, сказывают, что он уже выпущен; а вы кто?» Татары отвечали: «Мы пришли из страны Черкасской с двумя царевичами, детьми Улу-Махметовыми, Касимом и Эгупом; слышали царевичи о великом князе, что он пострадал от братьев, и пошли искать его за прежнее добро и за хлеб, потому что много его добра до нас было». Когда дело таким образом объяснилось, Москвичи и Татары съехались, дали друг другу клятву и пошли вместе искать великаго князя». [87 - Соловьев. Кн. 1. Т. IV. Стр. 1071.] Когда в 1449 году татарский отряд внезапно появился на реке Похре «и много зла наделал христианам, – сек и в полон вел», татарский царевич Касим из Звенигорода «разбил их, отнял добычу, прогнал в степь. И в следующем году Касим оказал такую же услугу Москве, разбивши татар вместе с коломенским воеводою Беззубцевым на реке Битюге». [88 - Соловьев. Кн. 1. Т. IV. Стр. 1106.]

   Действия татарских приверженцев Москвы могли оказывать и оказывали серьёзное влияние на судьбу северо-русского государства. Например, в противостоянии великого князя московского Иоанна III и хана Золотой Орды Ахмата окончательную точку поставил союзник Иоанна, хан Шибанской (Тюменской) орды Ивак совместно с ногайскими конниками.
   Так сильный и влиятельный хан Ахмат после неудачного похода на Москву (не дождавшись на реке Угре подхода войск короля Казимира, о чем был договор) ушел вспять, опустошая по пути королевские земли, как написала Никоновская летопись «за измену», и, обременённый богатой добычей, расположился на зимовку в низовьях Северского Донца.
   «Здесь 6 января 1481 года напал на него Ивак и собственноручно убил соннаго, после чего отправил к великому князю посла объявить, что супостата его уже нет больше; Иоанн принял посла с честию, дарил и отпустил с дарами для Ивака. Таким образом, последний грозный для Москвы хан Золотой Орды погиб от одного из потомков Чингис-Хановых; у него остались сыновья, которым также суждено было погибнуть от татарскаго оружия». [89 - Соловьев. Кн. 1. Т. V. Стр. 1432.]
   С Крымским Ханством, нашими давними соседями-недругами, при ближайшем рассмотрении тоже, оказывается, не всё так однозначно. Матвей Меховский называет крымцев Перекопскими татарами или Уланами и сообщает, что они «…могли бы быть более общежительными и кроткими, вследствие влияния природы, но они не оставляют свою волчью хищность и зверскую жестокость, как дикие, обитающие в степях и лесах, а не в городах и селениях. Ибо они ежегодно нападают, опустошают и грабят Россию, Литву, Валахию, Польшу и иногда Московию». [90 - Замысловский. Стр. 345.] Россией краковский профессор здесь называет земли юго-западной Руси. А Павел Иовий сообщает, что: «…Питая непримиримую вражду к Полякам, Перекопские Татары безпрерывно опустошают земли, лежащие между Борисфеном и Танаисом». [91 - Иовий. Стр. 24–25.]

   Кого же могли грабить перекопские татары между Днепром и Северским Донцом или Доном, чтобы утолить свою «непримиримую вражду к полякам»? Неужели, и правда, на наших землях днепровско-донского междуречья в старину были польские или литовские поселения? Вопрос интересный, но поговорим об этом позже.

   Крымская орда, как пишет С. М. Соловьев, была образована эмиром Едигеем из черноморских татарских улусов. Но род Едигея пресекся, и родоначальником знаменитых в нашей истории Гиреев крымских стал Ази-Гирей (по другому Хаджи Герай, Гаджи Девлет Гирей). С юностью Ази-Гирея (Хаджи Герая) связано целое предание, которое повторяют большинство татарских и турецких историков того времени. Как водится в сказаниях, Хаджи Гераю вместе с племянником, Джанай-огланом, и одним слугой пришлось бежать из Крыма от преследования пришедшего к власти нового хана.
   «Известившийся о побеге их жестокий хан снарядил погоню за ними. Преследовавшие настигли их на реке Днепре. Те со всем, с лошадьми, бросились в реку и поплыли. Преследователи осыпали их с берегу дождем стрел…
   …Когда Хаджи-Герай с слугою своим при этой перепалке были уже на средине реки, одна стрела угодила в коня его. Хаджи-Герай очутился кругом в воде. В то время верный слуга отдает свою лошадь своему господину, пожертвовав ради него своей жизнью. Он утонул, едва успев ему завещать, сказавши: «Если достигнете счастия, то окажите милость моим детям и родственникам. Царство ему небесное!». [92 - Смирнов. 1887. Стр. 213.]

   Пронзительное повествование о верности и чести. Представляются беглецы, вырвавшиеся за стены Перекопской крепости и мчащиеся вверх по Муравскому шляху, вдоль левобережья Днепра. Другого пути у них не было. Вряд ли они переплывали Днепр в низовье, но и уйти далеко также не могли. Скорее всего, не дойдя порогов, переправлялись на правый берег, на земли будущей Новой Сербии, в одном из мест традиционных днепровских переправ. Герои – не погибают! И царевич Хаджи-Герай нанялся на тяжелую работу в случайное кочевье степных татар, бедствовал, спал на голой земле. Шесть лет скитался по Дикому полю, пока не вернулся победителем в Крым. Конечно, убив при этом своего врага, «жестокого хана».
   Арабские хроники выводят родословную хана Ази-Гирея от властителя Гыяс-эд-Дин-бен-Таш-Тимура (Таш Тимур захватил власть в Крыму после второго поражения Тохтамыша от Тимура (Тамерлана) в 1395 году). Существуют и другие мнения. Но среди различных версий происхождения этого хана есть и такая, «будто Ази-Гирей, сын или внук Токтамыша, родился в Литовском городе Троках и что господство в Тавриде доставил ему Литовский Князь Витовт». [93 - Барбаро. Примечания. Стр. 167.] Может быть, поэтому с самого основания Крымское Ханство выступало ближайшим союзником Великого Княжества Литовского? Но с приходом на крымский трон следующего хана, Менгли Гирея, происходит смена ориентиров, изменение внешнеполитического вектора страны, как сказали бы современные бойкие политологи.
   Союз Москвы и Крыма, не все об этом знают. После столетий взаимной вражды и войн такой факт кажется удивительным, хотя в действительности ничего удивительного в этом не было. Северо-восточная, Московская Русь в одиночку вряд ли могла противостоять экспансии Польши и Литвы, находящихся в процессе объединения, шаг за шагом поглощавших соседние русские княжества.
   Стоит подчеркнуть, что усиливавшаяся Польско-Литовская уния в тот период выступала союзником другого сильного врага Московии, – стремившейся к возрождению былой монгольской славы Большой (Золотой) Орды хана Ахмата. Союз Литвы и Татар не был чем-то необычным, он, по-видимому, и не прерывался со времени княжения знаменитого князя Витовта (хотя были исключения, например разгром литовцев на реке Ворскле ханом Темир-Кутлуем после неудавшейся попытки литовского князя посадить на золотоордынский трон своего протеже хана Тохтамыша). Вспомним, что писала о взаимоотношениях Витовта и ордынцев литовская летопись:
   «…кнзь великии Витовт силныи гсдр и славен по всим землям, и много царей и кнзеи служили у двору его, а интые прыеждчаючы кланялися ему просечы собе в него цара на царство ордынское, он напервеи дал им цара до орды Солтана, и тот Солътан седел на царстве, и николи не смел противитися силному господару, и оставившы царство и ехал на иншое местцо царствовати, и кнзи ордынские послы свои посылали до славного господара просечы собе иног цара, и он им дал иного цара Малого Солтана.
   И тот Малый Солтан будучы на царстве, не смел ослухатися славного господара где коли велел ему кочевати он там кочевал, и по малом часе тот цар кнзем ордынским не люб был, и они иншого цара собе просили у славного господара Витовта. И он им дал царем Давлебердея, и тот Давлебердей на царстве вмер, а кнзь великии Витовт в тот час был у Киеве и прышли к нему кнзи ордынские послы до Киева з многими дарми и просили собе иного цара, и он им дал цара Махмета…». [94 - ПСРЛ. Т. 17. Список графа Рачинского. Стр. 334–335.] Вероятно, летописец приукрасил величие литовского «господаря», но по совокупности других исторических фактов связь княжества Литовского и Большой Орды явно существовала.

   У крымцев была своя весомая причина для сближения с Москвой. Таврида после смерти хана Ази находилась в состоянии «великой смуты», сыновья покойного – Нордоулат, Айдар и Менгли Гиреи, соперничали друг с другом за крымский трон. Золотоордынский хан Ахмат посадил на этот трон своего протеже, хана Зенебека. Местные татары бунтовали против всех и просились в подданство турецкого султана. Менгли-Гирей также обращался к султану Мухаммеду за помощью для прекращения беспорядков в Крыму и для защиты от сильного давления Большой Орды. [95 - Смирнов. 1887. Стр. 253.] Фактически сближение Иоанна III и Менгли-Гирея можно рассматривать как союз лидеров двух бывших провинций великой Монгольской империи в противостоянии новому возрождающемуся имперскому центру – Большой Орде хана Ахмата, поддерживаемого союзниками. Причем результат противостояния этих военно-политических блоков – Золотой Орды и Литвы, против Московии и Крыма по соотношению сил и всей логике событий не должен был сложиться в пользу последних. На фоне такой далеко не радостной для Москвы и Крыма обстановки отношения двух государств переросли рамки обычного военно-политического союза «по расчёту», скорее всего, это было связано с личными качествами их первых лиц. Сохранившаяся в архиве московского посольского приказа переписка великого князя Иоанна III Васильевича и царя Менгли-Гирея отдаёт человеческой теплотой, сейчас бы мы назвали такие отношения «настоящей мужской дружбой», хотя и с определёнными оговорками (меры предосторожности с обеих сторон никто не отменял).

   30 апреля 1479 года. В Крым из Москвы экстренно выехал специальный посланник Иоанна III Васильевича – Иван Белаго. На Крымский трон вернулся хан Менгли-Гирей, старинный московский доброжелатель. Вполне вероятно, что Иоанн III принимал участие в его возвращении (московские великие князья, так же, как и великие князья литовские, вопреки сложившимся представлениям, активно участвовали во внутритатарских династических коллизиях). Так или нет, но основными целями поездки Ивана Белаго были сообщения о поддержке и готовности оказания помощи новому крымскому царю, тайно сообщалось о гарантиях личной безопасности. В случае непредвиденного развития событий Москва готова была предоставить Менгли-Гирею политическое убежище.
   «А се говорити Иванче царю Менли Гирею, Ази-Гирееву сыну. Князь велики челом бьет. – Князь велики велел тобе говорити:… люди ми твои сказали твое здоровье, что Бог тобя помиловал, на отца твоего месте и на твоем юрте осподарем учинил. И яз, слышев твое здоровье, тому есми обрадовался. – Князь велики велел тобе говорити, чтобы еси пожаловал, не подръжал собе на сердце о том: хотел есми послати своего доброво человека твое здоровье видети с добрыми поминками; ино на Литву проезда нет, а полем пути истомны.
   И государь мой послал меня своего паробка здоровия твоего видети. А даст Бог как буду у своего осподаря, и государь мой к тебе пошлет своего доброго человека с добрыми поминки. – Князь велики велел тобе говорити: писал еси ко мне в своих ярлыкех и словом ми говорили твои люди о том, что еси как пожаловал меня, братом и другом собе учинил, и правду мне дал, так и ныне жалуешь, на том стоишь, и вперед хочешь жаловати, братство свое и любовь ко мне и свыше хочешь полнити…
   А се говорити Иванче царю наедине. Князь велики велел тобе говорити: писал еси ко мне в ярлыке в своем и словом ми от тобя Сырпяк говорил о том: каково по грехом придет твое неверемя, и мне бы твоя истома подняти. Ино яз добру твоему везде рад, чтобы дал Бог ты здоров был на отца своего месте на своем юрте. А коли по грехом придет каково твое неверемя, и яз истому твою подойму на своей голове». [96 - ПДК. Стр. 15.]

   10 августа 1487 года. Иоанн III Васильевич отправляет в Крым своего посла Беляка Ардашева с хорошими новостями – московские воеводы взяли город – крепость Казань (намного, кстати, раньше, чем повторное и шумно воспетое взятие Казани Иоанном Грозным), и пленили общего недруга Москвы и Крыма, хана Алягама со всей свитой. Иоанн III сообщал Менгли-Гирею, что на Казанский трон посадил его пасынка Махмет-Аминя, который к тому времени уже жил в Москве. Отдельно великий князь послал приятную весть жене крымского хана царице Нур-Султан. Махмет Аминь был её родным сыном.
   «А се говорити Белеку, Ардашову сыну, от великого князя Менли-Гирею царю: брат твой князь велики Иван велел челом ударити. Князь велики велел видети твое здоровье. А после тогопоминок подати. А се речь говорити… Князь велики велел тобе сказати: посылал есми на своего недруга на Алягама царя на казанского своих воевод. Милосердый пак Бог как хотел, так учинил: наши воеводы Казань взяли, а нашего недруга Алягама царя поимав и с его братьею и с его матерью и с его царицами и со князми к нам привели; а Магмет-Аминя царя на Казани есмя посадили. И тобе бы то было ведомо…
   А се говорити Белеку Нур-Салтан царице, Темиреве дочери: князь велики Иван велел тобе поклонитися. Князь велики велел тобе говорити: твой сын Магмет-Аминь царь к нам приехал; и мы, надеяся на Бога, посылали есмя на своего недруга на Алягама царя своих воевод. Милосердый пак Бог как хотел, так учинил: наши воеводы Казань взяли, а нашего недруга царя Алягама поимав и с его братьею и с его матерью и с его царицами и со князми к нам привели; а твоего сына Магмет-Аминя царя на Казани есмя посадили. А тобе бы то было ведомо». [97 - ПДК. Стр. 61–62.]
   6 января 1493 года. Крымские послы Мунырь мурза и Оюз дуван, кроме грамот Менгли-Гирея, писем от родовитых крымцев с различными сообщениями и просьбами, привезли в Москву и письмо царицы Нур-Султан к Иоанну III. Царица передаёт поклон своему сыну Махмет-Аминю, сидящему на казанском троне, и сообщает великому князю московскому о том, что отправила к нему своего второго сына – Абдыл-Летифа:
   «Нур-султан царицыно слово. Великому князю Ивану, брату моему, ведомо, что Абды-Летифа, на Бога упованье положа, к тебе посылаем ныне. Как будет пригож, ты ведаешь, к брату его к Магмед-Аминю царю прикошуешь, ты ведаешь; или пак у себя ти держати, ты ведаешь. К брату своему к Магмед-Аминю царю будет ти его отпустити, гораздо наказав и научив, отпусти. Да ещо будет ти у себя его уняти, ведомой обычяй его похваляй; а не взведает чего, и ты его поучи и гораздо понакажи, да и поблюсть, ты ведаешь, молод и мал…». [98 - ПДК. Стр. 177.]
   Такое эмоционально насыщенное послание не оставляет сомнений в том, что Иоанн III Васильевич для семейства Менгли-Гирея был близким человеком. А вот другое письмо той же заботливой матери, присланное в октябре 1493 года. «…Нур-султан царицыно слово. Великому князю Ивану, брату моему, много многопоклон. После поклона, ведомо бы было: Сатику, на Бога надеася да и на тебя, послала есми. Нынечя того молодое дитя или у себя, или к брату пошли. Как тому молодому дитяти упокой учинишь, сам ведаешь; и брат его молод и он молод, те два живучи вместе в любви ли будут, или не в любви, сказыванье наше то стоит, моим тем двема молодым детем пристрой учинил еси; что тебе от нас будет, от Бога бы тебе было. Царь брат твой здоров будет, да и мы здоровы будем, о твоих о добрых делех помощники будем, как сила наша имет…
   Сатика молод, а у него добрых людей нет, а у Багая ума нет. Хотя и к брату отпустишь, или у себя велишь быти, и ты одного доброго человека дядкою учини отца его Ибряимовых слуг и Сатыкиным слугам и людем, кого бы ся им блюсти добро. Чюра толмач гораздо ведает, у Сатики неустроеные робята есть, тех куды будет на дело посылати, и ты их посылай, потому ини ся наставят и умны будут; а в одном месте им лежати, ини дуреют и испортятся». [99 - ПДК. Стр. 194.]

   После страшного пожара 1493 года, уничтожившего большую часть города, Москва нуждалась в восстановлении. Если деревянные строения на Руси возводились быстро и качественно, то попытки каменного строительства силами местных мастеров заканчивались печально. Ещё до пожара, в 1474 году, в центре Москвы рухнул возведённый на месте старого, ветхого внушительный (и очень недешёвый) кирпичный Успенский собор. Причиной обрушения была неопытность его строителей, московских «каменных дел мастеров» Кривцова и Мышкина.
   Август 1504 года. Московские послы, отправленные в Милан, возвращались с большой группой итальянских архитекторов, которых великий князь Иоанн III Васильевич ждал с нетерпением. На своём пути они встретили много неожиданных трудностей, отчаявшиеся мастера готовы были повернуть назад. Менгли-Гирей отправляет в Кремль срочное и важное сообщение. Используя своё влияние и возможности, Крымский хан сумел освободить злополучное посольство из-под ареста, наложенного волошским воеводой Стефаном, обеспечить его продовольствием и охраной:
   «А се царева грамота. Менли-Гиреево слово. Великому князю Ивану, брату моему, слово то… Нынеча от Стефана воеводы Дмитрей и Митрофан с мастеры фрязскими и с женами и с детми и с девками к нам пришли, надобе было им на харчь денег; и что у нас в руках было денег, и мы то им дали. А нынеча учали прочь наряжатися, а денги им на харчь надобе, и у нас денег не лучилося, и мы в Кафу послав у Хозя и у кафинских денги в рост взяли да им дали, чтобы ся борже дело делало, сего дни бы, завтра, отпустити их…
   А ныне с твоим боярином с Олексеем Дмитрея и Митрофана и мастеров и с женами и с детми и с девками часа того отпускаем, так ведай; а с ними посылаем рать свою до Путивля проводити их. А которого еси посла к нам послал, и того, взяв из Путивля, к нам допровадити, и ты бы против их послал свою многую рать да велел их взяти из Путивля, занже тяжелы люди идут, а надобные люди мастеры к тебе брату моему пришедши близко, и они бы ся не оплошили, чтобы лихо никаково незсталося, чтобы не один не изгиб, не плошилися бы.
   А числа нет, сколко тем мастером харчю вышло. А ныне восена, августе, увидев сесь месец, даст Бог поедут; а яз посылаю с ними в головах Япанчю царевича, да Алабату улана, да Казимира князя, да Абдулу улана, да ичек своих, да Лагим-бердей дувана, всех их тысячю человек проводити их до Путивля…». [100 - ПДК. Стр. 515–516.] В числе «фряжских» мастеров, бережно эскортируемых тысячным татарским конвоем по Муравскому шляху к Путивлю, был и известный архитектор Алевиз. Многие ли знают, что быстрое восстановление сгоревшей Москвы, строительство кирпичных стен Кремля взамен деревянных, новых церквей, кремлёвских дворцов стало возможным благодаря деятельному участию крымского хана Менгли-Гирея?
   Московская Русь строилась и расширялась. Обложенная со всех сторон, Москва тем не менее давала приют всем гонимым. Туда, например, после недолгого правления в Крыму устремился ставленник Золотой Орды хан Джанибек, получив предварительно гарантии князя Иоанна Васильевича. Из послания великого князя Иоанна III Васильевича крымскому хану Джанибеку от 5 сентября 1477 года, доставленного специальным посланником московским татарином Темешем:
   «А се говорити Темешу татарину от великого князя Ивана царю Зенебеку. Князь велики Иван челом бьет. Князь велики послал видети твое здоровье… А се речь говорити Темешу царю Зенебеку наедине, где будет пригоже. А Яфар Бердей бы туто был.
   Князь велики Иван повестует: прислал еси ко мне своего человека Яфар Бердея. А говорил ми от тобя твой человек Яфар Бердей о том, что по грехом коли придет на тобя истома, и мне бы тобе дати опочив в своей земли. Ино яз и первие того твоего добра сматривал; коли еси был казаком, и ты ко мне такжо приказывал, коли будет конь твой потен, и мне бы тобе в своей земле опочив дати. И яз тобе и тогды опочив в своей земли давал, а и нынеча есми добру твоему рад везде. А каково придет твое дело, а похочешь у меня опочива, и яз тобе опочив в своей земли дам и истому твою подойму». [101 - ПДК. Стр. 13–14.]
   Приют в Москве в конце концов получили и враги хана Джанибека, братья Менгли-Гирея, Нордоулат и Айдар, первоначально захваченные литовцами и содержавшиеся в Киеве. Произошло это, конечно, не без ходатайства их владетельного брата. Иоанн III Васильевич через своего посланника князя Ивана Ивановича Звенца в апреле 1480 года отправил крымскому хану любопытное послание, сохранившееся в архивах посольского приказа:
   «Князь велики велел тобе говорити: нынеча еси ко мне ярлык свой прислал да и с своими послы еси приказал и с моим человеком с Иванчею о своей братье о царех о Нурдовлате да о Айдаре, что недруг твой король взял их к собе и держал их в своей земли на Киеве, а на твое лихо; и мне бы твоего для дела оттоле их к собе взяти. И яз их к собе взял твоего для дела, а держу их у собя и истому своей земле и своим людем чиню тобя деля…». [102 - ПДК. Стр. 17–18.] Бывший казак, а потом крымский хан Джанибек, и царевичи, братья Менгли-Гирея, и многие-многие другие нашли в Московском княжестве не просто «опочив», эта земля стала их родиной, родным домом их будущих детей и внуков. Наверное, так же средневековая Голландия перед своим будущим расцветом давала приют изгоям со всей Европы.
   Орда Заволжская, орда Казанская, орда Загатайская, орда Перекопская. Окасские или Ногайские татары, сообщает Матвей Меховский, позже других отделились от татар Заволжских «…и стали жить близ крепости Сарай, приблизительно за семьдесят или немного менее лет до 1517 года, и в короткое время [эта 4-я орда]чрезмерно размножилась до такой степени, что в настоящее время она стала самою многочисленною и большою… Со стороны восточной их владения прилегают к Московии, и они часто вторгаются в ея пределы и грабят её». [103 - Замысловский. Стр. 349.]

   Особое место среди всех татар занимали козаки. Их орду пополняли выходцы из других племён, лица, не признающие норм общежития в своих землях, преступники, укрывающиеся от правосудия, авантюристы, ищущие лёгкой добычи, и просто изгои. В XIX – начале XX века, в эпоху революционного романтизма, российские и даже европейские литераторы и историки видели в таком сообществе высшую форму народоправства, прообраз пролетарской республики будущего. Сейчас, когда прошло время, стоит признать, что казацкая орда являлась не прообразом будущего, а угасающим отблеском прошлого, осколком древнейшей степной демократии, где атаман избирался на время простым большинством голосов, а все вопросы решались сообща на общей сходке – курултае. Там же, на общей сходке, делилась и награбленная добыча. Профессор Санкт-Петербургского университета Егор Егорович Замысловский, исследуя «Трактат о двух Сарматиях» Матвея Меховского, приводил описание такой орды:
   «Пятою ордою считают ту, которая не имеет царя, и её называют Казацкою (Cazacca). По всей вероятности, к этой же орде следует отнести и известие Меховскаго о том, что в Сарматии Европейской, в Аланских степях, прилегающих к р. Дону, бродили Казаки (Kazacii) и жили грабежом». [104 - Замысловский. Стр. 349–350.]
   Далее профессор Замысловский замечает:
   «Известие Меховскаго о Казацкой орде нельзя относить к той Казацкой орде, которая впоследствии называлась Киргиз-Кайсацкою, хотя она и появилась во второй половине XV в. и стала с этого времени быстро усиливаться, так как эта орда была сплоченною, имела своих ханов и кочевала в нынешней области Оренбургских Киргизов…“Киргизския орды, которыя известны также и под именем Казачьей орды, но, по худым делам, называют сами себя Сара-Кайсаками (Степными Казаками) и Киргизами…”». [105 - Замысловский. Стр. 350.]
   Кроме пяти перечисленных Матвеем Меховским татарских орд, он упоминает ещё об одном народе: «живущем, “как сообщают Русские”, близ Каспийскаго моря, на востоке. Эти Татары Волосатые (Criniti) называются своими соотчичами Калмыками (Kalmuchy) и язычниками, так как они не исповедывают магометанской религии. Они не бреют волос на голове, за исключением юношей, которые носят косу, в виде двух дуг, протянутых от праваго уха, а от других от леваго, к плечам, в знак девства». [106 - Замысловский. Стр. 350–351.]

   Помимо татар, живущих в степи, были и другие татары, о которых в нашей истории вспоминали не очень часто. Француз ский рыцарь Гилльбер де-Ланноа, военный-авантюрист, путешественник и пилигрим, который в 1413 году отправился в Пруссию для подготовки крестового похода против неверных (к неверным рыцари-крестоносцы причисляли не только литовцев-язычников, но и христиан греческого обряда, и даже польского короля и герцога померанского, которые, по мнению прусских рыцарей, «благоприятствовали сарацинам»), [107 - Ланноа. Стр. 20.] оставил для потомков описание своих странствий по русскому северу и землям восточной Европы. Вот, например, его описание татарских поселений в землях Великого князя Литовского Витовта (по литовски – Výtautas, по польски – Witóld), вблизи города Вильно (нынешний Вильнюс): «…В упомянутых Троках и вне их во многих селениях находится большое количество татар, которые живут там коленами. Они – настоящие сарацины, не имеют ничего христианского и говорят особенным языком, называющимся татарским (nommee le Tartre)… От Вильны сюда – 7 лье…». В другой раз, выполняя роль посла французского и английского королей к тому же князю Витовту – Витольду, Гилльбер де-Ланноа видит его «вместе с женой и в сопровождении татарского князя, и многих других князей, и княгинь, и рыцарей…». [108 - Ланноа. Стр. 37.]
   Успешно выполнив поручения двух королей, де-Ланноа удостоился от Витовта больших почестей: «Этот государь оказал также большие почести мне, отлично угостил меня – дал мне три обеда, на которых посадил меня за своим столом, где сидела княгиня, его жена, и сарацинский князь Татарии, вследствие чегоя видел, что за столом ели мясо и рыбу в пятницу. Там же был один татарин, имевший длинную бороду, ниже колен, которая покрыта была чехлом». [109 - Ланноа. Стр. 37–38.]
   По пути в Кафу все тот же Гилльбер де-Ланноа едет «по обширной татарской пустыне». Он переправляется через Днестр, затем должен преодолеть большую водную преграду – Днепр: «…на котором я нашел одного татарского князя, друга и слугу великого князя Витольда, а также большую деревню, населенную татарами, подданными Витольда. Мужчины, женщины и дети не имели домов, а располагались просто на земле. Этот князь, по имени Жамбо (Jambo), предложил мне много рыбы осетрины и дал мне сок из лугового ранункула, чтобы её приготовить, и хорошо угостил меня. Потом он переправил меня, моих людей и мои повозки посредством своих татар на другой берег реки, имевшей лье в ширину, удивительным образом, в маленьких лодках из цельного куска дерева». [110 - Ланноа. Стр. 42–43.]
   Как видим, в Днепре, так же, как и в реке Дон, в былые времена в больших количествах ловились осетровые. Но отметим другое: какая-то часть татар, жителей южных степей, были подданными князя Витовта, соответственно, по крайней мере часть Дикого Поля и переправ через Днепр были владениями Великого княжества Литовского. Недаром, всё-таки Тевтонский орден объявлял в своё время Литовских князей и Польских королей пособниками сарацинов. Так же как и у Москвы, у Литвы и Польши татары были не только врагами, но и союзниками, и друзьями. Подтверждением этому служат материалы, собранные офицерами российского Генштаба по Виленской губернии:
   «…Гедымин, Ольгерд и Витовт боролись с Татарами с переменным счастием… при Витовте слабеющая орда признавала его авторитет и взывала к посредничеству в междоусобных спорах и чуть не сделалась данницею Литовско-Русскаго великокняжества…
   Частыя сношения Витовта с татарами поселили между ними полное доверие к великому князю, так, что многие из них добровольно переселялись в Литву… Известно также, что Гедымин умел снискать дружбу Монголов: он никогда не воевал с ними и не платил им дани, напротив, в рядах его войска служили та тары…По всей вероятности, часть Татар, служившая у Гедымина, осталась в его государстве и после войны… Кейстут в 1350 году, в войне с королем Польским Казимиром Великим, имел в своих войсках вспомогательную дружину из татар; а во время похода (Ольгерда в Подолию) против татар, утвердившихся в этой земле, встречаются ополчения из татар, поселенных в Литве, сражавшихся против своих единоплеменников в рядах Литовских.
   Но самое значительное переселение татар в Литву произошло в княжение знаменитаго Витовта… Когда грозный Тимур (Тамерлан) пришел в Кипчак в 1391 году, многие из татар были им пленены и убиты; но несколько татарских племен бежало в Польшу (т. е. Литву), где и поселились; так что и ныне находится там шестьдесят селений …По преданиям Литовских татар, выходцев этих было 40 000. Спустя 5 лет побежденный Тамерланом Хан Кипчака, Тахтамыш… прибегнул со своей дружиной к Витовту, который назначил ему местопребывание в г Лиде.
   В Азовском походе Витовта, в 1397 году, против Азовской орды участвовали татары из дружины Тахтамыша. В этом походе Витовт захватил в плен несколько тысяч татар, которых часть отправил в Польшу, а других вместе с Кипчакскими татарами, бежавшими от Тамерлана, поселил на берегах р. Ваки, (в 14 верстах от г. Вильно), в уездах Трокском, Ошмянском и Лидском Виленской губернии и в других местах своего государства… им дозволено свободно исповедывать свою религию…
   Не жалея привилегий и прав, Витовт приобрел в Татарах отличных воинов-наездников (уланы)». [111 - «Материалы» 1861. Стр. 298–300.]
   Профессор Петербургского университета Василий Дмитриевич Смирнов в своей монографии «Крымское ханство под верховенством Отоманской Порты» (1887 г.) оценивал численность бойцов, выставляемых общиной литовских татар для армии Витовта в 30 000 человек, «…когда в 1410 году возгорелась война короля Ягайла с тевтонцами, то в многочисленном войске Витовта находилось 30 000 союзных татар, опять под начальством Джелал-эд-Дина…». [112 - Смирнов. 1887. Стр. 175.]

   Как виделись литовские татары глазами мусульманского мира, показывает небольшое сочинение конца XVI столетия, написанное для стамбульских вельмож, а возможно, и самого султана неким литовским татарином, совершавшим хадж в Мекку.
   «…Ещё во времена благочестиваго Джаны-бека бывали нашествия татар на Польшу, во время которых несколько отрядов из татарских племен поселились в этом государстве, понемногу начали говорить языком туземцев, жениться на христианках…
   Но большая часть… пришли во времена эмира Тимура. Причина была та, что ляхский король просил у того эмира помощи против врагов своих. Эмир отобрал несколько тысяч из своего богатырскаго войска и послал к нему на помощь. После того как они победили врагов ляхских, они по просьбе короля остались в тех пределах, получив разныя милости и благодеяния королевския, а также вотчины, кафтаны и деньги… Имя короля, который был прибежищем и опорою мусульман, Ваттад (т. е. Витовт)…
   …Всех татар Литвы и Польши 200 000… они большею частью живут по городам в особых местах, именуемых «татарскими кварталами». [113 - Смирнов. 1887. Стр. 155–156.]

Глава 5
Бесермены

   «Как за нашей-то матушкой Волгой рекой стоит море Хвалынское, а на том на море Хвалынском живут все бесермены, а и живут те бесермены не по-нашему, православному, а по своему уму глупому: ни хлеба не пекут, ни в баню не ходят».
Из сказки о славном и сильном витязе Еруслане Лазаревиче [114 - Ф. Буслаев. Историческая хрестоматия церковно-славянского и древнерусского языков. Москва. 1861. Стр. 1531.]

   Бесермены – так с гордостью называла себя определённая часть жителей Монгольской империи, раскинувшейся на необъятных пространствах Евразии. Разговорное «бусурманы» ведёт начало оттуда, так обобщённо наши предки стали называть беспокойных кочевников, непрерывно разорявших окраины государства, а потом и всех врагов вообще (это искажённое слово звучит и в других славянских языках). До сих пор по поводу значения слова «бесермен» не утихают учёные споры. Знаменитый российский историк Николай Михайлович Карамзин, ссылаясь на древние русские летописи, считал татар и бесермен разными народами, другие исследователи связывали этот этноним с населением Великой Булгарии, включённом в состав Золотой Орды. В. И. Даль указывал, что на Руси «бусурманами», «басурманами» обобщённо называли нехристиан, «неверных», в частности, мусульман.
   Некоторые современные учёные тюркологи связывают слово «бесермен» с исходным именем мисирмен/мисырмин – «я священный» или «священные люди», и предполагают, что так называли себя люди, принявшие ислам. [115 - Дроздов. Стр. 231.] Такая трактовка достаточно правдоподобна. Первоначально в монгольском войске было очень много язычников и даже христиан. Поэтому, естественно, что новообращенный мусульманин выделял себя из общей массы населения. «Татары» же – было общеплеменным названием, у русов это слово означало – «люди другой страны». [116 - Дроздов. Стр. 231.] Примечательно, что в Западной и Центральной Европе вместо названия «татары», звучал этнотермин «тартары», который нес совершенно иную смысловую нагрузку. «Тартар», от тюркоязычного «тар-тар» (узкий-узкий), что характеризовало разрез глаз монголоидной расы. [117 - Дроздов. Стр. 232.] Существовала и другая, мифологическая трактовка этого названия. Средневековые источники считали монголов потомками древних Мидийцев, живших над рекой Тартар. От названия реки и произошло название народа. Кроме того, в умах европейцев существовала аналогия с древнегреческим «Тартаром», преисподней, где находилось царство мёртвых. «Тартары» казались выходцами из этого страшного места. [118 - Боплан. 2004. Комментарии. Стр. 425.]

   Столкновение двух миров, леса и степи, череда непрерывных войн, потоков крови, эта традиционная теория знакома и нам, и нашим родителям по школьным советским учебникам истории, которые были неплохо написаны и читались с интересом. Нашествие орды сопровождалось картинами страшного разорения и опустошения Руси, уничтожения многих народов, возникала четкая граница между домонгольским и послемонгольским периодами древнерусского государства, развитие которого было отброшено на несколько столетий назад.
   Была и другая, в силу ряда обстоятельств, не очень распространённая теория. Её сторонники считали, что, наряду с жестокостями периода завоевания, татаро-монгольское иго имело и положительный результат. Благодаря жесткой централизованной власти монгольских Ханов прекратились междоусобицы русских князей, произошло постепенное объединение русских земель. Благодаря веротерпимости монголов сохранилось и даже упрочилось православие. А опасность Руси грозила с Запада, в связи с постоянными проявлениями агрессии католических стран. Эту теорию «Евразийства» представлял в начале XX столетия академик Г. Н. Вернадский и другие. Известный сторонник этой теории Л. Н. Гумилев, издавший много интересных, хотя и критикуемых книг по истории Руси и степных народов, называл отношения Руси и Орды взаимовыгодными или, другими словами, – «симбиозом». [119 - Гумилев. Стр. 602.]
   Как бы там ни было, но столкновение этих двух миров, леса и степи, привело к изменению жизни не только завоеванных народов, но и самих завоевателей, части степных племён. Литовские татары из Трок, московские Касимовские татары, многие другие сменили кочевой образ жизни, соединились с оседлыми соседями. Такими же оседлыми постепенно стали и жители Казанского ханства, часть народа кочевой империи, соединившегося с бывшими жителями Великой Булгарии и Великой Унгарии.
   Всё же основная масса монголо-татар продолжала оставаться кочевниками, и дело здесь было вовсе не в их отсталости. Кочевой стиль, кроме способа ведения хозяйства, был ещё и жизненной философией. Знакомый нам профессор Матвей Меховский сообщал о кочевых татарах: «Насмехаясь над христианами, они говорят между собой: „Не сиди на месте, чтобы не быть в грязи, как христианин, и не гадить под себя“». [120 - Меховский. Стр. 59.] Подобную татарскую поговорку приводил в своих записках и Сигизмунд Герберштейн: «…Иногда, разсердившись на детей и призывая на них тяжкое несчастие, они обычно говорят им: „Чтоб тебе, как христианину, оставаться всегда на одном месте и нюхать собственную вонь“». [121 - Герберштейн. Стр. 143–144.]

   Движение, постоянное движение, весь домашний уклад кочевника был приспособлен к этому. Сам его дом в зависимости от размера семьи и достатка находился на двухколесной арбе или четырехколёсной повозке. Втулки деревянных колёс этих повозок, сделанные из твёрдой древесины, никогда не смазывались и при движении издавали жуткие скрипящие звуки. Дело не в недостатке смазочного материала, как раз жира в семьях скотоводов хватало. Сами татары объясняли, что мол колёса смазывают только воры, а честному человеку таиться нечего. В литературе часто встречается также мнение исследователей, что скрип огромной массы деревянных повозок, сопровождавших монгольское войско в любых походах, был своеобразным психологическим фактором устрашения. Эти звуки должны были воздействовать на подсознание врага примерно так, как современная полицейская сирена действует на преступника.
   Версия о раздирающем душу скрипе сотен и сотен повозок, парализующем врага, впечатляет. Очень вероятно, что такое психотронное оружие являлось реальностью, но «колесному скрипу» есть и совсем простое объяснение. В российском «Справочном энциклопедическом словаре» издания К. Края от 1847 года при описании татарской арбы читаем:
   «Татары не употребляют ни поддосок, ни втулок, словом ни крохи железа на оси или в ступице; ось и ступица делаются из крепкаго, твердаго дерева (граб, дуб и кизил); если же ось хотя однажды будет смазана дегтем, то уже непременно загорается впоследствии, но изредка её можно натирать мылом, не опасаясь воспламенения». [122 - Край. Т. 1. Стр. 392.]
   Оказывается, однажды смазанную ось необходимо было непрерывно мазать и дальше, иначе происходило возгорание ступиц. А несмазанная втулка могла служить очень долго без всяких проблем (кто бы мог подумать!), но при этом страшно скрипела. Картину движения по степи такого кочевого города красочно описал любимый мною со студенческой скамьи поэт Николай Заболоцкий:

     Навстречу гостю, в зной и в холод, громадой движущихся тел
     Многоколесный ехал город и всеми втулками скрипел.
     Когда бы дьяволы играли на скрипках лиственниц и лип,
     Они подобной вакханальи сыграть, наверно, не смогли б.

     В жужжанье втулок и повозок врывалось ржанье лошадей,
     И это тоже был набросок шестой симфонии чертей.
     Орда – неважный композитор, но из ордынских партитур
     Монгольский выбрал экспедитор C-dur на скрипках бычьих шкур.

     Смычком ему был бич отличный, виолончелью бычий бок,
     И сам он в позе эксцентричной сидел в повозке, словно бог.
     Но богом был он в высшем смысле, в том смысле, видимо, в каком
     Скрипач свои выводит мысли смычком, попав на ипподром.

     С утра натрескавшись кумыса, он ясно видел все вокруг, —
     То из под ног метнётся крыса, то юркнет в норку бурундук,
     То стрепет острою стрелою на землю падает, подбит,
     И дико движет головою, дополнив общий колорит.
     Сегодня возчик, завтра воин, а послезавтра божий дух,
     Монгол и вправду был достоин и жить, и пить, и есть за двух.
     Сражаться, драться и жениться на двух, на трёх, на четырёх —
     Всю жизнь и воин, и возница, а не лентяй и пустобрёх.

     Ему нельзя ни выть, ни охать, коль он в гостях у россомах,
     Забудет прихоть он и похоть, коль он охотник и галах.

Николай Заболоцкий
   Перемещение орды по необъятным степным просторам, не было хаотическим движением повозок, как может подумать кто-то. Такое движение было сродни маршам современных воинских колонн, подчиняющихся строгим правилам и чёткому штабному расписанию. «Не излишним почитаю заметить здесь, что ещё задолго до прибытия главнаго Татарскаго стана, передовые отряды онаго… шли осьмью отделениями, разведывая по сторонам: не предстоит ли какой опасности», – сообщал Иосафат Барбаро. [123 - Барбаро. Стр. 30.]

   Уже упоминавшийся Михалон Литвин, пламенный патриот литовского государства, сравнивая литовские и татарские войска отмечал:
   «…Эти варвары знают, что нет ничего столь спасительнаго для народов, как храбрость и военная дисциплина и что мужество состоит в твердости, то они презирают изнеженность и удовольствия, ведут жизнь суровую, с детства занимаются верховою ездою, с колыбели возятся на конях… Они до того берегут последних, что даже князья их в земле своей ездят верхом одни, тогда как вне отечества их сопровождает обыкновенно по сотне всадников». [124 - Литвин. Стр. 19.]

   Связь татарского всадника и его лошади была буквально мисти ческой. Конный воин в седле двигался как гимнаст на спортивном снаряде, мог вести огонь из лука на полном скаку и вперёд по ходу движения, и назад, в преследовавших его врагов, и совершать ещё много чего, поражая воображение европейских наблюдателей. Недаром миф о кентавре, рождённый мастерством скифских конников, поддержанный монголом, пройдя через тысячелетия, дожил до наших дней.
   Неутомимый наблюдатель, посол императора Фердинанда, Сигизмунд Герберштейн в знаменитой книге «Записки о Московских делах» описал татарские приёмы конной езды:
   «При езде они наблюдают такой обычай, что садятся на седло, поджав ноги, чтобы иметь возможность легче повертываться на тот и другой бок; и если случайно что упадет и им нужно будет это поднять с земли, то, опершись на стремена, они поднимают вещь без всякаго труда. К этому они до такой степени приучены, что выполняют это даже при быстром беге лошадей. Если в них пускают копье, то они внезапно опускаются на другой бок для отклонения удара противника и держатся на лошади только одной рукою и ногою». [125 - Герберштейн. Стр. 143.] Под стать такому наезднику была и лошадь, которая отзывалась на свист, по команде ложилась и чуть ли не могла двигаться ползком (помните сказку про Сивку-бурку?).
   Специальные правила регулировали все стороны военной жизни орды, например вёлся учет убитых в бою врагов. Способ учёта был весьма колоритный, сродни традициям американских индейцев, использовавших в качестве трофеев скальпы убитых. Ордынцы в этих целях использовали отрезанное ухо павшего врага, такую процедуру после одного из сражений в Польше описывает Матвей Меховский: Одержав величайшую победу над князем Генриком и поляками и собрав добычу, татары у каждого из павших отрезали ухо, чтобы знать число убитых, и наполнили таким образом десять больших мешков. [126 - Меховский. Стр. 54.]

   Не только степные переходы, но и переправы через реки были организованы очень эффективно. Иосафат Барбаро описал татарскую переправу через реку Дон, которая опять же, больше напоминала современную войсковую операцию, чем действия орды варваров-кочевников:
   «Замечательно и удивления достойно, что эта переправа, продолжавшаяся двое суток, совершена была в большом порядке и столь же спокойно, как бы на сухом пути. Несколько человекпосланы были, по распоряжению начальников, вперед для приготовления деревянных плотов из леса, ростущаго в большем количестве по берегам Танаиса. Сверх сего заготовлено было также множество фашинника из хвороста и тростника. Фашинник этот подвязали под плоты и повозки, к которым припрягли нужное число лошадей; потом пустили этих лошадей вплавь по реке под управлением нескольких человек (вовсе нагих) и таким образом перевезли повозки и плоты с одного берега на другой». [127 - Барбаро. Стр. 39.]

   Фашины – это связанные охапки хвороста или сухого тростника, обладающие высокой плавучестью. В данном случае фашины поддерживали плоты, придавали им дополнительную устойчивость. Как следует из описания, татарские арбы переправлялись не на плотах, как можно было ожидать, а представляли собой отдельную плавучую единицу, поддерживаемую снизу все теми же фашинами. Особенно интересно, что и плоты, и арбы тянули по реке впряженные в них плывущие лошади. С помощью фашин через реку переправлялись и одиночные воины во время походов, осуществлялась переправа тюков с амуницией, оружием или даже захваченным во время похода добром.
   Отлаженной была не только военная, но и бытовая сторона жизни степных солдат. Как писал Иосафат Барбаро, каждый из них имеет при себе: «…мешок из козлиной кожи, наполненный пшеничною мукою, замешанною на меду, наподобие теста, и деревянную чашку. Сверх того они стреляют по пути дичь, которой в степях водится множество и которую Татары мастера убивать из своих луков. Тесто, выше мною описанное, размешивают они с небольшим количеством воды и таким образом приготовляют себе похлебку, которою и питаются в пути…
   Кроме вышепомянутых яств Татары питаются ещё в степях кореньями, травами и всем, что только можно употреблять в пищу. Самое необходимое вещество для них есть соль, ибо от недостатка оной зараждаются между ими болезни, как то: опухоль и гниение во рту и кровавый понос, от котораго они нередко и умирают». [128 - Барбаро. Стр. 17–18.]
   Помимо муки, замешанной на меду, в поход бралась молочная продукция домашнего приготовления: «…они также берут с собой молоко, густое как тесто, и приготовляемое следующим образом: его кипятят и снимают всплывающий наверх жир, который кладут в особую посудину, где из него делают масло; затем молоко ставят на солнце и оно таким образом сохнет. Отправляясь в поход, каждый берет с собой около десяти фунтов этого молока и утром кладут его с полфунта в маленькую, кожаную бутылочку, имеющую вид кишки, и примешивают к нему немного воды. Во время езды верхом молоко взбалтывается и образует род какого-то сока, что и составляет их обед». [129 - Марко Поло. Стр. 66.]

   Основной тягловой силой орды были не лошади, а быки или волы. Они, по наблюдениям Иосафато Барбаро, использовались для перевозки тяжёлого груза, в частности повозок с юртами, [130 - Барбаро. Стр. 35.] поскольку, как писал барон Герберштейн: «лошадей они употребляют только холощеных, потому что таковыя, по их мнению, более выносливы к труду и голодовке». [131 - Герберштейн. Стр. 143.] Быки у них, видимо, тоже подвергались обязательной кастрации (вол, кстати это и есть кастрированный в раннем возрасте бык). В результате такой операции животное вырастало более крупным, более сильным и выносливым. И, конечно, волы обладали более спокойным нравом, чем подверженные влиянию половых гормонов быки.
   Путешественник, писатель и проповедник, архиепископ Антиварийский, Иоанн де Плано Карпини, написавший известную Историю Монголов, сообщал, что в татарские повозки впрягалось от одного до нескольких быков (волов). [132 - Карпини. 1911. Стр. 7.] Картина, наверное, была очень красочная: впряжённые попарно, ряд за рядом, в тяжёлую повозку с юртой два, четыре, шесть или целая вереница волов, монотонно вздымающих тёплую степную пыль, жаворонки, звенящие высоко в небе, скрип колёс, разносящийся далеко вокруг. Учитывая, что в орде имелась достаточно большая купеческая община, о чём сообщал всё тот же Иосафат Барбаро, вся тяжесть перевозки торгового добра, покупаемых и продаваемых товаров, также ложилась на этих терпеливых, безотказных животных. Вот откуда, видимо, взялись запорожские чумаки на своих волах, впряженных в телеги с солью. При ближайшем рассмотрении предшественниками чумаков, если только не они сами, оказываются татарские купцы.
   Кочевой образ жизни степняков-скотоводов был неразрывно связан со сменой пастбищ для овечьих отар, лошадиных и верблюжьих табунов, коровьих стад, зимой и летом живущих на подножном корме. Но не менее, если не более важной частью жизни кочевников была война. Ордынские воинские подразделения – Тумены, неторопливо двигались по ойкумене, сопровождая свои города на колёсах. Но в случае необходимости, закалённые в боях и лишениях татарские воины совершали быстрые многодневные конные переходы и появлялись в самом неожиданном месте. За всё время таких стремительных маршей татары могли практически ничего не есть:
   «…Если обстоятельства заставляют торопиться, то они часто в продолжение десяти дней едут верхом и не едят ничего варенаго, но тогда каждый пускает своей лошади кровь, и высасывает её из жилы, и одним этим питается», – так писал в своё время знаменитый путешественник Марко Поло. [133 - Марко Поло. Стр. 66.] Захваты монгольскими войсками городов, опустошения целых провинций и даже стран, этими описаниями заполнена историческая литература. Всё это конечно было, но такие масштабные военные операции являлись не правилом, а исключением. В обыденной жизни ордынская сотня или тысяча очень хорошо знала, что такое ручной «огненный бой», а тем более крепостная артиллерия, и предпочитала не лезть на рожон, то есть идти на штурм городских укреплений. Зато очень охотно грабила сёла и местечки, не имевшие особой защиты. Барон Сигизмунд Герберштейн в своих «Записках о Московских делах» по этому поводу писал:
   «Они редко осаждают крепости и города, а сожигают селения и деревни, и до такой степени довольны причиненным ими уроном, что, по их мнению, чем больше опустошат они областей, тем обширнее сделается их царство». [134 - Герберштейн. Стр. 144.]
   Война для степняков была и укладом жизни, и способом ведения хозяйства. Грабежи всегда являлись прибыльным делом. Захватили село или деревню, отобрали крестьянское добро, упаковали в узлы и подались восвоясии, только пыль столбом. Да вот только какое там у селян добро? Его продажа вряд ли окупила бы напряжение сил на военную экспедицию. Единственным стоящим товаром в большинстве великорусских, малороссийских, польских селений был скот. К тому же скот легко транспортабелен, отара или стадо уходили в орду своим ходом. Но с угоном скота, чем дальше, тем больше возникало проблем. Жители Московского и польско-литовского степного пограничья до минимума сокращали рогатое поголовье. Об этом сообщал английский посланник Джильс Флетчер, приоткрывая для нас страницу с несколько неожиданным результатом противостояния двух миров:
   «Русские, смежные с ними (привыкнув к ежегодным их нападениям в летнее время), держат у себя очень мало скота, кроме свиней, которых Татары не трогают и не угоняют, потому что они одной религии с Турками и не употребляют в пищу свинаго мяса». [135 - Флетчер. Стр. 68.] Оказывается, именно благодаря постоянному прессингу мусульман-кочевников в степных украинах Московии и Речи Посполитой стало активно развиваться свиноводство. Не правда ли, как причудливы причинно-следственные связи истории? Именно татарам должен быть благодарен «пересичный» украинец за само существование своего любимого национального продукта.
   Большинство источников свидетельствуют о том, что угон скота являлся всё-таки небольшой частью военной выручки. Основная прибыль, получаемая степняками от военных набегов, была прибылью от продажи рабов. Французский дворянин, капитан Маржерет, командовавший ротой иноземцев в армии Бориса Годунова, так описывал татарский военный промысел: «…Татары не обременяют себя иною добычею, кроме пленников, и не имеют никакой поклажи, хотя у каждаго есть одна или две запасныя лошади, отлично выезжанныя и послушныя». [136 - Маржерет. Стр. 55.]
   Более подробно остановился на этом вопросе упоминавшийся посланник английской королевы в Москву Джильс Флетчер. В своем сочинении «О Русском Государстве» он писал: «Главную добычу, которой Татары домогаются во всех войнах своих, составляет большое число пленных, особенно мальчиков и девочек, коих они продают Туркам и другим соседям. С этой целью они берут с собою большия корзины, похожия на хлебныя, для того, чтобы осторожно возить с собою взятых в плен детей; но если кто из них ослабеет или занеможет на дороге, то ударяют его о земь или об дерево и мертваго бросают». [137 - Флетчер. Стр. 68.] Бережливость проявляемая в отношении пленных детей была не актом гуманности, а простым коммерческим расчётом. Чем больше живого товара будет доставлено в целости к торговцам-покупателям, тем большей будет выручка. Люди, не годные в продажу, не стоили ничего, с ними – со стариками, немолодыми женщинами, больными или увечными людьми, азиатские воины поступали с беспримерной жестокостью.
   Чтобы подтвердить это, достаточно привести выдержку из записанного Михалоном Литвином рассказа пленного, захваченного во время татарского набега на Литовское государство, перед погрузкой на невольничий корабль в порту Кафы (нынешняя Феодосия): «…мы видели убиваемых, обезглавленных, влачимых с оторванными членами и головами; видели трепещущия сердца их, бросаемыя в огонь и вынимаемыя у них легкия, когда жестокий враг, выворотя их утробу, вырывал из теплаго ещё тела внутренности для гаданий, а желчь для мази. Правда, что и нам было бы лучше претерпеть эти и другия жестокости в виду родных пенатов и умереть там, где лежат наши отцы, чем быть удаленным от храмов Божьих и от могил предков, и тела наши, хотя и изуродованныя, были бы растерзаны там дикими зверями, все же были б счастливее, нежели теперь». [138 - Литвин. Стр. 25.]

   Прибыль от торговли рабами (правильнее её назвать сверхприбылью), получаемую в древности и в средние века, сейчас можно сравнить с доходностью от торговли наркотиками или оружием. Вот почему работорговля была так привлекательна многие сотни лет. Но «злой татарин», везущий на лошадях или верблюдах большие плетёные корзины, доверху набитые детьми, или гонящий по пыльному степному шляху череду понурых пленников, это была только видимая часть айсберга торговых сделок с живым товаром. Есть спрос – будет предложение. Этот постулат не требует объяснений или доказательств.
   А спрос на рабов был очень большой, и такими покупателями были не только восточные – турецкие, персидские или арабские купцы. В больших количествах покупали у татар живой товар венецианские и генуэзские негоцианты, для поставки его в Южную Европу. В частности, этим промышляли купцы города Тана, стоявшего в низовьях Дона. Поставляли рабов в Европу греческие и армянские торговцы из приморских городов Крыма, в частности, города Кафа. Существовали целые цепочки перекупщиков, специализировавшихся на том или ином виде живого товара, продававшие и покупавшие его друг у друга в зависимости от коньюнктуры рынка или запросов богатого клиента. Многие купцы ожидали свой товар прямо в орде, заключив с военным руководством или вождями влиятельных татарских кланов своеобразные предварительные договора на поставку пленников. В общем, бизнес – есть бизнес, ничего личного.

   Чтобы прочувствовать ту атмосферу, давайте прочтём небольшой отрывок сделанного тем же Михалоном Литвином описания невольничьего рынка крымского города Кафы (будущей Феодосии): «…когда покупаются там рабы, то не только осматриваются их видимые члены и зубы, которые не должны быть редки и черны, но и сокровенныя части тела, и если окажется какая-нибудь бородавка, шишка, рубец или другой скрытый порок или недостаток, следует тяжба… Они не выводят просто мальчиков и девушек, которых имеют самых лучших в толпе пленников, но сначала откармливают их хорошенько, одевают в шелк, белят и румянят, чтобы подороже продать. Красивыя девушки нашей крови покупаются иногда на вес золота и иногда тут же на месте перепродаются с барышем. Это бывает во всех городах полуострова, особенно в Кафе. Там целыя толпы этих несчастных невольников отводятся с рынка прямо на корабли. Этот город, ненасытная и беззаконная пучина, кровь нашу пьющая, лежит на удобном для морской торговли месте пролива». [139 - Литвин. Стр. 23–25.]

   Именно коммерсанты, разветвлённая сеть посредников, своеобразная корпорация, снимали сливки с операций по работорговле. Сейчас такую структуру назвали бы «преступным картелем» или «мафиозным кланом», а в те времена купцы, поставлявшие живой товар на рынки Южной Европы, считались уважаемыми людьми, занимающимися достойным делом. На долю татар же выпадала самая грязная работа – захват невольников.
   Объективности ради надо сказать, что охотой на рабов на просторах Великой Степи занимались не только татары. Междуречья рек от Волги до Днепра столетиями буквально кишели шайками разбойников, преступного сброда всевозможных национальностей, которые тоже желали отщипнуть свою долю жирного пирога. Волжские, донские, днепровские казачьи ватаги не только грабили торговые караваны, их интерес был направлен в первую очередь на самый прибыльный – живой товар. Рынки сбыта были под боком: Цитрахань (Азиторокань) – Астрахань, Тана-Азак – Азов, Кафа и другие южнобережные города Крыма.
   Этот процветающий невольничий бизнес продолжался очень долго, пока уже в XVIII столетии российские полевые армии не поставили на нём окончательную жирную точку.

Глава 6
Дешт и Кипчак – Большой Хейхат

     Степной травы пучок сухой,
     Он и сухой благоухает!
     И разом степи надо мной
     Всё обаянье воскрешает…

Аполлон Майков

   Deşt-i Qipcaq (Дешт и Кипчак, Кипчакская степь), так именовалось в средневековых восточных хрониках всё степное пространство от Дуная на западе до Иртыша на востоке. Это название – по населявшим его племенам кипчаков (половцев), – оказалось очень стойким и сохранилось даже столетия спустя после исчезновения этого народа.
   Синонимом Deşt-i Qipcaq в персидском и османском языках является слово – Heyhat (Хейхат). Эвлия Челеби, известный турецкий путешественник XVII века, в своих записках Причерноморские степи неизменно именует именем Хейхат (видимо, в тот период это слово в восточных странах стало прочно ассоциироваться с пустынными местами). Хейхат означает: «О горе!», «Увы!», от арабского междометия hayhāt, заимствованного персидским (heyhat) и османским (heyhat) языками. [140 - Бушаков. Дрогобыч. Стр. 108.]
   Малый Хейхат – это наши земли, песчаные и чернозёмные пространства бывшей Екатеринославской провинции, Новороссийский край, степи, лежащие к востоку от Днепра, междуречье Днепра, Донца и Дона, и пространства дальше, до Волги. Большой Хейхат охватывал все степи к востоку от Волги, Южное Заволжье и степи между Яиком и Средней Азией.
   Как только орда в своём бесконечном движении делала более или менее длительную остановку, дома-шатры снимались с повозок. В степи возникал красочный город:
   «Лишь только Хан изберет место для жительства своего, немедленно приступают к устроению базара, наблюдая при том, чтобы улицы были сколь можно шире. Несмотря однако на таковое распоряжение, они зимою, по причине множества скота, нестерпимо грязны, а летом наполнены ужасною пылью. По устроении базара тот же час начинают делать печи, в которых Татары варят и жарят мясо и приготовляют лакомства свои из молока, масла и творогу. Сверх того у них всегда бывает в запасе дичь, – преимущественно, оленья», – писал Барбаро. [141 - Барбаро. Стр. 31.]
   Несмотря на пыль летом и грязь зимой, такой кочевой город имел все атрибуты и качество жизни добротного средневекового поселения: «Многие, может быть, заключат из сего, что Татары живут как Цыганы; в опровержение подобнаго заключения скажу, что стан их представляет вид обширнейшаго и красивейшаго города, с тою только разницею, что не огорожен стенами». Кочевники негативно относились к городам, считая такие поселения утопающими в грязи и нечистотах (вероятно, в те времена они были недалеки от истины), и были уверены, что их лёгкие кочевые дома самое подходящее место для жизни. «Что касается до постоянных и прочных зданий, какия строят в других государствах, то, по мнению их, они вредны для здоровья и неудобны», – так описал мнение татар о европейских поселениях в сочинении «О Русском Государстве» Джильс Флетчер, приезжавший в Москву в качестве посланника английской королевы в 1588 году. [142 - Флетчер. Стр. 69.] Татарские жилища, искусно сплетённые из гибких прутьев, крытые теплыми войлоками, сукном или шкурами животных, снятые с повозок, устанавливались на земле с обязательной ориентацией по сторонам света. Это интересное наблюдение сделал во время своего знаменитого путешествия небезызвестный Марко Поло:
   «Марко Поло присовокупляет, что при постановке этих ставок или кибиток на землю строго наблюдают, дабы вход был обращен на юг. То же самое говорит и Рубриквис». [143 - Барбаро. Примечание переводчика. Стр. 130.] Внешний вид и устройство таких жилищ описал Иоанн де Плано Карпини в своей Истории Монголов:
   «Ставки у них круглыя, изготовленныя наподобие палатки и сделаныя из прутьев и тонких палок. Наверху же, в середине ставки имеется круглое окно, откуда попадает свет, а также для выхода дыма, потому что в середине у них всегда разведен огонь. Стены же и крыши покрыты войлоком, двери сделаны также из войлока. Некоторыя ставки велики, а некоторыя небольшия, сообразно достоинству и скудости людей». [144 - Карпини. Стр. 6–7.] Многотысячный кочевой народ нуждался в различных предметах обихода, цивилизация пробивала себе дорогу и в мозгах жителей полевых кочевий. Что ещё более важно, орда постоянно нуждалась в оружии, поэтому в ставке хана, как сообщал Иосафат Барбаро, постоянно работало большое количество мастеров: «При орде во всякое время неотлучно находятся сукновалы, кузнецы, оружейники и всякаго рода мастеровые». [145 - Барбаро. Стр. 31.] Странно слышать, что в кочевом сообществе постоянно трудились оружейники, кузнецы, специалисты других профессий, в том числе немало опытных китайских мастеров. Мы-то привыкли считать, что всё имущество кочевники добывали в бою, а это оказывается не так. Кроме того, большинство мастеровых в орде были не пленниками, а свободными людьми.
   В татарском стане по уже известным нам причинам было много торговцев разных народностей: «Упомянув о купцах, я долгом поставляю объяснить здесь, что их всегда очень много при орде; иные нарочно с разных сторон приезжают в оную с товарами; другие же бывают только проездом». [146 - Барбаро. Стр. 32.] Кроме торговли рабами, сами ордынцы готовили на продажу множество шкур, делали, о чем уже упоминалось, отличные епанчи из тонкого белого войлока, производили много кисломолочной продукции. Хорошей статьёй дохода была продажа живого скота и лошадей.
   «Лошади у Татар пасутся в табунах, как скот. Стоит только пойти в табун и сказать хозяину: мне требуется сто коней, и немедленно он отберет их, сколько нужно, с помощию палки с петлею (аркан), которую носит при себе. Навык их в этом деле столь удивителен, что покупатель смело может указать на ту или другую лошадь; продавец немедленно набрасывает ей на шею петлю и выводит из табуна… Лошади Татарския – не отличной породы, малорослы, имеют отвислое брюхо и непривычны к овсу. Когда гонят их в Персию, то лучшею похвалою служит им то, коль оне едят овес; ибо без того не могут вынести всех трудностей пути…» – писал беспокойный венецианский посол Иосафат Барбаро. [147 - Барбаро. Стр. 34–35.] Во время своих поездок с торговыми делами в город Тану, расположенный в низовьях Дона, и с дипломатическими поручениями в Персию, к персидскому Шаху, у Барбаро была возможность хорошо узнать подробности быта кочевых народов. Особое внимание как представитель торговой республики он, конечно, обращал на прибыльные торговые операции. Так, он описал объёмные и регулярные сделки по продаже татарами лошадей и крупного рогатого скота иноземным купцам: «Перед отъездом моим из орды отправился оттуда в Персию целый караван, в коем было до 4000 лошадей… Другой род скота составляют быки, рослые и весьма красивые. Их так много, что они снабжают большую часть наших Италианских бойнь. Для сего гонят их обыкновенно чрез Польшу и Валахию в Трансильванию, а потом чрез Германию прямо в Италию». [148 - Барбаро. Стр. 34–35.] То, что скот из волжских, донских и днепровских степей на протяжении столетий обеспечивал мясом Южную и Центральную Европу, кажется фактом необычным, но оснований не верить запискам представителя Венецианской Республики тоже нет причины.
   Ещё одним интересным фактом, описываемым Барбаро, было большое количество разводимых ордынцами двугорбых верблюдов. Причём двугорбых «лебедей пустыни» – бактрианов, разводили в наших кипчакских степях, восточные, более теплолюбивые верблюды – дромадеры (дромедары) были одногорбыми:
   «Третий род домашняго скота составляют большие, двугорбые, косматые верблюды. Их отправляют в Персию, где они платятся по 25 дукатов за штуку; ибо восточные верблюды имеют только по одному горбу и весьма малорослы; за то они и стоят не более 10 дукатов». [149 - Барбаро. Стр. 35.]
   Не надо думать, что содержанием этих экзотических животных занимались исключительно татары. В XVII столетии верблюдов ещё держали в некоторых малороссийских сёлах. В архивах сохранилось письмо запорожского гетмана Ивана Самойловича охочекомонному [150 - Примечание. Охочекомонный полк – конный полк добровольного принципа комплектования] полковнику Новицкому с просьбой приобрести в некоей Веремеевке двух верблюдов и двух мулов для подарка князю Каспулату Муцаловичу Черкасскому, который с московскими войсками участвовал в военных операциях по защите Малороссии:
   «Мой ласкавый приятелю, пане полковнику комонный! Дано нам ведати, же некоторые козаки там, в Веремеевце, мають верблюдов двох и мулов двох. Верблюды тые власне нам есть потребны для подарунку князю Каспулату: которых подлуг слушности поторговавши, дай нам о них знати; и мулов, если парыстые суть, заторговати можеш, и чим найскорее нам ознайми. Зычим притом в. м. здоровья доброго. Августа 20, року 1678, з табору». [151 - АЗР. Т. 5. Стр. 149.]

   Овцы разводились татарами не только на продажу. Нет необходимости уточнять, что овечья шерсть была нужным сырьём для изготовления войлока, одежды, обуви, головных уборов, баранина являлась постоянной составляющей рациона степняков. Степные овцы были крупнее малорослых европейских животных и это нашло отражение в записках Барбаро: «Наконец четвертый род скота составляют бараны необыкновенной величины, с высокими ногами, длинною шерстью и толстым хвостом (курдюком), весящим до 12 фунтов». [152 - Барбаро. Стр. 35.] Сейчас не все знают, что такое курдюк, а живую курдючную овцу видели, наверное, считаные единицы. Ради любопытства, заглянем в словарь живого Великорусского языка Владимира Ивановича Даля: «Курдюк – м. татарск. у крымских овец: хвост, в котором бывает до 30 ф. сала; у киргизских: два сальные нароста на ягодицах, по бокам хвостика». [153 - Даль. Т. 2. Стр. 569.] Когда-то такие овцы с видоизменившимся в результате длительного отбора хвостом, превратившимся в широкую и толстую складку, наполненную жиром, были в южных степях самой массовой породой. Овечьи курдюки могли быть настолько большими, что под своей тяжестью ложились на землю. Чтобы такая пластина с жиром не мешала овцам при хотьбе и животные не ранили бы эту часть тела о степные колючки, находчивые азиаты укладывали курдюки на маленькие двухколёсные тележки. Зрелище явно было экзотическое: стада овец, гуляющих по степи, впряжённых в тележки, везущие на них свой собственный хвост. Не разобравшийся в сути дела Иосафат Барбаро посчитал, что такие устройства делаются для развлечения: «Мне нередко случалось видеть, как этого рода бараны преспокойно тащат за собою колесо, привязанное для потехи к их хвосту». [154 - Барбаро. Стр. 36.] В 16 3 6 году секретарь голштинского посольства в Московию и Персию, Адам Олеарий, написавший по результатам поездки книгу «Описание путешествия в Московию», которая, как и записки Герберштейна, стала популярной в Европе, сделал более детальное описание этой конструкции: «В области Курдистане, в стороне к Диарбекиру и в Обетованной Земле, эта порода овец возит за собою хвосты свои на двух колесах и палках, укрепляемых у них на шеях…». [155 - Олеарий. ЧИОИДР. 1869. Кн. 3. Стр. 740.] Курдючные овцы разводились степняками целенаправленно. Породы эти возникли в результате отбора, проводимого скотоводами в течение многих столетий для достижения главной цели: максимально возможного выхода овечьего жира. Кое-кто поморщится и пожмёт плечами, ведь наши современные вкусы во многом отличаются от вкусов жителей, например, XV столетия, тем более от вкусов обитателей орды. Овечий жир в обязательном порядке был на столе кочевника, даже больше, он был своеобразным лакомством. Неоднократно пробовавший татарские кушанья, всё тот же Иосафат Барбаро, оставил в записках свои ощущения от употребления бараньего жира: «Жир, добываемый из них, служит приправою ко всем Татарским кушаньям; ибо употребляется ими вместо масла и имеет то достоинство, что не застывает во рту». [156 - Барбаро. Стр. 34–35.] Переводчик записок Иосафато Барбаро, российский литератор и историограф Василий Николаевич Семенов, в примечаниях к своему же переводу «Путешествие Иосафато Барбаро в Тану» тоже не прошел мимо бараньего жира и добавил свои комментарии: «Бараний жир и по сие время употребляется на востоке, как необходимая приправа ко всем кушаньям. Мне самому случалось есть у Шамхала Тарковскаго пирожное, сделанное из миндаля с шафраном и бараньем жиром. Для Европейца оно покажется весьма невкусным». [157 - Барбаро. Стр. 136.]
   Татары не были бы татарами, если бы обходились без знаменитого кумыса, хмельного напитка из кобыльего молока. В записках католического проповедника, доминиканского монаха Жана де-Люка, где-то между 1620 и 1640 годами совершавшего поездку в Крым сохранился рецепт приготовления этого напитка:
   «Когда кобыла ожеребится, то в течении месяца сосет её жеребенок, а затем привязывают к его морде деревянныя рогатки, которыми он, желая пососать, колет её так, что она не в состоянии переносить, а между тем выдаивают у нея молоко и вливают его в сосуд, в котором было вино (если у них есть такой). Наливая молоко в этот сосуд, процеживают и тщательно затыкают. Потом кладут в него 20 или 30 зерен ячменя, прибавляя ложку кислаго коровьяго молока или немножечко дрозжей. Для того, чтобы молоко стало бродить, необходимо поставить его на некоторое время возле огня или на солнце, а затем дать ему отстояться: все это совершается в две или три недели; если же влить в него немного вина, то напиток будет ещё приятнее. Молоко, прежде чем его пить, процеживают чрез тонкое полотно. То, которое приготовляют весной, лучше приготовляемаго в какое-либо другое время года. Это питье держится долго, потому что, по мере того как выливаешь его, можешь и подливать постоянно новаго. Необходимо также заметить, что, если молоко само по себе кажется довольно кислым, то нет нужды прибавлять в него кислаго коровьяго молока или дрозжей, но достаточно ячменных зерен. Для лучшаго вкуса нужно приготовлять его в различных сосудах. Можно даже в некоторые из них положить мешочек с кореньями фиалки или листьями кишнеца [158 - Что касается загадочного «кишнеца», то по В. И. Далю, это не что иное, как хорошо известный многим дачникам кориандр (Coriandrum salivum). (Даль. Т. 2. Стр. 281). В обстоятельном справочнике С. Е. Землинского «Лекарственные растения СССР» упоминается, что кориандр встречается как одичавшее растение в Крыму и в чернозёмной полосе (Л. Р. Стр. 155). Фраза, написанная серьёзным и уважаемым автором в 1958 году – «встречается как одичавшее», свидетельствует о том, что в древности это растение культивировалось в наших степях. Об этом говорит и само ботаническое название растения – кориандр посевной. Видимо, ордынцы выращивали пряные травы, в частности, кориандр, возможно, переняв эту культуру у предыдущих народностей Дикого Поля. Из этого следует, что всем нам знакомое название популярного блюда «корейская морковь», где кориандр является основной пряностью, должно звучать по-другому.Кстати, как сообщают современные справочники лекарственных растений, свежее мясо в жаркое время года хорошо сохраняется при обработке его измельченными семенами кориандра (Нуралиев. Стр. 76.) Для скотоводов при дефиците соли возможность с помощью молотого (дроблёного) кишнеца продлевать сроки хранения или консервировать мясо могла быть решающей причиной культивирования этого растения. Семена кориандра наверняка использовались степняками для приготовления различных блюд, могли применяться и для ароматизации того же кумыса. Но путешествующий доминиканский монах как ингредиент упоминает именно листья кишнеца – кориандра.Часть жителей средней полосы аромат листьев кинзы воспринимает как отталкивающий. Недаром у кориандра существует другое народное название – клоповник. Хотя многие, в том числе и я сам, с удовольствием используют его листья для приготовления салатов и как приправу к мясу. В этом аромате есть определённая пикантная составляющая. В Средней Азии кориандр – кинза по-прежнему выращивается «круглый год и широко используется в качестве зелени и приправ к блюдам» (Нуралиев. Стр. 77). Поэтому нет никаких оснований считать, что у обитателей орды мог быть другой вкус. Кроме того, у хозяйки кочевого дома был ещё один серьёзный аргумент в пользу применения кишнеца – кинзы – кориандра. Издавна это пряное растение родом из южной Европы использовали как средство для улучшения пищеварения. Современные исследования подтверждают, что: «…трава кинзы оказывает сокогонное действие на желудок, поджелудочную железу, желчные и мочевые пути. Эфирное масло из семян… действует как антисептическое в отношении желудочно-кишечного тракта и желчных путей… Свежий сок и настой из травы кориандра вызывает активное повышение секреции желудочного сока… через 0,5–1 час и держится на достаточно высоком уровне 4–5 часов» (Нуралиев. Стр. 77). Другими словами, кориандр серьёзно повышает активность желудочно-кишечного тракта, при этом подавляя воспалительные процессы пищеварительной системы. Для татарского воина, который в дальнем походе мог по несколько суток практически не принимать пищи, а затем съедать в один присест неимоверное количество мяса, вопрос нормального пищеварения был очень важен. Вполне вероятно, что именно для этого уставшие конники и выпивали перед обильным пиром кумыс, настоянный на листьях кишнеца.В древней медицине (Индия, Рим, Греция и Средняя Азия) кориандр широко применялся как лечебное средство. Ибн-Сина сообщал, что сок кориандра «успокаивает сильную пульсацию, в том числе биение сосудов в глазу, помогает от горячих перебоев сердца, останавливает носовое кровотечение и кровохаркание, помогает при головокружении, падучей (припадки). Жареный кориандр препятствует появлении рвоты и успокаивает кислую отрыжку». Авиценна рекомендует кориандр «в сочетании с уксусом, розовым маслом, медом и изюмом от крапивницы и «персидского огня» (сибирской язвы), свежий кориандр с медом и изюмом – при горячих опухолях яичек» (Нуралиев. Стр. 76). Современные исследования позволяют взглянуть по-новому на свойства кориандра. Доктор медицинских наук, директор международного института изучения наследия Авиценны, Юсуф Нуралиевич Нуралиев, после лабораторных исследований медицинских свойств кориандра и базилика обыкновенного сообщил: «Нами впервые установлено, что оба эти растения вызывают заметное повышение процесса свертываемости крови. Данный эффект возникает через 30 минут, хорошо развивается на 2–3 часу после приема и держится на довольно высоком уровне в течение 4–5 часов» (Нуралиев. Стр. 37–38.) «Кровоостанавливающее действие кориандра превосходит активность известного препарата экстракта лагохилуса и проявляется в сокращении времени реакции и времени образования сгустков» (Нуралиев. Стр. 78.) Говоря другими словами, современные исследования указывают на то, что, если перед боем татарский воин выпивал приличную порцию настоя кишнеца (например, тот же настоянный кумыс), риск погибнуть от потери крови в случае ранения в бою значительно снижался. Очень интересный аспект, который мог являться самым важным аргументом для выращивания этого пищевого и лекарственного растения. Ну и дополнительной наградой спасенному от потери крови раненному бойцу (или его заботливой супруге, предусмотрительно приготовившей перед битвой такой напиток) являлось потенциальное предотвращение «горячей опухоли яичек».].Кобылу можно доить десять раз в день, но при этом необходимо кормить её хорошею травою». [159 - Люк. Записки ИООИДР. Т. 11. Стр. 478.]
   Не знаю, какой вкус и аромат могли придавать кумысу корни фиалки (желающие вполне могут попробовать воспроизвести этот древний рецепт), но у такого напитка скорее всего был другой аспект, не отмеченный средневековым автором. Современные справочники лекарственных растений отмечают определенное лекарственное (противовоспалительное, отхаркивающее и мочегонное) действие корней и травы фиалки трёхцветной (Viola tricolor L.) и фиалки полевой (Viola arvensis Murr.). [160 - ЛРД. Стр. 206.] Именно эти дикорастущие виды фиалок широко распространены в наших лесах и полях.
   Внимание! Передозировка отваров или настоев фиалки трёхцветной или полевой может вызвать понос или рвоту! Ещё один широко растущий у нас вид фиалки – фиалка душистая (Viola odorata L.). Она ограниченно применяется в народной медицине как отхаркивающее при легочных заболеваниях, болезнях ротовой полости, почек и мочевого пузыря и других показаниях. Трава растения считается ядовитой. [161 - ЛРД. Стр. 205.] Прочитав эти материалы, становится совершенно очевидно, что отвары, настои травы и корней фиалок обладают определёнными лекарственными свойствами. Но вопрос, могли ли корни перечисленных растений придавать какой-либо вкус или аромат хмельному напитку из молока кобылицы, остался без ответа.
   Однако есть ещё одно растение, высушенные корни которого действительно издают сильный запах фиалки, такой же аромат и вкус придают любому напитку. По всей зоне Великой Степи, в том числе и в междуречье Днепра и Дона, его называли «фиалковым корнем» и с глубокой древности применяли в качестве ароматизатора и в лечебных целях. Как водится, это растение не имеет ни малейшего отношения к фиалкам, растёт на болотах и мелководных водоёмах и называется Ирис Болотный или Касатик Водяной (Iris pseudacorus L.). Запах сушеных корней болотного Ириса связан с высоким содержанием в них специфических эфирных масел. «Фиалковый корень» до сих пор применяют в народной медицине как достаточно сильнодействующее средство при воспалении легких, бронхитах, ангинах и других воспалительных процессах внутренних органов, в частности, селезёнки и при различных женских болезнях. Применяют это средство и наружно, при лечении ожогов, гнойных ран, язв, свищей, иногда даже в виде ванн. Интересно, что и современные справочники рекомендуют разводить сок корневища ириса на молочной сыворотке: «Делают смесь из 2–4 столовых ложек сока корневища с 700 г сыворотки молока и пьют по чашке несколько раз в день. Делают также настойкуиз столовой ложки сухого корня на бутылку белого вина или настой из 15–30 г корня на 150 г кипятка и принимают по 1–2 столовые ложки 3 раза в день». [162 - ЛРД. Стр. 100.] Отвар корня применяют при лечении зубной боли, кровоточении десен, для мытья головы при перхоти, а также во многих других случаях. Существуют и необычные сферы применения ириса болотного. Так в Полтавской области этот отвар применяли «при трихомонадных кольпитах для подмывания и спринцевания». А в Средней Азии до сих пор настой или отвар «фиалкового корня» «употребляют с косметической целью и считают, что, если им умываться, он очищает лицо от веснушек, придает ему свежесть, устраняет морщины». [163 - ЛРД. Стр. 101.]

   Судя по всему, в татарской кибитке висели мешочки именно с «фиалковым корнем», а не с корнем фиалки. А простодушный доминиканский монах скрупулезно записал то, что было произнесено вслух. Но в любом случае можно не сомневаться, что травы применялись расторопными степными хозяйками не только для ароматизации кумыса. Да и сохранившаяся в Средней Азии до наших дней привычка умываться и мыть голову отваром или настоем «фиалкового корня» в древности, видимо, была распространена на всей территории империи Чингис-Хана. Со школьной скамьи мы представляли себе степных кочевников нечистоплотными варварами. А оказывается, нежная кожа юных дев с рас косыми глазами и волосы цвета воронова крыла опьяняюще пахли фиалкой. В средневековой же Европе запах немытого тела высшей знати, пробивающийся из под бархата и кружевов, заглушался «колонской водой».
   Параллельно с корнем болотного ириса в наших краях в лечебных целях широко применяли в старину и применяют сейчас корневище другого болотного растения – Аира болотного (Acorus Calamus L.). Его розовое корневище тоже имеет приятный запах и обладает сильным антибактериальным действием широкого спектра, в том числе подавляет стрептококки. В современной медицине препараты из корня аира применяют при лечении язвенной и других желудочных болезней. А в старину, кроме этого, аир использовали при обмороках, поносах, цинге, заболеваниях ротовой полости и даже при туберкулезе лёгких и при малярии. [164 - ЛРД. Стр. 40.] То, что Аир входил в перечень лекарственных средств древней татарской народной медицины, подтверждает его старинное украинское название – «Татарське зілля».
   Вполне вероятно, что «фиалковым корнем», как это часто бывает в разговорной речи, татарские хозяйки называли всю группу болотных лекарственных корней. И такой хмельной пенящийся напиток из молока степной кобылицы, имеющий приятный вкус и запах фиалки, обладающий выраженным лекарственным действием, можно смело назвать эксклюзивным.
   Вот какую интересную и содержательную информацию донес до нас через века святой отец, доминиканец Жан де-Люк. Конечно, он видел и описал только внешнюю сторону жизни кочевников, но обстоятельность и точность его записок позволяют нам заглянуть в закулисье жизни народов, населявших в былые времена наши ковыльные степи. Могу добавить ещё одну странную деталь, хотя и не относящуюся к теме. Оказывается, кориандр был популярен и у московских государевых поваров. Цесарский посол Сигизмунд Герберштейн среди блюд, подаваемых на царский стол при приёме посольства в Кремле, называет и варенье из кишнеца:
   «…Когда все разселись по местам, нам прежде всего поставили варенья (как они называют) из кишнеца, аниса и миндалей». [165 - Герберштейн. Стр. 212.] Варенье из кориандра? Не могу себе представить этот вкус, хотя под словом «варенье» мог скрываться кисло-сладкий соус, подаваемый перед началом обеда.

   Очень важной сферой жизни орды являлось отправление правосудия. Хотя ордынские суды, на наш взгляд, были очень специфичными и даже, можно сказать, экзотическими, именно они выносили самые справедливые решения:
   «Спорныя дела решаются у Татар весьма скоро и следующим образом. Когда два какия-либо лица поссорятся между собою, то, разменявшись несколькими словами, без всяких впрочем ругательств (подобных тем, которые употребляются у нас), обе враждующия стороны или даже все, замешанные в деле, встают с мест своих, отправляются куда им заблагоразсудится и, обратившись к первому встретившемуся человеку, какого бы он звания ни был, говорят ему: “Государь! Мы поссорились; разсуди нас!” Тот немедленно останавливается, выслушивает обе стороны и потом произносит приговор по своему уразумению, без всяких бумаг. Противу этого решения нет уже никаких отговорок. Если при сем случатся посторонния лица, то произнесший приговор говорит им: будьте свидетелями! Подобнаго рода разбирательства безпрестанно случаются в стане. Даже и во время похода, тяжбы, между Татарами возникающия, решаются первым встретившимся им человеком». [166 - Барбаро. Стр. 26–27.] Большинство источников отмечают высокую честность отношений татар между собой. Кражи у своих среди степняков были вопиющим беспределом, хотя наверное тоже случались, на что указывал Марко Поло:
   «Если же кто-нибудь украдет лошадь или другую ценную вещь, то его приговаривают к смертной казни и мечом разрезают его пополам; но если провинившийся хочет спасти свою жизнь, то должен возвратить в десять раз больше украденнаго». [167 - Марко Поло. Стр. 67.] В целом же, атмосфера степного государства, его моральный дух достойны уважения. Такое общество было построено на взаимопомощи и взаимовыручке, где голодному и нуждающемуся предлагалась не милостыня, а место за своим столом. В своих записках уже упоминавшийся монах доминиканского ордена Жан де-Люк сообщал любопытную информацию об отношениях в татарском сообществе: «Между ними нет бедных. Если кому-нибудь нечего есть, то идет туда, где едят, не стесняясь и ничего не говоря, садится, (ест), затем подымается и без всякой благодарности уходит». [168 - Люк. Записки ИООИДР. Т. 11. Стр. 486.] Не правда ли, такие отношения достойны христиан-подвижников, а ведь это татары, «дикари» и «варвары».

   В орде не только производили много необходимых товаров для собственных нужд и на продажу. Совершенно нарушает все законы жанра то, что степняки успешно занимались сельским хозяйством. О посевах хлеба в степи нам сообщает всё тот же Иосафат Барбаро:
   «В исходе Февраля месяца по всей орде громогласно возвещают желающим делать посев, дабы они заблаговременно приготовили все для того нужное; ибо в такой-то день Марта предположено отправиться к такому-то месту для посева избранному.
   Вследствие сего объявления все желающие немедленно делают приготовления свои; насыпают семянный хлеб на повозкии отправляются с рабочим скотом, женами и детьми, или только с частию своих семейств к назначенному месту, которое обыкновенно бывает не далее двух дней пути от пункта, где находилась орда во время возвещения приказа о посеве. Тут остаются они до тех пор, пока вспашут землю, посеют хлеб и окончат полевыя работы, и потом уже возвращаются назад в орду.
   Между тем Хан, подобно матери семейства, отпустившей детей своих порезвиться и безпрестанно издали наблюдающей за ними, все кружится около засеяннаго поля, останавливаясь то там, то сям и никогда не удаляясь от онаго далее четырех дней пути. Когда же хлеб созреет, то все желающие, как сеятели, так равно и покупатели, отправляются туда для жатвы с повозками, волами, верблюдами и со всем нужным, как бы на собственную мызу.
   Почва земли у них весьма плодородна. Пшеница очень крупна зерном и нередко родится сам – пятьдесят, а просо – сам сто. Иногда жатва бывает так обильна, что не знают, куда деваться с хлебом, и часть его по необходимости оставляют на месте». [169 - Барбаро. Стр. 36–38.]

Глава 7
Ханская охота

     В родной стране, где по излукам
     Текут Онон и Керулен,
     Он бродит с палицей и луком,
     В цветах и травах до колен.

Н. Заболоцкий

   Татары не только пасли скот и готовили блюда из молока. Половецкое поле издавна кишело диким зверем и птицей. Митрополит Никон во время своего «хождения» в Царьград в 1392 году (маршрут пролегал по реке Дон) писал об этих местах:
   «…Бысть же сие путное шествие печально и уныльниво: бяше бо пустыня зело всюду, не бе бо видети тамо ничто же, ни града, ни села; аще бо и бываша древле грады красны и нарочито зело видением, места точию, пусто ж все и не населено; нигде бо видети человека, точию пустыня велия и зверей множество: козы, лоси, волцы, лисицы, выдры, медведи, бобры, и птицы: орлы, гуси, лебеди, журавли и прочая». [170 - Аристов. Стр. 6.] Доминиканский монах Жан де-Люк во время своей поездки в Тартарию тоже сообщал о множестве животных, живущих на ковыльных просторах: «Их равнины представляют обширныя хорошия пастбища. Очень много водится у них скота, диких лошадей, волков, медведей, лисиц, оленей… лосей». [171 - Люк. Записки ИООИДР. Т. 11. Стр. 486–487.]
   Большое количество дикого зверя в степи давало возможность устраивать на него массовые охоты, которые у нас принято называть словом «облава». Вот одно из описаний такого досуга татарского Хана (старинный перевод «Родословной истории о татарах» Абулгази-Баядур-Хана):
   «Татары от всех времен полагали главное свое упражнение в охоте… Хан, или Принц, который хочет ехать на охоту, собирает столько своих подданных, сколько время и случай позволяет, что иногда доходит от 10 до 12 тысяч человек…
   Сии люди по прибытии на место разделяются по разным местам кругом того места, где будет охота… наблюдая притом сие, чтобы человек от человека стоял на 10 или на 20 шагов; а сие делает совершенный круг около того места, которое назначено в центр охоты. Когда сие так будет расположено, то по данному знаку, все пойдут к центру круга, и что больше круг будет приходить в узкость, то больше люди приближаются друг к другу, пока все не станут весьма тесниться…
   Звери, которые увидевши людей, бегут сперва к центру; но, видя, что и там место весьма узко, стараются где-нибудь пробежать. Но в которую бы сторону они ни кинулись, то отвсюду слышат крик, стук в бубны и звук в роги и в другие инструменты, каковы употребляются на войне у того народа. Напоследок сие так оглушит зверей, что они уже сами отдаются людям, не делая ни малаго сопротивления. Таким способом ловят они всех зверей будто бы сетьми, сколько бы их не могло быть в окружности оной, которая иногда бывает на 4 и на 5 миль в диамере с самаго начала, где они часто ловят многия тысячи всяких зверей». [172 - Барбаро. Примечание. Стр. 136.] Такую же облавную охоту татар наблюдал Иосафат Барбаро в окрестностях Таны:
   «В подобном порядке, как я уже выше сказал, шли Татары. Дичь, которую они ловили по пути, состояла большею частию из куропаток и так называемых драхв. Птица эта имеет короткий хвост, как у курицы, голову держит прямо как петух, величиною с павлина и походит даже на него цветом перьев, за исключением одного хвоста. Так как Тана окружена холмами и рвом, имеющим до 10 миль в окружности (там где была некогда древняя Тана), то эти холмы и долины, ими образуемыя, соделались убежищем всякаго рода птицам, которых слетелось туда такое множество, что вокруг стен и во рву куропатки и драхвы разгуливали целыми стадами, как бы на дворе самых домовитых хозяев. Мальчишки без труда подбирали их с земли и продавали по аспру (т. е. по восьми наших богаттин) пару». [173 - Барбаро. Стр. 19–20.] Согласно примечанию переводчика записок Иосафато Барбаро, Василия Николаевича Семенова, 444 аспра города Таны, были равны российскому червонцу образца начала 1800–х годов. [174 - Барбаро. Примечание. Стр. 130.]
   Сейчас дрофа, некогда массовая птица Дикого Поля, – редкий вид, находится на грани исчезновения, хотя и охраняется законом. Эта степная красавица относится к отряду журавлиных, является перелётной птицей, но много и охотно ходит, при опасности быстро бегает. Окраска её пестрая, в ней сочетаются рыжий, чёрный, серый и белый цвета. Весной у самцов вырастают по бокам клюва пучки нитевидных перьев, образуя колоритные длинные «усы». Курочки дрофы весят 4–8 килограммов, петухи до 11. Но бывают экземпляры и крупнее. Старые самцы, по сообщению энциклопедии «Животный мир СССР», могут весить до 16–17 килограммов, а рост выпрямившегося самца может достигать 1,5 метра. [175 - ЖМ. Т. 3. Стр. 104.] Такой вот летающий страус наших степей. Кроме собственно дрофы, в подотряд дрофиных входит ещё и стрепет. Птица эта сейчас почти исчезла, хотя, по информации из того же «Животного мира СССР», ещё во второй половине XIX столетия в степях Воронежской губернии наблюдали тысячные перелётные стаи стрепета. Эта птица значительно мельче дрофы, но не уступает ей в красочности оперения. Общий тон тела песочный, с тёмными пестринами, ярким бело-чёрным «воротничком» на шее, серо-голубоватыми сторонами головы и крыльями с контрастным чёрно-белым рисунком. Горло и верх зоба пепельного цвета. Ноги буро-жёлтые и жёлтый клюв. И дрофа, и стрепет уничтожали большое количество вредных насекомых. В желудках дроф также находили и мелких позвоночных. [176 - ЖМ. Т. 3. Стр. 105.]
   Небольшие, очень симпатичные птицы из отряда куриных – серая куропатка и перепел, наверное, вам знакомы. Они тоже были массовой добычей во время охотничьих степных облав. Ещё в начале XIX века обычным обитателем причерноморских и приднепровских степей был также тетерев-косач (Lyrurus tetrix L.). [177 - ЖМ. Т. 3. Стр. 98.] Эта яркая птица размером немного меньше курицы (вес 0,7–1,5 кг) в нашем представлении является типичным жителем лесов, а оказывается, в леса из степи тетерев ушел вынужденно. Оперение петушка иссиня-чёрное, с отливом. Брови красные. Подхвостье и «зеркальце» на крыле белые. Крайние рулевые перья изогнуты наружу. Курочки буровато-рыжие (рябые) с белым подхвостьем.

   На крупную перелётную птицу татары могли охотиться по-другому. Иосафат Барбаро донес до нас экзотическую сценку такой охоты на диких гусей:
   «Иногда над станом тянутся целыя вереницы гусей, и Татары пускают в них особенныя кривыя стрелы, толщиною в палец. Стрелы сии, не быв опушены перьями, летят очень высоко и потом перевернувшись в воздухе, падают в прямом направлении вниз, раздробляя все, встречающееся им на пути, как то: лапы, шеи и проч.
   Нередко стада эти бывают так многочисленны, что затемняют горизонт. Тогда Татары подымают громкий крик, от котораго гуси в испуге падают на землю». [178 - Барбаро. Стр. 32–33.] Кривые палки толщиною в палец, – вам ничего это не напоминает? Явный аналог австралийского бумеранга был не просто кривой стрелой, а боевой палицей, имеющей специальный аэродинамический профиль. Такие «кривые стрелы» скорее всего вращались с большой скоростью вокруг своей оси во время полета, если они «раздробляли все, встречающееся им на пути». Достаточно интересная и необычная информация.

   Массовые охоты татар описывали многие путешественники, хотя это не было в орде повседневным занятием. Такое мероприятие с участием десятков тысяч людей было больше хозяйственной операцией по заготовке мяса, чем охотой в истинном смысле. Другое дело охота великого Хана. От выезда в Кипчакскую Степь со своими великолепными охотничьими птицами и ловчими животными император получал истинное наслаждение, правда, здесь тоже не обходилось без загонщиков. Знаменитый путешественник Марко Поло сообщал о ястребах, мелких соколах, крупных соколах (кречетах) участвовавших в ханской охоте. Каждой такой птице к лапке крепилась серебряная пластинка с именем птицы и её владельца. [179 - Марко Поло. Стр. 105–106.] История охоты с хищными птицами насчитывает тысячи лет. Ею увлекались древние владыки античных времён, индийские раджи, киевские князья и, конечно, монгольские ханы. В более позднее время соколиная охота стала визитной карточкой московских Великих Князей. С соколом и ястребом охотились на перепелов, куропаток, тетеревов, глухарей, уток, гусей и даже на зайцев. Для добычи покрупнее, например лис и волков, нужна была более сильная птица, и она существовала: «У его величества есть также орлы, приученные нападать на волков; величинаи сила этих птиц такова, что ни один волк не может избегнуть их когтей». [180 - Марко Поло. Стр. 104.] Как вы понимаете, степной волк животное далеко не беззащитное. Такая охота, должно быть, была очень величественным и весьма эмоциональным по накалу страстей зрелищем.
   О татарской охоте с птицей на крупного зверя упомянул и Иосафат Барбаро, наблюдавший её в окрестностях Таны: «Татары весьма искусны в стрелянии из лука и любят охотиться с соколами на хамелеонов, которыя у нас не употребляются в пищу, на оленей и на других больших зверей. Соколов они носят на одной руке, имея в другой сошку, которую подставляют под руку, когда устанут. Это нисколько не удивительно, ибо их соколы вдвое больше наших орлов». [181 - Барбаро. Стр. 32–33.] Видимо, описанные «соколы», с помощью которых охотились на оленя, были всё-таки орлами-беркутами. А вот какого зверя Барбаро называл именем «хамелеон», остаётся интересной загадкой. Очень часто птичий воздушный поиск с земли сопровождался охотничьими собаками. Такое взаимодействие и сейчас считается весьма эффективным, оно повышает результативность охоты, не говоря уже о её зрелищности. Не перестаю удивляться нашим превратным представлениям об убожестве кочевников. Значит, в орде была развитая система собаководства? Да, была, и о ней также сообщал Марко Поло:
   «Великий хан имеет двух дворян, родных братьев, однаго из них зовут Баян, а другаго Минган; и должность их на татарском языке называется «цивири», что значит: «распорядители охоты» и им поручен надзор за гончими собаками, меделянками и бульдогами… все охотники, подвластные одному из них, носят красные мундиры, а прочие имеют светло голубую форму. Они с детства приучаются к охоте с собаками…». [182 - Марко Поло. Стр. 105.] Для чего применялись гончие собаки, объяснять, думаю, не надо. Именно они в паре со стремительными крылатыми партнёрами участвовали в головоломных погонях за стремительной добычей. Бульдоги применялись для жёсткого захвата крупного, но не очень быстрого зверя. А вот что такое загадочные меделянки? Давайте выясним это у авторитетного В. И. Даля: «Меделянская собака, меделянка ж. одна из самых крупных пород: большеголовая, тупорылая, гладкошорстая; статями напоминает бульдога». [183 - Даль. Т. 2. Стр. 814.] Другой источник, Толковый Словарь Ушакова, уточняет, что эта крупная порода догов происходит из города Mediolanum (Милан) в Италии. С такими Миланскими догами татары охотились на самого крупного зверя, например, на медведя.
   Для охоты на крупного зверя степной император использовал не только догов и бульдогов. Марко Поло сообщал, что в качестве охотничьих животных использовались также рыси, леопарды и даже львы: «Великий хан держит много леопардов и рысей для охоты на оленей и несколько львов, величиною больше вавилонских, которые имеют красивыя шкуры превосходнаго цвета, по которым в длину проходят белыя, чёрныя и красныя полосы; они проворно нападают на кабанов, диких быков, ослов, медведей и других зверей, составляющих предмет охоты. Интересно наблюдать, с какой горячностью и быстротой нападает лев на животное, на которое его спустили. Их везут в клетках, поставленных на повозки; и вместе с ними запирают маленькую собачку, с которой они скоро свыкаются; их запирают потому, что иначе трудно было бы удержать их в то время, когда они при виде добычи делаются очень жадными и свирепыми. Кроме того, их везут всегда против ветра, чтобы звери, почуяв их запах, не разбежались». [184 - Марко Поло. Стр. 104.] «Лев» с красивой шкурой, по которой в длину проходят белые, чёрные и красные полосы, по-видимому, являлся уссурийским (амурским) или туранским (среднеазиатским) тигром. Охотничьи рыси – экзотично, но понятно. А вот дрессированные леопарды, кто они? Амурские леопарды, которых сейчас в природе остались считанные единицы, но в былые века численность этого подвида была достаточно велика, или алтайские снежные барсы – ирбисы? А может быть, для императора дрессировали переднеазиатских или кавказских леопардов, которых сейчас принято объединять в один подвид (персидские), самых крупных животных из этого вида? В прошлые столетия переднеазиатский – кавказский леопард был животным достаточно распространённым. Считается, что и сегодня его можно встретить в горах Кавказа, на территориях Ирана, Азербайджана, Турции и Средней Азии.
   Был и ещё один зверь, которого много веков использовали для охоты. В древнерусских летописях часто встречается слово пардус, в частности, в Лаврентьевском списке летописи Нестора, князь Святослав «легко ходя, аки пардус». В слове о Полку Игореве звучит фраза – «пардуже гнездо». Часть исследователей истории Киевской Руси расшифровывают слово пардус как гепард. Между строк читается, что азиатский гепард, или как его ещё называют «чита», был некогда для степей Приднепровья обычным животным, если летописцы упоминали о его выводках – «гнездах». Доказательством наличия гепардов у русских князей считается изображение сцены охоты с этими гончими животными на древних фресках Софии Киевской.
   «Гепард или охотничий леопард (Cynailurus) – род зверей из семейства кошек, – сообщает нам знаменитый энциклопедический словарь Брокгауза и Эфрона. – Г. общей формой тела и особенно высокими ногами похож скорее на собак, чем на кошек; но голова и хвост кошачьи. Когти не вполне втягивающияся, от этого стираются и притупляются на концах, как когти собак. Г. два вида: азиатский Г. или чита (Cynailurus jubatus Schreb.) и африканский или фахгад (Cynailurus guttatus Hermm.)…
   Пойманный Гепард в короткое время становится очень ручным и отличается кротким, ласковым нравом; по целым дням он мурлычит, как кошка. Ручных Г. употребляют для травли антилоп. Восточные государи в Персии, Монголии и Индии содержали в старину огромное множество Г. в своей охоте; ручные бывали даже при дворах французских королей и немецких императоров». [185 - Брокгауз. Эфрон. Т. VIII. Стр. 436.] По отрывочной и противоречивой информации азиатский гепард встречался в российской Средней Азии, на Прикаспийской низменности даже в XX веке, почему животное и было внесено в Красную Книгу СССР.
   Нынешние электронные ресурсы пестрят информацией о том, что русские князья «охотились с гепардами, как с собаками», сообщают подробности о серебряных ошейниках, поводках, намордниках и наголовниках этих животных. Электронные вопросы и ответы для украинских школьников на вопрос водились ли гепарды в южнорусских степях дают однозначный утвердительный ответ. В монографии «Человек и природа степной зоны, конец X – середина XIX в.» Сергей Васильевич Кириков – советский учёный-биогеограф, длительное время изучавший изменения животного мира в природных зонах СССР от древних времён до XX века, сообщал:
   «В ярлыках, выданных ханами Золотой Орды, упоминались пардусники и барсники, волчари и сокольники. В русских письменных источниках пардусниками и барсниками названы лица, ведавшие охотой с гепардами». [186 - Кириков. 1983. Стр. 9.]
   Боюсь, что в этом сообщении авторитетного и уважаемого учёного содержится неточность. Барс, это леопард (пантера), по латыни Panthera pardus (обратите внимание – пардус!). Барсники явно должны были заниматься содержанием барсов, скорее всего они ухаживали за персидским, переднеазиатским – кавказским (Panthera pardus saxicolor) леопардом, самым крупным из его подвидов. Соответственно и охотились с ним. Азиатский же гепард, или чита (Acinonyx jubatus), являлся другим животным. Путаница очень часто возникает оттого, что отчасти эти кошки похожи, а азиатского гепарда иногда называют ещё «охотничьим леопардом».
   В этой же монографии С. В. Кириков, со ссылкой на Рашид-ад-Дина, средневекового персидского учёного-энциклопедиста, написавшего фундаментальный труд по истории монгольской империи, высказал своё предположение относительно существования гепардов у крымских ханов: «У крымских ханов были особые пардусники. Это даёт основание предположить, что на землях Крымского ханства были обычны дикие копытные, на которых охотились с гепардами. Этих зверей крымские ханы, может быть, получали из Закавказья и Ирана, где гепарды были нередки в начале XIV в., когда там правил хан Газан. Для его охоты подданным полагалось в течение года доставлять 300 гепардов и около одной тысячи ловчих птиц». [187 - Кириков. 1983. Стр. 11.]
   О гепардах, шкуры которых даже в XIX веке доставлялись на Оренбургскую пограничную линию, упоминал профессор естественной истории императорского Казанского университета Эдуард Эверсманн: «Felis jubata. Гепард… Этот вид, уступающий немного в величине рыси, известен на Оренбургской пограничной линии под названием барса, название, под которым в других местах разумеют: Felis pardus и panthera, Pall. Он обитает по восточным берегам Каспийскаго и в странах около Аральскаго моря, и там, вероятно, встречается нередко, потому что Киргизы часто привозят его шкуры на линию для продажи. Этотзверь довольно велик и силен, так что нападает и душит самых больших млекопитающих тех мест, как то: антилоп, диких баранов (аркаров) и даже диких лошадей и ослов…». [188 - Эверсманн. Ч. 1. Стр. 8–9.] Очень сильно сомневаюсь, что гепард – не самый сильный хищник из семейства кошачьих, мог легко охотиться на тех же крупных копытных, на которых обычно охотился тигр. После внимательного прочтения «Описания естественной истории Оренбургского края» всё так же неясно, какое животное имел в виду профессор Эверсманн под названием гепарда? Например В. И. Даль под тем же латинским названием Felis jubata уверенно описывает нашего среднеазиатского барса:
   «Барс м. хищный зверь кошачьяго, львинаго рода, чубарый тигр, Felis pardus… у нас в восточных степях Азии водится один только вид барсов: гривчатый, F. jubata, приучаемый в Азии к охоте, травле…». [189 - Даль. Т. 1. Стр. 127.] Даже у уважаемых авторов налицо явная путаница с хищниками семейства кошачьих, что никак не добавляет ясности в вопрос о гепардах – пардусах киевских князей. Придется изучить этот вопрос более детально. Откроем «Словарь церковнославянского и русского языка», выпущенный вторым отделением Российской академии наук в 1847 году:

   Пардус, пард, м. Felis pardus, барс. (Святослав… легко ходяй, аки пардус. Лавр. Лет.)

   Пардужий, ья, ье, пр. Принадлежащий пардусу. (Простротася Половцы, аки пардужье гнездо. Слово о полку игореве.). [190 - СЦСРЯ. Т. 3. Стр. 160.]

   Как видим, в церковно-славянском языке пардус, это барс, и ни слова о гепардах. Посмотрим ещё:

   Пардаль, м., то же, что пард.

   Пардалей, м., Рысь. (Отъ оградъ львовыхъ, отъ горъ пардалеовъ. Песн. Песн. IV. 8.). [191 - СЦСРЯ. Т. 3. Стр. 159.]

   Словарь церковнославянского языка однозначно утверждает, что пард, пардус, пардаль, пардалей – это барс или рысь. Такая информация не расходится с сообщениями Марко Поло о дрессированных рысях и леопардах, участвующих в ханской охоте.

   Посмотрим слово пардус в словаре у В. И. Даля:

   – Пард или пардус, м., стар. Зверь кошачьяго рода, барс, Felis pardus? Названье шаткое.

   – Пардалей, м., вероятно то же, что пард, пардус, но переводят, как и панфирь, рысь. [192 - Даль. Т. 3. Стр. 37.] Час от часу не легче, поищем панфирь: – Пантера, ж., хищное животное жарких стран, вид барса. Из этого вышло панфирь, что переводят рысью. [193 - Даль. Т. 3. Стр. 30.] Оказывается, слова пантера и рысь в старорусском языке имели одно и то же смысловое значение. Но о гепардах – опять ни слова. В обстоятельном труде профессора Николая Яковлевича Аристова «Промышленность древней Руси», изданном в 1866 году, в разделе, посвященном ловле птиц и зверей, читаем:
   «В древних русских памятниках встречаются названия следующих зверей: пардуса или рыси, тура или зубра, буйвола, лося, оленя, серны, дикой козы, вепря или кабана, медведя, волка, белаго волка, лисицы…». [194 - Аристов. Стр. 3.] Тут же приводится и другое значение слова «пардус»:
   «Можно предполагать, что барсы бывали в давнюю пору в Южной России. Замечательно, что в ханских ярлыках в числе различных ловцов упоминаются пардусники. В переводных памятниках словом пард, пардус означается барс или пантера, леопард; иногда пард заменяется словом рысь, рысица – pardalis, panthera». [195 - Аристов. Стр. 4. Примечания.] Профессор Аристов, не сомневаясь, называл пардуса рысью или барсом (леопардом) и даже предполагал, что леопард мог жить в южнорусских степях. Видимо, у него были для этого основания. Встречается ли информация о барсах в другой древнерусской литературе? Да. Например в былине о Волхе Всеславиче или Волге Буслаевиче (предположительно прототип князя Олега Святославовича) говорится:

     Дружина спит, так Волх не спит:
     Он обернется серым волком,
     Бегал, скакал по тёмным лесам,
     А бъет он звери сохатые,
     А и волку, медведю спуску нет,
     А и соболи, барсы – любимый кус,
     Он зайцами, лисами не брезговал.

(Древн. Рос. Стих.) [196 - Аристов. Стр. 4. Примечания]
   Фраза «соболи и барсы – любимый кус» говорит сама за себя. А может быть, автор древнего литературного произведения под фразой «барсы – любимый кус» имел в виду как раз гепарда?
   Давайте порассуждаем. Гепард – животное пустынь и степей, его сила и преимущество – скорость ног, он совершенно не обладает способностью лазить по деревьям и по этой простой причине не смог бы выжить в заснеженном густом лесу. Да и по своей природе животные эти достаточно теплолюбивые. Самое обычное крупное хищное животное зоны лесов, которое часами может ждать удобного случая к нападению из засады – рысь. Для барса – леопарда лес также подходящая среда обитания – ведь живёт же в Амурской тайге его дальневосточный подвид. К тому же барс достаточно морозоустойчив, температурный режим Амурской тайги, хотя это и юг Сибири, достаточно суров. Условия высокогорий горных массивов Азии и Кавказа, в которых жили и живут леопарды, тоже сильно отличаются от курортных (вспомните знаменитого снежного барса). Хочу теперь вернуться к фрескам Софии Киевской. Рассматриваю сцены охоты в репродукции (надеюсь, что она не отличается от оригинала). Пятнистый зверь, которого все считают гепардом, при внимательном рассмотрении этого изображения, на гепарда похож очень мало, вернее, совсем не похож. Сама композиция, не говоря уже о пропорции изображения явно не подтверждает версию охоты с самым быстрым в мире существом. Зверь здесь явно крупный, по пояс охотнику, изображён не в стремительном беге, а в тяжёлом прыжке. Голова по отношению к размерам тела также крупная, а у гепарда должно быть наоборот. На мой взгляд, это изображение больше походит на сцену охоты с крупным персидским барсом.
   Конечно, возможно, всё дело в низкой квалификации художника. Но даже если это так, остаётся ещё один вопрос, где охотились с гепардами киевские или другие русские князья? О Киеве летопись замечает: «Бяше около града (Киева) лес и бор велик и бяху ловяща зверь», в лесах располагались и другие Русские княжества. Разогнаться здесь с гепардами было особенно негде, для лесной охоты нужны были другие ловчие животные. Степные угодья были собственностью иноплеменных владык, и, вопреки расхожему представлению, эти «ловы» тоже были жёстко разграничены. Как сейчас говорят, «внаглую», кто-либо из русских князей охотиться в ковыльной степи вряд ли бы рискнул. Вспомните, туда, в Дикое поле, ходили не зверя ловить, а «добывать славу ратную». Да, там на ковыльных просторах были не только враги, но и союзники, и друзья, и там тоже могли устраиваться совместные «гоны» или «облавы». Вот тогда для охоты на зайца, мелких степных антилоп нужны были стремительные гепарды, гончие собаки и стаи охотничьих птиц. Могли ли быть азиатские гепады у русских князей? Вполне могли, учитывая, что они были даже у европейских королей. Но это были подарочные экземпляры, дорогостоящие домашние питомцы. Поэтому вряд ли стоит говорить о массовых княжеских охотах с гепардами, о стаях гепардов, постоянно бегущих у стремени княжеского коня. Всё-таки русские князья – это не индийские Раджи, не те возможности. Восточные владыки могли присылать на Русь этих зверей десятками, но эти живые игрушки всё равно оставались экзотикой, прихотью властителя. И, уж конечно, они не размножались в киевских лесах.
   Если древнерусский летописец упомянул «пардужье гнездо», или «лёгкость хода» пардуса, которому уподобился князь Святослав, значит, он был уверен, все потенциальные читатели видели, как ходит пардус и какое оно «пардужье гнездо». Пардус из летописей не мог быть экзотическим гепардом, потому что там был описан зверь, который был бы знаком всем. Самый массовый хищный зверь того времени, размножающийся в наших лесах, которого узнал бы любой тугодум. Кто бы это мог быть? Конечно, рысь. А барсы на Руси действительно водились. В книге военного писателя, генерал-майора Владимира Богдановича Броне́вского «История Донского войска», изданной в 1834 году, в разделе «Описание Донской земли» приводятся эпизоды жизни казачьего войска. В XIX веке в воспоминаниях стариков-донцев ещё были живы сцены «больших войсковых охот», напоминавших татарские облавные охоты. Желанным трофеем в такой «забаве в азиатском вкусе» был дикий кабан – вепрь и барс, «который изредка забегал в Задонские степи»:
   «Троекратный выстрел подавал знак к начатию охоты: громкий крик стоящих на цепи Казаков пробуждал займище, и устрашенные сею тревогою звери поднимались. Избранные наездники по всем направлениям пускались за ними вскачь, стараясь лучшую добычу согнать к посту занимаемому Атаманом, дабы доставить ему честь убить вепря или барса, который изредка забегал в Задонские степи». [197 - В. Броневской. Описание Донской земли, нравов и обычаев жителей. Ч. 3. С.-Петербург. 1834. Стр. 184–185.] В советской Средней Азии барс был обычным животным вплоть до пятидесятых годов XX века: «Например в очень снежную зиму 1921 г. зверь поселился недалеко от одного поселка и ежедневно таскал овец (Билькенвич, 1924)… Только за весну 1951 г. в Кзыл-Арватском районе при нападении на скот было убито три барса. Один регулярно нападал на лошадей и убил в 1949 г. – 9, в 1950 г. – 17, а за первые три месяца 1951 г. – 3. Для сохранения лошадей колхоз вынужден был перегнать их в другой район. Барс убил лошадь и в Бадхызском заповеднике (Г. Дементьев, Рустамов, 1956)». [198 - Гептнер. Наумов. Т. 2. Ч. 2. Стр. 195.] Говоря о более древних временах, нужно сослаться на Н. Я. Аристова, который приводил свидетельства о том, что русские князья иногда делали друг другу редкие, но желанные подарки: пардусов – леопардов.
   И ещё одно соображение: долгое время русские княжества были провинциями Монгольской империи и провинциальные князья неизбежно должны были копировать привычки императора. А император охотился на крупную дичь с рысями, леопардами и тиграми.
   Подводя итог, можно сказать, что у русских князей могли быть и ручные гепарды, и дрессированные барсы, и охотничьи рыси. Были и охотничьи собаки. С гепардом могли охотиться на мелкую добычу, а скорее всего, содержать его как экзотическое домашнее животное. С рысью, а тем более с леопардом можно было охотиться на более крупного зверя, который был гепардам «не по зубам», например, на оленя, кабана или лося.

Глава 8
Археология

     Среди развалин, в глине и в пыли,
     Улыбку археологи нашли.
     Из черепков, разбросанных вокруг,
     Прекрасное лицо сложилось вдруг.

     Улыбкою живой озарено,
     Чудесно отличается оно
     От безупречных, но бездушных лиц
     Торжественных богинь или цариц.

     Взошла луна. И долго при луне
     Стояли мы на крепостной стене.
     Ушедший мир лежал у наших ног,
     Но я чужим назвать его не мог…

Валентин Берестов

   Прекрасные античные статуи, скифское золото, дамасские клинки, кольчуги, изысканные бронзовые изделия – эти музейные артефакты только небольшая видимая и совсем не главная часть того айсберга, которым является будничная, кропотливая и пыльная работа археологической экспедиции. Основными результатами, главной ценностью этой работы является, как вы понимаете, совсем не золото, а вещи гораздо более прозаичные. Битые черепки, фрагменты предметов быта, культовых вещей, снаряжения, оружия, особенности расположения человеческих останков и кости животных. Валентин Дмитриевич Берестов, археолог, ставший поэтом и писателем, написал в далёком 1968-м в своей интересной книге «Государыня Пустыня»: «И на старых бараньих костях может нарасти мясо истории, а вместо костного мозга из них удается извлечь иное лакомство». Старые кости из раскопов древних городов, караван-сараев или стоянок кочевников могут рассказать не меньше, чем записки путешественников тех времён. А самое главное, этот материал является не просто свидетельством жизни древнего скотовода или жителя леса, а объективными, материальными фактами жизни наших предков, жителей древней Руси и их соседей степняков.
   Чем же питались в былые века жители наших южных степей? Уже упоминавшийся С. В. Кириков, в своей работе «Человек и природа восточно-европейской лесостепи в X – начале XIX в.» сделал обзор костных материалов, собранных разными исследователями, работавшими в поднепровской и центрально-черноземной зонах лесостепи. При раскопках в слоях X–XIII веков наиболее часто археологи находили кости кабана, лося, косули и благородного оленя.
   В Вышгородском городище (окрестности Киева) найдены кости 21 лося, 18 оленей, 7 косуль, 6 кабанов. В Воиньском городище (городок-крепость Воинь Переяславского княжества при впадении реки Сула в Днепр)–50 оленей, 29 кабанов, 12 косуль, 10 лосей [Підоплічко, 1956; Сергеев, 1965]. В Воронежских городищах соотношение костей лося, косули и оленя было другим. Лося и косули было больше, а оленя благородного меньше [Громова, 1948; Цалкин, 1963]. Из крупных копытных в Воиньском и Вышгородском городищах обнаружены кости 4 туров, по два быка в каждом из городищ и одного тура при раскопках городища Киева [Підоплічко, 1956; Тимченко, 1972]. На воронежских раскопах кости тура не выявлены [Громова, 1948]. [199 - Кириков. 1979. Стр. 17.]
   Очень редко встречались останки зубров. В Киевском, Воиньском, Половецком (Богуславский р-н Киевской обл.) городищах по одному быку, два в Вышгороде [Тимченко, 1972]. В Титчихинском городище (высокий правый берег Дона, ниже устья реки Воронеж) кости одного зубра [Цалкин, 1963]. Такими же редкими были находки костных стержней сайгачных рогов в Киевском, Воиньском, Донецком городищах, в Воронежских городищах Борщево I и Титчихинское [Громова, 1948; Шрамко, 1962; Цалкин, 1963; Тимченко, 1972]. [200 - Кириков. 1979. Стр. 18.]
   По результатам этих исследований видно, что благородный олень до XIII–XIV веков был самым обычным животным даже на границе леса и степи, нередки здесь были косули – изящные маленькие олени. Забегали сюда на тонких высоких ногах и степные антилопы – сайгаки, с примечательной, закруглённой, горбатой мордой и нависающим над ртом подобием подвижного хоботка. У самцов сайгака, кроме мяса, ценились полупрозрачные, цвета светлого воска, рога. Иногда заходили даже грозные зубры и первобытные быки – туры, дикие предки нынешних быков и коров.
   В «кухонных» слоях X–XIII веков Воиньского городища идентифицированы кости лебедя, журавля, серого гуся, свиязи, кудрявого пеликана, тетерева, глухаря и некоторых других птиц [Сергеев, 1965]. На Райковецком городище (остатки городка-крепости XII–XIII веков у села Райки Житомирской области, разрушенного монголо-татарами) кости глухаря обнаружены в слоях той же хронологии [Підоплічко, 1956]. Идентифицированы кости этой птицы и при раскопках в Полтаве, в слоях VIII–XIV веков (Н. И. Гавриленко). Следовательно, глухарь в X–XIII веках для поднепровской лесостепи был обычной птицей. [201 - Кириков. 1979. Стр. 17.]
   Интересно также наличие в «кухонных» слоях городищ среднего Приднепровья и костей кудрявого пеликана. Птица эта считается теплолюбивой и в настоящее время гнездится в дельте Волги и Терека, районах Южного Урала, Узбекистане, Казахстане, Иране и других более южных странах. Кудрявый пеликан крупнее пеликана розового, размах крыльев у него достигает 2 м, длина крыла самцов 75–77 см, самок – 58–77 см. Весит такая птица 9, 12 и даже 13 кг.
   Наверное, всем понятно, что накопление костей птиц и животных в раскопанных слоях происходило многие десятки, может быть, даже в течение сотен лет. Количество обнаруженных диких животных во всех, и в более южных, и в более северных раскопанных городищах очень невелико, по нескольку десятков, а иногда и в единичных экземплярах. Чуть больше число останков дикой птицы. Зато основная и очень многочисленная масса костей принадлежит домашним животным. Конечно, нельзя утверждать, что простое население Руси охотой вообще не занималось. Охотничьи угодья (ловы) были не только у князей, но и у простого люда. Лаврентьевская летопись, сообщая о злоупотреблениях князя Ярослава, указывает, что новгородцы в 1270 году обвинили его в самовольном «завладении ловлями», принадлежавшими народу: «Княже, чему еси отъял Волхов гоголиными ловцы, а поле отъял заячими ловци?». [202 - Аристов. Стр. 16.] Кроме того, во время сезонных миграций животных, когда они сами большими табунами выходили на общинные поля или луга, сельчане вполне могли устраивать массовые облавы. Но это были частности. В целом, охота на Руси, видимо, не была массовым занятием, а, также, как и сейчас, являлась особым развлечением, скорее даже, способом жизни знати.
   Как ни странно, примерно такая же картина наблюдалась и в повседневном быту кочевников. Известный советский учёный-палеозоолог, доктор биологических наук Вениамин Иосифович Цалкин, работавший в Институте археологии АН СССР, пропустил через свои руки не одну тысячу костей животных, доставленных полевыми археологами. Поэтому его мнение является достаточно авторитетным в среде специалистов. По результатам раскопок в Поволжье древнего города Сарай Берке (в XIII–XIV веках бывшего столицей Золотой Орды) он написал монографию «Домашние животные Золотой Орды», где сообщил о полученных результатах. При раскопках Сарай Берке было исследовано более 24 тысяч костей 14 различных видов домашних и диких животных. Дикими животными были сайгак, лисица, перевязка и заяц-русак, то есть самые обычные виды, существующие и сейчас. Ни останков гепардов, ни каких-либо других экзотических животных обнаружено не было.
   «Обращает на себя внимание не только узость видового состава диких животных, но и малочисленность костных остатков их в Сарае Берке. Они составляют менее 0,2 % от общего количества костей из этого археологического памятника и 2,2 % минимального количества особей, которым они принадлежали. При этом большая часть остатков диких животных происходит от зайцев. Представляется достаточно очевидным, таким образом, что в жизни населения столицы Золотой Орды охота не имела сколько-нибудь существенного хозяйственного значения», – писал учёный. [203 - Цалкин. 1967. Стр. 116.] Это не совсем вяжется с многочисленными публикациями, утверждающими, что охота, наряду со скотоводством, была одним из основных занятий татар. Да и наш знакомый Иосафат Барбаро красочно описывал буйство дикой природы в низовьях Дона, в окрестностях города Тана:
   «Ночью, если окна в домах были отперты, птицы, привлеченныя светом огня, влетали даже в самыя комнаты. Диких зверей, как то оленей и других, сбежалось также безчисленное множество;но они боялись подходить слишком близко к городу». [204 - Барбаро. Стр. 21.] В такой ситуации горожане просто обязаны были питаться дармовым мясом зверя и птицы. Чем можно подтвердить эти догадки? Воспользуемся материалами доклада Ю. Я. Кожевниковой «Фауна средневекового Азака» на Азовской научно-практической конференции 1986 года по истории Поволжья и Северного Причерноморья. Город Азак (Тана), будущий Азов, располагался в низовьях Дона. Исследуя кости животных, птиц и рыб, обнаруженные археологами при раскопках культурного слоя XIV века, Ю. Я. Кожевникова приводит интересные данные: «Из всего обилия животных, только четыре особи были дикими. Найдены кости 1 лося, 2 благородных оленей, и 1 лисицы». [205 - Кожевникова. 1989. Стр. 79.]
   Другой исследователь, Аида Григорьевна Петренко, для волжского города Великого Болгара также отмечает всего 0,2 % костей диких животных от всего их количества в культурном слое этого древнего поселения.
   Значит, справедливо считают исследователи, охота не имела существенного хозяйственного значения для древних степных городов Поволжья и Придонья. А как же быть с описаниями Иоса фата Барбаро или Абулгази-Баядур-Хана о массовых облавных охотах, которые устраивали татары? Скорее всего, такие мероприятия численностью в несколько тысяч или десятков тысяч человек не были обыденным явлением, а являлись неким древним ритуалом. Но здесь надо сделать оговорку. Отряды татар или других степных кочевников охотились большей частью на марше в степи, где и оставались останки животных и птицы. И в таких степных походах действительно могли питаться большей частью дичью.
   При охоте на пушного зверя тушки животных до городов просто не доходили. Шкурки снимались вблизи мест охоты, а мясо добытых зверьков, скорее всего, употреблялось охотниками в пищу. (В сибирской тайге охотники-промысловики в советское время охотно использовали в пищу тушки добытых белок, куниц, соболей и совсем не по причине бескормицы. Полевики-«научники» тоже не гнушались такой едой. Суп из лисы, мясо которой у многих вызывает брезгливость, ничем не хуже супа из зайчатины, а мясо белки вообще является деликатесом).
   А вот ещё одно сообщение Марко Поло о татарской охоте во времена Кублай-Хана (внука Чингис-Хана): «Ни одному купцу, ремесленнику и поселянину не дозволяется держать у себя соколов или других птиц, употребляемых для охоты, также и охотничьих собак, а вельможам и дворянам воспрещается охотиться в окрестностях тех мест, где находится его величество… Но в других местах охота им не воспрещается». [206 - Марко Поло. Стр. 108–109.] Оказывается, круг лиц, которым разрешалось охотиться с собаками и соколами, был строго ограничен (вполне вероятно, что такая регламентация касалась и населения русских княжеств), да ещё был особый запрет на охоту в любимых угодьях Великого Хана:
   «Еще существует закон, запрещающий всем, живущим во владениях его величества, травить зайцев, диких коз, оленей и других подобных животных или больших птиц с марта до октября, потому что они в это время ростут и плодятся, и так как за нарушение этого закона полагается строгое наказание, то дичь размножается в неимоверном количестве». [207 - Марко Поло. Стр. 109.] Очень любопытно, что уже в XIII столетии на территориях, подвластных Орде, действовало природоохранное законодательство. И кто перед кем здесь предстаёт «диким варваром»?
   Если учесть всё вышесказанное, получается, что даже в Кипчакских степях охота на дикого зверя и птицу была строго регламентирована и являлась не таким уж массовым и обычным занятием. Окончательно проясняет ситуацию с охотой заметка Марко Поло о пище татар. Он сообщает, что кочевники особенно «любят мясо и молоко; едят то, что доставляет им охота и в особенности одно маленькое животное, похожее на кролика и называемое в народе фараоновой мышью, которое в летнее время появляется в большом количестве на равнинах; но они не пренебрегают и мясом лошадей, верблюдов и даже собак, если они хорошо откормлены». [208 - Марко Поло. Стр. 64.] То есть основной пищей кочевников все-таки было мясо не дичи или лошадей, а домашнего скота, в больших количествах использовалось молоко и продукты его переработки. А объектом массовой охоты была некая «фараонова мышь». Толковый словарь Владимира Даля сообщает: «Фараонова мышь, перевдн. Viverra Ichneumon,зверок в Египте, выедающий яйца крокодила». [209 - Даль. Т. 2. Стр. 958.] Современная электронная энциклопедия – Википедия, сообщает, что «фараонова мышь» – это египетский мангуст.
   Вряд ли в наших степях водились крокодилы и египетские мангусты. Скорее всего, фараоновой мышью, которая «похожа на кролика», Марко Поло назвал степного сурка (байбака). Эти достаточно крупные животные (весом до 6, отдельные экземпляры до 11 кг) в большом количестве обитали на наших землях в былые времена. Добыча эта вполне съедобная, можно даже сказать деликатесная. По отзывам охотников, мясо сурка напоминает по вкусу молочного поросенка. Его жир считается целебным и тоже очень приятен на вкус. Кстати, в пищу употребляли и более мелких грызунов – степных хомяков и сусликов, которые до сих пор водятся в наших степях. Для охоты на такую дичь – сурков, хомяков и сусликов, разрешение хана точно не требовалось. А эти грызуны, кроме вкусного мяса и жира, давали ещё и шкурки с неплохим мехом.

   При раскопках в Азаке были обнаружены и дикие птицы: кости одного орла-могильника, одного беркута, одной дрофы и одной вороны. Выявлены также кости четырех гусей, но идентифицировать – были они дикими или домашними – ученые не смогли. [210 - Кожевникова. 1989. Стр. 80.] Трудно представить, что жители Азака любили питаться мясом орлов. Значит, среди горожан были достаточно знатные граждане, имеющие право держать охотничьих птиц. Ворона, конечно, попала сюда случайно в силу естественных причин.
   Рыбы жители этого города ели очень много, в том числе значительное количество осетровых. Особенно впечатляют размеры этой съеденной рыбы. Длина сазанов достигала метра (48–98 см), тарани чуть меньше полуметра (32–43 см), судака от 54 до 70 сантиметров, щуки до 1,3 метра. Очень крупной была стерлядь – от 67 до 97 сантиметров, ненамного меньше осетров, которые достигали длины 1,3 метра. Были и настоящие монстры – белуги длиной около 3,6 метра, сомы от 1,5 до 3,1 метра, севрюга – от 1,4 до 1,75 метра. Результаты раскопок свидетельствовали – лов рыбы играл важную роль в жизни населения низовий Дона. Сомы до трёх метров, белуги до четырёх метров, сейчас это кажется фантастикой. Можно предположить, что такое же видовое разнообразие и обилие ихтиофауны, как в реке Дон, существовало и в других близлежащих реках Черноморского бассейна – в Северском Донце и Днепре.
   Но всё же основная масса обнаруженных костей принадлежала не диким животным, не птице или рыбе, а домашнему крупному и мелкому рогатому скоту. За какой-то период XIV века жителями было съедено 597 коз и овец, 173 коровы, быка и вола, 33 лошади, 10 свиней, 3 верблюда. В целом такая структура потребления скота наблюдалась на всей территории Золотой Орды, что видно из таблицы, составленной Ю. Я. Кожевниковой.

   Соотношение между видами домашних животных по числу особей в слоях XIV века, % [211 - Кожевникова. 1989. Стр. 85.]

   В мясном рационе жителей Дикого Поля преобладали овцы и козы, их доля колебалась в районе 70–80 %. На втором месте по популярности у татарского населения был крупный рогатый скот (от 12 до 23 %). Вопреки устоявшимся представлениям, конина в Орде не была пищей повседневной, её доля в общем составе съедаемых животных была не более 12 %. Совсем в небольших количествах употреблялись в пищу верблюды и свиньи. Найденные в кухонных остатках кости были сильно разрушены, особенно это касается черепов животных, Вениамин Иосифович Цалкин называл такую картину типичной. Причём разрушены кости и черепа были ещё во времена оно. [212 - Цалкин. 1967. Стр. 117.] По результатам исследования становятся совершенно очевидными вкусовые пристрастия кочевников: они предпочитали то, «чего вкуснее нет в мире», – мозговые кости и бараньи мозги.
   В Азаке возраст использованного в пищу мелкого рогатого скота был разный, большей частью от двух лет и более (11,9 % забитых особей моложе 3 месяцев, 8,5 % до одного года, 28,9 % до двух лет и 50,8 % старше двух лет). Среди всех животных этой группы овец было около 80 %, меньше было коз – 20 %. [213 - Кожевникова. 1989. Стр. 85.]
   Вениамин Иосифович Цалкин определил существование в XIV веке трёх пород овец и различал их как «золотоордынская», «болгарская», «древнерусская лесная». По результатам раскопок поволжского города Великого Болгара – болгарские из них самые крупные и самые ширококостные, ордынские чуть мельче. Рост золотоордынских овец колебался от 58 до 78 сантиметров, соответственно болгарские были крупнее. Самыми мелкими были «древнерусские лесные». Три эти породы разводились повсеместно по всей территории Восточной Европы. С течением времени «золотоордынская» дала начало современным «каракульским», «романовским», «северным короткохвостым» овцам. [214 - Цалкин. 1967. Стр. 124–125.] Величина домашних коз того времени составляла в среднем 64 сантиметра в холке, [215 - Кожевникова. 1989. Стр. 82.] это примерно соответствует росту одной из мелких современных пород – ангорской козы (63–66 сантиметров). Кстати, ангорская коза имеет как раз азиатское происхождение и очень древние корни. Ещё мельче ангорской – кашмирская коза, которая дает очень тонкую и мягкую шерсть, тот самый знаменитый «кашемир». Эту породу тоже с глубокой древности разводят на высокогорных плато величественных горных массивов Азии.
   Много ли было в древние времена пород крупного рогатого скота на наших землях? По результатам археологических исследований В. И. Цалкин считал, что во II тысячелетии нашей эры на территории Восточной Европы таких пород было две, и они значительно отличались между собой.
   Первая порода – это скот кочевников южных степей от Днепра до Волги, более крупный и грубокостный, распространенный и в Среднем Поволжье, и у Волжских Болгар – так называемый «золотоордынский скот». Это тот скот, который исследовала Ю. Я. Кожевникова при раскопках Азака, и сам Цалкин при раскопках Сарай Берке.
   Вторая порода – это «древнерусский лесной скот», малорослый и тонкокостный, разводившийся славянскими племенами в лесной зоне нынешних Белоруссии, Украины и России, а также жителями Восточной Прибалтики. Тот же или по крайней мере очень близкий по размерам и структуре костей скот, судя по многочисленным публикациям зарубежных исследователей, разводился жителями Центральной, Западной и Северной Европы. Имеется также установленный факт смешения золотоордынской и древнерусской лесной породы в районе верхней Волги по результатам археологических раскопок Старой Рязани. [216 - Цалкин. 1967. Стр. 121.]
   В целом, по современным меркам, скот тех веков был не очень крупный, если не сказать наоборот. По измерениям Ю. Я. Кожевниковой, высота быков (из раскопок в Азаке) в холке была в среднем 117,2 см, коров 113,4 см, волов 125 см -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

. В. И. Цалкин также сообщал, что для «золотоордынского» скота обычен рост 115–125 сантиметров, а вот для «древнерусского» характерна высота в холке в пределах 100–115 см. Представьте такую буренку или быка высотой один метр – впечатляет? И такой домашний скот водился на территории практически всей Европы. Недаром средневековым европейским путешественникам домашний скот татар казался очень рослым.
   Среди употреблённого в пищу крупного рогатого скота преобладали быки, причем, старших возрастов (95,5 % старше 24–28 месяцев). [217 - Кожевникова. 1989. Стр. 80.] В Азаке разводили и свиней, причем, забивались они преимущественно в молодом возрасте (более 75 %). [218 - Кожевникова. 1989. Стр. 83.] Потребляли свинину и в другом степном городе – Сарай Берке, столице Золотой Орды. Но кочевники в степях от Днепра до Волги свиней вообще не разводили, это не соответствовало их стилю кочевой жизни. В. И. Цалкин наличие свиных костей в средневековом культурном слое Сарай Берке объяснял наличием там общины русских ремесленников, которые и употребляли свинину в пищу. В Азаке свиней разводили, видимо, живущие там венецианцы. В любом случае количество потребляемых в пищу свиней и в Азаке, и в Сарай Берке было очень незначительным. Отдельно стоит отметить факт употребления в пищу горожанами Азака двухгорбых верблюдов, которые в то время в наших степях были самыми обычными домашними животными. [219 - Кожевникова. 1989. Стр. 83.]

   Кости лошадей были немногочисленны. Поэтому можно говорить о том, что лошади, вопреки сложившемуся представлению, не были самым излюбленным блюдом степняков. И забивали их далеко не в молодом возрасте. Костей молодых животных (в возрасте до 4 лет) в раскопанном «культурном» слое было только около 25 %, что, как отмечают исследователи, «в целом типично для золотоордынских городов». Значит, несмотря на обилие лошадей, их берегли и под нож пускали уже престарелых или больных скакунов. В городах Сарай Берке и Великом Болгаре основная масса лошадей была «малорослой», а в Азаке «среднерослой». Кроме того, ученые отметили деление лошадей на тонконогих, среднетонконогих и полутонконогих (надо же, какая удивительная классификация). А были ещё крайнетонконогие, средненогие, полутолстоногие и т. д. [220 - Кожевникова. 1989. Стр. 82.]
   Вениамин Иосифович Цалкин обнаружил в археологическом слое Золотоордынской столицы кости двух лошадиных пород, которых он классифицировал как «золотоордынский конь» и «древнерусская лесная лошадь». Древнерусские лесные лошади были чуть мельче золотоордынских скакунов (средняя высота в холке соответственно 132,5 см, и 135,3 см). Разновидностей их было множество. Кроме классификационного отличия по толщине ног, ученые различали животных и по росту. Очень мелкие (высота в холке 112–120 см), мелкие (120–128 см), малорослые (128–136 см) средние (136–144 см), рослые (144–152 см), крупные (152–160 см). [221 - Цалкин. 1967. Стр. 127.]
   Как вам «древнерусский лесной» скакун высотой чуть более метра? А теперь представьте дружины киевских князей на этих лошадях. Картина, наверное, была очень зрелищной. Поневоле вспоминается Иван Царевич на Сером Волке.
   Основной домашней птицей, жившей в Азаке, были куры. Были обнаружены две разновидности этой птицы – крупная, по размерам соответствующая современным курам, и мелкая, близкая к курам бентамским (порода карликовых кур, которую сейчас разводят как декоративную). [222 - Кожевникова. 1989. Стр. 80.] Неясно, участвовало ли куриное племя в кочевых степных переходах татарской орды. Однако напрашивается предположение, что именно миниатюрные птицы очень удобны для содержания в некоем сплетенном из лозы мобильном курятнике, расположенном на скрипучей татарской арбе. В этом случае очень экзотично смотрелся вылет этакой стаи малюсеньких курочек и петушков, выпускаемой хозяйкой на прогулку в степь. И наверняка птица сама находила дорогу домой, на арбу?

   Стоит упомянуть об обнаруженных в Азаке костях 20 собак и 5 кошек. Собаки были, по крайней мере, двух пород (интересно было бы узнать каких), причем основная часть костей принадлежала щенкам. Ю. Я. Кожевникова считает, что употребление собак в пищу маловероятно. Может быть, щенков забивали ради мягкого и качественного меха? Взрослые псы, видимо, были надежными сторожами, пастухами или умелыми охотниками. А кошка уже тогда была домашней любимицей хозяек, незаменимым борцом с полевыми грызунами. [223 - Кожевникова. 1989. Стр. 83.]

Глава 9
Степь

     …Не терплю богатых сеней, мраморных тех плит;
     От царьградских от курений голова болит;
     Душно в Киеве, что в скрине, – только киснет кровь,
     Государыне-пустыне поклонюся вновь!

     …Снова веет воли дикой на него простор,
     И смолой и земляникой пахнет тёмный бор.

Алексей Толстой

   Как вы помните, в восточных языках степные пространства от Дуная до Иртыша носили название Дешт и Кипчак, Большой или Малый Хейхат. Оседлые народы, славяне называли эти пространства по-другому.
   В древнерусских летописях безбрежные ковыльные просторы, куда «добывать славу ратную» уходили княжеские дружины, назывались Диким Полем или просто Полем. Летописец, творец «Задонщины», описывая в XV веке битву воинов Московского князя Дмитрия Донского и отрядов темника Золотой Орды Мамая, упоминал Поле Куликово. В русских былинах, сказаниях, в письменных источниках Кипчакская степь звалась Полем Половецким.
   Такое же название существует и в польском языке. На карте французского военного инженера и картографа Г. Л. де Боплана (Carte d’Ukranie) степи названы по-польски Dzikie Pole (Дикое поле). На этой же карте мы видим и латинское название – Loca Deserta «Необитаемые, безлюдные, пустынные места», что в смысловом выражении соответствует персидскому и османскому «heyhat».
   В древнерусском языке, кроме термина Дикое Поле, существовал и ещё один – Пустыня. В те времена смысловое выражение этого слова отличалось от нынешнего и в точности соответствовало всё тому же восточному «heyhat». В словаре у Даля: «Пустыня, ж. необитаемое, обширное место, простор, степи. [Глас вопиющего в пустыне]. [224 - Даль. Т. 4. Стр. 1421.] В словаре церковно-славянского языка (выпуск Академии Наук от 1847 года) сказано коротко и просто: «Пустыня – необитаемое место». [225 - СЦСРЯ. Т. 3. Стр. 580.] Как дополнение к «Пустыне» существовало и другое название – Пустынь, с ударением на первом слоге, которое обозначало уединённую обитель, одинокое жилье, лачугу отшельника, нештатный монастырь. [226 - Даль. Т. 4. Стр. 1421.] Помните, знакомые названия Оптина пустынь, Соловецкая пустынь, Саровская пустынь? Но ни в одном древнем источнике не упоминается привычное нам слово «степь». Откуда же пришло это название, с которым связано множество произведений русской литературы, целый пласт многовековой культуры Руси?
   Для того чтобы разобраться с этим, обратимся за помощью к специалистам. Откроем материалы III Международного симпозиума «Степи северной Евразии» от 2003 года доклад В. А. Бушакова и Н. Е. Дрогобыч «О происхождении ландшафтного термина степь». Существуют правила формирования тех или иных слов, общие для разных языков. Например: от общесемитского корня ‘rb – быть сухим, пустынным, образовано библейско-еврейское ‘arābāh – пустынное плато, степь, от которого происходят арабское название al-‘arabat – пустыни к югу от Мертвого моря (отсюда греческое Αραβία и латинское Aravia). А также этноним ‘arab – арабы, бедуины, ‘urb – арабы; бедуины (обитатели степи). Видимо, в ряду этих названий находится и привычное нам – Арабатская стрелка. Образование в языке нового слова для передачи понятия «степь», скорее всего, связано с использованием для этой цели уже слова существующего, отражающего признаки степного ландшафта: пустынность, плоский рельеф, необозримость пространства, травянистая растительность либо что-то подобное.
   Подходящие слова имеются в германской, романской, финно-угорской, греческой группе языков: английское – steppe, немецкое – steppe, французское – steppe, испанское – estepa, финское – steppi, венгерское – sztyepp и даже греческое – Στέππη. Считается, что впервые слово степь (англ. steppe) употребил Уильям Шекспир в пьесе «Сон в летнюю ночь», опубликованной в 1600 г. [227 - Бушаков. Дрогобыч. Стр. 109–111.]
   Но подобные слова существовали и в славянских языках. Древнерусское слово степь – обозначало «хребет, спину, холку быка, коровы, лошади», «спину борзой собаки», сюда же относится степа – спина в новгородских говорах. Филологи утверждают, что существует устойчивая семантическая связь «спина» ↔ «возвышенность», и здесь проявляется вторичное значение слова степь – «луг, пастбище на возвышенном месте, поляна на возвышенном месте». Отсюда степь – безлесная возвышенность, водораздел в мезенском и архангельском говорах, сюда же следует отнести степ – непроходимое место на горе, и степа – пропасть, в бойковском диалекте (одном из древнейших в украинском языке). А также польское – step (м. р.), чешское и словацкое step (ж. р.), болгарское – степ (ж. р.). [228 - Бушаков. Дрогобыч. Стр. 110–111.] Трудно сказать, с какого времени в русском языке просторы Дешт и Кипчак, Дикое Поле, стали именоваться ландшафтным термином «Степь». В «Книге Большому Чертежу», фундаментальном произведении XVI столетия, написанном по приказу царя Иоанна IV Васильевича (Грозного), выполнена топография земель Московского государства, в том числе, и зоны южного пограничья. В книге дана подробная роспись Муравского, Изюмского шляхов, Кальмиусской сакмы до самого Перекопа, но термин Степь в этом описании пока ещё не использовался. В современном его значении это слово употребил московский купец Федор Котов, совершивший в 1623 году «хождение в Персию», в записках: «О ходу в Персидское царство и из Персиды в Турскую землю, и в Индию, и в Урмуз, где корабли приходят»:
   «И от Астрахани до Терка и от Терка до Астрахани сухой путь есть же, ходят степию в станицах». [229 - Временник. Кн. 15. О ходу в Персидское царство. Стр. 3.] И хотя наверняка в русском разговорном языке этот термин использовался и ранее, с XVII века Степь входит в русскую литературу. С этого момента многие русские писатели использовали его в своих бессмертных произведениях. Действительно, невозможно описать степь лучше, чем это сделал русский классик:

   Степь, чем далее, тем становилась прекраснее. Тогда весь юг, все то пространство, которое составляет нынешнюю Новороссию, до самого Черного моря, было зеленою, девственною пустынею. Никогда плуг не проходил по неизмеримым волнам диких растений. Одни только кони, скрывавшиеся в них, как в лесу, вытоптывали их.
   Ничего в природе не могло быть лучше. Вся поверхность земли представлялася зелено-золотым океаном, по которому брызнулимиллионы разных цветов. Сквозь тонкие, высокие стебли травы сквозили голубые, синие и лиловые волошки; жёлтый дров выскакивал вверх своею пирамидальною верхушкою; белая кашка зонтикообразными шапками пестрела на поверхности; занесенный бог знает, откуда колос пшеницы наливался в гуще. Под тонкими их корнями шныряли куропатки, вытянув свои шеи.
   Воздух был наполнен тысячью разных птичьих свистов. В небе неподвижно стояли ястребы, распластав свои крылья и неподвижно устремив глаза свои в траву. Крик двигавшейся в стороне тучи диких гусей отдавался бог весть в каком дальнем озере. Из травы подымалась мерными взмахами чайка и роскошно купалась в синих волнах воздуха. Вон она пропала в вышине и только мелькает одною чёрною точкою. Вон она перевернулась крылами и блеснула перед солнцем… Черт вас возьми, степи, как вы хороши!..
Н. Гоголь. Тарас Бульба

   Степь не была «безжизненными, пустынными местами», она всегда была полна жизни. Как мы знаем из многочисленных записок иностранных путешественников, места наши были очень обильны, в степи водилось множество зверя и птицы, реки были полны рыбой. Вот ещё одна запись, сделанная знакомым нам литовским дворянином Михалоном Литвином, которая касается земель Среднего Приднепровья:
   «Зверей такое множество в лесах и степях, что дикие волы (bisontes), дикие ослы (onagri) и олени убиваются только для кожи, а мясо бросается, кроме филейных частей; коз и кабанов оставляют без внимания. Газелей такое множество перебегает зимою из степей в леса, а летом в степи, что каждый крестьянин убивает тысячи. На берегах живет множество бобров. Птиц удивительно много, так что мальчики весною наполняют лодки яйцами уток, диких гусей, журавлей, лебедей, и потом их выводками наполняются птичьи дворы. Орлят запирают в клетки для перьев к стрелам». [230 - Литвин. Стр. 61–63.]
   Свидетельства о тысячах добываемых крестьянами газелей, о мясе оленей и «диких волов», бросаемом за ненадобностью, скорее всего, являлись полемическим преувеличением. Но описание природы нашего края первой половины XVI столетия, сделанное пером современника, конечно, представляет интерес. Особенно любопытна для меня информация о сборе яиц дикой птицы для её дальнейшего разведения. Эти записи Михалона Литвина заставляют вспоминать давние яркие картинки моей жизни.
   Дело в том, что в 80-х годах теперь уже прошлого века, после окончания Днепропетровского университета, мне довелось жить и работать в одном из глухих таёжных сибирских посёлков. Поселок, населённый малочисленной северной народностью, стоял на берегу большого таёжного озера. Озеро это принимало весной огромные перелетные стаи диких гусей, уток и даже лебедей. После начала гнездования прилетевшей птицы в посёлке начинался праздник весеннего сбора яиц. Именно праздник, потому что к нему готовились заранее всей общиной, ждали решения старейшин. И вот, получив отмашку, в теплый солнечный июньский день жители посёлка – малые дети, их родители, бабушки с дедушками, с корзинами, вёдрами, тазами, тазиками, кастрюлями, с закусками и напитками устремлялись к берегу озера. Лодки легко скользили по воде, взятые из дому ёмкости быстро наполнялись яйцами дикой птицы из многочисленных прибрежных гнезд.
   Две недели посёлок питался яичными блюдами всевозможных видов. Яйца варёные и жареные, пироги, кулебяки, расстегаи с яичной начинкой и июньской таёжной зеленью. Салаты, домашние майонезы и множество других яичных блюд, на которые только хватало сил и фантазии хозяек. Стайки девушек мыли волосы самодельным яичным шампунем прямо на берегу таёжной речки. Яичное пиршество!
   Кроме того, значительная часть яиц подкладывалась под домашнюю птицу и очень скоро поселок оглашался писком гусиных и утиных выводков (берег озера вблизи поселка издавна был поделён между его жителями и каждый участок прямо в воде огорожен густым частоколом). Каждая такая водная птицеферма принимала, в зависимости от возможностей и потребностей семьи, большую или маленькую стаю диких утят и гусят, которые на хозяйских кормах к осени успевали набрать солидный вес. К заморозкам сельчане получали солидную прибавку в бюджет семьи в виде значительного количества упитанных тушек откормленных водоплавающих.
   Уникально в этом действе было то, что оно не наносило вреда диким пернатым, издавна гнездящимся возле посёлка. Поскольку яйца изымались в первые дни гнездования, разочарованные родители через небольшой промежуток времени делали вторую кладку и выводили к осени (времени было достаточно) полноценное потомство. Охотиться на это маточное поголовье было категорически запрещено местными обычаями. Кроме того, жители следили, чтобы поселковые собаки не тревожили без нужды дикие гнездовья, и даже отстреливали лис, которые рискнули промышлять у берега. Вообще-то редкий таёжный зверь будет беспокоить птиц, гнездящихся на этом озере, вблизи людских жилищ.

   Такой вот древний обычай, своеобразный симбиоз человека и дикой природы, который наверняка насчитывал многие столетия, а может быть, и тысячи лет. Описания Михалона Литвина являются лучшим тому подтверждением. Оказывается, подобный способ разведения дикой птицы существовал в древности и в наших краях. Какая красочная картина: многочисленные выводки диких гусей, уток, журавлей и лебедей, наполняющих хозяйские птичьи дворы!

   Самым крупным животным, обитавшим на наших ковыльных просторах, общепризнанным царём степей с начала исторической эпохи были не мамонт и не шерстистый носорог. Дикие быки – Туры, учили мужчин настоящей охоте со времен детства человечества, они и стали одними из первых домашних животных. Туры – это те самые быки, которых Герберштейн называл дикими волами (bisontes). Так же, как неисчислимые стада диких бизонов топтали просторы американских прерий, большие стада туров кочевали по бескрайним просторам Евразии. Какую угрозу представлял этот былинный Тур, видно из рассказа Владимира Мономаха об опасностях, подстерегавших его на княжеских охотах: «Тура мя два метала на розех с конем, говорит он, олень мя один бол…». [231 - Аристов. Стр. 10.] «Метать» седока вместе с конём (даже если конь был высотой чуть более метра) могло только очень сильное и свирепое животное (представляю ощущения незадачливого охотника). О буйстве тура свидетельствует и само его старорусское название буй – тур. Перелистаем справочник-объяснение малоизвестных слов в книге «Славянская хрестоматия или памятники отечественной письменности от XI до XVIII века» издания 1849 года: Буй или буiй – буйный, глупый: буи и слипiи; буiи и cлѣniu; дыкый: буй – туръ (дикий волъ). [232 - Пеннинский. Стр. 376.] Вероятно, от этих старославянских выражений берёт начало ещё одно название грозного быка – буйвол (буй – вол). Часто вместо буй – тур употребляли другое словосочетание яр – тур: Яръ – ярый, свирѣпый: яръ – туръ, тоже, что буй – туръ. [233 - Пеннинский. Стр. 427.] За многие столетия тур стал настолько легендарен, что превратился в эпический образ, который широко использовался в русском устном и письменном творчестве. Летописец в Слове о полку Игореве сравнивает силу князя Всеволода с могучим яр – туром:

     Славный яр тур Всеволод! С полками
     В обороне крепко ты стоишь,
     Прыщешь стрелы, острыми клинками
     О шеломы ратные гремишь.
     Где ты ни проскачешь, тур, шеломом
     Золотым посвечивая, там
     Шишаки земель аварских с громом
     Падают разбиты пополам.
     И слетают головы с поганых,
     Саблями порублены в бою,
     И тебе ли, тур, скорбеть о ранах,
     Если жизнь не ценишь ты свою!

(Перевод Н. Заболоцкого)
   Если говорить точнее, таких быков на землях Восточной Европы было два: собственно первобытный бык – тур (Bos primigenius), о котором идёт речь, и зубр или европейский бизон (Bison bonasus). Как выглядит зубр, знают практически все, после второй мировой войны стараниями советских учёных он стал разводиться в заповеднике Беловежская Пуща. Дикий тур к настоящему времени вымер, считается, что последнее животное погибло в 1627 году в Польше, где в искусственных условиях содержалось несколько его особей. Сигизмунд Герберштейн в «Записках о Московских делах», изданных в 1550 году, оставил описание последнего стада первобытного быка: «Буйволы водятся в одной только Мазовии, которая погранична с Литвою; на тамошнемязыке называют их Турами… Это настоящие лесные быки, ничем не отличающиеся от домашних быков, за исключением того, что они совершенно чёрные и имеют вдоль спины белую полосу наподобие линии. Количество их не велико, и есть определенныя деревни, на которых лежит уход за ними и охрана их, и таким образом за ними наблюдают почти не иначе, как в каких нибудь зверинцах». [234 - Герберштейн. Стр. 174.] В Европе того времени вокруг тура с зубром происходила постоянная путаница, их то считали одним животным, то сообщали совершенно фантастические сведения о том или другом. Наверное, поэтому барон Герберштейн постарался подробно описать обоих тяжеловесов, даже сделал их зарисовки и объяснил различия между ними. Зубр в его описании выглядит так:
   «Германцы неправильно зовут его Aurox или Urox; это имя подобает буйволу, имеющему совершенно вид быка, тогда как бизонты совершенно не похожи на них по виду. Именно у бизонтов есть грива; шея и лопатки мохнаты, а с подбородка спускается нечто вроде бороды… На спине у них возвышается нечто вроде горба, а передняя и задняя части тела ниже спины». [235 - Герберштейн. Стр. 173.] А вот как выглядит в описании Брокгауза и Эфрона тур:
   «…Древний тур хорошо был известен нашим предкам, был животным массивным, с длинными рогами, гнедой масти, отличался громадной силой и быстротой, любил держаться в местностях болотистых и лесистых, как привольных для корма и уединенных. По былинам, границы обитания тура определяются Приднепровьем, землею Волынскою и пущами литовскими; но народный язык и названия разных урочищ, в которых сохранилось имя тура, расширяет эти границы на восток до верховьев Донца, а на север – до Ладоги (где есть Турова пустынь), Грязовца и Галича». [236 - Брокгауз. Эфрон. Т. Xa. Стр. 944.] Однако путаница с двумя быками продолжалась достаточно долго. Даже профессор Аристов уже в XIX столетии называл зубра туром, а отдельно классифицировал буйвола, помните: «В древних русских памятниках встречаются названия следующих зверей: пардуса или рыси, тура или зубра, буйвола, лося, оленя, серны, дикой козы…». [237 - Аристов. Стр. 3.] А что уж говорить об остальных.
   В действительности, буйволом в Европейской и Азиатской Сарматиях называли именно тура, первобытного быка, возможно, его одомашненных сородичей. Хотя существовал и другой буйвол – азиатский бык, в частности, водяной (индийский) буйвол Bubalus bubalis, иногда Bubalus arnee, который всем хорошо знаком по сказке-мультфильму Маугли. Этих копытных, прирученных в незапамятные времена, разводили не только в Индии, они были распространены по всей Азии, в частности, в средневековых городах Закавказья. В литературе встречаются сообщения о том, что азиатский буйвол издавна разводился на территориях Румынии и Болгарии. Уже известный нам Адам Олеарий, описывая «Путешествие в Московию» в 1636 году, сообщал о разведении домашних буйволов на Каспийском побережье от закавказского Дербента до персидского Гиляна: «Крестьяне имеют у себя много буйволов, на которых таскают доски, деревья и всякия тягости… Молоко буйволовых самок так жирно, что с него отстаивается слой сливок, толщиною более чем в два пальца, и масло из этого молока чрезвычайно вкусное». [238 - Олеарий. ЧИОИДР. 1869. Кн. 1. Стр. 511]
   Самки же туров – коровы не могли похвастаться обилием или особыми качествами молока, но если говорить о внешнем сходстве, то отдалённо туры с буйволами были схожи. В частности длинными, широко расставленными рогами. Но самым большим сходством с первобытным быком обладают несколько его ближайших потомков. Один из них испанский боевой бык, тот, которого мы видим на корридах, в захватывающих схватках с торреадором (теперь понятно, почему тура считали таким опасным животным).
   Другим ближайшим одомашненным родственником дикого тура являлся так называемый серый степной (татарский) скот – массовая порода крупного рогатого скота стран юга Европы. В Российской империи его называли «черкасский скот», позже «серый степной украинский скот», эта порода копытных с глубокой древности разводилась на ковыльных просторах наших южных степей.
   Такие животные не давали много молока, по нежности мяса они уступали свинине или баранине. Но зато превосходили количеством и массой. Именно быки серой степной породы кормили своим мясом целые страны (помните татарских быков Иосафато Барбаро: «Их так много, что они снабжают большую часть наших Италианских бойнь…» Уже в XIX столетии серый степной скот из Екатеринославской, Херсонской, Полтавской и Воронежской губерний обеспечивал мясом столицу империи – Санкт-Петербург: «Для продовольствия столицы пригоняется рогатый скот преимущественно черкаской породы, которая почитается лучшею на убой для мяса. Дальняя доставка Черкаскаго скота значительно возвышает его цену: он идет большею частью из отдаленных, южных губерний, от 1500 до 2000 верст и более». [239 - Неболсин. Ч. 1. Стр. 222.] А самое главное, такие быки были незаменимы как тягловая сила. Вернее, не сами быки, а их кастрированные сородичи – волы, которые в отличие от быков обладали спокойным нравом и большей выносливостью. Столетие за столетием серые волы невозмутимо тянули по южным шляхам, мягким от пыли, арбы татарских кочевий, повозки армянских купцов, возы чумаков, груженые рыбой и солью. Эта порода скота практически исчезла с массовым появлением железной дороги, автомобиля и трактора, исчезла вместе с чумаками. Увидеть сегодня такого быка или корову можно, наверное, только в заповеднике Аскания-Нова.

   12000–10000 лет назад на планете разыгрывалась очередная природная драма, происходила массовая гибель прежде многочисленных групп животных, современников мамонта, которых нынешние учёные назвали «комплексом мамонтовой фауны». Вместе со стадами мамонта по холодным равнинам Евразии бродили свирепые шерстистые носороги, большерогие олени весом в несколько тонн и размахом рогов до 4 метров, овцебыки, северные олени, первобытные лошади, первобытные бизоны, первобытные туры. Их сопровождали хищники – пещерные львы и медведи, пещерные гиены, волки, песцы. Исчезновение мамонтов для нас осязаемо и очень наглядно, сохранившиеся в вечной мерзлоте туши и скелеты животных и их детёнышей являются гордостью многих палеонтологических музеев. В мире созданы десятки теорий, объясняющих причины этой природной катастрофы.
   Но не все знают, что часть видов «мамонтова комплекса» дожила до наших дней. Некоторым животным для этого пришлось изменить среду обитания и даже географические и климатические зоны. Так северные олени, песцы и лемминги, современники мамонта, ушли на крайний север, где стали типичными обитателями тундры. Яки и овцебыки поднялись на заснеженные, низкотемпературные высокогорья, где сейчас являются неотъемлемой частью горных экосистем. Без лосей, волков и росомах трудно представить лесные зоны среднерусской полосы, а ведь они тоже выходцы из пустынных пространств «мамонтовой тундростепи» позднего плейстоцена. Сменила влажную, холодную, но очень обильную тундростепь на южные горячие сухие пространства ещё одна пара реликтовых животных – сайгак и верблюд.
   Именно сайгак, древнее «живое ископаемое», сумел не только сохраниться как вид, пройдя многие тысячелетия, но и стал основным, фоновым животным Дикого Поля. Во время своего путешествия Сигизмунд Герберштейн отметил этот факт, хотя барон называл сайгака почему-то «лесной овцой»: «На степных равнинах около Борисфена, Танаида и Ра водится лесная овца, именуемая Поляками Солгак, а Московитами Сейгак, величиною с косулю (capreolae), но с более короткими ногами; рога у ней приподняты вверх и отмечены круглыми линиями, вроде кружков; Московиты делают из них прозрачныя рукоятки ножей; эти животныя весьма быстры на бегу и могут делать очень высокие скачки». [240 - Герберштейн. Стр. 175.] Уже цитировавшийся Михалон Литвин также сообщал о множестве антилоп перебегавших из полей в леса: «Газелей такое множество перебегает зимою из степей в леса, а летом в степи, что каждый крестьянин убивает тысячи». [241 - Литвин. Стр. 63.] Древность сайгака сказалась на его внешнем облике, который очень экзотичен и совершенно не походит на других копытных. Сильно вздутая, «горбатая» морда, нависающая надо ртом, мягкий и подвижный нос с большими, округлыми, близко расположенными ноздрями, которые направлены вниз и образуют что-то вроде хоботка. При беге сайгака этот хоботок раскачивается из стороны в сторону. Рога поставлены почти вертикально, чуть отклонены назад, имеют лирообразый изгиб. Они полупрозрачны, светлого воскового цвета, кончики бывают тёмными, на большей части имеют 12–14 (иногда 18–20), кольцеобразных валиков. Зимой серовато или красновато-жёлтые сайгаки выглядят совершенно по-другому. Они покрываются густой, матово-серой, почти белой шерстью и в этом наряде очень красочны. При отсутствии в степи снега животные кажутся белоснежными и напоминают стадо сказочных пушистых овец или лёгких белых облачков, несущихся низко над степью.
   Сайгак – одно из самых быстроногих копытных, чемпион по скоростному бегу, его полевая скорость достигает 80 км/час. [242 - В. Смирин. Портреты степных зверей Европы и Северной Азии. Москва. 2008. Стр. 40.] При этом бег его тоже очень своеобразен. Основной тип бега – иноходь, при этом животное низко, почти до земли опускает голову и двигается совершенно ровно, без вертикальных колебаний туловища, время от времени совершая высокие обзорные прыжки. Издалека бегущих на большой скорости сайгаков трудно не узнать, стадо как бы планирует над самой землёй. Вот как описывал бег сайгаков Иоасаф Железнов в очерках быта уральских казаков в 1858 году: «О взрослом сайгаке и говорить нечего: он бежит, как птица летит, как ветер несется. На бегу сайгак делает частые и высокие прыжки, и так легко и свободно, что если б каким ни на есть образом подвернулась к нему собака или он к собаке, то одним таким прыжком он очутится вне опасности». [243 - И. Железнов. Уральцы, очерки быта уральских казаков. Москва. 1851. Ч. 1. Стр. 175.] Штрихи к быстроте сайгаков добавил и профессор Эверсманн: «…Быстрота бега его невероятна. Если идти против ветра или скрываться за холмами, то иногда близко случается подойти к сайгакам, и тут по истине удивительно видеть, как быстро они разбегаются в одно мгновение, так что чрез несколько секунд уже исчезают за горизонтом. Верховая лошадь не может догнать молодаго осьмидневнаго сайгака». [244 - Эверсманн. Ч. 1. Стр. 259–260.] Брокгауз и Эфрон сообщали о случаях одомашнивания сайгаков степняками, при этом отмечалась лёгкость приручения этих животных: «Киргизы выслеживают иногда беременных самок и после родов ловят неокрепших ещё детенышей; последние легко выкармливаются домашнею козою и ручнеют». [245 - Брокгауз. Эфрон. Т. XXVIIIa. Стр. 75.] Учитывая вышесказанное, можно предположить, что в былые века такие прирученные сайгаки не были редкостью в хозяйстве кочевников.
   Реликтовое животное, сайгак, был коренным жителем нашей земли, степей Новороссийского края. Как вы помните, по сообщению Герберштейна, в XVI веке сайгак водился в междуречье Днепра, Дона и Волги. В 1950 году энциклопедия «Животный мир СССР» сообщала, что ещё в XIX веке сайгак был распространен от Карпат до юго-западной Сибири: «Из семейства полорогих (Bovidae) в XVIII в. и отчасти ещё в XIX в. в степной зоне от Карпат до юго-западной Сибири была распространена своеобразная антилопа – сайга (Saiga tatarica L). В настоящее время сайга на территории степной зоны отсутствует и сохранилась лишь в немногих местах зоны полупустынь и пустынь, в частности, в Астраханской области, в полупустынях между низовьями Эмбы и Урала, на полуострове Бузачи, Усть-урте, в северном Приаралье…». [246 - ЖМ. Т. 3. Стр. 75.] Справочник «Млекопитающие Советского Союза» в 1961 году сообщал: «Из северо-западных частей ареала, ранее других освоенных человеком, сайга исчезла уже в конце XVIII в. В это время она, как правило, уже не переходила на правый берег Днепра и к северу поднималась до линии Екатеринослав – Вольск – р. Самара – Общий Сырт (Броневский, 1834; Черной, 1853; Новицкий, 1907; Левченко, 1892; Сидоров, 1928; и др.)». [247 - Гептнер. Наумов. Т. 1. Стр. 463.]
   Кроме сайгака на территории Великой Степи обитала ещё одна небольшая степная антилопа – джейран, которую иногда называют «чёрный хвост» (чёрный конец хвоста резко выделяется на фоне белого «зеркала» сзади. Но в наших широтах она по-видимому не встречалась, её территория обитания – пустынные и полупустынные районы Азии.
   Другое животное, относящееся к мамонтовой фауне, – верблюд, в историческую эпоху в Приднепровских степях встречался уже только в одомашненном виде. Причём из двух его существующих домашних форм, одногорбых (дромадеров) и двухгорбых (бактрианов) на просторах Кипчакской степи разводили только бактрианов (Camelus bactrianus L), как верблюдов наиболее неприхотливых и холодостойких. Дикий предок этих животных, дикий двухгорбый верблюд или хабтагай (Camelus bactrianus ferus Przewalski), ещё в XIX–XX веках обитал в западном Китае и в Монголии, а в Заалтайской пустыне Гоби и в окрестностях озера Лобнор он сохранился по-видимому до сих пор. [248 - Барышников. Тихонов. Ч. 1. Стр. 58–59.]
   Благородные олени и дикие козы – косули были для нашего края обычными видами. «Животный мир СССР» в 1950 году сообщал: «Из семейства оленей (Cervidae) в настоящее время в пределах степной и особенно лесостепной зоны в наибольшем количестве сохранились козули – европейская (Capreolus capreolus L) и сибирская (C. Pygargus Pall.). Козуля встречается ещё в ряде пунктов Украины, но только в больших лесах, хотя 200–300 лет тому назад (Браунер, 1923) она жила всюду: в степи, в лесах, плавнях, перекочевывая с одного места на другое. Другой представитель семейства оленей – благородный олень (Cervus elaphus L.) – местами встречался также на территории степной зоны, в частности на Украине». [249 - ЖМ. Т. 3. Стр. 75.]
   Как выглядит благородный олень (Cervus elaphus L), знают, наверное, все. Дикая коза или европейская косуля (козуля) (Capreolus capreolus L) также очень похожа на маленького изящного оленя, тем более что и она имеет небольшие ветвящиеся рога. Летний мех косули ярко-рыжий или ржаво-красноватый, на хребте более тёмный, насыщенный, в области хвоста выделяется большое белое или жёлтоватое пятно – «зеркало». Зимняя окраска – серая, сзади, по верхней границе «зеркала», имеется тёмная полоса, отделяющая «зеркало» от спины. [250 - Гептнер. Наумов. Т. 1. Стр. 181.] Молодые особи – рыжие, с характерными яркими пятнами, расположенными в три основных ряда. Пятна верхнего ряда резче и ярче других. Рога слабоветвящиеся, «европейского типа». Длина тела европейской косули 100–136 см, высота в плечах – 75—91 см, масса 20–37 кг. Ходят животные небольшими группами, состоящими из самца и 2–3 самок, это полигамные животные. Случается, они собираются крупными стадами до 100 голов и откочевывают на 100–200 км на летние пастбища.
   В 50-е годы XX века граница ареала косули европейской проходила севернее Воронежа (Воронежский заповедник) у устья р. Воронеж, в месте впадения её в р. Дон, затем на Новохоперские и Борисоглебские лесные массивы и низовья реки Вороны. С Хопра граница шла на Валуйки, оттуда круто поворачивала к р. Деркуль, впадающей в Донец около Луганска, затем на Изюм, Новомосковск (к северо-востоку от Днепропетровска), пересекала Днепр и через Кировоградскую область подходила к Первомайску и Котовску. От Котовска ареал обитания косули входил в Молдавию, распространялся до р. Днестр, спускался до Бендер и Каушан, далее до Олонешт и через Прут уходил в Румынию. [251 - Гептнер. Наумов. Т. 1. Стр. 195.]
   У косули сибирской (Capreolus Pygargus Pall) рога более круп ные, ветвящиеся, и сами животные также имеют бо́льшие размеры. Справочник «Млекопитающие Советского Союза» сообщал интересную информацию об ареале обитания этих копытных: «Часто указывается, что сибирская косуля встречается на правобережье Днепра в Черном лесу Кировоградской области и на левом берегу реки в Самарском лесу в районе Новомосковска Днепропетровской области (Браунер, 1915; Мигулин, 1927, 1929; Шарлемань, 1937; Корнеев, 1952). Одни рассматривают эту форму здесь как ледниковый реликт (Шарлемань, 1937), другие (Мигулин, 1927, 1929) допускают завоз в эти места сибирских или кавказских особей. Вопрос требует специального исследования…». [252 - Гептнер. Наумов. Т. 1. Стр. 201.]

Глава 10
Просторен бег гнедого иноходца

     Просторен бег гнедого иноходца.
     Прислушайся! Как мерно сердце бьется
     Степной страны, раскинувшейся тут…

Павел Васильев

   От края до края, от Карпат до Монгольских равнин, по всей ковыльной степи вместе со стадами стремительных сайгаков паслись неисчислимые табуны диких лошадей. Об этом писали многие иностранные путешественники, среди них известный нам Гийом Левассер де Боплан, французский военный инженер на службе польского короля, делавший, кроме всего прочего, военно-топографическую съёмку и описание земель южной Украйны:
   «Дикия лошади ходят табунами от 50 до 60 голов; нередко оне заставляли нас браться за оружие: издали мы принимали их за Татарскую конницу. Впрочем дикия лошади неспособны ни к какой работе, и хотя жеребята могут сделаться ручными, но также ни к чему не годны, разве только для пищи: мясо их чрезвычайно вкусно и даже нежнее телятины, впрочем на мой вкус не так приятно». [253 - Боплан. 1832. Стр. 93.] Если говорить более точно, то по просторам Великой Степи бродили разные животные, которых обобщённо называли дикими лошадьми. Это были собственно дикие лошади – тарпаны (Equus gmelini), дикие ослы – куланы (онагры, джигетаи) (Equus hemionus), которые всё-таки были ближе к лошадям, чем к ослам, и дикие джунгарские лошади или лошади Пржевальского (Equus przewalskii Polj.).

     Затерян след в степи солончаковой,
     Но приглядись, – на шее скакуна
     В тугой и тонкой кладнице шевровой
     Старинные зашиты письмена.

     Звенит печаль под острою подковой,
     Резьба стремян узорна и темна…
     Здесь над тобой в пыли многовековой
     Поднимется курганная луна.

     Просторен бег гнедого иноходца,
     Прислушайся! Как мерно сердце бьется
     Степной страны, раскинувшейся тут,

     Как облака тяжелые плывут
     Над пестрою юртою у колодца.
     Кричит верблюд. И кони воду пьют.

Павел Васильев
   Одно из первых описаний южнорусского тарпана сделал доктор С. Г. Гмелин, организовавший в 1768 году по распоряжению императрицы Екатерины II в научных целях отлов диких лошадей в степных окрестностях Воронежа:
   «Самыя большия лошади величиною своею едва могут сравниться с самыми малыми домашними лошадьми. Голова у них, в сравнении с прочими частями тела, весьма толстая. Уши очень острыя и бывают такой величины, как у домашних лошадей, или длинны, как у осла, и наклонены вниз. Глаза их огненные. Грива весьма коротка и курчава. Хвост у одних густ, у других редок; но всегда короче, чем у домашних лошадей. Цветом оне похожи на мышей; но на брюхе он у многих походит на пепельный. Ноги, начиная от колена до копыта, чёрныя. Шерсть на их теле очень длинна и так густа, что при осязании более походит на мех, нежели на лошадиную шерсть. Оне бегают с необыкновенною быстротою, по крайней мере вдвое скорее в сравнении с доброй домашней лошадью». [254 - А. Тарачков. Путевые заметки по Орловской и соседним с нею губерниям. Орел. 1861. Стр. 83.] Более современный справочник «Млекопитающие Советского Союза» даёт примерно такое же описание южнорусского степного тарпана (Equus gmelini Antonius). Это относительно крупная лошадь мышастого цвета с чёрной гривой и хвостом, с всегда хорошо развитым широким чёрным ремнем по всей спине. Ноги до колен чёрные. Окраска молодых с рыжеватым налетом. Зимой мех длинный, густой и волнистый, более светлый (пепельная окраска). [255 - Гептнер. Наумов. Т. 1. Стр.721.]
   По достоверным материалам, собранным учеными Российской академии наук, существовали два подвида тарпана, степной и лесной: «Лесные тарпаны обитали с характерными представителями лесных биотопов: бобром, бурым медведем, зубром, лосем, благородным оленем, косулей, кабаном. Для степного тарпана обычными спутниками были зайцы, сурки, волки, лисы, куланы, сайгаки, туры и другие животные. [256 - Корнеев, 1953; Тимченко, 1972)». (Кузьмина. Лошади Северной Евразии. Стр. 107.]
   Кулан (Equus hemionus) по информации справочника «Млекопитающие Советского Союза» выглядел немного по-иному: «Кулан по общему складу – типичная лошадь: легок, строен, на довольно высоких ногах. Голова, однако, относительно большая и тяжелая, уши сравнительно с лошадиными несколько удлинены, но гораздо короче ослиных, хвост короткий, с кистью (как у зебр и ослов)». [257 - Гептнер. Наумов. Т. 1. Стр. 698.] Летом только что перелинявшие куланы имели красивый песчано-жёлтый цвет. У некоторых животных он имел насыщенный абрикосовый или апельсинный оттенок. Отдельные участки тела куланов были окрашены в белый или кремовый цвета, а от холки до крупа по спине шел «ремень», узкая, резко очерченная чёрно-бурая полоса. Волосы этого ремня были немного удлинены. Брюхо, внутренняя поверхность ног были белыми, от большого белого зеркала на задней стороне крупа по спине вдоль тёмного хребтового «ремня» тянулось узкое белое поле. Уши с внутренней стороны были белые, с наружной светло-жёлтые. От ушей до холки шла невысокая стоячая чёрная или чёрно-бурая грива. Челки не было. [258 - Гептнер. Наумов. Т. 1. Стр. 698–699.] В зимний период кулан мог выглядеть, как мохнатая белая лошадь. Об этом сообщала И. Е. Кузьмина в своей монографии «Лошади Северной Евразии от Плиоцена до современности»:
   «…В 60 верстах выше села Казачьего на р. Яне около Дырынг-Аюн… около 1878 г. открыт был хорошо сохранившийся труп белой лошади в условиях, тождественных с таковыми находкамитрупов мамонтов и носорога (Черский, 1891). Не исключено, что это были остатки куланов, которые на зиму обрастают длинной, почти белой шерстью». [259 - Кузьмина. Лошади Северной Евразии. Стр. 149.] Не этих ли белых лошадей имел в виду Геродот описывавший в своей знаменитой «Истории» верховья южного Буга: «Третья река, начинающаяся в Скифской земле, Гипанис, вытекает из большаго озера, вокруг которого находят себе пастбище дикия белыя лошади?..» Для обоих видов диких лошадей, и для тарпана, и для кулана, наши южнорусские степи были родным домом, они водились тут с глубокой древности, это подтверждается историческими свидетельствами и археологическими находками костного материала. [260 - ЖМ. Т. 3. Стр. 541–542.]

   Страстный зоолог, член-корреспондент Российской академии наук, Фёдор Петрович Кеппен, написавший в январе 1896 года в Журнале министерства народного просвещения полемическую статью «К истории тарпана в России», был уверен, что тарпан водился в южнорусских степях ещё в начале XIX века, и приводил в качестве доказательства свидетельства очевидцев:
   «По словам покойнаго штутмейстера Стрелецкаго государственнаго конскаго завода Т. Д. Тимофеева, лет 50 тому назад (след., в начале тридцатых годов) в Донецком округе Донской области, погранично с Воронежской губернией, водились табуны тарпанов. Местность в те времена была покрыта лесами и болотами и мало населена, представляя, таким образом, все удобства для жизни всякаго рода диких животных. В табунах тарпанов насчитывалось до 30 голов. Лошади эти были малаго роста, с большой, очень грубой головой. В феврале и марте на тарпанах была очень длинная, грубая шерсть пепельнаго цвета. Варварское хищническое истребление лесов, распространение запашек, увеличение народонаселения до значительной густоты лишили тарпанов их естественных убежищ и привели к их истреблению и вымиранию». [261 - Кеппен. К истории тарпана. Стр. 120.] Другие сведения, приведённые Кеппеном, касались нашей Екатеринославской губернии: «Примерно около 1830-х годов существовали ещё дикие кони в степях по берегам р. Волчьей Александровского уезда Екатеринославской губернии Нордман и Эйхвальд упоминают также о нахождении тарпанов в Екатеринославской губернии. По показанию гг. Н. Калагеоргии В. Борисова последний представитель тарпанов был пойман не далее как осенью 1874 года около колонии Кичкас, в Александровском уезде той же губернии». [262 - Кеппен. К истории тарпана. Стр. 119–120.] Кроме сообщений очевидцев, в подтверждение своей правоты, член-корреспондент академии наук приводил и географические сведения:
   «…Упомяну ещё о том, что поблизости тех степей, на которых тарпан просуществовал до самаго недавняго времени, некоторыя географическия названия указывают на присутствие диких лошадей. Сюда относится имя реки Конки, разделяющей Екатеринославскую губернию от Таврической; а в Конку впадает с левой стороны река Жеребец». [263 - Кеппен. К истории тарпана. Стр. 131.] Следует уточнить, что на многих старинных картах указанная Кеппеном река носит название Конские Воды, хотя суть информации академика от этого не меняется. Говоря о географических названиях, можно ещё упомянуть сообщение инженера Боплана о Конском острове, лежащем ниже острова Монастырского, напротив устья реки Самара (в черте нынешнего г. Днепропетровска).
   Один из виднейших русских географов и антропологов Дмитрий Николаевич Анучин дополнил сообщения Кеппена в июньском номере того же Журнала министерства народного просвещения:
   «…В Херсонском уезде дикия лошади долго ещё держались в другом углу, в урочище «Шестерня», близ с. Ново-Воронцовки, в нескольких десятках верст от праваго берега Днепра и верстах в 60 от Херсона. Действительно, об этой местности (около с. Заводовки Кн. Кочубея, селения Каиры, или Князь-Григорьевки, бывш. Рахмановой, затем Кн. Оболенской и др.) упоминают и Ша тилов, и Андреевский, и Зеленкович, и Афанасьев-Чужбинский. По словам последняго (поездка в Южную Россию. Ч. 1. Очерки Днепра), не более как лет двадцать назад (то есть, в 40-х годах) у каирских поселян бывали дикия лошади, разумеется, пойманныя жеребятами, но оне никогда не привыкали к человеку и не годились в упряжь… Об этих диких лошадях разсказывают, что и теперь ещё в глухих степях, где реже население, попадаются в небольшом количестве… Обыкновенно целым табуном кобылиц заведывал жеребец, который, следуя к водопою и обратно, выскакивал всегда на курганы и зорко осматривал местность. При малейшейопасности он угонял табун в степь с неимоверною быстротою». [264 - Д. Н. Анучин. К вопросу о диких лошадях и об их приручении в России. Журнал министерства народного просвещения. Июнь. 1896. Стр. 252. Примечания.] Однако академик Анучин, в отличие от Ф. П. Кеппена, считал, что свободно живущие в южнорусских степях лошади возникли в результате вторичного одичания лошадей домашних, по аналогии с мустангами американских прерий. Эта версия заселения просторов Дешт и Кипчак одичавшими лошадьми, отбившимися от армий Дария Великого, скифских отрядов или хазарских полков, не менее впечатляюща, хотя вокруг неё было сломано немало копий. Уже в советское время, известный нам авторитетный палеозоолог В. И. Цалкин на основе исследования большого количества костного материала также присоединился к мнению Д. Н. Анучина: «В результате всех изложенных соображений мы не видим оснований считать костные остатки лошадей, встречающиеся в неолитических и энеолитических поселениях Юго-Восточной Европы, принадлежащими именно диким животным. Возможно, более правильно рассматривать их как происходящие уже от домашних особей». [265 - Цалкин. 1970. Стр. 201.]
   Спор этот имел и другой аспект, учёные долго не могли прийти к единому мнению, какая из пород диких лошадей – тарпан, кулан или лошадь Пржевальского является родоначальником домашней лошади. Кулан, после тщательных исследований был отвергнут, и многие склонялись к лошади Пржевальского. Однако обстоятельные исследования советского учёного В. И. Громовой, крупного специалиста в области эволюции лошади, позволили установить, что лошадь Пржевальского должна рассматриваться как вид, «резко обособленный, самостоятельно развивавшийся по крайней мере с нижнего плейстоцена». Впоследствии этот вывод подтвердил хромосомный анализ, сделанный С. Фрешкопом: у лошади Пржевальского оказалось 66 пар хромосом, а у домашней – 64. На сегодняшний день наиболее вероятным родоначальником домашней лошади, хотя и во времена весьма отдалённые, считается тарпан, но этот вопрос требует дальнейшего тщательного изучения.
   В. И. Цалкин в своей книге «Древнейшие домашние животные Восточной Европы» приводит такую гипотезу:
   «Последняя по времени появления гипотеза о происхождении домашней лошади была недавно предложена В. И. Бибиковой. Изучая костные остатки животных из раскопок энеолитическогопоселения Дереивка (правый берег р. Днепра, в 70 км южнее г. Кременчуга), датирующегося второй половиной 4 тысячелетия, В. И. Бибикова установила огромное преобладание в них остатков лошади (примерно 60 %). Констатировав полное сходство в размерах и строении найденного на поселении черепа лошади с черепами домашних лошадей, В. И. Бибикова рассматривает дереивскую лошадь как уже прирученную. Вместе с тем автор устанавливает известное сходство черепа из поселения Дереивка с черепом среднеплейстоценовой Equus caballus missü и считает, что на эту последнюю следует обратить внимание как на возможного предка домашней лошади». [266 - Цалкин. 1970. Стр. 203]

   Одним словом, домашние лошади, разводившиеся на просторах Дешт и Кипчак, были очень похожи на диких тарпанов: «…Между домашними лошадьми степных племен нередко попадаются животныя, очень похожия на тарпана. Таковыя малорослыя лошади, подаренныя калмыками русскому правительству, для воз мещения убитых в войну 1877 года, проследовали зимою через Тифлис, и Радде заметил между ними экземпляры мышастой масти с чёрным ремнем вдоль спины. Все складом своим очень походили на тарпана и отличались необыкновенно длинною и мохнатою зимнею шерстью». [267 - Кеппен. К истории тарпана. Стр. 152.] Видимо, к этому располагал сам стиль жизни разводимых в степи домашних лошадей, ничем не отличавшийся от жизни лошадей диких (эти татарские лошадки, зимой и летом содержавшиеся в условиях вольного выпаса – «табенёвке», очень походили на другую древнюю породу копытных, шотландских пони).

   Как отметил наблюдательный Боплан, татарские лошади были очень выносливы и надёжны: «Так умеют служить своим господам Татарские кони, которые сверх того переносят труды почти невероятные: только сии неуклюжие и некрасивые бакематы [268 - В переводе 2004 года – «бахматы»](так называют их Татары) в состоянии проскакать без отдыха 20 или 30 миль. Густая грива и хвост их достают до земли». [269 - Боплан. 1832. Стр. 44.] Но «бахматы» служили не только степнякам, они составляли основу московской поместной конницы. По свидетельству подьячего посольского приказа Григория Котошихина, сделавшего в XVII веке описание Московского государства «О России в царствование Алексея Михайловича», ежегодно из Дикого Поля в русскую столицу пригонялись тысячные табуны лошадей:
   «…Присылаются ис Казани и из Астарахани конские табуны, Нагайские и Татарские, к Москве, ежегодь, лошадей тысечь по 30 и по 40, и по 50, и болши на год, на продажу, и будучи в Астарахани и в Казани, у тех Нагайских людей и Татар ис табунных лошадей выбирают воеводы про царской обиход лошадей тысеч по 5, и по 6, и по 8 и, записав и запятнав, присылают к Москве с ними ж табунными людми; а на Москве, взяв у них тех лошадей, на царском дворе ценят против их тамошней цены и дают денги ис царские казны, а досталные лошади велят им продавать всякого чину служилым людем и иным чином, и собирают с продажи тех лошадей и з записки у купцов записные денги в Конюшенной Приказ; а покупают и продают те табунные лошади рублёв по 5, и по 7, и по 10, и по 15 лошадь…». [270 - Котошихин. Стр. 103.]
   О больших конских табунах, пригонявшихся в Москву, сообщали и иностранцы. Уже упоминавшийся английский посланник Джильс Флетчер в 1588 году так описывал татар: «…Удивительно, что, хотя все они выезжают на войну на лошадях и все едят лошадиное мясо, все-таки сверх того каждый год приводят в Москву для обмена на другия произведения от 30 до 40 тысяч Татарских лошадей, которых называют конями». [271 - Флетчер. Стр. 69.] А командир роты иноземцев в московском войске, французский капитан Маржерет сообщал: «В Россию лошади приводятся наиболее из Татарии Ногайской: их называют конями; оне роста средняго, весьма удобны для работы и бегут без отдыха 7 или 8 часов; но если слишком утомятся или выбьются из сил, то потребно 4 или 5 месяцев для их поправления; весьма дики и пугаются ружейнаго выстрела; обыкновенно бывают неподкованы, как и Русския; многия овса не едят вовсе и приучаются к нему исподволь…». [272 - Маржерет. Стр. 58.]
   Кроме мохнатых животных серого, мышастого цвета у кочевников были и яркие, красочные породы скакунов. Тот же капитан Маржерет отмечал: «У Ногайцев бывают иногда небольшия, весьма красивыя лошадки белыя с чёрными пятнами, как тигры или леопарды, будто бы разрисованныя». [273 - Маржерет. Стр. 59.] А академик Петербургской академии наук, Август Христиан Лерберг обращал внимание на то, что татарская орда, жившая по берегам реки Обь, называлась «пегой» [274 - Пегий, арх. сиб. пега́ный, пестрый, особ. двуцветный; пятнастый, в светлых пятнах по тёмному полю, или наоборот… о лошадях в белых больших пятнах; в малых пятнах: чубарый, крапчатый… Пежа́нка ж. пегая лошадь. Пе́жинка ж. белое или светлое, крупное пятно по тёмной шерсти (Даль. Т. 3. Стр. 1442).] по цвету шерсти своих лошадей: «…Пегая орда названа так от шерсти своих лошадей, и что там особенно старались о разводе таких, которым не только Монголы и Татары знали цену, но которыя составляют почти единственный товар, принимаемый Индийцами от Бухаров в обмен на свои товары: за пегую лошадь платят они от 30 до 80 Бухарских червонцев». [275 - Лерберг. Стр. 34.]
   Оказывается, двухцветные северные скакуны очень дорого продавались на рынках Азии и даже Индии. Хотя сам Восток традиционно славился лучшими, элитными породами лошадей, которых сейчас принято называть «арабская лошадь», или «лошадь восточного типа». Надо думать у северной степной лошади имелись свои преимущества перед красавцами, арабскими жеребцами.
   По сообщению упоминавшегося капитана Маржерета на Руси были и свои породы лошадей: «Лошади Русския, называются меринами: оне малорослы, но крепки, особенно из окрестностей Вологды, и гораздо понятливее Ногайских. Татарская лошадь, или Русская, весьма красивая и добрая, купленная за 20 рублей, прослужит долее аргамака, ценою в 50, 60 и 100 рублей». [276 - Маржерет. Стр. 59.]

     Я лечу, лечу стрелой, только пыль взметаю;
     Конь несёт меня лихой, а куда? Не знаю!
     Он учёным ездоком не воспитан в холе,
     Он с буранами знаком, вырос в чистом поле;
     И не блещет, как огонь, твой чепрак узорный,
     Конь мой, конь, славянский конь, дикий, непокорный!

А. К. Толстой
   Очень долго в Московском государстве, так же как и в орде, лошадей не ковали. «Лошади малорослы, но очень быстры на бегу и сносны; на них ездят без подков зимою и летом по всякой дороге», – писал в своём дневнике Джильс Флетчер. [277 - Флетчер. Стр. 10.] Ездить, конечно, ездили, но были и сложности. Неподкованая лошадь хорошо шла по росистой траве, по мягкой от пыли летней дороге, в крайнем случае по свежевыпавшему снегу. На ледяных замерзших тропах или на камнях лошадиные копыта разбивались в кровь. Поэтому даже война, набеги или дальние походы и для монгольских туменов, и для русских полков были тесно связаны с погодой и с состоянием дорог. Описание этих неурядиц оставил для нас Гийом Левассер де Боплан:
   «Крым лежит под 46 и 47 градусами широты; однакож степи на север от онаго во всю зиму, до Марта месяца, покрыты снегом. Это доставляет Татарам большую выгоду: они смело пускаются в дальний поход с неподкованными лошадьми, которых копыта защищаются снегом; – иначе оне разбили бы их об замершую землю, что и случается во время гололедицы. Мурзы и всадники зажиточные прикрепляют ремнями к копытам своих лошадей коровий рог; но такая подкова держится не долго, и конь легко теряет оную. Посему Татары боятся зим безснежных и гололедицы, когда и подкованныя их лошади с трудом могут итти». [278 - Боплан. 1832. Стр. 48.] Такие же проблемы были и на Руси. Уже существовали металлические подковы, но численность русской конницы была высока, кузнецов и кузнечного оборудования не хватало. К тому же ковка лошадей была процессом непростым, требовала от мастеров большого опыта, знания строения копыта и даже конской физиологии. Ко всему она была ещё и очень недёшева.

   Помимо неприхотливых и работящих татарских и русских лошадей, в Московском государстве существовала ещё одна конская порода, так называемые «аргамаки». Это были элитные, нежные и дорогие азиатские лошади царских конюшен, высших бояр и другой русской знати. В. И. Даль расшифровывал аргамака так:
   «Аргамак. м. встарь, рослая и дорогая азиятская лошадь, под – верх; кабардинские и трухменские аргамаки известны у нас доныне; последние узкогруды, поджары, ходулеваты, почему аргамаком и аргамачихой называют высокаго и худощавого, неуклюжего человека…
   От аргамака и киргизской кобылы родится карабаир». [279 - Даль. Т. 1. Стр. 55.] Другое авторитетное специализированное издание – «Военный энциклопедический лексикон» от 1852 года сообщало:
   «Аргамак: слово татарское, под которым разумеются особенной породы лошади, водящиеся в Кабарде и у Киргизов и отличающиеся легкостью и скоростью в скачке. Цари и бояре русские обыкновенно езжали на аргамаках.
   Аргамак есть лошадь отменно высокаго роста и весьма поджарая, от чего кажется длинноногою; шея у нея длинная, тонкая, а голова довольно красивая, бег скорый и сильный. Аргамаки не годятся для кавалерии, по неспособности к фронтовой службе, но могут служить под наездниками и под вьюками». [280 - ВЭЛ. Т. 1. Стр. 480.] Журнал Русский Вестник, в статье «Осада Ура – Тюбе и Джизага» от 1868 года дал аргамакам достаточно исчерпывающую характеристику:
   «Лошади средней Азии по горячности своего темперамента, по своей впечатлительности, понятливости и легкости весьма пригодны для верховой езды… Аргамаки, чаще всего встречающиеся, имеют весьма оригинальную наружность и обладают даже особеннаго рода красотой, к которой, конечно, несколько надо привыкнуть. Они все роста выше средняго и даже большаго… У них прекрасная спина: хребет и круп прямые как стрела, высоко поставленный хвост, высокая, длинная и тонкая шея… Конечно, горбатая голова с весьма высоким затылком, длинныя ноги, а в особенности узкая грудь и длинныя бабки не могут найдти почитателей между Европейцами, которым трудно отрешиться от привязанности к статьям европейским…» Хватало этим скакунам и негативных характеристик: «Само собой разумеется, что лошади эти не годятся для упряжи. При приготовлении к походу, некоторыя батареи, не ремонтировавшияся лошадьми по нескольку лет, купили по нужде туземных коней. Лошади эти в самом скором времени показали полную свою несостоятельность: оне постоянно затягивались, несмотря на тщательную пригонку оголовков, обжигали себе плечи и кончали обыкновенно тем, что через два – три перехода переставали есть корм… Надобно, впрочем, заметить, что азиятския лошади, а в особенности аргамаки, весьма нежны и поэтому, а также по своей горячности, чрезвычайно легко простужаются». [281 - Осада Ура – Тюбе и Джизага. Русский Вестник. Т. 74. Апрель 1868. Москва. Стр. 344–346.]

   Видимо, так уж повелось у нас издревле, русские нравы прихотливы и трудноисправимы. Дорогие нежные аргамаки, «неспособные к фронтовой службе», стали в России массовой конской породой (вспомните повадки нынешней новоявленной элиты). Любой мало-мальски зажиточный дворянин стремился завести аргамака в своей конюшне, приобрести для него дорогую сбрую, украшения, экипировку. Посол австрийского императора Леопольда I к московскому царю Алексею Михайловичу Августин Майерберг записал в 1661 году свои впечатления от пребывания в Московии: «…Знатные люди не имеют недостатка в Персидских лошадях, да как наденут на них самую нарядную сбрую и выедут на какое-нибудь общественное торжество, то и сами тогда бывают загляденье». [282 - Майерберг. ЧИОИДР 1873. Кн. 3. Стр. 58.]
   Крайне любопытно, что в Московии лошадей не только украшали, но даже красили, о чем знают немногие. Голландский купец Исаак Масса, находившийся в Москве в начале XVII века, во времена Великой Смуты, описал торжественный выезд московской знати для церемонии встречи небезызвестной Марины Мнишек, невесты Лжедмитрия: «Потом вели трёх коней, столь прекрасных, каких я ещё за всю жизнь не видал, хотя мне довелось видеть много красивых лошадей; и каждого коня вели на длинных золотых поводах… на них были седла, сделанные весьма искусно и унизанные бирюзой. Также многие ехали на лошадях, преизящно выкрашенных красной, оранжевой и жёлтой краской, и [эти лошади] были весьма красивы, и даже, если они ехали или плыли в воде, то краска всё же с них никогда не сходила; и эту краску, называемую китайскою, привозят из Персии». [283 - Масса. Стр. 130.]
   Речь здесь, скорее всего, идёт о хне, привозимой в Московское государство с Востока. Как вы знаете, эту краску до сих пор с удовольствием используют для создания женских причёсок или временных тату. Оказывается некогда была мода и на окраску породистых лошадей.
   Родовитые россияне часто устраивали целые представления с участием своих дорогих питомцев, для украшения которых не жалели ни сил, ни средств, своего рода лошадиные танцы. Барон Майерберг писал с возмущением о таких забавах московитян: «…Красивая или искусная поступь не известна ни лошади, ни кому-либо из всадников, то считают в его для себя славнее вдруг погонять лошадей во всю прыть, или заставлять их делать безобразные и вовсе неискусные скачки, чтобы тряслись и бренчали от их движения серебряныя из больших колец цепочки, украшающия их в виде других уздечек, да и звенели привязанные над копытами у них колокольчики, заставляя думать, что оне звонконогия». [284 - Майерберг. ЧИОИДР 1873. Кн. 3. Стр. 58–59.] Лошади, увешанные звенящими серебряными кольцами, цепями и колокольчиками, совершающие боковые движения и прыжки под мелодичный перезвон, и публика, получающая наслаждение от этого зрелища, явно имеющего древние восточные корни, – такое старинное развлечение имеет и современные аналоги. Эти лошадиные пляски сродни модным ныне экстремальным «танцам» автомобилей, «заряженных звуком», с их современным автотюнингом. А ведь тогда на дворе были XVI–XVII века. Надо думать, Европе того времени «лошадиные танцы со звуком» были в диковинку, раз вызвали такое возмущение пуританина Майерберга.

Глава 11
Лошадь возит воду, возит и воеводу

   «Лошадь возит воду, возит и воеводу» – русская поговорка
В. И. Даль

   Уход за лошадьми в былые века был важной и престижной службой, тем более уход за лошадьми царских конюшен. Много интересного можно почерпнуть, если прочитать своеобразную «должностную инструкцию» царского конюха времён царя Алексея Михайловича Романова:

//-- «Припись Конюхом стремянным. --//
   А что пожаловал Государь Царь и великий Князь Алексей Михайлович всея Руссии, велел мне, имрак, быти на своей Государеве конюшне в стремянных конюхах, и мне Государева Царева и великого Князя Алексея Михайловича всея Руссии здоровья во всем сберегати, и зелья и коренья лихаго в их Государския седла, и в узды, и в войлоки, и в рукавки, и в наузы, и в кутазы, и в возки, и в сани, и в полсть санную, и в ковер, и в попонку, и во всякой их государской конюшенной и конской наряд, и в гриву, и в хвост, у аргамака, и у коня, и у мерина, и у иноходца, самому не положити, и мимо себя никому положити не велети, и ни котораго зла и волшебства над Государем своим Царем и великим Князем Алексеем Михайловичем всея Руссии не учинити ни которою хитростью, по сему крестному целованью.
   Також мне государских седел, и морхов, и наузов, и кутазов, и ковров, и попон, и рукавок, и плетей, и возков, и саней, и всякаго конскаго их государскаго наряду конюшеннаго, от сторонних всякаго чину людей во всем беречи накрепко, к конюшенным ко всяким нарядом сторонних людей не припущати, и во всем Государскаго здоровья ото всякаго дурна оберегати безо всякия хитрости, по сему крестному целованью: и во всем мне Государю своему Царю и великому Князю Алексею Михайловичу всея Руссии, и Его Царскаго Величества Царице и великой Княгине Марье Ильиничне, и их Государским детям служити и прямити, и добра хотети безо всякия хитрости, по сему крестному целованью. [285 - Ф. И. Миллер. Известие о дворянах Российских. С.-Петербург. 1790. Стр. 262–264.]

   Бросается в глаза, какое значение в те времена придавалось защите от «волшебства», «коренья лихаго», «всякаго дурна».
   А что такое морхи, наузы, кутазы, другое непонятное снаряжение? У В. И. Даля: «Кутаз… Кутас м. шнур с кистями; подвеска на шнуре, бахромчатое украшение». [286 - Даль. Т. 2. Стр. 583.] В словаре русского языка XI–XVII веков, выпущенном АН СССР: «Кутаз и Кутас…
   – украшение в виде кисти (из шелка, шерсти, кисти хвоста яка или других животных); 2 коня с седлы, пастелки оксамитны с серебром и снасти серебряны позолочены, да на конех жо кутазы багровы…
   – Колоколец, колокольчик кутаз, кутас – колокольчик на шнуре, кисти». [287 - Словарь АН. Т. 8. Стр. 147.]
   Науз у Даля: «Науз м. (на – узд?) часть конской сбруи; кисть, бляха и др. украшенья, привешиваемыя на ремне или шнуре под шеей лошади; наузный ремень идет от налобника узды; ныне находим его почти только у азиатцев и турок. Встарину, в наузде хранились обереги от сглазу, призору и порчи, коренья, бумажки с заговорами ипр., почему наузд означал и привеску, ладанку, оберег или талисман». [288 - Даль. Т. 2. Стр. 1271.]
   Ну а морхи – «Морх м., морхи мн., мохра или мохор, мохры; висячие пучки нитей, кисти, бахрома; Морх стар. бархат, аксамит, рытая ткань; плюш, мохровый бархат». [289 - Даль. Т. 2. Стр. 911.]
   Кроме элементов конской сбруи, для нас не менее интересны градации лошадей, содержавшихся в царской конюшне. Это были те же аргамаки, кони, мерины, иноходцы, такое разнообразие диктовалось их различным предназначением. «Кляча воду возит, лошадь пашет, конь под седлом», – записал В. И. Даль русскую поговорку. [290 - Даль. Т. 2. Стр. 393.]

   Считается, что слово «лошадь» пришло в русский язык из тюркских языков. У Макса Фасмера: «Лошадь, || Стар, заимствование из тюрк.; ср. чув. lasa «лошадь», тур., крым. – тат., тат., карач., балкар, alasa. [291 - Фасмер. Т. 2. Стр. 526.] У В. И. Даля: «Лошадь ж., [татар. ], вообще конь; особ. не жеребец и не кобыла, мерин. По употребленью, бывает: упряжная, верховая, вьючная; а первая: коренная, пристяжная, дышельная, выносная (подседельная и подручная). Он работает как лошадь, т. е. усердно». [292 - Даль. Т. 2. Стр. 698.]

   Слово «конь» предположительно пришло в русский из старославянского языка (старинное комон, комонный), у Даля: «Конь м., стар. комонь, славнс. [?]; лошадь, лошадь добрая, некляча; жеребец или мерин, не кобыла; особ. верховая лошадь. Дикая лошадь, Тарпан». [293 - Даль. Т. 2. Стр. 393.] В «Словаре русского языка XI–XVII веков» значится: «Комонь (Кумонь), м. Боевой конь. Сядем на борзыя своя комони и посмотрим быстрого Дону. (Задонщина)». [294 - Словарь АН. Т. 7. Стр. 266.] Соответственно всадник, наездник определяется как комонник: «Комонник, м. Всадник. И гетман де Сапега готовится скоро до Дубны на комиссию, и войско де коронное комонников рушилось всё с под Дубны» (1658 г.)».
   Но при ближайшем рассмотрении связь слов конь – комон (кумон) оказывается не такой уж бесспорной. Коронное войско гетмана Сапеги называется комонным в середине XVII века. К концу XVII века в письмах и документах небезызвестного гетмана Ивана Мазепы по прежнему используется термин комонный.
   Лист гетмана Мазепы эсаулу Новицкого полка Рубану от 10 ноября 1690 года: «Мой ласкавый пане асауле комонный полковый. Похваляем тую чулость вашей милости, же, исполняючи наше росказанье… Днепр переправилесь и старалися, при помочи Божой, чинити над неприятелями бесурманами военный промысл…». [295 - АЗР. Т. 5. Мазепа. Стр. 244.] Или другой документ от 29 сентября 1690 года. Универсал гетмана Мазепы о выдаче доставленного из Москвы царского жалованья конным и пехотным полкам:
   «Их царского пресветлого величества войска Запорозского гетман Иоан Мазепа. Вам паном полковником комонным и пехотным охотницким, обозным, писаром и асаулом полковым, сотником, атаманом куренным и всему старшому и меньшому товариству, доброго от Господа Бога зычачи здоровья, ознаймуем, иж якосмо перед сим писали до вас, обецуючи за службу вашу уконтентовати вас дорочною платою, так исполняючи тую нашу обетницу, посылаем до вас тое уконтентованье, на комонное товариство самые гроши, а на пехоту барву суконную и грошовый придаток [296 - АЗР. Т. 5. Мазепа. Стр. 241.]…
   Слово комон в это время явно было всё ещё привычно не только самому гетману, но и «панам комонным полковникам» и «комонному товариству».
   Однако параллельно с названием комон в русском языке, в языке северной Руси существовала масса слов в основе своей имеющих корень конь. Термины эти настолько яркие и красочные, что достойны небольшой доли нашего внимания. Откроем фундаментальный «Словарь русского языка XI–XVII вв.» Академии наук СССР»:

   «Коневий, прил. относящийся к коню, конский (988): И повеле [Владимир] кумиры испроврещи, а другия огневи предати, Перуна повеле к коневию хвосту привязати и влещи з горы на ручеи (Псковская л етопись)» [297 - Словарь АН. Т. 7. Стр. 270.]

   «Коневая рать – конница (1471): Коневая рать не пошла к пешей рати на срок в пособие. Новг. IV. лет». [298 - Словарь АН. Т. 7. Стр. 271.]

   «Коневник, м. конный воин (1270 г): И выидоша всь град в оружии от мала и до велика к Городищю, и стояша два дни пеши за Живлотугом, а коневници за Городищем. (Новг. I лет.)».

   «Коневий мастер – тот, кто ухаживает за лошадьми. Коневью мастеру Никите от монастырских лошадей от стряпни гривна денег (1588 г.)».

   «Коневий пастух. Коневью пастуху Павлину Щетинину что он пас монастырьских коней… дано 8 алтын (1675 г.)». [299 - Словарь АН. Т. 7. Стр. 270.]

   «Конедержитель, м. Слуга, держащий коня, конюх. Иногда же имшу ся мне за узду, по том ч се усше рука… И мучих конедрежителя моего, и изведе вину на ня. (XVI–XI в.)». [300 - Словарь АН. Т. 7. Стр. 271.]

   «Конеристание, с. – ипподром; место для зрелищ». [301 - Словарь АН. Т. 7. Стр. 272.]

   «Конокорм, м. Конское пастбище. А что наши люди деленыи ловчане, и они свои места и ухожаи ведают по старине, и городские рыболове, истобники, псари… и бобровники… а конокормы по рубеж, и в то тебе, моему брату, во все не вступатися. (Дух. и дог. гр., 1496 г.)». [302 - Словарь АН. Т. 7. Стр. 279.]

   Напомню, что по В. И. Далю: «Конязь, вершинник [ср. князь]; конник, всадник, конный воин, кавалерист; В ночную конязем ездит; чередовой конязь, ряз. тмб. Чередовой табунщик, стерегущий лошадей». [303 - Даль. Т. 2. Стр. 396.]
   Не конница, а коневая рать, не кавалерист или вершник, а коневник, не конюх, а коневий мастер, не табунщик, а коневий пастух, не пастбище, а конокорм, и всё это не только в XVI–XVII веках, но и в XV, XIII и даже в X–XI веках. Скорее всего, название конь является словом исконно северо-русским, в отличие от старославянского или западнорусского слова комон. Даже слово князь, по В. И. Далю, имеет не старославянское, а северорусское происхождение. Со временем конями стали называть неупряжных лошадей, имеющих назначение «под седло», воинских верховых лошадей и вообще жеребцов. В том же «Словаре русского языка XI–XVII веков»: «Конь, м. жеребец, самец лошади. Боевой конь, верховая воинская лошадь». [304 - Словарь АН. Т. 7. Стр. 287.] У В. И. Даля: «Конь, скакун, скаковой, для скачки, легкий и скорый на скаку; беговой, у котораго сильная побежка, рысь или иноходь, рысак и иноходец; конь шагистый, с крупным шагом». [305 - Даль. Т. 2. Стр. 395.] Диких степных лошадей в старинной разговорной речи, по Далю, также называли конями (самцов и самок у лошадей, как вы знаете, называли «жеребец» и «кобыла»).

   Кроме коня и лошади, в русском языке широко употреблялось и употребляется до сих пор знакомое слово – «мерин». Чем отличается мерин от коня или жеребца, наверное, знают все. Словарь Фасмера сообщает: «Мерин – «кастрированный жеребец». [306 - Фасмер. Т. 2. Стр. 604.] Это сообщение дополняет В. И. Даль: «Мерин, мерен м., (монгольс.?), смирённый, крощоный жеребец, кладеный, холощоный». [307 - Даль. Т. 2. Стр. 836.] Характеристика «смирённый», применяемая Далем, как раз объясняет целесообразность процесса «холощения». Кастрированные жеребцы (с удалёнными половыми железами – яичками), отличались спокойным нравом, повышенной работоспособностью, выносливостью. Большинство коней на Руси были меринами, за исключением жеребцов дорогих пород, верховых коней знати, части боевых коней. Жеребцы, как правило, холостились в молодом возрасте, и этот процесс был настолько массовым, что известный нам капитан Маржерет даже принял такое название за породу русских лошадей: «Лошади Русския, называются меринами…».
   Такое сообщение в своём подтексте несёт серьёзную информацию. Холощение (кастрирование) являлось пусть и не самой сложной, но полноценной ветеринарной хирургической операцией. И хотя в Московском государстве ощущался хронический недостаток кузнецов для ковки лошадей, коновалов (так тогда называли ветеринаров) было достаточно. К слову, само название «коновал» говорит о специфике выполняемой работы. Для выполнения операции холощения жеребца нужно было повалить, положить на бок. Коновалы в случае необходимости занимались также лечением лошадей и домашнего скота.
   «Коневал, м. Знахарь, лекарь, занимающийся лечением и холощением лошадей и других домашних животных. Олешку коневалу дал восмь денег» (Кн. расх. Корел. м. 1560 г.). Коневалу дано 6 денег чистил у дву лошадей рты да заволоки (Кн. прих. – расх. Свир. М. 1657 г.). Коневалу Петру Вахрамееву за работу что он лечил три бычка да два борашка маленких плачено четыре денги». [308 - Словарь АН. Т. 7. Стр. 270.] К середине XVII столетия слово «коневал» постепенно заменялось более привычным для нас «коновалом»: «И тебе бы выпустить ис кайдал Федосейка коновала и велеть ему всех лошедей пересмотрить, и которая занемогла, и тех велеть лечить» (Хоз. Мор. II, 1652 г.). И тот коновал роспрашиван… а ремесло де за ним конской мастер, он же де и рудомет (Д. Шакловит. II. 1689 г.)». [309 - Словарь АН. Т. 7. Стр. 279.] Из всех этих записей приходно-расходных церковных книг, других старинных документов следует, что в XVI–XVII веках в Московии уже существовала хорошо поставленная массовая ветеринарная служба. Существовала даже система подготовки ветеринарных кадров: «Учился де он коновалскому промыслу и про травы и про коренье у своей братьи коновалов в Новогородцком уезде (Белокур. I. 1692 г.)».
   Надо заметить, что холостили лошадей и в Орде. Ещё в 1246 году посланец Папы Римского к монгольскому императору, монах Иоанн де Плано Карпини записал в своём дневнике: «Лошадей своих не подковывают, не кормят их ячменём; оне выучены очень хорошо, сильны и холощёныя, а ноздри разрезаны…». [310 - Карпини. 1825. Стр. 119.] На Руси меринов различали по породе лошади – мерин немецкий, волошский, черемисский…, [311 - Словарь АН. Т. 9. Стр. 100.] а также по виду выполняемых работ – мерин пахотный, санный (санник), гонный и т. п. [312 - Словарь АН. Т. 9. Стр. 99.]…
   В царской конюшне вместе с лошадьми, конями, меринами и аргамаками стояли и иноходцы. Слово это часто встречается в русской литературе и явно требует более близкого знакомства. «Иноходь, иноходец. Особый способ хода или бега лошади, при котором она сначала одновременно выносит обе правые ноги, а затем обе левые», – сообщает нам «Словарь русского языка XI–XVII веков». [313 - Словарь АН. Т. 6. Стр. 244.] В. И. Даль про иноходца сообщает больше: «Иноходь [забайкал. Виноходь. Опд. ] ж. конская побежка, в которой лошадь заносит обе ноги одного бока вместе, тогда как в рыси ноги движутся по две разом, крест – накрест… Иноходец в пути не товарищ. День иноходит, а два со двора не сходит, о щегольской лошади, негодной в работу». [314 - Даль. Т. 2. Стр. 106.] Говоря другими словами, иноходец двигается не так, как двигаются обычные лошади, поэтому его, как и нежных, дорогих аргамаков, заводили в качестве диковинки, ради престижа (ох уж эти русские нравы). Ещё в незапамятные времена древняя знать имела иноходцев в своих конюшнях. В одном из сборников XII века есть надзидательное «Слово о Богаче и Лазаре», где упоминается о разукрашенных иноходцах в знатных конюшнях (к богачу в этом произведении автор относится с неприязнью): «…Богато на земли живяше в багъре и в паволоце хожаше… Кони его тоучьни, иноходи, акы ликъствоующе, златыми тварьмї оукрашени, седьла его позлащена…». [315 - Замечания акад. Срезневского о словаре славянских наречий. Сборник статей читанных в отделении русского языка и словесности. С.-Петербург. 1867. Т. 1. Стр. 21.] Но в популярности иноходи была и другая, рациональная причина, которая становится ясной при открытии энциклопедии Брокгауза и Эфрона: «Движение иноходью довольно быстро и приятно для всадника: лошадь переваливается с ноги на ногу и совсем не трясёт… Иноходцы часто встречаются среди степных, кавказских и персидских лошадей». [316 - Брокгауз. Эфрон. Т. XIII. Стр. 226.] Довольно приятно для всадника – согласитесь, эта причина весомая. Писатель-декабрист Александр Александрович Бестужев, участник многих сражений на Кавказе, в литературе известный под псевдонимом Александр Марлинский в своих «Кавказских очерках» ощущения от езды на иноходце образно назвал «колыбельною иноходью»: «Колыбельною иноходью шла моя лошадь, и сердце вздремало, зыблясь на вешних звуках и ароматах». [317 - Марлинский. Кавказские очерки. Стр. 44.]
   Экзотичной иноходью изначально ходили в основном восточные лошади (вспомните у Брокгауза – Иноходцы часто встречаются среди степных, кавказских и персидских лошадей), но к XIX веку ситуация с племенным делом в Российской империи изменилась в лучшую сторону. Иноходцев стали в больших количествах разводить в пределах государства и даже продавать их с выгодой на тот же Восток бухарским и хивинским купцам. Об этом сообщал уже упоминавшийся профессор Казанского университета Эдуард Эверсманн: «Иноходь считается в других краях за порок, у нас, напротив, особенным врождённым достоинством лошади и ценится высоко. Быстрота, с какой бегают наши иноходцы под верхом или в упряжке, достойна удивления. Охотники дорого платят за таких лошадей. Особливо Бухарские и Хивинские купцы покупают иноходцев для своих продолжительных путешествий с караванами. Хотя иноходь не всегда передаётсяот матери к детям, но есть примеры, что иная кобыла всегда приносит жеребят – иноходцев, которые уже с самаго ранняго возраста бегут иноходью. Вообще иноходь не есть испорченный бег лошади». [318 - Эверсманн. Ч. 2. Стр. 224.]
   Интересно отметить, что иноходью предпочитали двигаться и другие копытные, которые в беге развивали очень большую скорость, например сибирские олени или наши степные сайгаки. Яркая зарисовка сайгачной иноходи сделана в статье «Степная охота» из журнала «Русское слово» от 1861 года: «Когда несётся сайгак своею плавною иноходью, эта быстрота незаметна, но и так не догонит его никакая собака, а ещё менее лошадь. Но когда он видит, что опасность близка и сделает несколько усиленных прыжков, то всё преследующее его покажется как бы остановившимся на месте, так скоро отделится он на десятки, а если нужно, и на сотни сажень, и понесется опять своею обычною иноходью». [319 - Степная охота. Русское слово. С.-Петербург. 1861, май. Стр. 38.]
   Но, как водится, у повального увлечения иноходцами была и другая сторона медали. Недаром сложена старинная русская поговорка, записанная Далем – «День иноходит, а два со двора не сходит». Такая народная характеристика зачастую значит гораздо больше, чем иные энциклопедические тома. И действительно, обстоятельные Брокгауз и Эфрон приводят негативные последствия модного увлечения: «Иноходь бывает естественною, врожденною, но в виду большого спроса на иноходцев, иноходь вырабатывается искусственно. Естественная иноходь не утомляет лошади, искусственная же отзывается ускоренным разбиванием ног лошади». [320 - Брокгауз. Эфрон. Т. XIII. Стр. 226.]

   Теперь, когда мы с вами сделали небольшой обзор «конской тематики» становится ясно, что выбор лошадей, содержавшихся на царских московских конюшнях, был не случаен.
   Аргамаки и иноходцы выполняли, как сейчас принято говорить, представительские функции: создавали антураж царских выездов, участвовали в приёме иностранных посольств, решали другие задачи дипломатического протокола.
   Лошади и мерины несли на себе всю тяжесть повседневной черновой работы, такой работы во дворце было немало. Доставка хозяйственных грузов, продовольствия, дров, зимние санные и летние упряжные выезды и многое, многое другое ложилось на плечи безотказных лошадок.
   Кони в большинстве своём предназначались к военной службе, в этих целях использовались и мерины. Хотя военно-служилые люди по военной развёрстке должны были прибывать в Разрядные полки со своими лошадьми и вооружением, московское правительство содержало на случай войны и большое количество казённых лошадей. О десяти тысячах боевых коней царского военного резерва сообщал посланник английской королевы Джильс Флетчер: «Лошадей Царских, назначенных для войны (кроме других, употребляемых для обыкновенной работы), до 10 000; все они содержатся в окрестностях Москвы». [321 - Флетчер. Стр. 107.] Этот стратегический конный резерв постоянно находился в высокой степени готовности. За здоровье лошадей собственной головой отвечали царские ветеринары, в табунах шли процессы отбраковки больных и слабых животных, специальные воеводы, как мы знаем, следили за ежегодным пополнением военных конюшен свежими степными скакунами.

Глава 12
Герцинский лес

   Описывая Московию, Павел Иовий сообщал, что её равнинные пространства от весны до осени представляли собой сплошные непроезжие болота: «Поверхность ея – большею частию плоская и изобилует лугами, хотя летом во многих местах болотиста. Это происходит от того, что вся Московия пересекается большими реками, которыя, поднимаясь от тающих весною снегов и разрешающагося льда, во многих местах поля превращают в болота, а дороги покрывают стоячей водою и глубокою грязью, непросыхающею до тех пор, пока реки сии при наступлении новой зимы не покроются опять льдом и болота не окрепнут от сильных морозов так, чтобы можно было безопасно ездить по оным». [322 - Иовий. Стр. 22–23.] Сейчас такого мы не наблюдаем. Было ли это преувеличением автора? Может быть, и нет. Например, по Л. Н. Гумилёву, в определённые периоды истории увлажнение лесной зоны нынешней территории России достигало максимума. В своей известной книге «Древняя Русь и Великая степь» он связывал изменение климата степной и лесной зоны восточной Европы с изменениями путей движения атлантических циклонов: «Дожди и снега, выпадавшие над просторами Зауралья и на берегах Аральского моря, в IX в. незаметно переместились на север – на берега Оки и Камы. Там множились болота, ручейки превращались в бурные потоки, а Волга каждой весной уносила влагу в Каспийское море, набухавшее до Х в.». [323 - Гумилёв. Стр. 50.] Если такое увлажнение лесной зоны центральной полосы сохранялось до XVI века, то, действительно, пробираться по лесным дорогам «Герцинского леса», так в античное время называли лесное пространство центральной и восточной Европы, было достаточно сложно.
   Сам же «Герцинский лес», в представлении древних европейских жителей, был больше, чем просто густой дремучий древостой. Из известной книги по истории религии «Золотая ветвь» Джеймса Джорджа Фрезера, впервые изданной в Англии в 1923 году: «Поклонение деревьям играло важную роль в Европе, в историирелигии арийцев. И это вполне естественно. Ведь на заре истории Европа была покрыта безбрежными первозданными лесами, и разбросанные там и сям расчищенные участки представляли собой островки в океане зелени. Вплоть до I века до нашей эры к востоку от Рейна простирался Герцинский лес; протяжённость его была огромной: германцы, опрошенные Цезарем, путешествовали по нему в течении двух месяцев и не достигали конца. Четыре столетия спустя этот лес посетил император Юлиан, и его уединенность, мрак и молчание произвели глубокое впечатление на чувствительную душу императора. Он объявил, что не видел ничего подобного во всей Римской империи». [324 - Дж. Дж. Фрезер. Золотая ветвь. Москва. Политиздат. 1986. Стр. 110.] Павел Иовий, описывая Московию не отступал от сложившихся представлений: «Большую часть Московии занимают Герцинские леса, которые, будучи уже в некоторых местах заселены и в продолжение времени расчищены трудолюбием жителей, не представляют более тех страшных и непроходимых дебрей, как прежде. Сказывают, что они наполнены множеством диких зверей и тянутся не перерываясь по всей Московии в направлении к Северовостоку до самаго Скифскаго океана, так что при всех стараниях никому ещё досель не удалось открыть конца их». [325 - Иовий. Стр. 23.]
   Альберт Кампензе описывал этот лес в своём письме к папе Клименту VII «О делах в Московии»: «Герцинский лес, разсеянный частыми и густыми рощами на всем пространстве Московии, снабжает жителей всякаго рода деревьями… Сосны – величины невероятной, так что одного дерева достаточно на мачту самаго большаго корабля, а дуб и клен гораздо лучше, чем в наших краях. Эти два дерева, будучи распилены, представляют в разрезе своем удивительную и прелестную смесь цветов, на подобие волнистаго камлота. Купцы наши вывозят их в большом количестве в числе прочих товаров из Московии и продают по весьма дорогой цене, не смотря на то, что у нас самих нет недостатка в лесе». [326 - Кампензе. Стр. 30.] Но какой лес, тем более лес связанный с древними мифами, обойдётся без «множества» свирепых диких зверей, и Павел Иовий сообщал, в той части Герцинского леса: «которая принадлежит Пруссии, водятся огромные и свирепые буйволы, видом похожие на быков и называемые Бизонтами, а также Альцесы (Alces), род зверей, сходный с оленями и отличающийся мясистоймордою, высокими ногами и несгибающеюся щёткою. Москвитяне называют их лосями, а Немцы еленями. Животныя сии известны были ещё К. Цезарю. В Герцинских лесах водятся также необыкновенной величины медведи и страшные, большие чёрные волки». [327 - Иовий. Стр. 23.]
   Впечатляет! От края до края священные мрачные дубравы, густые хвойные массивы, поросшие лишайником, хранящие «уединённость, мрак и молчание», многочисленные лоси – «елени», грозные экзотические «бизонты» – зубры.
   Мы знаем, что в конце XV – начале XVI столетий численность зубров была достаточно велика, эти быки могли становиться небезопасным охотничьим трофеем. Об этом писал барон Герберштейн: «Желающим охотиться на бизонтов надлежит обладать большою силою, ловкостью и проворством». [328 - Герберштейн. Стр. 173.] Зато трофей наверняка был предметом гордости или темой для беседы при дворах иностранных государей.
   Темой для обсуждения, скорее всего, становились и «необыкновенной величины медведи, и страшные большие чёрные волки», которые водятся в древнем Герцинском лесу. От этих рассказов европейского путешественника бросало в дрожь. Позже секретарь голштинского посольства Адам Олеарий очень образно описал «бесчинства» этих хищников: «Зимою волки безбоязненно вбегают во дворы, а если скот заперт, то они подкапываются под стены и вытаскивают наружу овец; зачастую уносят они и собак со двора. Во многих местах они ночью делают дороги небезопасными…
   В 1634 г., 24 января, в 1 1/2 милях от Нарвы небольшой, без сомнения бешеный волк встретил 12 русских крестьян, которые ехали друг за другом с санями, нагруженными сеном. Волк прежде всего набросился на первого, вскочил на него, захватил за горло и повалил на землю. То же сделал он и ещё с другим. У третьего содрал он шкуру с головы, четвёртому оторвал нос и щёки, пятого и шестого также весьма сильно повредил. Когда задние это увидели, то они сбежались, вступили в бой с волком, одолели его и убили. Одного из пораненных русских я вместе с нашим доктором посетил в Нарве и осмотрел его. Лицо и голова его были в том ужасном состоянии…». [329 - Олеарий. Стр. 121.] Волки в лесах Европейской России действительно отличались величиной. Известный российский и советский зоолог, глава московской школы териологии, Сергей Иванович Огнёв в своей фундаментальной монографии «Звери Восточной Европы и Северной Азии» сообщал: «…Максимальный вес лесных волков наших средних губерний достигает 69–78 кг». [330 - Огнев. Т. 2. Стр. 173.]
   Медведи же, по словам Олеария, вообще творили беспредел: «Как передают, они не щадят и тел покойников, вырывая их из земли, если они не слишком глубоко закопаны, и съедая их. Так, например, осенью 1634 г. они за Гаккегоффом в сторону Нарвы выкопали 13 трупов на кладбище и унесли тела, лежавшие в гробах, вместе с этими последними.
   Немного лет тому назад знатная, в этих местах весьма известная женщина во время путешествия застала медведя, несшего в лапах труп, причем саван тащился за ним. Её лошадь при виде этого зрелища зафыркала и забилась и так понеслась вместе с санями, что женщина потерпела немало опасности на рытвинах и камнях». [331 - Олеарий. Стр. 123–124.] Правда, эти самые медведи, в полном соответствии с традициями русских сказок, иногда совершали и курьёзные поступки. Олеарий описал такое медвежье безобразие, произошедшее в одной из деревень:
   «…Крестьянин поставил перед шинком открытую бочку с сельдями для продажи, а сам вошел в шинок. В это время из лесу пришел большой сильный медведь, присоседился к бочке и поел из неё сколько ему нужно было. После этого он направился во двор к лошадям, а когда крестьяне прибежали спасать их, то он одновременно с лошадьми поранил и некоторых из крестьян, заставив их отступить. После этого он вошел в дом, нашел там чан для варки пива, полный свежесваренного напитка; тут он напился этого пива до отвалу. Хозяйка дома, спрятавшаяся с двумя детьми на печку, в страшной боязни молча наблюдала за недобрым гостем. Напившись, медведь направился в лес. Когда крестьяне заметили, что он начал шататься, они последовали за ним. На дороге он свалился, подобно пьяному человеку, и заснул, тут они на него набросились и убили его». [332 - Олеарий. Стр. 122–123.] Далее секретарь голштинского посольства скромно добавлял, что про медведей: «… Рассказывают много других ещё более странных историй… так как всёэто должно показаться невероятным читателю, не слыхавшему ещё ничего подобного, то я решил в своей книге не приводить подобных подробностей».
   Однако и на коварных мохнатых злодеев находилась управа. Итальянский военный инженер на службе польского короля, комендант города Витебска Александр Гваньини, сообщал во второй половине XVI столетия о жителях Московии: «Они столь сильны, что без всякого оружия, надеясь на одну силу свою, часто отваживаются сражаться со свирепыми и неукротимыми медведями и, схвативши их за уши, дотоле утомляют их, доколе сии последние не упадут на землю». [333 - Гваньини. Стр. 97.] (Интересно было бы посмотреть на уши бедного зверя, после такой унизительной процедуры).
   Если дальше продолжать тему о легендарных русских ушастых животных, конечно, надо вспомнить зайца. Этот любимый нами с детства персонаж не остался без внимания и иностранных послов. Пытаясь понять, почему в Курляндии зайцы зимой остаются серыми, а в Московии меняют цвет на белый, Адам Олеарий произвел целое научное исследование:
   «Причина такой перемены цвета заключается в темпераменте (в сложении), так как цвет волос следует цвету темперамента животнаго… Эте звери в России, вследствие болотистой, сырой почвы имеют более флегматическую, сырую и холодную природу, чем наши; поэтому, когда настает наружный холод, как зимою… то они белеют; ибо белый цвет происходит от холода («albus capillus innuit frigidam complexionem», замечает Авероес (Averroes) о помянутом сей час месте Авицены), точно так, как чёрный от жара. Когда же летом настает опять тёплый и сухой воздух, как это бывает там обыкновенно, тотчас вместе с тем изменяются и их темперамент (сложение) и цвет». [334 - Олеарий. ЧИОИДР. 1868. Кн. 3. Стр. 122.] Другой темперамент у русских зайцев? Надо же, наши зайцы, в отличие от европейских, оказывается, имели: «более флегматическую, сырую и холодную природу». Интересно, разгуливали ли эти «флегматические» зайцы в обнимку с медведями по улицам Москвы?
   Закончив обсуждать тему зайцев, Олеарий далее продолжал: «Кроме этех, употребляемых в пищу, в России водится множество хищных, нечистых диких зверей: медведей, волков, рысей, тигров, лисиц, соболей и куниц…». [335 - Олеарий. ЧИОИДР. 1868. Кн. 3. Стр. 123.] Такая информация о делении зверей на чистых и нечистых требует дополнительного осмысления. Она, конечно, могла просто выражать личные пристрастия обожателя заячьего мяса, секретаря посольства Адама Олеария. Но, очень может быть, эта фраза отражала сложившиеся взгляды населения Голштинии XV–XVI веков или даже общеевропейские религиозные представления того времени (хищные звери – служители Воланда?).
   Приложил своё перо к описанию животных «Европейской Сарматии» и Матвей Меховский. Добросовестный польский профессор сообщал, что кроме крупных зверей – туров, зубров и обязательных медведей в этих огромных лесах водятся: «дикие ослы и лесные кони, олени, лани, газели, козы, кабаны, куницы, белки и другие породы зверей». Дикие ослы, лесные кони, олени, лани, газели, козы. Какой богатый перечень, мечта заядлого охотника. И в то же время сколько всего мы потеряли за прошедшие столетия.
   Дикие ослы (онагры) или куланы, как мы знаем, в большом количестве водились на просторах Великой Степи, наверняка заходя и в леса. В густом древостое обитал и лесной подвид диких лошадей – тарпанов. Но зачастую западные путешественники допускали смешение понятий. Так Сигизмунд Герберштейн, перечисляя животных, которые водятся в Литовских лесах, упоминал лесных лошадей – онагров: «…В Литве имеются следующие звери: Бизонты, Буйволы, Лоси, по другому названию онагры, то есть лесныя лошади». [336 - Герберштейн. Стр. 173.] Значит, онаграми – дикими ослами (они же и дикие лошади), могли называть ещё и лосей.
   Настоящий, благородный олень Cervus elaphus Linnaeus, животное, знакомое практически всем по многочисленным литературным произведениям, художественным или мультипликационным фильмам. Вспомните описания величественных королевских охот, пиров благородных рыцарей под оленьими рогами у пылающего камина. Юных романтичных дам, грацию которых средневековые поэты сравнивали с лёгкой поступью оленухи, и многое другое, что стало частью общеевропейской и мировой культуры. До середины XX века «благородным оленем» было принято называть только его европейскую форму, которая считалась особым видом, в отличие от сибирского марала, дальневосточного изюбря, бухарского оленя, американского вапити и других форм. Исследования советских учёных (Гептнер, 1940; Гептнер и Цалкин, 1947) доказали, что все эти формы являются единым видом, который стали объединять русским названием «настоящий олень». [337 - Гептнер. Наумов. Т. 1. Стр. 121.] Современные молекулярно-генетические исследования подтвердили единство вида Cervus elaphus Linnaeus, а также определили наличие второй азиатско-американской генетической линии этого животного. [338 - Барышников. Тихонов. Ч. 1. Стр. 155.]
   Территория обитания европейской линии настоящего оленя очень широка, она покрывает всю Западную и юг Восточной Европы, Британские острова, Корсику, Сардинию, Марокко, Алжир, Тунис, Малую Азию, Кавказ, Среднюю и Центральную Азию, Восточный Китай, Гималаи. [339 - Барышников. Тихонов. Ч. 1. Стр. 149.] Естественно, при таком обширном ареале это животное в разное время и у разных народов называлось по-разному. У нас также существует много народных названий этого красавца: в западных, центральных и южных районах бывшего СССР, на Кавказе, в Средней Азии его называют старинным русским именем олень, в Сибири – марал, на Дальнем Востоке и в Забайкалье – изюбрь.
   Дело здесь не просто в народных говорах, у настоящего оленя очень велик разброс признаков, а значит, существует значительное количество форм этого вида. Такое положение дел биологические справочники характеризуют ёмкой фразой – «у оленя очень велика географическая изменчивость». Справочник «Млекопитающие Советского Союза» Гептнера и Наумова от 1961 года по морфологическим признакам выделял 3 группы настоящего оленя: западную, сибирскую и среднеазиатскую, которые отличались друг от друга, кроме других различных признаков, формой рогов. [340 - Гептнер. Наумов. Т. 1. Стр. 140.]
   Справочник «Млекопитающие фауны России» Барышникова и Тихонова от 2009 года делит эти три группы на 5 подвидов:
   1) Cervus elaphus (elaphus) Linnaeus – европейский благородный олень, среднего размера с яркой летней шерстью рыже-бурого цвета.
   2) Cervus elaphus Maral – кавказский благородный олень, животное более крупное, в окраске шерсти преобладают жёлтые и серые тона, рога менее ветвистые, чем у европейского подвида.
   3) Cervus elaphus bactrianus – бухарский олень или хангул. Животные среднего размера со светлой, песчано-серой шерстью.
   4) Cervus elaphus sibiricus – марал, самые крупные животные, с большими рогами, буровато-коричневого цвета.
   5) Cervus elaphus xanthopygus – изюбрь. Чуть более мелкие олени, чем маралы, летняя окраска яркая красновато-рыжая. Живёт к востоку от озера Байкал и в Приморье. [341 - Барышников. Тихонов. Ч. 1. Стр. 156–157.]
   Гептнер и Наумов выделяли в пределах европейского подвида настоящего оленя, подвид оленя карпатского (Cervus elaphus montanus), хотя и отмечали, что самостоятельность этой формы сомнительна. Отдельным подвидом эти авторы считали также оленя крымского (Cervus elaphus brauneri). [342 - Гептнер. Наумов. Т. 1. Стр. 140.]
   Три основных типа рогов, о которых писали Гептнер и Наумов, в основном соответствовали трём упоминавшимся основным группам Cervus elaphus Linnaeus.
   1) Рога среднеевропейского типа имеют наиболее сложное строение, количество отростков от ствола очень велико. Сильноветвящиеся отростки располагаются в разных плоскостях и образуют так называемую «крону» или «чашу». Олени с такими рогами жили по всей Европе, в том числе и на пространствах Малого Хейхата, между Волгой, Доном, Северским Донцом и Днепром. Такую же или чуть более простую крону имеют олени Кавказа.
   2) Рога маралового типа крупнее европейских, могут достигать, как пишет справочник, «огромных размеров». Очень толстый ствол кроны, как правило, не образуют, отростки располагаются в одной плоскости, рога обычно сильно «раскинуты» в стороны. Такие рога несут олени (маралы) Сибири и Тянь-Шаня, изюбри Дальнего Востока.
   3) Хангуловый (центральноазиатский) тип – самый простой тип рога. Массивные, но небольшие хангуловые рога не образуют настоящую крону, поставлены более-менее отвесно, их раскид различен. Такие рога имеют центральноазиатские олени, в частности олени Средней Азии – Бухарские олени. [343 - Гептнер. Наумов. Т. 1. Стр. 124–125.]
   В древнем Герцинском лесу и на пространствах Великой Степи олени были животными заметными и востребованными, недаром археологические раскопки дают такое большое количество его костей в кухонных слоях древних поселений. Но был сезон, когда их присутствие было особенно ощутимо, оно заставляло волноваться охотничьих псов в княжеских псарнях, горячих жеребцов в боярских и дворянских конюшнях. Это присутствие заставляло учащённо биться сердца мужчин в великокняжеских теремах и мальчишек в дальних сёлах, провожавших своих отцов-загонщиков в трудные многодневные походы. Это был период оленьего осеннего гона, начинавшегося в конце августа – сентябре, когда могучие красавцы быки сшибались рогами в яростных схватках из-за пугливых оленух. Тогда треск от удара рогов разносился далеко вокруг, а накал страстей достигал такой силы, что схватки могли заканчиваться гибелью одного или обоих соперников, а иногда ломались и сами рога. В отдельных случаях рога соперников так крепко сцеплялись между собой, что животные уже не могли разойтись и погибали от голода и жажды. [344 - Гептнер. Наумов. Т. 1. Стр. 157.]
   Период оленьего гона и турнира быков сопровождался ещё одним ярким событием – так называемым «рёвом». Самцы, ослеплённые страстью, устремлялись на возвышенности, к обрывам рек, к местам, откуда их голос будет наиболее слышен, и оглашали окрестности густым низким звуком, напоминающим рёв трубы. У молодых оленей голос был более высокий и звонкий, у находящихся в расцвете лет – низкий и хриплый. Приходящие в неистовство быки сдирали рогами кору с окрестных деревьев, ломали их нижние ветви, густой трубный звук разносился вокруг на расстояние до нескольких километров. Период рёва продолжался достаточно долго, 1,5–2 месяца, иногда и дольше. Отдельные быки могли реветь ещё в декабре – январе. [345 - Гептнер. Наумов. Т. 1. Стр. 155.]
   В условиях леса и лесостепи, по-видимому, это касается и наших мест, междуречья рек Орели и Самары, для оленей были характерны постоянные участки обитания, причём не только для гаремов во главе с самцами, но и для взрослых самок с оленятами. Некоторые исследователи отмечали, что вожаки оленьего стада маркировали границы своих участков, оставляя в определённых местах «задиры» на коре деревьев и пахучие метки мочи. [346 - Гептнер. Наумов. Т. 1. Стр. 150.] Могучие быки метили свою территорию так же, как метят её кобели. Не всегда оленье стадо жило оседло, обычным делом была сезонная миграция, в случае опасности вожак уводил свой гарем в другие, безопасные места.
   В прошлые века европейский олень на территориях бывшего СССР заселял леса Литвы и Белоруссии, вероятно, западные части Смоленской области. Не были исключением и степи Новороссийского края, бывшей Екатеринославской провинции. Стада рогатых красавцев обитали в лесах по Орели и Самаре, и южнее, в причерноморских и приазовских степях (даже в таких засушливых местах, как Перекоп). Жил европейский олень под Чугуевым, в Полтавской области, в районах Миргорода, Лубен, Гадяча, к востоку от Чернигова. Обычным видом он был в Курской и Белгородской областях, в Заокских лесах и Тульских Засеках. Восточная граница ареала проходила ориентировочно по Волге до Астрахани. Исследователи установили, что в районе Москвы европейский олень был уничтожен задолго до основания города, по-видимому, эти леса и были северной границей его ареала. В царских охотничьих подмосковных угодьях олень обитал и в более поздние времена, но это были завозные, искусственно разводимые животные. [347 - Гептнер. Наумов. Т. 1. Стр. 127–129.]
   Существует мнение, что настоящий олень жил севернее Москвы ещё во времена не столь отдалённые, хотя большинство специалистов относятся к этому скептически. Так это или нет, судить не берусь. Но не надо забывать, что в Московском государстве, кроме настоящего, благородного оленя, жил ещё один вид оленя – северный олень (Rangifer tarandus Linnaeus). Это не менее благородное животное было одним из самых первых одомашненных диких зверей. Оно многие столетия кормило и одевало своего хозяина, человека древнего мира, средних веков и нового времени. В отличие от оленя настоящего, северный выглядит более приземистым и коротконогим, с низко наклонённой головой, как бы сгорбившимся. Справочник «Млекопитающие Советского Союза» даёт этому животному такую живописную характеристику: «Если общий облик настоящих оленей (Cervus elaphus) считать типичным для оленей, то лось с его высокими ногами и коротким туловищем представляет собой крайнее уклонение в одну сторону, а северный олень – в другую; это антипод лося». [348 - Гептнер. Наумов. Т. 1. Стр. 304.] Стада северных домашних оленей зимой и летом кочуют по тундре вместе с пастухами оленеводами, это устоявшееся представление знакомо даже детям. Однако северный олень существовал и существует не только в домашнем, но и в диком состоянии и обитал не только в тундре, но и в лесах. На территории России описано более 20 подвидов, рас, гибридов северного оленя, его диких, одичавших, домашних форм, среди них новоземельские, сибирские, охотские тундряные и лесные олени.
   В европейской части страны обитает европейский подвид сибирского оленя, Rangifer t. tarandus Linnaeus. Крупный специалист в области северного оленеводства, доктор биологических наук Евгений Евгеньевич Сыроечковский в своей монографии «Северный олень» сделал описание границ его ареала на конец XIX века. Южная граница обитания дикого северного оленя в европейской части России проходила от юго-западного берега Ладожского озера к Ильмень-озеру, затем к Осташкову. Далее проходила южнее Углича (у Загорска) к Плещееву озеру, дальше через владимирские и муромские леса к устью Оки. Отсюда ареал охватывал часть правобережья Волги и среднее течение реки Суры. От Буинска граница ареала шла по Каме до устья реки Белой, к Уфе, к южным предгорьям Урала почти до Оренбурга. [349 - Е. Е. Сыроечковский. Северный олень. Москва. 1986. Стр. 25.] Если посмотреть на карту, становится ясно – южная граница ареала северного европейского оленя проходила примерно там же, где проходила северная граница обитания европейского настоящего оленя. Вполне возможно, что в XV–XIII веках места их обитания пересекались, настоящие олени заходили севернее, а северные южнее. Народная же память старинные географические названия сохранила, и в южных, и в северных регионах много слов, связанных с именем олень, без деления на научные понятия «северный», «настоящий», «благородный».
   Очень вероятно, что северный олень использовался в северной Руси для санных выездов, для перевозки грузов гораздо чаще, чем это представляется нам сейчас. Во всяком случае, в 1636 году секретарь голштинского посольства Адам Олеарий в своём «Описании путешествия в Московию» упоминает об упряжных северных оленях в царских конюшнях Кремля: «Мы несколько штук видели в московском Кремле… Их употребляют вместо лошадей, впрягая их в небольшие легкие сани, которые устроены вроде получелноков или лодок; на них они чрезвычайно быстро ездят». [350 - Олеарий. Стр. 163.] К слову сказать, в ледниковый период северный олень обитал по всей Средней и Западной Европе, включая Англию, Ирландию, Францию, на севере Испании, на территории нынешней Украины и даже в Крыму. [351 - Гептнер. Наумов. Т. 1. Стр. 302.]

   Кроме оленей, в Герцинских лесах были и другие жители. Уже знакомая нам дикая коза или европейская косуля (козуля) (Capreolus capreolus L), напоминающая маленького изящного оленя, водилась не только в степи, но и в лесу, о чём сообщал профессор Меховский, а газели, которых он также упоминает, это, видимо, знакомые нам сайгаки. Под дикими козами Герцинского леса понимали и других животных.
   В горных областях Центральной и Южной Европы, на Пиренеях, Балканах, Карпатах обитали серны или чёрные козлы (Rupicapra Rupicapra Linnaeus). В более древние времена эти животные занимали не только возвышенности, но были распространены на равнинных лесных территориях. [352 - Гептнер. Наумов. Т. 1. Стр. 501.] Серна, стройное животное весом до 60 килограммов, имеет яркий, запоминающийся вид. Её острые рога в верхней части круто загнуты назад, роговое вещество чисто чёрного цвета. Окраска летнего меха красновато-рыжая, иногда ржавого оттенка, по спине от затылка до хвоста тянется чёрный или бурый «ремень» шириной 3–4 сантиметра из выделяющихся блестящих волос. Такая же тёмно-бурая полоса тянется от основания уха через глаз к углу рта. Нижние боковые части тела на границах с паховой областью также тёмные, пах почти белый, грудь тёмно-бурая. Передние ноги до середины почти чёрные, у копыт часто имеются участки рыжего цвета. Хвост рыжий, на конце с длинными тёмно-рыжими или чёрными волосами. Зимний мех густой, длинный чёрно-бурого цвета, спина чёрная, чёрные волосы часто имеют белые кончики. Грудь снизу светло-бурая, задняя сторона бёдер и живот ярко рыжие. [353 - Гептнер. Наумов. Т. 1. Стр. 503.]
   Ещё одно копытное, о котором упоминал Матвей Меховский, это лань европейская (Servus Dama Linnaeus), изящное животное из семейства оленей. И действительно, как и косуля, лань очень напоминает европейского благородного оленя. Цвет её шерсти летом ярко-рыжий с большими белыми пятнами на спине и по бокам. Зимой мех более тёмный, и пятнистость заметна меньше. Лань крупнее европейской косули, но уступает в размерах благородному оленю (высота в холке чуть меньше метра). Рога у самцов большие, ветвистые, с большой лопатой на конце и отростками на задней стороне. [354 - Гептнер. Наумов. Т. 1. Стр. 682.] Ещё в XVI веке эти животные обитали в лесах Литвы и Белоруссии, в Беловежской Пуще, возможно, водились и в более поздние времена. [355 - Гептнер. Наумов. Т. 1. Стр. 678.]
   Описывая наш животный мир, Меховский попутно оставил для потомков интересное поучительное наставление:
   «Ещё есть в Литве и Московии весьма прожорливое и бесполезное животное, не встречающееся в других местах, под названием россомаха. Величиной она с собаку, с кошачьей мордой, телом и хвостом похожа на лисицу, чёрного цвета; питается трупами. Найдя труп, так наедается, что раздувается и растягивается, как барабан. Тогда она ищет тесное и узкое место между деревьями, входит туда, протискиваясь с усилием, чтобы насильно съеденное насильно и извергнуть. Потощав таким образом, снова бежит к трупу и снова до отказа наедается, а потом опять повторяются те же усилия и возвращение к мертвецу, пока, наконец, она не покончит с ним, сожрав его совершенно.
   Может быть, природа создала в тех странах столь ненасытное животное в укор людям, страдающим такою же прожорливостью.
   Дело в том, что там, когда знатные и богатые начинают пировать, то сидят с полудня до полуночи, непрерывно наполняя брюхо пищей и питьём; встают из-за стола, когда велит природа, чтобы облегчиться, и затем снова и снова жрут до рвоты, до потери рассудка и чувства, когда уже не могут отличить голову от зада. Таков гибельный обычай в Литве и Московии, а ещё более бесстыдно существует он в Татарии». [356 - Меховский. Стр. 112.] Не правда ли, писано 500 лет тому назад, а как актуально? Владетельные любители мертвечины не перевелись до сих пор.

   Но вернёмся к нашей книге. Тетерева, глухари, рябчики, вся эта группа издавна называется «боровой дичью». Для наших предков эти птицы были желанной и лакомой добычей. Помните у Маяковского: «Ешь ананасы, рябчиков жуй…»? Но, в отличие от времён Маяковского, в XV–XVI веках эта дичь была ещё легко доступна. В наше время вкус тетеревов или тех же рябчиков знает далеко не каждый. «В Московии, – писал Павел Иовий, – ловятодну черноватую птицу, величиною с гуся, с алыми бровями, коей мясо вкуснее самаго фазана. На их языке она именуется тетеревом (tether), Плиний же называет её Erythratao. Птица сия известна жителям Альпов, особенно Ретийцам, обитающим в лесах, близ источников Адды». [357 - Иовий. Стр. 49.] Кроме боровой дичи, в те времена промышляли и многих других пернатых. Известный нам капитан Маржерет о птице, добываемой здесь, сообщал: «…Фазанов, куропаток, дроздов серых и чёрных, перепёлок, жаворонков – весьма много, кроме безчисленнаго количества другой дичи, исключая бекасов, коих мало видно… из аистов я видел только одного совершенно чёрнаго». [358 - Маржерет. Стр. 6.]
   Вкусы населения того времени и в России, и в Европе отличались от наших. Напомню перевод старинной английской народной песенки, сделанный Самуилом Маршаком: «Много, много птичек запекли в пирог: семьдесят синичек, сорок семь сорок…». Эти слова не только аллегория, в средние века певчие птицы в Европе считались деликатесом. Вот и поляк Матвей Меховский, видимо испытывая пристрасие к деликатесному блюду, написал не о фазанах, куропатках или перепёлках, а о именно о дроздах: «Кроме того, там много птиц, и, между прочим, хотя виноградников там нет, прилетают дрозды, жиреют и бывают вкусны для еды». [359 - Меховский. Стр. 112.] Ещё одним пристрастием гурманов были жаворонки. Традиция выпечки жаворонков из теста имеет очень глубокие корни. В древности этих птиц массами отлавливали и ели по всей Европе (вероятно, такие пиры имели и ритуальный характер). Даже в начале XVII века английский священник, оксфордец Ричард Джемс, волей судьбы зимовавший в Холмогорах, с удовольствием угощался таким блюдом из местной разновидности жаворонка: «Небольшия птицы величиною почти с жаворонков и с такими-же длинными когтями; спина и брюшко того-же цвета, но по бокам головы у них как бы два коротеньких рожка из чёрных перьев… На вкус они сходны с жаворонками и очень жирны. 4-го октября (т. е. 1619 г.) в Холмогорах мы съели 18 штук, которыя купили за 4 копейки; 6-го числа за 12 таких птиц было заплачено 3 копейки». [360 - И. Гамель. Англичане в России в XVI и XVII столетиях. Статья вторая. С.-Петербург. 1869. Стр. 245.] Жаворонкам и дроздам, в отличие от глухарей и тетеревов с рябчиками, конечно, повезло больше. Изменившиеся кулинарные пристрастия населения позволили певчим птицам и дальше вольготно нагуливать свой птичий жирок в наших лесах и полях.

   В реках и озерах Московии водилось много рыбы. Профессор Меховский сообщал об этом коротко, но восторженно: «В Литве и Московии много и других крупных рек и озер, куда в бесчисленном множестве впадают малые реки и ручьи. Все они в высшей степени обильны рыбой. В тех странах везде, где есть вода, есть и рыба, притом более вкусная и приятная для еды, чем в наших областях. Рыбных садков и прудов с искусственно разводимой рыбой там не устраивают за ненадобностью». [361 - Меховский. Стр. 111.] Язи, лещи, дикие карпы – сазаны, голавли, плотва, ельцы, окуни, много других видов рыбы ловилось в реках «Европейской Сарматии». С севера в Москву привозили русского лосося – сёмгу. Обилие налима, щуки, судака, как в зеркале, отразилось в русском народном фольклоре: уха из налима стала фразой нарицательной, щука – сказочным персонажем, а судак – персонажем песенным. Павел Иов ий из этого общего «большого количества» рыбы особо выделял сомов: «В реке Волге, ловят множество рыбы огромной величины и отличнаго вкуса, в особенности же сомов, известных древним под названием Силуров… Прочие сорты рыб ловятся в большом количестве в упомянутых уже мною Белых озерах». [362 - Иовий. Стр. 49–50.]
   Но основное внимание иностранцев было, конечно, обращено на осетровых. Белуга, осётр, севрюга, стерлядь – они были неотъемлемой частью царского парадного стола, визитной карточкой «Руссии». Копчёные или вяленые осетровые или белужьи балыки часто фигурировали в качестве подарков иностранным посольствам. Осетровые ловились в реках Волга и Дон. Однако основным их источником, как сообщал Сигизмунд Герберштейн, в те времена была река Ока. «…Эта река особенно знаменита обилием рыбы; ея рыба предпочитается другим рекам Московии и главным образом та, которая ловится около Мурома. Кроме того, она имеет некоторых особенных рыб, которыя на их языке носят следующия названия: Белуга, удивительной величины, без плавников, с огромной головой и пастью, Стерлядь, Севрюга (Schevuriga), Осетр – последния три принадлежат к породе Стурионов (осетров?) – и Белорыбица, то есть белая рыбка самаго отменнаго вкуса. По их мнению, наибольшая часть этих рыб заходит сюда из Волги». [363 - Герберштейн. Стр. 107.]
   Белорыбица (Stenodus leucichthys) – ещё один деликатес, часто упоминавшийся иностранцами. Она имеет нежное, деликатесное мясо, относится к группе сиговых рыб и в реки Московии поднималась из Каспийского моря. Рыбка эта не маленькая, бывает длиной больше метра и весом более 10 килограмм. Подобная рыба под названием нельма водится в Северной Двине, Печоре, Оби и других северных реках и, видимо, является разновидностью белорыбицы. Нельма, выловленная в северных реках, также попадала к царскому столу.
   Если говорить о сиговых, то с одним из очень мелких представителей этой группы связано сразу несколько легенд. Речь идёт о сосьвинской или царской сельди (научное название тугун). Это, конечно, совсем не сельдь, а белая (сиговая) рыба – эндемик, с очень нежным мясом, размером с крупную мойву, самое ценное стадо которой водится в реке Северная Сосьва (уральский приток Оби). После установления прочных связей Московии с народами Обского бассейна, была организована специальная ямская линия для доставки свежезасоленной, вернее, залитой специальным маринадом, сосьвинской сельди к царскому столу. Причем, как гласит легенда, время доставки было четко увязано с временем созревания тугуна в пряной засолочной смеси. Таким образом, после стремительной ямской гонки со сменой лошадей и ямщиков, когда груз в повозке подвергался ещё и интенсивному встряхиванию, откупоренные в Кремле бочонки содержали только что приготовленную белую рыбку специального пряного посола. Гораздо позже, во время Второй мировой, когда северные морские конвои под свист авиационных бомб и грохот корабельных орудий прорывались к Мурманску, Иосиф Сталин, отправляя премьеру Черчиллю свои послания, прилагал к ним скромные российские презенты. А именно те, которые сэр Уинстон предпочитал более всего – армянский коньяк и сосьвинскую сельдь.
   Эту легенду в конце далеких семидесятых я слушал на лекциях по зоологии в аудиториях родного ДГУ, не подозревая, что через несколько лет окажусь на реке Северная Сосьва полевиком-ихтиологом. Но и там, на Сосьве, старые работники Берёзовского рыбокомбината уверенно утверждали, что специально изготовленные для тех военных английских поставок эксклюзивные трёх– и пятилитровые кедровые бочонки до сих пор хранятся то ли на складе, то ли в заводском музее. Пробовал ли Уинстон Черчилль сосьвинскую сельдь, не знаю. Но могу утверждать с уверенностью, лично мне вкус малосольного или свежемаринованного тугуна собственного приготовления нравился гораздо больше, чем осетрина или вышеупомянутая малосольная нельма (армянский коньяк, конечно, в тех местах достать было практически невозможно). Тугуна, кстати, в любое время года можно есть и в сыром виде.
   Рискну предположить, что, говоря о белорыбице, «то есть белой рыбке самаго отменнаго вкуса», которой их угощали кремлевские повара, иностранные послы могли иметь в виду не только достаточно внушительных представителей этой группы – собственно каспийскую белорыбицу, печорскую нельму или менее крупного волховского сига, но и мелких (но не менее, если не более вкусных) сиговых – ряпушку из кристально чистых северных водоёмов или тугуна, то есть сосьвинскую сельдь из бассейна Оби.
   Рыбу в те времена ловили разными способами. Один из них, достаточно любопытный, описал Михалон Литвин. Когда в период ледостава рыба, уходя от встречающегося в наших водоемах зимнего замора (падение содержания растворённого в воде кислорода до минимума), устремляется к богатым кислородом подводным источникам, так называемым «живунам», её в полусонном состоянии можно черпать прямо из проруби. Такие места, как пишет автор: «…Называются золотыми. Особенно Припеть в одном месте у Мозыря, близ устья речки Туры, при накоплении свежей воды из источников наполняется ежегодно около 1-го марта таким количеством рыбы, что копьё, брошенное в средину, останавливается твердо, как в земле: так густа рыба. Я не поверил бы этому, еслиб сам не был свидетелем, как черпали там рыбу безпрерывно и наполняли в один день около тысячи телег, принадлежащих приезжим купцам, которые нарочно съезжаются к этому времени». [364 - Литвин. Стр. 63.]
   Лов рыбы на блесну на Волге в начале 1600-х годов описал Адам Олеарий (видимо, такой способ лова, в Европе тогда был ещё в диковинку): «Русские, разъезжающие по делам своим на Волге из города в город, ловят на пути рыбу ещё следующим образом: к удочке, на тонком шнуре, прицепляют железную, хорошо выполированную пластинку, величиною в ладонь и поменьше и видом похожую на рыбу, и пускают такую удочку в воду, чтоб она волочилась в ней за судном… Этем способом Русские во время пути налавливают рыбы гораздо более, чем сколько смогут съесть ея; ибо вообще Волга очень богата всякого рода рыбою». [365 - Олеарий. ЧИОИДР. 1869. Кн. 1. Стр. 423.]
   В водах Московии ловилась не только рыба. На Онежском озере, по свидетельству Олеария, в «бесчисленном количестве» водились тюлени: «Вокруг островов бесчисленное количество тюленей всевозможных цветов; когда они располагались на разбросанных вокруг широких камнях, на солнце, то мы их очень легко могли доставать из-за кустов». [366 - Олеарий. Стр. 35.] А у устьев Печоры, как сообщал Сигизмунд Герберштейн, местные промысловики добывали моржей: «…Около устьев реки Печоры… водятся большия и разнообразныя животныя и между ними некое животное, величиною с быка, называемое тамошними жителями Моржем (Mors). Ноги у него коротки, как у бобров, грудь, по сравнению с размерами прочаго туловища, несколько выше и шире, а два верхних зуба выдаются в длину…
   …Охотники гоняются за этими животными из-за одних только зубов их, из которых Московиты, Татары, а главным образом Турки искусно приготовляют рукоятки мечей и кинжалов и пользуются ими скорее в качестве украшения, чем для нанесения особенно тяжелых ударов (как баснословил некто)». [367 - Герберштейн. Стр. 190–191.]

Глава 13
Бортные ухожья

   Кроме зверя и птицы, в сказочном Герцинском лесу жили ещё одни очень важные маленькие жужжащие обитатели. Дупла старых толстых стволов деревьев-великанов были до краёв наполнены мёдом диких пчёл. О «медовом богатстве» Московии писали многие, например, Альберт Кампензе в уже упоминавшемся письме Папе Римскому Клименту VII: «Московия очень богата мёдом, который пчёлы кладут на деревьях, без всякаго присмотра. Не редко в лесах попадаются целые рои сих полезных насекомых, сражающихся между собою и преследующих друг друга на большом пространстве. Поселяне, которые держат домашних пчёл близ своих жилищ и передают в виде наследства из рода в род, с трудом могут защищать их от нападения диких пчёл». [368 - Кампензе. Стр. 31.]
   О мёде как о самом важном нашем богатстве писал и епископ Павел Иовий: «Самое же важное произведение Московской земли есть воск и мёд… В дуплах нередко находят множество больших сотов стараго мёду, оставленнаго пчёлами, и так как поселяне не успевают осмотреть каждаго дерева, то весьма часто встречаются пни чрезвычайной толщины, наполненные мёдом. [369 - Иовий. Стр. 39.] Такое дупло дерева с живущей в нём пчелиной семьёй называли «борть», а медоносные леса соответственно «бортными ухожьями». «В древнюю пору чернолесье отличалось от бортного ухожья, где водились дикия пчёлы», – писал Н. Аристов в своём сочинении «Промышленность древней Руси». «Бортники рубили дровяной и строевой лес на свои нужды и берегли старыя толстыя деревья, в которых были дупла, выдалбливали сами в них новыя борти, ловили также в своём участке зверей». [370 - Аристов. Стр. 31.]
   В отличие от чернолесья – дикого чёрного леса, само слово «ухожье» несёт понимание того, что такое лесное угодье очищалось от бурелома, хранилось от пожаров и для лучшего медосбора обновлялось саженцами медоносов. В Сибири ещё и сейчас можно видеть среди таёжных массивов или на островах посреди озер липовые рощи из древних деревьев неимоверной толщины, посаженые здесь когда-то рукой человека. Такие же посадки в былые века производились и в центральных районах страны. В «Руссии» «бортных ухожий» было очень много, именно это позволяло московитам производить, потреблять и продавать огромное количество мёда и воска. Но Московская Русь не являлась монополистом в обладании медоносными лесами. Писатель Иван Прыжов в своей книге «История кабаков в России в связи с историей русского народа», изданной в 1868 году, со ссылкой на первоисточники, сообщал: «Длугош говорит про Казимира, что он отнял у Татар (1352) Подолию, богатую мёдом и скотом. Польские леса назывались медообильными: silva melliflua. Померания и Силезия считались странами медоносными». [371 - Прыжов. Стр. 8–9.]

   С седой древности по всей Европе сбор мёда диких пчёл, бортничество, являлось одним из первых промыслов человека, и этот промысел имел свои тайны. Нам, жителям XXI века, очень интересно и полезно взглянуть хотя бы одним глазком на те профессиональные секреты, которыми обладали наши предки в старину. Ради этого стоит прочитать приоткрывающую древние тайны статью Н. К. Карасёвой «Бортничество кумандинцев предгорного Алтая в конце XIX – начале XX вв.»:
   «При разыскивании мёда диких пчёл кумандинцы применяли своеобразные приёмы. Первый наиболее распространённый способ заключался в следующем: ранней весной кумандинцы выезжали в лес с «солонцом», который приготовлялся следующим образом: брали лесной мох, пропитывали его человеческой мочой, подсаливали и несколько дней держали в плотно закупоренной берестяной посуде, где он закисал и приобретал специфический запах. Затем его выставляли вблизи «гарей» – участков выгоревшей тайги, где, как правило, селились пчёлы. Привлечённые резким запахом, пчёлы летели к нему, напивались мочи и, отяжелевшие, медленно возвращались в дупло, раскрывая своё местонахождение. Кумандинцы следили за полётом пчелы, находили место, где жили пчёлы, затем отмечали тамгой (зарубкой) дерево и осенью возвращались за мёдом». [372 - Карасёва.] Такой поиск мёда на Алтае называли «пчелованием», то есть «охотой за находными колодками». Пчелование могло быть очень удачным, «в ином хорошем большом дупле набирали до 20 пуд. мёда».
   Пчёл кумандинцы приманивали не только солонцом, часто их привлекали мёдом, налитым в небольшую посуду. «Привлечённые запахом мёда, пчёлы летели к нему, напивались и возвращались в дупло. Кумандинцы… следили за полётом пчёл, находили дупло, срезали мёд серипом (серповидным ножом), предварительно уничтожив пчёл, и складывали в берестяные туеса или деревянные кузова. Рой снимали в берестяной короб, при этом голову покрывали сеткой, а в руках держали дымящуюся гнилушку». [373 - Карасева.] И всегда алтайцы были внимательны в лесу. Протоптанная к любимому дереву медвежья тропа, остатки разбросанных пчелиных сотов, могли многое сказать опытному охотнику.
   20 пудов мёда, это 328 килограммов. Удачливому искателю, получившему разом такой приз, можно только позавидовать. Хотя обычно количество мёда в дупле было меньшим: «…Одна колода иногда содержала в себе 32–48 кг мёда». Но, в любом случае, бортничество долгое время было занятием довольно прибыльным и приносило в семью ощутимый достаток. «Дома выжимали вручную соты, отделяя тем самым мёд от воска. Мёд переливали в берестяные туеса и хранили в тёплом, сухом месте. Чаще всего кумандинцы вываривали в котле соты и, дав им отстояться, готовили из отстоя пиво (сыра), добавляя немного хмеля».

   Наверняка именно такие, или очень близкие приёмы существовали в древности у бортников наших восточно-европейских лесов. А вываренные в котле соты – это основа тех самых «медов», легендарных напитков из древнерусских летописей. С одним из таких русских бортников, охотников за «диким мёдом» произошёл любопытный случай, который описал Павел Иовий со слов московского посла в Ватикане.
   «Весёлый и остроумный посол Димитрий разсказывал нам для смеху, как один крестьянин из соседственнаго с ним селения, опустившись в дупло огромнаго дерева, увяз в меду по самое горло. Тщетно ожидая помощи в уединённом лесу, он в продолжении двух дней питался одним мёдом и наконец удивительным образом выведен был из сего отчаяннаго положения медведем, который, подобно людям, будучи лаком до мёду, спустился задними лапамив то же дупло. Поселянин схватил его руками за я-ца и закричал так громко, что испуганный медведь поспешно выскочил из дупла и вытащил его вместе с собою». [374 - Иовий. Стр. 40.] Рассказ этот явно является русским анекдотом, но тем не менее и он несёт в себе полезную информацию. Не могу сказать, насколько адекватно воспринимали такую байку европейцы, читавшие Павла Иовия, но очень многие из его современников, или более поздних исследователей Московии посчитали нужным вставить её в свои сочинения.

   С ростом спроса на сладкий продукт борти в стволах деревьев стали делать искуственно. Их изготовление являлось непростой и трудоёмкой операцией. Надо было правильно выбрать дерево достаточной толщины недалеко от источника воды и растущих цветоносов. На весу, на большой высоте с помощью ручных столярных инструментов, надо было выдолбить дупло достаточных размеров с двумя отверстиями. Малое отверстие – «леток» для пчёл, с другой стороны ствола делалась «должея», большое отверстие с заслонкой, через которое производился уход за бортью, уборка скопившегося мусора, удаление погибших пчёл и, конечно, выемка в конце лета части медовых сот. Новая борть должна была просушиться и «выстояться» в течение нескольких лет. В готовую борть приманивали пчелиный рой, а от медведей устраивали специальную защиту – забивали под деревом с бортью острые колья, со стороны должеи на стволе вешали «тукмак», качающийся тяжёлый чурбак на верёвке.
   Пытаясь залезть в борть, медведь отталкивал бревно, которое возвращаясь назад толкало медведя. Чем сильнее разъярялся топтыгин, тем больший отпор получал он от «тукмака». Это «сражение» на вертикальном стволе неизбежно заканчивалось поражением косолапого, он в конце концов отступал или не удержавшись, летел с дерева вниз.
   Судя по литературе, хорошо сделанная борть не одно столетие могла верно служить многим поколениям бортников. На бортные деревья, как пишет Иван Прыжов, наносили специальные клейма: «…Борть была предметом ценным, и на бортных деревьях вырубали топором знамя, – знак собственности; за снятие чужаго знамени (раззнаменить борть) была установлена пеня… Бортныеухожья принадлежали народу, князьям и монастырям». [375 - Прыжов. Стр. 9.] Представляет интерес информация о том, что собственниками бортей и собственниками лесов, в которых эти борти находились, могли быть разные лица. Так по Литовскому статуту (законодательство княжества Литовского), который в значительной части вошёл и в Московские Судебники, борть была вещью неприкосновенной:
   «Если б дерево опалило огнём, то “было волно им улей з бортью выпустити, а верховье и корень того дерева оставити в пущы тому пану, чия пуща есть”…Владелец пущи, рубя лес, обязан был находящимся в пущи чужим “бортем, а дереву жадное шкоды вчинити”». [376 - Прыжов. Стр. 15.] Именно эти, выпиленные после пожара из цельного древесного ствола борти, явились основой будущих пасек, которые как раз и начали появляться в XIV–XV веках. Такие обрубки толстых стволов – «колоды», с живущими в них пчелиными семьями легко было собрать в одном удобном месте, как правило на опушке леса, огородить частоколом. Колоды могли ставиться вертикально, или ложиться на бок, соответственно и назывались «стояками» или «лежаками». Пасеки было легче обслуживать, защищать от пожаров, да и сами колоды-ульи стали делать на земле из кусков толстых брёвен, удалив предварительно сердцевину и сделав верхнюю и нижнюю крышку.
   Сохранившиеся исторические документы свидетельствуют о том, что в Московской Руси колодное пчеловодство особенно интенсивно развивалось на южной Украйне, в порубежных Сиверских лесах и в лесостепном Приднепровье. Так воевода Арсеньев, направленный Москвой для строительства пограничной крепости Сумы в 1653 году, докладывал царю и великому князю Алексею Михайловичу Романову о злоупотреблениях при заготовке дёгтя в государевых лесных угодьях. Попутно он указывал на плутни лукавых путивльских бортников, на умышленное сокрытие ими от властей обширных пасек численностью в сотни колод:
   «Гос. царю и вел. кн. Алексею Михайловичу… путивльские бортники платят в твою гос. казну медвеного оброку по 900 пуд. а им худому бортнику соидется себе пудов по 100 и болши потому гос. что сверх верхового мёду завели себе в бортных ухожьях пчелиные пасеки ульев по 500 и болши да им же гос. путивльцам сходитца и тех вотчин на всякого человека по 100 р. денег и болши…». [377 - Багалей. Материалы. Т. 1. Стр. 19–20.]
   У пчелования и бортничества, этого массового, доходного, но и опасного промысла, не могло не быть своих святых покровителей. Так в Муромской земле такими покровителями были святые Пётр и Феврония. [378 - Прыжов. Стр. 10.] С монахами же Соловецкого монастыря, святыми Зосимой и Савватием связана легенда о том, что «угодники Соловецкие Зосима и Савватий из хождения в дальние страны, по повелению Божию, принесли в набалдашнике посоха матку пчелиную и, пустив её в русскую землю, положили начало пчельничеству». Естественно с этими святыми покровителями пчёл и пчёльников связано множество русских пословиц и поговорок, вот только малая их часть:

   – Зосима-Савватий цветы пчеле растит, в цвет мёду наливает.

   – Милостивый Спас вояке душу спасает, а Зосимо-Савватий – пчелу бережёт.

   – На Зосиму пчёлы начинают мёд заносить, соты заливать.

   – Попаси, Зосим Соловецкий, пчёлок стаями, роями, густыми медами.

   – Пчела – Божья угодница, а и та Зосиме-Савватию свой молебен поёт.

   Существовали и отдельные молитвы, посвящённые пчеловодству, и даже целые молитвенники, сообщает тот же Иван Прыжов: «Обширное занятие пчеловодством вызвало у народа особый молитвенник, в роде целаго молебна об изобилии и хранении пчёл в ульях пчеловода, и целый ряд поверий о святости пчелы, божьей пташки, и мёда». Легенды есть легенды, однако пчела не появилась на Руси в одночасье, ещё Геродот сообщал о скифах, поставлявших грекам воск и мёд.

Глава 14
Новый Иерусалим

     Город чудный, город древний,
     Ты вместил в свои концы
     И посады, и деревни,
     И палаты, и дворцы!

     Опоясан лентой пашен,
     Весь пестреешь ты в садах.
     Сколько храмов, сколько башен
     На семи твоих холмах!

Федор Глинка. 1841

   «Москва – столица Московии. Это довольно большой город: вдвое больше тосканской Флоренции и вдвое больше, чем Прага в Богемии», – написал в 1517 году в «Трактате о двух Сарматиях» Матвей Меховский. [379 - Меховский. Стр. 114.] Возможно, у кого-то такое сообщение вызовет недоверие и скепсис, – неужели в начале XVI века столица варварской Московии была больше европейских столиц? Но не верить этому нет причин. Другой иностранец, известный нам англичанин Ричард Ченслер, в 1553–1555 годах писал о том же: «Москва обширный город; думаю, что весь этот город больше Лондона с его предместьями… В Москве красивый Кремль, его стены из кирпича и очень высоки; говорят, будто он 18 футов толщиною». [380 - Середонин. 1884. Стр. 2.]
   Впечатления от Москвы 1636 года голштинского дипломата Адама Олеария также кажутся удивительными и невероятными: «Внутри и вне стен города Москвы находится множество церквей, часовен и монастырей. В 1-м издании я определил число их до 1500, что показалось удивительным и даже невероятным Иоан ну Людвигу Готфриду в его “Archontologia Cosmica”, Стр. 467; но я показал тогда ещё мало, как дознал я это потом из дальнейших верных известий, частию от наших соотечественников, несколько лет уже проживших в Москве, частию же от самих Московитян, которые в прошедшем году жили у нас в Голштинии, несколько времени при поимке пленника их, ложнаго Шуйскаго (Falschen Zuski), и с которыми я ежедневно виделся и беседовал. Эте-то лица единогласно сообщили мне, что в городе Москве находится более 2000 церквей, монастырей и часовен. [381 - Олеарий. ЧИОИДР. 1868. Кн. 3. Стр. 113.] Такое количество церквей (более 2000) в начале XVII века! А главное – все они были востребованы. Это можно, конечно, объяснить набожностью и религиозным фанатизмом москвичей, но можно сказать и по-другому. Вера была ещё очень искренней, и эти цифры отражают нравственные устои Московского государства, состояние души его народа.

     Как побил государь Золотую Орду под Казанью,
     Указал на подворье своё приходить мастерам.
     И велел благодетель, – гласит летописца сказанье, —
     В память оной победы да выстроят каменный храм.

     И к нему привели флорентийцев, и немцев, и прочих
     Иноземных мужей, пивших чару вина в один дых.
     И пришли к нему двое безвестных владимирских зодчих,
     Двое русских строителей, статных, босых, молодых.

     Лился свет в слюдяное оконце, был дух вельми спёртый.
     Изразцовая печка. Божница. Угар и жара.
     И в посконных рубахах пред Иоанном Четвёртым,
     Крепко за руки взявшись, стояли сии мастера.

     «Смерды! Можете ль церкву сложить иноземных пригожей?
     Чтоб была благолепней заморских церквей, говорю?»
     И, тряхнув волосами, ответили зодчие: «Можем!
     Прикажи, государь!» И ударились в ноги царю.

     Государь приказал. И в субботу на вербной неделе,
     Покрестясь на восход, ремешками схватив волоса,
     Государевы зодчие фартуки наспех надели,
     На широких плечах кирпичи понесли на леса.

     Мастера выплетали узоры из каменных кружев,
     Выводили столбы и, работой своею горды,
     Купол золотом жгли, кровли крыли лазурью снаружи
     И в свинцовые рамы вставляли чешуйки слюды.

     И уже потянулись стрельчатые башенки кверху.
     Переходы, балкончики, луковки да купола.
     И дивились учёные люди, зане эта церковь
     Краше вилл италийских и пагод индийских была!

     Был диковинный храм богомазами весь размалёван,
     В алтаре, и при входах, и в царском притворе самом.
     Живописной артелью монаха Андрея Рублёва
     Изукрашен зело Византийским суровым письмом…

Дмитрий Кедрин
   Прекрасные стихи Дмитрия Кедрина передают сам дух, атмосферу жизни средневековой Москвы, передают и многовековые легенды. На самом же деле ещё с XV века над застройкой Кремля начали трудиться итальянские архитекторы. Одним из них был Аристотель Болонский, известный в Италии под именем Alberti Aristotile, и Ridolfo Fioraventi, построивший в Болоньи колокольню Святой Марии дель Темпио, выправивший колокольню Святого Власия, построивший «необыкновенный» мост в Венгрии. Именно Аристотель взялся восстановить в Москве рухнувший по неопытности строивших его мастеров Кривцова и Мышкина собор Успения Пресвятой Богородицы. Качество итальянской по стройки было таково, что освящённый в 1479 году храм вот уже более пяти столетий верно служит своим прихожанам. Этот Аристотель был не только искусный архитектор, но и опытный литейных дел мастер, поскольку занимался по поручению русского царя ещё литьём пушек и колоколов. [382 - Контарини. Примечания. Стр. 190.]
   Интерес к Московии со стороны итальянских государств был очень высок, особенно после брака московского великого князя Иоанна III Васильевича с племянницей последнего византийского императора Константина XI, Софьей Палеолог. Активно искало союза с Москвой герцогство Миланское. Отсюда в «Руссию» отправлялись художники, архитекторы, инженеры которые выполняли различные дипломатические поручения, осуществляли сбор информации и по сути являлись прямыми политическими агентами миланского герцога. Милан прилагал немало усилий, рассчитывая склонить Москву к союзу против Османской Империи. Аристотель Болонский, видимо, был одним из таких южноитальянских порученцев. [383 - Сообщение в Милан. 1486 г. Стр. 652.]
   В апреле 1493 года в Милан, прибыли московские послы Докса и Мамырев (посольство «Мануэля Докса и Даниеле Мамурево» в итальянских документах). Правитель Миланского герцогства Лодовико Моро Пьетро устроил посольству исключительно пышный приём. Во время пребывания на гостеприимной южной земле послы пригласили на московскую службу очередную группу итальянских специалистов, видимо, тогда же представители великого князя Иоанна III Васильевича встречались с гениальным Леонардо да Винчи. Как вы знаете, на обратном пути у этого посольства возникло немало трудностей. Но итальянские мастера были успешно доставлены в Москву благодаря заботам крымского хана Менгли Гирея и выделенному внушительному татарскому конвою. Масштабные работы по перестройке Москвы и других городов, начатые Аристотелем Болонским, были продолжены.
   Д. И. Иловайский, знаменитый русский историк XIX столетия, произведения которого пользовались огромной популярностью ещё при жизни автора, убедительно описал ту эпопею:
   «…Великий князь вместо старых дубовых стен Московскаго кремля построил каменныя зубчатыя с башнями или стрельницами; под некоторыми башнями проведены из Кремля подземные ходы или тайники к Москве реке для снабжения водою на случай осады. При постройке этих стен старый Кремль был расширен со стороны Неглинной; здесь великий князь приказал снести дворы и даже церкви, чтобы оставить свободное пространство между Посадом и Кремлем; на этом пространстве был разведён сад… Не ограничиваясь столицею, Иван воздвигал каменныя крепости и в других городах; между прочим, он построил новыя каменныя стены в Новогородском кремле на старой основе.
   Все важнейшия каменныя сооружения исполнены были под руководством иноземных мастеров, особенно итальянских, каковы, кроме Аристотеля: Пьетро Антонио Соляри, зодчий кремлёвских стен; Алевиз, вместе с Соляри переделавший Благовещенский собор, потом строитель Архангельскаго собора и Кремлёвскаго дворца, и др. С подобными художниками проник тогда в Россию и самый стиль Возрождения; в храмовом зодчестве он явился здесь в соединении с прежним Византийско-русским стилем». [384 - Иловайский. Т. 2. Стр. 499.] Кстати, именно итальянские мастера наладили в Московии производство прочного обожжённого кирпича.
   Несмотря на постоянную заботу великих князей и серьёзные средства, вкладываемые в строительство и благоустройство столицы, ещё очень долго Москва не радовала глаз и обоняние иностранных гостей. Посланник императора Фердинанда, барон Сигизмунд Герберштейн, оставивший нам свою знаменитую книгу «Записки о Московских делах» (1550 г.) так изложил свои впечатления о ней: «Этот столь обширный и пространный город в достаточной мере грязен, почему на площадях, улицах и других более людных местах повсюду устроены мостки». [385 - Герберштейн. Стр. 100.] Спустя почти девяносто лет, в 1636 году, Адам Олеарий в книге «Описание путешествия в Московию» всё ещё писал: «Улицы в Москве довольно широки, но осенью и вообще в дождливую погоду ужасно грязны, и грязь там глубокая; поэтому лучшия улицы выложены деревянной мостовой, состоящей из положенных одно подле другого брёвен, по которым ходят и ездят, как по мосту». [386 - Олеарий. ЧИОИДР. 1868. Кн. 3. Стр. 108.]
   Однако здесь не надо забывать, какими вообще были города в Европе XVI–XVII веков. Помните, как описывал Францию более позднего, просвещённого XVIII столетия Патрик Зюскинд в своем романе «Парфюмер»?
   «В городах того времени стояла вонь, почти невообразимая для нас, современных людей. Улицы воняли навозом, дворы воняли мочой, лестницы воняли гнилым деревом и крысиным помётом, кухни – скверным углём и бараньим салом; непроветренные гостиные воняли слежавшейся пылью, спальни – грязными простынями, влажными перинами и остросладкими испарениями ночных горшков…
   Воняли крестьяне и священники, подмастерья и жены мастеров, воняло всё дворянское сословие, вонял даже сам король, – онвонял, как хищный зверь, а королева – как старая коза, зимой и летом. Ибо в восемнадцатом столетии ещё не была поставлена преграда разлагающей активности бактерий, а потому всякая человеческая деятельность, как созидательная, так и разрушительная, всякое проявление зарождающейся или погибающей жизни сопровождалось вонью. И, разумеется, в Париже стояла самая большая вонь, ибо Париж был самым большим городом Франции».
   Совсем не на пустом месте возникла та татарская поговорка – «Чтоб тебе, как Христианину, оставаться всегда на одном месте и нюхать собственную вонь». Гораздо более чистоплотными тогда были народы Востока. Адам Олеарий, записывая свои впечатления о Персии, отметил опрятность её жителей: «Достойно похвалы в Персиянах то, что они очень опрятно и чисто держат как свои покои, так и одежду. У знатных людей хоть немного запачкается или замарается чем платье, они тотчас же его оставляют; простолюдины же почти еженедельно моют свои одежды…». [387 - Олеарий. ЧИОИДР. 1869. Кн. 3. Стр. 772.]
   Хотя Европа в те времена не блистала чистотой и гигиеной, в ней активно развивались науки, множились университеты, значительных успехов добивалась медицина. На этом фоне простодушные провинциальные россияне, конечно, смотрелись народом варварским. Нередко на этой почве случались курьёзные случаи:
   «Не много лет тому назад, один искусный цырюльник, по имени Квирин (Quirinus), Голландец, чрезвычайно любезный человек, находился в службе у Великаго Князя и в своем жилище имел человеческий скелет, который висел у него на стене позади стола. Однажды, когда он, по своему обыкновению, сидя за столом, играл на лютне, пришли на звук музыки Стрельцы, которые тогда ещё держали постоянную стражу на Немецком Дворе, и ради любопытства заглянули в дверь. Когда они увидели висевшия на стене человеческия кости… в ужасе они разбежались и распустили слух, что Немецкий цырюльник повесил у себя на стене мертвеца, и когда сам играет на лютне, то мертвец движется.
   Слух этот тотчас дошёл до Великаго Князя и Патриярха, которые послали немедленно нарочных посмотреть и разузнать всё обстоятельно, особенно наблюдая за тем, когда цырюльник будет играть на лютне. Посланные не только подтвердили первое показание, но ещё уверяли, что мертвец на стене просто плясал под лютню. Русским показалось это великим дивом: они начали держать совет и порешили, что цырюльник непременно должно быть колдун, и что его следует сжечь вместе с его костями мертвеца». [388 - Олеарий. ЧИОИДР. 1868. Кн. 3. Стр. 166–167.]
   Когда несчастный шутник узнал о грозящей ему опасности (не всякий согласится быть заживо сожжённым на костре), то пришёл в ужас и упросил одного из знатных немецких купцов, имевшего в Москве большой авторитет, поехать к влиятельному боярину, князю Ивану Борисовичу Черкасскому и объяснить, что наличие у цирюльника человеческого скелета никак не связано с волшебством: «…В Германии ужь такой обычай, что все лучшие Врачи и цырюльники имеют у себя человеческия кости, которыя и стараются изучать, для того собственно, что если кому-либо из живых людей случится сломить себе ногу или повредить другой какой ни есть член, то по скелету можно лучше узнать, как приняться за дело и излечить повреждение. Что же касается до того, что висевшия кости двигались, то происходило это не от игры цырюльника на лютне, а от ветра, который дул в открытое окно и качал кости». [389 - Олеарий. ЧИОИДР. 1868. Кн. 3. Стр. 167.] В конце концов царь Михаил Фёдорович казнь «цырюльника» отменил, но «…всё-таки Квирин должен был немедленно выехать из России, а его скелет выволокли за Москву реку и там сожгли».
   Такие случаи были, конечно, исключением, как город Москва не отличалась в худшую сторону от других европейских столиц, а качеством жизни, возможно, их и превосходила. «В Москве такое изобилие всех вещей, необходимых для жизни, удобства и роскоши, да ещё покупаемых по сходной цене, что ей нечего завидовать никакой стране в мире, хоть бы и с лучшим климатом, с плодороднейшими землями…» – писал посол австрийского императора Леопольда I, Августин Майерберг, приехавший в 1661 году к московскому царю Алексею Михайловичу. [390 - Майерберг. ЧИОИДР. 1873. Кн. 4. Стр. 120.]

   Система управления Московской Руси также была ничуть не хуже своих зарубежных аналогов. Упоминавшийся Михалон Литвин в своих записках, сравнивая Литовское и Московское государства, оставил нам любопытные наблюдения: «В Литвеодин чиновник занимает десять должностей, а прочие удалены от правительственных дел. Москвитяне же соблюдают равенство между своими и не дают одному многих должностей: управление одною крепостию на год или много на два поручают они двум начальникам вместе и двум нотариям (дьякам). От этого придворные, в надежде получить начальство, ревностнее служат своему Князю, и начальники лучше обращаются с подчинёнными, зная, что они должны отдать отчёт и подвергнуться суду…». [391 - Литвин. Стр. 57.]
   Или вот такие подробности: «В Московии, напротив, никому не позволяется брать подводы, кроме гонцов, посылаемых по делам государственным, которые, благодаря быстрой своей езде, часто меняя усталых лошадей (ибо везде стоят для этого в готовности свежия и здоровыя лошади), чрезвычайно скоро переносят известия. В Литве же канцелярия Вашего Величества расточает дипломы на подобныя путешествия. И потому подводы употребляются на перевозку вещей придворных, а от этого недостатка в подводах происходит то, что мы, неприготовленные, терпим нападения врагов, предупреждающих весть об их приходе». [392 - Литвин. Стр. 59.]
   Интересное наблюдение о занятиях московской молодёжи оставил в 1537 году в своём «Донесении о Московии» венецианский посол Марко Фоскарино: «Молодежь упражняется в разнообразных играх, весьма близких однако к военному искусству; она состязается, напр., в бегании [взапуски], кулачном бою, верховой езде и т. п. В каждой игре есть своя награда, и особенная честь оказывается тому, кто лучше всех владеет луком. Игры в карты, кости и т. п. [здесь] не в употреблении вследствие совершенного запрещения их на зло нам, Итальянцам, у которых от такого беспутства сумасбродные юноши приводят к разорению бесчисленные семьи, а бедные и несчастные солдаты едва в состоянии заплатить свой проигрыш». [393 - Фоскарино. Стр. 15.]

   Превращение захолустного городишки на берегу Москвы-реки в огромный и богатый город, по историческим меркам, произошёл стремительно, за 200–250 лет. От князя Ивана Калиты до царя Иоанна IV Васильевича Москва проделала колоссальный путь как в строительстве самого города, так и в превращении удельного княжества в сильное государство, в созидании идеологическом и религиозном. Очень образно описал этот процесс польский король Сигизмунд III в инструкции для своего испанского посланника Самуила Грушецкого в 1612 году: «…Из тёмных начал возникшее Московское государство, когда люди того же происхождения переходили в подданство новаго Государя, вскоре так возрасло, что весь Христианский мир удивился, и даже устрашились Магометане, и долгое время было тягостно для соседних народов, особенно же для Королевства Польскаго». [394 - Инструкция Самуилу Грушецкому, посланнику при короле Испанском. ЧИОИДР. Москва. 1847. Год 3. Кн. 4. Стр. 4.]
   Этот зубовный скрежет польской королевской власти не кажется удивительным, если знать его предысторию, например, неудавшийся план литовского великого князя Витовта, его брата польского короля Ягайло и претендента на ханство Золотой Орды Тохтамыша, о котором написал летописец в Патриаршей (Никоновской) летописи:
   «…Поидём пленити землю Татарьскую, победим царя Темир-Кутлуя, возмём царство его и разделим богатство и имение его и посадим во Орде на царстве его царя Тахтамышя, и на Кафе, и на Озове, и на Крыму, и на Азтаракани, и на Заяицкой Орде, и на всем примории, и на Казани; и то будет всё наше, и царь нашь, а мы не точию Литовскою землёю и Полскою владети имамы, и Северою, и Великим Новымгородом, и Псковом, и Немцы, но и всеми великими княжении Русскими, и со всех великих князей Русских учнём дани и оброкы имати, а они нам покорятся, и служат, и волю нашу творят, якоже мы хотим и повелеваем имь…». [395 - ПСРЛ. Т. 11. Стр. 172.] Великий русский историк Николай Михайлович Карамзин со слов другой летописи, Троицкой, описал этот эпизод короче и ёмче:
   «Безопасность Литовских приобретений в России требовала гибели Княжения Московскаго, уже сильнаго; и Витовт, обещаясь возстановить власть Тохтамыша над Золотою Ордою, Заяицкою, Болгариею, Тавридою и Азовом, именно поставил в условие, как уверяют наши Летописцы, чтобы сей Хан отдал Москву Литве». [396 - Карамзин. Т. 5. Стр. 167.] Такое стремление князя Витовта не удивительно, удивительным кажется другое, то что этот план не удался. Литовское государство по тем временам было державой достаточно могучей, не говоря уже о возможностях союзных Литве татар.
   Хотя быстрого успеха на этом пути, к большому разочарованию литовской знати, добиться не удалось, но литовско-польские владыки не оставляли подобную мысль и в дальнейшем. Тот же польский король Сигизмунд не только активно распространял в Европе сведения о варварстве и деспотизме Московитов, но и предлагал практические действия – изоляцию России от Европы, где «санитарным кордоном» будет являться, естественно, Польская Корона (это в XVI-то веке!). Характерны в этом отношении три его письма (от 13 июля 1566 г., 13 марта 1568 г., 6 декабря 1569 г.) английской королеве Елизавете:

   «Ваше пресветлейшество, видите, что мы не можем дозволить плавание в Московию, потому что оно не может быть допущено по причинам, не только лично до нас касающимся, но и относящимся к религии и ко всему христианству…

   …Москаль – этот не только временный враг короны нашей, но и враг наследственный всех свободных народов, чрезвычайно преуспел в образовании и в вооружении, и не только в оружии, в снарядах и в передвижении войск…

   …Враг всякой свободы под небесами, Москаль, ежедневно усиливается по мере большого подвоза к Нарве разных предметов, так как оттуда ему доставляются не только товары, но и оружие, доселе ему неизвестное, и мастера, и художники: благодаря сему, он укрепляется для побеждения всех прочих (государей)…

   …Мы хорошо знаем, что вашему величеству не может не быть известно, как жесток сказанный враг, как он силён, как он тиранствует над своими подданными и как они раболепны перед ним. Казалось, мы доселе побеждали его только в том, что он был невежествен в художествах и незнаком с политикою». [397 - А. С. Мулюкин. Приезд иностранцев в Московское государство. Из истории русского права XVI и XVII веков. С.-Петербург. Типография СПб. Т-во «Труд», Фонтанка, 86. 1909. Стр. 67.]

   Впрочем, король Сигизмунд III не был оригинален в своей по казной ненависти к «Москалям», он только продолжал дело, начатое его предшественниками. Давайте назовём вещи своими именами, борьба с Московией прежде всего была борьбой религиозной, борьбой католицизма с православием, и она для польских королей оказалась весьма доходным бизнесом.
   Упоминавшийся католический функционер Алберт Кампензе, в своём известном письме к Папе Римскому Клименту VII излагавший желательность, скорее, даже необходимость объединения церквей, а может быть, и приведение великого князя московского в лоно католической церкви, особо подчёркивал, насколько нежелателен такой союз для Польской Короны: «О том, по какой причине не должно прибегать к посредничеству Короля Польскаго для приведения Московитян к единству Римской церкви:
   …Поляки всегда старались различными хитростями разстроить этот союз. Ратуя против народа еретическаго, они уверены были в помощи других Государей и в нашем пособии, которое мы не раз оказывали им обнародованием разных индульгенций и денежными ссудами из общей казны Христианской, – и потому ныне заключают, что если Московский Государь сотрёт с себя пятно ереси, Польша лишится всех этих пособий, между тем как враг ея, и без того уже сильный, приобретёт ещё более веса и могущества». [398 - Кампензе. Стр. 53.]
   Жить содержанкой, может быть, и приятно, но позорно, а Польша уже в те времена, как это ни обидно будет слышать её патриотам, заняла не очень-то почётную роль содержанки католического европейского сообщества. И совершенно естественное нежелание поляков потерять финансовую помощь Ватикана, христианнейших королей и католических величеств вызывало у них всё новые и новые приступы ненависти к Московии. Часть реально мыслящих святых отцов в Ватикане это понимала:
   «Впрочем, отвращение Короля Польскаго от принятия нами Московскаго Князя в число Христианских Государей ясно уже доказывается тем, что об изъяснённом выше сего, святом и полезном для нас, предложении Василия он ни разу не упомянул в письмах своих к предместнику Вашего Святейшества, Папе Адриану VI, между тем как ничем не мог так утешить и обрадовать пастыря благочестивейшаго, как приятным известием об истинно Христианском расположении к нам людей, которыхмы почитали еретиками и врагами опаснейшими и о желании их защищать нас и помогать нам в делах наших.
   Этим обстоятельством достаточно объясняются все прежния действия Польши, постоянно препятствовавшей соединению церквей. Она не раз уже удерживала Послов, отправлявшихся на сей конец в Московию от Апостольскаго престола, устрашая их мнимыми опасностями и затруднениями в исполнении данных им поручений и тем самым убеждая возвратиться назад без всякаго успеха.
   По сей-то причине Преосвященный Иероним Бальбо, Епископ Гурский (он был прежде Советником Императора Максимилиана, а ныне находится при Римском дворе в звании посланника Фердинанда, Эрцгерцога Австрийскаго), бывший свидетелем того, как Василий домогался у Максимилиана титула Королевскаго и сведавший многое о хитростях Поляков, неодноратно убеждал Папу Адриана VI, предместника Вашего Святейшества, дабы он в деле соединения церквей избегал участия Короля Польскаго или лиц, ему преданных». [399 - Кампензе. Стр. 53–54.]

   Как бы в насмешку над Польской Короной её подданные стремились в ту самую жуткую Московию. «Люди того же происхождения переходили в подданство новаго Государя», как с горечью констатировал король Сигизмунд, уходили, выходит, от него, просвещённого и гуманного европейского монарха, уходили из цветущего Польского-Литовского государства, от истинной христианской веры? Почему? Значит, тому были причины. Неладно что-то было в польском королевстве.
   Северная Русь – Великороссия, зарубежные современники в то время ещё называли её «Белой Русью», приняв твёрдой рукой покачнувшееся было знамя Православия, втягивала в свою орбиту всё больше и больше людей, и для этих людей была явно очень притягательна. Можно объяснить это притяжение просто, например так, как объяснил причину массового перехода своих сограждан к Великому Московскому Князю Василию III, сыну Иоанна III Васильевича небезызвестный патриот литовского государства Михалон Литвин:
   «Хитрый этот человек (т. е. Великий Князь) назначил награду возвращающимся перебежчикам, даже пустым и бесполезным, рабу – свободу, простолюдину – дворянство, должнику – прощение долга, злодею – отпущение вины». [400 - Литвин. Стр. 61.] На первый взгляд, это очень похоже на правду, московские князья, а потом цари, не скупились на жалованье иноземцам, вот как выглядело это в глазах посла Марко Фоскарино в далёком 1537 году:
   «[Императорский] двор всегда полон разного рода государями (signori), князьями, послами (oratori) разных государей и солдатами: они являются [сюда] во всякое время, чтобы почтить двор и находиться в свите Императора». [401 - Фоскарино. Стр. 15.] Через столетие Адам Олеарий писал практически то же:
   «Его Царское Величество с большими также издержками, держит множество переводчиков на всякаго рода языки, равно как и много других слуг из Немцев и других иностранцев. Особенно много высших военных Офицеров, которые частию оставили свою Веру и перекрестились и которые и в мирное время получают большия деньги за пожиданье дела». [402 - Олеарий. ЧИОИДР. 1868. Кн. 3. Стр. 264.] Взглянем теперь на картинку времён князя Витовта, описанную Н. М. Карамзиным:
   «…Выехал в Москву из Литвы сын Князя Иоанна Ольгимонтовича, Александр Нелюб, со многими единоземцами: вступив в нашу службу, он получил себе во владение город Переславль Залесский. Вслед за ним прибыл в Москву Свидригайло Ольгердович… Ему сопутствовали Епископ Черниговский Исакий, Князья Звенигородские, Александр и Патрикий, Феодор Александрович Путивльский, Симеон Перемышльский, Михайло Хотетовский, Урустай Минский и целый полк Бояр Черниговских, Северских, Брянских, Стародубских, Любутских, Рославских, так, что дворец Московский весь наполнился ими, когда они пришли к Государю.
   Москвитяне с любопытством смотрели на своих единоплеменников, уже принявших обычаи иноземные; а Бояре южной России дивились величию Москвы (за сто лет едва известной по имени), красоте ея церквей, святых Обителей и пышности Двора Василиева…». [403 - Карамзин. Т. 5. Стр. 188–189.]
   Только ли корысти ради устремились в Москву южнорусские князья, «целый полк бояр Черниговских, Северских, Брянских, Стародубских…»? Только ли за большим жалованьем бежали в жуткую Московию подданные шведской королевы? Видимо, дело было не только в этом. Даже если Михалон Литвин был прав, и Василий III Иоаннович действительно поощрял перебежчиков, а его потомки щедро платили иноземным специалистам, кто мешал правителям Литвы, Польши или Швеции делать то же самое?
   Но если деньги не были для перебежчиков решающим фактором, то чем же их так привлекала Московия? Этому были причины. Так в правление упомянутого Василия III (1505–1533), да и при последующих государях, на Руси действовали такие нормы помощи бедствующим, описанные Сигизмундом Герберштейном: «… Давать десятину со всех имуществ для бедных, сирот, немощных, престарелых, пришельцев, пленных и для погребения бедных, а также для помощи тем, кто имел многочисленное потомство, и у которых имущество было истреблено огнём, и, наконец, для облегчения нужд всех несчастных, а также для Церквей бедных Монастырей и главным образом для успокоения мертвых и живых». [404 - Герберштейн. Стр. 69.]
   Обратите внимание, тягловое население Московии платило десятину не в царскую казну, а в помощь «бедным, сиротам, инвалидам, престарелым, многодетным семьям, погорельцам, на похороны неимущих» и даже на содержание «пришельцев и пленных». Как обобщение Герберштейн отметил, что, в целом, десятина использовалась «для облегчения нужд всех несчастных». Во многих ли странах Европы существовал такой порядок? Полтора столетия спустя, в 1661 году, во времена Алексея Михайловича, посол Майерберг писал о Московии:
   «Если же кто из них падет, храбро сражаясь в бою, Царь заботится о честном пропитании его жены до вступления ея во второй брак и детей его до их совершеннолетия. Взятых в плен Царь возвращает назад, заплатив за них неприятелю выкуп, а женам их во всё это время дает половинное жалованье их мужей, уплачивая остальную половину этим последним по возвращении их из плена». [405 - Майерберг. ЧИОИДР. 1874. Кн. 1. Стр. 177.] Кроме того, русские правители старались не выдавать назад тех, кто бежал под защиту Москвы, в особенности принявших Православие. Посол Венецианской республики Альберто Вимена да Ченеда в 1657 году в «Известиях о Московии» писал:
   «…Когда по просьбе некоторых знаменитых особ, Шведская Королева просила о возвращении многих граждан, бежавших из Естонии и Ингерманландии в Московию, то Великий Князь отвечал, что не может их выдать, и предложил вместо того денежное вознаграждение. Предложение сие принято с тем, дабы вместо денег был выдан хлеб…». [406 - Ченеда. Стр. 242–243.] Кроме высокого жалованья иностранцам, кроме подчёркнуто внимательного отношения к беженцам и пленным, общей атмосферы доброжелательности и взаи мопомощи, Московское государство имело ещё один привлекательный аспект. Это был вопрос веры. Не стоит недооценивать её роль в судьбе наших предков.

Глава 15
Вифлеем

   «…В Кремле церковныя главы покрыты гладкою крепко золоченою жестью, которая при солнечном свете ярко блестит и тем придает всему городу снаружи великолепный вид… Снаружи город кажется Иерусалимом, внутри же он Вифлеем».
Адам Олеарий. Описание путешествия в Московию

   Религия практически во все времена была важнейшей составляющей человеческого бытия. У европейцев многие столетия частью повседневной жизни было Христианство. К XVI столетию тяжесть церковных догматов, регулирующих все стороны жизни человека, достигла критической величины. Произошел большой взрыв, единство веры рухнуло, во многих странах заполыхал огонь Реформации, рекой полилась кровь. В «Начертании всеобщей истории» от 1822 года преподавателя московского университета благородного пансиона, Ивана Никифоровича Басалаева, дано описание этой большой религиозной европейской смуты, такой, какой она виделась из России конца XVIII – начала XIX столетия:
   «Западныя Государства пребывали постоянно под кровом Римско-Католической Религии до XVI века – эпохи чрезвычайных событий, изменивших лице Европы. Реформация превратила Христианскую кротость в плачевное зрелище кровопролитных сражений, порождаемых бедственною ненавистию различных сект Религии. Учение Лютера отторгло от церкви Римской Данию, Швецию, Северную Германию и Нидерланды; многочисленныя секты, разсеявшияся в Англии, Франции и Швейцарии, перенесли с собою дух раздора, колебавшаго спокойствие Европейцев до половины XVIII столетия. Вера Католическая оставалась только в Италии, Испании и Португаллии и распространялась в странах Новаго Света. В сие время Россия пребывала в вере предков своих…» [407 - И. Басалаев. Начертание всеобщей истории. Москва. 1822. Стр. 366–367.]
   Вера наших предков – старинное и надёжное Православие, душой которого были киевские священники и греческие святители, на фоне общеевропейской религиозной смуты выглядела по-иному. Один из деятелей католической церкви, Алберт Кампензе, написавший ещё в 1523–1524 году своё известное письмо (правильнее было бы назвать этот документ аналитической запиской) «О делах Московии» к его римскому святейшеству Папе Клименту VII, сообщал:
   «Все многочисленныя племена, подвластныя Московитянам (за исключением Казанских Татар…), веруют в единаго Бога, признают Христа Спасителя и отличаются от нас только тем, что отвергают единство церкви… Во всем прочем они, кажется, лучше нас следуют учению Евангельскому…
   …Отец мой и многия другия почтенныя особы, проживавшия некоторое время в Московии, уверяли меня, что Московитяне были бы гораздо праведнее нас, если бы не препятствовал тому постыдный раскол их…». [408 - Кампензе. Стр. 34–35.] Пусть московские пастыри были плохо образованны, пускай в их службах встречались явные несуразности, но наша древняя вера имела другие серьёзные преимущества. Предельная искренность русских проповедников, их готовность к самопожертвованию, чувство единства и взаимовыручки среди православного народа были очень притягательны.
   Ярким примером православного подвижничества является, в частности, деятельность одного из выдающихся московских святителей, болгарского монаха, ученика константинопольского патриарха Филофея Коккина – митрополита Киевского и всея Руси (таков был тогда титул главы Русской Церкви) Киприана, проповедовавшего на рубеже XIV–XV веков. Один из небольших эпизодов обращения в православие, совершаемого этим митрополитом, описал Николай Михайлович Карамзин: «Киприан славился не только благочестием, но и дарованиями разума… Как ревностный учитель Веры, он имел удовольствие обратить трёх знаменитых Вельмож Ханских: Бахтыя, Хидыря и Мамата, которые выехали из Орды в Москву, и просвещенные его беседами, захотели креститься. Сей торжественный обряд совершился на берегу Москвы реки, в присутствии Великаго Князя и всего Двора, при колокольном звоне и радостных восклицаниях бесчисленнаго народа. Москвитяне плакали от умиления…
   Названные именами трёх Святых Отроков, Анании, Азарии и Мисаила, сии новокрещенные ходили вместе по городу, дружелюбно кланялись народу и были им приветствуемы как братья». [409 - Карамзин. Т. 5. Стр. 227–228.] Такие эпизоды в Москве были нередки не только в XIV–XV, но и в XVI–XVII веках. Известный нам секретарь голштинского посольства Адам Олеарий записал в 1636 году: «…Не слышно, чтобы Русские насильно кого обращали в свою Веру, и, напротив, каждому они предоставляют свободу совести, хотя бы это были их подданные или рабы… Всякаго же, добровольно обращающагося в их Веру, они охотно принимают и даже доставляют ему содержание на всё время его жизни. Подобные перекрещенцы из других Исповеданий обыкновенно бывают гораздо злее по отношению к прежним своим единоверцам и даже по отношению ко всем иностранцам гораздо нетерпимее, чем сами Русские…». [410 - Олеарий. ЧИОИДР. 1868. Кн. 4. Стр. 323.]

   В Московии всем предоставляют свободу совести? На фоне многочисленных современных публикаций о жутком рабстве московитов, о тиранстве русских царей это звучит по крайней мере необычно. Но вот другой источник, письмо, написанное из Моск вы 23 июня 1699 года священником-иезуитом, которого даже по долгу службы трудно заподозрить в симпатиях к «москалям», отцом Франциском Эмилианом:
   «Здесь все живут в хаосе, и каждый кричит: это свободная страна! К этому нужно ещё прибавить, что большая часть живущих здесь принадлежит к числу таких людей, которые искали здесь спасения, убежали сами или были изгнаны из своих стран за злодеяния, – люди, закоренелые в пороках…
   Приходится возставать против безобразий и преступлений, а это здесь труднее, чем где-либо, так как, за что в других странах правосудие наказывает мечом и огнем, здесь по большей части признается не подлежащим взысканию…». [411 - Письма иезуитов. Стр. 19.] Поражают своей необычной откровенностью фразы отца-иезуита:
   «…каждый кричит это свободная страна…»,
   «…большая часть живущих здесь… искали здесь спасения»,
   «… за что в других странах правосудие наказывает мечом и огнем, здесь по большей части признается не подлежащим взысканию…».
   Неужели в Московии, где, по логике вещей, должны были бы скорее четвертовать невинного, чем великодушно простить виноватого, возможна была такая снисходительность? Письмо это, не предназначавшееся для чужих нескромных глаз, показывает, насколько плохо мы знаем собственную историю, насколько превратно представляем жизнь и обычаи наших предков (десятилетия умолчаний, лжи, искажения исторической правды не прошли бесследно). Но вернёмся к историческим документам. Что же писали о строгости законов (или беззаконии) в Московском государстве другие иноземцы? Вот наблюдение посла английской королевы Ричарда Ченслера, приезжавшего в Москву в 1553 и 1555 годах:
   «Русские законы о преступниках и ворах несогласны с Английскими. По их законам никто не может быть повешен за свой первый проступок; но виновнаго долго держут в тюрьме и часто бьют плетьми и иначе наказывают…». [412 - Середонин. 1884. Стр. 9–10.] О небывалой для европейских стран снисходительности Московского законодательства сообщал и посланник императора Фердинанда барон Сигизмунд Герберштейн в 1550 году: «Кража редко карается смертию, даже и за убийства казнят редко, если только они не совершены с целью разбоя… Даже скотоложцы и те не подвергаются казни». [413 - Герберштейн. Стр. 82.] Уже упоминавшийся английский доктор Самуил Коллинс, личный врач царя Алексея Михайловича, сообщал о том же: «Смертью здесь наказывают очень немногих, а большую часть преступников секут кнутом…». [414 - Коллинс. Стр. 18.]
   Французский капитан Маржерет, командовавший ротой иноземцев в армии Бориса Годунова, после его смерти служивший Лжедмитрию, затем сражавшийся уже с россиянами под знаменами польского короля Сигизмунда, написал для Генриха IV, короля французского, в записках «Состояние Российской державы и Великого княжества Московского»: «Во всей России никто не может быть казнен без точнаго повеления верховнаго Московскаго Совета». [415 - Маржерет. Стр. 34.] Маржерету, кстати, принадлежит ещё одно любопытное наблюдение за нравами московитов: «…Они весьма просты в обхождении и всякому говорят – ты; а прежде были ещё проще. Если им случалось иногда слышать что-либо сомнительное или несправедливое, то вместо слов: Ваше мнение или извините, или других учтивых выражений, они отвечали на отрез: ты лжешь.
   Так говорил даже слуга своему господину. Сам Иоанн Васильевич, названный Мучителем, не гневался за подобныя грубости. Но теперь, познакомясь с иноземцами, Россияне отвыкают от прежней дерзости в разговоре, бывшей обыкновенною лет за двадцать или за тридцать». [416 - Маржерет. Стр. 84.]
   Оказывается, как это ни удивительно для кого-то звучит, фраза «не карать, а воспитывать» возникла вовсе не при социализме, она была девизом правосудия того самого «клятого Московського Царату» с седой старины. Московская Русь этого времени очень бережно относилась к своей древней вере, чтила первоначальные идеи христианского гуманизма. Высшую меру наказания здесь применяли только к отдельным группам преступников о чем и сообщал барон Герберштейн: «Убийцы своих господ, предавшие крепость, святотатцы, похитители людей так же, как и те, кто тайно относят имущество в чужой дом и говорят, будто оно у них украдено, так называемые Подметчики, кроме того те, кто поджигают людей и кто окажутся заведомыми злодеями, подлежат смертной казни.
   Того вора, который впервые будет пойман в краже, если только его обвиняют не за святотатство или за похищение людей, не следует карать смертью, но исправить всенародным наказанием, то есть его надлежит бить палками, и судья должен взыскать с него денежную пеню». [417 - Герберштейн. Стр. 83.]

   Из общего правила, конечно, были и исключения. Иоанн Грозный, имевший, как известно, крайне вспыльчивый характер, однажды в надзидание другим казнил особо зарвавшегося чиновника (и тогда коррупция не давала покоя кремлевскому руководству). Эту жестокую казнь описал английский посол Джильс Флетчер:
   «Так, между прочим, поступил покойный Царь Иван Васильевич с дьяком одной из своих областей, который (кроме многих других поборов и взяток) принял жаренаго гуся, начинённаго деньгами. Его вывели на торговую площадь в Москве, где Царь, находясь лично, сам сказал речь: “Вот, добрые люди, те, которые готовы съесть вас, как хлеб, и проч.”; потом спросил у палачей своих, кто из них умеет разрезать гуся, и приказал одному из них сначала отрубить у дьяка ноги по половину икр, потом руки выше локтя (все спрашивая его, вкусно ли гусиное мясо) и наконец отсечь голову, дабы он совершенно походил на жаренаго гуся». [418 - Флетчер. Стр. 41.] Случай такой казни для Руси был явно нехарактерен, но и Иоанн IV Васильевич был личностью, мягко говоря, неординарной. Другие государи в подобной ситуации поступали иначе.
   Известный нам французский капитан Маржерет сообщал, что обычно в Московии взяточников подвергали общественному позору и отправляли в ссылку: «…Виновнаго Дьяка, не слишком любимаго Государем, наказывают всенародно кнутом, привязав к шее лихоимца кошелек серебра, мягкую рухлядь, жемчуг, даже соленую рыбу, или другую вещь, взятую в подарок. Потом отправляют наказаннаго в ссылку…». [419 - Маржерет. Стр. 30–31.] Однако это не значит, что взяточникам потакали. Тот же Маржерет описал, как строго был в Московском государстве регламентирован процесс получения подарков должностными лицами:
   «…Никто из Судей или Сановников не смеет принимать никаких подарков от просителей: ибо если обвинят Судью или собственные слуги, или подарившие, (которые доносят нередко, обманувшись в надежде выиграть дело), или другие люди: то уличенный в лихоимстве теряет все свое имущество и, возвратив дары, подвергается правежу… для заплаты в пеню, по назначению Государя, пятисот, тысячи, или двух тысяч рублей, более или менее, по степени сана… В продолжение восьми дней после Пасхи им дозволено, вместе с красными яйцами, принимать малоценныя вещи; но запрещено брать подарки, предлагаемые в надежде приобресть их расположение… Впрочем, если принесённая вещь стоит дороже 7 или 8 рублей, и Царь о том узнает, Судьи не освобождаются от наказания». [420 - Маржерет. Стр. 30–32.] Словом, пойманным мздоимцам приходилось несладко. Кроме общего поругания, наказания кнутом или правежа, выплата 500, 1000, 2000 рублей, колоссальных по тем временам сумм, зачастую означало полное разорение проштрафившегося.
   Как правило, избегали смертной казни не только лихоимцы, но даже лица, оскорбившие Его Царское Величество. Об этом в 1636 году писал всё тот же секретарь голштинского посольства Олеарий:
   «Даже тем, которые за оскорбление Его Царскаго Величества, или за другия великия, доказанныя преступления, впадают в немилость и должны быть сосланы в Сибирь (что, впрочем случается теперь уже не так часто), немилость эта или наказание, смягчается таким образом, что, смотря по состоянию и достоинствам виновнаго лица, ему назначается сносное содержание, а большим Господам выдаются и деньги. Так писцам дается должность в Канцеляриях, в каком-нибудь из Сибирских городов, стрельцам и солдатам такия же солдатския места, за что они получают свое готовое жалованье и подлежащее продовольствие. Для большинства Русских самое тяжкое наказание заключается в том, что за свои вины они удаляются от высокаго лица Его Царскаго Величества…». [421 - Олеарий. ЧИОИДР. 1868. Кн. 3. Стр. 220.] Такие вот себе наказания, причем некоторые, наказанные ссылкой, вдали от столицы умудрялись сколотить приличное состояние.

   Каков парадокс, просвещённые европейцы, с одной стороны, вроде бы громко клеймили варваров – московитов за тиранизм и небывалую жестокость, с другой, – тут же осуждали их за судебный либерализм: «…За что в других странах правосудие наказывает мечом и огнем, здесь по большей части признается не подлежащим взысканию…» И так считали не только отцы-иезуи ты. Адам Олеарий с возмущением писал о России: «За нарушение супружеской верности у Русских смертью не наказывают, и они не называют нарушением этой верности, если женатый будет иметь сожительство с другой сторонней женщиной, и считают это просто любодейством; нарушителем же супружеской верности называют они того мужа, который от живой жены женится на другой.
   Если жена впадет в развратную жизнь, и на то поступит от мужа жалоба, и преступление будет доказано, то её наказывают плетью и выдерживают несколько дней в монастыре на хлебе и на воде, затем она возвращается в дом мужа…»?. [422 - Олеарий. ЧИОИДР. 1868. Кн. 3. Стр. 213.] А вот заметка другого посла, Августина Майерберга, бывшего в Москве в 1661 году (во времена царя Алексея Михайловича):
   «В бытность мою в Москве был такой случай: в темнице сидел один молодой человек, Поповский сын, за кражу из церкви святых икон, украшенных драгоценными каменьями… Пожалуй, кто-нибудь, вспомнив Божию кару нечестивым пяти городам, вообразит себе костер, сложенный, в возмездие за открытое, да ещё и сознанное, преступление. Но хотя это было бы здесь кстати, только вышла бы неправда.
   Напротив, этот добродетельный смертный освобожден был от уголовнаго наказания, а лишь посажен на несколько дней в смирительный дом; и потом сослан на 42 дня в другой монастырь просевать муку для очищения ея от отрубей. По окончании срока этой работы, он должен был подходить в монастыре к келье каждаго Священника и, стуча в дверь ея, повторять: «Господи помилуй!»; потом получать от каждаго по три удара по спине плетью, и таким образом мог очистить себя от преступления». [423 - Майерберг. ЧИОИДР. 1873. Кн. 3. Стр. 42.] В просвещённых странах за супружескую неверность, осквернение церкви, оказывается, отправляли на плаху или на костер.

   А вот ещё из записок иноземцев. Венецианский посол Марко Фоскарино о московском правосудии: «Император руководствуется своими несложными законами, по которым он с величайшею справедливостью царствует и управляет всем Государством. Они соблюдаются так хорошо, что никто не смеет нарушать их произвольными и хитроумными толкованиями. Для разбойников, убийц и злодеев определены строгие наказания (pene ordinarie); преступников же, как и должно, подвергают пыткам». [424 - Фоскарино. Стр. 14.] Ему вторил английский королевский посол Антон Дженкинсон, четыре раза приезжавший в Россию в 1557–1571 годах: «Народ свой царь держит в большом подчинении; все дела, как бы они ни были незначительны, подвергаются его разсмотрению. Законы строги для всех обидчиков». [425 - Середонин. 1884. Стр. 34.]
   Заслуживает внимания описание царских судебных заседаний, сделанное англичанином Ричардом Ченслером: «Князь сам произносит приговор по всем делам согласно законам. Это очень похвально, что такой государь берет на себя труд смотретьза отправлением правосудия. Впрочем, несмотря на это, здесь происходят удивительныя злоупотребления, причем князя часто обманывают. Если же случится, что начальники будут изобличены в сокрытии правды, они получают соразмерное наказание». [426 - Середонин. 1884. Стр. 8–9.] Царем, о справедливых судебных порядках которого сообщали и Фоскарино, и Дженкинсон, и Ченслер, был не кто иной как Иоанн IV Васильевич (Грозный). Как-то не очень вяжутся такие характеристики справедливого и мудрого владыки, звучащие из уст иностранцев, с нашими устоявшимися представлениями о нём.

     …А как храм освятили, то с посохом, в шапке монашьей
     Обошёл его царь – от подвалов и служб до креста.
     И, окинувши взором его узорчатые башни,
     «Лепота!» – молвил царь. И ответили все: «Лепота!»

     И спросил благодетель: «А можете ль сделать пригожей,
     Благолепнее этого храма другой, говорю?»
     И, тряхнув волосами, ответили зодчие: «Можем!
     Прикажи, государь!» И ударились в ноги царю.

     И тогда государь повелел ослепить этих зодчих,
     Чтоб в земле его церковь стояла одна такова,
     Чтобы в Суздальских землях, и в землях Рязанских, и прочих
     Не поставили лучшего храма, чем храм Покрова!..

     И стояла их церковь такая, что словно приснилась.
     И звонила она, будто их отпевала навзрыд,
     И запретную песню про страшную царскую милость
     Пели в тайных местах по широкой Руси гусляры.

Дмитрий Кедрин
   Так кем же был всё-таки Иоанн IV Васильевич, злодеем или справедливым правителем? За прошедшие столетия его явно неординарная личность обросла столькими слоями мифов, боюсь, до сих пор обёртки эти до конца не сняты. Вот, кстати, ещё одна характеристика Иоанна Грозного, сделанная неизвестным англичанином, служившим зимой 1557–1558 годов при царском дворе:
   «Его Величество выслушивает сам все жалобы и сам же устно произносит приговоры по всем делам и без замедления, только в духовныя дела не вмешивается, но представляет их целиком Митрополиту…
   …Его не только обожают знатные и простой народ, но и так боятся его во всех его владениях, что, я думаю, что нет Христианскаго государя, котораго бы больше боялись и больше любили, чем этого. Если он приказывает кому-нибудь из Бояр идти, тот бежит; если он скажет одному из них дурное или бранное слово, то виновный не может являться пред его лице, если за ним не пошлют…». [427 - Середонин. 1884. Стр. 22.]
   Читая документы многовековой давности понимаешь, насколько непривычным для нас были нравы и правила XVI, XVII, да и XVIII столетий. Несмотря на явные проявления христианского гуманизма, меньше всего московское правосудие напоминало лубочную картинку. Женщина в те времена всё ещё являлась существом кабальным, австрийский посол Майерберг в 1661 году писал: «Женщины благороднаго звания, которым достались мужья не так сердитые и ревнивые, получают иногда от них позволение ходить в церковь, входят в особенную дверь, отворяемую со стороны церковнаго погоста, на отгороженное место за решеткой, устроиваемое на левой стороне в каждой церкви (кроме Соборной), и стоят там, укрытыя от глаз мужчин. Когда же Священник, возжегши ладан подойдет и повернется к ним… он держит глаза вниз, из страха оскорбить какую-нибудь женщину своим взглядом чрез решетку». [428 - Майерберг. ЧИОИДР. 1873. Кн. 3. Стр. 94.] Женщина – убийца своего мужа, являлась преступником, убившим своего господина, хотя каралась очень специфично. Как сообщал английский врач Самуил Коллинс, она умерщвлялась без пролития крови:
   «Жену, которая убъет своего мужа, погребают живую; её зарывают в землю по горло, и таким образом она должна умереть: а это зимою бывает скоро. Здесь преступление и наказание – соразмерны; потому что жена, по справедливости должна умереть без пощады, если она не могла любить даже своего мужа». [429 - Коллинс. ЧИОИДР. 1846. Кн. 1. год 1. Стр. 12.] Тот же Коллинс разъяснял особенности россий ского правосудия того времени: «Если Русский убъет своего раба илисвою жену, наказывая их за вину, то законы его не судят. Также, если случится убийство, а никто не преследует убийцы, то законы молчат. Не сознавшись в преступлении, обвиненный не может быть осужден, хотя бы тысячи свидетелей были против него, и потому стараются вынудить признание всякаго рода муками». [430 - Коллинс. ЧИОИДР. 1846. Кн. 1. Год 1. Стр. 22.]
   Вот, оказывается, для чего нужны были палачи и пытки, без признания вины преступником судья не имел права вынести приговор, такова была, как говорят сейчас, устоявшаяся судебная практика. В любых других случаях, вопреки сложившимся представлениям, пытки не применялись. Мало того, истязания подсудимых, в большинстве случаев, могли производиться только с личного разрешения царя. «Немногие из начальников имеют власть приговаривать к казни. Из подданных никто не смеет пытать кого-нибудь. Большинство злодеев отвозится в Москву или другие главные города…» – писал барон Герберштейн. [431 - Герберштейн. Стр. 82.]

   Многие и многие годы московские великие князья, а затем сменившие их цари, лично рассматривали случаи самых серьёзных преступлений, совершаемых во всей России, убийств, разбоев, земельных споров. Помните о Иоанне Грозном: «Его Величество выслушивает сам все жалобы и сам же устно произносит приговоры по всем делам, и без замедления…»? Можете себе представить, каким низким был уровень преступности в Московском государстве, если у царя существовала такая возможность. Сравните всё вышесказанное с судебными порядками в соседней Польше, описанные чешским дворянином Бернгардом Таннером, членом польско-литовского посольства в Москву в 1678 году:
   «По прибытии в Краков, едва приехали мы на эту площадь, – смотрим, в толпе солдат вдруг начинается ссора. Грустное было зрелище, несчастный тот солдат в толпе, котораго ожидала погибель! Он дал своему более сильному противнику выхватить у себя бердыш (род острой секиры), которым защищался от нападения толпы, вслед затем своей же собственной секирой получил сильный удар в голову, повалился бедняга и при диких рукоплесканиях жестокосердой толпы испустил дух. Бездыханнаго, обагреннаго собственной кровью, его взяли, завернули в плащ, вынесли из города и зарыли. Я стоял тут же, дивясь на это жестокое своеволие: нечестивый человекоубийца даже не был посажен в тюрьму, а стоял себе свободно на площади! Когда я сделал несколько вопросов по поводу этой дерзости, то получил ответ, что это польская вольность». [432 - Таннер. Стр. 5.]

Глава 16
Эпоха перемен

     Не дай вам Бог
     Жить в эпоху перемен.

Конфуций

   Со школьной скамьи в мою память врезались яркие картинки – караваны пузатых ладей, причаливающих к днепровским островам, кипы мехов, бочки с мёдом, воском, янтарём, перегружаемые на коротких стоянках. Толпы плачущих юных рабынь, экзотичные скандинавские торговцы, суровые киевские дружинники, – наши днепропетровские учителя шестидесятых годов были людьми талантливыми. Мы, как и многие поколения советских школьников, твёрдо знали о существовании великого торгового пути «Из варяг в греки», проходившего некогда мимо нашего города на Днепре. Помнили слова из летописи Несторовой: «…Бе путь из Варяг в Греки; и из Грек по Днепру, и верх Днепра волок до Ловоти, по Ловоти внити в Ильмерь озеро великое, из него же озера потечёт Волхов и втечет в озеро великое Нево, того озера внидеть устье в море Варяжьское, и по тому морю ити до Рима, а от Рима прити по тому же морю ко Царюгороду, а от Царягорода прити в Понт море, в не же втечёт Днепр река». [433 - ПСРЛ. Т. 1. Стр. 3.]
   Каким же было моё разочарование, когда в студенческие годы я открыл доставшийся мне с большим трудом, пахнущий заграничной краской и финской бумагой один из русскоязычных номеров журнала «Курьер Юнеско». В этом тематическом номере, посвящённом торговым путям древности, путь по Днепру, как сколь-нибудь значимый по объёмам перевозок грузов, был вообще не обозначен. По мнению европейских историков, путь «Из Варяг в Греки» проходил не по Днепру, а по Дунаю.
   Тогда я впервые задумался о том, почему ни в одной из русских летописей, в княжеских или торговых документах Киевской Руси не описано то, что, по логике вещей, было напрямую связано с днепровским торговым путём, что неизбежно должно было отражаться на судьбе торговых речных караванов и сохранности дорогостоящих грузов. Не только не описаны, но даже и не перечислены те самые, опасные днепровские пороги (летописи упоминают только само их существование). Зато гораздо раньше, в древние времена, их перечислил и охарактеризовал византийский император Константин Багрянородный (Порфирогенет), такая информация имела для империи важное военно-стратегическое значение. Вновь пороги были описаны только в XVI веке московскими разрядными дьяками в «Книге Большому Чертежу», и это тоже было связано с походами войск. Иоанн IV Васильевич стал посылать против крымцев русские полки не только по степным дорогам, но и по Днепру.
   Обратившись к историческим документам, я начал понимать, что Дунай действительно являлся древнейшим торговым путём, это подтверждает самый очевидный факт – многочисленные древние поселения, густо расположенные по всему течению этой реки, в отличие от пустынных днепровских берегов в его серединной части. А великим торговым путём, поднявшим древнюю Русь, княжество Московское, Московское государство, а затем и Российскую империю, был путь не по Днепру, а по Волге.

   Еще с VII века н. э. по Волге, Оке в сторону Новгорода проходил «Великий Арабский» или «Восточный» торговый путь. Основным местом перевалки и складирования как восточных, так и северных товаров была столица Волжской Булгарии, о чём свидетельствуют многочисленные находки в этом месте древних арабских монет. [434 - Валуев. Стр. 280.] Здесь же, по всей вероятности, производили меновую торговлю индийские, персидские и северные купцы. Другим местом торга и хранения восточных товаров были Новгород и Ладога, где арабские монеты также обнаружены просто в россыпях. «Об Ладоге свидетельствует Арабский писатель Массуди в половине IX века, что Ладожцы ведут обширную торговлю с Византией, Хазарией и пр. Около всех этих мест находятся часто монеты; как например около Великих Лук». Видный российский исследователь славянства Дмитрий Александрович Валуев, живший в XIX веке, делал в связи с арабскими торговыми путями через земли древней Руси интересное замечание: «Изовсех земель, прибрежных Балтике, наименее богаты этими монетами Польша и собственно Пруссия, что объясняется, может быть, и тем, что Литовския и Латышския племена, населявшия эти земли у моря, отличались бытом более диким и не торговым. Монеты, открываемыя в Польше, относятся почти без исключения к древнейшей Римской эпохе». [435 - Валуев. Стр. 280.] Кто бы мог подумать, уже тогда, в IX веке, чётко прослеживались «западные» и «восточные» устремления различных регионов Восточной Европы. Земли будущей России были обращены лицом к Востоку, территории будущего Королевства Польского входили в сферу влияния Римской Империи.
   Благодаря волжскому пути, восточной торговле, выросла и окрепла торговая Новгородская республика, набрал силу и блеск Великий Новгород, первая столица древней Руси. А торговый днепровский путь в значительной части был путем сухопутным. От Киева торговые караваны степными шляхами доходили до Таванской переправы, расположенной ниже порогов, грузили товар на суда и отправлялись за море. Был и другой маршрут – до южнобережных крымских портовых городов, в частности, города Кафы (Феодосии). Этот путь описал в XV веке венецианский посол Амвросий Контарини, и нет причин считать, что в более ранние времена торговцы сплавляли свой дорогостоящий товар через опасные днепровские пороги по воде: «Город Киев находится на границе Татарии. Сюда съезжается множество купцов из Великой России с различными мехами, которые они отправляют в Кафу с караванами; но эти караваны, подобно овцам, весьма часто подвергаются в пути нападению Татар». [436 - Контарини. Стр. 21.] Позже Сигизмунд Герберштейн оставил любопытное замечание о Киевских нравах того времени:
   «Если подняться по Борисфену на семь миль выше Черкас, то встретим город Канев (Cainovu), в восемнадцати милях от котораго находится Киев, древняя столица Русии… От людей, достойных доверия, я узнал, что девушки там редко сохраняют целомудрие после семилетняго возраста. Причины этого я слышал разныя, но ни одна из них меня не удовлетворяет; купцам позволяется злоупотреблять девушками, но отнюдь нельзя увозить их». [437 - Герберштейн. Стр. 165.] У каждого города, как говорится, был свой бизнес. Тем не менее было бы интересно узнать, не эта ли кровь заносчивых и спесивых старомосковских купцов кипит и пенится ныне в жилах коренных киевлян?
   Параллельно с торговым путем по Волге в сторону Балтики существовал и другой торговый маршрут: с Востока через пустыни и Каспийское море на крупный торговый город – порт Азиторакань – Цитрахань (Астрахань) в низовьях Волги, дальше степью к городу итальянских купцов Тана в низовьях Дона, а затем через Чёрное и Средиземное море в Южную Европу. С гибелью в XIII веке Волжской Булгарии этот путь приобрёл особое значение в обеспечении европейцев индийскими пряностями, благовониями, китайскими и персидскими шелками, массой других восточных товаров. На причерноморской торговле расцвели южноитальянские торговые республики Венеция и Генуя, ставшие основными поставщиками экзотичных и очень дорогих восточных товаров в европейские страны. Но путь по Волге, хотя и стал менее оживлённым, однако не потерял своего значения. Со временем дряхлеющей Византии стало недоставать сил для обеспечения безопасности торгового мореплавания, а гибель империи привела практически к полному закату черноморской торговли. Этот процесс – сокращения, а затем и исчезновения южного торгового пути через Чёрное и Средиземное моря, оказал буквально взрывное действие на европейскую и мировую историю. Он явился катализатором начала новой исторической эпохи.

   XV век был веком неспокойным, если вообще можно назвать «спокойный» период в истории человечества. Начинался новый цикл времён, который позже назовут эпохой великих географических открытий. Это та самая эпоха, которая знакома нам, студентам 70–80-х по песням у туристского костра и страницам любимых книг. Сама эпоха великих географических открытий фактически напрямую связана с разрушением существовавших многие столетия больших торговых путей из Европы в Индию, в Центральную Азию и дальше в Китай. Европейские потребители пряностей, благовонных масел, восточного оружия, хлопковых и шёлковых тканей стали ощущать перебои с их поставками. Не стоит говорить о том, что торговля восточными товарами приносила торговым компаниям колоссальные прибыли. Нужны были новые маршруты. Пионерами в поисках таких альтернативных путей в Индию явились португальцы.
   Флот в Португалии, конечно же, уже был. После окончания Реконкисты – освобождения королевства от арабского ига (последнее мавританское владение в Португалии Алгарви пало в 1249 году) страна интенсивно развивалась, в том числе и за счёт морской торговли. Имелись свои судоверфи, морские суда и, конечно, моряки. Однако, когда к XV веку средиземноморская торговля в результате падения Византии иссякла, королевская казна оскудела, а Португалия ни конструкциями судов, ни профессиональной подготовкой моряков оказалась не готова к вызовам нового времени. Душой, инициатором и движущей силой развития отечественного мореплавания стал принц Энрике, сын португальского короля, прозванный позже Мореплавателем. Он основал на юго-западе Португалии (у мыса Сан-Висенти) обсерваторию и морскую школу. В качестве учителей пригласил из Каталонии картографов – евреев, выходцев с Балеарских островов, лучших специалистов по морской навигации и картографии (до тех пор португальцы читать карт не умели). Год за годом морская школа принца Энрике ковала кадры морских офицеров и штурманов, залог будущего океанского могущества страны. Его моряки стали регулярно использовать качественно усовершенствованные арабские навигационные приборы – компас и астролябию (позволяющую прокладывать курс корабля по звёздам). Появились более точные географические карты, на них стали наноситься широты, очертания берегов, местонахождение портов (такие карты получили название портулан или портолан).
   К этому времени на португальских верфях стали строиться парусные суда нового типа – каравеллы, которые прекрасно подходили для дальних морских экспедиций. Суда были достаточно компактны, имели небольшой экипаж, но вместительный трюм. Каравеллы к тому же обладали отличной маневренностью и были оснащены передовым парусным вооружением. Применение усовершенствованных корабельных пушек и ручного огнестрельного оружия позволило превратить морские суда в плавучие крепости и значительно обезопасить длительные морские походы. Вслед за каравеллами со стапелей королевства стали сходить и более тяжёлые суда, с самым современным и одновременно сложным в управлении парусным вооружением. Все это странным образом кажется нам знакомым. Надо только заменить имя молодого принца Энрике, именем молодого царя Петра. Причудливые параллели истории, только Пётр жил гораздо позже и совсем в другой, северной, стране.
   В поисках южного пути в Индию снаряжались всё новые морские экспедиции. Но на руках у моряков ещё были многочисленные копии древней карты мира Птолемея. На этих картах Африка простиралась до Южного полюса и отделяла Атлантический океан от Индийского. Однако португальские эскадры упорно шаг за шагом продвигались вдоль берега Черного Континента в южном направлении и в 1471 году достигли экватора. В 1488 году каравеллы Бартоломеу Диаша обогнули южную точку Африки и попали в Индийский океан. Это был настоящий прорыв! Карта Птолемея оказалась неверной! Через 16 месяцев плавания, Диаш вернулся в Лиссабон – путь вокруг Африки в Индию был у него в руках.

   Португальцы были не одиноки в стремлении открыть новый путь к легендарному континенту пряностей и слоновой кости. В начале 1492 года под ударами испанских войск пал Гранадский эмират, последний арабский анклав на полуострове. Восьмивековой процесс Реконкисты – сопротивления арабским завоевателям, закончился и в Испании (в Португалии этот процесс закончился раньше). Испанские земли оказались объединёнными в единое королевство. И в этом же, 1492-м, после долгих сомнений испанской королевской четы, Фердинанда и Изабеллы, экспедиция Христофора Колумба отправилась в океан, на запад, с целью найти западный маршрут в Индию, в обход занятой португальцами Африки. Плаванье Колумба увенчалось успехом, он достиг берегов Индии и вернулся в Испанию. По крайней мере первое время в этом были уверены все, и сам Колумб, и испанская корона, и даже португальцы. Португалия была возмущена, произошёл бурный дипломатический конфликт с Испанией, который был с трудом урегулирован на уровне Папы Римского.
   Португальцы твёрдо намерились взять реванш у испанцев. В 1497–1499 годах эскадра из трёх военных кораблей и транспорта с припасами, во главе с Васко да Гамой, обогнула с юга Африку и достигла индийского порта Каликут. Экспедиция была нелёгкой, Васка да Гама потерял два корабля и более половины членов экипажей. Однако, несмотря на большие потери, доставленные индийские товары окупили затраты на экспедицию. Параллельно в океан уходили всё новые экспедиции Колумба. Испанские моряки осваивали пути в Атлантике и развивали успех в освоении своей «Индии». На смену лёгким каравеллам в их флоте пришли более тяжёлые и совершенные галеоны. Но это была уже совсем другая история.
   А тем временем из портов Португалии к берегам старой Индии с маниакальной настойчивостью шли и шли военные эскадры и торговые караваны. Благодаря этому Португалия стала монополистом в торговле со странами южной и юго-восточной Азии, а торговый путь пряностями и золотом, благовониями и драгоценными камнями, тканями и слоновой костью стал проходить не через беспокойные в то время Чёрное и Средиземное моря, а через Атлантический океан, вокруг южной оконечности Африки, мыса Доброй Надежды, так назвал его Бартоломео Диаш. (Этот путь существовал вплоть до прорытия Суэцкого канала в 1869 г.) Соперница Португалии, Испания, в свою очередь монополизировала торговлю с Новым Светом. (Эти два государства удерживали монополию в морской торговле до знаменитого разгрома англо-голландским флотом испанской «Непобедимой армады» в 1588 г.). [438 - И. П. Магидович, В. И. Магидович. Очерки по истории географических открытий. Москва, «Просвещение». 1983. Т. 2. Стр. 11–44.] Именно монополизация португальцами торговли с Индией во многом привела к тому, что в XV веке у правящих элит западноевропейских стран начал проявляться настойчивый интерес к Московии.
   Москва, казалось, случайно возникшая в гуще дремучих лесов, в действительности была удачно расположена в центре соединения торговых путей. От московских причалов по Москве-реке, Оке, Волге, через Каспийское море можно было попасть в Персию, другие страны Центральной Азии, Индию и даже в Китай. К XV веку московские рынки были заполнены восточными товарами, а персидские и армянские купцы жили в Москве практически постоянно. В Московию с особыми поручениями зачастили посланники из Европы.
   Показательны в этом плане высказывания некоего генуэзского капитана по имени Павел, который в начале 1500-х годов прибыл в качестве посла Папы Льва X к великому князю московскому Василию Иоанновичу: «Павел негодовал на Португальцев за то, что они, покорив оружием большую часть Индии и заняв все торговые рынки, одни скупали благовония Востока и отправляли их в Испанию, где по непомерным ценам продавали Европейцам; флот ихбезпрестанно сторожил берега Индийскаго моря, от чего производившаяся доселе во всей Азии и Европе с большими выгодами торговля чрез Персидский залив, Евфрат, Аравийское море, Нил и наше море почти вовсе прекратилась. Кроме того, товары, привозимые Португальцами, были гораздо хуже прежних. Продолжительное плавание и сырость в кораблях вредили благовониям, так что они, оставаясь долгое время за недостатком покупателей в Лиссабонских кладовых, теряли свою силу, вкус и запах и почти совершенно выдыхались…». [439 - Иовий. Стр. 15–16.] Генуэзский капитан просил Василия Иоанновича разрешить итальянцам вести восточную торговлю через Московское государство, обещая большой приток пошлин в великокняжескую казну и дешёвых пряностей на московские рынки. Однако предложение посланника не было принято, московская знать по старинке страшилась перемен: «Василий почёл неприличным открыть человеку неизвестному и при том иноземцу, области, служащия путем к морю Каспийскому и в Персию». [440 - Иовий. Стр. 16.]
   За внешними вежливыми реверансами, скорее всего, скрывалась другая, гораздо более важная, по мнению православного монарха, причина отказа. Посол этот был прислан Ватиканом, который в диалоге с Москвой в первую очередь искал не торговой выгоды. Не надо забывать, что и испанские, и португальские морские экспедиции преследовали не только корыстные цели. Они были своего рода продолжением крестовых походов, где рядом с воином, жаждавшим золота и пряностей, шел католический священник с крестом в руках. (Вспомним, как красиво смотрится на современных картинках 100-тонное судно Христофора Колумба Санта-Мария. На её тугих от попутного ветра бело-серых парусах величественно красуется католический крест).
   В отличие от посла Ватикана, другим путешественникам везло больше. Например, в 1471–1479 годах путешествие в Персию совершил посол Венецианской республики Иосафат Барбаро. Он же посетил в 1436 году торговый город Тана, расположенный в низовьях Дона. В 1473 году, следом за Барбаро, ещё один венецианский посол Амвросий Контарини ездил к персидскому шаху Узун-Гассану. Позже были путешествия и других иностранцев.
   В августе 1553 года к берегу у древнего Николо-Корельского монастыря, вблизи устья Двины (нынешний г. Северодвинск), причалил потрёпанный штормом большой корабль невиданной конструкции «Эдуард Бонавентура» из состава морской английской эскадры. Экспедиция, вышедшая от берегов Туманного Альбиона на поиск северного морского пути в Индию и Китай, потеряла по пути два корабля вместе с адмиралом, но открыла морской путь в Россию. Из Холмогор, большого русского северного порта и крупного торгового центра того времени, капитан корабля, тот самый Ричард Ченслер, записки которого уже неоднократно цитировались, был отправлен местным воеводой Фофаном Макаровым в Москву, к царю Иоанну IV. На аудиенции у Иоанна Васильевича капитан Ченслер вручил царю грамоту короля Эдуарда VI и получил в ответ разрешение: «…Английским торговым людям приходить со всякими товарами». [441 - Середонин. 1884. Введение. Стр. II.]

   В 1555 году в Англии была создана знаменитая русско-английская торговая компания, получившая патент королевы Марии. И затем каждое лето к устью Двины стали приходить большие караваны английских торговых судов. «Большой поезд английских кораблей с товарами», – так их называли в то время. [442 - Костомаров. Очерк торговли. Стр. 16.] В июле 1620 года в Москву прибыл английский посол Мерик и был принят царём и патриархом. Кроме прочих вопросов русско-английских отношений, «Мерик опять начал просить дороги Волгою в Персию». Гости московские – так называли в то время именитых московских купцов, встали на дыбы, убеждая и себя, и бояр, и царя, что разрешение иностранцам на торговлю с Персией обернётся большими убытками для них, русских купцов, а значит, и для царской казны. Редкие голоса здравомыслящих, утверждавших, что на таком ёмком рынке места для торговли хватит всем, остались не услышанными. Купцы говорили «Как стало разоренье Московскому государству, и думали, что быть ему за Польским королем, то Голландцы тотчас послали к Литовскому королю, давали 100 000 рублей, чтоб король дал им одним дорогу в Персию. Если и Англичане теперь дают в государеву казну много, – в том его государская воля, а даром давать дороги в Персию не-для-чего. Государю было бы прибыльнее поторговаться с Англичанами и Голландцами вместе, они одни перед другими больше дадут. Брать с них небольшую пошлину и думать нельзя». Английское предложение отпало само собой, когда были предложены запредельные пошлины. [443 - Соловьев. Кн. 2. Стр. 1177–1178.]
   Осенью 1629 года в Москву прибыл теперь уже французский посол Людвиг Деганс (Де-Гэ Курменен). Француз, видимо, был личностью весьма капризной. По царскому указу, встречали его ещё на границе, со встречей и с содержанием королевского представителя было много хлопот. Париж предлагал Москве союз: «Царское величество – глава и начальник над Восточною страною и над Греческою верою, а Людовик, король Французский, начальник в полуденной стране, и когда царь будет с королем в дружбе, любви и соединеньи, то у царских недругов много силы убудет; цесарь Римский с Литовским королём заодно, а царю с королём Французским потому же надобно быть в дружбе и на недругов стоять заодно». [444 - Соловьев. Кн. 2. Стр. 1179–1181.] Оплатить этот союз, естественно, должна была Москва – открыть свободную дорогу в Персию для французских коммерсантов: «Царское величество позволил бы Францужанам ездить в Персию чрез свое государство». Курменен уехал, так ничего и не добившись.
   В августе 1630 года явились послы голландские – Альберт Конрад Бург и Иоган Фелтдриль, с ходатайством закупать в России зерно, селитру, лён, пеньку и другие товары. А кроме прочего, опять «послы просили, чтоб позволено было Голландцу Ернесту Филипсу и компании производить тридцать лет исключительную и беспошлинную торговлю с Персиею через Московское государство, за что компания будет вносить ежегодно в царскую казну по 15 000 рублей». [445 - Соловьев. Кн. 2. Стр. 1181–1183.] Голлландцам отказали.

   В июне 1631 года в Москву для ведения мирных переговоров приехали датчане. Полномочный посол Малтеюл Гизингарский имел и целый пакет экономических требований:
   1) чтоб между обоими государствами была безпошлинная торговля; 2) в 1630 году позволено было Датчанам купить хлеба 3000 ластов; хлеб куплен, но не сполна; так теперь бы позволено было докупить безпошлинно, и вперед бы с хлеба пошлин не брать; 3) чтоб голландскому купцу Давиду Николаеву позволено было быть агентом над датскими торговыми людьми, дать ему жалованную грамоту, написать гостиным именем; 4) чтобдана была дорога датским купцам в Персию; 5) чтоб позволено было ему, послу, посмотреть гроб королевича Иоанна…». [446 - Соловьев. Кн. 2. Стр. 1183–1184.] Покупка хлеба была разрешена, в беспошлинной торговле и свободном пути в Персию было отказано.

   В мире шло ожесточённое соперничество за торговые пути, новые земли и рынки, уже не только португальские и испанские, но и английские, голландские и французские эскадры уходили в океан. В смелых торговых операциях зарабатывались фантастические прибыли и пополнялись бюджеты целых королевств. А Москва блаженно почесывалась, в трансе от чувства собственного величия.
   Но действительно ли так всё было плохо? Москва сделала упор на собственные силы. Несмотря на явные недочеты и оплошности, со скрипом и покряхтыванием, российская торговля набирала обороты. С. М. Соловьев писал: «От времен Иоанна III дошли до нас новыя известия, новыя подробности о торговле русской; узнаем: что из Москвы по рекам Москве, Оке и Волге ежегодно отправлялись суда в Астрахань за солью; что купцы из московских областей, именно из Москвы, Новгорода, Коломны, Можайска, Твери торговали в Кафе и Царьграде, в Азове, Токате…купцы из московских областей ездили в литовския, торговали в Киеве, Полоцке, Вильне, Путивле и других местах, привозили сюда: меха… шелковыя материи, шубы, однорядки, кожухи, епанчи, колпаки, шапки, однорядки новгородския, свиты новгородския, овчины, малыя овчинки, щиты, бубны сокольи, москатильные [447 - По В. И. Далю: «Москотúльный товар, красильные и разные аптечные припасы, употребляемые в ремеслах, фабричных и промысловых производствах» (Даль. Т. 2. Стр. 656).]товары». [448 - Соловьев. Кн. 1. Стр. 1535–1536.]

   Английский посол Джильс Флетчер, находившийся в России в 1588–1589 годах, сообщал о турецких, персидских, бухарских, грузинских, армянских купцах и, конечно, «промышленниках христианского мира», участвующих в значительных по объёму московских торговых операциях. Только сумма вывозимых ими на экспорт русских мехов достигала 400 000–500 000 рублей. [449 - Флетчер. Стр. 7.]

Глава 17
Вавилон

   Москва XV–XVII веков была не только большим городом, но и крупным международным торговым центром. Московская торговля стремительно развивалась, а могло ли быть по-другому? Если соседка и соперница Московской Руси – Польша, могла рассчитывать на помощь Ватикана, стран всего католического сообщества и такую помощь регулярно получала, на кого могла опереться Московия? Её старшая сестра по вере Византийская империя погибла безвозвратно, а врагов вокруг было достаточно.
   В то время в Московском государстве ещё не было разведанных месторождений драгоценных металлов, царская казна пополнялась золотом и серебром от переплавки иностранных монет. Почти не было своих месторождений железа, оружейный металл в большинстве случаев завозился из-за рубежа. Экономическая ситуация будущей России была совсем не радужная, она хотя и начала несколько выправляться в XVII столетии, но ещё долгое время оставалась сложной. Страна могла надеяться только на собственные силы, другого выхода не было. Зерно, мёд, воск, пушнина были важной статьёй экспорта, но для извлечения справедливой прибыли от продажи отечественного товара, нужна была своя развитая система сбыта. Ещё более она нужна была для наполнения казны за счёт транзитной, международной торговли. Надо отдать должное московским государям, на протяжении ряда столетий основное их внимание и забота были направлены на развитие и поддержку отечественного торгового гостя (так называлось в то время купечество), хотя кто-то отнесётся к этому с недоверием.
   Российские дипломатические документы тех времен, переписка с иностранными монархами, инструкции московским послам буквально переполнены вопросами, касающимися защиты и развития торговли. Возьмём, например, инструкции Иоанна III Васильевича (деда Иоанна Грозного) своему послу в Кафу и Константинополь Александру Яковлевичу Голохвастову. Фамилия эта по понятным причинам у многих вызывает улыбку, а ведь в начале XVI века дворяне Голохвастовы были уважаемым родом, одними из перечня достойных фамилий, являвшихся опорой Русской державы. Уважение род Голохвастовых заслужил многолетней добросовестной службой своей Родине и кровью, пролитой в сражениях.

   – Инструкция Великого Князя Иоанна III Васильевича послу Александру Яковлевичу Голохвастову в Кафу к султану Махмет Шихзаде (1502 год):
   «Память Олеше [450 - Для внимательных читателей хочу пояснить, – то, что в тексте царской грамоты имя Александр сокращается как Олеша, это не ошибка. Д. П. Голохвастов, один из потомков некогда знаменитого рода, опубликовавший в 1847 году в сборнике «Чтения в императорском обществе истории и древностей Российских при Московском Университете» эти документы из архива своих предков, обратил внимание на интересную деталь, особенности сокращения русских имен в XV–XVI столетиях:«Почему Микита был Митка, Александр не Алексашка, а Олешка или Олеша, Елизар (Вылузгин) не Елизарка, а Елка… Захарий (Ляпунов) не Захарка, а Занко… и не были ли Митка (не Митька), Елка и Занко полупрозвищи, а не просто уменьшительныя имена, мы не знаем. Привести это в известность было бы очень любопытно, потому что незнание этого ведёт к ошибкам в именах и к сбивчивости в делах и фактах. Так, например, Миллер и Спиридонов, встретив в Указе Иоанна IV, 1500 года, о испомещении 1000 человек лучших Детей Боярских, Девятого сын Елка, сделали из этого: Емельян Девятович Голохвастов, между тем как должно было поставить Елизар Девятович» (А. Г. ЧИОИДР. 1847. Год 3. Кн. 4. Стр. 102. Примечание).]Голохвастову. Познали на Москве гости Московские да Олексей Дияк Ямской, да Борис толмач, да Кафинец Мануйло Попович, свою рухлядь, что их грабили с Великого Князя послом, с Ондреем с Кутузовым, у Кафинца у Абдулы, да у Оусеина у Абдулина сына, у Токатянина, да и выняли две литры шолку… семь литр шолку голубого токатского, да три литры шолку червчатого токатского, да пять литр шолку червчатого жидовского, да пол третьятцать локоть аршин тафты червчатой бурской, да пол третьятцать аршин тафты багровой бурской, да две камки бурские лёгкие, да пол третьятцать аршин шиды червчатые, да шесть гривенок перцу, да шесть гривенок гвоздики…
   И Олеше о том говорити в Кафе Салтану да и Пашам на крепко, чтобы, тот грабеж весь сыскав, велели отдати, а лихих бы велели казнити, чтобы впредь того не чинили. А подмагают, деи, Казаков Азовцев и Ординских тутошние жилци Азовци все, да отпускают на поле, да что привезут, и они с ними делятся». [451 - А. Г. ЧИОИДР. 1847. Год 3. Кн. 3. Стр. 66.]
   Инструкция Великого Князя Иоанна III Васильевича послу Александру Яковлевичу Голохвастову в Кафу к султану Шихзаде и в Царьград к султану Баязету (1499 год):
   «…От Великаго Князя Ивана Васильевича всеа Руси Олеше Голохвастову. Был здесе Кафинец Богосом зовут Арменин, да здесе его не стало. И язь велел рухлядь его запечатав да положити. И нечто в Кафе тебе или во Царе городе о рухляди о Богосове взмолвят от Салтана от Турьского, или от его сына, от Кафинского Салтана их приказчики, и ты бы им отвечал, что тот человек был во Государя нашего земле, да его не стало, и Государя нашего пошлинники его товар запечатав, велели положити. И будет у того человека дети, или хто будет его племяни, и Государь ваш опытав на правде, да к нашему Государю кого пришлет о той рухляди, и Государь наш ту его рухлядь велит ему отдати». [452 - А. Г. ЧИОИДР. 1847. Год 3. Кн. 3. Стр. 59.]

   – Документы посольства Александра Яковлевича Голохвастова к Литовскому Великому Князю Александру от 1498 года (литовский князь Александр был женат на дочери Иоанна III):
   «Иоанн Божиею милостью Государь всея Русии, и Великий Князь Володимерьский, и Московский, и Новогородский, и Псковский, и Тверьский, и Югорьский, и Пръмьский, и Болгарьский и иных. Брату нашему и зятю Великому Князю Александру Литовскому и Рускому и Жомоитскому и иных [453 - А. Г. ЧИОИДР. 1847. Год 3. Кн. 3. Стр. 53.]… Государь всея Русии, как не обидно будет это слышать украинским национал-патриотам, так начинались посольские грамоты Великого Князя Московского ещё в XV веке, задолго до Петра I.
   «Государь наш велел тебе говорити: били нам челом наши купци Можаечи, и Вязьмичи, и Тверичи, из Можайска на имя Иван Шышкин, да Хара с товарищы, а из Вязмы на имя Мишка Иванов, да Олеша с товарищы. А изо Тверские земли на имя Иван Соболев с товарищы… нашим купцом в твоих землях от твоих людей великая сила чинитца. На старых мытех лишние пошлины на них емлют, а где мыта не бывали, тут на них мыта новые емлют, и товар у них отнимают, и дръжат их сильно по твоим городом, и убытки великие им чинятца в твоих землях от твоихлюдей. А ты в том нашим купцом с своими людьми никоторые управы не учинишь… И ты сам того и посмотри, гораздо ли так чинитца над нашими людьми от твоих людей через наше с тобою докончянье. Государь наш велел тебе говорити: и ты бы, брате, нашим купцом убытки их велел поплатити». [454 - А. Г. ЧИОИДР. 1847. Год 3. Кн. 3. Стр. 54–55.]

   А вот другой фрагмент инструкции московскому послу в Литве: «Государь наш велел тебе говорити: били нам челом наши купцы из великого Новагорода, Васюк Кошурник да Офонаско Гойтанник на твоих людей, на мещан на Полотцких, на Олферка на Кортеня, да на Тишка на Ворушина. А сказывают, что им силу в торгу учинили. Да брата Васюкова Софронка в Полотцку порубили, да и в тюрьму вкинули. И нынеча деи тот Софронко сидит в тюрьме. А что жалоба тем нашим купцом на тех твоих людей, и мы к тебе тому послали список.
   Государь наш велел тебе говорити: и ты бы, брате, тем нашим купцом с своими людьми по тому списку велел управу оучинити, убытки бы с них велел им поплатити. А того бы еси нашего человека, Софронка, велел из тюрмы выпустити. А что будет у него взято, и ты бы ему то велел отдати. А кто его имал, того бы еси велел показнити, чтобы впредь над нашими людьми от твоих людей такие силы не было». [455 - А. Г. ЧИОИДР. 1847. Год 3. Кн. 3. Стр. 55.]

   Приведённые документы – это только небольшая крупица того огромного и очень интересного массива торгово-дипломатической переписки Великих Князей династии Рюриковичей и следующей династии Романовых. Особое внимание торговле уделял не только Иоанн III, но и его сын Василий III, внук Иоанн IV да и предшествующие князья, начиная с Иоанна Калиты. Правители следующей династии – Михаил Федорович и Алексей Михайлович Романовы также не оставались в стороне, будущие реформы Петра I стали возможны именно благодаря их усилиям, не Петр, а его деды – прадеды заложили основы будущего могущества Российской империи.
   Заботы московского правительства принесли свои плоды, занятия торговлей в Московии приобрели откровенно массовый характер. Посол австрийского императора Леопольда I, член императорского придворного совета Августин Майерберг, посланный в 1661 году к московскому царю и великому князю Алексею Михайловичу, с негодованием сообщал:
   «Все Бояре без исключения, даже и сами Великокняжеские Послы у иностранных Государей, везде открыто занимаются торговлей. Продают, покупают, променивают без личины и прикрытия: сами продавцы, сами маклеры заставляют почетный Посольский сан служить низкому промыслу. Не можем, однако ж, не признаться с негодованием, что такая низость чернит некоторых лиц и из более образованных народов, да даже иногда и из нашего». [456 - Майерберг. ЧИОИДР. 1873. Кн. 3. Стр. 92.] Посол не отметил, что именно это повальное занятие населения Московского государства торговлей во многом способствовало наполнению великокняжеской казны.
   Состояние российской коммерции специально изучал и описал в своём трактате «О русской торговле в царствование Алексея Михайловича» член шведского посольства 1674 года, Иоганн Филипп Кильбургер: «…Есть ли также хотя ещё одна нация, которая удобнее и с меньшей опасностью и издержками торгует из первых рук со столь многими народами во всём свете, как делает Россия и может делать? Ибо, сверх того, что голландцы, англичане, французы, испанцы, норвежцы, гамбургцы, бременцы и любечане приходят в Архангельск на своих кораблях, Россия имеет ещё свою торговлю и обмен товаров с азиатскими народами: калмыками, бухарцами, монголами, китайцами, индийцами, персами, дагестанцами, черкассами, крымцами, турками, греками, армянами и со всеми живущими почти на всем востоке, как и ещё с поляками, литовцами и шведами». [457 - Курц. Стр. 88.]
   Или вот другое замечание того же Иоганна Кильбургера о Российской столице: «…Ея жители от самаго знатнаго и до самаго простого любят купечество, что и есть причиной того, что в городе Москве попадается больше торговых лавок, чем в Амстердаме или хотя бы в ином целом княжестве. Но здесь не отрицается, что эти лавки маленькия и иногда плохой важности, но хочется только доказать, что русские любят торговлю… к этому ещё нужно прибавить, что русские не только в еде, питье и одежде могут жить бережливее и хуже других европейских наций, но и что они ради малой прибыли готовы прилагатьбольшое старание и неутомимы в принятии на себя далёких и трудных путешествий». [458 - Курц. Стр. 88.]

   А вот у соседей на польской Украйне, как это ни странно, дела с торговлей обстояли не очень. Профессор Санкт-Петербургского университета Николай Иванович Костомаров, сделавший обзор старинной российской торговли в книге «Очерк торговли московского государства в XVI и XVII столетиях», сухо сообщал:
   «Торговля с Малороссиею не могла быть в цветущем состоянии по причине смутнаго состояния этой страны. После поражения поляков гетманом Хмельницким в 1648 году великороссийские купцы нахлынули в Малороссию и очень выгодно покупали и выменивали разныя драгоценности, приобретённыя козаками на полях Корсунских и Пилявецких. После присоединения Малороссии к России царь Алексей Михайлович, лаская новых подданных, даровал Киеву жалованную грамоту, по которой киевским торговым людям предоставлялась вольная и безпошлинная торговля по всей России. Но эти права не могли иметь важных результатов для торговли». [459 - Костомаров. Очерк торговли. Стр. 123–124.] Оставим на совести профессора-украинофила пассажи о том, что великороссийские купцы «нахлынули» и «очень выгодно» покупали и выменивали (надо думать, обманывая доверчивых благородных козаков), а благородные козаки эти ценности «на полях Корсунских и Пилявецких» «приобрели». Польские хроники того времени полны описаний зверств, которые чинили «воякы» Хмельницкого по отношению к мирному населению. В описании современника тех событий «Краткая история о бунтах Хмельницкого и войне с татарами, шведами и уграми в царствование Владислава и Казимира, в продолжение двенадцати лет, начиная с 1647 года», изданном в переводе с польского в Москве в 1847 году, неизвестный автор достаточно взвешенно писал:
   «Известие о смерти короля, расходясь всюду, дошло, наконец, и до Хмельницкаго; только он тому не верил и для того оставался при Белой Церкви; но, видя, что никто на него не нападает, дозволил своим Татарам делать набеги; Татары, доходя до самаго Горыни, народ в неволю уводили, а Козаки, врываясь в господския усадьбы, шляхту мучили, панночек и панн безчестили и насиловали, а потом жестоко мучили, костёлы опустошали и священников, из пренебрежения к вере, убивали…». [460 - «Краткая история о бунтах Хмельницкого и войне с татарами, шведами и уграми». Перевод с польского. Москва. 1847. Стр. 3.] В значительной мере не на поле боя, а именно во время грабежей церквей, господских усадеб, многочисленных польских местечек козаки и «приобретали» те ценности, о которых пишет профессор Костомаров. Впрочем, расправы, чинимые польской армией над мирным малороссийским населением, не уступали в жестокости расправам козаков и «татар Хмельницкого».

   «Приобретённое» козаками добро в основном продавалось не великороссийским купцам, хотя и этим пройдохам, видимо, удавалось заработать, а татарским торговцам или негоциантам портовых городов Крыма. Крымский путь для сбыта награбленного бесперебойно работал не одно столетие. Туда же, на невольничий рынок Кафы, отправлялся и самый дорогой товар: добытые татарами и козаками Хмельницкого невольники-христиане, а их было немало. Но нас в описании Н. И. Костомарова интересует именно печальное короткое замечание: «…Царь Алексей Михайлович, лаская новых подданных, даровал Киеву жалованную грамоту, по которой киевским торговым людям предоставлялась вольная и безпошлинная торговля по всей России. Но эти права не могли иметь важных результатов для торговли».
   Права на свободную и беспошлинную торговлю по всей территории страны не только тогда, но и сейчас, являются льготами беспрецедентными. Монархи всей Европы десятилетиями безрезультатно добивались от русского царя не отмены, а хотя бы снижения таких налогов для своих торговых гостей, московские купцы также платили эти сборы сполна. Ведь именно торговые пошлины являлись, говоря современным языком, основой бюджета Московского государства. Но даже такая льгота для малороссийских купцов не пошла впрок – «не могла иметь важных результатов», печалился профессор Костомаров. Он не ошибался. Заметки иноземцев, таможенные книги действительно указывают на очень малое число коммерсантов-малороссиян на рынках Московии или в торговых караванах на Восток или Запад. Неужели будущие украинцы были настолько бесталанны? Вопрос, естественно, провокационный, и ответ на него тоже однозначен. Дело вовсе не в таланте или интеллекте.
   Сейчас мы слабо представляем себе, что такое «сословное общество», а в XVI–XVIII веках не только Московское или Польское, но и все европейские государства делились на касты – сословия. Крестьяне занимались земледелием: в Польской Короне, на землях будущей Украины, таким сословием были «посполитые». Козаки (реестровые козаки), права которых и защищал Богдан Хмельницкий, были сословием воинским, получавшим жалованье, имевшим собственные большие или малые маетки (нереестровые днепровские козаки были беглым сбродом, по мнению Хмельницкого, подлежавшие возвращению своим хозяевам), торговлей занималось сословие торговое – купцы, торговые гости. Воинское сословие того времени: казаки и стрельцы Московской Руси, казачество в Польше также могло заниматься торговлей, но это, как правило, была торговля внутренняя, для обеспечения собственных потребностей, основные объёмы торговых сделок совершали всё-таки профессиональные торговцы.
   В Московском государстве, вынужденно опиравшемся на собственные силы, купечество было моноэтничным. В Польше же торговое сословие состояло не из малороссиян и даже не из поляков или литовцев, а из евреев и греков, издавна заселявших целые города и местечки. Именно благодаря деньгам греческих торговцев поднялся и обустроился город Нежин, где греки являлись основной частью зажиточных горожан. Таковым был и богатый город Умань, торговый костяк которого составляли евреи. И греки, и евреи, и армяне, которых в Польше также было немало, скорее всего превосходили в опыте и мастерстве купцов московских, но они-то, особенно евреи, и пострадали в первую очередь от польской смуты.
   Усилия Москвы были направлены на поддержку своих – православных, русинов, которые были, как правило, посполитыми или казачеством. Какой торговлей могли заниматься едва дышавшие, задавленные поборами, с трудом обеспечивавшие себе пропитание, несчастные посполитые, объяснять, наверное, не надо. Казачеству, привыкшему к лёгкой военной добыче и немалым доходам в первую очередь от сбыта невольников на крымских рынках, заниматься не таким уж и простым торговым делом просто не было необходимости. Те же, кто мог и хотел заниматься торговлей, промыслами, толковые, работящие и порядочные (в числе их были и немногочисленные купцы-малороссияне), бежали от войны, от польских неурядиц в Московскую Русь. За столетия эти малороссийские переселенцы стали коренными русаками, являясь вольными людьми, влились в состав элиты Российской империи, вместе со старомосковскими боярами и остзейскими баронами составили её костяк.

   Москва XVI–XVII веков была большим торговым центром, при этом явно имея восточные черты. Долгое время в московской торговле использовались восточные метрологические единицы – счёт вёлся по сорока и по девяносто, в отличие от европейского учета в десятках и сотнях. Фигурировало на рынках Московии и древнемонгольское слово «Тумэн» – «Тьма», означавшее десять тысяч.
   «Способом счета они пользуются таким, что считают и делят все предметы по Сорока или Девяносту (Sorogk aut Devuenosto), …так же как мы по сотням. Поэтому при счёте они часто повторяют и умножают дважды Сорок, трижды Сорок, четырежды Сорок – сорок на их языке соответствует латинскому quadraginta; или дважды, трижды, четырежды Девяносто – девяносто на их языке – nonaginta. Mille на их языке называется Тысяча (Tissutzae); точно так же десять тысяч они выражают одним словом Тьма (Tma), двадцать тысяч – Две тьмы (Dvuetma), тридцать тысяч – Три тьмы (Tritma) – сообщал барон Герберштейн (Герберштейн. Стр. 90). Сравните эти московитские «сорока́», с повторяющимся числом сорок в восточной легенде из персидских записей Олеария о воскрешении Иисусом Христом (турки и персы называли его Эисси) некоего восточного царя Джюмджуме:
   «Эисси спросил, кто он такой. Тот отвечал: “Я Джюмджуме, богатый царь этих земель. У меня был пышный двор и всего было вволю; соли ежедневно уходило в пищу – груз сорока верблюдов. У меня было 40 000 поваров, 40 000 музыкантов, 40 000 мальчиков с жемчужинами в ушах и столько же других слуг” (когда мусульмане желают назвать большую цифру, они, по примеру своего Магомета, обыкновенно пользуются цифрой 40)». [461 - Олеарий. Стр. 413–414.] Или с сорока косичками дагестанских девушек, описываемыми опять же Олеарием: «Девицы заплетали свои волосы в 40 косичек, которые свисали вокруг головы; они были очень довольны, когда мы трогали и считали эти косички». [462 - Олеарий. Стр. 422.]
   Был ещё счёт юфтями (парами), он также укладывался в эту древнюю систему мер. Интересно, что такой парной единицей учитывали даже зерно. Например, юфтями считали количество зерна, выдаваемого стрелецкому войску в качестве индивидуального оклада. Юфть в этом случае означала две четверти хлеба, из которых одна четверть ржи, другая – овса. Юфтью иногда называли и пару жерновов – верхний и нижний. [463 - Русская метрология. Стр. 152.] В этой двоичной системе обувь учитывалась не в юфтях, а имела собственную единицу счёта – «обувь», в значении «пара». «…11 октября 1633 г. племянник вологжанина Фалелея Чернышёва Осип Осипов привёз в Устюг Великий на продажу из Вологды «50 обувей сапогов». В феврале 1634 г. к тому же Осипу Осипову было привезено в Устюг Великий из Ярославля «29 обувей сапогов больших да малья (т. е. малых, небольшого размера) 18 обувей сапогов». Ну и для полного счастья стоит сообщить, что употребляемые тогда деревянные вёдра (которые являлись ещё и единицами объёма), тоже продавались парами (по одному ведру носить было не принято), и для этих пар имелась отдельная счётная единица – «коромысло»: «…6 января 1686 г. было куплено для соляного промысла Воскресенского Ново-Иерусалимского монастыря в Соликамском уезде “2 коромысла вёдр, дано 2 алтына”, 11 марта того же года – ещё “7 коромысл вёдр, дано 7 алтын”, 16 марта – ещё “полдесята коромысла (т. е. 9 с половиной коромысл, или 19 вёдер) вёдр, дано 10 алтын 2 дн.”». В другом случае: «В 1696–1697 гг. властями Пыскорского монастыря было куплено для монастырских соляных промыслов “вёдр водоносных у Митьки Коробейникова с товарыщи 147 коромысл, дано денег 4 рубли 15 алтын 4 деньги”». [464 - Русская метрология. Стр. 155.]

   Старинные русские торговые книги исписаны не только сороками, юфтями, обувями или коромыслами, они содержат массу и других экзотических единиц учёта. Кроме «дюжин», «пудов», «аршинов» и других всем известных старинных единиц, в торговле фигурировали «косяки мыла» (так и представляются грузные стаи полновесных брусков хозяйственного и юркие, пронырливые стайки душистого туалетного), «сукна – кипами, половинами и поставами, бархаты и камки, и атласы, и тафты косяками, а не в розмер». Древесина фигурировала в виде: «оследей сосновых же середних», «березовых скал», «варнишных перекладов». На Макарьевской ярмарке было куплено «полишного цыренного железа 47 597 полиц», «снастей варовых на дровяную хватку 84 пуда». Много удивительного содержат эти пожелтевшие страницы. [465 - Русская метрология. Стр. 150–160.]

   Одной из таких малоизвестных сейчас единиц, долгое время применявшихся на Руси, была восточная мера веса – «батма́н». У Даля: «Батма́н… азиятский вес, весьма разнообразный: крымский батман и закавказский 26 пудов; крымский же яблочный 25 пуд.; крымский капустный 6 око, или 18 фунтов; в Средней Азии 12 пуд… казанский хлебный, осьминник, 4 меры или пудовки; казанский же весовой, также саратовский, тамбовский и почти по всей Воме, 10 ф. Батман золы, у поташников, 10 четвериков; вологодский батман луку, плетеница, снизка принятой длины. Где на о́ко, а где на батман, гов. об обычае». [466 - Даль. Т. 1. Стр. 136.] Эта мера веса сохранялась в поташном деле России даже в XIX веке. Об этом сообщал журнал «Библиотека для чтения» от 1837 года:
   «Когда зола нажжена, заводчик перевозит её на завод, считая батманами: по этой мере ведёт он расчёт с рабочими, и рассчитывает выварку… Батманом называется у заводчиков в Оренбургской и Казанской губерниях мера около десяти четвериков, в которой полагается до двенадцати пудов золы… Известно, что в Бухарии, Персии, Кабуле, северной Индии, За Кавказском Крае, считают также на батманы, которых величина чрезвычайно непостоянна». [467 - Добывание поташа. Стр. 6.]

   Кроме восточных метрологических единиц, применяемых в торговле, восточным был и образ жизни москвичей. В частности, как сообщал Адам Олеарий, все жители привыкли соблюдать послеобеденную сиесту: «Русские все, как высшаго, так и низшаго сословия, имеют обыкновение отдыхать и спать в полдень, после обеда; в это время и запирается большая часть лучших лавок, а самые лавочники или мальчики их спят просто перед лавками. В это же время нельзя добиться до свидания, или переговоров с кем-либо из знатных Бояр, или купцов, по причине того, что ониотдыхают или спят после обеда». [468 - Олеарий. ЧИОИДР. 1868. Кн. 3. Стр. 200.] Для украинских ревнителей «европейской аутентичности» интересно будет узнать, что польско-литовский Киев того времени по своим нравам от Москвы особенно не отличался. «Киев изобилует хлебом и всякаго рода мясом. Жители обыкновенно проводят утро, до трёх часов, в занятиях, а потом отправляются в шинки, где остаются вплоть до самой ночи и не редко, напившись до пьяна, заводят между собою драки», – писал венецианский посол Амвросий Контарини. [469 - Контарини. Стр. 21.]
   Являясь крупнейшим торговым центром на стыке Европы и Азии, Москва резко контрастировала с размеренной патриархальной жизнью остальной России. Она просто не могла не иметь многих негативных черт, которые были присущи тогда большим европейским и азиатским торговым городам. Несмотря на жесточайшие меры по наведению порядка, принимавшиеся московскими царями в разные годы, столица была полна воров и разбойников. Пусть полулегально, но существовала и проституция. «Перед Кремлём находится самой большой и лучший рынок во всём городе, полный по целым дням торговцев, мужчин и женщин, рабов и праздношатающагося народа… некоторыя из торговок торгуют мелкими вещами, держат во рту перстни, обыкновенно с бирюзою, продают их, причем, как сообщали некоторыя из них, торгуют и кое-чем другим», – писал Адам Олеарий. [470 - Олеарий. ЧИОИДР. 1868. Кн. 3. Стр. 110.]
   Сами московские купцы многими иностранцами характеризовались достаточно негативно. Уже упоминавшийся Сигизмунд Герберштейн с крайним неодобрением описывал их торговые повадки и привычки: «Торгуют они с великими обманами и коварством, и дело не обходится без большого количества разговоров, как о том писали некоторые. Мало того, желая купить какую-нибудь вещь, они оценивают её с целью обмана продавца менее, чем в половину стоимости, и держат купцов в колебании и нерешительности не только по одному или по два месяца, но обыкновенно доводят некоторых до крайней степени отчаяния. Но тот, кто знает их обычаи, не обращает внимания на коварныя слова, которыми они уменьшают стоимость вещи, и затягивают время, или делает вид, что не обращает внимания; такой человек продает свои вещи без всякаго убытка». [471 - Герберштейн. Стр. 127.] Наверное, не одного иностранного посланника принудили добровольно расстаться с деньгами эти пройдохи, если сквозь характеристику, которую даёт им Адам Олеарий со слов некоего Якоба, посланника датского короля Фридриха II, сквозит непрекрытое раздражение:
   «…Они коварны, своенравны, необузданны, строптивы, изворотливы, безстыдны и на всякое зло способны; силу употребляют они вместо права, и вообще, распрощались со всеми добродетелями и потеряли всякий стыд». [472 - Олеарий. ЧИОИДР. 1868. Кн. 3. Стр. 168.]
   Повадки этих хитрых московских купцов легко узнаваемы. Сейчас, когда у многих из нас появилась возможность побывать в Египте, в других странах арабского востока, назойливость местных торговцев, привычка значительно завышать цену против реальной стоимости товара поначалу вызывают сильное раздражение. Но таков уж торговый стиль восточного базара. И это не столько жажда барыша, сколько целая жизненная философия. Зайти в лавку, выпить чай «каркаде» с египтянином или ароматизированного кофе с иорданцем, обсудить достоинства товара, ожесточённо торговаться, встать и попытаться уйти. Поддавшись на уговоры, вернуться и наконец получить обоюдное удовольствие от состоявшейся сделки.
   Другие города Московского государства имели свой, отличный от Москвы, образ жизни и соответственно иной торговый стиль. Например, о псковских купцах, которые придерживались обычаев торговли, принятых в Западной Европе, барон Герберштейн писал: «Именно Псковитяне при всяких сделках отличались такою честностью, искренностью и простодушием, что не прибегали ни к какому многословию для обмана покупателя, а одним только словом указывали на самую вещь». [473 - Герберштейн. Стр. 121.]

   Описывая повадки хитрых московских купцов, Адам Олеарий однако оставил для нас ещё один комментарий: «Странно, однако ж, что между Русскими, которые вообще обман не считают делом совести, но, напротив, скорее называют его разумным и достойным похвалы делом, есть много таких людей, которые почитают грехом, если они не возвратят покупателю, передавшему им по ошибке при расчёте лишния деньги. Возвратить такия деньги они считают себя обязанными потому, что передача такаяслучилась по неведению и против воли покупателя, и удержать её, стало быть, было бы просто воровство. Если же передача случится по доброй воле и с ведома покупателя, то такой покупатель считается их противником, и передача ему не возвращается, так как, вступая в торг, нужно иметь разум и сообразительность, иначе и не берись за это дело». [474 - Олеарий. ЧИОИДР. 1868. Кн. 3. Стр. 168–169.] Такой своего рода кодекс чести заставляет взглянуть на этих «хитрых купцов» с несколько иной стороны.
   «Кодекс чести» московских торговцев не ограничивался возвратом ошибочно переплаченных денег. Профессор Костомаров, делая обзор московской торговли в XVI и XVII столетиях, сообщал, что обман, связанный с обвесом или обсчётом покупателя в Московском государстве считался преступлением. По этому поводу он приводил соответствующую русскую поговорку: «В цене купец волен, а в весе не волен». [475 - Костомаров. Очерк торговли. Стр. 171.] При Иоанне Грозном был установлен даже порядок централизованного взвешивания продаваемых товаров: «При Иоанне Васильевиче запрещено иметь кому-нибудь весы, хотя бы даже и не для продажи, но все должны были ходить к городским весам и весить на них товары…». Склонность русских к обману английский доктор Самуил Коллинс, личный врач царя Алексея Михайловича, в письме к другу, живущему в Лондоне, комментировал так: «…Русские…редко держат слово, данное неприятелю, если выгоды требуют вероломства. В частных отношениях однако же Русские уважают клятвы: оне редко употребляются и потому имеют больше действия». [476 - Самуил Коллинс. Стр. 30.]
   Читая записки иностранных путешественников о Московии, следует всё же понимать, что нравы московских купцов и мораль русского народа не были и не могли быть одним и тем же. Например, так описывал русское общество первой половины XVI века католический священник Альберт Кампензе в своём письме к Папе Римскому Клименту VII:
   «Обмануть друг друга почитается у них ужасным, гнусным преступлением; прелюбодеяние, насилие и публичное распутство также весьма редки; противуестественные пороки совершенно неизвестны, а о клятвопреступлении и богохульстве вовсе не слышно». [477 - Кампензе. Стр. 34.] Скорее всего, такая характеристика московитян является несколько приукрашенной, но и другие иностранные источники рисуют русских людьми достаточно простодушными. Тот же Адам Олеарий, член голштинского посольства в Персию, проплывая в 1636 году по Волге, оставил в дневнике описание волжских рыбаков:
   «20-го Августа утром взошли к нам на корабль несколько рыбаков, жители Тетюш, ловившие сдесь рыбу; они продали нам 55 больших жирных лещей за 50 копеек или за 1 рейхсталер. Эте рыбаки так честны, что один из них не хотел взять 5-ти копеек, излишне ему данных, пока не упросили его наконец взять их». [478 - Олеарий. ЧИОИДР. 1869. Кн. 1. Стр. 422.] Венецианский посол Марко Фоскарино в своём «Донесении о Московии второй половины XVI века» описывает поведение россиян в бою:
   «…В рассуждении о военном искусстве уместно, кажется, сказать [о том], как Москвитяне упражнялись в нём прежде… они считали постыдным побеждать врага обманом, скрытой хитростью и из засады; сражались же храбро и как на поединке (con disfi de reali). Они выказывали известного рода великодушие, соединённое с жестокостью, и презирали ту храбрость, которая вытекала из каких-либо преимуществ, не признавая победу полной и настоящей, раз она одержана обманом и хитростью. Такой способ победы они называли боязнью, трусостью и предательством…». [479 - Фоскарино. Стр. 15–16.]

   Часть иностранцев воспринимала достаточно негативно не только повадки московских купцов, но и русские обычаи. Вот как выглядел в глазах неизвестного англичанина, служившего при царском дворе зимой 1657–1658 года, красочный свадебный обряд наших предков: «Брачные обряды у Русских вовсе не торжественны, а в высшей степени отвратительны; заключаются они приблизительно, как я мог узнать, в следующем…».
   Перед венчанием жених посылает невесте сундучок, в котором лежит кнут, а кроме него, по тем временам недешёвые, но необходимые каждой хозяйке предметы: «иголки, нитки, шёлк, холст, ножницы… иногда ещё изюм, винныя ягоды и т. п.» Кнут, как сообщал англичанин, предназначался для жены: «если оскорбит мужа, то будет бита им»; что же касается иголок, ниток, холста: «онадолжна прилежно заниматься шитьём и работать, что лучше умеет… изюмом и плодами он обещает, что при хорошем своём поведении у ней не будет недостатка ни в какой хорошей вещи, ничего не будет слишком дорогим для нея». Невеста в ответ дарит жениху рубашку, платки или другие вещи собственной работы.
   Перед тем как идти в церковь, невеста плачет «и ни за что добром туда не идет». Наконец две женщины выводят её из дома и ведут к венцу, «плотно закрывши ея лице, чтоб притворство ея не могло быть открыто замечено; невеста же производит большой шум, как будто рыдает и плачет, до самаго прихода в церковь, где снимают покрывало с ея лица». Жених приходит с приятелями, которые, конечно же, несут большой кувшин мёда или вина. «…Священник совокупляет их во многом согласно с нашими обрядами, они оба дают обещание любить и служить друг другу в продолжение своей жизни. Затем они пьют вино, сперва невеста, потом жених, который тотчас же бросает чашу на пол и спешит тотчас же наступить на нее, то же делает и невеста, и кто из них первый наступит, того победа, и тот навсегда будет господином (обыкновенно, это удается жениху: ему удобнее наступить на чашу, которую он сам бросает). После этого идут домой, лице новобрачной открыто. При этом уличные мальчишки кричат и шумят бранными словами». [480 - Середонин. 1884. Стр. 26–27.]

   Хотя англичанин, описывавший эту церемонию, видимо, и сам был не семи пядей во лбу, описание достаточно характерно. Особенность восприятия одних и тех же фактов могла быть совершенно разной. То, что нам сейчас кажется трогательными народными обрядами, у современников-иностранцев вызывало отвращение. Но если говорить откровенно, русские нравы тех веков действительно были далеки от идеала. Знакомый нам Адам Олеарий рисует яркими красками всё то же простодушие не только простого народа, но и высшего боярства:
   «Большой вежливости и досточтимых нравов у Русских нечего и искать: достоинства эте им совершенно чужды. Они вовсе не стыдятся во всеуслышание и не щадя ни чьего обоняния, пускать на волю то, что природа требует испустить верхом и низом после еды, и так как они очень любят и едят в изобилии лук и чеснок, то для непривычнаго самое присутствие их невыносимотягостно. Потягиваться и рыгать вслух у них ни по чем, даже на тайном представлении, и, может быть, с некоторыми случалось это даже против их желания». [481 - Олеарий. ЧИОИДР. 1868. Кн. 3. Стр. 177.] Знаменитый русский мат также шокировал иностранцев:
   «Выражая свой гнев и ругательства, они не употребляют общеупотребительныя, к сожалению, у нас бранная проклятия и пожелания, каковы, на пример: будь проклят, убирайся к чорту, шельма и проч., но, вместо того, прибирают весьма поносныя и отвратительныя слова и срамныя выражения, которыми я не решился бы оскорблять ухо читателя, если б не требовала от меня того обязанность историка. У них постоянно на языке: б… сын, с… сын, собака и другия матерныя и сквернословныя брани и выражения, которыми бранятся не одни только взрослые и старые люди, но и малые дети…». [482 - Олеарий. ЧИОИДР. 1868. Кн. 3. Стр. 175.] Как ни удивительно, даже в те далёкие времена московское правительство принимало меры против сквернословия:
   «С недавняго времени, впрочем, скверныя и страшныя брани и ругательства строго-настрого воспрещены, и виновных в них при всех наказывают кнутом или розгами, что в начале в точности исполнялось; по улицам и на рынках между народом расхаживают тайно, нарочно назначаемые для того люди, которые, с помощию приставленных к ним Стрельцов и палачей, хватают на месте виновных и тут же, в пример прочим, наказывают всенародно». [483 - Олеарий. ЧИОИДР. 1868. Кн. 3. Стр. 176.]
   Простота нравов в России того времени вовсе не свидетельствовала о глупости её жителей. В русских торговых сделках, как мы знаем, очень ценился ум. В связи с этим показательна информация о том, как проводили досуг московские купцы в XVII столетии. Член польско-литовского посольства в Москву в 1678 году, чешский дворянин Бернгард Таннер, писал в своих записках: «Высший класс играет в французския карты; купцы – в шах маты». [484 - Таннер. Стр. 103.] Купцы в Московии допетровских времён увлекались шахматной игрой?! Оказывается, неспроста сложные торговые операции москвичей приводили иноземцев буквально в изумление. Адам Олеарий приводит подробности, как эти «хитрые московиты» распродавали с прибылью залежалые товары английских торговцев:
   «Эте же купцы, у Английских купцов, которые в Москве ведут большую торговлю, покупают иногда сукно по 4 таллера за локоть, а сами продают его по 3 1/2, и даже по 3 таллера, за тот же локоть, и получают при этом ещё порядочный барыш. Это делается ими так: они берут одну или несколько штук сукна за условленную цену, с уплатою всего количества через полгода, или даже через год, и затем тотчас распродают это сукно мелким торговцам, в розницу по аршинам, на чистыя деньги, и на эте вырученныя чистыя деньги они закупают другие товары, которые опять тотчас же продают, и таким образом в продолжении всего времени, которое имеют они до срока уплаты за купленное ими на веру сукно, они делают денежный оборот три и даже более раза, и от того получают наконец себе чистую прибыль». [485 - Олеарий. ЧИОИДР. 1868. Кн. 3. Стр. 199.]
   Говоря иными словами, – используя отсрочку платежа, продавая английские товары себе в убыток, русские купцы использовали живые деньги для кредитования более прибыльных сделок. Другой пример московской предприимчивости приводил член шведского посольства 1674 года Иоганн Филипп Кильбургер: «Русские охотно меняются своими товарами, и немецкие купцы, жившие уже долго в Москве, не могли ещё никогда дойти так далеко, потому что русский тот товар, который он приобрел на архангельской ярмарке, тотчас опять им может продать с прибылью на наличныя деньги. Например, часто случается, что немцы камку, атлас, стриженный бархат и подобное меняют у русских на соболя, юфть, пеньку, поташ и другие товары, и русский тогда эти же заграничные товары тотчас так дешево продает опять немцам, что их можно посылать без убытка опять в Гамбург и Амстердам. И сами немцы с удивлением разсказывают в Москве о почти невероятных вещах подобнаго рода». [486 - Курц. Стр. 89–90.] Такой пронырливости действительно стоит подивиться. Обмен – обменом, а наличные деньги стоят денег. Хорошо усвоившие эту истину московские купцы могли на этом неплохо заработать.
   Иноземцы также кое-чему учились у этих русских пройдох. Вот как некоторые торговые операции европейцев описывает Сигизмунд Герберштейн: «Иногда своевременно ввозятся какия-нибудь дешёвыя вещи, которыя приносят немало прибыли. Часто также случается, что всех охватывает желание иметь какую-нибудь вещь, и тот, кто первый привез её, выручает гораздо более надлежащаго. Затем, если несколько купцов привезут большое количество одних и тех же предметов, то иногда следствием этого является такая дешевая цена на них, что тот, кто успел продать свои товары возможно дорого, снова покупает их по понизившейся цене и с большой выгодой для себя привозит обратно в отечество». [487 - Герберштейн. Стр. 90–91.] Да, если речь шла о прибыли, можно было обобрать и ближнего, христианская мораль отодвигалась в сторону. Как говорится, бизнес есть бизнес, ничего личного.

Глава 18
Мягкое золото

   Одной из главных ценностей Московской Руси, её своеобразной «визитной карточкой», была пушнина. Профессор Санкт-Петербургского университета Е. Е. Замысловский в своём исследовании «Герберштейн и его историко-географические известия о России» сделал своего рода рейтинг русских мехов XVI–XVII столетий по описаниям ценителей иностранцев:
   «Наиболее ценными мехами считались бобровые, из которых обыкновенно делали опушку на платье, а также собольи и лисьи чёрнобурые, из которых делали шапки; менее ценными – куньи, горностаевые, беличьи, из которых лучшие были вывозимы в Германию и другия страны; в обращении были также меха рысьи, отличавшиеся своею дешевизной, и волчьи, которые с некоторого времени стали входить в цену в Германии и Московии». [488 - Замысловский. Стр. 289–290.] Кто бы мог подумать, что королевские горностаевые мантии, непременный атрибут европейских баллад и сказаний о гордых и могучих королях средневековья, шились из мехов средней ценовой категории. Гордым, но недостаточно состоятельным европейским монархам, видимо, были не по карману соболь или чернобурка.
   Что касается чернобурых лис, напомню: те тёмные лисьи меха с серебристой опушкой, которые так любят современные дамы, это шкурки искусственно выведенных серебристо-чёрных лис (Silver fox). Волос у такой лисы трёхцветный: основание и подпушь – тёмно-серые, середина – чёрная, концы – серебристые. Судя по литературе и по рассказам старых сибирских охотников, естественно живущая чернобурая лиса выглядела несколько по иному, имела насыщенно-красный, бурый до черноты цвет (то есть чёрно-бурая в прямом понимании), со всевозможными оттенками. Кроме очень редкой чернобурки, в природе встречалась и не менее редкая белая лиса (не путать с песцом). Вот какую характеристику дает раскраске лисьих мехов В. И. Даль:
   «Лиса, по масти и породе: простая, рыжая или сиводушка; степная пестрее, лесная краснее; огневка, самая красная, с сизым брюшком; краснобурая, с примесью бурой шерсти; крестовка, с тёмнобурым крестом по хребту и лопаткам, переход к чернобурой; чорная, весьма редка, как и белая, князёк». [489 - Даль. Т. 2. Стр. 656.] Из много численных иностранных «Описаний Московии» мне не удалось узнать, был ли у русской лисы, как и у нашего зайца, «особый темперамент». Наверное, был. Всем известно, что лису зовут кумушкой, плутовкой и даже уважительно – Патрикеевной (известная русская легенда связывает это лисье отчество с именем некоего то ли половецкого, то ли новгородского князя Патрикия, запомнившегося своим современникам особенной хитростью и коварством). Судя по информации с меховых аукционов XXI столетия, среди существующих многих сотен разновидностей лис в настоящее время самую хорошую цену имеют уже не чёрные экземпляры, а переливающиеся искрами красного пламени меха лисы-огнёвки или красно-бурой лисы, с благородным насыщенным тёмно-красным с коричневыми зонами мехом. Ну что ж, вкусы европейских модниц за минувшие столетия изменились, горностаи, видимо, не в чести.
   В старину всё было по-другому. Несмотря на разнообразие и обилие мехов, обычным женским мехом на Руси, как это ни удивительно для нас, был мех домашних кошек: «Меха домашних котов носят женщины», – сообщал барон Герберштейн. [490 - Герберштейн. Стр. 96.] Видимо, в глазах средневековых дам кошачий мех обладал исключительно высокими декоративными (возможно, мистическими) свойствами, поскольку употреблялся не только внутри страны, но и отправлялся на экспорт во Францию и Италию. Особое внимание обращали на кошек чёрных. Так в Холмогорской торговой книге начала XVII века в перечне отправляемых за границу мехов под номером 26 значится: «Кошки чёрные по 2 алтына, в Брабанех [491 - Справка: «Брабанех» – Герцогство Брабант, регион Исторических Нидерландов.]сорок по 4 рубли, и отвозят их во Францускую землю и Выталию». [492 - Временник. Кн. 8. Торговые книги начала 17 века. Стр. 5.]

   Кроме «Брабанской» земли, в Холмогорской торговой книге как получатели отправляемых грузов фигурировали испанцы – земля «Шпанская», «Аглинцы» – англичане, земля «Цысарская» – территории Священной Римской Империи германской нации. Стоимость кошачьих мехов в Европе была достаточно высокой. Сравните, в той же торговой книге – сорок кошачьих шкурок в средневековой Голландии стоили 4 рубля, а сотня шкурок горностая – пять: «Горностали 100 по три рубли, в Брабанех по пяти рублей, отвозят их в Шпанию». [493 - Временник. Кн. 8. Торговые книги начала 17 века. Стр. 5.]

   В Торговой книге Нарвы за 1673 год, в перечне «мягкой рухляди», вывезенной с начала навигации до середины октября через этот порт, видим значительное количество кошачьих мехов: [494 - Курц. Стр. 108.]

   – 2 сорока соболей
   – 2 сорока куниц
   – 141 сорок норок
   – 3 штуки мехов собольих брюшек
   – 1719 сороков белок
   – 29 штук мехов
   – 753 сорока кошек
   – 5 штук тех же мехов
   – 43 штуки заячьих мехов
   – 111 сороков горностаев
   – 38 штук лисиц.

   Следует напомнить, что в одной единице специфической русской меры счёта – «сороках», заключалось как раз сорок шкурок пушного зверя. Со «штуками» сложнее. В этой и других старинных торговых книгах «штукой» явно обозначали не одну шкурку, а упаковку мехов. В контексте книги речь вероятно идёт о тысяче единиц (не этот ли термин, дошедший до наших дней, стал жаргонным – «штукой баксов»?). В других торговых и таможенных документах штуками называли единичные шкуры.
   Член шведского посольства 1674 года Иоганн Филипп Кильбургер в своём трактате «О русской торговле в царствование Алексея Михайловича» также сообщал о торговле в Москве кошачьими мехами: «В Москве имеются большия дикия кошки; штука – от 30 до 36 копеек, а мех домашних кошек имеется в массе от 80 до 120 копеек». [495 - Курц. Стр. 98.] Массовая торговля мехом домашних чёрных кошек в XVI–XVII веках, честно говоря, немного удивляет, как факт не совсем обычный. Это указывает на существование массового племенного разведения пушистого домашнего питомца. Кажется необычной также и информация о торговле мехом диких кошек, может быть, речь шла о рысях? Нет, дипломат Кильбургер в перечне русских мехов наряду с кошками отдельными строчками указывал россомах и рысей. [496 - Курц. Стр. 97.]
   Ответ, видимо, состоит в том, что дикая лесная кошка (Felis silvestris L) являлась коренным обитателем лесов Европейской России, в былые времена была массовым зверем, водилась также по всей Европе. Сейчас она занесена в Красную Книгу и встречается очень редко. Её трудно отличить по внешнему виду от обычной домашней серой кошки, разве что лесная чуть крупнее, с более толстым хвостом, является настоящим хищником, иногда охотится даже на зайцев. И мех такой кошки двухслойный, водоотталкивающий, с очень тёплым густым подшёрстком.
   Оказывается, дикий лесной кот легко поддаётся приручению. По крайней мере это утверждают члены клуба любителей норвежского лесного кота (так в Норвегии называют Felis silvestris L), которые официально зарегистрировали реликтовую кошачью породу и заботятся о сохранении её генофонда. На выложенных в ресурсах всемирной сети фотографиях видно, что такая кошка, хотя и остаётся генетически идентичной дикой лесной, окраску имеет самую разную. Поэтому, скорее всего, те домашние коты, мехом которых любили декорироваться русские и европейские модницы в XVI–XVII столетиях, были потомством диких лесных котов, живших в русских северных лесах, получивших в процессе искусственного разведения разный окрас шерсти. Скорее всего, и наши домашние мурки пришли к нам вовсе не с востока, как принято считать, а являются прямыми потомками этих, некогда разводимых для продажи шкурок, диких пушных зверей.
   Дикие лесные кошки живут не только в северных лесах, но и гораздо южнее. По информации многотомника «Животный мир СССР», лесной кот иногда встречается и сейчас в лесах правобережной Украины и Молдавии. [497 - ЖМ. Т. 3. Стр. 44.] Для многих будет неожиданной информация о том, что ещё в 1928–1929 годах Felis silvestris L относился к обычным промысловым животным СССР и в больших объёмах добывался во время пушного промысла. [498 - ЖМ. Т. 4. Стр. 652.]
   Кроме лесной кошки, которую называют также «европейской», в степях Средней Азии, Казахстана, вдоль побережья Каспийского моря, в низовьях Волги водится «кошка степная» (Felis lybica). Она также похожа на домашнюю серую, но несколько крупнее. Зимой её шерсть серовато-жёлтая, с чёрными пятнами по спине и бокам. Хвост имеет несколько чёрных колец.
   Здесь же, в степях Средней Азии, Казахстана, у побережья Каспия, водится «кот камышовый» (Felis chaus) или «хаус». Он крупнее других наших диких кошек: в длину достигает 73–75 см, весом до 16 килограмм. Хаус весьма колоритен и узнаваем, у него высокие ноги, не очень длинный хвост, на ушах небольшие кисточки. По его названию – «камышовый», понятно, что этот кот живёт в густых зарослях возле водоёмов.
   В степях и горных районах Азии, от Каспийского моря до Забайкалья, Монголии и Китая водится ещё один дикий кот, так называемый «манул» (Felis manul). Он чуть крупнее домашней кошки, но с необычайно густой и длинной шерстью. [499 - ЖМ. Т. 4. Стр. 106.] По сообщению профессора Эверсманна, дикого кота «манула» ещё в XIX веке в больших количествах добывали в районах южных предгорий Урала и алтайских степях, в окрестностях Оренбургской пограничной линии: «Киргизы часто привозят его мех для продажи на линию, преимущественно в Семипалатинск. По большой части, отправляют эти меха в Кяхту для меновой торговли с китайцами». [500 - Эверсманн. Ч. 1. Стр. 14.] Может быть, знаменитые сибирские коты являются как раз потомками «манулов», отличающихся необыкновенно густым и длинным мехом?
   В Приморском и Хабаровском краях до сих пор встречается ещё один вид котов – «дальневосточный лесной» (амурский леопардовый) кот (F. euptilura Ell). Шкурки всех этих животных в былые века, скорее всего, и попадали на Московский пушной рынок.
   Вряд ли слабый пол, даже в XVI веке, мог удовольствоваться для своих декораций только кошками. Конечно же, в ходу у женщин были и более дорогие меха, и это подтверждает Адам Олеарий. Так круглые шапочки замужних дам, шитые бисером, жемчугом, а то и золотом, имели опушку «из боброваго меху… Взрослыя девицы носят большия лисьи шапки». [501 - Олеарий. ЧИОИДР. 1868. Кн. 3. Стр. 163.] Знатные дамы носили шубы из соболя и чернобурой лисы. Но всё-таки мех чернобурых лис, так же как мех бобра и соболя, являлся больше мужским атрибутом. Как отметил профессор Замысловский, такие шкурки шли прежде всего на шапки, воротники и опушку платья, то есть на представительские цели. Для утепления одежды использовался мех подешевле. Сигизмунд Герберштейн сообщал, что черно-бурые лисы на московском рынке ценились очень дорого: «Лисьи меха, и в особенности чёрные… продаются за десять, иногда и за XV золотых». Писал Герберштейн и о соболях: «Я слышал, что некогда в Московии водились Собольи меха, из которых одни продавались по XXX, а другие по XX золотых. Но таких мехов я совершенно не мог увидать». [502 - Герберштейн. Стр. 95.] Из этого можно сделать вывод, что во времена Герберштейна стоимость собольих мехов была сравнима со стоимостью лисьих чернобурых. Судя по всему, продажа мехов чёрных лис приносила очень большие деньги, не уступая прибыли от торговли соболями.

   Что-то здесь кажется мне странным, давайте попробуем разобраться. В любой популяции живых существ отклонения от основного признака существует у совсем небольшого количества особей (пример – белая ворона). Это общеизвестный факт, который вряд ли требует дополнительного объяснения. Такая закономерность применима и к популяциям красных лис, где совсем тёмные особи, так же, как и совсем белые, единичны. В то же время любое описание Московии сообщает о «неисчислимом количестве» чернобурок на русском рынке мехов и в царских пушных «анбарах». Откуда же бралось такое количество редкого зверя?
   На этот вопрос напрашивается единственный ответ, – как и домашних котов, их разводили искусственно. В северных таёжных сибирских посёлках даже в советское время кое-кто держал дома щенков красной лисы, несмотря на строжайший запрет. В старину, так же, как и разведением дикой птицы из собранных яиц, разведением лис занимались в массовом порядке. Об этом мне рассказывали убелённые сединами старики в глухих таёжных посёлках.
   Щенки дикой лисы (а их в выводке может быть более десятка, в дикой природе часть щенков неминуемо погибает), извлекались из заранее отмеченных нор и докармливались в домашних условиях. Лиса очень неприхотлива к пище, легко привыкает к человеку, а при искусственном разведении ещё и гибель щенков очень мала. В своём лесном угодье более-менее опытный охотник знает зверя наперечёт, и семейства редких чернобурок, вне всякого сомнения, были на особом контроле. Коль их меха приносили шальные по тем временам деньги, охотнику, конечно, было выгоднее докормить щенков дома, чтобы не бегать потом за ними по тайге, да и выход шкурок при этом был выше. При таком способе добычи пушнины охотник просто вынужден был предусмотреть и меры по сохранению дикого маточного лисьего поголовья. Существовало ли, кроме того, клеточное разведение пушного зверя? Очень может быть. Ведь написал же Михалон Литвин: «…Орлят запирают в клетки для перьев к стрелам». [503 - Литвин. Стр. 63.] Значит, клеточное разведение как таковое тогда уже существовало. А выращивать в клетке хищных птиц ничуть не проще, чем разводить всеядных лис.
   Вернёмся к рассказу Сигизмунда Герберштейна. Кроме лис и соболей, австрийский дипломат сообщал о белке: «Беличьи шкурки также привозятся из различных стран, наиболее широкия из Сибирской области, а те, которыя благороднее каких угодно других, из Чувашии, недалеко от Казани. Затем из Перми, Вятки, Устюга и Вологды оне привозятся всегда, связанныя пучками по X штук; в каждом пучке две из них – самыя лучшия, которыя называются Личными, три несколько похуже, которыя именуются Красными, четыре – Подкрасныя; одна и притом последняя, называемая Молочною, самая дешёвая из всех. Каждую из них можно купить за одну или две деньги. Лучшия и отборныя из них купцы с большой для себя выгодой возят в Германию и другия области». [504 - Герберштейн. Стр. 95–96.] То, что самые лучшие белки водились не в Сибири, а в Среднем Поволжье, информация интересная. Хотя, где сейчас встретишь беличьи меха? А когда-то, в «кровавые сталинские» пятидесятые, детские беличьи шубки за очень небольшую цену можно было купить в магазинах «Детский Мир» в разных концах СССР.
   В продаже на Московском рынке мехов было много других видов пушного товара, «мягкой рухляди», как говорили тогда. Кроме соболя, чернобурой лисы, бобров разных оттенков (лучшим считался чёрный), куниц, горностаев, белок, уже упоминавшегося меха котов, продавались шкуры россомахи, рыси. Иностранные торговцы с удовольствием покупали шкурки зайцев, барсуков, норок (на Руси мех норок почти не использовался) и даже шкурки выхухоли, которую использовали для защиты других более ценных мехов от моли в виду сильного запаха. [505 - Курц. Стр. 96–98.] Герберштейн упоминал и песца: «Есть некое животное, которое на их языке называется Песец (Pessetz); его мех употребляют они в дороге или в путешествиях, так как он больше всех других греет тело». [506 - Герберштейн. Стр. 96.] Зажиточные москвичи в то время использовали песца в технических целях – для тепла и уюта при зимних поездках. Основная масса населения для согревания, конечно, использовала другой ходовой мех – овчину, овчинные крестьянские тулупы были дешевле суконной одежды. Спросом на севере страны пользовались теплые шкуры северных оленей. На рынке хорошо продавались шкуры длинношёрстного серого и белого полярного волков, а также редких и дорогих красного и чёрного волков из Сибири.
   Красный (или горный) волк (Cuon alpinus) – хищное млекопитающее семейства псовых, единственный вид рода Cuon. На верхнем и среднем Иркуте местные жители называют его дикой собакой. [507 - Огнев. Т. 2. Стр. 231.] По размерам он меньше волка, но крупнее лисицы. Ранее его ошибочно относили к роду Canis, в который входит волк серый (Canis lupus), койот (Canis latrans) и шакал (Canis aureus). Сейчас красный волк настолько редок, что часто само его существование на территории Сибири подвергается сомнению. Однако в сборнике статей Императорской Академии от 1870 года «О зоологических названиях в «Толковом словаре» Даля» читаем: «Красный волк, хищный зверь пёсьяго рода, Canis alpinus, похожий на обыкновеннаго волка, но рыжаго цвета; водится в гористых местностях южной и восточной Сибири, от Енисея и до Охотскаго и Северо-Японскаго морей». [508 - О зоологических названиях в «Толковом словаре» Даля. Сборник статей, читанных в отделении языка и словесности ИАН. С.-Петербург. 1870. Т. 7. Стр. 63.]
   Чёрного волка в XIX веке описал профессор Казанского университета Эдуард Эверсманн: «В Оренбургской губернии, в Бузулукском уезде, попадаются совсем чёрные волки, которых там зовут сибирскими собаками; как говорят, животныя эти в самом деле походят более на собаку, чем на волка, и тамошние жители полагают, что они заходят из Сибири. … Судя по чучеле, доставленной мне оттуда, они действительноближе к собаке, чем к волку». [509 - Эверсманн. Ч. 1. Стр. 22.] Действительно ли животное, чучело которого было доставлено профессору Эверсманну, было помесью волка и собаки, неясно, хотя чёрный цвет шерсти для волков не был чем-то из ряда вон выходящим. Русский и советский зоолог, глава московской школы териологии, профессор С. И. Огнёв в своей фундаментальной монографии «Звери Восточной Европы и Северной Азии» сообщал: «Среди волков изредка попадаются выродки (аберративные формы). Реже всего чистые альбиносы… менее редки чёрные волки. Подобных выродков неоднократно находили в разных губерниях б. Европейской России…». [510 - Огнёв. Т. 2. Стр. 173.] Иногда у наших волков, по информации, собранной профессором Огнёвым, встречалась и совсем экзотичная окраска шкур: «Ф. К. Лоренц (1890) упоминает, что в Тульской губ. С. С. Кареевым был добыт выводок, в котором находились: чёрный, жёлтый, пегий и несколько нормально окрашенных волков, …М. Н. Богданов (1871) описал чёрного волка с жёлтыми пятнами над глазами… Г. Радде (1899) видел шкуру кубанского волка, спина которого была чёрная, бока жёлтые, горло и живот – снежно-белые». [511 - Огнёв. Т. 2. Стр. 173–174.]
   На торгах покупатели не обходили вниманием шкуры бурых медведей и медвежат. С севера в столицу доставляли меха белых медведей, они придавали особый шик зимним повозкам знатных московитов. Вот как описывал такую повозку английский королевский посол Антон Дженкинсон, четыре раза приезжавший в Россию в 1557–1571 годах: «Русский, если он человек с достоинством, никогда не выходит из дому пешком, но всегда зимой в санях… в санях он садится на ковёр или на шкуру белаго медведя; сани везёт лошадь, покрытая хвостиками лисиц и волков, мальчуган, сидя на спине ея, правит, слуги стоят на заде саней». [512 - Середонин. 1884. Путешествия Антона Дженкинсона. Стр. 35–36.] Две белые медвежьи шкуры приобрёл и барон Герберштейн (не смог оставить без внимания такую редкость): «В приморских местностях этой области, говорят, водятся белые медведи и притом по большей части живущие в море; их меха очень часто отвозятся в Москву. Во время моего перваго посольства в Московию я привёз с собою два». [513 - Герберштейн. Стр. 127.]
   На пушном Московском рынке, кроме шкур белых медведей, были другие диковинки, например, тигровые меха. В своих записках Адам Олеарий сообщал о тиграх в Московии: «…Мехами которых Русские ведут значительную торговлю». [514 - Олеарий. ЧИОИДР. 1868. Кн. 3. Стр. 123.] Такие меха были диковинкой только для европейских купцов, в Москву тигровые шкуры поступали регулярно и на меховом рынке были обычным товаром. По сообщению уже упоминавшегося подъячего посольского приказа Григория Котошихина, в царствование царя Алексея Михайловича в Сибирский Приказ ежегодно, кроме традиционных мехов, поступали шкуры ба́бра (тигра) [515 - Словарь АН. Т. 1. Стр. 62.] и барса (леопарда): «А присылается из Сибири царская казна, ежегодь, соболи, мехи собольи, куницы, лисицы чёрные и белые, горностаи, белка в розни и мехами, бобры, рыси, песцы чёрные и белые, и зайцы, и волки, бабры; барсы, а сколко числом тое казны придет в году, того описати не в память, а чаять тое казны приходу в год болши шти сот тысеч рублёв». [516 - Котошихин. Стр. 104.] Откуда же брались в северной Московии тигровые и леопардовые шкуры? Это могли быть шкуры амурского тигра или амурского леопарда из сибирской тайги, алтайского снежного барса – ирбиса, который встречался и на Кавказе, туранского тигра, водившегося в Средней Азии, персид ского (переднеазиатского) леопарда, который, как мы знаем, ещё в XIX веке забегал даже в придонские степи. Всех этих животных тогда ещё было достаточно.
   Был ещё один диковинный мех, который фигурировал в списках русских торговых книг среди экспортных товаров, это мех некоего животного, называемого «перевозчик». Иоганн Филипп Кильбургер сообщал, что «перевозчики» – это «богемския полевыя мыши». Такое пояснение сразу заставляет вспомнить «похожую на кролика» «фараонову мышь» Марко Поло. Некоторые позднейшие исследователи также считали, что «перевозчиками» на русском пушном рынке называли обычных для всего степного пространства Евразии грызунов – степных сурков. [517 - Курц. Стр. 268.]
   Сохранилось описание сурка, сделанное английским доктором Самуилом Коллинсом, который 8 лет был личным врачом царя Алексея Михайловича: «…Есть ещё один ночной небольшой зверок, называемый сурком (Zoorik), который величиною подходит к барсуку, но не похож на него видом; шерсть его тёмная, струистая и гладкая, голова маленькая, спина почти в четверть шириною, и вообще он зверок красивый. Сурки живут под землёю, так же, как и кролики». [518 - Коллинс. Стр. 26.] Сурок был, оказывается, героем русского фольклора, о чём с удовольствием сообщал царский доктор: «Русские разсказывают странныя повести о их междоусобных войнах, о том, как они берут побеждённых в плен, как заставляют своих рабов приносить на зиму съестные припасы, сено и коренья; но это, вероятно, Русская басня. Разсказывают, однако же, за верное, что они очень искусно делают свои жилища, сохраняют в них большую чистоту, выносят и хоронят тела умерших». И тут же, после описания сурка Коллинс даёт описание пресловутого «перевозчика»: «Там есть ещё другой зверь, называемый Перевощиком (Perrivoshick); мех его жёлтобурый с белыми и чёрными оттенками, очень красив в шубах, но мало здесь употребляем, потому что волос его короток и он мало согревает; эти звери, как говорят, перевозят белок и горностаев через реки и потому называются Перевощиками».
   Как видим, английский доктор описывал сурка и перевозчика как двух разных зверей. Тем более, что окраска степного сурка – байбака, отличается однотонностью, только зона спины и головы темнее. А перевозчик был явно зверем пёстрым (размерами он также уступал сурку), на что обращал внимание шведский дипломат Кильбургер: «Эти зверьки, величиной с большую крысу, коротковолосые и совершенно пёстрые, жёлтаго, чёрнаго и белаго цвета. Они сшиваются мехами и тогда продаются от 2 3/4 до 3 рублей», – сообщал Кильбургер. [519 - Курц. Стр. 98.]
   По В. И. Далю: «Перевощик – перевязка, перегузня, в южной Руси, зверок рода хорьков, бурый и жёлточубарый, Mustela sarmatica». [520 - Даль. Т. 3. Стр. 96.] Профессор Эверсманн также называл хорька-перевязку, обитателя сарматских степей, «перевозчиком»:
   «M. sarmatica, перевозка, перевозчик… Ростом этот зверок несколько менее хорька. Шкурка его весьма красива, но шерсть коротка. Тело под брюхом чёрнаго цвета, спина бурая, испещрённая неправильными жёлтыми пятнами и кропинами. Края ушей белые, также морда и черта над каждым глазом. Конец хвоста чёрный. Шкурки его редко встречаются в торговле. Лёгкий, короткошёрстый мех перевозчика идёт большею частию для дамских пелеринок и для опушки мантилий. Скорняки наши умеют очень искусно подбирать эти меха, так что из рисунков разных шкур составляют очень красивыя, симметрическия фигуры». [521 - Эверсманн. Ч. 1. Стр. 61.]
   Этот очень красочный зверёк, размером с хоря, в былые времена являлся достаточно обычным обитателем территорий будущего Новороссийского края. Судя по записям таможенных и торговых книг, добывался он в значительных количествах и в пушных торговых операциях проходил отдельной строкой. Его современное название Южнорусская Перевязка (Vormela peregusna Gueld.), по Палласу (Mustela sarmatica). По справочнику Гептнера, Наумова «Млекопитающие Советского Союза», северная граница ареала южнорусской перевязки проходила ломаной линией от Беловежской пущи до Киева, поднимаясь севернее до Малоархангельска, затем к Воронежу и далее к Волге. К югу ареал доходил до берегов Чёрного и Азовского морей, занимая степной Крым, далее захватывал предгорья Кавказа и практически всё побережье Каспийского моря. [522 - Гептнер. Наумов. Т. 2. Стр. 789.] По справочнику «Пушнина СССР» (1960 г.), южнорусскую перевязку, хотя и в очень небольших количествах (до 5000 шкурок в год), добывали в СССР даже в послевоенные годы:
   «Перевязка известна среди пушников-товароведов как «хорь-перевозчик». По внешнему виду немного напоминает хоря, но отличается пятнистостью окраски (на бурой спине разбросаны жёлтые пятна). Перевязка живёт в степи и в пустыне… Заготовки шкурок перевязки не превышают 5 тыс. шт. в год. До 1940 г. вывозились за границу, в настоящее время реализуются на внутреннем рынке. Идут на пошив дамских манто и жакетов». [523 - А. А. Каплин. Пушнина СССР. Москва. Внешторгиздат. 1960. Стр. 36.]

   К XVI веку московский рынок мехов приобрёл все признаки международного пушного аукциона. Венецианский посол Амвросий Контарини так описывал эти торги: «В Москву, во время зимы, съезжается множество купцев из Германии и Польши для покупки различных мехов, как то: соболей, волков, горностаев, белок и отчасти рысей». [524 - Контарини. Стр. 111.] Однако купцы со всей Европы ехали в Московию, как это ни покажется странным, не только для покупки мехов, но и для их продажи: «Куньи меха привозятся из различных стран: хорошие из Северской области, ещё лучше из Швейцарии, самые же лучшие из Швеции…» – писал всё тот же Герберштейн. [525 - Герберштейн. Стр. 95.] На первый взгляд, это небылица, неужели купцы из Швеции или даже Швейцарии не могли сами продать своих куниц в Европе? Конечно, могли, но, видимо, в Москве они рассчитывали продать свои меха дороже. Не надо забывать, московский пушной рынок, как сказали бы сейчас маркетологи, для того времени был хорошо «раскрученным» брендом. Сюда и для покупки, и для продажи товаров приходили многочисленные купеческие караваны не только с Запада, но и с Востока. Персидские и индийские купцы, не в пример немецким, были богаче деньгами и с удовольствием покупали меха, причем высших ценовых категорий.
   Активность в поставках пушнины проявляли не только шведские или швейцарские промышленники. В XVII веке из Франции в Московию через северные и балтийские порты завозили лисьи меха, о чём сообщал упоминавшийся дипломат Кильбургер: «Русские не только сами имеют много лисьих мехов, но также ежегодно… получают французския, как через Нарву, так и через Архангельск; в 1673 г. пришло в Архангельск 330 штук, а через Нарву прошло 180 штук. Чёрныя лисицы также ввозятся и дорого продаются». [526 - Курц. Стр. 118.] В эти же морские порты с торговыми караванами завозили и меха выдр: «Выдры часто привозятся в Россию и здесь употребляются большей частью как бобры, на отделку других мехов. В 1672 г. пришло туда 9 штук через Архангельск, а в 1673 г. – 300 штук через Нарву». [527 - Курц. Стр. 118.] В поставках мехов в Россию не отставала от своих европейских собратьев и промышленная Англия. Оттуда завозили мех хорьков: «…Ещё в 1673 году оттуда было привезено 40 сороков. Зимой покупали мех от 3 1/2 до 4 рублей. Летом же их трудно было найти, потому что они со вскрытием вод отвозятся в Астрахань, а оттуда в Персию». [528 - Курц. Стр. 118.] Чёрные лисы привозились и из Дании. Холмогорская торговая книга начала XVII века сообщала: «Лисицы чёрные от Дацких идут к Царю-граду, а красные ехоненые в Пуртугальскую землю, отвозят их в Гурмыз и в Кизылбашскую землю». [529 - Временник. Кн. 8. Торговые книги начала 17 века. Стр. 5.]
   Были среди импорта и свои диковинки. Например, Архангельская роспись товарам, ввезённым в Россию в течение 1673 года, сообщала, что 27 сентября среди обширного перечня грузов 2 голландских кораблей задекларировано:

   – 13 штук индийских чёрных медвежьих шкур.
   – 1308 штук больших и маленьких бобров. [530 - Курц. Стр. 140.]

   Куда отправились дальше шкуры чёрных индийских (видимо, гималайских) медведей, неизвестно. Не исключено, что стали эти меха русскими княжескими или боярскими шубами или попали в царскую пушную казну.
   С мехами же бобров история вообще очень интересная. И в Россию, и из неё на экспорт двигались встречные потоки бобровых шкур. Причём объёмы покупаемых и продаваемых бобровых мехов были сопоставимы. Дело в том, что бобровые шкуры завозили в Московию для обработки – так называемого вычёсывания, выделки и окраски. Видимо, русские мастера имели в Европе хорошую репутацию. Процесс «вычёсывания» бобрового меха заключался не только в собственно вычёсывании меха гребнем. Это был процесс «ровнения» меха, трудоёмкая ручная операция, требующая особого мастерства и художественного вкуса, когда мастер удаляет (выщипывает) торчащие невпопад волоски и лишний подшерсток (помните популярный с советских времён термин «щипаная норка»?). Зато мех в результате такой кропотливой работы становится поистине идеальным. После вычёсывания и обработки бобровые меха красились, как правило, в самый ходовой чёрный цвет. Упоминавшаяся Холмогорская торговая книга в перечне отправляемых за границу сообщает о чернёных (крашенных в чёрный цвет) бобровьих мехах: «Бобр чернёной на Мурманском по 2 рубли, и отвоз им в Аглинскую и в Цысарскую землю». [531 - Временник. Кн. 8. Торговые книги начала 17 века. Стр. 5.] Об окраске бобровых мехов писал и Кильбургер: «Эти вычесанные меха окрашиваются в чёрный цвет…». [532 - Курц. Стр. 118.]
   После операции «вычёсывания» скапливалось большое количество бобровой шерсти, которая тоже шла на экспорт. Фактически русские купцы и мастера в такой операции с бобровыми мехами «убивали двух зайцев». Обработанные и окрашенные шкуры приобретали, естественно, более высокую стоимость, а отход производства, бобровая шерсть, сама по себе была продуктом, пользующимся спросом в Европе. Московские «варвары» того времени были гораздо смышлёнее и сноровистей, чем это принято думать. Уже неоднократно упоминавшийся Иоганн Филипп Кильбургер в своих записках писал: «Удивительно, что иностранцы продают русским бобровые меха, а потом покупают в свою очередь в России шерсть, которую русские вычёсывают из мехов…». [533 - Курц. Стр. 118.] Спрос на бобровую шерсть был настолько большим, что опережал предложение. Как результат появлялись подделки, фальсификат, о чём сообщал Кильбургер: «С этим товаром русские производят много плутовства. Они намазывают её жиром, мукой, белилами, железными опилками и тому подобным и смешивают её также с шерстью кошек и зайцев, отчего немного лет тому назад случилось, что она была во Франции запрещена, и вследствие этого немецким купцам в Москве был причинён немалый убыток». [534 - Курц. Стр. 120.] Ох уж эти доверчивые германцы, которых так легко обмануть непорядочным русским плутам. Однако, внимательно прочитав записки Кильбургера, понимаешь, что соответствующая часть тела была в пуху не только у московских купцов, но и у немецких коммерсантов.
   Трудно поверить, что дотошные немцы не проверяли закупаемую бобровую шерсть на Московской ярмарке и не знали, что за товар они везут из Московии во Францию. Логично предположить, что участвовали они в этой сомнительной операции сознательно, если только сами не были её инициаторами. Как говорится, «бизнес есть бизнес», а поговорка «деньги не пахнут» была актуальна для торговцев любых национальностей в любые времена.

Глава 19
Бояре и сало

   Кроме воска, мёда и пушнины, иноземные купцы вывозили из Московии и другие продукты натурального производства. Уже упоминавшийся французский дворянин на московской службе, капитан Маржерет, писал в начале XVII столетия о том, что московские купцы торгуют с иностранцами: «…Салом, кожами воловьими и оленьими, сафьяном, льном, пенькою, всякаго рода верёвками, икрою (которой весьма много отправляют в Италию), солёною сёмгою, ворванью и другими произведениями… Сверх того, Россияне променивают иностранцам поташ, льняное семя, пряжу». [535 - Маржерет. Стр. 42.]
   Сало, неужели этот продукт был обычным блюдом на столах московитян, коль занимал одно из ведущих мест в структуре экспорта? Виданное ли дело, московские бояре, натянув на глаза бобровые шапки, втихомолку «вкушающие» сало с чесноком? О вкусах бояр мы многого не знаем, но экспортируемое «сало», скорее всего, было говяжьим жиром, который употреблялся не столько для пищевых, сколько для технических целей (например для производства мыла или сальных свечей). Помимо сала, поставлялся за рубеж и перетопленный жир морских животных – ворвань, объём добычи белухи, тюленя, моржа в Беломорье был немалым, видимо, обычным делом была и добыча китов.
   О «великом изобилии» льна, конопли, кож, сала, солёной рыбы, которые, помимо мехов, мёда и воска, вывозят из Новгорода голландские купцы, писал и Ричард Ченслер, приезжавший в Россию послом от английской королевы в 1553 и 1555 годах. [536 - Середонин. 1884. Стр. 2.] Эта пенька и продукты переработки льна были лучшими в Европе, сообщал Павел Иовий: «Московитяне отпускают в Европу лучший лён, коноплю для канатов, воловью кожу…». [537 - Иовий. Стр. 40.] Трёпаный и чёсаный лён – уже не сырьё, а требующий умения и навыков технологический полуфабрикат. Он охотно покупался иностранными купцами, что свидетельствует о его качестве. Это делает честь и первым московским фабрикантам, и русским хозяйкам XVI–XVII веков, которые выделывали этот товар для продажи. То же самое касается всевозможных верёвок и канатов. Для их изготовления, кроме стеблей конопли, требуются ещё и отработанные технологии изготовления, и само налаженное производство. Объём продажи пеньки к середине XVII века стал очень значительным. Уже упоминавшийся венецианский посол Алберто Вимина да Ченеда даже утверждал, что только на эти деньги в мирное время в стране содержится практически вся армия: «Мне сказывали, что доход, получаемый от одной пеньки, может в мирное время вознаградить все расходы и издержки на солдат гарнизонных и на княжеских телохранителей и что все прочие доходы служат только к умножению золота в богатых княжеских сокровищах». [538 - Ченеда. Стр. 439.] Княжеские телохранители – это, видимо, дворянская «избранная» или «царская тысяча», хотя, возможно, и полки московских стрельцов, постоянно находящихся под ружьём. Кроме московских стрельцов, в мирное время также несли регулярную военную службу украинные (пограничные) и внутренние гарнизонные части, расквартированные во многих городах государства.
   При наличии значительных площадей под посевами льна и конопли, кроме льняной пряжи и канатной пеньки, получали много зерна, а затем конопляного и льняного масла. Оба эти масла, особенно конопляное, в значительных объёмах вывозились за рубеж (как продукт экспорта отдельно встречалось ещё льняное семя). По сведениям того же посла Альберто Вимино да Ченеды, царская казна получает «большия суммы» за продажу масла иноземным купцам. [539 - Ченеда. Стр. 433.] Оба масла имели множество сфер применения и являлись просто универсальным продуктом, но, прежде всего, были продуктом пищевым. Для многих это звучит непривычно, однако в те времена на Руси, в Центральной, Северной Европе для приготовления пищи, для жарки, для заправки салатов применялось не оливковое, а конопляное масло. Не берусь сравнивать, однако сообщения на современных интернет-форумах ставят тонкий вкус конопляного масла выше масла подсолнечного, превозносят лекарственные свойства уникального продукта, насыщенность его витаминами, его антиоксидантные свойства и всё такое прочее (спешу успокоить озабоченных, наркотическими свойствами оно не обладает). Естественно, продаётся ныне это масло не в бочках и не в бутылках, а в миниатюрных флаконах. Чуть ниже рангом, следом за конопляным шло пищевое масло льна.

   Хочу сделать небольшое отступление и процитировать ссылку о питании иноков Печерского монастыря в XI веке: «По свидетельству жития Феодосия Печерскаго, находим во 1-х, что в XI столетии по крайней мере в краю, прилежащем к Киеву, употребительнейшим хлебным растением была рожь… После ржи из хлебных растений была в употреблении пшеница, как хлеб более редкий, нежели рожь, и называвшийся чистым хлебом… Далее употребительнейшим хлебным растением на Руси в XI столетии является конопля, из которой приготовлялось в пищу сочиво и масло, и употребительнейшею в то время приправою пищи было сочиво, которое и теперь во многих деревнях имеет тоже назначение». [540 - Временник. Кн. 22. Несколько слов о земледелии в древней России. Стр. 40.] Честно сказать, был удивлён, что не овёс, не ячмень, не просо, а именно конопля оказалась третим по важности «хлебным растением» Древней Руси. А уж то, что киевские печерские монахи готовили всем известное и любимое рождественское сочиво (кутью) именно из конопли? Кроме традиционной пшеницы, чечевицы (которая в древности так и называлась – сочевица) или привычного нам риса (сарацинского пшена), мне ещё встречались старинные рецепты кутьи из ячменя, гороха, но чтобы конопля? И всё-таки это было именно так. Оказалось, что и конопляная каша в древней и средневековой Руси являлась самым обычным блюдом, о чём сейчас мало кто знает.
   Мало того, само древнее название «сочиво» означало, что разваренную пшеницу, сочевицу или коноплю смешивали с соком. Конечно же, не фруктовым, а с соком мака или той же конопли, (так называемым маковым или конопляным молочком, которое выделялось при перетирании семян). Это молочко или «сок» и называли «сочиво». У Даля: «Сочиво ср. семянной сок или молоко: миндальное, ореховое, маковое, конопляное. Пища с соком этим, и более пища постная…». [541 - Даль. Т. 4. Стр. 425.] После всего перечисленного начинаю смутно подозревать, что мак и коноплю в этом рождественском блюде применяли неспроста. Да и само блюдо мне кажется теперь гораздо более древним, относящимся к первобытным языческим мистериям.
   Ну хорошо, а где же в этом перечне злаков наша национальная пища – греча, о которой сложены целые тома пословиц и поговорок:
   «Горе наше, гречневая каша: есть не хочется, а покинуть жаль!»
   «Гречневая каша – матушка наша, а хлебец ржаной – отец наш родной!» [542 - Даль. Т. 1. Стр. 973.]

   А вот гречихи до определённого времени на Руси и не было: «… До XV ст. Русские сеяли рожь, овёс, пшеницу, просо, полбу, ячмень, лен, коноплю, горох, чечевицу; о грече нет помину». [543 - Аристов. Стр. 62.] Её, по всей вероятности, завезли как раз в XV столетии из Греции (Византии), о чём свидетельствует само название.

   Давайте вернёмся всё же к маслу. Неисчислимое количество масляных светильников, плошек, каганцов по всей Европе освещали в те времена и дворцы знати, и дома бедняков. В трепетном свете масляных ламп проходили столетия, порой вечерами в полумраке спален кипели шекспировские страсти. Масло для заправки этих светильников называлось «деревянным», хотя оно вовсе не было сделано из древесины. Деревянное масло, это масло оливковое (древяное, растущее на дереве), посмотрим у Даля: «Масло постное, растительное, выгнетаемое из семян: масли́чное, оливковое, котораго лучший сорт прованское, худший деревянное». [544 - Даль. Т. 2. Стр. 787.] Оливковое масло, не дающее копоти, не распространяющее запах гари, – самое подходящее топливо для заправки масляных осветительных приборов. В православной церковной службе, применение деревянного масла, наверное, было ещё и данью древним византийским традициям. На Руси с седой старины дорогое и дефицитное оливковое – деревянное масло часто заменяли льняным или конопляным:
   «О приготовлении масла из льнянаго семени списатель Феодосиева жития разсказывает следующий случай: маслу же несущу древяному (на Успеньев день) в кандила навлияние в те день, помысли строитель церковный в семени льнянем избити масла, и то влиявше в кандила вжещи». [545 - Временник. Кн. 22. Несколько слов о земледелии в древней России. Стр. 40–41.]
   В Европе также, кроме оливкового, в больших количествах потреблялось конопляное и льняное масло. Значительная его часть, как уже упоминалось, завозилась из России. Вышеупомянутые масла использовались не только для освещения. Они являлись неотъемлемой частью технологических процессов производства и крашения тканей (ворвань также шла на обработку шерсти для сукна), входили в состав технических смазок для входящих в моду механических устройств. Много масла потребляли столярные производства. Многочисленные деревянные изделия, которые были тогда в обиходе, для большей их сохранности пропитывали горячим маслом или олифой. Иногда небольшие деревянные детали просто вываривали в кипящем льняном масле. Как раз в результате кипячения (варки) этих растительных масел и получали высококачественную олифу. Рядовые художники и великие мастера эпохи Возрождения творили свои картины красками на льняной и конопляной олифе. Можно только гадать, сколько выдающихся мировых шедевров написано за прошедшие столетия красками на масле из далёкой загадочной северной страны.
   Продолжая тему древних промыслов, нельзя не упомянуть изделия из коры липы и берёзы, которые ежедневно использовались в обыденной жизни нашими предками. С языческих времён эти два дерева были объектами обожания, вошли в русские народные сказки, песни, поговорки, вместе с пушниной и осетровой икрой стали символами Руси. Все знают, что из берёзовой коры, бересты, в старину плели лапти, но у неё было много и других сфер применения.
   Береста по своей водостойкости и устойчивости к гниению не уступает современному рубероиду. Не случайно берестой крыли избы, из неё делали подкладки под нижние венцы деревянных срубов, а берестяными вёдрами носили воду из родника. Берестяные грамоты были древнерусским аналогом египетских папирусов. Этот материал в народе был одним из самых любимых для изготовления игрушек, украшений, бытовых вещей, посуды.
   По своему таёжному опыту знаю, что посуда из бересты обладает уникальными свойствами (считается, что, кроме водостойкости, она ещё и бактерицидна). «Туеса» (берестяные цилиндры с крышкой) из бересты сложны в изготовлении, но сделанные опытным мастером обладали полной герметичностью и доставляли радость не одному поколению хозяек. Заботливые деревенские хлопотуньи хранили в них сыпучие продукты: муку, крупу, в которых никогда не заводились жучки. В жаркий летний день молоко, квас или пиво, взятые с собой в «туеске», оставались холодными, словно в термосе. В берестяной посуде хранили сметану, мёд, растительное масло, мочили ягоды и даже солили огурцы. Не знаю, в бересте ли дело или в хорошем застолье, но грибы, засоленные в радующих глаз узорных туесах, которые мне приходилось пробовать, действительно имели непревзойдённый вкус.
   Из бересты плели «лукошки» и «наберушки» для сбора грибов и ягод, «пестеры» и «сумки», «заплечные кузовки», каретные и корабельные «кузова». На берестяных рожках и жалейках наигрывали звонкие мелодии. Чтобы кожаные сапоги меньше сырели и были теплее, между кожаными слоями подошвы сапожник вшивал прокладку из бересты. Такие сапоги, издававшие при ходьбе специфические звуки, назывались «сапоги со скрыпом» и долгое время в самом прямом смысле являлись «писком» моды. [546 - Даль. Т. 4. стр. 222.] По скольку береста обладает бактерицидным эффектом, берестяные прокладки в обуви выполняли ещё и важную гигиеническую функ цию. Например, современная энциклопедия народной медицины советует применять стельки из бересты как эффективное средство против потливости ног и связанных с этим бородавками на руках (надо же, какая связь). [547 - Полная энциклопедия народной медицины. Т. 2. М. АНС. 2004. Стр. 160.]
   Лапти из липового лыка плели гораздо чаще, чем из бересты. И спектр такой плетёной обуви лаптями совсем не ограничивался. Из лубяных волокон липы плели лёгкие и удобные «бахилы», «бродни», «болотники» которые надевали, идя на охоту или рыбалку. Или «босовики», домашнюю обувь, подобную современным шлепанцам. Лапоть считается символом московской Руси, неким синонимом её древности, а между тем среди археологов и этнографов ни в советское время, ни сейчас не было и нет единого мнения по этому поводу. Часть исследователей со ссылками на археологические находки отрицают древность лаптей, указывая, что значительная часть населения Руси до XVIII века ходила в кожаной обуви (вероятно, сыромятной). Плетёные же изделия из липового лыка и бересты появились у наших предков в достаточно поздние времена. [548 - Осипов Д. О. Обувь московской земли XII–XVIII вв. М, 2006. Стр. 70.] И наоборот, бедное население Литовского государства (жители территории нынешней Литвы) в средние века в основной массе носило плетёную обувь из лыка. [549 - Рабинович. Древняя одежда. Стр. 166.] Эту же обувь в XVI–XVIII веках носили крестьяне Полесья (жители территорий нынешней Белоруссии и Украины). [550 - Рабинович. Древняя одежда. Стр. 117.]
   Для изготовления лыка внутреннюю кору липы – луб, замачивали в воде, после чего он легко разделялся на волокна (вот откуда известные выражения «мочало» и «лыко драть»). В толковом словаре Российской академии наук от 1793 года: «Мочало, умалительное Мочальцо. Кора липовая посредством мочения в воде смягченная и на волокны разделенная. Мочала употребляются на ткание рогож и кулей» [551 - Словарь АР. ч. 4. Стр. 279.]. У В. И. Даля: «Мочала, ж. или мочало, ср. Липовый луб, размоченный и разодранный на волокна; идет на кулье, рогожи, цыновки, лапти, веревки и пр». [552 - Даль. Т. 2. стр. 925.]
   Из мочальных нитей плели рыболовные сети ещё в эпоху неолита. Позже изготавливали разнообразные верёвки, делали упряжь и путы для лошадей. О функциональности такой конской упряжи была сложена русская пословица: «Не тужи у кого мочальны гужи; тужи у кого ременные (мочальные связать можно, а ременных на пути не починишь)». Как всегда бывает в таких случаях, популярность и массовое применение этого материала отразилось в различных, иногда достаточно острых народных поговорках:
   Лен не родится – и мочало пригодится.
   Где хвост начало – там голова мочало.
   Хоть мочальник, да начальник.

   Из мочала делали самый массовый и недорогой тканый материал, так называемые «рогожи». Это слово помнится нам со школьных времён из произведений русских классиков: «Накрыть рогожей», «завернуть в рогожу», и как крайнюю степень нищеты или одичания «одет в рогожу». А вот сейчас, что такое эта рогожа, знает далеко не каждый. Чтобы освежить память, давайте опять откроем толковый словарь Российской академии наук за 1794 год: «Рого́жа, Рого́зина, умалительное Рого́жка. Полсть нарочитой длины и ширины, из липовых лык сотканная». [553 - Словарь АР. ч. 5. Стр. 150.] У Владимира Ивановича Даля: «Рогожа, ткань, плетенье из мочал, рогозы, для подстилки; одр. Рогозина. (ж) Платье из грубой, редкой материи». [554 - Даль. Т. 3. стр. 1695.] «Полсть» – это полотнище. Полсти из луба – рогожи, делали из прямых мочальных полосок, лыка, на простейших ткацких станках (аналогом такого полотна сейчас являются мешки для сахара или стройматериалов, сплетённые из полосок полипропилена).
   Обзор народных промыслов, сделанный профессором Московского университета Константином Петровичем Победоносцевым во время путешествия по России с наследником престола цесаревичем Николаем Александровичем (сыном императора Александра Второго) летом 1863 года, содержал и описание изготовления рогож: «Рогожа ткется как холст. Те же орудия: станок, челнок, бердо. Ткут и мущины и женщины, им помогают подростки, подготавляют мочала. Обыкновенно рогожа бывает трех сортов: циновка, кулевка и кулечковая. Хороший рабочий сработает до 5 циновок в сутки, от 6–8 кулевых рогож и до 40 кулечковых». [555 - К. Победоносцев. Письма о путешествии государя наследника цесаревича по России. Москва. 1864. Стр. 134.]
   В первую очередь рогожи были, как сейчас принято говорить, упаковочным или тарным материалом. Рогожные, рогозинные кули (мешки) многие столетия оставались основной тарой для перевоза сыпучих грузов или штучных товаров. В куски рогожи заворачивали ценный груз, от дождя поклажу в телеге накрывали рогожкой.
   Но в древности славяне, жители мифологического Герцинского Леса, из рогож делали одежду. Древнеримские историки упоминают, что и германцы, кроме меховых шкур, для защиты от дождя носили плащи из рогожи. Российские фонарщики, которые выходили зажигать фонари в любую погоду, ещё в XIX веке делали из пары рогожных кулей простые и надёжные дождевые плащи. Крестьяне в поездке рогожным полотном укрывались от дождя, рогожку стелили на пол или на траву. Народная память сохранила этот предмет обихода:
   «Рогожка рядная – словно матушка ро́дная»
   «Раскину я рогожку, насыплю горошку, поставлю квасу кадушку, положу хлеба краюшку»
   «Всей одёжи три рогожи, да куль праздничный»
   «Своя рогожа, чужой рожи дороже». [556 - Даль. Т. 3. стр. 1695.]
   Пока конопляная и льняная ткань были материалами недешёвыми, на Руси из рогожных полотен делали даже лёгкие и прочные паруса: «Рогожный парусок, лучше крашеных вёсел». [557 - Даль. Т. 3. стр. 1694.] Для изготовления высших сортов рогож – циновок, прямые полоски лыка скручивали в нити: «Цыновка, цыновочка, ж. Рогожа из витых лык часто изтканная. Постлать цыновку на пол. Обить цыновкою двери». [558 - Словарь АР. ч. 6. Стр. 630.] Даже в XIX веке этот товар десятками или даже сотнями тысяч штук завозили на ярмарки из Могилёвской и Черниговской губерний. [559 - Аксаков. Стр. 373.] Особым спросом на российских ярмарках пользовалась «восковая» (видимо, вощёная) рогожа, которую использовали для упаковки яблок. [560 - Аксаков. Стр. 372.]
   С самых начал возникновения зарубежной торговли Московского государства наряду с мехами, солёной рыбой, воском или маслом иноземные купцы вывозили в Европу и на Восток этот ходовой упаковочный материал. Профессор Санкт-Петербургского университета Николай Иванович Костомаров, сделавший обзор старинной московской торговли, в книге «Очерк торговли московского государства в XVI и XVII столетиях» сообщал: «Рогожи продавались сотнями и тысячами по разным ценам: малыя от 1/4 до 2 р., большие от 2 1/4 до 3 руб., цена же цыновок простиралась до 4, 5 и 6 р. за сотню. В половине XVI века каждогодно вывозили их в Двинский порт до 400000… Тысяча рогож продавалась тогда от 12 до 18 р». [561 - Костомаров. Очерк торговли. Стр. 171.] В Торговой книге Нарвы за 1673 год в одной из партий товара, отгружаемого за рубеж, видим значительное количество рогож, спрос на них в европейских странах был традиционно большим:
   – 1540 фунтов рыбьяго клея;
   – 55 тонн масла;
   – 431 того же, пришедшаго из Выборга;
   – 43 тонны солёнаго мяса;
   – 38 шиффунтов копчёнаго мяса;
   – 73 полтей шпика;
   – 4585 тонн ингерманландскаго дегтя;
   – 19 бочек ворвани;
   – 4300 пар русских рукавиц;
   – 58 брусков мыла;
   – 2080 штук рогож. [562 - Курц. Стр. 98.]

   Помните, мы говорили о боярах и сале? Наверное, можно посмеяться, но если шпик, копчёное или солёное свиное сало в XVII веке был значительным объектом московского экспорта, значит, действительно он был на Руси массовым пищевым продуктом.
   Заканчивая тему упаковки, надо вспомнить бочки. Эта тара так же была востребована для отправки экспортных товаров из Московии, а её массовое производство сосредоточено в местах паковки грузов или вблизи портовых городов. Уже упоминавшийся английский посол Антон Дженкинсон, проезжая в 1557 году вдоль Северной Двины, писал: «Вдоль всего этого пути русские делают бочки из осины и засмаливают их». [563 - Середонин. 1884. Стр. 30.] Бочками грузили не только масло, ворвань, дёготь, но и мёд, смолу, «русскую» икру (так называли икру осетра), солёную рыбу, поташ, смольчуг, золу, топлёный жир, копчёное и солёное мясо, шпик. Солёные шкуры скота, которые закупали иноземные купцы, для сохранности также укупоривали в бочки.
   Что ещё из московских товаров пользовалось спросом за рубежом? Заглянем в обзор московской торговли сделанный Н. И. Костомаровым: «Конский волос, свиная щетина и гусиный пух закупались купцами в разных городах и селах и отправлялись за границу. В конце XVI века конский волос продавался по 1 алтыну за фунт. Пух был серый и белый: серый стоил 3 р, а белый 6 р за пуд… Свиная щетина при Алексее Михайловиче возилась заграницу в количестве от 5000 до 6000 пудов, приблизительно по цене от 4 до 4 1/2 руб за пуд». [564 - Костомаров. Очерк торговли. Стр. 279.] Член шведского посольства Иоганн Филипп Кильбургер сообщал, что большой интерес для развивающегося европейского кораблестроения представлял русский мачтовый лес: «Прекрасные мачты нашли четыре года тому назад на реке Юге, впадающей в Северную Двину, и в Архангельске ими был прежде нагружен один корабль, а потом два… но в этом году за ним должно прибыть пять кораблей… Царь получает от каждой мачты от 4 до 5 рублей, и одна мачта, говорят, стоит компании со всеми расходами от 25 до 30 рублей». [565 - Курц. Стр. 107.]
   Надо упомянуть, что из общего ряда русских экспортных торговых операций, выделялась торговля продовольственным зерном. Периодические голодные годы заставляли правительство создавать в стране зерновые резервы и ограничивать экспорт хлеба. В случае хороших урожаев Москва умело использовала эту торговлю не только для пополнения казны, но и для достижения определённых внешнеполитических целей. Из записок капитана Маржерета следует, что ни иноземные, ни русские купцы без разрешения правительства не имели права осуществлять экспорт зерна: «…хлеба же не смеют вывозить за границу со стороны Ливонии, не взирая на чрезвычайное изобилие онаго». [566 - Маржерет. Стр. 42.]

Глава 20
Сермяга и касторы

     Каждый труд благослови, удача!
     Рыбаку – чтоб с рыбой невода,
     Пахарю – чтоб плуг его и кляча
     Доставали хлеба на года.

Сергей Есенин

   Помимо рогож, на Руси издавна делали различные ткани. На простых станках ткались холсты и полотна из льна и конопли, а также сукна – шерстяные материи ручного производства. Вручную же «валялись» нетканые полотнища из шерсти – войлоки. Чем отличались «холсты» и «полотна»? Первые были толще и грубее, вторые шире, тоньше, часто они шли на изготовление нательного белья, рубах, – сообщал В. И. Даль. [567 - Даль. Т. 3. Стр. 672–673.] Обычно хлопчатые и льняные ткани особо тонкой выделки, постельное бельё, в Россию завозились из Персии, Германии или Голландии. Но в небольших количествах тонкое льняное полотно высокого качества делалось и под Москвой, о чём сообщал Иоганн Филипп Кильбургер:
   «…так как царица никогда не носит на своем теле никакого иностраннаго полотна, то для нея, а также для царскаго двора, делается совершенно тонкое полотно в Москве, в Кадашевой Слободе, каковое место по этой причине пожаловано перед другими царскими привилегиями». [568 - Курц. Стр. 101.] Следует уточнить – речь шла о вкусах жены царя Алексея Михайловича Романова. Неясно, правда, первой или второй. Первая его жена, Мария Ильинична Милославская, по сообщению известного историка и географа Василия Николаевича Берха, скончалась в марте 1669 года: «…скромная и почтенная супруга его Царица Мария Ильинична родила 26-го февраля дочь, нареченную Евдокией, которая и скончалась через два дни; а 4-го марта последовала за нею и сама Царица». [569 - Берх. Стр. 248.] Второй раз Алексей Михайлович женился в 1671 году на очаровательной девице Наталье Кирилловне Нарышкиной. [570 - Берх. Стр. 257.] Когда Кильбургер делал свой обзор Московской торговли в 1674 году, ткацкая Кадашева Слобода существовала уже длительное время. Скорее всего, её начало относится ко времени правления царицы Марии Ильиничны.
   Простого холста и полотна в России ткали много. В больших количествах они шли на внутреннее потребление и на экспорт: «Полотно больше всего делается в Ярославской, Валдайской, Каргопольской областях и у Северной Двины и Ваги… и во всякое время его можно достать в большом количестве. Иногда за море отпускали в один год свыше 30000 [571 - Прим. – видимо, правильно 300000 аршин. (Курц. Стр. 232. Прим. 31).]аршин. Оно красится в разные цвета…». [572 - Курц. Стр. 101.]

   Холсты, как правило, являлись технической тканью, из них например шились паруса. Более тонкое полотно использовалось для изготовления одежды, хотя из него делались и такие специфические изделия, как палатки. Наличие на Московском рынке большого количества полотняных палаток хорошего качества отмечали многие иностранцы, в частности тот же Кильбургер: «Так как полотно, нитки, веревки и рабочая плата не дороги, то и можно там иметь совсем дешево палатки: так, в хорошую погоду оне разбиты перед замком разнообразных сортов для продажи, и можно получить разных цветов». [573 - Курц. Стр. 114.] Изделие это явно имело «двойное» назначение, кроме обеспечения ямщиков и путешественников, использовалось и в военных целях. Запас палаток всегда имелся в царских хранилищах. Одну из таких полотняных палаток зарисовал во время своего путешествия по Московии Адам Олеарий. [574 - Олеарий. 2003. Стр 38.] Вместе с палатками как сопутствующий товар продавались также сетки от комаров: «Известно, что из-за многих степей люди в России терпят от комаров большую беду; поэтому в городе Вологде на Сухоне хорошо ткут различной величины сетки от комаров и вешают над кроватями. Можно было получить целую занавеску на большую кровать от 120 до 150 копеек».
   Груботканое шерстяное сукно русского изготовления иностранные купцы называли «Ватман», «Ватмал». «Ватмал, или вадмал (у эстов) – грубая шерстяная ткань, употреблявшаяся на одежду в Лифляндии, Швеции, Дании и Сев. Германии…». [575 - Брокгауз. Эфрон. Т. V – А. Стр. 639.] Такая ткань пользовалась хорошим спросом за рубежом, о чём сообщал Кильбургер: «Ватмана, или русскаго сукна, много делается, и в Москве аршин продается от 5 до 6 копеек. Из архангельских таможенных книг видно, что в одном году вывезено 168500 аршин». [576 - Курц. Стр. 102.] Пользовался спросом и русский войлок, нетканое шерстяное полотно. Альберто Вимина да Ченеда писал, что «войлоки, грубые полотна» также составляют значительную часть российского экспорта. [577 - Ченеда. Стр 433.]
   Шерстяные ткани и войлоки отправлялись не только на экспорт, в первую очередь они, конечно, использовались для собственных нужд. Принято считать, что несчастный русский мужик, в лаптях на босу ногу, одевался, в лучшем случае, в обрывки мешковины (рогожи). Но многие наши классики, помнится, писали о некоей «сермяге», которая и была издавна на Руси самой массовой тканью. Помните? «Сермяжник-лапотник», «Из сермяжников да в паны», «Сермяжная правда» и многое другое. Давайте справимся у В. И. Даля: «Сермяга. Сермяжина [ж], белое, серое, смурое, бурое, чорное крестьянское сукно, некрашеное». [578 - Даль. Т. 4. стр. 138.] Оказывается, сермяга, это сукно домашнего изготовления. Пусть груботканая, некрашеная, неказистая с виду, это была прочная, мягкая, теплая шерстяная ткань, в которую наши предки одевались многие столетия. И такая одежда согревала ничуть не хуже, а, скорее, даже лучше, чем сукно фабричного изготовления. Сермяга была тканью и военной. В неё были одеты ополчения киевских, а потом и московских князей. Опять же посмотрим у Даля: «Сермяжные кафтаны были и на ополчениях наших, подружинно, любого, природнаго цвета, также из верблюжьей сермяжины, буро-жолтой».
   Сукно ручной выделки из самой тёплой (я это знаю по своим северным зимовкам) верблюжьей шерсти? Вот тебе и серая сермяга. Поскольку мы начали говорить о ткани из верблюжьей шерсти, надо упомянуть ещё один её вид, так называемую армячину. Из этой добротной и тёплой ткани ручного тканья шили так называемые армяки, одежду, знакомую нам по многим классическим произведениям русской литературы. Кроме груботканой армячины, была очень тонкая, но и дорогая верблюжья ткань для парадной одежды, в том числе для теплых женских платьев. Свидетельства об этом можно найти в «Естественной истории Оренбургского края», написанной профессором Эверсманном:
   «Из верблюжьей шерсти приготовляют Киргизы очень прочную ткань, армячину, род грубаго камлота. Из этой ткани шьется особая одежда, на покрой Бухарских халатов, известная под названием армяка. На пограничной линии, бедные Киргизы шьют эти армяки в большом количестве. Оттуда они вывозятся внутрь России, где их носят преимущественно кучера и дворники.
   Приготовляют также очень тонкую армячину для дамских платьев; эта до сих пор еще остается редкостью и очень дорого ценится; но еслиб ее ткать машинами, то она могла бы быть дешевле». [579 - Эверсманн. ч. 1. Стр. 241–242.]

   «Военную службу» несло не только тканое сукно – сермяга, но и катаные шерстяные войлоки, о чём писал шведский дипломат Кильбургер: «Русские, татары и казаки носят непромокаемые плащи из войлока и они не набивают седел волосом, но кладут под низ только войлок, каковая привычка для солдат и путешественников не неудобна, потому что они употребляют седельный войлок для подстилки, седло – для изголовья, а войлочный плащ служит одеялом». [580 - Курц. Стр. 102.] Остаётся напомнить, что мужские безрукавные плащи-накидки из тонкого войлока, назывались «епанча».
   Кроме войлока в виде нетканых полотен – «кошм», на Руси издавна делали ещё и валяную обувь. Такая обувь не везде называлась одинаково. По наблюдению В. И. Даля, в Тверской и Тамбовской губерниях валяные шерстяные сапоги (катанки) назывались «валенцы», в Орловской – «валенухи», в Новгородской – «валежки». У белорусов словом «ва́ленка» вообще называли шерстяную валяную белую шапочку с загнутыми тульями. [581 - Даль. Т. 1. стр. 397.] В первом томе трудов Вольного экономического общества за 1869 год даётся следующая характеристика валяной обуви Пермской губернии:
   «Унты, род больших крестьянских сапогов, или бахил, с длинными голяшками, предназначаемые для мужчин; пимы – род полусапожков, с короткими голяшками, для женщин, и чулки – подобие обыкновенных чулков, длинных в голяшке, носимых под сапогами или унтами, или в обшитом виде холстом или кожею с яловыми подошвами». [582 - ТИВЭО. т. 1. Стр. 367.] И только на Южной Руси, в частности в Нижегородской губернии валяную обувь звали знакомым нам словом – «валенки». [583 - Даль. Т. 1. стр. 397.]
   Для изготовления войлока или катаной обуви необходима была тщательная подготовка сырья, и эта операция была достаточно важной. После удаления мусора, сортировки шерсти по цвету, по сортам (особо нежную собирали отдельно) – её «били». Этой операцией занимались не случайные люди, а мастера – «шерстобиты». Шерсть смешивали с ржаной мукой и, разложив на деревянной решётке, били специальным инструментом напоминающим лук с натянутым шнуром. Процесс был грязный и тру до ёмкий, клубилась пыль, сквозь решётку сыпался мелкий мусор, однако волокна при битье не только очищались, но и размягчались. В журнале российского Вольного экономического общества за 1869 год давалась такая рекомендация шерстобитам: «Чем более изрыхляется шерсть, тем лучше и прочнее она в обуви. Почему следует ее перебивать два или три раза». [584 - ТИВЭО. т. 1. Стр. 372.] Для качественных изделий шерсть били более трёх раз, зато полученное волокно было мягким, шелковистым, особо ценной была битая шерсть молодых тонкорунных овец. Именно из таких волокон ткали тёплые и мягкие платки, шали, по качеству не уступающие знаменитым оренбургским пуховым платкам из козьего пуха, рукавички, носки, душегрейки. Офицеры Российского Генштаба, собиравшие материал для географии и статистики России, так описывали результаты процесса обработки шерсти:
   «…шерсть после битья, хотя и хорошаго достоинства, но так дорога, что может идти только на мелкия (так сказать ручныя) шерстяныя изделия, как например на чулки, варежки, платки, и только на лучший сорт войлочных изделий – поярок. Большинство же войлочных изделий делается из очесок и острижек…». [585 - Материалы. Симбирская губерния. Ч. 2. Стр. 287.] Очищенную и размягчённую шерсть формовали в нужное изделие: обувь любого вида или листовой войлок, и обрабатывали горячей водой или паром. Из тех же материалов для географии и статистики России:
   «Кошмы валяются самым простым способом: на полотно или парусину раскладывается слой битой или расчесаной шерсти, слой этот вместе с полотном накатывается на деревянный вал и потом катается ногами. Лучшим сортом кошм считаются белые кошмы, выделываемые из русской, хорошо битой шерсти, с примесью оческов белой шерсти, худшим же сортом – темный, рыжеватый, который делается из оческов шерсти разных сортов и преимущественно ордынской. Высший сорт валеных изделий: сапогов, котов и шляп, делается из поярка, для валяния коего употребляется мелкая, тонкая шерсть с молодых барашков и овец. Поярковыя изделия всегда окрашиваются с лицевой стороны черной краской. Они отличаются прочностью, но довольно ценны». [586 - Материалы. Симбирская губерния. Ч. 2. Стр. 287–288.] Сложные изделия, валяная обувь формовались на деревянных моделях. Примерно так же делался и ещё один вид непростого изделия из битой шерсти – формованные головные уборы. Помните, мы говорили о бобровой шерсти для шляп? В «Объяснениях и дополнениях» к запискам Кильбургера «О русской торговле в царствование Алексея Михайловича», сделанных Б. Г. Курцем, членом историко-этнографического кружка при Киевском университете Святого Владимира, под руководством профессора М. В. Довнар-Запольского, приводится выдержка из «Moscowitischer Kauffmann» (Marperger P., Lubeck, 1723.) по поводу бобровой шерсти: «…русские также вычесывали шерсть из шкур канадских бобров, привозимых французами, а потом продавали ее англичанам, голландцам и французам, которые делали из нея касторовыя шляпы». [587 - Курц. Стр. 285.]
   Это название – «касторовая шляпа», вызывает в памяти разные картины. Пыльные фикусы, графины с желтоватой водой и касторка, касторовое масло, универсальное лекарство XIX – начала XX веков. Вспоминаются слова Остапа Бендера из «Золотого телёнка»: «Проще надо одеваться, Паниковский! Вы – почтенный старик. Вам нужны черный сюртук и касторовая шляпа». Однако к касторовому маслу эти шляпы не имели ни малейшего отношения. Касторовыми они назывались именно потому, что изготавливались из бобровой шерсти (бобр обыкновенный на латыни называется Castor fiber). На французском языке бобр также называется «Castor», а русско-французский словарь XIX века сообщает, что именем «castor» называли и саму бобровую шляпу. [588 - Е. Ольдекоп. Испр. К. А. Полевой. Новый карманный русско французский словарь. Санкт-Петербург. 1855. Стр. 24.]
   Не надо думать, что шляпа из бобровой шерсти имела вид папахи с торчащим во все стороны мехом. Её делали из мягкого бобрового подшёрстка, который на Руси ещё называли «бобровый пух», очень водостойкого и прочного материала. После нескольких стадий обработки «бобровый пух» превращался в подобие тонкого фетра, из которого на деревянных моделях и изготавливали касторовую шляпу. Судя по картинам и картинкам тех веков, такая шляпа могла быть гладкой, могла быть слегка шерстистой в зависимости от моды или требования покупателя. Постепенно касторовые шляпы из головного убора элитных воинских подразделений XVII века превратились в писк моды века XVIII, в кокетливые женские шляпки, широкополые пасторские шляпы, «цилиндры» знати, практичные мужские головные уборы горожан и, конечно, в форменные «треуголки». Практически вся Европа того времени ходила в шляпах, изготовленных из бобровой шерсти, вычесанной руками русских мастеров.
   Но из шерсти бобра делали не только шляпы. Даже современные электронные словари на Академике. ru сообщают: КАСТОР (франц. castor – от греч. kastor – бобр), плотная ворсованная шерстяная ткань с коротким сглаженным ворсом. Некоторые облегченные касторы называются касторинами. Применяют главным образом для пошива зимних пальто и ведомственной одежды. Естественно, с ростом шляпного производства и производства касторовой ткани для этих целей стали в большом количестве использовать овечью шерсть, а название «касторовая» стало фирменной маркой, характеристикой шерстяной ткани. Качество касторовой ткани к XIX веку в России было очень высоким, так на всемирной выставке 1862 года в Лондоне был награждён русский промышленник А. Тило «За превосходныя сукна и касторы». [589 - Указатель. Стр. 134.] На этой же выставке, кстати, был награждён русский фабрикант Ф. Циммерман: «За треугольныя шляпы и дамския шляпы из боброваго пуха».
   На ярмарках Московского государства вниманием иноземных купцов пользовались и другие товары русских мастеров:
   – матрацы из красной юфти (от 60 до 150 копеек);
   – патронташи, обтянутые черным плисом и обшитые золотом и серебром (от 24 до 70 и 80 копеек);
   – фонари из слюды, хорошо сделанные и по разным ценам;
   – шелковые шарфы (от 45 до 200 копеек);
   – шарфы из верблюжьей шерсти (от 25 до 36 копеек);
   – различные кошельки, сотканные из золота, серебра или шелка, различной стоимости; еще другие длинные кошельки, сделанные из кошачьих шкур и увешанные шелковыми кистями (от 4 до 12 копеек);
   – серебрянные пуговицы различной величины и сорта;
   – висячие замки персидского образца, но сделанные в городе Ярославле на Волге (простой по 10, а двойной от 15 до 16 копеек);
   – хорошие ружейные кремни (100 штук за 3 копейки);
   – шелковые шнурки, пуговицы из желтой меди, ярославские пороховницы, кожаные дорожные кошельки для опоясывания тела, и многое другое. Вообще, сообщал Кильбургер, русские многое могут сделать сами из персидского шелка, пеньки, льна, кожи и дерева. [590 - Курц. Стр. 114.]
   Сундуки. Эти изделия были популярны и, судя по описанию, действительно привлекательны: «Некоторые обтянуты красной юфтью, а самые лучшие покрыты со всех сторон хорошей тюленьей кожей и иногда на дне и повсюду хорошо окованы железной обивкой, которая на некоторых полужена».

   Массовым ходовым товаром была искусно сделанная деревянная посуда, которая отправлялась и в Персию, и в Европу. Не знаю, в чём тут дело, то ли русские резчики по дереву превосходили мастерством польско-литовских коллег, то ли московские купцы проявляли незаурядный талант, но деревянная посуда из Московии, товар, сделанный практически из ничего, из подножного материала, в больших количествах ввозилась и на польско-литовские рынки. По этому поводу литовский патриот Михалон Литвин с горечью писал:
   «…города их изобилуют прилежными в разных родах мастерами, которые, посылая нам деревянныя чаши и палки для опорыслабым, старым и пьяным, седла, копья, украшения и различныя оружия, грабят у нас золото». [591 - Литвин. Стр. 33.] Кроме деревянной посуды московские мастера в большом количестве изготавливали и качественные гончарные изделия, очень часто покрытые глазурью.

   Надо отметить, что ряд производств, существовавших в Московии, был нацелен исключительно на удовлетворение внутренних потребностей государства. Одним из них было производство негорючих строительных материалов. Как вы помните, изготовление прочного красного кирпича, качественной строительной извести в Москве ещё в конце XV столетия наладили приглашенные великим князем Иоанном III Васильевичем итальянские мастера, среди которых был архитектор Аристотель Болонский. В первую очередь строительные материалы были необходимы для нужд обороны: возведения прочных защитных стен пограничных городов-крепостей, строительства цитаделей, артиллерийских и пороховых погребов, подземных укрытий и колодцев. Русские мастера очень быстро переняли секреты строительного мастерства, и в XVI столетии кирпич и известь, так же как и кладку стен, уже делали отечественные умельцы. Как пример можно привести царскую грамоту от декабря 1596 года о масштабной перестройке пограничного Смоленска:
   «Лета 7104 Декабря в 15 день, Государь Царь и Великий Князь Федор Ивановичь всеа Русии велел князю Василью Ондреевичю Звенигородцкому, да Семену Володимеровичю Безобразову, да диаком Поснику Шипилову да Нечаю Перфирьеву, да городовому мастеру Федору Савельеву Коню, ехати в Смоленеск… делати свою Государеву отчину город Смоленеск каменой…
   …приехав в Смоленеск, сыскати в Смоленску на посаде и в уезде сараи и печи все владычни и монастырские и всяких людей сараи и печи, где делывали кирпичь и известь и кирпичь жгли, да те все сараи и печи отписати им на Государя Царя и Великого Князя Федора Ивановича всеа Русии; да тех им сараев и печей досмотрети и велети поделати и покрыти, да роспросити им тутошних людей, да и самим сыскати и розведати и розсмотрети накрепко всякими обычаи, в Смоленску на посаде и во всем Смоленском уезде, где к Смоленскому к городовому делу кирпичь делати и известь жечь и камень ломить на известь, и где естькамень бутовой и стенной на городовое дело, и где пасти лес на сараи, и где пасти дрова к известному и к кирпичному сженью, и на сваи лес, и где что делати, и сколь далече что от города от Смоленска, и сколко верст возити лес на сараи и дрова к известному и к кирпичному сженью, или где лес на сараи и на дрова близко в тех местех, где сараи делати и кирпичь и известь жечь, и как которые запасы возити в Смоленеск, сухим ли путем или водяным, и сколко верст, и сколко к которому делу надобет каких людей конных или пеших, то им все сметить и росписать подлинно, порознь, по статьям, да та смета дияку Нечаю Перфирьеву да городовому мастеру Федору Коню привезти к Государю… за дьячими приписми, тотчас…
   А наперед всего князю Василью и Семену и дьяку Поснику… новые сараи и печи велети им делати, и лес на сараи и на печи и дрова на кирпичное и на известное сженье готовити им, а будет мочно и камень на известь и бутовой камень велети ломити… А для того дела послана с ними Государева Царева и Великого Князя Федора Ивановича всеа Русии казна, и им те все дела делати наймом; а наймовати им на те на все дела охочих людей, уговариваяся с ними…». [592 - ААЭ. Т. 1. Стр. 450.]
   Сами можете судить, насколько подробно, можно даже сказать, дотошно расписан алгоритм работ по обустройству одной из крепостей нашей западной границы, не только расписан, но и поставлен на строжайший контроль царской канцелярии, и этот документ не исключение. Таков был порядок в Московском государстве тех времен, и завел этот порядок не слабый здоровьем великий князь Фёдор I Иоаннович, а его отец, грозный властитель России Иоанн IV Васильевич, хотя и он только продолжил дело своего деда Иоанна III. К началу правления Бориса Годунова количество опытных мастеров и объём мощностей по производству негорючих стройматериалов в стране позволили царю учредить особый «Каменный приказ» и начать заниматься организацией гражданского каменного строительства, в частности, в Москве. Решением Бориса Федоровича «Каменному приказу» для минимизации ущерба от городских пожаров было выделено из казны 250 000 рублей, огромная по тем временам сумма. Деньги предназначались для изготовления кирпича, строительной извести, стенового белого камня. Все эти материалы предлагались любому жителю столицы для индивидуального строительства в рассрочку, сроком на 10 лет. [593 - Г. Успенский. Опыт повествования о древностях русских. Харьков. 1818. Стр. 310.]
   Кроме производства строительных материалов и кирпичного строительства, было ещё одно стратегическое направление, для развития которого московские великие князья не жалели ни сил, ни средств. Это было производство оружия. Холодное оружие, всевозможные ножи, кинжалы, на Руси производились издавна, это был ходовой продукт мелкотоварного кузнечного производства. В определённых количествах делали и мечи. Огнестрельное оружие, артиллерийские орудия (пищали) в Москве начали производить в 1483 году по поручению великого князя Иоанна III Васильевича. Эти небольшие пушки, весившие не более 16 пудов (256 кг), тем не менее весьма эффективные в бою, отливал в первом арсенале – «пушечной избе», уже известный нам итальянский мастер Аристотель, затем к нему присоединились другие иноземные мастера. Орудия отливались из бронзы или чугуна, причем чугуна импортного, очень недешевого, своего тогда в московском государстве ещё не производили. Артиллерийские орудия большого калибра, как правило, назывались пушками, среднего и малого пищалями. Русские подмастерья не щадили сил, очень скоро становясь опытными пушечных дел мастерами, речь шла о выживании страны. Столетие спустя, в 1586 году, Андрей Чехов отлил свою знаменитую Царь—пушку весом в 2400 пудов. [594 - Брокгауз. Эфрон. Т. IX. Стр. 258.]
   С началом работы в Москве итальянца Аристотеля Болонского, возможно, чуть позже, здесь началось производство ручных пищалей или самопалов, называвшихся «волконейки». Появились собственные мастера этого дела – «самопальные кузнецы». Кроме литых, русские мастера освоили производство кованых железных огнестрельных стволов, достаточно прочных и надёжных, состоящих из нескольких железных трубок, вставленных одна в другую горячим способом и проваренных в кузнечных горнах по торцам. Пищали-волконейки были ручным оружием лишь номинально, поскольку были достаточно тяжелы. И в боевом, и в походном положении они располагались на деревянных станках, с деревянными же колёсами или без. В стационарных условиях (на стенах крепостей, иногда на борту судов) волконейки могли подвешиваться на железных крюках, что значительно облегчало прицельную стрельбу. Стреляли из волконеек, в зависимости от калибра и необходимости, свинцовыми, железными или каменными ядрами, пулями, для более широкого поражения живой силы противника применялась металлическая или каменная дробь (картечь). Из пищалей иногда стреляли и разрывными снарядами – гранатами. В 1511 году великий князь Василий III Иоаннович распорядился о создании Оружейного приказа, который стал заниматься вопросами производства огнестрельного оружия, за исключением артиллерии. [595 - Неволин. Т. 6. Стр. 161–162.]
   Однако холодного оружия и в XVI, и в XVII столетиях по-прежнему производилось на порядок больше огнестрельного. Это было связано с военной реформой великого князя Иоанна III Васильевича, деда Иоанна Грозного, с созданием унифицированных кавалерийских частей российского государства – московской поместной конницы. Для единого войска понадобилось значительное количество единообразного оружия – луков, стрел, копий, сабель и много чего другого, что привело буквально к взрывному росту количества оружейников, к росту их мастерства. Поместной коннице требовалось также много типового оборонительного во оружения – шлемов, кольчуг, панцирей, байдан, бехтерцев, зерцал и другого. Производство таких изделий было связано со сложными технологиями, требовало большого умения работы с металлом и высокой квалификации мастеров – бронщиков. Тем не менее, рост числа таких производств был настолько велик, что понадобилась координация и контроль за их деятельностью со стороны правительства.
   В 1573 году, в царствование Иоанна IV Васильевича был создан Бронный приказ, название которого характеризует возникшие приоритеты, массовым стало производство защитного вооружения. В целом этот приказ отвечал за обеспечение армии всем перечнем холодного оружия, как наступательного, так и оборонительного. При Бронном приказе работали опытные мастера, получавшие оплату деньгами и поместными участками. [596 - Неволин. Т. 6. Стр. 162.] К моменту создания Бронного приказа объём производства холодного оружия и брони в Московском государстве был уже очень значительным, высоким было и качество этого вооружения. Вот какую оценку российскому бронному делу в XVI столетии давали специалисты московской оружейной палаты в 1860 году:
   «При царе Иоанне Васильевиче IV, производство брони и оружия в Москве было обширно. Все покорившиеся князья и мурзы юрт и улусов нагайских, снабжались московскою бронею. В безчисленных грамотах их к «белому царю», они безпрестанно просили о присылке сабель, что рубят железо, пацырей золоченых, шлемов, седел с золотом, тегиляев (подлатников), золотнаго бархата и пр». [597 - Московская оружейная палата. 1860. Стр. 213.]

Глава 21
Красные сапожки

     На крыльце стоит его старуха
     В дорогой собольей душегрейке,
     Парчевая на маковке кичка,
     Жемчуги огрузили шею,
     На руках золотые перстни,
     На ногах красные сапожки.

А. С. Пушкин. Сказка о рыбаке и рыбке

   Модное в нынешней России стремление к модернизации не является чем-то новым. Так было во все времена существования Российской империи или Московского государства. Правительство в Кремле, рядовые купцы и промышленники активно перенимали и на Востоке, и на Западе прогрессивные технологии обработки сырья, производства новых продуктов и товаров. Нужно сказать, что зачастую делалось это без директив сверху, законы рыночной экономики работали жёстко и эффективно.
   Одной из таких освоенных технологий была выделка кож. Всевозможные выделанные кожи занимали большую долю экспорта Московской Руси, соответственно приносили немалый доход, и это тоже показательно. Вычинка телячьих, коровьих, воловьих, оленьих, овечьих, козьих кож, выделка пушнины – кожевничанье и скорняжье дело, процесс сложный, трудоёмкий, требующий особых навыков и имеющий свои секреты. Он шел в несколько стадий, и для своего времени мог смело называться «высокотехнологичным». Даже сейчас основные приёмы выделки кож и мехов остаются такими же, как и тогда. Только в наше время для первичной кислотно-солевой обработки сырья используются сложные органические и неорганические пикели, для дубления – хромовые, циркониевые и другие дубители, для окраски современные составы. В XVI веке ничего этого не было, но кожа или шкура, выделанная хорошим кожевником или скорняком не уступала в качестве кожам или мехам современной химическо-механической обработки. Численность цеха кожевенных мастеров была велика, недаром так часто у нас встречаются всевозможные Кожемяки, Кожедубы или Скорняковы.
   Существовало большое количество составов, приемов и секретов пикелевания и дубления. В некоторых случаях, для пикелевания, первичной выделки отмоченных шкур тогда использовали жидкое перекисшее тесто или отруби, застарелую забродившую мочу (из песни слов не выкинешь) с добавлением или без добавления соли, для дубления ивовые, дубовые отвары или отвары других растений. Выделанная, дублёная кожа не боится воды, не гниёт, но становится жёсткой. Её нужно мять, чем дольше, тем лучше, вот почему кожемякам нужна была большая физическая сила. У северных народов существовала традиция обработки шкур с помощью зубов и слюны. Женщины в чумах или ярангах, тщательно пережевывали жесткие сухие шкуры участок за участком, обильно смачивая их слюной, добиваясь того, что одежда их отцов, братьев, мужей или детей становилась мягкой и комфортной. Правда, через годы такой работы, женские зубы стирались до корней. В старину существовало много и других разнообразных приёмов обработки кож.
   Вершиной мастерства кожевников являлась выделка «сафьяна», особо тонкой и мягкой, окрашенной в разные цвета кожи из шкур козы, иногда овцы. Традиционно, сафьян самой высокой выделки привозился на Русь персидскими и турецкими купцами. Качество работы восточных кожевенных мастеров не нуждалось в рекомендациях, особенно ценились турецкие сафьяны. Эти восточные кожи тонкой ручной работы переливались всеми цветами радуги – голубые, красные, жёлтые, зелёные, пурпурные, чёрные, белые. Из них делали разноцветные сапожки русских красавиц и сапоги знатных бояр, в сафьянные переплёты одевались самые дорогие книги. Какова была цена таких кож? «Голубые, красные и желтые стоили тогда от 80 до 90 копеек пара, а зеленые и пурпуровые немного дороже. За зеленые турецкие теперь платится от 130 до 140 копеек, а за белые те же – 4 рубля за пару». [598 - Курц. Стр. 151.]
   Высокое качество восточных кож заставляло русских кожеделов напрягать мозги и стремиться к вершинам мастерства. «Выделка кож хорошей доброты требует большаго искуства, тщательности и осторожности при очистке, мятии, дублении, крашении и отделке их, чтобы в коже не оставалось сыри, либо золы и жирных частиц, чтобы она была плотна, крепка, мягка, ровно и чисто выстрогана, прочна цветом и с хорошим глянцем. – такие требования предъявляли покупатели к московскому товару. [599 - Неболсин. Ч. 2. Стр. 279.] Повышенные требования к качеству кож сделали своё дело. В XVI веке кожи русской выделки повезли в обратном направлении, из Московии на Восток. Так английский посол Антон Дженкинсон, в 1558 году с особыми целями (своего рода «торговой разведкой») ездивший через владения «Русскаго Царя» в Бухару, сообщал:
   «Русские привозят в Бухару: красныя кожи, бараньи шкуры, разную шерсть, деревянную посуду, узды, седла и т. п., а вывозят отсюда различные изделия из хлопчатой бумаги, шелка, краски…». [600 - Середонин. 1884. Стр. 52.] На Руси появились свои опытные сафьянные мастера. Вспомните, у капитана Маржерета московиты торгуют: «…салом, кожами воловьими и оленьими, сафьяном…». [601 - Маржерет. Стр. 42.] Однако на восточных базарах особым спросом стал пользоваться не традиционный сафьян, а другой товар, кожа оригинальной русской выделки – юфть (или юхть), не уступающая в качестве знаменитым кожам турецких мастеров. Русскую торговлю юфтью в персидском городе Шемахе описал Адам Олеарий:
   «Один из этех домов или подворий называется Шах Каравансерай (Schach Carwanserà), где помещаются Русские купцы и торгуют оловом, медью, юфтью и соболями…». [602 - Олеарий. ЧИОИДР. 1869. кн. 2. Стр. 554.] Как сообщает Олеарий, юфть вывозилась не только в Персию, но и в Европу:
   «Купцы и ремесленники… с дозволения Его Царскаго Величества, ездят в соседственныя земли, как, на пример, в Ливонию, Швецию, Польшу и Персию, торгуют большею частию соболями и разными другими мехами, льном, коноплей и кожей (юфтью)». [603 - Олеарий. ЧИОИДР. 1868. кн. 3. Стр. 198–199.] Знакомый нам, член шведского посольства Кильбургер сообщал: вывоз русской юфти за рубеж настолько высок, что не хватает сырых шкур для её производства, поэтому: «торговцы кож и выдельщики юфти путешествуют по Подолии и Украйне, а также в Лифляндии, и всё, что могут только получить, скупают». [604 - Курц. Стр. 151.] Видимо выделка кож в Польско—Литовском государстве была не на высоте, если сырые кожи не пользовались спросом на внутреннем рынке. Зато нарасхват шла выделанная юфть из соседней Московии, на что указывает профессор Н. И. Костомаров:
   «Запрос на русския кожи из заграницы был так велик, что Московское государство не в силах было удовлетворять его собственными произведениями, и купцы закупали значительные запасы кож в Ливонии и Малороссии… Но в свою очередь выделанныя в Великой России кожи, находили себе сбыт в Малороссии». [605 - Костомаров. Очерк торговли. Стр. 281.] Кстати, вот характеристика этой кожи по Владимиру Ивановичу Далю: «Юфть ж. или юхть, юхоть и юхта (блгрск.?), [голл. Jucht, нем. Juften, Juchten], кожа рослаго быка или коровы, выделанная по русскому способу, на чистом дегтю…». [606 - Даль. Т. 4. Стр. 1552.]
   Если подходить к этому термину более строго, то налицо смещение понятий. Выделанная русская кожа называлась «юхтью», а юфтью в средневековой Руси называли единицу счёта: «По определению С. Б. Веселовского, “слово юфть употреблялось в смысле пары или соединения нескольких предметов, составлявших вместе одно целое”». [607 - Русская метрология. Стр. 151.] Понятие «юфть-пара» широко применялось в кожевенном деле для подсчёта выделанных кож и в торговле этим товаром. Сохранилась подрядная запись, которую приводит в книге «Русская метрология» Е. Каменцева и Н. Устюгов, данная 8 июня 1665 г. калужским посадским человеком, кожевником Семеном Владимировым, по прозвищу Котельник, взявшим подряд на кожевенную работу у калужского помещика Софрона Алферьевича Хитрово:
   «Котельник обязался сделать “в ево, Софронове, товаре сырых кож 5 юфтей яловичьих кож в красной товар доброй; да 5 юфтей конинных в подошевной и в дубляной товар, в что пригодитца”. Мастер обязался уплатить неустойку 40 рублей, если он “10-ти юфтей в ево, Софронове, товаре по уговору” не сделает в назначенный срок – 25 декабря 1665 г». [608 - Русская метрология. Стр. 152.] О том, что юфтью называли пару кож, свидетельствуют и сохранившиеся в российском государственном архиве документы о посылке так называемых «поминков», то есть подарков, обусловленных дипломатическим протоколом, к иностранным монархам. Среди них, в списке, правленном рукой царя Алексея Михайловича, есть и перечень сафьянов:
   «От великого государя к Дацкому королю послано в поминках: …желтых сафьянов: по полу полтине юфть, розных сафья нов по 10 алтын юфть, красных, белых, рудожелтых, черных, лазоревых, вишневых, по 400 юфтей всякого цвету, а 400 юфтей иметца по 120 рублев». [609 - Записки отделения русской и славянской археологии ИРАО. Т. 2. С.-Петербург. 1861. Стр. 361–362.] Не правда ли какая радуга расцветок, лазоревые, вишневые, рудожелтые, белые? Действительно, такие русские кожи не стыдно было дарить иностранным королям.
   Счет парами – юфтями, вели и русские таможенники. Так, в таможенной книге Устюга Великого от 1633–1634 гг. значится разное количество кож, которые считают юфтями, – 3 юфти кож полубелых, 5 юфтей кож красных, 15 юфтей кож красных, которые привезены торговым человеком Харитоном Туруносовым и его племянником Иваном Федотовым. [610 - Русская метрология. Стр. 153.] Сырые или сушеные невыделанные кожи, в основном продавались поштучно. Постепенно юхотный товар, или юхть, кожа русской выделки «на чистом дегтю», которую было принято продавать парами, стала называться юфтью. Три вида юфти – красная, белая и чёрная, отличались не только по цвету, но и по способу выделки, мягкости, прочности, лучшей из них считалась красная.
   «Красная юфть не портится даже в самых сырых местах, как это бывает с другими сортами кож; она вовсе не промокает и потому годна на всякую обувь». Такие свойства красной юфти достигались особой технологией её производства: „…по вынутии кожи из дубильных ям, намазывают ее березовым дегтем, предохраняющим ея волокна от вреднаго действия наружных влияний; натертая дегтем кожа погружается в квасцовый раствор, который есть также отлично сохраняющее средство и, наконец, окраска кожи сандальным красным раствором служит к сжиманию ея скважин, для того, чтобы она менее вбирала в себя сырость“». [611 - Неболсин. Ч. 2. Стр. 277.]
   Черная юфть, на самом деле, видимо, была не чёрного, а тёмно-синего или фиолетового цвета, так как красилась отваром синего сандала. Иногда к нему добавляли «чёрный купорос», но при этом качество кожи снижалось. И чёрная, и белая юфть обрабатывались рыбьим или тюленьим жиром, который тем не менее, как пишет Григорий Неболсин: «Не может заменить березоваго дегтя, потому что придает коже только большую гибкость».
   Белую юфть обрабатывали смесью берёзового дёгтя и ворванного жира: «Сальная кожа выходит бела, довольно мягка и нежна, за то не только от воды и сырости скоро теряет свою крепость, но даже от сухаго воздуха сгорает, что никогда не может случиться с дегтярною кожею». Технологией же выделки стойкой белой кожи «на дегтю» владели очень немногие. За рубеж шла большей частью самая прочная красная юфть, белой юфти отправляли немного: «За границу идет большею частью сальная юфть, а дегтярной отпускается очень мало, потому что немногие умеют давать ей хорошую белизну». Внутри страны чёрная и белая юфть пользовалась бòльшим спросом, красная стоила недёшево, и для многих жителей Московии была, видимо, не по карману. [612 - Неболсин. Ч. 2. Стр. 278.]
   Люди на царской службе были обуты и экипированы в лучшие сорта юфти. Красные сапоги московских стрельцов со временем перешли в знакомые нам с детства сказки. Как оказалось, эти яркие цвета кожаных изделий не случайны, они связаны с особенностями их выделки, – красный и синий сандал придавал кожам особое качество и водонепроницаемость. Обратите внимание, насколько интенсивным был товарооборот Москвы с Персией и Индией, если такое количество красного и синего сандалового красителя ввозилось из восточных стран на её рынок.
   Надо обязательно упомянуть ещё один вид кожи, умение выделки которой делало честь московским кожевникам: «Не менее важную отрасль промышленности составляет выделка лосинных… кож… Лоси самой крупной породы водятся около Ростова, Вычегды, Новгорода, Мурома и Перми, а мелкой в Царстве Казанском». [613 - Флетчер. Стр. 8.] Технологию выделки кожи лося московские мастера освоили несколько позже, чем производство телячьей или яловой юфти. Начало производства русской лосиной кожи напрямую связано с развитием армии: очень прочная и длительная в носке эта кожа шла на элементы военного снаряжения, а в будущем стала визитной карточкой российской тяжелой кавалерии. Если в XVI веке регулярные московские воинские части – стрелецкие полки, носили юфть, то в XVII–XVIII столетиях российские драгуны, рейтары, кирасиры были обмундированы в лосиную кожу. Бежевые лосинные куртки кирасир не промокали под любым дождём, а эластичные непротираемые кавалерийские штаны назывались всем нам знакомым именем – лосины.

   Мёд, меха, икра, пеньковые верёвки, канаты и даже выделанные кожи на экспорт из Московии – это понятно и привычно. Но кроме них, значительным спросом у иноземцев пользовались, что совершенно неожиданно, русские продукты химического производства. Одним из таких веществ являлся поташ (так называли не только карбонат калия К -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

СО -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

, но и все соединения, содержащиеся в древесной золе). Его производство на Руси было поставлено на широкую ногу, продукт был высокорентабельным и пользовался большим спросом и на внутреннем, и на внешних рынках. В Европе активно развивалась промышленность – варка мыла, производство стекла, красильное дело, где использование поташа было важной частью технологических процессов.
   Например, основой производства мыла, как вы знаете, является варка животных или растительных жиров вместе со щёлочью. Варка эта продолжается до тех пор, пока не произойдет так называемое «омыление жиров». Поташ (получаемый из него зольный щёлок), добавляемый в котел с расплавленным жиром, и позволял изготавливать такой нужный и востребованный продукт. Старинная технология получения мыла описана Г. Усовым в 1837 году в журнале «Библиотека для чтения», издаваемого в Санкт-Петербурге:
   «Когда сало, при варении, от поташнаго или зольнаго щелока обратится в котле в мыло, тогда кладут в него простую поваренную соль или, как говорят мыловары, солят мыло: от этого соления оно из жидкаго становится твердым… Этим простым способом, посредством поташа и соли, варится без дальних хлопот твердое содное мыло, в России, в Германии, в Голландии, даже в северных частях Франции». [614 - Усов. Стр. 23.] Несмотря на такое простое описание, производство мыла – это уже самая настоящая промышленная химия, сложный и тонкий процесс, требующий знаний и опыта.
   Изготовление же самого поташа, на первый взгляд, было делом простым. Для этого необходима была древесная или травяная зола, которую выщелачивали (проливали водой), а полученный раствор упаривали. Но на практике этот простой с виду процесс также требовал знаний и умения. Бывали случаи, писал Г. Усов, когда заводчики, занимавшиеся изготовлением поташа, разорялись. [615 - Усов. Стр. 8.] Древесную золу заготавливали наёмные крестьянские бригады, вырубавшие отведённые деляны леса и сжигавшие либо в специальных ямах, либо в местах, защищённых от ветра, целые штабеля дров. Зола разных древесных пород давала разный выход поташа, наиболее ценными в этом плане были: виноградная лоза, вяз, ива, дуб, тополь, осина и другие. Так после сжигания 100 пудов дров вяза получали 94 фунта золы, а затем 16 фунтов поташа. Такое же количество виноградной лозы давало поташа 22 фунта, бука – 6 фунтов, тополя и осины только 3 фунта химического продукта. Гораздо больший его выход был от сжигания трав, камыша или сельскохозяйственных растений. Так от сжигания тех же 100 пудов «сырой» полыни получали 292 фунта поташа, травы дымянки – 316 фунтов, крапивы 100 фунтов, речного камыша 29 фунтов. Сжигание травы кормового горошка давало 110 фунтов поташа, бобовых стеблей 80. [616 - Усов. Стр. 3.] Очень высокий результат давала гречиха: «Лучший травной поташ выходит из золы гречишной соломы: заводчики снимают нарочно целыя поля гречихи». [617 - Усов. Стр. 13.] На то, что поташ получался из золы, указывал и В. И. Даль: «Поташ, [нем. Pottasche, фрн. Potasse], щолочная соль, вывариваемая из древесной и травяной золы; углекислый потасий (кали), неочищенный». [618 - Даль. Т. 3. стр. 921.]
   Древесную и травяную золу заготавливали не только специальные подрядные бригады, сжигавшие огромные бурты трав или вырубавшие целые лесные массивы (вот откуда взялась забота о бортниках). Поскольку за зиму на Руси сжигалось большое количество дров, с ростом поташного производства население Московии стало складировать печную золу, сожженные отходы сельхозпроизводства, на продажу. Скупщики различного товара крестьянского производства – холста, пеньки, щетины, мороженой рыбы, мяса, так называемые «прасолы», разъезжавшие по всей стране, стали скупать у населения скопившуюся золу, а затем с выгодой перепродавать её на поташные заводы. Примерно то же происходило и в Польско—Литовском государстве. Причём доставленная на завод зола должна была ещё «вылежаться» в кучах:
   «…заводчики, до употребления на дело, стараются продержать собранную золу два, три, четыре месяца, – чем долее, тем лучше; иногда оставляют ее на год и на два, и выход поташа вознаграждает их за терпение». [619 - Усов. Стр. 7.] Затем созревшая зола помещалась в чаны с двойным дном или нижним сливом, где сверху поливалась водой, снизу вытекал щелочной раствор, который шел на следующую стадию – упаривание. Полученное сухое вещество отправляли на прокаливание, где в процессе плавления карбоната калия выгорали лишние примеси. Как видите, процесс производства поташа казался простым только на первый взгляд и имел множество особенностей.
   По сути, первоначально в результате обработки золы водой получали смесь едкого кали (КОН) и водного раствора карбоната калия, достаточно едкую субстанцию, обладающую значительным мыльным эффектом. Поэтому древесная зола применялась в русском деревенском быту издавна. Хозяйки кипятили золу, либо заливали её в бадье горячей водой, потом отстаивали. Получавшийся прозрачный раствор щелока, имевший сильные моющие свойства, применяли при стирке и вываривании белья, при мытье полов (раствор обладает и дезинфицирующим эффектом). При дороговизне мыла раствором щёлока, разбавив его теплой водой, русины а потом и россияне многие столетия мылись в банях, даже мыли волосы. Древесной золой не без успеха чистили посуду. В наше «синтетическое» время настои или отвары древесной золы являются очень привлекательным природным моющим средством, которое можно изготовить на даче или собственном подворье.
   Если решите попробовать, естественно, соблюдайте осторожность. Однажды осенью, после чистки камина на даче, я в спешке выставил старое ведро с золой за стенку сарая, где оно благополучно простояло года два. Спустя время, работая весной в саду, я опять обнаружил это ведро, которое поверх золы, до половины было заполнено кристально чистой талой водой. В этой-то воде, казавшейся чистой и прозрачной, мне понадобилось срочно вымыть грязные руки, да ещё и потереть их золой. Эта «вода» на самом деле оказалась концентрированным раствором щёлока, и соседи потом сказали, что не подозревали во мне способность к таким ярким и образным выражениям. Ожог был не очень сильным, так как настоящая вода была в бочке неподалёку, а в аптечке была мазь от ожогов.
   Кроме поташа, спросом у иноземных купцов пользовался ещё один подобный продукт – смольчуг, или шадрик. Способ получения смольчуга был очень своеобразен, процесс осуществлялся, как правило, зимой. Прямо на снегу разводили большой костёр из осины, которая считалась самым лучшим деревом для этих целей. Дрова пересыпались заранее заготовленной древесной золой и снегом, который, растаяв, смешивался с прокалившейся на огне золой и образовывал «…род грязнаго поташнаго теста». Полученная остывшая и высохшая плотная масса имела сероватый цвет и была собственно готовым продуктом, который применялся для тех же целей, что и поташ. [620 - Усов. Стр. 13.]

   Производство химических продуктов в Московском государстве не ограничивалось только поташем и смольчугом. В больших количествах производился и широко известный продукт перегонки древесины – дёготь. Дёготь ценился как стратегическое сырьё, его часто запрещали вывозить за границу. Московские цари, а потом и Российские императоры пытались сохранить монополию России на производство юфти, экспорт которой приносил большие доходы. Русский дёготь, различали по способу его производства: «Деготь бывает ямный и горшечный. Первый чернее и дороже». Для производства ямного дёгтя, как это следует из названия, необходима была яма. Такая яма зачастую копалась недалеко от места заготовки древесины или берёзовой коры, причём состояла из двух отсеков, верхнего и нижнего:
   «Яма средней величины, глубиною 1 1/2 сажени, а в диаметре три сажени, выкладывается слоем глины, в дне ея сделано отверзтие, в которое вставляется деревянная трубка-руль, затыкаемая деревянной пробкой. Трубка эта служит для пропуска дегтя из верхней ямы в нижнюю, где собирается смола и дёготь. Для устройства нижней ямы делается под верхнею ход, подкоп; яма же, подобно верхней, выкладывается слоем глины. Смола и деготь выбираются из ямы черпаками». [621 - Материалы. Симбирская губерния. Стр. 294.]
   Как установил академик Б. А. Рыбаков, к концу XV века в Русском государстве всё ещё не было единой системы мер. Существовала Новгородско-Псковская система, где сажень равна была 174 сантиметрам (пядь 22–23 см, локоть 44–46 см) и Московско-Владимирско-Черниговская, с саженью, равной 152 сантиметрам (пядь составляла 19 см, локоть 38 см). Кроме этого, существовала сажень размером 216 сантиметров, опиравшаяся на так называемую «пядь с кувырком» (равную 27 сантиметрам). [622 - Рыбаков. стр. 73, 74.] К середине XVII века в России установилась более-менее единая система измерений. Е. Каменцева и Н. Устюгов в своей книге «Русская метрология» сообщают, что в такой системе сажень была равна 216 сантиметрам (или соответственно 3 аршинам, 12 четвертям, 48 вершкам). Таким образом, яма под выгонку дёгтя, имевшая в XVIII или XIX столетии размер 1 1/2 сажени, была равна 324 сантиметрам. Три с лишним метра, достаточно большой размер ямы, требовавшей большого количества сырья, усилий обслуживающего персонала и имевшей значительный выход дёгтя. По сути это была уже промышленная установка по химической перегонке древесины. В XVI веке дегтярные ямы могли быть меньше, недаром существовал ещё «горшечный» способ получения этого химического продукта.
   Способ получения дёгтя заключался в «томлении» древесного сырья при высокой температуре, в замкнутом пространстве, без доступа кислорода. На практике сырьё помещали в ямы на слой горящих углей:
   «Для гонки дегтя накладывают в верхнюю яму сосновых и еловых пеньков и коры, а потом слой хворосту и коры; все это обкладывают навозом, землей или дерном, чтобы материал не сгорел; только вверху оставляется небольшое отверзтие (отдушинка). Средней величины яма горит от 12 до 14 дней и дает дегтю от 30 до 40 пудов. Лучший деготь гонится из березовой коры. Из воза бересты выходит 1 1/2 пуда дегтю». [623 - Материалы. Симбирская губерния. Стр. 294.] Пуд, в переводе на десятичную систему, по Е. Каменцевой и Н. Устюгову, соответствовал 16,38 килограммов (фунт – 409,512 г, золотник – 4,267 г). То есть средняя яма имела выход дёгтя 490–655 кг. Один воз бересты давал 24–25 килограммов продукта. Заготовка поташа и гонка дёгтя требовали большого количества древесины, за несколько столетий этих промыслов природная картина «Европейской Сарматии» сильно изменилась. Но надо отдать должное, бересту с дерева наши предки старались снимать так, чтобы оно не погибало: «Береста снимается с дерева не до самаго мяса, а только верхний слой коры, отчего дерево не пропадает и на другой же год на него наростает новая кора, но только не белая, а темная, которая называется поярок». [624 - Материалы. Симбирская губерния. Стр. 294. Ссылки.]
   Особую строчку среди изделий русских мастеров занимало так называемое «крестьянское железо». В 1632 году голландец Андрей Виниус получил разрешение на строительство первого в России металлургического производства, так называемого Городищенского завода «для отливки чугунных вещей и делания железа по иностранному способу». В 1648 году голландец Акема и датчанин Марселиус построили второй металлургический завод на реке Ваге Вологодской области, а затем производство в Тульской губернии. [625 - Брокгауз. Эфрон. Т. IX. Стр. 259.] Потребность в чугуне и стали, как мы знаем, в стране были колоссальные и коммерсанты не без оснований расчитывали на высокую прибыль. С производством чугуна и оружейной стали так и произошло, а вот выпуск бытовых железных изделий оказался убыточен. Иноземцы столкнулись с тем, что русские крестьяне, с помощью ручных мехов, плавили железо и даже сталь чуть ли не в каждой деревне и делали из них массу изделий, необходимых в хозяйстве. Член шведского посольства 1674 года Иоганн Филипп Кильбургер в своём трактате «О русской торговле в царствование Алексея Михайловича» сообщал о трудностях, возникших на иностранных металлургических заводах, построенных в Московии:
   «Ни на одном из тех заводов не делается стали, но в разных местах крестьяне делают и то и другое – железо и сталь – маленькими ручными раздувальными мехами и причиняют тем значительный ущерб Марселису и Акеме; по этой причине они и решили прекратить выделку гвоздильнаго производства, потому что крестьянин может их делать за более дешевую цену». [626 - Курц. Стр. 169.] Трудности, возникшие в XVII столетии на крупных металлургических заводах, как нельзя лучше характеризуют объём и качество работы многочисленных кузнецов – оружейников, набивших руку в течение XV–XVI столетий на русском бронном деле.

Глава 22
Руси есть веселие пити

     О вино! Ты прочнее веревки любой,
     Разум пьющего крепко опутан тобой.
     Ты с душой обращаешься, словно с рабой,
     Стать ее заставляешь самою собой.

     Нищий мнит себя шахом, напившись вина,
     Львом лисица становится, если пьяна.
     Захмелевшая старость беспечна, как юность,
     Опьяневшая юность, как старость, умна.

Омар Хайям.

   В общем перечне производства высокотехнологичных продуктов древности и средневековья важное, если не важнейшее место, занимали спиртосодержащие напитки. Их историю и место в общественной жизни Руси стоит рассмотреть особо.
   Традиция употребления человеком хмельных напитков насчитывает не сотни, а многие тысячи лет. Египтяне с незапамятных времён готовили броженый напиток из ячменя. Эфиопы, кроме ячменя, использовали ещё просо. Доарийские жители Испании, фракийцы, кельты и даже древние армяне, жившие в регионе исконного виноградарства лакомились «ячменным вином». Такое ячменное или просяное «вино» иногда называют древним пивом, хотя вид и вкус его был для нас совершенно непривычен. Прежде всего, напиток не был газирован, поскольку не укупоривался при брожении, напиток не варили, он сбраживался естественным образом, в нём не было хмеля. Кроме того, после брожения такое «вино» не фильтровали. По этому поводу древнегреческий писатель и историк Ксенофонт писал: «…ячменныя зерна наполняли сосуд до края, так что пили через соломинку». [627 - Тиандер. Стр. 205.] Судя по всему, и в Европе традиционным алкогольным напитком был именно продукт брожения различных видов зерна, вероятно, с добавлением мёда. К. О. Тиандер в своей статье «Культовое пьянство и древнейший алкогольный напиток человечества» сообщал:
   «Этот напиток является прототипом нашего пива, для получения котораго ему недостает одного хмеля. Еще до применения хмеля прибавляли ради аромата и вкуса разные растительные продукты: неразгаданное пока χóνυα, сосновые ростки, дубовую кору, багун (ledum palustre), тысячелиственник (Achillea millefolium) и горькие корни». [628 - Тиандер. Стр. 205.]
   Ledum palustre – Багульник болотный. Современные справочники по сбору лекарственного сырья его описание начинают с жёсткого предупреждения «Вкус не определять, ядовито!». Вот тебе и добавка к пиву «ради аромата и вкуса». Видимо такая добавка в хмельное сусло придавала питью совсем не вкус, а некие новые свойства. Подтверждением этому служит и одно из народных названий растения – «Одурь болотная». Справедливости ради стоит отметить, что, как и большинство ядовитых растений, багун (ещё одно из его народных названий) широко применялся в народной медицине.
   Тысячелистник (Achillea millefolium), добавляемый в пиво, также издавна применялся в русской народной медицине от множества болезней, в том числе и от различных кровотечений. Но, как и багун, растение также является ядовитым.
   После того как древнее пиво получило широкое распространение в человеческом обществе, в лесной зоне Европы появились хмельные напитки на основе мёда, в степной зоне у скифов – на основе кобыльего молока, а на Кавказе и в Средиземноморье появилось виноградное вино. [629 - Тиандер. Стр. 204, 206.]
   Был свой продукт брожения зерна и на Руси, но назывался он первоначально не пиво, а квас: Квас, хмельной напиток. Винолюбнии и пиволюбнии обходящеи на всяк день назирают и многоиспытуют, где кваси и пирове и вечеря и обиадания и пианьства. XVI в; О таковых [предающихся пьянству] пророк Исаия, плачася, глаголет: горе востающим заутра и квас гонящим, и ждущим вечера с гусльми и сопельми и с бубны, – пиють бо, а дел господних не видят. XVII век, Соф. I лет. [630 - Словарь АН. т. 7. Стр. 104.] Если говорить более точно, то квасом называли и слабоалкогольный напиток, и напиток крепкий, получаемые в результате брожения, и даже дрожжевую закваску для хлебопечения. Держати квасы сладкие и черствые и выкислые, кто какова требует. Стоглав. 1551 г; В чистую неделю достоит мед ясти пресный и квас житный. 1156 г. [631 - Словарь АН. Т. 7. Стр. 103.] Были слабоалкогольные фруктовые или медовые квасы: Квасы яблочные. XVI в; Пити квасы житние и медвяные всякие. Стоглав. 1551 г. Зерновой же квас делался в основном из ржи. В отличие от кваса простого брожения, квас хмельной варили из пророщенного зерна (вероятно с хмелем), отсюда и старинные названия – квасоварня, квасовар. [632 - Словарь АН. Т. 7. Стр. 105.]
   Вильям Васильевич Похлёбкин в книге «История водки» уточнял, что варёный квас, который ещё называли «творёным», по крепости превосходил привозные виноградные вина. [633 - Похлебкин. Стр. 14.] Лица, злоупотреблявшие этим питьём, назывались «квасники». Квасник – пьяница. [Подобает епископу быти] не кваснику [в толк.: не пианици], не смотреливу, не тяжебнику. (Апост. Толк.). XV в. [634 - Словарь АН. т. 7. Стр. 104.] Отсюда дошло до наших дней специфическое сленговое слово «квасить»: Кваситися. Кваситися хмелем – быть пьяным. Аще же кто любяй пьянство и сиа блядословит: аще не будет хмелю, то и опресноцы служити, – таковый себе помогает, абы всегда ему кваситися хмелем.
   Хотя квас делали в основном из ржи, но и остальные виды зерна не были забыты, они тоже использовались для производства хмельных напитков. Посол Венецианской республики Иосафат Барбаро, возвращающийся из Персии через земли Московского государства, упоминал о русском алкогольном напитке – «буза»: «В Рязани приготовляют особенный напиток, в роде нашего пива, именуемый бузою (bussa). [635 - Барбаро. Стр. 57.] Буза хорошо известна в исторической литературе, как специфическое пиво у татар или других степняков, которое делали из проса. Как видим из заметок Барбаро, просяная буза была напитком интернациональным, хотя, вероятно, на Руси приобрела особые черты: По Далю, буза это: «Особый напиток, густой и мутный, род пшеннаго кваса; делают также пьяную бузу, из наливаемой кипятком каши смешанных круп: гречневых, ячных, овсяных и пшенных, подвеселяя ее хмелем». [636 - Даль. Т. 1. Стр. 336.] Василий Николаевич Семенов в примечаниях к своему переводу записок Иоса фата Барбаро в 1836 году писал:
   «Буза известна и у Русских. Ещё недавно продавали ее на улицах в Москве. У нынешних Черкессов бузою называется весьма приятный и крепкий напиток, приготовляемый из сарачинскаго пшена». [637 - Барбаро. Примечания. Стр. 129.] Для любознательных читателей напомню, что сарачинским (сорочинским) пшеном на Руси издавна называли привозимый с востока рис (сарацинское зерно).
   Ещё одним видом алкогольного напитка, встречающимся в древнерусском языке, была «Сикера». Слово это библейского происхождения, на арамейском Шикра (sikra) означало род пива. У Даля: «Сике́р м., [греч. σιχέρα], црк. хмельной, пьяный брожоный напиток, кроме вина». [638 - Даль. Т. 4. Стр. 151.] Другими словами, сикерой на Руси называли любой «пьяный брожоный» напиток. Название это, по всей видимости, являлось церковно-литературным термином в отличие от гораздо чаще употребляемых простонародных названий «квас», «буза» или «пиво».
   Но если «квас» и «буза» с самого возникновения являлись алкогольными напитками, то наиболее употребляемым и в быту, и в русских летописях словом «пиво» изначально называли любое питьё вообще, в том числе и безалкогольное. Так «Словарь церковно—славянского и русского языка» выпущенный в 1847 году вторым отделением Императорской академии наук толкует слово «Пиво»: во-первых, как просто «Питие», и только во-вторых, как «Напиток из солоду и хмелю». [639 - СЦСРЯ. Стр. 218.] А изготовленный на скорую руку черпачок из бересты, из которого так сладко пилась студёная родниковая вода в лесу или в поле, по Далю назывался «Пи́вица» или «Пи́вка». [640 - Даль. Т. 3. стр. 274.]
   В середине XIII века в Устюжской кормчей книге появляется название нового хмельного напитка – «ол» или «олус». Ещё ранее в древних русских книгах встречались слова «олуй», «олови́на». Владимир Иванович Даль эти понятия объединяет: «Олэй м. стар. Пиво, брага…», [641 - Даль. Т. 2. Стр. 1738.] или «Оловъна, [олави́на] ж, црк. и ол м. сикер, всякий хмельной напиток, кроме вина винограднаго; брага, пиво, мед». [642 - Даль. Т. 2. Стр. 1737.] В. В. Похлёбкин по поводу упомянутых терминов делал рецептурное уточнение: ол или олус не являлся «всяким хмельным напитком», как сикера. Ол делали исключительно из ячменя, с добавлением хмеля и полыни, то есть трав, зелий. Поэтому иногда ол называли зелием, зельем. Как вы уже заметили, русское «ол» очень напоминает английское «эль», который, кстати, также готовили по аналогичному рецепту (из ячменя с травами, например, с вереском). По всей видимости, это и были сходные напитки. Похлёбкин отмечал, что ол был пивным напитком самого высокого качества и большой крепости. [643 - Похлебкин. Стр. 16.]
   Специфическим русским напитком была и «Березовица пьяная». Сообщение о пьянящем берёзовом соке приводил арабский путешественник Ибн-Фадлан, посетивший земли славян в 921 году: «Я видел у них дерево, не знаю что это такое, чрезвычайно высокое; его ствол лишен листьев, а вершины его как вершины пальмы, и у него ваи (длинные ветви, как у пальм – прим. переводчика)… Они же (жители) пробуравливают его и ставят под ним сосуд, в который течет из этого отверстия жидкость (вода) более приятная, чем мед. Если человек много выпьет ее, то она его опьянит, как опьяняет вино, и более того». [644 - Путешествие Ибн-Фадлана на Волгу. Изд. Академии наук СССР под редакцией И. Ю. Крачковского. Перевод и комментарии А. П. Ковалевского. М-Л, 1939. Стр. 73.] Переводчик записок Ибн Фатлана А. П. Ковалевский в сносках сообщила: «Описанное тут дерево, как указал уже Френ – береза, именно Betula alba (pendula), с ее длинными свисающими ветвями». Естественно, для того, чтобы берёзовый сок стал пьянящим напитком, он подвергался сбраживанию, сначала самопроизвольному, в более поздние века – с добавлением хмеля. Не исключено, что для повышения крепости «березовицы пьяной», в неё во время брожения могли добавлять мёд. Напиток этот изготовлялся на Руси длительное время, так как он попал и в словарь Даля: «Берёзовица, березица ж. берёзовник м. пск. берёзовка ж. сиб. Нацеживаемый весною березовый сок, который, перебродив, образует сладковатый напиток. Пьяную березовицу навеселяют хмелем. Березовицы на грош, а лесу на рубль изведешь». [645 - Даль. Т. 1. Стр. 203.]

   Как известно, в русском домашнем обиходе широко использовался натуральный мёд – сотовый, сахарный, крупичатый или топлёный в печи, иногда битый и седой из-под «закуренных» пчел. Часто использовали в пищу мёд бортный, «дикий мёд», заготовленный дикими пчёлами, помните «мед дивiй»? Самым лучшим был мёд самоток, самотек, светлый, чистый, стекающий сам в посуду из сотов, отстоянный, который называли паточным, или просто патока: Патока (Патака), ж. Самый чистый мед, отделяемый от воска без применения огня и пресса, самотеком (тж мед патока). Куплено… меду 35 пуд с воском да 6 пуд без чети патоки. Кн. прих. – расх. Волокол. м. 1574 г; А белой мед сытити, выбирати патока белая чистая, да убить патока мутовью гораздо, чтоб не было кусья медового мелково. XVI в… Лук… сырои толченои да с патокою смешан… болесть всякую и – стомаха выведет. Травник Любч. 1534 г; Патока свороборинная, фьялкова – аптечные преппараты из меда и цветов. Велети им дати в Обтекарской приказ в патоку фьялкову шесть гривен патаки чистой. Мат. медиц. 1630 г. [646 - Словарь АН. Т. 14. Стр. 169–170.] Патока, как мы видим, была и основой для старинных лекарств. В патоку «фьялкову», как можно догадаться, добавляли не цветы фиалки, а знакомый нам лечебный «фиалковый корень», рецепт же мёда с луком знаком хозяйкам до сих пор.
   Но, кроме мёда, – натурального продукта, был и хмельной напиток, который тоже назывался медом, вспомните былинно-сказочное: я там был, мёд, пиво пил, по усам текло, в рот не попадало. Такой мёд так и назывался – питейный. Питейный мед, употребляемый для питья. [647 - СЦСРЯ. Т. 2. Стр. 221.] Иногда его ещё называли медови́на, с ударением на предпоследнем слоге: Медови́на, питейный вареный мед с хмелем, иначе ставленый. [648 - СЦ. Ч. 3. Стр. 12.] Питейный мёд мог быть двух видов – мёд вареный и мёд ставленый, что отражало различие в рецептуре и способе его приготовления. Вареный мёд «варили» с хмелем, а потом после добавления дрожжей выдерживали в бочках, ставленый мёд, разбавленный (сыченый) родниковой водой, варке не подвергался, а крепость набирал в результате естественного брожения. Процесс приготовления такого ставленого мёда называли медвеной ставкой:
   «Медвеная ставка – приготовление из меда хмельного напитка путем брожения. А покупали б кабацкие запасы прямою ценою, во время, о которую пору бывают дешевле, и в пивных варях и в медвяных ставках хитрости их не было. 1646 г.». [649 - Словарь АН. Т. 9. Стр. 58.] Погреб, куда ставились меда для выстаивания и где хранились другие хмельные напитки, на Руси назывался – медуша:
   «Медуша, ж. погреб для хранения меда и других напитков (997): Они же шедше взяша меду лукно, бе бо погребено в княжи медуши, и повеле росытити велми. Лавр. лет., Да щан стоит в медуше в чем брага ходит. 1673 г.». [650 - Словарь АН. Т. 9. Стр. 63.] Служащий, работавший в таких погребах, приносивший из них спиртные напитки во дворец, назывался Сытник:
   «Сытник, придворный служитель, приносивший из погребов напитки и передававший чарочникам для подачи к Царскому столу». [651 - СЦСРЯ. Т. 4. Стр. 260.] Само слово рассычивать у В. И. Даля объясняется так: «Сыта ж. сычоная медом вода, медовой взвар, разварной мед на воде… Сыти́ть воду, подслащать медом; сытить пиво, водку, то же, а о водке, также сыропить, разсыропливать, разводить подслащонною или просто теплою водою. Сычо́ные меда, составленные, передвоенные на меду». [652 - Даль. Т. 4. стр. 684.] Писатель и переводчик Николай Петрович Осипов в книге «Российский хозяйственный винокур, пивовар, медовар, водочный мастер, квасник, уксусник и погребщик», изданной в 1792 году, собрал различные интересные рецепты старинных напитков. Вот один из его рецептов ставленного малинового мёда:
   «Прежде всего кладется в кадку или бочку зрелая малина, нали вается чистою водою, и дается ей так стоять сутки двои, покуда вода напоится и вкусом и колером ягод. После того вода сия сцеживается с ягод, и размешивается в ней чистая патока, которой берется на три меры воды одна мера; или смотря по тому, сладку ли или не очень сладку должно быть меду. Наконец бросается туда ломтик поджареннаго и пшеничными дрождями обмазаннаго калача; и как мед начнет бродить, то калач вынимается вон. Сему меду дается киснуть дни четыре или пять. Естьли же надобно, чтоб он был с духами, то завязывается в тряпичку несколько гвоздики, кардамона и корицы, и вешается в бочку. Ежели сей мед стоит в теплом месте, то не перестает бродить и киснуть дней восемь. Когда же бродить перестанет и как надобно закиснет, тогда относится в холодноватое место, и сцеживается с дрождей.
   Примеч. Таким же образом приготовляются меды вишневой, куманичной и из прочих ягод». [653 - Осипов. Стр. 210–211.] Н. И. Костомаров в книге «Очерк домашней жизни и нравов великорусского народа в XVI и XVII столетиях» дал ставленому меду такую характеристику: «Мед ставленный держался в засмоленных боченках и был иногда до того крепок, что сшибал с ног». [654 - Костомаров. Очерк домашней жизни. Стр. 91.] И это неудивительно. Выдержка ставленых медов была очень длительной. По информации Вильяма Васильевича Похлёбкина, они выдерживались в бочках от пяти до сорока лет, для качественного мёда минимальной считалась выдержка десять лет. Помните казаки Тараса Бульбы разбивали бочки с «вековыми медами» в панских погребах? Или «сорокалетние меды» из того же произведения Гоголя? Такие меда зачастую хранились уже не в погребах, для соблюдения температурного и газового режима бочки с мёдом длительной выдержки закапывали в землю:
   «В некоторых местах мед в закупоренных бочках зарывают на несколько времени в землю; от чего теряет он свой медовой и водянистой вкус, а принимает сходной к виноградному вину». [655 - Осипов. Стр. 206.] Хорошо приготовленный ставленый мёд, выдержанный десятки лет, судя по литературе, имел великолепный вкус и аромат, был поистине «царским напитком», напитком избранных. Качество же его приготовления напрямую зависело от мастерства медостава, так называли мастера по изготовлению ставленого мёда, работа которого была сродни работе художника. Технология производства такого напитка требовала больших количеств мёда – сырца, очень длительного времени выдержки. Бочки для его приготовления были вместительными, цена ошибки мастера была высока. Уже в XV веке ставленный мёд рассматривали как роскошь и делали для торжественных случаев.
   Мёд вареный был продуктом более дешёвым, а самое главное – готовился намного быстрее. Один из рецептов приготовления вареного меда достаточно ярко описал Николай Иванович Костомаров:
   «Мед, называемый обарным, приготовляли следующим образом: разсычали медовый сот теплою водою, процеживали сквозь частое сито, так чтоб мед отделился от восчины, потом клали туда хмелю, полагая на пуд меда полведра хмеля, и варили в котле, безпрестанно снимая пену ситом, когда же эта жидкость уваривалась до того, что в котле оставалась ея только половина, тогда выливали из котла в мерник и простуживали не на сильном холоде, и бросали туда кусок ржанаго хлеба, натертаго патокой и дрожжами, давали жидкости вскиснуть, не допуская до того, чтоб она окисла совершенно, наконец сливали ее в бочки. Боярский мед отличался от обарнаго тем, что, при разсычении меда, бралось медоваго сота в шесть раз больше, чем воды». [656 - Костомаров. Очерк домашней жизни. Стр. 90.] В книге Н. П. Осипова «Российский хозяйственный винокур…», кроме описаний особенностей приготовления других напитков, также содержатся рецепты приготовления вареных медов:
   «Возьми восемь ведер воды, и положи в воду один фунт хмелю; вари часа четыре; потом процедя сквозь сито положи в оную воду пуд меду; для снятия же воску воду простуди, и после процеди опять чрез сито и воск выжми; воду же с медом вари до тех пор, покамест она сварится, снимая пену на чисто; и как уже пены не будет, то положа фунт фиалки и полфунта кишнецу вари вместе до тех пор, чтобы выкипело две доли а осталась бы только одна треть, то есть одно ведро, которое и слей в боченок; и когда оной мед будет чуть тепел, то положи в него на закваску два калача, замазавши как можно плотнее; поставь боченок в теплое место, и дай киснуть двенадцать суток, по прошествии которых процеди сквозь суконный мешок в тот же боченок, выполоскав его прежде горячею водою весьма чисто.
   Потом когда сцеженой мед будет слит в боченок, то положи в него разваря на том же меду один золотник кардамону, один золотник гвоздики, один золотник корицы и столько же бадьяну; да две скобки клею. Все сие положа в один мешечик дай стоять меду в оном боченке две недели. Чем больше он будет стоять, тем цвет будет лучше…». [657 - Осипов. Стр. 204.] Как видите, «фиалковый корень», который татарские хозяйки добавляли в кумыс, был очень популярен и на Руси. И так же, как в кумыс, в вареный мёд добавляли кишнец (кориандр). Любопытный букет – запах и вкус фиалки, смешанный с запахом «корейской моркови», на общем фоне мёдовой отдушки, да ещё в сладком и хмельном напитке. Но как мы с вами знаем, кориандр в Московии использовался не только в напитках – помните необычное «варенье» из кишнеца на царском столе? Или вот ещё один рецепт:
   «Возьми меру меду и шесть таких же мер воды, и вари на огне таковом, какой потребен к варению молодой говядины; во время кипения брось в него горсть розоваго цвету, и снимай пену на чисто. Жар под котлом должен быть пылкой, но без дыму; и когда довольно уварится, то сними котел с огня и дай остыть; а между тем возми на пять мер сваренаго меду одну меру патоки, положи ее в котел, вари на угольном жару, мешая безпрестанно до тех пор, покамест покраснеет или потемнеет. Тогда возми прежде свареной мед; влей его на вареную патоку и смешай веселкою. Потом столки свежих лавровых ягод, спусти в мед, и прежде сливания в бочку дай довольно перебродить. Тогда, как угодно, можно подправить его пряными зелиями, или подкрепить хмелем». [658 - Осипов. Стр. 205.] Смесь розового цвета и лавровых ягод? А между тем удивляться нечему, вкусы наших предков отличались от современных. Кулинария древности часто использовала на наш взгляд несопоставимые ингредиенты.
   Жан-Франсуа Ревель в написанной им литературной истории гастрономических вкусов от Античности до наших дней «Кухня и Культура» приводит примеры того, что базовые принципы античной кухни заключались не только в обилии различных трав, но и в поражающей смеси солёного и кислого со сладким. Для примера возьмём из книги «Кухня и Культура» рецепты типичных античных соусов:
   «Соус с тмином к устрицам и раковинам. Перец, любисток, сушеная мята, folium, malobathron, побольше тмина, мед, уксус, гарум». [659 - Ревель. Стр. 75.] Где гарум, по сообщению того же автора «жидкая приправа на основе смешанных с солью рыбьих потрохов, разложившихся на солнце». Или такой соус:
   «Две унции тмина, одна унция имбиря, одна унция зеленой руты, шесть скрупулов нитрума, двенадцать скрупулов фиников без косточек, унция перца, девять унций меда. Вымочить в уксусе тмин из Эфиопии, Сирии или Ливии. Отжать и смешать тмин с другими ингредиентами, затем добавить мед и, при необходимости, уксусный гарум». [660 - Ревель. Стр. 76.] Относительно хмельных напитков Ж. Ф. Ревель сообщает, что древние греки очень часто разбавляли свои вина не чистой родниковой водой, как принято считать, а водой соленой морской, с запахом ветра, водорослей и дальних просторов. На этом фоне, рецепты русских вареных медов, даже если они колеровались и отдушивались средиземноморскими пряностями, например шафраном, выглядят очень умеренно:
   «Взвари два фунта хмелю, и сцедивши воду разсыти на ней пуд меду, и вари снимая пену до тех пор, как будет чист; потом простуди так, чтоб был только чуть тепл; после заквась дрождями; и как укиснет, то слей в боченок. Заквашивай прежде втораго варенья; а как укиснет, то вари опять, и положи клею, размоча его в том же меду; и когда он целую неделю в боченке простоит, то перелей в другой боченок; а для лучшаго колера положи не много шафрану». [661 - Осипов. Стр. 204–205.]
   Всё-таки гораздо чаще, чем привозные пряности, для приготовления русских медов использовались свои исконные продукты. Согласно Словарю русского языка XI–XVII веков меда могли быть вишневыми, малиновыми, черемховыми, яблочными и другими. Из Актов исторических: «Ведро меду вишневого, ведро меду малинового. 1563 г. Меду черемхового. 1599 г.» Мёд мог быть белым, красным, светлым, чёрным. «И подавал государь посланнику меды красные в золотых ковшех и в чарках. Рим. имп. Д. 1. 1587». Были напитки, сделанные по специальной рецептуре, меда княжие, боярские, братские. «Послано послом дацким с сытного дворца… 10 ведр меду княжого, 15 ведр меду боярского (около 1560 г.)». Сорта меда отличались и по качеству: мед лучший, добрый, росхожий, пошлый, столовый. «Хмелку маленко упарити да розсытити как пошлой мед. Сим. Обих. книгоп., XVI в; Бочка меду лутчего… бочка меду расхожева. Клад. росп. Мор. 1656 г.». [662 - Словарь АН. т. 9. Стр. 54.]
   Вареные меда могли быть не только напитком, «крепче вина», но и слабоалкогольным питьём, это зависело от количества мёда в бродильном чане. Кроме мёда, в сусло могли добавлять проросшее или истолченное зерно. Такие напитки, получаемые путём комбинации искусственно сброженного мёда с продуктами искусственно сброженного ржаного или ячменного зерна, отличались повышенной крепостью. В отличие от меда ставленого, который мог выдерживаться в той же бочке десятки лет, вареные меда стали «переливать» в процессе выстаивания (аккуратно сливать с осадка). Такой процесс, напоминающий современные технологии приготовления вин, описал В. В. Похлебкин:
   «…засмоленные бочки с мёдом после вторичной или третьей переливки ставили на лёд, и брожение в них как бы «замораживалось» до такой степени, что его продукты не превращались в газы, а «уходили» в сам мёд; что и сообщало варёному меду особую сногсшибательную крепость». [663 - Похлебкин. Стр. 24.] Как указывал в своей книге Николай Петрович Осипов, в мёд на последней стадии приготовления добавляли ещё и рыбий клей (карлук). Этот дорогой продукт применялся для осветления напитка (связывания и осаждения взвешенных частиц), для полной остановки процессов брожения, что тоже очень близко к современным технологиям виноделия. Древний способ получения рыбьего клея достаточно подробно описали неисчерпаемые Брокгауз и Эфрон:
   «Русский рыбий клей, ценимый выше других сортов, добывается из плавательнаго пузыря осетровых рыб: белуги, осетра, шипа и севрюги. Вынутый из рыбы плавательный пузырь отмывается от крови и разрезывается ножницами, так что из овальнаго пузыря получается сердцевидная пластина, которая и растягивается на лубке наружной поверхностью пузыря к лубку, а внутренней наружу. Эта последняя собственно и составляет чистый клей, наружная же, из соединительной ткани, оболочка пузыря отделяется и бросается.
   Просушенныя на лубке «клеины» имеют, при тщательном приготовлении и чистоте, полупрозрачный с перламутровым отливом вид; клей не имеет ни запаха, ни вкуса, растворяется в теплой воде почти без остатка. Употребляется для склеивания дорогих вещиц и в гораздо большем количестве – для очистки, точнее, для осаждения взвешенных частиц в бродящих жидкостях, главным образом при приготовлении пива, вин и при фабрикации наиболее ценных сортов конфект». [664 - Брокгауз. Эфрон. Т. XXVII. Стр. 397.] После всех произведённых операций – нескольких переливов, холодовых ударов, осветления, выдержки, изначально недорогой варёный мёд со временем стал приближаться по стоимости к мёду холодного брожения, то есть тоже становился продуктом недешёвым.
   Ещё одним дорогим напитком в Московском государстве было виноградное вино. Древние летописи свидетельствуют о существовании виноградных вин на Руси с седой старины, вина эти вероятно были «греческими», завезёнными из Византии или Малой Азии (Сирии). Память народная также сохранила этот факт в сказках и былинах – «вина заморские» стали привычным литературным сказочным оборотом.
   «Что есть вино, и рекут питие вытиснутое из гроздовиа. Лог. Авиас., 1483 год; Пировал князь великий у архиепископа Феофила… а проводного бочка вина красного. Софийская I летопись». [665 - Словарь АН. Т. 2. Стр. 183.] Прежде чем попасть на Русь, вина проделывали долгий и нелёгкий путь, изначальной целью этих напитков были совсем не княжеские застолья. Так же как и деревянное (оливковое) масло, восточное ароматическое вещество – ладан, сладкое и крепкое красное вино было неотъемлемой частью православного церковного ритуала (кровь Христа). Его так и называли «вино церковное» или «вино служебное».
   «Ездил Герасим с Москвы в Николской манастырь для манастырского дела, купил свеч да ладону, да вина церковнаго на полчетверта алтына. Кн. расх. Болд. м. 1589 г.; Куплено в мнстыре вина служебного бочка. Кн. прих. – расх. Тихв. м. 1592 г.». В XVII веке ситуация стала меняться. В Московском государстве увеличилась прослойка зажиточных людей, вкусы становились тоньше, запросы сложнее. На московский рынок, как отмечают таможенные книги, устремился поток дорогих и изысканных европейских вин.

//-- Роспись немецких товаров, которые были привезены морем в 1671 г. в Архангельск. --//
   …3 бочки цуката.
   98 бочек конфетнаго инбиря.
   1 ящик брунелей.
   2 бочки мускатных орехов.
   943 бочки винных ягод.
   367 бочек длиннаго изюма.
   200 корзин того же.
   37 бочек слив.
   6 бочек и 4 тюка аниса.
   130 пип испанского вина.
   109 оксофтов белаго французскаго вина.
   720 того же краснаго.
   2 бота мальвазии.
   6 бочек мускателя.
   2 бота аликанта.
   5 ботов вина тинта.
   1 бот бастерта.
   8 пип петер-сцемена.
   26 оксофтов виннаго уксуса
   157 пип соленых лимонов.
   1 бочка лимоннаго сока [666 - Курц. Стр. 126.]…

   Словарь русского языка XI–XVII веков загадочный «бот» предположительно расшифровывает как бочонок. А один оксофт, как становится ясно из записи в дневнике Иоанна Георга Корба, приезжавшего в 16 9 8 году в Россию, к Петру I, равнялся четырём вёдрам. Другой автор, Д. Прозоровский, в Журнале народного просвещения от 18 5 4 года, в статье «Древние русские меры жидкостей» указывал, что оксофты, как и вёдра были различны, и в XVIII веке в одном оксофте было 18 вёдер. [667 - Прозоровский. Ч. LXXXI. Стр. 246.] Не будем углубляться в запутанные старинные единицы измерения объёмов, важнее другое: импортные виноградные вина (кроме вина церковного), так же, как и ставленные меда, благородный ол, являлись напитками избранных. Простой народ пил просяную бузу, ржаной квас, простой вареный мёд, иногда берёзовицу. Постепенно названия разных алкогольных напитков, сделанных из зерна: квас, буза, ол, стали заменяться общим названием – пиво.
   Для производства вареных хмельных напитков на Руси существовал специальный сосуд, большой горшок с широким горлом, который назывался корчага. По Далю корчага, это «большой глиняный горшок или чугун, чугунчик, развалистее горшка. Корчага щаная, пивная». [668 - Даль. Т. 2. Стр. 434.] Подобием корчаги являлся меньший по размерам, деревенский «чугунок» с широким горлышком и суженым днищем, который мы ещё могли видеть в советские времена в некоторых хозяйственных магазинах. В. И. Даль сообщал, что корчага была ёмкостью универсальной и использовалась в самых разных целях:
   «Корчажное пиво, мед, печное, домашнее, вареное в корчаге. Корчажная сидка смолы: над ямками, из которых деревянныя трубы проведены к общей колоде, опрокидывают набитыя смольем корчаги, обкладывают их дровами и зажигают. Корчажное сало, домашней вытопки». [669 - Даль. Т. 2. Стр. 435.] Её вместимость была приличной, около двух вёдер, как сообщал в 1854 году в статье «Древние русские меры жидкостей» известный русский археолог и литератор Дмитрий Иванович Прозоровский:
   «…корчага определяется равною почти 2 ведра, а точнее от 1 1/2 до 1 3/4 ведра, что довольно близко и к нынешнему размеру этого сосуда. Хотя о корчаге, как мере, не вовсе не упоминается в актах с XII века, но едва ли не она явилась в XVI и XVII веках под именем насадки». [670 - Прозоровский. Ч. LXXXI. Стр. 249.] В этой же статье, напечатанной в Журнале народного просвещения, Д. И. Прозоровский прослеживает прямую связь русской глиняной корчаги с глиняным же древнеегипетским «батом» и древнегреческим «керамионом», которые имели сходную форму и использовались примерно в тех же целях.
   Хмельные напитки кроме корчаг варили и чанами гораздо большей ёмкости (при их наличии), варили нечасто, сразу в больших количествах, используя эти напитки не для повседневного потребления, а в религиозных языческих ритуалах и мистериях. Иногда зерновой или медовый баланс селений или целых княжеств этого делать не позволял. Мёд, как правило, варили осенью, после его сбора. Напитки из зерна также осенью, после сбора урожая, или весной, когда легко можно было получить проросшее зерно – солод. Берёзовицу, как вы понимаете, ставили один раз в году, весной. По словам В. В. Похлёбкина:
   «…пивоварение, особенно высококачественное, носило отчасти ритуальный характер, было приурочено к определённому вре мени года и в своих лучших образцах оставалось весьма дорогостоящим и, главное, чрезвычайно трудоёмким методом, требующим больших затрат сырья, особой посуды (огромных котлов) и артельного, коллективного производства. Пиво варили сразу на несколько сотен человек, и его надо было израсходовать как можно быстрее, в два-три дня, ибо его не умели сохранять». [671 - Похлебкин. Стр. 24.]
   То, что алкогольные напитки древности были неизменной частью языческих ритуалов у многих народов, в том числе и на Руси, было важным фактом общественного устройства. Такие религиозные обряды предполагали участие всех членов общины, древние устоявшиеся правила не допускали вольностей отдельной личности. Не стоит недооценивать и силу общественного мнения, коллективизм на Руси был традиционно силён, а отступление от общепринятых правил, как правило, вызывает недовольство и гнев окружающих. Поэтому стоит согласиться с Вильямом Васильевичем Похлёбкиным, многие столетия хмельные напитки на Руси были в основном продуктом группового культового употребления. И только где-то к XV столетию, когда с развитием земледелия и пчеловодства появились излишки зерна и мёда, а соответственно и излишки спиртных напитков, их, конечно, начали пускать в продажу. Традиционные хмельные напитки отпускали в розлив в тех же местах, где торговали едой, в славянских землях такие заведения назывались «корчма, корчемница». Когда сваренный запас «хмельной влаги» подходил к концу, наступал период естественной трезвости.

Глава 23
Quinta Essentia – пятый элемент

   По мере развития бортничества, пчеловодства и сельского хозяйства, с увеличением массы получаемого мёда и ростом количества собираемого зерна, возрос объём пиво– и медоварения, стало больше пивных и медовых мастеров, повысился их профессионализм. С началом применения хмеля напитки становились всё более и более крепкими, совершенствование технологий увеличивало их срок хранения. Начиналась эпоха индивидуального потребления алкоголя, появились и первые пьяницы: «ква́сники», «питуны», «питухи́», «питки́» (по В. И. Далю).
   Возникновение нового прибыльного промысла не могло пройти мимо внимания Кремля, и великий князь Иоанн III Васильевич, по ряду свидетельств, ввёл первую винную монополию. По крайней мере, об этом сообщал С. М. Соловьёв: «По свидетельству Иосафата Барбаро, при Иоанне III-м право варить мед и пиво, употреблять хмель сделалось исключительной собственностию казны». [672 - Соловьев. Кн. 1. Стр. 1535.] Однако давайте сами прочтём записи посла Иосафато Барбаро, возвращающегося из Персии:
   «Вина Москвитяне не пьют; но делают особеннаго рода напиток из меда или из пшеницы, подмешивая туда хмель, который, приводя напиток в брожение, придает ему такую крепость, что им можно напиться до пьяна как вином. Не смею умолчать здесь о постановлении, сделанном нынешним Великим Князем. Видя, что подданные его предаются пьянству и пренебрегают полезными занятиями, он издал указ, воспрещающий кому бы то нибыло варить мед и пиво и употреблять хмель. Этим способом ему удалось исправить народ свой». [673 - Барбаро. Стр. 59.] Вам не кажется, что написанное венецианским послом: «…он издал указ, воспрещающий кому бы то нибыло варить мед и пиво и употреблять хмель», больше смахивает не на винную монополию московской казны, а на запрет употребления хмельных напитков? Достаточно категоричную оценку пьянства в Московии дал Михалон Литвин:
   «В Московии же нет нигде шинков, и если у какого нибудь домохозяина найдут хоть каплю вина, то весь его дом разоряется, имение конфискуется, прислуга и соседи, живущие в той же улице наказываются, а сам навсегда сажается в тюрьму. С соседями потому поступают так строго, что они даже не зная о преступлении, считаются зараженными». [674 - Литвин. Стр. 31.] А вот записка Алберта Кампензе к его святейшеству Папе Клименту VII по поводу нравов московитян:
   «Мужчины вообще рослы, сильны и привычны ко всем трудам и переменам воздушным; но очень склонны к пьянству. Эта народная слабость принудила Государя их запретить навсегда, под опасением строжайшаго взыскания, употребление вина, пива и другаго рода хмельных напитков, исключая одних только праздничных дней. Повеление сие, не смотря на всю тягость онаго, исполняется Московитянами, как и все прочия, с необычайною покорностию». [675 - Кампензе. Стр. 32–33.] На запрет спиртного указывают и уже упоминавшиеся записки Матвея Меховского:
   «Во избежание пьянства, государь запрещает под страхом лишения жизни держать в домах мед или другие опьяняющие напитки, кроме двух—трех раз в году с разрешения государя». [676 - Меховский. Стр. 115.] Австрийский дипломат, барон Сигизмунд Герберштейн подробно описывая Московию, не смог бы пройти мимо повального пьянства московитян. Однако он ничего об этом не сообщает, наоборот, отмечает чинное и размеренное «питие»:
   «Пьют же таким образом. Тот, кто начинает, берет чашу и выходит на середину жилища; стоя с непокрытой головой, он излагает в торжественной речи, за чье здоровье пьет и чего ему желает. Затем, осушив и опрокинув чашу, он касается ею макушки, чтобы все видели из этого, что он выпил и желает здоровья тому господину, чье имя он назвал при питье. Затем он идет на высшее место, велит наполнить несколько чаш, вслед затем подает каждому его чашу и присоединяет имя того лица, за чье здоровье надлежит пить… Этот обычай наблюдается вообще у дворян и у тех, кому позволено пить мед и пиво». [677 - Герберштейн. Стр. 208.] Как видим, по мнению Герберштейна употребление спиртного было ограничено дворянами и узким кругом неких доверенных лиц. Значит, у остальных – простонародья, пить «мёд и пиво» особой возможности в общем то и не было.
   Приведённые сообщения современников – иноземцев, явно свидетельствуют: в первой половине XVI века в Московском государстве появилась первая торговля алкогольными напитками местного производства, чего ранее не было (подданные его предаются пьянству). И это заставило Иоанна III принять серьёзные запретительные меры против разгула подданных, которые «пренебрегают полезными занятиями». То есть на Руси, впервые в её истории, был введён своеобразный «сухой закон». Наиболее интересным здесь является то, что запретительные меры великого князя вроде бы принесли ожидаемый результат: «Повеление сие, не смотря на всю тягость онаго, исполняется Московитянами, как и все прочия, с необычайною покорностию» [678 - Кампензе. Стр. 33.] и «Этим способом ему удалось исправить народ свой». [679 - Барбаро. Стр. 59.] Не хочу идеализировать действия великого князя Иоанна, вряд ли он заботился в первую очередь именно о сохранении нравственности своего народа (хотя в определённой мере это могло быть и так). Запреты, скорее всего, отражали усиление борьбы церкви с проявлениями язычества, обряды которого были неразрывно связаны с коллективным пиво и медопитием. Но боюсь, что и наш знаменитый историк Сергей Михайлович Соловьёв в этом случае не совсем прав. Действия Иоанна III никак не свидетельствовали о его желании пополнить казну за счёт сбора «пьяных» денег.
   Меры по ограничению потребления спиртного касались не только простого люда, но и высшей знати. Сохранились наставления Иоанна III московским послам перед отправкой их за границу:
   «А как будете у короля за столом, и после стола пришлет за вами король, чтоб вы шли вместе пить, то вы идите все к Петру, да чтоб между вами все было гладко, и пили бы вы бережно, не допьяна; где ни случится вам пить, вы бы себя берегли, пили бы бережно, чтобы вашим небрежением нашему имени безчестья не было: ведь что сделаете неприличное, то нам безчестье и вам безчестье же; так вы бы во всем себя берегли». [680 - Соловьев. Кн. 1. Стр. 1568.] На этом фоне курьёзно выглядят случаи недостойного поведения послов иноземных, которые приводит С. М. Соловьёв:
   «Мы видели, как Иоанн III наказывал своим послам, чтоб они при этом потчиваньи не напивались допьяна; но послы, приезжавшие в Москву из других государств, как видно, не получали подобных наказов: литовский посол Станислав Глебович, напившись пьян, вздумал говорить, присланному потчивать его, князю Ноздреватому о цели своего посольства, о сватовстве своего государя на дочери великаго князя и т. д.
   О венгерском после говорится: «Ел у великаго князя, а после стола князь великий посылал поить его; посол в ту ночь пьяный расшибся и не мог быть на другой день с королевскими речами»». [681 - Соловьев. Кн. 1. Стр. 1569.] Вряд ли пьянство иноземных послов связано с недостаточным инструктажем или отсутствием наставлений от своих королей. Иноземные монархи в своей строгости, как правило, не уступали московским князьям. Дело здесь в другом.
   По всей территории Европы, так же, как и в Московии, увеличивался объём производимых, а соответственно и потребляемых хмельных напитков. На смену коллективному ритуальному пьянству, ограниченному правилами обрядности и частотой проведения этих обрядов, шла возможность индивидуального питья спиртного. Процесс замены коллективного пьянства индивидуальным, набиравший силу в течении XIV–XV веков мало освещён в исторической литературе. Он происходил и у германцев, и у славян, и у других народностей. А ведь это была самая настоящая социальная революция, разрушавшая вековые уклады жизни общин, стереотипы поведения, уничтожавшая древние «табу», расшатывавшая старые моральные догмы и устои. На смену древнему коллективу шел индивидуалист в его самой откровенной форме. Параллельно с ломкой социальных и культовых норм употребления традиционных спиртных напитков, в Европе начался другой процесс, колоссальный технологический прорыв (некоторые исследователи сравнивают его последствия для состояния средневекового общества с ядерным взрывом), было начато производство и потребление очищенного алкоголя.

   Технологию дистилляции винных продуктов – производства горячего (горящего) вина, концентрированного аналога водки (спирта) изобрели арабы, и с этим их изобретением было связано много тайн. Чтобы хоть одним глазком заглянуть в них, давайте возьмём в руки старинный труд «Открытые тайны древних магиков и чародеев» профессора прусского королевского кадетского корпуса Г. Галле (русскоязычный перевод с немецкого издан в 1801 году):
   «Горячее вино составляет собственно изобретение Арапов, и сначала приуготовление онаго хранили за великую тайну. Около 1290 году Раймунд Луллий открыл сию тайну одному Ученому на острове Майорке, под названием “аква вита“, т. е. жизненная вода… Предписывали оную с магическим видом принимать каплями, и оная производила чрезвычайныя действия, паче потому, что выдавали оную за подарок Алхимии. Генуэзские купцы купили себе тайну сего искусства, и продавали водку маленькими бутылочками, под названием: всемочная жизненная вода. Они делали свою из виноградных дрождей, после из сочных плодов, а наконец из хлебной муки. В десятом столетии торговля Генуэзская разрушилась, и тайно сделалась известною всему свету». [682 - Г. Галле. Открытые тайны древних магиков и чародеев. Москва. 1801. ч. 5. Стр. 288–289.] Дальнейший путь «aqua vitae» (воды жизни) прослеживает известный нам русский писатель Иван Прыжов:
   «В XIII веке водка является в Европе, и до XVI в. употребляется как лекарство или эссенция, и продается по аптекам (Schultze, 126). В 1330 г. она известна в южной Германии, в 1460 г. в Швеции, в конце XIV в. (1398) от Генуэзцев, торговавших с Переяславом и Ромном, переходит в южную Русь». [683 - Прыжов. Стр 49.] В Европе «воду жизни», или «эликсир жизни», связывают с алхимиком и богословом Альбертом Великим (Albertus Magnus, 1193/1206–1280), философом и проповедником Раймондом Луллием (Raimondus Lullius, 1232/1235–1315), медиком и философом Петром Испанским (Пьетро Ребули—Юлиани, 1220–1277), ставшим Папой Римским Иоанном XXI. По одной из версий, первым выделил чистый спирт в 1264 году путем дистилляции вина болонский медик Таддео Альдеротти (Taddeo Alderotti, 1223–1295). Многие другие великие алхимики, те самые, которые искали философский камень, способы превращения свинца в золото, возможности получения металлов из неметаллов, пути получения таинственных лекарств, обязательно изучали свойства и изыскивали новые способы получения этого «эликсира жизни».
   Название «aqua vitae» (вода жизни) не было просто метафорой, о полезных свойствах спирта писали почти все известные деятели медицины того времени. Неотъемлемой частью культуры эпохи Возрождения стал трактат «Об искусстве изготовления горящей воды» (De arte conficiendi aquam ardentem), написанный Микеле Савонаролой (Michele Savonarola, 1386–1466). Кроме имён: aqua vitae («вода жизни»), aqua ardens («горящая, пылающая вода»), у спирта в Средние века было ещё одно широко распространённое имя: «quinta essentia» (квинтэссенция, пятая сущность, пятый элемент). Это название связано с воззрениями Аристотеля, считавшего, что Вселенная имеет вид сферы и разделена на две части. Нижняя часть, подлунный мир, состоит из четырех элементов – земли, воды, воздуха и огня, верхняя часть, надлунный мир, – из пятого элемента, эфира или «quinta essentia». Устройство мира по Аристотелю оставалось общепринятым постулатом и в европейском средневековье, а «квинтэссэнция», вытяжка из вина, священного напитка древности, виделась не только чудодейственным лекарством, но и знаковым символом.
   Надо иметь в виду, что производство aqua vitae приносило большие деньги, и очень скоро «эликсир жизни» превратился из дорогого лекарства в притягательный напиток, производившийся и потреблявшийся в значительных объёмах. Физиология человеческого организма, не испытывавшая до тех пор воздействия больших доз концентрированного алкоголя, была беззащитна против такого удара. Сложившейся же культуры индивидуального питья спиртного, неписаных норм, правил, психологических установок ещё не было. Не было всего того, что позволяет нынешнему цивилизованному европейцу выпить с приятным собеседником пару глотков виски или коньяка и не продолжить эту беседу разгульной пирушкой. Кроме того, в стойких стереотипах поведения по-прежнему сохранялась норма обязательности алкогольных оргий при коллективных языческих обрядах. Как мы знаем из древних источников, языческие ритуалы предполагали крайние формы опьянения и даже исступления, иначе тебя могли заподозрить в неискренности, в неуважении к божествам. На степень ритуального опьянения наверняка оказывали действие и ядовитые растения (зелье), добавляемые в священное питьё, поэтому такой обряд, наверное, правильнее назвать «введением в состояние транса». Как известно, северные шаманы в этих же целях с древности использовали грибы мухоморы. «Считалось богоугодным напиваться пьяным на этом пиршестве, оставаться же трезвым возбранялось», – так описывал К. О. Тиандер древнеславянский обряд в честь бога Святовита, проводимый на острове Рюген. [684 - Тиандер. Стр. 210.]
   Всё это привело к тому, что по всей территории Европы, на юге раньше, на севере позже, стали привычными картины, описанные Михалоном Литвиным:
   «В городах Литовских нет более частых заводов как те, на которых варится из жита водка и пиво. Эти напитки берут они с собою на войну и, сделав к ним навык дома, если случится им во время войны пить непривычную воду, гибнут от судорог и поноса. Крестьяне, оставив поле, идут в шинки и пируют там дни и ночи, заставляя ученых медведей увеселять себя пляскою под волынку. Отсюда происходит то, что, потратив свое имущество, они доходят до голода, обращаются к воровству и разбою, так что в каждой Литовской провинции в один месяц больше людей казнят смертью за эти преступления, нежели во всех землях Татарских и Московских в продолжении ста или двух сот лет». [685 - Литвин. Стр. 31.] Трактат «О нравах татар, литовцев и москвитян» был представлен великому князю литовскому и королю польскому Сигизмунду II Августу в 1550 году, через 45 лет после смерти князя московского Иоанна III. Он явно охватывал период существования в Московии «сухого закона», введённого этим великим князем, а также продолженный его сыном Василием III Иоанновичем и великой княгиней Еленой Глинской во время малолетства Иоанна IV. Вспомним, в Москве в это время «нет нигде шинков», а тех, кто тайно содержит спиртное, их прислугу и даже соседей наказывают жесточайшим образом, также и у татар «наказывается восьмидесятью палочными ударами и столькими же монетами тот, кто только попробует вина».
   У жителей же Литовского государства: «День начинается питьем водки; еще в постели кричат: “вина, вина!” и пьют этот яд и мужчины, и женщины, и юноши на улицах, на площадях, а напившись ничего не могут делать, как только спать, и кто раз привык к этому злу, в том постоянно возрастает страсть к пьянству». [686 - Литвин. Стр. 32–33.] Буквально патологическое пристрастие к водке у эст ляндских крестьян, живущих «на Малльском берегу» отмечал Адам Олеарий:
   «Только что мы достигли берега и не успели еще высадиться, как крестьяне сейчас же схватились за бутылку с водкою, которую мы им предоставили охотно, но слишком рано: не успели мы еще вынести груз и разместить его на суше, как они побежали с бутылкою в деревню, созвали своих родных и соседей и выпили бутыль столь поспешно, что раньше, чем мы спохватились, они уже бегали кругом с женами и детьми, донельзя пьяные, начали ругаться и драться». [687 - Олеарий. Стр. 92.] Надо уточнить, что «бутылка водки», которую презентовали члены голштинского посольства наёмным эстляндским гребцам, была «в три кувшина вместимостью». Неясен правда объём пресловутых кувшинов, соответственно и величина этой «бутылки» (кувшины явно являлись специфической единицей измерения объёма). Можно только предположить, что такая голштинская бутыль была сравнима с английским галлоном, который в свою очередь равнялся 4,55 литра, что составляло 0,37 русского ведра, соответственно и емкость кувшина могла составлять чуть более полутора литров. [688 - Сравнительные таблицы русских, метрических и английских мер. Министерство финансов. Главная палата мер и весов. С.-Петербург. 1907. Стр. 44.] Если это так, то в голштинской «бутылке» было почти пять литров дармовой «аква вита», крепость которой была гораздо выше привычных нам 40º. Было с чего напиться бедным эстляндским земледельцам.
   Особое пристрастие к пьянству отмечалось среди европейского профессионального военного сословия. У того же Олеария коротко и буднично описана встреча голштинского посольства с иноземными офицерами, находящимися на Московской военной службе:
   «В эти дни мы встретили несколько военных офицеров; которые по окончании войны под Смоленском возвращались из Москвы. Так, например, 4 того же месяца в яме Зимогорье мы встретили полковника Фукса, а в Волочке, другом яме, полковника Шарльса с другими офицерами. Когда они пришли посетить послов, их угостили испанским вином. Так как несколько часов подряд сильно пили, то наш трубач Каспер Герцберг до того захмелел, что спьяна смертельно ранил шпагою одного из наших стрельцов». [689 - Олеарий. Стр 42.] Случай был явно обыденным, поскольку в запи сках секретаря посольства ему не уделено сколь-нибудь заметного внимания. Повальное пьянство иностранных военных было даже увековечено в московском городском жаргоне, о чём упоминал Олеарий:
   «Четвертая часть города называется Стрелецкая слобода (Strelitza Slawoda); она лежит в южной части, за Москва-рекой, в сторону к Татарской земле… Часть эта построена отцем тирана, Василием, для иноземных воинов: Поляков, Литовцев и Немцев, и названа Налейки (Naleiki), именно по причине господствующаго там пьянства; ибо слово «Налей!» (Nali) значит у Русских: поднеси! Это особое помещение для иноземных войск устроено по тому, что иноземцы преданы пьянству еще более Москвитян, так как нельзя было надеяться, чтобы искоренить в них привычку, так давно ими усвоенную и сделавшуюся даже их врожденным пороком, то им и предоставили полную свободу пить». [690 - Олеарий. ЧИОИДР. 1868. кн 3. Стр. 112.] Ещё ранее мятежный князь – беглец Андрей Курбский, в своей знаменитой переписке с Иоанном Грозным одной из причин, способствовавших успехам московских войск в войне в Лифляндии (1558–1560 гг.), называл повальное пьянство немецких рейтаров и пехотинцев:
   «…яко Немцы мало бывают в день трезвы, взявши от бегающих во осаду ведомость, а не выведавшися совершенне, яковое войско грядет. Нашиж аще и ведали о нем, но не надеялись, иже так малым людом дерзнет ударити на так неравное собе войско. Пред полуднем, на опочивании, ударили на едину часть смешавшихся со стражею наших, потом пришли до коней наших и битва сточися». [691 - Сказания Курбского. Стр. 63.]
   Да что там военные. Давайте прочтём интересную инструкцию, данную английским послом, сэром Томасом Смитом членам своего посольства в 1604 году, перед высадкой на русский берег:
   «…Просил бы я также вас избегать игры в кости и в карты: не говоря уже о том, что эти игры считаются здесь у порядочных людей делом низким и гнусным, оне компрометировали бы и меня, да и вам самим от них был бы только убыток… Особенно же помните, что хотя при климате, в котором и вам прийдется жить, пьянство считается здесь скорее обычаем, нежели пороком, в других оно этим людям однакоже ненавистно. Но, поборов себя в этом, вы сумеете обуздать себя и во всем остальном и, я надеюсь, докажете своею разсудительностью, в сравнении с их гнусным скотством, что вы никогда ничего подобнаго и не знавали». [692 - Смит. Стр. 20.] Видимо посол очень хорошо знал своих подчинённых, если не ограничился увещеваниями а ещё и строго предупредил:
   «Я же буду с радостью награждать тех, кто окажется в этом рачителен, но вместе не промедлю на будущее время и с наказанием; и пусть никто не разсчитывает на мою снисходительность или доброту…». А вот, то же посольство уже в Москве, после состоявшейся царской аудиенции. В соответствии с дипломатическим протоколом «проведать посла и королевских придворных» к англичанам прибыл знатный боярин, князь Роман Федорович Троекуров, с целью «…пить здоровье великаго государя и нашего короля, а также царевича и нашего наследнаго принца и прочих высочайших особ, что он и исполнил весьма усердно, равно как и некоторые из нас, которые еще могли это сделать без вреда здоровью, будучи уже нагружены медами и иными напитками на столько, что и сорок русских не устояли бы на ногах». [693 - Смит. Стр. 38.] Не слишком-то смогли «обуздать себя» «в сравнении с гнусным скотством» московитов славные английские дипломаты, если на царском приёме в Кремле «нагрузились» спиртными напитками настолько, «что и сорок русских не устояли бы на ногах». А вот в отношении боярина, князя Троекурова, в английских записках сквозит плохо скрываемая симпатия:
   «От нас он уехал с легким сердцем и с тяжелою ношей, так как на прощанье посол подарил ему 30 ярдов золотой парчи и два кубка с крышками. И в правду, это должен быть весьма разумный боярин, если он так умеет животом заработать себе на платье, а вливая в свою глотку лишнюю чарку вина, положить себе в карман сотню – другую марок, чтобы было на что “опохмелиться” (как это зовется у русских); повторяю – это малый не промах». Очевидно, лиц, способных выдержать «ударные дозы» алкоголя, в те времена в Москве ещё было немного, если князь Троекуров отмечен англичанами как местная достопримечательность. Но вам не кажется, что такая положительная оценка англичанами знатного русского боярина как раз расставляет акценты в перечне общественных ценностей, бытующих в то время в заморском королевстве?
   Рядом, в соседних странах, бушевали алкогольные страсти, а на Руси, благодаря жестким мерам великого князя Иоанна III, была тишь и благодать, «сухой закон» держался достаточно долго. Но «алкогольная революция», начавшаяся в Европе, не могла не затронуть Московское государство, мало-помалу в стране началось производство концентрированного алкоголя, водки, которую тогда называли горячим вином. Писатель Иван Прыжов в уже упоминавшейся книге «История кабаков в России в связи с историей русского народа» считал, что водку на Руси начали производить только в начале XVI века. [694 - Прыжов. Стр. 48.] Вильям Васильевич Похлёбкин в книге «История водки» на основе собранных и изученных исторических документов считал доказанным факт начала производства на Руси водки как брендового напитка между 1448 и 1478 годом, то есть чуть раньше середины XV столетия. [695 - Похлебкин. Стр. 67.] Производимая в небольших количествах, как правило, на казённых винокурнях водка, горячее вино, находила своего потребителя, особенно если он был иноземцем. Вот, как это описывает Иван Прыжов в книге «История кабаков в России»:
   «Свидетельство иностранцев, что еще при Иване III (1462–1505) закрыты были корчмы и народу было запрещено употреблять напитки и что при его преемнике, Василии (1505–1533), только слугам великаго князя и иностранцам позволено было пить, и для их попоек отведена слобода, огороженная забором, – показывает нам, что в Москве начиналось новое положение вещей, неизвестное остальной Руси». [696 - Прыжов. Стр. 39.] Период величайшей народной трезвости и воздержания продолжался и во время правления великого князя Василия III Иоанновича, сына Иоанна III. Но как бы долго ни длился «сухой закон», дело всегда заканчивается плачевно. Расцвело тайное производство алкоголя – корчемство. В большинстве случаев, именно корчмари занимались «курением вина», изготовлением того, что мы сейчас называем самогоном. Из-за большого количества сивушных масел для ароматизации в это «горячее вино» добавляли пахучие травы (зелье), почему и водку стали ещё называть «зелено вино», то есть зельевое вино.
   Ко времени правления Иоанна IV подпольное корчемство, видимо, достигло такого размаха, что грозный царь вынужден был принимать срочные меры:
   «В выписи 1552 г., данной по приказу Ивана IV Андрею Берсеневу и Хованскому, велено им было беречи накрепко во всей Москве, чтоб «священический и иноческий чины в корчмы не входили, в пьянстве не упивались, не празднословили и не лаяли». [697 - Прыжов. Стр 42.] По всем городам посылались царские дьяки, обладавшие чрезвычайными полномочиями:
   «В лето 7079, месяца февраля в 23, в пяток на масляной недели, приехали в Новгород дьяки опришные, Семён Федоров сын Мишин, да Алексей Михайлов Старой, да заповедали винщиком не торговати, да и сторожню уставили, на великом мосту решотки; а поимают винщика с вином, или пьянаго человека, а ни (и они) велят бить кнутом, да и в воду мечют, с великаго мосту». [698 - Прыжов. Стр 41.] Видимо, с целью же обуздания этого неконтролируемого рынка спиртного, при Иоанне Васильевиче Грозном открываются государственные питейные заведения, которые описывал знакомый нам Джильс Флетчер:
   «В каждом болшом городе устроен кабак или питейный дом, где продается водка (называемая здесь Русским вином), мед, пиво, и проч. С них Царь получает оброк, простирающийся на значительную сумму: одни платят 800, другие 900, третьи 1000, а некоторые 2000 или 3000 рублей в год». [699 - Флетчер. Стр. 43.] Как только по царскому указу на Руси были открыты «государевы кабаки», у нас начались те же безобразия, которые мы уже видели в европейских странах:
   «Там, кроме низких и безчестных средств к увеличению казны, совершаются многия самыя низкия преступления. Бедный работник и мастеровой часто проматывают все имущество жены и детей своих. Некоторые оставляют в кабаках двадцать, тридцать, сорок рублей или более, пьянствуя до тех пор, пока всего не истратят. И это делают они (по словам их) в честь Господаря или Царя. Вы нередко увидите людей, которые пропили с себя все и ходят голые (их называют нагими)». В желании царя наполнить казну вряд ли стоит сомневаться, но возлагать на Иоанна Грозного всю вину за распространение алкоголизма на Руси неправильно. Были причины, было и следствие. Благие действия великого князя Иоанна III законсервировали проблему, а при его внуке Иоанне IV тлеющий процесс вырвался наружу. Иоанн Грозный, которого в чём-в чём, а в отсутствии жёсткости упрекнуть нельзя, по всей видимости, сумел обуздать неконтролируемое пьянство, да и повсеместное открытие казенных кабаков позволило не только наполнить казну, но и выпустить пар. По крайней мере, в конце XVI столетия, во время царствования Федора Иоанновича, сына Иоанна Грозного, иностранные дипломаты всё ещё отмечали, что пьянство в Московии считается явлением позорным. Например, посол Николай Варкоч, отправленный императором Священной Римской империи германской нации Рудольфом II в 1593 году в Москву с просьбой об оказании помощи в борьбе с Турцией, записал в своём дневнике о русских нравах того времени:
   «Когда случится у них большой праздник, они проводят его со многими обычаями и церковными обрядами. По исполнении обрядов и обычаев, справляют праздник объядением и пьянством: однако ж, кроме праздничнаго времени, этого никогда не бывает явно и опьянение считается гнусным состоянием. Такое пьянство по праздникам продолжается целые восемь дней». [700 - Варкоч. Стр. 34.] Эта идиллическая картинка московских нравов во время правления слабого царя Фёдора скорее всего объясняется сохранившейся инерцией, заданной российскому обществу его грозным отцом. Даже после смерти Фёдора Иоанновича, при короновании Бориса Годунова, угощение народа водкой явилось фактом исключительным, что отметил голландский купец Исаак Масса, находившийся в это время в Москве:
   «В Кремле, в разных местах, были выставлены для народа большие чаны, полные сладким медом и пивом, и каждый мог пить сколько хотел, ибо для них наибольшая радость, когда они могут пить вволю, и на это они мастера, а паче всего на водку, которую запрещено пить всем, кроме дворян и купцов, и если бы народу было дозволено, то почти все опились бы до смерти». [701 - Масса. Стр. 52.] Такое описание Москвы начала XVII века является лучшим приложением к афоризму Овидия «запретный плод сладок». Замечания Исаака Массы: «каждый мог пить сколько хотел, ибо для них наибольшая радость, когда они могут пить вволю» или «водку… запрещено пить всем, кроме дворян и купцов» подтверждают то, что до начала правления Бориса Годунова потребление спиртного на Руси было жёстко регламентировано, и не зря. Фразу голландского купца о москвичах – «почти все опились бы до смерти» – надо понимать буквально. Тот же Исаак Масса приводит эпизод разграбления Москвы во времена Лжедмитрия: «…грабители убивали друг друга, и во время грабежа некоторые забрались в погреба, где стояло вино, и они перевернули бочки, выбили днища и принялись пить, черпая одни шапками, другие сапогами и башмаками, и они с таким жаром предались питию, – на что они все там падки, – что потом нашли около пятидесяти человек, упившихся до смерти». [702 - Масса. Стр. 107.] Массовая гибель москвичей, опившихся горячим вином (водкой), указывала на то, что в начале XVII столетия россияне, в отличие от европейцев, и физиологически, и нравственно к употреблению крепких напитков, к сожалению (или к счастью), всё ещё были не готовы. В странах Европы очищенный алкоголь начали употреблять гораздо раньше, вспомните замечания Михалона Литвина о литовских нравах первой половины XVI столетия:
   «День начинается питьем водки; еще в постели кричат: “вина, вина!” и пьют этот яд и мужчины, и женщины, и юноши на улицах, на площадях, а напившись ничего не могут делать, как только спать, и кто раз привык к этому злу, в том постоянно возрастает страсть к пьянству». [703 - Литвин. Стр. 32–33.] С течением времени у европейцев начали складываться определённые нормы и правила потребления спиртного. А на Руси процесс «алкоголизации» только начинался. Очень может быть, что возобновление тайного кормчества, а следом деградация моральных устоев общества, стали происходить ещё при жизни царя Фёдора Иоанновича (благодаря его слабости). В правление Бориса Годунова ситуация явно начала выходить из-под контроля правительства. «Над всеми же сими во объядение и пиянство велико и во блуд впадохом, и в лихвы и в неправды и во вся злая дела», – написал летописец. [704 - Арцыбашев. Т. 3. Стр. 365. Примечание.] Годунов, забыв слова Гераклита о том, что в одну и ту же реку нельзя войти дважды, сделал попытку вернуться ко временам «сухого закона»:
   «Желая истребить грубые пороки он (царь Борис) запретил пьянство и содержание питейных домов, объявив, что скорее помилует вора или убийцу, нежели того, кто, вопреки указу, осмелится открывать кружечный двор». [705 - Арцыбашев. Т. 3. Стр. 365. Примечание.] Как говорится, – благими намерениями выстлана дорога в ад. Впрочем, всем памятно, чем уже во времена Михаила Горбачёва закончилась бездумная и непрофессиональная попытка, казалось бы, очень нужной и своевременной борьбы с пьянством. Просвещённый и движимый благородными устремлениями царь Борис был далеко не ровней великому князю Иоанну III или его внуку, царю Иоанну IV. Современник новой попытки «исправления нравов» написал: «И таковых ради всех дел, иже сотвори Борис, в ненависть бысть всему миру». [706 - Арцыбашев. Т. 3. Стр. 365. Примечание.] Впереди была Великая Смута. Кроме разных причин возникновения первой гражданской войны в России, не помогла ли эта Годуновская «борьба с алкоголизмом» рвануть крышку с российского котла?

Глава 24
Муравский шлях

     По Муромской дорожке стояли три сосны,
     Прощался со мной милый до будущей весны…
     Сел на коня лихого, умчался милый вдаль,
     Оставил в моём сердце тоску лишь да печаль.

Русская народная песня

   Из глубины веков дошла до нас сеть дорог – шляхов и конных сакм, сложившаяся в приднепровских степях, в междуречьях Днепра, Северского Донца и Дона. В разные века по ним стремительно двигались войска киммерийцев и скифов, поднимая пыль, проносились боевые колесницы персидского царя Дария Великого. По этим степным шляхам проходили племена Аланов и Готов, шли хазарские торговые караваны, отряды половцев, монгольские тумены и дружины русских князей. Название одной из таких дорог, пролегавшей по левобережью Днепра от пограничной крымской крепости Перекоп до московской крепости Тула, известно многим. Это широко известный Муравский шлях, имевший самое непосредственное отношение к возникновению будущего Екатеринослава, да и всего Новороссийского края.
   «Муравский шлях. Так назывался один из четырех главных путей, по которым врывались на Русь из Крыма татарския толпы, и по ним в летнюю пору сторожили Татар Русские люди, в острогах и засеках, на известных бродах и перелазах», – информировал читателя популярный в своё время Справочный энциклопедический словарь издателя К. Крайя от 1854 года. [707 - Словарь Крайя. Т. 8. Стр. 290.]
   «Шляхами или Шлягами называли у нас в старину степныя дороги, которыми Крымские Татары вторгались в Россию; известнейшим был Муравский шляг по верховьям рек, впадающих в Северный Донец, прямо на Тулу», – писал Николай Герасимович Устр ялов, известный русский историк, продолжатель дела Н. М. Карамзина, декан историко-филологического факультета Петербургского университета и академик С.-Петербургской академии наук, в примечаниях к своему изданию «Сказания князя Курбского». [708 - Сказания Курбского. Стр. 306. Примечание 67.] Почему древняя степная дорога (иногда её называли шлях, иногда сакма) получила такое название, будто пришедшее из русских народных сказок или легенд (или вошедшее в них)? В книге «Очерки из истории колонизации степной окраины Московского государства» от 1887 года профессором Харьковского университета Д. И. Багалеем сделана попытка такого анализа:
   «Небезъинтересны самыя названия шляхов. Откуда произошло название Муравскаго шляха, сказать затруднительно. Одни ставят его в связь с муравой, т. е. травой, росшей в изобилии по обеим сторонам этого шляха; другие со слободой Муравой Богодух. уезда. Муравская сакма называется ещё Царевой дорогой, потому что им ходил сам Крымский царь, а также Мурамскою или Муромскою, Мурафскою или Мурахвинскою сакмою». [709 - Багалей. Очерки. Стр. 31.] Связь названия «Муравский шлях» с зелёной степной травой кажется очевидной. Именно так длительное время расшифровывают его в газетных, журнальных статьях и даже в научной литературе. Действительно, у В. И. Даля: «Мурава́, мура́вка, – вочка ж., муръ, муро́къ [—рка] м. арх. Луговая трава, сплошной злак, зелень, сочная, густая травка на корню». [710 - Даль. Т. 2. Стр. 940.] В 9 томе Словаря русского языка XI–XVII веков, изданном АН СССР в 1982 году, приведены древнерусские названия луговой местности вроде бы подтверждающие эту версию (Муравский шлях почти на всем своём протяжении проходил по Дикому полю – древнему реликтовому лугу):
   «Мурог (Мурок, Мурох), м. Луговая местность, покрытая сочной травой. Мурок, что от Ивашевские курьи и вниз по Сухоне. Кн. ст. Уст., 38. 1630 г. Мурог, что от Ивашевской курьи и вниз по Сухоне. Кн. п. Уст., 140. 1683. г. И вписывал оброчной мурох и сенные покосы. АХУ II, 1258. 1688 г.» [711 - Словарь АН. Т. 9. Стр. 310.] Однако подобным термином в древнерусском языке обозначали не только зелёный, но и тёмные цвета, у М. Фасмера:
   «Мýрый, смýрый “тёмно-коричневый”, мура́стый “полосатый”, чеш. moura “серая (бурая) корова”. ║ Родственно греч. άμαυρός “тёмный”…». [712 - Фасмер. Т. 3. Стр. 15.] Такую расшифровку дают многие другие авторитетные словари. А в Словаре церковно-славянского и русского языка императорской Академии наук от 1847 года есть ещё одно любопытное производное от корня Мур: «Мурья, простонар. Тёмный и тесный угол; лачуга. (Оцъ залѣзъ въ свою мурью, да и не выходитъ изъ нея)». [713 - Словарь ЦСРЯ. Т. 2. Стр. 332.] Фантазия тут же рисует мрачную картину: дорогу вьющуюся по враждебным просторам Дикого поля, где человек мог существовать, затаившись в тёмной пещерке или в потайной лачуге, спрятанной в дебрях. Скажу откровенно, на таком фоне вариант травы-муравы в названии шляха лично мне более предпочтителен. У В. И. Даля имеется ещё одно трактование слова мурава: «Мурава, муръ, мурава [ж. ] или пск. твр. муромъ м., муромь ж. (откуда и название города) полива, глазурь, стекловатая оболочка на гончарной посуде, на изразцах, из глета и оловяннаго пепла… Муравить, – вливать посуду, поливать, крыть поливою… Муромщик, муравленик, – вщик м. поливщик посуды. Муравленик, продавец муравленой посуды. пск. твер. Опд. Муравленик, муравленый горшок…». [714 - Даль. Т. 2. Стр. 940.] Вероятно, у Владимира Ивановича были основания связывать название муравленой посуды и имя города Муром, хотя это выглядит сомнительным. Очень мала и вероятность того, что Муравский шлях получил своё название из-за торговых караванов с глазурованой керамикой. Транспортировка таких грузов по степным дорогам в ощутимых объёмах не отмечена ни в торговых книгах, ни в других старинных исторических документах. В Московское государство, конечно, в определённом количестве поступал китайский фарфор, но его, в основном, везли вверх по Волге от торгового города Аст рахань (Азиторокань). Из крымских портовых городов и из города Тана на Русь, вероятно, ввозили бусы и другие стеклянные украшения, которые и в средние века назывались знакомым современным модницам именем «Муранское стекло».
   «Город Мурано на острове того же имени, называвшийся прежде Амуриана, древнее самой Венеции. С 1250 года стали там делать бисер и разноцветныя стекла, а с 1350 года – хрусталь. Зеркала из Мурано, под названием венециянских, славились во всей Европе». [715 - Морской сборник. Т. 7. С.-Петербург. 1852. Стр. 124. Примечания.] Но и его количество на Московских рынках вряд ли могло быть значительным. Может быть, дело не в Муранском стекле, а в купцах из Мурано, и именно их именем назвали одну из больших дорог? Ведь присутствие итальянских торговцев и промышленников на Дону и в Причерноморье не одно столетие было фактом реальным. Тоже вряд ли. Хотя торговые караваны венецианцев или генуэзцев были частыми гостями на наших степных шляхах, передать своё имя этим дорогам они никак не могли. В русских летописях, других исторических документах южноитальянских торговых гостей звали общим именем – фряги (фрязи).
   Достаточно привлекательной является иная версия, возможная связь слов муравский – муромский, и мурман – нурмане, с именем норманов. В этом случае название шляха могло быть тесно связано с походами варягов. Однако авторитетные авторы предостерегают от такого обобщения. «Мурман – название части побережья Сев. Ледовитого океана, а также его жителей, др. – русск. урмане «норвежцы» (Лаврентьевск. летоп.), Мурманские немци «сев. народы, которые в союзе со свеянами воевали против русских» (Жит. Александра Невского, 35), нурмане «норвежцы» (I Соф. летоп.)… Получено путём дистантной ассимиляции из др. – сканд. Nordmadr «норвежец, норманн»… Едва ли сюда же относится и имя былинного богатыря Ильи Муромца (см.), вопреки Халанскому (Этногр. Обозр. 60. 178 и сл.). [716 - Фасмер. Т. 3. Стр. 13.] Хотя такое предостережение может быть связано с незатухающей борьбой сторонников теорий северного и южного происхождения Руси (течений норманизма и антинорманизма).
   Если связь слов муравский со словом норманны является вопросом дискуссионным, то близость муравский – муромский отметил не только В. И. Даль, но и другие исследователи. Помните у Багалея – Муромский шлях? Правда, если взглянуть на географическую карту, увидим, – г. Муром находится в стороне от Муравского шляха, в массиве густых Владимирских лесов. Что же могло их объединять? То, что город Муром находился в стороне от Муравского – Муромского шляха, было справедливо только для времён Московской Руси. Как вы знаете, во времена Руси Владимирской стольным градом была не Москва. Степные дороги, шляхи и сакмы не могли не стремиться в сторону древней столицы, Владимир был крупным торговым центром своего времени. А город Муром тогда выполнял ту же функцию пограничной крепости, что и город Тула в Московском государстве.
   Могло быть и ещё проще, если оба названия произошли от одного производного. Название города «Муром» в авторитетном «Этимологическом словаре русского языка» Макса Фасмера расшифровывается так: «Муром – название города, др. – русск. Муромъ (Пов. врем. лет). Неотделимо от названия фин. уг. народа Мурома (Пов. Врем. лет), родственного мордве… Этот город имел также др. – русск. название Муров… С этим названием связывается имя былинного богатыря Ильи Муромца, который в стар. текстах называется также Муровец, фин. Muurovitsa…». [717 - Фасмер. Т. 3. Стр. 14.] Мог ли и Муравский шлях быть как-то связан с финно-уграми? Давайте вспомним выдержку из Лаврентьевской летописи:
   «В лето 6406. Идоша Угри мимо Киев горою, еже ся зоветь ныне Угорьское, пришедъше к Днепру, и сташа вежами; беша бо ходяще аки се Половци. Пришед от встока и устремишася через горы великия, и почаша воевати на жиущая ту Волхи и Словени. Седяху бо ту преже Словени, и Волъхве прияша землю Словеньску; посем же Угри прогнаша Волъхи, и наследиша землю, и седоша с Словены, покоривше я под ся; оттоле прозвася земля Угорьска. И начаша воевати Угри на Греки, и поплениша землю Фрачьску и Макидоньску доже и до Селуня, начаша воевати на Марау и на Чахи». [718 - ПСРЛ. Т. 1. Стр. 10–11.] Величественную историю угров описывал также францисканский монах Гильом (Вильгельм) де Рубрук, прославившийся своим знаменитым путешествием из Европы в Монголию. Через Константинополь, Чёрное море Рубрук и его спутники попали в крымский порт Салдайя (Судак), откуда на повозке, запряжённой волами, через низовья Волги, реку Урал и бассейн Сырдарьи совершили трудную поездку в Каракорум, столицу Великого Хана.
   «…Великая Булгария – это последняя область, где есть город. Из этой области Паскатур некогда вышли хуны, которые впоследствии [стали называться] хунгарами [венграми]; поэтому эта [область] является Великой Хунгарией. И Исидор говорит, что они переправились на несущих гибель конях через ущелья Кавказа сквозь затворы, [построенные] Александром [и] удерживавшие дикие народы, так что им платили дань [все] до самого Египта. Они опустошили также все земли до самой Франции, так что у них была бо́льшая сила, чем до сих пор у тартар. С ними некогда сражались блаки [влахи], и булгары, и вандалы». [719 - Христианский мир и великая Монгольская империя. Материалы францисканской миссии 1245 года. С.-Петербург. 2002. Стр. 242.] Без сомнения, за время своих героических походов угры неоднократно проходили по многим степным шляхам. В одном из европейских источников (хронике Регинона Прюмского, написанной в конце IX века) сообщалось:
   «В лето от воплощения Господня 889-е из скифских царств, из бесконечных болот, образованных разливом Танаиса, явился жесточайший народ венгры (Hungarium), свирепостью превосходящий диких зверей, в прежние времена неизвестный…». [720 - Л. В. Назаренко. Немецкие латиноязычные источники IX–XI вв. Москва. 1993. Стр. 107.] Разливы Танаиса – это междуречье Донца и Дона, Приазовье, откуда отряды угров, «свирепостью превосходящие диких зверей», двигались на юг, на север, на запад. Муравский – Муромский шлях мог сохраниться в памяти народной как отблеск этой грандиозной эпопеи. Версия связи названия Муравского шляха с именем одного из угорских племён достаточно правдоподобна. В связи с этим достаточно символично существование острова Муромец на Днепре вблизи Киева, такое же название в не столь далёкие времена носило озеро на острове и хутор, расположенный там же. [721 - План левого берега Днепра от устья реки Десны до устья реки Черторыи, сост. земл. Сноевским. Известия Отделения русск. яз. и словесности ИАН. Том XVII. Кн. 3. 1912 г.] Стоит также вспомнить, что писал о Киеве, новой столице князя Олега, Н. М. Карамзин: «…Новая столица его увидела пред стенами своими многочисленныя вежи или шатры Угров (Маджаров или нынешних Венгерцев), которые обитали некогда близ Урала, а в IX веке на Восток от Киева, в стране Лебедии, может быть, в Харьковской Губернии…». [722 - Карамзин. Т. 1. Стр. 148.]
   А как же объяснял название Муравского шляха уже упоминавшийся профессор Багалей? Считая, что названия многих шляхов произошли от имен собственных – Сагайдачный, Ромодановский, Святогорский, Кончаковский, Бакаев, Изюмский, Обышкинский, Торский (сами можете оценить глубину этих догадок), он сделал следующий вывод: «Приняв во внимание такое именно происхождение названий шляхов, мы предполагаем, что и название Муравскаго шляха могло произойти от какого-нибудь тюркскаго имени собственнаго. На это предположение навёл нас след. факт: мы встретили в одном источнике известие о татарине по фамилии Муравском». [723 - Багалей. Очерки. Стр. 32.] Простота харьковского профессора немного удивляет, но надо учитывать общую зашоренность его научных воззрений. Большинство работ этого специалиста достаточно тенденциозны. Они посвящены поиску доказательств того, что освоение земель (как тогда писали – колонизация) московского пограничья и Новороссийского края – исключительная заслуга малороссов, черкас – запорожцев или «правобережного заднипрянства» (какой любопытный термин).
   За примером далеко ходить не надо. Перечисляя перевозы на степных реках – Большой, Малый, Каменный, Татарский, Ляхов и наконец Мишкин, Дмитрий Иванович тут же предполагал: «Не назван ли этот перевоз таким образом в честь Мишки – Черкашенина, который в одно время с дьяком Ржевским громил в царствование Иоанна IV в 1556 г. татар и был, по-видимому, очень известен в Донецких степях». [724 - Багалей. Очерки. Стр. 32. Примечание.]«Перевоз, по-видимому, был назван» потому, что пресловутый Мишка – Черкашенин, «был, по-видимому, очень известен»! Поистине железная логика.
   Однако вернёмся к Муравскому шляху. На известной «Генеральной карте Украины» 1648 года (Delineatio Generalis Camporum Desertorum vulgo Ukraina. Cum adjacentibus Provinciis), составленной уже упоминавшимся французским военным инженером и картографом Г. Л. де Бопланом, достаточно подробно изображены не только провинции польского королевства, но и часть владений Крымского Ханства, Османской Империи и Московского государства. Дорога, пролегающая от Перекопа в сторону Тулы, именована Бопланом Moraski Slac (Моравский шлях). Конечно, можно объяснить такое написание слова «муравский» особенностями грамматики латинского языка, но этот термин (морава, моравский), как вы знаете, широко распространён в языках славянских (само название нашего шляха – Моравский встречается не только у Боплана, но и у других авторов). Кроме того, в старорусском языке существовала связь слов Муравский и Моравский, на что указывали знаменитый русский филолог-славист И. И. Срезн евский и авторитетный немецкий языковед – славист Макс Фасмер:
   «Муравский «моравский», стар. русск. [муравское сукно по – немецки бемсъ дукъ (Срезн. II, 195)]. От Мора́вия, мора́вский». [725 - Фасмер. Т. 3. Стр. 11.] Скорее всего, название Моравский шлях не ошибка Боплана, а существовавшая в его время реальность, на это обратил внима ние небезызвестный «украинознавец» Д. И. Яворницкий. В книге «Воль ности запорожских козаков», вышедшей в 1898 году, Дмытро Иванович, (впрочем, тогда он ещё с гордостью именовал себя российским дворянином Дмитрием Эварницким и гневно отвергал обвинения в сепаратизме) со ссылкой на Н. М. Карамзина писал: «Муравский шлях, по объяснению одних, получил своё название от Моравска, известнаго ещё в XII веке города, о котором упоминает в своей истории Н. М. Карамзин». [726 - Эварницкий. Вольности. Стр. 235.] Действительно, наш знаменитый историк упоминает город Моровск (Моравийск в Киевской летописи), расположенный близ города Остра, где однажды состоялся съезд князей Ростислава и Святослава Ольговича. [727 - Карамзин. Т. 2. Примечания. Стр. 229.] Однако связь малоизвестного городка на Десне, однажды упомянутого в летописи, с именем знаменитой древней степной дороги кажется маловероятной. Даже если в средние века Муравский шлях от верховий Самары, Орели и Ворсклы поворачивал влево и уходил в сторону Киева, он, скорее всего, и назывался бы именем былой столицы.
   Более заманчивым и, казалось бы, более обоснованным выглядит предположение, что название Моравский происходит от корня «мор» в значении смерть: «…Родственно лит. Maras, мн Marai «мор, чума», др. – инд. Maras «смерть, мор», marakas м. «чума»…». [728 - Фасмер. Т. 2. Стр. 652.] Моравский шлях в этом случае был бы связан с Моровой язвой, чумой и соотносился бы с другим названием Чумацкий шлях. Однако специалисты дают другую расшифровку слова «моравский»:
   «Моравия. Преобразовано по аналогии названий стран на – ия из др. – русск. Морава (Пов. врем. лет), чеш. Morava; ср. польск. Morawa – название реки в Карпатах, сербохорв. Мòрава – название реки. Древнее название реки, неслав. происхождения, Marus «Морава» (Тацит), д. – в. – нем. Maraha было преобразовано под влиянием названий рек, известных славянам в старых местах обитания; ср. Моравна – река на Волыни – название, сближаемое с море…». [729 - Фасмер. Т. 2. Стр. 652.] Макс Фасмер выяснил, что древнее название Морава славянами воспринималось как связанное со словом море. Значит, Моравский – Муравский шлях – это дорога, стремящаяся к морю, или приморский шлях. Такое название для древнего пути, пролегавшего вдоль побережья Днепра к Перекопу, к морю Азовскому и Сивашам, а далее к морским портам на черноморском побережье, выглядит очень убедительно и, скорее всего, соответствует истине.
   После длительных размышлений кажется, что мы нашли приемлемое объяснение названию древней дороги. Но я не могу не поделиться с вами своими сомнениями. И в старорусском языке (XI–XVII вв.), и в церковнославянском языке, древность которого не нуждается в пояснениях, есть ещё один термин, который может относиться к нашей теме. Это слово «Мурский, Мурьскый», которое Словарь русского языка XI–XVII веков Академии наук СССР расшифровывает как эфиопский, негритянский:
   «Мурский (Мурьскый), прил. Эфиопский, негритянский. Чьто толико потрудишися, аще и толико, елико и црица мурьскаа, от коньця земля въставъши иде, да видить премудрость соломоню. Гр. Наз., 93. XI в. Занеже во ефиопьскых и аравских и мурских стран [ах] люди зело черны. Толк. Речем, 281. XVI в… Мурин – мурския страны человек. Нарицает же писание и бесов муринами. Черны бо есть беси, яко же черны и мурских стран человецы. Алф. 145. XVII в.». [730 - Словарь АН. Т. 9. Стр. 310.] Какое отношение это название может иметь к Муравскому шляху? Может быть, никакого, и это только мои домыслы. Но вот в «Словаре церковно-славянского и русского языка» от 1847 года читаем:
   «Муринская трава. Salvia Aethiopis, растение. Ключ трава. Эфиопский степной шалфей; Мурин, а, см. Церк. Арап, негр.». [731 - Словарь ЦСРЯ. Т. 2. Стр. 332.] Вас не удивляет наличие в древнем церковнославянском языке названия некоей Эфиопской травы? Может быть, это название чисто церковное, книжное, не известное в народе? Нет, оно существовало и в старинном разговорном языке. У В. И. Даля: «Муринская трава, раст. Salvia Aethiopis, ключъ трава, эфиопский шалфей». [732 - Даль. Т. 2. Стр. 941.] Но, может быть, это растение мифологическое и оно не росло в наших краях? Фундаментальный многотомник Флора СССР от 1954 года сообщает:
   «Salvia Aethiopis L. Шалфей Эфиопский… растет “…на степях, по луговым склонам гор, в сухих каменистых и глинистых местах, на меловых и известковых обнажениях, на пашнях, на пастбищах. – Европ.ч.: Сред. – Днепр., Бесс., Причерн., Крым; Кавказ: все р-ны; Ср. Азия: Сыр – Дар., Пам. – Ал., Горн. Туркм. Общ. распр.: Ср. и Атл. Евр., Зап. и Вост. Средиз., Балк. – Малоаз., Арм. – Курд., Иран. Описан из Иллирии. Тип в Лондоне”». [733 - Флора СССР. Москва – Ленинград. 1954. Т. XXI. Стр. 321.] Откроем другой справочник «Лекарственные растения Украины» от 1974 года:
   «Шалфей Эфиопский – Salvia aethiopis L… Встречается в степных и на юге лесостепных районов Украины. Растёт на склонах балок и речных долин, опушках и полянах, обочинах дорог… Промышленные заготовки возможны в Ворошиловградской, Донецкой, Днепропетровской, Запорожской, Кировоградской, Херсонской, Одесской областях». [734 - Лекарственные растения Украины. Киев. 1974. Стр. 328.] Оказывается, восточное и средиземноморское растение – шалфей Эфиопский для Приднепровья и Причерноморья всегда являлось обычным видом, с глубокой древности его называли на Руси Муринской травой.
   Откуда в церковнославянском языке появилось название Мурин, Муринский, в общем-то, понятно. Восточная Римская Империя, древнее христианское государство Ближнего Востока, имело давние отношения с Эфиопией, древнейшим христианским государством в Восточной Африке. За много столетий в православной церковной литературе слово Эфиопия и эфиопский (мурский – муринский) обросло различными символами, стало именем нарицательным. А вот почему наш степной шалфей стал называться Муринской травой, как это иностранное название попало в народный разговорный язык, объяснить непросто. Слова из богослужебных книг редко попадают в легенды, поверья или народные сказки, тем более под таким явно языческим названием, как «Ключ-трава». Кстати, действительно ли Мурская страна – это Эфиопия? В цитировавшейся Словарём русского языка XI–XVII веков выдержке из русского Азбуковника (толкового словаря) XIV века – «Толкование неудобь познаваемом в писаниих речем» это не так: «Занеже во ефиопьскых и аравских и мурских стран[ах] люди зело черны…». [735 - Словарь АН. Т. 9. Стр. 310.] Скорее это слово связывалось с нечистой силой, с фразой из древнего Азбуковника: «Нарицает же писание и бесов муринами». В любом случае, для того, чтобы войти в народный язык и сохраниться в нём на протяжении многих столетий, слово Мурский – Муринский должно было быть связано с неким событием, которое не просто запомнилось, всколыхнуло жизнь наших далёких предков.
   Если хорошенько подумать, такое событие, имевшее отношение к землям будущей Екатеринославской провинции, Новороссийского края действительно имело место. Более чем 2500 лет назад, в 514 году до рождения Христа, где-то на территориях нынешних Днепропетровской, Херсонской, Запорожской, Донецкой областей и Поволжья происходило то, что оставило заметный след в древней истории человечества. Это была знаменитая война персов со скифами, описанная древнегреческим историком Геродотом. Семисоттысячная армия персидского царя Дария, состоявшая из многих народов (тогда ей не было равной в истории человечества), форсировала Дунай, Днестр, Днепр. Солдаты в невиданных доспехах, со смертоносным оружием, в шлемах, чалмах, накидках, тюрбанах, африканские воины, поражающие цветом своей кожи, боевые слоны, стремительные смертоносные колесницы, – колоссальная военная машина двигалась по Причерноморским степям, преследуя отступающего противника. Объединённые силы скифов, савроматов и их соседей, уступавшие врагам в численности, но не в храбрости, от горизонта до горизонта выжигали траву, угоняли скот, травили колодцы, изматывали врага в мелких стычках.
   На пространствах Дикого Поля, может быть, в районах скифского Некрополя, в самой непосредственной близости от будущего Екатеринослава разыгрывалась смертельная драма, сценой которой служила выгоревшая приднепровская степь, звуковым оформлением ржание десятков тысяч коней, крики множества верблюдов, ослов, мулов, трубный рев слонов, разноязыкая многоголосица воинов, а пыль и пепел, поднятые десятками тысяч копыт, колёсами множества боевых колесниц и ногами сотен тысяч пехотинцев, создавали плотный занавес, покрывавший эту небывалую постановку, описанную Геродотом. Всё это не просто удивляло и наводило страх. Происходящее наверняка создавало у очевидцев, наших далеких предков, ощущение внезапно разверзшейся преисподней.
   Мог ли Муравский шлях быть тем путём, по которому маршировали отряды темнокожих воинов из страны «Мурской»? Вполне. И тогда ассоциировался он у ошеломлённых окрестных жителей не столько с Эфиопией, сколько с тёмными силами потустороннего мира. А Мурская – Муринская трава могла запомниться как ингредиент военного напитка солдат армии Дария или определённый символ (разные виды шалфея на Востоке традиционно имели символический и мистический смысл).
   Такое предположение можно назвать невероятным, но и невероятные вещи иногда оказываются реальностью. Вспомните историю археолога Генриха Шлимана, раскопавшего легендарную Трою по подсказкам древних легенд и Иллиады Гомера. Существуют примеры и из нашей истории. Так, один из днепровских порогов длительное время назывался Ненасытцем, Ненасытецким и объяснялся большим количеством жертв кораблекрушений, особой опасностью этого участка Днепра. Это название на протяжении столетий было общепринятым, несмотря на то, что в первоисточнике (книге «Об управлении империей» императора Константина Багрянородного) порог недвусмысленно именовался – Неясыть, по-славянски пеликан: «… Четвёртый порог, огромный, нарекаемый по-росски Аифор, по-славянски же Неасит, так как в камнях порога гнездятся пеликаны». [736 - КБ. Гл. 9.] Связь названия порога с гнездовьями пеликанов казалась бессмыслицей, и многие российские историки (за исключением, может быть, Н. М. Карамзина) объясняли его ошибкой императора или последующих переписчиков. Характерной в этом плане являлась статья «Днепровские пороги по Константину Багрянородному» российского археолога и писателя, члена-корреспондента Петербургской академии наук А. Ф. Вельтмана, напечатанная в одной из книг «Чтений в Обществе истории и древностей российских при Московском университете» от 1868 года:
   «Порог Ненасытец, Константин передает Русским названием Αειφάρ и Славянским Νεασίτ, что значит птицу пеликан (птица баба, неясыть), которая будто бы водится здесь в скалах (?). Но название порогу скорее дано по сравнению с сказочной ненасытной птицей». [737 - Вельтман А. Ф. «Днепровские пороги по Константину Багрянородному. ЧИОИДР. Москва. 1868. Кн. 2. Стр. 116.] Даже сейчас во Всемирной сети можно найти подобные объяснения:
   «Αειφαρ или Αειφορ – по толкованию Константина в пороге «гнездовья пеликанов», что происходит из сообщенияинформатором славянского названия Неасит (Неясыть). Основное название, однако известно и из поздних сообщений – Ненасытный или Ненасытецкий, и вполне просматривается в «птичьем» названии. На наш взгляд, росское название происходит из аланского Айфссер – «великие челюсти», т. е. вероятно здесь диал. двойств. число, но его форма нам неизвестна, откуда «великая пасть», что и могло привести к появлению слав. названия Ненасытный. Либо Айфссер, где фссер в ед. числе, тогда значение «великая челюсть» объясняет «пеликанов» в источнике. Действительно информатор мог при рассказе указать на клюв пеликана, имеющего «великую нижнюю челюсть», что и было по-своему понято греком. На наш взгляд очень точно сравнение Ненасытецкого порога с огромной и зубастой нижней челюстью, пожирающей корабли».
   Но император и писатель Константин Багрянородный оказался точен в деталях приводимых им названий. Вспомните, советские археологи и палеозоологи обнаружили кости кудрявого пеликана при раскопках «кухонных» слоев древних Приднепровских селений. [738 - Кириков. 1979. Стр. 18.] После этих находок не остаётся никаких сомнений, что кудрявый пеликан, теплолюбивая и очень крупная птица (размах крыльев до 2 м, а вес до 9, 12 и даже 13 кг), некогда в большом количестве гнездился в бассейне Днепра и употреблялся нашими предками в пищу. Эту тему можно было бы считать закрытой, если бы не одно сопутствующее обстоятельство. Поскольку император Константин оказался точен в деталях, то, видимо, достоверным является и другое его сообщение – названия днепровских порогов на русском и славянском языках звучали по разному. Эта информация уже не одно столетие вызывает яростные споры приверженцев учений норманизма и антинорманизма.

   Вот сколько загадок и тайн таило в себе обычное с виду название Муравский шлях, древний путь, вьющийся среди песчаных днепровских кучугуров. Он мог быть дорогой, извивавшейся по шёлковым просторам «Мурога-Мурока» под шелест степной муравы, устремляясь к синему морю. Мог отражать в своём названии походы воинственных норманов, грозных угров или колоссальной армии Дария Великого. Нести в себе печать Моровой язвы – проклятия былых времён или тёмных сил потустороннего мира.
   В заключение этой темы, хочу привести любопытные выдержки из заметок XIX века знаменитого русского этнографа Павла Николаевича Рыбникова, знатока языческой и христианской мифологии, собравшего много древних русских былин и песен:
   «…Известно, что Эфиоп с самого начала христианства значил страшилище и потом чёрнаго беса. Напрасно потому некоторые из наших и другое имя, имя Аравитян, хотят разделить на Арабов и Арапов, приурочивая первых по смуглому цвету лица к Аравии, вторых по чёрному к Африке: представления об этих странах сливались в слово совершенно одно и то же. Третье имя Мавр. Корень есть мур – с долгим «у», являющийся у нас в словах, с привитым с или х, с – мур, па – с – мур – ен, х – мур – ить и т. п., т. е. с представлением мрака, цвета тучи или ночи, цвета чёрнаго… Африканская Мавритания на берегу Атлантическаго моря до Нумидии, имя, перешедшее на Арабов и Сарацин. Это же слово… лат. murrea, murrina, посуда, принесённая после в Рим из Азии, о веществе которой до сих пор спорят; но в простейшем виде своём, конечно, была она из обозжённой или чёрной глины с глазурью, наша мурава, муравленый…». [739 - Песни, собранные П. Н. Рыбниковым. Ч. 2. Москва. 1862. Стр. CXLVII.] Оказывается, первоначальный цвет муравленой, глазурованной посуды был всё же не зелёный, а чёрный, а связь названия поливной керамики и фигуры Мурина, олицетворявшего мрак ночи, достаточно интересна.
   Рассматривая возможные смысловые варианты названия Муравский шлях, мы с вами убедились, что имя это непростое. Скорее всего, оно многослойно, в разные века в нём, как в зеркале, отражались воззрения повседневной жизни. Эта древняя степная дорога буквально дышит нашей с вами историей, которой можно гордиться.

   Кроме Муравского, по Дикому Полю пролегал ещё один шлях, название которого знакомо практически всем. Помните яркую реплику из фильма «Иван Васильевич меняет профессию» – «Выбить татар с Изюмского шляху!»? Но не все знают, что эта обильно политая слезами и кровью дорога (её часто называли Изюмской сакмой), так же, как и шлях Муравский, имела самое непосредственное отношение к возникновению будущего Екатеринослава. Изюмский шлях привлекал тех, кто, стремясь попасть в Московское государство, желал сократить время. По сути это было спрямление пути между огромной петлёй Муравского шляха, огибавшего верховья Северского Донца. Но экономия времени сопровождалась и трудностями, приходилось переправляться через реку – тот самый Донец, в районе Изюм-Кургана (горы Кремянец).
   Как сообщала Книга Большому Чертежу, начинался Изюмский шлях (ответвлялся от Муравского) у верховий реки Орель, хотя существовали и другие версии. Уже упоминавшийся французский инженер Гийом де Боплан на своей карте [740 - См. прилож. 1.] располагал развилку двух дорог у верховий реки Самары. Российские историки на исходе XIX века и советские в первой трети века XX придерживались того же мнения – о начале Изюмского шляха у верховий Самары, что нашло отражение в «Русском историческом атласе» К. В. Кудряшова, изданном в 1928 году. [741 - Кудряшов. Табл. VIII.] А в карте, прилагаемой А. А. Русовым к своей монографии «Русские тракты в конце XVII и начале XVIII веков», развилка Изюмской и Муравской дорог находилась ещё южнее, у одного из бродов – «перелазов», в среднем течении реки Волчьей, левого притока Самары. [742 - Русов. Прилож.] Сам Муравский шлях, который по всем канонам должен был огибать верховья Орчина, Орельки, Самары, тоже не всегда находился на этом месте. В период расцвета Екатеринославской губернии, по сообщению Брокгауза и Эфрона, под именем «Чумацкий» он лежал гораздо ближе к Днепру, проходил у слияния рек Самары и Волчьей, через памятные многим поколениям студентов ДГУ места – село Кочережки (где располагались университетский спортлагерь и база летней практики биологов младших курсов):
   «…Чумацкий тракт на Одессу шёл через Екатеринослав и Воронеж; в Крым – через Коломак, Карловку, Кочерижки, Карабиновку, Михайловку, Тимашовку, Сырогозы и Перекоп…». [743 - Брокгауз. Эфрон. Т. XXXIX. Стр. 57.]
   Если быть более точным, то Муравский шлях иногда проходил гораздо ниже верховий Орели и Самары и в более древние времена. Это, например, отметил в своих поездках по югу России в первой половине XVI века уже известный нам Сигизмунд Герберштейн:
   «На пути из Путивля в Тавриду, в степи, попадутся реки Сна, Самара и Орель (Ariel), из них две последния шире и глубже остальных; так как при переправе через них путники задерживаются иногда слишком долго, то их часто окружают Татары и берут в плен. После этих рек попадутся ещё две: Конския воды и Молочная, через которыя перебираются некиим своеобразным способом переправы, а именно: нарубают кустарников, связывают их пучками, садятся на них сами, кладут имущество и таким образом, гребя вниз по реке, относятся к другому берегу. Другие привязывают подобныя связки к хвостам лошадей; оне, погоняемыя бичами, плывут к другому берегу, влекут с собой людей и таким образом перевозят их». [744 - Герберштейн. Стр. 111.] Разнобой с географией степных путей вполне объясним, надо только вспомнить знаменитую фразу, приписываемую Наполеону Бонапарту: «В России нет дорог, есть только направления». К нашим краям эта формулировка подходила как нельзя лучше. И Муравский, и Изюмский шляхи являлись именно направлениями, а не дорогами в современном понимании этого слова. В зависимости от влажных или сухих сезонов, они то смещались на высокие суходолы, то стремились поближе к влажным местам. В годы военной активности они были гораздо прямее и шире, лавина татарской конницы спрямляла изгибы пути, набивала проезжую полосу небывалой ширины. В периоды же относительного затишья шляхи могли разделяться на несколько рукавов, огибающих преграды, изгибающихся влево-вправо, в сторону колодцев, водопоев, пастбищ, удобных стоянок. Такая характеристика степных путей подчёркивается даже самой этимологией слова шлях. В толковом словаре В. И. Даля одно из его значений не дорога как таковая, а только следы, приметы прохода, проезда людей, прогона скота по снегу или по траве:
   «Шлях м., [поль. szlak,? нем. Schlag], стар. юж. зап. тракт, дорога, путь, тор, накат. Большой шлях, столбовая дорога. || След, сакма́, особенно людей, скота, при поиске и погоне. Ехать, гнать по шляха́м, преследовать по следам… || Приметы прохода, проезда и прогона по снегу, по траве или по черностопу…». [745 - Даль. Т. 4. Стр. 1455.]
   Очень часто степной «Шлях» называли также словом «Сакма́». Например в «Книге Большому чертежу»: «А от Семитцких Котлубанов, налево дорога [прямо] Изюмская сакма, мимо лес Юшковых бояраков, кверху [верхним] рекам Корени и Корочи. [746 - КБЧ. Стр. 7.] Или в росписи пограничных сторож 1623 года, из Московских дел сторожевой и полевой службы:
   «8-я сторожа верх Орлика переезжают сакму Муравской шлях. Д. сторож. службы, 62. 1623 г.». [747 - Словарь АН. Т. 23. Стр. 23.] В неисчерпаемом словаре Даля:
   «Сакма́, ж., вост. сокма́, колея, след колеса или по́лоза; || дорожка, тор, тропа, тропинка лесная; бечовник, утоптанная по бечовнику тропа; след или брод по траве, особенно по росе, путь, которым прошли пешие или конные; иногда след колеса и полоза при розыске; охотн. летний след зверя…». [748 - Даль. Т. 4. Стр. 11–12.] Но всё-таки между ними были определённые отличия. По В. И. Далю, слово «шлях» имеет родственные значения в польском и немецком языках, а «сакма́» – в языках восточных. «Словарь русского языка XI–XVII веков» Института русского языка АН СССР прямо указывает – в древнерусской терминологии «сакма́» не просто протоптанный след, а путь передвижения татар:
   «Сакма (Сокма), ж. 1. Дорога (первоначально – о путях передвижения татар)… 2. Протоптанный след, путь, по которому прошли конные или пешие…». [749 - Словарь АН. Т. 23. Стр. 23.] В большой массе архивных документов: дипломатической, торговой, военной переписке, в царских указах и в обиходной разговорной практике шлях в большинстве случаев означал большую, столбовую дорогу, проторенный путь движения тяжело гружённых торговых караванов, неторопливых посольств или войсковых колонн, обременённых значительным обозом, большим людским полоном или табунами скота. Название же сакма́ в большей степени использовалось для обозначения маршрутов движения легкоконных татарских отрядов.

Глава 25
Бакаев шлях

     А путь бежит… Не тот ли это шлях,
     Где Игоря обозы проходили
     На синий Дон? Не в этих ли местах
     В глухую ночь в яругах волки выли…

И. А. Бунин

   Муравский шлях обязательно соединялся с днепровскими переправами, эти шляхи пролегали в междуречьях Десны и Сулы, Сулы и Псла, Псла и Ворсклы, Орели и Самары. Они были по-разному востребованы в разные периоды времени, что было напрямую связано с изменениями военно-политической обстановки в бассейне Днепра. Напомню, что здесь, на южных украйнах Литвы и Москвы, границах северных кочевий Крымского ханства и Большой орды сталкивались интересы перечисленных достаточно сильных государств. Свои планы относительно этих земель имели также Азовские казаки, Ногаи, Черкасское государство и даже неблизкое Астраханское царство. Астраханские войска, так же как Азовцы, Черкасы и Ногаи, совершали рейды к днепровскому побережью. Кроме того, не стоит забывать об устремлениях Османской империи и собственном интересе к Северному Причерноморью и пространствам Дикого Поля у южноитальянских торговых республик.
   Дорога, бежавшая между рек Десна и Сула на восток, к Муравскому шляху, упоминается в литературе с XV столетия. Так, по ней проезжал в 1474 году, во время поездки в Крым, Венецианский посол Амвросий Контарини:
   «Достигнув селения, именуемаго Черкасы (Cercas) и принадлежащаго также Его Величеству Королю, мы пробыли тут до 15 числа, т. е. до появления ожидаемаго нами отряда Татар, и потом, в сопровождении их, пустились далее по степи.
   15-го числа достигли мы берега реки, выше сего мною упомянутой (Днепра), чрез которую нам надлежало переправиться. Она служит с этой стороны границею между Польшею и Татариею и, при значительной глубине своей, имеет более мили в ширину. По прибытии к ней, Татары немедленно принялись рубить деревья, которыя связав вместе, прикрыли хворостом, и потом положили на них всю нашу поклажу, а сами спрыгнули в воду, таща за узды лошадей своих, к хвостам коих плоты были привязаны верёвками. Мы сели на эти суда и, погнав лошадей, с помощию Божиею переправились таким образом чрез реку… Отдохнув надлежащим образом, отправились мы далее чрез пространную степь и во всё время пути нашего терпели большую нужду…
   С 15 по 24-е число ехали мы без остановки по степи, претерпевая во всем большую нужду (однажды целыя сутки провели мы без воды) и наконец прибыли к месту, от котораго Посол должен был свернуть в сторону, для проезда к Хану, находившемуся тогда в крепости Керкер [750 - В примечаниях В. Семёнова: «Керкиарде, Киркор, Киркиель, у Абульфеды Керкри, у Амвросия Контарини Керкер, крепость, находившаяся на высокой горе, неподалеку от Бакчисарая. По уверению Г. Кеппена это нынешний Чуфут Кале, предместие Бакчисарая…» (Барбаро. Примечания. Стр. 141).]. На прощаньи дал он мне в проводники одного Татарина и таким образом мы разстались с ним… 26-го числа, ещё до разсвета, пустились мы далее и около вечерни прибыли в город Кафу, благодаря Всемогущаго Бога, избавившаго нас от стольких опасностей». [751 - Контарини. Стр. 24–26.]

   Переправившись через Днепр в районе Черкасс, посольство больше не пересекало водных преград и добиралось до Крыма степью. Это было возможно только в одном случае – дипломаты и сопровождавшие их крымцы от Днепра ехали вверх вдоль берега Сулы, затем через междуречье Сейма и Псла (помните древние Змиевы валы в верховьях Сулы и Сейма?) достигли Муравского шляха и поехали по нему вправо, в сторону Крыма, куда благополучно прибыли 24 мая.
   При чтении описания пути литовского посольства, сделанного венецианцем Амвросием Контарини, возникает несколько вопросов. Как мы знаем из «Статейного списка Василия Тяпкина», помимо дороги между Сулой и Десной, существовал и параллельный маршрут, путь между Пслом и Ворсклой, шедший туда же, к Муравскому шляху. Почему дипломатическая миссия, выполнявшая важное королевское поручение и требовавшая серьёзного конвоя (посольство сопровождалось татарским отрядом в 1200 человек), переправлялась через Днепр в районе Черкасс (которые, как сообщал венецианский посол, были ещё не городом, не крепостью, а всего лишь селением) на дикий левый берег, а не чуть ниже по Днепру, под прикрытием левобережной крепости Переволочной, которая, как сообщают нынешние украинские электронные ресурсы, уже с XIV века стояла у устья Ворсклы? Почему посольский караван с тяжёлым и ценным грузом – подарками для Крымского Хана, двигался по более длинной, пустынной и дикой дороге, где путники «претерпевали во всём большую нужду», а не коротким путём по своей, по обжитой литовской земле, через Полтаву, которая, как утверждают нынешние «історичні фахівці», существовала с начала XV века? Ответ вы, наверное, знаете сами. Впрочем, его даёт нам и сам Контарини:
   «15-го числа достигли мы берега реки, выше сего мною упомянутой (Днепра), чрез которую нам надлежало переправиться. Она служит с этой стороны границею между Польшею и Татариею…». [752 - Контарини. Стр. 24.] Когда в конце XV века Амвросий Контарини пролагал свой путь в междуречье Сулы и Десны, земли будущей Гетманщины ещё были Диким Полем, Татарией. Такими же были и земли будущей Полтавской губернии. Удобный и более короткий шлях в междуречье Псла и Ворсклы, через Полтавщину, от Днепровской переправы, защищаемой крепостью Переволочной, появится позже, а регулярно упоминать его станут в исторических документах XVII столетия. Таких, например, как описание посольства подъячего Шестакова и сопровождавших его посланцев гетмана Ивана Самойловича в Запорожье, в декабре 1677 года, «с приложением грамоты гетмана к царю и письма кошеваго Серка к гетману о состоянии дел в Сече»:
   «Из Батурина в Запороги подъячей и гетманские посланцы поехали того ж числа. Ехали на Конотоп, на Ромен, на Гадич, на Полтаву, на Переволочню и с Переволочни поехали в Сечю полем в 8 день». [753 - АЮЗР. Т. 13. Стр. 423.] А пока по этим землям кочевала Большая орда (как вы знаете, её ещё называли Золотой) – союзник великого княжества Литовского, традиционный враг Москвы и Крыма. От Десны до низовий Днепра простирались ордынские угодья, где люди из её улусов не только пасли скот, но и сеяли хлеб.
   В мае 1491 года московский посол в Крыму, князь Ромодановский, сообщал Василию III Иоанновичу: «Государю великому князю Ивану Васильевичу всеа Русии… прибежал из Орды Мусяк Нурдовлатовской царёв… А сказывает, господине, так: цари были у Донца, да взявши следа пришли на пашню на Орель и на Самару и на Овечью воду, туто пашню пашут. Да сказывает, господине: отпахавши им пашня, дополна им быти на царя на Менли-Гирея». [754 - ПДК. Т. 1. Стр. 113.] Летние кочевья Орды по Днепровскому левобережью были, видимо, достаточно регулярными. Когда в мае 1502 года крымское посольство известного нам Александра Голохвастова вышло из Москвы, Большая Орда опять стояла на Орели и Самаре. Из Грамоты великого князя Иоанна III Васильевича:
   «…А к Олеше к Голохвастову послана грамота с Сенкою ж о том, что Орда кочует на сей стороне Днепра; а кочевать деи ей по Ореле и по Самаре, и они бы шли бережно». [755 - ПДК. Т. 1. Стр. 415–416.] Конечно, земли по Орели и Самаре были не единственными угодьями золотоордынцев. Часто Орда вторгалась во владения крымского ханства в низовьях Днепра, на его левобережье или правобережье. Как ни парадоксально сейчас это звучит, в XV–XVI веках крымские татары тратили значительные силы и немалые ресурсы на оборону от татарских набегов. Крымский Перекоп поэтому в тот период был оборонительной линией не от Московского или Польско-Литовского государств, а от набегов Большой Орды, ногаев, других степняков, войск Астраханского царства.
   Большая Орда могла кочевать по Донцу и по Дону, в случае необходимости, переправлялась через Волгу, спасаясь от врагов, уходила на правобережье Днепра, в литовские владения. Но всё-таки именно междуречья Орели, Самары, Конских вод явно имели в глазах ордынских вождей особый статус, коль здесь они останавливали кочевья на длительный срок и позволяли себе сеять хлеб. Можно предположить, что здесь же, на днепровских перекатах, в Орели и Самаре, умелые татарские батыры заготавливали впрок рыбу, в священном Голубом Лесу (так называли древние славяне лесной массив по реке Самаре, современный Новомосковский лес) били дичь, в прилегающих степях – диких лошадей. Ниже, к Молочным водам, в мирные годы ордынцы старались не доходить. Здесь начинались летние кочевья крымских улусов, где паслись многочисленные отары скота и табуны лошадей подданных хана Менгли.
   Зато выше по Днепру, по рекам Десна и Сула, находились надёжные и излюбленные места стоянок кочевого государства. Так, в мае 1502 года крымский хан Менгли-Гирей, планируя большой поход против Орды, сообщал в Москву, великому князю Иоанну III Васильевичу, о том, что их общий неприятель стоит на «усть-Десны», у Киева.
   1502, май. «Брату моему, великому князю, от меня говори: нарядились есмя уж и готовы есмя, и люди наши готовы все, и кони у нас уж опочинули, тучны; ож Бог дасть однолично с своими детми и со всеми своими людми иду ратью на своих недругов, на Ахматовых детей… в десятой день сам на конь всяду, и кош у нас наряжен готов, перед собою кош свой отпустим, и людем своим всем велим сбиратись к своему кошу… Орда нынеча Ши – Ахмет царь на усть Десны, у Киева; и нечто перейдет Орда за Днепр, а всхотят итти к Ляхом, и нам бы перейти за Днепр на Тавани, то нам и ближе прямо». [756 - ПДК. Т. 1. Стр. 414.] В июне 1502 года посол Фёдор Киселёв передал Иоанну III Васильевичу уточнённую информацию от Менгли-Гирея. Крымский хан (в московских дипломатических документах того времени он именовался титулом царь) сообщал в Кремль, что Орда отошла от Киева и планирует строить крепость (или приступила к её строительству) у устья Сулы:
   «Государю великому князю Ивану Васильевичю всеа Руси холоп твой, государь, Феодорец Киселёв челом бьёт… а выехал, государь, царь по Велице дни на пятой неделе, в субботу, и стретил, государь, царя улус из Большие Орды на Кобыльей Воде, а идёт тот улус в Перекопь. И царь, государь, говорил нам с Олексеем: наперёд того нам весть такова про Орду прямаа не бывала, тем людем полтретьятцать ден как из Орды пошли, а иным кажуть девять ден как из Орды пошли, а Орда дей кочюет на Турпаче да и по Суле. А крепости хотят себе чинити на усть Сулы». [757 - ПДК. Т. 1. Стр. 418–419.] Можно только догадываться, стояла ли Большая Орда под стенами литовской крепости Киев по старой традиции, на вотчинах своих «отчичей и дедичей», или по ходатайству великих князей Литовских, для дополнительной защиты города от внешнего врага? Такая опасность существовала постоянно. Например, по свидетельству Никоновской летописи, в 1484 году хан Менгли-Гирей взял штурмом киевские крепостные укрепления и сжёг город:
   «В лето 6992. Сентября в 1-е, по слову великаго князя Ивана Васильевича всея Русии, прииде Менли-Гирей, царь Крымский Перекопьскиа Орды, со всею силою своею на королёву державу и град Киев взя и огнем сожже, а воеводу Киевского пана Ивашка Хотковича изымал, а иного полону безчислено взя; и землю Киевскую учиниша пусту за неисправление королевъское, что приводил царя Ахмата Болшиа Орды со всеми силами на великого князя Ивана Василиевича и хотячи разорити христиан скую веру». [758 - ПСРЛ. Т. 12. Стр. 215.] Взятие Киева отрядами крымцев явилось событием исключительным, поскольку штурм крепостей, взятие городов не было сильной стороной степняков. В этом случае городские фортификационные сооружения, боеспособность киевского гарнизона (литовских бояр и мещан, а также наёмных козаков) оказались явно не на высоте.
   По какой бы причине Большая Орда не приходила под Киев, не вызывает сомнения один факт – ордынцы использовали для своей защиты во время длительного «лежания» преимущества древних фортификационных сооружений Десны, Посулья и Сейма – Змиевых Валов. Исторические документы свидетельствуют о том, что зимовья по Десне, Суле и Сейму были случаем не единичным. 26 января 1502 года Менгли-Гирей сообщал Иоанну III о том, что Большая орда «легла» на зимовку на Десне, у устья Сейма, около некоего Белгорода.
   «И нынеча наши недруги, Ахматовы дети, с нашим же недругом с Литовским докудова не снялися, и нам бы им своя недружба гораздо доспети, сколко нам Бог пособит… И яз за тем на твоих и на своих недругов, на Ахматовых детей, ратью не пошёл до сех мест, отведывал есми, где им зимовать, под Киевом ли, или под Белым городом, да и к тебе есми за тем вести не послал.
   И нынеча у меня вести полные, что им зимовать на Усть Семи, а около Белагорода. И яз велел пожары пускати, чтобы им негде зимовати; ино рать моя готова вся… и ты бы однолично своих многих людей ко мне на пособь послал, а перед ратью бы еси перед своею, кою ко мне на пособь пошлёшь, ко мне послал весть, что твоя рать ко мне идёт; а наехал бы мя твой человек с тоювестью на усть Ореля на Днепре, или на усть Самара у Днепра ж, а хотим своё дело делати, сколко нам Бог пособит». [759 - ПДК. Т. 1. Стр. 377.]
   Загадочный Белгород у устья Сейма, конечно, не мог быть Белгородом нынешним, который был основан в конце XVI столетия на правом берегу Северского Донца. Не мог он быть и другим Белгородом, любимым городом князя Владимира на правобережье Днепра, который неоднократно упоминался в русских летописях. [760 - Барсов. География. Стр. 144.] Скорее всего, речь шла о городе Белая Вежа, упоминаемом в Ипатьевской Летописи, который авторитетный исследователь русской истории, академик Петербургской Академии Наук Август Христиан Лерберг располагал между Киевом и Черниговскими владениями. [761 - Лерберг. Стр. 384.] К моменту написания Менгли-Гиреем своего письма к Иоанну III древнерусский город Белая Вежа уже не существовал, но его городище продолжало носить то же имя, о чём сообщала Книга Большому Чертежу:
   «А от Чернигова 60 верст, вниз по Десне, на левой стороне город Остр, а под ним пала в Десну река Остр; а река Остр вытекла из под городища из под Белыя-вежи, от верху реки Удая». [762 - КБЧ. Стр. 86.] «Книга» даёт совершенно конкретную географическую привязку городища Белая Вежа, – оно было расположено между верховьями реки Остёр, левого притока Десны и реки Удай, правого притока Сулы, что совсем недалеко от места впадения реки Сейм в Десну (усть Семи). По всей видимости, это и есть Менгли-Гиреевский Белогород. Уже в XVIII веке, описывавший здешние места академик С.-Петербургской академии наук Гильденштедт обратил внимание на то, что городище Белая Вежа носит следы татарских фортификационных работ.
   «С версту от того места, где начинается вал, в основаниях показываются остатки одного древняго города, называвшагося Белемёше, которое название обращено теперь на селение. На месте древняго города намерены поставить новый Немецкий город под названием Екатеринограда; почему и ету колонию называют также Екатеринопольским округом.
   Город сей, по преданию, был Татарский, чему поверить можно, судя по направлению и положению рва… Мы не должны удивляться, что из Названия Белавежа сделалось наконец Белемёше: ето произошло может статься от выговора колонистов». [763 - Лерберг. Стр. 385–386.] Всё указывает на то, что междуречье Десны и Сулы действительно были традиционными местами зимовки Большой орды. Не забывайте, здесь же проходила известная нам древняя дорога, которую многие исследователи считают знаменитым Бакаевым шляхом.
   С. Ф. Платонов в статье «К истории городов и путей на южной окраине Московского государства в XVI веке» указывал, что Бакаев шлях проходил от Днепра к Муравскому шляху вдоль берега Сулы, а затем в междуречье р. Сейм, притока Десны и р. Псёл:
   «Насколько можно сообразить по беглым упоминаниям документов, Бакаев шлях идя на восток между реками Сеймом и Пслом, на их верховьях сплетался своими сакмами с Муравским шляхом. На их соединении впоследствии стояла сторожа, «а видеть с тое сторожи по Муравскому и по Бокаеву шляху в поле верст с 7 и до реки до Псла». Но здесь же дороги и расходились, почему место их соединения и называлось «на Ростанех». Бакаев шлях отходил от Муравскаго на северо-запад, и его направление в этой части определялось так: «сакма татарская лежит с Изюмской и с Муравской сакмы промеж Думчей курган и реки Псла к Семи Пузатой в Курские места». [764 - Платонов. 1898.]
   На известной карте А. А. Русова в реферате «Русские тракты в конце XVII и начале XVIII веков» Бакаев шлях также проходил от днепровской переправы недалеко от Переяславля до Муравского шляха, в междуречье Сулы и Десны. На правобережье, от Днепра он продолжался к его низовьям, к Очакову, одним из рукавов знаменитого Чёрного шляха (Русов. Прилож.). Были и другие мнения. Например «Русский Исторический Атлас» К. В. Кудряшова от 1928 года показывал Бакаев шлях в междуречье рек Псёл и Ворскла (Кудряшов. Табл. VIII). Но всё же вариант пролегания этой дороги в междуречье Сулы и Десны остаётся самым убедительным. Из Книги Большому чертежу: «А Свиная дорога от Рыльска до Болхова. А тою Свиною дорогою прихаживали Белогородские [765 - Аккерманские – прим. Д. Языкова]Татаровя на Рыльские, и на Карачевские, и на Болховские, и на Орловские места, Бакай Мурза, как Польских городов не было.
   А прихаживали на Свиную дорогу с Бакаева шляху, А Бакаев шлях от Муравского шляху верст с 40 к Днепру.
   А на Семи те Татаровя перелазили Семь реку, ниже Курска 40 верст, под Городецким городищем». [766 - КБЧ. Стр. 84.] Связь названия Бакаева шляха с именем мурзы Бакая, скорее всего, только легенда. В. И. Даль расшифровывал название «Бакай» как: «Бака́й м. юж. речной проток, проран в плавне, в камышах». [767 - Даль. Т. 1. Стр. 99.] (Прочитав Даля, тут же вспоминается легендарный Залозный Шлях, путь за лозами, за покрытым тростником речным побережьем, времён Киевской Руси). Владимир Иванович приводил также разнообразные старинные варианты названия Бакаева шляха (вот, оказывается, какую дорогу на Руси называли Млечным Путём): «Батыева дорога, [Бакеева дорога Опд. ] тмб. тул. Моисеева дорога, Моисеев или Млечный путь». [768 - Даль. Т. 1. Стр. 137.] Такое многообразие древних названий одного и того же шляха подчёркивает что-то очень важное, сохранившееся в народной памяти, что может быть ещё предстоит вспомнить.

   В начале 1500-х годов отношения Большой Орды с Литовским государством подёрнулись холодком, хотя их по-прежнему связывали общие цели и интересы. Московский посол Алексей Заболоцкий, находившийся в Крыму вместе с Фёдором Киселёвым, сообщал в июне 1502 года Иоанну III Васильевичу: «А с Литовским, государь, Ши-Ахмат царь в розни ж. А про Литовского, государь, великого князя кажуть в Кракове…». [769 - ПДК. Т. 1. Стр. 418–419.] Кроме того, Орда стремительно слабела, улусы, разуверившиеся в возможностях и силе хана Ши-Ахмета покидали её один за другим, переходя на сторону более сильного. Фраза посла Фёдора Киселёва: «…И стретил, государь, царя улус из Большие Орды на Кобыльей Воде, а идёт тот улус в Перекопь», – именно об этом. Однако Ши-Ахмет продолжал кочевать по днепровскому левобережью от Десны и Сейма до Самары и Конских Вод. Несмотря ни на что, он не желал нарушать древние традиции, маршруты старинных переходов, отказываться от земель, которые ордынцы считали своими исконными вотчинами.
   Здесь стоит ещё раз вернуться к уже обсуждавшейся нами теме древних поселений Присамарья. Могли ли на этих территориях, на землях, где кочевала Большая орда существовать славянские городки, оставшиеся со времён Киевской Руси, или даже просто небольшие селянские хутора, или козацкие зимовники, о чём нередко пишут и говорят нынешние украинские мифотворцы? Сохранившаяся дипломатическая переписка Москвы с Крымским Ханством, с Ногайской Ордой, с Турецким султаном, записки иноземцев, посещавших в XV–XVI веках земли Приднепровья, не дают основания для таких заявлений. Ни в одном из этих документов, доступных к изучению, не упоминается о существовании каких-либо постоянных человеческих жилищ на землях, принадлежавших Золотой Орде до её распада.
   Во время известной попытки посадить на престол Большой Орды своего союзника хана Тохтамыша (о чём мы уже говорили) великий князь Витовт, конечно, мог построить временную крепость на устье Ворсклы или другие укрепленные городки вдоль этой реки. Поход соединённой польско-литовско-татарской армии князя Витовта в 1399 году против волжских татар был делом серьёзным и не мог не сопровождаться усиленными мерами безопасности. Однако, чем закончился поход, мы знаем из Никоновской летописи:
   «И поиде Витофт со своими князи и со всеми силами Литовскими, вкупе же с ним и сам царь Тахтамыш с своим двором; и бысть их сила ратнаа велика зело. И поиде в землю Татарскую на Темирь – Кутлуя с великою похвалою и гордостью… и идоша в поле Татарское далече и, пришедше, сташа на брезе у реки Ворсколы. И се противу им царь Темирь-Кутлуй со всею силою Татарскою встречю изыде из-за реки Ворсколы, и тако сретшеся с Витофтом в поле чисте, на реце на Ворсколе, в земли Татарской… И одоле царь Темирь-Кутлуй и победи Витофта и всю силу Литовскую…». [770 - ПСРЛ. Т. 11. Стр. 172–173.] Предположение о том, что построенные «в поле татарском далече, на реке Ворсколе», небольшие крепости могли сохраниться после катастрофического разгрома литовских войск силами Большой Орды хана Темир-Кутлуя, относится к области невероятного. К этой же области невероятного относятся и утверждения о наличии в XV–XVI веках славянских поселений на землях, расположенных в междуречье рек Орель и Самара, где Большая орда традиционно сеяла хлеб и пасла скот.
   Земли от левобережья рек Самары и Волчьей до низовий Днепра, обильные пастбища вдоль рек Конские и Молочные воды совершенно отчётливо входили в сферу влияния другого татарского государства – Крымского ханства. Например, в августе 1500 года хан Ши-Ахмет, уходя из Поволжья от нападений Ногайской орды и отрядов черкас, просил разрешения у султана Кафы перекочевать Большой орде к низовьям Днепра. Султан отказал, сославшись на то, что это земли хана Менгли-Гирея, «вольного человека».
   «Да пришол от Ших-Ахмет царя из орды посол в Кафу к Шахзоде, Куюком зовут, с тем, чтобы еси велел нам покочевать к Непру; а там нам недобро кочевать, многие с нами брани чинять от Нагай и от Черкас… И Шахзода ему отвечал так: то земли и воды не мои, а земли и воды волного человека царя Менли-Гирея; будешь царю Менли-Гирею брат и друг, и ты и мне брат и друг; а яз тебе не велю кочевать к Непру; а то ведает отец мой. Да то ему Шахзода отвечал…». [771 - ПДК. Т. 1. Стр. 321.]
   На правобережье Днепра ещё в конце XVI столетия ниже городка Черкасс начиналось Дикое Поле. В 1581 году польский комендант Витебска Александр Гваньини писал об этих местах:
   «На полдень от Киева на берегу Днепра расположен деревянный город Черкасы, жители коего называются черкасами и живут в пространной области по берегам Днепра… Семью милями выше Черкас вверх по Борисфену встречается Канев, крепость, знаменитая находящимися в ней и кругом ея воинственными мужами. Ниже черкасов и каневцев нет христианских жилищь; лежат только пустыя необитаемыя поля, где живут только звери, и так на 40 миль до Очакова…». [772 - Гваньини. 1874. Стр. 13.] То же ещё в 1526 году написал и посланник императора Фердинанда, уже упоминавшийся Сигизмунд Герберштейн:
   «Ближе всего к Московии Литва. Я говорю теперь не об одной только области, но и о прилегающих к ней странах, которыя разумеются под общим именем Литвы. Она тянется длинною полосою от города Черкас, который расположен у Борисфена, вплоть до Ливонии… Ниже Черкас нет никаких Христианских поселений. При устьях Борисфена находится в сорока милях от Черкас крепость и город Очаков, которым владел царь Тавриды…». [773 - Герберштейн. Стр. 164.] Как видим, и посол императора, и комендант Витебска в этом вопросе были категоричны – поселений запорожских козаков на Днепровских берегах в XVI столетии ещё не существовало.
   По Дикому Полю пролегали и другие большие и малые дороги. Где – то у Конских Вод отделялась от Муравского шляха Кальмиусская сакма. По ней татарские отряды, минуя верховья реки Кальмиус, переправлялись через Северский Донец между устьями рек Боровая и Айдар, по междуречью Донца и Дона выходили к городам Валуйки, Оскол, Ливны и далее растекались волнами по Московскому пограничью или продолжали путь по Муравскому шляху в сторону Тулы и Москвы. Ниже Кальмиусской сакмы, почти у самых Сокольих гор, пересекала Донец Новая Кальмиусская сакма, которая также выходила к Муравскому шляху в районе Ливн.
   На правобережье Днепра, от Очаковской и Таванской переправ начинался знаменитый Чёрный шлях, тот, по которому ходили чумаки в сторону Карпат и торговые караваны из Крыма к Киеву. Его рукава соединяли низовья Днепра с Черкассами, Киевом, Северскими городами. Одно из ответвлений Чёрного шляха уходило в сторону Волошского княжества и называлось Волошским шляхом, другое, называвшееся шляхом Кучманским, по водоразделу Днестра и Буга устремлялось к Львову. Существовал и польский аналог Книги Большому чертежу – Роспись южных шляхов Дикого Поля. Она сделана в XVI веке по приказу талантливого военачальника и управленца, оппонента и соперника Иоанна Грозного, польского короля Стефана Батория:
   «Важнейших шляхов было четыре: один шлях шёл вдоль берега Чёрнаго моря из Белгорода (Аккермана) в Очаков; другой шлях назывался Кучманским и шёл от Очакова на Саврань, а затем по водоразделу Буга и Днестра через Брацлав и Шаравку к Львову; третий шлях, Чёрный, шёл от Перекопа через устье Днепра к верховьям Ингула и оттуда мимо Черкас и Канева через Белую Церковь к Киеву; четвёртый шлях, Муравский, начинался также от Перекопа и шёл параллельно Днепру до Самарской переправы, а затем далее по водоразделу Дона и Днепра к Туле и Москве. Эти главные шляхи имели разветвления. Так, например, от Чёрнаго шляха в верховьях Ингула отделялся шлях, который вёл к переправе через Днепр против устья Псла, затем по водоразделу Сулы и Хорола в пределы Московского государства к Путивлю (позднейший Ромодан).
   С течением времени пути эти становились всё более опасными от разбойничавших на них русских и татарских козаков, а вследствие этого торговля с Востоком сохраняла всё менее и менее оживления». [774 - Стороженко. Стр. 14.]

Глава 26
Черкасы

   Многие столетия жителей обширных степных просторов, простирающихся от реки Днестр до правобережья Днепра, а позже обитателей Запорожской Сечи и Гетманщины – Малороссии, тех, кого иноземные путешественники ещё именовали «казацким народом», называли не русскими или украинцами, а «черкасами». Имя это нам знакомо прежде всего по документам московских архивов, накопленным за многие столетия: рапортам пограничных воевод, хронике Великой Смуты или переписке московского царя.
   1 декабря 1632 года. Сообщение или, как этот документ назван в оригинале «Отписка», в Москву Рыльского воеводы о внутренней ситуации в Польско-Литовском государстве:
   «Рыльский воевода Василий Ромодановский в отписке, полученной в Розряде 1-го декабря, доносил, что посланные им из Рыльска за рубеж торговые люди К. Мурзин да Гаврила Сабельников, возвратившись 20-го октября в Рыльск, в роспросе сказали вестей: «были де они за рубежем в литовских городех: в Нежине, в Борзне, в Батурине и слышали де от многих литовских людей, что поляки и литовские лучшие люди поехали из городов в Польшу на сойму, а на сойме де выбирать им из королевичей на королевство… И поляки де хотят выбрать на королевство королевича Казимира, а литва де и черкасы хотят выбрать королевича Владислава, и в том де меж поляков и литвы и черкас рознь большая». [775 - АМГ. Т. 1. Стр. 407–408.]
   II мая 1664 года. Письмо царя Алексея Михайловича Романова, деда Петра I, в Соловецкий монастырь со своеобразным отчётом о военно-политической обстановке на западной границе и просьбой оказания помощи из монастырской казны на содержание польской украинной (полевой пограничной) войсковой группировки России, в том числе подразделений, сформированных из перешедших в подданство Московского государства черкас:
   «От Царя и Великого Князя Алексея Михайловича, всеа Великия и Малыя и Белыя Росии Самодержца, в Соловецкой монастырь, богомолцом нашим…
   …А сей стороны Днепра Черкасы нам Великому Государю служат верно, тако ж как и с начала под нашу Великого Государя высокую руку поддалися, и против неприятелей, Ляхов и Татар и изменников Черкас, стояли и ныне стоят крепко и мужественно; а в городе Глухове от тех же неприятелей сидели в осаде Черкасы немногие люди, и к тому городу было двенадцать приступов, и на тех приступех тех неприятелей Черкасы побивали наголову…
   …И Полской король и гетманы, видя над собою свыше от Бога победу за свою неправду и неисполнение замыслов своих, из наших украинных городов пошли наскоро со многим стыдом и бегом, засекая засеки позали себя, а обозы и пехоту всю потеряв, король в Вилну, а гетманы в Полшу, а Тотаровя в Крым…». [776 - ААЭ. Т. 4. Стр. 197–198.] Подобные цитаты с именем «черкасы» из старинных документов можно приводить бесконечно. Это имя темноволосых и кареглазых поселенцев южных районов нынешней Правобережной Украины для московского правительства, должностных лиц всех рангов, служилого сословия, да и для простых жителей Московии XVI, XVII, XVIII веков было привычным. Объяснение этого давно стало традиционным, по крайней мере в определённой среде. Примером может служить цитата из сочинения «История русов или Малой России» архиепископа Могилёвского, Мстиславского и Оршанского Георгия Конисского:
   «Черкасами называли и писали всех почти Малоросиян, а не одних Козаков; но называли их так одни Велико-Россияне для отличия от своих жителей и давали их название по главному их городу Черкасу, состоящему при реке Днепре, где Гетманы Руские резидовали и был верховный трибунам сей земли. Давать же народам названия по главным их городам весьма обычно в целом свете». [777 - Конисский. Стр. 19.] Один из самых уважаемых православных лидеров XVIII столетия, архиепископ Конисский, опираясь на древние исторические документы, далее сообщал:
   «…Народ Черкасы, за Азовским морем и рекою Доном обитающие и на который многие писатели указывают, никогда в Руси городов на своё имя не строил, да и у себя их не имеет, и сей народ по виду своему и положению жительства своего в пределах Славянских, т. е. между древняго Княжества Тмутараканскаго и реки Волги, справедливее почитаться может произшедшим от племен Славянских, смешавшихся с Грузинами и Татарами, чем от него выводить воинов Славянских, целыми миллионами от Черкас многолюднейших, и кои выставляли на войну великия свои армии.
   Касательно же Татар, то они, быв пришельцами на земле Руской, натурально воинов своих Русинам не давали, а, напротив того, с их воинами вели всегдашния брани и никогда с народом Руским не мешались, следовательно, Козаки Руские от них произойти никак не могли». [778 - Конисский. Стр. 19–20.] Как вы знаете, примерно такое же объяснение былому имени малороссиян даёт и часть нынешних «співців козаччини»: стопроцентные славяне – потомки то ли трипольской культуры, то ли полян, запорожские козаки, «древние украинцы» назывались «черкасами» исключительно по славному городу Черкассы и не имели никакого отношения к другим восточным племенам, носившим такое же имя.
   В двадцатых годах XIX столетия найденная рукопись «Истории Русов» Георгия Конисского произвела буквально взрывное действие на умы значительного числа великорусской, малороссийской и польской интеллигенции. Один из авторитетных специалистов малороссийской истории, выпускник Киевского университета Андрей Владимирович Стороженко (родился 13.08.1857 года) в своём сочинении «Стефан Баторий и днепровские козаки», изданной в 1904 году, привёл пример впечатления, которое «История Русов» произвела даже на знатоков польско-украинской старины:
   «Во второй половине тридцатых годов дед пишущаго эти строки Андрей Яковлевич Стороженко передал список «Истории Русов» известному автору «Истории славянских законодательств» Вацлаву Александру Мацеевскому. Мацеевский пришёл в такой восторг по прочтении полученной рукописи, что сделал из нея извлечения, относящиеся ко времени до появления Богдана Хмельницкаго, и в переводе на польский язык напечатал их в 1839 году…
   В предисловии к этим отрывкам он говорил о произведении… “Оно заключает в себе сведения, о которых и не снилось нашимисторикам; и тем более оно важно, что его автор, как он сам говорит об этом в предисловии, извлёк его содержание из дневников генеральных писарей козацкаго войска, из универсалов королей и постановлений польских сеймов, а также из старинных летописей”». [779 - Стороженко. Стр. 143.]
   Ещё большее впечатление «История Русов» произвела на шумную группку активистов так называемой «Киевской исторической школы». Факты, изложенные в этом произведении, подтверждали самые смелые их фантазии о существовании казацкого государства, о его былом величии, о древней славе малороссиян. Никто не смог бы описать их восторг лучше, чем тот же малороссийский дворянин и потомок старинного казацкого рода А. В. Стороженко:
   «…Во главе козачества стоят сказочные богатыри; по их мановению несметныя полчища козаков предпринимают удалые походы в далекия восточныя страны и наносят гибельныя поражения неверным басурманам во спасение душ своих и во славу короля и отчизны; благодарный король стремится всеми мерами улучшить и усовершенствовать гражданский быт козаков, наделяя их автономными учреждениями и всяческими привилегиями… “Король Баторий во всех отношениях к Русскому воинству и народу был такой патриот, каковым почитался у Римлян император Тит, сын Веспасианов, т. е. друг и отец человечества…”». [780 - Стороженко. Стр. 145.] В восторге многие исследователи Малороссии стали активно использовать материалы архиепископа Конисского в своих публикациях. Известный историк, этнограф и писатель Николай Андреевич Маркевич даже сделал «Историю Русов» составной частью написанной им пятитомной «Истории Малороссии», изданной в 1842–1843 годах.
   Однако очень скоро оказалось, что Георгий Конисский не являлся автором нашумевшего произведения, а сама «История Русов» не что иное как банальный новодел XIX столетия, говоря другими словами, – обычная фальшивка. По поводу возможного авторства скандальной «Истории» вновь процитирую А. В. Стороженко:
   «…Мы не сомневаемся, что автором ея был благородный по характеру и высокоталантливый Василий Григорьевич Полетика. Быстро распространившаяся в списках «История Русов» только в 1846 году напечатана была проф. И. М. Бодянским в «Чтениях общества истории и древностей при Московском университете…
   …Мы знаем приблизительно состав книг и рукописей, которыми мог располагать Василий Григорьевич Полетика при сочинении «Истории Русов»… Но поразительно, до чего свободно работала его фантазия. Под его пером эти сухия и довольно скудныя известия неожиданно развернулись в пышную, величественную картину якобы богатой событиями эпохи в жизни Малороссии…
   …Автор «Истории Русов» не мог обойтись и без подложной грамоты от имени Стефана Батория. “Признательность и милость короля Батория», говорит он, «к воинству и народу Рускому объясняются в привилегии его, состоявшейся 1579 года, апреля 19 дня…”». [781 - Стороженко. Стр. 142–145.] Нет нужды цитировать подложную грамоту короля Батория о привилегиях данных им запорожцам, она и ныне гуляет в умах и произведениях всевозможных «історічних фахівців», в украинской прессе и интернет-ресурсах выдаётся за реальный исторический факт. Тогда же, в XIX веке, сравнив тексты подложной и действительной грамот Стефана Батория, А. В. Стороженко писал:
   «Дикой и несообразной представится нам эта подложная привиллегия, если мы непосредственно вслед за нею прочтём подлинный универсал Стефана Батория из Вильны от 6-го апреля 1579 года, обращенный к низовым козакам по случаю появления в пограничных степях молдавскаго претендента Константина Лакусты с шайкой разнаго сброда…». [782 - Стороженко. Стр. 147.] «Дикой и несообразной» представляется не только подложная привилегия запорожцев, но и сам текст «Истории Русов», фальшивка она и есть фальшивка. Несмотря на «благородность характера и высокоталантливость» писателя, надо уточнить, что в действительности город Черкассы никогда не являлся столицей Малороссии или мифического козацкого государства, не был и резиденцией «гетманов Руских». Число «козаков – воинов славянских» даже отдалённо никогда не приближалось к «многолюднейшим миллионам». А уж сентенция по поводу татар, что они, «…быв пришельцами на земле Руской, натурально воинов своих Русинам не давали, а, напротив того, с их воинами вели всегдашния брани и никогда с народом Руским не мешались, следовательно, Козаки Руские от них произойти никак не могли», просто умиляет и позволяет усомниться не только в таланте, но и в умственных способностях уважаемого автора.
   Неправдой является и то, что «черкасами» называли жителей правобережного Приднепровья одни только Великороссияне. Около 1625 года монах доминиканского ордена Жан де Люк был послан по делам веры в Крым. В своём дневнике, озаглавленном «Описание Перекопских и Ногайских татар, черкесов, мингрелов и грузин», святой отец писал:
   «Когда я был в Балют-кое, в стране Черкесов, меня позвал в дом мурза-Демир. У него спросил я: сколько голов скота в его стаде, пасущемся вокруг его кибитки? Из ответа оказалось, что более 400 000 голов скота. Вот почему они никогда не остаются на одном месте, а безпрестанно переходят, отыскивая новых пастбищ. Они кочуют между Доном и Днепром, останавливаясь на берегах этих рек, где делают изгороди. Если возле них находится какой-нибудь лес, то они обносят своё становище тыном, боясь, чтобы стадо не подверглось какому-нибудь несчастию: не было бы расхищено дикими зверями или Черкесами». [783 - Жан де Люк. Стр. 486.] Ещё ранее, в 1436 году, уже упоминавшийся венецианец Иосафат Барбаро, находящийся в городе Тана, описывал в своём дневнике стычку с черкасами:
   «Несколько Татар пришли однажды в город с известием, что в трёх милях от Таны, в лесу, спряталось сто Черкесских всадников в намерении учинить, по своему обыкновению, набег на город. В это время находился я на площади, в лавке продавца стрел, где также был один Татарский купец, привезший цитварное семя. Услышав о появлении Черкесов, он вскочил с своего места и вскричал: “Почему бы нам не напасть на них!..”». [784 - Барбаро. Стр. 29.] Напомню, что город Тана был расположен в низовьях реки Дон. Судя по описанию де Люка и Иосафато Барбаро, в те времена, в XV–XVI столетиях, «черкесы» были привычными обитателями междуречья Днепра и Дона, приднепровских и придонских степей. О них же писал в 1517 году и польский патриот, профессор Краковского университета Матвей Меховский в трактате «О двух Сарматиях»:
   «Поля Алании лежат широким простором. Это пустыня, в которой нет владельцев – ни аланов, ни пришлых. Иногда только проходят там казаки, «ища», по их обычаю, «кого пожрать». Казак – татарское слово, а козак – русское, означает холопа, подданного – бродягу пешего или конного. Они живут добычей, никому не подчинены и ездят по обширным и пустынным степям отрядами в три, шесть, десять, двадцать, шестьдесят человек и более…
   …В давние века у реки Танаиса жили аланы, а за ними к югу роксоланы. Эти народы были совершенно уничтожены и погибли, а теперь там видны лишь широко раскинувшиеся степи, где изредка встречаются звери да козаки, или бродяги, как выше сказано. Дальше к югу есть ещё кое-какие остатки черкесов (Circassorum). Это весьма дикий и воинственный народ, по происхождению и языку – русские». [785 - Меховский. Стр. 73, 95.]
   Хочу сделать небольшое уточнение. Монах доминиканского ордена Жан де Люк, венецианский торговец Иосафат Барбаро, польский профессор Матвей Меховский, описывая «весьма дикий и воинственный народ», кое-где обитающий ещё в южных степях, называли их вовсе не «черкесами», как значится в позднейших переводах. Это имя и в устах жителей Московского государства, и в описаниях иностранных путешественников звучало одинаково Черкасы или Чиркасы (в латинском языке Circassi, Circassorum). Чтобы отличать степные племена Circass от горных, последних называли горные, горские, позднее «Пятигорские Черкасы». Имя Черкес появляется в русском языке гораздо позже и, по всей видимости, именно для того, чтобы отличать черноморских или донских Черкас, которые сохранили свою древнюю веру – православие, от черкас горных, принявших ислам. О степных «Чиркасах», жителях государства Польского, писал в 1659 году сербский священник Юрий Крижанич проездом из «Левова до Москвы»: «Чиркасы хотя віру православну исповідают, али наровы преце и обычаи звірске имают». [786 - Крижанич. Стр. 115.] А вот обращение из 10 пунктов к казакам – «чиркасам», того же Юрия Крижанича:

//-- «Бесіда ко Чиркасом в особі Чиркаса уписана. --//
   Усмотрение о неволях, которе мы, козаки, мамо подносити от Ляхов.
   Неволя 1. Ляхи наведут на нас своих кварцян да Немцов, которі будут даром у нас хлеб ести и будут нас в страху и на вузді держати. Мает их быти двадцать тысяч, яко тепер наши Послы згодили, али по часу придёт их и больше…». [787 - Крижанич. Стр. 115.]

   Обращение православного проповедника к своим читателям или слушателям должно было быть максимально доверительным и по форме, и по смыслу, таким оно и было. И если Юрий Крижанич обращался к казацкому народу как к «Чиркасам», да ещё от имени одного из них, значит, это имя воспринималось козаками своим, было в ходу в разговорном народном языке того времени. Путаница в именах черкасы – черкесы иногда заводила в тупик и самих переводчиков, что приводило к явным недоразумениям. Например английский посол Джильс Флетчер, отправленный в Москву в 1588 году сделал такое описание народов, живущих вдоль границ Московского государства:
   «Есть ещё разные другие Татары, обитающие на границе России, как то: Нагайцы, Черемисы, Мордва, Черкесы и Щелкалы, которые отличаются от Крымских Татар более названием, нежели управлением или чем-либо другим. Исключение составляют одни Черкесы, примыкающие к юго-западной границе со стороны Литвы, которые гораздо образованнее прочих Татар, собою весьма красивы и благородны в обращении, следуя в этом обычаям Польским. Некоторые из них подчинились Королям Польским и исповедывают Христианскую веру». [788 - Флетчер. Стр. 72.] Поскольку английский посол назвал жителей, обитающих на территориях нынешней центральной и юго-западной Украины не «казацким народом», а татарами, переводчик перевёл их как «черкесы». Татарами, кстати, называл будущих украинцев не только посол Джильс Флетчер в XVI веке. Уже упоминавшийся английский врач Самуил Коллинс в XVII столетии уверенно писал о том же:
   «Черкасы (Chircasses) так же, как и Русские, исповедуют Греческую веру, однако же не так суеверны и позволяют иностранцам входить в свои церкви.
   Говоря о Черкасии (Chirchass Land), я должен описать и народ, населяющий её. Черкасы – Татарскаго племени, народ грубый и мрачный; женщины их очень некрасивы, грубы и преданыпьянству. Во время угощений оне напиваются пьяны ещё прежде, нежели начнут подавать кушанья: едою оне протрезвляются, потом опять напьются, а потом опять протрезвятся пляскою; а пляску оне так любят, что презирают того человека, у котораго нет в доме скрыпача.
   Правление их совершенно анархическое, потому что они, возмутившись, уничтожили всё дворянское сословие и теперь управляются полковниками, ими самими избранными, с которыми всякий из них обходится запанибрата. Воинов они на своем языке называют козаками (Cossacks), почему ошибаются многие, считая козаков особенным народом. Черкасы очень преданы колдовству и считают его важной наукою. Им занимаются женщины высшаго сословия…». [789 - Коллинс. Стр. 12.] И даже в XVIII столетии в донесениях членов ордена иезуитов из России малороссы по-прежнему называются татарами. Так иезуит Иван Берула, присутстовавший в качестве миссионера при армии Петра I под Нарвой писал 11 января 1701 года:
   «У этого места стоит теперь русское войско, имеющее вскоре начать действия против Швеции. К этим войскам, как выдают повсюду за правду, прибудут разнаго рода татары, преимущественно черкасы и калмыки, которые, как полагают, пройдут с огнём и мечом и превратят в пепел всю Швецию. Светлейший царь желает отомстить чувствительно за ту обиду, которая была нанесена ему не столько храбростью шведов, сколько безстыдным поведением некоторых офицеров, которые перебежали к неприятелю и открыли ему серьёзнейшие планы, бывшие известными им». [790 - Письма иезуитов. Стр. 58.] Однако днепровских и горских черкас объединяло не только то, что многие иноземцы считали их татарами. Горные черкасские племена в древности также исповедывали христианство греческого обряда, это отмечали многие путешественники. Уже упоминавшийся католический проповедник, монах доминиканского ордена Жан де-Люк, где то в начале XVII столетия совершивший поездку по землям Причерноморья и сделавший описание перекопских и ногайских татар, черкесов, мингрелов и грузин, о верованиях черкесов сообщал:
   «Народ, живущий на этих горах, называет себя христианами, подобно жителям лесов, растущих на равнине». [791 - Жан де-Люк. Стр. 489.]
   Знакомый нам французский военный инженер Гийом Левассер де Боплан, описывая полуостров Тамань и крепость Азов в начале того же XVII столетия, сделал ремарку о вере черкесских племен:
   «Черкесы, т. е. Татары, исповедующие Христианскую веру, почитаются самым правоверным народом». [792 - Боплан. 1832. Стр. 40.]
   О вере черкес-черкас писал и Иосафат Барбаро в XV столетии, когда ещё продолжали существовать осколки степного христианского государства, древней империи Алан:
   «…На берегу Чёрнаго моря лежит сначала Готфия, а потом Алания, простирающаяся вплоть до самаго Монкастро… От сососедства Готфов с Аланами, как я полагаю, произошло название Готфаланов. Аланы были первоначальными обитателями страны. Пришли Готфы, покорили их и, смешав имя своё с их именем, назвали себя Готфаланами, т. е. народом, составленным из двух различных племен. Все они, равно как и Черкессы (Circassi), исповедуют Греческую веру». [793 - Барбаро. Стр. 55–56.] Являлся ли народ «черкесы-черкасы-чиркасы» татарами, обсудим позже. Но племена с этим именем обитали не только в горах Кавказа и в степях вдоль Днепра и Дона. Крым также был их родным домом.
   23 июля 1501 года. Сообщение великому князю Иоанну III Васильевичу из Крыма, от московского посла Ивана Мамонова:
   «А се Мамонова сына грамота. Государю великому князю Ивану Васильевичю всеа Руси… К Менли-Гирею, государь, к царю в Киркор приехали есмя по Рожестве Христове в неделю; и царь велел нам у собя быти во вторник…
   А турского нынеча сказывает во Царигороде; а сын турского Махмет салтан кафинской сее весны посылал ратью людей своих на Черкасы триста человек, да двесте человек Черкас с ними ж ходили, которые у кафинского служат; а царев Муртозин сын с Азовскими казаки с ними ж ходил вместе на Черкасы; и Черкасы Турков всех да и Черкас тех кафинского салтана людей побили; а Муртозин сын утёк, а людей у него многих побили. А что, государь, Менли-Гирей царь к королю к полскому посылал своего человека Куртку, и Куртка от полского короля приехал ко царю на Четерлике в заговенье в Петрово». [794 - ПДК. Т. 1. Стр. 353–357.]
   26 января 1502 года. Сообщение великому князю Иоанну III Васильевичу из Крыма от того же посла Ивана Мамонова:
   «А се другая грамота Ивана Мамонова с Резяком. Государю царю и великому князю Ивану Васильевичу всеа Руси… К Менли-Гирею, государь, ко царю турской салтан присылал своего человека; и царь нам сказывал: которого своего человека турской к нему присылал, а того ж своего человека салтан турской к королю к угорскому посылал…
   А к Азову, государь, сказывают, приходили Черкасы с четыреста человек; а Оузь Черкас и Карабай в ту пору с поля пришли. И Черкасы, пришод к городу за пять верст, да стали втай, а тритцать человек к городу послали. И те, ехав под Азов, да животину отгнали. И Азовские казаки Аузь Черкас и Карабай, а всех их человек с двесте, да за теми Черкасы в погоню пошли, которые у них животину отгнали; и те их примчали на своих таварищов, где они стояли; и Черкасы Азовских казаков побили, сказывают, человек с тритцать; а Озовских утекли в город; а Узь Черкас и Коробая, сказывают, тут же убили». [795 - ПДК. Т. 1. Стр. 380–381.]
   19 июня 1515 года. Сообщения из Азова и Керчи о смерти хана Менгли-Гирея и переселении крымских черкас:
   «Лета 7023, июня 19, приехал из Азова от Васильа от Коробова казак резанской Назар Кривой, а был в Крыму на вестех. И отпустил его из Крыма Михайло Тучков в четверг на Страстной неделе. И как он пошёл из Кафы, ино его на море ветр носил да прикинуло его к Керчи, и в Керчь пришла весть в понеделник на Святой недели, что Менли-Гиреа царя в животе не стало; а тут в Керчь прибегли многие Черкасци из Крыма, ино деи к ним прислал во вторник на Святой неделе болшей сын Менли-Гиреев, Магмед-Гирей, с грамотою, чтоб они жили по своим местом потому же, как жили при отце его». [796 - ПДК. Т. 2. Стр. 140.]
   Писал о крымских черкасах в 1634 году в сделаном им «Описании Чёрного моря и Татарии» священник Доминиканского Ордена Эмиддио Дортелли д’Асколи, префект Кафы и Татарии, проповедовавший в Крыму римско-католическую веру:
   «У них сохранились некоторые добрые христианские обычаи; например, по вторникам, средам и пятницам они не едят мяса круглый год; соблюдают посты пред праздниками св. Апостолов в июне и Успения пресв. Богородицы в августе; постятся несколько дней перед Рождеством Христовым, а также весь великий пост, всё по уставу греческаго вероисповедания». [797 - Д’Асколи. Стр. 129.] Прочитав эти сообщения XVI–XVII столетий, вернёмся к подложной «Истории русов или Малой России» лжеархиепископа Конисского, написавшего:
   «Черкасами называли и писали всех почти Малоросиян, а не одних Козаков; но называли их так одни Велико-Россияне для отличия от своих жителей и давали их название по главному их городу Черкасу, состоящему при реке Днепре…»
   Трудно поверить, что «Черкасци», коренные жители приморского города Керчь, исповедовавшие Православие, были родом из днепровского города Черкассы, что в войсках «султана Махмета», сына турецкого султана и правителя города Кафы – Феодосии, служили солдаты Черкасского гарнизона, подданные королевства Польского и они же воевали с казаками города Азов. Даже имя одного из азовских казаков Ауз-Черкас также весьма показательно. И, уж конечно, не город Черкассы дал название целой стране, ещё в XV–XVI веках располагавшейся в наших степях.
   Чтобы взглянуть на эту страну достаточно открыть одну из сохранившихся старинных карт, собранных в сборнике «Материалы по истории русской картографии» В. А. Кордта, изданном в Киеве в 1899 году. Например на карту России Я. Гастальдо из итальянского издания «Географии» Птолемея (Venetiis, 1548), где в междуречье Дона и Волги располагались «Circassia» и «Alania» (возможно, одна страна под двумя названиями). Интересно, что в междуречье Днепра и Дона средневековый итальянский картограф расположил другую страну – «Gazaria». И уж совсем показательно, в подтверждение ранее сказанного, рядом с городом Холмогоры название страны «Rossia Bianca» – Белая Русь, а на западе, ниже Ливонии и Литвы, «Rossia Rosso» – Русь Красная.
   Упоминал государство «Circassia» (в переводе В. Семенова – «Черкессия») и Иосафат Барбаро: «Соединив вместе силы свои, Наурус и Кеци-Махмет решились итти войною против Улу-Махмета и, выступив из жилищ своих, потянулись мимо Цитрахана [798 - Примечание: Цитрахань, это нынешняя Астрахань, Тюменские равнины – Калмыцкая степь, Танаис – река Дон, Забакское море – море Азовское.], чрез Тюменския равнины, около границ Черкесии, к берегам Танаиса и Забакскаго моря, которое, равно как и самый Танаис, было в это время покрыто льдом». [799 - Барбаро. Стр. 14, 73.]

Глава 27
Чёрные клобуки

   Сколько нас, нерусских, у России,
   И татарских, и иных кровей,
   Имена носящих непростые,
   Но простых российских сыновей!
   Любим мы края свои родные,
   И вовек – ни завтра, ни сейчас, —
   Отделить нельзя нас от России, —
   Родина немыслима без нас…
Михаил Львов

   Иностранные карты XV–XVI столетий с описанием страны Chirchass Land, сообщения этого же времени о народе Circassi или Circassorum не означают, что ранее это имя было неизвестно. В русских летописях имя «Черкасы» упоминалось с глубокой древности. Откроем, например, в Софийской летописи страницу с описанием масштабной военной эпопеи 1380 года, битвы московского князя Дмитрия Ивановича (позже названного Донским) и хана Мамая на реке Дон, больше известной нам под именем «Мамаево побоище» или «Куликовская битва»:
   «Прииде ординский князь Мамай с единомысленикы своими, со всеми князи ординьскими и со всею силою Татарьскою и Половецькою, а ещё к тому рати понаимовал Бесермены, и Армены, Фрязы, Черкасы, Ясы, Буртасы; такоже с Мамаем вкупе в единой мысли и в единой думе и Литовьский князь Ягайло Олгордович и со всею силою Литовскою и Лятьскою, с ними же в одиначьстве и князь Олег Ивановичь Рязаньский…». [800 - ПСРЛ. Т. 6. Стр. 90.] А вот отрывок из другой, Несторовой летописи по Воскресенскому списку, с описанием похода киевского князя Изяслава Мстиславовича под Перемышль в 6660 (1152) году, на своего недруга, галицкого князя Владимира:
   «Изяслав же то слышав, скопя свою дружину поиде, поима с собою Вячеславль полк весь, и все Чёрные Клобукы, еже зовутся Черкасы, и Кияне лучшие, и всю Русскую дружину, и поиде». [801 - ПСРЛ. Т. 7. Стр. 56.] Как видим, Черкасы приходили на Русь в составе войск хана Мамая. Черкасами, союзниками киевского князя, древнерусская летопись уверенно именовала тюркские племена Чёрных Клобуков (Каракалпаков).
   В «Истории Российской» Василия Никитича Татищева, скорее не «Истории», а летописном своде, кропотливо собранном из различных древних текстов, историк приводил сообщение из старинной летописи:
   6487 (979) год. «Пришёл к Ярополку Печенежский Князь Илдей, отдаваяся ему в службу. Ярополк же, прияв его милостиво, дал ему города и волости и имел его в чести великой». [802 - Татищев. Кн. 2. Стр. 56.] Татищев не оставил заметку летописца без примечания:
   «Князь Печенежский града или место к построению получил, не инде мню, как по реке Рси или Рось; ибо тамо жили Печенеги, Торки и Козары, подвластные Руси, имея разные грады, их же редко различает, но более в одно имя Просяне и Порсяне, иногда Берендеи, иногда Чёрные Клобуки именовал, и было их войско не малое, иногда Козарами прозванное, иногда же Поршане и Поросяне от той реки, то мнится, что сей Князь с прочими тамож поселен был». [803 - Татищев. Кн. 2. Стр. 396. Примечание 152.] Печенеги, кочевники – тюрки, это ведь они контролировали днепровские пороги и доставляли много неприятностей русским князьям. Это они убили у порогов киевского князя Святослава, а печенежский князь Куря «…взяв главу его, зделал чашу, оковавши оную златом, и пил из нея».
   Оказывается, часть печенежских племён не враги, а союзники, в немалом числе жила вдоль Киевского пограничья. Это подтверждает и современная археология. Пётр Петрович Толочко – известный исследователь истории Руси, директор Института археологии НАН Украины и украинский академик в книге «Кочевые народы степей и Киевская Русь» на основании многолетних исследований пишет о печенегах:
   «Постепенно они… оседают на земле или вливаются в новые кочевые сообщества – торческое и половецкое. Упоминания о печенегах будут встречаться на страницах русских летописей и в дальнейшем, но уже в совершенно ином их значении. Со второй половины XI в. и вплоть до монголо-татарского нашествияони, как и ряд других торческих племён, будут проживать на окраинах Киевской, Черниговской и Переяславльской земель Руси, постепенно ассимилируясь с русскими». [804 - Толочко. Стр. 66.] Другой крупнейший специалист по средневековым евразийским кочевникам, советский и российский археолог Светлана Александровна Плетнёва на основании результатов длительных исследований также давала характеристику Печенегам, Торкам и Берендеям, поселившимся по реке Рось:
   «Очевидно, главным городом этой новой вассальной Киеву области стал г. Торческ…
   Так началась в Поросье беспокойная жизнь пограничников-вассалов. Почти полстолетия каждое из трёх упомянутых кочевых подразделений участвовало в битвах и налётах на половецкие кочевья (вежи) вместе с русскими полками, но порознь друг от друга даже в тех случаях, когда поход был общий (см. записи 1116, 1121 и др.).
   В 1146 г. впервые в Летописи появилось новое название поросских вассалов – Чёрные клобуки. Несомненно, в него вошли все три группировки, из которых наиболее активными были берендеи. Их деятельность особенно усилилась после образования черноклобуцкого союза. Судя по летописным записям, они участвовали в боях вдвое, а то и втрое чаще торков и печенегов…
   Далее до конца XII в. летописцы писали о поросских вассалах только как о Чёрных клобуках». [805 - Плетнёва. 2003. Стр. 137.] И древние русские летописи, и многие современные исследователи указывают на то, что тюркоязычные степные народы Печенеги, Гузы-Торки, Берендеи многие столетия жили бок о бок с русинами-русаками и принимали непосредственное участие в исторической судьбе древнерусского государства. На определённом этапе истории они соединились в союз племён «Каракалпаки» (в русскоязычной транскрипции Чёрные Клобуки), но продолжали плечом к плечу с русскими дружинами отбивать набеги многочисленных врагов до самого распада Киевской Руси. Но и тогда, под ударами монгольских войск, часть Чёрных Клобуков – Черкас, ушла вместе с остатками русских ратей на север.
   Скорее всего, именно с тех времен как напоминание о Киевских Торках появились в Суздальских лесах Берендеева слобода, Берендеева волость, Пятницкий Берендеев монастырь. [806 - Архимандрит Леонид. Пятницкий Берендеев монастырь. ЧИОИДР. 1871. Кн. 4. Стр. 3.] Существовали и другие мнения. Часть исследователей считали Торков-Черкас коренными жителями Московского государства. Например, о Чёрных Клобуках – Бродичах писал в 1858 году исследователь русских древностей, писатель, поэт, переводчик Михаил Александрович Стахович в произведении «История этнография и статистика Елецкого уезда»:
   «…В наших актах, времен Московскаго царства, Черкасами назывались преимущественно Малороссийские казаки…
   Но как объяснить следующее: прямо насупротив древнейшаго селения Елецкаго уезда, Талеца, на берегу Сосны, есть село, по всей вероятности, столь же древнее, как и самый Талец, котораго оно составляет прямое поземельно-географическое продолжение, и это село носит название Черкасы. Напомню опять, что оно находится в одной местности с Талецом, котораго начало уходит в такую же глубокую древность, как и начало самаго Ельца.
   Дело в том, что имя Черкас, хотя и позднейшее, по свидетельству летописи, составляет однако же одно из генерических имён в свою эпоху, так же как имена Берендеев, Торков, Чёрных Клобуков и даже самых Половцев и т. д. в эпоху древнейшую. Все эти имена в номенклатуре летописей 14 и 15 века сходны с именами Бродичей, появляющихся в украйне Ливенской и Елецкой. Против их оберегает страну стража Московских казаков… и Бродичи, и Черкасы переходят наконец в службу Московскую, одинаково с пограничными Татарами». [807 - Михаил Стахович. История, этнография и статистика Елецкого уезда. Москва. 1858. Стр. 22.] А Александр Сергеевич Орлов, историк древнерусской литературы и академик АН СССР (1931 г.) связывал происхождение Берендеев с Берендеевым озером во Владимирской губернии и считал их фино-уграми:
   «Что Берендеи жили у оз. Берендо, в местах обитания финских племён, и сами были финны, может служить указанием, например следующее место в Ипатск. Лет.: «Гюргий присла Святославу в Полтеск в помочь тысячю Бренидьец дружины Бе лозерское; Святослав же, перебрав дружину и хоте ехати с Белозерцы на Давыдовичю к Дедославлю». Итак, Берендичи называются, очевидно, в отношении национальности их – прямо Белозерцами, то есть Чудью, Финнами». [808 - А. Орлов. Происхождение названий русских. Бельск. 1907. Стр. 190.] Пётр Иванович Кеппен, академик Петербургской академии наук, русский учёный немецкого происхождения, связывал происхождение Запорожских Черкас с Аланами (Асами), подтверждая их возможные родственные корни цитатой из древнерусской летописи:
   «Етого ещё не довольно: переписчик Воскресенскаго списка Русскаго Нестора в одном месте написал даже Чернѣасы (Чёрные Асы), вместо Черкасы». [809 - Кеппен. Древности. Стр. 48.]
   Скорее всего, доля истины содержится в каждом из этих сообщений. На степных и лесных пространствах между Волгой и Днепром в VIII–XII веках нашей эры кипел сложнейший этнический котёл, в котором происходило интенсивное смешение народов, племён, языков, верований, обрядов, укладов жизни. Плавились и кристаллизовались этносы, меняя друг друга, как в детском калейдоскопе. Но существовавшие ранее народы и культуры не исчезали бесследно, оставляя после себя хоть какой-то след. Распавшаяся Алания не была государством моноэтничным и включала в себя много различных племён. Это великое христианское, возможно, частично христианское государство древности осталось жить на нашей земле в виде народа алан вместе с собственно хазарскими племенами и несколькими древнеболгарскими этносами в составе пришедшего ей на смену нового, могучего и легендарного государства – Хазарского Каганата. [810 - Плетнёва. 1999. Стр. 207.] Однако и Хазарский Каганат не состоял исключительно из народа «хазары». Не все знают, что в этом государстве, кроме основного населения тюрков-язычников и правящей знати, исповедовавшей иудаизм – «воинов-всадников», жили ещё и христиане. Факт этот подтверждается археологическими находками. Светлана Александровна Плетнёва, крупнейший специалист по средневековым евразийским кочевникам, писала в монографии «Очерки хазарской археологии»:
   «Напомню, что в Кавказских предгорьях на курганном кладбище одного из самых крупных хазарских городов археологи обнаружили две небольшие «семейные» церкви, относящиеся к VIII в. Однако особенно много следов христианизации в хазарском обществе (под хазарским владычеством) было зафиксировано на крымских памятниках хазарского времени. На ряде поселений IX – начала X вв. находившихся под властью хазар строились христианские храмы, а вокруг них группировались обширные христианские могильники». [811 - Плетнёва. 1999. Стр. 215.]
   Оседлая, земледельческая, славянская Русь степенно взирала со стороны на многовековое кипение степных этносов, буйство кочевой жизни, которое время от времени адским огнём опаляло русское порубежье. И тогда в Дикое Поле «добывать славу ратную» поигрывая уздечками статных коней, сверкая мечами, шлемами и доспехами, уходили доблестные русские дружины. Такие картинки знакомы нам с детства, со счастливых школьных советских времён. Но нам никто не рассказывал, что лошади киевских дружинников были чуть больше метра в холке, оружие, доспехи воинов, кавалерийское снаряжение очень часто имело отчётливо выраженные восточные черты, а на древних фресках киевского Софийского собора ещё с тех времён красовалось изображение «чисто славянского» животного – верблюда. [812 - Толочко. Стр. 63.]
   То, что Русь оставалась в стороне от сложнейших многовековых процессов, происходящих на пространствах Евразии, жила своей отдельной земледельческой жизнью, является глупой сказкой. Так не было, да и не могло быть. Достаточно регулярно в черте городов или поселений Киевской Руси домонгольского времени, славянских, по своему определению, археологи находят парадные захоронения тюркских воинов. [813 - Толочко. Стр. 81.] Под вопрос можно поставить и «чистоту крови» самих киевских князей. Какой, к примеру, национальности были дети князя Рюрика от брака с дочерью половецкого хана? В частности, кем был сын Рюрика и внук хана Беглюка, князь Ростислав? Неужели стопроцентным русаком? Таких князей было немало. А ведь подобная «полурусская» знать входила в высшие эшелоны власти древнерусского государства. Было и наоборот. Не случайно в степных курганных захоронениях иногда находят останки воинов «славянского типа», богатырей, похороненных со всеми кочевническими обрядами, вместе с конём и оружием, но с религиозными атрибутами христианина. [814 - Плетнёва. Стр. 146.] Показательна также судьба многочисленных тюркских «полонов», в разное время выводимых на Русь нашими князьями. Для примера: возьмём крупную победу князя Владимира Мономаха над половцами в 1103 году, о которой сообщал летописец Нестор: «…Взяша бо тогды скотыи овце и коне и вельблуды, и веже с добытком и с челядью, и заяша Печенегы и Торкы с вежами. И придоша в Русь с полоном великым, и с славою и с победою великою». [815 - ПСРЛ. Т. 1. Стр. 119.] Куда делась эта масса пленённых степняков – печенегов и торков? Разве не растворились они со временем среди населения Киевской Руси? А как быть с древними поселениями тех же печенегов по реке Рось, реке, которая, по одной из популярных теорий, дала имя самой Руси?
   Чёрные Клобуки – Черкасы. Их, в зависимости от точки зрения и позиции исследователя, можно называть «вассалами», а можно и «союзниками» Руси. Но меня крайне удивляет, когда, казалось бы уважаемые авторы, не говоря уже о шарлатанах и хиромантах от истории, которых немало развелось на Украине, на страницах различных изданий берутся всерьёз выяснять, кто больше выиграл или проиграл от такого союза. Утверждать, что своеобразная пограничная степная стража была не подспорьем, а обузой древнерусского государства, приводить массу других подобных доводов. Сквозь строки этих заявлений достаточно явственно проступает пренебрежительное и высокомерное отношение к степнякам – тюркам или уграм как к отсталым, второстепенным народам, по отношению к «просвещённым и цивилизованным» славянам. Этакая доморощенная местечковая украинская ксенофобия, а если называть вещи своими именами – обычный расизм.
   И здесь, мне кажется, что даже серьёзные исследователи упускают из виду один очень немаловажный аспект отношений Руси со степняками – религиозный. Хочу напомнить, что кочевники новых времён Чёрные Клобуки – Черкасы так же, как ранее Аланы, а затем часть Хазар, как и Киевская Русь, исповедовали христианство греческого обряда. Помните сообщение Иосафата Барбаро: «…На берегу Чёрнаго моря, лежит сначала Готфия, а потом Алания… Все они, равно как и Черкессы (Circassi), исповедуют Греческую веру». [816 - Барбаро. Стр. 55–56.] Это подтверждают не только многочисленные сообщения иностранных путешественников былых времён. Тот же академик П. П. Толочко в книге «Кочевые народы степей и Киевская Русь» сообщает:
   «…Черноклобукская знать заимствовала у русских не только стиль жизни, но и их веру. Прямых свидетельств этому нет, но тот факт, что летопись именует «лепших мужей» черноклобукских по имени и отчеству (Тудор Сатмазович, Ольстин Алексич, Роман Нездилович) и одно из имён несомненно христианское, позволяет предполагать это с большой долей вероятности. На распространение христианства среди поросского черноклобукского населения указывает и то, что в Юрьеве уже в XI в. была основана специальная епископская кафедра. Однако в массе своей чёрные клобуки оставались язычниками». [817 - Толочко. Стр. 79.] Следует заметить, что вопрос заимствования Чёрными Клобуками христианства именно «у русских» – тезис достаточно спорный. Мы с вами знаем, что Православие в южных степях было распространено ещё до крещения Руси. А то, что «…в массе своей чёрные клобуки оставались язычниками», нисколько не умаляет факт их христианства. И на Руси, даже спустя многие века после крещения, всё ещё оставались значительные островки или прослойки языческого населения, а остатки языческих верований в виде известных народных обрядов благополучно дожили до наших дней. Представляет интерес и ещё одно сообщение П. П. Толочко (речь идёт не о степном, а о лесном днепровском левобережье):
   «Левобережные торки не имели «своей» территории, жили разрозненно и, очевидно, сравнительно быстро подверглись русской окультурации. Будучи христианами, они хоронили своих умерших на общих кладбищах и, естественно, не сопровождали их богатым инвентарём. Следовательно, вычленить их среди русских захоронений можно лишь на основании антропологического анализа». [818 - Толочко. Стр. 88.]
   Стоит сделать небольшую ремарку. Ни в XVI, ни в XVII, ни в XVIII веках, не говоря уже о более ранних столетиях, на Руси ни на правительственном, ни на бытовом уровне людей не делили по этническому признаку. Но разве русские летописи не называли степняков презрительным именем «поганые»? Называли. Но совсем не потому, что они были кочевниками или представителями чужой расы, а потому, что они были иноверцами. Стоит напомнить, что так относились к людям другой веры не только христиане. Тюркское «гяур» и арабское «кафир» (неверные), являются практически точной калькой с древнерусского слова «поганые».
   В России вплоть до XX столетия существовало всего две категории населения – «православные» и «инородцы», где последний термин не имел уничижительного значения и означал всего лишь людей иной веры. Татарин, еврей, немец, поляк, швед, представитель любого другого этноса, принявший православие (крестившийся заново или перекрестившийся по греческому обряду), звался новокрещён, и не только не считался человеком второго сорта, но пользовался особым доброжелательным отношением окружающих. Вчерашние переселенцы в Московское государство (таких сейчас зовут не очень ласковым именем – трудовые мигранты) в те века чувствовали себя в нём уверенно и комфортно.

     …Сколько нас нерусских, у России,
     Истинных российских сыновей,
     Любящих глаза небесной сини
     У великой матери своей.

Михаил Львов
   По сути термин «православный» в Московском государстве, а затем и в Российской империи являлся синонимом, а может быть, даже номинальным определением понятия русский (в нынешнем восприятии этого слова). Вспомните, до сих пор во многих странах Запада православная церковь называется Ортодоксальной или Русской церковью. А в Финляндии, например, до начала XX столетия православное население Карелии (этнических карел) называли унизительно-оскорбительным именем «Рюсся». Вряд ли в X–XI столетиях было по-другому. Для киевских князей кочевые или оседлые племена чёрных клобуков могли быть и вассалами. Но для коренного населения Киевской Руси представители этого тюркского народа, исповедовавшие христианство греческого обряда, жившие бок о бок и хоронившие своих близких на одних кладбищах, были своими, православными людьми, частью единого общего мира. Поэтому гадать о том, кому был больше выгоден такой союз – тюркам или славянам, то же самое, что пытаться определить, кто больше выгадал от возникновения Киевской Руси: поляне, древляне, северяне или словены.

   Жители Московии, которых в Европе звали «Московиты», прочно идентифицировали себя потомками русинов, – помните, у французского капитана Маржерета: «…Сами же они, когда их спрашивают, какой они нации, отвечают «Руссак», что означает – Русские…»? [819 - Маржерет Жак. Стр. 118.] Окружающие Русь народы также прочно занимали свои этнические ниши и получали свои имена у московских Русаков, как сейчас говорят, «не с потолка». Карпатская Русь не звалась Черкассией, а её жители Черкасами. Помните, в XVI столетии православное Львовское братство с гордостью называло себя Малороссами, а свою землю Малороссией, так же звали их и в Московии. Русины литовские, жители нынешней Белоруссии звались Литвины. И только в южных степях по Днепру и Дону жил смуглый, темноволосый и кареглазый народ Черкасы, который воспринимался в Москве естественными потомками бывших пограничных союзников погибшей Киевской Руси. Имя города Черкассы здесь явно было вторичным, хотя именно по поводу этого названия сломано много копий. Историк В. Н. Татищев со ссылкой на утраченные впоследствии летописные документы приписывал основание днепровского городка Черкассы горным Черкасам:
   «Оные прежде из Кабардинских Черкес в 14 ст. в Княжестве Курском, под властию Татар, собравши множество зброда, слободы населили и воровством промышляли, и для многих на них жалоб Татарским губернатором на Днепр переведены, и град Черкасы построили, потом усмотря Польское безпутное правление, всю малую Русь в Козаки превратили, Гетмана или Аттамана избрав, все Черкесы именовались, а при Царе Иоанне на Дон с Князем Вишневецким перешед, град Черкаской построили». [820 - Татищев. Кн. 1. Ч. 2. Стр. 455.] Примерно так же освещал эту историю и русский историк, первый издатель пространной редакции «Русской правды» генерал – майор Иван Никитич Болтин:

//-- О начале Запорожцов --//
   «В 1282 м году, Баскак Татарской Курскаго Княжения, призвав Черкес из Бештау или Пятигория, населил ими слободы под именем Козаков. Разбои и грабежи причиняемые ими произвели многия жалобы на них; для коих наконец Олег Князь Курский, по дозволению Ханскому, разорил их жилища, многих из них побил, а прочие разбежалися. Сии, совокупяся с Рускими беглецами, долгое время чинили всюду по дорогам разбои, укрываяся от поисков над ними по лесам и оврагам. Много труда стоило всех их оттуда выгнать и искоренить. Многолюдная их шайка, не обретая себе безопасности там, ушла в Канев к Баскаку, которой и назначил им место к пребыванию ниже по Днепру. Тут они построили себе городок, или приличнее острожек, и назвали Черкаск, по причине что большая часть их была породою Черкасы…
   В сем новом жилище жили, как разбойникам прилично, без жен и без собственности, а всё имея общее и похищенное. По умножении числа их, дали им Поляки место в Переволочне, чтоб чрез них зделать себя безопасными от набегов Татарских. Они не удовольствуяся тем, ниже порогов на Хортицком острову укрепилися, но не могли долго там от силы Татарской удержаться. Паки в верх перешед, прежние свои города Черкаск и Канев силою у Поляков отняли…
   …Князь Михайло Вишневецкий ушед из Польши пришел к ним и собрав их множество поддался Царю Иоанну Васильевичу, которой им жалованье определил и Дьяка Ржевскаго к Вишневецкому послал». [821 - И. Болтин. Примечания на историю древней и нынешней России Г. Леклерка. Т. 1. 1788. Стр. 344–345.]

   Эти заметки вызывали и вызывают массу споров и протестов у доморощенных нацпатриотов. Хотя в других случаях именно ссылками на Татищева они подтверждают то, что «черкасский городок» на Дону основали запорожские козаки. Как говорится, здесь вижу, а здесь не вижу. Мнимое основание «запоріжцями» черкасского поселения на Дону почему-то является особым предметом гордости «свидомых громадян», хотя подобная братия даже не в состоянии понять, что сквозь обилие всевозможных лубочных украинских свершений явственно проглядывает знакомый всем старый советский анекдот – «Советские слоны – самые лучшие слоны в мире».
   Теория о том, что имя донского поселения связана с днепровскими «черкасами», была оспорена ещё в XIX столетии. Например, ответ Петра Григорьевича Буткова, русского историка и академика Петербургской академии наук, написанный в 1840 году, нынешним «фахивцям» является достаточно убедительным:
   «Построение на Дону городка Черкаска (стараго) некоторые приписывают Запорожским Черкасам в XVII веке, когда из нихчеловек по 10, 20 и 50 переходили с Днепра на Дон. Мы сознали бы справедливость сего показания, если б раньше того не было там, у Дона, ни яра Черкасскаго, ни речки Черкаской». [822 - Бутков. Оборона летописи Несторовой. С.-Петербург. 1840. Стр. 335.] Поездки запорожцев на Дон, так же, как донцов на Запорожье, были явлением обыденным, но подтверждают совсем другое – изначальное их родство. Черкасы же на Дону упоминались в исторических документах ещё тогда, когда не было ни «запоріжців», ни самой Запорожской Сечи. Вспомним заметки Иосафато Барбаро о разбойниках-черкасах в окрестностях города Тана, написанные в 1436 году:
   «Несколько Татар пришли однажды в город с известием, что в трёх милях от Таны, в лесу, спряталось сто Черкесских [823 - «Черкесы» в переводе В. Семенова. В оригинале стоит слово «Circassi».]всадников, в намерении учинить, по своему обыкновению, набег на город. В это время находился я на площади, в лавке продавца стрел, где также был один Татарский купец, привезший цитварное семя. Услышав о появлении Черкесов, он вскочил с своего места и вскричал «Почему бы нам не напасть на них! Сколько их всех числом?» Сто, отвечал я. «Нас здесь пятеро,» возразил он: «сколько будет вас?» Сорок человек, отвечал я. «Черкесы,» примолвил он «бабы, а не мужчины! Пойдем на них!»
   Услышав таковое предложение, я немедленно отправился к Франческо де Валле и смеясь разсказал ему об оном. Мы сели на коней… К несчастию за несколько мгновений до нападения, трубач наш протрубил, от чего многие успели ускакать, а сорок человек легли на месте или попались в плен. Всего же занимательнее было то, что… Татарин, предложивший нам учинить нападение, не довольствуясь удачным окончанием онаго, один поскакал в погоню за бежавшими. Напрасно кричали мы ему: воротись! воротись! он ничего не слушал и уже через час прибыл обратно в большем горе, жалуясь на то, что не мог догнать их». [824 - Барбаро. Стр. 29.]

   Ещё не родился ни князь «Байда-Вишневецкий», ни даже его родители, а на Дону обитали Черкасы и промышляли грабежом проезжих купцов.
   Вполне может быть, сообщения Татищева и Болтина не точны, хотя это всего лишь частности. Невозможно опровергнуть значительное количество исторических и археологических свидетельств: Чёрные Клобуки – Черкасы являлись коренными жителями нашей земли. Скорее всего, именно их имена и сохранились во многих географических названиях. Но чтобы быть уже совсем объективным, стоит привести ещё один исторический документ, только не Московского, а Литовского государства. Выдержку из так называемой Литовской метрики. Описание Каневского замка от 1552 года. Февраль – март (книга переписей № 6, лист 14–28):
   «Початок Черкасов и Канева. От початъку Черкасов и Канева уходы по всим тым рекам вольны были Каневцом, бо яко князь великий Литовъский Гедимин, завоевавши над морем Кафу и весь Перекоп и Черкасы Пятигорское, и приведъши Черкасов часть з княгинею их, посадил их на Снепороде [825 - Снепород – предположительно, древнерусское поселение на реке Сула.], а инъшых на Днепре, где теперъ Черкасы сидять, а Снепородцев посадилъ на Днепрежъ у Каневе и сидяче Снепородце на Днепре у Каневе, предся отъчизны свои по речъкам иным Севирским уходити не перестали». [826 - АЮЗР. Ч. 7. Т. 1. Стр. 103.]

   Можно расценивать это сообщение как насмешку из глубины веков, но и литовские исторические документы сообщают о переселении на Днепр и Сулу горских черкас, только в другой интерпретации. Однако, даже если этот факт является достоверным, вряд ли он имеет особое значение. Повторюсь, и степные, и горные Черкасы изначально являлись единым этносом и исповедовали христианство греческого обряда. Являлись ли «Черкасы» – Чёрными Асами, потомками Аланов, народа, участвовавшего в разгроме Великой Римской Империи, основавшего своё царство в Галлии, оставившего яркий след в истории человечества? Всё может быть, отрицать этого тоже нельзя. Мы с вами знаем, что Алания, великое государство древности, существовала как раз в наших южных степях.

   К XVI столетию ватаги разбойников-черкас, угасающего степного этноса, вобрали в себя множество беглого люда, в большинстве своём, видимо, из разгромленных русских княжеств, что дало право польскому профессору Матвею Меховскому написать в 1517 году: «Дальше к югу есть ещё кое-какие остатки черкесов (Circassorum). Это весьма дикий и воинственный народ, по происхождению и языку – русские». [827 - Меховский. Стр. 72, 94.]

Глава 28
Севрюки

   Севрюк – угрюмый, суровый человек, воркун, брюзгач, неприступный.
В. И. Даль. Толковый словарь живого Великорусского языка

   Сглубокой древности на левобережье Днепра, в лесах по рекам Десна, Сула, Семь, Ворскла, Орель и на обширных степных просторах Днепровско-Донского междуречья жили не «запорізькі козаки» и не вымышленные племена «древних укров», а совершенно реальный славянский народ – сиверцы. В русских летописях они назывались северяне, хотя жили не на Севере. В обширной Новгородской области, на Северной Руси жили племена словен. Вспомним у летописца Нестора:
   «Такоже и ти Словене пришедше и седоша по Днепру, и нарекошася Поляне, а друзии Древляне, зане седоша в лесех; а друзии седоша межю Припетью и Двиною, и нарекошася Дреговичи; инии седоша на Двине и нарекошася Полочане… Словени же седоша около езеря Илмеря, прозвашася своим имянем, и сделаша град, и нарекоша и Новгород; а друзии седоша по Десне, и по Семи, по Суле, и нарекошася Север. Тако разидеся Словеньский язык; темже и грамота прозвася Словеньская». [828 - ПСРЛ. Т. 1. Стр. 3.] То, что народ сиверцы или севрюки были коренными жителями земель черниговских, переяславских, курских подтверждают не только древние летописи, но и археологические находки. И в лесах, и в Посемье, на территории лесостепи и дальше на юго-восток, в междуречьях Донца и Дона, в Приазовье сиверцы жили ещё до возникновения Киевской Руси в составе другого, хорошо известного и легендарного государства.
   Здесь, на юге, в VIII–X веках сложился сложный этнический конгломерат, названный учеными Салтово-Маяцкая культура. Эта культура, включавшая в себя множество этносов, как правило, восточных, существовала в рамках могучего Хазарского Каганата, который являлся централизованной силой, устанавливавшей нормы и правила общежития друг с другом для многочисленных разноязыких племён. Активную роль в формировании этой культуры играли болгары, вытесненные сюда с юга племенами хазар, существенным компонентом её были также аланы. [829 - Плетнёва. 2003. Стр. 52.] Не менее важную роль на этих территориях играли и сиверцы. О поселениях в Придонье древних славян, наших предков, сообщала в монографии «Кочевники южнорусских степей в эпоху средневековья» советский и российский археолог С. А. Плетнёва:
   «…На правом высоком берегу Донца расположены ещё девять крепостей… На некоторых из городищ, в частности на Мохначевском и городище у Коробовых хуторов, наряду с обломками характерной для «салтовцев» посуды находят обломки славянских сосудов VIII–IX вв.(роменских).
   Такие находки свидетельствуют о тесных взаимоотношениях этих двух этнически разных народов. Правда, следует учитывать, что, согласно древнерусской летописи, «роменцы», именуемые в летописи «северянами», в IX в. вплоть до 884 г. платили дань хазарам. От дани они были освобождены князем Олегом, присоединившим земли северян к своему тогда ещё небольшому княжеству. Фактически с тех пор северяне стали платить уже не дань завоевателям, а подать главе начавшегося формироваться Русского государства. Однако общение славян с хазарами продолжалось вплоть до первых десятилетий X века». [830 - Плетнёва. 2003. Стр. 60.] Видимо, в этом конгломерате тюркско-славянских племён сиверцы играли совсем не второстепенную роль, если их имя сохранилось в названии реки Северский Донец, так же, как и в имени Новгород – Северского княжества. Не украинские, а сиверские князья (Черниговские и Переяславские) неоднократно сидели на Киевском престоле. И именно сиверский князь Игорь стал героем легендарного «Слова о полку Игореве». Где-то здесь, на этой земле, под Рыльском и Путивлем с незапамятных времён жили и мои предки.
   Вторичным населением междуречья Днепра и Дона были татары. Как мы уже знаем, днепровское левобережье от Киева до реки Самара являлось отчинами улусов Большой (Золотой) Орды. По рекам Десне, Суле и Ворскле существовали старинные татарские зимовья, вспомним сообщения крымского хана Менгли-Гирея от 1502 года в Москву: «Орда нынеча Ши-Ахмет царь на усть Десны, у Киева…» [831 - ПДК. Т. 1. Стр. 414.] или «…а Орда дей кочюет на Турпаче да и по Суле. А крепости хотят себе чинити на усть Сулы». [832 - ПДК. Т. 1. Стр. 418–419.] На этих лесистых и степных просторах ордынцы пасли скот и добывали зверя, в Днепре и его притоках ловили рыбу. В междуречье Орели и Самары Орда сеяла хлеб. Помните сообщение князя Ромодановского из Крыма в мае 1491 года: «Государю великому князю Ивану Васильевичу всеа Русии… цари были у Донца, да взявши следа пришли на пашню на Орель и на Самару и на Овечью воду, туто пашню пашут…»? [833 - ПДК. Т. 1. Стр. 113.] Ниже Самары и Овечьих Вод начинались земли, входившие в сферу влияния Крымского ханства.
   Свою лепту в дальнейшее опустошение Северщины, и так более других русских земель пострадавшей в процессе монгольского нашествия, внесло Великое Княжество Литовское. Достаточно живописно описал эпопею завоевания русских городов в начале XIV столетия великим литовским князем Гедимином галицкий историк, профессор Львовского университета Исидор Иванович Шараневич в «Истории Галицко-Володимирской Руси», изданной в 1863 году во Львове:
   «Гедымин осадил и здобыл насильно Житомирь, а потом встремилъся к Киеву. На реце Ирпене на ровном поли под Белогородом, шесть миль от Киева зоткнулъся с войсками Станислава князя Киевского и помочными силами князей северских, именно князя Бряньского, Олега Переяславского и прогнаного з Луцка князя Льва Луцкого. Сеча была велика, наконец преодолел Гедымин. Побежени утекли… Гедымин поступал дуже скоро к Киеву и оступил город Белгород [834 - Белгород, упоминаемый здесь, был древнерусским городком на реке Ирпень (Барсов. География. Стр. 144).]. Горожане видячи, що господарь (князь их) побег, и войско все на голову поражено, передалися победителю враз с городом. Принявши от горожан Белгородских присягу верности, двигнулся Гедымин с всеми силами к Киеву.
   Киев не хотел поддатися, про то Гедымин обсадил тойже через месяц. Киев, переполненый жителями, а при том умноженый воинами, котории по битве над Ирпенею шукали внутр укреплений Киева своего прибежища, постановил опиратися. Горожане Киевскии зразу боронилися, но наконец одномышленно здумали поддатися, понеже не было надеи на помочь от князя Станислава, который убегши, аж в Бряньску опинился…
   Высшии духовнии, бояре и горожане Киевскии выйшли против Гедымину, вдарили перед ним чолом, учинили присягу и зъобовязалися ему служити. Тое собылось ещё в лето перед роком 1320. Скоро ино Киев Гедымину поддалъся, покорились и пригородки Киевский Вышгородок, Слеповрот, Канев и Черкассы. Наконец город Переяслав утративши князя в сражению над Ирпенею по примеру Киева и Киевских пригородков поддалъся великому литовскому князю. Подля гдекоторых жерел Гедымин поступил далеко за Днепер, прогнал князя Киевского Станислава з Брянска до Рязаня и завоевал тым чином Северщину аж по Брянск и Путивль». [835 - Исидор Шараневич. История Галицко-Володимирской Руси. Львов. 1863. Стр. 133.]

   За сухими строками описания тех событий трудно не разглядеть – завоевание русских земель Литвой сопровождалось немалыми жертвами и большим пролитием крови. И. И. Шараневич в сносках к своей «Истории» указал, что ко всему активную помощь князю Гедимину в его завоеваниях оказывали татары. В Ипатьевской летописи (Прибавление к Ипатьевской – Густинская летопись) эти же события описаны более скупо, но страшнее:
   «В лето 6813 (1305). Паки Гедимин, князь Литовский, Овруче и Житомир взять под князем Киевским Станиславом. В то же время и самого князя Станислава Киевского, и Лва Луцкого, и Романа Брянского, и прочих порази, и Киев под ним взять и потом Канев, Черкасы, Путывль, Брянско и Волынь». [836 - ПСРЛ. Т. 2. Стр. 348.]
   Фраза «и прочих порази» свидетельствует, что население русских городов вряд ли так безропотно приносило присягу завоевателям – литовцам.
   Как-то не вяжутся эти реальные свидетельства с заявлениями неких галлюцинирующих «пысьменныкив» о том, что присоединение русских княжеств к Великому Княжеству Литовскому народ встречал с восторгом – наконец-то местное население получило возможность приобщиться к общеевропейским ценностям. Такое присоединение де дало толчок к развитию и расцвету этих земель. Видимо, именно от наступившего небывалого «расцвета» и «приобщения к европейским ценностям» киевляне (если только это были коренные киевляне, а не переселенцы, пришедшие вместе с «литвой») стали отдавать своих малолетних дочерей в пользование проезжающим купцам. Помните заметки Сигизмунда Герберштейна о нравах литовского Киева, написанные в 1517 году: «…Киев, древняя столица Русии… От людей, достойных доверия, я узнал, что девушки там редко сохраняют целомудрие после семилетняго возраста… купцам позволяется злоупотреблять девушками но отнюдь нельзя увозить их». [837 - Герберштейн. Стр. 165.] Видимо, в результате этого же «расцвета» Киев приобрел вид глухого захолустья, о чем писал уже цитировавшийся посол венецианской республики Амвросий Контарини в 1474 году:
   «1-го мая 1474 въехали мы в город Киев или Магроман, лежащий за пределами Малороссии и управляемый Поляком по имени Паном Мартином, Католическаго исповедания. Услышав от Королевских проводников о прибытии моём, он немедленно повелел отвести мне квартиру, довольно впрочем плохую, как и все тамошния жилища…». [838 - Контарини. Стр. 20–21.] Именно с тех пор с завоевательных походов литовских князей стали расходиться судьбы Юго-Западной, Западной Руси и остальных русских земель, закладываться основы разного менталитета и языкового различия.

   В начале XVI столетия значительная часть северских земель вошла в состав Московского государства. Это произошло в результате, с одной стороны, длительного противостояния Литвы и Москвы, с другой – компромисса между двумя родственниками – московским великим князем Иоанном III Васильевичем и его тестем, великим князем литовским (к тому времени уже и королём польским) Александром Ягеллоном. В описании С. М. Соловьева это выглядит так:
   «…Заключено было перемирие на шесть лет, от 25 марта 1503 до 25 марта 1509 года. Перемирная грамота написана от имени великаго князя Иоанна, государя всея Руси, сына его, великаго князя Василия, и остальных детей. Александр обязался не трогать земель Московских… уступил землю князя Семёна Стародубскаго (Можайскаго), Василья Шемячича, князя Семена Бельскаго, князей Трубецких и Мосальских, города: Чернигов, Стародуб, Путивль, Рыльск, Новгород Северский, Гомель, Любеч, Почеп, Трубчевск, Радогощ, Брянск, Мценск… всего 19 городов, 70 волостей, 22 городища, 13 сел». [839 - Соловьев. Кн. 1. Стр. 1476.] Ещё 30 мая 1501 года сам Иоанн III Васильевич поручал своему послу Ивану Мамонову в Крыму передать предостережение хану Менгли-Гирею от походов на северские города:
   «А шол бы царь или его дети к Киеву, или к Слутцку, или к Турову, и к Пинску, и к Меньску; а по сей бы стороне Днепра воевати не ходили, к Путивлю, к Чернигову, к Рылску, к Новому городку к Северскому, к Стародубу, к Гомию, к Любичю, к Трубетску, ко Дбрянску: милосердием Божиим, те городы и земля ныне наша». [840 - ПДК. Т. 1. Стр. 350.] Южная граница Руси, теперь уже Московской, как и в древности, вновь стала проходить по линии Путивль – Рыльск. Однако и раньше, до официального присоединения этих северских земель к Москве, часть сиверцев-севрюков продолжала жить на территории Московии, была неотъемлемой частью русского народа. Поговорка, записанная В. И. Далем про угрюмого, сурового, неприступного человека (дань близости тревожного пограничья), сложилась в русском языке в течение столетий и является лучшим тому подтверждением. Севрюки – служилые люди, неоднократно упоминаются в исторических российских документах. Как опытные полевики они регулярно служили проводниками московским и иностранным посольствам. Примером может служить наказ Иоан на III Васильевича от 11 марта 1501 года пограничным князьям С. И. Стародубскому и В. И. Шемячичу, переданный спецпосланником Мослом Загрязским.
   «Говорити от великого князя князю Семену Ивановичю Стародубскому Мослу Загрязскому. Князь велики велел тобе говорити… ты бы выбрал своих людей, колко будет пригож, а князь Василей своих людей, да послали бы есте их проводити посла нашего князя Феодора до Перекопи. А не будет у тебя таких людей, ино бы князь Василей выбрал у себя таких людей, Путивльцов ли, Рылян ли, кои гораздо знают на поле…». [841 - ПДК. Т. 1. Стр. 345.] Ранее, в июне 1484 года, Иоанн III посылал в Крым своего гонца, некоего Костю с характерным прозвищем «Севрюк». [842 - ПДК. Т. 1. Стр. 41.]
   Влияние Москвы на земли северян в междуречье Северского Донца и Дона, по левобережью Днепра до рек Орель и Самара распространялось ещё в XV столетии, даже во времена кочевий здесь Большой (Золотой) орды. Из письма хана Менгли-Гирея в Москву, Иоанну III Васильевичу 17 июня 1501 года: «Менли-Гиреево слово. Великому князю Ивану, брату моему, много поклон…
   Твои люди многие своим делом Доном в судех ходят, а недруг на Дону крепость чинит, и тем судовиком прикажи идти, и те придут, нашему делу пригож стоит, и тех видит недруг и немочно ему стояти, прочь пойдут. В судех пушки и пищали пришлёшь, толко славы деля имя бы было. Коли мы с недругом так стоим, ино братства деля и дружбы и роты для так пригож делати; и коли мы с недругом так сцепились, ино бы недругу недружба довести; а так дела не сделаешь, ино братство наше и дружба наша и рота наша и правда какова будет? И нынеча по нашим речем, как мы приказывали, борзо наспех рать на пособ пошлешь на наших недругов, на Ахматовых детей, помоля Бога сем путем рука наша выше будет». [843 - ПДК. Т. 1. Стр. 361.] Если в начале XVI века крымский хан констатировал активное присутствие на Дону московских купцов и промышленников, значит, россияне уже давно и деятельно занимались здесь торговым судоходством, добычей рыбы и зверя. Русские суда того времени, как видим, способны были взять на борт не только вооруженных бойцов, но и артиллерию. Правда, военно-речные экспедиции московских войск в этот период случались не очень часто, зато в Дикое Поле свои полки великий князь Иоанн III Васильевич отправлял регулярно.
   Советские историки не очень то афишировали факты дальних походов московских войск в XV–XVI веках, не говоря уже об участии в таких походах московских татар. Аксиомой считалось то, что многие века Русь вела непрерывные оборонительные бои с Ордой на своих границах. Чуть ли не первой степной военной операцией России считался (объявленный впоследствии неудачным) известный крымский поход фаворита царевны Софьи князя Василия Голицына в конце XVII века. Украинские национал-радикалы украшают этот военный эпизод всевозможными красочными подробностями, которые должны убедить неискушённого читателя в полной неспособности «московитов» вести войну в Диком Поле, в отличие от славных «лыцарей запорижцив». Исторические документы свидетельствуют о том, что в действительности всё было с точностью до наоборот. Именно московские войска ещё при Иоанне III Васильевиче, деде Иоанна Грозного, совершали практически ежегодные конные рейды в Поволжье, в донские степи и вдоль левобережья Днепра. Вели ожесточённые, кровопролитные бои с отрядами Большой Орды тогда, когда никаких «запорижцив» ещё не было и в помине. Из речи боярина В. В. Ромодановского, посла великого князя Иоанна III Васильевича крымскому хану Менгли-Гирею 28 октября 1490 года:
   «Князь велики велел тобе говорити: а даст Бог на весне рано Сатылгана царевича и уланов и князей да и Русь многих людей пошлю под Орду, а прикажу аж даст Бог твоего дела беречи накрепко, чтобы с поля не ходил и до зимы; а пойдут на тобя цари Ахматовы дети, и он бы у них на хребте был, а дело бы делал, сколко ему Бог поможет…
   А к Магмед-Аминю царю к казанскому прикажу, чтобы на весне свою рать послал под Орду твоего для дела». [844 - ПДК. Т. 1. Стр. 98–99.] Напомню, Саталган – царевич, которому поручалось возглавить российскую войсковую группу, направляемую в Дикое Поле, был одним из московских князей (князем Городецким) и племянником Менгли-Гирея, сыном его брата Нордоулата, нашедшего приют в Московском государстве. [845 - В. В. Вельяминов-Зернов. Исследование о касимовских царях и царевичах. Ч. 1. С.-Петербург. 1863. Стр. 150.] А хан Махмет-Аминь был назначенцем Москвы на казанском троне, приёмным сыном того же Менгли-Гирея. Из письма Иоанна III Васильевича хану Менгли-Гирею 6 августа 1501 года:
   «А се царёва грамота. Менли-Гирею царю, брату моему, князь велики Иван челом бьёт… А ныне послали есмя на поле на орду Махмет-Аминя царя да и брата твоего царёвых Нордоулатовых уланов, и князей и казаков с ними есмя послали, да и русскую рать с ним есмя послали. А приказали есмя Махмет-Аминю царю: пойдут цари Ахматовы дети ратью на тебя, и он бы на их орду пришёл и улусы бы их имал…». [846 - ПДК. Т. 1. Стр. 363–364.] Сполохи этих смертельных схваток вспыхивают не только в скупых строчках донесений послов, письмах союзников или записях летописцев. Как в зеркале отразились они и в некоторых географических именах. В 1594 году посланник императора Рудольфа II Эрих Ляссота, возвращаясь с Базавлука, где тогда располагалась Запорожская Сечь, и проплывая вверх по Днепру, в своём дневнике описал ниже острова Хортица притоки Днепра со странным для этих мест названием «Московка»:
   «2 июля. Повидавшись предварительно с московским посольством, я около полудня отплыл из Базавлука на турецком сандале вместе с запорожскими послами: Саськом Федоровичем и Ничипором и с двумя сопровождавшими их казаками; в ту минуту, когда мы отчаливали от берега, войско запорожское приветствовало нас звуками войсковых барабанов и труб и пушечными выстрелами…
   3 июля. Прошли мимо Лысой горы по левой, русской стороне и Товстых Песков, больших песчаных холмов на татарском берегу; затем, почти тотчас миновали устье Конских Вод; здесь речка Конские Воды, текущая из татарской степи, окончательно впадает в Днепр…
   4 июля. Миновали две речки, называемые Московками и впадающие в Днепр с татарской стороны; отсюда до острова Хортицы 1 миля; остров этот лежащий на русской стороне имеет 2 мили в длину…». [847 - Ляссота. Стр. 185–186.]
   Записи, которые делал императорский посланник, сейчас назвали бы съёмкой местности или топографической разведкой, что предполагает сбор максимально возможного объёма информации. Однако Ляссота не удивился и никак не прокомментировал то, что имя, связанное с Московией, находилось на значительном удалении от фактических московских границ в глубине татарских степей. Видимо, для сопровождавших его запорожских послов это название было примелькавшимся, а возможно, уже и древним. К тому же само имя вряд ли дано было речкам запорожцами, не они, а татары были основным этносом днепровского левобережья (численность Сечи по сообщению Ляссоты в тот момент не превышала 3000 человек). [848 - Ляссота. Стр. 174.] Как бы то ни было, название оказалось достаточно прочным – Сухая и Мокрая Московки существуют в Запорожской области и сейчас. Это потом, в XVIII–XIX столетиях, многочисленными украинскими мифотворцами южная степь была объявлена исконными «вольностями запорожских козаков», где запорожские зимовники существовали чуть ли не с каменного века.
   Но всё-таки, с чем могло быть связано такое характерное и необычное название реки? С тем, что здесь располагался полевой лагерь московских войск, некий район развёртывания во время тех самых степных походов, о которых писал Иоанн III Васильевич хану Менгли-Гирею? Или на этой реке произошли серьёзные события, заметные в масштабах всего Дикого Поля, например, жесточайшее боестолкновение степняков и московских войск, закончившееся трагической гибелью русских воинов (часто именно такие события давали имена братским кладбищам, разбросанным по просторам Великой Степи)? Очень может быть, что тогда, в 1594 году, во время поездки посланника Ляссоты в памяти народной ещё существовали предания, дававшие ответ на эти вопросы. Сейчас же, ответить на них очень трудно, в советское время исследования этой темы не приветствовалось. Любые изыскания могли повредить каноническому мифу о существовании в этих местах первого пролетарского государства «Запорізької козацької держави». Но если в целом говорить о братских кладбищах погибших московских воинов, на территории Дикого Поля они были нередки. Пример такого захоронения, возникшего то ли в конце XVI, то ли в начале XVII века, расположенного в степи между Волгой и Доном, приводил Адам Олеарий, член голштинского посольства в Персию, в 1636 году:
   «…Донские Казаки на лёгких челнах заплывают и в Волгу, от чего место это считается самым опасным по разбоям. Сдесь, на высоком правом берегу, мы увидели много стоявших деревянных крестов. Не много лет тому назад Русское войско (полк) имело тут побоище с Казаками, которые укрепились в этом месте и хотели запереть свободный ход по Волге; от этой схватки с обеих сторон осталось на месте сражения до 1000 тел, и на могилах-то Русских, погребённых тут, поставлены были виденные нами кресты». [849 - Олеарий. ЧИОИДР. 1869. Кн. 1. Стр. 436.]
   Если говорить в целом, то название реки Московка в глубине татарских степей появилось неслучайно. В ходе борьбы с Большой Ордой Москва и Крым заранее включили её земли в сферу своих интересов (для Москвы это было возвратом части исконных русских территорий, некогда населённых сиверцами). Если Курск, позднее Рыльск и Путивль являлись фактическими южными рубежами Руси, то сфера влияния Московского государства даже до разгрома Большой Орды распространялась до левого притока Днепра реки Самары, где граничила с землями, находящимися в зоне интересов Крымского ханства. Этот факт подтверждается целым рядом серьёзных исторических свидетельств. Выдержка из документов посольского приказа от 26 января 1502 года:
   «…Приехал от Менгли-Гирея царя с грамотою человек его Шептяк; а от Ивана от Мамонова да от Феодора от Киселёва великого князя татарове, Резяк с товарыщи, с грамотами. А се царева грамота руским письмом. Менли-Гиреево царево слово.
   Великому князю Ивану, брату моему, много челом… И как есми к тебе твоих казаков, Резака с товарыщи, и своего человека Шептяка с сею грамотою послал, и яз однолично от того дни спустя два месяца без всякого перевода всяду на конь с своими детми и со всеми своими людми на твоих и на своих недругов, на Ахматовых детей, ратью иду…
   А ты бы воеводам своим приказал, чтобы делали со мною заодин. А как Шептяк к тебе приедет с сею с моею грамотою, и ты бы Шептяка да и своего человека ко мне встречю послал, а наехали бы мя на усть Ореля у Днепра, или на усть Самара, и рать бы твоя за ними ко мне пошла». [850 - ПДК. Т. 1. 1884. Стр. 377.]
   Усть-Самара, территория будущей Новобогородицкой крепости Петра I. До её основания оставалось ещё почти два столетия, а сюда уже ходила московская рать для соединения с войсками хана Менгли-Гирея. Выдержка из документов посольского приказа от 17 июня 1502 года:
   «А се Олексея Заболотского грамота с великого князя татары, с Измаилем и с его товарыщи.
   Государю великому князю Ивану Васильевичю всеа Руси холоп твой Олексеец Заболотской челом бьет. Дал Бог, государь, твоим государевым здоровием дошёл есми до царя до Менли-Гирея поздорову. А приехал есми, государь, ко царю к Менли-Гирею в Кыркор на четвёртой неделе по Велице дни, в четверг, да и у царя есми, государь, был тое ж ночи, да и речи есми, государь, твои Менли-Гирею царю говорил. И царь, государь, по тем речем и пошёл на Орду на твое дело, да и на своё… а Орду государь, кажут, на усть реки Сулы…
   Да говорил, государь, нам царь на Самаре, чтобы есте к великому князю приказали, чтобы брат мой князь великий прислалко мне рать свою набрезе; а даст Бог возьму Орду, и яз хочю оттуды идти Литвы воевати…
   А царь, государь, Менли-Гирей отпустил к тобе своего человека Арвану с Самара, да и твоих казаков, иуня в 2 день». [851 - ПДК. Т. 1. Стр. 417–418.]
   Пограничной считали реку Самара не только в Крыму, но и в Москве, если именно до этого рубежа провожали крымских послов. Из письма Иоанна III Васильевича хану Менгли-Гирею 22 февраля 1502 года:
   «Менли-Гирею царю, брату моему, князь велики Иван челом биет… послал есми к тебе своего боярина Ивана Иванова сына Ощерина, и мой боярин лежал в Путивле всю зиму, да и ныне лежит в Путивле и ждёт от тебя по себя твоих людей. И поехал твой человек Бакшеиш из Новагородка ноября 2, а проводили его наши люди до Самара, и пошли от Самара ноября 11. И как пошли к тебе от Самара, так от тебя у нашего боярина у Ивана и у нас весть никакова не была и до сих мест». [852 - ПДК. Т. 1. Стр. 504–505.]
   Почему именно река Самара стала неким рубежом между Москвой и Крымом? С одной стороны, она была более-менее равноудалена от российского Рыльска и Путивля и крымского Перекопа. С другой стороны, в этом районе находился важный узел степных дорог – развилка Муравского и Изюмского шляхов, существовала переправа через Днепр, соединявшая левобережные шляхи с днепровским правобережьем. Войска крымского хана могли без препятствий идти сюда по степным дорогам вдоль днепровского левобережья из Перекопа или по правобережью из новой крымской крепости Очаков и переправляться через Днепр у устья Самары (иногда Орели). Перед московскими полками также лежали прямые пути до Усть-Самары по Муравскому и Изюмскому шляхам.
   Усть-Самара неоднократно упоминается в исторических документах XVI столетия, что даёт право со значительной долей уверенности говорить о стратегической важности этого места. Войсковая группа даже небольшой численности, стоявшая на возвышенности над устьем Самары (Богородицкая гора), была неплохо защищена берегами двух рек. С этой базы подвижные боевые группы могли контролировать как дороги по обеим сторонам Днепра, так и движение по самому Днепру в относительно мелком его месте (предпорожью).
   Конечно, вряд ли стоит утверждать о существовании здесь в XVI столетии крепости в полном смысле этого слова (наподобие Очаковской). Однако представляется вполне вероятным наличие легковозводимых (возможно, даже земляных) полевых заграждений, устроенных для защиты крымских и московских войск в период их временного пребывания на этой высоте. Учитывая, что шляхи и переправы через Днепр существовали на нашей земле в неизменном виде многие столетия, здесь могли находиться и остатки очень древних укреплений (такие как развалины каменной крепости времен бронзового века на Малой Хортице), [853 - Пустовалов. Стр. 70.] которыми крымцы воспользовались в новейшие времена.
   Стоит уточнить, что здесь, у нашей реки Самары, в черте нынешнего Днепропетровска, сходились пути не только Москвы, Большой Орды и Крыма. Достаточно часто здесь происходили бое столкновения с иными силами – с ордынскими или азовскими козаками или даже с такими «экзотическими» для приднепровских степей войсками, как отряды Астраханского царства. Август 1518 года. Сообщение в Москву великому князю Василию III Ивановичу (сыну Иоанна III) посла хана Махмед Кирея (сына Менгли-Гирея) мурзы Кудаяра о разгроме крымского посольства Астра ханскими ратными людьми:
   «А се грамота к великому князю от крымского посла от Кудаяра с товарищи. – Многие Руси государю великому князю Василью холоп твой Кудаяр, да бакши Дана афыз, да Ахмат-солтанов посол Лаим-Берди дуванов сын Олло-Берди все бьючи челом возвещают: волной человек царь государь наш Ахмат-салтана в руки взяв и со всеми уланы и князми… на твоего недруга на литовского юрт послал… И мы о том добре Богу славу воздав, к твоему счастливому порогу шли, и на Самаре азстороканские люди с нами ся встретили да с нами много билися, и мы узнали, что их нас боле, а нас им прогонити». [854 - ПДК. Т. 2. Стр. 512.]

Глава 29
Поместная конница

   Пусть вороны гибель вещали,
   И правило пир вороньё,
   Мужскими считались вещами
   Кольчуга, седло и копьё.
   Во время военной кручины
   В полях, в ковылях, на снегу
   Мужчины,
   Мужчины,
   Мужчины
   Пути заступали врагу.
В. Солоухин

   То, что российская армия берёт своё начало со знаменитых военных реформ Петра I, является фактом общепринятым. До этого, в XV–XVII веках, вместо боеспособных воинских подразделений существовало что-то, очень напоминавшее киноэкранное русское войско с дубинами и кольями. Так считали и считают не только многие граждане бывшего СССР, но и часть специалистов в вопросах военной истории. Примером этого может служить мнение заслуженного военного, профессора Николаевской академии Генштаба, генерал-лейтенанта российской армии Павла Константиновича Гудим-Левковича (кстати, уроженца Полтавской губернии), который написал в 1876 году в «Очерках исторического развития вооруженных сил России до 1706 года»:
   «Войска русского строя в смысле знания военного искусства немногим отличались от народного ополчения – это были помещики, а не воины. Война для них была тягостью, от которой они всеми силами старались отделаться». [855 - Денисова. Стр. 29.] Подобного мнения придерживались и другие авторитетные исследователи. Издевательские байки о недалёких, малограмотных, лапотных царях на московском троне, сладостно распространяемые русской интеллигенцией XIX столетия, проецировались на всё, что происходило на Руси в предыдущие века. В советское время считать по-другому уже было просто не принято.
   Одним из немногих специалистов, обращавшихся к этой теме и публиковавших результаты своих исследований, идущие вразрез общему мнению, была заведующая отделом оружия Московского государственного исторического музея Мария Михайловна Денисова (1887–1961 гг.). В своей статье «Поместная конница и её вооружение в XVI–XVII вв.», опубликованной в Военно-историческом сборнике в 1948 году (!) М. М. Денисова писала:
   «Поместная конница, конница «русского строя», в допетровский период представляется обычно каким-то случайным сбродом совершенно неподготовленных к войне, необученных, плохо вооружённых людей, силою оторванных от своих поместий…
   С помощью этой конницы Россия в XVI–XVII столетиях заняла одно из первых мест среди крупнейших западноевропейских и восточных государств. Как возможны были бы при отсутствии доблести, дисциплины, любви к военному делу, такие блестящие успехи, как завоевание Казани и Астрахани в XVI веке, как разгром польско-шведской интервенции в начале XVII столетия? Как примирить положение об отсталости конницы с представлением о ней, как об основной силе русской армии XVI–XVII веков?». [856 - Денисова. Стр. 29–30.]

   В действительности, в начале XVI столетия московские войска, уходившие в дальние степные походы, ничем не напоминали некое лапотное «народное ополчение». Военные реформы великого князя Иоанна III Васильевича, талантливого управленца и военачальника, как сейчас принято говорить, «эффективного менеджера», не уступали (а возможно, и превосходили по своей значимости) военным реформам Петра I.
   В результате усилий Иоанна III отдельные дружины русских удельных князей, приходившие по разверстке великого князя, в случае войны соединявшиеся с великокняжеской дружиной в разношёрстную Большую рать, сменились единой военной силой московского государства – хорошо вооружённой и экипированной поместной конницей. Реорганизация Иоанна III касалась не только военной сферы, она затронула все стороны общественной жизни, изменила саму основу существования государства. Как ни странно это звучит, стержнем военной реформы XVI века был вопрос о земле.
   Долгое время основным землевладельческим классом на Руси были бояре. Наряду с монастырями, которые также традиционно владели большими земельными наделами, бояре имели вотчины с рощами, водами и, конечно, сёлами. Русские князья и их дружина в средние века, в отличие от бояр, очень часто наделялись землёй только на время службы или управления тем или иным уделом. [857 - Градовский. Стр. 11.] Вотчина являлась земельным наделом, находившимся в полной собственности владельца. Её можно было купить, продать, обменять, передать по наследству. Владельцы таких участков, вотчинники, могли нести службу в ином уделе, переходить от одного князя к другому. Служба бояр определялась их вольным договором с князьями, в котором заранее оговаривался круг служебных обязанностей. Владение земельными участками и служба не были связаны друг с другом. [858 - Градовский. Стр. 12.]
   Боярские вотчины, где бы они ни находились, были неприкосновенны. Но как частные владельцы вотчинники должны были платить определённую дань князю того удела, где располагалась их вотчина и быть судимы судом этого князя, даже если они служили князю другому. [859 - Градовский. Стр. 13.] Право на «отъезд» бояр и «вольных слуг», их полная свобода в выборе князя, так же как и право крестьян на переход к другому вотчиннику, были важнейшим политическим правом русского народа. Но именно это право ограничивало развитие государства, делало невозможной его централизацию.
   Коллизия заключалась в том, что русская знать, находившаяся на службе московских великих князей, могла иметь (и имела) вотчины даже на территории потенциального противника, например, Великого княжества Литовского, и наоборот. В воздухе постоянно витал вопрос – присяга своему князю или собственные коммерческие интересы? В силу этого военно-служилое сословие находилось в состоянии перманентного брожения, говоря образно, постоянно «сидело на чемоданах». Можете себе представить боеспособность такого войска?
   Другая часть этой проблемы заключалась в том, что в послемонгольский период на территории Московской Руси действовало так называемое «монгольское право». По этому своду законов великий князь, так же как и великий хан, являлся полноправным собственником всех земель, находящихся под его юрисдикцией, в том числе и частных землевладений (исключением был Великий Новгород). [860 - Градовский. Стр. 38.] У соседей, в Литве, на присоединённых к ней территориях Юго-Западной и Западной Руси действовали прежние юридические нормы, вотчины не могли переходить в собственность высших властей – польского короля или великого князя литовского. Долгое время московские князья в силу слабости власти и иных причин не могли или не хотели применять существующие юридические нормы монгольского права. Ограничивать право бояр на «переход» начал великий князь Василий II Васильевич в XV веке. [861 - Градовский. Стр. 43.] Суть ограничений состояла в том, что вотчины оставались в полной собственности бояр и вольных слуг только на время их службы великому князю московскому. В противном случае эти владения изымались великим князем на своё имя. Такая политика дала возможность укрепить фундамент державы, заложить основы государственной службы.
   Окончательно укротил существовавшую анархию сын Василия II, Иоанн III Васильевич. Он полностью запретил «переход» бояр (интересно, что крестьяне ещё долгое время такое право имели) и сделал вотчины источником финансирования их службы. Одновременно, помимо существовавшей с давних пор анахроничной системы «кормлений», великий князь ввёл стройную систему выделения земельных участков, поместий для содержания единого войска. [862 - Градовский. Стр. 44–45.] При уходе со службы поместья подлежали возврату в казну или передаче лицам нового набора – сыновьям, родственникам прежнего владельца или вообще сторонним новобранцам. Эти земли не могли быть проданы, подарены и не передавались по наследству. Кроме поместий, служилым людям в определённых случаях могло дополнительно выдаваться денежное и натуральное довольствие.
   Обновлённая основная военная сила государства – новые кавалерийские части, стали называться поместной конницей и комплектоваться не столько боярами, сколько многочисленной мелкой и малоимущей знатью – дворянами, тогда их называли «дети боярские». Поместные служилые люди (помещики) должны были находиться в состоянии постоянной готовности к походу, совершенствовать свою военную выучку и на доходы от поместий обеспечить себя лошадьми, экипировкой и вооружением. Так и происходило на деле. «Дети боярские» с детства учились военному делу и фактически были не аграриями, а профессиональным военным сословием. В «Книге о московитском посольстве» её автор, епископ Павел Иовий Новокомский, в первой половине XVI столетия писал:
   «Вся молодёжь упражняется в разнообразных играх и притом весьма близких к воинской службе, состязается в беге в запуски, борется в кулачном бою и ездит в конском ристании; всем, а в особенности самым опытным из стрелков, назначаются награды». [863 - Герберштейн. Стр. 271.] Вопреки распространённому мнению, девушки в московском государстве XVI–XVII столетий, будущие жёны военных, мало напоминали тургеневских мечтательниц. Среди них, так же, как и среди юношей, были популярны активные физические игры. Одну из таких забав описал уже упоминавшийся член польско-литовского посольства в Москву в 1678 году чешский дворянин Бернгард Таннер:
   «Девицы и молодыя женщины, где найдут удобное место – на улице ли, на дворе ли, кладут большой величины колоду, а на ней помещают в равновесии доску. Стоя по концам ея, оне приводят друг дружку в движение и попеременно наподдают кверху иной раз (если сойдутся наловчившияся) так смело, что подбрасывают одна другую на доске кверху высоко. Этим качаньем оне тоже занимаются по целым дням». [864 - Таннер. Стр. 103.] Стоит ли говорить, что такое далеко не безопасное развлечение требовало не только тренированного вестибулярного аппарата, но и хорошей сноровки, не говоря уже о физической силе. Среди дочерей знати популярна была конская езда. Знакомый нам голштинский дипломат Адам Олеарий, в 1636 году так описал конный выезд великой княгини:
   «За Великим Князем ехали его Бояре и придворные, за Великою Княгинею 36 ея Боярышень и девушек, в красных одеждах и белых шапочках, от которых вдоль спины висели длинные красные снурки. Вокруг шеи у них были белыя покрывала, сами же оне были нарумянены очень заметно. Оне ехали верхами на лошадях, как мужчины». [865 - Олеарий. ЧИОИДР. 1868. Кн. 2. Стр. 95.] Укрепление материально-имущественной базы военного сословия за счёт доходов от поместий имело и «побочный» эффект. Возникал многочисленный средний класс, прослойка более-менее состоятельных граждан, которые являются опорой любого государства.
   В силу понятных обстоятельств поместная конница использовалась преимущественно на южном и юго-восточном направлениях, на западной и северо-западной границе развивалась крепостная артиллерия, совершенствовались навыки действий с ручным огнестрельным оружием. По этой же причине массивы поместных участков конного войска в основном были сконцентрированы в районах, приближённых к границам Дикого Поля, располагались в том числе на вновь приобретённых землях в районах Курска, Путивля, Рыльска. Само собой разумеется, привлекательные условия военно-поместного комплектования приводили к тому, что коренное население южного пограничья, сиверцы, наряду с жителями центральных районов государства, с охотой нанимались на московскую военную службу. Не были исключением и татары. Татары московской военной службы наделялись поместьями на общих основаниях с остальными жителями государства (ещё раз напомню, в Московии население не делилось по этническому признаку). В подтверждение этого любопытно взглянуть на грамоту Иоанна IV Васильевича, продолжившего дело своего деда, о передаче поместий новобранцам, меняющих на военной службе своих отцов:
   «1580 (7088) г. июля 10. Жалованная льготная грамота царя Ивана Васильевича Городецким служилым татарам Тюгею Девлетсупову и Темирю Мамаеву Кусменевым на поместья отцов их, дер. Каракадышеву с починками, в Борисоглебском ст. Мещерскаго уезда, с освобождением крестьян и татар их от даней, Казы-Мансыревскаго ясака и пошлин». [866 - Лебедев. Стр. 33.]
   Доспехи поместной конницы, вопреки устоявшемуся мнению были достаточно однотипны. В самом начале её комплектования в конце XV – начале XVI столетий конные полки были одеты в основном в «куяки» или «тегиляи».
   «Куя к» – простой и наиболее древний вид воинского доспеха, представлял собой длинную куртку из кожи или плотной материи с нашитыми на него металлическими пластинами.
   «Тегиляй» также был простым, дешёвым, но достаточно эффективным видом защитного вооружения. Он представлял собой длинный стёганый распашной кафтан с коротким рукавом и высоким стоячим воротом. Тегиляй набивался очёсом льна, конопли, конским волосом, внутрь зашивались железные пластины или стержни из калёной проволоки. [867 - Денисова. Стр. 36; Висковатов. Стр. 49.] Плотность набивки и простёгивания, свойства материала набивки тегиляя были таковы, что он выдерживал или смягчал удары копий или стрел (попробуйте разрубить ножом даже самый тонкий пеньковый канат или проколоть смаху рабочий стёганый ватник), за счёт вязкости набивки нередко задерживал пули от пищалей, металлические вставки принимали на себя удары сабель. Зарисовку русских наездников в тегиляях сделал известный нам Сигизмунд Герберштейн (его рисунок можно найти по поиску в сети). Даже на этом карандашном наброске видна единообразная форма кавалеристов и их вооружения, одинаковы и их упитанные боевые кони. Несмотря на однотипность тегиляев, внешне они не выглядели, как привычный нам стёганый рабочий ватник защитного цвета. В их отделке проявлялись разница в достатках и фантазия помещика.
   Выдержка, сделанная М. М. Денисовой из так называемой «Боярской книги» – описи строевого смотра русских войск: «…Пять человек помещика Кокошкина были в тегиляях, причём у четверых тегиляи были суконные, а на пятом «бархат цветной». На двух из людей помещика Нащокина, выставившего всего шесть человек, были тегиляи: на одном «камчат», на другом «атласен». Иногда тегиляи обшивались мехом. Помещик Есипов, годовавший в 1555 г. в Свияжске, значится «на коне в саадаке и в сабле, в тегиляе в тонком с горностаем». [868 - Денисова. Стр. 36.] Хотя куяки и тегиляи с самого начала существования поместного конного войска были основным видом защитного вооружения, уже тогда некоторые конники имели и металлические доспехи. Поверх металлической брони в русском войске часто одевали «фе́рязи» или «при́волоки». У В. И. Даля:
   «Фе́рязь, фе́резь ж. или фе́рязи [фе́рези] мн. Старинное мужское долгое платье, с длинными рукавами, без воротника и перехвата». [869 - В. Даль. Т. 4. Стр. 1137.]
   «При́волока – старинный плащ». [870 - В. Даль. Т. 3. Стр. 1055.]
   Первоначально не были металлическими и шлемы русских конников. В отличие от киноэкранных русских витязей киевской Руси или воинов Александра Невского, сверкавших на солнце полированным металлом остроконечных «шишаков», в действительности было по-другому. Ещё в начале XVI столетия основным защитным головным убором поместного войска была «бумажная шапка». Конечно, она не делалась из бумаги, так же, как и тегиляй, она выстёгивалась из очёсов льна или конопли (пеньки) и представляла собой некое подобие современного стёганого рабочего подшлемника, с опускающимися до плеч стёгаными же крыльями. Спереди, в лобовой части, к «бумажной шапке» прочно крепилась металлическая носовая стрелка, защищавшая лицо от поперечного удара клинком. Иногда в «бумажную шапку», так же как в тегиляй, вставляли металлические пластины. Эти головные уборы также могли иметь суконное, бархатное или атласное покрытие. [871 - Денисова. Стр. 37; Висковатов. Стр. 55.] Однако ситуация с экипировкой и доспехами поместной конницы изменялась стремительно. Буквально за несколько десятков лет, к середине XVI столетия, времени правления Иоанна IV (Грозного), русская кавалерия стала выглядеть так, как описала её заведующая отделом оружия ГИМ Мария Михайловна Денисова: «Поместная конница должна была представлять собой массу, сверкавшую металлическими доспехами. Изредка встречавшиеся поверх доспехов приволоки, ферязи и тегиляи вносили в эту картину лишь отдельные красочные пятна». [872 - Денисова. Стр. 37.]
   Верный расчёт и постоянная забота руководства страны делали своё дело. Доходы пользователей поместной земли, помещиков, возрастали, что давало возможность приобретать достаточно дорогие металлические доспехи. Появился спрос, появилось и предложение. В Москве и других городах возникли целые слободы мастеровых – «бронников». Согласно Боярской книге 1556 года на строевом смотре в Серпухове 92 помещика выставили 596 человек (вместе с собой), полностью экипированных и вооружённых воинов и 164 кошевых (то есть нестроевых), которые должны были нести вспомогательную службу. Из них более двух третей были одеты в металлическую броню: 210 человек были в полных доспехах (в металлических шлемах, панцырях, в наручах и наколенниках), 219 человек в неполных доспехах и только 164 человека в тегиляях. Один человек был одет в «зерцала» – боец, выставленный помещиком Жданом Вешняковским. [873 - Денисова. Стр. 33.] Что представляли собой строевые смотры того времени, насколько педантично вёлся учёт поместных земель и расходов на содержание войска видно из тех же «Боярских книг»:
   «Мансур Матвеев сын Товарыщев: сьехал с Череповеси на середокрестье 61; держал 2 году; вотчины не сыскано; поместья на 400 четвертей; по старому смотру людей его в Казани на году 5 ч. в доспесех; в Серпухове смотр не был – годовал в Казани; а лета 7063 (1555 г.) в Казани на году смотр ему не написан же; а по уложенью взяти с него с земли 3 ч. в доспесех, и передал 2 ч. в доспесех, а по новому окладу дати на его голову в 16 статье 25 рублёв, да на люди с земли 6 рублёв, да на передаточных людей 10 рублёв». [874 - Боярская книга 1556 г. Стр. 29.]
   «Иван Федоров сын Колтовского: сьехал с Тулы на Стретеньев день 61-го; держал 2 году; вотчины не сыскано; поместья за ним на 400 четьи; по старому смотру людей его 6 ч., в них 3 ч. в доспесех да 3 ч. в тегиляех; в Серпухове смотр ему не был – был в Рылску в осадчикех; а по уложенью взяти с него с земли 3 ч. в доспесех, и передал 3 ч. в тегиляех; а по новому окладу дати на его голову в 16 статье 25 рублёв, да на люди с земли 6 рублёв, да на передаточных людей 12 рублёв». [875 - Боярская книга 1556 г. Стр. 30.]
   «Митка Васильев сын Уваров: брал мех Дмитровской 62 год; поместья за ним отцовского 20 вытей, а вотчины в Дмитрове – селцо Новое с деревнями, пашни полполтрети сохи и пол-полчетверти сохи; в Неметцком походе людей его 5 ч. в доспесех; а в Серпуховском смотре сам на коне в доспесе и в шеломе, людей его 3 ч. в доспесех и в шеломе с копьи да 2 ч. в доспесех с конми с простыми, да 3 ч. в кошу [876 - 3 человека в Кошу – три человека вспомогательного войска, которых называли кошевыми.]с юки [877 - Юк – старинное вьюк (поклажа). (Даль. Т. 4. Стр. 1545).]. Поместья за собою сказал 21 выть, да вотчины приданые 15 вытей; а по уложенью взяти с него с земли 2 ч. в доспесех да ч. в тегиляе; и передал 3 ч. в доспесех, а не додал ч. в тегиляе да на передаточных людей 2 шеломов; а по новому окладу дати на его голову в 17 статье 20 рублёв да на люди с земли 5 рублёв, да на передаточных людей 11 рублёв, а не додати ему 4-х рублёв». [878 - Боярская книга 1556 г. Стр. 34–35.]
   «Иван Назарьев сын Хлопова: по окладу бояр Ивана Васильевича Шереметева с таварыщи, по памяти с приписью дьяка Богдана Логинова, велено давати Ивану за кормленье по 15 рублёв на год; а по памяти ж с приписью дьяка Василья Степанова велено за Иваном поместья учинити на 300 четьи, и дано ему поместья на 100 четьи, а по памяти ж с приписью дьяка Ивана Юрьева лета 7063 (1555 г.) в Полском [879 - Полский поход – степной поход. Речь идёт о большом встречном сражении (Судьбищенская битва) войск под началом боярина И. В. Шереметева, выступивших в 1555 году в поход на Крым, и войск крымского хана, также запланировавшего в это время поход на Москву. Обе стороны понесли значительные потери, но Девлет-Гирей вынужден был отступить от Тулы.]походе людей его 3 ч. в доспесех и в шеломех; и людей Иван всех передал, а с земли людей взяти не с чего; и дати Ивану на люди 15 рублёв». [880 - Боярская книга 1556 г. Стр. 45.]

   Изучая этот большой массив информации о поместном войске, нельзя не отметить одну особенность – подавляющее большинство помещиков не только не уклонялось от смотров или, упаси бог, от военных походов, но и «выставляла» сверхнормативных людей, «передавала» лишнее вооружение (сравните с вышесказанным – это были помещики, а не воины. Война для них была тягостью, от которой они всеми силами старались отделаться). Даже те, кто недодавал экипированных и вооружённых бойцов, делали это не по умыслу, а в связи со слабостью хозяйств (в этом случае вооружение и экипировка выдавались из казны). По мере укрепления своей материальной базы помещики стремились выделиться друг перед другом именно в оснащении и числе «выставляемых» людей.
   Число неявившихся на смотры или военные сборы (их называли нетчики) также было очень невелико. К тому же Боярские книги не указывали причину неявки нетчиков, это могла быть болезнь или другие объективные причины. Видимо, в большинстве случаев так оно и было, поскольку у злостных нетчиков или просто нерадивых помещиков поместья отбирали, они передавались новобранцам.
   Существовало два вида металлического защитного вооружения русской конницы – доспехи кольчатые и доспехи пластинчатые (дощатые). К кольчатым доспехам относились панцирь (панцырь, пансырь), кольчуга (кольчюга) и байдана. К доспехам пластинчатым – бахтерец, калантарь, юшман, куяк, зерцало, латы и кирис. [881 - Висковатов. Стр. 49.]
   Панцирь русского воина вовсе не был аналогом сплошной металлической брони европейского типа. Он имел вид рубахи до колен или выше, с короткими, до локтей, или с длинными рукавами, плотно сплетённой из очень мелких железных, иногда серебряных колец. Спереди у шеи панцирь имел разрез для удобства одевания его через голову. Для удобного сидения в седле или ходьбы имелся разрез и спереди на подоле. Часто этот доспех украшался круглыми металлическими бляхами (мишенями) на груди, спине, и по подолу. Панцирь мог быть без воротника и с воротником, закрывавшим шею, состоявшим из таких же колец и имевшим специальные застёжки – запоны. У состоятельных людей панцирь сверху нередко покрывался бархатом. [882 - Висковатов. Стр. 44.]
   Кольчуга, или кольчюга, по своему строению была копией панциря, только диаметр колец был крупнее, соответственно плотность плетения доспеха была ниже.
   По уточнению Н. В. Гордеева, подробно описавшего в статье «Русский оборонительный доспех» (Сборник научных трудов по материалам Государственной оружейной палаты. 1954 г.) способы изготовления и устройства старинного металлического защитного вооружения, панцирь отличался от кольчуги ещё и способом крепления колец. И у кольчуги, и у панциря концы каждого кольца, свёрнутого из проволки, скреплялись заклёпками (поистине ювелирная работа). Но если у кольчуги головки заклёпок – гвоздей, находились и с внутренней, и с внешней стороны доспеха и могли рвали подкольчужную одежду, то у панциря внутренняя часть была гладкой. [883 - Гордеев.]
   Байдана также была похожа на панцирь и кольчугу, но её кольца были ещё крупнее и не круглыми, а плоскими (коваными). Кольца имели вид шайбы и изготовлялись либо путём проковки толстых проволочных колец, либо высечки из металлического листа. Очень часто поверхность плоского кольца использовалась для различных надписей. В Государственном историческом музее, по сообщению М. М. Денисовой, сохранилась байдана дьяка Ивана Григорьевича Выродкова, строителя Свияжской крепости на подступах к Казани в 1552 году. На одних её кольцах выбито имя владельца, на других слова молитвы. [884 - Денисова. Стр. 34.] Длиной этот доспех обычно был до колен с рукавами до локтей и ниже. Если рукава были выше локтей, а длина плетёной рубахи была чуть ниже пояса, такой доспех назывался полубайдана. [885 - Висковатов. Стр. 45.] Н. В. Гордеев считал это утверждение спорным и склонялся к тому, что полубайданой доспех назывался не по длине подола, а по уменьшенному размеру кольца. [886 - Гордеев.]
   Бахте́рец или бехте́рец – панцирь или кольчуга, у которой на грудной части, по бокам и сзади в кольца были вплетены несколько рядов мелких железных или медных пластин (доски). Часто эти пластины покрывались серебряной или золотой насечкой. Существовало три вида бахтерца: с небольшим разрезом у шеи для удобства одевания через голову; имевший сплошной разрез на груди; с разрезом на левом боку и плечах. Два последних имели застёжки или завязки из ремней или тесьмы. У последнего вида бахтерца не было рукавов.
   Каланта́рь (колонтарь) – доспех без рукавов, состоящий из крупных металлических пластин (досок); у пояса прикреплялась кольчужная (иногда панцырная) сеть до колен. Для улучшения подвижности грудные пластины на калантаре были крупнее, сзади мельче. Состоял из двух половин, застёгивавшихся на плечах и с боков. [887 - Висковатов. Стр. 45–46.]
   Юшма́н (Юмша́н) – панцирь или кольчуга с вплетёнными на груди, боках и спине пластинами (размером более крупными, чем у бахтерца). Распахивался спереди и одевался, как куртка, в рукава. [888 - Висковатов. Стр. 46.]
   Куяк, уже упоминавшийся вид доспеха, где пластины были не скреплены между собой кольцами, а нашиты на основу, кожу или плотную ткань. Иногда поверх мелких пластин крепились ещё одна или две большие пластины, закрывавшие всю грудь и спину или только грудь. Такие пластины назывались щитами. [889 - Висковатов. Стр. 46–47.]
   Зерца́ло – доспех из крупных металлических пластин, скреплённых ремнями или металлическими кольцами. Так же, как калантарь, зерцало состояло из двух половин, соединяющихся на плечах и по бокам. Старинное слово «зерцало» соответствует современному «зеркало», оно применялось к названию доспеха по совершенно конкретным причинам. Это была вершина русского защитного вооружения, его пластины полировались до блеска и, как правило, украшались золотой и серебряной насечкой, гравировкой, чеканкой. Зерцальный доспех надевался поверх кольчуги или панциря. [890 - Висковатов. Стр. 47–48; Гордеев.]
   Латы – доспех европейского типа, состоявший из двух сплошных пластин, закрывавших грудь и спину с застёжками на плечах и по бокам. В Московском государстве XVI века латы применялись нечасто, в описании вооружения поместной конницы того времени они практически не встречаются. [891 - Висковатов. Стр. 48.] Вторую жизнь латы под именем «кира́сы» обрели в XVII–XVIII столетиях, при возникновении в России тяжёлой регулярной конницы, рейтарских и кирасирских полков. Кирасы входили в перечень уставной экипировки кавалеристов этих элитных частей.
   Кири́с – ещё один вид защитного вооружения, пришедшего из Европы. Он представлял собой полный доспех европейского рыцаря и в Московии был настолько редок, что сохранился только в описании.
   К концу царствования Иоанна III Васильевича поместное войско не только оделось в металлические доспехи, железными и медными стали шлемы. Появилась защита рук и ног – кольчужные рукавицы, наручи, наколенки, поно́жи. [892 - Висковатов. Стр. 51–52.]

   Интересно, что в описях вооружения поместной конницы XVI столетия не указан такой вид защитного вооружения, как щит. На зарисовках Герберштейна и других современников – иностранцев, он также отсутствует. Однако в записках Павла Иовия Новокомского о Московии в 1525 году читаем:
   «Конница их ведёт борьбу заострёнными копьями, железными булавами и стрелами; только немногие имеют сабли. Тело у них защищено круглыми большими щитами, как у Азиатских Турок, или маленькими, изогнутыми и угловатыми, на подобие Греков, а также бронёю, на голову же они надевают пирамидальный шлем». [893 - Герберштейн. Стр. 274–275.] Однако здесь надо учитывать, что Павел Иовий Новокомский никогда не был в Москве и писал свою книгу со слов посла Дмитрия Герасимова, отправленного великим князем Василием II Иоанновичем в Ватикан. Правильный ответ на этот вопрос, скорее всего, нашла М. М. Денисова:
   «Щиты, по всей вероятности, начинают исчезать из вооружения с того момента, когда в доспехах появляются дополнительные подкрепления: наколенники, наручи, зерцала, когда начали вплетать металлические пластины в кольчужный доспех – в юшманы, бахтерцы, колонтари». [894 - Денисова. Стр. 33.] Повышение эффективности существующих доспехов русской кавалерии, как теги ляев, так и металлической брони, неизбежно должны были снизить потребность в использовании щитов. Ведь такая защита снижала маневренность конника, что в бою со степняками было крайне важно. К тому же в течение десятилетий возросла не только мощь защитного вооружения, но и индивидуальная выучка воина, его мастерство, что также должно было отразиться на характеристиках используемого боевого снаряжения. Правда, в исторических документах щиты продолжали встречаться ещё долго, но уже в качестве не боевого, а церемониального вооружения, использовавшегося при встрече посольств.

Глава 30
Степные рыцари

     Но только подлость радовалась зря.
     С богатырём недолговечны шутки;
     Да, можно обмануть богатыря,
     Но победить – вот это уже дудки!

Э. Асадов

   Защита-защитой, но любая армия сильна оружием наступательным. В описях наступательного оружия на строевых смотрах поместной конницы XVI века фигурируют саадаки, копья, рогатины. С середины столетия вместе с металлической бронёй становятся массовым оружием сабли, начинают появляться ручные пищали.
   «Саа́дак» (саго́дак, сагайдак) – полный комплект вооружения конного лучника, был наступательным оружием дальнего боя. Такое вооружение до массового появления ручного огнестрельного оружия было атрибутом большинства конников. В комплект входил собственно лук и чехол для него (на́луч или лубье́), а также стрелы с колчаном, иначе тулом или втулом (вспомните дошедшее до наших дней жаргонное слово «втулить»). Налуч и колчан делались из хорошо выделанной кожи или сафьяна, часто обтягивались атласом, бархатом, парчой, украшались золотым или серебряным шитьём и драгоценными камнями. Оперение стрел было подвержено воздействию влаги, поэтому в походе на колчан одевался чехол из кожи или плотной ткани с завязками – тохтýй. [895 - Висковатов. Стр. 70–71.]
   Копьё и рогатина были наступательным оружием ближнего боя. Что представляло собой копьё, объяснять, наверное, не надо. Стоит только уточнить, что те боевые копья не были точной аналогией нынешних спортивных. Наконечник такого оружия был хорошо прокован и заточен (в документах строевых смотров часто писалось «копья булатные»), он был не конусообразный, а плоский, трёх или четырёхгранный. [896 - Висковатов. Стр. 65.] Говоря современным языком, это был гранёный штык, или плоский штык – нож на длинном деревянном древке. Название другого оружия рогатина, у очень многих оно вызывает ассоциации с деревянными двурогими вилами, с которыми бородатые мужики ходили на медведя. Но это не так. В вооружении поместного конника рогатина практически полностью соответствовала копью, за исключением того, что её плоский металлический наконечник заканчивался лезвием не с одним, а двумя расходящимися остриями. Рогатиной, так же как и копьём, можно было нанести врагу глубокие проникающие ранения, но в большинстве случаев ею выбивали противника из седла. Для предотвращения скольжения и усиления удара на древке рогатины крепилось два или три металлических упора для рук, само древко часто обматывалось золотым или серебряным галуном, шёлковой лентой или кожаными ремнями. [897 - Висковатов. Стр. 66.]
   Существовало ещё одно оружие ближнего боя – кистень. Оно представляло собой короткую палку, с одного конца которой на ремне или цепи крепился ударный груз – било (на рисунке Герберштейна – металлический шар с шипами). Это недорогое универсальное оружие было очень эффективно при тесном соприкосновении с противником, но требовало хорошей сноровки и навыков в пользовании. С этим на Руси, видимо, было всё в порядке, поскольку кистени были оружием буквально массовым, его носили не только рядовые воины, но и великие князья. В вопросе с кистенями есть определённая неясность. Они не упоминаются в строевых смотрах войск XVI столетия наряду с копьями, рогатинами, саадаками. С другой стороны, зарисовки иностранцев, архивные документы свидетельствуют о том, что кистени были непременным атрибутом русского воина, таким же, как засапожные и поясные ножи или боевые топоры. На гравюре «Снаряжение русского воина» из базельского издания «Записок о Московии» Герберштейна 1556 года хорошо видны ножи, кинжал, сабля, кистень, боевой топор, боевая палица (булава), саадак и детали конского снаряжения. Очень вероятно, что ножи, кинжалы, кистени не учитывались на строевых смотрах именно по причине их массовости и дешевизны. А булава (и её разновидность – шестопер), топорик – чекан, так же, как боевой молоток – клевец, были не только оружием, а ещё и символами власти, принадлежностью начальствующего состава и не могли быть у рядовых «детей боярских».
   Однако существует и другая версия. Учитывая, что в походном положении конника кистень находился среди снаряжения саадака, вкладывался в специальный карман на колчане со стрелами, он мог являться частью полной комплектации этого стрелкового снаряжения и отдельно не указывался. Здесь же рядом, в кармане колчана, хранилась и плеть конника.
   Мечей, которые часто присутствуют на картинах с русскими витязями в сверкающей броне, поместная конница не имела, да и не могла иметь. Это оружие применялось только в пешем строю. [898 - Висковатов. Стр. 59.] Аналогом меча у конников был гораздо более длинный – палаш, и такой же тесак, отличавшийся от меча односторонней заточкой. [899 - Висковатов. Стр. 62–63.] Но в описании вооружения московской кавалерии палаш и тесак начинают встречаться позже, к концу XVI, в XVII–XVIII столетиях. С середины же XVI столетия, как мы уже с вами знаем, русские дворяне начали активно приобретать и применять в бою сабли восточной и русской работы.

   К концу царствования Иоанна III Васильевича значительно улучшилась не только экипировка и вооружение московского поместного войска, но и его боевая выучка. Однако часть современников – иностранцев, отмечая умелые действия московитов в обороне и взятии крепостей, достаточно негативно оценивали их возможности в степной войне, в частности, в противодействии татарским войскам. Даже такой достаточно беспристрастный наблюдатель, как известный нам посол английской королевы Ричард Ченслер, приезжавший в Москву в 1553 и 1555 годах, писал в своих записках:
   «Всадники-стрелки имеют такие же луки и ездят верхом так же как и Турки. Доспехи их состоят из кольчуги и щита на голове [900 - Щит на голове – явно металлический шлем.]. Некоторые покрывают свои кольчуги бархатом или золотой или серебряной парчёй; это их страсть роскошно одеваться в походе, особенно, между знатными и дворянами; как я слышал, украшения их кольчуг очень дороги, отчасти это я и сам видел, иначе едвали бы я поверил…
   В сражении они без всякаго порядка бегают поспешно кучами; почему они неприятелям и не дают битв большею частью; а если и дают, то украдкой, изподтишка. Я думаю, что под солнцем нет людей, способных к такой суровой жизни, какую ведут русские. Хотя они проводят в поле 2 месяца, когда промораживает землю уже аршина на 2 вглубь, но простой солдат не имеет ни палатки ни чего – либо иного над своей головой; обычная их защита против непогоды – войлок, выставляемый против ветра и непогоды; когда навалит снегу, солдат сгребет его, разведёт себе огонь, около котораго и ложится спать…». [901 - Середонин. 1884. Стр. 5–6.]

   Давайте разберёмся. Российская армия XVI столетия была достаточно неоднородна. На западном и северо-западном направлении, как правило, воевали воинские части, оснащённые артиллерией, специализировавшиеся на позиционной войне, на взятии и обороне крепостей. Такие части мало годились к стремительному степному сражению. Группировка московской конницы, сконцентрированная вдоль южных пограничных рубежей, была нацелена на борьбу со степняками, где выучка всадника, стремительность действий и качество кавалерийского вооружения являлись решающим условием успеха. В Европе в большинстве случаев становились известны подробности боевых действий именно на западной и северо-западной московской границе. Частые степные сражения русских и татарских войск иностранным наблюдателям были не только малоизвестны, но и малопонятны. Причина была объективной – отряды Большой Орды, Астраханского царства, других степняков, полки поместной московской конницы являлись войсками иррегулярными, а на Западе в это время войны велись уже силами регулярных воинских формирований. Тактика и стратегия такой войны в корне отличались от приемов и логики сражений степной конницы, где не было ни фронта, ни флангов, ни тыла, не существовало понятия «прорыв». Это была война на изнурение, где количество убитых врагов не всегда определяло победу. Хотя и здесь очень часто случались драматические схватки и гибель целых полков.
   В борьбе с Большой Ордой хана Ахмата, кроме крупных боестолкновений, очень важную, если не решающую роль сыграли непрерывные и эффективные действия летучих московских и крымских отрядов. Сравните, что писал о тактике русской конницы Р. Ченслер: «В сражении они без всякаго порядка бегают поспешно кучами; почему они неприятелям и не дают битв большею частью; а если и дают, то украдкой, изподтишка…»; и то, что писал посланник императора Фердинанда к великому князю московскому Василию III Иоанновичу, барон Сигизмунд Герберштейн, в 1517 году о тактических приёмах татар: «Сражение с врагами они начинают издали и притом весьма храбро, но долго его не выдерживают, а устрояют притворное бегство. Когда враги начинают их преследовать, то при первой возможности Татары пускают в них стрелы назад; затем внезапно повернув лошадей, снова делают натиск на разстроенные ряды врагов». [902 - Герберштейн. Стр. 142.] Даже из таких кратких сравнений видно – московские полки и ордынские отряды воевали по одним и тем же правилам. Кроме того, вспомните, значительная часть московской поместной конницы в XVI столетии состояла из тех же татар, да и командовал ею московский князь (князь городецкий) татарских кровей. А главное, результат-то был налицо. Капля за каплей, струйками и ручейками подданные Большой (Золотой) Орды переходили на сторону сильного, уходили к крымскому хану Менгли-Гирею. Но не все. Часть из них выбирала службу великого князя московского. Наверное, именно благодаря таким результатам, действия московских войск вызывали в Европе не только критические, но и хвалебные отзывы. Например венский епископ Иоганн Фабри писал в 1525 году в трактате «Религия московитов»:
   «…Нет другаго государства, где бы было более покорности Императору своему, и где бы самая высшая слава и честь состояли в совершенной, неизменной, безпрекословной готовности умереть за Государя своего. Ибо у них только таковою преданностию – и это совершенно справедливо – приобретается право на безсмертие. После сего, можно ли удивляться, что с столь сильною конницею, подобною рою пчёл, одерживают Россияне блистательнейшия победы над Турками, Татарами и другими народами». [903 - Фабри. 1826. Стр. 298–299.] Именно конечный результат тех степных битв даёт право утверждать, что выучка русского кавалериста к концу правления Иоанна III Васильевича уже не уступала сноровке татарского воина.
   Конское снаряжение московской конницы также было восточным. В XVI столетии поместный воин сидел в седле с короткими стременами татарского типа, в XVII столетии – персидского. [904 - Денисова. Стр. 40.] Такая посадка была очень неустойчива, но позволяла тренированному бойцу выделывать на скаку буквально акробатические пируэты. Защищаясь копьём, саблей или кистенём, московский конник мог мгновенно поворачиваться в седле влево, вправо и назад, на ходу вести стрельбу из лука в любом направлении, не останавливаясь, поднимать с земли стрелы или другое оружие. [905 - Денисова. Стр. 41.] Пример сноровки русских наездников приводил чешский дворянин Бернгард Таннер, член польско-литовского посольства в Москву в 1678 году:
   «…Весь отряд их (думается, было их до двухсот) так и горел, как жар, своим светлым убранством. Довольно долго гарцовали они так друг перед дружкой, потом с утомлённых коней пересели на других в ещё более пышной сбруе и начали – удивительно сказать! – не касаясь земли, перескакивать с одного седла на другое, выказывая такую ловкость, что все в изумлении залюбовались на их искусство». [906 - Таннер. Стр. 5.] Конечно, это была церемониальная встреча посольства, но нет причин считать, что столетием ранее, в самое время расцвета поместной кавалерии, в разгар войны с Большой Ордой, выучка «детей боярских» была иной. И если московские конники в выучке перестали уступать воинам татарским, то в защитном вооружении их стали явно превосходить. Вся переписка московских великих князей с вассальными степными владыками и даже с крымским ханом стала пестреть просьбами последних о присылке в подарок «брони зело крепкой».
   Если суммировать всё вышесказанное, внешний вид конного поместного полка середины XVI века должен был быть очень красочен. Он сверкал на солнце полированным металлом и переливался цветными пятнами дорогой материи. Гривы лошадей и их хвосты были расчёсаны и заплетены (что видно на рисунке Герберштейна). Сами лошади могли быть даже окрашены хной. Над головами конных воинов, делившихся на сотни, реяли стяги или знамёна (в XVI столетии в русской военной терминологии ещё применялись оба этих названия, к XVII веку слово стяг вышло из употребления). В царствование Иоанна III Васильевича на стягах часто вышивали лики Спасителя, Богородицы, Георгия Победоносца. У великого князя Василия Иоанновича, сына Иоанна III, поле знамени было белым, на нём был изображен Иисус Навин, останавливающий солнце. [907 - Л. Яковлев. Русские старинные знамена. Москва. 1865. Стр. 17.] Навершия копий многих конников были расцвечены копейными значками, (прапорцами), длинными двухвостыми флажками, трепещущими на ветру от быстрой скачки (прапорцы делались из дорогого китайского тяжёлого шёлка – камки, и несли на себе различные изображения). [908 - Висковатов. Стр. 46–47.] При движении кавалерийской группы даже по дальним шляхам, окрестная степь оглашалась ритмичными ударами в накры (бубны), в небо взлетали звуки труб, сурн и сопелей. Военная музыка на Руси издавна была неотъемлемой частью и многодневных маршей, и кровопролитных схваток. Эти четыре вида инструментов – трубы, бубны (накры), сурны и сопели звучали ещё в 1220 году, во время похода русского войска против волжских булгар. [909 - Висковатов. Стр. 61.]
   Внешний вид духовых военных труб XVI столетия в точности неизвестен, с уверенностью можно сказать только то, что они ещё не были медными. По всей видимости, те трубы были подобны увеличеному пастушьему рожку. [910 - Висковатов. Стр. 62.]
   Зурна, деревянный духовой инструмент, обладающий сильным и высоким звуком, и ныне популярен на Кавказе, Ближнем Востоке, в Средней Азии. Он входит в состав фольклорных духовых ансамблей, исполняющих восточные мелодии. На Руси этот музыкальный инструмент восточного происхождения назывался сурной и появился здесь ещё до походов Чингис-хана, поскольку упоминается в древних летописях. У В. И. Даля: «Сурна [ж. ], [тюрк. ], перс. Музыкальная трубка, дуда, оглушительно резкаго звука, стар. суренка [ж. ], изредка встречается у нас и поныне. Удариша в бубны и в сурны. Никон. лет. И начаша в сурны играти и в варганы. Царст. лет». [911 - Даль. Т. 4. Стр. 640–641.] Этот восточный инструмент существовал и в Польше, но с несколько иным названием «Сурма». Словарь польско-русско-немецкого языка от 1834 года сообщает: «Surma, f. Сурна; мусикийское орудие подобное на трубу». [912 - Шмид. Стр. 623.] Под названием сурма он вошёл и в украинский язык, помните известное – «Чуешь: сурми заграли!» Прежде всего сурна, обладающая высоким резким звуком, была инструментом сигнальным:
   «В дополнении к воинскому уставу от 12 июля 1655 года в роспи си о ясаках [913 - Ясак в этом тексте, не дань (натуральный налог), а сигнал тревоги. У В. И. Даля: Яса́к. м. [тюрк. ] татр., стар. сторожевой и опознавательный клич, знак, маяк; уран, лозунг, отзыв, пароль; знак для тревоги; сигнал вообще. Яса́ ж., татр., стар. вестовая пушка или пищаль, тревога. И те караульщики с крымския стороны, увидя подъём, стрелили ясо́ю (Даль. Т. 4. Стр. 1582).]значится: «Ясак, как учнуть трубить в сурны, и то посылка, а головы – б без сотен тотчас были к нашему царскому шатру для сказки, где быть посылке». [914 - Разумовский. Стр. 472.]
   Сопель являлась точной копией достаточно известного на Руси музыкального духового инструмента свирели, или дудки. [915 - Висковатов. Стр. 63.]
   Бубны (накры) тех времён ничем не напоминали привычные нам бубны цыганских ансамблей. Это был инструмент в виде небольшого медного котла с натянутой сверху кожей, напоминающий барабан. Он крепился к седлу конника с правой стороны. Позже в регулярной тяжёлой кавалерии подобный инструмент называли литаврами. В первую очередь бубны служили для подачи различных сигналов, для управления войсками на марше или в бою. По этому у лиц начальствующего состава даже небольших подразделений обязательно имелся уменьшенный вариант такого инструмента называвшийся тулунбаз или тулумбас. Били в бубен вощагой, своеобразной колотушкой, с одного конца деревянной ручки которой имелась сплетённая из ремней головка, с другой крепилось некое подобие плети. [916 - Висковатов. Стр. 62–63.] В зависимости от того, с какой силой и какой стороной вощаги бубенщик (так назывался в те века военный барабанщик) бил в бубен (накры), менялась тональность, высота звука, его окраска, колорит.
   Позже всех, уже в XVI столетии, появился ещё один сигнальный инструмент, набат. Он представлял собой огромный медный барабан, в который одновременно било восемь человек. Этот инструмент крепился к деревянному щиту, положенному на спины четырёх рядом стоящих лошадей. Звук такого барабана разносился на очень большое расстояние (отсюда – бить в набат), его использовали для управления войсками. Каждый московский воевода имел свой набат, поэтому в военной терминологии словом «набат» иногда называли и отдельную войсковую часть – полк. Возникновение набата явно было связано с военной реформой Иоанна III Васильевича, с организацией поместного войска.
   Все эти музыкальные инструменты (по крайней мере первые четыре из них) использовались не только для подачи сигналов. Вместе с молитвой полковых священников, с реющими знамёнами и копейными значками ритм, задаваемый накрами, многоголосица труб, сурн и сопелей являлись мощнейшим психологическим средством поддержки боевого духа русского воина. Узнать в точности, как звучала музыка того времени, было бы очень интересно, хотя вряд ли возможно. Она была бы явно непривычна нашему уху, поскольку не воспринималась даже современниками-европейцами. В 1581 году уже упоминавшийся польский комендант города Витебска Александр Гваньини писал о московских трубачах: «Во время сражений имеют большое количество трубачей, кои впрочем трубят очень несогласно, от чего происходит чудный и необыкновенный звук». [917 - Гваньини. Стр. 99.] О военной музыке сообщал и барон Сигизмунд Герберштейн: «У них много трубачей; если они, по отеческому обычаю, станут дуть в свои трубы все вместе и загудят, то можно услышать тогда некое удивительное и необычное созвучие. Есть у них и некий другой род Музыки, который на их родном языке называется Зурною. Когда они прибегают к ней, то играют почти в продолжение часа, немного более или немного менее, до известной степени без всякой передышки или втягивания воздуха». [918 - Герберштейн. Стр. 79–80.]
   Учитывая эти описания европейцев и своеобразие старинных инструментов, музыка, звучащая в русской кавалерии XVI столетия, имела непривычную нам ритмическую структуру и яркую восточную окраску. Но это ничуть не умаляет отвагу и стойкость русских военных музыкантов того времени, только подчёркивает красоту атаки поместной конницы, ощетинившейся булатными копьями. Наверное, так же, под совершенно непривычные для европейцев звуки боевых волынок, шли в бой отряды смелых шотландских воинов.
   Картину степного боя московской конницы достаточно ярко описал крупный специалист в области старинной русской музыки и выдающийся историк церковного пения протоиерей Дмитрий Васильевич Разумовский (1818–1889) в статье «Церковнорусское пение», изданной в 1871 году: «Как скоро начинали бить в эти большие и малые бубны и играть на трубах, и как скоро воины в то же время поднимали сильный крик: то происходил такой чрезвычайный шум, что непривычный к сему неприятель весьмалегко приходил от того в замешательство». [919 - Разумовский. Стр. 473.] На одном из современных украинских «просвитныцькых» сайтов некий «козаковед» дописался до того, что объявил запорожских козаков родоначальниками российской иррегулярной конницы. Нет спору, не каждому дано отличать кавалерию от артиллерии, наверное, это и не нужно. Но когда вчерашние «выкладачи» истории КПСС или «фахивци» украинской филологии с большим апломбом берутся писать на хлебную ныне тему военной истории, выставляя напоказ свою ограниченность и ущербность, выглядит смешно и печально. Этот «специалист» даже не удосужился узнать, что сообщали о качестве верховой езды запорожцев современники, такие, например, как любимый «украиноведами» инженер Боплан:
   «…Казаки наиболее показывают храбрость и проворство в таборе, огороженные телегами, или при обороне крепостей. Нельзя сказать, чтоб были плохи и на море; но не таковы на конях: я сам видел, как 200 Польских всадников разсеяли 2000 отборных Казаков… Если бы конные Казаки имели такое же мужество, как пешие, то были бы, по мнению моему, непобедимы». [920 - Боплан. 1832. Стр. 8.] Или Симеон Оскольский, монах доминиканского ордена, войсковой капеллан польского войска во время походов в 1637–1638 годах:
   «Там, где козак лишён воды, болота или оврага, он погиб; над водою он весьма силён, находчив и способен на великие подвиги, без нея же глух, нем, ничего не знает и гибнет, как муха; потомуто зима, когда нельзя окапываться и прикрываться водою, жестокий враг для козака и самое плохое время для войны; зато весна, лето и часть осени это для него хлеб, богатство и всякое благополучие». [921 - МЮР. Т. 2. Стр. 218.] И таких характеристик можно приводить ещё много. Впрочем, российская кавалерия не нуждается в родоначальниках. Московская поместная конница изначально и возникла как конница иррегулярная, только потом стали возникать регулярные части. В середине XVI столетия в московском войске появилась регулярная пехота (первые подразделения стрельцов). [922 - Марголин. Стр. 47–53.] Стрелецкие полки возникли именно как регулярные воинские части, поскольку мелкокалиберная артиллерия, бойцы с «огненным боем» – пищалями, называемые «пищальниками», были в русском войске и ранее (вспомните письма хана Менгли-Гирея). Затем стали возникать и подразделения регулярной конницы. Но это было потом. А пока по просторам Великой Степи в клубах пыли двигалась иррегулярная московская конница.
   Для того, чтобы узнать, как выглядел русский конный воин к концу жизни мудрого и рачительного правителя, великого князя Иоанна III Васильевича, достаточно взглянуть на известную картину Виктора Михайловича Васнецова «Три богатыря» (не поленитесь найти эту картину в сети). Герои древнерусского эпоса Добрыня Никитич, Илья Муромец и Алёша Попович, изображённые на этом полотне, выглядят точь в точь, как реальные конники московского поместного войска конца XV–XVI столетия. Причина этому объективна. В. М. Васнецов при подготовке к работе изучал сохранившиеся образцы старинного российского защитного вооружения. А таковыми были разнообразные металлические доспехи XVI столетия, что и нашло отражение на картине.
   Илья Муромец, расположенный в центре дозора, сурово глядящий в степную даль из-под ладони руки, одет в короткий, но густоплетённый панцирь. Сидящий на белом коне слева Добрыня Никитич вынимает меч из ножен. На нём два панциря с длинным и коротким рукавом, одетые один на другой. Сверху пары кольчужных доспехов, по всей видимости, одет куяк (у правого плеча просматривается синяя основа куяка, на которую нашиты металлические пластины). Этот доспех мог быть и бехтерцем, у которого кольчужная основа обшита синей тканью. Алёша Попович, расположенный справа с луком в руках, одет в типичный бехтерец. Конская сбруя, металлические шлемы воинов также типичны для XVI столетия. Неточностью, допущенной художником, являлось наличие меча. Вместо римского меча у Добрыни должна была быть дорогая сабля восточной работы. Лишними являются и металлические щиты.
   Именно так и должен был выглядеть дозор (разъезд) поместного конного полка, уходящего в Дикое Поле по Муравскому или Изюмскому шляхам. Такие одетые в броню разъезды рысью шли по степи, далеко по сторонам основной кавалерийской группы. Такие дозоры кружили по степи вокруг Богородицкого холма у устья реки Самары, базового лагеря основных сил, пристально всматривались в водяную пыль днепровской переправы выше шумящих речных порогов, сурово глядели вдаль на степное самарское левобережье. Это их братские могилы разбросаны по всему ковыльному пространству Дикого Поля, среди песчаных кучугуров Приднепровья.

Глава 31
Дикие гуси

     Мне снилось казачье знамя,
     Мне снилось – я стал молодым.
     Пылали пожары за нами,
     Клубился пепел и дым.

     Сгорала последняя крыша,
     И ветер веял вольней,
     Такой же – с времен Тохтамыша,
     А, может быть, даже древней.

     И знамя средь чёрного дыма
     Сияло своею парчой,
     Единственной, неопалимой,
     Нетленной в огне купиной.

Николай Туроверов

   3 июля 1502 года к великому князю Иоанну III Васильевичу ввели запылившегося от бешеной скачки, несколько раз сменившего по дороге коней личного курьера крымского хана Менгли-Гирея. Посланец по имени Сюунчий подал Иоанну III письмо с крайне важной и счастливой вестью:
   «А се Менли-Гиреева грамота. Менли-Гиреево слово. Великому князю Ивану, брату моему, много поклон. Слава Богу, Ших-Ахметя, недруга нашего, розгонив, орду его и все его улусы Бог в наши руки дал». [923 - ПДК. Т. 1. Стр. 420.] Речь шла о полной ликвидации самого главного и последовательного врага Москвы и Крыма – Большой (Золотой) Орды. Враг сломлен, победа! Москва внесла в неё значительный вклад и прямым военным участием, и понесёнными немалыми жертвами. В последний момент великий князь успел предотвратить намечавшуюся военную помощь Большой Орде со стороны ногайских улусов. В экстренном послании Иоанна III ногайскому хану Ямгурчи, содержались достаточно жёсткие и недвусмысленные рекомендации, не вмешиваться в ордынско-крымский конфликт. [924 - Трепавлов. Стр. 130.] Портить отношения с московским великим князем, учитывая уже существующее российско-ногайское военно-политическое сотрудничество, вовсе не входило в планы руководителей Мангытского юрта. Напомню, могущественный правитель хан Ахмат, отец последнего золотоордынского хана Ши-Ахмета был убит раньше, 6 января 1481 года именно ногайцами. [925 - Соловьев. Кн. 1. Стр. 1432.] Ослабевшая Большая Орда не выдержала напора крымских войск.
   Слова Менгли-Гирея «орду его и все его улусы Бог в наши руки дал» означали, что улусы Большой Орды, подчинившиеся хану Менгли, перешли с мест своих традиционных кочевок и зимовий в Крым и к низовьям Днепра. Ордынцы ушли, освободив от своего присутствия большие территории в междуречье Днепра, Северского Донца, Дона, в том числе и земли, лежавшие по левобережью Днепра от Киева до реки Самары и Конских Вод. Степные пространства от московского Путивля и Рыльска до крымского Перекопа, на которые и до этого претендовали союзники, перешли под их фактический протекторат. Как мы с вами знаем, естественным рубежом, линией раздела этих территорий стала река Самара. Однако, как это часто бывает, на освободившихся землях начали усиливаться другие старые враги, пусть не такие могущественные, но постоянно причинявшие множество неприятностей. В большинстве случаев недруги эти были казаками, издавна промышлявшими на просторах Дикого Поля.
   Слово казак знакомо практически всем. За несколько столетий оно обросло таким количеством интерпретаций, инсинуаций и версий происхождения, что разбирать или опровергать их нет никакой физической возможности. Более правильным будет обратиться к серьёзным и объективным источникам, в частности, к словарям русского или древнерусского языка.
   Прежде всего, слова казак и козак существовали уже в древнерусском языке и имели параллельное хождение:
   – в «Словаре церковно-славянского и русского языка» 1847 года читаем: «Коза́к, а, с. м. То же, что каза́к»; [926 - СЦСРЯ. Т. 2. Стр. 185.]
   – в этимологическом словаре русского языка А. Преображенского от 1910–1914 года – Казак, (козак); [927 - Преображенский. Стр. 281.]
   – у не требующего рекомендаций В. И. Даля – Каза́к или коза́к; [928 - Даль. Т. 2. Стр. 176.]
   – у авторитетного немецкого языковеда – слависта Макса Фасмера – Каза́к или коза́к. Кроме того, Фасмер уточняет, что в украино-польской форме, во мн. числе – каза́ки, в русском – казаки́; [929 - Фасмер. Т. 2. Стр. 158.]
   – у знаменитого русского филолога-слависта И. И. Срезн евского Казак = козак; [930 - Срезневский. 1893. Стр. 1173–1174.] то же указано и в ряде других серьёзных научных изданий.
   Языковеды считают, что слово это явно имеет восточное происхождение. У Макса Фасмера Казак, укр. козак, др. – русск. козак «работник, батрак»… Заимствововано из тур., крым. – тат., казах., кирг., тат., чагат. kazak «свободный, независимый человек, искатель приключений, бродяга». [931 - Фасмер. Т. 2. Стр. 652.]
   У В. И. Даля – Каза́к или коза́к [род. – ака́] м. (вероятно от среднеазиатского казма́к, скитаться, бродить, как гайдук, гайдамака, от гайда… Киргизы сами себя зовут казак) [тюрк. ]. О восточном происхождении этого слова упоминают и другие научные источники.
   Однако тюркское слово казак – козак, вопреки вымыслам «свидомых козаковедов» в древнерусский язык впервые входит в употребление не в южных провинциях Литвы или Польши (на территориях нынешней Украины), а в Новгородской области, на землях северной Руси. Профессор Харьковского университета, затем академик Петербургской академии наук Измаил Иванович Срезневский кропотливо собирая в первой половине XIX столетия материалы для масштабного академического труда «Словаря древне-русского языка», который ему так и не удалось завершить, обнаружил упоминание о работниках – казаках в древних документах северных монастырей, относящихся ещё к веку XIV:
   Казак = козак – работник, наемный работник.
   А манастырьских люд(е)и был(и) Иван Кощеев, да Олюша Филипов, да слуг(а) манастырьской казак. Грам. дел. о гран. Кир. мон. 1395 г…
   Каков казак придёт вново жити, а похочет в коеи нашеи волости жити и промышляти, и у кого станет жити, и как приедет доводчик в кою волость, и тому человеку того казака доводчику явити… А которои казак соидет, не отъявясь, и тот человек, у кого он жил, не объявит же, и приказчику взяти на нём пошлина монастырьская и своя… А каков казак у коего человека жив, да сбежит безвестно, и приказщику того опросити по крестному целованью того человека, у кого он жил. Уст. гр. Солов. мон. 1548 г.. [932 - Срезневский. Стр. 1173–1174.]
   Наиболее полный перечень значений рассматриваемого нами слова дан в фундаментальном «Словаре русского языка XI–XVII веков», изданном Академией наук СССР:

   Казак (козак), м.

   1. Вольный человек, кочующий с места на место, бродяга…
   И пришедчи де те нагайские татаровя учали кочеват(ь) под Астарахан(ь)ю на Крымской стороне… и прозвали себя те нагайские безжонные татаровя по своей татарской речи казаками. Астрах. а., № 1520, сст. 2. 1643 г.
   2. Легковооружённый воин, представитель низшего разряда татарского войска…
   (1546 г.): Сеит и уланы и князи и мырзы и шихы и шихзады и долышманы и казаки и вся земля Казаньскаа биють челом государю. Ник. Лет.
   3. Представитель вольной военной общины с особым самоуправлением.
   (1445 г.): Тое же весны царь Махметь и сын его Мамутяк послали в Черкасы [933 - Черкасы в этом тексте – уже упоминавшееся государство Черкассия, располагавшееся в южных степях.]по люди, и прииде к ним две тысячи казаков и, шедше, взяша Лух без слова царева, и приведоша полону много и богатьства. Ерм. лет…
   (XVII в.): Уведали то казаки Скандербеговы и, шедчи, повоивали украйны турские и побрали великия корысти и стадо быков царёвых взяли. Пов. о Скандербеге.
   4. Вольный человек, свободный от тягла и работающий по найму, батрак…
   [Давал казначей оброк] сапожником… кузнецом… козаком кузнечным. Кн. ключей. 1555…
   Один сказался Феткою зовут Миронов… из Заонеских де погостов вышел с отцом своим малым… да после того в тои жедрвни жил в казаках и поденнои работои наимуяся годы с три. А. Ивер. м., сст. 1. Расспр. речи. 1686 г.
   5. Служилый человек, несущий пограничную сторожевую службу по найму, на определённых условиях.
   (1551 г): А из Мещёры послал государь Полем пеших казаков на Волгу Севергу да Елку, а с ними 2500 казаков, и велел им, пришедши на Волгу, суды поделати да поити вверх по Волге воевати Казаньскых мест. Ник. лет. [934 - Словарь АН. Т. 7. Стр. 15.]

   После откочёвки остатков Большой Орды за Перекоп на её бывших землях казаки набрали такую силу, что с ними стали вынужденно считаться в Москве и в Крыму. Планируя отправку послов или торговых караванов, и Менгли-Гирей, и Иоанн III Васильевич обязательно учитывали обстановку на Поле.
   30 ноября 1504 года. Письмо в Москву от крымского хана:
   «Менли-Гиреево слово. Великому князю Ивану, брату моему, поклон… Да ещё слово моё то, чтобы еси того моего человека Асанчюк Авыза на зиме, коли казаки не ездят и дорога чиста, к Путивлю отпустил бы еси. А Бог даст на первовеснье с своею ратью посла твоего отпустим, а те бы в Путивле готовы были, и они, взяв их, да ко мне припровадят; то бы велми добро было». [935 - ПДК. Т. 1. Стр. 549–550.] Большая часть молодцев, грабившая в это время проезжих по Муравскому и Изюмскому шляхам, промышлявшая в Придонье и Приднепровье, были либо Азовскими казаками (лихим товариществом из крепости Азов), или некими казаками – ордынцами.
   Ещё до падения Большой Орды азовские казаки наносили ощутимый ущерб торговым караванам, движущимся между Моск вой, Азовом и Кафой, Москвой и Крымом. Страдали от их набегов и русские пограничные городки. Одно из таких нападений, совершенное осенью 1500 года, описала Никоновская летопись:
   «В лето 7008 (1500 г.): «Сентября, приидоша Татарове, Ординскиа казаки и Азовския, под Козелеск и взяша сельцо Козелское Олешню; и князь Иван Перемышльской да Одоевские князи, да Петровы дети Плещеева, Василей да Иван, догонив их, побиша и полон свой отняша, а иных Татар изымав, приведоша на Москву к великому князю…». [936 - ПСРЛ. Т. 12. Стр. 250.] Были и вопиющие случаи, такие как ограбления крымских и московских посольств, они нашли отражение в дипломатической переписке того времени. В октябре 1500 года Иоанн III Васильевич получил сообщение из Крыма о разгроме азовцами посланного в Крым посольства князя Ивана Кубенского:
   «А сю грамоту прислал к великому князю Ондрей Лапенок с Кадышем с Абашевым… А грабили, государь, князя Ивана Кубенского на поле азовские казаки Карабай, да Ахкубек, да Ямгурчей, да Ходор с товарищи, да с ними, государь, и ординские казаки». [937 - ПДК. Т. 1. Стр. 334.]
   30 мая 1501 года Иоанн III Васильевич сообщал Менгли-Гирею об ограблении на реке Орель другого посланного в Крым посольства:
   «А се грамота царева. Менли-Гирею, брату моему, князь велики Иван челом бьёт… …нашего посла князя Феодора на Ореле татарове поимали; а что есмя с ним к тебе послали, и они то всё у нас взяли… А и ныне есмя хотели послати к тебе своего доброго человека с добрыми поминки, ино доброму человеку к тебе проехати нельзе полем: на поле многие люди…
   Да здесе пришли к нам татарове, которые были поиманы с нашим послом, со князем с Феодором Ромодановским; и они сказывают, что нашего посла поимали князя Феодора, да с ним его шесть человек, да толмачя нашего Илейку… да повели деи их всех в Азов. А имали деи их Азовские татарове Кудаичик, да Садылла, да Индырчей, да Даньяр, да Кара, да шубуша азовского толмач, да два турчанина, живут в Азове ж; да ординские татарове Саиндый да Карачя Багатырь, а всех деи их было сто и сорок человек». [938 - ПДК. Т. 1. Стр. 347–349.] Такие случаи были не единичны, но они не оставались без внимания первых лиц Москвы и Крыма. Для наведения порядка «на Поле» в пределах протектората союзников предпринимались усилия не только военного, но и дипломатического, и даже экономического характера. Например по поводу ограбления злополучного посольства князя Кубенского Менгли-Гирей проводил энергичное разбирательство с руководством Азова и Кафы. В октябре 1500 года Иоанн III получил сообщение из Крыма:
   «А се грамота. Менли-Гиреево слово. Великому князю, любовному брату Ивану, много челом. Милосердием Божиим, добры здоровы есмя. Что ехал ко мне посол твой князь Иван Кубенской с моими послы с Казимером да з Ази Халелем, ино лихим людемна пути в руки впали; и тобе то ведомо. И то добро взявши у них да в Азов привезли. И мы тово деля в Кафу ездили, да с Шагзодою есми о том поговорил…
   А к Боязыт салтану есмя за тем не послали, что он в войне в далной земле. Да что Боязыт салтанов посол Камел-бек да Давид к тебе посланы, и тот нонеча посол в Кафе лежит; а мне Боязыт салтан приказал их к тебе проводить; и яз как отведавши поле чисто, да их к тебе провожу с твоим послом с Андреем вместе. А что в Азове тое рухляди пришло, что у наших послов взято, и твои гости в Азове видели, и оне и тебе скажуть…
   И как к тебе Камел придёт, и ты бы велел Камелу говорити о азовских о шубашех, и о виздаре, и о гостех, те все лихо чинили, лихих людей подкручают, да под Русь отпускают, да с ними делятся. И нам бы стати на них с одного накрепко, чтобы тех лихих казнили, ино бы вперёд лиха не было…». [939 - ПДК. Т. 1. Стр. 329.]
   Ещё ранее, в 1492 году, разбойные действия азовских казаков и жадность самого руководства городов Азова и Кафы, подчинявшихся турецкому султану, заставили Иоанна III пойти на беспрецедентные меры – запретить посылку в эти города московских купцов. В результате введённого Москвой эмбарго, казне султана был нанесён ущерб на 160 000 алтын. Кафинский паша в своё оправдание обвинил в срыве турецко-московской торговли хана Менгли-Гирея.
   27 июня 1492 года: «От Менли-Гирея царя брату моему великому князю поклон. Слово наше то:… два кафинца приехали гости, и тех людей кафинской паша к собе позвал да вспросил их: московские гости будут ли нынечя в Азов и в Кафу? И те ему люди говорили, что еси летось в Азове силу над ними чинил…
   И тех для дел, гости били челом великому князю; и князь велики тех для дел своих гостей не отпустил. И паша, прослышав те речи, да на меня к турскому послал обговор, заблютчися от турского, что будто ся яз царь Менли-Гирей к тобе к великому князю писал свою грамоту, чтобы ты своим гостем не велел в Азов и в Кафу ходити; и Менли-Гирей царь учинил тобе убытка турскому царю на сто и на шестьдесят тысечь алтын…
   …И паша нынечя в том деле на меня много лжи учинив, стоит нынеча перед турским, любо бы моё слово в правде было, а любо бы его слово в правде было, и похочешь нынечя мене передтурским в правде учинить, и будет ти пригоже, и ты бы и к турскому грамоту послал…». [940 - ПДК. Т. 1. Стр. 155–156.] Московские дипломаты при дворе турецкого султана, конечно же, приложили все силы для решения этого вопроса. Как уже говорилось, защита торговли входила в перечень приоритетных направлений внешней политики Кремля. Султан Баязет II для наведения порядка в Азове вынужден был принять самые жёсткие меры. Сообщение от московского посла в Крыму Алексея Заболоцкого от 17 апреля 1503 года:
   «А се Олексеева Заболотцкого грамота. Государю великому князю Ивану Васильевичю всеа Руси… А турской, государь, салтан Баазит прислал ко царю к Менли-Гирею, да и к сыну своему, к салтану к кафинскому, человека своего с грамотами; а велел, государь, царю Менли-Гирею и сыну своему салтану в Азове паш и турков и казаков всех лихих переимати, да иных, государь, велел лихих казнити, а иных, государь, велел в тюрму пометати. И царь, государь, отпускает в Азов сына своего Бурнаша, а людей с ним отпускает тысячю человек, а тех казаков Озовских имати и иных казаков, которые казаки в Азове ни будуть». [941 - ПДК. Т. 1. Стр. 468–471.] Показательные акции против «лихих людей», проведённые в Азове по поручению Баязета II, зачистка донских степей от «иных казаков» войсками крымского хана несколько обезопасили поездки по степным шляхам.
   Учитывая, что среди названых азовских казаков были не только татары, но и два «турчанина», и даже толмач азовского шубаши, можно ли называть «казаков Озовских» потомками некоего древнего «казацкого народа»? Ответ очевиден. Не были они и низшим разрядом татарского войска. Совершенно очевидно, они являлись наёмными людьми на службе у Азовского шубаши (скорее всего, свою долю в этом деле получал и Кафинский паша) и занимались древним отхожим промыслом «казакованием».
   У В. И. Даля: «Казакова́ть, наездничать, жить казаком… Каза́ковать, сражаться, биться с кем то. (арх. Оп)… Каза́чить нвг., каза́чничать твр., батрачить, батраковать, жить у кого – либо в работниках по найму». [942 - Даль. Т. 2. Стр. 177.]
   В Словаре русского языка XI–XVII веков АН СССР: «Казаковати (козаковати). Вести образ жизни вольного казака, бродить, кочевать; совершать лихие набеги. Сибирское царство взяли, а царь Кучюм убежал в поле и ныне казакует на поле. Посольство Васильчикова… 1594 г. А которые, государь, люди новые приходят к нам на Дон с Руси, и из Литвы и из ыных земель козаковать, и мы… им зопас доем ис тое ж козны. Дон. дела… 1654 г. Поехал в чистое поле гуляти козаковати. Уруслан… XVII в. [943 - Словарь АН. Т. 7. Стр. 16.]
   Здесь, возможно, стоит упомянуть и тюркское слово каза́кать. У В. И. Даля: «Каза́кать (каз, татар., гусь), гага́кать, кричать гусём. [944 - Даль. Т. 2. Стр. 176.] Не знаю, случайно ли это, но до сих пор военных наёмников называют «серыми» или «дикими гусями». Наверное, здесь всё-таки существует некая глубинная связь, ирландских солдат, покидавших родную землю в поисках лучшей доли тоже ведь можно назвать изгоями.
   Казакованье было весьма прибыльным делом, высокодоходным бизнесом, как сказали бы сейчас. Грабежи посольств в этом бизнесе были скорее исключением, поскольку в большинстве случаев заканчивались для нападавших печально. Гораздо более привлекательным и безопасным было нападение на многочисленных степных охотников (зверопромышленников) русаков, татар, черкас: пушнина высоко ценилась на восточных рынках. Грабёж купеческих караванов, чабанов и табунщиков, земледельческих оседлых поселений (ими были русские пограничные деревни) также приносил неплохой доход. Но основную прибыль, как уже упоминалось, приносила торговля людьми. Не только дети, девушки или молодые женщины, но и крепкие здоровые мужчины пользовались на восточных невольничьих рынках высоким и устойчивым спросом.
   Казаки в Азове не получали твёрдого жалованья, наоборот, по сложившейся с древности традиции, они выплачивали руководству города процент от степной добычи. Доступные нам исторические документы не сохранили размер казацкого сбора, взимаемого руководством Азова, но сохранилось свидетельство о величине налога с военных доходов, который в конце XVI века платило Крымское ханство Турции. Английский посол Джильс Флетчер, приезжавший в Москву к царю Федору Иоанновичу в 1588 году в сочинении «О Русском Государстве» сообщал, что крымцы отдают в казну турецкого султана 10 % от военной добычи:
   «…В Крымские Ханы обыкновенно избирается один из дворян, назначаемых Турецким Государем, и этим путём Турки дошли наконец до того, что Крымские Татары отдают им десятуючасть своей добычи, приобретаемой войною с Христианами». [945 - Флетчер. Стр. 68.] Можно предположить, что где-то в этих же пределах платили дань со своей добычи и азовские казаки в начале упомянутого столетия.
   Совместно с казаками-азовцами лихим промыслом в Диком Поле занимались и казаки-ордынцы. Кем были они, например пресловутые «ординские татарове Саиндый да Карачя Багатырь», участвовавшие в разгроме посольства Федора Ромодановского в мае 1501 года на реке Орель? Вопрос, что называется, интересный. Особенно любопытно то, что упомянутые ордынцы принадлежали к тюркской знати, о чём свидетельствует термин «Багатырь». А это обстоятельство противоречит самому понятию казак как «изгой».
   Багатырь, богатырь, богатур, начальник войска, воевода (у восточных народов). [946 - Словарь АН. Т. 1. Стр. 62, 259.]
   Батырский, прил. Богатарский… Батырь, Батур, Баатыр. Почётный титул военачальника. [947 - Словарь АН. Т. 1. Стр. 80.]

   Логично было бы предположить, что упомянутые в царской грамоте знатные татарские воины были частью Большой Орды, поскольку её улусы постоянно присутствовали в донских степях и имели на Дону многочисленные угодья и даже укреплённые городки. Вспомним, именно против донских золотоордынских крепостей Менгли-Гирей планировал совместный с Иоанном III Васильевичем поход летом 1501 года: «Твои люди многие своим делом Доном в судех ходят, а недруг на Дону крепость чинит… И нынеча по нашим речем, как мы приказывали, борзо наспех рать на пособ пошлешь на наших недругов, на Ахматовых детей, помоля Бога сем путем рука наша выше будет». [948 - ПДК. Т. 1. Стр. 361.] Вспомните, здесь, на Северском Донце, на одном из своих обжитых зимовий, в 1481 году ногаями был убит хан Ахмат. Именно на Донце, в новой крепости у устья реки Тихая Сосна, в августе 1501 года Большая Орда оборонялась от войск хана Менгли-Гирея. [949 - ПДК. Т. 1. Стр. 367–368.]
   Донские угодья золотоордынцев не пустовали ни летом, ни зимой. Так, ещё в январе 1493 года здесь произошла стычка между отрядами союзников, конной группой Мамышека – царевича, посланного Менгли-Гиреем «воевать» Большую Орду, и станицей московских мещерских казаков (касимовских татар) под командой некоего Курчбулат-улана. Мещерские казаки силой отобрали у крымцев богатую добычу:
   «Мегли-Гиреево слово. Великому князю, брату моему, поклон… Мамышек царевич шодши к Ших-Ахмету да к Сеит Махмуту; ино шли черкаских князей с поминки, которые шли поминки их поимал, а послов побил, и куны их поимал, и ординских людей бобровников поимавши, вёл их с собою перед Азовом два человека изымали, одного познал, Василем зовут, и Василь Мамишека царевича познал. И Мамишек царевичь спросил Василя: что ходите, молвил? Мещерские есмя казаки, послал князь велики Иван в вулусы языка добывати… А у казаков Курчьбулат улан в головах…
   А что взятое то у Мамишек царевичя, что яз дал ему пансырь, шолом, да тегиляй, да сабля, да 9 голов черкаского полону, да 60 да 8 бобров, да 100 коней, да 3 верблюды, да осминадцати человек сагадаки и сабли и платье… Тем казаком крепкое своё слово накажи, вдругие бы таких дел не чинили; крепко дело сделай». [950 - ПДК. Т. 1. Стр. 175–176.] Незадолго до этого имел место обратный случай, крымский отряд ограбил в степи московских казаков. Правда, такие инциденты были единичны и оперативно разрешались руководителями Москвы и Крыма.
   Как видим, исторические документы сохранили реальные свидетельства того, что у Большой (Золотой) Орды имелись на Дону или его притоках свои исконные угодья, где велась добыча бобра, выпас многочисленных отар скота и табунов лошадей. Скорее всего, существовали и рыбные ловли. Здесь у Орды были старинные зимовья и укреплённые городища. Однако, живя рядом с Азовом, участвовать в совместных с азовскими казаками походах золотоордынские воины не могли по одной простой причине – Большая Орда была серьёзным врагом не только Москвы и Крыма, но и Константинополя. Турецкий султан принимал участие в борьбе против Орды хана Ахмата и координацией военных шагов Крыма, и конкретными действиями. Казаки, посылаемые из находящегося под его протекторатом Азова, скорее всего, были нацелены как раз на борьбу с Большой Ордой.
   Кем же тогда были казаки-ордынцы, союзники и соратники казаков азовских? Подсказкой могут послужить имена этих татарских воинов. В мае 1501 года на реке Орель пресловутый Карача Багатырь участвовал в нападении на московское посольство. 22 июня 1538 года к Иоанну IV Васильевичу приезжал посол от Кошум Мырзы из Ногайской Орды, имеющий то же имя. Этот «Карача Багатырь» был уже в возрасте и, кроме посольских поручений, имел важное личное дело. Он ходатайствовал перед Иоанном Грозным об освобождении своего сына, «паробка Кошлева сына Карача», попавшего в московский плен во время одного из набегов. [951 - Переписка Иоанна IV Васильевича с Ногайской ордой. Древняя Российская Вивлиофика. Ч. VIII. С. – Петербург. 1793. Стр. 43, 47.] Скорее всего, в обоих случаях речь шла об одном и том же человеке.
   Азовцы и Ногайцы? Вот это уже очень похоже на правду. Совместные набеги азовских и ногайских казаков отмечены и в русских летописях, и в дипломатических документах, причём не только в XVI, но и в XVII столетии. Откуда же взялась в степях, прилегающих к Волге, Дону, а иногда и к Днепру, Ногайская орда? Чтобы не допустить ошибки, обратимся к специалистам. Процитируем отрывок из монографии Е. В. Кусаиновой «Русско-ногайские отношения и казачество в XV–XVII веке»:
   «Ногайская Орда берёт свои истоки от Мангытского юрта, кочевавшего в конце XIV в. к востоку от Яика… окончательное оформление Ногайской Орды происходило в 1470–1480-х гг., в течение которых мангытские племена боролись за свою независимость с Сибирским ханством.
   В этот период ими было заселено междуречье Волги и Яика, а г. Сарайчик в низовьях Яика стал столицей Орды. Из источников видно, что возглавлял ногайские улусы хан Аббас, но признанным лидером в Орде стал мурза Муса – правнук Едигея… По сути дела эта Орда расценивалась другими татарскими ханствами как объединение, не вписывавшееся в традиционную схему организации государственной власти, а значит, не имевшее право претендовать на золотоордынское наследие». [952 - Е. В. Кусаинова. Русско-ногайские отношения и казачество в XV–XVII веке. Волгоград. 2005. Стр. 20–21.] Перейдя Волгу и Дон, ногайские мурзы дерзнули напасть на Большую Орду, поднять оружие на потомков самых знатных родов, Чингизидов. Многочисленная ногайская конница была в то время внушительной военной силой и столкновение это для золотоордынского хана Ахмата оказалось роковым.
   За время долгого скитания по Дешт-и-Кипчаку ногаи, состоявшие первоначально из мангытских родов, впитали в себя множество кипчаков: половцев и торков (ряд исследователей так и называет эту орду – средневековые кипчаки). В связи с именем половцев в памяти всплывают и другие потомки печенегов – поросские пограничные вассалы, Чёрные Клобуки (каракалпаки). Вспоминается и популярная версия появления каракалпаков на севере Узбекистана (где сейчас существует автономная республика Каракалпакстан), в Хивинском оазисе, Ферганской долине, а также в Казахстане. Эта теория связывает начало формирования каракалпакского этноса с выделением во второй половине XVI столетия Алтыульской орды из орды Ногайской. Если теория о том, что Каракалпаки – Чёрные Клобуки пришли в Казахстан и Узбекистан с улусами Ногайской орды, верна, прослеживается интересная линия, связанная с древней историей Приднепровья.
   Однако вернёмся к ногаям. Ногайские улусы очень часто называли ордой казацкой, а её конников казаками. Процитируем выдержку из монографии (докторской диссертации) «История Ногайской Орды» известного российского историка-востоковеда Вадима Винцеровича Трепавлова:
   «…Номинальный ранг подвластных Мусе территорий был неизмеримо ниже даже самых слабых и ничтожных владений, во главе которых стояли Чингисиды. Летописи рассказывают, что в 1481 г. на Большую Орду двинулись Ибак, Муса и Ямгурчи, «а с ними силы пятьнадесять тысящ казаков»… Значит, жители Мангытского юрта (а именно из них состояла в основном та рать) расценивались как «казаки», т. е. изгои, оторвавшиеся от родных улусов, как объединение, не вписывавшееся в традиционную схему организации государственной власти». [953 - Трепавлов. Стр. 110.] Такая оценка Ногайской орды подтверждается достаточно большим количеством исторических документов. Вспомним извлечение из бумаг Астраханского архива:
   «И пришедчи де те нагайские татаровя учали кочеват(ь) под Астарахан(ь)ю на Крымской стороне… и прозвали себя те нагайские безжонные татаровя по своей татарской речи казаками. Астрах. а., № 1520, сст. 2. 1643 г.». [954 - Словарь АН. Т. 7. Стр. 15.] Или, например, отрывок из донесения московского посла в Крыму от 19 июня 1515 года:
   «А сю запись прислал Василей Коробов в грамоте… Карачюра, взяв у Менли-Гирея царя грамоту, да ходил с сыном в Нагаи женитись, пошол из Крыму тому пять лет; а Магмед пошол из Крыму, коли царевичи ходили Черкас воевати, да в Азове годовал, да ходил в Нагаи казаковать, да стался с Карачюрою и пошол из Нагай с ним о Велице дни». [955 - ПДК. Т. 2. Стр. 144.] Согласитесь, фраза «ходил в Нагаи казаковать» достаточно ярко характеризует не только ходившего на «заработки» крымского воина Махмеда, но и саму Ногайскую Орду. Вот ещё один пример. 5 ноября 1520 года великий князь Василий III Иоаннович получил письмо руководителя города Азов (бургана Азовского), доставленное гонцами московского посла Бориса Яковлевича Голохвастова:
   «А се грамота из Азова от Бургана Азовскаго. Государю великому князю Василью Ивановичу всеа Русии белому царю норовник твой и слуга Дездерьбурган ага Азовской низко челом бьёт…
   …Да из Нагаи прибежали к Азову два мурзы ногайских и с женами, а третьяго поимали азстороканскый, да и улусы поимал казатцкы Шигим мурзу». [956 - ПДК. Т. 2. Стр. 671–672.] Как видим, в этом письме азовский бурган прямо называет ногайского Шигим Мурзу казацким мурзой. То есть, кроме азовских казаков-козаков, представлявших собой разношёрстную, хотя и достаточно боеспособную, кампанию наёмников, с конца XV столетия в степях между Волгой, Доном и Днепром появляются ещё одни казаки – Казацкая орда, ногаи. Их конница была многочисленна и неоднократно испытана в условиях стремительных степных боёв.
   Но на этом перечень казаков, кочующих по просторам Дешт-и-Кипчак не заканчивался. В начале XVI столетия на левобережье Волги появилась ещё одна Казацкая орда, которая начала теснить уже самих казаков-ногаев. 9 июля 1519 года из Азова в Москву, к великому князю Василию III Иоанновичу прискакали гонцы от Бориса Яковлевича Голохвастова, возглавлявшего московское посольство в Константинополь (Царьград), к султану Селиму I Грозному. Путь посольства Бориса Голохвастова в Турцию пролегал по реке Дон, через Азовское и Чёрное моря, с остановкой в городах Азов и Кафа, где московские послы традиционно обязаны были собрать свежую информацию о военно-политической обстановке, складывающейся в Крыму и южных степях. Обстановка была тревожной:
   «Лета 7027 (1519), Июля 9 день, из Азова прислал Борис Голохвастов с казаки с резанскими… Государю Великому Князю, Василью Ивановичу, всеа Русии… О Нагаи, сказывают, Посол приходил от Шигим Мурзы к Крымскому, Шакурча Баев сын, а приходил, сказывают, с тем, что им тесно от Казатцкой орды. И Царь послал своего посла, Аликеча Тотарова сына, с тем, коли хотите перелести на сю сторону Волги, да станем беречися от недругов с одного». [957 - А. Г. ЧИОИДР. 1847. Год 3. Кн. 4. Стр. 91–92.] Нельзя сказать, чтобы ногаи были ближайшими союзниками Москвы, но они не были и заклятыми врагами. Отношения были сложными, двойственными, как это обычно бывало на Востоке, впрочем, такие же отношения были и среди самой ногайской знати. Приход же новой силы, Казацкой орды, менял всю устоявшуюся систему взаимоотношений на юго-восточной московской границе, поэтому посол Борис Голохвастов был особенно внимателен. Вслед за первым донесением посла последовала депеша из города Кафы:
   «Лета 7028 (1520), Ноября 5 день, ис Кафы прислал Борис Голохвастов грамоту… Государю Великому Князю, Василью Ивановичу, всеа Русии…
   Да был, Государь, у нас в Кафе Бахтиаров Мурзин человек, Оттманом зовут, а у него дуван. Сказывал нам, Государь, тот Бахтиаров человек, что Нагаем пришла теснота от Казацкой орды. И полезли было на сю сторону Волги, и Царь их Азстороканской не пустил, коли хотите полести на сю сторону Волги, и вы возмите с нами мир, да Посла нам Крымского дайте, и Нагаи, Государь, с Азстороканским мир учинили, и Посла, сказывают, Крымского Азстороканскому дали, Аликича Тотарова». [958 - А. Г. ЧИОИДР. 1847. Год 3. Кн. 4. Стр. 92.] Натиск Казацкой орды не ослабевал, и весной 1521 года турецкий султан Сулейман I Великолепный получил письмо крымского хана Махмед I Гирея (старшего из восьми сыновей Менгли-Гирея). Действия казаков вызывали тревогу в Крыму, поэтому хан не смог выполнить поручение Сулеймана I, не выступил в поход на Польшу:
   «На землях, которые населены народом ногаев и которые мы недавно подчинили, обосновалось многочисленное племя под названием «казак» во главе со своим ханом. Оно поселилось и утвердилось там и ныне пристально наблюдает за нами. Если мы предпримем поход в страну короля, то оно объединится с ханом Хаджи-Тархана, который тоже является нашим давнишним врагом, и разорит нашу страну». [959 - Трепавлов. Стр. 160.] 2 апреля 1525 года гонцы привезли в Кремль новые вести. Крымский посол Иван Колычев сообщал великому князю Василию III Иоанновичу:
   «…Марта третий приехал, государь, от Нагай перекопские люди человек с триста. А сказали, государь, царю: нагайские деи животина вся на сеы стороне Волги. Да и мурзы, деи государь, мелкие многие на сю сторону Волги перелезли. А оттоле, деи государь, теснят их казаки. А нагаи, деи государь, с Азстороканью в одиначстве…». [960 - ИК. Стр. 66.]
   Экспансия Казацкой орды остановилась внезапно – в бывшей столице Ногайского ханства, в городе Сарайчуке, умер могущественный правитель хан Касим. Новый хан Тахир, племянник Касима, оказался руководителем слабым, и степная казацкая империя стала рушиться на глазах. Чаша весов качнулась в другую сторону, началась ногайская Реконкиста. Под ударами ногаев казацкие улусы уходили на юго-восток, в казахские степи. [961 - Трепавлов. Стр. 161.] Но даже несколько лет спустя, при новой расстановке сил, они всё ещё представляли серьёзную военную силу. 2 мая 1535 года посланный в Ногайскую орду Данила Губин сообщал:
   «Государю великому князю Ивану Васильевичу всеа Руси…
   А сказывают, государь, казаки сильны, и колмаки им передалися, и Ших Мамай и Исуп и иные мырзы, кои с ними кочюют, стоят в заставе за Яиком на реке Еме всю зиму, берегутся от Казатцкой Орды. А Кошум мурза, и Мамай мурза, и Исмаил мурза, и Келмагмет и Урак и все мелкие мурзы, собравши людей сказали, пошли черкас воевати. А они, государь, стояли в заставе, от Крыму береглися всю зиму…». [962 - ИК. Стр. 67.]

   Однако и на этом перечень казаков, кочевавших по просторам Дешт-и-Кипчак не заканчивался. Мы с вами знаем, что, кроме азовцев и конников двух степных казацких ханств, на этих просторах промышляли ещё одни казаки – воины расположенного на реке Кубань Черкасского государства. Помните описания «диких черкас», «рыскающих» в степях у Дона и Днепра, сделанные монахом доминиканского ордена Жаном де Люком и венецианцем Иосафатом Барбаро? Те черкасы как раз и занимались древним промыслом – «казакованием». Достаточно часто они нанимались и на военную службу к тем или иным владыкам, например к ханам Большой Орды. В частности, как сообщали летописи, они участвовали в известном походе хана Ул у – Махмета на Московское царство в 1445 году:
   «Тое же весны царь Махметь и сын его Мамутяк послали в Черкасы по люди, и прииде к ним две тысячи казаков и, шедше, взяша Лух без слова царёва, и приведоша полону много и богатьства…». [963 - ПСРЛ. Т. 23. Стр. 151.] Позже мы видим казаков-черкас на службе у султана города Кафы. Из сообщения крымского посла Ивана Мамонова 23 июля 1501 года:
   «А турского нынеча сказывает во Царигороде; а сын турского Махмет салтан кафинской сее весны посылал ратью людей своих на Черкасы триста человек, да двесте человек Черкас с ними ж ходили, которые у кафинского служат; а царёв Муртозин сын с Азовскими казаки с ними ж ходил вместе на Черкасы; и Черкасы Турков всех да и Черкас тех кафинского салтана людей побили; а Муртозин сын утёк, а людей у него многих побили…». [964 - ПДК. Т. 1. Стр. 353–357.] Служили черкасские казаки в войсках турецкого султана, где считались отменными бойцами, служили у крымских ханов и, конечно, у великих князей московских. Читая дипломатическую переписку Москвы и Крыма XVI столетия, то и дело встречаешь черкас, доставлявших срочные дипломатические депеши и в Крым, и в Москву, упоминаются они и среди посольств обоих государств.
   Кроме черкас, и в Крымском ханстве, и в Московии были свои многочисленные группы казачества. В исторических документах очень часто упоминаются московские мещерские или рязанские казаки. Был ли Мещерский городок (Касимов) осколком империи Чингизидов, таким же, как Казанское и Астраханское царства, вошло ли это царство в Московское государство на правах автономного юрта? Или татарские князья получали этот русский удел для «кормления» на тех же условиях, что и остальные московские князья? Вопросы эти вызывают до сих пор жаркие споры. Например, такой авторитетный востоковед, как академик Владимир Владимирович Вельяминов-Зернов (1830–1904 гг.), посвятивший этой теме специальный труд «Исследование о Касимовских царях и царевичах», прямо называл Мещерский городок Касимовским ханством. [965 - Вельяминов-Зернов. Т. 2. Стр. 434.] С другой стороны, тот же Вельяминов-Зернов писал в своём «Исследовании»: «…Касим получил Городец не позже 1456 г. – тотчас по выезде в Россию в 1446 г. едва ли – значит, около 1452 г., немного ранее или немного позже». [966 - Вельяминов-Зернов. Т. 1. Стр. 33.] При попытке найти ответ на этот вопрос не следует забывать, что немалое количество других татарских князей входило в элиту Московского государства, они в разное время, по воле великого князя, управляли многими русскими городами и уделами. Мещерский городок не являлся исключением. Собственно касимовская династия царей состояла всего из двух человек, самого хана Касима и его сына Данияра. Ориентировочно, в 1486 году хана Данияра на Мещерском городке сменил (и не по своей воле) представитель совсем другого знатного рода, бывший крымский царь Нордоулат-Гирей, брат знакомого нам хана Менгли-Гирея. [967 - Вельяминов-Зернов. Т. 1. Стр. 90.] Нордоулат после династической распри вынужден был бежать из Крыма в Литву, это вызывало тревогу у его брата хана Менгли, который обратился за помощью к Иоанну III Васильевичу. Великий князь постарался решить вопрос быстро и эффективно (помните его письмо хану Менгли?):
   «Князь велики Иван челом бьёт. Князь велики послал видети твоё здоровие, волного человека…
   Князь велики велел тобе говорити: нынеча еси ко мне ярлык свой прислал да и с своими послы еси приказал… о своей братье о царех о Нурдовлате да о Айдаре, что недруг твой король взял их к собе и держал их в своей земли на Киеве, а на твое лихо; и мне бы твоего для дела оттоле их к собе взяти. И яз их к собе взял твоего для дела, а держу их у собя и истому своей земле и своим людем чиню тобе деля». [968 - ПДК. Т. 1. Стр. 17–18.] Приблизительно в 1496 году правителем Мещеры (князем Городецким) был назначен сын Нордоулат-Гирея, царевич Сатылган. [969 - Вельяминов-Зернов. Т. 1. Стр. 144.] Сам хан Нордоулат, видимо, тяжело заболел и вскорости скончался.
   Сентябрь 1503 года. Из инструкции московскому послу в Крым боярину И. И. Ощерину: «А се говорити от великого князя Менли-Гирею царю Ивану наодине. Князь велики велел тебе говорити… а брата, господине, твоего не стало, и яз, господине, слышел, что князь велики хочет его жаловати, дати ему то место, где отец его был». [970 - ПДК. Т. 1. Стр. 488–491.] В действительности в это время Сатылган-Гирей уже был фактическим правителем отцовского юрта. Ещё в 1491 году он возглавлял войсковую группу московской конницы во время похода на Большую Орду. Из письма Иоанна III Васильевича к хану Менгли-Гирею от июня 1491 года, копия послу Василию Ромодановскому:
   «От великого князя Ивана Васильевичя всея Руси князю Василью Ромодановскому… яз Саталгана царевичя послал на поле с уланы и со князми и со всеми казаки, да и русскую рать; а в воеводах есми отпустил с русскою ратью князя Петра Микитича да князя Ивана Михайловичя Репню-Оболенских; а людей есми послал с ними не мало; да и братни воеводы пошли с моими воеводами и сестричичев моих резанских обеих воеводы пошли. А в Казань к Ахмет-Аминю царю послал есми брата твоего князя Ивана, а велел ему есми итти с казанскою ратью вместе наезжати Саталгана царевича.
   И царь Махмет-Аминь писал ко мне в своей грамоте, что рать свою на поле послал, да и брат твой Иван писал ко мне, а отпустил своих воевод, Абаш улана да Алъякши князя, да Бедыря князя Алтышова сына, да Усеин Кенегеся князя, да Иделека князя, да Каныметя князя Итакова брата, да Имирь мурзу Садырева брата, да Уразлы князя, да Шагалака князя, да Акчюру князя Аязова сына, да Кишкилдея князя, да Бурнака князя, да с ними послал двор свой; а вышли из Казани июня месяца в осмы день. И ты бы царю про тех князей сказал. Да послал есми к Менли-Гирею царю свою грамоту, и яз с тое грамоты послал к тебе список». [971 - ПДК. Т. 1. Стр. 116.] Напомню, хан Махмет-Аминь, отправивший в поход не только кадровых воевод, но и весь свой «двор», был назначенцем Москвы на казанском троне, приёмным сыном того же Менгли-Гирея. Военная судьба изменчива, а у князей Городецких судьба была военной. В 1505–1506 годах на Мещерское княжение становится ещё один сын Нордоулат-Гирея, царевич Джанай. Случилось это вероятно в связи со смертью его брата, князя Сатылгана. [972 - Вельяминов-Зернов. Т. 1. Стр. 210.]
   Упомянутые князья, незаслуженно забытые: отец и сыновья рода Гиреев заслуживают добрых слов и светлой памяти. Им выпала нелёгкая ноша защиты южного московского пограничья (а значит, спасение множества жизней) в самое тяжёлое время, в период военной реформы русского войска, создания московской поместной конницы. Хан Нордоулат и его сыновья, Сатылган и Джанай, не только приложили руку к становлению русской кавалерии, совершенствованию её боевой выучки, превращению её в грозную военную силу, сверкающую полированной бронёй, но и лично возглавляли дальние степные походы, участвовали в жестоких сечах с многочисленными врагами.

Глава 32
Днепровские казаки

     Ой, по полю, по полю Килийскому,
     По тому ли большаку ордынскому,
     Ой, там гуляет казак Голота:
     Не боится ни огня, ни меча, ни топкого болота.

Малороссийская дума

   Так же, как по всей территории Великой Степи, казаки существовали и на западной границе Дешт-и-Кипчак, в Литовском государстве. Первые упоминания о них в исторических документах относятся к началу XVI столетия. В подтверждение сошлёмся на одного из корифеев украинской «козакологии» Дмитрия Эварницкаго, так именовал себя в царское время небезызвестный для жителей Днепропетровска «академик» Д. И. Яворницкий, автор трёхтомника «История запорожских ко заков»:
   «В 1503 году становятся известными черкасские козаки и ко заки князь – Димитрия. Те и другие составляли уже иррегулярное войско в Литве; они организованы были по мысли правительства для защиты границ Литвы от набегов татар и состояли в ведении так называемых старост, т. е. управителей областей, городов и замков государства. Такие козаки набирались самими старостами и нередко прозывались именами или фамилиями самих же старост: козаки князь Димитрия, козаки князь Ружинскаго, козаки Мировицкаго. В это же время становятся известными особыя роты или военные отряды в козачьем быту: так, под 1503 годом польский хронист Пясецкий упоминает о Щуровой козачьей роте в городе Черкасах». [973 - Эварницкий. История. Т. 2. Стр. 9.] Описание достаточно яркое и академически строгое. Фразы будущего сталинского академика «иррегулярное войско в Литве», «организованы были по мысли правительства для защиты границ» не позволяют сомневаться, что запорожские иррегулярные козачьи роты (!) (прямо-таки альпийские стрелки) уже в начале XVI века были важнейшей, а может быть, и единственной военной силой, защищавшей границы Польши-Литвы от татарских набегов.
   Первое, что смущает в этом безапелляционном заявлении автора, название воинских подразделений, созданных «по мысли правительства для защиты границ Литвы», – иррегулярные казачьи роты. Само это словосочетание у человека, хотя бы понаслышке знакомого с военным делом, употребляемое в отношении днепровских козаков вызывает удивление. Чтобы разобраться, в чём тут дело, откроем первоисточник, на который ссылался господин Эварницкий, один из официальных документов Великого Княжества Литовского от 1503 года:
   (Сей документ значится между предъидущим, состоявшимся в Вильне апреля 4 дня, индикт 6-ой, и последующим, состоявшимся в Вильне 7011 (1503) года января 4 дня, индикт 6-ой.)
   Список вещей, отнятых Сеньком Полозовичем, Наместником Черкасским, у козаков Черкасских, которые пограбили эти вещи у купцов; а также опись вещей, конфискованных Наместником после смерти козака Митенка, неоставившаго после себя наследников.
   «Господарь, его милость на память казал записати, што Сенко Полозович его милости речей дал, што у Козаков Черкаских побрал, у князя Дмитриевых козаков на имя: у Душбекенича, а в Мандрики, а в Минки лицом повыймал есми; у Щуровы роты перекрали тых купцов. Охматовы речи: шесть шуб белинных брушщатых, а семый торлоп бручатый же белиный, а пятери лисии ножчатыи бланы, а шесть локоть сукна цвикольскаго; Щуровы роты козак умер Митенко, а после того козака на мене, на город пришлы отумерлые речи: двадцать чотыри локти сукна трицкого черленого, а семнадцать камней дорогих, а перло великое, а две пугвицы золотых, а чотыри жемчужки маленких; а тыи отумерлые речи у Митенково бурсника, на имя у Каленика, у козакаж, а после Митенка побрал есми на себе, на город, как же того обычай есть, тыи отумерлые речи хто ближнего не мает, приходят на наместника Черкаского. Двадцать и чотыри локти сукна роздавал есми слугам на однорадки, а камене все и перла дал есми самому господару великому королю у руки». [974 - Акты о козаках. Т. 1. Стр. 1–2.]
   Документ этот действительно подтверждает существование в городке Черкассы в 1503 году по крайней мере двух групп казаков. Однако даже при самой буйной фантазии в нём трудно найти хотя бы намёк на то, что они являлись частью литовского войска и организованы были «по мысли правительства для защиты границ Литвы от набегов татар». Как видим, здесь речь шла всего-навсего о лицах, обворовавших некоего купца Охмата и о так называемой «зауморщине», взятии в казну города Черкасс имущества умершего козака Митенко. По сути, подобные измышления – обычный подлог, оставим его на совести господина Эварницкого, весьма «вольное» отношение к историческим фактам характерно для большинства произведений данного автора. И ещё. Князь Димитрий, чьи козаки в 1503 году были задержаны в Черкассах, вовсе не был запорожским князем – атаманом Дмитрием Вишневецким, как об этом с большим апломбом пишут на неких электронных ресурсах излишне впечатлительные лица. С большой долей вероятности можно говорить о том, что этим князем являлся киевский воевода Дмитрий Путятич, которого упоминал в 1499 году в своей грамоте Киевскому войту и мещанам великий князь литовский:
   «1499 Мая 14. Уставная великокняжеская грамота Киевскому войту и мещанам, о воеводских доходах.
   Сам Александр, Божьею милостью великий князь Литовский, войту места Киевского, бурмистром и радцом и всим мещаном. Жаловал нам очевисто на вас воевода Киевский князь Дмитрей Путятич, штож которыи вряды и пошлины городскии первыи воеводы заведали, и тыи вряды роздавали и пошлины биривали на город; ино, как есмо дали вам право Немецкое, и вы дей тыи вси вряды и пошлины городскии за себе забрали…»
   Чтобы понять, чем занимались в Черкассах киевские козаки, прочтём дальше эту великокняжескую грамоту, а именно ту её часть, в которой киевляне уличались в уклонении от уплаты налогов, устанавливался целый перечень городских сборов, в том числе регламентировалось налогообложение днепровских козаков:
   «…Теж которыи козаки з верху Днепра и с инших сторон ходять водою на низ, до Черкас и далей, а што там здобудуть, с того со всего воеводе десятое мають давати; а коли рыбы привозят, з верху, або з низу, просолныи и вялыи до места Киевского, тогды мает осмник воеводин то осмотрети и обмытити, и мает на город взяти от бочки рыб по шести грошей, а от вялых рыб и свежих десятое. А коли привезуть до места Киевского рыбу свежую, осетры, тогды не мают их целком продавати, олиж мусить осмник от каждого осетра по хребтине взяти, а любо от десяти осетровдесятого осетра». [975 - АЗР. Т. 1. Стр. 194.] Процитированная грамота свидетельствует, что ещё в 1499 году киевские козаки ходили водою «на низ, до Черкас и далей», при этом уплачивая дань литовскому воеводе Дмитрию Путятичу. А скромная фраза «што там здобудуть» относилась не только к рыбному промыслу, но и к другим занятиям, которые назывались знакомым нам словом «казакование» – угону скота, грабежу зверопромышленников, татарских кочевий, купеческих караванов. Со всей этой добычи в городскую казну платилось 10 %.
   Совершенно очевидно, что такие молодцы, занимавшиеся в XV – середине XVI столетия отхожим промыслом и платившие городским старостам определённую пошлину за своё занятие, не могли одновременно быть и наёмной военной силой на службе правительства. По сути эти киевские казаки являлись прямой аналогией казаков азовских, занимались одинаковым делом, платили примерно одинаковую дань, были пёстрым сообществом вольных добытчиков.
   Но, может быть, на страже границы стояли казаки города Черкасс? Давайте проверим. Документы литовского государства, сохранившиеся в архивах с тех времён это сделать позволяют. Откроем роспись королевских пограничных замков на 1552 год:
   «З росказанья Господара его милости, Короля и Великого князя Жикгимонта Августа, попись замков его милости Украинъных. Лета от нароженья Божъего 1552, месяцов Февраля и Марта.

//-- ЧЕРКАСЫ. --//
//-- За держанья пана Ивана Хрщоновича, --//
//-- Замок. --//
   Замок Черкаский от трёх годов людми добродеревцы т. е. Волощаны поднепръскими верховыми, справою деръжавъцы Могилевского, некгды Федора Баки, рублен, з дерева соснового отесиваного, не облепълен…
   Гера замъковая а перекоп. Стоит замок тот Черъкаский на горе Днепровой, от Днепра болонем три перестрелы з лука…
   Мост. Мост перед замком на палях утлый, нахилилъся а потребует мост тот перенесенья на иншую сторону…
   Живность. В житнику там в замку господарском нет бочек. А староста взял жита того собе, а инъшое роздал позычкою – всего 27 бочек. А припроважено жито тое з Бобруйска недавно з дворянином Выйшейтравкою. Там же в житнику круп овсяных бочок 23, а речишъных полъдевяты бочки.
   Пушкари. Пушкар, на имя Ворона, родом з Менъску, жонатый, коваль и стрелец з дел добрый, порохи робить, дела оправдуеть и знову ручницы ковати умеет, а береть с скарбу господаръского на год по 15 коп грошей, а сукна лунъского 7 локоть. Мешкает теж там в Черкасех тепер без службы; пушкар тамошный давный немец, жонатый, Томас Козел, который бирал по томуж, а давал на год по 30 куль каменъных…
   Сторожа замковая. Сторожи в замку бывають два, а стерегуть и кличуть у ночи на вежах, а в день воду а дрова носять и инъшии послуги там в замку чинять, а наймуеть сторожив до замку староста с пенязей селиковщины, што мещане складають на то з дому каждого на год по два гроша, яко нижей описано есть. Нижли теперь драбы замку стерегуть и кличуть за тот даток, который з скарбу государского беруть.
   Сторожа острогова. В остроги сторожи: у ворот один у вер ховых, а другий у низовых, наимують сторожов тых мещане и боя ре, складаючи на них особно з дому каждого, так з бояръского, яко з мещаньского на год по грошу, да жита по чверти, то есть по третей части солянки.
   Сторожа польная. На поли сторожу деръжати повынни, складаючися теж на то вси так бояре, яко мещане часов потребных, кгды на пашни выходять, або кгды ся выстерегають людей неприятельских. А мевають сторожу польную на местъцах урочистых: на Тясмени у Чигирина в осми милях от замку, на Голом Тясмени пять миль от замку, на Рдне 5 миль, у Сугарева кургана 6 миль, у Великого кургана 3 мили, на Мостищах 3 мили, на Мошнах 3 мили, або инъде, где бы потреба указывала…
   Служба з бояр а з мещан. Повинни Черкасъцы бояре служити конъно, збройно и ездити с старостою, обо и без старосты с служебниками его против людей неприятельских и в погоню за ними. А хотяб и небыло слуху о людех неприятельских, одънакъже, для осторожности от них повинни бояре с старостою, або с слугами его ездити на поле раз, и два, и три на лето. А мещане, иж подачки на замок и на подыймованье послов дають, про то не повинни ездити на поле алиж с самим старостою…». [976 - Архив ЮЗР. Ч. VII. Т. 1. Стр. 76–82.]

   Как видим, основной военной силой Черкасс середины XVI сто летия были совсем не днепровские казаки, а литовская знать – бояре и средний городской класс, мещане. Продовольствие завозили из Бобруйска, а сама крепость была срублена силами «деръжавъцы Могилёвского Фёдора Баки».
   Наиболее важные крепостные военные специалисты того времени – пушкарь Ворона родом из Менска (современный Минск) и давний тамошний «немец» (вероятно, чех) Томас Козел также не были козаками. Два человека сторожи остроговой и два сторожи замковой роспись прямо называла «драбами», что в польском языке того времени означало кадровых военных, пехотинцев: Drab – пеший солдат. [977 - Шмид. Стр. 77.] В качестве польной сторожи, бдительно дежурившей в урочищах и на курганах, и военной силы, участвовавшей в отражении неприятеля выступали городские бояре и мещане, которые были свободными людьми и козаками называться не могли по определению.
   Интересно взглянуть на список мещан – основных жителей города Черкассы 1552 года:
   «Мещане. Рядом тым, яко седять, почовши от ворот нагорных: Иван Воротный, тот вороти заведает, и стережеть, береть за то з дому каждого по грошу, и жита по чверти… Конашко, Глебко, Иван Чёрный, Демян, Сергий, Богдан Поветкин, Алексей Мартиновое муж, Верешко. Сидор Севърук. Хоцко. Васколучник Герасим. Лавриш Щопа. Куян. Ломан. Петрушко. Мина Ходрошковый. Устин Мацковередев. Степан Проскурин. Васко. Илко Бубнич. Остап Пушкарев…». [978 - Архив ЮЗР. Ч. VII. Т. 1. Стр. 87.] Весьма показательная смесь имён и прозвищ, которая мало ассоциируется с запорожцами. А вот список черкасских вдов:
   «Вдовы мещанские домыж в месте мають: Острохимова Катерина, Сошкова, Занкова Шаршунова, Якововая Рудого, Гордеева, Корниева, Горпина Стрелцова, Ходикина, Быковая, Романовая, Мархва, Цветкова, Дашъкова, Кунцова, Мишкева Семенова, Савина, Огренка, Калинина, Ескова, Краснопивова, Кондратова. Улита, Бучкова, Букиня, Сынкова, Кудинова, Коникова, Прокопова, Игнаткова, Воскобойникова, Малышкова». [979 - Архив ЮЗР. Ч. VII. Т. 1. Стр. 88.]
   Острохимов, Занков, Сошков, Шаршунов, Гордеев, Корнеев, Стрельцов, Ходикин, Быков, Романов, Цветков, Дашков, Кунцов, Семенов, Савин, Калинин, Есков, Краснопивов, Воскобойников и другие – скончавшиеся, а скорее, погибшие в регулярных боях со степняками черкасские мещане, коренные жители города. Кем были эти мужчины с «типично украинскими» прозвищами, будущими фамилиями, потомками уцелевших ратников Киевской Руси или праправнуками новгородских словен, ходивших в средние века по Днепру на Царь Град? Или они были выходцами из Московской Руси (вспомним, ещё недавно московская знать имела многочисленные владения в Литовском государстве)? Сравните их имена с именами пришлых людей, ежегодно являвшихся в Черкассы для казацкого промысла – Душбекенич, Мандрика, Минка, Митенко, Митенков бурсник Каленик. Согласитесь, такая крепость середины XVI столетия не имела ничего общего ни с будущей Запорожской Сечей, ни со столицей мифического казацкого государства, ни даже с Малороссией.
   Кроме бояр и мещан в черкасской крепости 1552 года был военный гарнизон: «Почты [980 - Почт, м. – Свита… Список с оршанские росписи. Реистр почтов их панов рад послов великих его королевской милости. Се есть напервый. Почту его милости Яна Скратошина… двору его милости самого и з дворяны его королевской милости… людей особ 242, коней 295. Польск. д. 1570 г; Ото всех же четырех стран тако же устроено присылных и храбрых мужеи, некоторых и з большими почты. Курб. Ист. XVII–XVI в.(Словарь АН. Т. 18. Стр. 78).]служебных. Там при замку Черкаском ротмистр Петр Розбиский указал роту свою, з которою ново там притягнул, сто драбов, личачи, з бубны, з пропоры, з зброями – в десятку каждом по два копийники в зброях, з корды а з алябартами або з ощепы, а по шести стрельцов з ручъницы, з мечи.
   Староста теж указал другий почот драбов же давнейших, которые там под его моцью служили, шестьдесят их збройне, личачи в десятку каждом по два копийники в зброях, з ощепы, з корды, а по осми стрельцов з ручницами з мечи.
   Почот служебников старостиных. Указал теж староста служебников своих ездно з броной пятьдесят молодцов приеждъчих, а тутошъних Черкасцов и Каневцов, которые ему з детку служать, 11, а подводных коней шестьнадцать, бубн, прапор». [981 - Архив ЮЗР. Ч. VII. Т. 1. Стр. 90.]
   Подразделение ротмистра Петра Розбиского численностью «сто драбов» было ротой регулярных королевских пехотинцев, не являлись козаками и шестьдесят «драбов» старосты Чер касского, и ещё один отряд «служебников» старосты из пятидесяти человек, тех, кого позже станут называть гайдуками. Но именно эти небольшой численности королевские военные роты, «почты служебников», бояре и мещане, коренное население литовских пограничных крепостей, несли основные тяготы по защите южного литовского пограничья.
   Ну, а казаки черкасские? Они, как и киевские казаки, были «прихожими людьми» (теми, кого ныне принято называть «заробитчанами»), занимались тем же промыслом и платили дань старосте: «Козаки. Окром осилых бояр и мещан бывают у них прихожие козаки; сее зимы было их разом о полътретяста [982 - Полтретьяста = 250; (Даль. Т. 3. Стр. 676).]». [983 - Архив ЮЗР. Ч. VII. Т. 1. Стр. 89.]
   «Доход и служба от козаков. Козаки, которые домов там в Черкассах не мають, и тые дають старосте колядки по шестиж грошей и сена косять ему по два дни на лете толоками за его стравою и за мёдом. А которыи козаки, не отъходячи у козацъство на поле, ани рекою у низ, служать в местех в наймех бояром або мещаном, тыи старосте колядки давати, ани сена косити не повиньни…
   Доход з бутынков. Кгды ся придаст Черкащом бутынок або языки з людей неприятельских, тогды старосте з бутынку того одно што лепшое: кони, або зброя, або язык, а иншии языки и бутынок им. Такъже кгды козаки, в земли неприятельскои здобывшися, приходять, з добытку того старосте одно што лепшое». [984 - Архив ЮЗР. Ч. VII. Т. 1. Стр. 82–83.]
   Может быть, крепости Киев и Черкассы были исключением, а козацкие гарнизоны стояли в других городах? Давайте проверим ещё раз. Откроем описание королевского замка Канев, сделанное в феврале-марте того же 1552 года: «Доход и служъба от козаков. Козаки, которые домов там в Каневе не мають, и тые дають старосте колядки по шестиж грошей, а сена косят ему по два дни на лете толоками за его стравою и за мёдом. А которые козаки, не отъходячи у козацство на поле, а ни рекою у низ, служать в местех в наймех бояром, або мещаном, тые старости не повинни колядки давати, ани сена косити». [985 - Архив ЮЗР. Ч. VII. Т. 1. Стр. 95.] То же самое. Ну, а как же «Щурова козачья рота в городе Черкасах» из вышеупомянутого исторического документа? На неё опирался не только Дмитрий Эварницкий, но и «основатель всех идей» Михайло Грушевский, и ещё много других лиц.
   Попробуем разобраться. В славянских языках XI–XVII веков наиболее употребительным значением слова «рота» было не название воинского подразделения, а клятва, присяга (иногда в отрицательном смысле). В словаре русского языка XI–XVII веков АН СССР:
   – Рота, ж. 1. Клятва, божба; присяга…
   – Потоптати роту, преступити (переступати) роту – нарушить (нарушать) клятву. (1190): «Половцы же, улюбивше думу его, потоптавше роту его деля и вседоша на коня. Ипат. лет… Чему ты не учил снв своих и роду своего не переступати роте, но проливаете кровь хрестьянску. Там же…;
   – Рота, ж. 2. Хул а, поругание. [986 - Словарь АН. Т. 22. Стр. 220–221.]
   Даже воинское – рота, по утверждению специалистов, также возникло, как связанное с принятием присяги.
   – Пити роту – давать клятву верности по монгольскому ритуалу, с питьем вина, смешанного с тёртым золотом… (1380): «Мамаевы же князи… биша челом царю Токтамышу и даша ему правду по своей вере, и пиша к нему роту, и яшася за него. Рог. лет». [987 - Словарь АН. Т. 22. Стр. 221.]
   Питьё чаши вина с золотой пылью в ставке монгольского хана, по всей видимости, дало имя группе высшей знати, приносившей такую клятву верности своему повелителю – «Золотая рота». Затем первоначальное значение забылось, и «золотой ротой» в по следующие века стали называть придворные гвардейские подразделения или, в переносном смысле, преступные шайки. Отсюда же знаменитая фраза Остапа Бендера – «Молчать, золотая рота!» Наши исследователи не обратили внимание на то, что между терминами «Золотая рота» и «Щурова рота» прослеживается явная связь.
   У В. И. Даля: «Щура, лукавый, хитрый человек, щур… Щуроватый, плутоватый… Щур. м. лукавый плут, вор. Подыматься на щуры, на хитрости, на мошенничество. Щуры летают, олухов оплетают». [988 - Даль. Т. 4. Стр. 1514.] В такой трактовке Щурова рота – воровская шайка, связанная клятвой, а казаки Щуровой роты – мошенники, пошедшие на преступный сговор, нарушившие договор найма, грабившие своих купцов. В криминальном сообществе, кстати, «крысами» (щурами) до сих пор называют людей, ворующих у своих.
   Как видим, литовские казаки приднепровских городов в начале XVI века были либо исключительно наёмными работниками – батраками (…которыи козаки, не отъходячи у козацъство на поле, ани рекою у низ, служать в местех в наймех бояром або мещаном), либо добытчиками, занимавшимися тем же, чем и казаки азовские или, к примеру, каперы (корсары, узаконенные пираты) европейских монархов. А этот инцидент с казаками-щурами очень напоминает историю с английскими каперами, получавшими патент королевы на грабежи испанских или французских судов и сдававшими часть добычи своим покровителям. Но иногда, как это было с сэром Уолтером Рейли или знаменитым капитаном Киддом, каперы не останавливались перед нарушением мирных английских договоров или даже грабежами судов своей британской Ост-Индийской компании.
   Впрочем, история с днепровскими казаками-щурами тоже была не единственной. Ещё об одной дерзкой акции черкасских и киевских добытчиков, нанесших большой ущерб двухсторонним литовско-турецким отношениям, грабежу купцов города Кафы (Феодосия), торговавших в Киеве, сообщал крымский хан Менгли-Гирей великому московскому князю Иоанну III Васильевичу 17 апреля 1503 года:
   «Сего лета от Шигзады от его величества кафинские гости от Киева Непром рекою со многими кунами поехали были сюды; и киевские и черкаские казаки, содиначився, тех гостей всех побили и куны все взяли; и сего лета в Киеве и в Черкасцех те люди не были, бегали. И как близко зима, и они в Киев пришли и оманкою тех поимали, и те куны все собрав, поставили полтретьятцать сот тысячь алтын, розчет учинив поставили…». [989 - ПДК. Т. 1. Стр. 467.] Грабежи купеческих караванов, безопасность которых как раз и должны были обеспечивать пограничные крепости Черкассы, Канев, Киев повторялись регулярно, и польские власти вынуждены были покрывать убытки купцов из королевской казны.
   20 октября 1545 года, королевский индикт: «Жикгимонт – Авъгуст, Божъю милостью Король Полский, Великий Князь Литовский, Руский, Пруский, Жомоитский, Мазовецъкий и иных.
   Ознаймуем сим нашим листом, иж што которая шкода сталасе тых часов прошлых, купъцом приятеля и суседа нашого Цара Турецъкого, у погромленью корованов их на поли от подданых наших козаков Киевъских, Черкаских и Каневских и инъших…
   …Иж тыи купъцы Турецъкие без рихълое заплаты своее отъехать от нас не хотели, мы, намовивъши в том с паны Радами нашими, их милостью, взяли есьмо на нашы руки… з скарбу нашого пенезей земъских полтори тисячи и полтретя ста коп грошей Литовъское личъбы, и казали есьмо тую суму пенезей тым то купцом Турецким в заплату тое шкоды их… а другую половицу таковуюж ровъную суму полъторы тисячи и полтретя ста коп грошей теж земъских пенезей, взяли на руки свои от пана Ивана Горностая, и тым жо купъцом в заплату им доложили…». [990 - Метрики ВКЛТ 1. № 23. Стр. 33–34.] Правда, при ближайшем рассмотрении, инициаторами этих грабежей часто выступали не наёмные добытчики – козаки, а сами наместники пограничных крепостей, не отличавшиеся особым бескорыстием и проблесками ума (видимо, воеводы Черкасс и Киева были слеплены из того же теста, что и Азовский шубаши), что отмечали даже польские королевские грамоты.
   21 июля 1541 года, королевская грамота маршалку киевскому князю Андрею Каширскому: «Жикгимонт, Божъею милостью король Польский, воликий князь Литовский, Руский, Пруский, Жомоитский, Мазовецкий и иных. Маршалку нашому, справцы воеводства Киевского, князю Андрею Михайловичу Кошерскому. Што есьмо первей того много крот до тебе писали под ласкою нашого господарского и под грозным караньем, приказуючи, абы еси на то добрую бачность мел, иж бы казаки тамошние на влусы Татарские не ходили и шкоды никоторое им не чинили, вы николы, водлуг того росказанья нашого господарского, справоватися не хотели, и не только казаков от того повстегали, але и сами им завжды, для пожитков своих, дозволенье на то чините…
   А кгды казаки, за дозволеньем вашим, на рыбы и на бобры в добытки идут, тогды мели бы есте на то бачить: хто альбо колько их з дозволеньем вашим на тые добычи пойдуть… вы для своего пожытку дозволяете козаком на влусы Татарские наеждчати и шкоды им чынити, а тыми их добытки на полы ся с ними делите; а для тых вашых пожытков мы господар шкодуем, а Речъ Посполитая упад великий приймует…». [991 - АЮЗР. Т. 1. № 105. Стр. 109–110.] Как видим, с преступной добычи наместники взимали у казаков уже не десять, а пятьдесят процентов (на полы ся с ними делите).
   В случае с днепровскими казаками есть всё же одна неясность. Обратите внимание, в грамоте великого князя Литовского упоминаются молодцы «з верху Днепра», которые ходят водой на низ. Кто же мог приходить к Киеву от верховий Днепра, да ещё на своих лодках? Вопрос этот не праздный, поскольку имеет самое непосредственное отношение к началу днепровского казачества, к истории той «Запоризькои козацькои дэржавы», которая во многом положена в основу истории современной Украины.
   В самом тексте «росписи королевских замков» пишется о Могилёве, державец коего Фёдор Бака позаботился о сооружении крепости Черкассы, упоминается Минск и в целом верховые приднепровские волости. Однако сооружение замка являлось случаем экстраординарным, единичным, а регулярное плавание по Днепру было другим, совсем не пустяковым делом. Исторические документы нередко сообщали о гибели людей на днепровских переправах даже во время ясной погоды, а Киевские и Черкасские добытчики не только ходили по Днепру на большие расстояния, но и преодолевали пороги в обоих направлениях. Они также имели опыт изготовления больших лодок, поскольку на малых не удалось бы вывезти добычу.
   Если подумать, такие умельцы были. Они существовали не одно столетие, причем существовали как сложившееся профессиональное сословие. Ещё византийский император Константин Багрянородный в книге «Об управлении империей» писал «О росах отправляющихся с моноксилами из Росии в Константинополь»:
   «[Да будет известно], что приходящие из внешней Росии в Константинополь моноксилы являются одни из Немогарда в котором сидел Сфендослав, сын Ингора, архонта Росии, а другие из крепости Милиниски, из Телиуцы, Чернигоги и из Вусеграда». [992 - К. Б. Стр. 6.] Византийский император среди росов, которые зимой готовили ладьи для похода на Константинополь, первыми называл новгородцев, затем сиверцев, кривичей, других славян, живущих по лесным берегам верхнего течения Днепра, но это упоминание касалось раннего средневековья. К концу XV столетия ситуация уже была другой, и сам Киев, и киевская земля сильно пострадали от монгольского нашествия, с той поры исторические документы перестали связывать жителей приднепровья с речными походами. Однако русские летописи продолжали писать о речных пиратах, неоднократно грабивших и татарских купцов, и русские города. Такими пиратами были ушкуйники из Великого Новгорода, не попавшего под власть монгольского императора. В Энциклопедическом словаре Брокгауза и Эфрона от 1902 года читаем:
   «Ушкуйники – русские пираты. Появление их, если не считать ушкуйничьими набегами походы первых князей на Византию, относят к XI в. В 1088 г. болгары камские, говорит летопись, взяли Муром… болгары мстили русским за разбои по Оке и Волге, вредившие болгарской торговле… В других русских местностях ушкуйничество никогда не достигало таких размеров, как в Новгороде, где появилось само название…
   Ушкуйничество встречается и в XV ст., но уже в более слабой форме: Москва ослабила, а затем и подавила вольность Новгорода». [993 - Брокгауз. Эфрон. Т. 69. Стр. 132–133.]
   Уже упоминавшийся профессор Санкт-Петербургского университета Н. И. Костомаров, используя тексты русских летописей, в своё время сделал обзор деяний новгородских ушкуйников:
   «В 1339 году такие молодцы разоряли Корелу, признававшую власть шведов, а в 1349 г., когда Магнус предпринял свой крестовый поход против Новгорода, новгородские и двинские удальцы делали морские набеги на берега Норвегии (на Мурман). В 1340 году шайка новгородских лодейников сожгла Устюжну и воевала Белозерскую область; однако на них напали и отняли награбленное. В 1374 году девяносто ушкуев напали на Вятку, ограбили её, потом захватили Болгары, и взяли окупа 300 рублей…
   Но самый свирепый набег новгородских ушкуйников на Поволжье происходил в 1375 году, когда новгородцы вместе с московским великим князем воевали под Тверью. Отправилось две тысячи удальцов; они плыли в семидесяти ушкуях; воеводами у них были: один по имени Прокопий, другой по прозвищу Смольнянин, вероятно, так названный потому, что действительно был пришелец из Смоленской Земли. Эта шайка состояла не из одних новгородцев, но ещё более из заволочан [994 - Заволочье, земли за рекой Двиной.]…
   …Ушкуйники вошли в беззащитную Кострому, простояли там неделю и ограбили её до конца: они брали всё, что им попадалось под руки; не оставляли даже того, чего не могли брать с собою; взяли только что было подороже, а всё остальное сожгли: такая у них родилась охота истреблять. В заключение, набрали они сколько хотели пленников, особенно женскаго пола, и поплыли вниз по Волге. Они пристали в Нижнем Новгороде, награбили, что им приглянулось и зажгли город. Отсюда они поплыли в Болгары и там распродали бесерменам женщин и девиц, костромских и нижегородских…». [995 - Костомаров. Монографии. Т. 8. Стр. 114–116.]
   Надо уточнить, что в летописях часто писалось не ушкуйничество, а «молодечество», сами персонажи звались «люди молодые» или просто «молодцы». В Новгородской летописи:
   «В лето 6874 (1366). Ходиша из Новагорода люди молодыи на Влъгу, без Новогородского слова; а воеводою Есип Варфоломеевич, Василии Федоровичь, Александр Обаконовичь; того же лета приидоша вси здрави в Новгород. И за то князь великии Дмитреи Ивановичь разгневася, и разверже мир с Новымгородом, а рек тако: зачто есте ходили на Влъгу, и гостя моего пограбисте много?». [996 - ПСРЛ. Т. 3. Стр. 88.] Упоминаются «люди молодыи» и в Троицкой летописи: «То слышав князи, и посласта противу Ярославских людий молодыи битися, и бишася ти день и до ночи; но бьяхутся не присердно, бяше бо того дни буря и студено велми». [997 - ПСРЛ. Т. 1. Стр. 213.] При этом «молодцами», или «молодыми», русские летописи именовали лиц молодых не по возрасту, а по званию, по имущественному или общественному положению, то есть не знатных. Словарь русского языка XI–XVII веков, АН СССР: «Молодии, молодые, мн. Младшая дружина, состоящая из молодых, низших по званию лиц. (1228): “А кто не вбегл, тех избиша наехавше Гюргеви молодии. Лавр. лет; Пятый от молодых его именем Сава. Сей наехав шатер королев великии златоверхни и подсече столп. Сказ. Ал. Нев. XV–XIII в.”». [998 - Словарь АН. Т. 9. Стр. 249–250.] В Троицкой летописи: «И Ярослав слышав, оже емлют села, еха из Торжку в Тферь, поимав с собою старейшии боляре и Новогородци и молодых избором, а Новоторжьцивси, и посла 100 муж избранных в сторожу». [999 - ПСРЛ. Т. 1. Стр. 211.] Показательно, что эти русские «молодые» или «молодцы», как и тюркские «казаки», являлись низшим сословием и занимались одинаковым промыслом – молодечеством или казакованием. Надо упомянуть, что «ушкуйники» или «молодцы» иногда ещё звались «повольниками», то есть собравшимися в ватагу по собственной воле. У В. И. Даля: «Повольники [мн. ] стар. нвг. вольница, охотнички, самовольщина, ушкуйники, шайки молодежи, пускавшиеся на ушкуях (ладьях), или конныя, на торговлю и на грабеж…». [1000 - Даль. Т. 3. Стр. 371.]
   Логично предположить, что часть казаков, приходивших в Киев от истоков Днепра, как раз и была новгородскими ушкуйниками, имевшими большой опыт речных походов и вооруженных схваток. Но и черниговские, смоленские или могилёвские крестьяне наверняка имели рыбацкий опыт и умели строить лодки. Почему же они не могли заниматься казачеством? Не забывайте, польское и литовское общество того времени было обществом сословным, жёстко структурированным. В отличие от литовской знати, обладавшей привилегией вольного перехода, крестьяне «кметы» права свободно покидать своих панов не имели (в Московском государстве у крестьян такое право сохранялось). Из Статута польского короля Казимира III от 1347 года, принятого в Вислице:
   «Кмети из одного села до другого села не могут без воли пана своего ити…». [1001 - АЗР. Т. 1. Стр. 12.] То же было и в Литовском княжестве. Из Литовского статута 1526 года:
   «Естлижбы он заседевшы волю, и вътек за другого пана; тогды тот за кого втек, мает ему его выдати, не иней але яко отчича. Паклибы на обсылане его того человека выдати нехотел, а тобы на него перед правом доведено; тогды мает сам за него платити за кождую неделю, колко на воли неробил, по шести грошей». [1002 - Временник. Кн. 18. Стр. 74.]
   Ни киевский, ни черкасский воевода, во избежание серьёзных неприятностей, не стал бы принимать на службу беглых людей из своей державы. Значит, приходившие наёмники были людьми вольными или чужаками. В Литовском государстве вольными людьми были бояре и мещане, вряд ли кто-то из этих лиц, стал бы наниматься батраком (казаком). А отдельного сословия «казаки» в то время ни в Польше, ни в Литве не существовало (вспомните, какое яростное сопротивление шляхты вызвала попытка центральной польской власти хоть как-то узаконить социальный статус казачества во времена Богдана Хмельницкого). Между тем в грамоте великого князя литовского прямо говорится: «…Теж которыи козаки з верху Днепра и с инших сторон ходять водою на низ…», что означает, приходившие вольные люди уже звались казаками. Прослойка казаков, как мы выяснили, с древности существовала в соседнем с Литвой государстве, в Новгородской республике, которая ещё была и сообществом вольных граждан.

   Великий князь Иоанн III Васильевич наводил порядок не только на южной границе, но и внутри страны, ушкуйничество стало жёстко преследоваться. Но в первой половине его правления отдельные случаи «молодечества» ещё случались, о чём упоминал Брокгауз и Эфрон: «Ушкуйничество встречается и в XV ст., но уже в более слабой форме». Со взятием Великого Новгорода, с истреблением части его элит и переселением наиболее проблемных новгородцев внутрь страны, где они слились с местным населением, северные речные пираты исчезли как явление, как класс.
   После разгрома новгородского войска, те, кто не захотел покориться Москве, бежали за рубежи страны, в соседние государства (что подтверждают исторические документы), скорее всего, были перебежчики и в Литву. Это очень вероятно, поскольку верхнее Приднепровье было связано с походами новгородцев и раньше, вспомните некоего «Смолянина» – предводителя новгородских ушкуйников из русских летописей. Важным фактом является также то, что появление казаков-добытчиков на Днепре и разгром новгородского войска были связаны по времени. Однако утверждать, что казаки из города Черкасс или Киева были исключительно непокорившимися новгородцами, было бы неправильно, хотя они могли оставить свой след в именах населения среднего Поднепровья (вспомните черкасских мещан). Северные речные пираты первоначально наверняка главенствовали среди днепровской вольницы, они создали структуру речного казацкого промысла, тот костяк, на который затем наросло мясо, в виде всевозможных искателей лучшей доли, приходивших «с инших сторон». «Молодцы» передали литовскому казачеству свой богатый опыт речных походов и растворились в этом пёстром сообществе добытчиков.
   Подведём черту. Днепровские речные казаки в начале-середине XVI столетия имелись в Черкассах, Каневе, Киеве. Однако их численность не превышала нескольких десятков, одну-две сотни (в Черкассах сезона 1552 года двести пятдесят) человек, ни о каком «иррегулярном казацком войске, организованном по мысли правительства для защиты границ Литвы», речь идти просто не могла. Но дело в том, что эти казаки не являлись единственными в Польско-Литовском государстве.

Глава 33
Гетьман Запорожский – Ганжа Андыбер

     Ой полем, полем Килшмським,
     Битим шляхом Ордшнським,
     Гей гуляв, гуляв бiдний козак – нетяга, сiм год i чотири,
     Та потеряв с – пiд себе три конi ворониi.
     На дванадцятий год повертае —
     Козак – нетяга до города Черкас прибувае.

     На козаку, бiдному нетязi, три сiромязi,
     Опанчина рогозовая, поясина хмелевая;
     На козаку, бiдному нетязi, сапъянцi – виднi пяти и пальцi,
     Де ступить – босоi ноги слiд пише.
     А ще на козаку, бiдному нетязi, шапка-бирка – зверху дiрка…

Малоросийська дума про Ганжу Андибера [1003 - Кулиш. 1856. Т. 1. Стр. 200.]

   Кроме казаков – наёмных работников, в Польше существовали и другие казаки, умелые наездники и хорошо обученные воины. Это были литовские татары, имевшие, о чём мы уже знаем, большой опыт степных боёв. Они также звались казаками. Как пример, возьмём грамоту польского короля Сигизмунда Августа от 5 августа 1559 года, в которой разбирался спор между двумя братьями Нурумом и Ахметом Майковичами за право руководить татарами-козаками «Осанчукоеа стягу». Из Литовской метрики от 5 августа 1552 года:
   «Жикгимонт, Божъею милостью король Польский, великий князь Литовский, Руский, княжа Пруское, Жомоитский и иных, ко всим Татарем, тым которые мешкають у паньстве нашом великом князстве Литовском, стягу Осанчуковича. Што есмо перво сего дали тот стяг заведати влану Нуруму Майковичу; ино тыми разы жаловал на него брат его Ахмет, рекучи, бы он тот вряд у нас неслушным обычаем под ним упросил, как же и братья его и иншии Татарове козаки с ним перед нами молвили, не хотячи его в том вряде мети: ино мы того межи ними досмотревши, того Нурума в том правого знашли… а тот стяг ему есьмо дали, до его живота». [1004 - АЗР. Т. 2. Стр. 142.]
   Можно взять другую грамоту того же короля от 22 июня 1570 года, касающуюся ещё одного татарского отряда (стяга), о выдаче привилея «Татарину Аликечу Улану Бекгимовичу на хоружество Татарское стягу Городенского» в связи со смертью прежнего хорунжего князя Магмета Улана Юхновича. [1005 - Записки историко-филологич. ф-та СПУ. Т. 1. С. – Петербург. 1901. Стр. 332.]
   Можно взглянуть также на перечень татарских частей войска Великого княжества Литовского из переписи 1528 года:

   Татарове. Реестр князей и вланов Татарских.
   Реестр Абрагимового стягу.
   Реестр Хоружства князя Сейдчала Минбалатовича.
   Реестр хоружего Ахметвлан Санчуковича.
   Татарове стягу Лососинского.
   Реестр Типирского и Крычинского стягу.
   Реестр Татар Новгородских.
   Реестр хоружства князя Банька Сеньковича. [1006 - РИБ. Т. 33. Переписи войска литовского. Петроград. 1915. Стр. 5.]

   Эти татарские казацкие отряды не были «паркетным» воинством, они принимали активное участие в войнах своего государства, хотя по понятным причинам их роль в защите границ Польши-Литвы в течении прошедших столетий всячески нивелировалась. Роль татар в войске польском была очень важна, зачастую без этих формирований не начинали военных действий.
   Грамота Сигизмунда Августа от 31 декабря 1559 года гетману Юрью Зеновьевичу, посланному в Лифляндию, о том, чтобы он дождался конного отряда (почота) литовских татарских казаков, прежде чем пойдёт на соединение с ливонским магистром:
   «Гетману нашому, до земли Ифлянтское от нас посланому, старосте Чечерскому и Пропойскому…
   …Ино вжо есьмо князя Александра Ивановича Полубенского и певной почот Татар отправили, который с тобою поспол там тягнути мает… ты бы до мистра Ифлянтского отказал, иж маеш росказанье нашо до него ехати; ведь же задавши якую причину, позадержися мало, аж князь Александро надтягнет, бо быхмо ради то мели, же бысте посполу оба два до войска его прибыли». [1007 - АЮЗР. Т. 1. № 138. Стр. 150–151.]
   Среди немалого перечня татарской литовской знати стоит отдельно отметить двух князей, сыгравших важную роль в истории южного пограничья. Это были Издемир (Уздемир) царевич (брат хана Менгли-Гирея) и его сын Девлеш. 16 ноября 1491 года в Москве крымские послы, помещённые в карантин из-за свирепствовавшей в степи эпидемии, диктовали великокняжеским дьякам послание своего хана:
   «…Да говорил Кутуш от царя же о Уздемире да о Девлеше о царевичех, что деи король царю недружбу учинил, его дву братов, Уздемиря да Девлеша, к собе взял да у собя установитил И будет деи то мочно князю великому, брату моему, Уздемиря да Девлеша достати, и он бы их доставал; а будет деи не мочно, и он бы деи отказал на сей зиме с Кутушом, и царь их хочет сам доставати». [1008 - ПДК. Т. 1. Стр. 120–121.]
   Сам Менгли-Гирей написал Иоанну III о тревожащем его деле отдельное письмо:
   «Менли-Гиреево слово. Великому князю Ивану, брату моему, мног поклон. Девлеш да Уздемирь оба в Киеве король установитил; к королю твоё брата моего дело будет воевати; дело наше будет, тот Уздемирь да Девлеш у короля в руках, ино то великая помха Уздемирю да Девлешу; одно бы дело учинити. Молвя, одного человека посылал есми, нашего человека покинувши к собе не припустили. Нынеча и пьют и едят с Русаки». [1009 - ПДК. Т. 1. Стр. 123.]
   Крымский хан тревожился не зря, неприятности, связанные со сложными династическими отношениями внутри рода Гиреев, не заставили себя ждать. В октябре 1493 года Издемир-Гирей возглавил нападение на только что возведённый крымцами городок Очаков. Из сообщения московского посла Константина Заболоцкого:
   «Государю великому (князю) Ивану Васильевичю всеа Русии… приходил, государь, Уздемирь царевичь, да с ним приходил Богдан, черкаской воеводка, да взяли новый городок; а царевичь Ахмат-Кирей, государь, воевал и полону имал много, а меня, государь, взял с собою…». [1010 - ПДК. Т. 1. Стр. 194–195.] Подробности нападения и ответной реакции на него, сообщал сам хан Менгли в письме к Иоанну III:
   «Великому князю Ивану, брату моему, много много поклон… Которой город на Непре чинил есми, вземши и разорили на тритцать тысящь алтын денгами взяли, а в нём шестьдесять да четыре человеки взяли, а иных побили, а иных в полон свели. А тот город делал и нутрь делал сколко харчю учинилося, с тобою с братом с своим чинил есми роту, потому не солжу, на полтораста тысящь алтын долгу учинив и нарядил, и ныне тот долг на мне.
   А как тот город сделан, а Литовскую землю как разорити было, и яз разболел, и в ту пору пришед город наш взяли да и разорили да и прочь пошли, и мы тому недругу зиме было недружба доспети…
   До зимы триждыкрат на конь садился… втретьее и сем ездом пришод с пушками и с пищалми на Черкаской городок пришли есмя, и наш ход которые их люди на Непре стояли видевшы, шод сказали, сколко городов своих пометав побежали; и мы шодшы Черкаской городок в головах и иные их городы пожгли…». [1011 - ПДК. Т. 1. Стр. 195–196.]

   Некие нынешние «исторычни фахивци», захлёбываясь от восторга, приводят этот случай в качестве наглядного примера существования Запорожской казацкой державы, при этом «Богдан, черкасский воеводка», трансформируется в «князя Богдана, предводителя запорожских козаков», которые стремительным ударом овладели Очаковом и разгромили татарское войско. А Издемир царевич, если и упоминается (зачастую не упоминается вовсе), то в скобках и мелким текстом.
   Этот случай действительно является наглядным подтверждением, ярким примером циничной подтасовки исторических фактов, говоря другими словами, – примером заурядной лжи интерпретаторов нашей истории, причём не только нынешних, но и прошлых, деятелей XVIII–XIX столетий с достаточно громкими именами. В действительности князь Богдан, воевода городка Черкассы, выполнял во время набега стремительной татарской конницы Издемир-Гирея лишь вспомогательные функции. И московские послы, и сам крымский хан основную вину за разорение Очакова без колебаний возлагали на «Уздемир царевича»: «…Приходил, государь, Уздемирь царевичь, да с ним приходил Богдан, черкаской воеводка». Кроме того, в подчинении черкасского воеводы во время очаков ского похода могли быть только те, кому это было положено по долгу службы (помните роспись королевского замка Черкассы?), отряд «драбов» из нескольких десятков человек, нанятых старостой, потомственные военные люди – литовские бояре, которые давали присягу своему государю, и определённое количество вольных людей – мещан. Наёмные работники – казаки, если и были в составе малочисленного черкасского отряда, то только в считанном числе, присоединившись к нему в качестве добровольцев.
   Но всё же в 1493 году Очаков был взят именно казаками, ведь татарские конники отряда князя Издемира тоже с полным правом звались этим именем, поскольку были беглецами, крымскими изгоями. Численность этих казаков росла, находясь на службе великого князя литовского царевич Издемир неизбежно должен был пополнять свой юрт, принимать на службу (то есть в наём, в казаки) других тюркских беглецов, так же, как его брат Нордоулат пополнял беглыми татарами московских городецких казаков. Какими силами обладали отряды отца и сына Гиреев, сказать трудно, но то, что они без всякой опаски наносили удары по войскам крымского хана, говорит само за себя. Вероятно, именно они сдерживали натиск крымцев при ответном ударе хана Менгли на Черкассы и Киев, не дав неприятелю пройти в глубь страны. Позже татарское войско Издемира и Девлеша стояло под Киевом, затем отряд Издемир-Гирея располагался у Канева. [1012 - ПДК. Т. 1. Стр. 216.]
   Стоит подчеркнуть, что крымских царевичей нельзя считать польскими пленниками, в этом плане показателен их отказ идти на контакт с братом (ханом Менгли-Гиреем): «нашего человека покинувши к собе не припустили». Не пошли они и на службу к московскому великому князю, несмотря на неоднократные приглашения Иоанна III. Присягнув однажды королю, они не хотели изменять этой присяге, чтобы не замарать свою воинскую честь. С течением времени воины этих татарских отрядов обзавелись семьями, их потомки стали полноправными гражданами польско – литовского государства, а затем и будущей Малороссии – Украины. Говоря по совести, не мифические «запорижци», а именно эти Гиреевские конники являлись реальной военной силой, теми казаками которые на рубеже XV–XVI столетий: организованы были по мысли правительства для защиты границ Литвы от набегов татар.

   Кроме днепровских речных козаков и литовских козаков – татар на обширной территории днепровского правобережья существовала ещё одна казачья сила. Эти казаки располагались в старинной крепости Белгород у устья Днестра (нынешний Белгород – Днестровский), в тот период находившейся под властью турецкого султана. В зону действия этих добытчиков попадала значительная часть территории современной Украины.
   История южного города – крепости Белгород (Монкастро, Альба, Аккерман) начиналась в незапамятные времена. Вот как она описана в многотомном издании «Городские поселения в Российской Империи» в 1860 году:
   «Город Аккерман принадлежит к одним из древнейших. Еще со времени Страбона, на этом месте, или не в дальнем от него разстоянии, находилась Греческая колония Офиуса. Потом является здесь город Тирас или Турис, существовавший ещё при Аммиане – Марцелине, т. е. в IV веке по Р. Х. В VI столетии город этот находился уже в развалинах; но вблизи его основана была Императором Юстинианом крепость св. Кирилла, в замен Ульмитона, разореннаго вертепа Славянских разбойников…
   Здесь преподобный Нестор помещает Тиверцов и Угличей… Географ Равеннский (VII в) насчитывает у Тиверцев 148 городов, а у Угличей даже 318. В числе этих городов был и город Белой или Белгород… именующийся у Греков Левкополис и Аспро – Кастрон, что также значит «белая крепость» или «город»… Маджары именовали его Фериевар – alias Bialograd, Молдаване – Читате – Алба, Татары и Турки – Ак – Кермен; в путешествии мессира Гильбера де – Ланноа – Belle gard. Только у Половцев, по словам Эдризи, известен он был под именем Аклабы; у Генуэзцев под именем Маврокастро, а ещё чаще Монкастро и Манкастро…
   В конце XV века овладели здешним краем Турки, а с 1560 года поселились Ногайцы и назвали страну Буджаком. Для Русских же все – таки Аккерман оставался Белогородом, а потому они и самых Ногайцев называли Белгородскою ордою. [1013 - ГПРИ. Т. 1. Стр. 115.]
   Городские казаки турецкого Белгорода – Аккермана являлись точной копией казаков Азовских, они также были наёмными людьми, занимались тем же прибыльным делом, платили руководству города установленную плату.
   К середине XVI столетия в причерноморских степях появились ещё одни казаки. В результате очередной внутренней смуты Ногайская – казацкая орда раскололась на Больших и Малых ногаев. Отделившаяся Малая Ногайская орда, так называемый Казыев улус, первоначально откочевала к отрогам Кавказа и нашла покровительство у кабардинских князей, затем казыевцы расселились на Кубани, на землях Черкасского государства. [1014 - Трепавлов. Стр. 308.] Часть мырз, враждебно настроенных к Большим Ногаям нашла прибежище на землях крымского хана. Эти улусы расселялись преимущественно за Перекопом, поэтому их иногда называли «заперекопскими» татарами. [1015 - Трепавлов. Стр. 362.] Часть ногайских кочевий ушла под защиту крепости Аккерман, заняла степи у устья Днестра. Эту орду, находящуюся под протекторатом Крыма и Константинополя, стали называть Белогородской (впоследствии Буджакской), а её казаков соответственно белогородскими казаками. Возможно, кто-то будет неприятно удивлён, но именно Белогородских татар-казаков, городских или кочевых, нанимала польско-литовская власть для борьбы со своими недругами, в первую очередь, с московским государством. Часто вместе с Белогородскими на службе Литвы оказывались и Азовские казаки. Набеги этих степных разбойников, по-видимому, наносили такой вред московскому пограничью, что для их предотвращения великий князь Василий III Иоаннович (сын Иоанна III) даже обращался за помощью к турецкому султану. Из письма великого князя Василия III Иоанновича к своему послу Василию Андреевичу Коробову, отправленному в Константинополь к турецкому султану Селиму I в марте 1515 года:
   «От великого князя Василья Ивановича всеа Русии Василью Ондрееву сыну Коробову. Пришол к нам из Киева слуги нашего князь Васильев человек Ивановича, Олешкою зовут; и тот нам Олешка сказывал, что Белогородцкие казаки были в Литовской земле, а король им давал гроши и сукна; а ныне деи те казаки из Литовские земли пошли, а ныне в Киеве, а из Киева хотят к Белугороду. И ты б от нас Камалу молвил: коли салтан хочет с нами быти в дружбе и в братстве, и он бы казаков из Азова и из Белагорода к нашему недругу к литовскому на пособь и на наём ходити не велел; а что тебе, ож даст Бог, про то салтану говорити, и яз тебе послал тому запись…». [1016 - ПДК. Т. 2. Стр. 128.]
   Василий Коробов сообщал своему государю, что возвращающийся вместе с ним из Москвы турецкий посол Камал обещал помочь с решением вопроса о предотвращении набегов казаков-белгородцев:
   «…Яз, государь, о том Камалу говорил. И Камал, государь, мне молвил, что те казаки без салтанова ведома в Литовскую землю ходили, а салтан того не ведает; а даст Бог ты да и яз будем у салтана, и яз те речи до своего государя донесу; а государь наш Селим-шаг-салтан вперед своим людем закажет, а к великого князя недругом ходити им на пособь и на наём не велит. Да и запись еси, государь, о том деле ко мне прислал…». [1017 - ПДК. Т. 2. Стр. 129.]
   А вот сведения более позднего периода. Письмо польского короля Сигизмунда Августа старосте Канева и Черкасс Михаилу Вишневецкому от 5 сентября 1561 года. В этом письме, кроме уведомления о прощении его брата, небезызвестного Дмитрия Вишневецкого, ранее изменившего королю и перешедшего на службу Москве, и приглашения вновь возвратиться на королевскую службу, приводится реестр казаков-белогородцев на службе польской центральной власти:
   «…иж некоторые козаки Белогородские двадцать и чотыры чоловеки хочуть до земли Московское ити и службу свою нам господару оказати, а мы жебыхмо им жалованье нашо дати велели. А так мы з скарбу нашого послати казали до тебе сукна на двадцать и чотыры особы; ты бы от гоньца царского Асанкгула… ведомость оземшы о тых козакох… тые сукна от себе им подавати кажи, и пильне бы еси тому посланьцу своему старатися и намовяти их от себе велел, жебы они тепер еще перед зимою до земли Московское шли а там неприязни доводили и службу свою нам сказали… То естъ имена тых козаков:
   Ясе-хожа
   Бокайчикъ
   Карача-акчай
   Дчанишъ
   Муся
   Скиндеръ
   Лульчанъ
   Кмонкгене-акга
   Сыптар-кган-акга
   Менашъ
   Байсентъ
   Али Чел ебей
   Бишъ
   Аллабердый
   Чобанъ-акга
   Дчарлы-кгадый-акга
   Мустура-акга
   Акмолла-акга
   Дчекашъ
   Тюкгей
   Сиврибашъ
   Босанъ-алий
   Киркъ-Магметь
   Бокай-акга». [1018 - АЮЗР. Т. 2. Стр. 156–157.]
   Согласитесь, ситуация парадоксальная, долгие годы в защите южных и юго-восточных границ литовско-польского государства принимали участие татарские казаки – белогородцы, азовцы, отряды царевичей Гиреев. Неудивительно, что эти крайне неудобные факты замалчивались в нашей истории на протяжении многих десятков лет. Ещё одним парадоксом является то, что в конце XV – начале XVI веков военными действиями на просторах Дешт-и-Кипчак с Польско-Литовской, Крымской и Московской стороны руководили князья одного и того же тюркского рода.
   Надо отметить, что, кроме городских козаков Белгорода – Аккермана, Азова, на пространствах Дешт-и-Кипчак существовали и совсем экзотичные добытчики – горожане, о которых сейчас почти не упоминают. Например, до захвата Кафы турками в 1475 году, падения других южноитальянских черноморских колоний, промысел в Крыму, в причерноморских и приднепровских степях вели казаки-итальянцы.
   Откроем «Устав для генуэзских колоний на Чёрном море», изданный в Генуе в 1449 году, на разделе «О Консуле Каффы…». Один из его подразделов так и называется – «О добыче, которая будет взята на суше»:
   § 1. Если случится, что будет взята какая-нибудь добыча на суше казаками, оргузиями [1019 - Оргузии – конная городская стража, конная гвардия Консула (Записки ИООИДР. Т. 5. Стр. 824. Примечание 41.). Низший полицейский чин (Смирнов. 1887. Стр. 43–44).], или каффскими людьми, состоящая в вещах, скотине и волах Татар чьих бы то ни было, постановляем и повелеваем, чтобы ни Консул Каффский, ни сторожа городских ворот, ни чиновники Каффские, ни кто-либо другой, какого бы он ни был звания, не смел и не думал брать части этой добычи или скота; напротив таковая добыча должна быть неприкосновенна и те, которые её взяли или перехватили, имеют на неё полное право, и г. Консул Каффы должен таковых казаков оргузиев и всех перехватывающих поддерживать, давать им помощь и оказывать покровительство». [1020 - Записки ИООИДР. Т. 5. Стр. 632–757.]

   Но если в Кафе (Феодосии) казацкий промысел всемерно развивали, освобождая его от налогов, то в других генуэзских колониях – Чембало (Балаклава) и Солдайе (Судак) по определённым причинам, наоборот, ограничивали. В § 19 устава города Чембало и в § 16 города Солдаи было указано:
   «Наконец, поелику могут быть случаи, что в упомянутом месте взята или перехвачена будет добыча, постановляем и повелеваем, чтобы четвёртая часть добычи, какова бы она ни была и кем бы ни была взята у врагов ли или у сопротивляющихся решениям Каффы, отдавалась Консулу упомянутого места, остальныя же три четверти разделялись между общиною и казаками пополам». [1021 - Записки ИООИДР. Т. 5. Стр. 783, 789.] Фактически в Чембало и Солдайе козаки получали на руки только 37,5 % от добытого ими в степи (25 % – налог консулу, и оставшиеся 75 % делили пополам с городской общиной), тогда как в Киеве, Аккермане и Азове городские власти взимали только 10 % с козацкой добычи, не говоря уже о Кафе, где такой налог не взимался вообще).

   Перечислив казаков, известных на правобережье Днепра в конце XV, начале-середине XVI столетий, можно, казалось бы, поставить точку, но, боюсь, этот список будет всё же неполным. На степных просторах Приднепровья, в Причерноморских степях существовали ещё одни казаки, которых нельзя не упомянуть. Вернёмся к польскому профессору Матвею Меховскому, написавшему в 1517 году: Поля Алании лежат широким простором. Это пустыня, в которой нет владельцев – ни аланов, ни пришлых. Иногда только проходят там казаки «ища», по их обычаю, «кого пожрать»… Они живут добычей, никому не подчинены и ездят по обширным и пустынным степям отрядами в три, шесть, десять, двадцать, шестьдесят человек и более… [1022 - Меховский. Стр. 73.] В своём описании польский профессор явно имел в виду не Азовских или Белогородских казаков, фраза «никому не подчинены» не оставляет в этом никаких сомнений.
   Прежде чем мы попытаемся выяснить, кем были казаки, промышлявшие в аланских степях, вспомним, какие пространства профессор Меховский называл этим именем.
   «Аланы – это народ, живший в Алании, области Сарматии Европейской, у реки Танаиса и по соседству с ней. Страна их – равнина, без гор с небольшими возвышенностями и холмами. В ней нет поселенцев и жителей, так как они были выгнаны и рассеяны по чужим областям при нашествии врагов, а там погибли или были истреблены… Аланы, изгнанные из своих мест, свернули к вандалам, вместе с ними вошли в Паннонию». [1023 - Меховский. Стр. 72, 76.] Другими словами, аланские равнины простирались в междуречьях рек Волги, Дона, Северского Донца и Днепра, включали в себя причерноморские степи, фактически являлись западной окраиной Дешт-и-Кипчак. Меховский писал о них – это пустыня, в которой нет владельцев, и такое представление европейца-горожанина о незнакомом ему степном мире долгие годы было аксиомой.
   На самом деле Донецкая и Днепровская степь, Причерноморье и во времена Империи Чингис-хана, и после её распада пустыней не были. Монгольская империя была государством жёстко централизованным, с простыми, но эффективно действующими законами (недаром в истории российского законодательства существует специальный термин – монгольское право), все завоёванные земли были закреплены за теми или иными родами. За долгое время монгольского владычества в степи сложилась целая система движения кочевых городов, отар скота, табунов лошадей. Эта система включала в себя колодцы, водопои, пастбища, зимовья, возделанные пашни, бобровые гоны, звериные и рыбные ловли, родовые кладбища и многое другое. Этот неспешный цикличный механизм позволял производить для собственного потребления и на продажу зерно, мясо, молоко, рыбу, меха, шкуры, шерсть, войлок. Причём производить в прогнозируемых количествах. Охота в чужих угодьях, потрава чужих пастбищ означали материальный ущерб, затрудняли уплату налогов, поэтому жестоко пресекались. Конечно, и во времена монголов в степях бродили ватаги разбойников, но это были именно разбойники, преступный элемент, со всеми вытекающими последствиями. Распад Монгольской империи, как всегда бывает после распада государства, привёл не только к хаосу, к столкновению различных её осколков, но и к резкому росту числа преступных шаек. Гибель Большой (Золотой) Орды привела к повторению подобного сценария.
   Не все золотоордынцы смирились с поражением, подчинились крымскому хану, что совершенно естественно и объяснимо. Так целая группа татарских мырз, бежавших в Ногайскую орду, жаждала реванша и в 1505 году даже отправила посольство из восьмидесяти человек в Литву, в Вильно, искать среди литовских татар сторонников для продолжения борьбы за свой разгромленный юрт. [1024 - Трепавлов. Стр. 130.] Самые упорные ордынцы продолжали «казаковать», вести индивидуальную партизанскую степную войну. Причём среди таких казаков были достаточно знатные лица, например, один из лидеров Большой Орды беклербек Таввакул. В конце концов этот ордынский князь перешёл на службу к хану Менгли-Гирею, а 9 августа 1504 года даже написал письмо в Москву, где упоминал о своём казацком прошлом:
   «А се Тевекелева грамота. Великому князю Ивану дяде от Тевекеля челом ударив и поклон. Опосле бы ведомо было: как Менли-Гирей царь взял орду, и мы от тех мест ходили на поле казаком; и нас к себе призвал, и мы тому царю как стали служити, о вашем здоровье отведати человека не посылывали. И ныне есмя царю били челом: как у вас преж сего дружба и братство была, пожаловал мя, велел ми к тебе своего человека послати. Тяжолое челобитье с легким поминком, Аз-бердея твое здоровье отведати послали. Так ведай. Молвя, с жиковиною [1025 - Жиковина, жуковина. Перстень с камнем, печаткой или с резной вставкой (Словарь АН. Т. 5. Стр. 109, 124).]печатью грамоту писал». [1026 - ПДК. Т. 1. Стр. 518–519.]

   Князь Таввакул был мангытом, его эль (племенная община) был одной крови с мангытами, составлявшими костяк Ногайской Орды, но в числе некоторых других знатных мангытских элей входил в состав Большой Орды. Районом кочевья большеордынских мангытов было степное Приднепровье.
   О мангытах, кочующих по Днепру, упоминалось в донесении посла Василия Ромодановского из Крыма в октябре 1491 года: «Государю великому князю Ивану Васильевичю всея Русии… Новоширинские люди были под Ордою, а сказывают, государь, так: как Орда пошла была к Просом, и они деи видели многих людей нарядных меж Волуйкою и Донцем, да с теми вестми ко царем прибежали. И Орда деи, государь, замешалася добре, Мангитове пошли по Днепру вверх… А сказывают, государь, промежи царей и Мангитов рознь». [1027 - ПДК. Т. 1. Стр. 118–119.]
   В уже знакомой нам «Истории Ногайской Орды» В. В. Трепавлов описывает это так: «…Район Черкасс (степное нижнее Поднепровье) в начале XVI в. служил кочевьем тех мангытов, которые предпочли остаться в Крымском вилайете на территории Большой Орды и позднее закрепились в Крымском ханстве… Ещё в 1546 г. ногайские мирзы заявляли крымскому хану:“Буди тебе ведомо: Днепр деи наш коч, твои татаровы по Непру не кочевали”». [1028 - Трепавлов. Стр. 60.]
   Где же находили убежище мангытские князья-казаки во время партизанской степной войны? Скорее всего, там, где они родились, на той земле, которая была знакома им с детства, за днепровскими порогами, в недоступных днепровских плавнях, на островах. Возможно, для этих целей использовалась и древняя крепость на острове Малая Хортица. Наверное, будет правильно сказать, что начало Запорожской казацкой вольницы положили не только новгородские ушкуйники, но и большеордынские казаки, борцы за свою свободу.
   Определённую лепту в увеличение числа казаков, обитавших в днепровских степях, вносили регулярные удары Османской империи и Крымского ханства по кубанским черкасам, война казацкой-казахской орды с ногаями, многочисленные смуты в самой Ногайской Орде. Эти кровопролитные стычки усиливали поток беглецов: черкас, ногаев, которые укрывались в опустевших владениях хана Ахмата, пополняли казацкие отряды большеордынцев, принимали участие в их партизанской войне. А главное, вся эта вольница неизбежно должна была заниматься (и занималась) обычным степным промыслом – казакованием. Скорее всего, именно этих казаков и имел в виду профессор Меховский, писавший: «Они живут добычей, никому не подчинены…» В отличие от азовских или белогородских казаков, имевших своих хозяев – нанимателей, ногайских и черкасских казаков, являвшихся частью племенных общин и подчинявшихся своим вождям или ханам, появление на землях Большой Орды группы лиц, которые «никому не подчинены», напрямую связано с её распадом. Раньше существование случайного люда на этих территориях вряд ли было возможным.

   Свидетельства исторических документов XVI столетия о том, что южные границы Польши и Литвы прикрывали не «иррегулярные казачьи роты» под началом славных польских или литовских старост, а наёмные отряды белогородских и азовских казаков, «почты» служилых литовских казаков-татар под стягами своих татарских вождей, в частности, князей Издемир и Девлеш Гирея, перекликаются с малороссийским эпосом. В частности, с известной малороссийской думой о Гетьмане запорожском Ганже Андыбере.

     Ище ж то козак, бідний нетяга, до города Черкас прибувае,
     Насті Горовоі, кабашниці степовоі, шукае – питае.
     Скоро козак, нетяга Насті Горовоі, кабашниці степовоі – допитався,
     Зараз у світлицю вбрався.

     Там пили три Ляхи, Дуки – срібляники:
     Перший пив Гаврило Довгополенко Переяславський,
     Другий пив Війтенко Ніженський,
     Третій пив Золотаренко Черніговський.
     Ось вони пили – підпивали,
     С козака – нетяги насміхались…

     Тоді – то козак, бідний нетяга, по кабаку походжае,
     Квартирку одчиняе,
     На бистриі ріки поглядае,
     Кличе, добре покликае:
     Ой ріки, каже, ви, ріки Низовиі,
     Помощниці Дніпровиі!
     Тепер або мене зодягайте,
     Або до себе приньмайте!

     Оттоді один козак иде, шати дорогиі несе…
     Тоді дуки – срібляники стиха словами промовляли:
     Єй не есть же се, братці, козак, бідний нетяга,
     А есть се Фесько Ганжа Андибер,
     Гетьман Запорозький [1029 - Кулиш. 1856. Т. 1. Стр. 201–208.]!..

   В отличие от многочисленных псевдонародных дум о «славных запоризькых гетьманах и атаманах», написанных фантазёрами XIX столетия, дума о казаке-нетяге являлась, повидимому, одной из самых древних песен казацкого народа. Впоследствии она трансформировалась в думу о казаке Голоте. В сказании о Ганже Андыбере отчётливо обозначены истоки Запорожской Сечи, однако гораздо более интересным является другое. С кем ассоциировали себя сидящие под цветущими вишнями или на лавках в побеленой «хатынці» простодушные слушатели этой думы, – с запорожским Гетманом, вернувшимся в Черкассы из изнурительного степного похода, или с «ляхами» – Гаврилой Довгополенко Переяславским, Войтенко Ниженским, Золотаренко Черниговским (в другом варианте думы: Киевський Війтенко, Переяславський Судденко, Гаврило Крилівський Довгополенко)? Ответ очевиден. Бросается в глаза, что эти Довгополенки, Войтенки, Золотаренки, Судденки в думе являются не просто представителями знати, а достаточно чётко прописанной этнической группой, причём прописанной тёмными красками. Может быть, всё дело в том, что эти так называемые «ляхи» для исполнителей думы, для её слушателей, для самого гетмана Ганжи Андыбера и его козаков являлись чужаками, пришлыми людьми? Здесь стоит привести наблюдение, сделанное известным малороссийским этнографом и писателем П. А. Кулешом ещё в середине XIX столетия:
   «Малороссийские простолюдины, на вопрос: Откуда вы? будут отвечать: Из такой-то губернии; но на вопрос: Кто вы? какой народ? не найдут другого ответа, как только: Люде так собі народ та й годі». – Вы русские? – Ні. – Хохлы? – «Якиі ж ми Хохли?» (Хохол слово бранное и они его отвергают). – Малороссияне? – Що то за Маросияне? Нам ёго й вимовить трудно (Малороссиянин – слово книжное, и они его не знают). Словом, земляки наши, предоставляя называть себя Русью, Черкасами и чем угодно, сами себя называют только людьми и не присваивают себе никакого собственнаго имени…». [1030 - Кулиш. 1856. Т. 1. Стр. 235.]
   Сравните это наблюдение о Малороссии, сделанное П. А. Кулишом, с многочисленными записками различных иностранцев о Московии. Например с записками знакомого нам венецианского посла Альберто Вимина да Ченеда, прибывшего в Москву к царю Алексею Михайловичу в 1655 году:
   «…Не только мы, удалённые от них, но и ближайшие их соседи впадают в ошибку, именуя их Московитами, а не Русскими. Сами же они, когда их спрашивают, какой они нации, отвечают «Руссак», что означает – Русские, а если спрашивают, откуда они, то отвечают «из Москвы» – из Москвы, Вологды, Рязани или из других городов». [1031 - Маржерет Жак. Стр. 118.]
   А вот другой пример, выдержка из московских заметок 1661 года посла австрийского императора Августина Майерберга:
   «…Много уже лет эта страна называется обыкновенно Московией, а жители ея общим для них в свете именем Москвитян; но не зная этого новаго названия, или пренебрегая им, они сами всегда зовут себя древним именем Русских». [1032 - Майерберг. ЧИОИДР. 1873. Кн. 4. Стр. 120.] И эти сообщения не были единственными. Выходит, простой московский люд и в XV, и в XVI, и в XVII столетиях, не говоря уже о более поздних временах, уверенно именовал себя русаками или русинами, а жители Малороссии, выходцы из Киевского Палатината или Подолии, не знали своих истоков? Думаю, Пантелеймон Александрович Кулиш по этому поводу ошибался. Культ предков, почитание своего рода являются древними и важными верованиями человека, этот культ отсутствовал только у самых отсталых народов – австралийцев, бушменов, андаманцев, семангов и др. [1033 - С. А. Токарев. Ранние формы религии. Москва. 1990. Стр. 256.] Но сказания о предках относились к категории сокровенных, поэтому и не всегда были доступны случайным лицам. Жители степного днепровского правобережья, так сильно отличавшиеся и от жителей Карпат, и от жителей Сиверщины, и от московитян-великороссов действительно, скорее всего, не осознавали себя русаками или малороссами (а тем более украинцами), и в этом П. А. Кулиш прав. Но это не значит, что у смуглого, кареглазого, темноволосого народа не было собственных тотемно-родовых преданий, и легенда о Ганже Андыбере лучшее тому подтверждение.

Глава 34
Старая Ханша

     Откуда мы пришли? Куда свой путь вершим?
     В чём нашей жизни смысл? Он нам непостижим.
     Как много чистых душ под колесом лазурным
     Сгорает в пепел, в прах, – а где, скажите, дым?

Омар Хайям

   Смерть великого князя Иоанна III Васильевича не принесла видимых изменений в жизнь московского государства. Дело Иоанна продолжалось, Русь развивалась и крепла, в столице строились каменные палаты и храмы. Выдержка из Никоновской летописи о событиях 1508 года:
   «Майа 23. Тоя же весны князь великий велел вкруг града Москвы ров делати камением и кирпичем и пруды чинити вкруг града Алевизу Фрязину… Тоя же весны, Майа в 7, во вторую неделю по Пасце, вшел князь великий Василей Ивановичь всеа Русии и с своею великою княгинею Соломониею в новой двор кирпичной жити, егоже заложил отец его князь великий Иван Василиевичь государь всеа Русии на старом месте у Благовещениа…
   Тогда же благоверный великий князь Василей Ивановичь всеа Русии с великою верою и желанием повеле на своем дворе церковь превышьшиа небес неизреченныа горы Божиа всечестныа царици Девы святыа Богородица Мариа, честнаго и славнаго Ея Благовещениа, подписати златом; такоже повеле иконы все церковныа украсити и обложити сребром и златом и бисером, деисус и праздники и пророки; повеле же и верх церковный покрыти и позлатити». [1034 - ПСРЛ. Т. 13. Ч. 1. Стр. 8–9.] Однако мирное благополучие страны было обманчивым, над её южными и восточными украйнами начали сгущаться тучи. Состарившийся хан Менгли-Гирей уже практически не контролировал свою буйную поросль – повзрослевших сыновей и многочисленных родственников, а скорее всего, и сам не испытывал особых симпатий к сыну своего ушедшего русского друга. Так или иначе, ещё при жизни хана Менгли стало происходить то, что ранее было невозможным, – нападения крымских отрядов на московские порубежные городки и деревни.
   Из беседы бояр великого князя Василия III Иоанновича с турецким послом Камалом 27 февраля 1515 (1516?) года:
   «Великий государь Василей, Божиею милостию государь всеа Русии и великий князь, велел тебе говорити: ведомо Салим-шаг-салтану, что от давных лет Менли-Гирей царь с отцем нашим, с великим государем Иваном, Божиею милостию государем всеа Русии и великим князем, был в дружбе и в братстве и до его живота, и в той своей дружбе великие свои дела на обе стороны делывали…
   И нынешняя весна три годы будут, дети его меншие, через отца своего правду и через свою, приходили на наши украины; и мы о том и Менли-Гирею царю приказывали, с его ли ведома дети его ходили на наши украины или без его ведома; и он к нам с нашими послы наказывал и с своими послы приказывал, что его дети ходили на наши украины без его ведома, да и людей наших, которые детем его на нашей украине в руки попали, хотел к нам отпустити. А опосле того сын его Ахмат-Гирей царевичь приходил на наши украинные места на наших слуг, дву князей Васильев городы; а наши слуги два князя Васильа, и наши воеводы… да с Ахмат-Гиреем бились, да его побили, а сам царевичь в малых людех утек». [1035 - ПДК. Т. 2. Стр. 103.]

   Ещё при жизни Иоанна III взбунтовался и хан Махмед-Аминь, пасынок крымского хана, родной сын его жены, царицы Нурсултан, поставленный Москвой на Казанское ханство. Выдержка из Никоновской летописи о Казанском бунте 24 июня 1505 года:
   «И того же лета Июня 24, на Рожество святаго Иоанна Предтечи, безбожный и зловерный царь Магамед-Амень Казанский, будучи у великого князя Ивана Василиевича всеа Русии в дружбе и в шерти, и забыв свое слово и преступи шертныа грамоты, великого князя посла Михаила Кляпика поимал в Казани, и людей великого князя торговых поимал, да иных секл, а иных, пограбив, розослал в Нагаи». [1036 - ПСРЛ. Т. 12. Стр. 259.] Это были серьёзные вызовы, и отвечать на них предстояло только что вступившему на престол сыну Иоанна III Васильевича двадцатишестилетнему Василию III Иоанновичу.
   В обострении отношений Москвы с татарским миром русские летописцы и многие историки на протяжении столетий винили старинного коварного недруга. Как например это делала Никоновская летопись:
   «О измене королеве. Тоя же осени прииде весть к великому князю Василию Ивановичю всеа Русии, что Жихдимонт король Полский ссылается со бесерменством на христианство, с Крымским царем Менли-Гиреем, наводит его на христианство, на великого князя земли, и чтобы царь на великого князя пошел ратью; а преже того царевичи Менли-Гиреевы дети приходили ратию на великого князя украинные места по королеву же наводу; да и иныя неисправлениа многие король великому князю учал делати чрез докончалные грамоты и чрез крестное целование». [1037 - ПСРЛ. Т. 13. Ч. 1. Стр. 15.] Попытка Москвы заключить договор о дружбе с новым крымским ханом Махмед-Гиреем, севшим на престол своего отца (хан Менгли ненамного пережил своего друга Иоанна), натолкнулась на серьёзное противодействие части крымской знати. В частности, посол Иван Мамонов сообщал 22 октября 1517 года в Кремль об особой позиции по этому вопросу, занятой Багатырь-царевичем, сыном нового хана, внуком Менгли-Гирея:
   «И яз, государь, говорил царевичу Багатырю, чтобы говорил отцу своему царю, чтоб царь дал шертную грамоту и правду бы по той грамоте учинил. И царевичь мне государь отвечал: хочет царь дати шортную грамоту и правду по той грамоте учинить хочет, а яз отцу своему стану говорити. Да князь ли великий, король ли – кто меня боле почтит, того яз боле и дело стану делати». [1038 - ПДК. Т. 2. Стр. 358.] Ещё в сентябре 1515 года один из московских сторонников, крымский вельможа Апак-мурза писал великому князю Василию III Иоанновичу:
   «…А с королём в друзех как не быти? И лете и зиме казна от него, как река, безпрестани течёт, и малому и великому, всем уноровил. И ныне бы еси однолично безо всякого перевода, в которую пору межи вас шерти нет, наборзе посла своего послал с казною, и великий царь государь мой твоего слова инако не переставит». [1039 - ПДК. Т. 2. Стр. 167–168.]
   Все эти коллизии действительно были связаны с действиями нового короля Сигизмунда I, занявшего в августе 1506 года польский трон после своего скончавшегося брата Александра Ягеллона. Король Сигизмунд был личностью определённо незаурядной, вместо продолжения изматывающей польско-крымской войны он неожиданно признал Махмед-Гирея великим ханом, по сути, наследником трона Монгольской империи (на дворе был XVI век!), и покорно попросил ярлык на правление Киевом, Подолией, Волынью, Смоленщиной со всеми вытекающими имиджевыми и финансовыми потерями. Такой ярлык он тут же получил. Блеск политической комбинации заключался в том, что параллельно польский король ходатайствовал перед ханом о выдаче ярлыка и на значительную часть земель Московского государства. Взглянем на этот эпизод глазами известного русского историка конца XIX столетия Дмитрия Ивановича Иловайского: «…Сигизмунд старался задобрить его большими подарками. Потворствуя его тщеславию, он взял у крымскаго хана, как бы у прямого наследника Золотой орды, ярлык не только на земли которыми владел, на киевскую, волынскую, подольскую, смоленскую, но и на те города, которые находились под Москвою, каковы: Чернигов, Новгород Северский, Курск, Путивль, Брянск, Мценск, Великий Новгород, а также Псков, Рязань и Пронск». [1040 - Иловайский. Т. 3. Стр. 6.] Дело дошло до того, что хан Махмед-Гирей даже отправил в Москву требование о возврате Россией перечисленных городов, как исконных крымских владений. 31 августа 1515 года, на аудиенции в Кремле, его посол Янчура-Дуван вручил великому князю Василию III грамоту своего владыки:
   «И ныне речи наши то: город Смоленск к литовскому юрту отец наш пожаловал дал; да ещо которые городы к нам тянут, Брянеск, Стародуб, Почап и Новой Городок и Рылеск, Путивль, Карачев, Радогощ, те, которые писаны, восм городов, отец наш великой царь, поимав, отцу твоему дал; и будешь с нами на дружбе и на братстве, ино те писаные городы, которые есмя писали наши городы, а королю их мы ж давали, и ты б те наши городы ныне нам отдал… не отдашь нам наших городов, и роту и правду свою сам нарушил будешь». [1041 - ПДК. Т. 2. Стр. 153.] Кроме того, как вы помните, король Сигизмунд I стал нанимать на службу Польско-Литовскому государству Белогородских и Азовских казаков. Намерения Польши были недвусмысленны, она продолжала напрягать силы для достижения своей давней мечты, уничтожения Московского государства. В уже упоминавшемся конфиденциальном послании крымского Апак мурзы в сентябре 1515 года великому князю Василию III Иоанновичу сообщалось:
   «Многие Руси государю великому князю Аппак мурза челом бьет. И ведомо чиним… …от короля Ибряим моллин сын Кутлу Заманс сююнча просити приехал… Да тот же Кутлу Заман толмач царю одно слово говорил от короля, а мне ся в ту пору лучили к ним притти, и он как увидев меня, так перестал говорити. И яз молвил: от меня о чем таишься? будет у тебя какова речь, говори. И царь молвил: от того о чем таишься, говори. И он почал царю говорити: брат твой король велел тебе бити челом… А коли король Москву возмет, и сколко ныне за ним, и он ему вдвое того даст; и толко те королевы речи до него донести велишь, то король как бы Москву взял, молвя, бил челом; и что будет царь ответ ему дал, того не ведаю…». [1042 - ПДК. Т. 2. Стр. 167–168.]
   Однако основная причина разлада молодой России и Крыма была связана всё же не с действиями Польши, а с тем, что происходило в головах представителей знатных крымских родов. Взятие Менгли-Гиреем Большой Орды, присоединение её улусов к Крымскому ханству позволяло крымцам объявить себя преемниками империи Чингизидов. Тем более что ещё один из претендентов на роль лидера былой империи, Ногайская орда, потерпела серьёзное поражение от рода Гиреев. Поражение было сокрушительным, пленные ногайские улусы со своим имуществом, с отарами овец, стадами скота, табунами лошадей и верблюдов не менее 20 дней шли в Крым через Перекоп. В сентябре 1509 года один из представителей крымской знати Баба-ших писал великому князю Василию III Иоанновичу о разгроме ногайцев:
   «А се грамота Баба-шихова. Великого улуса великому князю Василью Баба-ших. После молитвы: как се писмо дойдет, так бы еси ведал…
   …Агыш-мырза царя нашего ни за што поставил и царь в головах сына своего Магмед-Кирея послал, да с ним уланов и князей всех; и Божею помочью, Нагаев, Агыша-мырзу в головах, и иных мырз потребил, а полону двадцатью дни в Перекоп не могли ихвпровадити». [1043 - ПДК. Т. 2. Стр. 79–80.] Добытая Менгли-Гиреем слава и власть, казалось, должны были сплотить его детей и родственников. Однако произошло так, как часто случается в жизни, победа пьянила и кружила головы, среди крымской элиты начались раздоры. Знать стремилась к богатству, с жадностью принимала польское золото, хотя время от времени перебегала и на сторону Москвы. Союз Руси и Крыма распадался на глазах. Кодекс чести степного воина для многих татарских князей становился анахронизмом, хотя были и такие, кто продолжал, несмотря на все опасности, упорно отстаивать прежний союз с Москвой. В этом отношении показательно обращение к Василию III Иоанновичу в августе 1518 года молодых татарских воинов, сыновей крымских вельмож:
   «Великие Орды великого царя Магмед-Гирееву цареву брату великому князю Василью Ивановичу многие Руси государю холоп твой Салим-Шаг да холоп твой Тахт-Алды челом биют. Всяков же год солтаны собою почен учали тебе недружбу чинити, и мы к тебе весть послали, сколко нашие было силы, а и ныне ратью, молвя, на короля пошли. А нечто инако учнут чинити, ино от нас от холопов от твоих какова наша сила весть тебе от нас будет: так бы твоему величеству ведомо было». [1044 - ПДК. Т. 2. Стр. 526.] Не сидели сложа руки и их родители. Уже известный нам мурза Аппак, отец вышеупомянутого молодца Тахт-Алды, писал в январе 1515 года:
   «Великие Орды великого царя Магмед-Гирееву цареву брату, многие Руси государю: великому князю Василью Ивановичу, бьючи челом, Аппак ведомо чинит… И ныне царевичи и уланы и князи говорят царю: как есте были при своём отце в дружбе, так бы есте ныне меж себя свыше того в дружбе были, а мы между дву государей добра хотим… Безпрестанно Ебелей князь царю говорит, что от короля ни дружбы, ни недружбы никому нет, а дружитися ино с московским, говорит». [1045 - ПДК. Т. 2. Стр. 243.] Дипломатическая переписка Крыма с Москвой в этот период представляла собой очень интересную картину. В Кремль писали буквально все, новый хан и его свита, сторонники Москвы, просившие поддержки, враги, рассчитывавшие на хорошие отступные в случае прекращения набегов на московские украйны, масса второстепенной татарской знати, религиозные деятели. Некоторые современные «історикознавці», комментируя ту ситуацию, заявляют, Москва мол умело использовала разногласия внутри рода Гиреев для достижения своих внешнеполитических интересов. В действительности ничего хорошего крымская анархия Москве не сулила, и это очень ясно понимали в посольском приказе. Не от хорошей жизни Россия начала принимать меры к обустройству южной границы.
   Из Никоновской летописи о событиях 1509 (7017) года: «Того же лета повелением великого князя Василиа Ивановича всеа Русии поставиша град деревян на Туле. А после того на пятое лето поставишя град камен». [1046 - ПСРЛ. Т. 13. Ч. 1. Стр. 12.] Будущая главная крепость южной границы – Тула, была построена в рекордно короткие сроки, с большим напряжением сил и расходом очень немалых средств, которые вообще-то было куда потратить и кроме нового укрепрайона. Это был ответ на набег крымцев 1507 года, о котором та же Никоновская летопись писала:
   «Того же лета прииде весть к великому князю Василию Ивановичю всеа Русии, что идут многие люди Татарове на Поле, а чают их приходу на украйну, на Белеву и на Белевские места и на Одоевские и на Козелские…
   Воеводы же великого князя быша в Воротынске, и прииде к ним весть, что Татарове многие люди имав на украйне много полону и прочь пошли. Воеводы же, положив упование на Бога, пои доша за ними на Поле в погоню, и угониша их на Оке, и Божиею милостию и государским здравием и счястием великого князя Василия Ивановича всеа Русии многих Татар побиша, а иных живых поимаша, а полон весь назад возвратиша, и гоняли их до речки до Рыбници, месяца Августа в 9, в понеделник. И которых Татар поимали на бою, и они сказали, что приходили на украйну Крымские Татарове Зяньсеит-Мурза Янкуватов сын с товарищи». [1047 - ПСРЛ. Т. 13. Ч. 1. Стр. 5–6.]
   Ещё меньше хорошего возникшая анархия сулила самому Крыму. В последние годы жизни хана Менгли его жена и верный соратник царица Нурсултан с тревогой наблюдала за действиями своих детей и детей хана Менгли-Гирея от других жен. Старая ханша, умная женщина и опытный политик, приложившая немало сил для процветания своего рода, своего государства, предвидела, к чему приведёт разрыв с Москвой. Сердце матери сжималось от острого чувства опасности, грозившей её детям и внукам, делу всей жизни её мужа. А после бунта сына, казанского хана Махмед-Аминя она решила действовать. Ханша Нурсултан предприняла отчаянную попытку спасти ситуацию, укрепить союз Москвы и Крыма, решилась совершить тяжёлую длительную поездку в Москву и Казань. Это была беспрецедентная дипломатическая миссия, самостоятельный вояж старой женщины, жены крымского хана, вероятно, уже не встававшего с постели, для достижения важнейших политических результатов в интересах двух союзных государств. И такая поездка состоялась. Из Никоновской летописи о событиях 1510 (7018) года:
   «Того же месяца Июля 21, в неделю, прииде на Москву царица Нур-Салтана Крымскаго царя Менли-Гиреева, Темирева дочь, да с нею Менли-Гиреев сын Саип-Кирей-Салтан. И князь великий Василей Ивановичь всеа Русии встретил еа честно з боляры. А от царя Менли-Гиреа послы к великому князю Шихоллаших-Зода да Лагим-Бердидуван; а прииде царица с своими детми видетися, с царем Магмед-Аминем Казанским да с царем Абдел-Летифом, что великому князю служит. А отпустил князь великий царицу в Казань Августа 20, во вторник; а царёвы послы осталися на Москве; а к царю Магмед-Аминю послал посолством князь великий Ивана Кобяка». [1048 - ПСРЛ. Т. 13. Ч. 1. Стр. 13.] История не сохранила подробностей встречи ханши в Москве, но сохранились описания церемоний приёмов в российской столице других, менее именитых иностранных посольств. Они были пышными и крайне торжественными. Такие церемонии включали в себя почётный эскорт задолго до подъезда к столице, военный парад, толпы жителей в праздничных одеждах, приветствовавших проезжающие посольства, и многое другое. Здесь же уровень должен был быть на порядок выше. Встреча была нерядовая. Фактически речь шла о приёме первого лица государства – Нурсултан долгие годы была не только женой хана Менгли, по сути, она была его соправителем.
   Царь и великий князь Василий III Иоаннович лично встречал подъезжавшую к Кремлю гостью, за ним торжественно выступали пышно одетые бояре (для таких случаев из царских хранилищ часто выдавалась дорогая парадная одежда). Ещё до выезда каравана царицы из Крыма, пространство Дикого Поля, от Путивля до реки Самары и от Самары до Перекопа, наверняка было тщательно зачищено от случайного сброда, казаков-добытчиков отрядами татар и московской конницы. У Путивля должна была стоять усиленная кавалерийская группа с трепетавшими на ветру прапорцами над лесом булатных копий, а по Муравскому шляху – дежурить степные дозоры – разъезды поместной конницы, тех самых русских богатырей в сверкающих доспехах, в панцырях, бехтерцах или зерцалах. Не менее торжественным был выезд крымской царицы из Москвы в Казань, в сопровождении пышного московского посольства, а какой приём устроил матери Махмед-Аминь, не видевший её много лет, можно только догадываться.
   Расстояния тогда были большие, время текло неспешно, поездка матери на Волгу, пребывание у сына заняло два года. Однако всё хорошее рано или поздно кончается, и в 1512 году царицу Нурсултан провожали назад в Крым:
   «В лето 7020. Декабря 5, в пяток, князь великий Василей Ивановичь всеа Русии отпустил с Москвы в Крым цареву Менли-Гирееву царицу Нур-Салтану и Менли-Гиреева сына Саип-Киреа-Салтана; а с нею вместе послал князь великий к царю Менли-Гирею своего посла околничего Михаила Василиевича Тучкова; а проводити царицу послал до Путимля князя Михаила Даниловича Щенятева». [1049 - ПСРЛ. Т. 13. Ч. 1. Стр. 14–15.]
   Обратный выезд был обставлен не менее торжественно, до Путивля ханшу сопровождал почётный эскорт во главе с князем М. Д. Щенятевым. Возможно, именно у Путивля произошла смена русского конвоя на татарский, может быть, высланные из Крыма отряды ждали свою царицу у реки Самары. Неясно также, переправлялась ли царица Нурсултан на другой, правый берег Днепра у устья Самары, в месте традиционной переправы крымских посольств и торговых караванов, или путь лежал по днепровскому левобережью, через броды на реках Самара, Конка, Московка.
   Нелегкое путешествие ханши Нурсултан, казалось, было не бесполезным. Вслед за её отъездом в Москву прибыло казан ское посольство. Из Никоновской летописи о событиях 1512 года:
   «Тоя же зимы к великому князю Василию Ивановичю всеа Русии от царя Магмед-Аминя Казанского прииде посол Шаусеин-Сеит о крепком миру и о дружбе… и на той грамоте Шаусеин-Сеит перед великого князя бояры шерть дал на том, что царю Магмед-Аминю в Казани перед великого князя послом шерть дати…И в Казани царь Магмед-Аминь перед великого князя послы на той грамоте шерть дал, и мешень свою к ней приложил, и отпустил Ивана к великому князю». [1050 - ПСРЛ. Т. 13. Ч. 1. Стр. 14.] Следом летописец сообщал ещё об одном посольстве из Казани:
   «Тоя же зимы, Февраля, царь Магмед-Аминь Казанский прислал к великому князю Василию Ивановичю всеа Русии человека своего Бузюку-Бакшеа, а просил, чтобы князь великий прислал к нему своего вернаго человека, а имянно о Иване Андреевиче, а писал царь к великому князю: наперёд того которое дело лихое учинил, и он хочет в том деле великому князю исповедатися, а вперёд хочет быти с великим князем в крепкой шерти и в вечном миру и в дружбе и в любви. И князь великий по цареву прошению послал к нему в Казань боярина своего и конюшево Ивана Андреевича Челяднина да диака Елизара Сукова на подводах. И царь Магмед-Аминь Ивану Андреевичю тайну свою исповедал чисто и с великим князем в крепкой шерти и в вечном миру, в дружбе и в любви учинился…». [1051 - ПСРЛ. Т. 13. Ч. 1. Стр. 14–15.] Приезд царицы не только укротил строптивость Магмед-Аминя, но и отразился на судьбе другого её сына – царевича Абдыл-Летифа. Ещё в 1508 году, до приезда матери, Абдыл-Летиф, из-за казанского же бунта бывший у великого князя Василия III в опале, был прощён и получил в управление город Юрьев (затем, вероятно, Каширу). Однако идиллия длилась недолго. Весной 1512 года, через несколько месяцев после отъезда Нурсултан, на московские украйны пришли два сына хана Менгли-Гирея, Ахмат и Бурнаш. Их набег выглядел явной провокацией и подчёркивал всю глубину раскола крымской элиты. Несчастный Абдыл-Летиф из-за мнимого или явного сочувствия набегу был опять лишён удела и взят под стражу.

   Сделаем небольшое отступление. Говоря о набегах кочевников, стоит попытаться понять менталитет восточного кочевого сообщества XV–XVI столетий. В том далёком измерении существовали иные нормы жизни, свои устоявшиеся законы и правила, свои традиции. Взаимные набеги тюркских племён были одной из таких древних традиций, своеобразной формой сосуществования. Интересным и показательным примером этого являлся один из эпизодов большой ногайской смуты лета-осени 1514 года. Речь шла о разгроме улуса того самого «казацкого Шигим мурзы», о котором уже писалось. Астраханский хан Джанибек при поддержке ногайского бия Алчагира и других мурз, родственников и братьев летописного Шигим мурзы (Шейх-Мухаммеда), взял его десятитысячный улус со всем имуществом, табунами лошадей и стадами скота. Сам чудом спасшийся Шейх-Мухаммед, потерявший всё, что имел, пришёл к своему главному врагу, к брату, бию Алчагиру:
   «Ты наш болшой брат, – обратился он к мангытскому правителю. – А твоею опалою Зенебек царь меня побил, и ты пожалуй – дай мне у себя опочинуть». Раздражённый бий Алчагир распорядился взять брата под стражу. Заточение уважаемого и знатного члена клана, тем более просившего убежища, шокировало ногайскую знать. Те самые мурзы, которые ещё вчера участвовали в набеге на улус Шейх-Мухаммеда, роптали и не побоялись восстать против воли своего правителя. Один из мурз, Мамай, сам участвовавший в набеге, во время которого мог запросто убить брата в жестокой степной схватке, освободил его из тюрьмы и вывел в степь. [1052 - Трепавлов. Стр. 150–151.]
   Можно вспомнить и другую, романтическую историю царевича Мухаммеда-Шейбани, в жилах которого текла кровь Чингизидов, описанную в стихотворной хронике Шади «Фатх-наме». Юный царевич-казак влюбился в дочь одного из лидеров Мангытского юрта, беклербека (бия) Мусы. Шейбани писал возлюбленной нежные письма, а чтобы вынудить бия Мусу выдать за него дочь, стал совершать дерзкие набеги на его кочевья. Эти набеги привели к целой цепочке неожиданных последствий. Руководство Мангытского юрта не только согласилось соединить влюблённых, но и предложило царевичу стать своим ханом. Это намерение вызвало гнев соседей, казацкой-казахской орды, что привело к большой войне между ногаями и казахами. К сожалению, ни свадьба, ни венчание на ханство не состоялись по сторонним причинам. Но, как видим, сам факт набегов, не сделал царевича врагом рода мангытов. [1053 - Трепавлов. Стр. 105.]
   То же произошло и с царевичем Ахматом, участвовавшим в провокационном набеге на русские украйны весной 1512 года. После смерти в 1515 году своего отца Ахмат-Гирей, ставший вторым лицом в крымской иерархии, занял ярко выраженную промосковскую позицию, в противовес пропольской партии, лидером которой был Багатырь-царевич, сын нового крымского хана Махмед-Гирея. Осенью 1517 года посол Иван Мамонов с гонцом передал великому князю Василию III Иоанновичу послание Ахмата:
   «А того бы князь великий себе на сердце не подержал, что царю воевати великого князя землю, а хоти и похочет царь поити на великого князя землю, ино ему со мною ж поити, а без меня царю ничего не учинити. А упрямитца царь опричь меня учнет великому князю недружбу чинити, и яз царёву другу королю боле того недружбу учиню. А Черкасы и Киев мои суседи, те яз городы наперед поемлю…
   А про себя тебе говорю: как есми великому князю на чем дал правду по своей вере, так по той правде и с своим сыном и до своего живота хочу стояти, как ми Бог поможет, и великому князю добра хотети и служити и дружити в правду, как перед Богом быти… где великого князя недруг ни будет, и яз на него готов не преставая великого князя недруга саблю доводити и копьем колоти. А что будет на нас от великого князя нелюбья, и князь бы великий пожаловал о том с сердца сложил и вины отдал…». [1054 - ПДК. Т. 2. Стр. 366.]
   Было бы наивно думать, что Ахмат-Гирей испытывал к Москве чисто платонические чувства. Это была в определённой степени любовь по расчёту, результат неприязненных отношений с братом, ханом Махмед-Гиреем. Но неправильно было бы и недооценивать корни этой привязанности, – драматический период совместной борьбы за свою свободу не мог не отложиться в исторической памяти крымцев. Тем более что древний девиз «буду твоему другу другом, а недругу недругом» всегда был стержнем менталитета степняков. Хотя дружеские отношения с Москвой были к началу правления Махмед-Гирея седой стариной, их приверженцами были не только уважаемые старики, но и, как мы знаем, часть крымской молодёжи.
   Между тем жизнь в ставке крымского хана била ключом, вино лилось рекой (это у повелителя правоверных!), будущее виделось в розовых тонах. Посол Иван Мамонов, отправивший в октябре 1517 года гонца из Крыма великому князю Василию III Иоанновичу, описывал оргии хана Махмед-Гирея со слов его старшей жены, царицы Нурум:
   «А царица болшая тож говорит: великого князя и королевы поминки царь пропивает с своими любимыми женами, а моего быцарю другово сына уморити, коли яз не жива буду, не взмогут того учинити болшие мои дети, и тогды царь будет волен в своих детех, а при нашем животе царю того не учинити…». [1055 - ПДК. Т. 2. Стр. 364.] Колорит отношений, сложившихся в крымской верхушке, передаёт описание эпизода, произошедшего в 1517–1518 году. Попытку Махмед-Гирея отправить к польскому королю в качестве «аманата» [1056 - Амана́т м. заложник; человек, взятый в залог, в обезпечение чего, верности племени или народа, подданства покоренных и пр. (Даль. Т. 1. Стр. 35).] одного из своих сыновей описал московский посол Василий Шадрин:
   «А Багатырь царевичь поехал в Кыркол к матери сына царева просити, чтоб царица приехала ко царю в Крым, а привезла бы ко царю сына, а взяла бы у короля болшую казну. И царица в Крым приехала и сына своего привезла. А которые князи великому князю в том деле учали служити, и Багатырь царевичь на тех князей хвалился, иных деи переколю, а иных пересеку… А царевича добре хотели дати в Литву Багатырь царевичь, да Од-Рахман князь, да Довлет-Бахты, да Мамыш улан…
   …И царь возвал к себе сына своего, а у него тут князи да и королев человек Горнастай. Да учал говорити Багатырю царевичу: восе тебе сын мой, а твой брат, давай его в Литву, ты то ведаешь ты; и Багатырь царевичь учал быти весел… И малой заплакал, побежал к матери, и как прибежал к матери, и царица того ж часу поехала в Кыркол, да и обеих детей взяла с собою…
   И как то царю сказали, что царица поехала в Кыркол, и Багатырь царевичь осердился, да учал царю говорити: какой ты царь, коли тебя жонка не слушает. И царь молвит: поедь ты, да угони её, яз изыму за волосы, а ты отрежь ей голову, а брата возми. И царь и хотел ехати, ино отговорили князи, и царь не поехал, да от тех мест царицы и не бывала в Крыме, а Багатырь царевичь поехал по казну без царевича…». [1057 - ПДК. Т. 2. Стр. 502–503.]
   Наверняка такое поведение, недостойное мусульманского монарха, осуждали не только жёны и состарившиеся соратники его отца, хана Менгли-Гирея, но и крымские священнослужители. Возможно, это добавляло неприязни и в отношения двух братьев. Вскоре их конфликт зашёл так далеко, что князь Ахмат перестал появляться при дворе хана и попросил убежища себе и сыновьям у великого князя Василия III Иоанновича. Из инструкции московскому послу Илье Челищеву 30 ноября 1517 года:
   «Память Илье Челищеву. Дана ему запись, по чему ему говорити речь Ахмату царевичу, и ему та запись едучи себе твердити, да как её себе выучит, и ему та запись не доезжая Крыма издрати…
   …Приказывал еси к нам осенесь с Молочные Воды с нашим боярином с Михаилом, нечто будет тебе там немочно прожити, и тебе бы к нам ехати… И опосле того присылал еси к нам мамича своего Хозю-Ибреима, а писал еси к нам в своей грамоте и словом нам от тебя говорил твой мамич Хозя-Ибреим, что хочешь к нам ехати… И мы к тебе с твоим мамичем с Хозя-Ибреимом приказывали и с твоим казаком с Темешом с Кадышевым к тебе писали в своей грамоте и с Неболсою с Кобяковым словом приказывали: толко будет тебе там немочно быти, и ты б к нам поехал, а мы тебе городок Мещёру дадим». [1058 - ПДК. Т. 2. Стр. 419.] Василий III с готовностью соглашался принять у себя важного союзника (напомню, речь шла о втором лице в иерархии Крыма). Дело было за малым, надо было чуть-чуть подождать. Через год, в августе 1518, уже новый посол Останя Андреев опять заучивал свою речь к князю Ахмату:
   «И Остане говорити: царевичь господине, государь наш в грамоте в своей к тебе писал и с твоим человеком с Качимом к тебе приказал, да и со мною к тебе приказал что сына твоего Юсуф-царевича хочет у тебя взяти к себе… а доколе господине будет у тебя государя нашего ближней человек Илья, а ты б, господине, дотоле сына своего Юсуф-царевича ко государю к моему не посылал… Да беречи того Остане: доколе не сделается дело великого князя, и дотоле бы Ахмат-царевичь сына своего к великому князю не посылал». [1059 - ПДК. Т. 2. Стр. 558.] Напомню, и сам Ахмат-Гирей с надеждой ждал «опасной грамоты», [1060 - Опа́сный, опасающий, о́бережный, охранный… Опа́сная грамата стар. охранная, о́бережный лист, данный кому – либо для безопасности» (Даль. Т. 2. Стр. 1749).] разрешения на проезд и гарантию безопасности от московского государя.

   Почему Василий III Иоаннович тянул время, в общем-то понятно. Приём на службу врага своего соседа означал конфронтацию, а Москва старалась всячески её оттянуть. К тому же, чем дольше оставался в крымской власти свой человек, тем больше полезного он мог сделать. Но и риск потери союзника был очень велик, для такой игры требовалось высочайшее искусство, которого явно не доставало.
   В марте 1519 года наступила развязка: Ахмат-Гирей был убит своим племянником Алп-царевичем, сыном хана Махмед-Гирея. После убийства отца сыновья Ахмата, не дождавшись помощи от Москвы, бежали в Турцию. Это был большой провал российской дипломатии, погнавшись за «синицей в руках», Кремль потерял очень многое. Ахмат-Гирей был реальным претендентом на ханский трон, в его руках была важная крепость на правобережье Днепра – Очаков. Но гораздо серьёзнее был удар политический, Россия не сумела защитить, не смогла оказать помощь стратегическому союзнику (к несчастью, подобные примеры мы видим и в новейшие времена). Уже после трагедии московский посол в Константинополе Б. Я. Голохвастов пытался сохранить лицо Василия III, приглашая ехать из Турции в Москву хотя бы старшего сына князя Ахмата Геммет-царевича. Но тот наотрез отказался.
   Ситуация щекотливая и унизительная. Дипломатический механизм Московского государства был тщательно отрегулирован Иоанном III и до сих пор не давал сбоев. В посольском приказе и в боярской Думе продолжали работать те же люди. Мы знаем, как тщательно прописывались инструкции московских посольств, какое значение придавалось даже самым малозначительным деталям. Скорее всего, дело не в дипломатах, а в первом лице государства. К сожалению, сын Иоанна III Васильевича, видимо, не обладал талантом своего великого отца. В решении сложных политических вопросов не мог он сравниться и с польским королём Сигизмундом I. Наверное, справедливой является характеристика Василия III Иоанновича, которую дал в конце XIX столетия известный русский историк, профессор Сергей Федорович Платонов, в своих «Лекциях по русской истории»:
   «Во внутренних делах Василий отличался властолюбием и суровостью. Он с братьями обращался строго, показывал над ними свою власть и в частных делах; так например, брату Андрею долго не позволял жениться. С боярами он обращался надменно и не любил, если ему противоречили в думе. Известно, например, что боярин Берсень-Беклемишев был выгнан им из заседания только за то, что осмелился высказать возражение. Бояре жаловались, что он все дела решал «сам третей у постели». [1061 - Платонов. 1899. Т. 1. Стр. 120.]
   Крымский хан Махмед-Гирей также не был ровнёй своему отцу и не пошёл по его стопам. Как говорится, каждый строит свою судьбу сам. Пролитая им кровь брата взывала к небесам, и наступило дежавю. В конце 1552 года Махмед-Гирей был зарезан под Астраханью своим ближайшим окружением, ногайскими князьями, которых он держал при себе в качестве преторианской гвардии. Был убит и его сын Багатырь-царевич. Войска Гиреев побежали, на их плечах ногайцы ворвались в Крым, началась жестокая бойня. Крымцы были разгромлены, в бою пал ещё один сын Махмед-Гирея, два других были взяты в плен. Подробности побоища сообщал из Азова Магомет бек:
   «Государю, Великому Князю Василию Ивановичу всея Руси, белому Царю, холоп твой Магомет бек азовский Государю своему низко челом бьет. Жаловал еси, Государь, меня холопа своег(о): велел еси, Государь, собе служити. А велел еси, Государь, себя без вести не держати, каковы у нас в Азове не получат… Нагайские, Государь, мырзы пришли и крымские с ними, Государь, билис(ь) три дни. И Бог пособил нагаем: тут, Государь, и достал(ь) силу крымскую побили, а Салтаны утекли. И нагаи, Государь, месяц равен воевали. Из гор, из лесов волочили жены и дети и живот вес(ь) выгонили». [1062 - Б. И. Дунаев. Пр. Максим Грек и греческая идея на Руси в XVI в. Москва. 1916. Стр. 57.] В апреле 1523 года длинные колонны теперь уже крымских пленников и большие стада скота двинулись в обратном направлении через Перекоп. Очередное русское посольство наблюдало массовое скопление победителей с многочисленным полоном у Донских переправ. [1063 - Трепавлов. Стр. 172.]
   Не зря болело сердце у старой мудрой ханши Нурсултан. Род Гиреев, а вместе с ним и весь Крым, вступил в длительную полосу сильной турбулентности. Алчность, стяжательство, высокомерие, гордыня, попрание кодекса чести степного воина в конце концов привели Крымское ханство к гибели. За ошибку великого князя Василия высокую цену заплатила и Россия. Заплатила жизнями множества полков, погибших впоследствии на южной границе, огромным количеством пленников – мирных жителей, угнанных в рабство, замедлением развития страны.

Глава 35
Казанский Сеид

     Стань Человеком в помыслах, в делах
     Потом мечтай об ангельских крылах!

Саади

   Утрата крымского союзника была не единственной потерей Москвы. Ещё одна трагедия произошла в Казани. К несчастью, сын царицы Нурсултан, казанский хан Магмед-Аминь, после визита матери остававшийся верным союзником Руси, в 1516 году тяжело заболел, а в 1519 году скончался. В это же время скоропостижно скончался второй сын царицы, Абдыл-Летиф, которого Василий III опять приблизил к себе и готовил на Казанское ханство, на трон заболевшего брата.
   Из сообщения великого князя Василия III Иоанновича крымскому хану Махмед-Гирею:
   «Великие Орды великому царю Магмед-Гирею царю брату моему князь великий Василей Ивановичь всея Русии челом биет. Что у нас был брат наш Абды-Летиф царь, и мы его хотели отпустити в Казань, ино на него здесь болезнь пришла, и Божия воля ссталася, по грехом его в животе не стало. А что его болезнь была и как его в животе не стало, и то видел матери его Нурсалтан царицын человек Бетей. И мы ныне того Бетея отпустили к тебе, и он тебе про его болезнь скажет. Писана на Москве лета 7026-го, ноябрь 30 день». [1064 - ПДК. Т. 2. Стр. 481–482.] На Казанский трон Василий III посадил чингизида Шиг-Алея, внука хана Большой Орды Ахмата, до этого времени княжившего на Мещерском городке. Выбор этот был, видимо, не очень удачен. Во всяком случае, многие историки прошлого характеризовали Шиг-Алея не очень лестно, примерно так, как русский историк XIX столетия Дмитрий Иванович Иловайский:
   «Происки Крымскаго хана в Казани действовали тем успешнее, что Шихалей и без того возбудил против себя народ усердным повиновением великому князю Московскому. Невоинственный, лишенный всякой энергии, этот хан отличался и наружностию весьма непривлекательною. Поэтому, когда брат Магмета Саип-Гирей весною 1521 года явился с отрядом крымцев под Казанью, вельможи отворили ему ворота и посадили на царство». [1065 - Иловайский. Т. 3. Стр. 38.] Но какими бы ни были черты его характера и какой непривлекательной внешность, хан Шиг-Алей по крови был потомком Чингис-хана. Тем не менее крымские войска заняли Казань и возвели на трон не столь родовитого царевича Сахиб (Саип) – Гирея, брата крымского хана. Затем были неспровоцированные массовые убийства и ограбление новой казанской властью русских купцов и московского посла, поход московских войск против Казани и бегство Сахиб-Гирея. Вот тогда-то и произошла трагедия, описанная уже известным нам Сигизмундом Герберштейном, посланником императора Фердинанда к великому князю Василию III Иоанновичу в 1517 году, в «Записках о Московских делах»:
   «Царь Казанский, Саип-Гирей, устрашённый столь ужасными приготовлениями, призвал к себе племянника, сына брата, царя Тавридскаго, юношу тринадцати лет, чтобы он на время стал во главе царства, а сам убежал к Турецкому Императору с целью молить его о помощи и поддержке. Повинуясь увещаниям дяди, юноша пустился в путь. Когда он прибыл к Гостинову озеру, то есть острову… его приняли старейшины царства с ласкою и почётом, ибо в этой свите был и Сеид, верховный жрец Татар…
   …Этот Сеид тайно благоприятствовал Василию и держал его сторону, поэтому он имел в виду захватить юношу и отправить связанным в Москву, но был в этом уличён, захвачен и всенародно зарезан ножем». [1066 - Герберштейн. Стр. 152–153.] Это свидетельство иностранца, современника тех событий, перечёркивает сообщения позднейших историков о том, что Казань приняла на ханство пришлого крымца с распростёртыми объятиями. Были, значит, и другие мнения, в частности, у «татарских жрецов».

   Чтобы понять, кем были казанские Сеиды, откроем один из томов энциклопедии Брокгауза и Эфрона:
   «Сейид – слово арабское, значит начальник, господин. Так называются в Средней Азии потомки пророка Мухаммеда от егодочери Фатьмы. Сейиды пользуются у мусульман большим почетом; они освобождены от телеснаго наказания, почему безнаказанно могли обуздывать произвол местных владельцев и вступаться за народ. В отличие от прочих своих единоверцев, они носят зелёную чалму (любимый цвет Мухаммеда). Ведут замкнутый образ жизни, не роднясь с другими мусульманами; только среднеазиатские ханы, когда происходили из простого народа, силою брали себе в жены дочерей сейидов, чтобы облагородить свой род, и сами принимали титул сейидов. Вот почему среднеазиатские владетели и до настоящаго времени величают себя сейидами, не будучи в действительности потомками Мухаммеда». [1067 - Брокгауз. Эфрон. Т. XXIX. Стр. 315.] Тот же барон Герберштейн, описывая трагический эпизод гибели Сеида, дал и его характеристику:
   «…Сеид верховный жрец Татар (он пользуется у них таким уважением и почётом, что при его приближении даже цари выходят ему на встречу; стоя, протягивают руку ему, сидящему на лошади, и, наклонив голову, прикасаются к ней; это предоставлено одним только царям, ибо Князья касаются не руки его, а колен, знатныя лица – ног, а простой народ прикасается рукою только к платью его или к лошади)». [1068 - Герберштейн. Стр. 153.]
   Судя по всему, этим, столь уважаемым и трагически погибшим мусульманским лидером был Бораш-сеид, который являлся верховным Сеидом Казани 33 года (с 1491 по 1524). [1069 - Мухаметшин. Стр. 61.]

   Если посмотреть, что пишут ныне во всемирной сети о казанских сеидах, то поиск выдаёт множество статей о «национальном герое Татарстана имаме Кул-Шарифе, погибшем с оружием в руках при защите Казани от войск Ивана IV Грозного». В его честь, как сообщают, даже названа одна из вновь построенных в Казани мечетей. Редкие упоминания о Бораш-Сеиде, более тридцати лет проповедовавшего язычникам (а Казань, по объективным историческим свидетельствам, в те времена была ещё во многом языческой) учение Аллаха, сводятся к короткой фразе – «московская подстилка».

   Справка:
   Из академического сборника «Ислам в Среднем Поволжье». Казань. 2001 год: после верховного Сеида Бораша, правившего с 1491 по 1524 год, пост духовного лидера Казани до 1546 года занимал Буюрган Сеид, выступавший против прокрымской политики хана Сафа Гирея и бежавший из-за этого в Ногайскую орду. После него верховным Сеидом стал сторонник Гиреев, Кул-Мухаммед Сеид, который в 1551 году предположительно был казнён ханом Шиг-Алеем за участие в подготовке его, Шиг-Алея, убийства. Кул-Мухаммеда сменил уже известный нам Кул-Шариф, который являлся казанским верховным Сеидом всего один год, с 1551 по 1552, когда он и был убит во главе полка дервишей и суфиев, защищавших город. По ряду исторических свидетельств, Кул-Шариф являлся братом своего предшественника Кул-Мухаммеда Сеида и, так же, как он, был сторонником рода крымских Гиреев. [1070 - Мухаметшин. Стр. 61.]

   Весьма показательно и печально, что нынешняя, радикально настроенная исламская молодёжь (и не только молодёжь) чтит память Кул-Шарифа, наверное, наиболее воинственного из рода Сеидов. Многолетние кропотливые подвиги во имя истинной веры, мудрость и чистота помыслов, всепрощение и милосердие, слова Аллаха, которые несли людям пророк Мухаммед и его потомки, для этих людей, видимо, являются пустым звуком.
   Но ведь Кул-Шариф защищал свой город от неверных и пал от их руки на руинах Казани, а Бораш Сеид, пусть и был более тридцати лет духовным мусульманским лидером, запятнал себя сотрудничеством с врагами, обесчестил своё имя. Разве не так?
   Нет, не так.
   Отношения Казани с Москвой сами по себе достаточно любопытны. С одной стороны, они постоянно видоизменялись. Во времена великого князя Василия II Васильевича Тёмного, после его пленения казанскими царевичами – Махмудом и Якубом (сыновьями хана Улу-Мухаммеда), Москва стала платить Казани немалую дань. Во времена Иоанна III Васильевича этот торговый город уже в значительной степени считался московским юртом. Ногайские князья, например, в начале XVI века договор о ненападении на Казань заключали не с её ханом, а с великим князем московским Иоанном III Васильевичем. То гд а же ногайцы отказались и от претензий на казанский престол. [1071 - Трепавлов. Стр. 138.]
   С другой стороны, несмотря на всю предысторию отношений Москвы и Казани, взятие города Иоанном IV Васильевичем (Грозным) спустя время приобрело черты эпоса, все признаки великой победы над коварным и сильным врагом. Династия Романовых нуждалась в символах, подчёркивавших величие Российской империи, рождавшейся в жестокой борьбе с окружавшими её недругами. Ледовое побоище, Куликовская битва, взятие Казани – эти «этапы большого пути» знакомы нам со школьной скамьи. Особенно интересно, что знаковым событием взятие Казани виделось и просвещённым европейцам (возможно в первую очередь, просвещённым европейцам). Так в статье М. С. Гатина «Падение Казани в оценках немецких историков», опубликованной в сборнике Академии наук республики Татарстан «Средневековые тюрко-татарские государства» (выпуск 2. 2010 г.), автор привёл обширную подборку мнений немецких исследователей разного времени о значении взятия Казани Иваном Грозным.
   Например, профессор Берлинского университета Т. Шиманн, советник рейхсканцлеров Х. К. Гогенлоэ и Б. Бюлова, в «Истории России, Польши и Ливонии до XVII века» (1887) расценивал победу И. Грозного как «уничтожение разбойничьего гнезда». [1072 - СТТГ. Стр. 147.]
   Профессор А. Брюкнер (Берлинский университет; 1896) трактовал её как «победу Европы над Азией». Ханс фон Эккардт (1947) писал, что Иван Грозный «покончил с татарской угрозой и освободил из рабства соплеменников».
   Крупный специалист по средневековой истории России Э. Доннерт (1980) называет эту победу событием «всемирно-исторического значения», которое положило конец эпохе «татарского мирового господства». [1073 - СТТГ. Стр. 148.]
   Профессор Кёльнского университета Лотар Рюль (1992) называет эту войну «походом против неверных и врагов Христа» и «священной войной». Иван Грозный, оказывается, уничтожив «восточный авангард ислама», обезопасил границы страны от «исламской угрозы».
   А профессор венского университета Андреас Каппелер (1992 г.), наоборот, называя войну 1552 года «Крестовым походом против ислама», заявляет о геноциде мусульман среднего Поволжья. [1074 - СТТГ. Стр. 149.] Утверждения этого профессора перекликаются с заявлениями современных исламских фундаменталистов о геноциде волжских татар и даже о том, что Москва ставила своей целью их полное физическое уничтожение.
   Но разве подчинение города Болгара в 1420-х годах основателю Тюменского ханства Шибаниду Хаджи-Мухаммету прошло бескровно, без уничтожения коренного населения Волжской Булгарии? Разве войска золотоордынского хана Улу-Мухаммета вошли в центр Булгарского вилайята г. Казань в 1437–1438 гг. без пролития крови? Или крымский царевич Саип-Гирей пришел в Казань раздавать местным жителям цветы и восточные сладости? И вовсе не он вырезал в городе общину русских купцов, а оставшихся продал в рабство? По сути, длительное противостояние Москвы и Казани различные авторы трактуют как борьбу добра со злом, сил света с силами тьмы, только под силами тьмы каждый понимает своё.
   Позиция эта порочна, нельзя подходить к событиям XV–XVI столетий с менталитетом XXI века. В действительности не было ни победы «Европы над Азией», ни крестового похода против ислама. Иначе попытки старой мудрой ханши Нурсултан любой ценой сохранить союз Москвы с Крымом и Казанью выглядят полным абсурдом, желанием добиться окончательного уничтожения своих соплеменников – татар. А не менее мудрый и уважаемый мусульманский лидер Бораш-Сеид, помогая Москве, выходит, добивался окончательного торжества христианства над исламским миром? И ведь он был не один. В той Казани, оказывается, было немало сторонников Москвы. Взглянём на один из эпизодов русско-казанской войны 1521–1524 гг., который произошёл уже после жестокого убийства Бораш-Сеида, глазами стороннего наблюдателя, знакомого нам дипломата, барона Сигизмунда Герберштейна:
   «Между тем некоторые Московские клевреты зажигают Казанскую крепость, выстроенную из дерева, и она совершенно сгарает на глазах Русскаго войска. По своему страху и малодушию, Воевода не только пренебрёг столь удобным случаем для занятия крепости, но даже не вывел воинов для захвата крепост ного холма…». [1075 - Герберштейн. Стр. 153.]
   Кем же были эти казанцы – «московские клевреты», зажёгшие городские укрепления, если община русских купцов в Казани уже была уничтожена ханом Саип-Гиреем? Ответ очевиден. Напомню, только что пролилась кровь потомка пророка Мухаммеда, цинично убитого сторонниками рода Гиреев, кочевниками-номадами, которые были для горожан-казанцев чужаками. Они были чужаками не только по происхождению. Интересы мусульманской общины Казани, весомой частью которой были персидские купцы, получавшие основной доход от торговли с Москвой, и интересы представителей крымской кочевой знати были прямо противоположны. Впрочем, и в этом вопросе не всё однозначно. Торговля с оседлым населением, поставка лошадей, шерсти, шкур и других товаров нередко оказывались гораздо прибыльнее военных доходов. Это подталкивало часть кочевников к союзу с Москвой. В частности, примером этого являются те ногайские улусы, которые кочевали у восточных русских границ. Но интересы других номадов были иными. Давайте вспомним, что писал тот же барон Герберштейн в своих «Записках о Московских делах» о нравах кочевых татар: «Они редко осаждают крепости и города, а сожигают селения и деревни и до такой степени довольны причинённым ими уроном, что, по их мнению, чем больше опустошат они областей, тем обширнее сделается их царство». [1076 - Герберштейн. Стр. 144.]
   Казань же жила по другим правилам. Она была городом в полном смысле этого слова, здесь процветали не только торговля и ремёсла, но и литература, искусство, архитектура.

   Справка:
   Из монографии Д. М. Исхакова «Тюрко-татарские государства в XV–XVI веках», Институт истории им. Ш. Марджани, АН Республики Татарстан. 2004: «В XV, начале XVI века население Казанского ханства насчитывало 500 тыс. человек. Политически доминирующей силой были 200 тысяч этнических татар, разделённых на 4–5 кланов. Остальными народностями были мордва, чуваши, черемисы (марийцы), вотяки (удмурты), башкиры». [1077 - Д. М. Исхаков. Тюрко-татарские государства в XV–XVI вв. Казань. 2004. Стр. 22.]
   Верховные Сеиды Казани всегда выражали мнение этой кипучей городской общины, точнее, её мусульманской части. Очень трудно представить, что кто-либо из Сеидов мог преследовать не общественные, а личные корыстные интересы, кроме, конечно, ситуаций, называемых форс-мажор. Казанские ханы, наоборот, не могли не заботиться о вопросах сугубо личных, о постоянном укреплении своей власти. Крымские ставленники Саип-Гирей, а затем Сафа-Гирей, ещё и олицетворяли собой идею величия Крымского ханства, которое при хане Махмед-Гирее стало претендовать на роль наследника Золотой Орды.
   Если чуть-чуть более пристально и непредвзято взглянуть на ту Казань начала XVI века, трудно не увидеть, что здесь не было противостояния русских и татар, христиан и мусульман, Европы и Азии. Прямо через городские кварталы, через менталитет жителей, через пристрастия и образ жизни разных казанских кланов проходил водораздел «Леса и Степи» (воплощение той обруганой и оплёванной ныне теории), а говоря точнее противостояние оседлой культуры ремесленников и торговцев, мусульман и христиан, и менталитета кочевников-номадов, мусульман и язычников. Принимая мученическую смерть Бораш-Сеид отстаивал не интересы Москвы. Он отстаивал интересы своей паствы, своих слушателей, учеников, оседлого сословия казанцев. Так же поступал и следующий Буюрган-Сеид, который выступал против ущемления прав коренных горожан сторонниками крымских Гиреев, а когда отношения с ханом обострились до предела, бежал от преследования крымцев в Ногайскую Орду.
   И только после основательной «чистки» города степняками, когда часть прежних жителей была истреблена, а другая бежала под защиту Москвы (речь идёт именно о казанцах – мусульманах, городской знати, торговцах и ремесленниках), и к власти был приведён прокрымский Сеид ситуация изменилась. Этот эпизод очень сухо, но вместе с тем и ярко освещён в московских исторических документах за 1546 год, собранных в «Древней российской вифлиофике» Николая Новикова: «20 сентября многие казанские князья приехали в Москву; а многих других хан Сафа Гирей велел в Казане убить. Ко всем должностям государственным определил он крымских татар». [1078 - ДРВ. Ч. XVII. Стр. 138.] Не думаю, что новые духовные казанские лидеры, Кул – Мухаммед и Кул-Шариф, не отстаивали интересы городской общины, только община уже была другой.
   Есть и ещё одно соображение. Если последний верховный Сеид Казани Кул-Шариф был действительно братом своего предшественника, Сеида Кул-Мухаммеда, который предположительно был убит по приказу хана Шиг-Алея, поставленного Москвой, налицо предпосылки кровной мести. В этом случае у Кул-Шарифа был не повод, обязанность мстить за смерть своего брата. Тогда и погиб он в бою выполняя этот личный обет, а не защищая общественные интересы казанцев или свою веру от посягательства неверных. У убитого крымцами Бораш-Сеида, повторюсь, не было даже намёков на личные интересы.
   Другая весомая причина, по которой Бораш-Сеид был на стороне Москвы, связана с данной им ранее клятвой. Назначение Москвой ханов на Казанский трон было обставлено своеобразным ритуалом. Сначала в Казань посылалась грамота великого князя с кандидатурой, предлагаемой на ханство. В случае согласия казанцев, в Москву посылалось посольство, которое приносило предварительную присягу на верность новому хану и делу великого князя московского. Затем в Казани такую присягу (шерть) новому хану давала вся местная элита. Вот как в описании Никоновской летописи выглядело коронование злополучного хана Шиг-Алея в 1519 году:
   «И слышав великого государя жалование, что им Шигалея царевича даёт на Казань царём, да с Михаилом Юрьевичем вместе прислали на Москву бити челом великому государю Василию от сеита в головах и от уланов и от князей и от карачей и от всее Казанскиа земли людей послов… и били челом великому князю, чтобы государь князь великий пожаловал их всех предречённых, дал им господаря царя на Казань Шигалея царевича…
   А князи Казанские, опричь тое шерьтные грамоты да и записи, дали на себя иную запись, что им в Казани у Шигалея царя дела великого князя беречи и неотступным им быти от великого государя и со всею Казанскою землею и до своего жывота, и их детем, ни царя им, ни царевича без великого государя ведома никако не взяти; да и шерть на том великому государю опришнюю дали за сеита и за князей и за всех людей Казанскиа земли.
   И великий государь Василий… послал в Казань царя сажати на царство князя Дмитриа Федоровича Бельского да дворецково своего Тверскаго Михаила Юрьевича да с ними диака своего Ивана Телешева. Они же, ехав в Казань, по великого князя приказу посадиша Шигалеа царя на царство, Априля, а сеита и уланов и князей и карачей и мурз и молн и шизот и всех земских людей к шерти приведоша на том, что им быти неотступным от государя великого князя и до своего жывота». [1079 - ПСРЛ. Т. 13. Ч. 1. Стр. 8–9.] Такие или подобные клятвы в те времена православные приносили на библии, мусульмане на коране. Нарушение клятвы (роты, шерти), клятвопреступление и на Руси, и на Востоке считалось самым тяжким грехом. Этот грех Казань взяла на себя, приняв хана Саип-Гирея, а затем неоднократно повторяла на протяжении ряда лет. Когда во времена малолетства Иоанна IV Васильевича Казань в очередной раз «отложилась» от Москвы (в сентябре 1535 года был убит хан Джан-Али, а на престол опять вступил крымский Сафа-Гирей), юный царь воспринял это не просто как измену, а как личное оскорбление. Как раз в это время изменил Москве и ногайский бий Юсуф, который не только способствовал перевороту в Казани, но даже стал посылать Иоанну IV оскорбительные письма. [1080 - Трепавлов. Стр. 218.] Этот мятеж казанцев и ногайцев наложился на тот беспредел, который творили в Москве окружавшие малолетнего царя знатные бояре. Удивительно ли, что, когда возмужавший Иоанн с беспремерной жестокостью мучил и казнил зарвавшуюся московскую знать, а затем и взял Казань, народ воспринял это как справедливое возмездие, видимо, отсюда и величайшая (о чём мы уже знаем) популярность грозного царя.
   Стоит отметить, что падение Казани во многом было предрешено не только военными успехами великого князя Иоанна IV Васильевича, но и экономическими действиями его отца Василия III Иоанновича. После известного «побиения» русской купеческой общины в Казани, Москва наложила эмбарго на торговлю с ней и запретила русским купцам посещать казанскую ярмарку. Взамен была учреждена торговая ярмарка в окрестностях монастыря св. Макария Унжинского, ставшая впоследствии знаменитой и приносящей большие доходы Нижегородской ярмаркой. Какой убыток был нанесён этими действиями казанскому бюджету, можно только догадываться (подобное торговое эмбарго Азова, как вы помните, больно ударило по казне турецкого султана). С тех пор казанская ярмарка перестала быть крупнейшей торговой площадкой на торговом пути с Персией. Часть татарской знати (часть элиты, как сказали бы сейчас), наиболее мудрые и проницательные, такие как царица Нурсултан, Бораш-Сеид и множество других известных и неизвестных сыновей и дочерей Востока, без сомнения, хорошо осознавали экономическую целесообразность сотрудничества с Москвой. Но вряд ли только экономическими факторами можно объяснить, почему значительное количество степняков, таких разных по происхождению, по убеждениям, по имущественному положению, мусульман и язычников объединились в промосковскую центростремительную силу. Должно было быть что-то ещё. Здесь стоит вспомнить историка Льва Гумилёва, его работу «Древняя Русь и Великая Степь», а также, как ни странно сейчас это звучит, повторить один из постулатов диалектики Фридриха Энгельса – закон единства и борьбы противоположностей.
   Москва искренне считала себя преемником Восточной Римской империи, московские великие князья, высшая знать – бояре, дворяне – дети боярские и простой народ Руси, поголовно называвший себя «християне», позже трансформировавшееся в «крестьяне», душой не кривили. Яркой демонстрацией этого наследия, особенно после женитьбы Иоанна III Васильевича на Софье Палеолог, была связь с кровью Византийских императоров, принятие герба империи – двухглавого орла, единство веры. Всё это предполагало, что Русское государство является естественным антагонистом «варваров»-степняков (было и чисто экономическое противостояние «Леса и Степи»).
   С другой стороны, Московская Русь была неотъемлемой частью татарского мира, одним из осколков распавшейся Монгольской Империи. Московские князья ещё не так давно пили «золотую роту» в ставке императора вместе с предками ногайских и крымских, узбекских и казахских ханов, с предками ханов Золотой Орды. Москва продолжала играть на этом большом степном пространстве по тем же правилам, которые соблюдали и её друзья, и её враги. А её друзья и враги вели ожесточённую войну за корону империи Чингизидов, и сила в этой борьбе, как мы знаем, была на стороне «изгоев», не имевших юридического права на имперский трон. Москва в таком ряду также была «изгоем», её князья не были чингизидами, но они активно участвовали в этой борьбе, хотя и на стороне третьих лиц. Повторюсь, нет свидетельств того, чтобы Москва когда-либо пыталась официально присвоить себе право на монгольское наследие.
   Однако Русь усиливалась быстрее, чем её степные соседи, наращивала торговые обороты, увеличивала объёмы производства, в том числе выпуск современного наступательного и оборонительного вооружения, создавала из дружин удельных князей единую эффективную боевую силу – поместную конницу, сверкавшую полированными доспехами. Всё это не могло не вызывать отклик в многоликом степном мире, сила и мощь у кочевников всегда пользовались симпатией. Совершенно неожиданно (и скорее всего, неосознанно для самой себя) Москва стала восприниматься частью окружающих степных элит лидером их бывшей общей державы, память о которой была ещё жива. Вот эта потребность значительной части степных кланов в единой общности, ностальгия по прежнему могучему государству, по-видимому, и рождала тот центростремительный московский вектор, заставляла наиболее дальновидных представителей степной знати отстаивать союз с Москвой. Они явно предугадывали за таким союзом большое будущее и великую славу. Однако это же самое обстоятельство вызывало у другой части степной знати лютую ненависть.
   В такой неожиданной для себя роли Василий III Иоаннович оказался явно не на высоте. Не сумев вовремя спасти жизнь важнейшему крымскому союзнику, потеряв своего сторонника – лидера казанских мусульман, он сумел, мягко говоря, испортить отношения даже со своим духовным лидером, московским православным митрополитом Варфоломеем. Этот конфликт описал всё тот же вездесущий барон Герберштейн:
   «В то время, когда я исполнял в Москве обязанности Посла Цесаря Максимилиана, Митрополитом был Варфоломей, муж святой жизни. Когда государь нарушил клятву, данную им и Митрополитом князю Шемячичу, и допустил нечто другое, что, повидимому, являлось нарушением власти митрополита, то этот последний явился к государю и сказал ему: «Раз ты присвояешь всю власть себе, то я не могу отправлять своей должности». При этом он протянул ему посох, который носил на подобие креста, и отказался от своей должности. Государь принял немедленно и посох, и отказ от должности и, наложив на беднаго митрополита цепи, тотчас отправил его на Белоозеро. Говорят, что он пребывал там некоторое время в оковах, однако впоследствии был освобождён и провёл остаток своих дней в монастыре, в качестве частнаго лица». [1081 - Герберштейн. Стр. 41.]

   Все эти обстоятельства никак не шли на пользу Московскому государству. Набеги крымцев и ногайцев на пограничные городки стали обыденным делом. Случались даже катастрофы. Такие, как знаменитый московский поход крымского хана Махмед-Гирея и его брата Саип-Гирея, только что «посаженного» на Казань. Количество русских пленных, тянувшихся к Перекопу по Муравскому шляху через броды на реках Орель и Самара, по сообщению Сигизмунда Герберштейна, было просто фантастическим:
   «Он увёл с собою из Московии такое огромное множество пленников, что оно покажется вряд ли вероятным. Ибо говорят, что число их превосходило восемьсот тысяч; отчасти он продал их Туркам в Кафе, отчасти перебил, так как старики и немощные, которых нельзя продать за дорогую цену, и которые непригодны к перенесению труда, отдаются Татарами их молодёжи, как зайцы щенкам, чтобы она училась на них первым опытам военной службы, или побивая их камнями, или бросая в море, или убивая их каким-либо другим способом смерти». [1082 - Герберштейн. Стр. 151.] Москва в такой ситуации вела себя крайне вяло. Ещё не так давно по этим же пыльным степным дорогам, по Муравскому и Изюмскому шляхам, где ныне брели колонны понурых пленников, с громом военной музыки и развёрнутыми знамёнами проходили форсированным маршем полки поместной конницы. Великий князь Иоанн III Васильевич создавал систему активной обороны, когда сверкающие бронёй конные сотни русских и татарских богатырей московской службы в поисках врагов, как калёные стрелы прошивали дальние степные пространства. Его сын, великий князь Василий III Иоаннович, реагируя на осложнившуюся обстановку, перешёл к стратегии пассивной обороны.
   По сути, он и стал родоначальником комплекса классических оборонных мероприятий на южной и юго-восточной польских украинах Московской Руси. Здесь, не жалея сил и денежных средств, строились первые каменные крепости Тула, Коломна, Кашира. На Волге, у устья Суры, как угроза Казани росли стены крепости Васильсурск.
   Польскою украйною Московского государства, как мы уже знаем, в те времена называли его области, граничащие с Приволжскими, Придонскими и Приднепровскими степями. [1083 - Беляев. 1846. Стр. 1.] Именно этим направлениям, несущим угрозу набегов степняков, московские великие князья всегда уделяли особое внимание. Первые пограничные дозоры – сторо́жи, отмечены здесь ещё в XIV столетии. В 1360 году митрополит Алексей в своей грамоте на Черлёный Яр упоминал о караулах по Хопру и Дону. [1084 - АИ. Т. 1. № 3. Стр. 3.] Профессор Императорского московского университета Иван Дмитриевич Беляев в известной монографии «О сторожевой, станичной и полевой службе на польской украйне Московского государства до царя Алексея Михайловича» (Москва. 1846) указывал на то, что ещё князь Дмитрий Донской активно использовал посылку сторожей в «Дикое Поле» для разведки и добычи «языков» из войска Мамая. [1085 - Беляев. 1846. Стр. 2.] При великом князе Василии III Иоанновиче действия уже существовавших на польских украйнах пограничных сторо́ж начали приобретать характер регулярной службы. Ежегодно, с началом весны эти сторо́жи, представлявшие собой некое сочетание пограничного дозора и разведгруппы, уходили в степь. Представление о том, какой трудной и опасной была их служба, даёт курьёзное происшествие с членами посольства Сигизмунда Герберштейна, описанное им самим:
   «При моём отправлении в Московию некий знатный Краковский гражданин поручил мне и даже отдал на руки, почти против моей воли, одного молодого человека… по имени Эразма. Это был юноша не без образования, но до такой степени преданный пьянству, что иногда напивался до безумия…
   …Удручённый сознанием своего заблуждения, он в одну ночь убежал из города Москвы, прихватив с собой трёх Московитов и моего кучера, Поляка; переплыв через реку Оку, он направил путь к Азову. Узнав об этом, Государь немедленно разослал по всем направлениям своих ездовых… Те наткнулись на караульных, которые были расположены в той местности против непрерывных набегов Татар, и, изложив им происшествие, добились того, что и эти караульные поехали для розыска беглецов…
   …Караульные попали на след и ночью заметили костёр, который те зажгли; они тихо, на подобие змей, подползают к лошадям беглецов, бродившим на пастбищах около места ночлега, и отгоняют их дальше. А когда мой кучер проснулся и хотел привести обратно лошадей, отошедших слишком далеко, преследующие выскакивают на него из травы, грозя ему смертию, если он издаст хоть малейшее восклицание, и таким образом держат его, связаннаго. Затем, когда они снова стали отгонять лошадей дальше, и их хотели привести обратно один, другой и третий из беглецов, то они все по порядку были равным образом схвачены из засады…». [1086 - Герберштейн. Стр. 66–67.]
   Как видим, московские дозоры, компенсируя недостаточность военно-оперативной инициативы, уходили достаточно далеко в степь, по Кальмиусской и Ногайской сакмам, доходили до низовий Дона, почти до крепости Азов. Видимо, такая же глубокая разведка велась по Изюмскому и Муравскому шляхам. Во всяком случае описания бароном Герберштейном переправ через реки Орель, Самару, Конские воды, Молочную, мест, где он сам никогда не был, могли появиться в его «Записках о Московских делах» только после общения с теми самыми караульными, которые предотвратили побег членов его посольства:
   На пути из Путивля в Тавриду, в степи, попадутся реки Сна, Самара и Орель, из них две последния шире и глубже остальных; так как при переправе через них путники задерживаются иногда слишком долго, то их часто окружают Татары и берут в плен. После этих рек попадутся ещё две: Конския воды и Молочная, через которыя перебираются некиим своеобразным способом переправы, а именно: нарубают кустарников, связывают их пучками, садятся на них сами, кладут имущество и таким образом, гребя вниз по реке, относятся к другому берегу. Другие привязывают подобныя связки к хвостам лошадей; оне, погоняемыя бичами, плывут к другому берегу, влекут с собой людей и таким образом перевозят их». [1087 - Герберштейн. Стр. 111.]
   Дозоры дозорами, а что же происходило с русской армией, с поместной конницей, которая казалась такой перспективной? Несмотря на все сложности, вооруженные силы молодой России при великом князе Василии III Иоанновиче переживали период не только количественного, но и качественного роста. Поместная система земледелия продолжала наращивать объёмы заготовок зерна и мяса, помещики нагуливали небольшой жирок, позволяли себе заказывать всё больше вооружения, в том числе и новых его видов. Это положительно сказывалось на боеспособности помест ной конницы, которая без дела всё-таки не сидела.
   «Каждые два или три года Государь производит набор по областям и переписывает детей Боярских с целью узнать их число и сколько у кого лошадей и служителей. Затем, как сказановыше, он определяет каждому жалованье. Те же, кто могут по достаткам своего имущества, служат без жалованья. Отдых им даётся редко, ибо Государь ведёт войну или с Литовцами, или с Ливонцами, или со Шведами, или с Казанскими Татарами, или, если он не ведёт никакой войны, то всё же каждый год обычно ставит караулы в местностях около Танаида и Оки, в количестве двадцати тысяч человек для обуздания набегов и грабежей Перекопских Татар», – писал Герберштейн. [1088 - Герберштейн. Стр. 74–75.] О ежегодных войсковых заслонах, выдвигавшихся с весны к берегам Оки в период правления Василия III, упоминал и профессор Беляев в сочинении «О сторожевой, станичной и полевой службе…»:
   «Постоянныя войска на берегу Оки мы находим и при В. К. Василие Ивановиче: так в 1528 году воеводы – Князья, Василий Семеновичь Одоевский, Иван Ивановичь Щетина, Федор Васильевичь Лопата и Иван Федоровичь Овчина, охранявшие берега Оки, не пустили через неё Крымских Султанов, Ислама, Юсупа, сына Епанчи, и двух сыновей Ахмата Хромаго, со многими Мурзами и Татарами». [1089 - Беляев. 1846. Стр. 4.]
   Московские войска состояли не только из поместной конницы. Ещё во времена Иоанна III Васильевича в боевых действиях участвовали пушкари и пищальники: огневики артиллерийских систем большого и малого калибров. Помните 17 июня 1501 года хан Менгли-Гирей просил прислать на Дон, для взятия Ахматовых городков пушки и пищали? [1090 - ПДК. Т. 1. Стр. 361.] При Василии III появилось нечто новое – первые подразделения регулярной пехоты.
   Война в русском государстве XV–XVI веков в основном была уделом знати. Поместная конница в военно-исторической литературе часто именуется ещё «дворянской конницей», что объективно отражает существовавшие реалии. Но, кроме собственно конных воинов, по мобилизационной разверстке помещики выставляли и пеших бойцов, говоря другими словами, пехотинцев. В уже упоминавшихся Боярских книгах, где делались регулярные записи о результатах военных строевых смотров поместного сословия, можно прочитать, сколько пеших людей с оружием и в экипировке выставил тот или иной помещик:
   «Невзор Злобин сын Чеглоков: сьехал сь Ерославца на Ильин день, 63, держал через год от Николина дни до Ильина дни, а с Ильина дни Ярославец отдан в откуп. Поместья за ним 29 вытей с полувытью, вотчины не сыскано; в немецком походе людей его ч. в доспесе да 4 ч. без доспехов; а в Серпуховском смотре поместья за ним 30 вытей, сам в доспесе и в шеломе, да 2 коня просты, да за ним 3 ч., 2 в пансырех, один в бехтерце, да 6 ч. на конех без доспехов, да 5 ч. в кошу, да 5 ч. в стану; а по уложенью взяти с него с земли 2 ч. в доспесех, и передал ч. в доспесе; а по новому окладу дати на его голову в 16 статье 25 рублёв, да на люди с земли 4 рубли, да на передаточного человека 5 рублёв». [1091 - Боярская книга 1556 г. Стр. 31.]
   Михайло Фёдоров сын Бурцов: наехати было ему на Остров на великое мясное заговейно 64, и с Семеня дни 64 Остров в откупу; поместья за ним 17 вытей без трети; вотчины не сыскано; в Неметцком походе людей его 5 ч., в них 2 в доспесех; а в Серпуховском смотре сам на коне в доспесе и в шеломе с копьем; людей его 2 ч. в доспесех и в шеломех, 2 ч. на конех без доспеху да 3 ч. в кошу, 5 коней простых под седлы; поместья за собою сказал 25 вытей; а по уложенью взяти с него с земли ч. в доспесе да ч. в тегиляе; и передал ч. в доспесе, а не додал ч. в тегиляе; а по новому окладу дати на его голову в 17 статье 20 рублёв да на люди с земли 3 рубли, да на передаточного ч. триж рубли, а не додати ему 2 рублёв». [1092 - Боярская книга 1556 г. Стр. 33–34.]
   «Борис Иванов сын Шастинского: дано было ему на Костроме полавочное и он не брал, а 64 году дано ему на подмогу для Казанские службы 1 1 рублёв и 22 алтына с денгою; вотчины за ним вопче с братом полполполчетверти, да пашни 20 четьи, да поместья 76 четьи; по старому смотру в Свияжском на году сам на коне в доспесе, людей его с ним ч. на коне в доспесе 3 ч. пеших, в них 1 ч. в доспесе, а 2 ч. в тегиляех. А лета 7064 в Нижнем Новегороде Борис поместья за собою сказал на 180 четьи, вотчины на 20 четвертей; сам на коне в доспесе, людей его 2 ч. на конех в доспесех, в саадацех и в саблех, 4 ч. пеших в саадацех, 2 с рогатинами, 2 с топорки; а по уложенью взяти с него с земли ч. в доспесе, и передал ч. в доспесе; а по новому окладу дати на его голову в 18 статье 17 рублёв да на ч. с земли 2 рубля, да на передаточного ч. 5 рублёв». [1093 - Боярская книга 1556 г. Стр. 37.]
   Эти записи относятся к строевому смотру 1556 года, времени правления великого князя Иоанна IV Васильевича (Грозного), но и при его деде Иоанне III Васильевиче, и при его отце Василии III Иоанновиче, часть ратников, собираемых по поместной разверстке направлялись в «кош» и «стан».
   Наиболее употребительным значением слова «стан», применительно к военной сфере, является – военный лагерь, бивуак. [1094 - Словарь АН. Т. 27. Стр. 194.] Лица, направляемые для службы в стан, вероятно, занимались хозяйственной работой, немаловажной для высокой боеспособности войска. Хотя, как мне представляется, этот вопрос глубоко не исследован. Не от слова ли «стан» возникли «станица» и «станичник», прямо связанные в XVI–XVII веках с разведывательной и дозорно-вестовой службой?
   Пеших воинов, направлявшихся для службы в «кош», с полным основанием можно было называть пехотинцами. Эти воины, как видим из записей в Боярских книгах, были вооружены и экипированы, могли действовать группой, но не в едином строю, то есть были пехотой иррегулярной. Такая великокняжеская пехота очень напоминала возникшие позже егерские команды, она была легка на подъём, могла рассыпаться на небольшие группы, устраивать засады, воевать разнонаправленно, действовать, исходя из складывающейся обстановки. Базой для действий такой пехоты был подвижный лагерь, который так и назывался «Кош». Слово «Кош», благодаря чрезвычайному усердию советского «агитпропа» и нынешней украинской пропаганды, у большинства читателей прежде всего ассоциируется с войском запорожским. На самом деле, слово кош существовало в древнерусском языке задолго до возникновения Запорожской Сечи. Согласно Словарю русского языка XI–XVII веков АН СССР оно могло обозначать: «корзину, короб, ларь, ящик, старое русло реки и даже жребий или судьбу». [1095 - Словарь АН. Т. 7. Стр. 390–391.] Но в большинстве случаев оно относилось к кочевью, полевому стану или лагерю. Применительно к военной тематике: «Кош – дружина, часть войска, составляющая подвижной отряд для набегов с обозом, повозки которого в случае необходимости располагались по кругу и образовывали своеобразное укрепление, лагерь» (1097); «И начя Святополк глаголати: остани, брате, на светок. И рече Василко: не могу остати, брате, уже есми повелел кошом поити наперед» (Ник. лет. 1169); «Слышевше же князи, оже половци побегли и оставивше коше свои, поидоша по них вборзе, оставившеу воз своих Ярослава Всеволодовича». [1096 - Словарь АН. Т. 7. Стр. 391.] От киевских дружин военные приёмы прикрытия иррегулярной пехоты обозом перешли в армию Московской Руси. При Иоанне Грозном эта подвижная защита трансформировалась в Гуляй-города, в крепости на колёсах, нередко применявшиеся в боевых действиях. По информации исследования Т. Уайза «Армии средневековой Европы» (Medieval European Armies. 1975. Oxford, русский перевод Н. А. Финогенов), командующий гуситской армией Чехии Ян Жижка в ходе войн с католиками Священной Римской империи в середине XV века, создавая знаменитый «вагенбург», использовал именно русскую так тику защиты пехоты подвижной крепостью. Вагенбурги, крепости на колёсах прогремевшие на всю Европу, оказались неодолимым препятствием для тяжёлой императорской конницы, для бронированной кавалерии тевтонского ордена. [1097 - АСЕ. Стр. 49.]
   Кроме иррегулярной великокняжеской пехоты на Руси в определённые периоды времени существовали группы пешей рати в виде народного ополчения. Целью пешего ополчения была защита отдельных городков, городов или целых территорий от набегов врага. Численность его могла быть достаточно велика, однако такое войско обладало невысокой военной выучкой, кроме того, не было готово к длительным боевым действиям.
   Возникшая в Европе регулярная пехота была совсем другими войсками. Она состояла из профессионалов, часто была вооружена современным огнестрельным оружием и очень эффективна в бою. Например, во время событий 1439 года, нанятые Болоньей пешие профессиональные стрелки-аркебузиры буквально истребили венецианскую конницу, устроив кровавую баню. Этот военный эпизод Венеция позже назвала «катастрофой». [1098 - АСЕ. Стр. 54.] Своего расцвета такой род войск достиг к середине XV столетия, когда швейцарские гвардейцы, вооружённые не только 6-метровыми пиками, но и огнестрельными кулевринами в 1476–1477 годах разгромили войска бургундцев. Наступающая швейцарская пехота, выстроенная клином, напоминала хорошо отлаженный механизм истребления. Она сметала, вернее, методично перемалывала всё на своём пути и могла успешно побеждать атакующую её отборную конницу. С тех пор очень долго швейцарские пешие войска считались самой эффективной военной силой на континенте. [1099 - АСЕ. Стр. 47–49.]
   Возникновение русской регулярной пехоты – стрелецких частей, большинство серьёзных исследователей относит ко времени правления великого князя Иоанна IV Васильевича. Скорее всего, так оно и было. Но Сигизмунд Герберштейн в своих записках сообщал о возникновении пехоты в Московии ещё во время правления Василия III Иоанновича:
   «…Когда Перекопский царь поставил на Казанское царство своего внука и на обратном пути раскинул лагерь в тринадцати тысячах шагов возле Москвы, нынешний государь Василий на следующий год расположился лагерем около реки Оки и впервые тогда пустил в дело пехоту и пушки…
   Во всяком случае, при нас он имел из Литовцев и всякаго сброда людей почти тысячу пятьсот пехотинцев». [1100 - Герберштейн. Стр. 76.] Эти пехотинцы князя Василия ещё не назывались стрельцами, но они не могли быть ни кошевой ратью, действующей под защитой повозок, ни народным ополчением, поскольку набирались из иноземцев и получали денежную плату за свою службу. Они являлись той военной силой, которую принято называть войсками постоянной готовности, и действовали в пешем строю.

Глава 36
Колыбельная для Грозного царя

   Петушок, петушок! Золотой гребешок.
   Масляна головушка, шёлкова бородушка!
   Что ты рано встаёшь, голосисто поёшь.
   Ване спать не даёшь, Ване спать не даёшь?
   Ехали бояры, кони под коврами:
   Пшеничку-то сыплют, петушка-то кормят.
Старинная русская колыбельная песня

   Иоанну IV было всего четыре (по некоторым источникам – три) года, когда скоропостижно скончался его отец, великий князь Василий III Иоаннович. Русские летописцы достаточно драматично описывали эпизод его смерти:
   «И осташася от него 2 сына, яко от краснопёрого орла два златоперная птенца: первии же сын, ныне нами наречён князь великии Иван, остася отца своего 4 лет 3 месец благороден зело… другии же сын его, Георгии, не таков благороден и кроток, тои бо остася 3 ю лет сущу. Умирая бо повеле к себе их в ложницу внести, оба сына своя… и восклонися от одра своего, седе, стоня, двема болярином поддержим, и взя на руце свои болшаго сына своего, целова его с плачем, глаголаше, яко сеи будет по мне царь и самодержец; тои омыет слёзы христьянъския, вся враги своя проженет и победит. И целовав оба своя детища, и отдав их пестуном, а сам тихо возлёг на одре и конечное прощение и целование великое дав великои княгине своеи Елене, и всем князем, и боляром, и приказщиком своим, и усне вечным сном…». [1101 - ПСРЛ. Т. 19. Стр. 42.]
   Князь Василий перед смертью не зря беспокоился о судьбе семьи, молодой жены с сыновьями. Он чувствовал недоброе и предчувствия эти были вещими. Первый заговор против малолетнего наследника был раскрыт уже через неделю после великокняжеских похорон. Заговор князей Шуйских и других знатных боярских родов возглавлял князь Юрий Дмитровский, дядя малолетнего Иоанна. Вскоре взбунтовался ещё один брат Василия III, князь Андрей Старицкий, требовавший расширения своих земельных владений. В том же 1534 году была предотвращена ещё одна попытка государственного переворота. Во главе заговора стоял дядя великой княгини Елены Глинской, матери Иоанна IV, князь Михаил Львович Глинский. Княгиня Елена оказалась женщиной отважной и решительной, в отношении многочисленных родственников она действовала жёстко и бескомпромиссно. Но это было только начало той длинной череды боярских смут и волнений, которые сопровождали всё правление Иоанна IV Васильевича, названного впоследствии «Грозным».
   Парадокс, но само рождение Иоанна и его брата Георгия было тоже результатом бунта. Их отец великий князь Василий III Иоаннович попрал устоявшиеся религиозные нормы и существовавшие традиции, восстал против размеренной жизни кремлёвских палат, развёлся с первой бездетной женой Соломонией Сабуровой (отправил её в монастырь) и женился вторично на молодой литвинке Елене Глинской. Елена, как мы знаем, была племянницей М. Л. Глинского, весьма влиятельного русско-литовского князя, который бежал в Москву с большим окружением после смерти короля Александра. Именно благодаря этому отец Елены, Василий Львович Глинский, и она сама оказались в Московском государстве. Литовско-польская знать подозревала Михаила Глинского в притязаниях на литовский трон, во всяком случае, его влияние в Литве было очень значительным, что вело к усилению в ней позиций русских князей. В описании С. М. Соловьёва М. Л. Глинский выглядел так:
   «Глинский провёл долгое время за границею, в Италии, Испании, при дворе императора Максимилиана; везде умел приобрести расположение, почёт умом, образованностию, искусством в деле военном; – неудивительно, что он затмевал собою других панов литовских и умел овладеть полною доверенностию Александра. Владея обширными землями и замками, почти половиною всего государства Литовскаго, Глинский приобрел многочисленную толпу приверженцев, преимущественно, из Русских. Такое могущество возбудило в остальных панах литовских сильную зависть и опасение, чтоб Глинский не овладел великим княжеством Литовским и не перенёс столицы в Русь; отсюда явная вражда между Глинским и другими членами литовской рады». [1102 - С. М. Соловьев. Кн. 1. Стр. 1584.] Племянница Михаила Глинского полностью соответствовала критериям своего знаменитого рода. Она получила отличное образование, обладала острым умом, имела броскую внешность, огненно-рыжие волосы, но умела быть мягкой и обаятельной. Впечатление, которое Елена произвела на великого князя, привело бы в экстаз современные дамские журналы. Это было нечто большее, чем любовь, то самое – «седина в голову, бес в ребро», сильное влечение, яркая страсть, которую многие современники считали страстью преступной.
   Разводы и повторные браки русская церковь в начале XVI столетия, мягко говоря, не одобряла. Даже для великих московских князей такой поступок был событием из ряда вон выходящим. То, что Василий III после 26 лет совместной жизни сослал прежнюю жену Соломонию (женщину далеко не низкого происхождения) и вступил в новый брак, да ещё с чужинкой, вызвало в русском обществе неоднозначную реакцию. С одной стороны была группа бояр (рискну назвать их здравомыслящими), которые советовали великому князю ради возможности рождения наследника «срубить неплодную смоковницу и извергнуть из виноградника» и жениться повторно. Эту же позицию занимал и митрополит Даниил. С другой стороны было резкое неприятие повторного брака православным сообществом Руси (не зря нашу церковь и сейчас зовут ортодоксальной), было и обличительное «Обращение старца Ферапонтова монастыря», которое приписывают известному святому старцу Вассиану и знаменитому Максиму Греку. Слова этого обличения прозвучали даже в Европе благодаря перебежчику из Московии в Литву, князю Андрею Курбскому, написавшему в своём «Сказании»:
   «Князь великий Василий Московский ко многим злым и сопротив закона Божия делом своим и сие приложил (иже и писати, и исчитати, краткости ради книжицы сея, не вместно, а еже достоит воспомянути, зело вкратце напишем по силе): живши со женою своею первою, Соломонидою, двадесять и шесть лет, остриг её во мнишество, не хотящу и немыслящу ей о том, и заточил в далечайш монастырь, от Москвы больше дву – сот миль, в земле Каргопольской лежащь, и затворити казал ребро своё в темницу, зело нужную и уныния исполненную, сиречь жену, ему Богом данную, святую и неповинную.
   И понял себе Елену, дщерь Глинскаго, аще и возбраняющим ему сего беззакония многим святым и преподобным, не токмо мнихом, но и сигклитом его; от них же един Вассьян, пустынник, сродник ему сущь по матери своей, а по отце внук княжати Литовскаго, Патрикеев… А от мирских сигклитов возбранял ему Семён, реченный Курбский, с роду княжат Смоленских и Ярославских…». [1103 - Сказания Курбского. Стр. 4–5.] Но опьянённый неиспытанными ощущениями князь Василий закусил удила. Он не только пошёл на развод, ради Елены он совершил немыслимое – сбрил бороду. «Возложить бритву на браду» (до знаменитых указов Петра было ещё почти два столетия) по всем канонам того времени было деянием греховным, практически святотатством. История сохранила для нас подробности этой свадьбы, с её древними языческими ритуалами, на которые сейчас так любопытно взглянуть:
   «Великий князь, вошедши в палату с тысяцким и со всем поездом, поклонился иконам, свел с своего места невестину сестру, сел на него, и, посидевши немного, велел священнику говорить молитву. Жена тысяцкаго стала невесте и жениху чесать головы; в то же время богоявленскими свечами зажгли свечи женихову и невестину, положили на них обручи и обогнули соболями. Причесавши голову жениху и невесте, надевши невесте на голову кику и навесивши покров, жена тысяцкаго начала осыпать жениха и невесту хмелем, а потом соболями опахивать; дружка великаго князя, благословясь, резал перепечу и сыры, ставил на блюдах перед женихом и невестою, перед гостями, и посылал в разсылку, а невестин дружка раздавал ширинки. После этого, посидевши немного, жених и невеста отправились в соборную Успенскую церковь венчаться; свечи и караваи несли перед санями. Когда митрополит совершил венчание, подал жениху и невесте вина, то великий князь, допивши вино, ударил скляницу о землю и растоптал ногою; стекла подобрали и кинули в реку, как прежде велось.
   После венчания, молодые сели у столба, где принимали поздравления от митрополита, братьев, бояр и детей боярских, а певчие дьяки на обеих клиросах пели новобрачным многолетие. Воротившись от венца, великий князь ездил по монастырям и церквам, а потом сели за стол. Перед новобрачными поставили печёную курицу, которую дружка отнёс к постели. Во время стола споры о местах были запрещены. Когда пришли в спальню, жена тысяцкаго, надев на себя две шубы, одну как должно, а другую навыворот, осыпала великаго князя и княгиню хмелем, а свахии дружки кормили их курицею. Постель была постлана на тридевяти ржаных снопах; в головах, в кадке с пшеницею стояли свечи и караваи. В продолжение стола и всю ночь конюший с саблею наголо ездил кругом подклета. На другой день, после бани, новобрачных кормили у постели кашею». [1104 - Мордовцев. Т. 34. Стр. 85–86.]
   При отъездах из Москвы, во время военных походов князь Василий писал нежные письма своей Елене:
   «От великаго князя Василия Ивановича всея Руси жене моей Елене. Я здесь, дал Бог, милостию Божиею и пречистыя Его Матери и чудотворца Николы, жив до Божьей воли, здоров совсем, не болит у меня, дал Бог, ничто. А ты б ко мне и вперёд о своём здоровьи отписывала, и о своём здоровьи без вести мене не держала, и о своей болезни отписывала, как тебя там Бог милует, чтоб мне про тебя было ведомо. А теперь я послал к митрополиту да и к тебе Юшка Шепая, а с ним послал к тебе образ – Преображение Господа нашего Иисуса Христа, да послал к тебе в этой грамоте запись свою руку, и ты б эту запись прочла, да держала её у себя. А я, если даст Бог, сам, как мне Бог поможет, непременно к Крещенью буду на Москву. Писал у меня эту грамоту дьяк мой Труфанец, и запечатал я её своим перстнем». [1105 - Мордовцев. Т. 34. Стр. 86.] Письма жене, как видим, князь надиктовывал доверенному дьяку, но были и вложения, написанные его собственной рукой. Эти рукописные весточки Елена, наверное, хранила в шкатулке с несколькими высушенными шишечками свадебного хмеля и прядью выстриженных волос своего первенца. Жаль, что они не сохранились. С такой же нежностью и вниманием великий князь относился и к своим сыновьям. Вот у Иванушки лопнул нарыв на шее и отец посылает нарочного:
   «И ты б ко мне отписала, теперь что идёт у сына Ивана из больного места, или ничего не идёт? И каково у него это больное место, поопало или ещё не опало, и каково теперь? Да и о том ко мне отпиши, как тебя Бог милует и как Бог милует сына Ивана. Да побаливает у тебя полголовы, и ухо, и сторона: так ты бы ко мне отписала, как тебя Бог миловал, не баливало ли у тебя полголовы, и ухо, и стороны, и как тебя ныне Бог милует? Обо всем этом отпиши ко мне подлинно… Да о кушанье сына Ивана вперёд ко мне отписывай: что Иван сын покушает, чтоб мне было ведомо». [1106 - Мордовцев. Т. 34. Стр. 87.]
   Князья Глинские, по распространённой версии истории их рода, которую приводила даже энциклопедия Брокгауза и Эфрона, вели своё начало от одного из татарских мурз, который выехал из Орды на службу в Литву и получил в удел от Витовта якобы уже существовавшие тогда города Глинск и Полтаву. Нынешние популяризаторы украинской истории и даже часть учебной украинской литературы прямо называют род Глинских «украинскими князьями».
   Долгими зимними вечерами «украинка» Елена Глинская пела своему первенцу, будущему Ивану Грозному колыбельные песни на «соловь΄їній мові» и рассказывала «лагідні українські казки». И душу маленького Иванки переполняла «любов до неньки України». Пользовавшийся на Руси большим авторитетом святой старец Вассиан, потомок великих литовских князей, который в подобной системе координат также несомненно являлся «украинцем», тоже на «мові» читал свои проповеди простому московскому люду. На «соловь΄їній» написал он и обличение тому же Василию III. И этот старец был не одинок. Во многих (если не сказать в большинстве) храмах Московской Руси ещё очень долго, и при Петре I, и при Екатерине II, служили питомцы Киевских монастырей. Конечно же, и они, чтобы было более понятно малограмотным и туповатым прихожанам – великороссам, не обходились без «мовы». От такого засилия «украинцев» в Московии коренной великоросс, потомок Рюрика, князь Андрей Курбский бежал из Москвы в Литву и был пожалован королём несколькими имениями (в том числе и городом Ковелем). Наверное, в отместку и в надругательство над украинскими ценностями он общался со своим людом – ковельскими горожанами и селянами-кметами, на чужом, русском, языке.
   Вы сами понимаете, что всего этого не было и быть не могло. «Мовы» тогда ещё не существовало, а русские князья Московии и русские князья Литвы, куда входила и территория нынешней центральной и части западной Украины, были именно русскими, в отличие от польской шляхты – «ляхов», или коренной литовской знати – «жмуди». И говорили русские князья практически на одном и том же языке. А беглецов-великороссов в Литве во времена ожесточённой борьбы Иоанна Грозного с московским боярством было немало. Они получали от короля имения и становились польско-литовской знатью. В Ковеле, к слову, поселился не только князь Курбский, но и его многочисленная свита. Здесь они прижились, здесь пустили свои корни. Как утверждал первый классификатор русской геральдики А. Б. Лакиер, князь Курбский даже имел родовой герб города Львова:
   «…Обращённый в левую сторону лев на задних лапах, с высунутым языком и поднятым хвостом… Это, мы видели, герб города Львова; он принадлежал Кн. Курбским и Жижемским, как родам выезжим из Руси». [1107 - А. Лакиер. Русская геральдика. Кн. 2. С. – Петербург. 1855. Стр. 428.]
   Если вдуматься, в ситуации с обменом беглецами между Москвой и Польшей-Литвой заметна определённая закономерность. Во времена правления великого князя Иоанна III Васильевича и его сына Василия III Иоанновича из Московии бежали не только личные недруги великих московских князей, но и различная знать, которая была против усиления в России центральной власти. Этакие «либералы» XV–XVI столетий, которые уже тогда воплощали в жизнь модный ныне призыв «валить из Раши». Из Литвы в Москву, наоборот, уходили под крыло усиливающегося православного Великого Князя, а затем и «Белого царя», те, кто приветствовал укрепление этой власти и этой веры, пусть не очень знатные, но искренние и активные люди. При Иоанне IV Васильевиче (Грозном) его борьбу против московских бояр активно поддержал средний класс, те самые помещики, военнослужилое сословие. Например, зимой 1542 года, в период так называемого «боярского правления», отряды поместных служилых людей – дворян, пришедших из Владимира, восторженно встреченные московскими горожанами, силой отстранили от власти князей Бельских, управлявших страной от имени малолетнего Иоанна IV. Это недовольство дворян попыталась использовать для своего возвышения партия других сильных князей – Шуйских, но их успех был очень недолгим. Вместе с Бельскими был отстранён от власти митрополит Иоасаф, ставленник старейших родов московской знати. [1108 - Смирнов. 1944. Стр. 24.]
   «И бысть мятежь велик в то время на Москве и государя в страховании учиниша, митрополита сослаша в Кирилов монастырь», – написала Никоновская летопись. [1109 - ПСРЛ. Т. 13. Ч. 1. Стр. 141.] Взбунтовавшиеся москвичи и владимирцы добились избрания на пост главы русской церкви, новгородского архиепископа Макария, ярого врага удельно-княжеского сепаратизма и сторонника сильной государственной власти. Причём сделали это, по свидетельству Никоновской летописи, помимо воли великого князя. Как видим, стремление к усилению Русского государства, к его будущей славе и величию шло в первую очередь не из Кремлёвских палат, а из пропахших конским потом и окроплённых кровью русских витязей военных станов. Вот это народное сопротивление боярскому беспределу, а позже террор Иоанна Грозного в отношении знатных и «забронзовевших» в своём величии старинных господских родов, приводило к бегству строптивой знати и их окружения на Запад. Может, такая естественная «сепарация» элит и была одной из причин продолжавшегося не одно столетие противостояния Московской Руси и Польши-Литвы?
   Княгиня Елена Глинская входила в число тех лиц, которые желали усиления Москвы. Ей было всего двадцать пять, когда волею судьбы на хрупкие плечи молодой вдовы легла неподъёмная ноша – власть над обширным государством. Со времени княгини Ольги Елена Глинская стала второй женщиной, правившей Русью и первой правительницей Руси Московской. Надо отдать ей должное, за время своего недолгого пребывания на этом посту она успела сделать очень немало. Среди активных оборонительных мероприятий, проводимых правительством княгини, выделялись ремонт старых или строительство новых каменных стен городов-крепостей Владимира, Твери, Ярославля, Вологды, Новгорода Великого, Перми и других. Именно Елена распорядилась выкопать ров и начать строительство кирпичных стен вокруг сильно расширившегося московского посада, многочисленных домишек и торговых строений вне стен московского Кремля. Это была грандиозная эпопея, к работам было привлечено практически всё население той Москвы, за исключением небольшого числа знатных граждан и государственных чиновников. Речка Неглинная была запружена, и ров, выкопанный в течение одного 1534 года, был заполнен водой так, что Кремль и возникший вокруг него Китай-город оказались на своеобразном острове. В следующем 1535 году был заложен фундамент стен и четырёх башен, которые итальянский зодчий Петр Малый закончил в 1538. [1110 - И. К. Кондратьев. Седая старина Москвы. Москва. 1893. Стр. 193–194.] Дополнительно к обширным фортификационным работам для укрепления границ государства правительство великой княгини принимало меры дипломатического и военного характера. [1111 - Смирнов. 1944. Стр. 21–22.]
   В 1535 году по распоряжению княгини Елены в Москве был создан Разрядный Приказ, некий прообраз военного комиссариата XVI века. Разрядные дьяки, по всей видимости, существовали и раньше, со времени Иоанна III, но до этого они не были сведены в единый официальный орган по учёту и контролю прохождения воинской службы. Бояре, Окольничие, Думные и Ближние люди, Стольники, Стряпчие, Дворяне Московские, Дьяки, Жильцы, Дворяне Городовые, Дети Боярские, Казаки, позже Солдаты стояли на учёте в Разрядном приказе. Здесь на каждого из них заводились документы, которые в наше время называются «Личным делом». Разрядные дьяки вели поимённый учёт участия в походах, боях, осадах, отмечали другие заслуги. Они же готовили представления к награждению, тексты именных царских указов, записывали в специальные книги награждённых. Разрядный приказ осуществлял, в случае необходимости, частичный или массовый призыв стоявших на учёте военнослужащих низших разрядов, то есть основной массы дворян – детей боярских и казаков. [1112 - Неволин. Стр. 146–147.]
   Елена занималась и экономикой. Бурное развитие московской торговли и производств, в том числе оружейных и бронных, привело к увеличению объёма обращающейся в государстве денежной массы, а вместе с этим к валу преступлений, которые ранее были редки, – подделке денег. Русские монеты делались из серебра методом ручной чеканки и имели неправильную форму. Фальшивомонетчики искусно обрезали края такой монеты, уменьшая тем её размеры и, естественно, стоимость. Более изощрённые переплавляли монеты добавляя в серебро дешёвые металлы, как правило, свинец. Просвещённая двадцатишестилетняя европейка Елена в 1534 году впервые в России за подделку денег ввела жестокую и варварскую казнь, принятую тогда в Европе. Уличённым фальшивомонетчикам заливали в горло расплавленный свинец, тот материал, который они чаще всего использовали для своего промысла. Этот вид казни затем вошёл в «Судебник» 1550 года Иоанна IV Васильевича. [1113 - П. Д. Калмыков. Учебник уголовного права. С. – Петербург. 1866. Стр. 225.] Как продолжение борьбы с фальшивомонетчиками Елена, опять же впервые в России, провела денежную реформу. Был изъят из оборота большой объём порченых монет старого образца, и выпущены новые деньги. На новых монетах вместо всадника с мечом был изображён всадник с копьём. Отсюда пошло знакомое всем название копейка (и оттоле прозваша деньги копейныя). [1114 - Древности. Т. II. Стр. 16.]
   Денежная реформа, усилившая устойчивость экономики Московского государства, не могла не коснуться оружейных производств и поместных хозяйств. Хозяйства крепли, спросом стали пользоваться сложные и дорогие изделия: сабли из многослойной стали, полные зерцальные доспехи, индивидуальное огнестрельное оружие – пищали (волконейки). Это подстёгивало мастеров и стимулировало применение новых сплавов, улучшенных технологий обработки металла. Можно смело сказать, что великая княгиня Елена Васильевна Глинская достойно продолжила дело своих мужа Василия III Иоанновича и свёкра Иоанна III Васильевича по укреплению российской армии. Когда в 1541 году, уже после смерти Елены, казанский хан Сафа-Гирей (вернувшийся на ханство в результате измены знати и «всей Казани» данной ранее клятве верности Москве и убивший Касимовского царевича Джан-Али) и крымский хан Сахиб (Саип) – Гирей (тот самый, который бежал ранее из Казани в Константинополь к султану), попытались выступить в поход на Русь, то не смогли перейти Оку. Великому князю Иоанну IV было только двенадцать лет, у власти был боярский совет, но набравшее силу поместное войско проявило себя во всём блеске. Русская дворянская конница, которой командовал князь Дмитрий Фёдорович Бельский, несмотря на большую численность татарских войск, вынудила их отступить.

   Великая княгиня Елена умерла внезапно, без видимых причин в 1538 году, пробыв на троне всего пять лет. Есть основания полагать, что она была отравлена. Во всяком случае, её сын Иоанн был в этом уверен. Повзрослев, он не забыл слёз своего умирающего отца, не забыл, какую ненависть испытывала к его матери старомосковская знать, и расплатился сполна. Но в первую очередь он продолжил курс матери, его правление было наполнено реформами. Своеволие и беспредел, творимый боярами во время его малолетства, анархия царившая в управлении государством, вынудили Иоанна IV Васильевича обратиться за советом и помощью ко всей Руси.
   В 1548 (по другим источникам – в 1549 или 1550) году в Москве был созван первый в истории Руси Земский собор. Несмотря на параллели, которые проводили некоторые историки, он не был похож ни на древнерусское вече, ни на народные вечевые собрания Пскова или Новгорода, где решения принимались не только большинством голосов, но и силой в прямом смысле этого слова, с помощью кольев или дубин. Иоанна IV заботила мысль о том, чтобы первый всероссийский Земский Собор был легитимным и представительным, поэтому, по его указу, в столице собирались выборные люди «от всякаго чина из всех городов Московскаго государства».
   По сути такое мероприятие, проведённое молодым царём, очень сильно напоминало памятный нам первый съезд народных депутатов времён Михаила Горбачёва, хотя и не было столь крикливым. То, что «царь-ирод», «царь-душегуб» начал своё правление с беспрецедентного демократического пассажа, позже очень сильно раздражало европейских и проевропейски настроенных российских исследователей и политиков. Земский Собор явно не вписывался в выстроенные схемы о «периоде кромешной тьмы», о «генетическом рабстве русского народа», его созыв пытались объяснить тем, что Иоанн был сильно напуган народными выступлениями, или связывали с психическим нездоровьем царя (!). Объяснения эти не только смешны, они затушёвывают истинную картину тех событий.
   Видный российский юрист Николай Павлович Загоскин, ректор Казанского университета, серьёзно занимавшийся исследованиями истории допетровской Руси, в «Истории права Московского государства» от 1877 года указывал, что к началу правления Иоанна IV Васильевича внешняя и внутренняя ситуации в Московском государстве были крайне обострены, страна находилась на грани распада: «Само собою разумеется, что такая решительная мера, как созвание в Москву представителей от всей русской земли, – не могла быть игрушкою в руках юнаго и эксцентричнаго царя, не могла быть результатом личной прихоти его; ясно, что причина созвания перваго земскаго собора должна была быть весьма серьезна…». [1115 - Загоскин. Т. 1. Стр. 208.]
   Недавно коронованный царь обратился к представителям народа с яркой эмоциональной речью. Возможно, эта речь (или её пересказ) сохранилась в так называемой Степенной книге Хрущова:
   «Повеле (Иоанн) собрати своё Государство из городов всякаго чина, и в день Недельный изыде со кресты на лобное место, и, совершив молебная, нача речь говорити к Митрополиту: «…Аз остался отца своего четырёх лет, а матери своей осьми лет. Родители о мне не брегоша, а сильнии мои Бояре и Вельможи о мне не радеша и самовластни быша, и сами себе саны и чести похитиша моим именем, им же несть возбраняющаго, и во многие корысти и в хищения и в обиды упражняхуся…
   О неправеднии лихоимцы и хищницы и неправедный суд по себе творяще! что ныне нам ответ даете, иже многия слезы на ся воздвигосте? Аз же чист от крове сея. Ожидайте воздаяния своево».
   И всем поклонися на все страны, и глагола:
   «Людие Божии, и нам даровании Богом! молю вашу веру к Богу и к нам любовь. Ныне ваших обид и разорений и налог исправити невозможно замедления ради юности моея и пустоты и безпомощства, и неправд ради Бояр моих и властей, и безсудства неправеднаго и лихоимания, и сребролюбия. Молю вас, оставите друг другу вражды и тяготы свои, разве елико чего большего деля не вместно; и в том и в иных вновь я вам, елико еместно нам, сам буду судия и оборона, и неправды разоряти, и хищения возвращати». [1116 - Карамзин. Т. 8. Примечание 182. Стр. 40–41.]
   Иоанну тогда было 17 лет.
   Прямым результатом первого Земского Собора, было появление в 1550 году нового «Судебника» – свода законов Иоанна IV, а также уставных грамот местного самоуправления. Это был коренной пересмотр прежнего законодательства. Были усилены органы центрального государственного управления, упрочены уже существующие и созданы новые приказы (аналог позднейших министерств), серьёзно ограничена власть наместников, то есть региональных управленцев. В то же время Иоанн добился усиления власти выборных органов на местах:
   «…И велели есмя во всех городех и в станех и в волостях учинити старост излюбленных, кому меж крестьян управа чинити и наместничи и волостелины и праветчиковы доходы сбирати и к нам на срок привозити, которых себе крестьяне меж себя излюбят и выберут всею землею, от которых бы им продаж и убытков и обиды не было, и розсудити бы их умели в правдубезпосулно и безволокитно, и за наместничь бы доход оброк собрати умели и к нашей бы казне на срок привозили без недобору». [1117 - ААЭ. Т. 1. № 243. Стр. 265.] В свод законов были внесены пункты об ответственности прежде практически бесконтрольных наместников – бояр. Позднейшие исследователи с удивлением обнаруживали, что права личности в государстве Иоанна IV были защищены лучше, чем в последующие столетия. Прочитаем выдержку из исторического очерка «Всероссийские земские соборы», писателя конца XIX столетия Николая Николаевича Мазуренко (в прошлом, кстати, выпускника Харьковского университета):
   «Судебником положен был значительный предел произволу и насилиям царских наместников. Там сказано так: “А кого наместничьи и волостелины люди к себе сведут и скуют неявя; то старостам и городовому прикащику и целовальникам у наместничьих и волостелиных людей тех людей выимать. И кого выимут скованнаго, а неявленнаго, то на наместничьем и волостелином человеке взять того скованнаго человека безчестье, смотря по человеку; а чего тот на наместничье и волостелине человеке взыщет и тот иск взять на нём (волостелине человеке) вдвое”».
   Словом свобода и неприкосновенность личности пожалуй более обезпечивалась законом нежели в наше время. В подтверждение этого мнения укажем ещё на то, что “в Судебнике строго воспрещалось наместникам, волостелинам и царским тиунам по уголовным делам кого – либо казнить или освободить без доклада самому царю”». [1118 - Н. Н. Мазуренко. Всероссийские земские соборы. СПб. 1905. Стр. 16–17.]
   Важная группа новых статей судебника защищала права военно-служилого сословия, помещиков-дворян. Статьи 64 и 81 прямо запрещали обращать детей боярских в холопство, что повышало привлекательность военной службы, подчёркивало статус военных как «государевых людей». [1119 - Смирнов. 1944. Стр. 33–34.]
   Особое внимание в Судебнике 1550 года Иоанн Васильевич обращал на положение низовых групп населения. За крестьянами сохранялось право перехода от одного землевладельца или землепользователя к другому. Впервые в русской истории был упорядочен статус самой обездоленной части общества, так называемых «кабальных» людей. Сейчас, издалека, слово «кабальный» мы воспринимаем синонимом понятия «крепостной» и «раб». На самом деле, между этими тремя терминами существовали существенные отличия.
   Чтобы выяснить значение слов «крепостной человек» в XVI столетии откроем фундаментальный словарь русского языка XI–XVII веков, выпущенный Академией наук СССР: «Крепостной – относящийся к крепости, связанный с крепостью, принадлежащий кому либо по крепости – юридическому документу… И про тех людей тех помещиков и вотчинников роспрашивати, какие у кого люди, старинные или крепостные: и будеть скажут, крепостные, и… на тех людей крепостей досматривать. 1646 г.; Долгов, крепостных и безкрепостных на мне, Илье… нет. 1697 г.». [1120 - Словарь АН. Т. 8. Стр. 36.] Оказывается, изначально крепостной крестьянин был не рабом. Он являлся работником, заключившим с собственником (вотчинником) или пользователем земли (помещиком) своеобразное трудовое соглашение, скреплённое клятвой – «крепостью». Крепостные грамоты регламентировали отношения работник – хозяин, причём обязанности были и у той, и у другой стороны. Крепостью в те столетия называли и обязательства, далёкие от земледелия:
   «…И все рядовые старые салдаты, по имянному списку сто двадцать три человека, принесли… воеводе… на себя утверженую крепость в том: что нынешнего 175 году, августа с 29-го числа, быти нам на службе великого государя. 1667». [1121 - Словарь АН. Т. 8. Стр. 37.]

   Кабала и кабальный работник были совсем другими понятиями:
   «Кабальное, с. Ссуда, взятая по кабале. Кабальный, прил. 1. Относящийся к кабале, долговому обязательству. Кузма ездил к Москве за кабалным делом со кнзем Иваном Лвовым. Кн. прих. – расх. Корн. м., 1576. Да его ж Ивана указал великий государь кабальные и безкабальные его долги оплатить из своей государевы казны. Заб. Ик., 1660;
   2. Отдавший себя в кабалу, ставший холопом в результате невыплаты займа (о человеке).
   3. В знач. сущ. Тот, кто отдал себя в кабалу, стал холопом с целью отработки долга или в результате невыплаты займа. А даному, положеному… поручному, кабальному холопу, робе суд по исправе. Дух. и дог. гр. 1442 г. И мои казаки како промысь станут чинить, и вам бы итить к ним в совет, и кабалныя и апальныя шли бы в полк к моим казакам. Разин. восст. 1670 г.». [1122 - Словарь АН. Т. 7. Стр. 8.]
   Невозврат взятого кредита (ссуды) – ситуация до боли знакомая современному обществу потребления. Но если сейчас у должников изымают залоговое имущество: машины, квартиры и прочее, то в те века зажиточных граждан было немного, и заёмщик обязывался случае невозврата взятых денег отработать их в прямом смысле этого слова – подписывал кабальную грамоту. Исторические документы свидетельствуют о значительном увеличении числа кабальных людей в середине XVI столетия. В стране росла экономика, бурно развивались торговля и различные промыслы, наряду с этим, видимо, увеличивалось и количество рискованных, назовём их так, бизнес-проектов. Наводя порядок в государстве Иоанн Васильевич не только регламентировал выдачу ссуд по кабальным записям (их должны были визировать государственные должностные лица), но и ограничил сумму такого займа:
   «А которые люди вольные учнут бити челом Князям и Боярам и детям Боярским и всяким людем, а станут на себя давати кабалы за рост служити, ино более 15 рублёв на серебряники в кабалы не имати; а старыя кабалы, которыя иманы на вольных людей больше 15 рублёв до сего уложения, а за рост им в тех деньгах у них служити, и тем людям те кабалы приносити к Бояром, и Бояром к тем кабалам печати свои прикладывати, а Дьяком подписывати; а впредь кто ту кабалу оболживит, и ту кабалу вершити по суду; а имати кабалы на вольных людей, а на полных и докладных и на старинных холопей кабал не имати». [1123 - Татищев. Судебник. Стр. 97–98.]
   Если суммировать весь комплекс законов Судебника Иоанна IV Васильевича, для своего времени он действительно был революционным. Например крупнейший знаток западноевропейской истории XVI века, академик Р. Ю. Виппер писал об этом законодательном своде Московского государства: «…В это время ни… в Германии, ни вообще где-либо на Западе не было ничего подобного, судьи изнывали под тяжестью запутанных не приведённых в систему правовых положений разных времён». [1124 - Р. Ю. Виппер. Иван Грозный. Изд-во Дельфин. 1922. Стр. 18–19.]
   Кроме реформы законодательства, была проведена серьёзная работа по наведению порядка в жизни русской православной церк ви, где тоже творилось много безобразий, упорядочению церковного права. В 1550–1551 годах был проведён большой церковный «Стоглавый собор», где был принят «Стоглав», единый сборник церковных норм и правил.
   Параллельно в России проводились и другие реформы, сейчас гораздо менее известные. Так была приведена к общему знаменателю разрозненная система мер и весов, во все города государства были отправлены эталоны веса – гири с царской печатью, эталоны объёма – клеймлённые ёмкости и др. [1125 - Смирнов. 1944. Стр. 34.] Введение унифицированных мер не было декоративной акцией, вспомним сообщение профессора Костомарова: «При Иоанне Васильевиче запрещено иметь кому-нибудь весы, хотя бы даже и не для продажи, но все должны были ходить к городским весам и весить на них товары…». [1126 - Костомаров. Очерк торговли. Стр. 171.]
   Важнейшим мероприятием, проведённым правительством Иоанна Васильевича, была генеральная перепись всех земель государства, сопровождавшаяся обмером имеющихся вотчин, поместий, церковных и крестьянских владений, залежных земель, их качественная оценка и описание. Эта небывалая по своей трудоёмкости и масштабам работа продолжалась тридцать лет. В её результате появилось большое число новых поместий, а значит, увеличилось число военно-служилых людей. Перепись земель, по сути, была одной из форм финансовой реформы России, поскольку земля являлась важнейшим активом государства. Была введена новая единица обложения поместных земель, так называемая «большая соха».
   Большинство проведённых Иоанном IV Васильевичем реформ напрямую ущемляли имущественные и финансовые интересы крупной российской знати, до этого владевшей огромными вотчинами, получавшей на постах наместников большие доходы от «кормлений». Поэтому можно понять её, мягко говоря, нелюбовь к юному царю. Можно понять и Иоанна, твёрдо решившего создать на базе старого обновлённое и эффективное государство, даже если для этого придётся пожертвовать интересами бояр. Старинные московские роды, бояре с накопленным огромным богатством, множеством подданных и массой возможностей с одной стороны, с другой – молодой царь, опиравшийся на укреплявшийся средний класс – военно-служилое сословие, на соборы всей земли русской.
   Хочу сделать небольшое отступление. При чтении одного из серьёзных исследований XIX столетия, посвящённого изучению правления Иоанна IV, меня задела фраза: «Иоанн Грозный вёл с олигархами войну на уничтожение». Непривычный оборот речи через толщу четырёх столетий вдруг приблизил те события, спроецировал на современность. Чтобы проверить себя, открыл толковый словарь В. И. Даля: «Олига́рхия ж., греч. (δλιγαρχία), образ правленья, где вся высшая власть в руках небольшого числа вельмож, знати, олигархов. Олигархи́ческое правленье». [1127 - Даль. Т. 2. Стр. 1736.] Всё правильно, Иоанн Грозный действительно вёл войну с олигархами. И война эта была совершенно точно войной на уничтожение, кто-кого. Или юный царь сломит хребет этой группе вельмож, или они уничтожат юного царя и молодую Россию. Это было ещё то противостояние! А просвещённая Европа и тогда проливала слёзы над погубленными олигархами, публиковала гневные памфлеты, обличающие царя: варвара и душегуба. Какие параллели!

Глава 37
Судбищенская битва

   Усиление поместного войска в первую очередь означало укрепление безопасности юго-восточных границ (как вы помните, дворянская конница изначально была нацелена на противостояние степнякам). Всеобщая земельная перепись упорядочила систему содержания вооружённых сил государства и увеличила число помещиков, военно-служилых людей. В 1555 году было принято «Уложение о службе», по которому поместье в сто четвертей становилось основной единицей поместного землевладения. Уложение чётко предписывало: «Со ста четвертей доброй угожей земли (150 десятин в трёх полях) человек на коне и в доспехе в полном, а в дальний поход о дву конь». [1128 - Смирнов. 1944. Стр. 40.] Кроме того, военная служба стала обеспечиваться ещё и денежным довольствием. Отмена системы «кормлений», многочисленных натуральных и денежных сборов в пользу наместника и его людей, позволила государству направить высвободившиеся средства на финансирование армии. Помещики стали получать дополнительную плату за участие в боевых действиях, за качественное и своевременное выполнение военной развёрстки, за выставленных сверхнормативных людей. [1129 - Смирнов. 1944. Стр. 46.] Обо всём этом мы с вами уже знаем из «Боярских книг».
   К середине XVI столетия московская конница стала той самой грозной силой, сверкавшей бронёй и оружием, расцвеченной знамёнами и прапорцами, разносившей далеко над степью многоголосицу труб, сурн, сопелей, гром накров и дробь тулумбасов (картина, знакомая нам, благодаря отважной Марии Михайловне Денисовой из московского ГИМ). Кроме собственно бронированной конницы в составе поместного войска, структурировались подразделения конницы лёгкой – казачьи отряды. Вспомним, что казаки как реальная военная сила появились в составе московских войск благодаря заботам городецкого князя Нордоулат Гирея и его сыновей, Сатылгана и Джаная. Это они «поставили на крыло» отряды мещерских козаков, этот опыт позволил создать или упорядочить казачьи отряды в других южных городах. Московские казаки, как и «дети боярские» – дворяне, также являлись помещиками, то есть верстались землёй по Уложению о службе 1555 года. Ещё раз взглянем на грамоту Иоанна IV Васильевича о «верстании» поместной землёй сыновей служилых мещёрских казаков, приходящих на смену своим отцам:
   «1580 (7088) г. июля 10. Жалованная льготная грамота царя Ивана Васильевича Городецким служилым татарам Тюгею Девлетсупову и Темирю Мамаеву Кусменевым на поместья отцов их, дер. Каракадышеву с починками, в Борисоглебском ст. Мещёрскаго уезда, с освобождением крестьян и татар их от даней, Казы – Мансыревскаго ясака и пошлин». [1130 - Лебедев. Стр. 33.] Иногда дополнительно к пашенной земле (в отдельных случаях вместо неё) казакам и дворянам пограничных районов для обеспечения службы выделялись так называемые «юрты» – угодья с рыбными и звериными ловлями. [1131 - Яковлев. 1916. Стр. 12.] Стоит ещё раз отметить, что и бронная поместная конница, среди которой также было немало татар, и московское казачество представляли собой единое военное сословие. Благодаря поддержке царя военнослужилые люди не без оснований считали себя государевыми людьми, несмотря на этническую пестроту, ощущали свою общность, скорее даже род ст во, очень часто скреплённое кровью.
   К началу правления Иоанна IV на южной границе Московского государства уже существовала значительная часть специальных оборонительных сооружений, составлявших так называемую «Большую засечную черту», которая действительно представляла собой цепь засек – непроходимых завалов из деревьев и веток, и имела очень большую длину. Эта полоса южных пограничных укреплений, протянувшаяся с запада на восток, от Северских лесов до берегов Волги, была построена стараниями его отца, великого князя Василия, и матери, великой княгини Елены.

   Справка:
   Из Военного энциклопедического лексикона от 1854 года: «Для устроения местной засеки означают сперва направление ея пределов метками на крайних деревьях, вырубают кустарник и начинают рубить деревья так, чтобы они валились вершинами к стороне неприятельской и при том на крест друг к другу. Дерево не совсемотделяется от пня, а остаётся с ним в крепкой связи, посредством непрорубленных ещё волокон, что весьма затрудняет уборку засеки. Мелкия ветви отрубаются, а толстыя сучья переплетаются между собою, и концы их, если можно, заостриваются…
   …Кроме просеки, требуемой собственно для засеки, надобно открыть местность впереди ея, по крайней мере на 300, а лучше, если можно, на 500 шагов, чтобы неприятельские стрелки не находили себе закрытия. Из этаго видно, что удобнее можно расположить обширную местную засеку по опушке леса, где местность уже открыта сама собой». [1132 - ВЭЛ. Т. 5. Стр. 574–575.]
   Основная часть защитных укреплений «Большой засечной черты» была приближена к реке Оке, кроме завалов из деревьев, в их строительстве были использованы и естественные преграды: озёра, болота, овраги. На открытых луговых участках для отражения татарской конницы в землю вкапывались дубовые брёвна – надолбы, копались рвы и насыпались земляные валы, устраивались протяжённые инженерные сооружения, называемые в современной военной науке эскарпами и контрэскарпами. Но главным преимуществом этого оборонительного сооружения была сама Ока, её укреплённый северный берег. Поэтому полевая и дозорная служба на польской украйне (полевом пограничье) в XVI–XVII столетиях часто называлась «Береговая служба», а сами пограничные укрепления словом «Берег».

   Справка:
   Из «Энциклопедического лексикона» от 1836 года: «В старинном военном наречии Берегом назывались верховья реки Оки, куда обыкновенно высылали сильный отряд войска, для наблюдения за Крымскими Татарами. «Государю Великому Князю Ивану Васильевичу, и сыну его, Князю Ивану Ивановичу стояли в Калуге, со всеми людьми, а с ними на Берегу бояре и воеводы по полкам». Эти полки назывались Береговыми». [1133 - ЭЛ. Т. 5. Стр. 341.]
   Опиралась вся эта хорошо продуманная инженерная и военная конструкция на систему каменных и деревянных крепостей, к тому времени уже оснащённых артиллерией и находившихся в непосредственной близости от границы. Западное крыло Большой Засечной Черты от Оки уходило в северские леса, важными узлами этого участка были крепости Рыльск, Путивль, Новгород-Северский. Восточное крыло упиралось в Волгу, тянулось до Нижнего Новгорода. Профессор московского университета Иван Дмитриевич Беляев, серьёзно занимавшийся изучением истории русского военного дела, описывал в 1846 году в монографии «О сторожевой, станичной и полевой службе на польской украйне Московского государства» эту полевую сеть оборонительных сооружений:
   «Украинские города, упоминаемые в разрядных росписях, можно разделить, по их географическому положению, на передние и задние. К первому разряду принадлежали: Алатырь, Темников, Кадома, Шацк, Рясск, Донков, Епифань, Пронск, Михайлов, Дедилов, Новосиль, Мценск, Орел, Новгород-Северский, Рыльск и Пу тивль. Это была передняя линия крепостей Московскаго Государства, глядевшая прямо в степь и высылавшая по всем направлениям свои разъездныя станицы и сторо́жи. В переди этой линии, в самой степи, по местам, были уже сделаны рвы, засеки, забои на реках и другия полевыя укрепления, составлявшия новую цепь затруднений для Татарских набегов; цепь эта в определённых местах, также как и города, охранялась стражей». [1134 - Беляев. 1846. Стр. 7.]
   Это была полоса самых настоящих пограничных укрепрайонов с долговременными оборонительными сооружениями, с концентрацией войсковых групп в стратегически важных узлах. Когда эти укрепрайоны были заполнены войсками, Засечная Черта представляла собой достаточно серьёзное препятствие на пути степняков. Но войска занимали оборонительные позиции по «Берегу» только в определённое время, как правило, в весенне-летний период. Регулярно же охраной оборонительных сооружений польской украйны занималась так называемая «Засечная лесная стража». Это были своего рода пограничные части XVI столетия.

   Справка:
   Из «Военно-энциклопедического лексикона» от 1854 года: «Обязанность засечной стражи состояла не только в охранении заповедных лесов, но и в отражении от них неприятеля. – Царь Иоанн IV Васильевич Грозный, видя какую пользу приносит засечная стража, дозволил беглым и вольным холопям заселяться близ заповедных лесов, с поступлением в стражу. Все они были освобождены от податей и налогов, и потому в непродолжительное время, число поселенцев так увеличилось, что они уже в состоянии были выставить от себя до 25 000 конных всадников». [1135 - ВЭЛ. Т. 5. Стр. 578.]
   В ответ на укрепление границ Российского государства королевство Польское и Крымское ханство стали тесно координировать свои действия. Союзники регулярно планировали одновременные удары по московскому порубежью в наиболее чувствительных местах, в рассчитанное время.
   Взяв в руки штурвал управления страной, молодой царь Иоанн не только завершил сооружение пограничной защитной линии государства, закончил дело отца и матери, но и вернулся к военной политике своего деда, Иоанна III, к стратегии активной обороны. Военная машина державы была приведена в движение, боевые действия велись и на западе, в частности, в Ливонии, и на востоке. Казанские походы следовали один за другим и окончились взятием Казани в 1552 году, следом, в 1554, была взята Астрахань. Во время боевых походов зачищались и смазывались заржавевшие шестерёнки сборов по тревоге, отлаживался механизм военно-помещичьей службы. Активная наступательная политика стала практиковаться и на опасном крымском направлении, на южной польской украйне России. Толчком ей послужили известные нам события 1541 года, когда войска крымского хана Сахиб-Гирея и казанского Сафа-Гирея неудачно попробовали на зуб прочность Большой Засечной Черты. Однако во время малолетства царя Разрядный приказ и главные воеводы ещё проявляли определённую сдержанность. Перелом наступил в 1555 году. На это лето был намечен большой конный поход московских войск в Дикое Поле для захвата добычи в степях за рекой Самарой, на Конских водах и реке Молочной, где паслись многочисленные стада крымского скота, отары овец и табуны лошадей. Нападение должно было быть внезапным, поэтому поход готовился с соблюдением мер предосторожности. В июне месяце 1555 года войска выступили по Муравскому шляху, как об этом сообщала Никоновская летопись:
   «Того же году, месяца Июня, послал государь на стада на Крымскые воевод в Мамаилус [1136 - Мамаилус, Мамалуг, Момай – луг, Мамай – луг, здесь: обширные степные пространства левобережья Днепра, богатые разнотравьем, от Крымского Перекопа до рек Конские воды и Волчьей, используемые крымцами для выпаса скота и лошадей, а также для концентрации войск крымского хана перед большими походами) (ПДК. Т. 2. Стр. 435, 437, 443, 456, 504). В этих же местах, по сообщению Книги большому чертежу находился городок Мамаев Сарай: «Да ниже Московки, с Крымской стороны 30 верст, на Днепре городок Мамаев – сарай» (КБЧ. Стр. 99).]: в болшем полку боярина Ивана Васильевича Шереметева да околничево Лва Андриевича Салтыкова, в передовом полку околничево Алексиа Даниловича Басманова да Бахтеяра Зузина, в сторожевом Димитриа Михайловича Плещеева да Степана Сидорова; а велел им прити в Мамаилус, промыслити над стада послати Крымские, а самим того беречи. И пошли из Белева на Троицын день, а шли Муравскою дорогою». [1137 - ПСРЛ. Т. 13. Ч. 1. Стр. 256.]
   Полки Шереметева комплектовались личным составом, прошедшим специальный отбор (московских городов выбор), об этом свидетельствуют сохранившиеся документы Разрядного Приказа:
   «…Приговорил царь и великий князь послати на крымские улусы воевод боярина Ивана Васильевича Шереметева с товарищи, а с ним детей боярских, московских городов выбор, апричь казанские стороны; да с ними же послати сиверских городов всех и смоленских помещиков выбором лутчих людей, слуг; а срок им учинил с людьми збиратися: в Белеве Николин день вешней; а северским городом велел збиратись в Новегородке в Северском с почапским наместником Ыгнатьем Борисовым сыном Блудово; а, собрався ему с теми детьми боярскими в Новегородке, идти на поле к воеводам и снятися сверх Мжа и Коломак. А из Белева велел государь идти воеводам на три полки, а пошли июня 2 день…». [1138 - Буганов. 1966. Стр. 149.]
   Обратите внимание, если в этот поход из других наместничеств и городов Руси набирались лучшие помещики-дворяне, то из сиверских земель они были призваны полностью, что называется, «под гребёнку», и это не случайность. Сиверцы, русоволосый, голубоглазый народ, славяне, твои и мои предки жили на левобережье Днепра задолго до возникновения Киевской Руси. Вместе с поросскими тюрками, а позже со служилыми порубежными татарами, сиверцы многие столетия являлись естественной пограничной стражей, закалёнными в боях надёжными воинами. Помните у Даля: «Севрюк – угрюмый, суровый человек, воркун, брюзгач, неприступный»?
   Второго июня 1555 года сборная войсковая группа московской поместной конницы начала своё движение по Муравскому шляху. Как мы с вами знаем, в это же самое время хан Девлет-Гирей, форсировав Донец у Изюм-Кургана, уже выходил на Муравский шлях позади идущих на Перекоп полков Шереметева. И численность крымских войск была гораздо большей. Из Никоновской летописи:
   «И как воеводы пришли верх Мжа и Коломока, и прибежал к ним сторож от Святых гор да станишник Лаврентей Колтовской товарища прислал с тем: царь Крымской Донец перелез со многыми людми, а идёт к Резаньским или к Тулскым украйнам. И воеводы послали царю и великому князю с вестью, что царь Крымъской идеть на его украйну, а сами воеводы воротилися, а пошли под сакму… И воеводы пошли за царём наспех ево сакмою, и встретилися с царём в среду с полден на Судбищех, и с царём билися и до вечера…». [1139 - ПСРЛ. Т. 13. Ч. 1. Стр. 256–257.]
   Это было Судбищенское сражение, битва крайне необычная для XVI столетия. Напомню, для боестолкновений иррегулярной конницы, из которой в основном и состояли русские и татарские войска, не применима привычная нам логика регулярных войн более позднего периода. В такой степной войне старались избегать прямых кровопролитных стычек, стремясь вместо этого захватить как можно больше добычи. Даже пленные являлись товаром и после равноценного обмена, как правило, выкупались у стороны, захватившей их большее число. В логике той войны зашедший врагу в тыл воевода Шереметев осуществил блестящую операцию:
   «…Пришла весть к царю и великому князю от воевод от Ивана Шереметева с товарищи, что Иван, идучи за царём, посылал на кош на его головы, а с ними детей боярскых многых, Ширяя Кобякова да Григория Желобова с товарищи; и головы на царёв кош пришли и кош взяли, лошадей с шестьдесят тысящь да аргомаков з двесте да восмьдесят верблюдов…». [1140 - ПСРЛ. Т. 13. Ч. 1. Стр. 257.]
   Шестьдесят тысяч татарских боевых коней, двести аргамаков, восемьдесят верблюдов, вероятно, военное снаряжение и запасы продовольствия из татарских обозов – впечатляющая добыча. Бо́льшую часть всего этого стремительным маршем пяти-шеститысячный русский конвой успел увести за Засечную Черту. Дальше основная часть московской конницы, уклоняясь от попыток навязать сражение, должна была бы продолжать ощипывать крымские арьергарды, увеличивая свою добычу и нанося противнику максимальный урон. Вместо этого войсковая группа Шереметева, распустив знамёна, под гром военной музыки ринулась в лобовую атаку:
   «…И воеводы пошли за царём наспех ево сакмою, и встретилися с царём в среду с полден на Судбищех, и с царём билися и до вечера, и передовой полк царёв и правую руку и левую потоптали, и знамя взяли Шириньскых князей, и билися до ночи, и тут стояли полкы чрез всю ночь. И воеводы посылали назад по головы и по дети боярские, чтобы к ним спешили, и они с царём биютца. И прискакали к ним немногые люди, а все поворотили к украйне со всем кошем, куды ближе, на Рязань и в Мценеск. И на утро в четверг билися до пятово часу дни, полкы на полкы напущали жестокым крепкым боем и многых Крымцов в его полкех передовых побили; и царь Крымской своим полком пришёл и со всеми людми да воевод розгромил и людей побил многих…». [1141 - ПСРЛ. Т. 13. Ч. 1. Стр. 257.]
   Странное, необычное поведение московских войск в этой битве бросалось в глаза многим специалистам по военной истории. Тем более что у атакующего Шереметева из 13 000 бойцов после отсылки отрядов на татарский Кош оставалось их 7–8 тысяч, включая кошевых (вспомогательных ратников). Некоторые исследователи в этой связи даже предполагали, что Судбищенская битва – результат русской халатности и разгильдяйства. Мол, конница Шереметева просто наткнулась на остановившиеся и развернувшиеся ей навстречу войска хана, неожиданно увидела их перед собой и вынуждена была принять бой.
   Очень трудно представить себе, как восьмитысячное кавалерийское соединение, идущее в походном строю, обязательно ограждавшее себя со всех сторон конными разъездами – станицами, может «внезапно наткнуться» на 60-тысячную армию, рас тянувшуюся по степи на многие километры, двигающуюся далеко не бесшумно, поднимающую столбы пыли, а главное, оставлявшую широчайшую свежую сакму. Да и пространство для манёвра у московской конницы было очень большим. Русские полки могли в случае необходимости просто отойти назад в степь, но этого не сделали. Скорее всего, дело было совсем в другом.
   Высшие московские военачальники явно начинали использовать новые приёмы военного дела, на глазах переходить к новой стратегии и тактике. Сам поход Шереметева был запланирован не просто для захвата добычи, как бывало ранее, но как помощь союзным Москве черкасским князьям, на которых должен был выступить Девлет Гирей. В русских войсках ещё не было привычного нам жёсткого единоначалия. Отряды отдельных воевод хотя и находились под общим руководством, но могли действовать достаточно разрозненно. Учёт личных заслуг, особенно военных, так называемое «местничество», был на Руси в самом разгаре. Московская знать, чьи отряды захватили богатую добычу, стремилась лично сдать её специальным дьякам и убедиться, что их доблесть зафиксирована в учётных списках (присвоение чужих боевых заслуг тогда не было редкостью). Однако в Никоновской летописи уже осуждаются отряды, ушедшие на захват татарского Коша и не пришедшие на помощь Шереметеву: «…И билися со царём полтора дни; и которые люди на кошу были, и те к ним многие не приехали, а поехали и с кошем по украйнам; и царь их потоптал и розгромил…». [1142 - ПСРЛ. Т. 13. Ч. 1. Стр. 257.] Значит, процесс усиления власти главных воевод, что характерно для регулярной армии, к тому времени уже набирал обороты, хотя главного воеводу московского войска во время Судбищенской битвы, так же как в прошлые века, всё ещё звали гетманом. Об этом писал современник битвы, в то время один из российских военачальников, князь Андрей Курбский: «И по грехом нашим, в том часу сам гетман воинства христианскаго зелне ранен, и к тому конь застрелиша под ним…». [1143 - Сказания Курбского. Стр. 44.]
   Битва 8000 против 60 000, согласитесь, при таком соотношении сил разгром полков Шереметева был неизбежен, однако они вели бой около полутора суток и были разбиты только после подхода самого хана с отборными частями крымского войска с подразделениями янычар – турецких военных профи, турецких же пищальников – «секбанов», и с батареями артиллерии. Возможно, хана уже сопровождали и высокоэффективные подразделения османских мушкетёров – «тюфенкчи», в коротких красных кафтанах и высоких красных шапках. Однако Девлет-Гирею, несмотря на многократное превосходство, так и не удалось разбить часть передового и сторожевого полков во главе со своими командирами-окольничим Алексеем Басмановым и Степаном Сидоровым, которые укрепились в ближней дубраве, устроив временную засеку и усилив её повозками с опущенными дубовыми щитами, скреплёнными цепью (тем самым Гуляй-городом, прообразом европейских вагенбургов). Хан вынужден был отступить.
   Из Никоновской летописи:
   «А околничей Алексей Даниловичь Басманов да Степан Сидоров наехал в дуброве коши своих полков и велел тут бити по набату и в сурну играти, и к нему сьехалися многие дети боярские и боярские люди и стрелцы, тысячь с пять, с шесть, и тут осеклися. И царь к ним приступал со всеми людми и з пушками и з пищалми и до вечерни. И Божиим милосердием, дал Бог, Алексей Даниловичь тут от царя отсиделся, из луков и из пищалей многых Татар побили…». [1144 - ПСРЛ. Т. 13. Ч. 1. Стр. 257.]
   Судбищенское сражение было практически первой в XVI столетии встречей в открытом степном бою больших групп московской поместной конницы и татарской кавалерии (символично, что в XX столетии, в этой же бескрайней степи, только южнее, под деревней Прохоровкой, произошло крупнейшее в мировой истории танковое сражение).
   Небывалое по масштабам, по соотношению численности войск, встречное сражение восьмитысячного русского кавалерийского соединения и 60-тысячной татарской конной армии явилось серьёзным испытанием вооружения, амуниции, выучки коней, слаженности, боевых навыков и мужества кавалеристов. Показало новое качество московской бронированной конницы. Если бы не применение ханом артиллерийской картечи и не град пуль, выпущенных секбанами или тюфенкчи, ещё не известно, каким бы был исход этой битвы. Ведь на подходе были основные силы русской армии во главе с самим Иоанном IV. Татарские войска отступили. А на следующий год приехавшие из Крыма гонцы и пленные, отпущенные для размена, сообщали в Кремле, что Девлет-Гирей расценивал итоги битвы при Судбищах как своё бесчестье:
   «…И Иван и Богдан, и Татарин Байбера царю и великому князю сказывали, что у царя у Крымского на бою царя и великого князя воеводы боярин Иван Васильевичь Шереметев с товарыщи побил многых лутчих людей, князей и мурз и ближних людей; и безчестие царю и убыткы, сказывает, в том, что кош у него взяли, те лошади на украйну и увели, а на бою с ним Русские немногие люди билися и побили у него многых людей: хотя их де царь розгромил, а которые де в дуброве сели, и тех взять не мог и назад наспех шел, блюдяся царя и великого князя приходу на собя». [1145 - ПСРЛ. Т. 13. Ч. 1. Стр. 261.]
   Профессор Петербургского университета, востоковед Василий Дмитриевич Смирнов, для написания вышедшей в 1887 году известной книги «Крымское ханство под верховенством Отоманской Порты до начала XVIII века» изучавший турецкие и крымско-татарские исторические документы, отмечал, что битва при Судбищах в архивах Крымского ханства значится в ряду других крупнейших сражений. Крымские хроникеры писали об: «одном знаменитом своею храбростью среди гяуров проклятнике, по имени Ширмед, или неправильно Ширемед» (Крымские писцы русскую фамилию Шереметев принимали за искажённое персидское слово «ширъ – мердъ, = лев – человек, храбрый человек, богатырь»). Шереметева считали «нечистородным персидским райею [1146 - Райя – подданные.], принявшим гяурскую веру», или выходцем из «персидских армян, поселившихся в русских владениях». [1147 - Смирнов. 1887. Стр. 426 и Примечание 4.]
   Судбищенская битва показала, что своей выучкой и мастерством русский конник, по меньшей мере, сравнялся с профессиональным наездником – татарином, а качество изделий московских бронных дел мастеров и оружейников значительно превзошло экипировку крымского воина. Это косвенно подтверждает то, что воевода Шереметев, не раздумывая, повёл свои полки в лобовую атаку, то, что появилась сама возможность битвы с таким соотношением сил. Очень успешной оказалась и практика защиты кавалерии Гуляй-городами, передвижными крепостями Иоанна IV. Вереницы прочных телег, гружённых дубовыми щитами (град обоз) и кованными металлическими креплениями (цепями), позволяющими конному полку в кратчайший срок огородить себя неприступным для степняков укреплением, стали неотъемлемой частью степных походов. Непременной составляющей русской армии стали и кошевые бойцы, подразделения иррегулярной пехоты, своеобразные егерские команды, усиленные сперва пищальниками, а затем стрельцами. Постепенно Гуляй-город приобрёл даже самостоятельное военное значение. Знакомый нам английский посланник Джильс Флетчер в 1588 году достаточно красочно описал такое защитное сооружение:
   «В войне оборонительной, или в случае сильнаго нападения Татар на Русскую границу, войско сажают в походную или подвижную крепость (называемую Вежа или Гуляй-город), котораявозится при нём под начальством Воеводы Гулеваго (или разъезднаго Генерала)…
   Эта походная или подвижная крепость так устроена, что (смотря по надобности) может быть растянута в длину на одну, две, три, четыре, пять, шесть или семь миль, именно на сколько её станет. Она заключается в двойной деревянной стене, защищающей солдат с обеих сторон, как с тылу, так и спереди, с пространством около трёх ярдов между той и другой стеной, где они могут не только помещаться, но также имеют довольно места, чтоб заряжать свои огнестрельныя орудия и производить из них пальбу, равно как и действовать всяким другим оружием.
   Стены крепости смыкаются на обоих концах и снабжены с каждой стороны отверстиями, в которыя выставляется дуло ружья, или какоелибо другое оружие. Её возят в след за войском, куда бы оно ни отправлялось, разобрав на составныя части и разложив их на телеги, привязанныя одна к другой и запряжённыя лошадьми, коих, однако, не видно, потому что оне закрыты поклажей, как бы навесом…
   Ставят её очень скоро, не нуждаясь притом ни в плотнике, ни в какомлибо инструменте, ибо отдельныя доски так сделаны, чтобы прилаживать их одну к другой, что не трудно понять тем, коим известно, каким образом производятся все постройки у Русских…
   Внутри крепости ставят даже несколько полевых пушек, из коих стреляют, смотря по надобности. Таких пушек они берут с собою очень немного, когда воюют с Татарами; но в войне с Поляками (коих силы у них на лучшем счету) запасаются орудиями всякаго рода и другими нужными предметами. Полагают, что ни один из Христианских Государей не имеет такого хорошаго запаса военных снарядов, как Русский Царь, чему отчасти может служить подтверждением Оружейная Палата в Москве, где стоят в огромном количестве всякаго рода пушки, все литыя из меди и весьма красивыя». [1148 - Флетчер. Стр. 59–60.]
   Битва при Судбищах имела далеко идущие последствия и для Руси, и для Крыма. Она начала разматывать клубок дальнейшей московско-крымской конфронтации.

Глава 38
Днепровская флотилия

     За мирным Днепром, за горами
     Заря догорала светло,
     И тёпел был воздух вечерний,
     И ясно речное стекло.

     Вечернее алое небо
     Гляделось в зеркальный затон,
     И тихо под лодкой качался
     В бездонной реке небосклон…

И. А. Бунин

   Несмотря на меры, принимаемые Иоанном IV по укреплению вооруженных сил, несмотря на рост их численности и боеспособности, войск катастрофически не хватало. Страна вела ожесточённую войну в Ливонии, пограничные бои с Польшей, превентивно выставлять значительные военные силы по южным рубежам, постоянно заполнять войсками укрепрайоны Большой Засечной Черты не было никакой возможности. В таких условиях, как мы уже знаем, Москва вернулась к единственно возможному методу защиты южных границ – к стратегии активной обороны.
   Из Никоновской летописи, март 1556 года:
   «Месяца Марта привели языки Крымскые ко царю и великому князю из Рылска: ходил на Поле атаман Михалко Грошев да побил Крымцов. И те языки сказывали, что Крымской царь гонца ко царю и великому князю против его гонца Юшка Мокшова не отпустил, а послу и гонцу нужу учинил, а сам наряжается со всеми людми, а хочет быти на весне рано на царя и великого князя украйну. И по тем вестем послал государь Диака Ржевского ис Путимля на Днепр с казакы, а велел ему ити Днепром под улусы Крымскые и языков добывати, про царя проведати. И Диак собрався с казакы да пришел на Псёл-реку, суды поделал и пошёл по наказу». [1149 - ПСРЛ. Т. 13. Ч. 1. Стр. 269.]
   Военно-речной поход – мероприятие гораздо более сложное и трудоёмкое, чем привычный конному войску поход в степь. Вдвойне сложен поход по реке с незнакомой до тех пор навигационной обстановкой, на свежепостроенных судах, под угрозой нападений неприятеля. Здесь нужны и опытные речники, и воины привычные вести бой с борта судна, способные, не раздумывая, десантироваться в воду и продолжить сражаться на берегу в мокрой одежде. Нужны отличные от сухопутных походов амуниция и снаряжение, не говоря уже о том, что сама подготовка похода на судах включает множество мелочей и занимает немало времени. Короткая фраза, написанная летописцем: «И Диак собрався с казакы да пришел на Псёл-реку, суды поделал и пошел по наказу…» создаёт иллюзию простоты, с какой Матвей Ржевский совершил своё плаванье.
   Однако для изготовления судов, даже небольших, нужна как минимум сухая и качественная древесина. Значит, за год-два или более до этого, специальные бригады лесорубов заготовили в борах по берегам Псла отборный лес-кругляк и уложили его в штабеля, предварительно засмолив торцы.
   Конечно, суда для экстренных целей могли строиться «на скорую руку» и не из сухого, а из сырого леса (такие случаи бывали и в более поздние времена), с использованием минимального количества дорогостоящих железных гвоздей и скоб, но такие плавсредства не обладали особой прочностью, были «одноразовыми». Они могли выдержать сплав по спокойной реке, но вряд ли прошли бы буйные днепровские пороги. Качество по строенных на Псле судов подтверждается походом по Днепру трёх русских полков общей численностью 8000 человек под командованием воеводы Данилы Фёдоровича Адашева весной 1559 года (Матвей Ржевский также участвовал в этом походе командиром одного из полков). [1150 - Сказания Курбского. Стр. 56.] Внушительная судовая рать спустилась через Днепровские пороги к устью Днепра, дала бой у Очакова, затем вышла в море и действовала вдоль черноморского побережья. После этого флотилия успешно вернулась через пороги назад, ведя непрерывные бои с преследующими их по берегам отрядами крымцев.
   Из Никоновской летописи, февраль 1559 года:
   «Того же месяца отпустил царь и великий князь воевод своих на Днепр, околничего своего и воеводу Данила Фёдоровича Адашева да воеводу Игнатья Григорьевича Заболотцкого да Ширяя Васильевича Кобякова, да голов стрелецких с стрельцы да голов з детми боярскими да атаманов с казаки…
   … И как пришли под Ачаков, и тут корабль взяли и Турок и Татар побили, а иных людей поимали с собою в вожи на море; и пришли на Чюлю-остров на море и тут на протокех другой карабль взяли и тех всех людей в вожи же с собою поимали…
   … И которые Татарове, собрався, приходили на них, и тех многих ис пищалей побили и отошли на Отзибек-остров, дал Бог, здорово. И царь з детьми с своими и со князьми и с мурзами пошел за Данилом, собрався; а многие люди к нему не поспешили збиратися, прииде бо на них от Божия промысла и от царя православнаго государя нашего страх и ужас. И Данило с товарыщи пришел с моря под Очяков на усть-Днепра, дал Бог, здорово со всеми людми и с полоном с Крымским и с Руским и с Литовским, которой отполонил и в улусех поимал…
   И оттоле пошли вверх Днепром, а царь Крымской учал на них приходити во многых тесных местех и не доспе им ничтоже и, дал Бог, их ис пищалей везде побивали; и хотел царь притти на перевозех на Данила с обе стороны, и Данило с товарыщи, дал Бог, пороги прошел здорово, а царь ему ничтоже успе зла сотворити». [1151 - ПСРЛ. Т. 13. Ч. 2. Стр. 315–319.]
   Построенные московскими мастерами суда с честью выдержали тяжелейший поход: обстрелы противника, отдачи от залпов судовых пушек, днепровские шторма, сильнейшую динамическую нагрузку при морском плавании и двойном прохождении порогов. Успешно вернулась назад и флотилия судов под командованием князя Дмитрия Вишневецкого в мае 1558 года (подчеркнём не «запоризькых», а московских судов), который, как известно, в это время уже принёс присягу на верность (целовал крест) московскому великому князю. Нагрузка на суда во время похода князя Вишневецкого в 1558 году была меньшей, чем в следующем, 1559-м. Князь спустился на построенных судах по Пслу и Днепру с 5000 человек московского войска, «с детьми боярскими, жильцами, стрельцами и казаками» [1152 - ПСРЛ. Т. 13. Ч. 1. Стр. 288; Сказания Курбского. Стр. 56.] к традиционным местам днепровских переправ, но крымцев (незначительное количество сторожи) нашёл только у Перекопа. После этого пятитысячная войсковая группа отошла назад, вверх по Днепру к Монастырскому острову, тому самому, на котором сейчас расположен городской пляж Днепропетровска:
   «…Прислал князь Дмитрей Ивановичь Вишневской з Днепра ко царю и великому кънязю жилца государева Ивана Мячкова, а писал с ним, что приходил х Перекопи и сторожей побил за шесть верст от Перекопи… и пришёл на Хортинской остров, дал Бог, с всеми людми здорово и тут дождался Диака Ржевского с суды и встретил Диака выше порогов и кош з запасы оставил выше порогов на Манастырском острове, а детей боярскых, перебрав, которые потомилися, отпустил… а сам пошол летовати в Ыслам-Кирмень…». [1153 - ПСРЛ. Т. 13. Ч. 1. Стр. 296.] Тем не менее флотилия успешно преодолела сильное речное течение, прошла днепровские пороги в обоих направлениях, покрыла значительные расстояния. У Монастырского острова её встретил тяжело гружённый речной конвой под командованием того же Матвея Ржевского, доставивший отряду военные припасы и продовольствие.
   Приведённые примеры позволяют сделать вывод – суда строившиеся Москвой на днепровских притоках, делались всерьёз и надолго. Их строительство не могло не сопровождаться целым комплексом мероприятий, среди которых была и заготовка корабельного леса.
   Как только лес был высушен, а этот процесс мог занять и год, и два, и несколько лет, ближе к весне из него делали доски. Причём если при массовой постройке флота Петра I кругляк распускали на корабельную доску с помощью двуручных ленточных пил, и даже первых лесопильных мельниц, то в XV–XVII столетиях, как и в глубокой древности, доски всё ещё делали из брёвен методом колки с помощью топоров и клиньев. Иногда просто вырубали из бревна одну доску, отсекая лишнее. [1154 - ЭЛ. Т. 4. Стр. 338.] Надо учитывать, что для постройки судов годились только доски без сучков. Как вы понимаете, такие работы были крайне трудоёмки и требовали много плотников и огромного количества леса. Осуществление подобных масштабных работ было не по силам только одному отряду князя Матвея Ржевского, так же как и личному составу следующих днепровских плавных ратей московского войска под руководством Дмитрия Вишневецкого или Данилы Адашева. Организацию и координацию таких работ явно осуществляла центральная власть, Приказы военных дел, тот же Разрядный, Оружейный, Стрелецкий, Бронный, Пушкарский и другие, например, Поместный приказ. [1155 - Неволин. Т. 6. Стр. 129.]
   В ряду этих работ выделялся процесс собственно постройки судов. Он начинался после заготовки бригадами плотников и подсобных рабочих основного объёма материала. Мастера приступали к изготовлению киля – основы будущего судна, строительству каркаса, затем обшивали его доской, смолили и конопатили готовый корпус, ставили мачты. Подобные работы требовали специальных знаний, мастерства, опыта, особых инструментов и дорогостоящих материалов. Значит, либо казаки из отряда Ржевского были опытными судостроителями (тогда вряд ли летопись назвала бы их казаками), либо постройкой судов занималась специальная группа мастеровых-корабелов, что представляется более вероятным. Тем более что исторические документы ясно указывают на существование целой прослойки судовых дел мастеров в России того времени. Это были струговые плотники, стружники: те кто делает лодки, струги. [1156 - Словарь АН. Т. 28. Стр. 196–197.] Так книга переписи Москвы от 1578 года сообщала: «В Свищовской слободке дворы плотников струговых: 10 дворов». [1157 - Словарь АН. Т. 28. Стр. 196.] В писцовой книге Московского уезда за 1573–1574 гг. в перечне владельцев торговых лавок города Коломны наряду с «затинщиками», пушкарями, охотниками, кирпичниками, рассыльщиками, квасниками, сапожниками, крупениками, кузнецами, каменщиками, ременниками, крешниками, воротниками, рыбниками, ветошниками, черкизовским земским дьячком значится и струговой плотник. [1158 - Калачов. Писцовые книги. Т. 1. Стр. 316. Примечание.] Стружник упоминается в переписной книге древнего города Торопца (Тверская обл.) за 1540 год, так называемой «Торопецкой книге»: «Улицею Благовещенскою к торгу… во дв. Тимофенко Семёнов сын стружник…). [1159 - Археографический ежегодник за 1963 г. Наука. Москва. 1964. Торопецкая книга за 1540 г. Стр. 284. Л. 107. 19 об.]
   Всего несколько лет назад на Волге именно эти мастера построили речную флотилию боевых судов, сыгравших важную роль во взятии Казани и Астрахани. При постройке флотилии личный состав плавных ратей в поте лица трудился на заготовке доски, как подсобная сила струговых плотников.

   Справка:
   Из «Словаря русского языка XI–XVII веков – «Стругъ, м. Лодка, плоскодонное гребное или парусное судно для перевозки тяжестей и товаров, иногда с каютой для пассажиров; речное или морское судно вообще». [1160 - Словарь АН. Т. 28. Стр. 196.]
   Струг, в первую очередь он был боевым судном, мог быть гребным или парусным. В последнем случае паруса могли быть рогожными или холщовыми. «Дали им на струг парус, а в нём двенадцать холстов. А. Юш., 1603 г. Тот струг… с лубяным чердаком… На тот же струг куплено восмь рогожъ на парус. Кн. прих. – расх. Синб. 1667 г.».
   Струги могли отличаться по длине, в исторических документах упоминаются струг – пятерик, шестерик, семерик, то есть длиной в 5, 6, 7 саженей, что составляет приблизительно 10–15 метров (сажень на Руси после реформ Иоанна Грозного была равна трём аршинам, то есть примерно 216 сантиметрам. [1161 - Русская метрология. Стр. 83–86.] Были и лёгкие струги, струги однодеревые, то есть выдолбленные из цельного ствола дерева. Вместимостью они были малой, но обладали высокой скоростью, малой осадкой и были очень прочны. Часто они также несли военную службу. Встречаются упоминания о стругах значительной длины – 15, 17, 20 саженей. В. И. Даль указывал, что на Западной Двине (вероятно, уже в XVIII–XIX вв.) тяжёлые струги поднимали на борт до 10 000 пудов груза (около 164 тонн), лёгкие же струги вмещали в себя не более трёх человек. [1162 - Даль. Т. 4. Стр. 585.] По современным представлениям, в частности по результатам исследований И. И. Черникова, приведённых в монографии «Русские речные флотилии за 1000 лет», основным типом русских военных речных судов середины XVI столетия был струг длиной 17 метров и вместимостью 25–30 человек. Он был оснащён артиллерией, то есть имел «наряд», имел также парусное вооружение, состоявшее из прямого паруса. Кроме парусного вооружения, струг был оснащён 22 вёслами, что позволяло ему эффективно действовать в любой обстановке. [1163 - И. И. Черников. Русские речные флотилии за 1000 лет. С. – Петербург. 1999. Стр. 17.] Именно такие суда в большом количестве использовались в казанских походах Иоанна IV Васильевича, а после взятия Казани продолжали действовать на Волге в составе достаточно мощной Волжской речной флотилии. [1164 - Черников. Стр. 17.]
   Надо отметить, что, несмотря на значительное количество строившихся стругов, они были изделиями штучным, несли клейма своих мастеров и были недёшевы. Даже столетие спустя, уже при царях новой династии Романовых, утеря нескольких стругов было событием экстраординарным, и этот факт лично расследовался государем. Грамота царя Алексея Михайловича от 6 марта 1664 года о взыскании с бывшего воронежского воеводы Фомы Кривцова стоимости утраченных по его халатности судов:
   «От Царя и Великого Князя Алексея Михайловича, всеа Великия и Малыя и Белыя Росии Самодержца, на Воронеж, Воеводе Нашему Якову Ивановичю Татищеву…
   …Мы, Великии Государь, указали: те пропалые четыре струга да четырнатцать лоток шеснатцать ошивень семъсот тритцать пять лубов на Воронеже доправить на Фоме Кривцове тотчас безо всякого переводу, неупущая ево, Фому, с Воронежа, за то, что он Наше, Государево, дело поставил себе в оплошку… А будет ты тех стругов и лоток и струговых запасов сполна на Воронеже на Фоме Кривцове тотчас не доправишь и ево, Фому, с Воронежа упустишь, и Мы, Великии Государь, те струги и лотки и струговые запасы велим доправить на тебе». [1165 - К. Александров-Дольник; Н. Второв. Древние грамоты Воронежской губернии и Азова. Т. 3. Воронеж. 1853. Стр. 65–66.] Во времена Петра I, при постройке стругов для каспийского похода князя Черкасского, в 1714 году документы по-прежнему педантично перечисляют имена судовых мастеров. Например: «Струг москвитина Христофора Юрьева, Струг нижегородца Василья Тихонова, Струг с выходом вязниковца, посадского человека Сергея Васильева, Струг с выходом вязниковца, посадского человека Перфилья Каряковцова». [1166 - А. Ф. Бычков. Материалы военно-учёного архива главного штаба. Т. 1. С.-Петербург. 1871. Стр. 458.] И если даже при Петре Великом речные суда продолжали высоко цениться и учитываться поштучно, с указанием имен судовых мастеров, которые несли персональную ответственность за качество своих изделий, нет причин полагать, что во времена Иоанна IV Васильевича было по-другому.
   Документы дворцовых Приказов, писцовые книги именовали речные боевые суда XVI столетия «стругами», русские же летописи называли те же самые суда, в частности струги волжской флотилии Иоанна Грозного, по-другому, знакомым нам словом «ушкуи». У В. И. Даля: «Ушкуй, ушкол м. стар. ладья, лодка». [1167 - Даль. Т. 4. Стр. 1123.] Ушкул, ушкуль, ушкол, ушкир, ушкирь, летописные варианты названия речного боевого и торгового судна, ведущего свою родословную от ушкуев новгородских «молодцев». Например, о походе царя из Казани после её взятия в 1553 году Никоновская летопись писала: «Того же месяца 11 приговорил государь з братом своим со князем Владимиром Андреевичем и с всеми боляры итти к Москве: самому государю идти Волгою в судех, а в конной отпустил слугу и воеводу князя Михаила Ивановича Воротыньского с товарыщи и итти им на Василь-город берегом…
   …А назавтрее сел государь и з братом своим в ушкулы и погрёб вверх Волгою и пригрёб того дни в Свиазький город и тут начевал». [1168 - ПСРЛ. Т. 13. Ч. 1. Стр. 222.] Та же Никоновская летопись под 1557 годом описывает нападение волжских казаков на караван царских судов с казною с «запасы»:
   «…Шёл в Асторохань Елизар Ржевской [1169 - Елизар Ржевский, (не путать с Дьяком Матвеем Ржевским, наместником Черниговским) другой достойный представитель рода князей Ржевских, впоследствии ездил гонцом в Крым.]с казною и з запасы, и те же казакы приходили на Елизара и казну взяли государеву, и которые были в тех ушкулех люди, тех побили; и Елизар собрався, ходил на них, и они ся отбили». [1170 - ПСРЛ. Т. 13. Ч. 1. Стр. 283.]
   Ушкуями в русских исторических документах назывались и суда восточных народов. Во время похода русских войск на Астрахань, в июне 1554 года, на Волге произошло боестолкновение отряда князя Александра Вяземского и Данилы Чулкова с дозорным отрядом астраханцев. Летопись указывает, что астраханцы гребли в «ушкулех»: «И князь Александр встретился со Астораханцы выше Чёрного острова, а они гребуть в ушкулех проведывати про рать царя и великого князя…». [1171 - ПСРЛ. Т. 13. Ч. 1. Стр. 241.] Чуть позже казаки атамана Федора Павлова захватили караван ушкуев с имуществом и гаремом астраханского хана Ямгурчи: «И угонил атаман Федка Павлов ушкул с девками царёвыми, да и набаты царёвы и пищали в нём были многые…». [1172 - ПСРЛ. Т. 13. Ч. 1. Стр. 242.] В «ушкулех» бежали вниз по Волге от войны и другие астраханцы. На «ушкалах», «ушкилах», «ушкирях» плавали по Чёрному морю турки и мореходы крымского ханства. Специалист-востоковед из Российской академии наук И. В. Зайцев в монографии «Астраханское ханство» акцентирует внимание на том, что пресловутый «ушкулех» был судном достаточно вместительным если в нём находился ханский гарем, а также «набаты царёвы и пищали в нём были многие». [1173 - И. В. Зайцев. Астраханское ханство. Москва. Восточная литература РА Н. 2006. Стр. 222.] О вместимости ушкуев есть и более точные сведения. Николай Яковлевич Аристов на основании изучения древних текстов сообщал в своей книге «Промышленность древней Руси», изданной в Петербурге в 1866 году, что вместимость ушкуев была около 30 человек: «В 1375 г. в 70 ушкуях помещалось 2000 человек; значит, каждый ушкуй поднимал около 30 человек». [1174 - Аристов. Стр. 97–98.]
   Почему одни и те же суда в разных документах назывались по-разному, – тема интересная, имеющая немало вариантов объяснения. Кроме того, видимо, русское судостроение имеет гораздо более древнюю историю, чем принято считать, а корни его, похоже, стоит искать не только на севере, но и на юго-востоке. Ещё одно важное наблюдение – средняя вместимость московского (согласно историческим источникам, и восточного) боевого речного судна была около 30 человек.

   Кроме стругов или ушкуев, в Московском государстве XVI столетия существовало много других типов больших и малых лодок и судов. Одним из них была Насада или Насад.
   «Насадъ (Носадъ), м… Насада, ж… речное и озерное (морское) судно, приспособленное для перевозки людей и грузов, нередко служившее в качестве боевого и военно – транспортного корабля». [1175 - Словарь АН. Т. 10. Стр. 236.] Судовые мастера, строившие насады, назывались соответственно насадниками: «Насадник, м. Мастер, строящий лодки, насады». [1176 - Словарь АН. Т. 10. Стр. 238.] Конструктивной особенностью насада было то, что его борта наращивались (насаживались) из досок, основанием (килем) же судна мог быть цельный долблёный струг. У В. И. Даля: «Насад, речное судно с набоями, с нашвами, с насадами, с поднятыми, наделанными бортами». [1177 - Даль. Т. 2. Стр. 1213.] Чем отличался насад от струга на первый взгляд понятно – нарощенными дощатыми бортами. Но у многоместных стругов борта были также насажены, по сути, все они также являлись «насадами». Скорее всего, струги – были названием обобщённым, в первую очередь, обозначавшим военные суда. Насадами называли суда большой грузоподъёмности, суда торговые. Вот это качество, большая вместимость насад сомнения не вызывает. Недаром на Руси в старину даже существовала поговорка: «Ад, что насадъ, много в себя побираетъ». [1178 - Ф. Буслаев. Историческая хрестоматия церковно-славянского и древне русского языков. Москва. 1861. Стр. 1418.] Уже знакомый нам английский посол Антон Дженкинсон, отправленный королевой в Москву к Иоанну IV Васильевичу, в 1557 году записал в своём дневнике на подъезде к Вологде: «Суда, называемые нассадами, длинны, широки, замкнуты, плоскодонные, сидят не выше 4 футов над водой, могут возить до 200 тонн…». [1179 - Середонин. 1884. Путешествия м. Антона Дженкинсона. Стр. 31.] Такие тяжёлые суда значительную часть пути шли не под парусами, наличие которых Дженкинсон также отметил, а на шестах и канатах, которые тянули бригады бурлаков. Однако часто встречались насады (как и струги) меньшей грузоподъёмности. Таможенные книги шестнадцатого столетия позволяют сделать вывод, что обычной для того времени была вместимость судов в пределах 1000 пудов, то есть около 16 тонн.
   «1588, марта 29. Царская грамота Двинским таможенным целовальникам, с подтверждением сбирать таможенныя пош лины по прежним грамотам…
   …С тех судов велено имати судовые подъемные грузовые пошлины, с насада и с дощаника, и сколко в котором насаде или дощанике какого товару будет, с тысячи пуд по два рубля и по две гривны, а со ста пуд по семи алтын и по две денги… а которой насад или дощаник, или какое судно нибуди, подымет болши тысячи пуд, или менше, и с тех судов велено имати пошлина по тому же росчёту». [1180 - ААЭ. Т. 1. № 338. Стр. 408.]
   Скорее всего, при использовании насад в качестве боевых судов, в связи с особыми требованиями к их прочности, устойчивости корпуса к воздействию залпов корабельной артиллерии и одновременно сохранению более-менее высокой скорости хода, их грузоподъёмность и была около 1000 пудов. Представляется также вероятным, что обычные боевые струги XVI столетия (их борта также были нарощены) несли меньше груза, чем насады, где-то в пределах 2–8 тонн, зато скорость их была выше.
   Именно такие боевые суда (вероятность иного очень мала), струги и насады (или ушкуи), которые несколько лет назад в большом количестве были построены на Волге, строились и для днепровских походов Матвея Ржевского, Дмитрия Вишневецкого, Данилы Адашева, Андрея Верёвкина, Якова Прончищева и других воевод. Строились теми же мастерами по типовым для Руси XVI столетия, испытанным проектам. Сам факт постройки днепровской флотилии также явно связан с окончанием казанской и астраханской военных кампаний. Обращает на себя внимание ежегодное увеличение численности днепровской судовой рати. Численность отряда М. Ржевского в 1556 году в летописи не указана, но учитывая, что в походе 1559 года он командовал полком (2500–3000 человек) и существование местничества (табели о рангах), которое в то время соблюдалось очень строго, в 1556 году его отряд (полк) должен был иметь такое же наполнение, т. е. не более 2500–3000 человек. Плавная рать Д. Вишневецкого в 1558 году насчитывала уже 5000 бойцов, войсковая группа Д. Ф. Адашева в 1559 году состояла из 8000 человек (три полка). Подобную динамику усиления военного присутствия Москвы на Днепре трудно объяснить другой причиной, кроме постоянного роста числа построенных судов, то есть мощностями судостроительных верфей на реках Псёл и Ворскла.
   Это не оговорка. Строительство судов велось не только на Псле, но и на других притоках Днепра. По информации из Оттоманских архивов XVI столетия, которые обнародовала французский учёный Шанталь Лемерсье-Келькеже в статье «Литовский кондотьер XVI в. – князь Дмитрий Вишневецкий», в 1559 году крымский хан Девлет-Гирей обратился к Блистательной Порте с тревожным письмом, где сообщал о строительстве кораблей и концентрации московских войск на Псле и Ворскле. В своём ответе, датированном месяцем Рамазаном 966 (июнь 1559), султан сообщал Девлет-Гирею об отправке в самое ближайшее время турецкой эскадры к крымскому побережью для противодействия флотилии Иоанна IV. Информация о строительстве русских военных судов на Псле и Ворскле поступала в султанский диван и из других источников. [1181 - Лемерсье-Келькеже. Стр. 52.]
   Какое же количество судов было построено для днепровской флотилии Иоанна Грозного? Если исходить из ориентировочной вместимости типового боевого струга – 30 человек, то в 1556 году князь Ржевский вышел в поход на 85–100 судах, отряд князя Вишневецкого в 1558 году состоял из 160–170 боевых речных единиц, плюс суда, на которых Матвей Ржевский доставил провиант и войсковые припасы к Монастырскому острову, отряд воеводы Дмитрия Адашева в 1559 году – из 260–270 военных стругов или насад. Численность этой флотилии могла быть выше, часть стругов наверняка была меньшей вместимости и выполняла роль передового или дозорного отряда. Но летопись прямо указывает, что суда воеводы Адашева были оснащены артиллерией: «И оттоле пошли вверх Днепром, а царь Крымской учал на них приходити во многых тесных местех и не доспе им ничтоже и, дал Бог, их ис пищалей [1182 - Помните, пушками в России XVI столетия, как правило, называли огнестрельные орудия большого калибра, пищалями стационарные орудия среднего и малого калибра, ручные пищали назывались волконейками?]везде побивали». [1183 - ПСРЛ. Т. 13. Ч. 2. Стр. 319.]
   Кроме того, отряд Адашева взял на борт пленных турок и татар, а также отбитый в крымских улусах русский и литовский (видимо, состоявший из жителей территорий нынешней центральной Украины) полон. Поэтому часть его судов, возможно, значительная, могла иметь вместимость более 30 человек, то есть быть боевыми насадами. Как бы там ни было, одна, две, три сотни военных судов на Днепре, с экипажами, прошедшими боевое крещение на Волге при взятии Казани и Астрахани, внушительная сила. Недаром навстречу ей султан выслал к крымскому побережью турецкую эскадру.
   Для строительства военных речных судов нужен был не только качественный корабельный лес. В XVI столетии ни строительство деревянных крепостей, ни строительство военных судов не обходилось без железа. Гвозди и скобы, скреплявщие между собой деревянные части судов, были изделиями коваными, кузнечное дело уже было важной составляющей частью русской промышленности. Одним из центров кузнечного производства Московского государства ещё с XV столетия стал городок Устюжна-Железнопольская, расположенный на берегу реки Мологи, к западу от Вологды. Сюда из многочисленных окрестных сёл и даже дальних мест свозился железный полуфабрикат – кричное железо, которое десятки кузнецов перековывали в готовые изделия. Сохранилось сообщение, датируемое концом XVI века, о существовании в Устюжне специальной лавки для государевых запасов: «… Кладут в неё пищали да ядра и гвозди судовые, коли на государев обиход суды делают и всякие государевы запасы». [1184 - Пугач. 1999. Стр. 215.] Однако эти изделия делались здесь намного раньше, скорее всего, не только при Иоанне IV Васильевиче, но и при его отце, Василии III Иоанновиче, а возможно, и при великом князе Иоанне III Васильевиче. Во всяком случае, археологические находки подтверждают факт изготовления устюженскими кузнецами не только скобяных изделий, но и больших партий огнестрельного оружия – пушек и пищалей при великом князе Василии IIP. При Иоанне IV кузнечно-оружейное производство в Устюжне расширялось, производство скобяных изделий для постройки судов было поставлено на поток и не остановилось после его смерти. Сохранился указ царя Фёдора Иоанновича, сына Иоанна Грозного от 1592 года, с поручением некоему Ивану Мельдяшеву получить у местных мастеров на Устюжне 10 тысяч судовых скоб, 300 гвоздей больших притяжных, 4700 гвоздей тесовых, 5 пудов прутового железа и других изделий. [1185 - Пугач. 1999. Стр. 214.]
   Для русских речных флотилий ковались не только скобы и гвозди, но и металлические якоря. Надо отметить, что даже в более поздние времена якоря русских торговых или рыболовецких судов часто были деревянными или каменными. Для этих целей использовались старые тележные колёса со снятыми ободами, те же колёса, сдвоенные и пригружённые камнями, крестообразные деревянные якоря, каменные тумбы или большие камни, обвязанные канатами, клети или ящики, наполненные камнями. [1186 - ВЭЛ. Т. XIV. Стр. 494.] Военные суда были исключением. Хотя архивы Иоанна IV Васильевича, относящиеся к формированию плавных ратей и строительству речных флотилий, практически полностью погибли в позднейших пожарах Московского Кремля, по отрывочным сведениям можно утверждать, что для военных походов ковались якоря железные. В частности, Борис Годунов, при котором продолжал действовать военно-хозяйственный механизм страны, налаженный Иоанном IV, посылал в 1602 году Василия Хомутова в Вологду, что бы получить «двадцать якорей двоерогих». [1187 - М. Д. Хмыров. К. Скальковский. Металлы, металлические изделия и минералы древней России. С.-Петербург. 1875. Стр. 280.]
   Есть и более конкретные подтверждения того, что днепровская флотилия Иоанна IV была оснащена якорями из металла. Уже известный нам Гийом Левассер де Боплан, французский военный инженер на службе польского короля, делая в 30-х годах XVII века топографическую съёмку берегов Днепра, упоминал о находках железных якорей на его восточных притоках: «… Когда старый Киев был в полном блеске, Чёрное море не имело истока чрез пролив Константинопольский и равнины между Днепром и Московиею были покрыты водою. Якори и другия вещи, открытыя за несколько лет на берегах Сулы, близ Локвицы, подтверждают сию догадку». [1188 - Боплан. 1832. Стр. 10.]

   Для польской свиты, сопровождавшей Боплана, земля сиверцев, левобережье Днепра, была практически «Terra Incognita», землёй неизведанной. Они не знали (или делали вид, что не знают) о строительстве днепровской речной флотилии Иоанна Грозного. Многочисленные находки остатков судов, флотского снаряжения, якорей на реке Сула, близ городка Лохвица, поляки относили к временам незапамятным (хотя никто другой в нашей истории не строил судов на притоках Днепра). Боплан на основании этих находок даже разработал фантастическую версию о разливах Чёрного моря между Киевом и Москвой. Якоря находили здесь и в более поздние времена. Упоминавшийся ранее харьковский профессор Багалей писал в «Очерках из истории колонизации степной окраины Московского государства» о находках остатков якорей в реках Полтавской губернии:
   «В настоящее время ни одна из рек Харьковской губ. не судоходна; но в прежнее время было совершенно иначе; в притоках Днепра, протекающих в Полтавской губ., и в настоящее время находят остатки якорей; таким образом, по крайней мере Северский Донец, Псел, Ворскла и Оскол могли быть тогда судоходны». [1189 - Багалей. Очерки. Стр. 3–4.] Господин Багалей действительно связывал находки якорей с речной флотилией сказочного князя – запорожца Байды Вишневецкого, однако, как мы уже знаем, князь Дмитрий Вишневецкий был всего лишь одним из нескольких московских воевод, возглавлявших походы днепровской речной флотилии.
   Не надо думать, что мощности железоделательного и кузнечного производств в Московском государстве XVI столетия были беспредельны. Наоборот. Не хватало сырья – железной руды, таможенные книги северных портов постоянно фиксировали завоз из Европы железных заготовок в виде прутков, полос или чушек. Не хватало и профессиональных кузнецов. Недаром судовые гвозди учитывались лично царём поштучно (вспомните государя Фёдора Иоанновича, поручавшего получить 300 судовых гвоздей). Ситуация не изменилась даже в XVII столетии. Царь Алексей Михайлович во время своего правления вынужден был сам заниматься вопросами, связанными с постройкой судов. Вот, на пример, его любопытный указ от февраля 1668 года Переяслав-Рязанскому воеводе Горчакову:
   «…В Переславль Резанской, воеводе нашему князю Алексею Даниловичю Горчакову. Писал к нам великому государю Яков Полуехтов: по нашему де великого государя указу, дано ему к карабелному делу кузнецов толко двенадцать человек, и те болших якорных дел не делают, а есть де такие кузнецы в Переславле Резанском… И как к тебе ся наша великого государя грамота придет, и ты б Переславских кузнецов по росписи Якова По луехтова, сколко человек надобно, послал к карабелному делу тот час, и велел им делать якорное дело по наряду у того карабелного дела…». [1190 - АИ. Дополнения. Т. 5. Стр. 243.]
   Таких указов было много. Они касались не только кузнецов, но и корабельных плотников, парусных швецов, канатных мастеров, векошных токарей, даже подсобных рабочих. Вопросы прибавки кормовых денег, обеспечение продовольствием, поставок корабельного леса, корабельных подъёмов, якорей, судовых скоб, гвоздей, канатов, бичевы, пеньки, смолы, дёгтя, серы и многого другого из хлопотного корабельного дела было на личном контроле Кремля. Шёл XVII век, а важные хозяйственные вопросы по-прежнему требовали личного вмешательства царя. Можно представить, сколько усилий в своё время прилагал Иоанн IV Васильевич для постройки флотилий на Волге, Днепре, Донце и Дону.
   Кроме железных скобяных изделий и якорей, судам нужны были паруса. Скорее всего, на большинстве судов днепровской флотилии парусная оснастка была рогожной, хотя не исключено, что на части судов уже стояла парусина – снасти из льняных или конопляных полотен. Для изготовления рогожных парусов мастера, ткавшие рогожу, делали полсти повышенной прочности и специальных размеров. К льняным или конопляным полотнам предъявлялись такие же требования. Окончательным изготовлением парусного вооружения судов, их пошивом в размер занимались специальные мастера – парусные швецы.
   Суда обязательно имели и другие снасти – пеньковые канаты и верёвки. Это также был продукт достаточно непростого, как сейчас принято говорить, высокотехнологичного, производства. Пеньковые снасти, предназначенные для судового дела, проходили ещё дополнительную обработку, пропитку смолой и назывались варовые снасти.

   Справка:
   Варовый (воровой) – Обработанный варом, смолой, просмоленный.
   А на лодьи снасти шейму варовую в длину семдесят сажен оба концы целы спущалны не сечены да завоз варовой в длину девяносто сажен колцы целы ж не сечены подержан… Купчая 1586 г. [1191 - Словарь АН. Т. 2. Стр. 22.]

   Взглянем на расчёт материалов для судового дела 1667 года, времени правления уже упоминавшегося царя Алексея Михайловича, сделанный одним из приказных дьяков:
   «На 24 коната, и на веревки, и на пряжу доброй пенки сколко пуд надобно будет?
   – 40 пуд смолы.
   – 40 пуд серы еловой.
   – 40 бочек дёгтю.
   – 9 пуд серы горячей.
   – 48 пуд лну или поскони на конопать.
   – 2 котла болших, в которых топить смола.
   – 8 горшков литых железных, вёдр по 5 и по 10.
   – 4 снасти подъемных железных.
   – Тчан болшой, в котором конаты смолить.
   К томуж надобно 30 человек плотников… [1192 - АИ. Дополнения. Т. 5. Стр. 225.]
   Смола, сера и дёготь, в этом составе вываривали пеньковые судовые канаты и верёвки для их защиты от влаги. Этим же составом пропитывалась пакля, которой чеканились щели в бортах деревянных судов, а затем этим же составом дополнительно промазывались все стыки судовой обшивки. Такова была тех нология постройки судов в середине XVII столетия, так же было и столетием ранее, во времена Иоанна Грозного. За вре мена Великой Смуты новаций в корабельном деле России не произошло.

Глава 39
«Рыцарь» дикого поля

   Не будешь ли ты так добр подумать над вопросом: что бы делало твоё добро, если бы не существовало зла, и как бы выглядела земля, если бы с неё исчезли тени?
Профессор Воланд. Мастер и Маргарита

   В конце сентября 1556 года, как раз по окончании успешного крымского сезона и возвращении Матвея Ивановича Ржевского в Путивль (новый год на Руси тогда начинался 1 сентября), царь и великий князь Иоанн IV Васильевич получил письмо от потомка знатного русско-литовского княжеского рода Дмитрия Вишневецкого:
   «Того же месяца приехал ко царю и великому князю Ивану Васильевичю всея Русии от Вишневецкого князя Дмитрея Ивановича бить челом Михайло Есковичь, чтобы его государь пожаловал, а велел себе служить, а от короля из Литвы отъехал и на Днепре на Кортицком острову город поставил против Конскых Вод у Крымскых кочевищь. И царь и великий князь послал к Вишневецкому детей боярскых Ондрея Щепотева да Нечая Ртищова да того же Михайла с опасною грамотою и з жалованием». [1193 - ПСРЛ. Т. 13. Ч. 1. Стр. 275.]
   Сообщение князя Вишневецкого даже сейчас выглядит необычным и удивительным. Постройка крепостей в те времена являлась делом государственным, поскольку было крайне трудоёмким. Оно требовало привлечения дефицитных специалистов по фортификационным работам (военных инженеров), значительного числа подсобной рабочей силы, большого объёма различных материалов, например, кованых изделий – скоб и гвоздей, воинских припасов, наконец, просто строительного инструмента. Нужно было много строевого леса, нужны были не просто плотники, а мастера-добродеревцы. Например литовские крепости Черкассы и Канев строили «добродеревцы волощаны поднепръские верховые», то есть опытные плотники из волостей в верховьях Днепра. Как это ни удивительно, оттуда же, из Смоленских и Могилёвских лесов, загодя сплавляли и штабелевали на берегу для просушки отборную сосну, причём для Каневской крепости её доставляли более 1500 человек «добродеревцев».
   Описание Каневского замка. 1552 год. Февраль – март: «… Дерево на будоване замъку. Дерево, которое на будоване замъку того за лонского [1194 - Лонское лето, лонский год – прошлый год (Словарь АН. Т. 8. Стр. 282).]лета зверху волостями приднепръскими припроважено… добродеревъцы, которых вышей полъторы тысячи было, препровадивши дерево тое, лежали там в Каневе большъ месяца…». [1195 - Архив ЮЗР Ч. VII. Т. 1.]
   Однако для постройки Хортицкой крепости сплав леса по Днепру не производился. Москва готовилась к днепровскому походу, казачьи отряды из Рыльска и Путивля непрерывно дежурили в Поле, вели разведку по днепровскому левобережью. Не дремали и крымские дозоры. Такое событие, как подготовка к строительству крепости на Днепре, а тем более само строительство, не могли остаться незамеченным ни в Москве, ни в Крыму, ни в Польше, на чьей границе эта крепость и была построена. Но ни одного донесения на эту тему не существует.
   Ещё один вопрос, на который нет ответа – какими силами князь Дмитрий Вишневецкий построил «город на Кортицком острову»? Достоверно известно, что к нему присоединились каневские казаки численностью 300 человек под руководством атаманов Млынского и Михайла Есковича (точнее сказать, сам Дмитрий Вишневецкий присоединился к каневским добытчикам). Но этот же отряд сопровождал князя Ржевского в его днепровском походе в течение всего сезона 1556 года: «…Прислал Диак Ржевской з Днепра казаков своих, а писал к государю, что на Днепре к нему пристали Литовскые люди, атаманы Черкаские, Млымскым зовут да Михайло Есковичь, а с ними триста казаков Черкас Коневскых». [1196 - ПСРЛ. Т. 13. Ч. 1. Стр. 271.]
   Матвей Ржевский пришёл в Путивль 29 сентября, значит, каневские казаки покинули его в середине, возможно, в начале этого месяца. Сообщение о постройке крепости на Хортице было получено в Кремле также в сентябре – того же месяца, как сообщала Никоновская Летопись, вероятно, даже ранее возвращения отряда Ржевского. Значит, Вишневецкий построил свою крепость в течение лета 1556 года. Каневские казаки, которых впоследствии объявили отрядом Вишневецкого, в течение этого лета сопровождали Матвея Ржевского и участвовать в строительстве не могли. Эту явную нестыковку пытались объяснить многие историки, и их объяснения можно объединить в две версии:
   1) У князя Дмитрия Вишневецкого, любимца запорожцев и бандуристов, была своя собственная казацкая армия, которая вела кровопролитные бои по защите границ будущей Украины, она-то и построила Хортицкую крепость. Уже упоминавшаяся Шанталь Лемерсье-Келькеже в статье «Литовский кондотьер XVI в. – князь Дмитрий Вишневецкий» сообщала, что под началом Вишневецкого была «небольшая личная армия», на другой странице это сообщение усиливается: «В состав же армии Вишневецкого, кроме его личной гвардии, входили городовые казаки, к которым присоединились казаки с Низа». [1197 - Лемерсье-Келькеже. Стр. 48–49.] Называя Вишневецкого «кондотьером», французский исследователь явно проецировала европейские представления о средневековых военных наёмных отрядах на совсем иную действительность, на события XVI столетия, происходящие в Османской Порте, Польско-Литовском и Московском государствах, что не совсем корректно.
   Справка: Кондотьер – начальник наемной дружины в средневековой Италии. [1198 - Ожегов. Стр. 249.]
   В известных исторических документах Московского, Польского, Литовского государств XVI столетия нет сведений о таком значительном казацком отряде, а тем более армии Вишневецкого, которую бы нанимали на военную службу. В Московии Иоанна IV, правда, были военные наёмники. Архивные документы тех лет их численность определяют в пределах 4000 человек. [1199 - Середонин. 1891. Стр. 13.] Посол английской королевы Джильс Флетчер, приезжавший в Москву к Иоанну IV Васильевичу в 1588 году, в своих записках указывал точное количество иностранцев на российской военной службе: «Наемных солдат из иностранцев (коих называют Немцами) у них в настоящее время 4300 человек… Голландцев и Шотландцев около 150; Греков, Турок, Датчан и Шведов, составляющих один отряд, в числе 100 человек или около того. Последних употребляют только на границе, смежной с Татарами…». [1200 - Флетчер. Стр. 54–55.] Остальные 4000 с лишним человек были черкасами, то есть поляками и малороссами, которые иноземцами звались только потому, что стояли на учёте в иноземском приказе. На самом же деле, эти «черкасы» в большинстве случаев перешли в российское подданство и несли постоянную службу в стрелецких полках, куда записывались на общих условиях с великороссами (набор в этот род войск вёлся только из «охочих» вольных людей, которые затем служили пожизненно). Скорее всего, к стрелецким полкам имели отношение и другие иноземцы, служившие не постоянно, а временно, по контракту. Одни – как офицеры, командовавшие пехотными сотнями или полками, обучавшие новобранцев сложному искусству огнестрельного боя. Другие – как военные специалисты – мушкетёры, артиллеристы, инженеры по постройке крепостей. Всего одно подразделение из 100 человек, полностью укомплектованное иностранцами, было сформировано здесь же, в России. При Иоанне Грозном в Московском государстве не практиковалось приглашение сложившихся военных отрядов со своими командирами (кондотьерских дружин) из других стран.
   Что касается князя Вишневецкого, он пришёл в Москву не на временную службу, а в подданство, то есть на службу постоянную, пожизненную. Вспомните: «…Князь Дмитрей государю целовал крест на том животворящий, что ему служить царю и великому князю во векы…» Те 300 человек «черкасс каневских», которые пришли вместе с ним, хотя и умели обращаться с оружием, как многие мужчины того времени, вовсе не были военными наёмниками. Мы с вами знаем, что росписи днепровских королевских замков называли их всего лишь временными сезонными работниками, каковыми они и были на самом деле. Даже оттоманские архивы, по сообщению уже упоминавшейся Ш. Лемерсье-Келькеже, воинов, находившихся в подчинении Вишневецкого называли не «казаками», а «русскими». [1201 - Лемерсье-Келькеже. Стр. 64.]
   Турецкие власти того времени очень хорошо различали «польских козаков», так называли в оттоманских документах польское регулярное казачество и запорожцев, «московских козаков» – донское казачество (возможно, и городовых московских козаков), «неверных», «kufar» – так называли черкас (черкесов), воевавших на стороне Москвы. Воины «Дмитрашки», так именовали турки Вишневецкого, именовались просто русскими, что явно означало московских солдат. Иногда в турецких документах встречался термин «русские козаки» – так могли называть и донцев, и запорожцев, просто «русскими» запорожских (днепровских) козаков документы оттоманских архивов не называли никогда. [1202 - Лемерсье-Келькеже. Стр. 64.]

   Но если у Вишневецкого не было собственного отряда, кто же построил Хортицкую крепость?
   Дело в том, говорят другие историки, что князь Д. И. Вишневецкий был старостой Канева и Черкасс, личный состав этих крепостей и привлекался к крепостным работам. О том, что Дмитрий Вишневецкий был польским королевским старостой, писало большинство наших великих историков. Н. М. Карамзин пел ему откровенную оду: «…Муж ума пылкаго, отважный, искусный в ратном деле. Быв любимым вождем Днепровских Козаков и начальником Канева, он скучал мирною системою Августа; хотел подвигов, опасностей, и прельщенный славою наших завоеваний, воскипел ревностию мужествовать под знаменами своего древняго отечества…». [1203 - Карамзин. Кн. 8. стр. 252.] С. М. Соловьёв называл его начальником всей Украйны, старостой Канева, истым казаком по природе. [1204 - Соловьев. Кн. 2. Стр. 103.]
   Н. А. Маркевич в «Истории Малороссии» в восторге рисовал его гетманом как бы существующей «казацкой державы» и даже «отцом народа»: «…Оставя гетманство ещё с 1512 года, Лянцкоронский тешился походами на Крымцев, а на место его был избран в Гетманы Князь Дмитрий Вишневецкий, славный гражданскими добродетелями. Тогда было время мирное. Новый Гетман поправлял разоренные города и общественныя здания, наблюдал за правосудием городских и земских урядников, покровительствовал трудолюбию, сельскому хозяйству и торговле. Народ отдыхая и оправляясь от разорительных войн, почтил его именем отца народа». [1205 - Н. Маркевич. История Малороссии. Т. 1. Москва. 1842. Стр. 36.]
   Не молчал и наш Дмитрий Эварницкий: «Потомок волынских князей Гедиминовичей, Вишневецкий был человек православной веры… и впервые стал известным с 1550 года, когда назначен был польским правительством в звание черкасскаго и каневскаго старосты. В этом звании Вишневецкий оставался до 1553 года; получив отказ от короля Сигизмунда – Августа по поводу просьбы о каком-то пожаловании, князь Димитрий Вишневецкий, по старому праву добровольнаго отъезда служилых людей от короля, ушел из Польши и поступил на службу к турецкому султану». [1206 - Эварницкий. История. Т. 1. Стр. 83.]
   Ссылку на королевский указ 1550 года о назначении Дмитрия Вишневецкого старостой пограничных днепровских крепостей господин Эварницкий, конечно же, не привёл. Если обратиться к подлинным документам польских королевских архивов, выясняется, что в 1550–1552 году Канев и Черкассы находились в «держанье» некоего пана Хрщоновича. Помните роспись королевских замков от 1552 года: «Черкасы за держанья пана Ивана Хрщоновича»? Мало того, уже известный нам киевский историк, потомок запорожского казацкого рода, Андрей Владимирович Стороженко, на основании кропотливой работы в Варшавском главном архиве древних актов в 1904 году даже составил перечень каневских и черкасских старост XVI столетия:
   Староста черкасский князь Андрей Глебович Пронский – 1541 год.
   Старосты Черкасский и Каневский в одном лице:
   – Евстафий Иванович Дашкович – 1528 г.
   – Василий Тихонович Тышкевич – 1536–1537 гг.
   – Иван Петрович Пенько – 1539 г.
   – Оникий Горностаевич, второй сын Горностая Романовича – 1544 г.
   – Иван Хрщонович – 1550–1552 гг.
   – князь Михаил Александрович Вишневецкий – 1559–1580 гг. [1207 - Стороженко. Стр. 27.]
   В 1507 году по сообщению другого исследователя, российского историка Матвея Кузьмича Любавского, старостой Черкасс был князь Василий Данилович Дашкович, а в 1511 году королевские акты называют старостой этой пограничной крепости князя Тимофея Ивановича Капусту. [1208 - Любавский. 1892. Стр. 242.]
   Дмитрий Иванович Вишневецкий в приведённом перечне отсутствует, зато есть его двоюродный брат М. А. Вишневецкий.
   О черкасском старосте пане Хрщоновиче упоминает не только опись королевских замков 1552 года, но и документы Литовско-русских Сеймов XVI века серьёзно изученные тем же М. К. Любавским:
   «…На Виленском сейме 1551 года относительно обороны земской, Сигизмунд Август с своей стороны принял первыя меры для защиты украйны. Староста Черкасский и Каневский Ян Хрщонович, приславший известие о сожжении Браславскаго замка татарами, просил короля прислать наемных служебных для усиления гарнизонов на его замках. По совету с панами – радою король поручил ротмистру Петру Розбицкому сто пеших драбов и отправиться с ними на лежанье в Черкасском замке; товарищу Киевской роты Ангелу король приказал отправиться ротмистром на Каневский замок и набрать пятьдесят драбов из тех, которые уже выслужили свои сроки на украинных замках…
   …Сверх того король распорядился о посылке на эти замки пушкарей, пороха, свинцу и железа для гаковниц». [1209 - Любавский. 1900. Стр. 571.]
   Очень странно, ни запорожские козаки, ни Дмитрий Вишневецкий в этих объективных исторических документах Литовского государства не фигурируют.

   От столетних заблуждений отказаться не так-то легко, современные «фахівці» продолжают упорно писать о черкасском старосте Дмитрии Вишневецком. Дело порой доходит до нелепостей, в сети встречаются безапелляционные заявления – князь Дмитрий Вишневецкий был де старостой Черкасс с 1550 по 1553 гг. (делается ссылка на Д. Эварницкого), а «державцем» Черкасс в это же время был пан Хрщонович. Хочу заметить, что «державец» (наместник) и «староста» в Черкассах и Каневе являлись названиями одной и той же должности. Всем, кто всерьёз интересуется историей Украины XVI столетия, стоит прочитать обстоятельный труд «Областное деление и местное управление Литовско-русского государства», написанный упоминавшимся Матвеем Кузьмичом Любавским и изданный в 1892 году: «…С усилением на Литовской Руси влияния польской гражданственности, название староста стало постепенно прилагаться и к другим наместникам, которые пользовались большею самостоятельностью сравнитель но с другими и под властью которых были более крупные округа, например, к наместнику Черкасскому и Каневскому». [1210 - Любавский. 1892. Стр. 67.]
   Трёхтомник же нашего знакомца Дмитрия Эварницкаго «История запорожских козаков» не является научным исследованием, это компиляция из произведений других авторов, в ней отдельные реальные факты разбавлены большим количеством фактов недостоверных, дополнительно всё щедро приправлено фантазиями самого автора.

   Недостоверными являются не только данные о назначении Д. Вишневецкого черкасским старостой, но и широко распространённая информация о том, что Черкассы и Канев являлись пожизненными владениями целой череды представителей рода Вишневецких. Показательным примером этих заблуждений является монография российского исследователя О. Ю. Кузнецова «Рыцарь Дикого Поля. Князь Д. И. Вишневецкий»:
   «В 1550 году на основании привелея (именного указа) Великого князя Литовского Сигизмунда II Августа эту административную должность занял князь Дмитрий, получив в пожизненное владение земли, которыми до этого в разное время управляли его отец, князь Иван Михайлович, и дядя, князь Федор Михайлович. Именно с этого момента начала восходить военная звезда нашего героя…
   Староство Черкасское и Каневское… являлось пожизненным (на русский манер) кормлением князю Дмитрию Вишневецкому». [1211 - Кузнецов. Стр. 42.]
   Факт выдачи князю Дмитрию именного королевского «привилея» на пожизненное кормление О. Ю. Кузнецов подтверждает ссылкой на уже упоминавшийся труд М. К. Любавского «Литовско-русский Сейм». Если открыть указанные страницы (Стр. 476–478) этого труда, указа Сигизмунда II Августа о назначении Дмитрия Вишневецкого старостой Черкасс и Канева обнаружить не удаётся. Мало того, заглянув в именной (личный) указатель этой книги, обнаружим, что среди представителей рода князей Вишневецких перечислены Александр Михайлович, Александр, его сын, Андрей Иванович, Иван, Константин, Михаил Александрович, Федор. Ни в одном (!) из множества подлинных документов Литовско-русского государства, изученных историком Любавским, нет упоминания о Дмитрии Вишневецком, князе Дмитрии Ивановиче, или просто о сыне князя Ивана Вишневецкого. [1212 - Любавский. 1900. Указатель личный.]
   Это значит, что до 1556 года, до предполагаемой постройки Хортицкой крепости, сын князя Ивана Вишневецкого Дмитрий не только не получал королевские привилеи, но и не участвовал в делах государства. Будем считать, что в этом случае при изучении материалов «Литовско-русского сейма» исследователем допущена досадная невнимательность. Но вот тот же историк Кузнецов сообщает нам, что старостой Черкасским в 1540 году был отец Дмитрия, князь Иван Михайлович Вишневецкий:
   «…В 1540 году казаки старосты Черкасского и Каневского князя Ивана Вишневецкого, боясь наказания за своих товарищей, «ушедших на Москву» из-за королевского запрета совершать набеги на кочевья крымских татар, оставили пограничные замки и засели ниже них на днепровских островах, и чтобы вернуть их обратно, князь был вынужден ходатайствовать за них перед королем Сигизмундом I Старым о высылке им охранного листа для безопасного возвращения к местам прежней службы». [1213 - Кузнецов. Стр. 51.]
   Этот факт укладывается в общую логику голосистого племени «запорожских козаковедов». Ведь за заслуги отца король не мог не передать замок Черкассы в «держанье» его сыну. Давайте проверим. Откроем первоисточник, на который ссылается О. Кузнецов – «Акты южной и западной России», собранные археографической комиссией и изданные в Санкт-Петербурге в 1865 году:
   «Глейтовный или охранный лист Польскаго короля Сигизмунда Августа Днепровским Черкасским и Каневским казакам на возвращение их домой из-за границы Московской, данный по ходатайству князя Михайла Вишневецкаго.
   Жыкгимонт Август, Божъю милостью король etc. Ко всим подданым нашым козаком, которые нижей замков нашых Черкас и Канева на Днепре суть. Поведил нам староста Черкаский и Каневский князь Михайло Александрович Вишневецкий, иж вы для того, што некоторые зрадцы нашы на Москву пошли… не смеете до тых замков нашых и инде в паньство наше ити…
   …хто за всказаньм князя старосты Черкаского в панства нашы вернеться, кглейтуем сим нашым листом от моцы, кгвалту и всякого насильства, etc.
   В заглавии написано: “Лист кглейтовный козаком Черкаским тым, которые до Москвы збегли, на безпечное за(ся) зверненье”». [1214 - АЮЗР. Т. 2. № 119. Стр. 141.]
   Сразу бросается в глаза то, что этот охранный лист выдан не Сигизмундом I Старым, а его сыном, королём Сигизмундом II Августом, который правил позже. И выдан он по ходатайству не князя Ивана Вишневецкого, а его племянника Михаила Александровича Вишневецкого, который действительно был наместником в Черкассах и Каневе, но не в 1540, а в 1559–1580 годах. Хотя этот документ и датирован составителями сборника 1540 годом, в действительности он должен относиться к более позднему времени, периоду правления короля Сигизмунда Августа и староства М. А. Вишневецкого. Тем более что в этом же сборнике имеется и второй охранный лист, выданный Сигизмундом II Августом днепровским казакам, бежавшим ранее в Москву. Только этот лист датирован 1561 годом и адресован не только казакам, но и самому Дмитрию Вишневецкому, решившему к тому времени изменить московскому царю:
   Жикгимонт etc. старосте Черкаскому и Каневскому князю Михайлу Александровичу Вишневецкому. Что еси писал до нас, ознаймуючи, иж дошла тебе ведомость через писанье властное руки брата твоего князя Дмитра Вишневецького, же он хотячи нам господару своему прирожоному служити, пришол з земли Петигорское на Днепр… и пишет до нас, бъючи нам чолом, абыхмо его в ласку нашу господарскую принемши, лист наш кглейтовный ему послати росказали и до нас господара приехати ему дозволили…
   …А што еси прислал до нас листок, писаный до тебе от козаков з Низу, в котором пишуть, абыхмо лист наш им дати казали, за которым бы вольно было им до паньства нашого прыйти, ино мы таковый лист им дати…». [1215 - АЮЗР. Т. 2. № 143. Стр. 156.]
   А к году 1540 относится указ короля Сигизмунда I от 10 июня о назначении черкасским старостой князя А. Г. Пронского:
   «1540, июня 10. Лист короля Сигизмунда I князю Андрею Глебовичу Пронскому на держание замка Черкас, с предоставлением ему права пожизненнаго им управления, с условием верной службы королю». [1216 - АЮЗР. Т. 2. № 120. Стр. 142.]
   Король Сигизмунд I Старый не писал писем ни к Михаилу Алесандровичу Вишневецкому, ни к его дяде. Наоборот, в 1540 году он назначил пограничным старостой князя А. Г. Пронского. Неужели опять досадная невнимательность? Версия о князе Иване Вишневецком – старосте Черкасс и Канева, явно оказывается несостоятельной.
   Но если князь Дмитрий Вишневецкий не был старостой, у него не было ни сил, ни возможностей построить крепость на Днепре. Кто же тогда эту крепость построил? Ответ достаточно прост. Мы с вами уже знаем о том, что на острове Малая Хортица издавна существовала крепость, построенная людьми бронзового века. Результаты таких археологических исследований приводит С. Ж. Пустовалов в своей статье «Многослойное городище на о. Малая Хортица»:
   «Оборонительный пояс катакомбного времени состоял из вала со стенами и двух рвов. Судя по разрезам, внутренний вал имел три строительных горизонта. Сначала его ширина составляла 1,6 м при высоте 1,0–1,1 м. Потом вал становится более мощным (шириной до 3,5 м, высотой – 1,3–1,4 м). Наконец, вал ещё раз досыпают и его южный склон укрепляют камнем. На вершине этого вала строится стена, которая практически полностью упала или же была сброшена к подножью вала на юг. Ширина вала становится приблизительно 4,5 м, высота – 2,3 м, а вместе с небольшим рвом к югу от вала – 3,3 м. Гранитные глыбы укладывались поперек стены. Далее к югу был отмечен еще один вал высотой 1,6 м, шириной 4,0 м. Южный его склон был также выложен камнем, на вершине вала находилась стена, почти полностью завалившаяся по склону вала на юг. Общая высота завала камня 1,5 м, ширина завала – 3,5 м». [1217 - Пустовалов. Многослойное городище. Стр. 163–165.]
   Дмитрий Вишневецкий не случайно выбрал для своего укрепления островок Малая Хортица, работы по восстановлению древней крепости не требовали сплава леса по Днепру, не требовали чрезвычайных расходов и большого количества людей. Требовалось углубить осыпавшиеся рвы, подсыпать стены, поднять упавшие каменные блоки. Очень вероятно, что в письме Иоанну IV Васильевичу Вишневецкий выдавал желаемое за действительное. Крепость ещё не была восстановлена, он только-только начал земляные работы силами отряда днепровских казаков, которые в сентябре 1557 года расстались с полком Матвея Ржевского.
   Знатный, но не богатый князь не так давно покинул службу у турецкого султана, о чём писал король Сигизмунд Август крымскому хану: «…И до Цесара, его милости, Турецъкого земли ходил над волю нашу, и яко там принят был, то вам ведомо быть може, бо он вернувъшися до паньств наших поведал, же там жалованьем осмотрен был…». [1218 - «Метрики ВКЛ». Стр. 135.] Дмитрию Вишневецкому опять очень нужны были деньги, и он их получил. Помните: «И царь и великий князь послал к Вишневецкому детей боярскых Ондрея Щепотева да Нечая Ртищова да того же Михайла с опасною грамотою и з жалованием»? Скорее всего, было именно так, и это хорошо объясняет все существующие нестыковки. Финансовые средства, полученные из Москвы, позволили завершить крепостные работы, расплатиться с казаками, которые совершенно точно не были альтруистами.

   Получение денег от Иоанна IV Васильевича за строительство крепости означало фактическую продажу этого укрепления Москве, ведь Дмитрий Вишневецкий, как мы знаем, ещё и попросился на Московскую службу: «Царю и великому князю Ивану Васильевичю всея Русии от Вишневецкого князя Дмитрея Ивановича бить челом Михайло Есковичь, чтобы его государь пожаловал, а велел себе служить, а от короля из Литвы отъехал…» Но, передав крепость Москве, пройдоха Вишневецкий тут же попытался продать её ещё раз, теперь уже королю Сигизмунду Августу, естественно, втайне от московского царя. В начале зимы 1557 года, после прихода московского посольства с деньгами, к королю было послано письмо с сообщением о строительстве крепости и уверениями в преданности. Весной 1557 года король Сигизмунд Август отвечал князю:
   «Жыкгимонт Август etc. князю Дмитрею Ивановичу Вишневецькому. Поведаем тобе, иж есмо на тот час поспол с королевою нашою ее милостью и великою кнегинею Катариною з ласки Божъее в добром здоровъи едучи нам с коруны Польское з сойму Варшавского, даны суть листы от тебе писаные, через служебника твоего Миска…
   …Такая послуга твоя прыемна есть, кгды еси на нас господара на так потребном местцу замок забудовал…
   А мы за тым твоим слугою четвертого дня шлем до тебе… нашого, с которым достаточную науку на все свое писанье и жалованье от нас мети будешъ… А против тому посланцу нашому, которого шлем до тебе, встречу до Черкас, як бы тебе то все, што от нас с тым дворанином послано, в целости дошло, сухим путем, как порозумееш, альбо водою: нехай бы без мешканья его у Черкасех стречали, etc». [1219 - АЮЗР. Т. 2. Стр. 148–149.]
   Удивительное дело, бо́льшая часть великих историков XIX столетия, исследователей XX века, и практически все современные «фахівци» стыдливо обходят стороной тему получения князем Вишневецким денег (жалованья) от короля Сигизмунда Августа за постройку Хортицкой крепости. А между тем, этот абзац королевской грамоты невозможно трактовать по-иному: «А мы за тым твоим слугою четвертого дня шлем до тебе… нашого, с которым… и жалованье от нас мети будешъ…» Королевский гонец вёз ценности, времена были неспокойные, и он наверняка сопровождался охраной, совершенно логично, что король направил своего посланца в королевскую же крепость Черкассы. А князю Дмитрию предлагалось прислать за тем, «што от нас с тым дворанином послано» по суше или по воде своих людей: «А против тому посланцу нашому, которого шлем до тебе, встречу до Черкас, як бы тебе то все, што от нас с тым дворанином послано, в целости дошло, сухим путем, как порозумееш, альбо водою: нехай бы без мешканья его у Черкасех стречали» (Прочитанная нами королевская грамота ещё раз косвенно подтверждает, что Д. Вишневецкий в 1556–1557 годах не был старостой Черкасс, иначе зачем было его приглашать прибыть в свою же крепость?)
   То, что жалованье Вишневецкому было отправлено, подтверждает сообщение Сигизмунда Августа крымскому хану с послом Размусом Довкгирдом 2 мая 1557 года: «…И потому, брат наш, познаете, же оный замок ку нашей руце есть, кгды Вишневецъкий престрогу и служъбу свою вам оказывати будет, и козаком, которие при нем, шкод вашим людем чинити не допустить…». [1220 - «Метрики ВКЛ». Стр. 135–136.]
   Письмо это было послано в Крым весной 1557 года, когда король ещё не знал об измене Вишневецкого. Князь Дмитрий к этому времени уже получил жалованье Иоанна IV Васильевича, но предусмотрительно сообщил королю, что коварные московитяне хотели переманить его на свою службу, а он гордо отказался. Из письма к крымскому хану весной – в начале лета 1557 года: «…Козаки Московъские под Очаков минулого лета приходили и шкоду учинили, и… на нашом кгрунъте на реце Днепре у в острове Хортицы замок забудовати мели, и помоч великую и поминъки от Великого Князя ему обецали, абы им помогал и служил бы Князю Великому, чого он не учинил, паметаючи на веру и цнотупродков своих; але отступивъши их, знался з нашими козаки Низовыми, и там замочок забудовал на Хортицы…». [1221 - «Метрики ВКЛ». Стр. 139.]
   Неужели король Сигизмунд Август был настолько доверчив? Нет, в его письме уже чувствовались нотки тревоги: …Же естли оный замочок остоиться, и к нашой руце будет держан, може быти отътоль безпечьная сторожа для покою межи паньств, а Московъским козаком на Днепр приходити нелзо будет». [1222 - «Метрики ВКЛ». Стр. 140.] Дело в кодексе чести боярских, княжеских, дворянских родов, который в XVI столетии вовсе не был пустым звуком. Представители знатных родов шли на верную смерть, выполняя свой долг, исполняя воинскую присягу, сохраняя честь своих предков, – «паметаючи на веру и цноту продков своих». Король Сигизмунд не имел права сомневаться в верности княжеской клятвы.
   А вот реакция короля Сигизмунда, узнавшего об отъезде Вишневецкого в Москву. Из королевского письма короля к хану Девлет-Гирею: «А он на нашей же земле себе, крепости для, городок был доспел… да к недругу моему побежал; такой изменник и там в добрых не будет; и самому тебе ведомо, что мы таким изменником не спущаем, мстим, берегучи дружбы и любви и братства. И он того для такой лихой человек к нашему двору не приехал, к недругу нашему московскому побежал, ты, брат наш, ведаешь… мы таким лихим не попущали, завсе их кажнивали, а тот изменник меж нас с тобою недружбу делал и хондыкереву величеству недружбу делывал же, меж дву земель многие недружбы учинил. И ныне тот человек того для к Москве побежал». [1223 - СИРИО. Т. 71. Стр. 64.]
   Негодование короля, обвинение Вишневецкого в измене убедительно подтверждают факт получения им королевского жалованья, сравните с реакцией его высочества на службу Д. Вишневецкого у султана: «…И до Цесара, его милости, Турецъкого земли ходил над волю нашу…». В этом случае обвинение в измене не звучит, хотя и констатируется факт самовольной отлучки (обратите внимание, ко времени правления короля Сигизмунда II существовавшее ранее право вольного отъезда литовско-польской знати уже было отменено).
   Верность своему повелителю была нормой для всех государств того времени: для Польши-Литвы, для Османской Порты, для Крымского ханства и для Московской Руси. Нарушение клятвы, которую, как правило, давали на библии или коране, считалось самым тяжёлым преступлением. Таких, как князь Дмитрий Вишневецкий, идущих на любое предательство ради личной выгоды, было очень немного. Почему-то совсем не удивляет, что именно этот человек стал мифологической фигурой современной Украины.
   На протяжении долгого времени апологеты «козацкого государства» старались всячески обелить любимого «народного героя». Была сложена иная версия событий 1556–1557 годов, которая стала почти канонической:
   «Благородный рыцарь Дмитрий Вишневецкий на свои собственные средства построил крепость на острове Хортица для защиты христианского мира от злых и кровожадных татар, и попросил у короля Сигизмунда-Августа оружия и солдат. Недальновидный король отказал благородному рыцарю и тот оскорблённый в лучших чувствах обратился к другому владыке – московскому царю. А когда и этот владыка, восточный тиран и деспот повёл себя неподобающим образом, благородный рыцарь решил воспользоваться своим правом вассала, освящённое вековыми феодальными традициями и расторгнуть договор с новым сюзереном. Естественно рыцарь простил при этом недальновидного польского короля и вернулся в лоно европейских народов».
   Из «Истории запорожских козаков» Дмитрия Эварницкаго: «О своих подвигах против татар и турок на Днепре князь Вишневецкий не замедлил известить, через служебника Миску (т. е. Михайла Еськовича), короля Сигизмунда-Августа, прося у него королевской протекции…
   Нужно думать, что отказ со стороны короля Сигизмунда Августа в помощи людьми и боевыми средствами для защиты устроеннаго князем замка послужили причиной того, что Вишневецкий, оставив польскаго короля, вошел в сношения с русским царем…
   В мае месяце 1557 года Вишневецкий писал царю, что крымский хан Девлет-Герай, с сыном и с многими крымскими людьми, приходил к Хортицкому острову, осаждал его двадцать четыре дня…
   В сентябре месяце того же 1557 года Вишневецкий отправил от себя в Москву козацкаго атамана Еськовича…». [1224 - Эварницкий. История. Т. 2. Стр. 23–25.]
   Возможно, Дмитрий Эварницкий сам не был автором этой версии событий 1556–1557 годов, а позаимствовал её у своих предшественников, но вслед за ним её повторили многие. Если же проанализировать изложенную последовательность событий с карандашом в руках, налицо явная подтасовка фактов (подчистки, умолчания, передёргивания, а гораздо чаще – заурядная ложь и прямой подлог давно и прочно стали визитной карточкой «свидомых науковцив»). Но нельзя исключать, что ошибочная трактовка событий могла быть связана с банальной безграмотностью.

Глава 40
Фигаро

   Фигаро! Я здесь!
   Эй, Фигаро! Я там!
   Фигаро здесь, Фигаро там…
   Ах, браво, Фигаро, браво, брависсимо,
   Ах, браво, Фигаро, браво, брависсимо,
   Много ль на свете подобных, подобных дельцов?
Опера Россини «Севильский цирюльник»

   Московская Русь с давних пор жила по календарю, установленному ещё Юлием Цезарем во время реформы 46 года до Рождества Христова. Этот календарь, разработанный александрийским астрономом Созигеном, позже, в 325 году, подтверждённый Никейским собором, стал называться юлианским календарём. [1225 - Брокгауз. Эфрон. Т. XIV. Стр. 13–16.] Но при этом у наших предков существовало несколько разных календарных стилей, византийское летоисчисление начинало год с 1 сентября, а мартовское исчисление с марта (существовало несколько вариантов мартовского исчисления). Великий князь Иоанн III Васильевич, наводя порядок в государстве, привёл в единый вид и календарные стили. Год на Руси стал начинаться с 1 сентября (византийское летоисчисление), и такой порядок соблюдался до 1700 года, до известной реформы Петра I, когда начало года было перенесено на 1 января.
   Во многих странах Европы в это время уже действовал другой, григорианский календарь. Хотя этот календарь был официально введён папой римским Григорием XIII в католических странах 4 октября 1582 года, [1226 - Брокгауз. Эфрон. Т. XIV. Стр. 17.] фактически европейские страны пользовались летоисчислением от Рождества Христова ещё с X столетия. В Польше обычай праздновать начало Нового года 1 января, а летоисчисление вести от Рождества Христова, начал появляться в XIV веке. [1227 - Г. С. Белякова. Славянская мифология. Просвещение. 1995. Стр. 190.]
   – Матвей Ржевский согласно Никоновской летописи, действовал на Днепре в течение весны – лета 7064 года от сотворения мира по юлианскому календарю (от Рождества Христова в 1556 году). Его отряд вернулся в Путивль по окончании военно-полевого сезона 7064 года, в сентябре 7065 (1557) года, уже в новом году, поскольку Новый год начинался 1 сентября. В Польше всё ещё был сентябрь 1556 года.
   – В этом же сентябре 7065 года в Кремле получили письмо от князя Вишневецкого: «Того же месяца приехал ко царю и великому князю Ивану Васильевичю всея Русии от Вишневецкого князя Дмитрея Ивановича бить челом Михайло Есковичь, чтобы его государь пожаловал…». Этой же осенью, то есть в начале 7065 года, Иоанн IV Васильевич посылает к Вишневецкому послов с жалованьем. Возвращается на Хортицу и атаман Михаил Ескович: «И царь и великий князь послал к Вишневецкому детей боярскых Ондрея Щепотева да Нечая Ртищова да того же Михайла с опасною грамотою и з жалованием. В Польше по-прежнему стоит осень 1556 года.
   – 16 октября 7065 (1557) года (в Польше октябрь 1556 года) Вишневецкий, уже получивший жалованье от Иоанна IV, снова посылает в Кремль гонцов, объясняя, почему он не едет в Москву: «…А приказал князь Дмитрей, что он холоп царя и великого князя, и правду на том дал, что ему ехати ко государю, а пошел воевати Крымскых улусов и под Ислам-Кирмен…». [1228 - ПСРЛ. Т. 13. Ч. 1. Стр. 276.] При этом ни военной, ни экономической целесообразности нападения на Ислам-Кермен не существовало. Крепость уже была за этот сезон дважды ограблена отрядом Матвея Ржевского (весной и осенью), был угнан весь скот. Других ценностей там быть не могло.
   Выдержка из письма хана Девлет-Гирея к королю: «…Ислам городок на Днепри были постановили для Нагайское сторожи, замочок были справили для всяких сторож и перевозок, и мы з вами маючи братъскую приязнь от козаков ваших шкоды жадное не надеваючисе, людей мало у том замочъку своем держали, только со два домы, а так водою пришодчи козаки ваши безъпечъне тот мой замочок взяли и спалили…». [1229 - «Метрики ВКЛ». Стр. 154.]
   Сравните летописное: «…Сее осени о Покрове у него Вишневетской князь Дмитрей город взял Ислам-Кирмень и людей побили пушки вывез к собе на Днепр во свой город…». [1230 - ПСРЛ. Т. 13. Ч. 1. Стр. 277.]«Два домы», это две семьи, пусть многодетные, пусть с работниками-батраками, какие уж там пушки. Совершая шумное, но бесполезное нападение, Вишневецкий явно оттягивал время, ожидая ответа и денег от короля Сигизмунда.
   – Зимой 1557 года (вероятно, в январе-феврале, то есть через несколько месяцев после получения денег из Москвы), в начале года по григорианскому календарю, возвращаясь с Варшавского сейма, король Сигизмунд Август получает письма от Вишневецкого с посланником, которого Дмитрий Эварницкий идентифицирует как Михаила Есковича (помните, перед этим Ескович был в Москве?): «…С королевою нашою ее милостью и великою кнегинею Катариною з ласки Божъее в добром здоровъи едучи нам с коруны Польское з сойму Варшавского, даны суть листы от тебе писаные, через служебника твоего Миска…»
   – 2 мая 1557 года посол Сигизмунда Августа Размус Довкгирд везёт хану Девлет-Гирею письмо: «…И потому, брат наш, познаете, же оный замок ку нашей руце есть, кгды Вишневецъкий престрогу и служъбу свою вам оказывати будет…» Одновременно 4 мая 1557 года (…тым твоим слугою четвертого дня шлем до тебе… [1231 - АЮЗР. Т. 2. Стр. 149.] король пишет Вишневецкому послание и посылает жалованье, при этом указывая, что зима была лютой, поэтому ответ задержался: «…тяжкая зима была и трудный до тебе проезд…».
   – Получив жалованье от короля Сигизмунда II, в этом же месяце, в мае 7065 года (май 1557), «рыцарь Дикого Поля» отправляет в Москву письмо: «…А писал к государю, что царь Крымской Девлет-Кирей и с сыном и со всеми людми Крымскыми приходил под его город на Хордецкой остров и приступал дватцать четыре дни… и побил у царя многых людей лутчих, и пошел царь от него с великым соромом…». [1232 - ПСРЛ. Т. 13. Ч. 1. Стр. 281.] Надо думать, воевал Д. Вишневецкий с массами иррегулярной крымской конницы через водные пространства Днепра с помощью многочисленных пушек, отнятых у двух семей городка Ислам-Кермен. Видимо, в этом же письме, а может быть, и с отдельным гонцом, Вишневецкий верноподданически сообщал Иоанну IV Васильевичу о подготовке крымских войск к походу на Москву. Книги разрядного приказа сохранили реакцию Иоанна IV на эту весть: «Лета 7065-го…июля 2 день по вестем князя Дмитрея Вешневецкого, что царь крымской вышел со многими с прибылыми людми, и царь и великий князь приговорил для своего дела и земсково итти на Коломну по вестем…». [1233 - Буганов. 1966. Стр. 162.] Вспомните, чуть ранее, в этом же, 1557 году, князь Дмитрий сообщал королю Сигизмунду о том, что: «…Помоч великую и поминъки от Великого Князя ему обецали, абы им помогал и служил бы Князю Великому, чого он не учинил, паметаючи на веру и цноту продков своих…»
   – Отправив письмо Иоанну IV, Вишневецкий тут же направил гонца и к королю, слёзно просил солдат для защиты Хортицкой крепости от Москвы. Сигизмунд Август сообщал в Крым: «А теперь он пишет к нам о помоч, надеваючисе Князя Великого под тот замочок…». [1234 - «Метрики ВКЛ». Стр. 139.] Кроме сообщения о возможном нападении на Хортицкую крепость московских войск, король извещал крымского хана о том, что решил принять Вишневецкого на королевскую службу и «поручить ему сторожу польную»: «…Иж Цесарь Турецъкий его в службу принял был… С тое причины розумели есьмо, же большей будеть схилен людем вашим и недопустит козаком шкоды чинити улусом и чабаном Цесара, его милости, Турецъкого… и про то поручили есьмо ему сторожу польную».
   Надо уточнить, что руководство «польной сторожей», то есть уже существовавшим отрядом пограничной крепости Хортица вовсе не свидетельствовало о назначении князя Дмитрия на должность Черкасского и Каневского старосты. Весной-летом 1557 года король объяснял хану Девлет-Гирею, что крымских купцов прошлым (1556 года) летом грабили московские казаки, то есть бойцы полка Матвея Ржевского, (которых, как мы знаем, сопровождало 300 каневских черкас): «А теж ведомо вам, брату нашому, же на Днепре и Московъские козаки прошлого лета были… же Мина козак, будучи от князя Дмитра Вишневецъкого посылан к вам, то явне поведал… А теж сами в собе в том винъни, што на Товань шли, бо староста наш Черкаский не велел им ити на Товань, ведаючи о козакох Московских, але их отъвести от тое дороги не мог, и давал им своих тридъцать чоловеков, которие на тот час от тых же козаков ограблены…». [1235 - «Метрики ВКЛ». № 87. Стр. 137–138.]
   Вишневецкий и «староста наш Черкасский» здесь являлись разными лицами, поскольку находились по разную сторону баррикад. Охрана, выделенная Черкасским старостой крымским купцам, сама пострадала в результате набега, к которому, как сообщают многочисленные «спивци коззаччыны», был причастен и сам князь Байда.

   Год 1557, когда Дмитрий Вишневецкий был назначен руководителем хортицкой польной сторожи, видимо, и являлся годом принятия его на королевскую службу, о чём сообщал сам король. Ранее, в сентябре Нового 7065 г. (в Польше осень 1556 года), по сообщению русских летописей, князь Дмитрий был принят на службу московскому царю (в обоих случаях заочно). Фактически весной 1557 года наш герой оказался в роли Фигаро, слугой двух господ. Но если ловкий простолюдин, цирюльник из Севильи, пройдоха и плут, хотя и пробивал себе дорогу в жизни своеобразным путём, но при этом не опускался до низкого предательства, то Дмитрий Иванович Вишневецкий, князь, потомок знатного и благородного рода, перечеркнул все писаные и неписаные этические нормы.
   Нелишним будет вспомнить, что Дмитрий Вишневецкий не так давно был ещё и на службе у турецкого султана. И хотя сам князь всегда утверждал: «…Иж Цесарь Турецъкий его в службу принял был и датъком осмотрел, а потом вольно с паньства выпущон…», всё, видимо, было с точностью до наоборот. По этому поводу уже знакомая нам французский исследователь Шанталь Лемерсье-Келькеже сообщала, что покинувший турецкую службу князь Дмитрий Вишневецкий был объявлен «величайшим врагом Блистательной Порты», [1236 - Лемерсье-Келькеже. Стр. 63.] то есть личным врагом султана. А такой статус присваивался, как вы сами понимаете, очень немногим. За какие же заслуги? Ш. Лемерсье-Келькеже по результатам исследований оттоманских архивных документов недоумевала:
   «В 70–80-е годы XVI в. Оттоманская империя подвергалась многочисленным набегам украинских казаков. Некоторые из них, а именно походы запорожцев 1574 г. и 1577–1578 гг., направленные против турецких ставленников в Молдавии, по всей вероятности, были более опасными и значительными по числу участников, чем походы Вишневецкого, – тем не менее, ни один из них, если судить по документам оттоманских архивов, не вызывал столь широкой мобилизации турецких военных сил. Вместе с тем имена руководителей этих походов – Сверчевского в 1574 г. или Ивана Подковы в 1577–1578 гг. практически остались неизвестными оттоманским властям, которые боролись с ними.
   Почему же князь Вишневецкий пользовался столь редкой привилегией быть лично известным своим врагам?» [1237 - Лемерсье-Келькеже. Стр. 63–64.] При этом исследователь отмечала, что «…в армии Вишневецкого совершенно не было или было очень мало запорожских казаков…». [1238 - Лемерсье-Келькеже. Стр. 64.]
   Но военные экспедиции русских полков по Днепру или Дону так же не были личной заслугой князя-«запорижця». Эти походы планировались Кремлём задолго до прихода Дмитрия Вишневецкого на московскую службу, при иных обстоятельствах их с успехом возглавил бы любой другой московский воевода. Турецкий султан был об этом хорошо осведомлён. Все собранные французским исследователем объективные факты указывают на то, что князь Дмитрий преследовался Блистательной Портой не из-за того, что представлял военную угрозу. Ответ, очевидно, лежит в другой плоскости.
   Османская империя в XVI столетии была в расцвете своего могущества, служба султану была престижной и доходной, а самое главное, империя ещё не испытывала нужды ни в гражданских, ни в военных кадрах. Иноземцу, да ещё немусульманину, попасть на службу султану было практически невозможно. Но ведь мы с вами уже знаем о русском-иллирийском языке который издавна звучал «и при дворе Мемфисского султана, и при дворе Оттоманском». Разве эти иноязычные мамелюки и придворные были турками-османами?
   Дело здесь в достаточно специфической структуре турецкого общества того времени. Основой Османского государства, своеобразной древней аристократией являлись за́имы и тимариоты потомки первых завоевателей, разделившие между собой добытые в бою плодородные земли. Эти большие и малые участки, зиаметы (зеаметы) и тимары являлись источником военной службы, что отчасти напоминало поместную систему Московского государства. В случае необходимости за́имы и тимариоты, в зависимости от доходности надела, выставляли одного, нескольких или многих вооружённых конных воинов, формировали иррегулярную конницу османского государства. [1239 - Смирнов. 1873. Стр. 210–211.]
   По мере построения империи, с усложнением системы управления государством, возникла необходимость в авторитетных мудрецах, появилось сословие улемов, мусульманских богословов и законоведов. В Османской империи улемы занимались не только вопросами веры, они назначались различными государственными служащими, особенно важной была их деятельность в роли судей. [1240 - Смирнов. 1873. Стр. 212.]

   Ещё одно, четвёртое сословие было также военным. Османское государство, возникшее в огне кровопролитных войн, окружённое врагами, вело практически непрерывные бои на своих границах, постоянно усмиряло внутренние восстания. При штурме или обороне крепостей, при ведении боевых действий на узких улочках восточных городов иррегулярная конница была малоэффективна. Здесь во всём блеске проявляла себя турецкая регулярная пехота, янычары, род войск, который набирался исключительно из населения христианских провинций империи. Османские историки XVII века так описывали эту традицию: «А янычары, пушкари и состоящие в других очагах рабы Высокой Порты обыкновенно были из набора… исключительно из арнаутов [1241 - Арнауты – субэтническая группа албанцев-христиан.], босняков, греков, болгар и армян; из других же наций он воспрещен был. Являвшиеся из этого набора в красных плащах новички обучались мусульманскому закону и турецкому языку. Через 4–5 лет их собирали с означенных в реестре мест… янычарская дружина вообще состояла из холостяков». [1242 - Смирнов. 1873. Стр. 100.]
   Другими словами, в янычары набирали мальчиков-христиан (этнический состав этого набора был строго регламентирован), которые обращались в ислам, проходили длительное обучение, воспитывались в духе личной преданности султану. В турецких исторических хрониках сообщалось, что прошедшие обучение воспитанники «…делались подобными переплавленному серебру, так что, по выходе из султанскаго харема, не позволяли себе ни одного неприличнаго поступка и не щадили жизни своей для высокаго государства…». [1243 - Смирнов. 1873. Стр. 216.]
   Янычар, личную гвардию султана, костяк державы в XVI столетии, трудно было назвать иноземцами, хотя многие из них помнили и даже общались между собой на языке предков. Взрослые же иностранцы поступить на службу янычарами просто не могли. Это потом, в столетии XVII, начавшиеся процессы разложения османского общества коснулись и военного сословия, о чём с горечью сообщали турецкие писатели того времени: «…В янычарский очаг проникли чужестранцы – жиды, цыгане, русские, черкесы, туркмены». [1244 - Смирнов. 1873. Стр. 261.]

   Османские хроникёры называли достаточно точную дату, когда «чужестранцев» (но не иноверцев) начали принимать на службу султану: «До 992 (1584) года сёла и пахотныя поля были в руках мужей сабли и сынов очага, а чужие и всякая сволочь не имели к ним доступа; не попадали они и в сундуки к вельможам и знатным. Первоначальная перемена произошла оттого что некогда назначенный главнокомандующим против персов Оздемир-Оглы-Осман-Паша впервые приказал выдать некоторым чужестранцам за выказанную ими храбрость по 3000 белячков, и этим путем они нашли для себя удобный случай (проникать на службу в наши войска). Сперва давали хорошим людям, последующие же… тем кому и не следует…». [1245 - Смирнов. 1873. Стр. 121–123.]
   Такое сообщение было не единичным: «…С 990 (1582) года коронныя должности стали даваться людям неспособным, за взятки. Достояние воинов разошлось по шкатулкам, и дельные люди попраны». [1246 - Смирнов. 1873. Стр. 144.]
   То есть османские писатели XVII столетия в один голос утверждали, что приём иностранцев на службу султану начался в 80-х годах XVI столетия. Причем эти иноверцы не случайно назывались ренегатами, они обязательно должны были стать мусульманами.
   Как мы знаем, Дмитрий Вишневецкий поступил на службу к султану в конце сороковых – начале пятидесятых годов XVI столетия, за четыре десятка лет до начала наплыва ренегатов на службу Блистательной Порте. По сведениям турецких первоисточников, такое, пусть в порядке исключения, но было возможно: «Таков, например род Михал-Оглы, получивший начало от ренегата [1247 - Ренегат – лицо, перешедшее из одного вероисповедания в другое.]– христианина Михаила, сперва врага, а потом закадычнаго друга султана Османа I». [1248 - Смирнов. 1873. Стр. 210.]
   Но принятие ислама, как и клятва на верность султану, в этом случае были условием обязательным. Впрочем, когда пахло деньгами вопрос веры для таких пройдох, как Вишневецкий, не имел никакого значения. Тем более, что турки, по свидетельству самих же турецких источников, в этом плане были очень доверчивы: «Они не выпытывали посредством различных истязаний, подобно католическим инквизиторам, внутренних убеждений: достаточно было произнести… Нет Бога, кроме Бога, и Мухаммед посланник Божий [1249 - Так звучит эта фраза в переводе XIX столетия.]– чтобы самый заклятой враг встречен был ими с распростертыми объятиями». [1250 - Смирнов. 1873. Стр. 266.]
   Очень сомнительно, чтобы князь Дмитрий обращался непосредственно к султану, уровень был пока ещё не тот. Скорее всего, он попросился на службу к одному из турецких наместников для участия в войне Оттоманской Порты с Австрией за венгерские земли, либо взялся за организацию охраны северо-восточной границы провинций Империи. Объявил себя мусульманином, принёс клятву верности Сулейману Великолепному, получил жалованье и успешно сбежал (хотя, возможно, и не сразу). Это событие из разряда обыденного бунта вряд ли имело такой резонанс, если бы не переход Дмитрия Вишневецкого на службу в Москву. Только-только были взяты Казань и Астрахань, отношения Сулеймана I Великолепного (Кануни) и Иоанна IV Васильевича (Грозного), и так не отличавшиеся особой теплотой, балансировали на острие ножа.
   Измена клятве повелителю правоверных само по себе серьёзный повод для мучительной и долгой казни, но служба Москве была не просто изменой, а изменой публичной, фактически пощёчиной одному из самых могущественных монархов Европы и Азии. Кроме того, приход на службу к православному государю, объявление себя православным христианином, клятва на библии, всё это являлось ещё и демонстративным вероотступничеством, которое законы шариата называют одним из самых тяжких грехов (не поленитесь узнать, как сейчас поступают в мусульманских странах с вероотступниками). В Османской империи до сих пор случалось многое, но подобного цинизма, подобного наглого предательства ещё не было, не удивительно, что дело дошло до первого лица государства. Такая интерпретация тех исторических фактов может объяснить, почему Д. Вишневецкий, как сообщала Шанталь Лемерсье-Келькеже, был объявлен «величайшим врагом Блистательной Порты», то есть личным врагом султана Сулеймана I. Эту версию подтверждал и такой авторитетный исследователь истории Малороссии, как Пантелеймон Александрович Кулиш: «Служили казаки Турецкому султану Солиману Великолепному, под предводительством князя Димитрия Вишневецкаго, и разошлись такими с ним врагами, что, когда спустя десять лет Вишневецкий очутился в Стамбуле военнопленным, его сбросили с башни на железныя крючья». [1251 - Кулиш. Ч. CXCV. 1878. Стр. 215.]
   Пантелеймон Александрович основывал эту уверенность и на изучении польских исторических документов, и на знании турецких законов того времени: «Смертью казнили только тех, кто пытался уклониться от окупа бегством или изменял клятве».
   Такой ход событий, как вы помните, подтверждал и сам король Сигизмунд Август в письме к хану Девлет-Гирею: «…А тот изменник меж нас с тобою недружбу делал и хондыкереву величеству недружбу делывал же, меж дву земель многие недружбы учинил». [1252 - СИРИО. Т. 71. Стр. 64.]

   Так часто бывает в жизни. Истинные герои, не думающие о славе, о наградах, люди чести остаются в неизвестности, а подонки и негодяи ставятся на пьедестал. Откровенные бандиты, Степан Разин и Емельян Пугачёв, пролившие реки невинной крови, по-прежнему воспеваются как былинные богатыри, множество же достойных русских ратников, отдавших жизни за родную землю, остаются в забытьи. А кто сейчас помнит имена князей Издемир Гирея и его сына Девлеш-Гирея, которые принеся однажды клятву на верность польскому королю пронесли её через всю свою жизнь, отказались изменить присяге даже тогда, когда об этом их просил сам Менгли-Гирей? Практически никто, хотя они, по сути, являлись основоположниками украинского реестрового казачества. А вот Дмитрий Вишневецкий, предававший всех, с кем бы ни столкнула его судьба, по-прежнему предлагается писателями и историками как образец для подражания.

   Осенью, то есть в начале 7066 года по византийскому стилю (в Польше продолжался год 1557), взвесив все обстоятельства, Вишневецкий решился ехать всё-таки в Москву и предложил Иоанну IV в качестве подарка крепости Черкассы и Канев. Сейчас трудно сказать, действительно ли он мог очистить эти городки от правительственных гарнизонов (королевских рот) своими силами, было ли это предложение спланированной провокацией, попыткой столкнуть лбами двух государей (что тоже не исключено), или он блефовал, набивая себе цену, преувеличивая свои достаточно скромные возможности, но Кремль отреагировал очень взвешенно. Из Никоновской летописи, октябрь 7066 (октябрь 1557) года:
   «…Писал ис Черкас да ис Канева к царю и великому князю князь Дмитрей Ивановичь Вишневецкий, что он з Днепра с Хортицкого острова пошел, потому что корму не стало у него, и казаки от него розошлися, а царь Крымьской пошел на его город да Турьского люди многие в судех да Волохи, и он за кормом не сел в городе, а, пришед, засел Черкасы и Каневы: и государь как велит? И царь и великий князь писал князю Дмитрею Ивановичу, а велел ехати к собе, а Черкасы и Канев велел королю отступитца, потому что царь и великий князь с королем в перемирье». [1253 - ПСРЛ. Т. 13. Ч. 1. Стр. 286.]
   В ноябре, то есть в начале 7066 (в конце 1557) года, Дмитрий Вишневецкий прибыл на службу в православную столицу. Из Никоновской летописи: «Ноября, князь Дмитрей Ивановичь к царю и великому князю приехал служити, и царь и государь его пожаловал… и дал ему отчину город Белев со всеми волостми и селы… И князь Дмитрей государю целовал крест на том животворящий, что ему служить царю и великому князю во векы и добра хотети во всем и его землям».
   Далее, уже в качестве московского воеводы, князь Дмитрий возглавил летом 7066 (1558) года пятитысячное российское соединение в походе по Днепру, в феврале 7067 (1559) года московскую войсковую группу в походе по Донцу на крепость Азов. Факты достаточно известные.
   Но не забывайте, до осени 7066 года Вишневецкий продолжал числиться и на королевской службе. Помните сообщение короля крымскому хану в 1557 году: «…И про то поручили есьмо ему сторожу польную»? [1254 - «Метрики ВКЛ». Стр. 139.] Это уже после ноября 1557 года, после явной измены «благородного лыцаря», из Кракова зазвучали другие слова: «…Да к недругу моему побежал; такой изменник и там в добрых не будет; и самому тебе ведомо, что мы таким изменником не спущаем, мстим, берегучи дружбы и любви и братства».
   Переписка двух союзников открыла ещё один неожиданный и неприятный для обоих сторон факт, оказывается, «лыцарь Дикого Поля» продал крепость на острове Хортица не только Москве и Кракову, но и Крыму. После измены князя Дмитрия король Сигизмунд Август обратился к хану Девлет-Гирею с упрёками в том, что после громкого нападения казаков на Ислам-Кермен тот посылал Вишневецкому жалованье и даже держал на Хортице своих эмиссаров Хана Кулыбия и Шимко Фряжанина. Из письма к крымскому хану, отправленному в 1559 году с гонцом Михаилом Гарабурдой:
   «Року 59, с Кракова послано до Цара Перекопского гонцом дьяка его Кролевъское милости Михаила Гарабурду и через негож его Кролевская милость до Цара всказати рачил…
   А ты теж, брат наш, тому зрадцы ласку оказывал; он Ослам городок добыл… после того дари на вси его люди послал ему и до себе служити звал, а он того твоего листу препис до нас прислал, поведаючи, же ваш чоловек знакомитый до него о том приезъдил и при нём мешкал для того Хан Кулыбий, а Шимъко Фражанин». [1255 - «Метрики ВКЛ». Стр. 157–158.]
   Этот неприятный факт ещё долго оставался темой для взаимных упрёков. Даже весной 1562 года Сигизмунд Август всё ещё напоминал хану: «А изменник наш князь Дмитряш Вишнявский ни чьим иным умыслом то делает, делает он то недруга нашего московского князя присылкою, меж нас тот изменник недружбу нам делал. И тебе было такому человеку свое жалованье давати и послов к нему посылати пригоже ли было? И ты про то ли на нас кручинишься?» [1256 - СИРИО. Т. 71. Стр. 64.]
   Вот, оказывается, для чего Вишневецкому нужен был совершенно бессмысленный с военной точки зрения штурм Ислам-Кермени, «Осламова городка», как звучит это в польско-крымской переписке. Хан должен был убедиться в слабости своих северных рубежей, а хортицкая крепость представлялась форпостом Крыма, противостоящим Польше и России.
   Каким толстым слоем лжи до сих пор покрыта вся эта дурно пахнущая история, если поверх неё удалось слепить прянично-карамельную сказку про «князя-запорижця», чуть ли не в одиночку охраняющего покой «рідної землі».
   Как и предполагал король Сигизмунд, служба Вишневецкого Москве продолжалась недолго. Прошло всего пять лет, и 31 июля 1562 года в Можайск к Иоанну IV прискакали с Днепра черкасские казаки Михалко Кириллов и Ромашко Ворыпаев с известием: «…Князь Дмитрей Вишневецкой государю царю и великому князю изменил, отъехал с Поля з Днепра в Литву к Полскому королю…». [1257 - ПСРЛ. Т. 13. Ч. 2. Стр. 343.]

   Нет, это не был разрыв вассала со своим сюзереном, Московское государство XVI столетия совсем не походило на средневековую Италию. Отношения вассалитета здесь канули в лету с централизацией армии и государства, с отменой сбора дружин удельных князей после военной реформы, проведённой дедом Иоанна Грозного великим князем Иоанном III Васильевичем. Правящий класс, бояре и дворяне, их имения, их богатства, их жизнь в конце концов, полностью принадлежали их государю, московскому царю и великому князю, которому они обязаны были служить пожизненно. Освобождение дворян произошло только в XVIII веке благодаря императору Петру III, издавшему известный «Манифест о вольности дворянства». Вишневецкий совершил очередное предательство, опять изменил клятве, снова опорочил честь своего княжеского рода.
   Уже за год до этого, в 1561 году, «князь-запорижець» обратился с нижайшим посланием к королю Сигизмунду Августу, естественно, в тайне от Иоанна Грозного. Оправдываясь перед королём, он сообщал, что на службу в Москву ходил исключительно с целью выведать планы врага: «…Иж писал и прысылал до нас князь Дмитрей Иванович Вишневецкий о том, што перво сего он пошол был до земли непрыятеля нашого князя великого Московского, и ач-кольве до неприятельское земли ходил, велже ни в который иный обычай то вделал, одно жебы дей там бывшы а можности и справы того неприятеля выведавшы…». [1258 - АЮЗР. Т. 2. Стр. 155.] Версия о том, что Вишневецкий являлся не предателем, а благородным разведчиком, видимо, устроила и самого Сигизмунда Августа. Осенью (5 сентября) 1561 года король решил объявить Дмитрию Вишневецкому амнистию, о чём сообщил его двоюродному брату, старосте Черкасс и Канева, Михаилу Вишневецкому:
   «Жикгимонт etc. старосте Черкаскому и Каневскому князю Михайлу Александровичу Вишневецкому… дошла тебе ведомость через писанье властное руки брата твоего князя Дмитра Вишневецького, же он хотячи нам господару своему прирожоному служити, пришол з земли Петигорское на Днепр и ест тепер на врочищи Манастырском от Черкас у тридцати милях, и пишет до нас, бъючи нам чолом, абыхмо его в ласку нашу господарскую принемши…». [1259 - АЮЗР. Т. 2. Стр. 156.] О том, что это было прощение именно за измену указывал сам король во втором письме, параллельно отправленном лично князю Дмитрию. В этом послании Сигизмунд Август напоминал Вишневецкому, что устав (статут) запрещает оставлять королевскую службу, а амнистию князь получает за прошлые заслуги своего рода: «…Ино ач статутом загорожоно с паньства нашого до непрыятельское земли не выходити… прото вспаметавшы есмо на верные службы продков князя Дмитрея Ивановича Вишневецкого, прыймуем его в ласку нашу господарьскую…».
   В июле 1563 года московский гонец Андрей Клобуков, отправляясь к Сигизмунду Августу, старательно запоминал текст царского послания королю: «А нечто вспросят Ондрея, чего для от вашего государя князь Дмитрей Вишневецкой поехал. И Ондрею молвити: притек Вишневецкой ко государю нашему, как собака, и потек от государя нашего, как собака же, и государю нашему и земле убытка никакова не учинил» (СИРИО. Т. 71. С.-Петербург. 1892. Стр. 156).

Глава 41
Дьяк Ржевский

     В бою – он шагу не уступит
     Врагам святой земли твоей!
     Ценою ран и смерти купит
     Он славу Родины своей!

Михаил Дмитриев

   Из энциклопедического словаря:
   Ржевские – старинный русский дворянский род, происходящий от князей Смоленских. Князь Федор Федорович был удельным князем города Ржева и в 1315 году был послан московским князем Юрием Даниловичем в Новгород для защиты его от великого князя тверского Михаила Ярославича… Среди представителей рода Ржевских верой и правдой служивших России на протяжении столетий своё достойное место занимает Матвей Иванович Ржевский (именно его упоминает Никоновская летопись под именем дьяка Ржевского), который был при Иоанне IV Васильевиче дьяком, а потом наместником в Чернигове, Рыльске и Ряжске. В 1576 году М. И. Ржевский направлялся послом в Крым. [1260 - Брокгауз. Эфрон. Т. XXVI-A. Стр. 670.]
   Энциклопедия Брокгауза и Эфрона в этой характеристике князя Матвея Ржевского допустила ряд неточностей, которые затем повторили многие исследователи позднейшего времени.
   Во-первых: Матвей Ржевский был наместником Черниговским ещё до своего знаменитого похода по Днепру. Об этом недвусмысленно упоминал сам Иоанн IV Васильевич в послании к ногайскому князю Исмаилу с московским послом Петром Совиным:
   «Царь и великий Князь велел тебе говорити: и мы ныне по тому, как еси к нам писал, посылаем сей весне на Днепре намесника своего Черниговского Диака Ржевского со многими людми, да Тягрибердей мирзу Кипчака, которой к нам приехал служити из Крыму. А велели есмя им с Днепра Крымскому Царю недружбу делати, сколко им Бог может». [1261 - Новиков. Продолжение. Т. 10. Стр. 77.]
   Во-вторых: слово дьяк во фразе Дьяк (Диак) Матвей Ржевский означало не должность, занимаемую этим князем, а его личное имя (прозвище). Существование на Руси двойных или даже тройных имён – личных имен (прозвищ) славянского или скандинавского происхождения, дававшихся при рождении родителями и имевших мистический или обергающий смысл, часто бытовых прозвищ (до начала XVIII столетия прозвища использовались как самостоятельные имена), и христианских, получаемых при крещении, – отдельная и достаточно интересная тема. Российский историк Николай Петрович Лихачев в диссертации «Разрядные дьяки XVI века», изданной в Санкт-Петербурге в 1888 году, обращал внимание на это недоразумение:
   «Факт назначения наместником дьяка был бы любопытен, но в этом случае слово «дьяк» надо считать прозвищем наместника Ржевскаго». [1262 - Н. П. Лихачев. Разрядные дьяки XVI века. С.-Петербург. 1888. Стр. 143.] Существование у князя Матвея Ржевского прозвища Дьяк подтверждали также историк-востоковед Степан Борисович Веселовский и коллектив специалистов АН СССР в серьёзном исследовании «Дьяки и подьячие XV–XVII веков»:
   «Ржевский Матвей Иванович Дьяк (из рода Кн. Фоминских) – по своему прозвищу ошибочно принимается иногда за дьяка, каковым не был». [1263 - С. Б. Веселовский. Дьяки и подьячие XV–XVII веков. Наука. Москва. 1975. Стр. 448.]
   В-третьих: князь Ржевский Матвей Иванович Дьяк не направлялся послом в Крым. В 1576 году он по-прежнему был наместником, только уже не в Чернигове, а в другом пограничном городе. Списки Разрядного Приказа за 1576 год скупо сообщали об этом: «…В Ряском Наместник Диак Ржевской». [1264 - Новиков. Вивлиофика. Т. 14. Стр. 299.] Разрядные записи по всей видимости имели в виду город-крепость Ряжск на реке Рясе, притоке р. Воронеж, который до XVII столетия являлся частью укреплений Большой Засечной Черты. В 1579 году исторические документы упоминают Матвея Ржевского среди защитников города Полотска от польских войск:
   «…Россияне защищались храбро. Поляки, Литовцы и (помощные) Венгры – перешедши за Полотское укрепление зажгли 29 наконец стены градския, и, хотя были отбиты, но назавтрие начальник укрепления, Петр Иванович Волынский, сдался неприятелям и получил, со всеми подчиненными, свободу возвратиться или принять службу Королевскую. Архиепископа Киприана, Князя Василия Ивановича Телятевскаго (начальника Полотскаго), Князя Димитрия Щербатаго, Дьяка Матвея Иванова Ржевскаго и Иваниса Зюзина, не хотевших покориться добровольно и затворившихся в Софийской Церкви, взяли неприятели под стражу» [1265 - Арцыбашев. Т. 2. Стр. 356–357.] (какое разительное отличие в отношении к чести своего рода двух русских князей – Матвея Ржевского и Дмитрия Вишневецкого).

   Послом (точнее гонцом) в Крым направлялся другой достойный представитель рода Ржевских, Елизар Девятый сын. Отрывок из Александроневской летописи о событиях 7072 (1563) года: «…Октября в 1 день, царь и великий князь послал в Крым Елизара Девятого сына Ржевского к Девлет-Кирею царю и к его детям…». [1266 - РИБ. Т. 3. Стр. 187.] В 1577 году Елизар Ржевский сообщал из Крыма Иоанну IV Васильевичу о том, что хан Девлет-Гирей под впечатлением действий в низовьях Днепра войсковой группы Андрея Ивановича Верёвкина и взятия им днепровской крепости Ислам-Кермен «ужасается такому распространению влияния московского государя». [1267 - Новосельский. 1948. Стр. 30.]

   Из Энциклопедического словаря Брокгауза и Эфрона:
   «Веревкины – русский дворянский род, предок котораго, Иван Иванович Веревкин упоминается становщиком в шведском походе 1549 г.; Андрей Иванович Веревкин в 1576 году взял приступом крепость Ислам-Кермень». [1268 - Брокгауз. Эфрон. Т. VI. Стр. 21.]
   Вместе с группой Веревкина в Диком Поле действовали днепровские казаки Богдана Ружинского, получавшие жалованье и военные припасы из Москвы.
   Выдержка из донесения А. И. Веревкина с Днепра от 15 августа 1576 года: «Августа в 15 день писал к государю из под Слам-Кирмени Андрей Веревкин, да Яков Прончищев, да Федор Шах со всеми Атаманы и со всеми Черкасы, что они Ислам-Кирменьвзяли, а Царь стоял на Молочных Водах, да пошел в Крым для того, что сказал Царь, что на поле Государевы многие люди, а Государь Царь и Великий Князь с сыном своим с царевичем Иваном стоит в Колуге, бережет своего дела и Земскаго…». [1269 - Новиков. Вивлиофика. Т. 14. Стр. 304–305.]

   Но всё это будет двадцать лет спустя. А тогда, в 1556 году в поход на Крым вышел отряд князя Матвея Ржевского: «И Диак собрався с казакы да пришел на Псел-реку, суды поделал и пошел по наказу». Его боевая задача была той же, что и год назад у воеводы Шереметева – малыми силами нанести неожиданный удар по мягкому подбрюшью Крыма, по вышедшим на летнюю кочёвку из-за укреплений Перекопа в Мамай-луг улусам, по выпасам скота, смешать планы крымского руководства. В отличие от предыдущего похода московской поместной конницы, двигавшейся на Перекоп Муравским шляхом, впервые со времён Киевской Руси русские ратники шли на Крым речным путём, преодолевая по пути непреступные днепровские пороги. Поход князя Ржевского по Днепру был не единственным ударом по Крыму и интересам Оттоманской Порты из запланированных московским царём и великим князем Иоанном IV Васильевичем в году 7064-м.
   Такая же плавная рать была отправлена по Дону под крепость Азов. Ею командовали дворянские головы Данила Чулков и Иван Малцов, опытные ратники, закалённые в огне боёв. Так Данила Чулков ещё летом 7062 (1564) года вместе с князем Александром Вяземским командовал отрядом детей боярских и казаков в походе на Астрахань, [1270 - ПСРЛ. Т. 13. Ч. 1. Стр. 241–242.] в 1558 году принимал участие в днепровском походе Дмитрия Вишневецкого, в 1586 году Разрядная книга упоминает его как голову пограничной крепости Ряжск. [1271 - Буганов. 1966. Стр. 366.] Уже в начале похода, в июне 1556 года, Данила Чулков сообщал в Москву о сражении под Азовом. Из Никоновской летописи: «Прислал ко царю и государю с Поля Данилко Чюлков девяти Татаринов Крымскых, а, сказывают, сшел на Дону близко Азова двесте человек Крымцов и побил их на голову». [1272 - ПСРЛ. Т. 13. Ч. 1. Стр. 271.]

   Ещё одна речная флотилия в марте 1556 года была отправлена по Волге на взбунтовавшуюся Астрахань. Состав этой войсковой группы был внушителен: два стрелецких полка под командованием Ивана Черемисинова и Тимофея Пухова со всем штатным вооружением и воинскими припасами, отряд вятчан под командованием Фёдора Писемского и большое количество казаков со своими атаманами.
   Из Львовской летописи: «Того же месяца отпустил царь и великий князь в Осторохань голову стрелецкого Ивана Черемисинова с его стрелцы да Михаила Колупаева с казаки, да с Вятчаны велел ити Федору Писемскому, да послал государь в прибавку голову же стрелецкого Тимофея Пухова сына Тетерина с его стрелцы, да с Вятчаны Феодора Посемского, да с ними атаманы казакы многие; и велел им ити к Асторохани в судех и промышляти своим делом, как его милосердый Бог подасть». [1273 - ПСРЛ. Т. 20. Ч. 2. Стр. 569.]
   Не дожидаясь готовности к походу волжской речной флотилии, ещё по снегу, на Астрахань был отправлен военно-лыжный отряд из 500 человек под командой атамана Ляпуна Филимонова. Из Львовской летописи: «…А полем на ртах [1274 - Справка: Рты, мн. Лыжи… И мы, государь… ездили дороги отведывати… снег, государь, доброму коню по тебенек… и севрюки, государь, с поля пришли на ртах, а кони, государь, и с санми пометали на поле. Крым. Д. 1513 г. (Словарь русского языка XI–XVII вв. АН СССР. Институт русского языка. Москва. 1997. Т. 22. Стр. 224).]послал на Волгу для Исмаиля и Астороханского дела казаков 500 человек, атамана Ляпунка Филимонова и иных атамонов с товарищы».
   Мы практически ничего не знаем о военно-лыжных походах московского войска, хотя, судя по мимоходной реплике летописца, «а полем на ртах послал» они в XVI–XVII столетиях были самым обычным делом. Лыжный отряд из 500 человек (по современным меркам усиленный батальон) отправленный от Окских крепостей или Рыльска, от российской границы до Астрахани должен был проделать немалый путь. От Рыльска до Астрахани по современной Google карте ориентировочно 1350 километров, от Тулы – 1310, от Рязани – 1320, такой лыжный переход и сейчас считается непростым, сопровождается техническими и медицинскими группами поддержки. Отряд Ляпуна Филимонова не только прошёл его в короткий срок, но и сохранил полную боеспособность. Воеводы плавной рати, подошедшей к Астрахани после ледохода, по высокой воде с досадой сообщали в Москву, что Астрахань уже взята силами отряда казаков Филимонова.
   Из летописи Львовской: «Того же месяца у Троицы приехали ко царю и великому князю из Асторохани от Ивана от Черемисинова да от Михаила от Колупаева… А писали из Асторохани головы: пришли они в Асторохань, а град пуст, царь и люди выбежали… а прежде их приходил на царя Ляпун отоман с товарищы и поимал многие улусы, княгини и девки, жонкы и робята, а людей побил многых: потому Астороханцы и выбежали из города». [1275 - ПСРЛ. Т. 20. Ч. 2. Стр. 576.]
   Судя по всему, астраханцы не успели даже закрыть ворота перед возникшим из ниоткуда, из снежной пелены Дикого Поля отрядом московского войска. А ведь бойцы атамана Ляпуна шли долгий путь не налегке, они должны были нести на себе всё, что понадобится в походе при внезапной встрече с врагом, при штурме крепости. В первую очередь это касалось оружия и продовольствия.
   Запас круп, сухарей, соли, сушёного мяса каждый воин нёс в заплечном мешке, вряд ли такой паёк был рассчитан более чем на несколько суток. Но этого было вполне достаточно. Расстояние в 1300 километров при средней скорости лыжника 15 километров в час (справочники определяют скорость лыжного бегуна в 15–30 км/час), с перерывами на отдых отряд пройдёт за 4–6 суток. Но лыжники того времени могли двигаться и быстрее, не надо недооценивать сноровку и выносливость наших предков. По своему таёжному опыту знаю, как привычно и даже комфортно чувствовали себя в тайге опытные сибирские охотники. Как дома чувствовали себя в заснеженной степи и русские воины XVI столетия. Многие из них пришли на казачью или стрелецкую службу из сиверских деревень, были потомственными полевиками, поколения их предков воевали и охотились в этих местах. Даже зимой севрюки могли рассчитывать в степи на диких копытных или подлёдный лов рыбы. Очень вероятно, что дозорные группы, ушедшие заранее в Поле, готовили и стоянки с провизией по пути следования подобных военно-лыжных отрядов.
   Огнестрельного оружия у такого мобильного подразделения, скорее всего, не было, а если и было, то немного. Ручные пищали – волконейки, были достаточно тяжелы, свинцовые или железные пули, запас пороха тоже не тот груз, с которым легко передвигаться по степи на лыжах. Зато, как правило, у каждого воина были лук и стрелы, то есть саадак, поясной и засапожный ножи, возможно, кистень, который был эффективным универсальным оружием. Кроме оружия, отряд наверняка имел шанцевый инструмент, верёвки, снаряжение для штурма крепостных стен, небольшие котлы для варки пищи, фляги и другой хозяйственный инвентарь. Для перевозки всего этого использовались лёгкие ручные сани.

   Кроме днепровской, донской и волжской речных ратей, на Крым был послан ещё один отряд московского войска. Командовал им уже известный нам Михаил Черкашенин, тот самый, чьим именем, по предположению профессора Багалея, был назван «Мишкин-перевоз». Приставка «Черкашенин» к имени атамана Михаила уж точно не определяла его принадлежности к днепровским (запоризькым) казакам, как это пытаются представлять некие «фахивци». Это было прозвище, второе официальное имя, такое же, как прозвище «Дьяк» у князя Матвея Ржевского. Даже если Михаил Черкашенин был россиянином в первом поколении (что совсем не обязательно), как об этом сообщает энциклопедия Брокгауза и Эфрона, [1276 - Брокгауз. Эфрон. Т. XXXVIII-A. Стр. 579.] то, придя в подданство Москвы, он с честью пронёс через всю жизнь, как тысячи и тысячи других переселенцев из Литовско-Польского государства, присягу своей новой Родине и сложил голову на службе по защите её границ. Атаман Черкашенин пользовался полным доверием Иоанна IV, и ему была поручена одна из самых сложных операций. Весной 1556 года флотилия класса «река-море» спустилась по реке Миус до её устья, совершила нешуточный переход через Азовское море к Керченскому проливу (Боспору Киммерийскому), где и приступила к выполнению поставленной задачи. Из Никоновской летописи:
   «А приходил Мишка с казаки в то же время, как Диак был под Ислам-Кермень, Миюсом-рекою в море, а морем под Керець, и тут повоевал и отшел здорово». [1277 - ПСРЛ. Т. 13. Ч. 1. Стр. 272.]
   Дерзкий поход московской войсковой группы под Керчь, внезапное и результативное нападение на крымское побережье встревожило не только Крым, но и султанский Диван.
   Легко написать на бумаге «…приходил Мишка с казаки… Миюсом-рекою в море…», в действительности операция была не только сложной, но и достаточно трудоёмкой. Начнём с того, что рекой Миус (Миюс, Миюз, Миюша) русских летописей позднего средневековья являлась, как указывают многие исследователи, современная река Кальмиус. В древнерусских летописях её (или её приток Кальчик) звали также Кала, Калка. Недалеко от первого Миюса стремилась в Азовское море и вторая река Миюс с притоком рекой Крымкой (Крынкой). Справка из топонимического словаря:
   «Кальмиус, река, впадает в Азовское море… В ряде памятников XVI–XVII вв. упоминается как Миюс; гидроним, по-видимому, кыпчакского-огузского происхождения… Но эта река имела и второе название, известное с XIII в.: Кала или Калка. Гидроним был создан ираноязычными обитателями Причерноморья… и позже легко усвоен славянами. Для отличия от протекающей неподалеку другой реки Миюс, тюрк. и слав. названия рассматриваемой реки в употреблении были объединены в Кальмиюс, т. е. «река Миюс, которая Кала». [1278 - Е. М. Поспелов. Географические названия мира. Москва. 1998. Стр. 181.]
   Обе реки Миюс вытекали из жарких Донецких степей, на большом удалении от границ Московского государства XVI столетия. Как туда могли попасть суда московской флотилии, наверняка оснащённые артиллерией, способные выдержать морской шторм, отправленные затем против крепости Керчь? Эти суда не могли быть построены в безлесном Диком Поле, в непосредственной близости от крымских пастбищ, от пресловутого Мамай-Луга. Причина не только в недостатке леса, в большом удалении от границ, но и в том, что в крымских и турецких архивах отсутствует информация о подобных действиях московского царя. Значит, флотилия была построена и оснащена всем необходимым на уже существующих российских верфях, например, на Дону, там же, где строились суда, отправленные затем на Азов. Миюсская флотилия пришла в Донецкую степь своим ходом, поднялась из Дона по Северскому Донцу к одному из его истоков, например к верховьям реки Большой Тор (современный Казенный Торец), а затем силами плавной рати была перемещена волоком до верховий Миюса-реки (Кал-Миуса), находящихся неподалеку. Из Дона в Северский Донец также можно было попасть волоком от верховий реки Тихая Сосна до верховий реки Оскол, но в этом случае отряду Михаила Черкашенина пришлось дважды перетаскивать свои суда через межречные гряды. Если атаман Черкашенин шёл с Дона, то он вёл свою флотилию одним из таких длительных, трудоёмких, но реальных маршрутов. Смущает меня то, что летописи не связывали поход флотилии «Мишки Черкашенина» и азовский поход Данилы Чулкова и Ивана Малцова, хотя действовать они начинали в одно время и на одной реке.
   Существует вероятность того, что миусская флотилия была построена на Северском Донце, а затем, поднявшись по реке То р, преодолела упоминавшуюся переволоку до Кал-Миуса. Однако летописец почему-то упоминал Миусско-Керченскую эпопею рядом с описанием действий князя Матвея Ржевского на Днепре: «А приходил Мишка с казаки в то же время, как Диак был под Ислам-Кермень, Миюсом-рекою в море, а морем под Керець, и тут повоевал и отшел здорово». Почему?
   Флотилия атамана Черкашенина могла строиться на тех же верфях, что и суда для днепровской рати Матвея Ржевского, то есть на Псле, Ворскле или Орели. В этом случае в реку Кал-Миус русская плавная рать попала по известному с древности пути из Днепра в Азовское море. Этот путь, пришедший из седой старины, стал широко известен по многочисленной литературе о «запорижцях», но им в разное время пользовались московские рати и российские войска. Он проходил по реке Самаре, впадающей в Днепр в черте нынешнего Днепропетровска, далее по притоку Самары реке Волчьей (Волчьи Воды) до её верховий, затем волоком до реки Кал-Миус или её притока Калы (Кальчик). Свои действия Михаил Черкашенин явно синхронизировал с действиями князя Ржевского на Днепре, рассчитаны по времени были также действия донской и волжской речных флотилий, других отрядов московских войск. Например действия лыжного отряда атамана Ляпуна Филимонова вынудили крымского хана перебросить к Астрахани подкрепления и артиллерию из Крыма. Из Никоновской летописи:
   «…Приходил на Дербыша-царя Ляпун с товарыщи и побил многых людей и поимал многие в полон… И языки сказывали, что по Дербышове присылке прислал царь Крымской в Асторохань Атман-Думана, а с ним семьсот Татаринов да триста янычен с пищалми, да и пушки прислал на брежение Асторохани». [1279 - ПСРЛ. Т. 13. Ч. 1. Стр. 273.]
   Переброска сил из Крыма, из днепровских крепостей на Волгу облегчила задачу и повысила эффективность действий флотилии Матвея Ржевского, ту же роль сыграл и удар отряда Михаила Черкашенина по Керчи.
   К началу похода днепровской флотилии в Крыму обострилась внутриполитическая обстановка, на сторону Москвы перешёл кипчакский эль Ногайского улуса Крымского ханства, возглавляемый Тягриберди мирзой. Крымские кипчаки с готовностью выступили вместе с московскими войсками против хана Девлет-Гирея. Помните послание Иоанна IV Васильевича ногайскому князю Исмаилу: «…посылаем сей весне на Днепре намесника своего Черниговского Диака Ржевского со многими людми, да Тягрибердей мирзу Кипчака, которой к нам приехал служити из Крыму. А велели есмя им с Днепра Крымскому Царю недружбу делати, сколко им Бог может»? [1280 - Новиков. Продолжение. Т. 10. Стр. 77.]
   Похоже, что в 1556 году крупных боестолкновений племенного войска мирзы Тягриберди и отрядов крымского хана не происходило. Однако как инструмент серьёзного военно-политического давления на хана Девлет-Гирея этот степной эскорт плавной рати князя Ржевского оказался совсем нелишним. По оценке В. В. Трепавлова, автора монографии «История Ногайской Орды», численность ополчения крымских ногаев колебалась от пятнадцати до тридцати тысяч воинов. [1281 - Трепавлов. Стр. 363–364.] Предположим, что в 1556 году кипчакский эль выставил в помощь Матвею Ржевскому минимальное количество своих конников – 15000 человек, в полку Ржевского было 2500–3000 бойцов (думаю, мы не ошиблись в расчётах, рать не могла быть меньшей, помните, Иоанн Грозный писал: «Посылаем сей весне на Днепре намесника своего Черниговского Диака Ржевского со многими людми»), – в целом достаточно внушительная сила.

   Начало днепровской эпопеи князя Ржевского совпало также с ежегодным выходом на промысел днепровских козаков: «…Прислал Диак Ржевской з Днепра казаков своих, а писал к государю, что на Днепре к нему пристали Литовскые люди, атаманы Черкаские, Млымскым зовут да Михайло Есковичь, а с ними триста казаков Черкас Коневскых». [1282 - ПСРЛ. Т. 13. Ч. 1. Стр. 271.]
   Учитывая общую численность казаков-наёмников в королевских описях днепровских замков, 300 «черкас каневских», скорее всего, являлись их сборным отрядом из крепостей Киев, Канев и Черкассы. На фоне численности обстрелянного и хорошо вооружённого полка Матвея Ржевского и многотысячной войсковой группы крымских ногаев, на фоне действий против турецко-крымской коалиции донской и миусской флотилий, литовские люди атаманов Млынского и Есковича были во время этого похода, хоть и не лишней, но только вспомогательной силой.
   Князь Ржевский полностью выполнил поставленную перед ним задачу, при этом его потери были минимальны (сам отшел здорово с всеми людми). Из Никоновской летописи:
   «…Прислал Диак Ржевской з Днепра казаков своих, а писал к государю…
   …Ходили под Ислам-Кирмень, и в Ыслам-Кирмень про них весть учинилася, и люди убереглися; и тут кони и многую животину отгонили да пошли под Ачаков, и у Ачакова острог взяли и Турок и Татар побили и языки поимали; а как пошли прочь, и за ними ходили санчаки Очаковской и Тягинской с многими людми, и Диак на них учинил в тростнику у Днепра подсаду и побил ис пищалей многых людей и сам отшел здорово с всеми людми; да как пришёл под Ислам-Кирмень, и тут пришел к Ислам-Кермени царевичь калга Крымской, а с ним весь Крым, князи и мырзы; и Диак стал против его на острову и бился с ним ис пищалей шесть ден, да отогнал ночью Дьяк у Крымцов стада конские да на остров к себе перевез и по Заднепрью по Литовъской стороне вверх пошел; и розшелся со царевичем Диак, дал Бог, здорово, а у царевича ис пищалей поранил и побил людей многых». [1283 - ПСРЛ. Т. 13. Ч. 1. Стр. 271.]

   Так называемые «Таванские городки», крымские форпосты, запиравшие Днепр в одном из узких мест его русла: знакомый нам Ислам-Кермен (с очень малым числом жителей), расположенный на месте нынешней Каховки, Казы-Кермен на месте Берислава, Тягин, Хан-Бурун оказались не готовы встретить противника, жители разбежались. Вся сила удара полка Ржевского пришлась на крепость Очаков. Штурм города и уничтожение его предместий: «…И на Очаковском месте были и посады пожгли…», [1284 - Буганов. 1966. Стр. 158.] организация успешной засады в плавнях, виртуозный уход князя с конскими табунами и стадами скота по Днепровскому правобережью из-под носа противника (скорее всего, этот отход прикрывался огневыми средствами днепровской флотилии), показывает Матвея Ржевского умным и опытным военачальником.
   Вопреки очевидным фактам, некоторые историки, в том числе французский исследователь Шанталь Лемерсье-Келькеже, объявили первый днепровский поход московских войск на Крым полностью неудачным. [1285 - Лемерсье-Келькеже. Стр. 47.]
   Посудите сами. Было угнано множество скота и лошадей (что и являлось одной из поставленых задач), сожжён Очаков, захвачено немало пленников (В. Н. Татищев называет цифру 400 человек, [1286 - Татищев. Кн. 5. Стр. 452.] девять из которых были доставлены в Москву). Но главное, полк Ржевского, как ранее войсковая группа Шереметева, не побоялся ввязаться в многодневный бой с превосходящими силами крымского ханства. Хотя в Крыму была эпидемия (поветрие), что наверняка подорвало боеготовность войск Девлет-Гирея, фраза летописца «…пришел к Ислам-Кермени царевичь калга Крымской, а с ним весь Крым, князи и мырзы» соответ ствует не одному десятку тысяч бойцов. Князь Ржевский шесть дней вёл напряжённый огневой бой одним полком против всей крымской армии (…и Диак стал против его на острову и бился с ним ис пищалей шесть ден…), пока не израсходовал боекомплект, нанёс серьёзный урон противнику, а затем без потерь ушёл со всеми трофеями и пленными – и это полная неудача? Боюсь, желание любой ценой очернить или хотя бы умалить результаты похода Матвея Ивановича Ржевского далеко от поиска исторической правды.
   Надо напомнить, что участие князя Матвея Ржевского в днепровском походе не было единичным или случайным эпизодом. Через год, в 7066 (1558) году полк Ржевского по-прежнему действовал на Днепре, только в этот раз в составе соединения под командованием пришедшего на службу Москве Дмитрия Вишневецкого:
   «Того же лета генваря царь и великий князь послал на Днепр, на Хортицу князя Дмитрея Вешневецкого, а с ним послал Игнатья Ушакова сына Заболотцкого да Ширяя Васильева сына Кобякова, да голов Данила Чюлкова, Дьяка Ржевского, Андрея Щепотева, да Василья Тетерина, Михаила Ескова, Михаила Андреева сына Павлова, Онофрея Лашинского, Петра Таптыкова, Микита Сущева, Нечая Ртищева». [1287 - Буганов. 1966. Стр. 166.]

   Несмотря на удвоенную численность флотилии, на серьёзную подготовку к походу, действия Дмитрия Вишневецкого на Днепре в 1558 году оказались практически безуспешны. Из Никоновской летописи: «…Прислал князь Дмитрей Ивановичь Вишневской з Днепра ко царю и великому кънязю жилца государева Ивана Мячкова, а писал с ним, что приходил х Перекопи и сторожей побилза шесть верст от Перекопи, а люди ему встречю Крымскые не бывал ни один человек, а стоял и начевал и назавтрее до половины дни за десять верст от Перекопи, и пошел ко Днепру на Тованьской перевоз, ниже Ислам-Кирмени польтретьятцать верст, и на перевозе стоял три дни, а Крымцы к нему не бывали и не явливалися…». [1288 - ПСРЛ. Т. 13. Ч. 1. Стр. 296.]
   Неудача была тем более досадной, что 5000 воинов плавной рати Вишневецкого, о которых мы знаем из записок московского перебежчика, князя Курбского, [1289 - Н. Устрялов. Сказания князя Курбского. С.-Петербург. 1868. Стр. 56.] были не единственной силой, действовавшей в этот полевой сезон против Крыма. Москва и в 1558 году обеспечила поддержку днепровской флотилии всеми возможными силами. Российский посланник Р. В. Олферьев, отправленный к королю Сигизмунду Августу весной 1558 года (Москва с Польшей в это время была в перемирии), должен был передать королю следующую информацию о походе Вишневецкого:
   «…Он государю нашему крест целовал, что ему государю нашему служити правдою и до своей смерти; а ныне государь наш послал его на свою службу на Днепр, ниже порогов, а с ним послал многих людей, болши тритцати тысячь, и велел ему стати в Ислам-Кермене и крымскому недружбу делати, а с ним велел сниматися нагайским мирзам многим со многими людми, да черкаским князем Пятигорским, Ташбузруку з братьею, и со всеми Черкасы…». [1290 - СИРИО. Т. 59. Стр. 543.]
   Неясно, учтены ли в числе 30 000 воинов Вишневецкого все конники Больших Ногаев и горских князей, или часть их сил, выполнявших вспомогательные функции, остались за скобками этого похода, но и тридцатитысячное войсковое соединение является силой нешуточной. Поэтому неуклюжие оправдания Вишневецкого перед Иоанном IV: «…А на Днепре улусов не застал, потому что король послал ко царю в Крым весть…», похоже, мало убедили царя. Возможно, в Кремле уже возникли подозрения в искренности «благородного лыцаря» (сейчас мы с вами знаем, что Дмитрий Вишневецкий имел деловые отношения с крымским ханом).
   В мае 1558 года, всего через полтора – два месяца после начала навигации, Иоанн IV Васильевич отозвал Вишневецкого с Днепра: «И царь и великий князь послал ко князю Дмитрею Ивановичю Никиту Олексеева сына Карпова… а князю Дмитрею, а с ним Игнатию Заболоцкому велел к собе ехати, а оставити велел на Днепре Ширяа Кобякова да Диака Рьжевского да Ондрея Щепотева, в коем месте пригоже…». [1291 - ПСРЛ. Т. 13. Ч. 1. Стр. 296.] Продолжить военно-полевой сезон Иоанн IV вновь поручил проверенному в боях князю Матвею Ржевскому с товарищами.
   В литературе встречаются сообщения о том, что Дьяк Ржевский являлся учеником князя Дмитрия Вишневецкого, мол, это у него он набрался военной мудрости и профессионализма. Надо ли говорить, что всё это является неправдой. Матвей Ржевский был назначен в состав очередной днепровской плавной рати зимой 7066 (1558) года, одновременно с назначением туда воеводой Вишневецкого. Служили вместе они с января по май, всего 4–4,5 месяца, боевых действий за это время не случилось. У князя Ржевского к этому времени был уже большой послужной список, серьёзный опыт военных компаний, впереди его также ожидало ещё много славных дел.
   В масштабном днепровском походе окольничего Данилы Фёдоровича Адашева в 1559 году Матвей Ржевский вместе с Игнатием Заболоцким командовал передовым полком. Как вы помните, в этом походе три российских полка действовали уже не столько на Днепре, сколько на море. Захватив турецкое судно и пленных у Очакова, флотилия Адашева вела активные действия на Черноморском побережье. Из русских летописей: «…И как пришли под Ачаков, и тут корабль взяли и Турок и Татар побили, а иных людей поимали с собою в вожи на море; и пришли на Чюлю – остров на море и тут на протокех другой карабль взяли и тех всех людей в вожи же с собою поимали; и пришли на Крымские улусы на Ярълагаш – остров и тут многие верблужия стада поимали и побили. И оттоле пришли на улусы, на сидячих людей, на Кременчик да на Кошкарлы да на Коголник, от Перекопи за пятнатцать верст… и которые Татарове, собрався, приходили на них, и тех многих ис пищалей побили и отошли на Отзибек – остров, дал Бог, здорово. И царь з детьми с своими и со князьми и с мурзами пошел за Данилом, собрався…»
   Параллельно проходили и другие операции: под Азовом воевал Дмитрий Вишневецкий (на этот раз более-менее успешно), Михаил Черкашенин громил крымцев в верховьях Северского Донца, не сидели сложа руки и степные союзники Москвы с отрядами в десятки тысяч родоплеменной конницы. Черкесы племени Жане опустошали турецкие владения на Таманском полуострове и штурмовали город Кафу. [1292 - Лемерсье-Келькеже. Стр. 56.] В московских архивах не сохранилось сообщений о действиях в 1559 году миусской военной флотилии, её следы обнаружила в турецких архивах упоминавшаяся Ш. Лемерсье-Келькеже: «…В письме Синана, бея Кафы, направленном Большому султанскому совету (дивану), сообщается о том, что русские войска, погрузившись в большие лодки, совершили нападение на город Керчь (Kerc) в Восточном Крыму; атака была отбита оттоманской эскадрой». Французский исследователь приписывала действия под Керчью флотилии Вишневецкого, однако вряд ли это так. Войсковая группа князя Дмитрия была скована боями под Азовом, а устье Дона было блокировано турецкой эскадрой, о чём, по информации самой Ш. Лемерсье-Келькеже, сообщали оттоманские источники: «…Документ, датированный 27 Зилка΄да 966 (2 сентября 1559 г.), содержит приказ бея Кафы, воспроизводящий текст письма Али Реиса, адмирала черноморского флота. Он сообщал султанскому дивану, что после его прибытия в Азов «Дмитрашка», осаждавший крепость, отступил к северу и что присутствие оттоманских галер в устье Дона помешало «другому русскому военачальнику» поспешить на помощь Вишневецкому с армией в 4 тыс. солдат». [1293 - Лемерсье-Келькеже. Стр. 55–56.]
   Поэтому, скорее всего, этот четырёхтысячный отряд, штурмовавший Керчь и пытавшийся помочь Вишневецкому, и был «Миусской» флотилией, которая ждала своего часа где-то в затонах реки Кал-Миус.
   Но возможно и другое объяснение. Если «Мишка Черкашенин» по окончании сезона 1556 года увёл свои суда назад, к верховьям рек, и, преодолев волок, вышел в Северский Донец, его флотилия стала костяком будущей плавной рати Дмитрия Вишневецкого, формировавшейся в году 1559 как раз здесь же. А штурм Керчи и поход на Азов мог предпринять отряд, отделившийся от основной группы Данилы Адашева. Тогда это была впечатляющая морская экспедиция от устья Днепра, вдоль всего Крымского побережья до Керченского пролива, затем через Азовское море до устья Дона. Такие морские переходы в русской истории до этих пор никто не совершал.

Глава 42
Московские городки

   Единственное благо – честность, единственное зло – подлость; власть же, знатность и все прочее, постороннее душе человеческой, – не благо и не зло.
Гай Корнелий Тацит

   Вначале второй половины XVI столетия в Султанский Диван хлынул поток донесений о небывалой военной активности Московского государства на южном направлении. Из исследований Ш. Лемерсье-Келькеже известно, что в турецких документах того времени эти угрозы были персонифицированы, османские чиновники считали ответственным за военные действия Москвы (хотя это явно был собирательный образ врага) своего изменника, присягавшего ранее на верность султану, а затем перебежавшего к русскому царю, князя Дмитрия Вишневецкого. Османская Порта вынуждена была принимать ответные меры, проводить массовую мобилизацию сухопутных и военно-морских сил. На деле Вишневецкий являлся лишь одним из московских воевод, а идеологом и движущей силой южной экспансии России был царь и великий князь Иоанн IV Васильевич. Это по его воле и благодаря его заботам Москва разворачивала в южных степях, в Диком Поле, на Днепре, Донце, Дону, на Чёрном и Азовском морях целую череду сухопутных, речных и морских войсковых операций. На южных реках, в частности на Днепре, строились флотилии боевых судов. Как мы уже с вами знаем, струговые плотники и насадные мастера, бойцы днепровских плавных ратей, собиравшие и оснащавшие боевые струги и насады, были только видимой вершиной огромного айсберга. На оборону страны, в том числе на постройку речных флотилий, тогда работала практически вся страна.
   Постройка судов начиналась с кропотливой работы дьяков московских приказов, с их педантичных планов. С бешеной скачки в пыльных или снежных вихрях царских гонцов с разнарядками и прописанными заданиями, которые приводили в движение многочисленные шестерёнки огромной державы. Крестьяне сеяли лён и коноплю, жали их, трепали пряжу, целые деревни заготавливали смолу и серу, мочили мочало и драли лыко. Подрядные бригады, похожие больше на чертей, в дыму и копоти гнали стратегический продукт – дёготь. Стучали рогожноткацкие станки, паковалось в тюки льняное полотно, канатные мастера вили пеньковые канаты и верёвки. Дымили кузницы, днём и ночью ковались государевы заказы – судовые скобы, гвозди, якоря, пищали, отливались пушки, ядра, пули, артиллерийская дробь. Пороховых дел мастера толкли уголь, тёрли селитру и делали порох. По всей Руси шли обозы, везли военные материалы и снаряжение, оружие и огневые припасы, продовольствие. В царские «анбары» ссыпалось зерно, штабелями складировались мешки с сухарями, заготовленными на многочисленных пекарнях, собранными для армии населением. На притоках Днепра, в корабельных рощах бригады опытных плотников рубили и штабелевали спелую сосну, которая загодя была отмечена зарубками объездчиков. На Псле, Ворскле, других днепровских притоках строились верфи, склады и жилые городки.

   Послушайте, разве на Днепре, Псле или Ворскле во времена правления Иоанна Грозного существовали московские городки? Ведь это противоречит канонической истории «казацької держави»?
   Попробуем разобраться. Успех любой военной операции всегда в значительной степени зависел от материально-технического обеспечения. Днепровские походы московских войск не были лёгкой прогулкой, они требовали серьёзной подготовки. Строительство судов на днепровских притоках должно было начинаться с дорог, проложенных через густые леса и топкие болота, выкопанных колодцев, охраняемых лесоскладов, жилых посёлков для рабочих и мастеров, со всего того, что сейчас называется словом «инфраструктура». Должно было быть расчищено и благоустроено место для бивуака, а может быть, и построено временное жильё для нескольких тысяч бойцов, личного состава плавных ратей. Полевые походы российских войск готовились очень основательно, в частности, московские дьяки тщательно прорабатывали мероприятия по обеспечению их продовольствием. Например для летней кампании 1556 года, в том числе и для обеспечения отряда Матвея Ржевского, по сообщению русского историка, приват-доцента Петербургского университета СМ. Середонина, предусматривалось:
   «В 1556 г. царскою грамотой предписано заготовить корм – для людей и конской – для татар: именно на всяком яму на 80 человек заготовлялось: яловица, 1/2 осьмины круп, 1/2 крынки соли или на 10 чел. – баран, круп и соли на деньгу; стрельцам и казакам корм их и конской велено было готовить, сколько пригоже…». [1294 - Середонин. 1891. Стр. 21.]
   Строительство судов указывало на существование судоверфей, открытых или крытых навесами площадок, возможно, больших дощатых или бревенчатых помещений. Всё это не могло не охраняться небольшими крепостями. Находки старых якорей, остатков снастей, фрагментов судов XVI столетия на левых притоках Днепра косвенно подтверждают то, что во времена Иоанна Грозного в этих местах существовало развитое судостроение.
   Днепровская флотилия насчитывала немалое число судов (по ориентировочным подсчётам, не одну сотню), с каждым годом их число увеличивалось. И если судоверфи могли располагаться в среднем течении или верховьях рек, база флотилии, место для стоянки стругов, вернувшихся из днепровских походов, должна была находиться на Днепре или в устье одного из днепровских притоков. Это должен был быть настоящий речной порт, с причалами и зимними стапелями. Здесь должны были существовать также и вместительные склады воинских припасов и провианта.
   Такой город, военная база – порт днепровской флотилии, был построен у устья реки Псел, по-видимому, в 1557 году, после возвращения из успешной экспедиции флотилии князя Матвея Ржевского. Именно в этот период возникла необходимость в оборудовании зимней стоянки для вернувшихся из похода боевых судов. В мае 1557 года король Сигизмунд Август отправил с послом Размусом Довкгирдом сообщение хану Девлет-Гирею о планах Иоанна Грозного по строительству крепости у устья Псла: «Чому хотяж быхмо вери не дали, тогды от инъших старост наших Украины Московъское маем ведомость, же войско свое Князь Великий поготову маеть, и в тую сторону ку паньству нашому обернути славить будовати замок на устьи реки Пъслы, або где инъде при Днепре нижей наших городов…». [1295 - Метрики ВКЛ. Т. 1. Стр. 139.]
   Обратите внимание, планы по строительству московской крепости на левом берегу Днепра, вызвали у руководства Польши-Литвы только легкую обеспокоенность. Не последовало протестов и ответных действий с королевской стороны также на строительство московских судов на левобережных притоках Днепра, как и на сами речные походы по Днепру в 1556–1559 годах. А вот намерения Иоанна IV строить московские крепости на днепровском правобережье вызвали бурную реакцию и обсуждения на польских сеймах, что нашло отражение в архивных документах. Это означало, что бассейны Псла и Ворсклы, земли будущей Полтавщины, в середине XVI столетия ещё не рассматривались королевской властью зоной своих интересов и входили в сферу влияния Московского государства.
   Осенью 1558 года город на Псле уже был реальностью, поскольку московская «Книга государевых разрядов» сообщала о назначении туда в этом году воеводами князя Афанасия Андреева Звенигородского и Михайла Сунбулова:
   «А по украинным городом после больших воевод были воеводы…
   В Рыльску намесник князь Михайла князь Федоров сын Прозоровского.
   В Путивле намесник князь Василей княж Иванов сын Токмаков.
   В Ряском городе годовые Микита Вердеревской да Григорей Ба турин.
   В Шатцком городе годовые же Василей Чертков да Мокей Лачинов.
   В Новом городе на Псле князь Офонасей княж Ондреев сын Звенигородцкой да Михайла Сунбулов». [1296 - Буганов. 1966. Стр. 169.]
   В мае 1559 года «Псельский город» фигурировал в претензии, направленной Иоанном IV Васильевичем королю, по поводу ущемления прав московских купцов и жителей порубежных городов: «И нине нам били чолом наши гости и купцы и торговые люди многие, что им в твоей земли от твоих людей в торгох и в мытех и в перевозех обиды делаютъца, многие мыта и тамги и перевозы емлют на них, чево от начала не бывало, и товари у них и лошади твои люди отънимають… а из порубежъных наших городов и во всих и изо Пселского города наши люди многие нам били чолом, что им также от твоих людей обиды чинятъца, многие розбои и татьбами и пожогами». [1297 - Метрики ВКЛ. Т. 1. Стр. 164.]
   В сентябре 1559 года уже король Сигизмунд Август жаловался в Москву на действия жителей нового города на Псле: «…А з города твоего пола новозбудованого приходячи на входы Черкаские и Каневъские, ухожников розбивають и маетности и добытки их грабять и пожитки их уходов собе привлащають». [1298 - Метрики ВКЛ. Т. 1. Стр. 166.] К самому существованию нового города король, как видим, относился как к должному.
   Справочник «Городские поселения в Российской империи» от 1864 года чётко связывал город на Псле, откуда при Иоанне Грозном ходили на Крым российские плавные рати, и местность, называемую Кременчуг: «Местность Кременчуга становится известною со второй половины XVI столетия, когда при царе Иоанне Грозном, в 1559 году, для преследованиа Крымских татар, ворвавшихся в Россию… послан был окольничий Данило Адашев. Дойдя до Днепра, близ нынешняго Кременчуга, Адашев сел в ладьи, построенныя им там, на местах уже заселенных, и дойдя по Днепру до Тавриды, с 8 тысячным отрядом привел в ужас Крымскаго хана… Время основания Кременчуга неизвестно; но полагают, что первыми поселенцами его были выходцы из Польши». [1299 - ГПРИ. Т. 4. Стр. 164.]
   Город Кременчуг к началу похода Данилы Адашева в 1559 году действительно был заселён, его жители и были первопоселенцами. Нет никаких оснований приписывать эту роль выходцам из Польши. Исторические документы московского и Польско-Литовского государств достаточно ясно указывают на то, кто и когда построил эту крепость. «Книга государевых разрядов», в которую постоянно заносились царские поручения, решения боярского совета, относящиеся к обороне страны, к осуществляемым военным операциям, в разделе, относящемся к 1559 году, также описывала «Апсельский город» обитаемым:
   «Того же лета в Апсельском городе годовали созборнова воскресения воевода Семен Александрович Упин да Михайла Булга ков сын Денисьев. Да в Апсельской же город царь и великий князь послал окольничего и воеводу Данила Федоровича Адашева да Игнатья Ушакова сына Заболотцкого. Да ис Почапа наместник Темка Фёдоров сын Игнатьев. С Чернигова наместник Дияк Иванов сын Ржевской. А со Псла им итти на Днепр в судех, а были по полком:
   В болшом полку околничей и воевода Данила Федорович Адашев да Ширяй Васильев сын Кобяков, да стрелецкой голова Яков Бундов. В передовом полку Игнатей Ушаков сын Заболотцкой да Дьяк Ржевской. В сторожевом полку Темка Федоров сын Игнатьев да Василей Пивов с стрельцы». [1300 - Буганов. 1966. Стр. 178–179.]
   Интересно, что в действительных царских поручениях, отразившихся в разрядной книге, нет летописного наказа «суда поделать», Адашеву в Кременчугской крепости скорее вменялось в обязанность принять под своё командование готовую флотилию, чем построить её.
   Исторические документы сообщали, что постройка стругов и насад для днепровских походов велась в разных местах. Поэтому трудно поверить, что, кроме Кременчуга, при хозяйственном освоении Москвой междуречий Сулы, Псла, Ворсклы, Орели здесь не возникали новые поселения. Правда, эти посёлки не были такими крупными, как крепость Кременчуг, поэтому в них не назначались московские воеводы. Освоение Россией реки Псёл шло от Муравского шляха, от её верховий, протекавших среди девственных и богатых качественной древесиной лесных массивов, логично предположить, что судостроительные работы и начались именно здесь. Были ли тогда основаны Сумы, Гадяч, по официальной версии возникшие в XVII веке, был ли это Миргород на Хороле или это были другие, малоизвестные ныне городки? Были ли тогда возобновлены Хотмыжск, Вольный Курган в верховьях Ворсклы, а может быть, и сама Полтава? Ответ может дать только археология. По поводу Полтавы существует любопытное мнение. Поскольку земли по реке Ворскле были владениями князей Глинских, перешедших на службу Москве, Иоанн Грозный имел на них определённые права как на родовые имения матери. В действительности информация о существовании каких-либо славянских поселений на землях Большой Орды во времена её могущества не подтверждена достоверными фактами, поэтому на месте Полтавы или Глинска, скорее всего, существовали не жилые городки, а древние городища.
   Очень может быть, что поселения Китайгород и Царичанка на реке Орель также возникли во время строительства днепровской флотилии Иоанна Грозного. Хотя энциклопедия «История городов и сел Украинской ССР» относит основание Царичанки к 1604 году и приписывает его запорожским казакам (согласитесь, Китайгород и Царицыно-названия достаточно странные для «запорижцив»), ещё ранее здесь уже существовало урочище с одноимённым названием. [1301 - История городов и сел Украинской ССР. Днепропетровская область. Киев. 1977. Стр. 746.] Приходится констатировать, что киевская партноменклатура советского времени явно продолжала дело известного нам профессора Багалея – приписывала первенство в «колонизации» Новороссийского края польским переселенцам.

   Листая разрядные книги Московской Руси XVI столетия, обращаешь внимание на неимоверную тяжесть обязанностей, которые лежали на плечах российского офицерского корпуса того времени, «детей боярских» – дворян. Они служили пожизненно и по первому призыву государя бросали жён, детей, хозяйство и с частью своих людей, которых они вооружали и одевали за свой же счёт, поступали в распоряжение Разрядного приказа. Страна находилась в состоянии перманентной войны в Ливонии, на южной границе части постоянной готовности дежурили в укрепрайонах Большой Засечной Черты значительную часть года, зимой их меняли мелкие гарнизоны второго эшелона. Поместья военнослужилому люду выделялись только на время службы, после смерти или увечья воина земля часто передавалась в пользование новобранцам (хотя существовала и система содержания ветеранов). Поместьев лишали и злостных «нетчиков», тех, кто несколько раз не явился на смотр или в поход.
   Разрядный Приказ тасовал наместников и воевод, как оловянных солдатиков, практически ежегодно перебрасывая их из одной крепости в другую, ротировал состав военных частей, менял направления походов целых войсковых соединений. Например, служилых городецких татарских князей, ногайскую знать, пришедшую на московскую службу, немедленно отправляли на запад, в Ливонию. И наоборот, на южной границе эффективно воевали стрелецкие полки, укомплектованные добровольцами из Западной Европы. Говоря другими словами, Разрядный, Поместный и другие приказы Иоанна Грозного использовали имеющиеся кадры с максимальной нагрузкой, при этом повышалось качество военно-служилого корпуса, его выучка, опыт, умение быстро принимать правильные решения. С другой стороны, боевые заслуги дворянина не только повышали его личный статус, но и отражались на знатности рода, к которому он принадлежал, и это не было пустым звуком. Учёт личных заслуг воевод, наместников, детей боярских, практически всех военнослужащих, вёлся крайне скрупулёзно, дьяки московских приказов буквально протоколировали не только боевые действия, но и рядовые походы.
   В этом отношении интересен послужной список нашего знакомца, князя Матвея Ивановича Дьяка Ржевского, который был назначен командиром (воеводой) первого отряда днепровской флотилии. Если верить летописи, именно он построил первые днепровские струги, значит, в его обязанности входило не только военное руководство, но и хозяйственная подготовительная работа. Скорее всего, по поручению Иоанна Грозного черниговский наместник князь Ржевский с самого начала курировал весь этот проект. Ведь до постройки стругов была прокладка дорог, заготовка леса, строительство городков, доставка военных грузов и многое другое, без чего наступление на Крым по Днепру было бы невозможным. В 1556 году, с началом днепровской эпопеи, князя Ржевского в Чернигове сменил Иван Иванов, сын Очин-Плещеев. [1302 - Буганов. 1966. Стр. 158.] Он же оставался черниговским наместником и в 1557 году, хотя боевых действий в этом году не происходило и Ржевский был свободен. [1303 - Буганов. 1966. Стр. 165.] Разрядная книга не упоминает обязанностей, которые Матвей Ржевский должен был выполнять в этот период. Может быть, всё очень просто, князь получил заслуженный годовой отпуск в благодарность за успешный поход? Такой роскоши дворянам, а тем более князьям, в те времена не полагалось. Дело, видимо, в том, что массив разрядных списков, который был посвящён речным походам, куда вносились фамилии судовых ратников, плавных воевод, за многие годы действий на Волге, Дону, Донце и Днепре просто не сохранился. Учитывая дотошность московских дьяков, такие документы должны были обязательно существовать, к этому склоняются многие исследователи. А Матвей Иванович Ржевский в 1557 году, по-видимому, был занят строительством «Псельского города» – Кременчугской крепости. Здесь строилась не просто крепость, не только порт для днепровской речной флотилии, но и склады для военного имущества, огневых припасов, провианта, одним словом, создавалась опорная база Москвы на Днепре. В следующем, 1558 году князь Ржевский отвечал за материально-техническое обеспечение похода Дмитрия Вишневецкого, вспомним сообщение князя Вишневецкого с Днепра: «…И пришел на Хортинской остров, дал Бог, с всеми людми здорово и тут дождался Диака Ржевского с суды и встретил Диака выше порогов и кош з запасы оставил выше порогов на Манастырском острове…». [1304 - ПСРЛ. Т. 13. Ч. 1. Стр. 296.] Упоминаемый Монастырский ост ров, это наш Комсомольский – Монастырский остров в черте нынешнего Днепропетровска. Доставить сюда «запасы» караваном судов можно было только из единственной российской крепости, существовавшей на Днепре, из Кременчуга.
   Ещё более интересной и важной, чем констатация факта существования на Днепре во второй половине XVI столетия базы военно-технического снабжения московских войск, является короткая фраза Вишневецкого: «И кош з запасы оставил выше порогов на Манастырском острове». Эта информация напрямую относится к истокам будущего города Екатеринослава. Давайте вспомним ещё раз, что такое Кош. Обстоятельный Словарь русского языка XI–XVII веков Института русского языка АН СССР сообщает ряд значений этого слова:
   1. Стан, кочевье; кочевые кибитки, шатры, юрты на временном становище.
   2. Дружина, часть войска, составляющая подвижной отряд для набегов с обозом, повозки которого в случае необходимости располагались по кругу и образовывали своеобразное укрепление, лагерь.
   3. Кош – укреплённый лагерь, стан.
   4. Воинский обоз.
   5. Бивуак, временное местоположение крупного подразделения, возглавляемого кошевым атаманом, в казачьем войске XVII в.
   6. Стоянка, зимовье промысловика; временное поселение, пристанище. [1305 - Словарь АН. Т. 7. Стр. 390–391.]
   Из всех существовавших некогда смысловых значений слова Кош для Монастырского острова наиболее подходит следующее: Кош – укреплённый лагерь, стан. Среди грузов, которые доставил сюда князь Ржевский, самыми ценными и критически важными были огневые припасы, то есть порох, и продовольствие – крупы, толокно, сухари, вяленое или копчёное мясо, рыба. Всё это не могло храниться под открытым небом, значит, на острове были построены складские помещения для доставляемых припасов. Известно, что Кош в степи обязательно ограждался Гуляй-городом или хотя бы обозом, в лесных массивах – засекой (вспомните как перед Судбищенской битвой русские полки «осеклися» в дубраве), войсковые склады на Монастырском острове не могли быть исключением, поэтому остров наверняка был хорошо укреплён. Предположительно, такие укрепления представляли собой массивный дубовый частокол с земляной подсыпкой, поскольку дуб тогда вокруг рос в изобилии. Особенно в лесах по берегам нижнего течения реки Самары, впадающей в Днепр в непосредственной близости от острова. Кроме дубрав, вокруг росли массивы «редкодуба» (по всей видимости разреженные дубовые рощи), обычными были также «чёрные леса». Чернолесье состояло из липы, ясеня, клёна, груши, яблони, тёрна. Об этом можно узнать из «Росписи реки Самары», сделанной в конце XVII столетия стряпчим Иваном Коломниным и полковником Искрой. [1306 - Летопись занятий археографической комиссии. Роспись реки Самары. С.-Петербург. 1862. Стр. 61–63.] Вероятно, такой же состав имели рощи на правобережье Днепра, в центральной низинной части нынешнего Днепропетровска, в нагорной части города, по склонам балки, пересекавшей нынешний проспект К. Маркса в районе улиц Баррикадной и Исполкомовской.
   То, что Кош на Монастырском острове являлся полноценной крепостью и был хорошо укреплён, подтверждается событиями следующего, 1559 года. После масштабных действий на Чёрном море флотилия под командованием окольничего Данилы Фёдоровича Адашева уходила вверх по Днепру, преследуемая крымскими войсками. Хан настиг Адашева, когда тот занял оборону на упомянутом острове, но штурмовать его не решился и ушёл назад в Крым.
   Из Никоновской летописи:
   «…Пошли вверх Днепром, а царь Крымской учал на них приходити во многых тесных местех и не доспе им ничтоже и, дал Бог, их ис пищалей везде побивали; и хотел царь притти на перевозех на Данила с обе стороны, и Данило с товарыщи, дал Бог, пороги прошёл здорово, а царь ему ничтоже успе зла сотворити.
   И прошёл Данило на Манастырской остров, дал Бог, здорово же, и тут к Данилу от царя прибежал Федко Ершовъской, а служил у царя в Крыму, а сказал, что царь за Данилом ходитшестую неделю, а везде хоте на Данила приходити, и Бог его нехотениа злово не исполнил, и царь возъяряся и ныне хочет на Монастырской остров приходити, а люди со царем Крымские и Нагайские все в собрание. И Данило послал про царя проведати Нечая Ртищова с товарыщи, и Нечай наехал царевы станы за пятнатцать верст от Монастырского острова, и как Федко от него побежал, и царь пошёл прочь наспех». [1307 - ПСРЛ. Т. 13. Ч. 2. Стр. 319.]
   Дело было в июле месяце, Днепрогэс ещё не был построен, и Днепр в середине лета сильно мелел, обнажая каменистые броды (как известно, у устья Самары издавна существовал днепровский перевоз). Умелым татарским конникам вполне по силам было осуществить массированную атаку на скопившуюся на небольшом островке русскую плавную рать. Единственной силой, которая могла остановить крымские войска, были крепостные укрепления и артиллерия. Видимо, именно поэтому хан предпочёл не рисковать. Есть и косвенные подтверждения существования крепости. Сооружать Кош на монастырском острове в 1558 году начал князь Дмитрий Вишневецкий, в подчинении которого было 5000 человек. Сила очень немалая, особенно если учесть, что Хортицкую крепость в 1556 году возводило несколько сот казаков. Но почти сразу, в мае этого же года, князь Вишневецкий был отозван в Москву. Продолжать действия на Днепре Иоанн поручил князю Ржевскому. Однако никаких активных действий Матвей Ржевский в этом году так и не предпринял, об этом не сообщают ни летописи, ни разрядные списки. Чем же он мог заниматься со своим отрядом из 5000 человек всё оставшееся до конца сезона время? Скорее всего, заканчивал строительные работы на Монастырском острове и не только на нём. Есть основания полагать, что крепостные укрепления, помимо острова, строились и в другом месте.

   Письмо польского короля Сигизмунда Августа от 6 мая 1559 года к Раде (панам-радам) Великого княжества Литовского в Вильно для срочного обсуждения возможных мер противодействия плану Москвы строительства крепости на правобережье Днепра, в урочище Монастырище (Монастырском), расположенном между крепостью Черкассы и островом Хортица:
   «…Писал тых часов до нас справца воеводства Киевского князь Миколай Андреевич Збаражский, поведаючы новины, которые сятам под тым часом на Вкраине деють, а звлаща: иж князь великий Московский замок будовати хочеть на врочищы Манастырыщох межы замком нашым Черкасы и островом Хортицою… иж тые новины згожаються с писаньем послов нашых з Москвы. А прото штобы ваша милость о том ся намовили и нам зданье и раду свою выписали, што ся в том вашой милости видети будеть: и естли тот неприятель будовати на нашом кгрунте всхочеть, которым способом боронити а не допустити того будованья на кгрунте нашом…». [1308 - АЮЗР. Т. 2. № 134. Стр. 151.]
   Решили ли паны-рада идти на конфронтацию с Иоанном IV Васильевичем по поводу новой крепости? Скорее всего, нет. Поскольку через два года, 5 сентября 1561, урочище Монастырское опять упоминается в письме короля Сигизмунда Августа как место стоянки московских войск. Помните объявление амнистии Дмитрию Вишневецкому: «…Старосте Черкаскому и Каневскому князю Михайлу Александровичу Вишневецкому… дошла тебе ведомость через писанье властное руки брата твоего князя Дмитра Вишневецького, же он… ест тепер на врочищи Манастырском от Черкас у тридцати милях, и пишет до нас, бъючи нам чолом, абыхмо его в ласку нашу господарскую принемши…»? [1309 - АЮЗР. Т. 2. Стр. 156.] Вишневецкий останавливался в этом месте не как беглец, ещё целый год (до 1562 г.) он оставался московским воеводой.
   Где же могло находиться урочище Монастырское, расположенное на правобережье Днепра, между Черкассами и островом Хортицей? Ни известные карты XVI, XVII, XVIII веков, ни карта Боплана на указанном отрезке днепровского правобережья его не отмечали. Есть, правда, упоминание о каменисто-галечной косе Монастырка, доходившей почти до середины Днепра чуть выше Ненасытецкого порога, у академика Санкт-Петербургской Императорской Академии наук Василия Фёдоровича Зуева. В своих «Путешественных записках от Санкт-Петербурга до Херсона в 1781 и 1782 г.» он писал:
   «Мне сказывали, во-первых, конечно, в уважение сего мыса, что святый Андрей Первозванный идучи в Киев жил на нем несколько времяни; а в уверение некоторой святости сего места показывают и находимые не редко под водою в каменных разселинах зделанные из краснаго шифера кресты, камень, правда, не здешнаго места…». [1310 - Зуев. 1787. Стр. 255.] Этот мыс находился ниже нынешнего Днепропетровска, где-то в районе Никольского на Днепре. Вслед за академиком Зуевым (со ссылкой на его заметки) о косе Монастырка у Ненасытецкого порога уже в XIX столетии писал в известных «Исследованиях древней русской истории», профессор Дерптского университета Аарон Христиан Лерберг. [1311 - Лерберг. Стр. 272.]
   Другие исторические документы это название не упоминают. Например его нет в подробном описании Днепра, притоков, островов, порогов, Таванских городков, сделанном 20 января 1697 года по приказу Петра Великого канцеляристом Малороссийского приказа Василием Бойкеевичем. Зато в нём указан Монастырский остров в черте нынешнего Днепропетровска. [1312 - Записки ИООИДР. Т. 3. Стр. 571–580.] Скорее всего, в путевые заметки академика Зуева вкралась неточность, а может быть, ошибались его информаторы. Новороссийские земли в это время были заполнены военными и переселенцами, слабо знакомыми с историей и географией края. Например, на Днепре, в районе того же Ненасытецкого порога, в 1781–1782 годах велись взрывотехнические работы по расчистке русла. На это опасное дело были направлены солдаты и до 300 человек специалистов по взрывным работам из Тулы, с которыми и пришлось общаться академику. [1313 - Зуев. 1787. Стр. 257–258.] Но слова, сказанные маститыми учёными, продолжают жить. И уже некоторые современные исследователи сообщают, что воевода Адашев в 1559 году противостоял объединённым войскам крымского ханства на мысе Монастырка у Ненасытецкого порога. Предположение это противоречит не только историческим свидетельствам, но и здравому смыслу, поскольку тот же Василий Зуев сообщал, что через упомянутый мыс бурно перетекает днепровская вода. Легко ли противостоять осаде, стоя по колено или хотя бы по щиколотку в воде? Можно ли разбить на этой галечной косе лагерь для более чем 8000 человек?
   Укреплённый военный лагерь – Кош (по сути, московская крепость на Днепре), который строили князья Вишневецкий и Ржевский, а затем оборонял окольничий Данила Фёдорович Адашев, находился на Монастырском острове, у правого берега Днепра, чуть выше устья реки Самары. Может быть, этот остров и был урочищем, которое мы ищем?

   Справка:
   По В. И. Далю урочищем называли естественную разделительную линию, межу. Кроме оврага или речки, так могли называться лес, гора и даже отдельно стоящие деревья.
   Урочище ср., живое урочище, всякий природный знак, мера, естественный межевой признак, как: речка, гора, овраг, гривка, лес и пр. Встарь принимали за урочище и одиночное дерево, и пень, отчего выходила большая путаница… [1314 - Даль. Т. 4. Стр. 1061.] Мог ли остров быть таким природным знаком? Обратимся к другим словарям. Настольный словарь Ф. Толля от 1864 года сообщал: Урочище, естественный межевой знак, природная межа. [1315 - Словарь Толля. Т. 3. Стр. 778.] Словарь церковно-славянского и русского языка Петербургской Академии наук от 1847 года: Урочище – Естественный межевой знак; природная межа. Река, ручей суть живыя урочища. [1316 - Словарь ЦСРЯ. Т. 4. Стр. 358.] В других словарях пишется то же самое, острова в качестве урочищ не фигурируют. В обширной переписке польского короля часто встречались названия днепровских островов, того же острова Хортица, другие географические термины, но острова урочищами не назывались никогда. Не могла быть урочищем и галечная коса среди днепровских порогов. В этом случае король не писал бы «в 30 верстах от Черкас», поскольку сами пороги были важным и известным географическим ориентиром.

   В нашем случае явно имелось в виду что-то другое, и это другое объединяло с островом общее название «Монастырское». Остров получил такое название именно потому, что некогда на нём был византийский монастырь, который был разрушен в 1223 году, как сообщал сборник «Первое столетие Екатеринослава»: «В 1223 году месность эта была истоптана и опустошена дикою ордою азиатских вандалов-монголов-татар; главное и благоговейно памятное святилище ея – древний монастырь на святом днепровском острове был раззорён и разграблен, обращён в кучи пепла и развалин». [1317 - Такая информация противоречит тому, что чингизиды относились к различным религиям, в том числе и к Православию, с уважением.] [1318 - Владимиров. 1887. Стр. 36.]
   Погиб ли монастырь от рук степняков или от других причин сейчас уже не столь важно, важно то, что он существовал. Монастырь этот являлся пýстынью, в древности и раннем средневековье других поселений вокруг не существовало. Площадь острова была невелика даже с учётом прибрежной зоны, ушедшей под воду после строительства Днепрогэс. Длинная песчаная коса, на которой ныне расположен городской пляж, ранее не существовала, она была искусственно насыпана в несколько приёмов в 60–70 годы XX столетия. Чтобы выжить, монахи обязаны были пахать пашню, растить сады, возделывать огороды. Нужны были пастбища для скота и лошадей. На небольшой скалистой площадке острова можно было разве что выращивать плодовые деревья. Насельники монастыря неизбежно должны были использовать другие территории, благо правый плодородный берег Днепра был совсем рядом.

Глава 43
Монастырское урочище

     Но всюду знаки жизни новой,
     И взлёт свободный, без руля.
     Как ни грозит нам рок суровый,
     Но снова вспаханы поля.

Ф. Сологуб

   Если взглянуть на план-проект Екатеринослава архитектора Клода Геруа от 1786 года видно, что напротив верхней оконечности Монастырского острова, у подножия правобережного холма, на котором ныне расположен парк Шевченко, в Днепр впадала речка. Её левый рукав начинался в районе озера, на месте которого сейчас расположен днепропетровский Озёрный рынок, правый же приток протекал по дну глубокой балки, пролегавшей по линии улиц Исполкомовская-Баррикадная (ранее Управская улица) и носившей у местных жителей имя «Провал» или «Провалье». Как известно, «Провал», пересекавший Екатерининский проспект (Казначейская, затем Жандармская балка), был засыпан в 1850 году стараниями губернатора Андрея Яковлевича Фабра, но его верхняя часть, уходящая к Ботсаду, парку Гагарина, улице Титова, под именем «Красноповстанческая балка» существует до сих пор. Эта и другие балки, речка, вытекающая из Озера, само озеро служили хорошей естественной защитой плодородной низине, расположенной вдоль днепровского берега. Здесь наверняка и располагались монастырские поля, огороды и пастбища. Груши, яблони, сливы, вишни, а может быть, и виноград могли быть высажены также на обращённых к острову склонах холма.
   Как свидетельствуют исторические документы, и польско-литовские, и московские крепости того времени обязательно имели свои сенокосы, пастбища и земельные наделы. Не могла быть исключением и вновь построенная крепость на месте древнего монастыря. Бывшие монастырские угодья, пустовавшие несколько столетий, стали для неё хорошим подспорьем. Уже потом, после гибели крепости на Монастырском острове, после Великой Смуты, после череды трагических событий и войн, в XVIII столетии, на этом же месте возникла слобода Половица.
   Наш знакомец Дмитрий Эварницкий (Яворныцькый) описывал Половицу как старинное поселение запорожцев, которое якобы было вытеснено пришлым людом, приехавшим на строительство Екатеринослава:
   «В 1768 году, после неожиданного нападения на Запорожскую Сечь татар, часть казаков-зимовчан бросилась на север в Кодацкую паланку и оселась там у речки Половицы. Там же, возле Половицы, нашли себе пристанище и часть казаков-сечевиков, которые не могли уйти с товарищами за Дунай и оставались доживать свой век «на рідних попелищах»… Когда в 1786 году началась постройка города Екатеринослава… половичан понемногу начали расселять по соседним слободам… от 1791 до 1793 года губернский город Екатеринослав окончательно уселся на месте бывшей запорожской слободы Половицы…». [1319 - Яворницкий. 1989. Стр. 39, 41.] Поскольку мы уже убедились в способностях этого автора фальсифицировать исторические факты, давайте проверим его по другим источникам. Откроем, например, доклад Екатеринославской городской Управы от 1887 года, составленный городским секретарем М. М. Владимировым к первому юбилею города под названием «Первое столетие Екатеринослава»: «…В 1779 г. Половица имела 125 дворов, все «государственные поселяне, а ча стью вышедшие из Польши». За тем в 1790 году в Половице было 155 дворов и 1450 душ жителей обоего пола». [1320 - Владимиров. 1887. Стр. 210.] Как видите, ещё в 1779 году, за несколько лет до начала строительства Екатеринослава, Половица была государственной слободой, то есть поселением, сделанном по распоряжению правительства. Часть её жителей была выходцами из Польши, пришедшими на московскую службу, разговаривавшими на польском или так называемом «западнорусском» языках, но ни слова не сказано о «запорижцях». Возьмём другой документ, например, указ Екатеринославского наместника, генерал-майора Василия Васильевича Коховского от 2 апреля 1791 года:
   «…Коим прописывать изволил, что казеннаго селения Половицы воинские посыляны в поданом к его превосходительству прошении изъяснили; по случаю присоединения сего селения к городу Екатеринославу, выбытия многих поселян в казенные мещаны, и в черноморские казакы, остающиеся за тем не в большом количестве поселян отяготяются крайне постоем, и разными казенными выстатчениями… потому и просили переселить их в другое место…». [1321 - Владимиров. 1887. Стр. 143.]
   В указе наместника Коховского жители слободы Половицы прямо названы военнопоселенцами, то есть военно-служилым сословием (скорее всего, поселёнными драгунами), которые получили земельные наделы от правительства и теперь требуют их замены. Среди них, возможно, и были вчерашние обитатели Сечи, но только те, кто выбрал регулярную военную службу России альтернативой сечевой анархии. А как же «запорижци» Глоба, Мандрика и другие, которые увековечены в истории Днепропетровска? О них поговорим позже. Казаки-запорожцы, не ушедшие за Дунай, конечно же, оставались на этой земле, они поселились в других слободах, например в Новых Кайдаках. Их, оставшихся «доживать свой век на рідних попелищах», описал уже известный нам академик Василий Зуев во время своего путешествия от Петербурга до Херсона в 1781–1782 гг.:
   «…Новый Койдаки… в коих обитают из бывших Слободских и Запорожских козаков зажиточные жители, но по всему видно, лишившись лишней вольности, необыкшие жить как в благоустроенных городах требуется день и ночь непрестанно только и видны по улицам шайки, сопровождаемыя гудками и горелкою, которое все ещё не что иное, как остатки прежняго их степожития. Улицы и по ним стоящия лавки только и товару представляют, как опорожненныя бочки и боченки». [1322 - Зуев. 1787. Стр. 250–251.]
   Господин Эварницкий не только подтасовал историю российской военной слободы Половица, но и умозрительно назвал этим именем речку, двумя рукавами протекавшую по бывшим монастырским угодьям: «Всего вероятнее, кажется, будет последнее толкование: слобода Половица получила свое название от речки Половицы; но тут опять может явиться вопрос: отчего же речка Половица получила такое наименование? Ответить на этот вопрос нет возможности в виду отсутствия каких бы то ни было указаний». [1323 - Эварницкий. 1888. Стр. 53.] До него в исторических документах такого названия речки или балки, по которой она протекала, не встречалось. Здесь стоит учесть, что жители Половицы не были местными уроженцами и многого знать просто не могли. Не был местным уроженцем и сам Дмитрий Эварницкий. Наверное, у речки было своё древнее название, но оно не было известно новым обитателям. Если это так, можно ли восстановить её старинное имя, например, во времена существования византийского монастыря или хотя бы в XVI столетии? Что называется вопрос для знатоков: если естественным спутником острова Хортица является впадающая в Днепр речка (речки) Хортица, против Таволжанской балки на Днепре расположен Таволжанский остров, балка Звонецкая противостоит ныне затопленному Звонецкому порогу, спутником реки Сура являлся ныне затопленный Сурский остров и Сурский порог, то балка и протекавшая по ней речка, впадавшая в Днепр напротив Монастырского острова, называлась?..
   Скорее всего эта балка носила название Монастырской и была тем самым «Монастырским урочищем» из переписки польского короля. Интересно, что 21 марта 1795 года землемер, капитан Яков Пономарёв, который приступил к расмежеванию земель города Екатеринослава, просил городской магистрат выделить 20 столбов, два плуга, 70 штук больших камней, верёвки и прочий инвентарь, а также 15 рабочих с лопатами. Всё это должно было быть доставлено 22 марта «к урочищу боерака [1324 - Боярак, баярак, буерак, буярак, м. овраг (Словарь АН. Т. 1. Стр. 348).], где была половицкая церковная дача». [1325 - Владимиров. 1887. Стр. 124.]
   Значит, и в XVIII столетии балку у подножия центрального городского холма называли урочищем. Судя по проекту будущего Екатеринослава архитектора Клода Геруа, устье Монастырской балки было обширным, речка, впадавшая в Днепр, имела большую пойму. И если летом её низменные берега, скорее всего, превращались в пастбища и сенокосы, то весной, во время половодья, устье становилось вместительной бухтой, пригодной для стоянки стругов или насад днепровской речной флотилии. Неплохим укрытием для судов могла служить и протока между островом и правым днепровским берегом, через которую сейчас перекинут парковый мост.

   Погружаясь в глубины объёмных исторических документов касающихся истории нашего края всё чаще и чаще вспоминаю своё днепропетровское детство. Я родился и вырос на улице Дзержинского (бывшей Новодворянской). Мимо СШ № 100, в которой я учился, вдоль улицы Литейной, где я часто играл со своими друзьями-одноклассниками когда-то проходила низинная часть упомянутого «Провала». Район улиц Каменной и Литейной, бывшее устье Монастырской балки, до того как в шестидесятые годы была насыпана набережная, частенько затапливался в половодье. Сестра моей бабушки, Любовь Ивановна, любившая меня, как собственного внука, жила у самого Днепра, там, где улочка Шаумяна (бывшая ул. Новая) поворачивала под углом 90 градусов параллельно Днепру. Её квартирка на верхнем этаже старинного двухэтажного особнячка была наполнена добротной мебелью XIX столетия, удивительными безделушками, индийскими статуэтками и океанскими раковинами, которые когда-то дарил ей муж. К своему стыду я почти ничего не знаю о трагической судьбе моей второй бабушки. Не знаю, как звали её мужа, младшего офицера Императорского Черноморского флота, который в один из бурных революционных дней ушёл на Озёрный рынок за провизией и не вернулся. По-видимому, был убит городскими бандитами или рыночными торговцами (пригородные селяне в смутное время не гнушались грабежами екатеринославских обывателей). Её сын погиб в 1941, защищая подступы к Днепропетровску. Осталась только фотокарточка красивого мужественного парня, подаренная перед войной двоюродной сестре, моей маме. Меня отчасти извиняет только то, что, когда почти одновременно обе сестры, моя бабушка Марфа и бабушка Люба, ушли, мне было всего 8 лет.
   Бабушка Люба называла низинную часть города, к которой спускалась улица Шаумяна, Днепровской Венецией. Весной жители плавали здесь на лодках от дома к дому. Сюда же, к днепровскому правобережью, привозили молоко, овощи и другую снедь. Такая торговля на берегу велась не только весной. Приплывали сюда и рыбаки, каждые выходные бабушка покупала свежую рыбу, и тогда начинался, по её словам, «дым коромыслом». Из свежей рыбы (предания гласят, что до постройки запорожской ГЭС бывала даже осетрина) готовилось коронное семейное блюдо – рыба в томатном соусе. Делались и другие вкусности, бабушка Люба, как и её пять сестёр, была мастерицей на все руки. Моя бабушка Марфа готовила реже, разрывалась на две семьи, сына и дочери. Мой дядя, Ким Георгиевич Паншин, вернувшийся с войны инвалидом, валялся по госпиталям, раз за разом ложился под нож хирурга. Его девчонки, две бабушкины внучки, требовали внимания и забот, немало сил, наверное, отнимал и я. Но бабушка Марфа, пусть реже, но тоже готовила праздничные блюда, незабываемый студень, винегрет, где наиболее сложной частью было правильное приготовление фасоли, голубцы тушёные в сметанно-томатном соусе в чугунной гусятнице. Очень редко, когда была возможность, в той же гусятнице готовился новогодний гусь.
   Сейчас я понимаю, что вся эта всячина, которую бабушка и её сестры готовили к праздничному столу, была традиционными блюдами городской екатеринославской семьи XIX века, когда ещё не было салата оливье, сельди под шубой и тёртых сырков с чесноком. Кроме упоительно вкусной рыбы в томате, студня, винегрета, голубцов, туманно вспоминаются поросёнок с хреном, жареные мозги с грибами, пудинг из раков и ещё какие-то экзотические закуски. Помню и совсем другие, чем нынешние, магазинные, домашние консервы из бычка. Эти рецепты передала дочерям их мама, моя прабабушка, Меланья Матвеевна Ишкова (в девичестве Голикова). Семья моего прадеда Ивана Трофимовича Ишкова жила на этой же улице Новой, через забор от Потёмкинского сада – будущего парка Шевченко. Одним словом, этот район старого Екатеринослава тесно связан с историей моей семьи. По мощённой булыжником улочке, круто спускавшейся к самому Днепру, катались на салазках моя бабушка и её сёстры. Здесь же в тридцатые носились на санках моя мама и её младший брат. Уже в пятидесятые годы на этой улице проводили время в зимних и летних забавах мои старшие двоюродные сёстры. Отсюда в 1941 ушёл на фронт сын бабушки Любы. Отсюда отправился в эвакуацию с железнодорожным училищем, в котором учился, мой дядя Ким, затем успевший попасть на Курскую дугу. Сюда в 1945 вернулись из Германии с принудительных работ мои бабушка и мама.
   Сам Иван Ишков, коренной севрюк, также не был на этой земле случайным переселенцем. Как вы знаете, сиверцы жили не только в лесах, но и на Приднепровье, и в Придонье ещё до возникновения Киевской Руси. Ишковы, Голиковы, Паншины, потомки сиверцев, а затем московских военно-служилых родов из-под Рыльска и Путивля, шаг за шагом двигались на юг вместе с российской границей, по пути обильно поливая степь своей кровью. От реки Семь, Белгородской засечной, а затем Изюмской засечной черты мой род в XVIII столетии пришёл к рекам Орели и Самаре, где некогда жили наши предки. Здесь при царице Анне Иоанновне военно-поселенцы обустраивали новую границу, сражались на укреплениях Украинской оборонительной линии, а затем, уже при Екатерине II, бутили первые фундаменты будущего Екатеринослава. Однако полевые укрепления у устья реки Самары, на Богородицком холме, как вы помните, появились ещё в XV столетии, во время знаменитых степных походов московской поместной конницы Иоанна III. К этим же рубежам поколение за поколением уходили пограничные станицы, военно-лыжные отряды севрюков. В XVI столетии бойцы полков Матвея Ржевского и Данилы Адашева, среди которых тоже было немало сиверцев, напротив Богородицкого холма, на Монастырском острове, построили новую крепость.
   «Кош», укреплённый лагерь, в польской терминологии XVI века «замок», на нашем острове являлся реальностью. О нём свидетельствуют многие исторические документы. Реальностью являлась и его оборона воеводой Адашевым от войск крымского хана. Российские, советские и, естественно, украинские историки и просветители приложили немало сил, чтобы похоронить этот неудобный по целому ряду причин факт. Одни, создавая официальную историю династии Романовых, вольно или невольно умаляли былые заслуги Рюриковичей (Иоанн Грозный, как вы знаете, был представителем именно этой династии). Вторые совершенно сознательно творили героизированный эпос, историю о пролетарской казацкой державе, первой в мире республике социальной справедливости, и если множество фактов не укадывалось в эту мифологическую схему, тем хуже было для этих фактов. Оценивать же устремления «свидомых козаковедов» просто неприятно. Поразительно, но историкам удалось «замолчать» факт масштабных речных и морских походов Иоанна IV Васильевича, хотя это обстоятельство в июле 1564 года даже стало препятствием для заключения мира Москвы и Крыма. Большинство членов «Большой думы» Крыма наотрез отказались утвердить его, хотя на этом настаивал сам хан Девлет-Гирей: «…Московский государь хочет мириться «оманкою». Он ставит города на Дону, строит суда на Псле и Днепре…». [1326 - Новосельский. 1948. Стр. 20.] Что уж говорить об опорной базе днепровской флотилии Иоанна Грозного на Монастырском острове.
   Чтобы развеять сомнения, действительно ли дополнительно к укреплениям на Монастырском острове существовали фортификационные сооружения (замок, город, крепость) в днепровском урочище (возможно, это были только безосновательные опасения польских властей?), попробуем провести дополнительный анализ. Прежде всего, какую численность войск мог вместить наш Монастырский – Комсомольский остров, укрепления его скалистой, возвышенной части? В частности, могли ли здесь разместиться все 8000 человек флотилии Данилы Адашева? Для наглядности займёмся занимательной арифметикой. Например, стандартный девятиэтажный дом брежневских времён на 6 подъездов имеет 216 квартир, если в двухкомнатных квартирах в среднем будет жить 4 человека, а в трёхкомнатных 6 человек, общая численность жильцов такого дома составит примерно 1080 человек. Давайте теперь положим этот дом на бок. При такой плотности жителей на скальном пятачке суши у днепровского берега должны были бы расположиться лёжа восемь девятиэтажных домов, что явно нереально. Этот смешной и утрированный подсчет тем не менее ясно показывает, что флотилия Адашева во время своей стоянки занимала гораздо больше места, чем один небольшой остров. Можно предположить, что для этих целей использовались ещё несколько соседних днепровских островов, но тогда у российских войск пропадала возможность вести эффективную оборону. Скорее всего, опытный воевода расположил свои суда под защитой Монастырского острова, в протоке между островом и берегом, и в обширном устье прибрежной балки. Войсковые резервы и огневые припасы сконцентрировал в глубоком, поросшем лесом «Провале», серединной части этой же балки. Укрепления в тылу Монастырского острова должны были возводиться одновременно с «Кошем» на самом острове, иначе трудно объяснить, чем были заняты целое лето в 1558 году 5000 бойцов князя Матвея Ржевского.
   То, что здесь существовала обустроенная стоянка войск Иоанна IV, подтверждает и переписка польского короля. Ведь князь Вишневецкий писал к нему в 1561 году именно из «врочища Манастырского», где остановился с отрядом московских войск. Этот поход Вишневецкого Никоновская летопись освещала так: «Тоя же осени, Ноября, приехал ко царю и великому князю з Днепра воевода князь Дмитрей Ивановичь Вышневетцской, а был государьскою посылкою на Днепре и Крымские улусы воевал, которые кочевали блиско Днепра». [1327 - ПСРЛ. Т. 13. Ч. 2. Стр. 339.] Подчеркну, это был очередной плановый поход днепровской военно-речной флотилии, командовать которой в 1561 году царским указом был вновь назначен князь Дмитрий. Опорной базой флотилии во время боевых действий на Днепре явно были не Кременчуг и не остров-крепость Хортица, а Монастырское урочище. Отсюда совершались сухопутные и речные рейды против крымских улусов, отсюда же двуличный князь отправлял королю свои письма. Плавна́я рать вернулась на зимнюю стоянку к устью Псла осенью (Вишневецкий прибыл в Москву в ноябре) следующего 7070 года (в Польше ещё был 1561 год). После возвращения в Москву Дмитрий Вишневецкий продолжал демонстрировать полную лояльность Иоан ну Грозному и только во время следующего похода на Днепр, в июле 1562 года, сбежал в Польшу:
   «…Князь Дмитрей Вишневецкой государю царю и великому князю изменил, отъехал с Поля з Днепра в Литву к Полскому королю… А приезжал по него на Днепр ис Киева брат его князь Михайло Вишневецкой…». [1328 - ПСРЛ. Т. 13. Ч. 2. Стр. 343.] И опять же Вишневецкий ушёл к королю не из Хортицкой крепости. В этом, 1562 году, как и ранее, бывшая крепость князя-«запорижця» была базой для наёмных промысловиков из королевской крепости Черкассы, действовавших в низовьях Днепра. То есть находилась в ведении короля. По этому поводу сохранилось возмущённое письмо хана Девлет-Гирея:
   «Великое Орды великого цара Давлет-Кгирея слово, то есть: Жикгимонъту-Авъгусту, Королю Великому поклон и братъская приязнь. Ознаймуем вам, што первей сего з замку Хортуча наймя Миколай з ыншими товаришъми своими и теж з Черкас найма Кабели,(?) з стрельцами с петьмасты чоловеков зодиночивъшися, пришодчи под Очаков, подданому его милости цесарскому многие шкоды починили, то есть: погнали рогатого быдла болш трёхъсот з властъного стада того Осман-Адчия, а первей того так же дей подстаростий Браславъский томуж Осману-Адчию многие шкоды починил…
   А так брат наш перед себе то озьми, каковые ся шкоды деють паньству его милости цесарскому от козаков ваших, брата нашого… абы есте для нас то учинили, и тым шкодником тыешкоды заплатити казавъши, их самих горлы бы есте карати велели…». [1329 - Метрики ВКЛ. Стр. 221–222.]
   В письме хан прямо указывал, что грабили владения султана подданные короля, причём называл их «наймами», наёмными работниками. Казаки, как мы знаем, нанимались (получали разрешение на промысел) королевскими старостами. Сами старосты получали от полевого промысла баснословную прибыль, поэтому внимательно и пристально следили за деятельностью своих казаков, направляя или даже возглавляя их действия. Например, такой же Браславский отряд добытчиков в низовьях Днепра возглавлял городской подстароста. Вишневецкий в письме хана не упоминался, хотя, как мы знаем, был ему очень хорошо знаком. Значит, «князь-Байда» к этим грабежам никакого отношения не имел, несмотря на то, что его отряд московских войск в этом году также действовал на Днепре. Сомнения вызывают 500 человек «стрельцов», которые пришли с черкасскими «наймами» под Очаков. Это, конечно, могли быть московские стрельцы из отряда Вишневецкого или из других российских отрядов, действовавших в Поле. Но они могли быть и королевскими «драбами», гарнизонными ротами Черкасской, Каневской и Киевской крепостей. В любом случае Хортица находилась в это время под юрисдикцией короля, поскольку именно из неё действовали черкасские отряды. Само собой и денежную компенсацию, и казнь виновных Девлет-Гирей потребовал также от Сигизмунда Августа.
   А отряд Вишневецкого, где находился в это время он? Надо думать, всё в том же Монастырском урочище, где его бойцы наверняка располагались не под открытым небом в дикой балке. Ведь рядом, на острове, был «Кош», сухие и надёжные укрытия, в строительстве которых князь Дмитрий сам принимал участие. Значит, в балке за островом также были укрепления? Ответ очевиден. Кроме того, король не стал бы упоминать в письме никому не известное место в Диком Поле. Урочище к этому времени явно было обжито и находилось в зоне влияния Москвы. Интересно, что эти сведения уже не вызывали тревоги у польского руководства. Иоанн IV Васильевич, видимо, сумел убедить короля и панов – раду Великого княжества Литовского в том, что его активность на Днепре не враждебна, а полезна Польско-Литовскому государству.
   Косвенно существование и активное использование крепости у острова «Монастырки» подтверждает то, что Москва так и не воспользовалась Хортицкими укреплениями, хотя за них в своё время Вишневецкому были заплачены немалые деньги. А ведь российские походы по Днепру продолжались и после предполагаемой постройки крепости за порогами. Наиболее убедительное объяснение – укрепления в предпорожье, в зоне досягаемости Кременчугской крепости (Псельского городка), в близости от развилки Муравского и Изюмского шляхов, оказались более удобными в военно-стратегическом плане. Очень возможно и другое – произошёл размен интересов между двумя государствами. Москва отказалась от Хортицы, Польша признала московские укрепления в Монастырском урочище. Более полный ответ на эти вопросы может дать археология. Рано или поздно такие исследования должны быть проведены.
   Как дополнение к этой теме хочу привести любопытные наблюдения, сделанные в начале XIX столетия жительницей Екатеринослава, госпожой Молчановой, чей дом находился недалеко от «Провала». Её воспоминания вместе с воспоминаниями других старожилов были напечатаны в Екатеринославском юбилейном листке, издававшемся в год первого столетия города: «На месте нашего города встарь, должно быть, было настоящее сражение, иначе откуда взялись бы в моем дворе в таком огромном количестве шарообразные свинцовые пульки, величиной в лесной орех… Я знаю, что в моем дворе до меня никто не жил, я поселилась в только что отстроенном доме; двор представлял собой кусок степи, только что отгороженной, и часть двора, более удаленная от дома, очень долго сохраняла характер степи по своей траве и степным цветам; на этой-то половине двора дети мои, а потом внуки после каждого дождя, смывавшего верхнюю пыль, находили по целой горсти этих пулек. [1330 - Яворницкий. 1989. Стр. 123–124.] Может быть, это наблюдение, сделанное любознательной женщиной, как раз относится к бывшей крепости Иоанна IV Васильевича (Грозного) в Монастырском урочище? Даже если это не так, уже сейчас можно смело утверждать, что начало Екатеринославу положила не только Екатерина Великая, но и мудрый правитель Руси Иоанн IV Васильевич.
   Очень хочется верить, что рано или поздно история моего города будет очищена от лжи. Вернётся на прежнее место памятник великой Екатерине, усядется в кресло у своего бывшего дворца светлейший князь Потёмкин, да и сам парк вернёт себе его имя. На месте осквернённых и уничтоженных пришлой украинской властью екатеринославских кладбищ появятся мемориальные знаки. А на Монастырском острове, вместо чугунного сталинского «Тараса», говоря откровенно, не имевшего никакого отношения ни к Новороссийскому краю, ни к Екатеринославу, ни тем более к Монастырскому острову, имевшему свою древнюю, славную историю, встанет креститель Андрей Первозванный. Пусть это только легенда, но христианство, Православие имеет на нашей земле гораздо более глубокие корни, чем это принято считать. И здесь же, на острове, найдётся местечко для памятника незаслуженно забытому седовласому воину, первостроителю, князю Матвею Ивановичу Дьяку Ржевскому.

Литература

   Аксаков А. С. Исследования о торговле на Украинских ярмарках. С.-Петербург. 1858.
   Акты археографической экспедиции. С.-Петербург. 1836. Т. 1–4.
   Акты московского государства. С.-Петербург. 1890–1901. Т. 1–3.
   Акты, относящиеся до рода дворян Голохвастовых. Чтения в императорском обществе истории и древностей Российских. Москва. 1847.
   Акты относящиеся к истории Западной России. С.-Петербург. 1846–1853. Т. 1–5.
   Акты, относящиеся к истории Южной и Западной России. Археографическая комиссия. С.-Петербург. 1863–1892. Т. 1–15.
   Александров-Дольник К., Второв Н. Древние грамоты Воронежской губернии и Азова. Т. 3. Воронеж. 1853.
   Алеппский П. Путешествие Антиохийского Патриарха Макария в Россию. Перевод с арабского. Кн. 2. Москва. 1897.
   Аристов Н. Промышленность древней Руси. С.-Петербург. 1866.
   Арцыбашев Н. С. Повествование о России. Т. 1–3. Москва. 1838–1843 гг.
   Археографический ежегодник за 1963 г. Наука. Москва. 1964. Торопецкая книга за 1540 г.
   Архив Юго-Западной России. Киев. 1859–1905. Ч. I–VII.
   Архимандрит Леонид. Пятницкий Берендеев монастырь. ЧОИИДР. 1871. Кн. 4.
   Багалей Д. И. Материалы для истории колонизации и быта степной окраины Московского государства. Харьков. 1886–1890. Т. 1–2.
   Багалей Д. И. Очерки из истории колонизации степной окраины Московского государства. Москва. 1887.
   Барсов Н. П. География начальной летописи. Варшава. 1885. Стр. 144.
   Багрянородный Константин. Об управлении империей. М.: Наука, 1991.
   Барышников. Тихонов. Млекопитающие фауны России. Копытные. С.-Петербург. Наука. 2009.
   Басалаев И. Начертание всеобщей истории. Москва. 1822.
   Беляев И. Д. О сторожевой, станичной и полевой службе на польской украйне Московского государства до царя Алексея Михайловича. Москва. 1846.
   Берх В. Царствование царя Алексея Михайловича. Ч. 1. С.-Петербург. 1831.
   Болдаков И. М. Сэра Томаса Смита путешествие и пребывание в России. С.-Петербург. 1893.
   Болтин И. Примечания на историю древней и нынешней России. Г. Леклерка. Тип. Горного училища. 1788. Т. 1–2.
   Боплан, сочинение. Описание Украйны. С.-Петербург. 1832.
   Де Боплан Г. Л. Описание Украины. Москва. 2004.
   Броневской В. Описание Донской земли, нравов и обычаев жителей. С.-Петербург. 1834.
   Буганов В. И. Разрядная книга 1475–1598 гг. Москва. Наука. 1966.
   Буслаев Ф. Историческая хрестоматия церковно-славянского и древне русского языков. Москва. 1861.
   Бутков. Оборона летописи Несторовой. С.-Петербург. 1840.
   Бушаков В. А. Дрогобыч Н. Е. О происхождении ландшафтного термина степь. Материалы III международного симпозиума «Степи северной Евразии. Эталонные степные ландшафты: проблемы охраны, экологической реставрации и использования». Оренбург. 2003.
   Бычков А. Ф. Материалы военно-учёного архива главного штаба. Т. 1. С.-Петербург. 1871.
   Валуев Дмитрий. Сборник исторических и статистических сведений о России. Москва. 1845.
   Варкоч Н. Описание путешествия в Москву. Кн. 4. ЧИОИДР. Москва. 1874.
   Вельтман А. Ф. «Днепровские пороги по Константину Багрянородному. Кн. 2. ЧИОИДР. Москва. 1868.
   Вельяминов-Зернов В. В. Исследование о касимовских царях и царевичах. Ч. 1. С.-Петербург. 1863.
   Веселовский С. Б. Дьяки и подьячие XV–XVII веков. Наука. Москва. 1975.
   Виленская губерния. Материалы для географии и статистики России, собранные офицерами Генерального штаба. С.-Петербург. 1861.
   Виппер Р. Ю. Иван Грозный. Изд-во Дельфин. 1922.
   Висковатов А. В. Историческое описание одежды и вооружения российских войск. Ч. 1. С.-Петербург. 1841.
   Владимиров М. М. Первое столетие Екатеринослава. Екатеринослав. 1887.
   Временник Императорского московского общества истории и древностей. Кн. 1–25. Москва. 1849–1857.
   Галле Г. Открытые тайны древних магиков и чародеев. Ч. 5. Москва. 1801.
   Гамель И. Англичане в России в XVI и XVII столетиях. Статья вторая. С.-Петербург. 1869.
   Гваньини Александр. Замечания иностранца XVI-го века о военных походах Русских того времени и преданности их к Государю своему. Отечественные записки, № 69. 1826.
   Гваньини Александр. Описание европейской Сарматии. Сборник материалов для исторической топографии Киева и его окрестностей. Киев. 1874.
   Гептнер. Наумов. Млекопитающие Советского Союза. Москва. 1961.
   Герберштейн Сигизмунд. Записки о Московских делах. П. Новокомский. Книга о московитском посольстве. С.-Петербург. Изд-е А. С. Суворина. 1908.
   Геродот. История. Перевод Г. А. Стратановского. «Ладомир», Москва. 2002.
   Гордеев Н. В. «Русский оборонительный доспех». Сборник научных трудов по материалам Государственной оружейной палаты. Москва. 1954.
   Городские поселения в Российской Империи. Т. 1–7. С.-Петербург. 1860–1864.
   Градовский А. Д. История местного управления в России. Т. 1. С.-Петербург. 1868.
   Губергриц А. Я. Соломченко Н. И. Лекарственные растения Донбасса. Донецк. 1966.
   Гумилев Л. Н. Древняя Русь и Великая степь. Москва. Изд-во АСТ. 2002.
   Дако-сарматские религиозные элементы в русском народном творчестве. Труды Исторического музея. Москва. 1926.
   Д’Асколи Эмиддио Дортелли. Описание Чёрного моря и Татарии. Записки ИООИДР. Т. 25. Одесса. 1902.
   Денисова М. М. Поместная конница и её вооружение в XVI–XVII вв. Военно-исторический сборник Государственного исторического музея. Москва. 1948.
   Донесение о Московии. Итальянец в России XVI в. Франческо да Колло. М. Наследие. 1996.
   Дополнения к актам историческим. Археографическая комиссия. Т. 1–12. С.-Петербург. 1846–1872.
   Дроздов Ю. Н. Тюркская этнонимия древнеевропейских народов. Москва. 2008.
   Дунаев Б. И. Пр. Максим Грек и греческая идея на Руси в XVI в. Москва. 1916.
   Жадин В. И. Моллюски пресных и солоноватых вод СССР.
   Жан Де-Люк. Описание Перекопских и Ногайских татар, черкесов, мингрелов и грузин. Записки ИОИИДР. Т. 11. Одесса. 1879.
   Железнов И. Уральцы, очерки быта уральских казаков. Москва. 1851.
   Загоскин Н. П. История права Московского государства. Казань. 1877.
   Зайцев И. В. Астраханское ханство. Москва. Восточная литература РАН. 2006.
   Закревский Н. Летопись и описание города Киева. Кн. 2. ЧИОИДР. 1858.
   Замысловский Е. Герберштейн и его историко-географические известия о России. С.-Петербург. 1884.
   Записки и труды общества истории и древностей Российских.
   Записки императорского Одесского общества истории и древностей. Т. 1–33. Одесса. 1844–1919.
   Записки историко-филологического ф-та С.-Петербургского университета. С.-Петербург. 1901.
   Записки отделения русской и славянской археологии ИРАО. С.-Петербург. 1861.
   Записки русского географического общества. С.-Петербург.
   Землинский С. Е. Лекарственные растения СССР. Медгиз. Москва. 1958.
   Зуев Василий. Путешественные записки от Петербурга до Херсона. С.-Петербург. 1787.
   Иловайский Д. И. История России. Т. 1–5. Москва. 1876–1905.
   История городов и сел Украинской ССР. Днепропетровская область. Киев. 1977.
   История Казахстана в Русских источниках. Т. 1. Алматы. 2005.
   Исхаков Д. М. Тюрко-татарские государства в XV–XVI вв. Казань. 2004.
   Карамзин Н. М. История государства Российского. С.-Петербург. 1842.
   Калачов Николай. Архив историко-юридических сведений. С.-Петербург. 1861. Кн. 3. Боярская книга 1556 г.
   Калачов Н. В. Писцовые книги XVI в. Т. 1–2. С.-Петербург. 1872; 1877.
   Калмыков П. Д. Учебник уголовного права. С.-Петербург. 1866.
   Каменцева Е. И., Устюгов Н. В. «Русская метрология». Издательство «Высшая школа», 1975.
   Каплин А. А. Пушнина СССР. Москва. Внешторгиздат. 1960.
   Карасева Н. К. Бортничество кумандинцев предгорного Алтая в конце XIX – начале XX вв. Фундаментальные исследования. № 8. 2007.
   Карпини Иоан де Плано. Собрание путешествий к татарам и другим восточным народам в XIII, XIV и XV столетиях. С.-Петербург. 1825.
   Карпини Иоан де Плано. История Монгалов. Изд. Суворина. С.-Петербург. 1911.
   Кеппен П. Древности северного берега Понта. Москва. 1828.
   Кеппен Ф. П. К истории тарпана в России. Журнал министерства народного просвещения. Январь. 1896.
   Киевские университетские известия. № 8, отд. 2. Путешествие Гилльбера де-Ланноа в восточные земли Европы в 1413–14 и 1421 годах. 1873.
   Кириков С. В. Человек и природа степной зоны. Изд-во Наука. Москва. 1983.
   Кириков С. В. Человек и природа восточно-европейской лесостепи в X – начале XIX в. Изд-во Наука. Москва. 1979.
   Кожевникова. Ю. Я. Северное Причерноморье и Поволжье во взаимоотношениях Востока и Запада в XII–XVI веках. Ростов-на-Дону. 1989. «Фауна средневекового Азака».
   Коллинс Самуил. Нынешнее состояние России изложенное в письме к другу живущему в Лондоне. ЧИОИДР. Москва. 1846. Кн. 1. Год 1.
   Кондратьев И. К. Седая старина Москвы. Москва. 1893.
   Конисский Георгий. История русов или Малой России. Москва. 1846.
   Костомаров Николай. Исторические монографии и исследования. С.-Петербург. 1886.
   Костомаров Н. И. Очерк домашней жизни и нравов великорусского народа в XVI и XVII столетиях. С.-Петербург. 1860.
   Костомаров Н. Очерк торговли московского государства в XVI и XVII столетиях. С.-Петербург. 1862.
   Котошихин Г. О России в царствование Алексея Михайловича. С.-Петербург. 1884.
   Краткая история о бунтах Хмельницкого и войне с татарами, шведами и уграми. Перевод с польского. Москва. 1847.
   Крижанич Ю. Путно описание от Левова до Москвы лета 1659. Кн. 3. ЧИОИДР. 1876.
   Кузнецов О. Ю. Рыцарь Дикого поля. Князь Д. И. Вишневецкий. М.: Флинта. Наука. 2013.
   Кузьмина И. Е. Лошади Северной Евразии от Плиоцена до современности. РА Н. С.-Петербург. 1997.
   Кулиш П. Записки о Южной Руси. Т. 1–2. С.-Петербург. 1856.
   Курц Б. Г. Сочинение Кильбургера о русской торговле в царствование Алексея Михайловича. Киев. 1915.
   Кусаинова Е. В. Русско – ногайские отношения и казачество в XV–XVII веке. Волгоград. 2005.
   Кучера М. П. Змиевы валы Среднего Поднепровья. Киев. 1987.
   Лакиер А. Русская геральдика. Кн. 2. С.-Петербург. 1855.
   Латышев В. В. Известия древних писателей о Скифии и Кавказе. Т. 1. С.-Петербург. 1890.
   Лебедев Д. Собрание историко-юридических актов И. Д. Беляева. Москва. 1881.
   Лемерсье-Келькеже Ш. Литовский кондотьер XVI в. князь Дмитрий Вишневецкий. Франко-Русские экономические связи. Москва – Париж. 1970.
   Лерберг А. Х. Исследования служащие к объяснению древней русской истории. Перевод Д. Языкова С.-Петербург. 1819.
   Летопись занятий археографической комиссии. Роспись реки Самары. С.-Петербург. 1862.
   Литвин Михалон. О нравах Татар, Литовцев и Москвитян. Архив историко-юридических сведений, относящихся до России. Книги второй половина вторая. 1854.
   Лихачев Н. П. Разрядные дьяки XVI века. С.-Петербург. 1888.
   Любавский М. Литовско-русский Сейм. Москва. 1900.
   Любавский М. Областное деление и местное управление Литовско-русского гос-ва. Москва. 1892.
   Магидович И. П. Магидович В. И. Очерки по истории географических открытий. Москва, «Просвещение». 1982.
   Мазуренко Н. Н. Всероссийские земские соборы. С.-Петербург. 1905.
   Майерберг. Путешествие в Московию барона Августина Майерберга. Чтения в императорском обществе истории и древностей Российских. Москва. Кн. 3–4. 1873; Кн. 1. 1874.
   Макарий, арх. харьковский. История христианства в России. С.-Петербург. 1868.
   Максимович. Собрание сочинений. Т. 2.
   Марголин С. Л. Начало стрелецкого войска. Ученые записки Московского педагогического института. Вып. 1. 1939.
   Маржерет, капитан. Состояние Российской державы и Великого княжества Московского. С.-Петербург. 1830.
   Маржерет Жак. Состояние российской империи. М. Языки славянских культур. 2007.
   Маркевич Н. История Малороссии. Т. 1. Москва. 1842.
   Марко Поло. Путешествие в 1286 году по Татарии и другим странам Востока. С.-Петербург. 1873.
   Марлинский А. Кавказские очерки. Библиотека для чтения. С.-Петербург. 1834.
   Масса Исаак. Краткое известие о Московии в начале XVII века. Москва. 1937.
   Материалы для географии и статистики России, собранные офицерами Генерального штаба. Виленская Губерния. Санктпетербург. 1861.
   Материалы для географии и статистики России собранные офицерами Генерального штаба. С.-Петербург. 1868.
   Материалы по истории землевладения князей Вишневецких в Левобережной Украине. Т. 14. ЧИОНЛ. Киев. 1900.
   Мемуары, относящиеся к истории южной Руси. Т. 1–2. Киев, 1890.
   Меховский Матвей. Трактат о двух Сарматиях. – М. – Л. АН СССР. 1936.
   Мордовцев Д. Л. Собрание сочинений. Русские исторические женщины. Т. 34. С.-Петербург. 1902.
   Морской сборник. Т. 7. С.-Петербург. 1852.
   Московская оружейная палата. 1860.
   Мулюкин А. С. Приезд иностранцев в Московское государство. Из истории русского права XVI и XVII веков. С.-Петербург. Типография СПб. Т-ва «Труд», Фонтанка 86. 1909.
   Мухаметшин Р. М. Ислам в среднем Поволжье. Казань. 2001.
   Назаренко Л. В. Немецкие латиноязычные источники IX–XI вв. Москва. 1993.
   Неболсин Г. Статистическое обозрение внешней торговли России. Ч. 1–2. С.-Петербург. 1850.
   Небольсин П. И. Около мужиков. Дневник. (1861 г.). С.-Петербург. 1892.
   Неволин К. А. Полное собрание сочинений. Т. 6. Образование управления в России от Иоанна III до Петра Великого. С.-Петербург. 1866.
   Новиков Н. Древняя российская вифлиофика. Ч. 1–20. Москва. 1788–1791.
   Новиков Н. Продолжение древней российской Вивлиофики. Ч. 1–11. С.-Петербург. 1786–1801.
   Новосельский А. А. Борьба Московского государства с татарами в первой половине XVII века. Москва – Ленинград. 1948.
   Нуралиев Юсуф. Лекарственные растения. Изд-во: Горьковская правда. 1991.
   Оболенский М. Данилович Ф. Книга посольская «Метрики великого княжества Литовского». Москва. 1843
   Оболенский М. Данилович Ф. Метрики великого княжества Литовского. Т. 1. Москва. 1843.
   Огнев С. И. Звери Восточной Европы и Северной Азии. Москва – Ленинград. 1931.
   Озерецковский Н. О поваренной соли. Умозрительные исследования Императорской Санктпетербургской Академии наук. Т. I V. С.-Петербург. 1815.
   Олеарий Адам. Описание путешествия в Московию. Смоленск: Русич, 2003.
   Олеарий Адам. Описание путешествия в Московию. Чтения в императорском обществе истории и древностей Российских. Москва. Кн. 1–4. 1868; Кн. 1, 4. 1869.
   Орлов А. Происхождение названий русских. Бельск. 1907.
   Осипов Д. О. Обувь московской земли XII–XVIII вв. М., 2006.
   Осипов Н. П. Российский хозяйственный винокур, пивовар, медовар. С.-Петербург. 1792.
   Отечественные записки. Донесение Иоанна Фабра о нравах и обычаях Московитян. Т. 25. 1826.
   Отечественные записки. Известия о Московии, писанные Албертом Вимена да Ченеда, в 1657 году. Ч. 37. С.-Петербург. 1829.
   Памятники дипломатических сношений Московского государства с Крымской и Ногайской Ордами и с Турцией. Т. 1–2. СИРИО. Т. 41; 95. С.-Петербург. 1884; 1895.
   Пеннинский И. Славянская хрестоматия или памятники отечественной письменности от XI-го до XVIII-го века. С.-Петербург. 1849.
   Переписка Иоанна IV Васильевича с Ногайской Ордой. Древняя Российская Вивлиофика. Ч. VIII. С.-Петербург. 1793.
   Пернштейн Иоанн. Донесение о Московии. ЧИОИДР. Москва. 1876. Кн. 2.
   Письма и донесения иезуитов о России. С.-Петербург. Сенатская типография. 1904.
   Платонов С. Ф. К истории городов и путей на южной окраине Московского государства в XVI веке ЖМНП. Ч. CCCXVI. 1898, март.
   Платонов. Лекции по русской истории. Т. 1–3. С.-Петербург. 1899.
   Победоносцев К. Письма о путешествии государя наследника цесаревича по России. Москва. 1864.
   Поспелов Е. М. Географические названия мира. Москва. 1998.
   Плетнёва С. А. Кочевники южнорусских степей в эпоху средневековья. Воронеж. 2003.
   Плетнёва С. А. Очерки хазарской археологии. Москва – Иерусалим. 1999.
   Полное собрание русских летописей. Т. 1–23. С.-Петербург. 1846–1910.
   Похлебкин В. В. История водки. Центрполиграф. 2005.
   Прозоровский Д. Древние русские меры жидкостей. Журнал народного просвещения. Ч. LXXXI. 1854.
   Прыжов И. История кабаков в России в связи с историей русского народа. С.-Петербург. Москва. 1868.
   Пугач И. В. Устюжна Железопольская и уезд в XVI – первой половине XVII в. Диссертация. Вологда. 1999.
   Пустовалов С. Ж. Деякі підсумки розкопок городища на острові Мала Хортиця (Байда). Наукові записки: Зб. Т. 3, Історія. – Київ: «Academia», 1998.
   Пустовалов С. Ж. Многослойное городище на о. Малая Хортица (Байда). Наукові праці історичного факультету ЗДУ Вип. IV. Запоріжжя. Просвіта, 1998.
   Путешествие Ибн-Фадлана на Волгу. Изд. Академии наук СССР под редакцией И. Ю. Крачковского. Перевод и комментарии А. П. Ковалевского. М-Л, 1939.
   Рабинович М. Г. Древняя одежда народов Восточной Европы.
   Разумовский Д. В. Церковнорусское пение. Труды первого археологического съезда. Москва. 1871.
   Ревель Ж. Ф. Кухня и Культура. Екатеринбург. 2004.
   Русов А. А. «Русские тракты в конце XVII и начале XVIII веков». Киев. 1876 г.
   Русская историческая библиотека. С.-Петербург. Т. 1–3. 1872–1876 гг.
   Русское слово. Степная охота. С.-Петербург. 1861.
   Рыбаков Б. А. Русские системы мер длины XI–XV вв. «Советская этнография». № 1. 1949.
   Рыбников П. Н. Собранные песни. Москва. 1862.
   Сборник Императорского Российского исторического общества. тт. 35; 59; 71; 137; 142; С.-Петербург. 1882; 1887; 1892; 1912; 1913 гг.
   Сборник статей читанных в отделении русского языка и словесности. Замечания академика Срезневского о словаре славянских наречий. Т. 1. С.-Петербург. 1867.
   Сборник статей читанных в отделении языка и словесности ИАН. О зоологических названиях в «Толковом словаре» Даля. Т. 7. С.-Петербург. 1870.
   Семенов В. Библиотека иностранных писателей о России. С.-Петербург. 1836.
   Семенов П. Географическо-статистический словарь Российской империи. Т. 1. Астрах. Губ. С.-Петербург. 1862.
   Середонин С. М. Известия англичан о России. Москва. 1884.
   Середонин С. М. Известия иностранцев о вооруженных силах московского государства в конце XVI века. С.-Петербург. 1891.
   Сестренцевич Богуш. История о Таврии. С.-Петербург. 1806.
   Скальковский А. История Новой Сечи или последнего Коша Запорожского. Ч. 1. Одесса. 1846.
   Смирин В. Портреты степных зверей Европы и Северной Азии. Москва. 2008.
   Смирнов В. Д. Крымское ханство под верховенством Отоманской Порты. С.-Петербург. 1887.
   Смирнов В. Д. Кючибей Гомюрджинский и другие Османские писатели XVII века о причинах упадка Турции. С.-Петербург. 1873.
   Смирнов И. И. Иван Грозный. Ленинград. 1944.
   Соловьев С. М. История России с древнейших времен. Кн. 1–6. С.-Петербург. 1896.
   Сообщение о России московского посла в Милан (1486 г.). Вопросы историографии и источниковедения истории СССР. № 5. М. 1963.
   Сравнительные таблицы русских, метрических и английских мер. Министерство финансов. Главная палата мер и весов. С.-Петербург. 1907.
   Средневековые тюрко-татарские государства. АН республики Татарстан. Выпуск 2. Казань. 2010.
   Срезневский И. И. Русское население степей Южного Поморья в XI–XIV вв. Известия ИАН по отд. русск. языка и словесн. Т. 8. Вып. 1. 1859. С.-Петербург.
   Стахович Михаил. История этнография и статистика Елецкого уезда. Москва. 1858.
   Стороженко А. В. Стефан Баторий и днепровские козаки: исследования, памятники, документы и заметки. Киев. 1904.
   Сын Отечества. Кн. 2. Знаменитый астроном Ньютон как историк разрушения Римской Империи. Февраль. С.-Петербург. 1849.
   Сыроечковский Е. Е. Северный Олень. Москва. 1986.
   Тарачков А. Путевые заметки по Орловской и соседним с нею губерниям. Орел. 1861.
   Таннер Бернгард. Польско-литовское посольство в Московию. Кн. 3. ЧИОИДР. Москва. 1891.
   Татищев В. Н. История Российская. Московский Университет. Кн. 1–5. 1768–1848.
   Татищев В. Н. Судебник царя Иоанна Васильевич. Москва. 1786.
   Тиандер К. О. Культовое пьянство и древнейший алкогольный напиток человечества. Журнал министерства народного просвещения. Ч. 18. С.-Петербург. 1908.
   Токарев С. А. Ранние формы религии. Москва. 1990.
   Толочко П. П. Кочевые народы степей и Киевская Русь. С.-Петербург. 2003.
   Трепавлов В. В. История Ногайской Орды. Москва. 2002.
   Труды Императорского Вольного Экономического Общества. С.-Петербург. 1869.
   Труды московского археологического об-ва. Древности. Москва. 1870. Материалы для археологического словаря.
   Уайз Т. Эмблтон Дж. Армии средневековой Европы. перевод Н. А. Финогенов. Москва. Астрель. 2004.
   Указатель русского отдела всемирной выставки 1862, с приложением списка наград. Лондон. 1862.
   Усов Г. Добывание и потребление поташа. Библиотека для чтения. А. Смирдин. С.-Петербург. Т. 28. 1837.
   Устрялов Н. Сказания князя Курбского. Изд. Третье. С.-Петербург. 1868.
   Успенский Г. Опыт повествования о древностях русских. Харьков. 1818.
   Фабри Иоганн. Трактат Иоганна Фабри «Религия московитов». Россия и Германия, Вып. 1. Изд. РАН ИВИ. 1998.
   Фабри Иоганн. О нравах и обычаях московитян. Отечественные записки. Ч. 25. С.-Петербург. 1826.
   Федченко Г. П. О самосадочной соли и соляных озерах Каспийского и Азовского бассейнов. Москва. 1870.
   Флетчер. О Государстве Русском или образ правления русского царя. 1867.
   Фрезер Дж. Дж. Золотая ветвь. Москва. Политиздат. 1986.
   Фоскарино Марко. Донесение о Московии второй половины 16 века. Императорское общество истории и древностей Российских. М. 1913.
   Хмыров М. Д. Скальковский К. Металлы, металлические изделия и минералы древней России. С.-Петербург. 1875.
   Христианский мир и великая Монгольская империя. Материалы францисканской миссии 1245 года. С.-Петербург. 2002.
   Цалкин В. И. Древнейшие домашние животные Восточной Европы. М. Наука, 1970.
   Цалкин. В. И. Бюллетень московского общества испытателей природы. Отдел биологии. Т. LXXII. 1967. «Домашние животные Золотой Орды».
   Черников И. И. Русские речные флотилии за 1000 лет. С.-Петербург. 1999.
   Чтения в Императорском обществе истории и древностей при Московском университете. Москва. 1846–1908.
   Шараневич Исидор. История Галицко-Володимирской Руси. Львов. 1863.
   Шафарик П. И. Славянские древности. Москва. 1837.
   Шостак Василий. История Черноморской торговли в средних веках. Ч. 1. Одесса. 1850.
   Эверс Густав. Предварительные критические исследования для Российской истории. Кн. 1. Москва. 1825.
   Эварницкий Д. И. Вольности запорожских козаков. С.-Петербург. 1898.
   Эварницкий Д. И. Запорожье в остатках старины и преданиях народа. С.-Петербург. 1888.
   Эварницкий Д. И. История запорожских козаков. Т. 1–3. С.-Петербург. 1892–1897.
   Эверсманн Э. Естественная история Оренбургского края. Ч. 1–2. Оренбург. 1840.
   Яворницкий Д. И. История города Екатеринослава. Днепропетровск. 1989.
   Яковлев Л. Русские старинные знамена. Москва. 1865.
   Яковлев А. Засечная черта Московского государства. Москва. 1916.

Атласы, словари и энциклопедии

   Брокгауз Ф. А. Эфрон И. А. Энциклопедический словарь. С.-Петербург. 1890–1904. Т. I – Т. XLI-а.
   Военный Энциклопедический Лексикон. С.-Петербург. 1852–1858. Т. 1–14.
   Даль В. И. Толковый словарь живого Великорусского языка. С.-Петербург – Москва. 1903–1909. Т. 1–4.
   Животный мир СССР. АН СССР. М. – Л. 1950.
   Изд. Край К. Справочный энциклопедический словарь. С.-Петербург. 1854.
   Книга Большему чертежу или древняя карта Российскаго государства… Изд. Языкова. С.-Петербург. 1838.
   Кудряшов К. В. «Русский Исторический Атлас». 1928. Ленинград.
   Лекарственные растения Украины. Киев. 1974.
   Ожегов С. И. Словарь русского языка. Москва 1985.
   Ольдекоп Е. Испр. К. А. Полевой. Новый карманный русско французский словарь. С.-Петербург. 1855.
   Преображенский А. Этимологический словарь русского языка. Москва. 1910–1914.
   Словарь русского языка XI–XVII вв. АН СССР. Институт русского языка. Москва. 1975–2008. Т. 1–28.
   Словарь Академии Российской. Ч. 1–6. С.-Петербург. 1789–1794.
   Словарь церковно-славянского и русского языка. Второе отделение ИАН. С.-Петербург. 1847. Т. 1–4.
   Срезневский. Материалы для словаря древнерусского языка. С.-Петербург. 1893–1912. Т. 1–3.
   Толль Ф. Настольный словарь. С.-Петербург. 1864. Т. 1–3.
   Полная энциклопедия народной медицины. М. АНС. 2004.
   Фасмер Макс. Этимологический словарь русского языка. Москва. 1986–1987. Т. 1–4.
   Флора СССР. Москва – Ленинград. 1954.
   Церковный словарь. Петр Алексеев. С.-Петербург. 1817–1819. Ч. 1–5.
   Шмид И. А. Е. Словарь польско-русско-немецкий. Бреславль. 1834.
   Энциклопедический лексикон. С.-Петербург. 1835–1839. Т. 1–16.

Список сокращений

   (ААЭ) – Акты археографической экспедиции. С.-Петербург. 1836. Т. 1–4.
   (А. Г. ЧИОИДР) – Акты относящиеся до рода дворян Голохвастовых. ЧИОИДР).
   (АЗР) – Акты относящиеся к истории Западной России. С.-Петербург. 1846–1853. Т. 1–5.
   (АИ) – Акты исторические. Археографическая комиссия. С.-Петербург. 1841–1842. Т. 1–5.
   (АИ. Дополнения) – Дополнения к актам историческим. Археографическая комиссия. С.-Петербург. 1846–1872. Т. 1–12.
   (Акты о козаках) – Архив Юго-Западной России. Ч. 3. Акты о козаках. Киев. 1863–1868. Т. 1–2.
   (АМГ) – Акты московского государства. С.-Петербург. 1890–1901. Т. 1–3.
   (Архив ЮЗР) – Архив Юго-Западной России. Киев. 1859–1905. Ч. I–VII.
   (АЮЗР) – Акты относящиеся к истории Южной и Западной России. Археографическая комиссия. С.-Петербург. 1863–1892. Т. 1–15.
   (Аксаков) – А. С. Аксаков. Исследования о торговле на Украинских ярмарках. С.-Петербург. 1858.
   (Алеппский) – Алеппский П. Путешествие Антиохийского Патриарха Макария в Россию. Перевод с арабского. Кн. 2. Москва. 1897.
   (Аристов) – Н. Аристов. Промышленность древней Руси. С.-Петербург. 1866.
   (Арцыбашев) – Арцыбашев Н. С. Повествование о России. Т. 1–3. Москва. 1838–1843 гг.
   (АСЕ) – Т. Уайз. Дж. Эмблтон. Армии средневековой Европы. перевод Н. А. Финогенов. Москва. Астрель. 2004.
   (Багалей. Материалы) – Д. И. Багалей. Материалы для истории колонизации и быта степной окраины Московского государства. Харьков. 1886–1890. Т. 1–2.
   (Багалей. Очерки) – Д. И. Багалей. Очерки из истории колонизации степной окраины Московского государства. Москва. 1887.
   (Барбаро) – В. Семенов. Библиотека иностранных писателей о России. С.-Петербург. 1836. Путешествие Иосафато Барбаро в Тану.
   (Барсов. География) – Н. П. Барсов. География начальной летописи. Варшава. 1885.
   (Барышников. Тихонов) – Барышников. Тихонов. Млекопитающие фауны России. Копытные. С.-Петербург. Наука. 2009.
   (Берх) – В. Берх. Царствование царя Алексея Михайловича. Ч. 1. С.-Петербург. 1831.
   (Беляев. 1846) – И. Д. Беляев. О сторожевой, станичной и полевой службе на польской украйне Московского государства до царя Алексея Михайловича. Москва. 1846.
   (Боплан. 1832) – Сочинение Боплана. Описание Украйны. С.-Петербург. 1832.
   (Боплан. 2004) – Г. Л. де Боплан. Описание Украины. Москва. 2004.
   (Боярская книга 1556 г.) – Николай Калачов. Архив историко-юридических сведений. С.-Петербург. 1861. Кн. 3.
   (Брокгауз. Эфрон) – Ф. А. Брокгауз. И. А. Эфрон. Энциклопедический словарь. С.-Петербург. 1890–1904. Т. I–XLI-а.
   (Буганов. 1966) – Буганов В. И. Разрядная книга 1475–1598 гг. Москва. Наука. 1966.
   (Бушаков. Дрогобыч) – В. А. Бушаков. Н. Е. Дрогобыч. О происхождении ландшафтного термина степь. Материалы III международного симпозиума «Степи северной Евразии. Эталонные степные ландшафты: проблемы охраны, экологической реставрации и использования». Оренбург. 2003.
   (Варкоч) – Н. Варкоч. Описание путешествия в Москву. ЧИОИДР. Москва. 1874. Кн. 4.
   (Валуев) – Дмитрий Валуев. Сборник исторических и статистических сведений о России. Т. 1. Москва. 1845.
   (Вельяминов – Зернов) – В. В. Вельяминов – Зернов. Исследование о Касимовских царях и царевичах. Т. 1–2. С.-Петербург. 1864.
   (ВЭЛ) – Военный Энциклопедический Лексикон. С.-Петербург. 1852–1858. Т. 1–14.
   (Висковатов) – Висковатов А. В. Историческое описание одежды и вооружения российских войск. Ч. 1. С.-Петербург. 1841.
   (Владимиров. 1887) – М. М. Владимиров. Первое столетие Екатеринослава. Екатеринослав. 1887.
   (Временник) – Временник Императорского московского общества истории и древностей. Москва. 1849–1857. Кн. 1–25.
   (Гваньини) – Александр Гваньини. Замечания иностранца XVI-го века о военных походах Русских того времени и преданности их к Государю своему. Отечественные записки, № 25. 1826.
   (Гваньини. 1874) – Гваньини Александр. Описание европейской Сарматии. Сборник материалов для исторической топографии Киева и его окрестностей. Киев. 1874.
   (Гептнер. Наумов) – Гептнер. Наумов. Млекопитающие Советского Союза. Москва. 1961.
   (Герберштейн) – Барон Сигизмунд Герберштейн. Записки о Московских делах. П. Новокомский. Книга о московитском посольстве. С.-Петербург. Изд-е А. С. Суворина. 1908.
   (Гордеев) – Гордеев Н. В. «Русский оборонительный доспех». Сборник научных трудов по материалам Государственной оружейной палаты. Москва. 1954.
   (ГПРИ) – Городские поселения в Российской Империи. Т. 1–7. С.-Петербург. 1860–1864.
   (Градовский) – Градовский А. Д. История местного управления в России. Т. 1. С.-Петербург. 1868.
   (Гумилев) – Л. Н. Гумилев. Древняя Русь и Великая степь. Москва. Изд-во АСТ. 2002.
   (Даль) – В. И. Даль. Толковый словарь живого Великорусского языка. С.-Петербург. – Москва. 1903–1909. Т. 1–4.
   (д’Асколи) – Эмиддио Дортелли д’Асколи. Описание Чёрного моря и Татарии. Записки ИООИДР. Т. 25. Одесса. 1902.
   (Денисова) – Денисова М. М. Поместная конница и её вооружение в XVI–XVII вв. Военно-исторический сборник Государственного Исторического музея. Москва. 1948.
   (Добывание поташа) – Усов Г. Добывание и потребление поташа. Библиотека для чтения. А. Смирдин. С.-Петербург. Т. 28. 1837.
   (Древности) – Древности. Труды московского археологического обва. Москва. 1870. Материалы для археологического словаря.
   (ДРВ) – Н. Новиков. Древняя российская вифлиофика. Москва. 1788–1791. Ч. 1–20.
   (Дроздов) – Ю. Н. Дроздов. Тюркская этнонимия древнеевропейских народов. Москва. 2008.
   (Жадин) – Жадин В. И. Моллюски пресных и солоноватых вод СССР.
   (Жан де-Люк) – Жан Де-Люк. Описание Перекопских и Ногайских татар, черкесов, мингрелов и грузин. Записки ИОИИДР. Т. 11. Одесса. 1879.
   (ЖМ) – АН СССР. Животный мир СССР. Зона степей. Т. 3. Лесная зона. Т. 4. М. – Л. 1950.
   (ЖМНП) – Журнал Министерства народного просвещения. С.-Петербург.
   (Загоскин) – Н. П. Загоскин. История права Московского государства. Казань. 1877.
   (Замысловский) – Е. Замысловский. Герберштейн и его историко-географические известия о России. С.-Петербург. 1884.
   (Записки ИООИДР) – Записки императорского Одесского общества истории и древностей. Одесса. 1844–1919. Т. 1–33.
   (Записи РГО) – Записки русского географического общества. С.-Петербург.
   (Зуев. 1787) – Василий Зуев. Путешественные записки от Петербурга до Херсона. С.-Петербург. 1787.
   (ИК) – История Казахстана в Русских источниках. Т. 1. Алматы. 2005.
   (Иловайский) – Д. И. Иловайский. История России. Москва. 1876–1905. Т. 1–5.
   (Иовий) – В. Семенов. Библиотека иностранных писателей о России. С.-Петербург. 1836. Посольство от Василия Иоанновича великого князя московского к Папе Клименту VII.
   (Калачов. Писцовые книги) – Калачов Н. В. Писцовые книги XVI в. Т. 1–2. С.-Петербург. 1872; 1877.
   (Кампензе) – В. Семенов. Библиотека иностранных писателей о России. С.-Петербург. 1836. Письмо Алберта Кампензе к его святейшеству Папе Клименту VII о делах Московии.
   (Карамзин) – Н. М. Карамзин. История государства Российского. С.-Петербург. 1818–1829. Т. 1–12.
   (Карасева) – Карасева Н. К. Бортничество кумандинцев предгорного Алтая в конце XIX – начале XX вв. Фундаментальные исследования. 2007. № 8.
   (Карпини. 1825) – Собрание путешествий к татарам и другим восточным народам в XIII, XIV и XV столетиях. Иоан де Плано Карпини. С.-Петербург. 1825.
   (Карпини. 1911) – Иоанн де Плано Карпини. История Монгалов. Изд. Суворина. С.-Петербург. 1911.
   (К. Б) – Константин Багрянородный. Об управлении империей. Москва. Наука. 1991.
   (КБЧ) – Книга Большему чертежу или древняя карта Российскаго государства… Изд. Языкова. С.-Петербург. 1838.
   (Кеппен. Древности) – Кеппен П. Древности северного берега Понта. Москва. 1828.
   (Кеппен. К истории тарпана) – Ф. П. Кеппен. К истории тарпана в России. Журнал министерства народного просвещения. Январь. 1896.
   (Кириков. 1983) – С. В. Кириков. Человек и природа степной зоны. Изд-во Наука. Москва. 1983.
   (Кириков. 1979) – С. В. Кириков. Человек и природа восточно – европейской лесостепи в X – начале XIX в. Изд-во Наука. Москва. 1979.
   (Кожевникова. 1989) – Северное Причерноморье и Поволжье во взаимоотношениях Востока и Запада в XII–XVI веках. Ростов-на-Дону. 1989. Ю. Я. Кожевникова «Фауна средневекового Азака».
   (Коллинс) – Самуил Коллинс. Нынешнее состояние России изложенное в письме к другу живущему в Лондоне. ЧИОИДР. Москва. 1846. Кн. 1. Год 1.
   (Конисский) – Конисский Георгий. История русов или Малой России. Москва. 1846.
   (Контарини) – Путешествие Амвросия Контарини к персидскому государю. В. Семенов. Библиотека иностранных писателей о России. С.-Петербург. 1836.
   (Костомаров. Монографии) – Николай Костомаров. Исторические монографии и иследования. С.-Петербург. 1886.
   (Костомаров. Очерк домашней жизни) – Костомаров Н. И. Очерк домашней жизни и нравов великорусского народа в XVI и XVII столетиях. С.-Петербург. 1860.
   (Костомаров. Очерк торговли) – Н. Костомаров. Очерк торговли московского государства в XVI и XVII столетиях. С.-Петербург. 1862.
   (Котошихин) – Г. Котошихин. О России в царствование Алексея Михайловича. С.-Петербург. 1884.
   (Край) – Справочный энциклопедический словарь К. Края. С.-Петербург. 1847–1848. Т. 1–10.
   (Крижанич) – Ю. Крижанич. Путно описание от Левова до Москвы лета 1659. ЧИОИДР. 1876. Кн. 3.
   (Кудряшов) – Кудряшов К. В. «Русский Исторический Атлас». 1928. Ленинград.
   (Кузнецов) – Кузнецов О. Ю. Рыцарь Дикого поля. Князь Д. И. Вишневецкий. М.: Флинта. Наука. 2013.
   (Кузьмина. Лошади Северной Евразии) – И. Е. Кузьмина. Лошади Северной Евразии от Плиоцена до современности. РА Н. С.-Петербург. 1997.
   (Кулиш. 1856) – П. Кулиш. Записки о Южной Руси. С.-Петербург. 1856. Т. 1–2.
   (Курц) – Б. Г. Курц. Сочинение Кильбургера о русской торговле в царствование Алексея Михайловича. Киев. 1915.
   (Ланноа) – Путешествие Гилльбера де-Ланноа в восточные земли Европы в 1413–14 и 1421 годах. Киевские университетские известия, № 8, отд. 2. 1873.
   (Латышев) – В. В. Латышев. Известия древних писателей о Скифии и Кавказе. С.-Петербург. 1890. Т. 1.
   (Лебедев) – Лебедев Д. Собрание историко-юридических актов И. Д. Беляева. Москва. 1881.
   (Лемерсье – Келькеже) – Ш. Лемерсье-Келькеже. Литовский кондотьер XVI в. – князь Дмитрий Вишневецкий. Франко-русские экономические связи. Москва – Париж. 1970.
   (Лерберг) – А. Х. Лерберг. Исследования служащие к объяснению древней русской истории. С.-Петербург. 1819.
   (Литвин) – Михалон Литвин. О нравах Татар, Литовцев и Москвитян. Архив историко-юридических сведений относящихся до России. Книги второй половина вторая. 1854.
   (ЛРД) – А. Я. Губергриц. Н. И. Соломченко. Лекарственные растения Донбасса. Донецк. 1966.
   (ЛР) – С. Е. Землинский. Лекарственные растения СССР. Медгиз. Москва. 1958.
   (Любавский. 1900) – М. Любавский. Литовско-русский Сейм. Москва. 1900.
   (Любавский. 1892) – М. Любавский. Областное деление и местное управление Литовско-русского гос-ва. Москва. 1892.
   (Люк) – Записки ИООИДР Т. 11. Одесса. 1879. Описание Перекопских и Ногайских татар, Черкесов и др. Жана де-Люка, монаха Доминиканского ордена.
   (Ляссота) – Мемуары, относящиеся к истории южной Руси. Выпуск I (XVI ст.). Киев, 1890. Дневник Эриха Ляссоты из Стеблева.
   (Майерберг. ЧИОИДР) – Путешествие в Московию барона Августина Майерберга. Чтения в императорском обществе истории и древностей Российских. Москва. 1873. Кн. 3–4. 1874. Кн. 1.
   (Маржерет) – Капитан Маржерет. Состояние Российской державы и Великого княжества Московского. С.-Петербург. 1830.
   (Маржерет Жак) – Жак Маржерет. Состояние российской империи. М. Языки славянских культур. 2007.
   (Марголин) – Марголин С. Л. Начало стрелецкого войска. Ученые записки Московского педагогического института. 1939. Вып. 1.
   (Марко Поло) – Марко Поло. Путешествие в 1286 году по Татарии и другим странам Востока. С.-Петербург. 1873.
   (Марлинский. Кавказские очерки) – Библиотека для чтения. А. Марлинский. Кавказские очерки. С.-Петербург. 1834. Т. 6. Стр. 44.
   (Масса) – Исаак Масса. Краткое известие о Московии в начале XVII века. Москва. 1937.
   (Материалы. 1861) – Материалы для географии и статистики России, собранные офицерами Генерального штаба. Виленская Губерния. Санктпетербург. 1861.
   (Материалы. 1868) – Материалы для географии и статистики России собранные офицерами Генерального Штаба. С.-Петербург. 1868.
   (Метрики ВКЛ) – М. Оболенский. Ф. Данилович. Книга посольская «Метрики великого княжества Литовского». Москва. 1843.
   (Меховский) – Матвей Меховский Трактат о двух Сарматиях. – М. – Л. АН СССР. 1936 г.
   (Мордовцев. Т. 34) – Мордовцев Д. Л. Собрание сочинений. Русские исторические женщины. Т. 34. С.-Петербург. 1902.
   (Мухаметшин) – Мухаметшин Р. М. Ислам в среднем Поволжье. Казань. 2001.
   (МЮР) – Мемуары относящиеся к истории Южной Руси. Киев. 1896. Т. 1–2.
   (Неболсин) – Г. Неболсин. Статистическое обозрение внешней торговли России. С.-Петербург. 1850. Ч. 1–2.
   (Неволин) – К. А. Неволин. Полное собрание сочинений. С.-Петербург. 1866. Т. 6. Образование управления в России от Иоанна III до Петра Великого.
   (Новиков. Вивлиофика) – Новиков Н. Древняя российская Вивлиофика. Ч. 1–20. Москва. 1788–1791.
   (Новиков. Продолжение) – Новиков Н. Продолжение древней российской Вивлиофики. Ч. 1–11. С.-Петербург. 1786–1801.
   (Новосельский. 1948) – Новосельский А. А. Борьба Московского государства с татарами в первой половине XVII века. Москва-Ленинград. 1948.
   (Нуралиев) – Лекарственные растения. Юсуф Нуралиев. Изд-во: Горьковская правда. 1991.
   (Ожегов) – Ожегов С. И. Словарь русского языка. Москва 1985.
   (Огнев) – С. И. Огнев. Звери Восточной Европы и Северной Азии. Москва-Ленинград. 1931.
   (Озерецковский) – Н. Озерецковский. О поваренной соли. Ум о зрительные исследования Императорской Санктпетербургской Академии наук. Т. IV. С.-Петербург. 1815.
   (Олеарий) – Адам Олеарий. Описание путешествия в Московию. Смоленск: Русич, 2003.
   (Олеарий. ЧИОИДР) – Адам Олеарий. Описание путешествия в Московию. Чтения в императорском обществе истории и древностей Российских. Москва. 1868. Кн. 1–4. 1869. Кн. 1; 4.
   (Осипов) – Осипов Н. П. Российский хозяйственный винокур, пивовар, медовар. С.-Петербург. 1792.
   (ПДК) – Памятники дипломатических сношений Московского государства с Крымской и Ногайской Ордами и с Турцией. Т. 1–2. СИРИО. Т. 41; 95. С.-Петербург. 1884; 1895.
   (Пеннинский) – И. Пеннинский. Славянская хрестоматия или памятники отечественной письменности от XI-го до XVIII-го века. С.-Петербург. 1849.
   (Пернштейн) – Иоанн Пернштейн. Донесение о Московии. ЧИОИДР. Москва. 1876. Кн. 2.
   (Письма Иезуитов) – Письма и донесения иезуитов о России. С.-Петербург. 1904.
   (Платонов. 1898) – С. Ф. Платонов. К истории городов и путей на южной окраине Московского государства в XVI веке ЖМНП. Ч. CCCXVI. 1898, март.
   (Платонов. 1899) – Платонов. Лекции по русской истории. С.-Петербург. 1899. Т. 1–3.
   (Плетнёва. 2003) – Плетнёва С. А. Кочевники южнорусских степей в эпоху средневековья. Воронеж. 2003.
   (Плетнёва. 1999) – Плетнёва С. А. Очерки хазарской археологии. Москва – Иерусалим. 1999.
   (Похлебкин) – В. В. Похлебкин. История водки. Центрполиграф. 2005.
   (Преображенский) – А. Преображенский. Этимологический словарь русского языка. Москва. 1910–1914.
   (Прозоровский) – Прозоровский Д. Древние русские меры жидкостей. Журнал народного просвещения. Ч. LXXXI. 1854.
   (Прыжов) – И. Прыжов. История кабаков в России в связи с историей русского народа. С.-Петербург. Москва. 1868.
   (ПСРЛ) – Полное собрание русских летописей. С.-Петербург. 1846–1910. Т. 1–23.
   (Пугач. 1999) – Пугач И. В. Устюжна Железопольская и уезд в XVI – первой половине XVII в. Диссертация. Вологда. 1999.
   (Пустовалов) – Пустовалов С. Ж. Деякі підсумки розкопок городища на острові Мала Хортиця (Байда). Наукові записки: Зб… – Київ: “Academia”, 1998. Т. 3, Історія.
   (Пустовалов. Многослойное городище) – Пустовалов С. Ж. Многослойное городище на о. Малая Хортица (Байда). Наукові праці історичного факультету ЗДУ Вип. IV. Запоріжжя. Просвіта, 1998.
   (Рабинович. Древняя одежда) – М. Г. Рабинович. Древняя одежда народов Восточной Европы.
   (Разумовский) – Разумовский Д. В. Церковнорусское пение. Труды первого археологического съезда. Москва. 1871.
   (Ревель) – Ревель Ж. Ф. Кухня и Культура. Екатеринбург. 2004.
   (РИБ) – Русская Историческая библиотека.
   (Русов) – Русов А. А. «Русские тракты в конце XVII и начале XVIII веков». Киев. 1876.
   (Русская метрология) – Каменцева Е. И., Устюгов Н. В. «Русская метрология». Издательство «Высшая школа». 1975.
   (Рыбаков) – Б. А. Рыбаков. Русские системы мер длины XI–XV вв. «Советская этнография». № 1. 1949.
   (Середонин. 1884) – Середонин С. М. Известия англичан о России. Москва. 1884.
   (Середонин. 1891) – Середонин С. М. Известия иностранцев о вооруженных силах московского государства в конце XVI века. С.-Петербург. 1891.
   (Сестренцевич) – С. Сестренцевич Богуш. История о Таврии. С.-Петербург. 1806.
   (СИРИО) – Сборник Императорского Российского исторического общества. тт. 35; 59; 71; 137; 142. С.-Петербург. 1882; 1887; 1892; 1912; 1913 гг.
   (Сказания Курбского) – Устрялов Н. Сказания князя Курбского. Изд. Третье. С.-Петербург. 1868.
   (Словарь АН) – Словарь русского языка XI–XVII вв. АН СССР. Институт русского языка. Москва. 1975–2008. Т. 1–28.
   (Словарь АР) – Словарь Академии Российской. С.-Петербург. 1789–1794. Ч. 1–6.
   (Словарь Крайя) – Справочный энциклопедический словарь. Изд. К. Крайя. С.-Петербург. 1854.
   (Словарь Толля) – Настольный словарь Ф. Толля. С.-Петербург. 1864. Т. 1–3.
   (Словарь ЦСРЯ) – Словарь церковно-славянского и русского языка. Второе отделение ИАН. С.-Петербург. 1847. Т. 1–4.
   (Смирнов. 1887) – В. Д. Смирнов. Крымское ханство под верховенством Отоманской Порты. С.-Петербург. 1887.
   (Смирнов. 1873) – В. Д. Смирнов. Кючибей Гомюрджинский и другие Османские писатели XVII века о причинах упадка Турции. С.-Петербург. 1873.
   (Смирнов. 1944) – И. И. Смирнов. Иван Грозный. Ленинград. 1944.
   (Смит) – Сэра Томас а Смита путешествие и пребывание в России. Перевод И. М. Болдакова. С.-Петербург. 1893.
   (Соловьёв) – С. М. Соловьев. История России с древнейших времен. С.-Петербург. 1896. Кн. 1–6.
   (Сообщение в Милан. 1486) – Сообщение о России московского посла в Милан (1486 г.). Вопросы историографии и источниковедения истории СССР, № 5.М. 1963.
   (Срезневский. 1859) – Срезневский И. И. Русское население степей Южного Поморья в XI–XIV вв. Известия ИАН по отд. русск. яз. и словесн. Т. 8. Вып. 1. 1859. С.-Петербург.
   (Срезневский. 1893) – Срезневский. Материалы для словаря древне – русского языка. С.-Петербург. 1893–1912. Т. 1–3.
   (Стороженко) – А. В. Стороженко. Стефан Баторий и днепровские козаки: исследования, памятники, документы и заметки. Киев. 1904.
   (СТТГ) – Средневековые тюрко-татарские государства. АН республики Татарстан. Выпуск 2. Казань. 2010.
   (СЦ) – Церковный словарь. Петр Алексеев. С.-Петербург. 1817–1819. Ч. 1–5.
   (СЦСРЯ) – Словарь церковно славянского и русского языка. Императорская Академия Наук. С.-Петербург. 1847. Т. 1–4.
   (Таннер) – Бернгард Таннер. Польско-литовское посольство в Московию. ЧИОИДР. Москва. 1891. Кн. 3.
   (Татищев) – Татищев В. Н. История Российская. Московский Университет. 1768–1848. Кн. 1–5.
   (Татищев. Судебник) – Татищев В. Н. Судебник царя Иоанна Васильевич. Москва. 1786.
   (Тиандер) – К. О. Тиандер. Культовое пьянство и древнейший алкогольный напиток человечества. Журнал министерства народного просвещения. Ч. 18. С.-Петербург. 1908.
   (ТИВЭО) – Труды Императорского Вольного Экономического Общества. С.-Петербург. 1869.
   (Толочко) – Толочко П. П. Кочевые народы степей и Киевская Русь. С.-Петербург. 2003.
   (Трепавлов) – В. В. Трепавлов. История Ногайской Орды. Москва. 2002.
   (Указатель) – Указатель русского отдела всемирной выставки 1862, с приложением списка наград. Лондон. 1862.
   (Усов) – Г. Усов. Добывание и потребление поташа. А. Смирдин. Библиотека для чтения. С.-Петербург. Т. 28. 1837.
   (Фабри. 1826) – Иоганн Фабри. О нравах и обычаях московитян. Отечественные записки. Ч. 25. С.-Петербург. 1826.
   (Фабри. 1998) – Иоганн Фабри. Трактат «Религия московитов». Россия и Германия, Вып. 1 Изд. РА Н ИВИ. 1998.
   (Фасмер) – Макс Фасмер. Этимологический словарь русского языка. Москва. 1986–1987. Т. 1–4.
   (Федченко) – Федченко Г. П. О самосадочной соли и соляных озерах Каспийского и Азовского бассейнов. Москва. 1870.
   (Флетчер) – Флетчер. О Государстве Русском или образ правления русского царя. 1867.
   (Фоскарино) – Марко Фоскарино. Донесение о Московии второй половины 16 века. Императорское общество истории и древностей Российских. М. 1913.
   (Цалкин. 1967) – Бюллетень московского общества испытателей природы. Отдел биологии, Т. LXXII. 1967. В. И. Цалкин. «Домашние животные Золотой Орды».
   (Цалкин. 1970) – В. И. Цалкин. Древнейшие домашние животные Восточной Европы. М. Наука, 1970.
   (Черников) – Черников И. И. Русские речные флотилии за 1000 лет. С.-Петербург. 1999.
   (Ченеда) – Известия о Московии, писанные Албертом Вимена да Ченеда, в 1657 году. Отечественные записки. Ч. 37. С.-Петербург. 1829.
   (ЧИОИДР) – Чтения в Императорском обществе истории и древностей при Московском университете. Москва. 1846–1908.
   (ЧИОНЛ) – Чтения в историческом обществе Нестора летописца.
   (Шмид) – И. А. Е. Шмид. Словарь польско-русско-немецкий. Бреславль. 1834.
   (Эварницкий. Вольности) – Эварницкий Д. И. Вольности запорожских козаков. 1898. С.-Петербург.
   (Эварницкий. История) – Эварницкий Д. И. История запорожских козаков. С.-Петербург. 1892–1897. Т. 1–3.
   (Эварницкий. 1888) – Эварницкий Д. И. Запорожье в остатках старины и преданиях народа. С.-Петербург. 1888.
   (Эверсманн) – Э. Эверсманн. Естественная история Оренбургского края. Оренбург. 1840. Ч. 1–2.
   (ЭЛ) – Энциклопедический лексикон. С.-Петербург. 1835–1839. Т. 1–16.
   (Яворницкий. 1989) – Яворницкий Д. И. История города Екатеринослава. Днепропетровск. 1989.
   (Яковлев. 1916) – А. Яковлев. Засечная черта Московского государства. Москва. 1916.

Андрей Паншин История города Екатеринослава. Книга первая. Монастырское урочище

Глава 1 Европейская Сарматия

Глава 2 Две Руси

Глава 3 Первая столица

Глава 4 Азиатская Сарматия

Глава 5 Бесермены

Глава 6 Дешт и Кипчак – Большой Хейхат

Глава 7 Ханская охота

Глава 8 Археология

Глава 9 Степь

Глава 10 Просторен бег гнедого иноходца

Глава 11 Лошадь возит воду, возит и воеводу

Глава 12 Герцинский лес

Глава 13 Бортные ухожья

Глава 14 Новый Иерусалим

Глава 15 Вифлеем

Глава 16 Эпоха перемен

Глава 17 Вавилон

Глава 18 Мягкое золото

Глава 19 Бояре и сало

Глава 20 Сермяга и касторы

Глава 21 Красные сапожки

Глава 22 Руси есть веселие пити

Глава 23 Quinta Essentia – пятый элемент

Глава 24 Муравский шлях

Глава 25 Бакаев шлях

Глава 26 Черкасы

Глава 27 Чёрные клобуки

Глава 28 Севрюки

Глава 29 Поместная конница

Глава 30 Степные рыцари

Глава 31 Дикие гуси

Глава 32 Днепровские казаки

Глава 33 Гетьман Запорожский – Ганжа Андыбер

Глава 34 Старая Ханша

Глава 35 Казанский Сеид

Глава 36 Колыбельная для Грозного царя

Глава 37 Судбищенская битва

Глава 38 Днепровская флотилия

Глава 39 «Рыцарь» дикого поля

Глава 40 Фигаро

Глава 41 Дьяк Ржевский

Глава 42 Московские городки

Глава 43 Монастырское урочище