Николай Михайлович Пржевальский
Путешествие в Уссурийском крае. Монголия и страна тангутов

Предисловие

   В жизни человека необходима романтика. Именно она придает человеку божественные силы для путешествия по ту сторону обыденности. Это могучая пружина в человеческой душе, толкающая его на великие свершения.
Фритьоф Нансен

   В 1997 г. в здании бывшей смоленской гимназии, в рамках Всероссийской олимпиады по географии школьники из большинства российских регионов выполняли творческое задание, посвященное путешествиям Николая Михайловича Пржевальского. Такой выбор мы, составители заданий, сделали неслучайно. Ведь именно Смоленщина была родиной знаменитого путешественника – в этом краю он сделал первые шаги по пути знакомства с природой и мечтал о будущих странствиях.
   И вот спустя более века после смерти Пржевальского, в стенах его родной гимназии, ребята отвечали на вопросы о районах, где он побывал, узнавали по сделанным им описаниям географические объекты и явления, наносили на карту пункты, которые он подробно характеризовал в своих книгах, [1 - Олимпиады по географии. 6—11 кл. / под ред. О. А. Климановой, А. С. Наумова. М.: Дрофа.] – словом, вспоминали о тех экспедициях, которые фактически перевернули географию Центральной Азии, превратив ее из малоисследованного «белого пятна» на карте в снабженный едва ли не лучшими научными комплексными описаниями регион планеты. И хотя труды Н. М. Пржевальского нельзя назвать забытыми, было особенно приятно, что большинство увлеченных географией школьников хорошо знали об особенностях его экспедиций и территорий, которые он исследовал. При этом последнее на тот момент издание трудов великого путешественника, снабженное подробнейшими научными комментариями Эдуарда Макаровича Мурзаева– признанного авторитета в области физической географии Центральной Азии, – было осуществлено в конце 1940-х гг.
   Теперь перед вами новое издание произведений Николая Михайловича Пржевальского. В него вошли две книги: «Путешествие в Уссурийском крае» (первое издание этого труда вышло в 1869 г. частично на деньги автора) и «Монголия и страна тангутов» (впервые книга была издана в 1875 г.). Это первые по времени опубликования сочинения исследователя; именно они открыли Пржевальского как ученого-географа, представили разнообразные научные сведения о природе и народах районов Восточной и Центральной Азии и, что немаловажно, заявили миру о безусловном российском приоритете в их исследованиях.
   «Если XV век считается веком великих географических открытий на земном шаре, то XIX столетие, без сомнения, является веком великих географических открытий внутри материков», – писал Э. М. Мурзаев. [2 - Мурзаев Э. М. Н. М. Пржевальский. М.: Географгиз, 1953.] В XIX в. совершали путешествия и проводили исследования: в Южной Америке – Гумбольдт, в Африке – Ливингстон и Стэнли, в Северной Америке – Льюис и Кларк. В ходе этих экспедиций были решены многие задачи: найдены истоки великих рек, определены крупнейшие водоразделы, уточнены географические карты. Но даже в ряду этих великих исследователей место Пржевальского уникально. Ведь он не только был первопроходцем, «пионером» вновь открываемых земель, но и вел их комплексное изучение, фиксируя его итоги в своих полевых дневниках. Исследовательская работа значительно затрудняет движение и увеличивает время пребывания в экспедиции, не говоря уже о том, что собранные коллекции имеют немалый вес, заставляя искать дополнительные средства для их транспортировки и привлекая ненужное внимание местных жителей. Обычно подробные исследования проводят последующие экспедиции, поэтому-то в истории географической науки понятия «путешественник» и «исследователь» не являются синонимами. Однако в случае с Пржевальским можно в равной мере употребить и то и другое слово.
   Важнейшей и поразительной особенностью научного наследия Пржевальского является широкий круг вопросов из различных областей географии, отраженный в его описаниях. Его книги содержат результаты исследований по геологии, геоморфологии, биогеографии, почвоведению, гидрологии, метеорологии, этнографии, ландшафтоведению и страноведению – словом, почти по всему спектру наук, объединяемых ныне в рамках географических факультетов классических университетов. В наш век глубокой научной специализации, когда представители разных ветвей географии разошлись настолько далеко, что подчас не представляют себе научной проблематики соседа по науке, такая универсальность удивительна, особенно если учесть, что географом по образованию Н. М. Пржевальский, строго говоря, не был.
   Будущий знаменитый путешественник родился 31 марта (12 апреля по новому стилю) 1839 г. в имении Кимборово Смоленской губернии (ныне в пределах Починковского района Смоленской области). На современной карте найти его родные места почти невозможно: и Кимборово, и Отрадное, где родителями путешественника была построена усадьба, уже перестали существовать. Нет и старой церкви в селе Лабково, где крестили Н. М. Пржевальского. Сохранились только холмик и каменная плита на старом кладбище, где похоронены отец, дед и дядя путешественника. [3 - Гавриленкова Е. П. Неизвестные страницы биографии Н. М. Пржевальского. Смоленск, 1999.] Отец Н. М. Пржевальского, отставной офицер, умер, когда будущему путешественнику, старшему сыну в семье, было всего семь лет. Мать, Елена Алексеевна (урожденная Каретникова), осталась с тремя сыновьями на руках в только что построенной усадьбе с довольно солидным хозяйством. Как и полагалось в те времена, с детьми ей помогала няня Ольга Макарьевна Макарова. Крепостная крестьянка, родившаяся и выросшая в одной из смоленских деревень недалеко от Починка, она была очень важным человеком в жизни Николая Михайловича Пржевальского: ждала его из дальних странствий, следила за хозяйством, помогала во всех домашних делах. Умерла Макарьевна всего на два месяца раньше своего воспитанника, а он воспринял ее кончину как огромное горе и недобрый знак.
   Женское домашнее воспитание Николая дополнял его дядя – брат матери – Павел Алексеевич. По словам первого биографа Н. М. Пржевальского, М. А. Энгельгардта, Павел Алексеевич Каретников «промотал собственное имение и теперь ютился у сестры». Именно он стал первым учителем Николая и его младшего брата Владимира (с ним Пржевальский был особенно близок всю свою жизнь). Помимо грамоты и французского языка в программу обучения включалась также стрельба – сначала из игрушечного ружья желудями, затем из лука, а потом и из появившегося у Пржевальского в 12 лет настоящего ружья.
   В 1849 г. Пржевальский начал учиться в Смоленской гимназии, где стал одним из первых учеников. Уже тогда обнаружилась его феноменальная память: он мог запомнить прочитанное целыми страницами, воспроизводя выученное даже через длительное время. К тому же он, как сам выражался, мыслил образами (что, без сомнения, одна из важных составляющих географического мышления) и, благодаря быстрому уму, схватывал самую суть явлений. Однако, как и большинство учеников, больше всего будущий исследователь любил вакации, как называли в то время каникулы. Их он проводил в доме родителей, в Отрадном. На время каникул Николай, его младший брат Владимир и дядя Павел Алексеевич обычно помещались во флигеле. Но и туда приходили они только на ночь, проводя весь день на природе за рыбной ловлей и охотой – делом, которое стало одной из главных страстей путешественника на всю оставшуюся жизнь.
   После окончания гимназии Николай Михайлович поступил в юнкерское училище, выбрав для себя военную карьеру. Казалось бы, что общего могло быть у мальчика, любящего природу и вольную жизнь, с муштрой и строгостью армейского поприща? По-видимому, решающую роль сыграли героические образы военной жизни, содержащиеся в разнообразных популярных изданиях – «лубочных картинках», и рассказы о Крымской войне, совпавшей по времени с окончанием Пржевальским гимназии.
   Однако действительность военной жизни оказалась далека от представлений о ней. «Прослужив пять лет в армии, – пишет Пржевальский, – потаскавшись в караул и по всевозможным гауптвахтам и на стрельбу со взводом, я, наконец, ясно осознал необходимость изменить подобный образ жизни и избрать более обширное поле деятельности, где можно было бы тратить время и труд для разумной цели. Однако эти пять лет не пропали для меня даром. Не говоря уже о том, что они изменили мой возраст с 17 до 22 лет и что в продолжение этого периода в моих занятиях и во взгляде на жизнь произошла огромная перемена, – я хорошо понял и изучил то общество, в котором находился». Со своего последнего места службы в Полоцком полку Пржевальский подает рапорт начальству с просьбой о переводе на Амур. Но вместо положительного ответа получает трое суток ареста. Единственным средством изменения жизни становится поступление в Николаевскую академию Генерального штаба в Санкт-Петербурге.
   Готовясь к поступлению, Пржевальский занимается по 16 часов в сутки и осенью 1861 г., заняв у знакомых 170 рублей на поездку, приезжает в Санкт-Петербург на вступительные экзамены. Как замечал биограф Пржевальского, «к его великому ужасу на экзамен в академию явилось 180 человек, но его приняли одним из первых, так как многие из поступавших оказались плохо подготовленными».
   Три года учебы в академии привнесли в жизнь будущего путешественника прежде всего новые знания. По его признанию, военные науки интересовали его довольно мало, гораздо более близки ему были история и естествознание. Пржевальский довольно глубоко изучает их, закладывая надежную основу своих будущих научных исследований. Во время учебы в академии он впервые пробует перо – пишет рассказ «Воспоминания охотника», который был помещен в журнале «Коннозаводство и охота». Денег за статью не заплатили, однако появление своего труда в печати было радостным событием для автора. Вторым литературным детищем Пржевальского стало «Военно-статистическое обозрение Приамурского края». Этот регион привлекает внимание будущего путешественника как наиболее реальная цель его странствий. К тому же в этот момент вышло много новых сочинений по Приамурью, что позволило будущему исследователю создать качественную работу, написанную на основе тщательного анализа источников. Академик В. П. Безобразов, известный в то время экономист, статистик и публицист, представил ее в Русском географическом обществе и предложил избрать автора в его действительные члены. Это было первым признанием заслуг Пржевальского в науке, для развития которой он впоследствии сделал очень многое. Однако от литературного обзора до настоящих путешествий было еще очень далеко. Ведь для дальних странствий нужна была финансовая свобода, поддержка высоких лиц, да и некоторая известность! Словом, тогда путешествие казалось Пржевальскому малореализуемой мечтой, но все-таки он уже был ближе к цели, чем в тот момент, когда служил в пехотном полку.
   В 1863 г. в академии состоялся досрочный выпуск слушателей, а в декабре 1864 г. в Варшаве открылось юнкерское училище, куда после длительных хлопот Пржевальский был назначен взводным офицером и преподавателем истории и географии. По воспоминаниям его учеников, лекции Пржевальского имели огромный успех: юнкера из других отделений класса собирались послушать его живую, образную речь. Он умел возбудить в учениках охоту к знанию, так что некоторые из них потом поступали в университет, земледельческую академию и другие высшие учебные заведения. Юнкера любили его, часто бывали в его квартире, где радушный хозяин поил их чаем и угощал разными сладостями, до которых и сам был большой охотник.
   Все свободное от основной работы время Пржевальский посвящает чтению специальной литературы, работе в зоологическом музее и ботаническом саду города – словом, повышает свою географическую квалификацию. Его личная библиотека постоянно пополняется. В ней – книги Гумбольдта, двадцать томов «Азии» Карла Риттера и другие издания. «Здесь, – писал Николай Михайлович в своем автобиографическом очерке, – в течение двух лет и нескольких месяцев я, в уверенности, что рано или поздно, но осуществлю заветную мечту о путешествии, усиленно изучал ботанику, зоологию, физическую географию и пр., а в летнее время ездил к себе в деревню, где, продолжая те же занятия, составлял гербарии. В то же время читал я публично лекции в училище по истории географических открытий трех последних веков и написал учебник географии для юнкеров… Вставал я очень рано и почти все время, свободное от лекций, сидел за книгами, так как, подав прошение о назначении в Восточную Сибирь, уже написал план своего будущего путешествия». Изредка Пржевальский навещал своих сослуживцев, играл с ними в карты и при этом «собирал с товарищей иногда почтенную дань, которая совместно с деньгами, вырученными по изданию учебника географии, послужила основанием скромного фонда при поездке в Сибирь».
   В конце 1866 г., благодаря содействию важных лиц, Пржевальскому удалось добиться причисления к штабу Восточно-Сибирского военного округа. В январе 1867 г. он выехал из Варшавы к новому месту службы. В Петербурге он посетил Генеральный штаб, где получил необходимые инструкции, а также Императорское Русское географическое общество. Именно тогда состоялась его первая встреча с Петром Петровичем Семеновым, спустя сорок лет получившим почетную приставку к фамилии – Тян-Шанский, – в ту пору председателем Отделения физической географии общества.
   Спустя двадцать два года, в прощальной речи по случаю кончины Пржевальского, ставший с 1873 г. вице-президентом, то есть фактическим руководителем Русского географического общества, П. П. Семенов-Тян-Шанский произнес: «Лавры его венка суть вместе с тем лучшие лавры почти полувековой деятельности нашего общества». Эти слова были произнесены в то время, которое было «золотым веком» Русского географического общества. Экспедиции, организованные обществом, обследовали обширные территории к востоку от Урала, в Восточном Китае и на Тибетском нагорье, в Монголии и Иране, на Новой Гвинее, в Арктике и Тихом океане. Многие маршруты и программы этих экспедиций разрабатывались под руководством П. П. Семенова-Тян-Шанского, который добивался их финансирования, обеспечивал обработку полученных научных сведений.
   В момент своей первой встречи с П. П. Семеновым Пржевальский не был известным путешественником, а был всего лишь действительным членом общества, поэтому рассчитывать на финансовую поддержку со стороны этой организации он не мог. Впоследствии сам Петр Петрович вспоминал: «В качестве председательствующего в Отделении и в глубокой уверенности, что из талантливого молодого человека может выйти замечательный путешественник я, однако же, старался ободрить Н.М. и теплым участием, и рекомендательными письмами… При этом я обещал Н. М., что если он на собственные средства сделает какие бы то ни было интересные поездки и исследования в Уссурийском крае, которыми докажет свою способность к путешествиям и географическим исследованиям, то, по возвращении из Сибири, он может надеяться на организацию со стороны Общества, под его руководством, более серьезной экспедиции в Среднюю Азию».
   Как показали последующие события, так и произошло. Но тогда, в 1867 г., великие открытия, награды авторитетнейших научных обществ планеты, аудиенции у российского императора, чин генерал-майора, звания почетного гражданина Смоленска и Санкт-Петербурга (притом что Пржевальский не был уроженцем столицы Российской империи, а только жил в ней проездом, обрабатывая результаты наблюдений и совершая официальные встречи) – все это у молодого амбициозного капитана было впереди. Пока же, добравшись из Петербурга к месту службы в Иркутск, и получив дальнейшее командирование в Уссурийский край, Николай Михайлович 26 мая 1867 г. отправляется на встречу своей мечте. К началу уссурийского путешествия Пржевальскому было уже двадцать восемь лет. Самый подходящий возраст, чтобы проверить, тот ли путь выбрал он в жизни, о том ли мечтал, и не разочаруется ли он, достигнув своей желанной цели.
//-- * * * --//
   Чтобы не лишать читателя удовольствия самому узнать о всех перипетиях сложной экспедиционной жизни путешественника, о сделанных им открытиях, об описанных народах, сообщу лишь краткую справочную информацию об этом путешествии. Маршрут экспедиции планировалось начать от Хабаровска (в то время молодое селение Хабаровка) и двигаться вверх по реке Уссури. Однако осуществить эти планы на тот момент было невозможно: местность оказалась затопленной в результате июльских дождей. Решили плыть вверх по самой реке: этот путь, равный 509 км, продлился 23 дня. Пржевальский со своим помощником производил топографическую съемку местности, собирал коллекцию растений, изготавливал чучела животных. Далее путь путешественника лежал по реке Сунгача (левый приток Уссури, впадающий в нее чуть ниже нынешнего Лесозаводска в Приморском крае; сейчас по Сунгаче проходит государственная граница между Российской Федерацией и Китаем). По реке Пржевальский достигает озера Ханка, где делает тщательные метеорологические наблюдения и остается до осени. В конце сентября он отправляется к побережью Японского моря, где исследует залив Посьета, откуда движется в сторону Владивостока. Передохнув там, путешественник делает переход по уссурийской тайге до бухты Святой Ольги. Зимой, пройдя более 100 км от побережья моря по вьючным тропам, путешественник вновь возвращается на Уссури. Весной 1868 и 1869 гг. следуют циклы метеорологических наблюдений на озере Ханка. Наконец, в июле 1869 г. путешествие, проходившее с некоторыми перерывами два года, заканчивается. Пройдено более 3 тыс. километров, значительная территория снята на карту. Собран богатейший гербарий и коллекция чучел птиц, накоплен материал о народах, населяющих Дальний Восток, изучены пути в Маньчжурию и Корею.
   Помимо физико-географических исследований Н. М. Пржевальский обращал большое внимание на то, как жили люди в Приамурье и Уссурийском крае. Он оставил нам разносторонние наблюдения за бытом «инородческого» населения края, анализ жизни казаков, а также свои неутешительные выводы о целесообразности действий местной администрации по поддержке переселенцев. Надо заметить, что только наблюдениями и их обобщением он не ограничивался, ученый давал также и практические рекомендации. Одну из подглав в десятой главе своей книги «Путешествие в Уссурийском крае» Пржевальский назвал «Общий взгляд на колонизацию этой страны». Именно в ней он приводит свое мнение о том, что необходимо сделать, чтобы «способствовать улучшению или даже совершенному изменению настоящего положения уссурийских казаков». Среди таких мер он предлагает «дозволить всем желающим казакам вернуться обратно в Забайкалье и перевезти их туда на казенный счет… удалить из края всех до единого штрафованных солдат, простить все казенные долги, которые и без того никогда не получаются, всем оставшимся дать вспомоществование… и объявить, чтобы они впредь не ожидали никакой помощи от казны, а заботились бы о себе сами». Как показывает сегодняшняя жизнь, многое из того, что предлагал тогда путешественник, не потеряло актуальность и в наши дни. Только в нынешней региональной политике страны по отношению к Дальнему Востоку эти меры называются уже по-другому: продуманные мероприятия по работе с мигрантами, оказание финансовой помощи и опора на самообеспечение регионов, списание кредиторской задолженности, реализация приоритетных проектов и др. Думается, что это сравнение показывает, насколько точны были наблюдения путешественника.
   В январе 1870 г. Николай Михайлович возвращается с Дальнего Востока в Санкт-Петербург. В марте он выступает в географическом обществе с первым докладом об итогах путешествия и тогда же издает книгу «Путешествие в Уссурийском крае». Доклад и книга вызвали только высокие оценки. Но главной наградой путешественнику было решение географического общества организовать экспедицию в Центральную Азию.
   Вот еще один штрих к портрету путешественника. Н. М. Пржевальский, думая о своем путешествии в Центральную Азию, ищет нетрадиционные способы получения финансовых ресурсов. М. А. Энгельгардт пишет о пребывании офицера в Николаевске-на-Амуре: «Он играл [в карты] с местными купцами и офицерством и всегда счастливо, почти не зная проигрыша, за что и получил прозвище «золотой фазан»… В зиму 1868 года он выиграл 12 000 рублей, так что теперь мог называться состоятельным человеком и располагать собой независимо от службы. Пржевальский говорил: «Я играю для того, чтобы выиграть себе независимость»… Впоследствии, уезжая из Николаевска, он бросил свои карты в Амур, сказавши при этом «с Амуром прощайте и амурские привычки».
   Со стороны правительственных структур Российской империи путешественнику также была оказана поддержка. Военное министерство формально направило его сроком на три года в Северный Китай и выделило помощников. В ноябре 1870 г. Пржевальский отправляется в путь. В планах его экспедиции посещение Монголии (тогда она входила в состав Китая) и страны тангутов (нынешнего Тибета). Первая центральноазиатская экспедиция Пржевальского носит название Монгольской. Начав путь от Кяхты на тогдашней и современной границе России и Китая Пржевальский побывал в Урге, Калгане и Пекине. Затем, пройдя плато Ордос, Алашань, пустыню Гоби и горы Наньшань, он вышел к Цай-дамской впадине и верховьям Хуанхэ и Янцзы. К величайшему своему горю, из-за отсутствия средств и сил, путешественник был вынужден повернуть от окраин Тибета назад и, пройдя (без проводников!) пустыню Гоби, вернуться в степи Центральной Монголии, в Ургу. Закончилось путешествие в Кяхте. Этот путь занял у путешественника и его спутников целых три года; за время экспедиции в столицу неоднократно приходили сообщения о ее гибели, но все они, к счастью, оказались ложными.
   Результаты экспедиции были удивительные: пройдено около 12 тыс. км, на карту нанесено огромное пространство Центральной Азии – от верховьев Янцзы до восточной окраины Гоби, определены абсолютные высоты Тибетского нагорья. В привезенных коллекциях – 8200 экземпляров животных, птиц и растений. Литературным и научным отчетом об экспедиции стала книга «Монголия и страна тангутов». Отдельные ее части были переведены на европейские языки, а сам автор по праву стал известнейшим исследователем Центральной Азии.
   В последующие годы Пржевальский совершил еще три экспедиции в Центральную Азию. Всего по этим районам он проехал свыше 30 тыс. км. Результаты своих путешествий он обобщал в географо-страноведческих трудах: «От Кульджи за Тянь-шань и на Лоб-нор», «Из Зайсана через Хами в Тибет и на верховья Желтой реки» и «От Кяхты на истоки Желтой реки: исследование северной окраины Тибета и путь через Лоб-нор по бассейну Тарима».
   После путешествий Пржевальского карта Центральной Азии стала выглядеть по-другому. [4 - Пржевальский Н. М. Путешествия к Лобнору и на Тибет. М.: Дрофа, 2006.] Им было открыто множество хребтов, впервые точно нанесены на карту несколько озер, в том числе Лобнор и Кукунор, исследованы верховья китайских рек. Были собраны уникальные сведения о климате, флоре и фауне Центральной Азии, в том числе открыты новые виды животных и растений.
   После каждого путешествия слава Н. М. Пржевальского росла. По военной линии к 1886 г. он дослужился до генерал-майора; по научной – получил множество наград и званий как российских, так и зарубежных; по государственной – был обласкан августейшими особами: сама царская семья интересовалась подробностями его путешествий, и он докладывал их лично; в честь путешественника при жизни выпускались именные медали. Но даже если бы Пржевальский совершил только одно монгольское путешествие, его имя все равно осталось бы выдающимся в череде имен исследователей Центральной Азии; для того чтобы убедиться в этом, достаточно окинуть взглядом огромную территорию, которую он изучил за три года путешествия.
   Читая труды Н. М. Пржевальского, не перестаешь удивляться, как благосклонна была к нему судьба. Несмотря на холод, жару, лишения, иногда враждебное отношение местных племен, недостаток средств и благосклонности властей, путешественнику всегда удавалось возвращаться из дальний странствий живым и невредимым, не потеряв никого из своих спутников. Потому странной и почти невероятной для людей, знавших его, стала весть о внезапной гибели Пржевальского в начале его пятого путешествия в Центральную Азию.
   Это произошло 20 октября (1 ноября по новому стилю) 1888 г. на окраине Российской империи, в селении Каракол на берегу озера Иссык-Куль после внезапной скоротечной болезни. Очевидцы последних дней жизни Пржевальского хорошо запомнили его слова: «Я нисколько не боюсь смерти и несколько раз стоял лицом к лицу с ней… Похороните меня непременно на Иссык-Куле, на берегу, но чтобы не размыло водой. Надпись просто: путешественник Пржевальский. Положить в гроб в моей экспедиционной одежде».
   Так и было исполнено. Уже через год по распоряжению императора, своей волей переименовавшего Каракол в Пржевальск и выделившего на памятник денег из казны, на могиле Пржевальского, на пустынном высоком берегу Иссык-Куля, была воздвигнута рукотворная скала из глыбы тянь-шан-ского гранодиорита. Высота этой скалы, символизирующей Азию, составляет почти 9 м. На ее вершине – бронзовый орел – символ ума и смелости – с оливковой ветвью в клюве. Под ногами орла – бронзовая карта Центральной Азии, покоренной путешественником – генералом Пржевальским.
//-- * * * --//
   Сейчас, в начале XXI в. места, которые изучал Н. М. Пржевальский, сильно изменились. Но не с точки зрения природы. Автор этих строк, проводивший полевые исследования вразных частях Монголии в 1990-х г., смог убедиться, что эта часть Евразии все еще мало заселена; здесь пьянит пропитанный полынью воздух, неумолчно шумит ковыль, а монголы – как отмечал в своих дневниках Пржевальский – ездят по-прежнему в гости на лошадях. Деградация степных и пустынных ландшафтов проявляется в этих районах локально: там, где ведется орошаемое земледелие, идет добыча полезных ископаемых и бурлит городская жизнь.
   В наши дни путешественник уже не чувствует такой свободы, уединенности и воли в этих краях, как это было более столетия назад. Это можно сказать и об уссурийской тайге. Наиболее перспективная среди приамурских селений с точки зрения Пржевальского, Хабаровка превратилась в семисоттысячный город, а Владивосток, в котором на момент посещения Пржевальским проживало всего около пятисот человек, стал тихоокеанскими воротами России.
   Началась и успешно проходила индустриализация и в соседнем Китае, а также в Монголии; она сопровождалась строительством горнопромышленных предприятий, бурением нефтяных скважин, постройкой крупных электростанций. Развитие железных дорог изменило и продолжает менять транспортную систему региона. На малообжитых землях, посещенных когда-то Пржевальским, в течение нескольких десятилетий второй половины ХХ в. проводились ядерные испытания (под Семипалатинском в Казахстане и у озера Лобнор в Китае); здесь же располагается китайский космодром.
   Многое за минувшие полтора столетия произошло и в политической истории Центральной Азии. Вооруженные конфликты в окраинных землях Китая, немало мешавшие Пржевальскому во время его путешествий, продолжались и позднее и формально завершились образованием нескольких автономных районов Китая: Тибетского, Синьцзян-Уй-гурского, Внутренней Монголии, Нинься-Хуэйского. На протяжении столетия неспокойными были и пограничные отношения России (СССР) и Китая. Не прошла стороной эти места и Вторая мировая война… Во времена путешествий Пржевальского исследованная им территория была подчинена России и Китаю. Сейчас здесь существует целый ряд других самостоятельных государств: Монголия, Казахстан, Киргизия (территории двух последних были конечными и отправными пунктами тибетских путешествий Пржевальского).
   После распада СССР изменилось отношение к могиле Пржевальского в окрестностях уже бывшего Пржевальска, вновь называемого Каракол. В связи со сменой исторических приоритетов это место, где ранее не иссякал поток посетителей, сегодня оказалось в стороне от туристических маршрутов. На рубеже ХХ и XXI столетий в мемориальном парке Пржевальского появилась еще одна могила – заслуженного киргизского академика.
   Мне впервые довелось побывать там совсем недавно, в 2006 г., пройтись по абсолютно безлюдным аллеям парка, рассмотреть пожелтевшие и потрескавшиеся экспонаты музея, побеседовать с единственной смотрительницей – 80-летней русской женщиной, молча постоять у могилы путешественника под взглядом бронзового орла и с надеждой подумать о том, что и через десятки лет независимо ни от чего Россия не забудет своего великого сына – патриота, ученого и просто мужественного человека Николая Михайловича Пржевальского.
   Климанова Оксана Александровна, кандидат географических наук, старший научный сотрудник географического факультета МГУ им. М. В. Ломоносова

Путешествие в Уссурийском крае

Предисловие автора

   Посвящается моей любимой матери

   Сильная, с детства взлелеянная страсть к путешествию заставила меня после нескольких лет предварительной подготовки перебраться на службу в Восточную Сибирь – эту громадную и столь интересную во всех отношениях окраину царства русского.
   Счастье улыбнулось мне здесь на первых же порах. Едва в апреле 1867 года я приехал в Иркутск, как, благодаря радушному содействию со стороны сибирского отдела Русского Географического общества и просвещенному сочувствию ко всякому научному стремлению бывшего начальника штаба здешних войск, ныне покойного генерал-майора Кукеля, через месяц по приезде я уже получил командировку в Уссурийский край, который составляет лучшую и наиболее интересную часть наших амурских владений. Служебная цель этой командировки заключалась в различных статистических изысканиях, рядом с которыми могли итти и мои личные занятия, имевшие предметом посильное изучение природы и людей нового, малоисследованного края.
   Таким образом, на моих плечах лежали две ноши, из которых первая, т. е. служебная, как безусловно обязательная, часто действовала не совсем выгодно относительно другой. Для человека, связанного службой и, следовательно, лица ответственного, каким был я, дело личных исследований и дело науки поневоле подчинялось служебным расчетам и требованиям, а потому часто не могло быть настолько полным, насколько того желалось с моей стороны.
   Таким образом, из двух с лишком лет, проведенных мною в Уссурийском и вообще Амурском крае, я должен был чисто по служебным обязанностям прожить полгода в г. Николаевске на устье Амура и почти целое лето 1868 года находиться участником в военных действиях против китайских разбойников, появлявшихся в наших пределах. В том и другом случае время для научных изысканий прошло совершенно бесследно.
   С другой стороны, многочисленность лежавших на мне занятий не могла не отразиться на их большей или меньшей полноте и успешности. Таким образом, кроме различных статистических исследований и иногда производства съемки, я должен был при постоянных передвижениях с места на место делать ежедневно метеорологические наблюдения, собирать и сушить растения, стрелять птиц, приготовлять из них чучела, вести дневник и т. д, словом, беспрестанно хватать то одну, то другую работу.
   Притом, к большому счастью я должен отнести то обстоятельство, что имел у себя деятельного и усердного помощника в лице воспитанника иркутской гимназии Николая Ягу-нова, который был неизменным спутником моих странствований. С этим энергичным юношей делил я все свои труды, заботы и радости, так что считаю святым долгом высказать ему, как ничтожную дань, мою искреннюю признательность.
   Независимо от исполнения служебных поручений и составления различных коллекций, главным предметом моих специальных исследований в продолжение всей экспедиции были наблюдения над птицами, преимущественно бассейна озера Ханки, где мне удалось провести две весны 1868 и 1869 годов.
   Результаты своих орнитологических наблюдений я намерен изложить в особой, специальной статье.
   Для того же чтобы представить общую картину Уссурийского края, я решился напечатать предлагаемую книгу, которая должна заключать в себе рассказ очевидца о стране, им посещенной; рассказ, конечно, часто неполный и отрывочный, но написанный с искренним желанием автора передать снисходительному суду публики в правдивой, беспристрастной форме те наблюдения и впечатления, которые вынесены им из путешествия в стране далекой и малоизвестной.

Маршрут путешествия Н. М. Пржевальского в Уссурийском крае показан на карте-врезке

Глава первая

   Отъезд из Иркутска. – Байкал. – Забайкалье. – Плавание вниз по Шилке. – Прибытие на Амур. – Дальнейшее следование. – Прибытие на Уссури

   Дорог и памятен для каждого человека тот день, в который осуществляются его заветные стремления, когда после долгих препятствий он видит, наконец, достижение цели, давно желанной.
   Таким незабвенным днем было для меня 26 мая 1867 года, когда, получив служебную командировку в Уссурийский край и наскоро запасшись всем необходимым для предстоящего путешествия, я выехал из Иркутска по дороге, ведущей к озеру Байкалу и далее через все Забайкалье к Амуру.
   Миновав небольшое шестидесятиверстное расстояние между Иркутском и Байкалом, я вскоре увидел перед собой громадную водную гладь этого озера, обставленного высокими горами, на вершине которых еще виднелся местами лежащий снег.
   Летнее сообщение через Байкал производилось в то время двумя частными купеческими пароходами, которые возили пассажиров и грузы товаров. Пристанями для всех пароходов служили: на западном берегу озера селение Лиственничное, лежащее у истока реки Ангары, а на восточном – Посольское, расстояние между которыми около 90 верст [96 км].
   Во время лета пароходство производилось правильно по расписанию; но зато осенью, когда на Байкале свирепствуют сильные ветры, [5 - Разница в атмосферном давлении над озером Байкал и окружающими его горами приводит к возникновению сильных ветров. Над разными районами озера дуют местные ветры: баргузин, ангара, сарма, култук и др.] скорость и правильность сообщения зависела исключительно от состояния погоды.
   Кроме водного сообщения через Байкал, вокруг южной оконечности этого озера существует еще сухопутное почтовое, по так называемой кругобайкальской дороге, устроенной несколько лет назад. Впрочем, летом по этой дороге почти никто не ездит, так как во время существования пароходов каждый находил гораздо удобнее и спокойнее совершить переезд через озеро.
   На одном из таких пароходов перебрался и я на противоположную сторону Байкала и тотчас же отправился на почтовых в дальнейший путь.
   Дружно понеслась лихая тройка, и быстро стали мелькать различные ландшафты: горы, речки, долины, русские деревни, бурятские улусы… [6 - Улус (тюрк. народ) – административно-территориальная единица типа русской волости у бурят, калмыков и якутов.]
   Без остановок, в насколько дней, проехал я тысячу верст поперек всего Забайкалья до селения Сретенского на реке Шил-ке, откуда уже начинается пароходное сообщение с Амуром.
   Местность на всем вышеозначенном протяжении носит вообще гористый характер, то дикий и угрюмый там, где горы покрыты дремучими, преимущественно хвойными лесами, то более смягченный там, где расстилаются безлесные степные пространства. Последние преобладают в восточной части Забайкалья по Ингоде, Аргуни и, наконец, по Шилке.
   В таких степных местностях, представляющих на каждом шагу превосходные пастбища, весьма обширно развито всякое скотоводство как у наших русских крестьян и казаков, так и у кочевых бурят, известных в здешних местах под именем братских.
   Однако Забайкалье произвело на меня не совсем благоприятное впечатление.
   Суровый континентальный климат этой части Азии давал вполне знать о себе, и, несмотря на конец мая, по ночам бывало так холодно, что я едва мог согреваться в полушубке, а на рассвете 30-го числа этого месяца даже появился небольшой мороз, и земля, по низменным местам, покрылась инеем.
   Растительная жизнь также еще мало была развита: деревья и кустарники не вполне развернули свои листья, а трава на песчаной и частью глинистой почве степей едва поднималась на вершок [4,4 см] и почти вовсе не прикрывала грязносерого грунта.
   С большей отрадой останавливался взор только на плодородных долинах рек Селенги, Уды, Кыргылея и др., которые уже были покрыты яркой зеленью и пестрым ковром весенних цветов, преимущественно лютика и синего касатика.
   Даже птиц по дороге встречалось сравнительно немного, так как время весеннего пролета уже прошло, а оставшиеся по большей части сидели на яйцах.
   Только кой-где важно расхаживал одинокий журавль или бегали небольшие стада дроф, а на озерах плавали утки различных пород. Иногда раздавался звонкий голос лебедя-кликуна, между тем как знакомый европейский певец жаворонок заливался в вышине своей звонкой трелью и сильно оживлял ею безмолвные степи.
   С перевалом за Яблонный [Яблоневый] хребет, главный кряж которого проходит недалеко от областного города Читы и имеет здесь до 4000 футов [1220 м] абсолютной высоты, характер местности несколько изменился: она сделалась более открытой, степной.
   Вместе с тем и сам климат стал как будто теплее, так что на живописных берегах Ингоды уже были в полном цвету боярка, шиповник, черемуха, яблоня, а по лугам красовались касатик, лютик, лапчатка, одуванчик, первоцвет и другие весенние цветы.
   Из животного царства характерным явлением этой степной части Забайкалья служат байбаки, или, по-местному, тарбаганы, небольшие зверьки из отряда грызунов, живущие в норках, устраиваемых под землей.
   Впрочем, большую часть дня, в особенности утро и вечер, эти зверьки проводят на поверхности земли, добывая себе пищу или просто греясь на солнце возле своих нор, от которых никогда не удаляются на большое расстояние. Застигнутый врасплох, тарбаган пускается бежать что есть духу к своей норе и останавливается только у ее отверстия, где уже считает себя вполне безопасным. Если предмет, возбудивший его страх, например человек или собака, находится еще не слишком близко, то, будучи крайне любопытен, этот зверек обыкновенно не прячется в нору, но с удивлением рассматривает своего неприятеля.
   Часто он становится при этом на задние лапы и подпускает к себе человека шагов на сто, так что убить его в подобном положении пулей из штуцера для хорошего стрелка довольно легко. Однако, будучи даже смертельно ранен, тарбаган все еще успеет заползти в свою нору, откуда уже его нельзя иначе достать, как откапывая. Мне самому во время проезда случилось убить несколько тарбаганов, но я не взял ни одного из них, так как не имел ни времени, ни охоты заняться откапыванием норы.
   Русские вовсе не охотятся за тарбаганами, но буряты и тунгусы промышляют их ради мяса и жира, которого осенью старый самец дает до пяти фунтов [до 2 кг].
   Мясо употребляется с великой охотой в пищу теми же самыми охотниками, а жир идет в продажу.
   Добывание тарбаганов производится различным способом: их стреляют из ружей, ловят в петли, наконец, откапывают поздней осенью из нор, в которых они предаются зимней спячке.
   Однако такое откапывание дело нелегкое, потому что норы у тарбаганов весьма глубоки и на большое расстояние идут извилисто под землей. Зато, напав на целое общество, промышленник сразу забирает иногда до двадцати зверьков.
   Утром 5 июня я приехал в селение Сретенское. Однако здесь нужно было прождать несколько дней, так как пароход не мог отходить за мелководьем Шилки.
   Нужно заметить, что Сретенское есть крайний пункт, откуда отправляются пароходы, плавающие по Амуру. Выше этого места они могут подниматься не более как верст на сто до города Нерчинска и то лишь при большой воде.
   В тех видах, что Сретенское есть крайний пункт амурского пароходства, здесь устроена гавань для починки и зимовки пароходов. Впрочем, большая часть этих пароходов зимует в городе Николаевске, а в Сретенском остается не более двух или трех.
   Вообще все водное сообщение по Амуру производится в настоящее время 12 казенными и 5 частными пароходами; кроме того, здесь есть еще 4 парохода телеграфного и 3 инженерного ведомств, так что всего 24 паровых судна.
   Несмотря, однако, на такое довольно значительное их количество, водное сообщение по Амуру далеко нельзя назвать скорым и удобным.
   Определенных, правильных рейсов здесь не существует до сих пор, а пароходы приходят и уходят, плывут дальше или ближе, направляются в ту или другую сторону смотря по надобности и расчетам местного начальства.
   Такие надобности обусловливаются главным образом перевозкой солдат и буксировкой барж с различными казенными транспортами, так что пассажиры, волей или неволей, должны иногда жить недели две-три на одном и том же месте в ожидании отходящего парохода.
   Затем, если число таковых пассажиров велико, то они помещаются как попало: кто в каюте, набитой народом, как сельдями в бочке, а кто и на палубе, под открытым небом.
   Притом же ко всем неудобствам здешней пароходной езды присоединяется еще то обстоятельство, что на многих пароходах вовсе нет буфетов, и путники должны сами заботиться о своем продовольствии.
   Подобное условие составляет весьма неприятную задачу, так как при быстроте езды и малых остановках только для нагрузки дров или для ночлега нет времени для закупки припасов, которых часто и вовсе нельзя найти в бедных казачьих станицах. Притом, даже и купивши этих припасов, некому и негде их приготовить при тесноте пароходной кухни.
   Последнее удовольствие суждено было испытать и мне, когда, наконец, 9 июня пароход вышел из Сретенского и направился вниз по Шилке.
   Не успели мы отойти и сотни верст, как этот пароход, налетевши с размаху на камень, сделал себе огромную пробоину в подводной части и должен был остановиться для починки в Шилкинском заводе, возле которого случилось несчастье.
   Между тем вода в Шилке опять начала сбывать, так что пароход и починившись мог простоять здесь долгое время, поэтому я решился ехать далее на лодке.
   Пригласив с собой одного из пассажиров, бывших на пароходе, и уложив кое-как свои вещи на утлой ладье, мы пустились вниз по реке.
   Признаюсь, я был отчасти рад такому случаю, потому что, путешествуя в лодке, мог располагать своим временем и ближе познакомиться с местностями, по которым проезжал.
   Вскоре мы прибыли в казачью станицу Горбицу, откуда до слияния Шилки с Аргунью тянется на протяжении двухсот верст пустынное, ненаселенное место. Для поддержания почтового сообщения здесь расположено только семь одиноких почтовых домиков, известных по всему Амуру и Забайкалью под метким именем «семи смертных грехов».
   Действительно, эти станции вполне заслуживают такого названия по тем всевозможным неприятностям, которые встречает здесь зимой каждый проезжающий как относительно помещения, так и относительно почтовых лошадей, содержимых крайне небрежно и едва способных волочить свои собственные ноги, а не возить путников.
   На всем вышеозначенном двухсотверстном протяжении берега Шилки носят дикий мрачный характер. Сжатая в одно русло шириной 70—100 сажен [140–200 м], эта река быстро стремится между горами, которые часто вдвигаются в нее голыми, отвесными утесами и только изредка образуют неширокие пади и долины.
   Сами горы покрыты хвойными лесами, состоящими из сосны и лиственницы, а в иных местах, в особенности на так называемых россыпях, т. е. рассыпавшихся от выветривания горных породах, совершенно обнажены.
   Хотя животная жизнь в здешних горных лесах весьма обильна и в них водится множество различных зверей: медведей, сохатых, изюбров, белок, кабарги и отчасти соболей, но все-таки эти леса, как вообще вся сибирская тайга, характеризуются своей могильной тишиной и производят на непривычного человека мрачное, подавляющее впечатление.
   Даже певчую птицу в них можно услышать только изредка: она как будто боится петь в этой глуши.
   Остановишься, бывало, в таком лесу, прислушаешься, и ни малейший звук не нарушает тишины. Разве только изредка стукнет дятел или прожужжит насекомое и улетит бог знает куда. Столетние деревья угрюмо смотрят кругом, густое мелколесье и гниющие пни затрудняют путь на каждом шагу и дают живо чувствовать, что находишься в лесах девственных, до которых еще не коснулась рука человека…
   Несколько оживленнее были только горные пади, где показывался лиственный лес, и редкие, неширокие луга по берегам Шилки там, где горы отходили в сторону на небольшое расстояние. Травянистая флора таких местностей была весьма разнообразна и являлась в полной весенней свежести и красоте.
   Замечательно, что, несмотря на половину июня, по берегам Шилки иногда еще попадался лед, пластами сажен в семьдесят [метров 150] длиной при толщине более двух футов [60 см]. Гребцы казаки говорили мне, что тут можно встретить лед до начала июля, и это служит весьма красноречивой рекомендацией суровости здешнего климата.
   Во время плавания по реке нам везде попадались различные птицы: кулики, утки, чомги, цапли, черные аисты, и как страстный охотник я не мог утерпеть, чтобы не выстрелить в ту или другую из них.
   Обыкновенно я помещался на носу лодки и постоянно посылал приветствия всем встречающимся тварям то из ружья, то из штуцера, смотря по расстоянию.
   Часто также случалось, что, заметив где-нибудь в стороне сидящего на вершине дерева орла, я приказывал лодке привалить к берегу и сам шел подкрадываться к осторожной птице.
   Такие остановки как нельзя более задерживали скорость езды, мой товарищ-пассажир сто раз каялся, что поехал со мной, я сам давал себе обещание не вылезать больше из лодки и не ходить в сторону, но через какой-нибудь час вновь замечал орла или аиста, и вновь повторялась та же история.
   Однажды мне посчастливилось даже убить кабаргу, которая переплывала через Шилку. Вообще кабарги здесь очень много по скалистым утесам и каменистым россыпям в горах, но это зверь весьма чуткий и осторожный, так что убить его очень трудно.
   Местные жители добывают кабаргу, устраивая в лесах завалы из валежника и делая в них сажен через пятьдесят проходы, в которых настораживаются бревна. Встречая на своем пути такой завал, кабарга идет вдоль него, пока не найдет отверстие, в которое старается пролезть, в это время настороженное бревно падает и давит зверя.
   Такой лов бывает в особенности удачен в декабре, во время течки, когда самец везде следует за самкой, которая идет впереди. Когда упавшее бревно задавит самку, тогда самец долго еще бегает около этого места, попадает на другой проход и в свою очередь бывает задавлен.
   Кроме того, кабаргу, так же как и косулю, можно убивать на пищик, которым подражают голосу ее детеныша.
   Мясо кабарги на вкус неприятно, но главная добыча от этого зверя, кроме шкуры, состоит в мешочке мускуса, который находится у самца на брюхе и ценится в здешних местах от одного до двух рублей.
   Благодаря быстрому течению Шилки мы успевали, несмотря на частые остановки, проезжать верст по сто в сутки и 14 июня прибыли к тому месту, где эта река, сливаясь с Ар-гунью, дает начало великому Амуру.
   Последний имеет здесь не более полутораста сажен [320 м] ширины и, почти не изменяя характера берегов Шилки, прорывается через северную часть Хинганского хребта, который, как известно, отделяет собой Маньчжурию [7 - Маньчжурия – историческое наименование современной северо-восточной части Китая. Произошло от названия государства Маньчжу, существовавшего в первой половине XVIII в. на этой территории.] от Монголии. Как здесь, так и несколько далее река имеет общее направление к востоку до Албазина – казачьей станицы, выстроенной на месте бывшего городка, знаменитого геройской защитой в конце XVII столетия горсти наших казаков против многочисленного китайского войска, их осаждавшего. В самой станице до сих пор еще видны остатки валов прежнего укрепления, а на острове у противоположного берега реки сохранились следы китайской батареи.
   В настоящее время Албазин – одна из лучших казачьих станиц верхнего Амура, и в нем считается белее ста дворов.
   Быстрому возрастанию его много способствуют открытые в 1866 году верстах в полутораста отсюда золотые россыпи. Во время моего проезда работы на этих приисках еще не начались, но в 1868 году уже было добыто более пятидесяти пудов золота, а в 1869 году около ста пудов [1640 кг].
   Прибыв в Албазин, я застал там совершенно неожиданно частный пароход, отходивший в город Благовещенск, и потому, оставив лодку, поплыл далее опять на пароходе.
   Начиная отсюда, вместе с поворотом Амура к югу изменяется и самый характер его течения. Взамен одного сжатого русла, река разбивается на рукава и образует большие и малые острова, хотя ширина ее увеличивается немного, так что местами от одного берега до другого около полуверсты, а местами только сажен двести [400 м] или даже того менее.
   Быстрота течения все еще очень велика, и часто можно слышать особый, дребезжащий шум от мелкой гальки, которую катит река по своему песчаному и каменистому ложу.
   Обе стороны Амура по-прежнему обставлены горами, которые здесь уже гораздо ниже и носят более мягкий характер. Эти горы на правом берегу составляют отроги северной части Хинганского хребта и известны под именем Ильхури-Алинь, на левой же стороне реки они носят название хребта Нюкжа, который служит разделом между притоками Зеи и верхнего Амура.
   Первый из этих хребтов, т. е. Ильхури-Алинь, удаляясь то более, то менее от берега реки, тянется далеко к югу и соединяется с северными отрогами Буреинского хребта или Малого Хингана. Другие же горы, Нюкжа, идут, постоянно понижаясь, до устья реки Зеи и, наконец, сливаются с равнинами, которые, начиная отсюда, тянутся по левому берегу Амура.
   Из многих, часто весьма красивых и величественных утесов, образуемых береговыми горами, замечательны: скала
   Корсакова и гора Цагаян, которая протянулась дугой более чем на версту по левому берегу реки и возвышается до 300 футов [90 м] над ее уровнем.
   Желтоватые, изборожденные бока этой горы, состоящей из песчаника, представляют красивый вид, и в них почти на середине вышины заметны прослойки каменного угля, который по временам дымится.
   С изменением характера Амура изменяется характер и береговой растительности. В лесах начинает попадаться более лиственных деревьев и кустарников, несколько пород которых, как, например, дуб и лещина, не встречаются во всей Сибири, но в первый раз появляются на Аргуни и на Амуре возле Албазина.
   Чем далее к югу, тем более лиственные деревья замещают собой хвойные и ниже устья Кумары составляют главную массу лесной растительности.
   По всему левому берегу Амура, начиная от слияния Шил-ки с Аргунью при Усть-Стрелочном пограничном карауле до города Благовещенска, поселен конный казачий полк, который вместе с другим, занимающим пространство от Благовещенска до Буреинских гор, составляет конную казачью бригаду в числе 7400 душ обоего пола.
   Эти казаки живут в станицах, занимаются земледелием и ежегодно выставляют на службу около ста пятидесяти человек, но в случае нужды могут выставить до восьмисот, т. е. четыреста с каждого полка.
   За исключением некоторых бедных станиц, казаки, сколько я слышал, живут довольно порядочно, по крайней мере круглый год имеют собственный хлеб.
   Кроме казаков, на верхнем Амуре встречается два племени местных жителей: орочоны [ороки], кочующие по Шил-ке и Амуру до Албазина, и манегры [эвенки], обитающие далее вниз, почти до устья Зеи.
   Как те, так и другие занимаются исключительно охотой и рыбной ловлей, а потому кочуют с места на место, смотря по времени года и условиям своего промысла.
   Для меновой торговли с русскими купцами орочоны собираются ежегодно в декабре в долину реки Олдоя, одного из левых притоков верхнего Амура, а манегры в то же время приезжают на устье Кумары, куда являются маньчжуры со своими товарами.
   Во время проезда я часто видел по берегам Амура берестяные юрты этих жителей, прикочевавших сюда для ловли рыбы, преимущественно осетров и калуг, которые в это время идут вверх по реке для метания икры.
   Услыхав шум пароходных колес, вся эта толпа обыкновенно выбегала на песчаный берег и смотрела на нас с изумленным любопытством.
   Быстро катил мимо них пароход, и вслед за ним опять водворялась безмолвная тишина, постоянно царствующая в здешних местах и только изредка нарушаемая завыванием ветра в вершинах деревьев, журчанием горного ручья или отрывистым криком какого-нибудь зверя и птицы…
   Но по мере того как мы спускались к югу, делалась явственно заметна большая теплота климата и большее развитие растительной жизни.
   Луга уже везде красовались множеством пионов и лилий, а по мокрым местам – сплошными полосами великолепного синего касатика; желтоголовник, синюха, ломонос, а по лесам ландыш, водосбор и кукушьи сапожки были также в полном цвету.
   Миновав, наконец, известную замечательность верхнего Амура – излучину Улус-Модонскую, где река, сделав дугу в 28 верст [30 км], снова подходит версты на две к прежнему месту, мы прибыли 20 июня в город Благовещенск, лежащий в двух верстах выше устья Зеи.
   Этот город, место управления Амурской областью, вытянут более чем на две версты вдоль по берегу Амура, так что с первого взгляда кажется довольно обширным.
   На самом же деле все, что здесь есть лучшего, стоит на берегу реки, отойдя от которой несколько сот шагов опять встречаешь пустую равнину.
   Население Благовещенска, насчитывающее до 3500 душ обоего пола, составляют главным образом войска и служащие чиновники, кроме того, есть также купцы, русские и китайские.
   Последние торгуют разными мелочами в особых, рядом выстроенных деревянных лавках, которые как по наружному виду, так и по внутреннему содержанию ничем не отличаются от мелочных лавок на рынках наших уездных городов.
   Магазины некоторых из русских купцов довольно сносны по своему наружному виду, но зато дороговизна в них страшная, и все товары обыкновенно продаются по тройной или, только в самых редких случаях, по двойной цене против своей номинальной стоимости.
   В городе нет ни гостиницы, ни даже постоялого двора, так что проезжающий, не имеющий знакомых, поставлен в самое затруднительное положение, не зная где остановиться и как продовольствоваться.
   Приходится поневоле, бросив свою поклажу на произвол судьбы, ходить из дома в дом искать квартиры, которую можно найти с большим трудом у какого-нибудь отставного солдата, где за помещение, через перегородку с хозяином, с вас берут по рублю и более в сутки.
   Между тем здесь иногда приходится жить недели две-три в ожидании отходящего по пути парохода.
   Однако благодаря счастливой судьбе мне пришлось испытать подобное удовольствие только в течение двух суток, так как вскоре сюда пришел пароход, остававшийся для починки в Шилкинском заводе и теперь отправлявшийся вниз по Амуру до Николаевска. Перебравшись на этот пароход, с большой радостью я оставил Благовещенск и поплыл далее.
   Вскоре мы миновали устье Зеи, которая имеет здесь около двух верст ширины, следовательно, гораздо более, нежели сам Амур. На левом берегу последнего, начиная отсюда, вплоть до гор Буреинских, или, как их чаще называют, Малого Хингана, тянется сплошная равнина, имеющая частью луговой, частью лесистый характер.
   На правом берегу равнина с таким же характером спускается верст на пятьдесят ниже Благовещенска, но потом горы Ильхури-Алинь, отошедшие было в сторону, снова придвигаются к реке и идут, не прерываясь, на расстоянии 5—10 верст от ее берега.
   По обе стороны Амура, верст на семьдесят ниже Благовещенска, попадаются довольно часто маньчжурские деревни, и почти на средине этого расстояния на правом берегу лежит город Айгунь (Сахалян-Ула-Хотон), который вытянулся версты на две и мало чем отличается своим наружным видом от прочих маньчжурских деревень. По средине этого города, в котором считается до пятнадцати тысяч жителей, виднеется крепость, сделанная из толстых кольев, врытых вертикально в землю; в ней живет сам амбань, или губернатор Айгуни.
   Из русского населения, кроме второго конного казачьего полка, который, как я уже говорил выше, поселен в пространстве между городом Благовещенском и Буреинскими горами, в окрестностях самого Благовещенска на Зее, равно как по ее притоку Томи и по реке Завитой, впадающей в Амур, лежат деревни крестьян, переселившихся сюда из России.
   Кроме того, часть таких деревень находится выше Благовещенска и одна из них даже возле Албазина.
   Общая цифра крестьянского населения по верхнему и среднему Амуру простирается до 9500 душ обоего пола.
   На другой день по выходе из Благовещенска мы достигли Буреинских гор, через которые на протяжении 140 верст [150 км] проходит Амур ниже устья Буреи.
   Узкой, чуть заметной полосой начинают синеть эти горы на горизонте необозримой равнины, которая тянется, не прерываясь, на левом берегу реки от самого Благовещенска. По мере того как пароход подвигается вперед, очертания самого хребта и его вершин делаются яснее, и, наконец, у станицы Пашковой вы вступаете в горы, сплошь покрытые лиственными лесами, придающими несравненно более красоты ландшафту, нежели те хвойные породы, которые преобладают в шилкинских горах.
   Притом же здесь начинают попадаться многие виды деревьев и кустарников, свойственных более южным частям амурского бассейна, так что Буреинские горы принимаются границей между верхним и средним течением Амура.
   Прорыв этой реки через главный кряж Малого Хингана происходит собственно между станицами Радде и Помпеевкой на протяжении 70 верст [75 км].
   Здесь Амур вдруг суживает свое русло сажен на двести и без всяких рукавов быстро и извилисто стремится между горами, представляя на каждом шагу великолепные ландшафты.
   Высокой отвесной стеной подходят горы к самому берегу, и вот кажется, что пароход стремится прямо на скалу, как вдруг новый крутой поворот реки открывает иную чудную панораму, но не успеешь достаточно полюбоваться ее красотой, как опять являются еще лучшие картины и так быстро сменяют одна другую, что едва успеваешь удерживать их в своем воображении.
   По выходе из Буреинских гор у станицы Екатерино-Никольской Амур тотчас же разбивается на множество рукавов, и опять неоглядная равнина раскидывается по обе стороны реки, которая вскоре принимает справа самый большой из всех своих притоков – Сунгари.
   Вслед за тем размеры Амура увеличиваются почти -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

вдвое, так что главное русло имеет более двух верст, а по принятии реки Уссури даже до трех верст ширины.
   На левом берегу по-прежнему продолжают изредка попадаться станицы, в которых от входа Амура в Буреинские горы до устья Уссури поселен пеший батальон Амурского казачьего войска. В этом батальоне считается до 5600 человек обоего пола. Быт здешних казаков несравненно хуже, нежели тех, которые живут выше Буреинских гор.
   Из туземцев до Буреинских гор обитает небольшое племя бирар-тунгусов, а далее, от этих гор до устья реки Горина и вверх по Уссури, живут гольды [нанайцы], с которыми мы познакомимся подробно в четвертой главе настоящей книги.
   Оставив позади Буреинские горы, быстро катили мы вниз по широкой реке, и 26 июня, ровно через месяц по выезде из Иркутска, я высадился в селении Хабаровке, [8 - Селение Хабаровка в 1880 г. стало городом, переименованным в 1893 г. в Хабаровск.] лежащем при устье Уссури, по которой мог уже ехать не торопясь и значительную часть времени посвящать по мере своих сил и знаний на изучение страны, ее природы и жителей.

Глава вторая

   Краткий топографический обзор Уссурийского края. – Общий характер его растительности. – Казачьи станицы по берегам Уссури. – Бедственное положение их обитателей. – Селение Хабаровка. – Местная торговля. – Телеграф. – Пароходство. – Плавание на лодке вверх по Уссури. – Характер ее нижнего, среднего и верхнего течения. – Боковые притоки. – Докучливые расспросы казаков. – Летнее утро. – Ночевка на берегу реки

   Уссурийский край, приобретенный нами окончательно по Пекинскому договору 1860 года, составляет южную часть Приморской области. Он заключает в себе бассейн правых притоков Уссури и ее верхнего течения; кроме того, сюда же в обширном смысле можно отнести весь Зауссурийский край до границ с Маньчжурией и Кореей, а также побережье Японского моря до широты устья Уссури.
   Страна эта лежит между 42 и 48° северной широты, следовательно, под одной широтой с северной Испанией, южной Францией, северной и средней Италией и южной Россией, но под влиянием различных физических условий имеет климат совершенно иного склада, чем вышеназванные европейские местности.
   С другой стороны, растительный и животный мир Уссурийского края при своем громадном богатстве представляет в высшей степени оригинальную смесь форм, свойственных как далекому северу, так и далекому югу.
   Наконец, по отношению к удобству колонизации описываемая страна, в особенности в своих южных частях, составляет наилучшее место из всех наших земель на берегах Японского моря.
   Таким образом, Уссурийский край, независимо от своего научного интереса, важнее еще и относительно той будущности, которую он может иметь, конечно, при условии правильной колонизации, основанной на данных, выработанных опытом и наукой.
   Обращаясь к устройству поверхности этого края, можно сказать, что топографический его характер определяется положением главного хребта, который известен под названием Сихотэ-Алиня и, начинаясь в маньчжурских пределах, тянется невдалеке и параллельно берегу Японского моря, от южной части Зауссурийского края до самого устья Амура. Средняя высота его 3000–4000 футов [915—1220 м], и только в некоторых точках своих южных частей он поднимается до 5000 футов [1520 м].
   Восточные отроги этого хребта коротки, но притом гораздо выше западных и, направляясь перпендикулярно берегу Японского моря, оканчиваются здесь высокими отвесными утесами.
   Западные же отроги Сихотэ-Алиня носят более мягкий характер и наполняют собой все пространство между главной осью этого хребта с одной стороны, Уссури и Амуром – с другой.
   Таким образом, принадлежащая нам часть уссурийского бассейна представляет собой страну гористую, в которой, однако, горы достигают лишь средней высоты и при мягкости своих форм везде могут быть удободоступны.
   Относительно орошения следует сказать, что оно здесь весьма обильно и что Уссури составляет главную водную жилу всей страны.
   Небольшим горным ручьем, в несколько футов ширины, вытекает эта река из южных частей Сихотэ-Алиня, всего верстах в семидесяти от берега Японского моря. Затем с характером горной речки течет она в узкой долине до принятия справа реки Ли-Фудзина и на всем этом протяжении известна под именем Сандагоу.
   Далее, от устья Ли-Фудзина, Уссури принимает имя Ула-хе, но все еще сохраняет прежний характер до впадения в нее слева реки Даубихе, откуда уже соединенная река несет название Уссури или китайское Има-Хуза.
   После впадения в нее Сунгачи Уссури сохраняет постоянное меридиональное направление с юга на север и принимает несколько больших рек: справа Иман, Бикин и Пор [Хор], а слева Мурень и Нор.
   По впадении вышеназванных притоков Уссури делается многоводной рекой и при своем устье достигает почти двух верст ширины.
   К Зауссурийскому, или так называемому Южноуссурийскому краю, следует отнести бассейн озера Ханки и южное побережье Японского моря.
   Побережная полоса наполнена восточными отрогами Сихотэ-Алиня, которые вообще выше западных его отрогов, несут более дикий характер, и заключает в себе узкие долины быстрых береговых речек, наибольшие из коих: Седими, Монгугай, Суйфун, Цимухе, Сучан, Пхусун и Тадушу.
   Вместе с тем море образует здесь несколько больших заливов: Владимира, Ольги и обширную впадину, известную под общим названием залива Петра Великого.
   Последний состоит из нескольких меньших частей, каковы заливы: Америка, Уссурийский, Амурский и Посьета.
   Между двумя средними, т. е. между Амурским и Уссурийским заливами, лежит полуостров Муравьева-Амурского, на южной оконечности которого находится порт Владивосток, выстроенный на берегу прекрасной бухты, известной под названием Золотой Рог.
   В растительном мире Уссурийского края, равно как и в животном, мы встречаем замечательные богатства, а вместе с тем оригинальную смесь северных и южных форм.
   Вообще относительно растительности этой страны можно высказать два главных положения: 1) она весьма разнообразна по своим формам; 2) в то же время весьма однообразна по своему распределению на всем протяжении края, от самых южных его пределов до самых северных.
   Последнее обстоятельство в особенности резко бросается в глаза путешественнику, который, встречая уже на среднем Амуре грецкий орех, пробку и виноград, ожидает далее найти еще более южную флору. Между тем характер этой последней почти не изменяется на всем протяжении Уссурийского края, и даже возле залива Посьета можно найти тот же самый хвойный лес, который растет на устье Уссури.
   Правда, в Южноуссурийском крае появляются новые виды деревьев, кустарников и трав, которых нельзя встретить на устье Уссури, но эти виды не составляют преобладающих типов и своим присутствием не изменяют много общий характер растительности.
   Гораздо большую разницу в этой последней можно встретить, направляясь от берега Уссури на восток внутрь страны и далее на морское побережье.
   Здесь, с одной стороны, горы, а с другой – неблагоприятное влияние Японского моря значительно изменяют условия климата, а вместе с тем изменяется самый характер растительности. В лесах начинают преобладать хвойные деревья, а лиственные, в особенности на главном кряже Сихотэ-Алиня, являются в небольшом числе и никогда не достигают здесь таких роскошных размеров, как в местностях, ближайших к Уссурийской долине. Что же касается до морского побережья, то растительность его вообще беднее, нежели внутри страны, заслоненной от неблагоприятного влияния Японского моря сихотэ-алиньскими горами. По той же самой причине весной растительная жизнь развивается на побережье гораздо позднее, нежели по западную сторону Сихотэ-Алиня в местностях, лежащих под одинаковыми градусами широты.
   Наконец, неблагоприятным действием холодных вод Японского моря можно объяснить то странное явление, что южные части наших зауссурийских владений по характеру растительности почти не отличаются от местностей, лежащих на устье Уссури. В самом деле, по мере того как Уссури входит в высшие широты, она все более и более удаляется от берега моря и его неблагоприятного влияния, а через то, несмотря на более северное положение, сохраняет даже возле самого устья лучшие климатические условия, делающие возможным развитие растительности, почти не отличающейся от флоры южных частей этого края.
   Сохраняя, таким образом, однообразие на всем протяжении страны с юга на север, растительность Уссурийского края в то же время заключает в себе большое разнообразие видов, из которых одни свойственны Амуру, северо-восточной Азии, даже Камчатке и Северной Америке, а другие произрастают в более теплых странах: Японии и Китае. Из последних некоторые достигают здесь северной границы своего распространения, а другие, даже большая часть, – переходят в область Амура.
   Из древесных и кустарных пород лесам Уссурийского края свойственны следующие виды: липа [маньчжурская], достигающая 80—100 футов [25–30 м] вышины и 3–4 футов [90—120 см] в диаметре ствола; клен [мелколистный, зелено-корый, приречный], одни виды которого встречаются в рощах луговых равнин, а другие– в смешаных лесах горных скатов; пробковое дерево и грецкий орех, растущие даже на среднем Амуре и часто попадающиеся по всему Уссурийскому краю. Первое из этих деревьев достигает 50 футов [15 м] вышины, а второе даже до 80 футов [24 м] и при толщине 2–3 фута [60–90 см] дает отличный поделочный материал. Плоды здешнего грецкого ореха имеют чрезвычайно толстую скорлупу и небольшое зерно, которое, впрочем, по вкусу ничем не отличается от европейского ореха того же рода.
   Маакия амурская с древесиной нечистого красного цвета. Черешня [вишня Максимовича] и черемуха [Маака], из которых первая, т. е. черешня, довольно редко попадается в области Уссури, а последняя весьма обыкновенна, в особенности по островам и берегам рек.
   Абрикосовое дерево встречается изредка только в Южноуссурийском крае и достигает 25 футов [7,5 м] вышины при толщине одного фута [30,5 см]. Плоды его мелки и несколько горьковаты, хотя довольно приятны на вкус. Яблоня [маньчжурская] и груша [уссурийская] обыкновенны по всему краю. Первая из них дает весьма мелкие, а последняя довольно крупные плоды, которые употребляются для еды местными жителями.
   Аралия маньчжурская, ствол которой, усаженный колючками, имеет до 20 футов [6 м] вышины при толщине 2–3 дюйма [5–7,5 см]. Это южное растение встречается преимущественно в Южноуссурийском крае и всего более по каменистым горным скатам.
   Диморфант – небольшое деревцо с пальмообразной верхушкой. Эта замечательная южная, даже подтропическая форма растет в тенистых лесных падях Уссурийского края, но везде попадается очень редко.
   Ясень [маньчжурский и носолистный], достигающий 80 футов [24 м] вышины при толщине иногда 3–4 фута [90– 120 см], дает отличный строевой и поделочный лес.
   Дуб [монгольский] достигает еще больших размеров, нежели ясень, хотя следует заметить, что подобные экземпляры довольно редки. Вообще же это дерево при средней величине составляет часто преобладающую породу в лесах Уссурийского и в особенности Южноуссурийского края. Однако в таких сплошных массах оно бывает, по большей части, плохого качества, так как всегда имеет дупловатую сердцевину.
   Граб [сердцелистный] встречается только по горам Южноуссурийского края; достигает 60 футов [18 м] высоты и при толщине 2–3 фута [0,6–0,9 м] имеет прекрасную твердую древесину.
   Осина, часто образующая целые рощи, и тополь [бальзамический], более редкий и растущий преимущественно по островам и берегам рек.
   Ильм долинный, или вяз, изобилует по всему краю и достигает часто громадных размеров (100 футов) [30 м] вышины при толщине 3–5 и даже 6 футов [0,9–1,5—1,8 м], может доставить отличный корабельный лес. Другие виды этого дерева при меньшей величине имеют также прекрасную древесину, годную на всякие поделки.
   Ольха [волосистая и маньчжурская]. Последний вид употребляется туземцами для окрашивания звериных шкур в желтоватый цвет.
   Береза белая [маньчжурская] и черная [даурская] составляет, иногда на большом протяжении, преобладающие породы. Впрочем, в южных частях Уссурийского края чаще встречается последний, нежели первый вид. Кора белой березы в большом употреблении у туземцев, которые после известного приготовления (выварки в горячей воде, а потом копчения в дыму) покрывают ею свои временные жилища или юрты, обтягивают лодки, делают различную посуду и т. д. Два других вида березы [Эрмана и ребристая] довольно редко попадаются в Уссурийском крае.
   Переходя затем к хвойным породам, следует сказать, что эти деревья вовсе не растут по долинам как самой Уссури, так равно и других рек описываемого края. Они появляются только на предгорьях, окаймляющих бока этих долин, сначала в смеси с лиственными породами, а затем, по мере удаления к главному хребту, составляют преобладающую массу лесной растительности.
   Следующие хвойные породы можно назвать в порядке их преобладания по горным лесам Уссурийского края.
   Кедр [корейский] достигает 100 футов [30 м] вышины при толщине 3–4, даже 5 футов [0,9–1,2—1,5 м]; может доставить отличный корабельный лес.
   Ель иногда таких же или немного меньших размеров, встречается более по высоким горам.
   Лиственница даурская и японская, обе они достигают больших размеров, но первая встречается гораздо чаще, нежели последняя, которая свойственна только Южноуссурийскому краю.
   Пихта сибирская и аянская растет по всему краю, чаще в смеси с хвойными, нежели лиственными лесами.
   Сосна [обыкновенная] изредка попадается в горах Южноуссурийского края и довольно густой массой растет по северному берегу озера Ханки.
   Тис [остроконечный] встречается изредка по горам Южноуссурийского края. Это дерево обыкновенно достигает здесь толщины руки при высоте 20 футов [6 м]. Однако как особенное исключение попадаются экземпляры вышиной до 60 футов [18 м] и более 2 футов в диаметре [60 см].
   Наконец, древовидный можжевельник растет только в Южноуссурийском крае и то лишь редкими единичными экземплярами.
   Характерную черту всех здешних лесов, в особенности лиственных и смешаных, составляет густой подлесок различных кустарников, из которых Уссурийскому краю свойственны следующие виды:
   Максимовичия китайская – вьющееся растение толщиной в V2 дюйма [1,3 см].
   Барбарис, попадающийся довольно редко.
   Коломикта [актинидия], растущая в тенистых лесах и доставляющая съедобные, довольно вкусные ягоды.
   Циссус – лозовидный кустарник, довольно редкий.
   Виноград [амурский] растет во множестве по всему Уссурийскому краю, по лиственным и смешанным лесам, островам и берегам рек. Созревает он в начале сентября, но имеет ягоды не крупнее обыкновенной клюквы и притом кислого вкуса. Впрочем, в Южноуссурийском крае, в особенности там, где виноград растет по обрывистым берегам моря, вкус его делается несколько лучше.
   Бересклет растет по всему краю в числе нескольких видов, из которых чаще других попадается бересклет Маака.
   Целастр вьется около деревьев и встречается довольно редко.
   Крушина.
   Леспедеца – один из самых распространенных здесь кустарников. Он представляет несколько видов и растет как по опушкам лесов, так равно и по возвышенным местам луговых равнин, которые в июле заливает своим розовым цветом.
   Малорослая акация.
   Таволга встречается здесь в числе четырех или пяти видов, из которых наиболее распространена таволга иволистная. Эта последняя растет преимущественно по низинам и берегам рек, образуя густейшие заросли.
   Малина [боярышниколистная и сахалинская] попадается иногда в значительном количестве по смешанным лесам.
   Шиповник растет преимущественно по лесным опушкам. Один вид его [шиповник ребристый] встречается только по берегу моря и замечателен необыкновенно крупными ягодами величиной в большую сливу.
   Боярка [Максимовича и перистонадрезанная] является иногда деревцом вышиной 10–15 футов [3–4,5 м].
   Дикий жасмин [тонколистный и Шренка] окаймляет большей частью берега лесных речек и во время своего цветения разливает здесь превосходный аромат.
   Дейтция [амурская] – небольшой ветвистый кустарник 2–3 фута вышины [60–90 см].
   Панакс разнолистный довольно распространен в Уссурийском крае.
   Элеутерококк – колючий кустарник, а иногда и деревцо 20 футов вышины [6 м].
   Дёрен, или кизил, встречается в значительном количестве по низинам и островам рек.
   Бузина.
   Калина.
   Жимолость.
   Рододендрон [даурский] весьма распространен в окрестностях озера Байкала и по Амуру, довольно редко попадается в Уссурийском крае, где растет по горам.
   Сирень [амурская] встречается, хотя и не особенно часто, по берегам и островам рек.
   Лещина [маньчжурская и разнолистная] во множестве растет по всему краю. В особенности распространен первый вид, который образует густейшие, непроходимые заросли и в лиственных лесах.
   Наконец, ива является то невысоким кустарником, то большим деревом до 60 футов [18 м] вышины. Из кустарных ив наиболее здесь распространены корзиночная и темно-листная, которые покрывают сплошными массами берега и низменные острова рек.
   Таков разнообразный состав лесов Уссурийского края, которые всего роскошнее развиваются по горным скатам, защищенным от ветра, и в невысоких падях, орошаемых быстрыми ручьями. Здесь растительная жизнь является во всей силе, и часто на небольшом пространстве теснятся самые разнообразные породы деревьев и кустарников, образующих густейшие заросли, переплетенные различными вьющимися растениями.
   В особенности роскошно развивается в таких местах виноград, который то стелется по земле и покрывает ее сплошным ковром зелени, то обвивает, как лианы тропиков, кустарники и деревья и свешивается с них самыми роскошными гирляндами.
   Невозможно забыть впечатления, производимого, в особенности в первый раз, подобным лесом. Правда, он так же дик и недоступен, как и вся прочая сибирская тайга, но в тех однообразие растительности, топкая, тундристая почва, устланная мхами или лишайниками, навевают на душу какое-то уныние; здесь, наоборот, на каждом шагу встречаешь роскошь и разнообразие, так что не знаешь, на чем остановить свое внимание. То высится перед вами громадный ильм со своей широковетвистой вершиной, то стройный кедр, то дуб и липа с пустыми, дуплистыми от старости стволами более сажени в обхвате, то орех и пробка с красивыми перистыми листьями, то пальмовидный диморфант, довольно, впрочем, редкий.
   Как-то странно непривычному взору видеть такое смешение форм севера и юга, которые сталкиваются здесь как в растительном, так и в животном мире. [9 - Уссурийская тайга – широколиственно-хвойные леса на юге Дальнего Востока. Характеризуются смешением растений и животных севера и юга. Такое удивительное разнообразие – наследие эпох оледенений, во время которых в Приморье «спасались» северные растения и животные.] В особенности поражает вид ели, обвитой виноградом, или пробковое дерево и грецкий орех, растущие рядом с кедром и пихтой. Охотничья собака отыскивает вам медведя или соболя, но тут же рядом можно встретить тигра, не уступающего в величине и силе обитателю джунглей Бенгалии.
   И торжественное величие этих лесов не нарушается присутствием человека; разве изредка пробредет по ним зверолов или раскинет свою юрту кочевник, но тем скорее дополнит, нежели нарушит картину дикой, девственной природы…
   О луговой и вообще травянистой растительности Уссурийского края мы поговорим при подробном обзоре самой Уссури, а теперь от природы перейдем к людям.
   По всему правому берегу Уссури, от ее низовья до впадения Сунгачи, поселен Уссурийский пеший батальон Амурского казачьего войска. Он занимает 28 станиц, которые расположены в расстоянии 10–25 верст одна от другой и все выстроены по одному и тому же плану.
   Они вытянуты вдоль по берегу Уссури, иногда на версту длины, и большей частью состоят из одной улицы, по которой то в одну линию, то в две, справа и слева, расположены жилые дома.
   Эти последние имеют обыкновенно одну, редко две комнаты, в которых помещается хозяин-казак со своим семейством.
   Сзади дворов лежат огороды, но особых хозяйских угодий не имеется, так как казаки держат свой скот постоянно под открытым небом, а хлеб после сбора складывают в скирды на полях.
   В трех станицах выстроены церкви, а в более обширных живут торговцы, занимающиеся главным образом продажей водки казакам и покупкой соболей у китайцев.
   Вообще наружный вид казацких станиц далеко не привлекателен, но еще более незавидно положение их обитателей.
   По ведомости 1868 года в Уссурийском батальоне считалось: 2933 души мужского пола и 2325 женского, следовательно, 5258 человек.
   Эти казаки были переселены сюда в период 1858–1862 годов из Забайкалья, где они выбирались по жребию, волей или неволей должны были бросить свою родину и итти в новый, неведомый для них край. Только богатые, на долю которых выпадал жребий переселения, могли отделаться от этой ссылки, наняв вместо себя охотников, так как подобный наем был дозволен местными властями.
   Разумеется, продавать себя в этом случае соглашались только одни бобыли, голь, которые явились нищими и в новый край. Притом даже и те, которые были побогаче, забрали с собой достаточно скота и разного имущества, и те большей частью лишились всего этого от различных несчастных случаев в продолжение трудной и дальней дороги.
   Таким образом, казаки с первого раза стали смотреть враждебно на новый край, а на себя самих как на ссыльных. Дальнейшее десятилетнее житье нисколько не переменило таких воззрений и не улучшило их положения. Как прежде, так и теперь везде на Уссури слышны горькие жалобы на разные невзгоды и тоскливое воспоминание о прежних покинутых местах. «Какое тут житье, – обыкновенно говорят казаки, – зимой есть нечего, с голоду умирай, а летом от гнуса ни самому, ни скотине деться некуда. Вот в Забайкалье было хорошо; не один раз вспомнишь про тамошнее житье. У меня, – добавлял иной, – там водилось голов пятьдесят рогатого скота, а здесь есть только две коровенки, да и за них слава богу! у других того даже нет».
   «Теперь возьмем про хлеб. С весны всегда он растет хорошо: высокий, густой, просто сердце радуется. Глядишь, летом или водой зальет, или дождем сгноит, червяк поест, и не соберешь ты почти ничего за все свои труды».
   «Или, например, купить что-нибудь, – тут отдай в два, в три раза дороже, да и то еще такого товара не возьмешь, как в Забайкалье. Здешние купцы рады содрать с тебя последнюю шкуру Вот я, лонись [в прошлый раз], дабы кусок купила, четыре рубля отдала, а что? там всего 16 аршин; разве две юбки выйдет да старику выгадаю на рубашонку, – добавляла со своей стороны хозяйка, вздыхая при этом и приговаривая: – пришлось на старости лет горе мыкать и нужду во всем терпеть».
   «Теперь возьмем про всякое хозяйское снадобье, – продолжала словоохотливая баба. – Бывало, за Байкалом всего было вдоволь: масла целую кадку за лето наготавливала, говядины тоже вволю, ягоды всякие… а здесь что? в светлый праздник не видишь того, что прежде имелось каждый будний день. Пропади она совсем эта Уссури! так бы все и бросили, пешком бы пошли назад в Забайкалье».
   Эти и тому подобные рассказы можно услышать на Уссури в каждой станице: везде недовольство, жалобы, тоска о прежнем житье за Байкалом.
   Действительно, быт казаков, за весьма немногими исключениями, крайне незавидный.
   Не говоря уже про какое-нибудь довольство жизни, большая часть из них не имеет куска хлеба насущного, и каждый год с половины зимы до снятия жатвы казна должна кормить большую часть населения, чтобы хотя сколько-нибудь спасти его от голода. Обыкновенно в это время выдают заимообразно неимущим казакам по 30 фунтов [12 кг] муки в месяц, но так как этой дачи для многих семейств недостаточно, и притом же она не вдруг выдается всем голодающим, то казаки к получаемому провианту подмешивают семена различных сорных трав, а иногда даже глину. Испеченный из этой смеси хлеб имеет цвет засохшей грязи и сильно жжет во рту после еды.
   Главным подспорьем к этому, но далеко не у всех, служит кирпичный чай, завариваемый с солью, или так называемый бурдук, т. е. ржаная мука, разболтанная в теплой воде.
   За неимением того и другого казаки приготовляют из высушенных гнилушек березы и дуба особый напиток, называемый шульта, и пьют в огромном количестве вместо чая.
   Рыбную и мясную пищу зимой имеют весьма немногие, едва ли и двадцатая часть всего населения; остальные же довольствуются шультой и бурдуком, т. е. такими яствами, на которые нельзя без омерзения и взглянуть свежему человеку.
   Результатами такой ужасающей нищеты являются, с одной стороны, различные болезни, а с другой – крайняя деморализация населения, самый гнусный разврат и апатия ко всякому честному труду.
   Действительно, небывалому человеку трудно даже поверить, до какой степени доходит разврат среди уссурийского населения. Здесь везде мужья торгуют своими женами, матери – дочерьми и делают это не задумываясь, часто публично, без всякого зазрения совести.
   В несколько минут обыкновенно слаживается дело, и невинная девушка, иногда едва достигшая пятнадцатилетнего возраста, продается своею же матерью много, много если за 25 рублей, а часто и того менее.
   Не только местные, но даже проезжие личности обыкновенно запасаются таким товаром, нисколько не думая о будущей судьбе невинной жертвы.
   Для последней исход в подобном случае всегда бывает один и тот же: наскучив через год или два своему первому владельцу, она идет к другому, потом к третьему, четвертому, наконец, пускается на все стороны и гибнет безвозвратно.
   Во многих станицах можно видеть подобные личности, для которых стыд, совесть и другие лучшие стороны человеческой природы не существуют.
   Мало того, разврат до такой степени проник все насел е-ние, что нисколько не считается пороком, и на зимних вечерних сходбищах, или так называемых «вечерках», постоянно разыгрываются такие сцены, о которых даже и неудобно говорить в печати.
   С другой стороны, не менее резко бросается в глаза совершенное равнодушие казаков к своему настоящему положению и полная апатия ко всякому необязательному труду.
   Конечно, с первого раза кажется весьма странным, каким образом население может умирать с голоду в стране, где воды кишат рыбой, а леса полны всякого зверя? Ведь здесь стоит только пойти с ружьем, чтобы убить козу или изюбра, а не то забросить сеть или какой-нибудь другой снаряд, чтобы наловить сколько угодно рыбы.
   Борьба с нуждой, голодом и различными невзгодами отражается не только на нравственной стороне, но даже и на самой физиономии уссурийских казаков. Бледный цвет лица, впалые щеки, выдавшиеся скулы, иногда вывороченные губы, по большей части невысокий рост и общий болезненный вид – вот характерные черты физиономии этих казаков.
   Не увидите вы здесь красивого великорусского мужика, с его окладистой бородой, или молодого краснощекого парня. Нет! сами дети казаков, живой тип своих отцов, какие-то вялые, неигривые. Ни разу не слыхал я на Уссури русской песни, которая так часто звучит на берегах Волги; не запоет ямщик, который вас везет, про «не белы снега» или про что-либо другое в этом роде; нет даже здесь обычного русского покрикивания на лошадей, а какое-то особенное, вроде: цсши, цсши, цсши… которое произносится тихо, вполголоса и так звучит неприятно, что иногда мороз дерет по коже.
   Вообще все, что вы видите на Уссури, – казаков и их быт, – все действует крайне неприятно, в особенности на свежего человека.
   Везде встречаешь грязь, голод, нищету, так что невольно болеет сердце при виде всех явлений.
   В последней главе настоящей книги при общем обзоре колонизации Уссурийского края мы разберем подробно те причины, которые поставили казаков в такое неутешительное положение, а теперь скажем несколько слов о местной торговле, главным центром которой служит селение Хабаровка, лежащее при слиянии Амура и Уссури.
   Это селение, живописно раскинувшееся на правом гористом берегу последней реки, вытянулось в настоящее время более чем на версту в длину и имеет 111 домов, в которых, кроме войск, считается 350 жителей обоего пола, цифра же солдат бывает различна и колеблется между 150–400 человек, смотря по временам года.
   Таким образом, главную массу населения составляют войска; затем следуют купцы, крестьяне, отставные солдаты и китайцы. Последние живут в нескольких фанзах, [10 - Фанза (кит. фан-цзы) – каркасное саманное (сделанное из сырцового кирпича из глины с добавлением соломы, мякины и др.) жилище.] и число их невелико, но оно значительно увеличивается летом, в июне и в июле, когда китайские торговцы съезжаются сюда с Уссури, ближайших частей Амура и даже с Сунгари для продажи соболей, получаемых ими от гольдов, орочей и других туземцев Амурского края.
   Количество ввозимых ежегодно летом в Хабаровку соболей весьма значительно и, по словам здешних купцов, простирается до двадцати тысяч.
   Для продажи китайцы обыкновенно связывают этих соболей пачками по 10–12 штук. В каждой такой пачке можно найти два, три хороших соболя, штуки четыре порядочных, остальные же всегда весьма плохи, между тем как цена за всех одинаковая и простирается средним числом 4–6 и даже 8 серебряных рублей за шкурку. При этом следует заметить, что мех уссурийского соболя незавидный, по большей части светлый и коротко-пушистый. Лучшие соболи привозятся в Хабаровку только из Буреинских или Хинганских гор.
   За соболей, покупаемых от китайцев, в большей части случаев надобно платить серебряными рублями, так как китайцы, а за ними и другие туземцы почти вовсе не берут наших бумажек и даже мелкое серебро принимают неохотно, только как сдачу.
   Подобное условие ставит каждого путешественника, желающего что-либо купить у китайцев, в весьма затруднительное положение, так как серебряный рубль можно достать здесь, заплатив за него не менее 1 руб. 50 коп. кредитными билетами. За весьма немногими исключениями – это постоянный курс, но иногда он поднимается до 1 руб. 70 коп., а бывали примеры, что и до двух рублей.
   Пользуясь таким обстоятельством, здешние купцы и в особенности благовещенские завели весьма выгодную для себя торговлю серебром. Они выписывают его из Москвы, где покупают по биржевым ценам, а затем продают китайцам, имея на каждом рубле 25–30 коп. чистого барыша.
   Такая продажа идет десятками тысяч рублей, и все это серебро уходит безвозвратно в Китай, где тотчас же переливается в китайские деньги, имеющие форму слитков различной величины.
   Покупка соболей как в Хабаровке, так и во всем Уссурийском крае производится исключительно местными купцами и приезжими сюда нарочно для этой цели из Читы или даже из Иркутска. Те и другие друг перед другом стараются закупить как можно больше соболей, а через то беспрестанно повышают их продажную цену Говорят, что в последние годы соболи стали вдвое, даже втрое дороже против того, почем они продавались при первоначальном занятии нами Уссурийского края, когда в этой торговле было еще мало конкурентов.
   Однако местные торговцы нашли способ конкурировать и теперь с приезжими богатыми купцами. Для этой цели они дают китайцам в долг товаров, часто на несколько тысяч, с обязанностью доставлять им за это всех добытых соболей. Разумеется, цена на этих соболей назначается по обоюдному согласию, и в случае если китаец хочет за них очень дорого, то и наш торговец накидывает лишнее на свой товар, так что не остается в убытке.
   В свою очередь китайцы имеют большой расчет получать товары вперед, в кредит. Эти товары они сбывают туземцам также в долг, но зато обязывают их доставлять им всех добытых зимой соболей, назначая за последних самые незначительные цены по собственному усмотрению.
   Однако, несмотря на это, промышленнику – орочу или гольду – важно иметь кредит у китайца в том именно отношении, что даже в случае неудачного промысла он может брать у него в счет будущей добычи все необходимое, главным же образом просо и водку: первое – как любимую пищу, а последнюю – как великое лакомство.
   Таким образом, при обоюдной даче в долг товаров как наши торговцы, так и китайцы остаются в больших барышах, и только бедный туземец, тяжким трудом добывающий своих соболей, не получает за них и пятой доли той цены, по которой они идут в продаже. Хотя китайцы по большей части честно выплачивают соболями за взятые у наших торговцев товары, но в последнее время бывали также примеры, что, набрав побольше в долг, китаец уходил в Маньчжурию и не возвращался обратно.
   Гораздо важнее, нежели соболиная торговля, для местного уссурийского населения торговля теми предметами, которые составляют насущную необходимость даже самого неприхотливого быта. Однако в этих отношениях весьма мало можно встретить утешительного не только в Хабаровке, но и во всем Уссурийском крае.
   Основанная исключительно на спекуляциях различных аферистов, голышей, пришедших сюда с десятками рублей и думающих в несколько лет нажить десятки тысяч, уссурийская торговля зиждется главным образом на эксплуатации населения, в особенности туземного, на различных рискованных аферах, а всего более на умении пользоваться обстоятельствами и, по пословице, «ловить рыбу в мутной воде».
   Представителями этой торговли служат десятка три различных личностей: частью питомцев бывшей Амурской компании, частью прежних маркитантов, приказчиков, отставных солдат, фельдшеров и т. д.
   Более богатые из них, т. е. успевшие нажиться, живут в Хабаровке, остальные же по казачьим станицам на Уссури и в Южноуссурийском крае на озере Ханке.
   Товары свои хабаровские купцы получают частью из Николаевска, куда эти товары привозятся на иностранных кораблях, частью же выписывают их из Читы или из Иркутска, реже прямо из Москвы. Торговцы по уссурийским станицам запасаются товарами уже в Хабаровке.
   Все эти товары самого низкого качества, потому что как из России, так и из-за границы стараются сбыть сюда самую дрянь, которая не идет с рук дома. Притом же цены на них непомерные. Уже в Иркутске и Николаевске цены на все, по крайней мере, двойные; затем хабаровские торговцы берут в полтора или два раза против того, почем они сами покупали; наконец, их приказчики или другие мелкие купцы, торгующие по станицам Уссури, берут опять в полтора или два раза против хабаровских цен. Из такого перехода товаров уже можно себе представить, до какой безобразной цифры достигает дороговизна на все.
   Товары, получаемые из Николаевска, продаются в Хабаровке и по уссурийским станицам также по двойной или, уже как редкость, по полуторной цене против той, которую они стоят на месте.
   Смешно сказать, что выгоднее выписывать из Москвы по почте даже такие предметы, как свечи и пеньковые веревки. Действительно, пуд последних в Москве стоит 3 руб., за пересылку нужно заплатить 12 руб. да за укупорку и страхование положим 50 коп., следовательно, выходит 15 руб. 50 коп., все же не 16 руб., как в Хабаровке. Пуд стеариновых свечей с пересылкой будет стоить 25 руб., следовательно, на 5 руб. дешевле, нежели у купцов на Уссури. Многие товары, как-то: материи, табак, сукна и пр., можно получать, выписывая вдвое дешевле против здешнего, но при этом с той огромной выгодой, что все предметы будут хорошего качества, а не та гниль и оборыши, которые продаются уссурийскими купцами.
   Кроме того, при отсутствии всякой конкуренции цены на товары не имеют определенной нормы, а совершенно зависят от произвола продавца. Появится ли большой спрос на какой-нибудь товар или просто он остается в продаже только у одного какого-нибудь купца, сейчас же цена на него накладывается двойная или, если уже сильно совесть зазрит, то полуторная.
   Немного дешевле можно купить все вообще товары только летом, когда с верховьев Амура приходят в Хабаровку баржи с различными товарами, отправляемыми некоторыми купцами из Читы и из Иркутска собственно для продажи по амурским станицам и в городах Благовещенске и Николаевске. Однако названные баржи никогда не плавают по Уссури, население которой лишено даже и этой незначительной выгоды.
   Такими-то спекуляциями и наживают себе деньги все аферисты, которые являются сюда нищими, а через несколько лет уже ворочают большими капиталами. Они сами открыто говорят, что «если на один рубль нельзя заработать в год три, то не стоит денег брать в руки», и подобное правило, конечно, может быть применимо в здешних местах, где вся торговля основана на эксплуатации и афере, а не на правильных и честных оборотах.
   Через Хабаровку проходит линия амурского телеграфа, который соединяет город Николаевск с Новгородской гаванью, лежащей в заливе Посьета.
   Не отрицая некоторой, впрочем, весьма малой пользы, приносимой в настоящее время этим телеграфом, нельзя не пожелать в будущем лучшего его устройства. В особенности теперь, когда телеграфное сообщение устраивается, с одной стороны, от города Сретенска по Амуру до Хабаровки, а с другой – от Новгородской гавани до Шанхая, и когда, таким образом, нынешний уссурийский телеграф войдет в связь с Россией и Европой, – теперь является настоятельная необходимость обеспечить более правильное и постоянное по нему сообщение.
   Мне кажется, прежде всего следует расширить просеку, которая в лесах Уссурийского края имеет всего пять сажен ширины, так что падающие деревья беспрестанно портят проволоку, а через то действие очень часто прерывается, иногда на долгое время.
   Кроме телеграфного сообщения, в Уссурийском крае зимой производится почтовое, а летом пароходное двумя небольшими казенными пароходами, которые буксируют по Уссури, Сунгаче и на озере Ханке баржи с провиантом и фуражом для войск. Правильных рейсов эти пароходы не делают, но приходят и уходят из Хабаровки по мере надобности в казенной перевозке и буксировке барж. Вместе с тем эти пароходы возят и пассажиров, хотя такой провоз не обязателен для них, так что капитан по своему усмотрению может принять и не принять всякое частное лицо. Впрочем, подобных путешественников бывает здесь немного, только купцы; все же офицеры и чиновники обыкновенно имеют различные предписания на право проезда.
   Обращаясь еще раз к самой Хабаровке, следует сказать, что выгодное положение этого селения при слиянии двух громадных водных систем – амурской и уссурийской – обещает ему широкое развитие даже в недалеком будущем. Что бы ни говорили, а рано или поздно Николаевск должен потерять свое значение как порта и как места центрального управления Приморской областью. В первом отношении он имеет весьма сильных конкурентов во Владивостоке и Посьете, наших южных гаванях, во втором – в Хабаровке. При самом поверхностном знакомстве с Приморской областью можно утвердительно сказать, что вся ее будущность как страны земледельческой заключается в Уссурийском и в особенности Южноуссурийском крае, а никак не на низовьях Амура или других, еще более северных частях. Понятно, что и центральное управление краем должно находиться как можно ближе к тем местностям, куда направлена главная его деятельность; между тем как в настоящее время оно удалено от этих мест более чем на тысячу верст. И тем сильнее чувствуется подобный недостаток в стране без дорог, где сообщение совершенно прекращается весной и осенью на продолжительное время.
   Всякое административное распоряжение, иногда очень спешное, не может быть доставлено вовремя, в особенности при неисправном действии существующего телеграфа. Таким образом, даже известие о появлении в наших пределах весной 1868 года китайских разбойников было получено в Николаевске только через 17 дней после его отправления вследствие недействия телеграфа и невозможности почтового сообщения во время весенней распутицы.
   С другой стороны, перенесение центрального управления из Николаевска в Хабаровку, куда, следовательно, переберутся все служащие, сильно поднимет местную производительность Уссурийского края и доставит ему возможность верного и обширного сбыта своих земледельческих произведений, а это, без сомнения, выгодно отразится на благосостоянии его обитателей.
   Начнем теперь про само путешествие.
   Проведя несколько дней в Хабаровке, я направился вверх по Уссури не на пароходе, а на лодке, так как при подобном способе движения можно было подробнее ознакомиться с краем, по которому приходилось ехать. Лодка у меня была своя собственная, гребцов же я брал в каждой станице посменно. Гоньба почты и провоз проезжающих составляют повинность казаков, которые поочередно выставляют в каждой станице зимой лошадей, а летом гребцов и лодки. Каждая такая очередь стоит неделю; прогоны платятся по три копейки на версту зимой за лошадь, а летом за каждого гребца. Впрочем, летом проезжающих в лодках почти никого не бывает, кроме казачьих офицеров, которые ездят по делам служебным. Зимой дорога по льду Уссури довольно хороша, но летом других сообщений, кроме водных, не существует. Правда, между станицами есть тропинки, но по ним можно пробраться только пешком или верхом, да и то не всегда благополучно, особенно во время наводнений.
   Мое плавание по Уссури от ее устья до последней станицы Буссе (477 верст) [509 км] продолжалось 23 дня, и все это время сильные дожди, шедшие иногда суток по двое без перерыва, служили большой помехой для всякого рода экскурсий.
   Собранные растения зачастую гибли от сырости, чучела птиц не просыхали как следует и портились, а большая вода в Уссури, которая во второй половине июня прибыла сажени на две против обыкновенного уровня, затопила все луга, не давая возможности иногда в продолжение целого дня выходить из лодки. [11 - Сезонное чередование над Евразией областей высокого (зимой) и низкого (летом) атмосферного давления приводит к тому, что зимой на Дальнем Востоке сухие континентальные воздушные массы перемещаются с материка на Тихий океан, а летом – влажные морские воздушные массы с океана на материк. Это причина того, что наибольшее количество осадков на Дальнем Востоке приходится на летний период.]
   С поднятием вверх по реке изменяется и характер ее берегов, по различию которых можно приблизительно определить границы нижнего, среднего и верхнего течения Уссури.
   Первое, т. е. нижнее, течение простирается от ее устья до впадения слева реки Нор и характеризуется в общем преобладанием равнинной формы поверхности. Здесь, на левой стороне Уссури, необозримые равнины тянутся, не прерываясь, от самого Амура вплоть до устья Нора, а на запад простираются до возвышенности, разделяющей притоки Уссури с притоками Амура и Сунгари.
   Эти громадные равнины везде имеют один и тот же характер: обширные заливные низменности с множеством больших и малых озер сменяются площадями несколько возвышенными и невысокими, по большей части узкими и длинными увалами, или релками, идущими во всевозможных направлениях. Везде здесь преобладает травяная растительность, которая по заливным низинам состоит почти исключительно из тростеполевицы, достигающей саженного роста [2 м], а по кочковатым берегам озер, покрытых множеством чилима и кувшинки и окаймленных тростником или аиром, – из видов осоки и ситовника. На болотистых окраинах этих озер весной цветет сибирский касатик, заливающий тогда целые пространства своим прекрасным голубым цветом, а позднее, уже летом, на тех же самых болотах во множестве развивается не менее красивый гигантский мытник, усыпанный большими розовыми цветами. Кроме того, здесь же встречаются лютик, пушица, чина и другие болотные травы.
   Там, где равнина делается возвышеннее, растительность становится более разнообразна, а множество кустов таволги и шиповника образуют густые заросли. Кой-где появляются здесь большие группы деревьев: дуба, черной березы, осины, липы, маакии и др., между которыми густо растет ветвистый кустарник леспедеца.
   Но самая разнообразная растительность встречается на сухой почве релок, где всего более растут деревья и кустарники, а из травянистых растений чаще других попадаются лилия красная [красивая] и желтая [даурская], пионы, ясенец, синюха, валериана, крестовник, золотисто-желтый красноднев малый. Густые заросли этих и других трав переплетают: подмаренник [северный], повилика, диоскорея и луносемянник.
   Правая сторона нижнего течения Уссури далеко не представляет однообразия равнины берега. Здесь, т. е. по правой стороне реки, верст за пятьдесят от ее устья, вдруг вздымается, тысячи на три или на четыре футов [900—1200 м], хребет
   Хехцир, который тянется затем на некоторое расстояние вдоль Амура и пускает к берегу Уссури иногда крутые, по большей же части пологие отроги.
   Этот хребет сплошь покрыт лесами, состоящими из ильма, липы, ясеня, клена, дуба, грецкого ореха, пробки и других лиственных деревьев, с которыми перемешаны хвойные породы: кедр, ель, пихта и лиственница. Густой подлесок образуют лещина, бузина, жасмин, сирень, калина, элеутерококк, жимолость и другие кустарники, свойственные Уссурийскому краю. Вообще Хехцирский хребет представляет такое богатство лесной растительности, какое редко можно встретить в других даже более южных частях Уссурийского края.
   Южный крутой склон этого хребта резко обрамляет собой равнину, которая теперь раскинулась также и на правом берегу Уссури и несет частью луговой, частью лесистый характер.
   Но эта равнина продолжается недолго и вскоре принимает волнообразную форму поверхности, которая все более и более увеличивается с приближением к среднему течению Уссури, где, наконец, холмистые возвышенности правого берега подходят к реке пологими скатами.
   Сама Уссури в нижнем течении разбивается на множество рукавов, или так называемых проток. Места, образуемые протоками, которые никогда или по крайней мере редко затопляются водой, покрыты разнообразной древесной и кустарниковой растительностью, среди которой особенно часто попадаются таволга, виноград, яблоня и черемуха.
   В 38 верстах от своего устья Уссури соединяется с одним из больших рукавов Амура, известным под именем Кырминской протоки, и отсюда имеет весьма быстрое течение. Из притоков ее нижнего течения, кроме Нора, впадающего слева, с правой стороны замечательны три реки: Кий, Хор, или Пор, и Сим.
   Самая большая из них Хор, которая течет чрезвычайно быстро и, по словам туземцев, имеет до 400 верст длины.
   Впрочем, обо всех этих реках мы не имеем никаких сведений. Вообще вся страна к востоку от Уссури до сих пор еще совершенная для нас terra incognita. Во многих местах на расстоянии каких-нибудь двадцати или тридцати верст от берега Уссури не был никто из русских, а главный кряж Сихотэ-Алиня не посещается даже и нашими зверопромышленниками. Между тем эта часть Уссурийского края как по своим климатическим условиям, так и по характеру своей природы, по всему вероятию, резко отличается от самой долины, следовательно, представляет большой научный интерес и обширное поприще для будущих исследователей.
   Среднее течение Уссури, простирающееся от устья Нора до впадения рек Имана и Мурени, характеризуется обилием гор, которые сопровождают оба берега реки и часто подходят к ней то пологими скатами, то крутыми или отвесными утесами; иногда же береговые горы удаляются немного в сторону и оставляют место для неширокой долины. Вместе с тем Уссури здесь гораздо беднее островами, нежели в нижнем течении, и притом значительно уменьшается в размерах, в особенности выше впадения справа самого большого из всех своих притоков – Бикина.
   Эта река вытекает из главного кряжа Сихотэ-Алиня недалеко от берега и, наконец, понижаясь мало-помалу, сливается с болотистыми берегами Японского моря и, направляясь с востока на запад, имеет около 600 верст длины. Как все правые притоки Уссури, Бикин течет весьма быстро и при устье достигает полутораста сажен [300 м] ширины при значительной глубине.
   Говорят, что по нему можно подниматься на небольших пароходах верст на сто, но подобных попыток еще не было сделано.
   Долина Бикина в низовьях этой реки имеет верст десять ширины, но чем далее вверх, тем более и более суживается, так что, наконец, горы подходят к самому берегу. Эти горы покрыты дремучими, сначала лиственными, а потом хвойными лесами, которые славятся обилием соболей и служат главным местом зимнего промысла многих туземцев не только с Уссури, но даже с ближайших частей Амура.
   Выше впадения Бикина Уссури сузилась почти наполовину против своего устья, и далее вверх оба берега ее несут вполне гористый характер. С правой стороны хребет Самур, идущий параллельно Сихотэ-Алиню, наполняет все пространство между Бикином и Иманом; слева же горы хотя и не столь высоки, но также тянутся непрерывно вдоль равнин реки Мурени.
   Береговые утесы, которыми часто обрываются в реку боковые отроги главных хребтов, состоят, по исследованиям специалистов, из глинистого сланца, песчаника и известняка; реже попадается гранит, иногда измененный в гнейс.
   На таких утесах, в особенности обращенных к югу, встречаются самые разнообразные и интересные формы травянистых растений: гвоздика [хлопушка], череда, очиток, колокольчик, селагинелла, папоротник ароматный и др., а боковые, пологие их скаты одеты густыми зарослями различных кустарников, среди которых чаще других встречаются: леспедеца, лещина, элеутерококк, бузина, таволга, бересклет, калина, панакс, шиповник и сирень; виноград, максимовичия и диоскорея переплетают собой эти чащи и делают их почти непроходимыми.
   Береговые леса, которые по мере удаления от реки становятся еще гуще и величественнее, состоят из смеси различных лиственных пород: ясеня, клена, ильма, акации, ореха, пробки, маакии, между которыми попадаются изредка яблоня, черешня и довольно обширные кущи дуба, осины и черной березы.
   Среди этих лесов разбросано множество лужаек, покрытых самым разнообразным ковром цветов и отчасти напоминающих европейские луга. Из травянистых растений, свойственных таким местностям, можно назвать: лилию, живокость, василисник амурский, чемерицу, лактук, бубенчики, ландыш, купену, хабенарию, марьянник и полукустарник смилакс.
   По лесным опушкам и в самих лесах растут: прикрыт [борец], спаржа, пижма, чистотел, ореорхис и папоротник [многоножка].
   Но стоит лишь только перейти к низменным равнинам, то опять являются непроходимые заросли тростеполевицы, многочисленные озера с тростником и кочками, поросшими осокою; словом, все те страшные трущобы, которыми так богато нижнее течение Уссури и через которые в иных местах совершенно невозможно пробраться.
   По мере приближения к устьям рек Имана и Мурени, из которых первая впадает с правой, а другая верст десять выше, с левой стороны Уссури, гористый характер берегов ее среднего течения начинает мало-помалу изменяться. Окрестные горы уже не так высоки, чаще и дальше уходят в стороны, образуют более обширные и пологие скаты, в самую реку гораздо реже вдаются утесы; словом, все возвещает о приближении вновь обширных луговых и болотистых равнин, которые характеризуют собою верхнее течение Уссури. К области этого последнего можно отнести все дальнейшее пространство до слияния рек Улахе и Даубихе, из которых первая, как уже было сказано выше, составляет главную ветвь. Обе вышеназванные реки, Иман и Мурень, весьма мало исследованы.
   Первая из них, имеющая чрезвычайно быстрое течение и ширину при устье около восьмидесяти сажень [160 м], вытекает из Сихотэ-Алиня, и хотя длина ее в точности неизвестна, но во всяком случае она гораздо менее длины Бикина.
   Верстах в десяти от своего устья Иман принимает слева реку Ваку, которая больше, нежели она сама. Обе эти реки, по причине своего быстрого извилистого течения и множества наносных карчей, совершенно негодны для плавания даже самых малых пароходов.
   Другая река – Мурень – находится в китайских пределах и еще менее известна, нежели Иман. Она вытекает из гор Кентей-Алинь, имеет около 300 верст длины и впадает в Уссури двумя главными устьями.
   По длине этой реки китайская тропа ведет от Уссури к двум ближайшим маньчжурским городам: Саньсину и Нингуте.
   Выше устья Имана Уссури имеет уже не более ста пятидесяти сажен ширины и чем далее вверх, тем более и более делается скромною рекою, так что при впадении Даубихе суживается сажен на семьдесят.
   Береговые горы, совершенно исчезающие на левой стороне, сначала чуть виднеются на горизонте правого берега и только впоследствии подходят все ближе и ближе, так что при впадении Даубихе отстоят от него не более четырех или пяти верст.
   Вместе с тем и сама долина правого берега изменяет свой луговой характер и делается весьма лесистою. Везде по ней встречается много мест, удобных для земледелия.
   Из притоков верхнего течения Уссури самый большой с правой стороны есть река Та-Судзухе, а слева в нее впадает Сунгача, о которой, равно как и обо всем ханкайском бассейне, будет подробно рассказано в следующей главе.
   Во время следования в лодке, что происходило крайне медленно против быстрого течения, мы с товарищем обыкновенно шли берегом, собирали растения и стреляли попадавшихся птиц. То и другое сильно замедляло движение вперед и невообразимо несносно было для гребцов-казаков, которые на подобного рода занятия смотрели как на глупость и ребячество. Одни из них, более флегматические, постоянно презрительно относились к моим птицам и травам, другие же, думая, что собираемые растения какие-нибудь особенно ценные, но только они не знают в них толку, просили открыть им свой секрет. Станичные писари и старшины, как люди более образованные, зачастую лезли с вопросами вроде таких: «Какие вы это, ваше благородие, климаты составляете?» А однажды старик казак, видя, что я долго не сплю и сушу растения, с полным участием и вздохом сказал: «Ох, служба, служба царская, много она делает заботы и господам».
   Про ботаника Максимовича, который был на Уссури в 1860 году, казаки помнят до сих пор и часто у меня спрашивают: «Кто такой он был, полковник или нет?» В станице Буссе, на верхней Уссури, мне случилось остановиться на той же самой квартире, где жил Максимович, и когда я спросил про него хозяйку, то она отвечала: «Жил-то он у нас, да бог его знает, был какой-то травник». – «Что же он здесь делал?»– спрашивал я хозяина. «Травы собирал и сушил, зверьков и птичек разных набирал, даже ловил мышей, козявок и червяков – одно слово, гнус всякий», – отвечал он мне с видимым презрением к подобного рода занятиям.
   Чуть свет обыкновенно вставал я и, наскоро напившись чаю, пускался в путь. В хорошие дни утро бывало тихое, безоблачное. Уссури гладка, как зеркало, и только кой-где всплеснувшаяся рыба взволнует на минуту поверхность воды. Природа давно уже проснулась, и беспокойные крачки снуют везде по реке, часто бросаясь на воду, чтобы схватить замеченную рыбу. Серые цапли важно расхаживают по берегу, мелкие кулички проворно бегают по песчаным откосам, а многочисленные стада уток перелетают с одной стороны реки на другую.
   Голубые сороки и шрикуны, каждые своим стадом, не умолкая кричат по островам, где начинает теперь поспевать любимая их ягода – черемуха. Из ближайшего леса доносится голос китайской и волги, которая больше, красивее, да и свистит погромче нашей европейской.
   То там, то здесь украдкой мелькнет какой-нибудь хищник, а высоко в воздухе носится большой стриж, который то поднимается к облакам, так что его почти совсем не видно, то, мелькнув, как молния, опускается до поверхности реки, чтобы схватить мотылька. Действительно, этот превосходный летун едва ли имеет соперника в быстроте; даже хищный сокол и тот не может поймать его. Я видел во время осеннего пролета этих стрижей, как целые стада их проносились возле сидящего на вершине сухого дерева сокола-чеглока, но он и не подумал на них броситься, зная, что не догнать ему этого чудовищного летуна.
   Вплываем в узкую протоку, берега которой обросли, как стеною, густыми зелеными ивами; и перед нами является небольшая робкая цапля или голубой зимородок, который сидит, как истукан, на сухом, выдающемся над водою суку дерева и выжидает мелких рыбок, свою единственную пищу; но, встревоженный нашим появлением, поспешно улетает прочь.
   Поднимается выше солнце, наступает жара, и утренние голоса смолкают; зато оживает мир насекомых, и множество бабочек порхает на песчаных берегах реки. Между всеми ними, бесспорно, самая замечательная и по своей красоте есть осторожная хвостоносец Маака, в ладонь величиною и превосходного голубого цвета с различными оттенками. Но вместе с бабочками появляются тучи мучащих насекомых, которые в тихие дни не прекращают свои нападения в течение целых суток, но только сменяют друг друга.
   Действительно, комары, мошки и оводы являются летом в Уссурийском крае в таком бесчисленном множестве, что не видавшему собственными глазами или не испытавшему на себе всей муки от названных насекомых трудно даже составить об этом и понятие.
   Без всякого преувеличения могу сказать, что если в тихий пасмурный день итти по высокой траве уссурийского луга, то тучи этих насекомых можно уподобить разве только снежным хлопьям сильной метели, которая обдает вас со всех сторон. Ни днем, ни ночью проклятые насекомые не дают покою ни человеку, ни животным, и слишком мало заботится о своем теле тот, кто вздумает без дымокура присесть на уссурийском лугу для какой бы то ни было надобности.
   Дневной жар сменяет прохладный вечер. Надо подумать об остановке, чтобы просушить собранные растения, сделать чучело-другое птиц и набросать заметки обо всем виденном в течение дня. Выбрав где-нибудь сухой песчаный берег, я приказывал лодки приваливать к нему и объявлял, что здесь останемся ночевать.
   Живо устраивался бивуак, разводился костер, и мы с товарищем принимались за свои работы, а между тем наши солдаты варили чай и незатейливый ужин.
   Говорят, что голод – самый лучший повар, и с этим, конечно, согласится всякий, кому хотя немного удавалось вести странническую жизнь, дышать свободным воздухом лесов и полей…
   Между тем заходит солнце, сумерки ложатся довольно быстро, и в наступающей темноте начинают мелькать, как звездочки, сверкающие насекомые, а тысячи ночных бабочек слетаются на свет костра. Понемногу замолкают дневные пташки; только однообразно постукивает японский козодой, да с ближайшего болота доносится дребезжащий, похожий на барабанную трель, голос водяной курочки, вперемежку с которым раздается звонкий свист камышевки, лучшей из всех здешних певиц.
   Наконец, мало-помалу смолкают все голоса, и наступает полная тишина: разве изредка всплеснет рыба или вскрикнет ночная птица…
   Окончив, иногда уже поздно ночью, свои работы, мы ложились тут же у костра и, несмотря на комаров, скоро засыпали самым крепким сном. Утренний холод обыкновенно заставляет просыпаться на восходе солнца и спешить в дальнейший путь. Так проводили мы дни своего плавания по Уссури. К несчастью, частые и сильные дожди много мешали успешному ходу путешествия и принуждали в такое время ночевать в станицах, чтобы хотя во время ночи обсушить и себя, и собранные коллекции.

Глава третья

   Река Сунгача. – Окрестные равнины. – Великолепный цветок нелюмбия. – Озеро Ханка. – Характер его берегов. – Обилие рыбы. – Русские поселения: Турий Рог, Троицкое, Астраханское, пост Камень-Рыболов. – Степи между озером Ханка и рекой Суйфуном. – Деревня Никольская. – Остатки старинных укреплений. – Река Суйфун

   В двенадцати верстах выше станицы Буссе Уссури принимает слева реку Сунгачу, неширокое устье которой трудно даже и заметить в густых зарослях берегового ивняка. Между тем эта река, составляющая сток озера Ханки, приносит значительную массу вод, а по оригинальному характеру своего течения заслуживает особенного внимания и любопытства.
   Действительно, едва ли можно найти другую реку, которая так прихотливо изломала бы свое русло и образовала столько частых и крутых извилин, как Сунгача.
   Достаточно сказать, что в то время как по прямому направлению от ее истока до устья только 90 верст, по самой реке это протяжение увеличивается почти втрое и составляет более 250 верст. Кроме того, во многих местах Сунгача поворачивает не только под прямым, но даже под острым углом к своему прежнему направлению, и часто, проехав три-четыре версты, случается вновь подъезжать сажен на десять к тому месту, откуда началась извилина. Наши солдаты довольно метко прозвали эти излучины «восьмерками», и в самом деле, если взять сряду две большие извилины, то в общем своем очертании они будут походить на цифру 8.
   На всем своем протяжении Сунгача имеет большую глубину. Скорость течения при самом истоке из озера Ханки довольно велика, но в средних и нижних своих частях Сунгача струится медленно.
   Местность, орошаемая Сунгачею, представляет совершенную равнину, которая начинается на левой стороне Уссури еще от устья Мурени и тянется, не прерываясь, до восточных берегов озера Ханки.
   В нижнем течении реки эта равнина имеет более возвышенное положение и во многих местах покрыта лиственными лесами, в которых преобладает дуб, а густой подлесок состоит из разнообразных кустарников, свойственных Уссурийскому краю.
   Лесные луга замечательны разнообразием травянистой флоры. Вообще в нижнем течении Сунгачи можно найти места, удобные для поселений, и действительно в десяти верстах от ее устья летом 1867 года выстроена новая казачья станица – Маркова.
   Выше по Сунгаче ни туземного, ни русского населения нет. Только четыре наших пограничных поста, на которых живет по нескольку казаков, стоят одиноко на расстоянии 20–30 верст один от другого.
   Но зато если взор путешественника томится однообразием как местности, так и флоры сунгачинских равнин, то он бывает с избытком вознагражден появлением великолепного цветка нелюмбии [лотоса], который местами во множестве растет по береговым озерам и заливам Сунгачи.
   Это водное растение, близкий родственник гвианской царственной виктории, разве только ей и уступает место по своей красоте.
   Чудно впечатление, производимое, в особенности в первый раз, озером, сплошь покрытым этими цветами. Огромные (более аршина в диаметре) круглые кожистые листья, немного приподнятые над водою, совершенно закрывают ее своею яркой зеленью, а над ними высятся на толстых стеблях целые сотни розовых цветов, из которых иные имеют шесть вершков [25 см] в диаметре своих развернутых лепестков.
   Такой огромной величины достигает здесь цветок этого растения, которого родина – далекие теплые страны: Япония, Южный Китай и Бенгалия.
   Но, как странная аномалия, он заходит на север даже до устья Уссури, хотя попадается там в количестве несравненно меньшем, нежели в бассейне озера Ханки.
   Быстрая и удобная езда на пароходе после утомительного плавания в лодке казалась необыкновенно приятной, тем более что дожди, наконец, кончились, наступила хорошая погода и солнце ярко светило с безоблачного неба. Само плавание по узкой, крайне извилистой реке, текущей среди пустынных равнин, имело особенный, оригинальный и привлекательный характер, которого, конечно, нельзя уже нигде найти в Европе.
   Все пернатое население реки, по-видимому, нисколько не боялось шума парохода, а только удивлялось, откуда могло появиться такое невиданное чудовище. Многочисленные утки и цапли вылетали чуть не из-под самых колес; бакланы, эти осторожные птицы, подпускали к себе шагов на пятьдесят и уже тогда тяжело поднимались с воды; даже белые китайские журавли, изредка ходившие парами по окрестным болотам, несмотря на всю пугливость, только пристально смотрели на пароход, испускали несколько раз свой громкий крик, но не улетали прочь.
   Раза два-три случалось увидать дикую козу возле самого берега, куда она приходила напиться речной воды или, быть может, полежать в прохладной тени густого тальника, которым обросли все берега Сунгачи. Увидав пароход, пугливое животное не знало, что делать от удивления и испуга, и стояло неподвижно, как вкопанное; только через несколько минут, когда первый страх проходил, оно пускалось быстро скакать по высокой траве.
   Однажды шагах в двухстах показался даже медведь и, поднявшись из травы на задние лапы, начал смотреть на нарушителя спокойствия в его владениях. Однако пущенная мною в него пуля уразумила мишку, что гораздо лучше убраться подобру-поздорову, чем глазеть хотя на редкую, но не совсем безопасную диковинку.
   Через два с половиной дня по выходе из станицы Буссе, мы прибыли к истоку Сунгачи, и перед нами открылась обширная водная гладь озера Ханки, которое находилось в сильном волнении, так что нужно было ожидать, пока утихнет ветер и можно будет пуститься по широкому водному бассейну на нашем маленьком пароходе.
   Наружный вид озера Ханки не имеет в себе ничего привлекательного.
   Из притоков, питающих озеро Ханку, самые большие находятся на южной и западной его сторонах. С востока же и с севера вливается только по одной небольшой речке, именно: с севера – Казанка, а с востока – Сантахеза. Затем, по порядку с юга на запад, в Ханку впадают следующие реки: Лефу– самая большая из всех; Мо– вторая по величине, Сиянхе, Грязная, Усачи и, наконец, Тур, или Беленгехе.
   Таким образом, с первого взгляда кажется странным, что озеро, принимая восемь рек, из которых четыре – Лефу, Мо, Сиянхе и Тур – довольно значительны, выпускает только одну, и то сравнительно небольшую, Сунгачу. Но если принять во внимание огромную площадь самого озера, то станет ясно, что излишек привлекаемых вод уравновешивается испарением. Притом же и Сунгача, имея значительную глубину и довольно быстрое течение при истоке, отливает большую массу вод из озера Ханки и тем ежегодно их обновляет.
   Относительно рыбы озеро Ханка представляет замечательное богатство и разнообразие, но ихтиологическая фауна его до сих пор еще почти совершенно не исследована.
   Из наиболее часто встречающихся здесь рыб можно назвать: таймень, ленок, сазан, карась, «белая рыба», косатка, сом, налим, осетр, калуга.
   Список рыб, водящихся в озере Ханке
   (Все русские названия рыб – местные)
   I. Окуневые
   1. «Пила-рыба»
   2. «Черт-рыба»
   II. Лососевые
   3. Таймень
   4. Ленок
   5. Хариус
   6. Сиг
   III. Карповые
   7. Сазан
   8. Карась
   9. Пескарь
   10. «Пескарь морской»
   11. Конь [обыкновенный]
   12. Чебак
   13. «Сыч» (желтощек)
   14. Толпыга
   15. Лещ [белый]
   16. Лещ [черный]
   17. «Чехонь»
   18. Краснопер
   19. «Белая рыба»
   20. Верхогляд
   21. Вьюн
   IV. Щуковые
   22. Щука
   V. Сомовые
   23. Сом [амурский]
   24. Сом-хойза
   25. Косатка
   26. Косатка-скрипун
   VI. Угревые
   27. «Угорь»
   28. «Лента-рыба»
   VII. Налимовые
   29. Налим
   VIII. Осетровые
   30. Осетр [амурский]
   31. Калуга
   32. Стерлядь
   Температура воды, измеренная посредине озера Ханки 7 августа в 11 часов дня, была равна +16 °Р [+20 °C]. В Сунгаче 8 августа в полдень +18 °Р [+22,5 °C]. В Уссури 10 августа в жаркий день +19 °Р [+23,75 °C] на поверхности воды.
   Воды озера Ханки представляют такие выгодные условия для жизни рыбы и для развития икры, каких трудно найти где-либо в другом озере.
   Для последней цели, т. е. для метания икры, ежегодно приходят сюда с Уссури огромные массы рыб, в особенности белой и осетров.
   Самый сильный ход бывает с начала мая, и так как вся рыба должна проходить через единственный путь – неширокую Сунгачу, то эта река в течение всего лета, в особенности в мае, в буквальном смысле кишит рыбой. Обилие последней бывает до того велико, что ее очень часто убивают колеса пароходов. Мало того, выпрыгивающая из воды рыба часто сама заскакивает в лодки и даже иногда на палубу пароходов. Я сам был свидетелем подобного случая и могу, сверх того, представить ручательство лиц весьма почтенных, как однажды на истоке Сунгачи сазан в 18 фунтов [7,4 кг] весом вскочил на палубу парохода, прямо под стол, на котором пассажиры пили вечерний чай.
   Притом же некоторые рыбы достигают здесь громадных размеров. Правда, осетры попадаются большей частью около пуда весом, редко в два и еще реже в три или четыре пуда, но зато калуга достигает 30 пудов [5 ц] при длине более двух сажен, а местные китайцы-старожилы говорят, что есть даже экземпляры и в 50 пудов.
   Однако, несмотря на все баснословное обилие рыбы, это естественное богатство приносит весьма малую пользу местному населению, так как рыбный промысел существует здесь в самых ничтожных размерах. Им занимаются для собственного обихода только крестьяне, живущие на западном берегу озера Ханки, да отставной солдат и китаец при истоке Сунгачи.
   Правда, крестьяне имеют невод, которым ловят преимущественно мелкую рыбу, но зато для ловли больших рыб – осетров и калуг– употребляются единственно железные крючья, которые опускаются в воду без всякой приманки.
   Но, несмотря даже на такой несовершенный способ ловли, употребляемый исключительно при истоке Сунгачи, как в месте наиболее рыбном, китаец и солдат, здесь живущие, имея сотню крючков, в хороший период, ежедневно ловят по нескольку осетров, а иногда и калугу.
   Лов начинается обыкновенно с половины февраля, но наиболее успешный бывает в мае. Затем он продолжается все лето и осень до половины октября.
   Рыбу солят и едят в свежем виде; икру же, которую не умеют приготовлять впрок, употребляют для еды свежепросоленную, а иногда, когда попадается калуга, в которой икры бывает от 3 до 4 пудов [50–60 кг], то выбрасывают эту икру как вещь не годную для хранения. Между тем в Хабаровке и даже на озере Ханке, на противоположной его стороне, в посту Камень-Рыболов, привозная из Москвы в жестянках икра продается по два рубля за фунт.
   Китаец, живущий при истоке Сунгачи, ловит осетров и калуг главным образом для добывания из них хряща, который он сбывает в ближайший маньчжурский город Саньсин по два серебряных рубля за фунт. Приготовляя этот хрящ для продажи, китаец сначала варит его немного в воде, чтобы удобнее можно было отделить мясо, которое потом совершенно очищает щеточкой; наконец, сушит на солнце уже совершенно очищенный хрящ. Последний должен быть без малейших частиц мяса, так что чистка щеточкой – процедура весьма кропотливая, но зато приносящая хорошие барыши.
   По словам того же китайца, этот хрящ употребляется у них в кушаньях богатыми людьми.
   Кроме рыбы, в озере Ханке водится также много черепах, достигающих значительной величины: 10 вершков [45 см] длины, 7 вершков [25–30 см] ширины и весом 10–15 фунтов [4–6 кг]. Впрочем, эти черепахи водятся и на Уссури до самого ее устья, но только попадаются здесь в гораздо меньшем количестве, нежели на озере Ханке.
   Весьма странно, что такое обширное и богатое рыбой озеро до прихода русских было чрезвычайно мало населено по берегам, где теперь, да и во время занятия нами края, раскинуто всего шесть-семь китайских фанз.
   Зато с водворением русских западные берега Ханки начали быстро оживляться, и на них в настоящее время раскинуто уже три наших деревни: Турий Рог, или Воронежская, Троицкая и Астраханская.
   Самое лучшее из всех поселений, не только на берегах Ханки, но во всем Южноуссурийском крае, есть, бесспорно, деревня Турий Рог, состоящая из 32 дворов, в которых обитает 241 душа обоего пола.
   Эти крестьяне пришли на Амур в 1860 году из губерний Воронежской, Тамбовской и Астраханской и были первоначально поселены на левом его берегу, верстах в двадцати ниже устья Уссури. Затем, когда это место оказалось негодным, потому что его заливает водой, тогда через год их перевели на правую сторону Амура; но когда и здесь разлитие реки затопило все пашни, тогда, уже в 1862 году, этих крестьян поселили на северо-западном берегу озера Ханки, в двух верстах от устья пограничной реки Беленгехе, там, где они живут в настоящее время.
   Местность, на которой расположена описываемая деревня, представляет собой холмистую степь с суглинистой и черноземной почвой, покрытой невысокой, но чрезвычайно разнообразной травой. Благодаря такой удобной местности крестьяне распахали уже достаточное количество земли (239 десятин [265 га]), на которой засевают различные хлеба и получают хороший урожай, так что даже имеют возможность продавать ежегодно небольшой излишек.
   Кроме того, в самой деревне находятся обширные огороды, а на полях устроены бахчи, где сеются арбузы и дыни. Последние родятся довольно хорошо, но арбузы далеко не дают таких великолепных плодов, как, например, в Астраханской губернии, откуда крестьяне принесли с собой семена.
   Кроме того, бурундуки, которых на озере Ханке бесчисленное множество, сильно портят все плоды вообще, а арбузы и дыни в особенности. Они прогрызают в них сбоку дырки и достают семена, до которых чрезвычайно лакомы. Такая операция обыкновенно производится перед самым созреванием плода, и никакие караулы не помогают, потому что зверек пробирается тихомолком, ночью, и в то время, когда сторож ходит на одном конце огорода или бахчи, он спокойно работает на другом.
   Скотоводство у жителей деревни Турий Рог развивается также довольно широко благодаря степной местности, представляющей на каждом шагу превосходные пастбища.
   Из скота крестьяне всего более содержат быков, на которых здесь производится обработка полей. Сверх того, бык служит и как упряжное животное, так что лошадей здесь сравнительно немного. Наконец, овцеводство также начинает развиваться, находя на здешних степях все выгодные условия, которых нет на самой Уссури.
   Вообще принявшись с энергией за устройство своего быта, жители деревни Турий Рог уже достигли того, что имеют почти все необходимые домашние обзаведения, живут довольно хорошо и в будущем могут надеяться на еще большее довольство.
   Две другие деревни, расположенные на западном берегу озера Ханки, – Троицкая и Астраханская – гораздо моложе Турьего Рога по времени своего существования. Первая из них основана в 1866 году, а вторая только в начале 1868 года крестьянами из губерний Астраханской и Воронежской.
   Обитатели деревни Троицкой жили первоначально на Амуре, верстах в двухстах ниже города Благовещенска, и уже вторично перекочевали на озеро Ханку, соблазнившись рассказами о плодородии здешних местностей.
   Вообще громкие и часто преувеличенные слухи о богатствах Южноуссурийского края заставляют крестьян, поселенных на Амуре, бросать уже обсиженные места и ежегодно по нескольку десятков семейств отправляться на озеро Ханку.
   Но этот переход не представляет и сотой доли тех трудностей, которые приходилось терпеть им, идя на обетованный Амур из России. Теперь при переселении на озеро Ханку и вообще по Амуру крестьян обыкновенно перевозят на баржах, буксируемых пароходами, так что переселенцы могут брать с собою скот, телеги, плуги и прочие хозяйственные принадлежности.
   Пост Камень-Рыболов, единственное место, где пристают пароходы, плавающие по озеру Ханке, есть вместе с тем и пункт высадки новых переселенцев.
   Обыкновенно по прибытии сюда несколько человек из них отправляются разыскивать удобные для поселения местности.
   Хотя вся степная полоса, раскинувшаяся в длину на целую сотню верст, между озером Ханка и рекой Суйфуном, представляет на каждом шагу такие места, но уже по привычке, сродной русскому крестьянину, вновь прибывшие долго затрудняются выбором нового пункта. В одном месте, кажись, и хорошо, лугов, полей много, да мало воды; в другом – до лесу далеко и т. д. Перебирая подобным образом, долго колеблются крестьяне в выборе места, долго советуются между собою и, наконец, решают или поселиться в одной из деревень уже существующих, или основать новую.
   Замечательно, что даже здесь, где на квадратную милю едва ли придется три-четыре человека оседлого населения, и здесь уже крестьяне начинают жаловаться на тесноту и на то, что прибывшие ранее их заняли самые лучшие места.
   Возвращаясь затем к деревням Астраханской и Троицкой, следует сказать, что первая из них почти не уступает Турьему Рогу по благосостоянию своих жителей. В особенности богато живут несколько семейств молокан, [12 - Молокане – христианская секта, возникшая в России во второй половине XVIII в. Ее приверженцы отвергают священников и церкви, моления совершают в обычных домах. Во второй половине XIX – на але ХХ в. в зна ительной степени поглощены баптизмом.] которые принесли сюда из России свое трудолюбие и свой религиозный фанатизм.
   В то же время у крестьян деревни Троицкой, основанной еще так недавно, сразу заметно меньшее довольство, нежели у обитателей деревень Астраханской и Турьего Рога. Впрочем, нет сомнения, что через несколько лет и эти крестьяне обстроятся как следует и заживут не хуже своих соседей, которые также много натерпелись при первоначальном обзаведении.
   Кроме хлебопашества и скотоводства, рыбный промысел может доставить большие выгоды крестьянам, живущим по берегам озера Ханки.
   До сих пор этот промысел начинает проявляться только в деревне Астраханской, жители которой, будучи рыбаками еще на родине, успели уже обзавестись большим неводом. Нужно заметить, что для ловли этим снарядом лучшего места, как озеро Ханка, трудно даже и представить. Крестьяне занимаются ею во всякое свободное от полевых работ время, всего чаще по праздникам или накануне их.
   Лов всегда производится на одном и том же месте, возле деревни Астраханской, и способ его самый простой. Обыкновенно завозят на лодке невод на полверсты в озеро, потом спускают его там и на веревках тянут полукругом к берегу. За одну такую тоню вытягивают средним числом от 3 до 7 пудов [от 50 до 115 кг] различной рыбы, а при счастье пудов десять или даже того более.
   Самое лучшее время для ловли неводом бывает, по рассказам крестьян, весною и осенью, когда рыба во множестве приближается к берегам. Зимою рыбной ловли вовсе не производится.
   Быт крестьян здесь, на далекой чужбине, тот же самый, как и в России, откуда переселенцы принесли с собою все родимые привычки, поверья и приметы.
   Все праздники, с различными к ним приложениями, исполняются ими так же аккуратно, как бывало на родине, и каждое воскресенье в деревнях можно видеть наряженных парней и девушек, которые спешат к обедне в церковь там, где она уже выстроена. Затем в праздничные дни после обеда в хорошую погоду как те, так и другие, нарядившись, прогуливаются по улице или сидят на завалинах у своих домов. Однако песни случается слышать очень редко; видно, крестьяне еще дичатся на новой стороне.
   Что же касается до воспоминаний о родине, то крестьяне теперь уже нисколько о ней не тоскуют.
   «Правда, сначала, особенно дорогой, было немного грустно, а теперь бог с нею, с родиной, – обыкновенно говорят они. – Что там? земли мало, теснота, а здесь видишь какой простор: живи, где хочешь, паши, где знаешь, лесу тоже вдоволь, рыбы и всякого зверя множество; чего же еще надо? А даст бог пообживемся, поправимся, всего будет вдоволь, так мы и здесь Россию сделаем», – говорят не только мужчины, но даже и их благоверные хозяйки.
   Кроме трех вышеописанных деревень, на юго-западном берегу озера Ханки лежит пост Камень-Рыболов, в котором расположен штаб 3-го линейного батальона.
   Это поселение состоит из двух десятков казенных домов, выстроенных по одному образцу и вытянутых в две линии на возвышенном берегу озера Ханки. Кроме того, здесь есть пять крестьянских дворов, несколько китайских фанз и землянок, в которых помещаются отставные солдаты. Наконец, здесь же живут и два торговца, единственные во всем ханкайском бассейне. Разумеется, не имея конкурентов, эти торговцы продают все свои товары по самым безобразным ценам.
   Здесь же, кстати заметить, что название «Камень-Рыболов», присвоенное посту, собственно относится к скалистому утесу, который лежит верстах в пяти южнее и которым оканчиваются крутые берега озера Ханки, идущие непрерывно от реки Сиянхе.
   Не знаю, почему дано такое название этому утесу. Если по обилию чаек-рыболовов [чаек сизых], то этих птиц встречается здесь не более, чем и в других местностях озера Ханки.
   Весь август провел я на берегах этого озера, занимаясь переписью крестьян и различными исследованиями. Несмотря на довольно позднее время года, я нашел в течение этого месяца еще 130 видов цветущих растений. В то же время и охотничьи экскурсии представляли очень много нового и интересного. В особенности памятны мне в последнем отношении пустынные, никем не посещаемые местности на север от устья реки Сиянхе.
   Несколько раз проводил я здесь по целым часам в засадах на песчаных косах и видел лицом к лицу свободную жизнь пернатых обитателей.
   Спугнутые моим приходом, различные кулики и утки снова возвращались на прежние места и беззаботно бегали по песку или купались в воде на расстоянии каких-нибудь десяти шагов от засадки, вовсе не подозревая моего присутствия. Появившаяся откуда-то тяжеловесная скопа целых полчаса занималась ловлею рыбы, бросаясь на нее, как камень, сверху, так что от удара об воду брызги летели фонтаном, и все-таки, ничем не поживившись, с досадой улетела прочь. Сокол-сапсан, мелькнув, как молния, из-за тростника, схватил глупую, беззаботную ржанку и быстро помчался к берегу пожирать свою добычу. Из волн озера поднялась черепаха, осторожно оглянулась, медленно проползла несколько шагов по песку и улеглась на нем. Тут же, неподалеку, несколько ворон пожирали только что выброшенную на берег мертвую рыбу и по обыкновению затевали драку за каждый кусок. Этот пир не укрылся от зорких глаз орлана-белохвоста, который парил в вышине и, по праву сильного, вздумал отнять у ворон их вкусную добычу. Большими спиральными кругами начал спускаться он из-под облаков и, сев спокойно на землю, тотчас унял спор и драку, принявшись сам доедать остаток рыбы. Обиженные вороны сидели вокруг, каркали, не смея подступить к суровому царю, и только изредка урывали сзади небольшие кусочки. Эта история происходила недалеко от меня, так что, налюбовавшись вдоволь, я выстрелил из ружья. Мигом всполошилось все вокруг: утки закрякали и поднялись с воды; кулички с разнообразным писком и свистом полетели на другое место, черепаха опрометью бросилась в воду, и только один орел, в предсмертной агонии бившийся на песке, поплатился своей жизнью за право считаться царем между птицами и привлекать на себя особенное внимание охотника.
   В начале сентября я оставил озеро Ханку и направился к побережью Японского моря.
   Все пространство между юго-западным берегом озера Ханки и рекой Суйфуном представляет холмистую степь, которая на востоке ограничивается равнинами реки Лефу, а на западе мало-помалу переходит в гористую область верхнего течения рек Мо и Сахезы.
   На всем этом протяжении, занимающем в длину более ста верст (от Ханки до Суйфуна), а в ширину от 25 до 40 верст, только две долины нижнего и среднего течения вышеназванных рек несколько нарушают однообразие местности, представляющей или обширные луга, или холмы, покрытые мелким дубняком и лещиной, с рощами дуба и черной березы. В некоторых местах, как, например, на водоразделе Мо и Сахезы, местность принимает даже гористый характер, но вскоре степь опять берет свое и на десятки верст расстилается широкой волнистой гладью.
   Травяной покров всей этой степи являет чрезвычайное разнообразие, совершенно противоположное однообразию той растительности, которая покрывает равнины по Сунгаче и Уссури.
   С ранней весны до поздней осени расстилается здесь пестрый ковер цветов, различных, смотря по времени года.
   Одними из первых появляются пионы, ясенец, касатик, красная лилия, желтовник и красоднев малый.
   Несколько позднее, т. е. в конце июня и в июле, здесь цветут: ломонос, подмаренник, марьянник, калистегия, любка, кукушник и др., а по мокрым местам великолепный розовый мытник.
   В августе степь то синеет от сплошных масс платикодона, то желтеет полосами золотушной травы [патринии], вместе с которой во множестве цветет кровохлёбка.
   Все эти, равно как и многие другие, виды трав достигают здесь по большей части лишь среднего роста, не представляют непроходимых зарослей, которые характеризуют собою уссурийские и сунгачинские луга.
   В степной полосе появляется и всегдашняя спутница степей – дрофа, которая нигде не встречается на самой Уссури. Кроме того, здесь множество перепелов, тетеревов, фазанов и мелких пташек, как-то: жаворонков, щевриц, чеканов, стренаток, овсянок и др.
   По долинам Мо и Сахезы в изобилии держатся гуси и утки различных пород, а также японские и китайские [даурские] журавли, белые и серые цапли и аисты [белые и черные]. Скользя над самой землею, плавно летает лунь и быстро носится сокол-чеглок, между тем как коршун и белохвостый орлан медленно парят в вышине, высматривая для себя поживу.
   Вообще ханкайские степи есть самое лучшее во всем Уссурийском крае место для наших будущих поселений. Не говоря уже про плодородную черноземную и суглинистую почву, не требующую притом особенного труда для первоначальной разработки, про обширные, прекрасные пастбища, – важная выгода заключается в том, что степи не подвержены наводнениям, которые везде на Уссури делают такую огромную помеху земледелию.
   Правда, есть один недостаток этих степей – именно малое количество воды, но его можно устранить, копая колодцы или запрудив небольшие, часто пересыхающие ручейки в лощинах, и через то образовать там пруды.
   В южной части степной полосы лежит главная ось Берегового хребта, или Сихотэ-Алиня, который приходит сюда из маньчжурских пределов и затем тянется параллельно берегу Японского моря до самого устья Амура.
   Однако главный кряж этого хребта, служащий здесь водоразделом между бассейнами озера Ханки и реки Суйфуна, так невысок, что вовсе почти не изменяет характера степи, лежащей по обе его стороны.
   Сообщение через степную полосу с побережьем Японского моря производится по почтовой дороге, которая идет от поста Камень-Рыболов к реке Суйфуну. Эта дорога довольно хороша для колесной езды благодаря самому характеру местности, через которую она проходит.
   Вообще относительно почтового сообщения как с побережьем Японского моря, так и в особенности с бассейном
   Уссури поселения, лежащие на берегу озера Ханки, находятся до сих пор в самых невыгодных условиях.
   С последней местностью, т. е. с бассейном Уссури, почтовое сообщение возможно только зимою. От истока Сунгачи единственная наша почтовая дорога идет по северному берегу озера Ханки, следовательно, в китайских пределах, где даже стоит наш пост (№ 5) на перешейке, разделяющем воды Большого и Малого озера. Потом эта дорога огибает западную сторону озера Ханки и через степную полосу направляется к реке Суйфуну.
   На всем вышеозначенном протяжении, т. е. по Сунгаче, озеру Ханке и на степной полосе, устроены на расстоянии 20–30 верст одна от другой почтовые станции или, как их здесь называют, станки.
   Некоторые из них вместе с тем – и наши пограничные посты. На них живет по нескольку казаков или солдат, которые возят почту и проезжающих.
   Почтовых лошадей на каждой из таких станций держат обыкновенно по две тройки, а иногда и того менее. Притом же эти лошади бывают совершенно изнурены от частой гоньбы и дурного корма, так что проезжающие очень часто ходят пешком и рады, если чуть живые клячи тащут их поклажу.
   В самой южной части степной полосы расположены еще две наши деревни – Никольская и Суйфунская. Впрочем, последняя составляет не более как выселок из первой и лежит от нее на расстоянии пяти верст на берегу Суйфуна.
   Суйфунское поселение весьма небольшое и состоит всего из 5 дворов, между тем как в Никольском считается 47 дворов и в обеих деревнях 313 душ обоего пола. Как Никольская, так и Суйфунская основаны в 1866 году, одновременно с селением Астраханским и выходцами из тех же самых губерний, т. е. Астраханской и Воронежской. Но здешним крестьянам с первого раза не повезло, и в мае 1868 года обе деревни были сожжены партией китайских разбойников (хунхузов), ворвавшихся в наши пределы.
   Однако, несмотря на недавний погром, Никольская и Суйфунская успели немного оправиться и даже расшириться, так как в том же 1868 году сюда перекочевали крестьяне, жившие первоначально на верхней Уссури и Даубихе.
   Во всяком случае, нет сомнения, что Никольское селение в скором времени достигнет полного благосостояния, чему лучшим ручательством служат трудолюбивая энергия его обитателей, с одной стороны, и прекрасная местность – сдругой.
   Действительно, обширная, немного всхолмленная степь с весьма плодородной черноземной и суглинистой почвой представляет здесь на каждом шагу отличные луга и пашни; две небольшие речки – Чагоу и Тундагоу и в пяти верстах река Суйфун; кроме того, обилие леса возле последней реки – все это такие выгодные условия, что нет сомнения в быстром развитии Никольской даже в недалеком будущем, в особенности, если состоится предполагаемое передвижение сюда из поста Камень-Рыболова штаба 3-го линейного батальона.
   Вблизи описываемой деревни находятся замечательные остатки двух старинных земляных укреплений, которые, впрочем, попадаются изредка и в других частях нашего Южноуссурийского края.
   Первое из этих укреплений лежит верстах в трех от деревни и представляет правильный четырехугольник, бока которого расположены по сторонам света. Каждый из этих боков имеет около версты длины и состоит из земляного вала, сажени две с половиной высоты, со рвом впереди.
   Внутреннее пространство укрепления представляет местность совершенно ровную, и только с западной стороны здесь приделана небольшая земляная насыпь. Сверх того, саженях в пятидесяти впереди южного бока устроен небольшой земляной квадрат, вероятно, для боковой обороны.
   Другое укрепление лежит всего в полуверсте от деревни и не представляет правильного четырехугольника, хотя в общем своем очертании все-таки напоминает подобную фигуру.
   Вал этого укрепления имеет три сажени высоты [6,4 м], но рва впереди него нет вовсе. Как бы взамен этого рва в самом валу сделано много выдающихся частей для обстреливания и обороны сбоку.
   Внутри второго укрепления находится много небольших возвышений, вроде курганов, на которых иногда лежат остатки кирпичей, а в одном месте стоят две каменные плиты с несколькими проделанными в них отверстиями.
   Кроме того, по дороге к дальнему укреплению, в полуверсте от нашего селения, на небольшом бугорке лежит высеченное из красноватого гранита грубое изображение черепахи, имеющее семь футов в длину, шесть в ширину и три в толщину. Рядом с нею валяется каменная плита, которая, как видно по углублению в спине черепахи, была вставлена сверху.
   Эта плита, сделанная из мрамора, имеет около восьми футов длины, тут же лежит отбитая ее верхушка с изображением дракона.
   В самой деревне стоят найденные в лесу два каменных грубых изображения каких-то животных, величиной с большую собаку.
   Кому принадлежали все эти обделанные камни и укрепления? Некоторые относят их к XII в., ко временам династии Нючжень, которая в то время владычествовала в Южной Маньчжурии, но, мне кажется, что такое предположение не более как гадательное. Позднейшие археологические изыскания, вероятно, прольют больший свет на этот предмет и разъяснят нам историю этой страны, которая долго была местом кровавых столкновений, сначала корейских (гаолийских), а потом маньчжурских племен с китайцами, и здесь несколько раз сменялось владычество тех и других.
   Во всяком случае, с большой достоверностью можно предполагать, что некогда на этих теперь пустынных местностях были не одни военные лагери, но и пункты постоянной оседлости, быть может, даже города.
   Подтверждением такому предположению служат иссечения из камня, которые, конечно, не были бы сделаны в местах временной стоянки; тем более что гранит, из которого высечена черепаха, приходилось везти издалека, так как этот камень, сколько известно, не встречается в ближайших частях Суйфуна.
   Но давно, очень давно совершалось все это, так что между нынешним скудным населением не осталось даже никаких преданий о тех временах…
   В глубоком раздумье бродил я по валам укреплений, поросших кустарником и густой травой, по которой спокойно паслись крестьянские коровы. Невольно тогда пришла мне на память известная арабская сказка, как некий человек посещал через каждые пятьсот лет одно и то же место, где встречал попеременно то город, то море, то леса и горы и всякий раз на свой вопрос получал один и тот же ответ, что так было от начала веков.
   Оставив деревню Никольскую, я поплыл вниз по реке Суйфуну, которая впадает в Амурский залив Японского моря и резко отделяет степную полосу от гористой и лесной, характеризующей собою все морское побережье.
   Истоки Суйфуна находятся в маньчжурских пределах, так что эта река принадлежит нам лишь средним и нижним своим течением.
   Узкая долина, сопровождающая среднее течение этой реки, верстах в пятнадцати ниже деревни Никольской вдруг сжимается отвесными утесами, которые тянутся на протяжении около версты и известны под именем Медвежьих Щек. Такое название присвоено им, как говорят, потому, что в расселинах этих скал медведи часто устраивают себе зимние логовища. Сам я могу только засвидетельствовать, что это место очень живописно и замечательно многократным повторением эха, так что ружейный выстрел долго гремит различными перекатами.
   Тотчас за Медвежьими Щеками долина Суйфуна расширяется от 4 до 7 верст и сначала представляет возвышенные луга, а потом, ближе к устью реки, переходит в болотистые низменности, покрытые тростеполевицей, осокой и тростником.
   Бока этой долины до самого моря обставлены горами, которые покрыты дремучими лесами, состоящими исключительно из лиственных деревьев: дуба, ильма, грецкого ореха, пробки, клена, ясеня, липы и др. с чрезвычайно густым подлеском.
   Как обыкновенно, эта растительность всего роскошнее развивается в падях, [13 - Падь – название глубоких, часто залесенных горных долин в Сибири и на Дальнем Востоке.] где текут горные ручьи и где переплетенные виноградником заросли почти совершенно непроходимы.
   В то же время открытые лужайки среди лесов покрыты огромной травой, среди которой попадаются экземпляры дягиля в десять футов [3 м] высоты и толщиной у корня более двух дюймов [5 см].
   Спустившись на лодке до устья Суйфуна, я отправился отсюда на винтовой шхуне «Алеут» в Новгородскую гавань, лежащую в заливе Посьета, на самой южной оконечности наших владений.
   Осень, видимо, приближалась: ночи становились заметно холоднее, желтые листья уже показались на многих деревьях, стрижи и ласточки большими стаями тянули к югу, а другие птицы собирались в стаи и готовились к отлету.

Глава четвертая

   Туземное население Уссурийского крал: китайцы, гольды, орочи, или тазы. – Их быт и промыслы. – Корейские колонии в наших пределах. – Посещение корейского города Кыген-Пу

   Китайцы. Туземное население Уссурийского края представлено четырьмя народностями: китайцами, гольдами, орочами, или тазами, и, наконец, корейцами. Начнем по порядку.
   Из местных племен, обитающих в Уссурийском крае, первое место по численности принадлежит китайцам, или манзам, как они сами себя называют.
   Это население встречается как по самой Уссури, так и по ее большим правым притокам, но всего более скучено в Южноуссурийском крае, по долинам: Сандагоу, Ли-Фудзина, Ула-хе, Даубихе; затем в западной части ханкайского бассейна и по всем более значительным береговым речкам Японского моря, в особенности на Шитухе, Сучане, Та-Судзухе, Тауху, Пхусуне и Тадушу.
   Трудно с точностью объяснить историческое происхождение этого населения, и сами манзы на этот счет ничего не знают. Всего вероятнее, что, с тех пор как в половине XVII века маньчжуры овладели Китаем, восточная часть их родины, скудно населенная туземными племенами орочей и гольдов, сделалась местом ссылки различных преступников. С другой стороны, естественные богатства этой страны, в особенности соболь и дорогой корень женьшень, ценимый в Китае на вес золота, привлекали сюда целые толпы бездомных скитальцев, не имевших дела на родине и приходивших в новый край с надеждой на скорое и легкое обогащение. Наконец, морское побережье, где у скалистых выступов в изобилии растет морская капуста (особый вид морской водоросли), представляло обширное поприще для промысла, не менее выгодного, чем ловля соболя и искание женьшеня. Таким образом, в зависимости от всех этих условий сложилось местное китайское население края, которое можно разделить на постоянное, или оседлое, и временное, или приходящее.
   К первому относятся те китайцы, которые поселились здесь, занялись земледелием и живут на одних и тех же местах. Это население образовалось, вероятно, из беглых и ссыльных, а частью и из временно приходящих, которым нравилась дикая, свободная жизнь вне всяких условий цивилизованного общества.
   Главнейшее занятие всех оседлых манз есть земледелие, которое доведено у них до совершенства. Поля, находящиеся при их жилищах, или фанзах, могут служить образцом трудолюбия, так что урожай хлеба, в особенности проса, составляющего главную пищу, бывает чрезвычайно велик и обеспечивает годичное существование хозяина фанзы с его работниками. Кроме проса, манзы засевают также сорго, бобы, фасоль, кукурузу, ячмень и пшеницу, а на огородах различные овощи, как-то: огурцы, дыни, капусту, редьку, чеснок, лук, красный перец и табак. Лук и чеснок составляют для них любимые овощи и употребляются как в сыром виде, так и в различных кушаньях.
   Сверх того, некоторые китайцы, правда, очень немногие, занимаются возделыванием женьшеня, корень которого весьма дорого ценится в Китае. Это растение, принадлежащее к семейству аралий, встречается в диком состоянии в Южной Маньчжурии и в Уссурийской стране приблизительно до 47° северной широты. Оно растет в глубоких тенистых лесных падях, но везде очень редко.
   С давних времен китайская медицина приписывает корню женьшеня различные целебные свойства даже при таких болезнях, как истощение сил, чахотка и т. п.; поэтому в Китае платят за него громадные деньги. Оставляя даже в стороне преувеличенные в этом случае показания прежних писателей, которые, как, например, миссионер Вероль, уверяют, что фунт [409,5 г] дикорастущего женьшеня стоит в Пекине до 50 000 франков, все-таки цена на дикорастущий женьшень в Китае громадная и, по рассказам манз, простирается до двух тысяч рублей серебром на наши деньги за один фунт корня. Возделываемый же на плантациях женьшень стоит несравненно дешевле и продается только по 40–50 руб. серебром за фунт.
   Исканием дикого женьшеня в Южной Маньчжурии ежегодно занимаются несколько тысяч человек, получающих на такой промысел дозволение и билеты от правительства. В прежние времена промышленники приходили и в Южноуссурийский край, но теперь этот промысел прекратился здесь совершенно, хотя существовал не так давно в размерах довольно обширных. Еще миссионер де ла Брюпьер, посетивший Уссури в 1846 году и бывший на ней первым из европейцев, в своих записках рассказывает об этом промысле и описывает исполненную трудов и опасностей жизнь искателей женьшеня.
   Между тем искусственное разведение женьшеня идет по-прежнему, и его плантации изредка встречаются в Южноуссурийском крае на Даубихе, Сандагоу, Сучане и на некоторых речках морского побережья.
   Разведение и воспитывание этого растения требует особенного, тщательного ухода. Обыкновенно его садят семенами или корнями (последний способ разведения гораздо лучше) в гряды, которые имеют одну сажень [2 м] в ширину и около десяти в длину [20 м]. Земля для этих гряд должна быть чистой черноземной, которую осенью сгребают в кучи, затем весной просеивают сквозь редкие сита и только после подобной обделки кладут в гряды. Для защиты от солнечных лучей, которых не любит это растение, над каждой грядой устраивают навес из холста, иногда же из досок; кроме того, с северной стороны также делается защита от холодного ветра.
   С наступлением зимы навес снимается, и открытая гряда заносится снегом.
   В первый год после посева корень вырастает очень небольшой, но с каждым годом толщина его увеличивается, хотя, впрочем, и при глубокой старости он достигает величины только указательного пальца человеческой руки. Через три года можно уже иметь довольно порядочные корни, но обыкновенно здешние китайцы держат их больший срок. Затем после сбора они приготовляют корни особенным образом, посредством обчистки и вываривания в воде, а потом отправляют на продажу в Китай через Нингуту, а иногда и морем, прямо в Шанхай. Хотя искусственно разводимый корень, как сказано выше, ценится гораздо ниже дикого, но все-таки цена его довольно высока, так что китаец от продажи своей плантации получает целое состояние.
   Кроме земледельческих фанз, располагающихся преимущественно в долинах рек, есть еще другие, так называемые зверовые, обитатели которых занимаются звериным промыслом.
   Эти фанзы устраиваются в лесах, где обилие всяких зверей обуславливает возможность правильной и постоянной за ними охоты.
   Впрочем, число зверовых фанз, принадлежащих собственно манзам, не велико, и этим промыслом занимаются исключительно орочи, или тазы, и гольды, не знающие земледелия.
   Фанзы, в которых живут китайцы, располагаются большей частью в одиночку, иногда же по нескольку вместе и образуют как бы поселения или деревни. Притом все эти фанзы выстроены на один и тот же образец. Обыкновенно каждая из них имеет четырехугольную форму, более протянутую в длину, чем в ширину, с соломенной крышей, круто покатой на обе стороны. Стены фанзы около четверти аршина толщины и делаются из тины, которой обмазан плетень, служащий им основанием. С солнечной стороны проделаны два-три решетчатых окна и между ними двери для входа. Как окна, так и верхняя половина дверей всегда заклеены пропускной бумагой, промазанной жиром. Внутреннее пространство фанзы бывает различно по величине, это зависит от состояния хозяина и числа живущих. Обыкновенно же фанзы имеют 6–7 сажен [12–14 м] в длину и сажени 4 в ширину [8 м]. Кроме того, в богатых фанзах есть перегородка, которая отделяет место, занимаемое хозяином, от его работников.

   Китайцы у фанзы

   Внутри фанзы с одной стороны, а в некоторых и с двух приделываются глиняные нары, которые возвышаются немного более аршина над земляным полом. Эти нары покрыты соломенниками, искусно сплетенными из тростника, и служат для сиденья, главным же образом для спанья. С одной из сторон приделана печка, закрытая сверху большой чугунной чашей, в которой приготовляется пища. Труба от этой печки проведена под всеми нарами и выводится наружу, где оканчивается большим деревянным столбом, внутри пустым. Дым от печи проходит по трубе под нарами, нагревает их и затем выходит вон.
   Кроме печи, посредине фанзы всегда находится очаг, в котором постоянно лежат горячие уголья, засыпанные сверху золою для того, чтобы подольше сохранить жар. Очаг у бедных делается просто на земляном полу, у богатых же на особенном возвышении, и в нем иногда горит каменный уголь. Над таким очагом зимою, в холодные дни, манзы сидят по целым часам, даже днем, греются, курят трубки и попивают чай или просто теплую воду, которая всегда стоит здесь в чайнике. Потолка в фанзе нет, а вместо него сажени на полторы от земли положено несколько жердей, на которых вешается разная мелочь: кукуруза, оставленная на семена, старые башмаки, шкуры, одежда и т. п. Около же стен, не занятых нарами, расставлены деревянные ящики и разная домашняя утварь. Вонь и дым в фанзе бывают постоянно, частью от очага, частью от разной развешанной на жердях дряни, которая ежедневно коптится в дыму в то время, когда топится печка, потому что трубы под нарами редко устроены так хорошо, чтобы в них выходил весь дым; большая его часть всегда идет в фанзу. Кроме того, и прямо на очаге часто разводится огонь, а дым от него выходит в растворенную дверь.
   По наружным бокам фанзы обыкновенно находятся пристройки, в которые загоняется скот, складываются вещи, хлеб и пр. Кроме того, при некоторых богатых фанзах в особом помещении устроены бывают жернова для выделки муки и крупы; эти жернова приводятся в движение быками, которые ходят по кругу.
   Пространство вокруг фанзы, не занятое пристройками, обносится частоколом с воротами для входа. Кроме всего этого, при некоторых фанзах находятся молельни; они ставятся сажен на десять в сторону и имеют форму часовенки около сажени в квадрате. Вход в такую часовенку бывает закрыт решетчатыми дверями, а внутри ее приклеено изображение бога в образе китайца. Перед этим изображением лежат разные приношения: полотенца с каким-то писанием, железная чашка для огня, палочки, ленточки и т. п.
   Таковы наружная форма и внутреннее устройство фанз. Обитатели и – манзы – живут решительно все без семейств, которые они должны были оставить в своем отечестве при отправлении в этот край.
   Бессемейная жизнь как нельзя более отражается на самом характере манзы и делает его мрачным, эгоистичным. Редко-редко можно встретить сколько-нибудь приветливого манзу.
   В каждой фанзе живут один, два, а иногда и более хозяев и несколько работников, и везде, где только случалось мне видеть, образ жизни манз один и тот же. Обыкновенно утром, на рассвете, они топят печку, в чугунной чаше, которой она сверху закрыта, приготовляют свою незатейливую пищу, состоящую главным образом из вареного проса (буды). В то же время разводится огонь и на очаге, так что вскоре вся фанза наполняется дымом, для выхода которого растворяется дверь даже зимою, несмотря на мороз. Холод снизу и дым сверху заставляют, наконец, подняться и тех манз, которые заспались подольше других. Когда все встали, то, не умываясь, тотчас же садятся на нарах около небольших столиков и приступают к еде проса, которое накладывается в глиняные чашки и подносится ко рту двумя тоненькими деревянными палочками. Как приправа к вареному просу часто делается особый едкий соус из стручкового перца. Кроме того, в богатых фанзах приготовляют и некоторые другие кушанья, как-то: пельмени, булки, печенные на пару, а также козлиное и оленье мясо. Утренняя еда продолжается около часа; манзы едят непомерно много и притом пьют из маленьких чашечек, величиной немного более наперстка, нагретую водку (сули), которую приготовляют сами из ячменя.
   После обеда работники обыкновенно отправляются на работу: молотить хлеб, убирать скот и пр.; сами же хозяева остаются в фанзе и по большей части ничего не делают. В холодное время они по целым дням сидят перед очагом, греются, курят трубки и попивают чай, заваривая его прямо в чашках, из которых пьют. Так проходит целый день до вечера. Перед сумерками опять варится просо и опять едят его манзы тем же порядком, а затем с наступлением темноты ложатся спать или иногда сидят еще недолго, употребляя для освещения лучину, чаще же ночник, в котором горит сало или травяное масло. Вечернее время обыкновенно посвящается истреблению собственных паразитов, которых манзы отвратительно казнят на передних зубах. Во избежание, вероятно, тех же самых врагов на ночь манзы снимают с себя все платье и спят голыми на теплых нарах, нагреваемых во время топки печи. Привычка делает такую постель весьма удобной, но для европейца не совсем приятно спать в то время, когда одному боку очень жарко, а другому очень холодно, потому что фанза во время мороза сильно выстывает за ночь.
   Так однообразно проходит день за днем в течение целой зимы; летом же манзы с образцовым трудолюбием занимаются обработкой своих полей.
   Одежда манз до того разнообразна, смотря по времени года, состоянию и вкусу каждого, что, право, трудно ее точно описать. В большей части случаев преобладает длиннополый халат из синей дабы, такого же, а иногда и серого цвета панталоны и башмаки с очень узкими и загнутыми вверх носками. Эти башмаки делаются из звериной или рыбьей шкуры, и в них зимой манзы накладывают для мягкости и теплоты сухую траву ула-цхао. [14 - Трава ула-цхао – та самая трава, которую маньчжуры считают в числе трех благ (соболя, женьшеня и травы ула-цхао), дарованных небом их родине. (Примеч. Н.М.Пржевальского)] Головной убор состоит из низкой шляпы с отвороченными вверх полями, а за поясом манзы постоянно носят длинный и узкий кисет с табаком и трубкой.
   Зимняя одежда состоит из короткой меховой куртки шерстью вверх и такой же шапки с широкими меховыми наушниками. Все это делается из шкуры енотов, редко из меха антилопы.
   Волосы свои манзы, как все китайцы, бреют спереди и сзади, оставляя только на затылке длинный пучок, который сплетают в косу. Бороду также бреют, оставляя усы, а иногда и клочок бороды в виде эспаньолки.
   Все оседлые манзы имеют свое собственное, организованное управление. В каждом поселении находится старшина, который разбирает мелкие жалобы своих подчиненных. Если же фанза стоит отдельно, то она всегда приписана к другому какому-нибудь месту.
   Все старшины выбираются самими манзами на известный срок, по прослужении которого могут быть уволены или оставлены на вторичную службу. В случае же дурного поведения или каких-нибудь проступков они сменяются и раньше срока по приговору манз.
   Кроме того, известный район имеет одного главного, также выборного, старшину, которому подчиняются все прочие. Этот старшина судит важные преступления, например, воровство, убийство, и власть его так велика, что он может наказать даже смертью.
   Приведу один редкий случай такого суда, совершенного в 1866 году, рассказанный мне очевидцами русскими. Виновный манза совершил убийство во время картежной игры, которая происходила в фанзе Кызен-гу. Он играл здесь вместе с другими манзами и, заметив, что один из них сплутовал, встал, не говоря ни слова, взял нож, как будто для того, чтобы накрошить табаку, и этим ножом поразил прямо в сердце того манзу, который смошенничал в игре. Убийцу тотчас же связали и дали знать главному старшине, который явился на суд вместе с другими манзами.
   После долгих рассуждений приговорили, наконец, закопать виновного живьем в землю и для более удобного исполнения такого приговора решили напоить его сначала пьяным.
   Волею или неволею должен был осужденный пить водку уже на виду выкопанной ямы, но хмель не брал его под влиянием страха смерти. Тогда манзы, видя, что он не пьянеет от маленьких чашечек, которыми он пил, стали насильно лить ему в горло водку большими и, наконец, когда привели в совершенное беспамятство, бросили в яму и начали закапывать. Когда насыпали уже довольно земли и несчастный, задыхаясь, стал ворочаться в яме, тогда несколько манз бросились туда, ногами и лопатами стали утаптывать плотнее землю и, наконец, совсем закопали виновного.
   Количество оседлого китайского населения трудно определить с точностью, так как до сих пор еще не сделано точной переписи. Приблизительную же цифру этого населения можно полагать от четырех до пяти тысяч душ.
   Временное, или приходящее, китайское население является в Южноуссурийский край для ловли морской капусты и трепангов; кроме того, прежде много китайцев приходило сюда ради грибного промысла и для промывки золота.
   Ловля капусты производится на всем нашем побережье Японского моря, начиная от залива Посьета до гавани Ольги. Самые лучшие места для этой ловли есть утесистые берега заливов, где нет сильного волнения и где глубина не более двух или трех сажен. В чистой, совершенно прозрачной морской воде на такой глубине видны мельчайшие раковины и, между прочим, названные водоросли, которые прикрепляются к камням, раковинам и т. п.
   На одном и том же месте ловля производится через год, для того чтобы водоросли могли вновь вырасти.
   Китайцы достают их со дна длинными деревянными вилами, сушат на солнце, связывают в пучки от 1 до 2 пудов, а затем везут во Владивосток, гавани Ольги и Новгородскую, где продают средним числом на наши бумажные деньги по одному рублю за пуд. Покупкой морской капусты занимаются несколько иностранных купцов, живущих во Владивостоке и Новгородской гавани, откуда они отправляют ее на иностранных кораблях в Шанхай, Чифу и другие китайские порты. По словам тех же самых купцов, из трех вышеназванных пунктов в 1868 году было вывезено 180 000 пудов капусты, а в 1869 году – 360 000 пудов.
   Промысел морской капусты увеличивается с каждым годом, чему причиною служит возможность промышленникам сбывать свою добычу во Владивостоке, гаванях Новгородской и Ольги, следовательно, в пунктах, лежащих возле самого места лова, а не отправлять ее, как прежде, трудной вьючной дорогой в ближайшие маньчжурские города Сань-син и Нингуту. Благодаря удобству сбыта и дешевой морской перевозке наша капуста стала весьма выгодно конкурировать на китайских рынках с капустой, привозимой из Японии, и запрос на нее увеличивался с каждым годом, а вследствие этого развивается самый промысел и принимает более правильную, против прежнего, организацию. Теперь уже немного одиночных ловцов, которые промышляют сами от себя. Богатые купцы из городов Хунчуна и Нингуты нанимают обыкновенно зимою работников на предстоящую летнюю ловлю, снабжают их всем необходимым и отправляют на лето в море под надзором доверенных лиц. Первые, т. е. хун-чунские купцы, отправляют своих рабочих в Новгородскую гавань, где на мысе Чурухада зимуют их лодки, иногда в количестве более тысячи. Сюда в апреле приходят эти работники, садятся от двух до трех человек в каждую лодку и пускаются в море на выгодный промысел.
   Таким образом, одна, большая, часть ловцов капусты следует через Новгородскую гавань, другая же – меньшая, избирает новый путь. Для этого из города Хунчуна они поднимаются вверх по реке того же названия, переходят через невысокий перевал на реку Монгугай и отсюда следуют двумя дорогами: или через пост Раздольный, мимо вершин Амурского и Уссурийского заливов на реки Цимухе и Сучан; или же, если Амурский залив еще покрыт льдом, то прямо от устья Монгугая через полуостров Муравьева-Амурского, также на Сучан и Цимухе. В вершинах этих и некоторых других рек местные китайцы строят лодки, выдалбливая для такой цели стволы огромных ильмов, и этими лодками снабжают ловцов капусты. Наконец, часть тех же промышленников из Хунчуна опускается вниз по реке того же имени в реку Тумень-улу и уже по ней выплывает прямо в море.
   Число ловцов капусты, приходящих из Нингуты, менее, нежели из Хунчуна, и они следуют сухопутной дорогой на вершину реки Суйфуна, потом мимо нашей деревни Никольской по реке Чагоу и, наконец, перевалом на реку Майхе, апо ней к Цимухе и Сучану.
   Собравшись таким образом из разных мест в количестве приблизительно от трех до четырех тысяч, китайцы с наступлением весны выходят в море на ловлю капусты и продолжают этот промысел до начала осени. Когда дни бывают сильно ветреные, то они укрываются в заливах и отправляются на охоту за оленями ради их молодых рогов, так называемых пантов, которые весьма дорого ценятся в Китае. Осенью, в сентябре, китайцы свозят свою добычу во Владивосток, гавани Ольги и Новгородскую, продают ее там, а затем отправляются восвояси. Часть идет сухим путем, которым пришла, большее же количество направляется морем в Новгородскую гавань, где они оставляют до следующей весны свои лодки под надзором особых надсмотрщиков.
   Однако не все китайцы уезжают на зиму домой. Некоторые из них, вероятно, промышляющие сами от себя или приходящие из дальних мест, как, например, из Нингуты, остаются в нашем крае и большей частью на зиму нанимаются в работники у богатых манз. В особенности много таких китайцев на Сучане, где через это зимнее население, по крайней мере, вдвое более летнего.
   Рядом с ловом капусты производится и ловля трепангов, но только в размерах несравненно меньших. В сушеном виде они также сбываются в Хунчун и китайские порты.
   Другой промысел, ради которого к нам ежегодно приходило значительное число китайцев из Маньчжурии, состоял в собирании и сушении грибов, растущих на дубовых стволах, подверженных гниению. Этот промысел всего больше развит в западной, гористой, части ханкайского бассейна.
   Для подобной цели китайцы ежегодно рубили здесь многие тысячи дубов, на которых через год, т. е. на следующее лето, когда уже начнется гниение, являются слизистые наросты в виде бесформенной массы. Тогда манзы их собирают, сушат в нарочно для этой цели устроенных сушильнях, а затем отправляют в Сансин и Нингуту, где продают средним числом на наши деньги от 10 до 12 серебряных рублей за пуд.
   Грибной промысел настолько выгоден, что им до последнего времени занималось все китайское население западной части ханкайского бассейна, как местное, так и приходящее; последнее обыкновенно нанималось в работники у богатых хозяев. Каждый владетель фанзы, истребив в течение пяти или шести лет все окрестные дубы, перекочевывал на другое, еще не тронутое место; опять рубил здесь дубовый лес и в течение нескольких лет занимался своим промыслом, после чего переходил на следующее место.
   Таким образом, прекрасные дубовые леса истреблялись методически, и теперь даже грустно видеть целые скаты гор оголенными и сплошь заваленными гниющими остатками прежних дубов, уничтоженных китайцами.
   Местная администрация, сознавая весь вред от подобного безобразного истребления лесов, пыталась несколько раз запретить этот промысел, но все запрещения оставались мертвой буквой, так как мы не имели ни средств, ни желания фактически поддерживать наши требования. Во многих, даже очень многих местах Уссурийского края китайцы знали русских только понаслышке и, конечно, смеялись над всеми нашими запрещениями, передаваемыми вдобавок через китайских старшин.
   Военные действия с хунхузами в 1868 году повернули это дело в другую сторону, и местные манзы, поплатившись за свои симпатии к разбойникам разорением не одного десятка фанз, сознали, наконец, над собою нашу силу и начали иначе относиться к нашим требованиям.
   Теперь уже нет прежнего безобразного истребления лесов ради грибов, да и едва ли это может повториться в будущем, так как с учреждением в Южноуссурийском крае конной казачьей сотни везде будут являться разъезды и наблюдать за китайским населением.
   Третий род промысла, привлекавший, и весьма недавно, в наши владения также значительное число китайцев, была промывка золота, россыпи которого находятся преимущественно в пространстве между Уссурийским заливом, реками Цимухе и Сучаном. Этот промысел существовал здесь уже давно, потому что в вышеозначенном пространстве на некоторых береговых речках видны следы прежде существовавших разработок, на которых теперь растут дубы более аршина [70 см] в диаметре.
   Для промывки золота китайцы приходили из тех же мест, откуда и для ловли капусты, или поодиночке, чтобы работать каждый для себя, или также небольшими партиями, снаряжаемыми от различных хозяев. Пути, по которым они следовали, были те же самые, как и для ловцов капусты, только нужно заметить, что большая часть их шла сухопутной дорогой. Работая на приисках, эти китайцы, так же как и ловцы капусты, получали все продовольствие от богатых манз-землевладельцев – преимущественно с Цимухе и Суча-на, – которые от поставки провизии, конечно, имели хорошие барыши.
   На зиму, когда промывка золота прекращается, часть китайцев, занимавшихся этим промыслом, отправлялась восвояси, другая же, оставалась зимовать, преимущественно на Цимухе и Сучане.
   Таким образом, на обеих этих реках, в особенности же на первой, к зиме каждого года собиралось значительное количество всевозможных бродяг, готовых за деньги и добычу на всякое дело. Не способные ни к какому честному и постоянному труду, они вели праздную, разгульную жизнь и большую часть своего времени проводили за картежной игрой, которая вообще весьма сильно распространена между всеми здешними китайцами. В некоторых местах для этой цели устраиваются особые фанзы, в которых играют целые дни и ночи.
   Многие китайцы приходят издалека собственно для того, чтобы играть, и часто случается, что богатый хозяин за одну ночь проигрывает все свое состояние, даже фанзу, и идет вработники.
   До последнего времени промывка золота, производившаяся по различным, преимущественно береговым речкам и, вероятно, доставлявшая не слишком большие барыши, не привлекала на себя особенного внимания. Когда же летом 1867 года на острове Аскольде были случайно открыты золотые россыпи, тогда на этот остров устремились целые толпы всевозможных китайских бродяг. Однако они были вскоре прогнаны оттуда нашим военным судном, привезшим с собою небольшой отряд солдат. Китайцы не оказали при этом никакого сопротивления и добровольно убрались восвояси.
   Между тем молва об открытии золота на острове Аскольде быстро пронеслась по соседней Маньчжурии, Китаю, даже целому миру, и, как обыкновенно, слухи преувеличивались по мере своего распространения. Понятно, как должны были действовать эти слухи на всех прежних искателей золота и на тех бездомных бродяг, которыми так богата соседняя Маньчжурия и которые известны там под именем хунхузов.
   Эти люди по большей части различные преступники, бежавшие из Китая, чуждые всяких семейных связей, живущие сегодня здесь, а завтра там, конечно, всегда были готовы на предприятие, хотя и опасное, но в случае успеха обещавшее скорое и легкое обогащение. Они-то и решились, несмотря на неудачу первых золотоискателей, прогнанных с Аскольда, вновь попытать счастья на этом острове и в случае вторичного появления русских отражать уже силу силою.
   В течение зимы 1867/68 года в пограничной Маньчжурии, и преимущественно в городе Хунчуне, сформировались вооруженные партии, которые, пополнившись прежними золотоискателями, явились в апреле 1868 года в числе пяти-или шестисот человек на остров Аскольд и начали промывку золота. Однако эти хунхузы действием того же военного судна вскоре принуждены были очистить остров, перешли на материк, где значительно усилились приставшими к ним местными китайцами, сожгли три наших деревни и два поста; но вскоре были разбиты подоспевшими войсками, а частью ушли за границу.
   Гольды. Другое племя нашего Уссурийского края – гольды – обитает по берегу Уссури и ее притока Даубихе; сверх того, они встречаются и по Амуру от Буреинских гор (Малого Хингана) до устья реки Горина или несколько далее.
   Цифра этого населения неизвестна, но во всяком случае на Уссури гольдов живет более, чем китайцев, от которых они переняли очень многое как в одежде, так и в постройке своих жилищ.
   Последние есть те же самые фанзы, без изменения как во внутреннем, так и во внешнем устройстве. Вся разница состоит только в том, что при них всегда находится устроенный на деревянных стойках (для защиты от крыс) амбар, в котором складываются запасы сушеной рыбы.
   Фанзы гольдов расположены на берегу Уссури и Даубихе обыкновенно по нескольку (3—10) вместе, и в каждой такой фанзе живет отдельное семейство; впрочем, иногда вместе с родителями помещаются и их семейные сыновья.
   Вообще добродушный от природы нрав этого народа ведет к самой тесной семейной связи: родители горячо любят своих детей, которые с своей стороны платят им такой же любовью.
   Мне лично много раз случалось давать гольду хлеб, сахар и т. п., и всякий раз, получив лакомый кусок, он делил его поровну между всеми членами своего семейства, большими и малыми. Притом нужно самому видеть ту искреннюю радость всего гольдского семейства, с какой оно встречает своего брата или отца, возвратившегося с промысла или с какой-нибудь другой отлучки; старый и малый бросаются ему навстречу, и каждый спешит поскорее поздороваться.
   Кроме того, старики гольды, не способные уже ни к какой работе, прокармливаются своими детьми, которые всегда оказывают им полное уважение.
   На долю женщин у этого племени выпадают все домашние работы и ухаживание за малыми детьми. На их же попечении остается фанза со всем имуществом в то время, когда зимой мужчины уходят на соболиный промысел.
   В семейном быту женщины как хозяйки фанз пользуются правами, почти одинаковыми с мужчинами, хотя все-таки находятся в подчинении у последних. Они не участвуют в совещаниях мужчин об общих делах, например об отправлении на звериный промысел, рыбную ловлю и т. п. Словом, женщина у гольдов прежде всего мать и хозяйка дома, вне фанзы она не имеет никакого круга действий.
   Каждый взрослый мужчина, в особенности если он хозяин фанзы, есть вместе с тем господин самого себя и своего семейства, так как все дела у гольдов решаются не иначе, как с общего согласия, и только голос стариков, как людей более опытных, имеет большее значение в подобных совещаниях.
   При миролюбивом характере гольдов больших преступлений у них почти вовсе не случается, даже воровство бывает очень редко, как исключение.
   В своих религиозных верованиях гольды преданы шаманству, но, как кажется, шаманы пользуются у них меньшим влиянием, нежели у других туземцев Амурского края.
   Вообще, гольды добрый, тихий и миролюбивый народ, которому от души можно пожелать лучшей будущности, хотя, к сожалению, наше влияние на них до сих пор еще совершенно незаметно.
   Хлебопашества гольды вовсе не знают, только изредка у тех, которые летом во время рыбной ловли не покидают свои фанзы, можно видеть огороды, где, кроме разных овощей, более всего засевается табак, его курят не только все мужчины, но даже женщины и малые дети.
   Рыболовство летом и звериный промысел зимою составляют главное занятие этого народа и обеспечивают все его существование.
   Рыбный промысел начинается весною, лишь только вскроется Уссури и по ней начинает итти сплошною массою мелкий перетертый лед, или так называемая ш у г а, от которой рыба прячется по заливам. Так как в это время вода бывает высока, следовательно, ловля неводом неудобна, то для этой цели гольды употребляют особую круглую сеть, устроенную таким образом, что она может смыкаться, если потянуть за прикрепленную к ней веревку. Бросив эту сеть на дно, рыбак тащит ее за собой, двигаясь потихоньку в лодке, и когда попавшаяся рыба начнет дергать, то он смыкает сеть и затем вытягивает свою добычу. Говорят, что при таком способе ловли можно в счастливый день поймать сотню и даже более крупных рыб.
   Осенью, когда повторяется та же самая история, т. е. перед замерзанием Уссури по ней идет шуга, ловля рыбы по заливам бывает несравненно прибыльнее, так как в это время вода всегда почти мала, следовательно, в дело можно употреблять невод. Иногда такие уловы бывают баснословно удачны и вместе с тем свидетельствуют о великом изобилии в Уссури всякой рыбы вообще.
   Таким образом, осенью 1867 года в заливе возле станицы Нижненикольской за одну тоню неводом в 90 сажен [190 м] длины было поймано 28 000 рыб, более всего белой, сазанов и тайменей. Когда подвели к берегу крылья невода, который, нужно притом заметить, захватывал еще не весь залив, то не могли его вытащить и, оставив в таком положении, вычерпывали рыбу в течение двух дней. Если положить круглым числом по двадцати рыб на пуд, что слишком уже много, то и тогда приблизительный вес всей этой рыбы был около 1400 пудов [230 ц]. Впрочем, это не единственный пример такой удачной ловли, несколько раз случалось на Уссури в прежние годы, что за одну тоню вытаскивали семь, девять и даже двенадцать тысяч рыб.
   Лишь только весною окончится ход льда и шуги, как вверх по Уссури идет для метания икры множество осетров и калуг, лов которых производится гольдами и немногими нашими казаками посредством так называемых снастей.
   Каждая такая снасть состоит из длинной толстой веревки, к которой на расстоянии от 2 до 3 футов [60–90 см] привязаны небольшие веревочки длиною около аршина [70 см] с толстыми железными крючьями на свободных концах. К последним приделаны поплавки из бересты, сосновой коры или чаще из пробки, там, где она растет.
   К общей толстой веревке прикреплены камни для того, чтобы она лежала на дне, концы же ее привязываются к толстым кольям, вбитым в берег или на дно реки.
   Подобный снаряд ставится на местах, наиболее посещаемых рыбою.
   Главная веревка лежит на дне, крючья же с поплавками поднимаются кверху на длину веревочек, за которые они привязаны.
   Для того чтобы удобнее осматривать поставленную снасть, к общей веревке привязывается большой поплавок, чаще всего обрубок дерева, который держится на поверхности воды.
   Лов подобным снарядом производится при том расчете, что большая рыба, идущая вверх по реке, любит, как говорят местные жители, играть с встретившимися ей поплавками и задевает в это время за крючок. Почувствовав боль, она начинает биться, задевает за другие соседние крючки и окончательно запутывается. Впрочем, иногда сильная калуга отрывает даже несколько крючков и уходит. Но случается также, что впоследствии, даже через несколько лет, она попадается вторично, зажившие раны на боках ясно свидетельствуют тогда, что эта рыба уже и прежде попадалась на крючья.
   Небольшие осетры обыкновенно удерживаются на одном крючке и вытащить их из воды очень легко.
   Совсем другое бывает дело, когда попадается калуга пудов в двадцать, тридцать и более. Тогда нужно много ловкости и уменья, чтобы совладать с подобной громадой. В таком случае попавшуюся рыбу захватывают еще другими, так называемыми подъемными крючьями и тащат на веревках к берегу.
   Лов вышеописанным снарядом распространен по всему Амуру и его притокам, но все-таки способ его самый несовершенный и может быть употребляем с успехом разве только при здешнем баснословном обилии рыбы.
   Мало того что, конечно, одна из многих тысяч проходящих рыб попадается на крючок, необходимо, чтобы она задела за него задней частью тела, иначе ей удобно сорваться. Притом же и ловить можно только рыб не покрытых чешуей, так как чешуйчатые виды обыкновенно оставляют только одну чешуйку, за которую задел крючок.
   В продолжение всего лета гольды промышляют рыбу преимущественно острогою, которая имеет форму трезубца и усажена на древке длиной от двух до трех сажен и толщиной около дюйма. Самый трезубец сделан из железа и надет неплотно, так что легко может соскакивать и держится в это время на длинной тонкой бечевке, которая укреплена также в начале древка. Завидев место, где рябит вода от рыбы, или самую рыбу, гольд бросает в нее свое копье, и железо, вонзившись в мясо, соскакивает с дерева, рыба, в особенности большая, метнется, как молния, но никогда не в состоянии порвать крепкую бечевку, за которую и вытаскивают ее из воды.
   Гольды чрезвычайно ловко владеют подобным оружием и при благоприятных обстоятельствах очень редко дают промах.
   Проводя на воде большую часть своей жизни, гольд придумал для себя и особую лодку, так называемую оморочку. Эта лодка имеет 2 -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

/ -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

—3 сажени [5–6 м] длины, но не более аршина [70 см] ширины, и оба носа ее высоко загнуты над водой. Остов оморочки делается из тонких крепких палок и обтягивается берестой, так что эта лодка чрезвычайно легка и послушна мельчайшему движению весла; но нужно иметь большую сноровку, чтобы безопасно управлять ею. Под искусною рукою гольда, который одним длинным веслом гребет на обе стороны, эта лодка летит, как птица; если же нужно потише, то он бросает длинное весло и, взяв в обе руки два маленьких, сделанных наподобие лопаток, изредка гребет ими и неслышно скользит по зеркальной поверхности тихого залива.
   Впрочем, гольды, с малолетства привыкшие к воде, смело ездят в этих лодках по Уссури даже и в сильный ветер.
   Самая горячая пора рыбной ловли для всего уссурийского населения бывает осенью, когда в половине сентября идет здесь в верх реки красная рыба в бесчисленном множестве. Эта рыба, известная в здешних местах под именем кеты, входит в конце августа из моря в устье Амура, поднимается вверх по этой реке, проникает во все ее притоки до самых вершин и мечет икру в местах, более удобных для ее развития.
   Ход красной рыбы на Уссури продолжается недели две с половиной, до конца сентября, и в это время все спешат на берег реки с неводами, острогами и другими снарядами. Даже белохвостые орланы слетаются во множестве к реке, чтобы есть убитую или издохшую и выброшенную на берег рыбу. Гольды в это время делают весь годовой запас для себя и для своих собак, которых они держат очень много как для звериного промысла, так и для зимней езды.
   Приготовлением рыбы впрок занимаются гольдские женщины, которые для этой цели разрезают каждую рыбину пополам и сушат ее на солнце. При этом вовсе не употребляют соли, так что подобная сушеная рыба, известная здесь под именем юколы, издает самый невыносимый запах.
   Наши казаки, хотя также занимаются ловлей красной рыбы, но далеко не с таким рвением, как гольды, и притом большая часть из них вовсе не делает себе запасов в зиму на случай голодовки.
   Русские обыкновенно не сушат, но солят красную рыбу, в таком виде она очень похожа вкусом на семгу, только несколько погрубее ее. Впрочем, на устье Амура, где эта рыба ловится еще не исхудавшая от дальнего плавания, ее вкус ничуть не уступает самой лучшей европейской семге.
   Обратный ход красной рыбы неизвестен. Гольды и казаки говорят, что она не возвращается, но вся погибает.
   В этом, вероятно, есть своя доля правды, так как уцелевает и возвращается назад, может быть, одна из многих тысяч рыб, поэтому ее обратный ход и незаметен.
   Как ни много идет красной рыбы по Уссури, но все-таки гольды говорят, что прежде ее бывало гораздо больше. Может быть, этому причиной развивающееся по Амуру пароходство, а может быть, в этих рассказах играет общая многим людям страсть хвалить прошлое, старину.
   Когда замерзает Уссури, рыбные промыслы гольдов почти прекращаются, так как все здоровые мужчины отправляются в это время в леса на соболиный промысел. Только оставшиеся старики и женщины ловят еще рыбу на удочки, делая для этого проруби по льду Уссури. На крючок для приманки привязывается кусочек красной материи или клочок козлиной шкуры.
   Сидя на льду и держа удилище в руках, гольд беспрестанно дергает им вверх и вниз, чтобы приманка не стояла неподвижно.
   На такую удочку попадаются преимущественно сазаны и таймени. В счастливый день, говорят, можно поймать от двух до трех пудов [30–50 кг], но только нужно иметь терпение и здоровье гольда, чтобы от зари до зари просидеть открыто на льду во время ветра и иногда при морозе в 20° по Реомюру [25° по Цельсию].
   В то время когда гольды ловят зимой рыбу на удочку, казаки добывают ее посредством так называемых заездков. Для этой цели перегораживают какой-нибудь рукав или глубокое место на главном русле реки посредством плетня, который опускается до дна и там вколачивается. В этом плетне на расстоянии 1–2 саженей делают свободные промежутки, в которые вставляют сплетенные из тальника морды. Эти морды иногда бывают сажени две длины и около сажени высоты, так что для поднятия их из воды тут же на льду устраиваются особые рычаги, вроде тех, какими достают из колодцев воду в наших русских деревнях.
   Рыба, которая обыкновенно идет против течения, встречая плетень, ищет прохода и попадает в морду. Эти морды осматривают каждый день утром, и с начала зимы, когда улов бывает всего прибыльнее, на 10 или 15 морд каждый раз вынимают от 10 до 15 пудов [165–250 кг] рыбы, т. е. средним числом по одному пуду на каждую морду.
   С начала зимы более всего добывают таким образом налимов, которые в это время мечут икру; потом начинают попадаться сазаны, таймени, белая рыба, и к концу зимы, т. е. в феврале, улов бывает весьма незначителен, так что многие заездки в это время совсем бросаются.
   Кроме рыбной ловли, другой важный промысел, обеспечивающий существование гольдов, есть звероловство, в особенности охота за соболями, которая начинается с первым снегом и продолжается почти всю зиму.
   Лишь только замерзнет Уссури и земля покроется снегом, гольды оставляют свои семейства и, снарядившись как следует, отправляются в горы, лежащие между правым берегом Уссури и Японским морем, преимущественно в верховьях рек Бикина, Имана и ее притока Ваку. Многие из них, даже большая часть, идут на места ловли еще ранее замерзания воды и поднимаются в верховьях названных рек на лодках для того, чтобы не терять времени и начать охоту с первым снегом; те же, которым итти поближе, отправляются уже зимой. Для этой цели они снаряжают особенные легкие и узкие сани, называемые нартами, кладут на них провизию и все необходимое и тащат эти нарты собаками, которые служат также для охоты.
   Обыкновенно, добравшись до места промысла, каждая партия разделяется на несколько частей, которые расходятся по различным падям и избирают их местом своей охоты.
   Прежде всего устраивается шалаш, в котором складывается провизия и который служит для ночевок. К этому шалашу каждая отдельная партия собирается всякий вечер, между тем как днем все ходят особо или только вдвоем.
   При этом гольды никогда не забывают взять с собой своих богов или бурханов, которые представляют изображения человека китайского типа, сильно размалеванные красной краской, на бумаге или на дереве. Устроив шалаш, каждая партия вешает тут же на дереве и своего бурхана. Отправляясь на промысел, гольды молятся ему, прося хорошего лова, и в случае действительной удачи, т. е. поймав хорошего соболя, убив кабана или изюбра, опять приносят своему бурхану благодарственные моления, причем брызгают на него водкой, мажут салом или вареным просом и вообще стараются всяким образом выразить свою признательность.
   В начале зимы, т. е. в течение ноября и декабря, когда снег еще мал, охота производится с собаками, которые отыскивают соболя и, взогнав его на дерево, начинают лаять до тех пор, пока не придет промышленник. По большей части соболь, взбежав на дерево, начинает перепрыгивать с одного на другое чрезвычайно быстро, но хорошая собака никогда не потеряет зверя из виду и, следуя за ним с лаем, всегда укажет охотнику дерево, на котором, наконец, он засел.
   Случается, что иной соболь пускается науход по земле и залезает в дупло дерева, в нору или под камни. В первом случае дерево обыкновенно срубается; во втором – копают нору, если только это позволяет грунт земли, и, наконец, в третьем – выкуривают зверька дымом. Охотясь за соболями, гольды бьют и других зверей, если только они попадаются. Весьма большой помехой для всех этих охот служат тигры, которых довольно много на Уссури и которые часто ловят охотничьих собак, а иногда приходят даже к самым шалашам спящих промышленников.
   В девятой главе настоящей книги я сообщу подробно об этом звере и его проделках, теперь же скажу только, что гольды страшно его боятся и даже боготворят. Завидев тигра, хотя издали, гольд бросается на колени и молит о пощаде; мало того, они поклоняются даже следу тигра, думая этим умилостивить своего свирепого бога.
   Впрочем, с тех пор как на Уссури поселились русские и начали почти каждый год бить тигров, многие гольды, видимо, сомневаются во всемогуществе этого божества и уже менее раболепствуют перед ним. Некоторые даже совсем перестали поклоняться тигровым следам, хотя все еще не отваживаются прямо охотиться за страшным зверем.
   Здесь кстати заметить, что гольды охотно заменяют свои прежние фитильные ружья нашими сибирскими винтовками, которые хотя по виду не стоят и двух копеек, но в искусных руках здешних охотников без промаха бьют всякого зверя, и большого и малого.
   Когда выпадут большие снега и охота с собаками сделается крайне затруднительной, тогда гольды промышляют соболей иным способом. Нужно заметить, что в это время, т. е. в январе, у соболей начинается течка, и каждый из них, напав на след другого, тотчас же пускается по этому следу, думая найти самку. Другой, третий делают то же самое, так что, наконец, протаптывается тропа, по которой уже непременно идут все, случайно попавшие на нее соболи. На таких тропах гольды настораживают особые луки, устроенные таким манером, что когда соболь заденет за привод, то стрела бьет сверху вниз и пробивает его насквозь. Такой способ охоты гораздо добычливее и не требует особенных трудов от охотника, который только однажды в сутки обходит и осматривает свои снаряды, а остальное время сидит или спит в своем шалаше.
   Кроме того, есть еще один способ добывания соболей, который также употребляется с успехом. Этот способ основан на привычке соболя бегать непременно по всем встречным колодам. Не знаю, чем объяснить такую привычку, но я сам, видевши не одну сотню соболиных следов в хвойных лесах, покрывающих главный кряж Сихотэ-Алиня, всегда замечал то же самое: соболь непременно влезет и пробежит по верху каждой встречной колоды.
   Зная такое его обыкновение, в тех местах, где много соболиных следов, устраивают на колодах особенные проходные перегородки, в которых настораживают бревна, а иногда даже кладут приманку: кусочек рыбы или мяса. Соболь, взбежав на колоду и схватив приманку или просто пробегая сквозь загородь, трогает за привод бревно, которое падает и давит зверька. Такой снаряд употребляется всеми туземцами на Уссури и нашими казаками, у которых называется слопцом. Подобные слопцы употребляются также для ловли енотов и зайцев.
   Между всеми соболиными промышленниками, как туземцами, так и русскими, развита чрезвычайная честность относительно добычи охоты, запасов и т. п. Часто случается, промышленник набредет на чужой шалаш, в котором никого нет и где лежит вся провизия или добытые соболи, но он никогда ничего не украдет. Только, по существующему обычаю, он может сварить себе обед и поесть, сколько хочет, но ничего не смеет брать в дорогу. Примеров воровства никогда не бывает, и я, несколько раз расспрашивая об этом у казаков и гольдов, всегда получал один ответ, что если бы случайно набредший на чужой шалаш промышленник украл из него что-нибудь, то хозяин украденной вещи непременно нашел бы его по следу и убил бы из винтовки. Вероятно, такая острастка сильно действует даже и на тех охотников, которые при случае не прочь стянуть чужое.
   С соболиного промысла гольды возвращаются в конце зимы, т. е. в феврале и марте; другие же остаются в лесах до вскрытия рек и выезжают уже на лодках. Число соболей, добываемых каждым охотником, не одинаково каждый год и меняется от 5 до 15 и даже до 20 штук. Это зависит от большего или меньшего счастья; главным же образом, от количества соболей, которых в один год бывает много, а в другой на тех же самых местах мало. Подобное явление происходит оттого, что соболи, так же как белки, хорьки, а в Уссурийском крае даже кабаны и дикие козы, предпринимают периодические переселения из одной местности в другую. Такие переселения обусловливаются различными физическими причинами. Так, например, когда снег падает на мерзлую землю, то кабанам неудобно копать ее, и они тотчас же перекочевывают на другие, более удобные места, точно так же урожай кедровых орехов в данном месте привлекает туда множество белок, за которыми следует и соболь, их главный истребитель.
   Всех добытых соболей гольды отдают китайцам за порох, свинец, просо, табак, соль и другие продукты, которые они забирают наперед в долг и за это обязываются доставлять весь свой улов. Заплатив за прежнее взятое, гольд снова забирает у китайца, опять несет ему на будущий год всех добытых тяжким трудом соболей и, таким образом, никогда не освобождается от кабалы. Эта кабала так велика, что гольд не смеет никому продать своих соболей даже за цену гораздо большую, а обязан всех доставить своему заимодавцу китайцу, который назначает цену по собственному усмотрению. Я думаю, что каждый соболь обходится китайцу гораздо менее рубля. Этих соболей китайцы в свою очередь отдают русским купцам, большей частью за товар, взятый в долг, или свозят летом на продажу в селение Хабаровку, о чем уже было говорено во второй главе.
   Соболиным промыслом занимаются и наши казаки, но только в размерах, несравненно меньших, чем гольды.
   Русские охотятся на этих зверьков только с собаками, и уходят из станиц в горы по первому снегу недели на две, на три или уже многое на месяц.
   Орочи, или тазы. Этот народ по количеству, вероятно, не уступающий гольдам, обитает по береговым речкам Японского моря, начиная от устья Суйфуна до устья реки Тадушу и даже несколько далее к северу, сверх того, он встречается внутри страны по большим правым притокам Уссури: Бики-ну, Иману и др.
   По образу своей жизни орочи разделяются на два сорта – бродячих и оседлых.
   Первые из них представляют в полном смысле тип дикарей-охотников и целую жизнь скитаются со своими семействами с места на место, располагаясь в шалашах, устраиваемых из бересты.
   Это жалкое убежище ставится обыкновенно там, где можно добыть побольше пищи, следовательно, на берегу реки, когда в ней много рыбы, или в лесной пади, если там много зверей. Часто случается, что ороч, убив кабана или оленя, перекочевывает сюда и живет, пока не съест свою добычу после чего идет на другое место.
   Во время странствований по Уссурийскому краю мне несколько раз случалось встречать одинокие становища этих бродяг, и я всегда с особенным любопытством заходил к ним. Обыкновенно вся семья сидит полуголая вокруг огня, разложенного посредине шалаша, до того наполненного дымом, что с непривычки почти невозможно открыть глаза. Тут же валяются звериные шкуры, рыболовные снаряды, различная рухлядь и рядом с малыми детьми лежат охотничьи собаки. При появлении незнакомца целое общество разом забормочет, собаки залают, но через несколько минут все успокоятся: собаки и дети по-прежнему улягутся в стороне, взрослые орочи и их жены опять начнут продолжать еду или какую-нибудь работу.
   С грустным настроением духа выходил я всегда из такого шалаша. Какая малая разница, думал я, между этим человеком и его собакой. Живя, как зверь в берлоге, чуждый всякого общения с себе подобными, он забывает всякие человеческие стремления и, как животное, заботится только о насыщении своего желудка.
   Поест мяса или рыбы, полуизжаренной на угольях, а затем идет на охоту или спит, пока голод не принудит его снова встать, развести огонь и в дымном, смрадном шалаше вновь готовить себе пищу.
   Так проводит этот человек целую жизнь. Сегодня для него то же, что вчера, завтра то же, что сегодня.
   Другая часть орочей поднялась ступенью выше своих собратий и достигла уже некоторой степени оседлости. Хотя они, так же как и гольды, не знают земледелия, но подобно последним живут в фанзах, которые как по своему наружному виду, так и по внутреннему устройству ничем не отличаются от китайских. Летом орочи покидают эти фанзы и переселяются на берега рек, обильных рыбой, но с наступлением зимы снова возвращаются в них. Здесь остаются тогда жены, старики и малые дети, все же взрослые мужчины уходят в леса на обильный промысел, с которого возвращаются к началу весны. За забранные у соседнего или какого-нибудь другого манзы просо, табак, водку и пр. ороч несет ему всех добытых соболей, отдает их по цене, назначенной китайцем, и затем опять в течение года берет у него в долг все необходимое для себя, так что остается в постоянной кабале.
   Женщины орочей если и не отличаются красотою, то тем не менее имеют большую претензию на щегольство, хотя, конечно, по собственному вкусу. Прежде всего, у каждой из них в правой ноздре и в ушах продеты довольно толстые кольца, на которых висят медные или серебряные бляхи величиной с двугривенный. Кроме того, на всех пальцах надеты, иногда по нескольку штук на одном, медные и серебряные кольца, а на кистях рук такие же или реже стеклянные браслеты.
   Наконец, голова и все платье украшено множеством различных побрякушек: бубенчиков, медных или железных пластинок и т. п., так что при мельчайшем движении такой красавицы издаются самые негармонические звуки.
   Однако «о вкусах не спорят», и бессемейные манзы часто берут себе этих женщин в наложницы. Мужья и отцы орочи, как видно, смотрят на такое дело весьма хладнокровно, потому что зачастую сами живут вместе с китайцем, у которого находится их дочь или же в обоюдном владении.
   Нужно заметить, что все туземцы нашего Уссурийского края совершенно свободно объясняются по-китайски, так что этот язык в здешних местах в таком же ходу, как и французский в Европе.
   Корейцы. К числу замечательных явлений, совершающихся в последнее время на крайнем востоке Азии, следует отнести также иммиграцию корейцев в пределы России и образование ими здесь новых колоний. Густая населенность Корейского полуострова, нищета, грубый деспотизм, сковавший все лучшие силы народа, наконец, близость наших владений, обильных плодородной, нетронутой почвой, – все это было сильной пружиной, достаточной даже для того, чтобы заставить и неподвижных жителей востока отречься от преданий прошлого и, бросив свою родину, искать себе при новых условиях и новой обстановке лучшей и более обеспеченной жизни.
   И вот, боязливо, как будто еще не решаясь покончить вдруг со всем прошлым, начали мало-помалу жители ближайших к нам владений Кореи изъявлять свою готовность на переселение в русские пределы.
   С нашей стороны подобное заявление было встречено с полным сочувствием, и еще в 1863 году к нам переселилось 12 семейств.
   Затем переселение повторялось каждый год, так что в настоящее время в наших пределах образовались три корейские деревни – Тизинхе, Янчихе и Седими, в которых считается 1800 душ обоего пола.
   Пример всех этих переселенцев сильно действует на пограничное корейское население, так что и теперь еще есть много желающих переселиться к нам.
   С своей стороны корейское правительство всеми средствами старалось и старается приостановить подобное переселение и употребляет самые строгие меры, расстреливая даже тех корейцев, которых удается захватить на пути в наши владения. Однако, несмотря на это, корейцы бросают свои фанзы, втихомолку ночью переправляются через пограничную реку Тумангу (Гаолицзян или Тумень-ула) и уже там, иногда даже под прикрытием наших солдат, безопасно следуют в Новгородскую гавань. До чего корейское правительство чуждается всяких сношений с русским, можно судить уже из того, что начальник пограничного города Кыген-Пу запретил жителям, под страхом смерти, продавать что-либо русским, чтобы никто из корейцев не мог переезжать на левую сторону реки, где стоит наш пограничный пост. Однако, несмотря на строгое запрещение своего начальника, жители Кыген-Пу зимой, когда замерзает река, приходят ночью на этот пост в гости к солдатам.
   Корейские деревни состоят из фанз, расположенных на расстоянии 100–300 шагов одна от другой. Своим наружным видом и внутренним устройством эти фанзы ничем не отличаются от китайских. Только в тех из них, где находятся несколько женатых, нары разделены перегородками на части, служащие отдельными спальнями для каждой пары.
   В пространствах между фанзами находятся поля, в трудолюбивой и тщательной обработке которых корейцы нисколько не уступают китайцам.
   Все полевые работы производятся на коровах и быках, но плуги весьма дурного устройства, так что работа ими тяжела как для скотины, так и для человека.
   Из хлебов корейцы более всего засевают просо (буда), которое составляет для них, так же как и для китайцев, главную пищу, потом бобы, фасоль и ячмень, в меньшем же количестве сеют кукурузу, картофель, гречиху, коноплю и табак, а также огородные овощи: огурцы, тыкву, редьку, салат, красный перец и пр.
   Хлеб свой корейцы жнут небольшими серпами, вроде нашей косы, и затем связывают в снопы, которые молотят колотушками на особых токах, находящихся возле фанз.
   Табак после сбора вешают под навес для просушки, курят все, даже женщины. Для обработки конопли они сначала варят самый стебель часа два в горячей воде, а потом уже руками обдирают волокно.
   Кроме того, корейцы, так же как и китайцы, приготовляют для себя масло из семян кунжута. Для этого они сначала мелют семена в жернове, потом наливают на них немного воды и варят, наконец, кладут в мешок под тяжелый камень. Масло вместе с водой вытекает в подставленный сосуд. Вкусом оно похоже на подсолнечное.
   Кроме хлебопашества, корейцы занимаются скотоводством, в особенности разведением рогатого скота, который служит им для работ. Коров своих они никогда не доят и, так же как китайцы, вовсе не употребляют молока.
   В своем домашнем быту корейцы, или, как они сами себя называют, – каули, отличаются трудолюбием, особенно чистотой, что совершенно противоположно китайским манзам, грязным донельзя. Самое одеяние их белого цвета уже указывает на любовь к чистоте.
   Обыкновенная одежда мужчин состоит из верхнего платья вроде халата с чрезвычайно широкими рукавами, белых панталон и башмаков; на голове они носят черные шляпы с широкими полями и узкой верхушкой. Шляпы эти сплетены в виде сетки из волос; ободки их сделаны из китового уса. Кроме того, старики носят постоянно, даже и дома, особый волосяной колпак.
   Одежда женщин состоит из белой кофты и такой же белой юбки с разрезами по бокам.
   Волосы свои корейцы не бреют как китайцы, но собирают их в кучу наверху головы и сплетают здесь в виде столба; женщины же обвивают волосы кругом головы и тут их связывают. Вообще красота волос считается главным щегольством, так что щеголихи, обиженные в этом случае природой, носят искусственные косы, работа которых доведена у корейцев до высшей степени совершенства.
   В общем, физиономии корейцев довольно приятны, хотя стан их, в особенности женщин, далеко не может назваться стройным. Здесь, прежде всего, бросается в глаза очень узкая, как будто сдавленная грудь. Лица корейцев по большей части круглые, в особенности у женщин, но притом белые, и все они решительно, как мужчины, так и женщины, брюнеты.
   Мужчины носят бороды, которые, впрочем, очень невелики и редки. Роста мужчины большей частью среднего; женщины же несколько меньше. Последние носят маленьких детей не на руках, как обыкновенно это делается у нас, но привязывают их полотенцем за спину возле поясницы.
   Замечательно, что женщины у корейцев не имеют имен, а называются по родне, например: мать, тетка, бабушка и пр.; у мужчин же сначала пишется и говорится фамилия, а потом имя.
   Каждый кореец может иметь только одну жену, но этот закон не строго соблюдается, и богатые иногда держат до трех жен.
   Корейский властитель наран-ними, или наран, имеет девять жен и живет во дворце Пухан, из которого есть подземный ход в соседнюю крепость Сеул, или Сяури, столицу государства. Он считается меньшим братом китайского богдыхана и совершенно независим от него, хотя, по заведенному исстари обычаю, однажды в год отправляет в Пекин подарки, в отплату за которые получает новый календарь.
   Каждый из подданных, являющийся перед лицом своего царя, должен пасть ниц на землю. Этот обычай соблюдает также простой народ относительно чиновников, в особенности важных по чину.
   Вообще деспотизм у корейцев развит до крайней степени и проник во все суставы государственного организма. Самый вид чиновника приводит в трепет простого человека. Когда от нас был послан офицер с каким-то поручением в пограничный город Кыген-Пу, то бывший с ним переводчик из корейцев, перешедших к нам, трясся, как лист, увидав своего бывшего начальника, хотя теперь был от него в совершенной безопасности, до того еще сохранилось в нем прежнее укоренившееся чувство страха перед начальством.
   В Корее каждый город и деревня имеют школу, где все мальчики обучаются корейскому языку, а более способные сверх того и китайскому, на котором ведется вся высшая дипломатическая переписка с Китаем.
   В своих нравственных воззрениях корейцы имеют понятие о высшем существе, душе и загробной жизни. Бога они называют Путэ-ними, душу – Хани, а небо или рай – Ханыри.
   Собственно в Корее две религии: буддийская и религия духов, состоящая в поклонении разным божествам и гениям. Служителями (шаманами) этой религии могут быть не только мужчины, но и женщины, последние даже в особенности. Те и другие состоят при особых кумирнях и славятся вообще силой своих заклинаний от различных бедствий, во что корейцы веруют безусловно.
   Замечательно, что у корейцев сохранились предания, как бы заимствованные из Ветхого Завета, например о потопе, Моисее и т. д.
   Однажды во время пребывания в деревне Тизинхе мне случилось быть свидетелем поминок по умершему. Обряд этот совершается следующим образом. Когда я пришел в фанзу, где происходили поминки, то все корейцы просили меня сесть на солому, разостланную на дворе, и тотчас же поставили передо мной небольшую деревянную скамейку, на которой стояло глиняное блюдце с тонко нарезанными кусочками свинины и сушеной рыбы. В то же время мне предложили самого лакомого напитка – нагретой водки с медом; я нарочно попробовал один глоток – мерзость ужасная. Между тем началась самая церемония поминок, для чего сначала принесли несколько выделанных собачьих шкур и разостлали их на дворе. Два, три человека присутствующих поочередно ложились ниц на эти шкуры и что-то бормотали шепотом.
   В то же время двое сыновей умершей матери, по которой совершались самые поминки, стояли подле лежащих и напевали самым плачевным голосом.
   Полежав минуты три, гости вставали, заменяясь новыми, и, отойдя немного в сторону, садились большей частью на корточки; при этом получали свинину и рыбу, так же как и я, и выпивали чашку водки. Эта чашка несколько раз обходила всех присутствующих, которые в антрактах между едой и питьем наклонялись друг к другу и что-то тихо бормотали. Каждый вновь приходящий проделывал всю церемонию, от которой не увернулся даже и мой крещеный спутник – старшина деревни Тизинхе. Женщины находились отдельно от мужчин внутри фанзы, даже с завешанным окном, и голосили там во время церемонии.
   Все присутствующие были одеты в свою обыкновенную белую одежду, а на головах имели черные шляпы с широкими полями; только одеяние обоих сыновей умершей матери было серого цвета, и вместо шляп у них были надеты какие-то серые колпаки. Такая одежда считается признаком траура, который, по закону корейцев, должен носиться три года. Самые поминки совершаются, как и у нас, однажды в год, в день смерти, и продолжаются с утра до глубокой ночи. Праздников у корейцев очень мало, всего четыре в году, да и из них только один продолжается трое суток, остальные же празднуются по одному дню.
   Переселяясь к нам, некоторые из корейцев приняли православную веру, так что теперь в деревне Тизинхе есть несколько десятков христиан мужчин и женщин и в том числе старшина деревни. Его прежняя фамилия и имя были Цуи Ун Кыги; теперь же он называется Петр Семенов, по имени и отчеству своего крестного отца, одного из наших офицеров.
   Этот старшина, пожилой человек 48 лет, умеет, хотя и плохо, говорить по-русски и, кроме корейского языка, знает немного по-китайски. Ходит он в русском сюртуке, обстрижен по-русски и даже при своей фанзе выстроил большую русскую избу. Любознательность этого человека так велика, что он несколько раз высказывал мне свое желание побывать в Москве и Петербурге, чтобы посмотреть эти города. Притом же этот старшина человек весьма услужливый и честный. В продолжение двух суток, которые я пробыл в деревне Тизинхе, он находился неотлучно при мне, везде ходил со мной, рассказывал, и когда на прощанье я предложил ему деньги за услуги, то он долго отказывался от них и взял только после настоятельной просьбы с моей стороны.
   Вообще услужливость, вежливость и трудолюбие составляют, сколько я мог заметить, отличительную черту характера корейцев.
   Кроме всего вышеизложенного, я мог весьма немного узнать от корейцев об их родине частью по неимению хорошего переводчика, а частью и потому, что они сами мало знают об отдаленных частях своего отечества. Однако ввиду большого интереса сообщаемых фактов, я передам их в том виде, как сам слышал, не ручаясь за достоверность.
   Начну с того, что, по рассказам корейцев, хребет Чан-бо-шань (или правильнее Тян-пэ-сян) бывает покрыт снегом не круглый год, а только зимой, весной и осенью; летом же снег сходит даже с самых высших точек.
   В дремучих лесах, его покрывающих, водятся соболи, которых нет во всей остальной Корее.
   Высоко в горах лежит озеро, имеющее около пяти верст в окружности, из которого вытекают три реки: Сунгари – к северу, Тумень-ула – к востоку и Амнока (Ялуцзян) – к западу, впадающая в Желтое море и составляющая границу между Маньчжурией и Кореей. Озеро это еще замечательно тем, что по берегам его множество каких-то особенных камней, которые легки, как дерево, так что плавают на воде и выносятся вытекающими реками.
   Подобный рассказ я слышал не только от корейцев, но также и от одного китайца, который долго жил в городе Нингуте (у подошвы Чан-бо-шаня) и хорошо знает об этом явлении. Если действительно такое показание справедливо, то не есть ли вышеупомянутые камни пемза вулканического происхождения– факт в высшей степени интересный.
   Наконец, корейцы говорят, что на южном склоне Чан-бо-шаня живет особое горное племя (леу-танги), не зависимое ни от Кореи ни от Маньчжурии и строго оберегающее свою независимость.
   В заключение главы о туземном населении я считаю уместным поместить рассказ о посещении мной в октябре 1867 года пограничного корейского города Кыген-Пу.
   Этот город находится в 25 верстах от Новгородской гавани и расположен на правом берегу реки Тумень-улы, которая имеет здесь около ста сажен [200 м] ширины.
   Весь город, состоящий из трех– или четырехсот фанз, налепленных, как гнезда ласточек под крышей, выстроен на довольно крутом южном склоне горы, которая упирается в реку отвесным утесом.
   Самая большая часть, приблизительно три четверти города, расположена внутри стены, сложенной из камня и имеющей сажени полторы вышины, а толщину около сажени.
   Стена эта в общем своем очертании представляет форму квадрата. Одной стороной она примыкает к обрыву берега, а отсюда тянется вдоль горы, заключая внутри себя пространство с версту длины и около полверсты ширины.
   Впрочем, большая часть этого пространства остается пустой, так как фанзы, там находящиеся, скучены к подошве горы.
   В самой стене вделано несколько пушек без лафетов, так что эти грозные орудия могут стрелять только по одному направлению – вниз по Тумень-уле.
   Вообще своим наружным видом городская стена сильно напоминает каменные ограды, которыми обыкновенно обносятся кладбища больших городов. На юго-западном углу ее находится вышка, где постоянно стоит часовой, и тут же устроена комната в виде каземата, в которую садят преступников.
   В середину крепости, если только можно употребить здесь подобное название, ведут трое ворот, и там живет сам начальник города; вне ее находится немного, только несколько десятков фанз, да и те жмутся как можно ближе к самой крепости. Таков наружный, весьма непривлекательный вид города Кыген-Пу, который мне предстояло посетить.
   Обождав до девяти часов утра, чтобы дать как следует проспаться тамошним жителям, и в особенности их начальнику, я взял лодку, находящуюся на нашем пограничном посту, трех гребцов и поплыл вверх по реке к городу, до которого расстояние от нашего караула не более версты. Со мной был также переводчик, один из солдат, живущих на посту, хотя он весьма плохо говорил по-корейски, но все-таки с помощью пантомим мог передать обыкновенный разговор.
   В то время когда наша лодка плыла по реке, несколько раз показывались около фанз внизу и в крепости наверху горы белые фигуры корейцев и, пристально посмотрев, куда-то быстро скрывались. Но лишь только мы вышли на берег и направились к городу, как со всех концов его начали сбегаться жители, большие и малые, так что вскоре образовалась огромная толпа, тесно окружившая нас со всех сторон. В то же время явилось несколько полицейских и двое солдат, которые спрашивали, зачем мы пришли. Когда я объяснил через переводчика, что желаю видеться с начальником города, то солдаты отвечали на это решительным отказом, говорили, что их начальник никого не принимает, потому что болен, и что даже если пойти доложить ему, то за это тотчас отрежут голову. Впрочем, все это была только одна уловка со стороны солдат, не желавших пустить нас в город; вместе с тем они требовали, чтобы мы тотчас же уходили на свою лодку и уезжали обратно.
   Зная характер всех азиатов, в обращении с которыми следует быть настойчивым и даже иногда дерзким для достижения своей цели, я начал требовать, чтобы непременно доложили начальнику города о моем приезде.
   Между тем толпа увеличивалась все более и более, так что полицейские начали уже употреблять в дело свои палочки, которыми быстро угощали самых назойливых и любопытных.
   Действительно, становилось уже несносным это нахальное любопытство, с которым вас рассматривают с ног до головы, щупают, берут прямо из кармана или из рук вещи и чуть не рвут их на части. Впрочем, в толпе были только одни мужчины; женщин я не видал ни одной во все время своего пребывания в Кыген-Пу. Не знаю, действовало ли здесь запрещение ревнивых мужей, или кореянки, к их чести, менее любопытны, чем европейские женщины.
   Между тем солдаты опять начали повторять свое требование, чтобы мы убирались обратно, и, наконец, видя наше упорство, спросили: имею ли я какую-либо бумагу к их начальнику, без чего уже никоим образом нельзя его видеть. Хотя со мной не было никакого документа в этом роде, но, по счастию, оказалось в кармане открытое из Иркутска предписание на получение почтовых лошадей, и я решился пустить в дело эту бумагу, на которой сидела большая красная печать, самая важная вещь для корейцев.
   Взяв от меня это предписание, один из солдат начал рассматривать печать и потом вдруг спросил: почему же бумага написана не по-корейски?
   На это я ему отвечал, что корейского переводчика теперь нет в Новгородской гавани, что он куда-то уехал, а без него некому было писать.
   Убедившись таким аргументом и помявшись еще немного, солдат решился, наконец, доложить обо мне начальнику города. Для этого он сделал рукой знак, чтобы следовать за ним, и повел нас в особый дом, назначенный для приема иностранцев, которые до последнего времени состояли только из пограничных китайских властей.
   Дом, назначенный для такого приема, находится с краю города, шагах в пятидесяти от крепости и состоит из простого навеса, обнесенного тремя деревянными стенами, с таким же полом, на который ведут несколько ступенек. Внутри здания к средней стене приделано еще небольшое отделение, вроде маленькой комнаты, с решетчатыми дверями. Над этими дверями висит доска с каким-то писанием, вероятно, заключающим правила, как должны вести себя иностранцы, удостоенные великой чести видеть начальника города Кыген-Пу. Однако едва ли кто из немногих иностранцев, здесь бывших, мог читать наставления относительно своего поведения, так как они написаны только по-корейски.
   Оставив нас в приемном доме и сказав, чтобы мы здесь ждали, солдаты пошли с докладом к начальнику города.
   Между тем толпа, не отстававшая ни на минуту и все более увеличивавшаяся, опять окружила нас со всех сторон и битком набилась даже под навес.
   Мальчишки начали уже школьничать, дергали нас исподтишка за фалды или за панталоны, а сами скрывались. Взрослые же корейцы по-прежнему ощупывали, обнюхивали или стояли неподвижно, не спуская с нас глаз.
   Минут через десять после ухода солдат принесли несколько плетеных из травы цыновок, которые разостлали на полу и одну из них покрыли небольшим ковром; все это было знаком, что начальник города согласился на свидание.
   Спустя еще немного времени в крепости вдруг раздалось пение – знак шествия начальника, которого несли четыре человека на деревянных носилках. Впереди шло несколько полицейских, которые своими длинными и узкими палочками, или, скорее, линейками, разгоняли народ; потом четыре мальчика, исполняющие должность прислужников; за ними ехал на плечах своих подчиненных сам начальник города, и, наконец, человек десять солдат заключали шествие. Все это пело или, лучше сказать, кричало во всю глотку, что, вероятно, у корейцев делается всегда, когда только куда-нибудь несут начальника. Сам он сидел сложа руки и совершенно неподвижно на деревянном кресле, приделанном к носилкам и покрытом тигровой шкурой.
   Вся толпа, до сих пор шумная, лишь только увидала шествие, мигом отхлынула прочь и, образовав проход, почтительно стала по бокам дороги; несколько человек даже поверглись ниц.
   Взойдя на ступеньки приемного дома, носильщики опустили свои носилки. Тогда начальник встал с них, сделал несколько шагов внутрь здания и, поклонившись мне, просил сесть на тигровую шкуру, которую сняли с кресел и разостлали на цыновках.
   Сам он довольно красивый пожилой человек 41 года, по фамилии Юнь Хаб и в чине капитана, сатти по-корейски.
   В одежде начальника не было никаких особенных знаков отличия. Как обыкновенно у корейцев, эта одежда состояла из белого верхнего платья, панталон, башмаков и шляпы с широкими полями.
   Прежде чем сесть на ковер, разостланный рядом с тигровой шкурой, назначенной собственно для меня, Юнь Хаб снял свои башмаки, которые взял и поставил в стороне один из находящихся при нем мальчиков.
   В то же время возле нас положили бумагу, кисточку, тушь для писания и небольшой медный ящик, в котором, как я после узнал, хранится печать. Наконец, принесли ящик с табаком, чугунный горшок с горячими угольями для закуривания и две трубки, которые тотчас же были наложены и закурены. Одну из них начальник взял себе, а другую предложил мне, но когда я отказался, потому что не курю, тогда эта трубка была передана переводчику-солдату, который, по моему приказанию, уселся рядом со мной.
   Все же остальные присутствующие, даже адъютант начальника и много других корейцев, вероятно, самых важных обитателей города, стояли по бокам и сзади нас.
   Наконец, когда мы уселись, Юнь Хаб прежде всего обратился ко мне с вопросом: зачем я приехал к нему?
   Желая найти какой-нибудь предлог, я отвечал, что приехал, собственно, для того, чтобы узнать, спокойно ли здесь на границе и не обижают ли его наши солдаты. На это получил ответ, что все спокойно, а обиды нет никакой.
   Затем он спросил: сколько мне лет и как моя фамилия? То и другое велел записать своему адъютанту, который скоро записал цифру лет, но фамилию долго не мог выговорить и, наконец, изобразил слово, даже не похожее на нее по звукам. Однако чтобы отделаться, я утвердительно кивнул головой и в свою очередь спросил о возрасте и фамилии начальника.
   Этот последний сначала принял меня за американца и долго не хотел верить тому, что я русский. Затем разговор свелся на войну, недавно бывшую у корейцев с французами, и Юнь Хаб, как истый патриот, совершенно серьезно уверял меня, что эта война теперь уже кончилась полным торжеством корейцев, которые побили несколько тысяч врагов, а сами потеряли за все время только шесть человек.
   Потом принесли географический атлас корейской работы, и Юнь Хаб, желая блеснуть своей ученостью, начал показывать мне части света и различные государства, называя их по именам. Но, как видно, он имел весьма скудные географические сведения, потому что часто сбивался в названиях и справлялся в тексте, приложенном к каждой карте. Я же нарочно притворялся ничего не знающим, а потому корейский географ мог врать не смущаясь. Все карты были самой топорной работы, и хотя очертания некоторых стран нанесены довольно верно, но в то же время попадались страшно грубые ошибки. Так, например, полуостров Передней Индии урезан до половины, а на месте нашей Камы показана какая-то река без истока и устья вроде длинного, узкого озера.
   Перебирая одно за другим различные государства и часто невообразимо искажая их названия, Юнь Хаб, наконец, добрался до Европы, где тотчас же отыскал и показал Францию с Англией. Потом, пропустив все остальное, перешел к России, где также показал Петербург, Москву и, не знаю почему именно, Уральские горы. Показания его относительно России оказались настолько обширны, что он даже знал о сожжении Москвы французами. Когда эту фразу мой переводчик никак не мог понять и передать, то Юнь Хаб взял пеплу из горшка, в котором закуривают трубки, положил на то место карты, где обозначена Москва и сказал: «французы».
   Затем разговор перешел опять на Корею. Здесь начальник выказал большую осторожность, даже подозрительность и давал только самые уклончивые ответы. Когда я спрашивал у него, сколько в Кыген-Пу жителей? далеко ли отсюда до корейской столицы? много ли у них войска? – то на все это получил один и тот же ответ: «много».
   На вопрос, почему корейцы не пускают в свой город русских и не ведут с ними торговлю, Юнь Хаб ответил, что этого не хочет их царь, за нарушение приказания которого без дальнейших рассуждений отправят на тот свет. При этом он наивно просил передать нашим властям, чтобы выдали обратно всех переселившихся к нам корейцев, и он тотчас же прикажет всем им отрезать головы.
   Между тем принесли для меня угощение, состоявшее из больших, довольно вкусных груш, чищеных кедровых орехов и каких-то пряников.
   Во время еды всего этого начальник, оказавшийся не менее любопытным, чем и его подчиненные, рассматривал бывшие со мной вещи, штуцер, револьвер и подзорную трубу. Все это он, вероятно, видел еще прежде, потому что знал, как обращаться с револьвером и подзорной трубой.
   Между тем бывшие со мной солдаты беседовали в стороне, как умели, с корейцами, даже боролись с ними и показывали разные гимнастические фокусы. Все это очень нравилось окружавшей их толпе, и, наконец, когда один из солдат проплясал вприсядку, то это привело в такой восторг корейцев, что они решились даже доложить о подобной потехе своему начальнику. Последний также пожелал видеть пляску, а потому солдат еще раз проплясал перед нами к полному удовольствию всех присутствующих и самого Юнь Хаба.
   В это время привели на суд трех виновных, уличенных в покраже коровы.
   Представ перед лицом своего начальника, подсудимые поверглись ниц и что-то бормотали минут с пять. Выслушав такое, вероятно, оправдание, Юнь Хаб сказал отрывисто несколько слов, и полицейские, схватив виновных за чубы – что весьма удобно при корейской прическе – потащили их куда-то в город.
   После суда разговор продолжался недолго, и, наконец, когда я объявил, что желаю уйти, то Юнь Хаб тотчас же встал и вежливо раскланялся.
   На прощанье он только пожелал, чтобы я выстрелил из штуцера, для чего приказал поставить небольшую доску на расстоянии около ста шагов. Когда я выстрелил и пуля, пробив эту доску, далеко еще пошла рикошетом по полю, то вся толпа издала какой-то громкий, отрывистый звук, вероятно, знак одобрения, а Юнь Хаб тонко улыбнулся и вторично раскланялся со мной.
   Затем, усевшись на носилки, с прежней церемонией и пением он двинулся в крепость. Я же с своими солдатами в сопровождении всей толпы направился к берегу и, переправившись через реку, поехал обратно в Новгородскую гавань, откуда вскоре предпринял экспедицию для исследования Южноуссурийского края.

Глава пятая

   Залив Посьета. – Вьючное путешествие в гавань Ольги и оттуда на реку Уссури. – Выход из Новгородской гавани. – Общий характер побережья Японского моря. – Ловля зверей ямами. – Фитильные ружья. – Травяные пожары, или палы. – Владивосток. – Охота за оленями. – Переправа через реку Майхе. Деревня Шкотово. – Пустая фанза в лесу. – Манза-гастроном. – Прибытие на реку Сучан

   Южная часть принадлежащих нам берегов Японского моря представляет обширную впадину, известную под общим именем залива Петра Великого, изрезанную множеством других меньших заливов, бухт, гаваней и изобилующую целым архипелагом островов.
   Из всех меньших заливов впадины наиболее удобств для стоянки судов представляют: бухта Золотой Рог на южной оконечности полуострова Муравьева-Амурского и залив Посьета, о котором скажем теперь несколько слов.
   Этот залив лежит на самом юге наших владений и состоит из трех частей: рейда Паллады, образующего его наружную сторону, и двух бухт – Новгородской и Экспедиции, глубоко врезавшихся внутрь материка. Первая из них лежит вправо от рейда Паллады, последняя прямо против него.
   По своей величине бухта Экспедиции гораздо больше Новгородской. От Новгородской гавани и рейда Паллады эта бухта отделяется косой, оканчивающейся скалистым мысом Чурухадо и небольшим полуостровом, оконечность которого известна под именем мыса Шелехова. На этом полуострове находятся залежи каменного угля, разработка которого производится линейными солдатами для потребности наших военных судов.
   Новгородская гавань меньше бухты Экспедиции. При самом ее начале расположен пост Новгородский, состоящий из восьми казенных домов, в которых живут солдаты со своими начальниками, двух частных, принадлежащих иностранному купцу, занимающемуся здесь покупкой морской капусты, и из нескольких китайских фанз. Кроме того, на северном берегу бухты Экспедиции возникло недавно селение Новокиевское, в котором расположен 1-й линейный батальон, а в нескольких верстах от него лежит корейская деревня Янчихе. В 18 верстах от Новгородского поста, или, как его называют, гавани, находится другое большое корейское селение – Тизинхе, а на противоположной стороне бухты Экспедиции лежит китайская деревня Ханшина, одно из складочных мест морской капусты, привозимой сюда осенью промышленниками.
   Таким образом, берега залива Посьета, хотя и безлесные, но весьма плодородные по своей почве, начинают понемногу оживляться, и нельзя не пожелать быстрого развития здесь наших поселений. Тем более что этот залив есть едва ли не самое лучшее место для окончательного устройства порта на наших берегах Японского моря. Правда, он имеет в этом отношении сильного конкурента во Владивостоке, представляющем на первый взгляд большие выгоды, в особенности для стоянки судов, так как бухта Золотой Рог совершенно закрыта горами, но при более подробной и беспристрастной оценке выгод или невыгод того и другого места шансы преимущества, сколько кажется, склоняются на сторону залива Посьета.
   Владивосток имеет преимущество перед Посьетом, заключающееся в обилии лесов, которых вовсе нет в самом заливе Посьета и мало даже в его окрестностях, но мне кажется, что подобная выгода немного перетягивает весы на сторону Владивостока. Хороший строевой и даже корабельный лес находится только в пятнадцати верстах от самого порта, и доставка его туда может производиться лишь морем, следовательно, огибая большой мыс, отделяющий бухту Золотой Рог от Амурского залива. Вследствие этого расстояние доставки увеличивается до 25 верст, между тем как при перевозке из того пункта в залив Посьета судно должно проходить около 130 верст, т. е. расстояние в пять раз большее.
   Но мне кажется, что ввиду других несомненных преимуществ залива Посьета перед Владивостоком дальность доставки леса в Новгородскую гавань едва ли может служить сильным аргументом относительно ее неудобства. Тем более что такой лес может доставляться сюда из мест более близких, например, с устья реки Монгугая или даже с реки Седими.
   Еще преимущество Владивостока заключается в том, что этот порт менее удален от внутренности Уссурийского края, нежели залив Посьета. Однако подобное неудобство много сглаживается при том условии, что сообщение залива Посьета с внутренностью Уссурийского края может производиться по морю до устья Суйфуна, а оттуда вверх по этой реке до поста Раздольного и далее по той же самой сухопутной дороге, которую предполагают устроить от Владивостока к озеру Ханке.
   Проведя около месяца в Новгородской гавани и ее окрестностях, я предпринял вьючную экспедицию в гавань Ольги и оттуда на реку Уссури. Цель моей экспедиции заключалась в том, чтобы познакомиться с этой малоизвестной частью Южноуссурийского края, и, кроме того, я имел служебное поручение переписать наших крестьян, живущих на Сучане и возле гавани Ольги.
   Сборы в дорогу не обошлись без больших хлопот, так как нужно было купить шесть лошадей и снарядить их всей вьючной принадлежностью, что далеко не легко и не дешево в здешних местах, где часто нельзя достать самых обыкновенных вещей, например ремней, веревок и т. п., однако кое-как удалось уладить все для дороги. Лошади были куплены в пограничном маньчжурском городе Хунчуне, седла и прочие вьючные принадлежности были собраны по кусочкам из разных мест, и 16 октября я выступил из Новгородской гавани. Кроме товарища – неизменного спутника всех моих странствований, – я взял с собою еще двух солдат для ухода и присмотра за вьючными лошадьми. Последние везли кое-какие вещи, бывшие со мной в дороге, продовольствие как для меня, так и для солдат, заключавшееся в нескольких пудах сухарей и мешке проса; наконец, одна лошадь была специально навьючена дробью, свинцом, порохом и другими принадлежностями охоты.
   Эта последняя, т. е. охота, составляла главный источник нашего продовольствия, так как при громадном обилии птиц и зверей в здешнем крае можно было ежедневно иметь сколько угодно свежего мяса. Притом же, будучи страстным охотником, я часто убивал так много разной дичи, что не знал даже, куда ее девать и много раз приходилось бросать целиком диких коз, так как не было возможности тащить всех их с собой.
   Впоследствии я буду иметь еще много случаев поговорить о здешней охоте, а теперь скажу только читателю, что в течение менее чем полутора лет, проведенных мной собственно в экспедициях по Уссурийскому краю, я расстрелял вместе с товарищем двенадцать пудов [192 кг] дроби и свинца. Такая цифра весьма наглядно говорит, каково обилие дичи и какова охота в девственных местах Уссурийского края.
   На всем пространстве от залива Посьета до гавани Ольги я намеревался следовать, держась морского побережья, которое здесь везде носит один и тот же характер. Горы, составляющие сначала отроги пограничного хребта, а потом Сихотэ-Алиня, обрываются в море отвесными утесами, между которыми открываются неширокие долины береговых рек. Такие долины оканчиваются у моря низменными, песчаными берегами, представляющими резкий контраст с ограждающими их утесами.
   Морские ветры и сильные туманы, господствующие на побережье, вредят успешному росту деревьев, поэтому береговая полоса на ширину от 10 до 20 верст вообще бедна лесами. Правда, здесь везде растет высокая трава и густой кустарник, состоящий главным образом из леспедецы, лещины, мелкого дубняка с примесью винограда, таволги, калины, бузины и шиповника, но из деревьев почти исключительно попадается дуб. Он образует по склонам гор редкие леса и хотя достигает иногда значительных размеров, но, вероятно, вследствие неблагоприятных климатических условий обыкновенно имеет пустой внутри ствол, так что совершенно не годен для построек.
   За береговой полосой, далее внутрь страны, леса становятся гуще, величественнее и самый состав их делается чрезвычайно разнообразным, так что здесь встречаются все породы деревьев, свойственные Уссурийскому краю, и даже появляются некоторые новые, как, например, граб, достигающий десятисаженной вышины при толщине 2–3 фута [60–90 см].
   Различные кустарники, поименованные во второй главе, достигают здесь роскошного развития и составляют густой подлесок, в котором особенно часто попадается колючая аралия, довольно редкая на самой Уссури. Это небольшое деревцо растет преимущественно по каменистым горным скатам и, будучи усажено острыми шипами, образует чащу, через которую иногда совершенно невозможно пробраться.
   Быстро начали мелькать дни моего путешествия. Обыкновенно, вставши с рассветом, я приказывал вьючить лошадей, которые должны были следовать вместе с солдатами по указанному направлению; сам же отправлялся вперед, иногда вместе с товарищем или чаще один. На случай встречи с каким-нибудь врагом – человеком или зверем – я имел при себе, кроме ружья, кинжал и револьвер, а неизменный друг – лягавая собака, всегда заранее могла предупредить об опасности.
   Особенную заманчивость всегда имели для меня эти одинокие странствования по здешним первобытным лесам, в которых единственная тропинка, бывало, чуть заметно вьется среди густых зарослей кустарников и травы, иногда высотой более сажени.
   Кругом не видно ни малейшего следа руки человека: все дико, пустынно, не тронуто. Только звери, которые то там, то здесь мелькают по сторонам, напоминают путнику, что и эти леса полны жизни, но жизни дикой, своеобразной.
   Часто, увлекшись охотой, я заходил далеко в сторону от тропинки, так что догонял своих спутников уже на ночлеге, который избирался обыкновенно в лесу или на песчаном берегу быстрой горной речки.
   Здесь живо разводился костер, лошади пускались на пастбище, а мы, покончив свои работы, ложились под великолепным пологом ясного ночного неба и засыпали крепким сном под музыкальные звуки лебединого крика или под шум буруна, если такая ночевка случалась недалеко от берега моря.
   Первоначальный путь наш из Новгородской гавани лежал к посту Раздольному на реке Суйфуне. На этом пространстве, занимающем около 170 верст, идет вьючная почтовая тропа и выстроено шесть станций, на которых содержится по нескольку лошадей и живут по три солдата, исполняющие должность ямщиков.
   Хотя по вышеописанному пути нельзя и думать ехать в каком бы то ни было экипаже, однако вьючная тропа проложена довольно хорошо, и в некоторых местах устроены даже мосты через речки. Правда, эти мосты состоят из простого накатника на подпорках, так что его сносит в каждое наводнение, но все-таки благодаря им можно, по крайней мере, скоро и сухо перевести лошадей через попутные речки, а не переправлять их вброд или вплавь, как то обыкновенно делается здесь во всех других местах.
   Из береговых рек названной местности замечательны по своей величине Седими, Монгугай и Амба-бира, впадающие в Амурский залив. По живописным их долинам разбросаны китайские фанзы, и, кроме того, на Седими лежит небольшая корейская деревня.
   Несмотря на мелководье как вышеназванных, так и других береговых речек Японского моря, везде я встречал по ним множество красной рыбы [кеты], которая заходит сюда осенью для метания икры. Такой ход в здешних местах начинается несколько позже, чем на Амуре, именно с половины сентября, и продолжается до половины и даже до конца октября.
   Русские и китайцы ловят тогда красную рыбу большими плетенными из тальника мордами, которые кладут в реку, загораживая ее поперек, или просто крючьями, привязанными штук по десяти к длинной палке без всякой приманки.
   Проходящая мимо рыба сама задевает за крючки, дергает палку, и человек, держащий ее, вытаскивает пойманную добычу на берег.
   Такой способ ловли всего лучше удается ночью, но гораздо в меньшем употреблении, нежели лов мордами, который не требует никакой особенной заботы и притом бывает несравненно добычливее.
   Во время сильного хода морды осматривают утром и вечером и всякий раз обыкновенно находят в них от 50 до 100, даже и более рыб, которые иногда до того набьются в эту плетушку, что вовсе не оставляют свободного места.
   Удивительно, как далеко заходит красная рыба по мелким горным речкам морского побережья. Я видел ее и бил из ружья в таких лесных ручьях, которые имели не более сажени ширины и глубину во многих местах меньшую, нежели толщина самой рыбы, спинной плавник которой шел тогда совсем над поверхностью воды.
   Однако не даром достаются красной рыбе подобные странствования. Почти все экземпляры, убитые мной в таких местах, имели поломанные плавательные перья, а тело было покрыто язвами и какого-то белесоватого цвета, так что, видимо, были болезненные и сильно изнуренные.
   Горные хребты, окружающие долины вышеназванных береговых рек, сплошь покрыты дремучими, преимущественно лиственными лесами, в которых держится множество различных зверей: диких коз, аксисов, или пятнистых оленей, изюбров, медведей (бурого и черного), кабанов, енотовидных собак, барсуков, менее часто попадаются: тигр, барс, рысь, дикая кошка, гималайская куница и антилопа. Об этих зверях, равно как и о других млекопитающих Уссурийского края, будет подробно рассказано в одной из следующих глав, теперь же я упомяну только о способе добывания их местными туземцами и преимущественно китайцами посредством ловли в ямы.
   Для этой цели на известном месте в лесу, где, по охотничьим приметам, наиболее любит бродить зверь, устраивается из срубленных деревьев и валежника засека вышиной около двух аршин. В такой засеке на расстоянии 100–150 сажен выкапываются глубокие (10–14 футов [3–4,2 м]) ямы с более широким основанием, нежели верхушкой, следовательно, с наклонными боками. Отверстие подобной ямы закладывается тонким хворостом или сухой травой, так что предательская ловушка совершенно незаметна. Сверх того, перед ней вбивается ряд колышков, на которые кладется жердь, для того чтобы животное непременно сделало скачок и, пробив покрышку ямы, ввалилось бы в нее.
   Так действительно и случается. Олень, коза или какой-либо другой большой зверь, встречая в лесу засеку, направляется вдоль нее, пока не найдет отверстие, в которое прыгает через набитые колышки и попадает в ловушку.
   Иногда подобные засеки устраиваются на большие расстояния. Таким образом, поперек всего полуострова Муравьева-Амурского, между вершинами Амурского и Уссурийского заливов, устроена засека, которая имеет в длину девятнадцать верст и около полутораста ям. Кроме оленей и коз, в них попадаются кабаны и волки. Случалось даже, что тигр проваливался в эту западню, но всегда одним прыжком выходил на свободу.
   Самый лучший лов в ямы бывает весной, когда звери идут на лето в гольцы и глухие пади. Худшее же время для этой ловли зима, когда глубокий снег засыпает поверхность ям, так что нужно делать прочную покрышку, через которую зверь иногда не проваливается.
   Пойманных в ямы самцов пятнистых оленей и изюбров китайцы приводят домой живыми, помещают их здесь в особых стойлах и кормят сеном до того времени, пока у них спадут старые рога и заменятся новыми, так называемыми пантами.
   Тогда оленей убивают и за молодые рога выручают хорошие деньги. Говорят, что даже старые самцы в неволе скоро ручнеют и делаются весьма смирными.
   Самую большую помеху для ловли ямами составляют медведи, которые достают оттуда попавших зверей и съедают. Иногда же мишка сам спускается в яму, часто до половины наполненную водой, и ест там козу или оленя. Замечательно, что как ни неловок кажется с первого взгляда зверь, но всегда сумеет выбраться благополучно из ямы, в которую залезет. Если последняя глубока, то, по рассказам промышленников, мишка приносит предварительно толстое бревно, по которому спускается в яму и вылезает из нее.
   Кроме ям, китайцы да и все другие туземцы охотятся за зверями с фитильными ружьями. Эти ружья имеют ствол среднего калибра, длиной аршина два с половиной [1,8 м] и короткое ложе вроде ручки у пистолета. Замок состоит только из курка, спуска и пружины, прикрепленной на внешней стороне. Для стрельбы в курок вставляют зажженный фитиль, который, падая при спуске пружины на полку, воспламеняет насыпанный порох. Нечего и говорить, что в дождь из подобного ружья совсем нельзя стрелять, да и во всякое другое время чересчур много хлопот, потому что наперед необходимо вставить на место зажженный фитиль, который носится обмотанным вокруг руки. Случается и так, что фитиль не зажжен или как-нибудь потух, когда вдруг появляется зверь; тогда охотник должен наперед высечь огонь из кремня, зажечь фитиль и потом уже думать о выстреле.
   При охоте за большими зверями манзы кладут в свое ружье огромный заряд – раз в пять больше нашего обыкновенного – и загоняют в ствол от пяти до семи пуль, сделанных по калибру ружья, так что заряд по длине занимает иногда более полуаршина. Можно себе представить, как сильна бывает отдача при выстреле, когда охотник должен еще приложить короткую ручку этого ружья к скуле своей правой щеки. Обыкновенно после выстрела подобным зарядом стрелок получает такой удар в лицо, что делает бог знает какую гримасу, и мне несколько раз случалось видеть ярых охотников, которые постоянно имели вспухнувшие правые щеки.
   От поста Раздольного путь мой лежал к Владивостоку. Отвратительная тропинка вела сначала по Суйфунской долине, а затем мимо вершины Амурского залива, где стоит наш пост Угловой, направилась берегом вдоль полуострова Муравьева-Амурского. Последний довольно горист и сплошь покрыт смешанным лесом, в котором многие деревья, в особенности ель, кедр и ильм, достигают огромных размеров и могут доставить прекрасный материал для кораблестроения.
   Совершенно посохшая трава везде уже истреблялась пожарами или, как их здесь называют, палами, которые весной и осенью нарочно пускаются местными жителями для облегчения охоты за зверями и вообще для уничтожения тех страшных травянистых зарослей, которые успевают вырасти за лето.
   Способ распространения палов самый легкий: стоит только зажечь одну былинку засохшей травы, и пожар, в особенности во время ветра, распространяется на большое пространство со страшной быстротой.
   Черное облако дыма обозначает днем направление огня, впереди которого бегут различные звери и летят стаи птиц, спасаясь от пожирающей стихии. Не раз и мне самому, вместе с вьючными лошадьми, случалось выжидать, пока пронесется огненная струя, а иногда даже уходить вброд на противоположную сторону реки.
   Ночью горящие палы представляют великолепную картину. Извиваясь змеею, бежит огненная струя и вдруг, встречая массы более сухой и высокой травы, вспыхивает ярким пламенем и опять движется далее узкой лентой.
   Для избежания опасности от огня местные жители в тихую погоду нарочно обжигают траву вокруг своих жилищ и таким образом обеспечивают их от пожара.
   Под вечер 26 октября я добрался до Владивостока, и в ту же ночь поднялась сильная метель, которая продолжалась до полудня следующего дня, так что снегу выпало вершка на четыре [17,8 см]. Слыша теперь завывание бури, я благодарил судьбу, что успел добраться до жилья, а то пришлось бы целую ночь мерзнуть на дворе. Замечательно, что еще накануне этой метели я нашел в лесу вторично расцветший куст рододендрона, который так отрадно было видеть среди оголенных деревьев и иссохших листьев, кучками наваленных на землю.
   Почти все мои лошади сбили себе спины, частью от дурной дороги, частью от неуменья вьючить, поэтому я решил прожить с неделю во Владивостоке, чтобы заменить сильно сбитых лошадей новыми, а другим дать немного оправиться.
   Владивосток вытянут на протяжении более версты по северному берегу бухты Золотой Рог, обширной, глубокой, со всех сторон обставленной горами и потому чрезвычайно удобной для стоянки судов.
   Кроме солдатских казарм, офицерского флигеля, механического заведения, различных складов провианта запасов, в нем считается около пятидесяти казенных и частных домов да десятка два китайских фанз. Число жителей, кроме китайцев, но вместе с войсками, простирается до пятисот человек. Частные дома принадлежат по большей части отставным, навсегда здесь поселившимся, солдатам и четырем иностранным купцам, которые имеют лавки, но преимущественно занимаются торговлей морской капустой. Главный рынок этой капусты бывает во Владивостоке в конце августа и в начале сентября, когда сюда собирается несколько сот манз, привозящих на продажу всю добычу своей летней ловли.
   Высушенная капуста, как уже говорено было прежде, связывается в пучки весом от 1 до 2 пудов и в таком виде пускается в продажу. Манзы складывают эти пучки на берегу кучами вышиной более сажени, покрывают их соломой от дождя и сами живут в палатках, разбитых возле куч.
   Таким образом, в начале сентября, т. е. в самый разгар капустной торговли, во Владивостоке устраивается целый базар, или, правильнее, лагерь, который продолжается до половины этого месяца.
   Затем купленная капуста нагружается на иностранные корабли и отправляется в Шанхай или Чифу для продажи.
   Но если, с одной стороны, развивается торг капустой и через это богатеют иностранные купцы, то, с другой, немного можно сказать похвального про торговлю этих купцов во Владивостоке товарами, составляющими насущную потребность местных жителей. Не говоря уже про то, что все эти товары – самый низкий брак, покупаемый по большей части с аукциона в Гамбурге или в Шанхае, существующие на них цены безобразно высоки и постоянно увеличиваются по мере того, как товар уже на исходе или остается в руках только у одного купца.
   Не буду приводить цен различных товаров, продающихся во владивостокских лавках; эти цены можно узнать каждому, если помножить на три, а иногда даже на четыре, и только в редких случаях на два ту сумму, которую стоит данная вещь в Европе. При сем непременно следует помнить, что каждый из этих товаров самого низкого достоинства: гнилой, подмоченный или каким бы ни было образом, но непременно искаженный.
   Исключение, только не в цене, а в качестве можно сделать для одной водки, которая приготовляется из чистого американского алкоголя и составляет главный предмет торговли и главный продукт потребления в здешних местах.
   Пользуясь снегом, выпавшим 27 октября, я отправился на другой день вместе со знакомым офицером на охоту в лес, который начинается рядом с последними домами Владивостока.
   Не успели отойти мы и двух верст от этого города, как я заметил семь аксисов, которые спокойно бродили возле оврага. Место было довольно открытое, поэтому, спрятавшись за дерево, я выжидал, пока все эти олени спустились в овраг, и тогда, пользуясь тем, что ветер был встречный, следовательно, звери не могли меня почуять, бегом пустился к этому оврагу. Подкравшись затем осторожно к его окраине, я увидал всех семь аксисов, которые спокойно поднимались на противоположный скат в расстоянии каких-нибудь ста шагов от меня. В первый раз в жизни я так близко видел от себя этих красивых зверей и, как обыкновенно бывает в подобных случаях с горячим охотником, дал промаха из обоих стволов своего штуцера.
   Крайне огорченный такой неудачей и проклиная свою горячность, я снова зарядил штуцер и пустился с товарищем, который тем временем подошел на выстрелы, преследовать ушедших оленей. Долго ходили мы по следам, подымаясь с горы на гору, наконец, опять увидали все стадо, которое шло наискось от нас в гору. Отправив своего товарища подходить прямо, я пустился наперерез и, пробежав с полверсты, наткнулся, не далее как шагах в пятидесяти, на всех оленей, которые, перевалив через гору, спускались в падь. Опять потемнело у меня в глазах при такой встрече, и опять – стыдно сказать – я дал промах из обоих стволов. К довершению огорчений, после выстрелов все стадо, прибавив немного рыси, продолжало бежать по прежнему направлению мимо меня, так что, выхватив из-за пояса револьвер, я успел, после пяти осечек, еще раз выстрелить вдогонку. После вторичной салютации, конечно, нечего было и думать о преследовании зверей, и так как дело было под вечер, то мы вернулись во Владивосток.
   Дурно спалось мне целую ночь. Никак не мог забыть я об оленях и чуть свет опять отправился в лес с прежним товарищем, давши себе клятву не горячиться и стрелять обдуманно. Вообще сильная охотничья горячность много мешала мне сначала на здешних баснословных охотах за птицами и зверями. Однако впоследствии я до того привык ко всему этому, что хотя не совсем равнодушно, но довольно спокойно мог видеть и козу, и оленя, и других тварей, обитающих в лесу.
   Почти до полудня проходил я на этот раз, не видав ничего, и уже отчаивался в удаче охоты, как вдруг заметил двух ак-сисов, которые шли по направлению ко мне. Спрятавшись за вывороченный корень дерева, который, по счастью, оказался в двух шагах, я ждал с замирающим сердцем, пока звери подойдут на верный выстрел. И вот совершенно спокойно один олень остановился шагов на сто двадцать. Мешкать было нечего; я спустил курок, и пуля, пробив зверя насквозь, сразу уложила его на месте. Другой же его товарищ, ошеломленный выстрелом и не зная, откуда опасность, сделал несколько прыжков и остановился за кустами, посматривая на своего собрата, который еще барахтался на земле. Опять не утерпел я и, опасаясь, чтобы здоровый олень совсем не ушел, выстрелил в него из другого ствола, но пуля, пущенная по кустам, не попала в цель. После вторичного выстрела ак-сис бросился со всех ног и, подскочив ко мне шагов на тридцать, снова остановился, смотря на убитого товарища. Дрожащими от волнения руками достал я патрон, зарядил штуцер и уже начал надевать пистон, как вдруг зверь, почуяв меня, мелькнул, как стрела, и исчез в кустах. Затем, выпотрошив убитого, я оставил его в лесу до завтра, а сам продолжал охотиться, но ничего более не убил. Между тем мой товарищ наткнулся на стадо аксисов и одним выстрелом убил двух: одного в шею навылет, а другого той же пулей в грудь.
   На другой день мы взяли трех лошадей и на них привезли убитых оленей во Владивосток.
   4 ноября я выступил из него в дальнейший путь и, пройдя вверх по полуострову Муравьева-Амурского, в полдень 6-го числа добрался до нашего поста, лежащего возле фанзы Кызен-Гу, в вершине Уссурийского залива.
   Недалеко отсюда предстояла переправа через устье реки Майхе, которая имеет здесь сажен восемьдесят ширины, хотя собственно глубокого места встречается только наполовину этого расстояния.
   Снарядив на следующий день небольшую лодку, на которой сначала были перевезены на противоположную сторону реки наши вещи и вьючные принадлежности, а потом переехали мы с товарищем, всех лошадей я приказал пустить вплавь. Нужно заметить, что к довершению трудности переправы по реке неслись небольшие льдины, а берега были замерзшими на несколько сажен, так что сначала пришлось прорубать проход для лодки и лошадей.
   Пока было мелко, то дело шло хорошо. Вслед за передней лошадью, которую вели в поводу мои солдаты, бывшие в лодке, шли остальные в линию одна за другой. Но лишь только началось глубокое место и на беду небольшая льдина врезалась в середину лошадей, как эти последние сбились с направления и сначала стали кружиться на одном месте, а потом три из них поплыли по реке в море.
   Солдаты в лодке, растерявшись, не знали, что делать: спасать ли тех лошадей, которые еще кружились в реке, или бросаться за уплывавшими. Действительно, положение было довольно критическое, тем более что мы с товарищем, стоя на берегу, не могли ничем пособить со своей стороны.
   Наконец, солдатам удалось направить четырех, бывших еще в реке, лошадей к нашему берегу, где, добравшись до мели, они могли встать на ноги, следовательно, были уже безопасны.
   Проводив их до такого места, люди в лодке бросились за теми тремя лошадьми, которые уплыли уже довольно далеко в море.
   Совершенно изнеможенные, эти лошади едва болтали ногами и, наконец, одна из них погрузилась на дно; две же другие с большим трудом были подтащены к отмели и выведены на берег.
   Сильно озябшие, все лошади дрожали, как в лихорадке, так что мы сначала водили их около часу, чтобы согреть и обсушить, а потом завьючили и к вечеру пришли на устье реки Цимухе, где расположена небольшая деревня Шкотово.
   Она основана в 1865 году и состоит из шести дворов, в которых живут 34 души обоего пола. Состав населения самый пестрый, здесь есть и ссыльные поселенцы, и крестьяне с низовьев Амура, и, наконец, бессрочно отпускные солдаты с матросами. Земля в окрестностях деревни весьма плодородна и при серьезной обработке дает хороший урожай.
   Река Цимухе имеет около пятидесяти верст длины и весьма плодородную долину, на которой в то время было раскинуто до тридцати китайских фанз. Общее направление течения этой реки с востока на запад, и устье ее, находящееся в вершине Уссурийского залива, отстоит только на шесть верст от устья реки Майхе, которая по длине почти равна Цимухе, но долина ее менее удобна для заселения.
   До последнего времени Цимухе была главным притоном всякого сброда, который приходил к нам из пограничных частей Маньчжурии. Богатые земледельческие фанзы, здесь находившиеся, снабжали жизненными припасами промышленников золота и ловцов капусты, а на зиму для развлечения этого люда открывали у себя игорные дома.
   Одна из таких фанз находилась возле самой нашей деревни, а так как я пробыл здесь целые сутки, то нарочно отправился посмотреть, каким образом играют китайцы.
   Когда я пришел в фанзу, то был уже первый час дня и игра шла в полном разгаре. На нарах, обведенных вокруг стен, стояло семь столиков, и за каждым из них сидело по четыре китайца в своем обыкновенном положении, т. е. поджав под себя ноги. Один из них играл в кости, а другие в карты, которые по форме гораздо меньше наших, с изображением каких-то каракуль.
   Все играющие курили трубки и без всяких разговоров вели свое дело, так что в фанзе, несмотря на большое число людей, весьма говорливых в другое время, теперь была совершенная тишина. Действительно, замечательно хладнокровие, с которым китайцы делают даже последнюю ставку. Ни голос, ни выражение лица не выдают той внутренней борьбы, которая происходит у всякого игрока в подобном случае.
   Среди играющих за особым столом сидел писарь, сводивший все счеты и писавший расписки тем манзам, которые, проиграв наличное, играли уже в долг.
   Китайцы вообще страстные и притом азартные игроки, так что многие из них проигрывают все свое состояние. В этой же фанзе находился один такой манза, который проиграл сначала деньги, потом хлеб, наконец, фанзу и поступил в работники.
   Обыкновенно игра начинается часу в десятом утра и продолжается до полуночи, а иногда и всю ночь, если игроки уж слишком азартные. Сам хозяин не играет, а только берет с присутствующих деньги за продовольствие и право играть в его фанзе. Таким образом, он самый счастливый из всех играющих, так как, ничем не рискуя, зарабатывает порядочный куш денег.
   От устья Цимухе путь наш лежал к реке Шитухе, откуда тропинка, и без того весьма плохая, сделалась почти совершенно незаметной, в особенности там, где она шла по лугам или по горным падям, в которых уже лежал снег. Притом же, следуя без проводника, я всегда определял путь по компасу, карте и расспросам у местных китайцев.
   Последнее средство самое лучшее, но без знания языка и без переводчика расспросить подробно о чем-либо нет никакой возможности.
   Обыкновенно все расспросы такого рода начинались одним и тем же: тау-ю, т. е. есть ли дорога? – спрашиваешь, бывало, у манзы, и, получив утвердительный ответ «ю» – есть, прибавишь еще: ига-тау? т. е. одна ли тропинка или от нее отходят боковые ветви? На вторичный вопрос китаец начинает много говорить, но из всего этого можешь понять только утвердительный или отрицательный ответ, а подробности, иногда очень важные, всегда остаются втуне.
   Затем манза обыкновенно идет показать самую тропинку, которая начинается у его фанзы.
   Но какова эта тропинка, в особенности там, где она вьется по густым травянистым зарослям лугов! Ей-ей, всякая межа между десятинами наших пашен вдесятеро приметнее подобной тропинки, по которой только изредка пробредет манза или какой-нибудь другой житель, измятая трава тотчас же опять поднимется и растет с прежней силой. Положительно, можно держать какое угодно пари, что новичок не пройдет, не сбившись, и трех верст по большей части местных тропинок – этих единственных путей сообщения в здешнем крае.
   Вот идешь, бывало, по тропинке, указанной китайцем. Прошел версту, другую, третью… Хотя и не особенно хорошо, но все-таки заметно вьется дорожка то между кустами, то по высоким травянистым зарослям падей и долин. Вдруг эта самая тропинка разделяется на две: одна идет направо, другая налево. Изволь итти по какой хочешь! Помнится, китаец что-то бормотал в фанзе, может быть, и про это место; но кто его знает, о чем он говорил. Посмотришь, бывало, направление по солнцу или по компасу и идешь по той тропинке, которая, сколько кажется, направляется в нужную сторону. Так как я шел всегда за несколько верст впереди своих лошадей, то обыкновенно клал на таких перекрестках заметки, всего чаще бумажки, которые указывали товарищу и солдатам, куда нужно итти. Правда, впоследствии несколько раз случалось блуждать, даже ворочаться назад, или, что еще хуже, пройдя целый день, вновь выходить на прежнее место, но в несравненно большей части случаев я угадывал истинное направление дороги.
   Пройдя теперь от реки Шитухе верст пятнадцать по лесу, который делался все более и более густым, я вдруг наткнулся на фанзу, стоявшую среди небольшой, свободной от деревьев площадки. Такие одинокие фанзы встречаются иногда по здешним лесам и устраиваются манзами исключительно для охотничьих целей, а потому называются зверовыми. Для обеспечения от нападения тигров они всегда обносятся высоким толстым тыном, через который зверь не может ни перелезть, ни перескочить.
   Ворота в ограде фанзы, которая теперь стояла передо мной, были снаружи приперты бревном. Отбросив его, я вошел во двор, но там не было ни одной души, хотя все указывало, что здесь жили недавно. В пустых стойлах, устраиваемых для содержания пойманных оленей, еще лежало сено; в пристройке рядом насыпаны были хлеб и бобы, а в самой фанзе стояла различная посуда, запертые ящики, даже котел с вареным, хотя уже замерзшим, просом, но ни одного живого существа – ни собаки, ни даже кошки, которых манзы держат обыкновенно по нескольку штук. Недоумевая, куда могли деться хозяева и все обитатели, я подождал здесь своих лошадей и направился далее.
   От фанзы шли целых три тропинки, так что сперва нужно было угадать, по которой из них итти. Зная в общем направление своего пути и определив его по компасу, я направился по одной из этих тропинок, но она, пройдя шагов сто, уперлась в ручей и кончилась. Нечего было делать, пошел я по другой тропинке, но и та через полверсты потерялась в лесу. Тогда, вернувшись к фанзе, я направился по последней тропинке. Однако и эта оказалась не лучше всех других и также кончилась шагов через двести у нарубленных дров.
   В третий раз вернулись мы к фанзе и, не зная куда итти, остались ночевать в ней, потому что дело уже клонилось к вечеру.
   Вошли во двор, развьючили лошадей и разместили их по стойлам, в которых лежало готовое сено. Затем разложили в фанзе огонь и принялись готовить ужин. Тут нашлись и ведра для воды, и котелки для нагревания ее, столы, скамейки, даже соль и просо, словом, все было к услугам, за исключением только одних хозяев. Точь-в-точь, как в сказке о заблудившемся охотнике, которую я слышал еще в детстве. Но куда же девались хозяева этой фанзы? Всего вероятнее, что они были задавлены тигром; иначе я не могу себе объяснить, каким образом китайцы могли бросить фанзу со всем имуществом. Правда, иногда манзы делают это, уходя ненадолго в лес. Но здесь замерзшее вареное просо, отсутствие собак с кошками – непременной принадлежности каждой фанзы – ясно говорили, что довольно много дней прошло с тех пор, как эта фанза опустела.
   Быть может, один или два манзы, обитавшие здесь, отправились в лес на охоту или за дровами, наткнулись там на тигра и были им разорваны, а фанза с припертой дверью с тех пор никем не была посещена, что далеко не редкость в здешних пустынных местах.
   Переночевав совершенно благополучно, на другой день утром я пошел отыскивать тропинку и, сделав большой круг, действительно нашел ее. Дело в том, что эта тропинка, дойдя до ручья возле фанзы, круто поворачивала в сторону, а так как здесь место было заросшее густым кустарником и притом еще покрытое снегом, то вчера мы и не заметили поворота.
   Завьючив лошадей, отправились далее. День был чисто весенний; в полдень термометр в тени показывал +5 °Р [+6,25 °C], и, несмотря на 11 ноября, я слышал еще жужжание летавшей мухи. Вообще с самого выхода из Новгородской гавани, т. е. уже почти месяц, за исключением только одной метели с 26 на 27 октября, погода стояла отличная, ясная и довольно теплая. Хотя на восходе солнца обыкновенно бывал небольшой мороз, но в полдень термометр почти всегда поднимался выше нуля на несколько градусов.
   Как будто сглазил я эту погоду, похвалив ее в своем дневнике, и на следующий же день с утра пошел дождь, а к вечеру поднялась сильная метель, продолжавшаяся всю ночь.
   Эта метель застала нас на реке Сяудими, и так как поблизости не было фанз, то пришлось ночевать в лесу, несмотря на то, что днем мы сильно промокли, а ночью поднялся сильный ветер и сделался мороз в 8° [-10 °C]. С трудом могли мы общими силами развести огонь и целую ночь просидели возле него почти без сна.
   От реки Сяудими мы направились к реке Таудими. Обе эти речки вливаются в залив Восток и имеют отчасти болотистые, отчасти черноземные и удобные для обработки долины.
   Осенний перелет птиц теперь кончился, и по заливам моря уже не стало видно прежних огромных стай лебедей, гусей, уток и по песчаным и грязным отмелям– цапель и куликов. Только бакланы и чайки еще попадались в небольшом количестве. Зато везде в лесах мы находили множество рябчиков и фазанов. Кроме того, также часто встречались голубые сороки, которые обыкновенно держатся обществами по береговым зарослям рек; затем дятлы, дрозды, еще продолжавшие свой осенний перелет, и свиристели, появившиеся здесь с начала ноября. Но самыми неотвязчивыми спутниками во все продолжение нашей экспедиции были черные вороны, которые за неимением жилых мест держатся здесь круглый год по лесам.
   Не успеешь, бывало, остановиться и разложить костер, как они уже обсядут кругом по деревьям и ждут нашего ухода, если привал бывает днем, если же это ночлег, то, просидев до вечера, опять появляются утром на прежних местах.
   Особенной ненавистью воспылал я к этим птицам с тех пор, как они украли у меня несколько фазанов, убив которых дорогой, я клал обыкновенно на тропинке, а солдаты, шедшие сзади при лошадях, подбирали их. Сверх того, эти же самые вороны выклевали однажды целый бок оленю, которого я убил и оставил в лесу до следующего дня.
   Зато не одна из дерзких птиц поплатилась своей жизнью и была пронизана пулей из превосходного охотничьего малокалиберного штуцера.
   Проведя предыдущую ночь почти без сна на метели и морозе, я старался теперь добраться до какой-нибудь фанзы, чтобы, по крайней мере, не ночевать опять в лесу. Действительно, пройдя верст пять вверх по реке Таудими, мы встретили фанзу, в которой жил одинокий старый манза. По обыкновению он сделал кислую мину, когда мы вошли к нему и объявили, что остаемся здесь ночевать.
   Однако у нас скоро восстановилась дружба и довольно оригинальным образом. Увидев у меня стеариновые свечи, манза, как и всегда, попросил кусочек, и когда я дал ему небольшой огарок, то он тотчас же принялся его есть, откусывая понемногу, словно вкусную конфету, и всякий раз приговаривая: «шангау, ша-шангау», т. е. хорошо, очень хорошо. Видя такой высокий гастрономический вкус моего тогдашнего хозяина, я предложил ему кусочек мыла для пробы; манза взял это мыло, разрезал на несколько частей и тотчас съел одну из них с полным удовольствием.
   Наконец, желая довершить свое наслаждение, он положил в рот мыла и стеарину, разжевал все это потихоньку и съел, не переставая расхваливать. Последний десерт, видно, пришелся манзе более по вкусу, потому что он и далее продолжал угощаться подобным же образом.
   На следующий день, пройдя сначала верст десять вверх по реке Таудими, мы повернули вправо, на перевал через горы, отделяющие собой долину этой реки от долины Сучана. Здесь опять пришлось ночевать в лесу, и как назло, опять поднялась метель, не перестававшая до полудня следующего дня. Перемерзши как следует, мы спустились в долину Суча-на и вскоре достигли двух наших деревень, в которых расположились отдохнуть несколько дней.

Глава шестая

   Река Сучан. – Деревни Александровская и Владимирская. – Земли удельного ведомства. – Обилие фазанов. – Охота на тигра. – Путь от Сучана до гавани Ольги. – Описание лесного бивуака. – Гавань Ольги. – Окрестные деревни. – Залив Владимира. – Морской орлан. – Река Тадушу. – Перевал через Сихотэ-Алинь. – Замечательная разница климата. – Трудности вьючного путешествия. – Окончание зимней экспедиции

   Из всех прибрежных долин Зауссурийского края самая замечательная по своему плодородию и красоте есть, бесспорно, долина реки Сучан, которая вытекает из главного хребта Сихотэ-Алиня и, стремясь почти в меридиональном направлении к югу, впадает в залив Америка. Имея истоки недалеко от верховьев Уссури, эта река в своих верхних и средних частях представляет характер вполне горной речки. Только в низовьях Сучан делается тихой, спокойной рекой.
   Гигантский отвесный, как стена, утес сажен в семьдесят [150 м] вышиной обозначает в заливе Америка то место, где находится устье Сучана и откуда начинается его долина, с трех сторон обставленная горами и открытая только к югу.
   Эта долина, гладкая как пол, тянется в длину верст на шестьдесят и, имея в начале не более двух верст в поперечнике, постепенно увеличивается по мере приближения к устью реки, так что достигает здесь от четырех до пяти верст ширины.
   Боковые горы, ее ограждающие, довольно высоки, круты и изрезаны глубокими падями, которые в различных направлениях сбегают к главной долине. Эти горы сплошь покрыты лесами, в которых растут все породы лиственных деревьев, свойственные Уссурийскому краю, и только на самых вершинах и в некоторых высоких падях встречаются хвойные деревья: кедр и реже ель.
   Густой кустарник и высокая трава покрывают собой почву этих лесов, в которых растительная жизнь развивается до огромных размеров.
   Почва Сучанской долины чрезвычайно плодородна и состоит из чернозема в смеси с суглинком. Такой слой достигает средним числом до трех футов толщины [до 1 м], а в некоторых местах вдвое более и лежит на подпочве, состоящей из глины и песку.
   Давнишние обитатели Сучанской долины – туземцы – говорят, что это самый лучший и плодородный край из всего нашего побережья Японского моря. Недаром же скопилось тут довольно густое, по крайней мере, для здешних мест, китайское население. Фанзы этих китайцев стоят или отдельно, или по нескольку вместе, образуя поселение или деревни. Таких поселения считается по Сучану и его притокам одиннадцать, и в них 69 фанз, а отдельно лежащих фанз шесть, так что всего 75 фанз, в которых живут около пятисот человек. Впрочем, цифра этого населения, как я уже говорил в четвертой главе, в прежние времена была далеко не постоянна, но уменьшалась летом и увеличивалась зимой, когда сюда приходили до весны многие ловцы капусты и искатели золота.
   В Сучанской долине находятся два наших небольших селения Александровское и Владимирское, которые лежат одно возле другого и верстах в двенадцати от берега моря. В каждом из них только по пяти дворов, и в первом живут поселенцы, привезенные сюда из Николаевска в 1864 году а во втором – вятские крестьяне, жившие первоначально на нижнем Амуре, но переселившиеся сюда в 1865 году. Поселенческая деревня, т. е. Александровская, заключает в себе 16 человек обоего пола, а во Владимирской считается 27 душ крестьян.
   Обе сучанские деревни, несмотря на плодородные местности, среди которых они расположены, находятся в самом незавидном положении и производят на свежего человека крайне неприятное, отталкивающее впечатление.
   В 1868 году вся долина Сучана и пространство между этой рекой, с одной стороны, Уссурийским заливом – с другой, вместе с долинами рек Цимухе и Майхе и островом Аскольдом поступила в ведомство уделов. [15 - Земля удельного ведомства заключает в себе 466 тыс. десятин (509 тыс. га).] От этого ведомства на первый раз решено поселить в Сучанской долине колонистов из Финляндии, и действительно в следующем, 1869, году сюда уже прибыло кругом света семь финляндских семейств.
   Место для постройки помещений управляющему и чиновникам удельного ведомства отведено в гавани Находка, которая лежит на западном берегу залива Америки, как раз против устья Сучана.
   Сучанская долина замечательна необыкновенным обилием фазанов, которых вообще множество во всем Южноуссурийском крае и в особенности на морском побережье. Любимую пищу этих птиц составляют различные зерновые хлеба, поэтому осенью фазаны держатся преимущественно возле наших деревень и китайских фанз. Здесь они немилосердно истребляют всякий хлеб и даже молодой картофель, который проглатывают целиком. Кроме того, фазаны очень любят желуди, и я часто убивал в дубовых лесах экземпляры, у которых целый зоб был набит исключительно очищенными от кожуры желудями.
   Во время своего пребывания в Новгородской гавани я встретил там великое множество фазанов, но еще более нашел их в Сучанской долине, где они большими стадами бегали по китайским полям или без церемонии отправлялись к скирдам хлеба, сложенным возле фанз.
   Испытав еще прежде неудобство обыкновенного, хотя и очень большого ягдташа при здешних охотах, где убитую дичь можно считать на вес, а не на число, я брал теперь с собой, идя за фазанами, солдата с большим мешком, а сам нагружался порохом и дробью.
   На чистом поле фазаны довольно осторожны, в особенности в стаде, и не подпускают к себе на выстрел и летом, а часто и пешком уходят в ближайшую густую траву.
   Зная это, я проходил сначала вдоль поля и сгонял с него всех фазанов, а затем отправлялся искать их с лягавой собакой.
   Тут начиналась уже не охота, а настоящая бойня, потому что в нешироких полосах густого чернобыльника, которым обыкновенно обрастают здешние поля, собака находила фазанов в буквальном смысле на каждом шагу. Пальба производилась настолько скорая, насколько можно было успевать заряжать ружье; и, несмотря на то что часто сгоряча делались промахи, да притом много подстреленных уходило и пропадало, все-таки часа через три или даже иногда менее я убивал от 25 до 35 фазанов, которые весили от двух до трех пудов, так что мой солдат едва доносил домой полный и тяжелый мешок.
   Такой погром производил я почти ежедневно во время своего десятидневного пребывания на Сучане, и долго будут помнить меня тамошние фазаны, так как дня через три уже можно было видеть на полях хромых, куцых и тому подобных инвалидов. Роскошь в этом случае доходила до того, что я приказывал варить себе суп только из одних фазаньих потрохов, а за неимением масла употреблял и собирал на дальнейший путь их жир, которого старый самец дает в это время почти со стакан.
   Но не одним истреблением смиренных фазанов ограничились мои охотничьи деяния на Сучане; пришлось здесь поохотиться даже и на тигра, хотя, к сожалению, неудачно.
   Дело происходило следующим образом.
   Утром 23 ноября, лишь только стало рассветать, является ко мне один из крестьян деревни Александровки, где я тогда жил, и объявляет, что по всей деревне видны свежие следы тигра, который, вероятно, гулял здесь ночью. Наскоро одевшись, я вышел во двор и действительно увидал возле самых окон знакомый круглый след: четыре вершка [18 см] в длину и более трех в ширину [13 см], так что, судя по такой лапке, зверек был не маленький. Направляясь далее по деревне, этот след показывал, как тигр несколько раз обходил вокруг высокой и толстой изгороди, в которой содержались мои лошади, даже лежал здесь под забором и, наконец, отправился в поле.
   Таким образом, представлялся отличный случай выследить зверя, который, по всему вероятию, не ушел же бог знает куда от деревни. Осмотрев хорошенько свой двуствольный штуцер, заткнув кинжал за пояс, я взял с собой солдата, вооруженного рогатиною в виде пики, и пустился по следу. Переходя от одной фанзы к другой, тигр, наконец, поймал собаку и, направившись со своей добычей в горы, зашел в густой тростник, росший на берегу небольшого озера и по окрестному болоту. Идя следом, мы также вошли в этот тростник и осторожно подвигались вперед, так как здесь каждую минуту можно было опасаться, что лютый зверь бросится из засады.
   Пройдя таким образом шагов триста, мы вдруг наткнулись на место, где тигр изволил завтракать собакою, которую съел всю дочиста с костями и внутренностями. Невольно приостановился я, увидав кровавую площадку, где тигр разорвал собаку. Вот-вот мог броситься он на нас, а потому, держа палец на спуске курка своего штуцера и весь превратившись в зрение, я осторожно и тихо подвигался вперед вместе с солдатом. Вообще трудно передать чувство, которое овладело мною в эту минуту. Охотничья страсть, с одной стороны, сознание опасности, с другой, – все это перемешалось и заставило сердце биться тактом, более учащенным против обыкновенного.
   Однако тигра не оказалось на этом месте, и мы пустились далее. Скоро след вышел из тростника и направился в горы. Не теряя надежды догнать зверя, мы продолжали следить и раза три находили места, где он отдыхал сидя или лежа. Наконец, вдруг на небольшом холме, шагов за триста впереди нас, что-то замелькало по кустам, и увы! Это был тигр, который, заметив приближение людей, решился лучше убраться подобру-поздорову и, пробежав крупной рысью, скрылся за горой. Напрасно, удвоив шаги, пустились мы вдогонку: зверь был далеко впереди, да притом и бежал довольно скоро, так что мы более его не видели и, пройдя еще версты две по следу, вернулись домой.
   В тот же самый день у меня издохла одна лошадь, которую я приказал положить на ночь возле бани, а сам сел туда караулить тигра; но он, будучи уже напуган днем, не приходил в эту ночь, так что и здесь дело кончилось неудачно.
   Подобные посещения наших деревень и китайских фанз на Сучане тигры производят зимой почти каждую ночь, так что, по рассказам крестьян, после сумерек опасно выходить из избы.
   Наглость этих зверей доходит даже до того, что они несколько раз таскали собак, привязанных для безопасности в сенях.
   25 ноября я оставил долину Сучана и направился в гавань Ольги, держась по-прежнему берега моря. На всем этом пространстве, занимающем в длину около 270 верст, путь весьма затруднителен, так как он лежит поперек боковых отрогов Сихотэ-Алиня, стоящих в направлении, перпендикулярном морскому берегу. Притом же и самая тропинка, редко посещаемая даже туземцами, то чуть заметно вьется в дремучей тайге, то поднимается очень круто на высокие горы, то, наконец, идет вброд по морю, обходя утесы, и вообще крайне затруднительна даже для вьючной езды.
   К вечеру третьего дня по выходе из Сучана мы достигли реки Та-Судзухе, в долине которой, по словам китайцев, лежит до двух десятков фанз. Эта речка, равно как и две другие, встреченные нами на пути – Ся-Судзухе и Янмотогоу, – имели от пяти до десяти сажен [10–20 м] ширины и были весьма мелки, хотя по наносам на берегах можно видеть, что во время дождей они прибывают футов на десять [3 м] против своего обыкновенного уровня. Притом же, несмотря на позднее время года, названные речки вследствие своей быстроты были замерзшими только наполовину, и по ним держалось довольно много черных водяных дроздов, или оляпок, которые затем попадались и на других береговых речках.
   Хотя в пространстве, пройденном нами от Сучана до Та-Судзухе, преобладали лиственные леса, но в высоких падях и на перевалах встречалось много кедров, на которых висели, часто кучами, еще неопавшие шишки. Чтобы полакомиться орехами и хотя немного сократить долгие ночи, которые приходилось проводить в лесу наполовину без сна, я сбивал пулями эти шишки, а затем на ночевке, сидя у костра, клал их в огонь и доставал орехи. Впоследствии я до того напрактиковался в щелканий этих последних, что, пожалуй, мог поспорить с любым сибиряком, который сызмальства уже привыкает к подобной забаве.
   Миновав небольшие речки: Сяуху, Чангоуза и Чапигоу, мы пришли 1 декабря к реке Тауху, на левом берегу которой стоят высокие и теперь покрытые снегом горы.
   Вообще самые значительные вершины между Владивостоком и гаванью Ольги я видел в верховьях Шитухе, на Сучане, Сяуху и, наконец, Тауху. Конечно, без барометра трудно определить на глаз их абсолютную высоту, но, сколько кажется, эта высота должна быть не менее четырех или пяти тысяч футов [1200–1500 м].
   Тропинка, по которой мы шли, часто выходила на самый берег моря, где в тихих пустынных заливах удавалось видеть китов, пускающих фонтаны. Здесь же, на песчаных, низменных берегах, часто валялись выброшенные кости этих великанов, а иногда целые черепа, прекрасно сохранившиеся, рядом со множеством водорослей и раковин, среди которых попадались морские звезды и великолепного малинового цвета медузы. Но несравненно величественнее являлись морские берега там, где над самыми волнами угрюмо висели высокие отвесные утесы, у подошвы которых вечно бьет бурун сердитого океана. Присядешь, бывало, на вершине такого утеса, заглядишься на синеющую даль моря, и сколько различных мыслей зароится в голове! Воображению рисуются далекие страны, с иными людьми и с иною природою, те страны, где царствует вечная весна и где волны того же самого океана омывают берега, окаймленные пальмовыми лесами. Казалось, так бы и полетел туда стрелою посмотреть на все эти чудеса, на этот храм природы, полный жизни и гармонии…
   Погрузится затем мысль в туманную глубину прошедших веков, и океан является перед нею еще в большем величии.
   Ведь он существовал и тогда, когда еще ни одна растительная или животная форма не появлялась на нашей планете, когда и самой суши еще было немного! На его глазах и, вероятно, в его же недрах возникло первое органическое существо! Он питал его своей влагой, убаюкивал своими волнами! Он давнишний старожил земли, он лучше всякого геолога знает ее историю, и разве только немногие горные породы старее маститого океана!..
   Зов товарища заставит, бывало, вдруг очнуться от подобных мечтаний и спешить к своим спутникам, которые уже достаточно заждались меня.
   По самому берегу моря очень редко встречаются жилые фанзы, но довольно много пустых, в которых летом находят для себя приют промышленники морской капусты. Обитатели жилых фанз занимаются здесь иногда добыванием соли из морской воды посредством выпаривания ее сначала в мелководных бассейнах действием лучей солнца, а потом в чугунных чашах на медленном огне.
   В ночь с 27 на 28 ноября прошел небольшой дождь, который хотя и согнал окончательно весь снег на открытых местах, но через это путь сделался еще труднее, так как вся тропинка покрылась теперь льдом, по которому итти было невыносимо скользко как для нас, так и для вьючных лошадей. Для последних в особенности затруднительно было продовольствие, потому что иссохшая трава не могла доставить даже сколько-нибудь сносного питания, а кормить вдоволь ячменем или овсом, покупая его у китайцев, стоило очень дорого, да притом и не всегда можно было достать этого хлеба.
   Обыкновенно манзы продают здесь мерку ячменя по весу в 28 наших фунтов за серебряный рубль, так что, давая только по семи фунтов на лошадь, я тратил ежедневно на их прокорм по полтора серебряных рубля, следовательно, 2 руб. 25 коп. кредитными билетами. Так как этого количества хлеба при трудности ежедневного движения было недостаточно, то подспорьем к нему служила или солома, если ночевка была в фанзе, или сухая трава, если мы располагались в лесу. Конечно, то и другое не совсем-то приходилось по вкусу бедным лошадям, но с голоду они поневоле должны были есть, чтобы хотя чем-нибудь набить пустой желудок.
   От реки Тауху до гавани Ольги, следовательно, на протяжении около 120 верст, лежит самое пустынное место всего морского побережья, начиная от залива Посьета. Здесь только на одной реке Пхусун встречается китайское население (около двадцати фанз), а затем везде безлюдье, пустыня в пустыне, если можно так выразиться. Даже серебряная руда, находящаяся, как говорят, в вершине реки Ванцин, не привлекла в ее долину ни одного китайца с его кропотливым трудолюбием.
   Характер лесов до сих пор не изменился. В береговой полосе преобладает все тот же дуб, и только с приближением к гавани Ольги чаще показываются кедры и ели, да и то преимущественно на северных склонах гор.
   Ровно пять суток употребили мы на переход от Тауху до гавани Ольги и все ночи сряду должны были ночевать в лесу, так что я считаю уместным сделать здесь описание хотя одного из многих наших бивуаков.
   Обыкновенно за час или полтора до заката солнца сильно уставшие ноги начинают громко напоминать, что время отдохнуть. Притом желудок также давно уже заявляет о своей пустоте, и все это настолько сильные побуждения, что мы начинаем выглядывать по сторонам дороги место, удобное для ночлега. Для этого обыкновенно избирается лесная лужайка на берегу какого-нибудь ручья, чтобы иметь под боком дрова, воду и пастбище для лошадей. В здешних местностях все это очень нетрудно отыскать: ручьи текут в каждой пади, и вода в них не хуже знаменитой невской, трава растет везде и всюду, а в лесу столько сухого валежника, что нетрудно добыть сколько угодно дров.
   Выпадет, бывало, такое удобное место, хочется отдохнуть, соблазнителен и греющий костер на морозе, но солнце стоит еще высоко, целый час до заката, так что можно успеть сделать версты три – и с досадой идешь далее.
   Тут мой юный спутник обыкновенно начинает ворчать: «Надо остановиться, сегодня и так уже много прошли, а тебе бы все больше да больше; другого такого места не будет, а здесь, посмотри, как хорошо», и т. д. в этом роде. Большей частью я оставался глух ко всем подобным просьбам и увещаниям, но иногда соблазн был так велик, что по слабости, присущей в большей или меньшей степени каждому человеку, останавливался на ночлег ранее обыкновенного времени.
   И как магически действует надежда! Уставшие солдаты и лошади идут молча, шаг за шагом, повесив головы, но лишь только я скажу: «Сейчас остановимся ночевать», все мигом ободрятся, даже кони пойдут скорее, завидя огонек, который мой товарищ уже успел разложить, уйдя вперед.
   Пришли на место, остановились… Солдаты развьючивают лошадей и, привязав их за деревья, чтобы дать остынуть, рубят и таскают, пока светло, дрова на костер, который необходимо держать целую ночь, иначе нет возможности хотя сколько-нибудь заснуть на морозе. Тем временем я отправляюсь нарубить кинжалом веток или сухой травы, чтобы сидеть, по крайней мере, не на голом снегу, а товарищ варит кирпичный чай, вкусом и запахом мало чем отличающийся от настоя обыкновенного сена. Однако в это время и подобный согревающий напиток кажется слаще нектара олимпийского, в особенности если в приложение к нему жарятся на палочках тонко нарезанные куски козы или оленя.
   Закусив немного, я достаю дневник и сажусь писать заметки дня, разогрев предварительно на огне замерзшие чернила. Между тем солдаты уже натаскали дров, пустили на траву лошадей и варят для себя и для нас ужин. Часа через два все готово, дневник написан, и мы ужинаем чем случится: фазаном, убитым днем, куском козы или рыбы, а иногда и просто кашей из проса.
   После ужина посидишь еще немного у костра, поболтаешь или погрызешь кедровых орехов, а затем укладываешься спать, конечно не раздеваясь и только подостлав под себя побольше травы, а сверху укрывшись какой-нибудь шкурой, в которую закутаешься герметически. Но при всем том, несмотря даже на усталость, спишь далеко не спокойно, потому что со стороны, противоположной огню, ночной мороз сильно холодит бок и заставляет беспрестанно поворачиваться. Мои солдаты очень метко говорили, что в это время «с одной стороны – петровки, [16 - То есть Петров пост, который бывает в июне, следовательно, впериод жаров. (Примеч. Н.М.Пржевальского)] а с другой – Рождество».
   Наконец, все уснули и кругом водворилась тишина… Только изредка трещит костер, фантастически освещающий своим пламенем окрестные деревья, да звенят бубенчики пасущихся невдалеке лошадей. Широким пологом раскинулось над нами небо, усеянное звездами, а луна сквозь ветви деревьев украдкою бросает свои бледные лучи и еще более дополняет впечатление оригинальной картины…
   Часа за два до рассвета встают солдаты, собирают лошадей, дают им овес или ячмень, затем варят для себя и для нас завтрак. Когда последний готов, тогда поднимаемся и мы, часто дрожа от холода, как в лихорадке, но горячий чай хорошо и скоро согревает. Позавтракали, а еще только что начинает светать. Тогда я велю вьючить лошадей; сам же, по обыкновению, отправляюсь вперед, и только в полдень останавливаемся мы на полчаса, чтобы немного закусить и произвести метеорологические наблюдения.
   К вечеру 7 декабря мы пришли в гавань Ольги, где я расположился в доме начальника поста. После ночевок под открытым небом на снегу и морозе невыразимо отрадно было заснуть в теплой уютной комнате, предложенной мне радушным хозяином. Сильная усталость, в лохмотья изношенные сапоги, сбитые спины у четырех лошадей – все это красноречиво говорило в пользу того, чтобы прожить здесь хотя с неделю, отдохнуть и починиться, променять сбитых лошадей на здоровых, словом, снарядиться как следует к дальнейшему пути. Кроме того, я должен был переписать крестьян в окрестных деревнях и исполнить некоторые служебные поручения в самом посту.
   Этот последний, состоящий из церкви, двенадцати жилых домов и двух казенных магазинов, расположен в вершине бухты Тихая Пристань, составляющей часть гавани Ольги.
   Хотя эта бухта была теперь уже покрыта льдом, но самая гавань, несмотря на позднее время года, еще не замерзла, и на ней держались стада уток и лебедей.
   Замечательно, что на следующие сутки после моего прибытия в гавань Ольги выдался такой теплый день, какого никак уже нельзя было ожидать в декабре. В полдень термометр в тени показывал почти 4° тепла [+5 °C], а на солнце поднимался до 11° [+13,75 °C], и снег таял, как весной. Вообще в течение всего ноября погода на побережье стояла большей частью ясная, и хотя по утрам бывали морозы, но в полдень термометр обыкновенно поднимался выше нуля и делалось довольно тепло. Впрочем, теплота бывает здесь только во время безветрия; когда же поднимается ветер, преимущественно северный или северо-западный в это время года, то и при небольшом морозе всегда делается холодно.
   В окрестностях гавани Ольги расположены четыре наших деревни: Новинка, Фудин, Арзамазовка и Пермская. В них поселены в 1864 году крестьяне, первоначально жившие на нижнем Амуре, поселенцы с острова Сахалина, наконец, отставные матросы и солдаты. Общая цифра всего этого населения доходит до 257 человек обоего пола.
   По обширности и благосостоянию жителей из всех четырех деревень самая лучшая есть Новинка, лежащая в одной версте от поста при устье небольшой речки, называемой Ольга.
   В этой деревне 25 дворов, довольно чистых и выстроенных по обе стороны широкой улицы, так что Новинка имеет довольно приличный наружный вид. Только избы поселенцев, за исключением двух-трех, не подходят под общий строй и стоят какие-то ободранные, грязные.
   Так как река Ольга часто разливается и затопляет свою долину, то почти все пашни крестьян находятся в пяти – десяти верстах к северо-востоку от деревни в прекрасной и плодородной местности.
   Остальные три деревни, Фудин, Арзамазовка и Пермская, расположены в долине реки Вай-Фудзина в расстоянии– первая 15 верст от нашего поста, а две другие ближе к нему, каждая версты на две. Эти деревни несравненно хуже Новинки; избы большею частью не обстроены, некоторые стоят даже без крыш, и, кроме того, пашни расположены в долине Вай-Фудзина, где вода их затопляет. Последнее неудобство принуждает крестьян искать себе поблизости другое место.
   Прожив шесть дней в гавани Ольги, отдохнув и заменив сбитых лошадей свежими, вымененными у крестьян, я вышел оттуда 14 декабря с намерением итти уже на Уссури. К этой речке отсюда ведут два пути: один по долине реки Вай-Фудзина и перевалом через горы на реку Ли-Фудзин, правый приток Улахе; другой направляется по-прежнему берегом моря до реки Тадушу и вверх по этой реке, откуда переваливает также в долину Ли-Фудзина. Хотя последний путь длиннее, но я избрал его потому, что здесь, по крайней мере сначала, вьючная тропа несравненно лучше, а во-вторых, яхотел видеть реку Тадушу, долина которой довольно густо населена китайцами и тазами.
   На переход от гавани Ольги до реки Тадушу, где расстояние около 80 верст, я употребил пять суток. На всем этом протяжении вовсе нет населения, за исключением одинокой фанзы зверопромышленника-таза. Тропинка ведет невдалеке от берега моря, и характер местности здесь тот же, как и прежде: горы и пади беспрестанно сменяют одна другую. Они покрыты редким дубовым лесом с густым кустарником и высокой травою.
   Верстах в 30 севернее гавани Ольги лежит залив Владимира, где прежде находился наш пост, который теперь упразднен. На пустынных берегах этого залива я видел в первый раз великолепного морского орлана, который вместе с орланами белохвостыми держался возле шалаша на берегу небольшой речки, где осенью орочи ловили рыбу и где эти орланы привыкли поживляться остатками.
   Морской орлан живет в большом числе на берегах Охотского моря, на Курильских островах и на Камчатке, но залетает к югу до Японии. Эта огромная, сильная и красивая хищная птица питается преимущественно рыбой; иногда даже нападает на молодых тюленей и таскает их из моря. Старинный исследователь Камчатки Стеллер рассказывает, что видел однажды, как этот орлан схватил полярную лисицу, поднялся с нею на воздух и бросил оттуда вниз на камни, после чего начал пожирать свою убившуюся добычу.
   Более осторожный, нежели его товарищи, красивый орлан не допустил меня шагов на двести и, описывая круги, поднялся сначала высоко вверх, а потом совсем улетел. Однако я не терял надежды, что он возвратится, и так как было уже не рано, то приказал останавливаться на ночлег и развьючивать лошадей, а сам устроил засадку, повесив для приманки незадолго перед тем убитую козу. Не прошло и получаса, как прилетели орланы белохвостые и, усевшись на деревьях, сладко поглядывали на приманку, но желанный гость не являлся, так что я напрасно прождал его до вечера.
   На другой день чуть свет я опять был уже в засадке и просидел в ней часов до десяти утра, но все-таки неудачно.
   Морской орлан, хотя и прилетел на этот раз вместе с другими, но, как будто чуя опасность, держался вдали и садился там на деревья, не подлетая к приманке. Видя, что он так осторожен и что можно прождать безуспешно еще целый день, я вышел из засадки, и когда спугнутый моим появлением орел начал высоко кружиться в облаках, я пустил в него из штуцера две пули как прощальный салют великолепной птице.
   18 декабря мы достигли реки Тадушу, которая вытекает из Сихотэ-Алиня и имеет около 60 верст [64 км] длины.
   Ее долина достигает 1–2 верст ширины, а по плодородию и красоте не уступает даже знаменитой в этом отношении Сучанской долине. По бокам она также обставлена довольно высокими крутыми горами, часто живописно сгруппированными и выдвигающими к реке голые каменные утесы. Все эти горы покрыты лесами, в которых с удалением от берега моря начинают преобладать хвойные породы, и в особенности ель.
   Долина Тадушу в нижнем и среднем течении этой реки, т. е. верст на тридцать от ее устья, населена довольно густо тазами и китайцами, из которых последние живут очень зажиточно. Фанзы тех и других расположены на расстоянии -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

/2—1 версты между собой, и общее число их насчитывается до 35. Впрочем, возделыванием земли занимаются только китайцы; тазы же, хотя и живут здесь оседло, но не знают земледелия, а исключительно занимаются охотой и соболиным промыслом. Как обыкновенно, всех добытых соболей они отдают китайцам за продукты, забранные у них в течение года, и на Тадушу есть три-четыре манзы, которые ведут значительный торг соболями. Собирая этих соболей от тазов и других мелких торгашей-манз, они продают их приезжающим китайским купцам или прямо от себя отправляют в Шанхай на больших лодках (джонках), а иногда даже и на вьючных лошадях. В Шанхае, по рассказам манз, эти соболи, и дурные и хорошие, идут гуртом по два мексиканских доллара за штуку.
   Наибольшее количество соболей у китайцев на Тадушу бывает в конце декабря, именно в то время, когда я пришел сюда. Обыкновенно они продают их пачками по десяти штук, среди которых наполовину дурных. Такими пачками соболей отдают по три серебряных рубля или по два доллара за штуку гуртом.
   Во время моего пребывания на реке Тадушу там можно было купить, я думаю, тысяч до двух, если не более, соболей, имея только серебряную монету и большое терпение во время торговли с манзами. Обыкновенно они запрашивают вдвое против настоящей стоимости продаваемой вещи и потом долго не спускают цены, выжидая, каков покупатель и очень ли нужна ему эта вещь. В последнем случае упорно держатся своей цены и уступают, часто догоняя покупателя уже на дороге. Самое лучшее при всех подобных торговых сделках показывать вид, что вещь вовсе не нужна, а покупаешь ее между прочим. Тогда манза живо спускает цену и, наконец, уступает за ту, которая ему назначена, но при этом непременно выторгует какой-нибудь прибавок, вроде куска сахару, мыла или огарка стеариновой свечки.
   Притом же их навязчивость выводит из всякого терпения. Станешь ли пить чай или есть что-нибудь, все наличные манзы тотчас же обступят кругом, смотрят в самые глаза и беспрестанно просят то того, то другого, а иногда даже и сами берут, пока не припугнешь их как следует.
   Каждая вещь интересует их, как малых детей, а стоит, бывало, только начать писать, чтобы возбудить всеобщее удивление, смех и горячие толки. Впрочем, изредка попадались и флегматические манзы, которые довольно равнодушно относились к свечам, спичкам и тому подобным мелочам, до крайности всех их интересующим.
   От крайней фанзы в верховьях реки Тадушу нам предстоял перевал через Сихотэ-Алинь в долину реки Ли-Фудзина. Здесь на протяжении восьмидесяти верст нет ни одного жилого места, и четыре дня, употребленные на этот переход, были самые трудные из всей моей экспедиции. Как нарочно, сряду три ночи, которые пришлось тогда провести под открытым небом, выпали морозы в 23, 25 и в 27 градусов [-28,75, – 31,25 и -33,75 °C], а ночевка на таком холоде, да притом еще в снегу на два фута глубиной [60 см], чрезвычайно тяжела.
   Собственно перевал через главную ось Сихотэ-Алиня, т. е. расстояние между истоками Тадушу и Ли-Фудзина, всего несколько верст. Подъем здесь весьма отлогий, и горы гораздо ниже тех, которые стоят на берегу моря при устье реки Тадушу.
   Однако, несмотря на такую сравнительно малую вышину, Сихотэ-Алинь делает замечательную разницу относительно климата морского побережья и тех местностей, которые лежат по западную сторону этого хребта. Переваливая с реки Тадушу на реку Ли-Фудзин, я мог хорошо это заметить. В береговой полосе от Сучана до самой реки Тадушу за исключением значительных горных вершин снег лежал только в лесистых падях и на северных склонах гор, но и здесь он был не более двух-трех вершков. По долине реки Тадушу, верст за тридцать от ее устья, почти вовсе не было снега, но, начиная с этого расстояния, он покрывал землю на 4–5 вершков [17–22 см] глубины. Чем далее в горы, тем снег делался больше, так что на перевале, который отстоит от берега моря верст на 60 или 65, он лежал уже более чем на фут [30 см].
   Затем на западной стороне Сихотэ-Алиня, в верховьях реки Ли-Фудзина и далее вниз по этой реке снег имел везде два фута глубины, а ближе к Уссури увеличивался даже до трех футов.
   Сообразно изменению климата изменяется растительность по мере удаления от берега моря внутрь страны.
   Обыкновенный характер растительности берегов на всем пройденном мною расстоянии, т. е. от залива Посьета и до реки Тадушу, как я уже упоминал прежде, везде один и тот же – редкий дубовый лес, в котором только иногда, преимущественно в падях, попадаются другие лиственные деревья; подлесок состоит из различных кустарников с преобладанием дубняка, леспедецы и лещины.
   По реке Тадушу, верст на двадцать от ее устья, идут леса с таким же характером. Затем далее вверх начинают, сначала изредка, а потом все чаще и чаще попадаться хвойные деревья, и, наконец, в верхнем течении реки, верст на пятьдесят от моря, уже окончательно растут хвойные леса, которые восходят на горы и затем спускаются на верхние части долины Ли-Фудзина. Впрочем, среди хвойных пород – кедра и ели – попадаются также липа, дуб, береза, ильм, и из них последний достигает громадных размеров. Все эти деревья теснятся здесь сплошной непроницаемой стеной, и тайга делается в полном смысле дремучею.
   По выходе из последней фанзы на реке Тадушу мы в тот же день сделали перевал через главную ось Сихотэ-Алиня и спустились в верховья реки Ли-Фудзина. На самой высшей точке перевала стоит китайская капличка с изображением размалеванного божества.
   Такие каплички ставятся манзами на всех перевалах даже через небольшие возвышенности и в достаточном количестве существуют в самых глухих местах Уссурийского края.
   Хотя на имеющихся картах подобные каплички обозначаются громогласным названием кумирни, но они, в сущности, ничего более, как квадратные деревянные клетки вышиною около аршина. Бока их делаются глухими, и только с одной стороны находится отверстие, перед которым на противоположной стороне наклеено изображение бога в образе китайца.
   Перед таким изображением иногда стоит чугунный горшок и лежат различные приношения в виде мелких монет, ленточек, полотенец, кусочков красной материи и т. п.
   Всякий проходящий мимо такой каплички манза непременно сядет возле нее, покурит трубку и выбьет пепел в чугунный горшок, делая, таким образом, приношение, по пословице: «На тебе, боже, что мне негоже».
   Здесь же, на перевале через Сихотэ-Алинь, я в первый раз видел японскую лиственницу, которая изредка попадается в Зауссурийском крае и отличается от обыкновенной изогнутым стволом и курчавыми ветвями. Все нижние ветви этой лиственницы, под которою стоит капличка, были увешаны различными ленточками, пожертвованием одиноко сидящему здесь китайскому богу.
   Первая ночь захватила нас на несколько верст ниже перевала в тайге, где даже не было воды. Однако нечего делать, надо было останавливаться ночевать. Прежде всего разгребли снег, который лежал везде на два фута [60 см] и развели костер, чтобы сначала немного отогреться. Потом развьючили лошадей, которых отпускать кормиться было некуда (в тайге нет и клочка травы), поэтому я велел дать им ячменя и привязать на ночь к деревьям.
   Холод был страшный (термометр показывал минус 20 °Р [-25 °C]), и еще счастье, что здесь, в лесу, не хватал нас ветер, который дул целый день, но не стих и к вечеру. За неимением воды мы натаяли сначала снегу, а потом сварили чай и ужин. Ни до одной железной вещи нельзя было дотронуться, чтобы не пристали к ней руки, а спина, не согреваемая костром, до того мерзла, что часто приходилось поворачиваться задом к огню.
   Около полуночи я улегся вместе со своим товарищем и собакою возле самого костра на нарубленных еловых ветках и велел закрыть нас сложенною палаткою. Скоро сон отогнал мрачные думы; но этот сон на морозе какой-то особенный, тяжелый и не успокаивающий человека. Беспрестанно просыпаешься, потому что холод со стороны, противоположной костру, сильно напоминает, что спишь не в постели. От дыхания обыкновенно намерзают сосульки на усах и бороде и часто, опять растаяв, мокрыми, страшно неприятными каплями катятся через рубашку на тело. Иногда снится родина, и все хорошее прошлое, но пробудишься… и мгновенно сладкие мечты уступают место не совсем-то приятной действительности.
   На следующий день путь наш лежал большей частью по самой реке Ли-Фудзину, которая вскоре после истока имеет 15–20 сажен [32–43 м] ширины. Дремучая тайга сопровождает все верхнее течение этой реки и имеет дикий, первобытный характер. Сплошною стеной теснятся столетние деревья к самому берегу, на который часто выходят то справа, то слева высокие утесы окрестных гор.
   Редко эти утесы стоят голыми: могучая растительность даже здесь не хочет оставить пустого места, и по ним, прицепившись в расселинах своими корнями, растут ели, кедры и густой кустарник. Только уж слишком отвесные и нависшие над рекой утесы лишены деревьев и отливают желтоватым или сероватым цветом от покрывающих камень лишаев.
   Мертвая тишина царит везде кругом, и только изредка слышится крик дятла или ореховки. Эти звуки и множество звериных следов напоминают путнику, что он не одинок в пустынной тайге…
   Вообще в здешних лесах очень много всяких зверей, и в особенности соболей, так что здесь главное место промысла для тазов, живущих на реках Тадушу и Ли-Фудзине.
   Тигров также довольно, и я несколько раз видел, как рядом шли следы этого зверя, жителя тропиков, и соболя, обитателя лесов Крайнего Севера. Тот и другой сходятся вместе в Уссурийской стране, представляющей такое замечательное смешение и северных и южных форм.
   Другая и третья ночь были проведены так же, как и первая, на снегу и морозе, который не только не уменьшился, но даже еще увеличился на несколько градусов. Только на четвертые сутки, в самый день Рождества, добрались мы до фанзы, которую каждый из нас увидал с особенною радостью, зная, что в ней можно будет, по крайней мере, отдохнуть на теплых нарах.
   Дикий характер берегов Ли-Фудзина не изменяется до самого принятия слева реки, по которой идет другая тропа из гавани Ольги. Только отсюда долина его, расширяясь версты на полторы или на две, делается удобною для обработки, и по ней, так же как и по Тадушу, встречаются довольно часто фанзы китайцев и тазов.
   Последние живут или отдельными семействами или большей частью вместе с манзами. Число фанз как тех, так и других в долине Ли-Фудзина простирается до 25.
   Пробежав верст около семидесяти, если считать по прямому направлению, Ли-Фудзин сливается с рекою Сандагоу, которая отсюда несет уже название Улахе, сохраняя его до впадения Даубихе, откуда соединенная река принимает имя Уссури.
   Таким образом, начало последней есть собственно Санда-гоу, истоки которой лежат в Сихотэ-Алине, верстах в семидесяти от берега Японского моря.
   Долина Улахе, имеющая сначала версты три в поперечнике, значительно расширяется к устью Даубихе и так же, как долина нижнего течения Ли-Фудзина, покрыта высокой травой, с редкими деревьями или небольшими рощами. Боковые горы этой долины гораздо ниже тех, которые сопровождают течение Ли-Фудзина. Притом же они имеют более мягкие очертания, так что утесов и обрывистых скатов здесь вовсе нет. Наконец, от устья Ли-Фудзина опять начинают преобладать лиственные леса.
   Китайцев также довольно много живет по долине Улахе, и первое поселение, встреченное мною здесь, была деревня Нота-Хуза, состоящая из пятнадцати фанз. Эти фанзы довольно большие и хорошо обстроенные, так что, судя по наружному виду, здешние китайцы живут зажиточно.
   От деревни Нота-Хуза оставалось уже недалеко до устья реки Даубихе, где расположена наша телеграфная станция и куда я всеми силами торопился поскорее добраться, рассчитывая притти накануне Нового года. Однако в здешних местах, более чем где-либо, применима пословица «человек предполагает, а бог располагает», и метель, бывшая 30 декабря, до того занесла тропинку, что на следующий день к вечеру мы были еще за 25 верст от желанного места.
   И вот что писалось тогда в моем дневнике: «Незавидно пришлось мне встретить нынешний Новый год в грязной фанзе, не имея никакой провизии, кроме нескольких фунтов проса, так как все мои запасы и даже сухари, взятые из гавани Ольги, вышли уже несколько дней тому назад, а ружьем при глубоком снеге ничего не удалось добыть.
   Теперь, когда я пишу эти строки, возле меня десятка полтора манз, которые обступили кругом и смотрят, как я пишу. Между собой они говорят, сколько можно понять, что, вероятно, я купец и записываю свои покупки или продажи.
   Во многих местах вспомнят сегодня обо мне на родине, и ни одно гадание, даже самое верное, не скажет, где я теперь нахожусь.
   Сам же я только мысленно могу понестись к своим друзьям, родным и матери, которая десятки раз вспомнит сегодня о том, где ее Николай.
   Мир вам, мои добрые родные и друзья! Придет время, когда мы опять повеселимся вместе в этот день! Сегодня же, через полчаса, окончив свой дневник, я поем каши из последнего проса и крепким сном засну в дымной, холодной фанзе…»
   Целый следующий день тащились мы целиком по снегу и к вечеру добрались до телеграфной станции Бельцовой, которая лежит на реке Даубихе, в четырех верстах выше ее устья. Девятнадцать дней сряду шли мы сюда из гавани Ольги и сделали около трехсот верст [320 км]. Во все это время я даже ни разу не умывался, так что читатель может себе представить, насколько было приятно вымыться в бане и заснуть в теплой комнате.
   Река Даубихе, которая в четырех верстах ниже Бельцовой сливается с Улахе и образует Уссури, вытекает из главного хребта Сихотэ-Алиня и, имея в общем направление от юга к северу, тянется на 250 верст [около 267 км].
   По Даубихе есть много мест, удобных для обработки и заселения на широких (2–4 версты) пологих скатах, которые идут от боковых гор к самой долине, в особенности на левой ее стороне. Эти скаты покрыты редким лиственным лесом и, имея наклон в несколько градусов, вовсе не подвержены наводнениям, так что здесь именно должны заводить свои пашни будущие поселенцы.
   По долине Даубихе идет телеграфная линия, которая, как я уже говорил во второй главе, соединяет город Николаевск с Новгородскою гаванью. Кроме того, здесь же пытались завести и почтовое сообщение, но оно вскоре прекратилось по причине крайне плохого состояния дороги, устроенной наскоро, в одно лето.
   Миновав небольшую крестьянскую деревню Романовку, которая в то время лежала на берегу Уссури, верстах в тридцати ниже устья Даубихе, мы прибыли 7 января в станицу Буссе, чем и кончилась зимняя экспедиция, продолжавшаяся почти три месяца, в течение которых я обошел более тысячи верст.
   Не узнал я теперь свои знакомые места на Уссури, по которой снег везде лежал на три фута [90 см] глубины и намело такие сугробы, какие можно видеть только на далеком севере. Вся могучая растительность здешних лесов и лугов покрылась этим снегом, как саваном, и в тех местах, где летом не было возможности пробраться по травянистым зарослям, теперь только кое-где торчали засохшие стебли. Даже виноград, переплетавшийся такою густою стеною, теперь казался чем-то вроде веревок, безобразно обвившихся вокруг кустарников и деревьев. На островах реки густые, непроходимые заросли тальника смотрелись довольно редкими, а луга, пестревшие летом однообразным цветом тростеполевицы, теперь белели, как снеговая тундра. Даже птиц почти совсем было не видно, кроме тетеревов да изредка дятлов и синиц. Не найдут теперь себе пищи ни насекомоядные, ни зерноядные, ни голенастые, ни водные, и они все покинули страну, цепенеющую под холодным снеговым покровом…

Глава седьмая

   Весна на озере Ханке
   Зимняя картина сунгачинских равнин. – Первые вестники весны: лебеди, бакланы, журавли. – Трудности весенней охоты. – Появление других видов птиц. – Японский ибис. – Постоянные холода в марте. – Валовой пролет уток. – Их баснословное обилие. – Вновь прибывающие птицы. – Гуси и их привычки. – Начало разливов. – Порядок дневного пролета. – Охота на стойках. – Холода в начале апреля. – Вдруг тепло. – Появление многих пташек. – Весенний ход диких коз. – Оригинальная охота за ними. – Второй период весенней жизни: гнезда орланов, бел х аистов, цапель и колпиц. – Травян е пожар. – Истребители утин х и других гнезд. – Позднее вскр тие озера Ханки. – Его задерживающее влияние на развитие береговой растительности. – Бедность продолжающегося пролета. – Великолепный летун. – Морозы в начале мая. – Теплота устанавливается. – Быстрое развитие растительной жизни. – Ход р б. – Последний прилет птиц

   Лучшими, незабвенными днями моего пребывания в Уссурийском крае были две весны – 1868 и 1869 годов, проведенные на озере Ханке при истоке из него реки Сунгачи.
   Пустынное это место, где, кроме нескольких домиков, именуемых пост № 4, на сотню верст, по радиусам во все стороны, нет жилья человеческого, предоставляло полное приволье для тех бесчисленных стай птиц, которые явились здесь, лишь только пахнуло первою весной. Никогда не тревожимые человеком, они жили каждая по-своему и представляли много интересного и оригинального, что я наперед сознаюсь в неумении передать вполне все то, чего был счастливым наблюдателем.
   Но пытаясь набросать хотя слабый очерк всего виденного, я возьму предметом своего описания вторую весну, здесь проведенную, именно 1869 года, так как впечатления ее полнее и свежее в моей памяти, тем более что общая картина оба раза была одинакова и разнообразилась только в немногих частностях.
   …Уже конец февраля; было несколько хороших теплых дней; по выжженным с осени местам кой-где показались проталины; но еще уныло безжизненно смотрят снежные берега озера Ханки и те громадные травянистые равнины, которые раскинулись по восточную его сторону. Даже Сунгача, и та безмолвно струит в снежных берегах свои воды, по которым плывет то небольшая льдинка, то обломок дерева, то пучок прошлогодней травы, принесенной ветром.
   Мертвая тишина царит кругом, и только изредка покажется стая тетеревов, или раздается в береговых кустах стук дятла и писк болотной птицы, или, наконец, высоко в воздухе, сначала с громким и явственным, но потом все более и более замирающим свистом пролетит несколько уток гоголей, зимовавших на незамерзающих частях реки.
   Неоглядные равнины, раскинувшись по обе стороны последней, отливают желтоватым цветом иссохшей прошлогодней травы, а по береговым заливам и озерам, где летом во множестве цветет нелюмбия, теперь лежит лед толщиной до трех футов [90 см], и странно видеть, как заморожены в нем листья и цветовые стебли этого южного растения. Здесь же обыкновенно можно встретить небольшие стаи снежных стренаток и даже белую сову, которая зимою спускается из родных тундр севера до таких низких широт.
   Присоедините ко всему этому несколько зверьков: енота, барсука, лисицу, ласку, хорька, и вы получите полное перечисление тех немногих животных видов, которые держатся зимой на сунгачинских равнинах.
   Но вот наступает март, и хотя холода все еще не уменьшаются, однако весна чуется уже недалеко. Как в первом, так и во втором году первыми вестниками ее прилета явились лебеди-кликуны и своим громким, гармоническим звуком немного оживили безмолвие равнины. Затем появилась небольшая стая бакланов, которые, видимо, утомленные перелетом, несколько времени вились над Сунгачею и, наконец, опустились на поверхность воды. С тех пор эти птицы постоянно держались на Сунгаче, и часто можно было слышать хриплые, похожие на гоготанье голоса, которые они издают как знак удовольствия, отдыхая целым обществом на низких ветвях берегового тальника или занимаясь рыбной ловлей.
   В последней бакланы великие мастера, и, как известно, китайцы с давних времен употребляют их для подобной цели. Мне самому много раз случалось наблюдать, как долго может оставаться под водой нырнувший баклан, обыкновенно редко возвращающийся на поверхность без добычи. В случае если пойманная им рыба велика, так что проглотить ее довольно трудно, то ближайшие товарищи бросаются тотчас же отнимать добычу, начинается шум и драка, которая не всегда оканчивается в пользу правого.
   Притом же иногда не даром обходится баклану и самая ловля. Случается, что проглоченная им касатка, во множестве водящаяся в Сунгаче и в озере Ханке, распускает свои колючки в горле птицы, которая не имеет возможности освободиться от такой грустной неожиданности и бывает задушена рыбой.
   По своему поведению баклан весьма хитрая и осторожная птица.
   При виде опасности он тотчас же погружается всем телом в воду, оставляя на поверхности только длинную шею и голову, которую вертит во все стороны и зорко следит за движениями своего неприятеля. От последнего спасается или быстрым нырянием, или чаще улетает, тяжело захлопав крыльями по воде, как лебедь, но потом летит скоро и сильно.
   Валовой пролет бакланов на озере Ханке начинается обыкновенно с половины марта и продолжается до конца этого месяца.
   Тогда они являются по Сунгаче большими стадами, но для вывода молодых здесь остаются только очень немногие.
   Вслед за первыми водяными птицами начали появляться и голенастые, несмотря на то что холода продолжали стоять по-прежнему и по болотам нигде еще не было оттаявших мест. В ожидании лучшего времени, которое обыкновенно наступает здесь только в конце марта, все эти, равно как другие птицы, держались по берегу Сунгачи.
   Только здесь пролетные гости могли находить для себя пищу, хотя, вероятно, случалось, особенно при большом скоплении потребителей, что многие из них иногда подолгу постничали.
   Самыми нетерпеливыми выскочками из голенастых, несмотря на всю свою флегматичность, оказались журавли, которых два вида – японский и китайский (даурский) – прилетели 3 и 4 марта.
   Первый из этих журавлей родиной из Японии, по своим нравам очень схож с европейским малым журавлем и, подобно последнему, весной устраивает забавные пляски для развлечения и удовольствия своих любимых подруг. С такой похвальной целью общество этих журавлей, обыкновенно от трех до пяти пар, живущих по соседству, выбирает среди болота сухое, гладкое место, позаботясь предварительно, чтобы оно находилось в почтительном расстоянии от всяких кустов, оврагов и тому подобных местностей, могущих скрывать врага.
   Ранним утром и в особенности перед вечером журавли слетаются на такое условное место и, покричав здесь немного, принимаются за пляску. Для этого они образуют круг, внутри которого находится собственно арена, предназначенная для танцев. Сюда выходят один или два присутствующих, прыгают, кивают головой, приседают, подскакивают вверх, машут крыльями и вообще всякими манерами стараются показать свою ловкость и искусство. Остальные присутствующие в это время смотрят на них, но немного погодя сменяют усталых, которые в свою очередь делаются зрителями.
   Такая пляска продолжается иногда часа два, пока, наконец, с наступлением сумерек утомленные танцоры закричат хором во все горло и разлетятся на ночь по своим владениям.
   Независимо от общих танцев, самец этого вида, один из самых любезных кавалеров между своими длинноногими собратьями, не упускает ни одного случая выказать любезность перед самкою и, бродя с нею по болоту, часто делает самые смешные движения, между тем как его более положительная супруга занимается в это время проглатыванием пойманных лягушек.
   Хотя в период весеннего пролета японские журавли держатся в значительном количестве по сунгачинским равнинам и некоторые остаются здесь для вывода молодых, но этот вид предпочитает открытым местностям горные долины и в них охотнее гнездится.
   В верхних частях Даубихе, Лефу и Сиянхе я видал часто этих журавлей. Обитая в таких тихих, уединенных долинах и никогда не тревожимые человеком, они становятся гораздо смелее и подпускают к себе довольно близко, что никогда не делают на открытых сунгачинских болотах.
   Привязанность названных журавлей к своим детям и между собой очень велика. Так, однажды в долине Сиянхе я убил самку из пары, обитавшей недалеко от того места, где я жил несколько дней. Оставшийся самец долго летал вокруг меня, пока я нес его убитую подругу; затем держался два дня возле того места, часто и громко крича, и, наконец, убедившись в бесполезности своих поисков, на третий день решил покинуть родину, в которой жил счастливо, может быть, несколько лет. Для этого он начал подниматься спиральными кругами кверху, как то обыкновенно делают осенью, перед отлетом, наши аисты, поднялся так высоко, что был заметен черной точкой, и затем полетел в направлении к озеру Ханке. Что будет делать он далее? Куда улетит? Найдет ли себе другую подругу?
   Прилетающий почти одновременно с японским журавлем другой его собра – журавль китайский – есть самая большая птица здешних местностей, так как в стоячем положении он имеет до 5 футов [1,5 м] вышины, 7 -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

/2 фута [2,3 м] в размахе крыльев и весит 23 фунта [9,2 кг]. Притом же он очень красив: весь снежно-белый, за исключением черной шеи и такого же цвета малых маховых и плечевых перьев; последние достигают больших размеров и образуют при сложенных крыльях объемистый пучок, возвышающийся над хвостом и задней частью спины.
   Вместе с тем этот журавль так осторожен, что не подпускает к себе на открытом месте даже на триста шагов, и убить его весьма мудреная задача. Стрелять дробью, конечно, и думать нечего, так как эта птица очень крепка на рану, притом же никогда не даст подкрасться к себе на близкое расстояние, кроме самых редких исключений, так что для охоты надобно непременно употреблять штуцер.
   Но для меткой стрельбы пулей, во-первых, необходим огромный навык, а во-вторых, даже и при таком условии далеко не всегда можно рассчитывать на успех при стрельбе с большой дистанции в сравнительно малую цель, какую представляет собою журавль.
   Самое лучшее время для охоты за этими птицами бывает, как только они появятся и, за неимением растаявших мест на болотах, волей или неволей должны держаться по берегу Сунгачи, где к ним можно еще иногда подкрасться из-за лозы и тростника на меткий штуцерный выстрел, т. е. шагов на полтораста.
   Но охотничьи экскурсии по сунгачинским равнинам, в особенности в это время года, дело нелегкое.
   Уцелевшая от осенних пожаров сухая прошлогодняя трава, вышиною в три-четыре фута [90 см – 1 м 20 см], притом же страшно густая и скрученная ветром, да еще со снегом внизу, до того затрудняет ходьбу, что нужно пробираться вперед с большими усилиями. Ноги беспрестанно запутываются, часто падаешь и вообще на одной версте умаешься очень сильно.
   Но вот выдалась паленина, т. е. выжженное прошедшей осенью место, где снегу теперь совсем нет. Ну, думаешь, слава богу, можно будет итти удобнее, и оно действительно так, да не совсем.
   Торчащие остатки сгоревшей травы, вышиною около вершка [4,5 см], довольно толстые да притом обледенелые, до того дерут сапоги, что после двух-трех дней на них уже являются дырки, сквозь которые иногда так уколешься тою же самой травой, что сделаешь невольный скачок.
   Сунешься в кусты – там, и, боже упаси! Ветер, постоянно гуляющий по окрестным равнинам, сдувает сюда множество снегу, так что даже и в малоснежную зиму, какова была нынешняя, образуются саженные сугробы, в которые, если провалишься, то еле-еле вылезешь и, верно, не пройдешь даже одной сотни шагов.
   Но вот после подобной прогулки в несколько верст заметишь, наконец, вдали пару красивых китайских журавлей, важно расхаживающих по берегу Сунгачи или стоящих неподвижно на льду залива, словно погруженных в глубокое философское раздумье.
   По горькому опыту первоначальных хождений знал я, как трудно рассчитывать на оплошность этой птицы, и потому издалека начинал уже подкрадываться, прикрываясь кустами тальника или большей частью пользуясь высокой прошлогодней травой, по которой нужно двигаться ползком.
   Подвинешься, бывало, таким образом сотню-другую шагов, выглянешь украдкой, журавли стоят по-прежнему неподвижно, следовательно, еще не заметили опасности, и с радостью ползешь далее.
   Еще порядочный кусок остался позади, опять тихонько посмотришь, и по-прежнему стоят журавли, так что надежда растет все более и более.
   Отдохнув немного, продолжаешь ползти, как вдруг раздается громкий отрывистый крик одного из пары – знак, что осторожные птицы заметили что-то недоброе.
   Насторожившись и вытянув шею, смотрят они теперь в ту сторону, где несколько пошевелившихся от моего движения кустиков травы возбудили их подозрительное внимание.
   Притаив дыхание, лежу я на земле, но что делать далее? Ползти ли вперед или стрелять наудачу отсюда, несмотря на то, что до журавлей еще более двухсот шагов?
   С первых разов, когда я мало был знаком с нравами этой птицы, мой выбор обыкновенно склонялся на первое решение, но оно всегда приводило к неудачным результатам. Встревоженные журавли уже зорко продолжали смотреть в ту сторону, где чуяли опасность, и лишь только, обождав, яначинал ползти, как они, заметив снова шевелившуюся траву, тотчас же улетали и иногда очень далеко.
   Впоследствии, убедившись в бесполезности первой меры, я всегда предпочитал в подобном случае стрелять на авось и действительно убил одного журавля шагов на двести, но это случилось только раз, а промахов делалось многое множество.
   Грустно и обидно бывало видеть, как пуля взрывала снег, не долетая или перелетая через журавлей, и, таким образом, все трудности далекого ползанья, иногда через весенние лужи, пропадали совершенно даром. Но зато, когда удавалось подкрадываться в меру меткого выстрела и пронизанный пулей журавль падал, как сноп, на землю, я радовался, как ребенок, и изо всех сил пускался бежать к дорогой добыче.
   Тотчас по прилете, который описываемые журавли совершают небольшими стайками от 4 до 12 экземпляров, они разбиваются на пары и держатся, как я уже говорил выше, по берегу Сунгачи, пока в конце марта не начнут таять болота. Тогда каждая пара выбирает себе определенную область, в которой выводит детей и живет до осеннего отлета.
   Для вывода птенцов в ханкайском бассейне китайских журавлей остается немного менее, чем японских. Они предпочитают для этой цели совершенно открытые равнины и потому никогда не попадаются в узких горных долинах, в которых любят держаться японские журавли. Притом же они менее оказывают привязанности к детям, нежели эти последние, и хотя постоянно приводят охотника в отчаяние своей осторожностью, но все-таки служат лучшим украшением здешних обширных водоемов.
   Вслед за первыми прилетными птицами, несмотря на постоянные холода, начинают показываться другие виды, и не проходит дня, чтобы не появился какой-нибудь новый экземпляр, так что к 9 марта, т. е. ко дню, с которого собственно считается начало весны, в прилете было уже 22 вида.
   В том числе, кроме вышеописанных, находились: орлан белохвостый, появляющийся здесь ранее всех других птиц, еще с половины февраля; сокол-пустельга и ястреб-тетеревятник, оба довольно редкие в здешних местах; черный коршун, в большом числе гнездящийся в ханкайском бассейне.
   Утки: кряква, косачка, шилохвость, чирянка [чирок], широконоска и моклок, или клоктун. За исключением двух последних видов, из которых широконоска остается здесь в малом количестве, а клоктун вовсе не остается для вывода птенцов, остальные четыре породы во множестве гнездятся в ханкайском бассейне.
   Крохаль большой, являющийся здесь только пролетом, хотя и в большом числе. Белый аист, также гнездящийся на Ханке. Чибис, который здесь и в Европе с громким пискливым криком встречает каждое подозрительное существо, приближающееся к его владениям. Стренатки: тростниковая малая, белоголовая и глупая. Два последних вида, как кажется, вовсе не гнездятся на Ханке. Сорокопут – очень редкий здесь даже во время пролета, и японский снегирь, в большом количестве гнездящийся в густых зарослях по берегам рек ханкайского бассейна.
   Однако все эти птицы показались только в небольшом количестве – в одиночку, парами или небольшими стайками, словно передовые гонцы тех бесчисленных стад, которые должны были нагрянуть, лишь только погода сделается немного потеплее.
   Между тем в ожидании такого благополучного времени еще появились: белая и серая цапли, в большом числе гнездящиеся на Ханке, чайка сизая – одна из самых обыкновенных здесь птиц; гусь большой, всегда держащийся только небольшими обществами или отдельными парами, хотя и появляющийся весной в значительном числе; улит, или лозник, являющийся на Ханке, и то в небольшом числе, только во время пролета; нырец, гнездящийся на всех здешних болотистых озерах; дрозд Науманна, растягивающий свой пролет до начала мая, но для вывода молодых здесь не остающийся; стренатка деревенская; жаворонок полевой, в большом числе гнездящийся в степной полосе ханкайского бассейна. Наконец, 13 марта появилась самая значительная и редкая птица здешних стран – японский ибис.
   Родной брат знаменитой священной птицы древних египтян, этот ибис чрезвычайно красив. Достигая в размерах крыльев до 4 футов [120 см], он имеет спину, верхнюю часть шеи и хохол пепельно-голубого цвета, низ тела бледно-розового, а крылья огненно-красные; передняя голая часть головы и ноги кирпично-красные, длинный же согнутый клюв черный с ржавчинно-красным концом.
   Появление этого ибиса на озере Ханке в такую раннюю весеннюю пору, когда все болота и озера еще закованы льдом, а термометр по ночам падает до минус 13 °Р [-16,25 °C], составляет весьма замечательный факт в орнитологической географии.
   Даже странно сказать, что в то время, когда эта южная птица прилетает на снежные сунгачинские равнины, вместе с нею еще в продолжение почти целого месяца живет здесь белая сова, гнездящаяся, как известно, на тундрах Крайнего Севера.
   Я сам онемел от удивления, когда однажды выстрелом, направленным в пролетавшего мимо меня ибиса, вспугнул эту сову и пустил в нее другой заряд своего двуствольного ружья.
   Подобно всем прочим водным и голенастым, ибисы с прилета до тех пор, пока не начнут таять болота, держатся на берегу Сунгачи обыкновенно в сообществе других птиц, всего чаще белых и серых цапель, на чуткость и осторожность которых могут вполне положиться. Притом же они сами по себе очень осторожны, так что если я и представил охоту за белыми журавлями как одну из самых трудных, то теперь должен сказать, что охота за ибисами нисколько не уступает ей в этом отношении.
   Прежде всего, нужно заметить, что стрельба пулями в такую небольшую птицу, как ибис, не может быть годною; поэтому волей или неволей нужно употреблять дробовик, из которого выстрел действителен, конечно, только на близком расстоянии.
   Но попробуйте-ка подкрасться к ибису на такую меру, в то время когда два-три их экземпляра сидят на берегу оттаявшего залива в сообществе целой сотни серых и белых цапель, не один раз приводивших меня в отчаяние своим лукавством и осторожностью.
   Ведь, кажется, ползешь, бывало, по такой густой и высокой траве, что сам черт не углядит; нет, смотришь, не приблизился еще и на сотню шагов, как тебя уже заметили эти длинноногие дьяволы, взлетели и вместе с ибисом отправились на другое место.
   Идешь за ним туда, опять ползешь, и опять повторяется та же самая история.
   Иногда же случалось таким образом, что, подкравшись шагов на полтораста, вдруг встречаешь гладкий лед широкого залива, на противоположном конце которого ходят ибисы в сообществе своих друзей-цапель, часто же и других знакомых: журавлей, бакланов, гусей, уток и прочей пернатой братии. В подобных случаях уже нечего и думать о дальнейшем подкрадывании, так что, лежа на окраине травы и любуясь на все это общество в бинокль, я, как нельзя более, олицетворял собой басню о лисице, пришедшей за виноградом.
   Однако после многих неудачных хождений мне удалось, наконец, убить двух ибисов; кроме того, одного убил мой товарищ и еще двух случайно, во время сильной метели, застрелили казаки, так что я имею в своей коллекции пять экземпляров этих прекрасных птиц. Такое число добытых ибисов очень удачно, так как они здесь вообще редки и на нижней Сунгаче держалось никак не более двух-трех десятков даже во время весеннего пролета.
   С конца марта ибисы откочевывают к водоемам, но вскоре удаляются отсюда и размещаются для вывода молодых по небольшим рощам, рассыпанным, подобно островам, среди здешних водоемов.
   Здесь они устраивают свои гнезда на деревьях, и хотя мне самому ни разу не удалось найти такого гнезда, но местные казаки и китайцы уверяли, что прежде им случалось доставать молодых, которых они употребляли для еды.
   Голос ибиса весьма неблагозвучен и очень похож на карканье вороны, только несколько громче и грубее. Такой крик он издает часто как на лету, так и сидя на земле, но в особенности сильно кричит, будучи подстрелен.
   После вывода молодых ибисы скитаются небольшими партиями, вероятно, выводками, по берегам озер, преимущественно же тихих, уединенных рек и проводят таким образом целое лето до времени осеннего отлета. Появление японского ибиса служило как бы сигналом к началу валового пролета других птиц; в тот же самый день, т. е. 13 марта, несмотря на сильную метель, продолжавшуюся всю ночь и днем до полудня, показались большие стада уток-клоктунов. Низко, почти над самою землею, неслись они с юга и затем, встретив Сунгачу, направлялись вверх по ней на полынью, которая стоит целую зиму при истоке этой реки из озера Ханки. Поплавав здесь немного, клоктуны усаживались на льду для отдыха. Затем каждое вновь прилетавшее стадо присоединялось к прежнему, так что вскоре образовалась стая приблизительно около трех тысяч штук.
   Посидев несколько часов, вся эта живая громада поднялась с шумом, напоминающим бурю, и на лету то свертывалась в одну сплошную кучу, то вытягивалась фронтом в линию, то, наконец, летела углом или разбивалась на другие меньшие стаи, которые вскоре опять соединялись с общей массой.
   С этих пор в течение всего марта клоктуны держались по Сунгаче такими огромными стадами, что однажды с одного выстрела я убил 14 штук, а по пяти и семи экземпляров за один раз случалось убивать довольно часто.
   Присутствие этих уток всегда можно было слышать еще издали по беспрерывному крику, который издают самцы и который совершенно похож на слог: кло, кло, кло, отчего, конечно, произошло и русское название этой птицы.
   Однако, несмотря на начавшийся 13 марта валовой пролет клоктунов и серых цапель, постоянные, нисколько не уменьшавшиеся холода опять задержали на целую неделю появление в больших массах других пород птиц, хотя небольшие партии продолжали лететь по-прежнему. Вообще весна на озере Ханке, и в особенности март, характеризуется постоянными и сильными холодами, которых, по-видимому, никак нельзя ожидать при таком южном положении этого края.
   Между тем здесь в иную зиму снег выпадает на три фута [90 см] толщины, и первые разливы показываются только в последних числах марта. Даже в апреле случаются, и довольно часто, снежные метели, а термометр минимум в нынешнюю весну из 30 дней этого месяца 23 раза падал по ночам ниже нуля.
   В десятой главе при более подробном обзоре здешнего климата я укажу и на другие факты, свидетельствующие о его неожиданной суровости; теперь же скажу, что хотя погода весной на Ханке стоит большей частью ясная, но зато постоянно ветреная, а эти-то ветры и усиливают собою холод, так что термометр иногда разом падает на два-три градуса, лишь только поднимается ветер после кратковременного затишья.
   Такое постоянное господство ветров, между которыми преобладают юго-западные, можно отчасти объяснить обширностью равнинной формы поверхности, где малейшее нарушение равновесия в атмосфере вызывает ветер, беспрепятственно дующий в любом направлении.
   Действительно, за исключением ночей затишья бывают здесь очень непродолжительны. Притом же ветер часто начинается вдруг порывами и дует иногда суток по двое сряду в одном направлении.
   В период с 13 по 20 марта, т. е. до того времени, с которого начался настоящий валовой пролет уток и других птиц, появлялись вновь: крохаль-луток огромными стаями; чайка обыкновенная, во множестве гнездящаяся на Ханке; даурская галка, гнездящаяся здесь в достаточном количестве;
   лунь; пискливый малый гусь; утка чернеть; утка свищ и чирок полевой. Последние два вида уток выводят молодых в значительном количестве в ханкайском бассейне, но первый вовсе не гнездится.
   Вместе с тем начался настоящий валовой пролет уток, которые, за исключением клоктунов, появлялись до сих пор только отдельными небольшими стайками. Но теперь стадо за стадом, сотня за сотней, целые тысячи несутся к северу, останавливаясь для отдыха и продовольствия на Сунгаче, которая в буквальном смысле кишит и голенастыми птицами. День и ночь стоит здесь настоящий кагал от всевозможного крика, свиста и писка, среди которого нельзя разобрать отдельные голоса.
   Такое обилие всяких птиц привлекло сюда и различных хищников, которые потихоньку поживляются от общего пира.
   Белохвостые орланы везде сидят то парами, то в одиночку на высоких ивах, стоящих где-то по берегу реки, и терпеливо ждут какой-нибудь усталой или подстреленной утки. Не один раз этот хищник уносил у меня подбитых птиц, падавших на противоположную сторону реки, но зато и не один из них поплатился жизнью за свое нахальное воровство.
   Ястреб-тетеревятник, как хитрый разбойник, шныряет по кустам и ловит оплошных птиц. Сокол-сапсан бьет сверху летящее стадо уток и заставляет его мигом броситься на воду, чтобы там искать спасения от своего страшного врага.
   Черный коршун парит широкими кругами в вышине и зорко высматривает для себя какую-нибудь добычу, часто остаток от обеда орла, ястреба или сокола. Даже сороки вместе с воронами и те держатся по берегу Сунгачи, поживляясь иногда чем бог послал.
   Каждодневные охотничьи экскурсии делаются теперь баснословно удачны, так как уток можно настрелять сколько угодно, хотя притом очень много пропадает подстреленных и убитых, падающих на противоположную сторону и на середину реки. Моя лягавая собака, слазив раза два-три в воду, часто при морозе в несколько градусов, обыкновенно окончательно мерзла после такого купанья, стучала зубами и не хотела итти вновь; да я и сам посылал только за особенно редким или красивым экземпляром. Не было никакой надобности гоняться за всякой убитой уткой, когда в несколько минут можно было настрелять еще целый десяток.
   Иногда за одну охоту я убивал 30–40 штук и вообще всю весну продовольствовал как себя с товарищами, так равно двух своих солдат почти исключительно гусями да утками.
   Обилие последних до того было велико, что они не только попадались на каждом шагу по реке, но даже беспрестанно садились, пока не начали таять водоемы, на лужи возле домика, в котором я жил.
   Бывало, препарируя какую-нибудь птицу или занятый писанием своих заметок, я постоянно держал возле себя ружье и стрелял садившихся на луже уток из разбитого окна комнаты, в которой жил; между тем как казаки, находившиеся на посту, делали то же самое из окна и сеней своей казармы, употребляя, за неимением дроби, крупную соль.
   В то же время, не довольствуясь дневными охотами, я устроил на полынье озера засадки, в которые отправлялся вместе с товарищем за полчаса или час до рассвета. Еще с вечера обыкновенно собирались сюда огромнейшие стада уток, проводили ночь жируя и утром, с восходом солнца, летели на Сунгачу. Этих-то уток и стреляли мы на рассвете, когда они целыми кучами подплывали к нашим шалашам.
   Конечно, не было никакой особенной надобности в подобных ночных охотах, так как уток и днем можно было настрелять сколько угодно, но здесь уже действовала охотничья жадность, ради которой я часто не знал даже, что делать с целой кучей набитых птиц.
   Возвратясь с восходом солнца из засадки домой, мы пили чай, завтракали и тотчас же отправлялись на охоту вниз по Сунгаче. Часто, кроме одного двуствольного ружья, я брал с собой еще штуцер для стрельбы крупных и осторожных птиц, и хотя очень накладно было носить одно ружье в руках, а другое за спиной, но зато я мог стрелять всех и каждого, не заботясь о расстоянии. Лишь только мы выходили из дома, как тотчас же начиналась стрельба и охота, об удаче которой в это время года нечего здесь и спрашивать. На каждой луже, на каждом шагу по берегу реки – везде встречаются стада уток, гусей, крохалей, бакланов, белых и серых цапель, реже лебеди, журавли и ибисы. Все это сидит, плавает, летает и очень мало заботится о присутствии охотника.
   Выстрел за выстрелом гремит по реке, но ближайшие спугнутые стада тотчас же заменяются новыми, между тем как еще целые массы, не останавливаясь, несутся к северу, так что в хорошее утро слышен в воздухе только неумолкаемый крик на разные голоса и свист крыльев. Иногда среди этого хаоса вдруг раздается шум наподобие бури и, быстро оглянувшись кверху, видишь, как целое стадо уток, в несколько сот экземпляров, летевшее высоко, но вздумавшее присесть на Сунгачу, бросается, словно падающий камень, из-под облаков на поверхность воды.
   Идя по берегу и беспрестанно стреляя то влет, то в сидящих, мы с товарищем скоро набивали порядочное количество и, для того чтобы не таскать убитых понапрасну взад и вперед, обыкновенно оставляли их где-нибудь в заметном месте и брали уже на возвратном пути.
   Однако, оставляя таким образом застреленных птиц, необходимо хорошенько их прятать, потому что в противном случае вороны, сороки, коршуны и белохвостые орланы не преминут в отсутствие охотника воспользоваться его добычей, что случалось и со мной с первых разов, когда я не был еще достаточно знаком с воровскими наклонностями этих птиц.
   Нужно непременно или закопать убитых в снег, но притом довольно глубоко, или привязать веревкой к сучку дерева так, чтобы они висели свободно. Вероятно, подозревая в таком случае ловушку, ни один из хищников не дотронется до оставленных птиц, хотя кругом их обсядут на деревьях целые десятки ворон и сладко поглядывают на лакомую добычу.
   В полдень, а часто и далеко позднее, возвращались мы с охоты, обедали и затем принимались препарировать лучшие или редкие экземпляры из нашей утренней добычи.
   Удостоенные такой чести, птицы еще на охоте завертывались в бумагу или тряпку, чтобы не помять и не испачкать перьев, а затем носились с осторожностью, отдельно от прочих своих собратий, предназначенных собственно для еды.
   Возня с набивкою чучел продолжалась обыкновенно часов до 5 вечера, после чего мы отправлялись снова где-нибудь поблизости стрелять и наблюдать, нет ли вновь появившихся птиц. Затем с наступлением темноты возвращались домой, и я принимался писать заметки обо всем виденном в течение дня. Эта работа оканчивалась часам к девяти или десяти вечера, после чего, уже сильно утомленные, мы ложились спать и тотчас же засыпали самым богатырским сном.
   Вместе с началом пролета уток, который с каждым днем усиливался все более и более, за исключением тех случаев, когда шел снег или дул сильный ветер, в последние десять дней марта вновь прилетели следующие виды: белый журавль, или стерх, которого гармонический, похожий на музыкальные звуки крик всегда заставлял меня останавливаться и слушать его подолгу; колпица – осторожная, но добрая и безобидная птица; лунь полевой; черный аист, не гнездящийся в бассейне Ханки, но являющийся здесь вновь в конце лета уже с молодыми; австралийский кроншнеп, звонкий свист которого с этих пор слышался постоянно на Сунгаче и окрестных болотах; выпь, или водяной бык, тотчас же заявивший о своем появлении далеко не гармоническим буканьем; хохлатый нырец, или чомга, голос которой, похожий на ржание жеребенка, раздавался с этих пор особенно часто утренней и вечерней зарей, а также перед ненастьем; белолобый гусь, серый гусь; гусь-лебедь; перепел; наконец, запоздавшая в нынешнем году великолепно красивая китайская, или мандаринская, утка [мандаринка]. Затем появилось несколько пород пташек: серый скворец, белая плисица, удод, королек, стренатка тростниковая большая и вьюрок настоящий.
   В то же время начался валовой пролет больших и малых гусей, белых цапель, жаворонков и лебедей-кликунов. Последние, впрочем, продолжали лететь понемногу весь март, и хотя в конце этого месяца показались в количестве, большем против прежнего, но все-таки были не особенно многочисленны.
   Между пятью породами гусей, замеченными мною на озере Ханке, а именно: гусь большой, гусь белолобый, гусь серый, гусь малый и гусь-лебедь – решительно преобладали во время весеннего пролета два последних вида, хотя и прочие, в особенности гусь большой и гусь белолобый, появились также в весьма значительном количестве.
   Валовой пролет малых гусей, известных здесь под именем казарок, начался в конце марта, т. е. недели две спустя после того, как стали появляться стаи. Затем гуси эти держались сначала по нерастаявшему льду заливов, а потом, с апреля, по паленинам, т. е. выжженным прошедшею осенью местам, где всего скорее начинают появляться молодые ростки травы, доставляющие им любимую пищу.
   На этих паленинах малые гуси собирались стадами иногда в несколько тысяч, и хотя сами по себе они довольно смирны, но при таком количестве были весьма осторожны и не подпускали даже на пятьсот шагов.
   Стоит, бывало, только одному из них или нескольким подняться и закричать своим пискливым голосом, как тотчас же взбудоражатся все остальные, заорут во все горло и поднимут такой шум, что не только утки, но даже все пернатое население болота – кулики, чибисы, цапли и пр., встревоженные этим кагалом, улетали прочь, думая, что опасность бог знает какая.
   Однако весьма часто случалось, что излишняя суматоха была причиной гибели нескольких гусей.
   Лишь только закричит и поднимется ближайшее стадо, ятотчас же прячусь вместе со своей собакой в сухую прошлогоднюю траву и жду, что будет далее.
   Как обыкновенно, начинается полная суматоха; кричат и поднимаются целые тысячи гусей, из которых одни летят вперед, другие вправо или влево, а третьи даже назад, не видя меня и не зная, откуда опасность. Этих-то последних и нужно. Притаив дыхание, лежу я в траве и с замирающим сердцем страстного охотника вижу, как большое стадо низко и плавно летит прямо ко мне.
   Вот оно все ближе и ближе, наконец, не далее, как на сто шагов… Как бы не заметили, думаю я, и еще плотнее прижимаюсь к земле, но это опасение напрасно. Мой охотничий сюртук, сделавшийся от подобных упражнений такого же цвета, как засохшая трава с грязью, не выдает меня, и начинающее уже успокаиваться стадо беззаботно налетает иногда шагов на пятнадцать или на двадцать.
   В одно мгновение вскакиваю я теперь с земли, и нужно видеть, что делается с гусями, пораженными такой неожиданностью. Как будто по команде, все стадо вскрикивает громким, отчаянным голосом и вертикально бросается кверху, но уже гремит меткий выстрел, потом другой, и один или два, а иногда даже три гуся падают на землю.
   Затем я иду поднимать убитых, даже отзываю бросившуюся на них собаку, но опять ложусь в траву и как можно скорее заряжаю ружье, чтобы вновь стрелять с этого же самого места.
   Действительно, гул выстрелов пугает сидящих вдали гусей и уток, и вот с обычным криком летят ко мне новые стада. Одно из них пролетает левее, другое правее, но которое-нибудь угодит прямо через голову, так что опять раздаются выстрелы и опять падают гуси, но иногда, впрочем, ине падают от промахов.
   Таким образом мне удавалось стрелять 6–8 раз с одного места и убивать несколько гусей, которые, нужно заметить, все вообще весьма крепки на рану, так что часто улетают очень далеко, будучи даже смертельно ранены.
   Валовой пролет этих гусей происходил всю первую половину апреля, после чего их стало гораздо меньше. Но остаются ли малые гуси на Ханке для вывода молодых или улетают для этого далее к северу, не могу сказать утвердительно, так как во время лёта я не находил здесь ни молодых, ни даже старых этого вида. Всего вероятнее, что они, так же как утки-клоктуны, хотя и являются в ханкайском бассейне во время весеннего пролета в огромном количестве, но для вывода молодых улетают далее на север.
   Другой, преобладающий на Ханке по своему количеству вид гуся есть гусь-лебедь, появившийся в конце марта и совершавший свой валовой пролет в первые дни апреля.
   Этот гусь, по своей величине приближающийся к большому гусю, смелее, как кажется, всех прочих своих собратий и, будучи в паре или в одиночку, подпускает иногда к себе, даже на открытом месте, в меру выстрела дробью, т. е. шагов на семьдесят или на восемьдесят. Притом же он крайне любопытен, так что, заметив присевшего в траву человека и в особенности собаку, непременно свернет с направления, по которому летел, и с криком облетит раза два вокруг предмета, возбудившего его внимание, держась, впрочем, в почтительном расстоянии, т. е. вне выстрела.
   Голос этого вида похож на крик обыкновенного серого гуся, но только какой-то сиплый, так что его всегда можно сразу отличить, даже издали.
   По количеству остающихся здесь для вывода молодых гусь-лебедь составляет преобладающий вид, и я часто находил его выводки в июне по Лефу, впадающей в южную оконечность озера Ханки.
   С приближением апреля весна начала, наконец, сильнее вступать в свои права. Сюда откочевали теперь все водные и голенастые птицы, так что по Сунгаче держится их очень немного и охота там кончилась. Зато везде на болотах стоит пир горой, и тысячи самых разнообразных голосов оживляют еще так недавно совершенно безмолвные равнины.
   Громкий крик журавлей, кряканье уток, гоготанье гусей, свист куликов, песнь жаворонков, токанье тетеревов, писк чибисов– все это сливается в один общий неясный шум, свидетельствующий о полном разгаре и приволье здешней весенней жизни.
   Между тем валовой пролет уток и гусей, к которым теперь присоединились лебеди-шипуны, кроншнепы и большие крохали, усиливался с каждым днем, но особенно был велик в первых числах апреля.
   Обыкновенно такой лет начинается с восходом солнца, всего сильнее бывает с 6–8 часов утра, а затем уменьшается и, наконец, вовсе прекращается около 11 часов дня. В это время пролетные стада садятся отдыхать где попало: на льду озера, на лужах, разливах, выжженных местах, словом, везде и всюду.
   Однако, несмотря на всю усталость, эти стада не дремлют и ни в каком случае не прозевают опасности. Редко, редко, разве как-нибудь из сухой высокой травы, можно подкрасться, в особенности к большому стаду гусей, и счастливый выстрел вознаграждает тогда за трудности хождения по весенним разливам и ползанье по густой траве.
   Но вот солнце спускается к западу, и часов с четырех пополудни снова начинается лет, который продолжается уже до поздних сумерек. Тогда утомленные путники рассыпаются по речкам и разливам, проводя там ночь, а утром снова пускаются в путь, спеша без оглядки к обетованным местам, в которых будут выводить детей.
   Так правильно происходит пролет в теплые и не слишком ветреные дни. Если же погода холодная и в особенности если при этом дует сильный ветер, то лета почти вовсе не бывает, разве изредка пронесется кое-где небольшое, чересчур нетерпеливое стадо.
   В хорошие ясные дни и в особенности ранним утром вся птица летит по большей части вне выстрела, средним числом от 100 до 200 шагов над землей, редко выше.
   Но зато по вечерам и в пасмурные дни пролет бывает очень низкий, так что гуси, утки и даже лебеди летят почти по самой земле, и в такое-то именно время я великолепно охотился на стойках.
   Одним из самых лучших мест для подобной охоты был близкий к моему жилищу берег озера Ханки, через который напрямик никогда не летят пролетные птицы, но, следуя направлению этого берега (с юга на север), движутся вдоль него.
   Так как здесь везде растет высокий тальник с тростником, то можно удобно сделать какую угодно засадку, в которую, бывало, и спрячешься, принеся с собой целую сотню зарядов, приготовленных заранее дома.
   Начинается лет… Стадо за стадом несется то справа, то слева, то высоко через голову, так что целые сотни и тысячи чуть не каждую минуту уходят к северу, а число летящих не уменьшается, но все более и более возрастает.
   Приближение каждой партии слышно еще издали, так как птицы не летят молча, но беспрестанно кричат, каждая по-своему. И каких не услышишь тут голосов: то крякает утка-кряква, то кыркает шилохвость, то свистит косачка, то хрипло пищит чирок, то гогочут самцы больших гусей, или ободряя усталых, или давая знать, что нет никакой опасности, или просто от скуки.
   Ко всему этому присоединяется изредка унылый, монотонный крик лебедя-шипуна или громкий гармонический голос его собрата лебедя-кликуна, услыхав который всегда невольно заслушаешься.
   Но вот опять загоготали впереди гуси… Высматриваешь осторожно из засадки и видишь, как целое их стадо низко и прямо летит на то место, где стоишь.
   Только страстный охотник поймет то волнение, которое всегда овладевало мной в подобную минуту. Притаив дух и совершенно изготовившись, жду я, пока гуси не налетят на самую голову. Громким криком дает тогда знать об опасности первый заметивший меня гусь, но раз за разом раздаются два выстрела и убитые тяжело падают на землю, а остальное стадо опрометью бросается вверх и с неумолкаемым тревожным криком летит далее.
   Собака бросается и хватает убитых; сам же я тем временем спешу зарядить ружье, чтобы не пропустить вновь налетающих птиц.
   Гром выстрелов нисколько не смущает другие стада, и вот через несколько минут вновь налетают утки или гуси, вновь раздаются выстрелы и вновь падают убитые на землю. Так стоишь, бывало, беспрестанно стреляя, часа три-четыре и набьешь целую кучу.
   Между тем заходит солнце, наступают сумерки, а лет все еще не прекращается, но уже не видно летящих, а только по свисту крыльев и голосам можно узнать, какие именно летят птицы.
   Такие охоты на стойках представляют, кроме собственного интереса, еще превосходный случай для наблюдений.
   Из тихой засадки видишь лицом к лицу жизнь пернатых обитателей, полную интереса и оригинальности.
   Тут разгоряченный селезень увивается около своей самки, которая сначала представляется довольно равнодушной к его объяснениям, но потом, подчиняясь всемогущему голосу природы, сама увлекается страстью. То видишь, как сокол-сапсан бросается на летящее стадо уток и хватает одну из них. Громкий предсмертный крик бедной жертвы не спасает ее от когтей хищника, который спускается тотчас же на землю и начинает терзать свою добычу. Лишь только приметят такой обед вороны – эти воры и попрошайки, – тотчас же начнут слетаться со всех сторон, обсядут кругом занятого едой сокола и ждут, пока он, наевшись, улетит, оставя им подачку.
   Осторожный, хитрый лунь тихо и плавно носится над самой землей, часто бросаясь в траву, чтобы схватить замеченную мышь. Вот он, не подозревая присутствия человека, подлетает все ближе, пока выстрел не уложит его на месте или в случае промаха не заставит опрометью броситься в сторону.
   Однако такой огромный валовой пролет уток и гусей продолжается недолго. Он окончился 8 апреля, хотя после того до начала мая почти ежедневно летели изредка на север небольшие, вероятно, запоздавшие стада. Вместе с тем наступивший апрель принес с собой не особенно много тепла, и хотя уже с последних чисел марта везде показались разливы, но весна подвигалась вперед вообще довольно туго. Лед на Ханке еще нисколько не тронулся, так что по нему можно было совершенно безопасно ходить, а на берегу озера, куда зимой надувает огромные сугробы, во многих местах лежали их остатки толщиной в три фута [почти 1 м].
   Вообще нынешняя весна была не лучше прошлогодней, которая хотя также не отличалась особенным теплом, но зато я видел тогда 1 апреля распускавшийся цветок адониса и первую порхающую бабочку, тогда как в настоящем году цветы на ивах показались 7 апреля.
   Даже снежные стренатки, или, как их называют, подорожники, улетели на север с берегов Ханки только 24 марта, а еще 7 апреля, правда, уже в последний раз, я видел здесь белую сову, эту питомицу холодов и метелей севера.
   Но зато, так же как и в прошедшем году, здешний климат вскоре вполне заявил свой континентальный характер, и после 10 апреля вдруг наступили теплые, даже очень теплые дни, хотя по ночам термометр все-таки продолжал падать на несколько градусов ниже точки замерзания.
   После нескольких теплых дней на Ханке показались забереги, а по Сунгаче начало нести из озера лед и шугу, т. е. тот же самый лед, но только распавшийся от действия солнечных лучей и воды на тонкие длинные палочки, вроде сосулек. То и другое служило знаком, что вскоре на самом озере взломает лед, который теперь совершенно посинел от просачивающейся в него воды.
   Вместе с тем лишь только выдался первый, более других теплый день, как уже 11 апреля показались, и в весьма большом количестве, комары – эти мучители, отравляющие здесь летом жизнь не только животных, но даже и человека. С первого же дня своего появления они начали сильно надоедать, в особенности в хорошую тихую погоду, и даже ночные морозы, которые продолжали стоять в течение всего апреля, по-видимому, нисколько не действовали на этих дьяволов.
   Кроме того, в лесах появилось такое множество клещей, что стоило только немного пройти по кустам, как они уже ползали по платью целыми десятками и часто даже впивались в тело. Но всего более страдала от них моя собака, в которую клещи впивались целыми сотнями, так что бедное животное на виду худело, и не было никакой возможности избавить ее от этих мучителей.
   Новые породы птиц продолжали являться по-прежнему, и в первую половину апреля прилетел двадцать один вид в следующем порядке: утки [морская чернеть и черная кряква] – последние из тех пятнадцати пород, которые замечены мною на озере Ханке. Впрочем, эти два вида были очень немногочисленны, в особенности последний, которого родина далекая Индия и который, таким образом, умножает собой число южных видов, появляющихся летом в бассейне озера Ханки, в Уссурийском и иногда Амурском крае; плисица желтая, которая во множестве гнездится по луговым равнинам ханкайского бассейна; лозник прудовой, щеврица лесная, гнездящаяся в ханкайском бассейне в весьма малом количестве; лысуха, живущая, как в раю, на здешних многочисленных тенистых, притом же поросших тростником и аиром озерах; дрозд – весьма редкий здесь даже пролетом; дикий голубь, который хотя и гнездится в ханкайском бассейне, но все-таки довольно здесь редок; завирушка горная, ни разу не замеченная в прошедшую весну, но нынче попадавшаяся довольно часто; славка голубоватая; бекас-барашек, старый европейский знакомый, для которого здешние болота, сплошь поросшие высокой густой травой, не представляют удобных мест для вывода молодых и который поэтому весьма мало гнездится в ханкайском бассейне, но бывает во множестве весной и осенью; [пеночка-зарничка]– крошечная птичка ростом, пожалуй, меньше европейского королька; стренатка пепельноголовая и стренатка красивая, из которых первая гнездится здесь в достаточном количестве, а последняя, как кажется, вовсе не гнездится, да и во время весеннего пролета является в небольшом количестве; крохаль длинноносый, появившийся, вероятно, раньше, но по малому числу особей не замеченный тогда среди обилия прочих водяных птиц; дрозд, который обыкновенно держится по кустам берегового тальника и по горелым местам на лугах вместе со своим собратом дроздом Науманна, но, подобно последнему, не гнездится в ханкайском бассейне; японский бекас, замечательный своим весенним токованием; взвиваясь, подобно обыкновенному европейскому бекасу, высоко кверху, он бросается стремглав в косвенном направлении к земле и при этом производит крыльями особый громкий звук, очень похожий на свист ракеты, у которой изломался хвост. С приближением летуна к земле такой шум все более и более усиливается, вероятно, по причине усиливающейся быстроты полета. Затем, не достигая до земли шагов около ста, а иногда и того менее, бекас прекращает этот звук, но уже голосом производит несколько раз особую трель и спокойно летит далее. Во второй половине апреля, в мае и даже в июне, не только днем, но часто и ночью, можно было постоянно слышать вышеописанные звуки, которые этот неутомимый летун издает по целым часам, описывая в воздухе большие круги над тем местом, где сидит его самка; вместе с этим бекасом прилетает весьма красивый и редкий в коллекциях вид луня, который живет в Индии, но летом залетает даже в Забайкалье; этот лунь, хитрый как и все его собратья, в ханкайском бассейне попадается очень часто на болотистых равнинах и гнездится там.
   11 апреля прилетел, запоздавший сравнительно с другими журавлями, журавль белошейный, не гнездящийся в бассейне Ханки, но являющийся здесь только пролетом. Наконец, 14-го числа появились: вертиголовка тикун и красивый сибирский соловей-красношейка, пение которого хотя, конечно, далеко не может сравниться с искусством европейского соловья, но, раздаваясь в полусвете раннего утра вместе с голосами других просыпающихся певцов, много дополняет общую картину весенней жизни природы.
   Вместе с тем с наступлением апреля начался валовой пролет многих видов пташек, которые появлялись до сих пор только единичными экземплярами или небольшими обществами.
   Кроме того, нырцы, или чомги, и чайки продолжали усердно лететь на север, первые тихомолком ночью, а последние днем, но всегда врассыпную или только небольшими партиями.
   Выпь, голос которой с конца марта слышался беспрестанно целые дни и ночи, потихоньку также пробиралась далее, между тем как перепел заявлял о своем присутствии монотонным и скучным чирканьем, не имеющим ни малейшего сходства с отчетливым криком европейского вида.
   Но не одними птицами кишат и оживляются сунгачинские равнины. С первых чисел апреля или даже с конца марта начинается здесь ход диких коз, которые ежегодно осенью и весной совершают периодические переселения из бассейна Уссури далее к югу и обратно.
   Возвращаясь весной, часть этих коз идет по северной стороне озера Ханки и направляется через бассейн Сунгачи к верхней Уссури и Даубихе или остается для вывода молодых на сунгачинских равнинах.
   Самый лучший валовой ход бывает обыкновенно около половины апреля и продолжается с неделю. Тогда-то и наступает здесь время баснословной, оригинальной охоты, когда коз можно бить целыми десятками из засадок, устраиваемых на пути следования этих зверей.
   Такие засадки обыкновенно делаются в виде шалашей из хвороста или из старой травы, но нет никакой особенной надобности устраивать их очень аккуратно, так как коза своим плохим зрением не скоро разглядит даже и открыто стоящего человека. Зато непременным условием должно быть, чтобы ветер был не от охотника, иначе осторожный зверь почует его за несколько сот шагов и уже ни за что не пойдет в ту сторону.
   Самое лучшее время для подобной охоты бывает по утрам и вечером, в особенности же на ранней заре, так что в засадку надо приходить еще в потемках.
   Как в первую, так и во вторую весну своего пребывания на озере Ханке, я несколько раз искушался такими охотами и забирался для этой цели на лесистый увал, находившийся верстах в 20 от моей бывшей резиденции, т. е. от поста № 4.
   Так как этот увал тянется верст на двадцать среди непроходимых болот и притом в направлении от северного берега Ханки к Сунгаче, то большая часть коз идет именно по нему. Притом же, имея только полверсты или даже менее ширины, он представляет отличное место для устройства засадки, из которой штуцерный выстрел может хватать в обе стороны до самых окраин леса.
   Добравшись сюда с большим трудом и устроив предварительно склад запасов как охотничьих, так и продовольственных, а потом выбрав место для засадки, с следующего же утра я приступал к самой охоте.
   Бывало, еще совершенно темно, а я уже сижу в своей засадке и с нетерпением жду рассвета. Далеко впереди раздается изредка глухой, отрывистый голос козла самца, или, как в Сибири его называют, гурана, а на ближайшем болоте, неумолкая, гукает выпь; все еще спит, и кругом полная тишина. Но лишь только станет заниматься заря и мало-помалу начнут просыпаться лесные и болотные птицы, каждая по-своему приветствуя наступление дня, как показывается первая коза или чаще целое стадо. Шагом или тихой рысью идет оно, беспрестанно останавливаясь, прислушиваясь и пощипывая траву.
   Вот уже приблизилось шагов на двести… далеко, думаю я, и подпускаю еще ближе. Наконец, раздается выстрел и громким эхом, с различными перекатами, гремит в тишине раннего утра.
   Испуганное такой неожиданностью, не зная притом, откуда опасность, все стадо делает несколько прыжков, толпится в кучу и стоит неподвижно, так что можно иногда зарядить и выстрелить в другой раз.
   Только после вторичного выстрела или разузнав, наконец, врага, козы пускаются скакать, что есть духу, и вскоре исчезают из глаз охотника. Но это не большая беда. Через полчаса, а иногда и того менее… показывается другое стадо, потом третье, четвертое, десятое, и с каждым из них, если только оно проходит возле засадки, повторяется та же самая история.
   Часам к девяти или десяти утра ход оканчивается. Тогда встаешь и отправляешься собирать свои трофеи, т. е. убитых коз. Последних оказывается всегда менее, нежели ожидаешь, потому что сгоряча иногда не рассмотришь хорошо, убил или нет. Кроме того, раненые часто уходят далеко, так что мне случалось находить их через несколько дней уже испортившимися. Наконец, несмотря на такую, по-видимому, легкую стрельбу, промахов всегда бывает множество, вероятно, от излишней ажитации. По крайней мере, у меня всегда тряслись руки и сильно билось сердце, когда я еще издали замечал коз, которые должны были проходить мимо засадки.
   Однако, несмотря на обилие промахов, мне случалось убивать за утро по три, даже по четыре козы, а один гольд, специально посвятивший себя этой охоте, убил на том же самом увале за все время хода, т. е. в течение трех недель, сто восемнадцать штук. Какой страстный охотник в Европе не позавидует такому обилию зверей, такой чудной охоте за ними, о которой ему и не снилось на своей густонаселенной родине!
   С половины апреля картина весенней жизни, представленная на предыдущих страницах, много изменилась.
   По выжженным и мокрым местам начала показываться первая зелень, разливов почти совсем уже не стало, но в то же время с окончанием валового пролета водяных и голенастых птиц опустели равнины, на которых теперь не осталось и двадцатой доли прежнего обилия.
   Притом многие птицы приступили уж к постройке гнезд, следовательно, были заняты весьма важным делом и, удалившись на избранные места, старались вести уединенную жизнь.
   Так, белые аисты и орланы вместе с коршунами, ястребами и соколами, словом, со всей разбойничьей братией разместились по лесистым увалам, где вдали от всяких треволнений спокойно предались семейной жизни.
   Действительно, сунгачинские увалы представляют самое обетованное место для подобных жильцов, так как летом они вовсе не посещаются человеком, а на высоких деревьях можно устроить какое угодно гнездо по собственному вкусу. Притом же здесь гнездится множество всяких птиц; следовательно, не нужно далеко летать за пищей, которая всегда под боком.
   Из года в год различные птицы выводят здесь молодых, так что, кроме занятых гнезд, тут довольно и старых, владетели которых, вероятно, уже не существуют.
   Гнезда белохвостых орланов устроены обыкновенно на высоких столетних дубах, всего чаще на их вершинах, иногда же и посередине дерева, в развилине толстого сука.
   Кроме того, мне удавалось несколько раз находить на берегу Ханки гнездо этой птицы, сделанное на невысокой иве, сажени на три от земли, так что достать его было очень легко. Этот факт весьма замечателен, так как в Европе белохвостый орлан весьма осторожная птица и гнездится в самых уединенных местах на высочайших деревьях.
   Как обыкновенно, гнездо у него 5–6 футов [1,5–1,8 м] в поперечнике и делается из довольно толстых сухих сучьев, которых иногда натаскивается целый воз. Внутреннее пространство, шириной около двух футов, выстилается сухой травой, служащей подстилкой сперва для яиц, а потом для молодых.
   Высиживание начинается обыкновенно около половины апреля, реже в начале этого месяца. Молодые, которых бывает пара, реже один, выходят из яиц в начале мая и совершенно оперяются по истечении месяцев двух, т. е. в первых числах июля.
   Родители в этот период очень смелы. Завидев приближающегося человека, они вылетают к нему навстречу и с беспрестанным клектаньем кружатся шагах в пятидесяти над головой.
   Впрочем, после выстрела они делаются благоразумнее и уже не налетают так близко, а парят кругами высоко, тщательно следя за всеми действиями своего неприятеля.
   Лишь только вылупятся на свет молодые, как родители очень усердно заботятся об их продовольствии, так что мне случалось находить от пяти до семи довольно больших рыб, лежащих по краям гнезда и уже совершенно испортившихся, потому что детки, несмотря на все свое обжорство, не успевали поедать приносимой им пищи.
   Эту рыбу белохвостые орланы собирают по берегу Ханки, куда ее часто выбрасывает во время сильных ветров, разводящих здесь огромное волнение. Вероятно, ради такого промысла они устраивают свои гнезда даже на ивах возле самого берега или на близких увалах, между тем как на дальних, т. е. верст за двадцать от озера, эти гнезда попадаются реже.
   Ближайшими соседями орланов во время вывода детей являются белые аисты, с которыми они хотя и не ведут особенной дружбы, но и не находятся во враждебных отношениях, а сохраняют самый строгий нейтралитет.
   Хотя белых аистов вообще немного гнездится в ханкайском бассейне, но все-таки гнезда их можно найти по лесистым увалам сунгачинских равнин, а также по долинам Мо и Лефу, там, где берега этих рек обросли прекрасными и высокими рощами.
   В таких местах аисты делают гнезда или на вершинах деревьев или в развилинах толстых сучьев, иногда всего сажени две над землей, и в первой половине апреля каждая пара кладет обыкновенно четыре больших грязно-белых яйца.
   Однако характер здешнего аиста весьма отличен от характера его европейского собрата, и насколько последний бывает доверчив к людям, настолько первый хитер и осторожен, так что в отношении подобных качеств может, пожалуй, поспорить с белым журавлем.
   Не только во время прогулки где-нибудь по болоту, но даже на гнезде здешний аист не подпускает к себе ближе двухсот шагов. В последнем случае, т. е. когда человек приближается к гнезду, высиживающая пара вылетает к нему навстречу еще за полверсты, начинает описывать круги, поднимаясь все выше и выше, так что, наконец, едва виднеется в облаках, и уже ни в коем случае не возвратится прежде ухода неприятеля.
   Казалось бы, аисту можно совершенно спокойно и счастливо жить со своим семейством в здешних пустынных местностях, тем паче имея квартиру на дереве, но злая фортуна, как видно идущая наперекор блаженству не одних только людей, послала совершенно неожиданно и ему врага в особе тибетского медведя, которого, по-видимому, никоим образом нельзя было подозревать во враждебных отношениях к голенастой птице.
   Правда, этот вертлявый мишка частенько промышляет диких пчел и очень ловко лазит по деревьям, но что он летом специально посвящает свое время на отыскивание различных гнезд, из которых достает и ест молодых, – этому бы я никогда не поверил, если бы не убедился в подобных проделках собственными глазами.
   В июне того же года, весну которого теперь описываю, яделал по служебному поручению промер реки Лефу, для чего поднимался вверх по ней в небольшой лодке. Миновав низовья реки, мы вошли в область ее среднего течения, где извилистые берега обросли превосходными рощами из ясеня, ильма, яблони, черной березы, грецкого ореха, пробкового дерева, иногда даже абрикоса.
   В них гнездилось множество всяких птиц, в том числе и аисты.
   На первом же гнезде этих последних я увидал следы весьма недавнего разрушения: оно было разломано с одного бока, так что целая куча хвороста лежала внизу на земле, где также валялись желудки трех молодых аистов, почему-то не понравившиеся завтракавшему здесь зверю.
   По исцарапанной во время влезания и слезания коре дерева, по измятой вокруг траве, наконец, по совершенно свежему следу не было сомнения, что вся эта история сотворена мишкой, которого я отправился следить и действительно нашел верстах в двух отсюда, но не мог стрелять по причине густейших кустарных зарослей. Однако небольшой след, особенно явственный на грязи, ясно указывал, что это был не бурый, а именно тибетский медведь.
   Мало того, плывя далее вверх по Лефу, я видел еще около десятка аистовых гнезд, и ни в одном из них не оставалось молодых, скушанных также медведем, может быть, тем же самым, которого я гонял.
   Одно из разоренных гнезд было устроено высоко, на вершине совершенно гладкого и прямого дерева с отломленной макушкой, но мишка все-таки вскарабкался туда и достал молодых. Интересно было бы застать его в подобном положении!
   Старые аисты некоторое время держались возле разоренных гнезд, часто производя известную трескотню клювом, словно рассуждая о постигшем их несчастьи, но потом улетали из этих мест. Не знаю, каждый ли год медведи совершают здесь такие проделки или это дело случая, но я передаю то, чему сам был свидетелем.
   В то время когда белые аисты размещаются по своим гнездам, их близкие родственники – белые и серые цапли, вместе с колпицами избирают для той же цели одно уединенное место, где, поселевшись большим обществом, занимаются высиживанием яиц и воспитанием детей.
   Долго было для меня загадкой, куда деваются с половины апреля все вышеназванные птицы, которых до тех пор бывает в окрестностях Сунгачи очень много, но потом вдруг не станет, так что редко, редко увидишь когда-нибудь единичный экземпляр.
   Сначала я думал, что они удаляются на увалы и реки выводить молодых, но по тщательно наведенным справкам на таких увалах не оказалось как ни одной цапли, так равно и ни одной колпицы.
   Эта загадка интересовала меня все более и более, пока, наконец, не разъяснилась совершенно случайно во время той же поездки на реку Лефу, о которой я выше упомянул.
   Нужно заметить, что река Лефу перед самым своим устьем образует большое озеро, пройдя через которое впадает в Ханку.
   В пространстве между этим последним и озером, образуемым рекой, лежит несколько островов, поросших невысокой, чрезвычайно густой лозою, которая залита водой.
   На двух таких островах несколько сот пар колпиц, белых и серых цапель, вероятно, обитателей всего ханкайского бассейна, избрали место для вывода молодых.
   В половине июня, когда я подъезжал к этим островам, еще издали слышался громкий крик молодых, которые в это время были уже почти на взлете. Кроме того, старые, сновавшие беспрестанно взад и вперед или кружившие над лодкой, указывали, что здесь именно находится так долго отыскиваемое мной место гнездования этих птиц.
   Подъехав к одному из занятых островов, я отправился в середину его, чтобы посмотреть, как устроены гнезда и, может быть, найти еще яйца у поздних выводов.
   Трудно было лазить по густой лозе, залитой водою, доходившей до пояса, притом же с топким, тинистым дном, но зато, лишь только я отошел сажени на три от наружного края острова, как уже начали попадаться гнезда, устроенные на горизонтальных ветвях лозы не выше двух-трех футов [30–60 см] над уровнем воды. Все эти гнезда как у цапель, так и у колпиц были сделаны на один образец и одинаково небрежно.
   Несколько десятков прутиков без всякой подстилки составляли и основу и внутренность гнезда, которое было совершенно плоское, так что я удивлялся, каким образом могли уцелеть в такой посудине яйца при сильных ветрах, обыкновенно здесь господствующих. Гнезда колпиц были несколько поплотнее, но как у них, так и у цапель они имели фута два или несколько более в диаметре.
   Молодые, которых в каждом гнезде находилось два или три, были уже на взлете. При моем приближении они соскакивали с места и, перебираясь с помощью крыльев с ветки на ветку, старались уйти. Старые же в это время вились невысоко, заботливо посматривая вниз и, видимо, удивляясь такому неожиданному посещению.
   Яиц нигде уже не оказалось, так что я поймал несколько молодых и застрелил двух-трех старых для своей коллекции.
   Вместе с вышеописанными птицами во второй половине апреля, частью немного раньше или позднее, заводят гнезда вороны, сороки, коршуны, скворцы, соколы, ястребы, ибисы, гуси, журавли, кулики, чибисы и различные утки; мелкие же пташки, равно как и многие другие, отсрочивают это дело до мая, когда устанавливается совершенно теплая погода.
   Великим препятствием к успешному высиживанию яиц для всех вообще птиц, гнездящихся на земле по сухим лугам, и в особенности для уток, служат здесь травяные пожары, которые, как сказано в пятой главе, начинаются осенью в октябре, продолжаются иногда даже зимой, но с полной силой появляются вновь около половины апреля, когда уже спадут весенние разливы и прошлогодняя трава совершенно обсохнет.
   Затем эти палы появляются местами в течение всего мая и даже до конца июня, когда молодая трава достигает уже роста человека, но сгорает вместе со старой, лежащей на земле и уцелевшей по какой-либо причине от осенних или весенних пожаров.
   На несколько верст в длину растягивается весной по сунгачинским равнинам огненная линия, которая, будучи гонима ветром, движется весьма быстро и по ночам представляет великолепный вид.
   Но зато по нескольку дней сряду воздух бывает наполнен удушливым дымом, а солнце при восходе и закате кажется совершенно красного цвета.
   Вслед за линией огня летят обыкновенно стада ворон и коршунов, чтобы поживиться какой-нибудь обгорелой мышью или гнездом. Последние, т. е. гнезда, истребляются в страшном количестве, так что наши казаки, живущие на постах, нарочно ходят на горелые места собирать яйца, которые часто совершенно испекаются от жара или, лопнув, образуют в гнезде готовую яичницу.
   Только подобным истреблением утиных гнезд пожарами можно объяснить общее всему Уссурийскому краю позднее появление выводков молодых уток, которое находится в странном противоречии с ранним весенним прилетом этих птиц.
   Действительно, не только в половине и в конце июня, но даже в начале июля здесь сплошь да и кряду можно найти молодых утят еще в пушке, тогда как в средней полосе России, где утки прилетают позднее, чем на озере Ханке, в это время года молодые уже летают или, по крайней мере, близки к взлету.
   Гнезда других высиживающих на земле птиц, как, например, журавлей, куликов, гусей, чибисов, также подвергаются истреблению от весенних палов, но в несравненно меньшей степени, чем утиные, потому что вышеназванные птицы устраивают их на кочках, куда огню, конечно, трудно проникнуть, между тем как глупая утка кладет свои яйца на сухом месте и непременно в прошлогоднюю траву. Исключение составляет только одна мандаринская утка, которая делает свое гнездо в дупле дерева и таким образом сберегает его от пожара.
   Вторая половина апреля, еще сильнее нежели первая, заявила о континентальном характере здешней весны. Вместе с наступившими днем жарами, которые в полдень доходили до плюс 18 °Р в тени [+22,5 °C], по ночам, как и прежде, продолжали стоять морозы иногда в 5° [-6,25 °C], а 18-го числа утром поднялась даже сильная метель, не перестававшая часа четыре и покрывшая землю, конечно, ненадолго, снегом почти на вершок толщины.
   В тот же самый день сильным юго-западным ветром взломало лед на Ханке, но этот лед на восточной стороне озера продолжал стоять до начала мая и уничтожился большей частью от действия солнечных лучей в самом озере, в меньшем же количестве был вынесен через Сунгачу, по которой всю вторую половину апреля шла сильнейшая шуга.
   Между тем влияние холода, наносимого весною со льда озера, весьма велико, так что возле самого берега заметно холоднее, нежели в расстоянии нескольких верст от него, и термометр обыкновенно падает на несколько градусов, лишь только хотя немного дунет ветер с этой стороны.
   Вследствие той же самой причины, т. е. влияния холода, приносимого со льда озера юго-западным ветром, растительность на восточной стороне Ханки весной развивается медленнее, нежели в горах западной его части, не подверженных такому неблагоприятному влиянию.
   Даже и на восточном берегу, но верстах в двадцати от него, подобное влияние уже не так ощутительно, и я видел в конце апреля возле поста № 3 ивы почти уже совершенно распустившимися, между тем как на самом берегу Ханки в это время они едва только начинали зеленеть.
   Но, во всяком случае, даже не принимая во внимание подобной, чисто местной, случайности, весеннее развитие флоры в бассейне Ханки вследствие постоянных ночных морозов идет весьма туго, так что к концу апреля едва появляется шесть-семь видов цветов, и хотя по мокрым местам трава достигает уже фута вышины, а некоторые кустарники, как, например, ива, смородина, таволга, леспедеца, уже начинают в это время зеленеть, но ни одно дерево еще не разворачивает своих сильно набухших почек, и лес, как бы зимой, стоит совершенно оголенный.
   Пролет птиц во второй половине апреля происходил в довольно скромных размерах, и даже новые виды появлялись в ограниченном числе.
   Эти виды в порядке их прилета были следующие: пуночка лапландская, прилетевшая сравнительно очень поздно; эти птицы держались по выжженным местам до начала мая, после чего улетели на север; зуек-галстучник; долгохвостая крачка, которая вскоре появилась в большом числе и постоянно занималась рыбной ловлей при истоке Сунгачи, целый день надоедая своим противным криком; щеврица; дрозд, гнездящийся в ханкайском бассейне в небольшом количестве; деревенская ласточка, которая гнездится здесь даже внутри жилых китайских фанз иногда так низко, что можно достать рукой; китайцы считают подобное явление хорошим знаком, берегут гнездо и даже подвешивают доски, чтобы помет молодых не падал на землю и не пачкал бы фанзы. Со своей стороны ласточка делается до того доверчива к людям, что высиживающая самка позволяет спокойно смотреть на себя в расстоянии какого-нибудь фута и нисколько не заботится о том, что на ночь двери и окна в фанзе наглухо закрываются; улит-травник; земляной дроз и альпийский жаворонок – оба чрезвычайно редкие на Ханке и только однажды здесь мною замеченные; бекас, вместе с другими своими собратиями появившийся в весьма большом количестве; щеврица полевая, в большом числе гнездящаяся на степной полосе ханкайского бассейна; плисица серая– довольно здесь редкая; большой стриж – одна из замечательных, хотя и не редких здесь птиц; береговик серый; стренатка чернолицая, которая во множестве гнездится в ханкайском бассейне и приятное пение которой с этого времени слышалось постоянно по лугам; улит большой, бывающий здесь только пролетом, и, наконец, 30 апреля показалось первое стадо ласточек городских, которые также не гнездятся на Ханке, но являются здесь в большом количестве во время весеннего и осеннего пролета.
   Из всех вышепоименованных птиц самая замечательная есть, бесспорно, большой стриж, который появляется на Ханке в двадцатых числах апреля и продолжает свой пролет до конца этого месяца или до начала мая.
   Обыкновенно пролет совершается врассыпную, невысоко над землей или по самой ее поверхности, но притом эти стрижи беспрестанно то поднимаются кверху, описывая большие круги в воздухе, то опять опускаются до земли и летят в прежнем направлении.
   Для вывода молодых в ханкайском бассейне остается хотя не особенно много, но все-таки довольно этих птиц, которые гнездятся в дуплах высоких старых деревьев, а может быть, даже и в каменистых утесах по долинам рек.
   Днем они носятся по нескольку вместе или парами, реже в одиночку по окрестным долинам, вероятно, охотясь за насекомыми, но по утрам и вечерам собираются на те места, которые заняты для гнезд, и здесь, подобно нашим стрижам, гоняются за самками, описывая большие (шагов пятьсот в диаметре) круги возле одного и того же места. При этом они издают особый тихий писк, скорее похожий на голос обыкновенной ласточки, нежели на крик европейского стрижа.
   Всегда с особенным удовольствием смотрел я на чудный полет этой быстрой птицы, которая как будто не имеет тяжести, чтобы упасть на землю, и несется по воздуху в буквальном смысле, как стрела. В особенности велика бывает быстрота полета во время гонки за самками, когда целое общество этих стрижей то вдруг промелькнет между деревьями над самой головой, так что даже не успеешь и ружья вскинуть к плечу, как они уже вылетели из меры выстрела, то в одно мгновенье очутятся под облаками и также быстро опустятся до земли.
   Присутствие человека и даже выстрелы нисколько не смущают этих птиц, продолжающих по-прежнему летать возле одного и того же места, несмотря на несколько пущенных в них зарядов, которые один за другим оказываются промахами. Даже в том случае если свинцовый дождь спрыснет, наконец, которого-нибудь стрижа, то и тогда, будучи уже убит, он все еще пронесется вперед на несколько сажен – до того велика скорость первоначального движения.
   Лёт за самками происходит ежедневно в течение всего мая и, начинаясь утром, когда уже порядочно обогреет солнце, продолжается часов до девяти дня; вечером же он тянется с пяти часов пополудни до сумерек. Когда отдыхает этот стриж? Неужели только ночью! Днем я ни разу не видал, чтобы он хотя на минуту прицепился к какому-нибудь предмету. Всегда, как легкий ветер, носится по воздуху, и сколько верст пролетает ежедневно при своей быстроте! Как мало значит для этой птицы перелет с юга на север и обратно!
   Постоянная борьба между холодом и теплом, длившаяся в течение всего апреля и много раз заявлявшая о себе то метелями, то ночными морозами, не умолкала даже при наступлении мая– этого лучшего и так много раз воспетого весеннего месяца.
   Однако теперь проявлялась только последняя агония умирающей зимы, и после первых четырех дней, в которые по ночам термометр минимум падал ниже нуля, наступило совершенное тепло, и погода сделалась в полном смысле майской.
   Одной недели такой погоды было достаточно, чтобы пробудить к жизни всякую растительность и вызвать ее из того полудремлющего состояния, в котором она находилась до сих пор. Действительно, деревья начали быстро распускаться, яблоня и черемуха вскоре покрылись душистыми цветами, а трава, в особенности по мокрым местам, поднялась на два фута вышины.
   По болотам везде зацвел курослепник [калужница], по лесам хохлатка и сухоребрица, а на лугах стали красоваться: первоцвет, лютик, лапчатка, живучка, незабудка и одуванчик, который здесь, так же как в Европе, является одним из первых весенних цветов. И все это появилось вдруг, как будто май по праву принес с собой настоящую весну. Даже вечно бушующее Ханка в тихие вечера иногда совершенно успокаивалось и делалось гладким, как зеркало.
   Водные обитатели также почуяли наступление полной весны, и лишь только Ханка очистилось ото льда, по Сунгаче начался сильный ход белой рыбы, осетров и калуг. Хотя эти породы живут в озере Ханке круглый год, но, сверх того, каждую весну они приходят сюда в огромном количестве с Амура и Уссури для метания икры.
   Невольно удивляешься: какой инстинкт побуждает эту рыбу подниматься сначала по Амуру, а потом вверх по Уссури и, отыскав устье Сунгачи, которое среди других рукавов трудно заметить даже человеку, приходить к озеру Ханке в то время, когда его поверхность только что очистится ото льда? Какой голос внушает ей, что почти за две тысячи верст от устья великого Амура есть место, удобное для метания и развития икры?
   Между тем пролет и прилет птиц продолжался, хотя и не особенно сильно, всю первую половину мая, и в это время вновь появились следующие виды: песочник, зимородок, в большом количестве гнездящийся по рекам, впадающим в Ханку; крачка белокрылая, во множестве гнездящаяся в ханкайском бассейне, [тулес] – весьма редкая на Ханке, но в значительном числе встречающаяся на песчаных берегах Японского моря; улит болотный, являющийся в большом числе во время пролета, но, как кажется, здесь не гнездящийся; голубой соловей– красивая, но редкая птичка; камышевка дроздовидная, гнездящаяся в ханкайском бассейне чуть не на каждом шагу и целые дни надоедающая своим усердным, но далеко не благозвучным пением; сорокопут и шрикун, оба в большом количестве здесь гнездящиеся; камнешарка северная– очень редкая на Ханке даже во время пролета; мухоловка; кукушка, и здесь, так же как в Европе, тотчас же заявившая о себе громким кукованьем; камышевка Маака; малая выпь; японский козодой, голос которого много похож на частые удары молотком по наковальне, за что в Сибири эта птица и получила название кузнец; камышевка – очень усердный певун, целый день, с утра до поздней ночи, затягивающий свою громкую, но далеко не искусную и монотонную песнь; болотная курочка, голос которой, похожий на барабанную трель, начал беспрерывно раздаваться по утренним и вечерним зорям; наконец, 15 мая появилась красивая китайская иволга, которая прилетела сюда из далеких стран юга, из пальмовых лесов Индо-Китая и своим громким мелодическим свистом возвестила об окончании весеннего пролета и о начале летней трудовой жизни всех пернатых гостей ханкайского бассейна.

Глава восьмая

   Летняя экспедиция в западной и южной части ханкайского бассейна. – Обычный порядок вьючных хождений. – Майская ночь. – Исследование бассейна Сиянхе и промер Лефу. – Птицы и звери в долине последней реки. – Мучители-насекомые. – Характер бассейна Мо. – Последние впечатления

   Последним, заключительным актом моего пребывания в Уссурийском крае была экспедиция, совершенная летом 1869 г. в западной и южной части ханкайского бассейна для отыскания там новых путей сообщения как водных, так и сухопутных.
   Три месяца странствовал я по лесам, горам и долинам или в лодке по воде и никогда не забуду это время, проведенное среди дикой, нетронутой природы, дышавшей всей прелестью сначала весенней, а потом летней жизни. По целым неделям сряду не знал я иного крова, кроме широкого полога неба, иной обстановки, кроме свежей зелени и цветов, иных звуков, кроме пения птиц, оживлявших собою луга, болота и леса.
   Это была чудная, обаятельная жизнь, полная свободы и наслаждений! Часто, очень часто теперь я вспоминаю ее и утвердительно могу сказать, что человеку, раз нюхнувшему этой дикой свободы, нет возможности позабыть о ней даже при самых лучших условиях дальнейшей жизни.
   Но оставим увлечение и начнем по порядку.
   Обождав до наступления совершенно теплой погоды, а вместе с нею и подножного корма для вьючных лошадей, купленных заранее на Уссури, я оставил 8 мая пост № 4 и по северному берегу озера Ханки направился на западную его сторону – в бассейн реки Сиянхе.
   Отрадно было увидеть лесистые горы и сухие долины, одетые в самый пышный майский наряд, так как здесь благодаря более защищенному положению растительность развивается скорее, нежели на восточной стороне озера Ханки.
   Уже не редкими, как бы боязливо выглядывавшими экземплярами, а целыми полосами цветущих ландышей, желтых лилий, касатика, первоцвета и других весенних цветов красовалась живописная долина Сиянхе, достигающая в средних частях реки от трех до четырех верст ширины, а далее вверх суживающаяся наполовину и даже на одну треть этого расстояния.
   Сама Сиянхе несет вполне характер быстрой горной речки. Весь бассейн ее представляет местность гористую, наполненную отрогами пограничного хребта, составляющего, по всему вероятию, отрасль Сихотэ-Алиня и служащего вместе с тем разделом между притоками Ханки, с одной стороны, Мурени и Суйфуна – с другой.
   Эти отроги, набросанные то группами, то небольшими кряжами, достигают приблизительно величины гор средней высоты и, продолжаясь далее к югу, наполняют собой бассейн верхнего течения Мо, переходя на западе и юго-западе в волнообразные возвышенности степной полосы.
   Все эти горы покрыты лиственными лесами, состоящими главным образом из дуба и черной березы с густым подлеском лещины, таволги, леспедецы, калины, бузины и других кустарников. Однако среди этих деревьев, в особенности ближе к вершинам, попадаются довольно часто группы сосен, которые все более увеличиваются в числе по мере удаления к пограничному хребту, где появляется также ель и пихта, а самые горы делаются выше и рельефнее в своих очертаниях.
   Кроме дуба и черной березы, как преобладающих пород, в лесах бассейна Сиянхе встречаются и другие деревья, как-то: ильм, ясень, клен, черемуха, черешня, яблоня, тополь, пробковое дерево, грецкий орех, акация и абрикос.
   Последний растет обыкновенно единичными экземплярами на южных скатах гор, ближе к опушкам лесов. Кроме того, абрикосовое дерево изредка встречается на южной и восточной стороне озера Ханки по лесистым увалам и достигает здесь северной границы своего распространения.
   Почти весь май пробыл я в бассейне Сиянхе, и день за днем проходил то в экскурсиях и охотах, то в передвижениях с места на место.
   Хотя здесь довольно тропинок, проложенных китайцами от одной фанзы до другой, но я пользовался этими тропинками только для перехода через горные перевалы, а затем обыкновенно шел напрямик по долине как самой Сиянхе, так и боковых ее притоков, для того чтобы лучше познакомиться с характером этих долин.
   Но подобные хождения напрямик возможны только в сухую пору года, да и то представляют много затруднений для вьючных лошадей, которым приходится часто переправляться вброд через быстрые речки или лазить через крутые горные отроги, упирающиеся в реку. Однако здешние привычные лошади умеют благополучно справляться со всеми этими невзгодами и, неся на спине вьюк от трех до четырех пудов, идут напрямик, как ни в чем не бывало. Один человек обыкновенно ведет за повод передовую, другой подгоняет заднюю, средние же идут сами по себе, и, таким образом, все пять лошадей, бывших в экспедиции, управлялись только двумя солдатами.
   Обычно порядок наших хождений был всегда один и тот же.
   Поднявшись с восходом солнца и указав направление, по которому нужно итти, мы отправлялись с товарищем вперед, собирали попадавшиеся на пути растения и охотились. Между тем солдаты, завьючив лошадей, отправлялись вслед за нами и шли не торопясь, выбирая по возможности сухие и лучшие места. Впрочем, иногда какая-нибудь небольшая речонка с топкими берегами или узкий залив, которого нельзя было обойти, делали большую помеху, заставляли снимать с лошадей вьюки, переносить их на себе через неудобные места и затем уже переводить через него свободных от тяжестей лошадей. Однако такие препятствия встречались сравнительно редко, так как в большей части случаев лошади шли напрямик через речку.
   Пройдя таким образом до полудня, мы останавливались, выбирая для этого удобное место на берегу реки, всего чаще лужайку среди высоких деревьев, доставлявших прекрасную тень своими густыми вершинами.
   Здесь обычным порядком сначала развьючивали лошадей, которых после небольшого отдыха пускали пастись на сочной траве ближайшего луга; потом разводился костер, и один из солдат, исполнявший должность повара, принимался готовить обед из добычи нашей вчерашней или сегодняшней охоты. Между тем мы с товарищем сушили прежние и вновь собранные растения и делали чучела птиц. Последняя работа, т. е. делание чучел, во время беспрестанных передвижений с места на место составляет крайне затруднительную процедуру, так как, независимо от самой работы, каждый день необходимо развешивать собранные экземпляры для просушки, строго наблюдать, чтобы их не смочило дождем или росою и не попортило бы перьев сильным ветром.
   Кроме того, всякий раз необходимо, завернув в бумагу, тщательно уложить каждый экземпляр вместе с другим в особые деревянные ящики, которые сильно портят спины лошадям и очень неудобны для вьючной перевозки вообще. Одним словом, возня с деланием чучел во время самой экспедиции настолько велика и так много отнимает времени, что я препарировал обыкновенно только самые редкие экземпляры попадавшихся мне птиц.
   Часов около четырех пополудни мы снова отправлялись на экскурсию или на охоту в окрестностях нашей стоянки и возвращались сюда уже с наступлением сумерек. На следующий день шли далее описанным порядком, но иногда, встретив особенно хорошее для экскурсии место, или для того, чтобы дать отдых лошадям, я проводил день или два на одном и том же пункте.
   К довершению всех наслаждений, день в день стояла великолепная погода, но в особенности хороши бывали ночи, в полном смысле весенние, майские.
   Бывало, лишь только солнце станет приближаться к западу горизонта, как присмиревшие в дневной жаре различные пташки начинают петь не умолкая, и между их голосами более других выдается чистый, прекрасный свист камышевки; журавли перекликаются между собою; по временам крякает утка или токует фазан; на болоте беспрестанно раздается дребезжащий голос водяной курочки, и неутомимый летун – японский бекас– кружится в вышине, издавая крыльями громкий свистящий звук.
   Заходит солнце, и сумерки ложатся быстро. Один за другим смолкают певуны; только долго еще раздаются голоса бекаса, курочки и камышевки, к которым присоединяется теперь однообразное постукиванье японского козодоя.
   Обаятельная прелесть ночи еще более увеличивается дикостью и безлюдием окрестных местностей. Действительно, далеко вокруг здесь нет души человеческой и природа еще настолько девственна, что даже след, оставленный на береговом песке, сохраняется надолго, пока его не замоют дожди и речные волны. Густые травянистые или кустарные заросли стоят не измяты ничьей ногой, и только кой-где след на грязи или клочок сорванной травы указывают, что здесь прошел какой-либо зверь, свободный обитатель окрестных лесов.
   Между тем последние лучи света погасли на западе, а полная луна, появившись с востока, льет тихий свет на окрестные горы и долины. Мертвая тишина воцарилась кругом, и только тихо журчат волны реки да изредка стукнет полуночник или гукнет дикий козел. Приближается полночь, и все спит сном тихим, спокойным.
   Солдаты давно уже улеглись вокруг костра, который чуть тлеет в темноте деревьев, но сон бежит от моих глаз… Казалось, так бы все смотрел и любовался чудной ночью…
   Однако дневная усталость берет свое, сон мало-помалу смыкает глаза, и только холод раннего утра заставляет вновь очнуться. На востоке уже занимается заря нового дня, и одна за другой просыпаются птицы: бекас ранее всех закружился опять в вышине, камышевка и камчатский соловей начали еще в полусвете свои песни, закуковала кукушка, журавли кричат не умолкая, задребезжала курочка, токует фазан… и все эти певцы вместе с другими мало-помалу просыпающимися пташками общим хором приветствуют восход солнца и начало весеннего, радостного дня.
   В общих чертах результат моего исследования бассейна Сиянхе был тот, что хотя долина этой реки, за исключением ее низовьев, имеет большей частью луговой характер и почву черноземную, но, по всему вероятию, она подвергается затоплению во время сильных дождей, следовательно, негодна для возделывания. Подтверждением этому служит еще и то обстоятельство, что здесь очень мало китайских фанз, между тем как их довольно много в горах, по долинам небольших речек, впадающих в Сиянхе. Здесь же, равно как и на пологих скатах гор, окаймляющих главную реку, встречается много мест, удобных для возделывания после предварительной расчистки лесов, но, конечно, заселение подобных местностей в настоящее время не может, да и не должно быть производимо, так как степная полоса между Ханкой и рекой Суйфуном представляет несравненно более удобств для подобной цели.
   Однако бассейн Сиянхе имеет и в настоящее время большую важность в том отношении, что может снабжать, да и теперь уже снабжает лесом наши поселения, лежащие на западном берегу озера Ханки. Конечно, Сиянхе по причине своей быстроты не совсем удобна для сплава по ней бревен, но, однако, этот сплав возможен, хотя довольно затруднителен, и во всяком случае только этим путем лес может доставляться к месту своего назначения, так как о сухопутной его перевозке даже зимой нечего и думать. Других путей сообщения, кроме вьючных, часто едва приметных тропинок, здесь не существует, а единственная тележная дорога, уже достаточно проторенная, идет по окраине гор, невдалеке от самого Ханки и соединяет поселения на северном берегу озера с теми, которые лежат на западной и юго-западной его стороне.
   По окончании исследования бассейна Сиянхе я приступил в начале июня, согласно своей служебной программе, к съемке и промеру реки Лефу, впадающей в южную оконечность озера Ханки. Здесь нужно было решить окончательно вопрос: возможно ли пароходное плавание вверх по этой реке до впадения в нее слева Сахезы, так как в подобном случае представлялась бы возможность проложить от устья последней реки отличную сухопутную дорогу к Суйфуну, следовательно, избегнуть болот реки Мо, через которые проходит настоящая дорога, направляющаяся от юго-западного берега озера Ханки.
   Шесть гребцов-солдат и лодка были к моим услугам на посту Камень-Рыболов, а потому, оставив здесь своих вьючных лошадей и выбрав тихий день, я отправился напрямик через южную оконечность озера Ханки к устью Лефу, до которой отсюда около 30 верст.
   Более трех недель было употреблено мною на исследование Лефу.
   Совершенное безлюдье характеризует все вышеописанное течение Лефу. Кроме одинокой, пустой фанзы, стоящей при ее устье, здесь нигде не встречается и следа человека, даже не видно ни одной тропинки, только звери и птицы– единственные обитатели этих пустынных, непригодных для человека равнин.
   Трехфутовая глубина на перекатах по мере поднятия вверх по реке начинает попадаться довольно часто, в особенности с приближением к тому месту, где отрог хребтов, окаймляющих справа долину, упирается в реку высокой и крутой горой. У подошвы этой горы впервые встречается жилая китайская фанза.
   От горы, которая подошла к правому берегу реки и у подошвы которой находится китайская фанза, Лефу принимает уже характер горной речки. В реке появляется множество наносного лесу и карчей, до того в иных местах загромождающих русло, что даже раз приходилось прорубать проход для нашей лодки.
   Вместе с тем и скорость течения, которая делается довольно значительной с приближением к вышеназванной горе, здесь увеличивается в сильной степени, и река стремится весьма быстро по своему ложу.
   Быстрота течения увеличивается, вероятно, еще более во время разливов, когда вода, насколько можно видеть по береговым наносам, прибывает футов на десять против своего обыкновенного уровня и, по всему вероятию, затопляет долину. Но даже и тогда, во время самого высокого стояния воды, едва ли можно пройти на пароходе до устья Сахезы по причине множества карчей, торчащих высоко из воды, и деревьев, часто наклонившихся с одного берега почти до другого.
   В этой части среднего течения Лефу как по самой реке, так и в особенности в извилинах, ею образуемых, появляются превосходные рощи из ясеня, тополя, ильма, грецкого ореха, пробкового дерева, яблони, липы, черной березы, изредка абрикоса с густым подлеском различных кустарников, в особенности винограда, образующих густейшие заросли.
   Сама долина сузилась здесь до 4–5 верст, будучи обставлена справа даубихинскими горами, а слева волнообразными возвышенностями степной полосы.
   Вообще в исследованном мной нижнем и среднем течении Лефу удобные для заселения местности находятся только на степной полосе, окаймляющей долину справа, и на скатах тех предгорьев, которые идут по левой ее стороне.
   Во всяком случае заселение по Лефу может состояться в недалеком будущем, так как прилегающие к ней степи на много десятков верст представляют приволье, девственные местности, где труд земледельца всегда может хорошо вознаградиться.
   Независимо от производства промера и глазомерной съемки Лефу, на что обыкновенно посвящалась одна половина дня, другая проводилась на охоте, сбирании растений, делании чучел птиц и т. п.
   В великолепных рощах, окаймляющих берега среднего течения реки, гнездилось множество различных птиц, имевших в это время уже по большей части молодых, так что яйца случалось находить редко и то обыкновенно уже насиженные. Между тем, если бы явиться сюда месяцем раньше, то можно бы было собрать несколько тысяч самых разнообразных яиц.
   В обрывистых берегах описываемой реки гнездилось множество зимородков [голубых], которые, как известно, устраивают свои гнезда в земле, выкапывая для этой цели в отвесе берега горизонтальную дыру длиною от двух до трех футов. В самом конце дыра эта расширяется, и здесь устроено гнездо, в котором подстилкой сначала для яиц, а потом для молодых служат мелкие косточки рыб, поедаемых этой красивой птичкой.
   На такой подстилке лежит обыкновенно семь ярко-белых круглых яиц, которых высиживают самец и самка, поочередно сменяя друг друга. Как кажется, самка более по вечерам и ночью, а самец по утрам и днем.
   Замечательно, как иногда непредусмотрительно эта птичка устраивает свое гнездо. Я видел некоторые норы всего фута три [90 см] над низким уровнем воды, которая в период дождей поднимается здесь несравненно выше, следовательно, затопляет молодых зимородков, если только они не успели к этому времени вылететь из гнезда. Впрочем, наводнения здесь обыкновенно случаются в июле, а к тому времени почти все молодые уже летают, следовательно, не подвергаются опасности от воды и благополучно выводятся каждый год в затопляемых берегах.
   Кроме занятых нор, здесь везде множество старых пустых, но первые всегда можно отличить от последних по противному рыбьему запаху и остаткам помета у входа.
   Высиживающий зимородок сидит чрезвычайно крепко, так что мне несколько раз случалось, всунув тонкую палочку в гнездо, пихать ею самую птичку, которая только после подобного заявления быстро выпархивала из норы.
   Много раз я ловил зимородков, затыкая отверстие входа и откапывая нору сверху. В подобном случае птичка, видя безвыходность своего положения, старается обыкновенно защищаться клювом, которым бьет в просунутую к ней руку.
   Притом же, если только оставить нору в целости, т. е. не откапывать ее, то зимородок, даже выгнанный оттуда палкой, никогда не откинется от яиц; если же разорить нору, то хотя бы в гнезде были уже молодые, старые непременно бросят их, и молодые погибают голодной смертью. В этом я лично убедился злым опытом, несколько раз разрывая норы, чтобы достать из них яйца, но встречая там уже молодых.
   Другой замечательной птицей, довольно часто попадавшейся на Лефу, была китайская иволга, которая гораздо больше и красивее обыкновенной европейской.
   Любимым ее местопребыванием служат высокие рощи по островам и берегам рек. В таких местах вскоре после прилета каждая пара занимает определенное место и выводит там молодых.
   В период спаривания и высиживания яиц самец свистит весьма усердно, в особенности по утрам, но днем в жар – изредка и то лениво, с перерывами. Голос у него много похож на голос европейского вида, но только кажется громче, нежели у последнего.
   Гнездо свое эта иволга устраивает так же хитро, как и европейская, в развилине двух тонких, далеко выдающихся ветвей. В воспитании молодых и высиживании яиц принимают участие оба супруга, которые, как кажется, не терпят присутствия другой пары в своих владениях.
   Много времени потратил я, отыскивая гнездо этой птицы, и только однажды нашел его в конце июня, в роще, на берегу реки Мо. Гнездо это было сделано на оконечности длинной, тонкой ветви густой ивы, всего футов десять над землей, и в нем находилось два уже близких к вылету молодых.
   Покараулив немного, я убил обоих старых, которые прилетели кормить своих детей. Но даже и в этом случае, т. е. угнезда, здешняя иволга весьма осторожна и редко может подвернуться под выстрел.
   После вылета из гнезда, что бывает обыкновенно в первой половине июля, молодые держатся выводками вместе со старыми и скитаются с места на место до самого отлета, который происходит в конце августа. Таким образом, эта красивая птичка, прилетающая позднее всех других и рано отлетающая, является только коротким летним гостем здешних местностей.
   Кроме вышеописанных птиц, в рощах и густых кустарных зарослях, окаймляющих берега Лефу, гнездились в большом числе и другие виды, как-то: скворцы, шрикуны, дятлы, синицы, мухоловки, реже белохвостые орланы, белые аисты и голубые сороки.
   Эта последняя птица, всегдашняя обитательница береговых зарослей рек, обыкновенно устраивает свое гнездо невысоко над землей и делает его из прутьев, но без покрышки сверху, как у обыкновенной сороки.
   Однако на Лефу, где мне удалось найти только одно гнездо голубой сороки, оно было устроено совершенно иначе, именно: внутри пустого, расколотого с одной стороны дуба, дупло которого имело только четверть аршина в поперечнике, так что высиживающая сорока принуждена была сидеть в нем, поднявши вертикально свой хвост. Не знаю, насколько это было удобно для самой птицы, но только другим способом она никак не могла бы уместиться в узком дупле, имевшем вход только с одной стороны.
   В гнезде лежало восемь почти уже совершенно насиженных яиц, на подстилке, сделанной из порядочной горсти изюбриной шерсти, которую мне случалось несколько раз находить, и в весьма изрядном количестве, также в гнездах скворцов, шрикунов и даже голубых синиц.
   Долго недоумевал я, откуда все эти птицы могут набрать столько шерсти, которую изюбр, да и всякое другое животное, теряет исподволь, притом же где попало, так что собрать ее в достаточном количестве, конечно, нет никакой возможности. Однако один из здешних старых охотников разрешил мое недоумение и объяснил, что однажды весной он сам видел, как несколько сорок сидели на спине пасшейся самки изюбра и рвали из нее шерсть целыми клочьями. Не зная, каким образом избавиться от таких неожиданных услуг, изюбр брыкался, мотал головой и так был занят этим делом, что охотник успел подкрасться и убить его.
   Этот рассказ заслуживает большой веры, так как иначе нельзя объяснить, откуда могут все вышеназванные птицы добывать себе такое количество изюбриной или козлиной шерсти, какое часто находится в их гнездах. После вылета молодых, что бывает в конце июня или в начале июля, голубые сороки держатся сначала выводками, а к осени соединяются в небольшие общества и ведут кочевую жизнь.
   В противоположность обыкновенной сороке этот вид не приближается к жилищам человека, но летом и зимой встречается в самых глухих безлюдных местах, всего чаще по береговым зарослям рек, вероятно, потому, что здесь больше различных ягод, служащих пищей для этих птиц.
   В то время как лесные птицы и пташки гнездятся по береговым зарослям Лефу, водяные и голенастые обильно населяют озера и болота ее долины.
   Кроме цапель и колпиц, о гнездах которых я уже говорил в предыдущей главе, здесь также выводят молодых: белые и японские журавли, бекасы, чибисы, кроншнепы, изредка ибисы, а также лебеди, утки и гуси.
   Из последних чаще всего встречается гусь-лебедь, которого выводы я находил уже с начала июня.
   Молодых обыкновенно бывает 4–5 экземпляров, и при них всегда держатся два старых – самец и самка. Иногда же два-три выводка соединяются вместе, и тогда число пар старых равно числу соединившихся выводков.
   Будучи застигнуты на открытом месте, например на реке или на озере, старые обыкновенно улетают, а молодые стараются спастись нырянием. Если же выводок успеет заблаговременно убраться в траву, то здесь все вместе пускаются пешком на уход, причем, будучи преследуемы собакой, старые взлетают только в самом крайнем случае, притворяются, как утки, ранеными и неумеющими летать, чтобы обратить на себя внимание врага. Молодые же тем временем прячутся в удобных местах и залегают так крепко, что обыкновенно дают схватить себя собаке или даже человеку, если последнему удается приметить место, куда спрятался гусенок.
   Кроме птиц, на Лефу летом много держится различных зверей, которые приходят сюда главным образом для вывода молодых.
   Плывя на лодке, беспрестанно видишь на грязи или на песке берега то небольшой, аккуратный след козули, то схожий с ним, только несравненно больший, след изюбра, то неуклюжую ступню медведя, который иногда целой тушей скатится с крутого берега в воду, то, наконец, круглый, явственно отпечатавшийся след тигра, также прикочевавшего в здешние места. Сверх того, здесь встречаются кабаны, лисицы, волки, а в самой речке очень часто выдры.
   Все эти звери держатся как по береговым зарослям, так и по самой долине, там, где места посуше и где вместе с травой растет хотя невысокий, но густой кустарник: шиповник, тальник, таволга или мелкий дубняк.
   На подобных лугах всего чаще можно встретить коз, которые, лежа в траве, обыкновенно подпускают к себе шагов на двадцать, даже на десять и потом вдруг вскакивают чуть не из-под самых ног охотника. Молодые же козлята лежат еще крепче и в буквальном смысле подпускают к себе на два шага, в особенности если видят, что человек проходит мимо.
   Много раз моя лягавая собака ловила этих козлят, иногда подстреленных, иногда же совсем здоровых, но еще не умевших хорошо бегать. В таком случае я убивал обыкновенно и старую самку, подманивая ее на крик козленка. Для этого я прятался где-нибудь в траве недалеко от того места, где был пойман молодой, и, дергая его за уши, заставлял громко пищать. Старая самка, которая всегда держится недалеко от своих детей, услыхав писк, тотчас же бросается на этот голос, подбегает шагов на десять к тому месту, где скрывается охотник, и, разумеется, бывает тотчас же убита.
   Другие звери не так глупы, как козы, и гораздо более осторожны, так что за все время пребывания на Лефу мне удалось убить только одного кабана. Между тем коз я перебил очень много, и не только продовольствовал ими с другой дичью себя и всех своих спутников, но даже иногда бросал излишек мяса, скоро портившегося на сильных жарах, стоявших весь июнь нынешнего года.
   Бывшие со мной солдаты несколько раз даже доили только что убитых коз и добывали обыкновенно от каждой до двух стаканов молока, которое густо, как сливки, но сладко и приторно на вкус.
   Окончив промер Лефу, я отправился вновь вьюком для исследования бассейна реки Мо, на что употребил также около месяца; вместе с тем это было и последнее мое странствование в Уссурийском крае…
   Однако теперь, т. е. с наступлением летних жаров, вьючные хождения сделались далеко не так заманчивы, как весной. Высокая, страшно густая трава в рост человека сильно затрудняет путь, в особенности там, где приходится итти напрямик. Притом же мириады насекомых, не прекращающих свои нападения круглые сутки, делают решительно невозможным переходы в продолжение большей части дня, а заставляют выбирать для этой цели раннее утро или поздний вечер.
   Обыкновенно, лишь только обсохнет утренняя роса, т. е. часов с девяти утра, как уже появляются оводы, число которых вскоре возрастает до того, что, без всякого преувеличения, они летают, словно самый сильный рой пчел, вокруг человека, собаки и в особенности возле лошадей. Последним быстро разъедаются в кровь преимущественно задние части тела, так что бедные животные, мучимые целыми тысячами этих кровопийц, брыкаются, мотают головою, машут хвостом, даже бросаются на землю и все-таки не имеют возможности освободиться от своих мучителей. Ко всему этому присоединяется еще усиливающаяся жара, так что поневоле приходится останавливаться где-нибудь в тени и, развьючив лошадей, разложить вокруг них дымокуры, которые только и спасают бедных животных.
   Последние даже вовсе не думают об еде, стоят целый день в дыму и только с наступлением сумерек, когда, наконец, угомонятся оводы, отправляются на пастбище.
   Но не подумайте, чтобы мучения от насекомых кончились. Нет! Теперь происходит смена, и часов с шести или с семи вечера, как только стихнет дневной ветер, появляются целые тучи мошек и комаров, кусающих нестерпимо часов до восьми или девяти следующего дня, т. е. аккуратно до новой смены оводами. Не только спать ночью, но даже днем невозможно выкупаться спокойно, потому что в антрактах надевания рубашки целый десяток оводов успеет укусить за голое тело.
   Вообще, не видавшему собственными глазами и не испытавшему на себе всех мучений от здешних насекомых невозможно поверить, какое безмерное количество их появляется, особенно в дождливое лето. Притом же и разнообразие видов довольно велико.
   Оводов можно насчитать четыре или пять различных сортов, начиная от большого, величиной почти в дюйм [2,5 см], до маленького, ростом со слепня. Мошек два вида: один побольше, держится на открытых лугах и болотах, другой же, мелкий, как маковое зерно, населяет леса и кусает еще хуже, нежели первый. Комаров также два-три сорта, различающихся по величине и окраске. Словом, здесь можно составить из этих дьяволов целую коллекцию и без дальнейших хлопот собрать ее на себе самом.
   Теперь перейдем к рассказу о характере долины и бассейна реки Мо, которая подобно Сиянхе вытекает из пограничного хребта и впадает в юго-западную оконечность озера Ханки. По своей величине она также равняется Сиянхе.
   В среднем течении Мо ее долина принимает луговой характер. Здесь по берегу реки вместо сплошного тальника появляются рощи различных деревьев, которые, однако, далеко не так обширны и хороши, как на Лефу.
   С приближением к верховьям Мо ее долина суживается версты на полторы, имеет превосходную черноземную почву и покрыта могучей травяной растительностью, в которой сразу заметно большое разнообразие сравнительно с луговой флорой среднего и нижнего течения этой реки.
   Словно стена, стоят здесь густейшие травянистые заросли, к которым иногда примешиваются кустарники, и делают эти места почти непроходимыми.
   Из разных видов травянистых растений на таких лугах в начале июля преобладают следующие виды: василисник, достигающий саженной высоты; чернобыльник и местами тростник – тот и другой гораздо выше роста человека; чемерица, которая теперь уже отцветает; валериана и вероника, растущие вперегонки с василисником; живокость, только что начинающая распускать свои синие цветы; дягиль, который еще не вполне развился, но уже имеет листья фута три длиною.
   Врассыпную между названными видами красуются: золотисто-желтая купальница, также фута три вышиною; горицвет со своими ярко-красными цветами, желтая лилия и кипрей, делающий иногда совершенно розовыми небольшие площадки луга.
   Возьмешь, бывало, одно такое растение для гербария, так еле-еле уложишь его в два-три больших листа бумаги; притом же долго не высушишь, до того оно сочно и полно жизни.
   Вообще самая могучая и разнообразная травянистая растительность в гористой полосе ханкайского бассейна, да и всего Уссурийского края, развивается по нешироким долинам в верховьях главных рек и их боковых притоков.
   Правда, на обширных равнинах, каковы, например, сунгачинские или уссурийские на левом берегу нижнего течения этой реки, травянистый покров достигает саженной высоты, но там он состоит исключительно из нескольких болотных трав – всего чаще тростеполевицы, – наоборот, здесь, т. е. по долинам горных рек, на небольшом сравнительно пространстве, встречаются самые разнообразные травянистые формы, которые под влиянием влажности и жаркого лета достигают размеров, не известных в Европе.
   По таким долинам, как я уже говорил выше, летом держатся с молодыми различные звери, всего более козы. Действительно, на лугах верхней Мо они попадались чуть не на каждом шагу, так что я каждый день убивал одну, даже три. Не зная, куда девать лишнее мясо, которое от сильных жаров портилось на другой же день, мы очень часто бросали целиком убитых, так что самому делалось совестно за такую бесполезную бойню, но тем не менее, уступая охотничьей жадности, я ни разу не упускал случая застрелить ту или другую козу.
   Кроме зверей, по травянистым зарослям лугов гнездилось множество различных мелких пташек (из рода камышевок, овсянок и др.), добыть которых для чучел в это время здесь очень трудно, так как в высокой траве невозможно скоро заметить небольшую вертлявую птичку, и даже убитый экземпляр очень трудно отыскать в густых зарослях травы или кустарника. Притом же все птицы теперь находятся в линянии, так что вовсе не годны для препарирования.
   Одним словом, июль и август в Уссурийском крае составляют самое худшее время для орнитологических исследований.
   Таков в общих чертах характер самой долины Мо.
   Что же касается до характера всего ее бассейна, то в главных чертах он не отличается от бассейна Сиянхе, с которым притом находится в непосредственной связи, так как наполнен отрогами того же самого пограничного хребта.
   Более подробное описание этого бассейна следующее.
   От волнообразных возвышенностей степной полосы, по мере удаления к западу, величина гор становится больше и самые очертания их рельефнее.
   Пади и долины означаются уже довольно резко, а иногда даже появляются небольшие гребни или хребты. Но самый характер этих гор изменяется еще немного, и по своей растительности они напоминают все ту же степь, с ее рощами дуба и черной березы, с ее зарослями низкорослой лещины и дубняка, наконец, с ее обширными цветущими лугами по пологим скатам.
   Но по мере того как минуешь среднее течение описываемой реки и приближаешься к ее верхней части, характер гор изменяется сильнее, и, наконец, там, где эта река разбивается на несколько других мелких речек, а эти в свою очередь подразделяются еще на меньшие части, словом, со вступлением в верхнее течение Мо, горы несут уже характер, общий всей западной части ханкайского бассейна.
   Достигая в своих высших точках едва ли более двух тысяч футов [более 600 м], они образуют множество других меньших вершин, насаженных одна возле другой и в большей части случаев не представляющих определенного, резко очертанного хребта.
   Узкие пади и долины имеют здесь крутые бока, хотя, впрочем, обрывистые утесы довольно редки и гораздо чаще попадаются на Сиянхе, нежели на Мо; притом же самые горы, кажется, вообще выше в бассейне первой, нежели последней реки. Но как там, так и здесь они имеют один и тот же характер растительности, состоящий в преобладании лиственных деревьев, преимущественно дуба и черной березы. Из других пород встречаются, хотя в несравненно меньшем числе, грецкий орех, пробка, ясень, ильм, абрикос и вообще виды, свойственные Уссурийскому краю. Только сосна в бассейне Мо попадается гораздо реже, чем в Сиянхе.
   Затем все скаты гор покрыты сплошь густыми зарослями лещины, с которою внизу перемешана таволга, леспедеца, мелкий березняк и липа, а ближе к вершине – рододендрон. Кроме того, здесь, так же как и на Сиянхе, многие горы совершенно оголены порубкою дубов китайцами ради грибного промысла.
   Что же касается до удобства заселения бассейна Мо, то хотя долина этой реки совершенно негодна для подобной цели, но зато пологие скаты, окаймляющие ее в среднем и нижнем течении и принадлежащие уже степной полосе, представляют как для хлебопашества, так и для скотоводства превосходные местности, которые, без сомнения, должны быть заняты при дальнейшей колонизации этого края.
   …Минул июль, а вместе с ним кончились и мои золотые дни! Переплыв на пароходе озеро Ханку, я вновь очутился 7 августа на истоке Сунгачи, откуда утром следующего дня должен был ехать на Уссури, Амур и далее через Иркутск вРоссию.
   С грустным настроением духа бродил я теперь возле поста № 4, зная, что завтра придется покинуть эти местности и, быть может, уже никогда не увидать их более. Каждый куст, каждое дерево напоминало мне какой-нибудь случай из весенней охоты, и еще дороже становились эти воспоминания при мысли о скорой разлуке с любимыми местами.
   Проведя под такими впечатлениями остаток дня, я отправился на закате солнца вдоль по берегу Ханки знакомой тропинкой, по которой ходил не одну сотню раз.
   Вот передо мною раскинулись равнины и потянулся узкой лентой тальник, растущий по берегу Ханки; вот налево виднеется извилистая Сунгача, а там, далеко, синеют горы, идущие по реке Даубихе.
   Пройдя немного, я остановился и начал пристально смотреть на расстилавшуюся передо мною картину, стараясь как можно сильнее запечатлеть ее в своем воображении. Мысли и образы прошлого стали быстро проноситься в голове… Два года страннической жизни мелькнули, как сон, полный чудных видений… Прощай, Ханка! Прощай, весь Уссурийский край! Быть может, мне не увидать уже более твоих бесконечных лесов, величественных вод и твоей богатой девственной природы, но с твоим именем для меня навсегда будут соединены отрадные воспоминания о счастливых днях свободной страннической жизни…

Глава девятая

   Млекопитающие Уссурийского края. Тигр. – Барс. – Рысь. – Дикая кошка. – Медведи: бурый и тибетский. – Барсук. – Непальская куница. – Соболь. – Колонок. – Горностай. – Ласка. – Выдра. – Волки: серый и красный. – Лисица. – Енотовидная собака. – Еж. – Крот. – Землеройка. – Летучая мышь. – Белки: обыкновенная и летяга. – Бурундук. – Зайцы: беляк и маньчжурский. – Кабан. – Антилопа. – Кабарга. – Лось. – Изюбр. – Аксис. – Дикая коза

   Прежде чем приступить к рассказу о млекопитающих Уссурийского края, которому будет посвящена настоящая глава, я позволю себе упомянуть о тех причинах, которые служили сильным препятствием к обстоятельному изучению этих животных.
   К таким причинам, прежде всего, следует отнести обязательную быстроту моих передвижений во время зимней экспедиции в Южноуссурийском крае, следовательно, в период, самый лучший для подобных исследований.
   Таким образом, вместо того чтобы, основавшись где-нибудь в благоприятной местности, заняться исследованием тамошних млекопитающих, я должен был итти день за днем, чтобы окончить свою экспедицию к назначенному сроку. Понятно, что при такой поспешности всякое наблюдение из жизни животной становилось делом более или менее случайным, и я вносил в свой дневник только одни крохи, которые изредка удавалось перехватить.
   Вторая зима, проведенная мной в тех краях, оказалась еще неблагоприятнее первой, так как я должен был целые полгода (с августа по февраль) прожить в городе Николаевске, занимаясь исключительно служебными делами.
   Другая причина, препятствовавшая собиранию сведений о здешних млекопитающих хотя бы из рассказов местных жителей, заключалась в незнании китайского языка и совершенном равнодушии как наших русских, так и туземцев ко всему, что только не доставляет прямой выгоды. Последние, т. е. туземцы, всегда крайне неохотно пускаются в подобного рода рассказы и обыкновенно дают самые уклончивые ответы.
   Таким образом, я пробовал несколько раз заговаривать (конечно, более объясняясь пантомимами) с одним и тем же туземцем об одном и том же предмете, делая только различную постановку вопроса, и часто получал два ответа, диаметрально противоположные по смыслу. Притом, какое нужно иметь ангельское терпение, чтобы объясняться с манзами о таких вещах, которые их вовсе не интересуют. Бывало, показываешь китайцу шкуру какого-нибудь зверя, чтобы дать понять о чем идет речь, а он тотчас же станет объяснять, что эта шкура годится на воротник или на шапку, что она стоит столько-то рублей; на все же остальные вопросы отвечает только «бутунда», т. е. не понимаю, видя их совершенную бесполезность.
   Казалось бы, что в зимнее время, когда главным образом производятся здесь все охоты туземцев, очень легко купить у них экземпляры различных животных еще неободранные, следовательно, годные для описания, зоографических измерений, приготовления чучел и т. п.; но дело в том, что такие экземпляры можно добыть только как редкую случайность.
   Подобное явление происходит вследствие того, что все здешние охотники обыкновенно снимают шкуру со зверя на том же месте в лесу, где его убьют, а большое животное, например медведя, оленя или кабана, разрубают еще на куски для того, чтобы удобнее было перетащить мясо домой.
   Разумеется, если жить на одном месте и заказать наперед, то вам доставят любого зверя, но только не иначе, как за весьма большие деньги, потому что промышленник, обыкновенно отправляющийся в лес на долгое время, должен ради доставления вам цельного экземпляра ворочаться иногда очень издалека.
   Изложив причины, страшно тормозившие исследование млекопитающих Уссурийского края, я постараюсь теперь сообщить то немногое, что мне удалось узнать относительно названных животных. Хотя сведения эти слишком поверхностны и неполны, но я не обхожу их молчанием в том убеждении, что из немногого впоследствии слагается многое и что они до некоторой степени могут служить дополнением обширных изысканий того же рода, произведенных в Амурском и частью в Уссурийском крае Шренком, Радде и Мааком.
   В общем относительно млекопитающих описываемой страны можно сказать, что здесь всего более преобладают хищные, затем грызуны и жвачные. В меньшем числе встречаются насекомоядные, а рукокрылые и толстокожие имеют самое незначительное число представителей.
   При этом подобно тому, как мы уже видели в области растительного мира, среди млекопитающих Уссурийского края встречаются формы, свойственные как северным частям Азии, так и южным странам этого материка: Японии, Китаю, Индии и Зондским островам. За исключением только одного вида оленей, именно аксиса [пятнистого оленя], и, может быть, некоторых мелких грызунов остальные млекопитающие описываемой страны встречаются также и в соседних частях Амура. Но при сравнении фауны этого последнего с фауной Уссурийского края тотчас можно заметить, что южные формы животных, обитающие в достаточном числе в бассейне Уссури, уже гораздо реже встречаются в области Амура, и, наоборот, некоторые северные виды, спускаясь в Уссурийский край, значительно уменьшаются в числе и даже иные, как, например, лось, находят здесь южную границу своего распространения.
   Рассказ о млекопитающих Уссурийского края я начну с самого замечательного животного здешних стран – тигра (по-китайски лау-маза).
   Этот последний водится по всему Уссурийскому краю и далеко заходит в область Амура, встречаясь здесь приблизительно до 52° северной широты. Впрочем, как исключение, тигр попадается иногда еще севернее этого предела и не только изредка забегает в южные части Забайкалья и Западной Сибири, но даже, как говорят, по льду Амурского лимана переходит на остров Сахалин.
   По своей силе и величине уссурийский тигр ни в коем случае не уступает тигру бенгальскому. Я видел однажды шкуру самца, которая имела с хвостом одиннадцать с половиной футов [3,4 м] длины. Из этой общей цифры на долю туловища приходилось восемь футов [2,4 м] и три с половиной [106 см] – на хвост.
   Конечно, снятая и выделанная шкура была вытянута против своей нормальной величины, но, отбросив даже на это один фут, мы имеем длину туловища, равную целой сажени. Самка достигает меньших размеров, и та, которой чучело находится у меня, имела туловище длиной в пять с половиной футов, а хвост около трех футов.
   В то же время уссурийский тигр отличается от своих собратьев, обитающих в тропиках, несравненно более густой и длинной шерстью, что, конечно, находится в прямой связи с суровостью климата здешних стран.
   Относительно распространения этого зверя в описываемой стране можно сказать, что он гораздо чаще встречается в южных частях Уссурийского края, чем в северных. В особенности много тигров в бассейне озера Ханки, в области верхней Уссури и на морском побережье между заливом Посьета и гаванью Ольги. Во время своей зимней экспедиции в этих местах я каждый день встречал тигровые следы, хотя самого зверя, за которым охотился много раз, удалось видеть только однажды на реке Сучане.
   Тигр не есть заходный гость Уссурийского края, а коренной его обитатель, так как живет здесь круглый год и выводит молодых, шкуры которых мне самому удавалось видеть несколько раз у местных жителей.
   Время течки этих зверей бывает в январе, когда несколько самцов ходят за одной самкой и в припадке ревности страшно дерутся между собой. Эти побоища иногда стоят жизни которому-нибудь из влюбленных кавалеров. Так, на реке Монгугай зимою 1869 года охотники нашли место подобной драки и разорванного молодого самца. Тигрица выводит молодых в апреле или в мае и помещает их, как говорят, в глухих местах на солнцепеках, т. е. южных покатостях гор, для того чтобы весеннее солнце могло согревать ее детенышей.
   Главную пищу тигра составляют изюбры, пятнистые олени и кабаны. Впрочем, последние, в особенности старые самцы, нелегко достаются в поживу, и иногда клыками распарывают брюхо своему врагу.
   С медведем тигр также живет не в особенной дружбе, и охотники рассказывали мне, что однажды они нашли место, где дрались два этих зверя. Оба они схватились близ вершины горы и покатились вниз, оставляя по траве и кустам широкий след, где по клочкам шерсти нельзя было сомневаться, что это дрались именно тигр и медведь. Так катились эти звери несколько сот шагов. Наконец, тигр задавил медведя, но, вероятно, и мишка порядком помял бока своему врагу, потому что в иных местах лежали большие клочья тигриной шерсти.
   Однако не всегда и тигр ведет себя, как подобает царственному зверю. Не говоря уже про то, что он не брезгает никакой падалью, я сам однажды зимой нашел место, где этот зверь поймал и съел, кого же? – сову. Кто его знает, как он ухитрился это сделать, но только следы на снегу, указывавшие место ловли, наконец, валявшиеся тут же перья из крыльев и хвоста не оставляли никакого сомнения в том, что громадный зверь соблазнился такой гнусной птицей. Видно, голод не свой брат для тигра, и ему, так же как многим людям, часто сбивает спесь.
   Когда зимой выпадут в Уссурийском крае большие снега и добыча зверей сделается весьма затруднительной, тогда тигры приближаются к казачьим станицам, крестьянским деревням и китайским фанзам. Здесь они таскают собак, коров, но при случае не прочь полакомиться и человеком. Таким образом на реке Цимухе в 1867 году тигры задавили двадцать одного манзу и шестерых ранили. Этот рассказ я слышал как во Владивостоке, так и на самой Цимухе, следовательно, он заслуживает большого доверия.
   Наглость этих зверей иногда доходит до того, что они прямо врываются ночью в фанзы и таскают спящих манз. Некоторые из фанз совсем даже брошены потому, что в них нет житья от тигров.
   В верховьях реки Мо один из манз показывал мне свою раненую, но уже зажившую руку и подробно рассказал о том, как случилось с ним такое несчастье.
   Тигр, забравшись в ограду фанзы, где жил рассказчик, сначала задавил лошадь, но, не удовлетворившись этим, вырвал заклеенное бумагой окно в самой фанзе и, схватив за руку манзу, спавшего как раз возле этого окна, потащил его наружу. По счастью, китаец спал поперек окна, так что застрял в проходе и, проснувшись при таком неожиданном сюрпризе, поднял страшный крик. Другие манзы также вскочили и отбили своего товарища, который отделался только ранами на руке да смертельным страхом, обуявшим несчастного в то время, когда тигр тащил его из фанзы.
   В свою очередь манзы отплачивают тигру за его проделки, и хотя не отваживаются вступать в открытый бой со страшным зверем, но устраивают особые западни, в которые ловят своего врага.
   Для этого китаец пристраивает сбоку фанзы из толстых кольев длинную и узкую загородь, которая сверху накрывается потолком. С одной стороны этой загородки делается небольшой вход, плотно закрываемый рамой, которая может подниматься вверх и опускаться вниз наподобие окошек в наших крестьянских избах. В противоположной от входа стороне устраивается внутри загороди особое отделение, в котором помещается свинья или собака для приманки.
   Каждую ночь рама настораживается, так что как скоро зверь войдет внутрь загороди, то эта рама опускается и закрывает выход.
   Рыская ночью вокруг фанзы, тигр вдруг слышит хрюканье свиней или писк поросят. Все это до того соблазнительные звуки, что он сильно лакомится хорошенько поужинать, но сколько ни ходит возле загороди, однако, не может ничего достать сквозь толстый частокол. Вдруг перед ним отверстие и вход прямо внутрь. Этого только и нужно для зверя, который одним прыжком влезет в средину загороди, но настороженная рама тотчас же закрывается – и тигр пойман. Напрасно употребляет он все усилия, чтобы выбраться из ловушки, напрасно могучими лапами скребет в загородь – толстые колья не поддаются, а между тем в узком пространстве негде повернуться и пустить в дело всю силу.
   По страшному реву китаец тотчас же узнает, что тигр попался в западню, и совершенно безопасно убивает его из ружья сквозь отверстие в загороди.
   Последняя делается иногда и в другом роде, именно, с двумя дверями, одна против другой. В середине привязывается поросенок или собака и обе рамы настораживаются таким образом, что сразу закрываются, если тронуть за привод.
   Замечательно, что, попавшись в подобную ловушку, тигр никогда не трогает свиньи или собаки, привязанной там для приманки.
   Тигровая шкура в Уссурийском крае стоит довольно дорого – от 25 до 30 руб. Причиной такой высокой цены служит большой запрос на эти шкуры, так как каждый из новоприезжих непременно желает приобресть ее для себя, и, кроме того, они охотно покупаются маньчжурскими купцами.
   Сверх того, китайцы дорого ценят желчь и кости тигра. То и другое они отправляют в Пекин, где желчь употребляется как лекарство в различных болезнях, а кости, переделанные в порошок, даются, как говорят, во время войны солдатам, чтобы возбудить в них тигриную храбрость.
   Туземцы Уссурийского края действительно иногда едят тигриное мясо в той уверенности, что подобная пища укрепляет в человеке храбрый дух.
   Замечательно, что собаки не отказываются попробовать этой говядины, и моя лягавая однажды съела несколько фунтов тигриного мяса, оставшегося от черепа, вываренного вгорячей воде.
   Тигры делают много вреда, часто истребляя скот у казаков и крестьян. В июне 1869 года в селении Троицком на западном берегу озера Ханки в течение одного месяца тигр задавил 22 коровы и лошади, и совершенно безнаказанно, так как не было никакой возможности ни подкараулить его, ни выследить.
   Вообще о проделках тигров в Уссурийском крае ходит множество рассказов, но я сообщу здесь только самые замечательные.
   Таким образом, зимой 1868/69 года тигр пришел ночью в пост Раздольный на реке Суйфуне и, видя, что конюшня, в которой помещались лошади, плотно заперта, недолго думая, вскочил на крышу, откуда через небольшое отверстие забрался к лошадям и тотчас же задавил двух. Остальные лошади, перепугавшись неожиданного гостя, подняли страшный шум, так что солдаты, спавшие в соседней казарме, догадавшись в чем дело, прибежали на помощь.
   Услыхав голоса людей, тигр выскочил через то же самое отверстие в крыше и исчез в темноте, так что вошедшие с огнем солдаты нашли в конюшне только двух мертвых лошадей, валявшихся на земле.
   В это самое время раздается новый гвалт в свинарнике, и прежде чем туда прибежали солдаты, этот же самый тигр успел задавить трех свиней и уйти совершенно благополучно.
   Ободренный такими удачными подвигами, тигр приходил сюда еще несколько раз ночью и таскал собак, но, наконец, был подкараулен охотниками и убит.
   Однажды днем он посетил соседнюю телеграфную станцию, где в это время находился только один сторож. Последний, сидя в избе, вдруг заметил, что кто-то подошел к окну и, взглянув в него, увидал тигра, который спокойно лизал сосульки, намерзшие на стекле. Перепугавшись до смерти, солдат спрятался в печку и ждал, что будет дальше. Тигр же забрался во двор, задавил находившуюся там лошадь, наелся мяса и преспокойно удалился в лес.
   После ухода зверя солдат вылез из печки, и когда вечером возвратился его товарищ, ходивший на охоту, то рассказал ему обо всем происшествии и о постигшем их несчастье.
   Посоветовавшись между собой, оба солдата решили караулить тигра, который имеет обыкновение, в особенности зимой, возвращаться к оставленной и несъеденной добыче. Действительно, ночью зверь пришел, перескочил опять во двор и принялся доедать лошадь. Тогда оба солдата, караулившие в избе, приотворив немного дверь, выстрелили, но мимо. Тигр отскочил в сторону, но, видя, что все благополучно, стал опять продолжать свой ужин. Солдаты опять выстрелили, но опять дали промах, а тигр, по-прежнему отскочив на несколько минут в сторону, снова принялся за лошадь. Таким способом солдаты сделали семь выстрелов, но тигр все-таки не уходил, и только восьмая пуля, угодив прямо в позвоночный столб, убила зверя наповал.
   Но вот еще замечательный случай.
   На пограничном с Маньчжурией нашем посту, лежащем верстах в пятнадцати от города Хунчуна, живут несколько солдат, и у одного из них была корова с молодым теленком. Однажды ночью тигр забрался во двор поста, перепрыгнув через забор по крайней мере в две сажени вышины. Здесь он тотчас же схватил теленка и начал его душить на глазах чадолюбивой матери. Предсмертные стоны детища победили чувство страха, и, представьте! корова бросается на тигра и бодает его в бок своими рогами. В это самое время разбуженные шумом солдаты делают выстрел, так что оторопевший тигр бросает теленка и хочет спастись бегством через забор, но делает неудачный прыжок, а между тем ободренная своей победой корова снова бросается на зверя и снова его бодает.
   Вслед за тем раздается новый выстрел… Перепуганный тигр, видя, что не может уйти, совсем теряется и мечется как сумасшедший по двору с одного конца на другой, преследуемый рассвирепевшей коровой. Наконец, зверь дает еще прыжок и перескакивает через забор. Храбрая победительница возвращается тогда к своему детенышу, но находит его уже мертвым. Рассказ этот я слышал от солдат, очевидцев такого необыкновенного боя, показывавших мне даже и самую корову, по всей справедливости «храбрую из храбрых».
   На Уссури тигры также каждую зиму творят различные проделки.
   Так, в 1866 году этот зверь, поселившись возле станицы Козловской, начал очень часто посещать как эту, так и соседние станицы, перетаскал из них около 25 собак и задавил трех коров. Наглость этого тигра доходила до того, что он несколько раз днем приходил в станицу ловить собак и нагнал такой страх на жителей, что ночью все боялись выходить из домов.
   Наконец, на Масленой неделе казаки в числе 16 человек отправились по свежему следу за этим зверем, только что задавившим в станице собаку. Придя в соседний лес, охотники разделились попарно, чтобы лучше выследить и окружить тигра, который залег верстах в трех от станицы. Одна такая пара немного выдалась вперед, рассматривая, куда направился след, как вдруг притаившийся за кустом зверь неожиданно выскочил оттуда и бросился на ближайшего казака так быстро, что тот не успел даже выстрелить. Свалив своим прыжком этого казака на землю, он принялся грызть ему правую руку, у которой раздробил всю кость. Между тем другой казак, который также был сбит с ног первым прыжком тигра, до того испугался, что не мог даже стрелять в упор в то время, когда зверь грыз его товарища. Последний, лишь только оставил его тигр, схватил заряженное ружье этого казака и выстрелил, но сгоряча промахнулся и тем еще более раздразнил рассвирепевшего тигра. С диким рыканьем бросился он вторично на смельчака и схватил его за другую руку, которой хотя нанес несколько ран, но, к счастью, как-то не успел сломать кость.
   На крик и суматоху подоспели ближайшие охотники, и один из них, у которого осеклось ружье, вонзил тигру штык между челюстями, но могучий зверь, давнув зубами, сломал этот штык пополам и вместе с оставшимся и увязшим во рту обломком скрылся в лесу.
   Подобрав раненого товарища, казаки возвратились в станицу, но, зная обычай тигра приходить вторично к оставленной добыче, они насторожили несколько ружей возле задавленной собаки, которую он не успел съесть. Действительно, в следующую ночь тигр пришел к этой приманке и задел за привод; тогда одно ружье выстрелило и ранило его в ляжку.
   Лишь только рассвело, казаки в числе 26 человек отправились вновь за раненым зверем, который перешел через Уссури и залег в густом ивняке на противоположной стороне реки. Наученные горьким опытом, охотники шли теперь уже все вместе и притом взяли с собой нескольких собак, которые вскоре открыли зверя. Тот сначала пустился на уход, но потом, когда его стали преследовать собаки, обернулся и начал ловить этих собак. Между тем казаки подвигались всей гурьбой, и когда тигр очутился довольно близко, тогда один из них, отличный стрелок, выдвинулся вперед шагов на десять и выстрелил, но дал промах. В то же мгновение, невзирая на всю массу стоявших перед ним людей, тигр бросился на стрелявшего и схватил его за руку, но так как не мог исправно действовать челюстями, между которыми все еще сидел увязший обломок штыка, то не изломал этой руки, а только сильно ее изранил. Казаки бросились выручать своего товарища, и человек десять сразу вонзили штыки в тигра, которого едва могли уложить.
   Вскоре после этого происшествия убили еще одного тигра в соседней станице Васильевой.
   Здесь трое казаков поехали в лес за дровами и верстах в четырех от станицы увидели тигра, который, сойдя немного с дороги, лег на снегу. У казаков была с собой только одна винтовка, и они решили, чтобы тот из них, который имел ружье, влез с этим ружьем на ближайшее дерево и стрелял бы оттуда; двое же других отъехали с полверсты назад и смотрели, что будет далее.
   Взобравшись как можно выше и уместившись на дереве, казак приложился из винтовки и выстрелил в тигра, но не попал. После выстрела зверь только поднял голову, пристально посмотрел на то место, откуда раздался выстрел, и по-прежнему остался лежать. Ободренный таким странным поведением тигра, казак зарядил на дереве винтовку и вторично выстрелил, но опять дал промах. Тигр не обратил внимания также и на этот выстрел, так что казак снова зарядил, и только третья пуля, ударив прямо в лоб, уложила зверя на месте. Убитый тигр оказался страшно исхудалым и был, вероятно, больной или, скорее, сильно отощавший с голода, иначе он никогда не позволил бы расстреливать себя так спокойно.
   В конце января 1868 года тигр был убит в станице Красноярской следующим образом.
   На краю этой станицы жил казак, имевший пару быков, которые, как обыкновенно у здешних казаков, помещались во дворе под открытым небом.
   Тигр, прогуливаясь ночью возле станицы, приметил лакомый кусочек и, недолго думая, перескочил через забор во двор, задавил одного быка и принялся спокойно есть его тут же на месте.
   Самого хозяина в это время не было дома, оставалась только одна старуха, которая, услыхав шум, выглянула в окошко и увидела, какой забрался к ним нецеремонный гость. Полумертвая от страха баба не смела даже пошевелиться и, причитывая разные молитвы, поневоле должна была смотреть, как тигр ужинал и, наевшись досыта, ушел со двора. Заголосила утром баба на всю станицу, но горю пособить уже нельзя, быка не воскресишь, и оставалось только наказать самого тигра, который должен был явиться в следующую ночь доедать остатки своей добычи.
   Двое казаков стали караулить зверя и засели в доме, на дворе которого лежал задавленный и нарочно неубранный бык. Действительно, ночью тигр уже шел к нему, но на пути поймал собаку и ограничился только этим легким ужином. Нужно заметить, что тигры чрезвычайно лакомы до собак и предпочитают их всякой другой пище. Может быть, собачье мясо имеет для них особенный вкус, а может быть, в этом случае действует вековая вражда всей кошачьей породы к собачьей.
   Просидев напрасно целую ночь и не дождавшись тигра, казаки на следующий день решились выследить его и убить днем.
   Для этого они в количестве 12 человек отправились по следу зверя и вскоре нашли его залегшим в кустах. Однако тигр не допустил до себя охотников, бросился на уход и, выбравшись на дорогу, побежал по ней в направлении к станице. В это самое время казак, у которого была задавлена скотина, боясь, чтобы такая же участь не постигла и другого, последнего быка, погнал его в соседнюю станицу, чтобы продержать там несколько дней, пока не покончат с тигром. Спокойно шел он по дороге как раз в то время, когда тигр бежал по ней, уходя от охотников, так что совершенно неожиданно повстречался с казаком. «На, ешь и другую мою скотину!» – закричал этот последний и, бросив быка, пустился бежать к станице.
   Однако зверь, преследуемый казаками, не тронул этого быка и, свернув с дороги, перешел через Уссури на остров, заросший ивняком. Охотники отправились туда за ним, хотя тигр, которому тяжело было ходить по глубокому снегу, не уходил с острова, но вертелся с одного его конца на другой, следуя по пятам казаков, которые, боясь разделиться, ходили гурьбой. Наконец, потеряв терпение, охотники разошлись попарно и пошли облавой. Загнанный таким образом на самый угол острова, тигр бросился было на реку, но не посмел бежать по чистому месту и опять прыгнул на остров. Увидав близко людей, он остановился, собираясь прилечь.
   В это самое время один из казаков выстрелил в него, и так удачно, что пуля, раздробив левую лопатку, прошла в грудь навылет. Ошеломленный таким ударом, тигр страшно ревел, но не успел еще опомниться, как получил другую пулю в спину. Два таких ловких выстрела повалили зверя на землю, где в предсмертной агонии он начал терзать стоявший возле пень; наконец, третья пуля в упор покончила дело.
   Убитый тигр – самка средней величины – имел от начала хвоста до конца морды пять с половиной футов [165 см], а хвост – три с половиной фута длины [106 см]. У него оказалось отмороженным левое ухо и конец хвоста; кроме того, шерсть на всей внутренней стороне передних и задних лап была вытерта, а кожа покрыта язвами, из которых сочилась кровь. Видно, не так удобно царственному зверю гулять по глубоким снегам Уссурийского края, как по бенгальским джунглям или по пальмовым лесам тропических стран!..
   Барс (по-китайски цин-цен-пау) водится по всему Уссурийскому краю, но встречается здесь несравненно реже, нежели тигр. Притом он держится в самых глухих местах и даже зимой не приближается к жилищам людей, кроме редких исключений.
   Вообще барс чаще попадается в Южноуссурийском крае, нежели на самой Уссури, хотя и там и здесь он все-таки очень редок. За время своего пребывания в Уссурийском крае я только два раза видел след этого зверя и мог достать только одну его шкуру, да и то совершенно обезображенную. Средняя цена барсовой шкуры в здешних местах простирается от 15 до 20 серебряных рублей. Подобно тигровому меху, их охотно покупают маньчжурские купцы и отправляют вКитай.
   Местные туземцы боятся барса более, нежели тигра, потому что от него нельзя спастись на дереве, так как этот зверь превосходно лазит. Впрочем, я ни разу не слыхал, чтобы барс задавил где-нибудь в Уссурийском крае человека, тогда как тигры творят это каждый год. Притом описываемый зверь, как кажется, пользуется у гольдов и орочей таким же богопочитанием, как и тигр. По крайней мере, у этих племен встречаются идолы с изображением того и другого животного.
   Период течки и вывода детей у барсов в Уссурийском крае бывает, по рассказам местных жителей, в то же самое время, как и у тигров.
   Рысь (по-китайски чересунь) принадлежит к числу зверей, водящихся по всему Уссурийскому краю, но, как и везде, она попадается здесь довольно редко.
   Держась преимущественно глухих, уединенных мест, этот зверь чаще встречается в дремучих хвойных лесах главного кряжа Сихотэ-Алиня, следовательно, в области истоков Уссури и ее правых притоков. В особенности довольно рысей в верховьях Бикина, откуда ежегодно приносят их шкуры гольды, возвращающиеся весной с соболиного промысла. Впрочем, описываемый зверь водится и в лиственных лесах на западном берегу озера Ханки, но попадается здесь очень редко.
   Самому мне не удалось убить рыси, но я приобрел от китайцев шкуру, которая без хвоста имеет ровно четыре фута длины [122 см], а хвост девять дюймов [22 см], следовательно, этот зверь достигает здесь очень больших размеров. Китайцы весьма ценят рысьи шкуры и платят за них 7—10 серебряных рублей.
   При расспросах о характере и образе жизни описываемого зверя я всегда получал от туземцев один ответ, что он «ига-ян лау-маза», т. е. все равно, что тигр. Хотя, конечно, подобное сравнение крайне преувеличено, но более подробных сведений нельзя было добиться. Притом манзы говорили мне, что кроме обыкновенной рыси, которую они называют «чересунь», здесь водится другой зверь, очень похожий на нее по окраске, но только без кисточек на ушах и с более коротким хвостом. Они называли его «турусунь» и уверяли, что по росту он больше обыкновенной рыси. Несмотря на все старания, я нигде не мог достать шкуру «турусуни», но тем интереснее расследование об этом животном, которое, быть может, увеличит собой число известных млекопитающих Уссурийского края.
   Дикая кошка (по-китайски коймали) принадлежит к числу тех южноазиатских видов, которые появляются в Уссурийском и частью в Амурском крае. Впрочем, на Амуре этот зверь встречается только в южной области его среднего течения.
   В бассейне Уссури дикая кошка также попадается довольно редко, но весьма обыкновенна на побережье Японского моря между заливом Посьета и гаванью Ольги.
   Этот злой и осторожный зверь, достигающий значительной величины, [17 - Величина туловища уссурийской дикой кошки простирается до 21/ футов [75 см]; кроме того, на долю хвоста приходится 15 дюймов [37 см]. (Примеч. Н. М. Пржевальского)] держится здесь по глухим лесистым падям или по горам, возле утесов и россыпей.
   За исключением периода течки, дикие кошки живут поодиночке или парами. Питаются они мышами и различными птицами, гнезда которых и молодых истребляют немилосердно; в то же время не отказываются нападать на зайцев и даже на молодых косуль. На промысел охотнее отправляются ночью или в сумерки, нежели днем.
   Будучи преследуема собакой, дикая кошка тотчас же залезает на дерево, где легко может быть убита подоспевшим на лай охотником. Особого промысла за этим зверем не существует, так как мех его ценится дешево – всего от 50 коп. до 1 руб. за шкуру.
   Представителями стопоходных в Уссурийском крае служат два вида медведей: бурый и тибетский [черный]. Первый из них, т. е. бурый медведь (по-китайски хый-шаза), распространен в большом количестве по всему Уссурийскому краю. Кроме того, здесь также обитает и зоологическая его разновидность, которая встречается в Камчатке, на побережье Охотского и Японского морей, на Шантарских островах и которую Миддендорф назвал берингийским медведем.
   Медведь этот распространен по всему Уссурийскому краю до самых южных его частей и достигает огромных размеров. Таким образом, в июне 1868 года, мне удалось убить на реке Сучане взрослого самца, который имел 7 -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

/ -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

футов [2,2 м] длины при вышине у зашейка около 4 футов [1,2 м] и весил приблизительно 18–20 пудов [3 ц]. Подошва задних лап этого чудовища занимала 13 дюймов [32 см] в длину и до 7 дюймов [17,5 см] в ширину, а когти на передних лапах имели по верхней дуге 3 дюйма, так что равнялись пальцам большой человеческой руки. При этом цвет шерсти уссурийского бурого медведя сильно изменчив и представляет все переходы от совершенно черного до светло-бурого.
   Однако, несмотря на свою огромную величину, здешние медведи чрезвычайно миролюбивого нрава, так что сами никогда не нападают на человека и, даже будучи ранеными, обыкновенно уходят от охотника.
   Однако «нет правила без исключения». Случается иногда, что раненый мишка, остервенившись, бросается на стрелка, и если этот последний потеряет присутствие духа или, на несчастье, не будет иметь, кроме выстреленного ружья, никакого другого оружия – тогда судьба его решена.
   Во время своего путешествия по Уссурийскому краю я много раз охотился за медведями и стрелял их; но только один раненый зверь – тот самый, о котором упомянуто выше, – вздумал разделаться со мной. Будучи пробит первой пулей на расстоянии 40 шагов в грудь навылет и ободренный, вероятно, еще тем, что я был один, этот медведь с ревом бросился на меня. По счастью, в штуцере оставался заряженным другой ствол, и, быстро вскинув к плечу свое ружье, ярешился подпустить чудовище как можно ближе, так как здесь уже стоял вопрос: быть или не быть.
   Конечно, это было дело нескольких мгновений, но эти мгновенья не изгладятся из моей памяти целую жизнь, и через много лет все так же ясно, как в ту минуту, я буду помнить эту оскаленную пасть, кровавого цвета язык и громадные зубы… Когда медведь приблизился на расстояние четырех шагов, я спустил курок, и разъяренный зверь с простреленным черепом словно сноп рухнул на землю…
   Летом медведи держатся обыкновенно по долинам рек, в особенности там, где есть рощи и перелески. Здесь они находят более для себя пищи – различных кореньев, ягод и винограда, а иногда лакомятся также молодыми косулями или оленями.
   Сверх того, оба вида здешних медведей, подобно своим европейским собратьям, чрезвычайно любят мед и добывают его от диких пчел, которых водится много по лесам Уссурийского края.
   Эти пчелы устраивают свои колонии в дуплах деревьев, обыкновенно невысоко над землей, и к осени собирают в такое гнездо иногда более пуда меду, который добывают также местные жители.
   Чтобы найти гнездо пчел, медведь ходит по лесу и прислушивается, где жужжат эти насекомые. Иногда звук телеграфной проволоки до того обманывает простоватого мишку, что он принимает его за действительное жужжанье пчел и лазит на телеграфные столбы. Удостоверившись по слуху и обонянию, что внутри дерева действительно живет рой, мишка зубами разгрызает дупло и, несмотря на пчел, которые обсыпают его со всех сторон, достает и поедает мед.
   Подобные опустошенные рои можно встретить в уссурийских лесах.
   Зимняя спячка медведей в описываемой стране начинается с конца сентября и продолжается до конца марта. Впрочем, время это раньше или позже, смотря по состоянию погоды. Если осень хорошая, теплая, медведь ходит дольше; если весна ранняя, встает раньше, и наоборот.
   Местные охотники, русские и туземцы, бьют медведей по большей части случайно, встретившись в лесу, а еще чаще в берлогах, находимых зимой во время соболеванья. Добыча от этого зверя в здешних местах невелика, так как хорошая шкура стоит лишь 3–5 серебряных рублей. Кроме того, медвежья желчь охотно покупается китайцами, употребляющими ее как лекарство, а сало служит целебным средством от ран, ссадин и т. п. Мясо употребляется в пищу орочами, а также, вероятно, и гольдами.
   Тибетский медведь (по-китайски гаутоза?) отличается от бурого небольшим ростом, тонким туловищем, остроконечной мордой, прекрасным черным мехом и белым пятном на груди в виде буквы V.
   Этот медведь, обитающий на Гималаях, в Китае и Японии, распространен также по всему Уссурийскому краю. По образу своей жизни он нисколько не отличается от медведя бурого.
   Описываемый вид держится преимущественно по горным лесам и питается главным образом растительной пищей: кореньями, ягодами, медом диких пчел, который достает, разламывая дупло дерева. Впрочем, и этот мишка, как видно, не всегда довольствуется постной пищей, но при случае не прочь лизнуть скоромного: молодого козленка, молодых птиц и т. п.
   Ловкий и вертлявый тибетский медведь превосходно лазит по деревьям, охотно сидит на них по целым часам и ищет там спасения в случае опасности. Вместе с тем, во время зимы он предается спячке в дупле дерева, а не в берлоге, как медведь обыкновенный. Такая квартира выбирается высоко от земли, и медведь лежит очень крепко, так что однажды возле станицы Казакевичевой казаки, рубившие лес, повалили уже дерево на землю, и только тогда выскочила из дупла самка тибетского медведя с двумя детенышами.
   Барсук (по-китайски енг-дзуйза) встречается в большом числе по всему Уссурийскому краю, а также и на Амуре. Он живет как в рощах луговых равнин, так и по горным лесам, устраивая преимущественно на солнечной стороне норы, в которых проводит целый день, а с наступлением сумерек отправляется на добычу.
   Относительно пищи этот зверь, как известно, не разборчив и ест все, что придется: мышей, лягушек, змей, улиток, яйца и молодых птиц, а также различные ягоды. Впрочем, он не особенно жаден и кушает сравнительно умеренно. Однако, ведя постоянно спокойную жизнь, к осени делается до того жирным, что старый самец дает иногда около пятнадцати фунтов сала.
   Ради этого жира его добывают тогда туземцы и русские, охотясь, преимущественно ранним утром, с собаками, которые, застав зверя вдали от его норы, скоро догоняют его и душат. Барсук, в особенности жирный, бегает очень тихо, так что его легко догнать и человеку. Зато, видя безвыходную опасность, этот зверь храбро защищается и наносит нападающим собакам когтями и зубами страшные раны, которые не скоро заживают.
   Впрочем, этот зверь вступает в бой со своими врагами только в самом крайнем случае, но обыкновенно старается спрятаться в нору, дупло или под камни, откуда выгнать его часто бывает невозможно.
   Зимняя спячка барсуков начинается позже, чем у медведей, и кончается раньше. Вообще время ее определить трудно, так как оно зависит главным образом от состояния погоды. Кроме того, даже зимою, в хорошие теплые дни, барсуки вылезают из своих нор побродить по окрестностям.
   Кроме охоты с собаками, туземцы Уссурийского края добывают барсуков в особого рода западни, которые состоят из двух рядов колышков, вбитых в землю и образующих между собою проход шириною более фута. В этом проходе кладется приманка (кусок рыбы или мяса) и настораживается бревно, которое давит зверя, лишь только он коснется за привод. Вообще эти ловушки очень похожи на те, которые употребляют для ловли соболей, с тою лишь разницею, что последние устраиваются исключительно на колодах, а первые постоянно на земле.
   Шкура барсука стоит на Уссури около пятидесяти копеек и употребляется охотниками на чехлы к винтовкам, мешочки для снарядов и т. п.
   Одним из представителей южноазиатских видов является в Уссурийском крае непальская, или гималайская, куница (по-китайски мигауза), заменяющая здесь обыкновенную куницу европейских лесов.
   До последнего времени непальская куница была найдена на Яве, Суматре и на предгорьях Гималаев; однако исследование Радде, Маака и мои личные наблюдения показали, что этот зверь водится не только по всему Уссурийскому краю, но даже в области среднего течения Амура, где, по всему вероятию, проходит северная граница его распространения.
   Впрочем, непальская куница очень редко попадается на Амуре и на низовьях Уссури, но гораздо более обыкновенна в области ее истоков, в особенности в хвойных лесах, покрывающих главную ось южных частей Сихотэ-Алиня.
   Относительно величины и окраски описываемый зверь представляет несколько изменений, которые принимаются за разновидности.
   По образу своей жизни эта куница похожа на европейскую; так же как и последняя, она очень быстра, ловка и кровожадна. По земле бегает очень скоро и, перепрыгивая с дерева на дерево, делает прыжки иногда сажени в две и быстро скрывается от глаз охотника. Недаром местные промышленники говорят, что это зверь очень «шустрый», т. е. быстрый и вертлявый.
   По рассказам как наших охотников, так и туземцев, непальская куница главный враг соболя, которого истребляет во множестве. Если это справедливо, то нельзя не удивляться отваге и кровожадности описываемой куницы, которая в состоянии одолеть такого злого и сравнительно сильного зверька, как соболь. С своей стороны промышленники ревностно преследуют разбойницу-куницу, несмотря на то что мех ее стоит очень дешево: всего 50–75 коп. за шкуру.
   Характерный зверек сибирских лесов, известный каждому хотя бы понаслышке, дорогой соболь (по-китайски деау-пи) водится по всему Амурскому и Уссурийскому краю.
   Благодаря менее ревностному преследованию соболь в здешних местах сохранился гораздо более и попадается несравненно чаще, нежели в остальных частях Сибири. Как там, так и здесь любимым его местопребыванием служит горный хвойный лес с множеством валежника, камней, россыпей и т. д., словом, тайга в полном смысле этого слова. Только в таких местах свободно живется кровожадному зверьку, истребляющему во множестве различных птиц, мелких грызунов и белок. Как ни быстра эта последняя, но ей не уйти ни по земле, ни по деревьям от преследующего соболя, более сильного и выносливого, так что после непродолжительного бегства изнеможенная белка достается в добычу своему врагу.
   Связь между обоими этими зверьками так велика, что большее или меньшее количество белок в данной местности обусловливает бедность или обилие соболей. Следуя за белками, переходящими из одной местности в другую вследствие различных причин, например неурожая кедровых орехов и т. п., соболь также предпринимает периодические переселения, хорошо известные местным охотникам.
   В Уссурийском крае соболь встречается всего более в хвойных лесах на главной оси Сихотэ-Алиня, т. е. в вершинах больших правых притоков Уссури. Эти места составляют главный район охоты туземцев Уссурийского края и побережья Японского моря. Во время своей зимней экспедиции я сам видел на перевале с реки Тадушу на реку Ли-Фудзин множество соболиных следов, которые совершенно похожи на следы обыкновенного хорька.
   В Южноуссурийском крае соболь также встречается на горах между рекой Суйфуном и заливом Посьета, там, где растет хвойный лес, и если верить рассказам корейцев, то он попадается даже на Чан-бо-шане, так что экваториальная граница этого зверька на восточной окраине Азии спускается далеко к югу.
   Мех уссурийского соболя гораздо хуже, сравнительно с мехом даже амурских соболей, не говоря уже собственно о сибирских, например якутских или камчатских. Шерсть на шкуре здешнего соболя обыкновенно короткая и светлого цвета, иногда переходящего даже в кофейный. В Южноуссурийском крае качество соболиного меха еще хуже, нежели в северной части этой страны.
   Относительно образа жизни соболя не могу сообщить никаких подробностей. Знаю только, что время течки у этих зверьков бывает в январе или в начале февраля и что в марте или апреле, т. е. месяца через два, самка мечет 2–5 детенышей, которых помещает под корнями, камнями, в дуплах и т. п.
   О способе же добывания соболей уже рассказано в четвертой главе настоящей книги.
   Из других представителей куньего рода в Уссурийском крае встречаются: колонок (по-китайски хуаншинза), горностай (по-китайски иньшу) и ласка.
   Первое из этих животных водится в значительном количестве по всему краю и попадается как по лесам, так и в луговых степях. В последних местностях колонка всего чаще можно встретить зимою, вероятно, потому, что здесь больше мелких грызунов, которыми они питаются в это время года.
   Подобно белкам, соболям и другим зверям, колонки предпринимают периодические переселения из одной местности в другую, так что в один год встречаются в изобилии, в другой же, наоборот, редко. Причиною таких переселений, по всему вероятию, служит недостаток пищи и другие физические причины.
   По характеру и образу жизни колонок совершенно похож на своего собрата – европейского хорька. Подобно последнему, смел, кровожаден и истребляет во множестве всех животных, которых только может одолеть. Часто забирается в жилища людей, таскает различные припасы и истребляет домашних птиц.
   Время течки, по рассказам местных жителей, бывает в феврале, и тогда несколько самцов бегают за одною самкою, беспрестанно заводя между собою драки за обладание общею подругою. Особого промысла за этим зверьком не производится, но охотники добывают его, между прочим, в ловушки, травят собаками или, наконец, убивают из ружья.
   Мех колонка довольно красив – однообразно желтого цвета с блестящею, довольно длинною остью. В особенности ценится хвост, который употребляется китайцами на кисточки. Средняя цена колонковой шкурки на Уссури от 60 коп. до 1 руб., смотря по качеству меха, а главное, по доброте хвоста.
   Горностай и ласка также встречаются, хотя и редко (в особенности первый), в Уссурийском крае, и так как не составляют предмета охоты, то местные жители очень мало про них знают. Ласку я убивал несколько раз как на Уссури, так и в бассейне озера Ханки, но горностая не видал ни разу.
   Последний зверек попадается, хотя и очень редко, в области средней и нижней Уссури, но я не могу сказать утвердительно, водится ли он в Южноуссурийском крае или нет, так как одни из тамошних охотников говорили мне, что этот зверь попадается здесь изредка, а другие отвергали подобное показание.
   Многочисленные реки Уссурийского края, изобилующие рыбою и притом уединенно текущие среди дремучих лесов, представляют полное приволье для выдры (по-китайски су-эта), которая в значительном количестве попадается на всем протяжении описываемой страны. В особенности часто можно встретить этого зверя на больших притоках озера Ханки, каковы – Лефу, Мо и Сиянхе.
   Не будучи еще напугана человеком, здешняя выдра довольно смелый, хотя все-таки осторожный зверь.
   В местах же совершенно ненаселенных она ходит на добычу днем, и мне самому несколько раз случалось тогда ее видеть.
   Как русские промышленники, так и туземцы усердно охотятся за выдрою, чаще всего подкарауливая ее на тех местах, где она выходит из воды пожирать пойманную рыбу или какую-нибудь другую добычу. Случается, что выдра сама попадается в морды и другие снаряды, которые ставятся для ловли рыбы. Не будучи в состоянии выбраться из западни, она обыкновенно задыхается, так как не имеет возможности запастись свежим воздухом. Шкура выдры охотно покупается китайцами и стоит здесь от 6 до 10 серебряных рублей.
   Волк серый (по-китайски ланг) попадается по всему краю, но везде не особенно часто.
   По образу своей жизни уссурийский волк не отличается от европейского, но только менее дерзок и отважен, нежели этот последний. Впрочем, подобные добродетели зависят, вероятно, от того, что при обилии различных зверей здешний волк не имеет побудительной причины враждовать с человеком.
   Зимою волки держатся преимущественно в лесах, а летом по луговым равнинам, там, где дикие козы и другие звери выводят молодых. Время течки бывает в январе, но, по рассказам местных охотников, уссурийские волки не собираются на этот период такими большими стаями, как то бывает, например, в Европейской России. Вероятно, этому причиною не особенное обилие самого зверя в здешних лесах.
   Кроме серого волка, в Уссурийском крае водится еще красный волк (по-китайски цай-лангза) такой же величины, как обыкновенный, но только чало-красноватого цвета. Он держится преимущественно в глухих лесах по горам, и даже туземцы его мало знают.
   Волчьи шкуры хорошо ценятся китайцами, которые платят за них 3–4 серебряных рубля.
   Лисица (по-китайски холи) в большом количестве встречается по всему Уссурийскому краю как в луговых равнинах, так и по горным лесам, преимущественно вблизи речных долин. При малонаселенности страны и при обилии ее всякими птицами и зверями лисице живется здесь весьма привольно.
   Из цветных разновидностей этого зверя встречаются исключительно огневка и сиводушка; крестовка же и чернобурая, весьма обыкновенные на низовьях Амура, в Уссурийском крае попадаются очень редко. Местные охотники добывают лисиц посредством отравы или бьют из ружей, или, наконец, ловят собаками. Впрочем, последний способ охоты возможен только на открытых безлесных местностях, каковы, например, сунгачинские равнины. Средняя цена хорошей лисьей шкуры простирается здесь от 3 до 4 руб.
   Последним представителем хищных в Уссурийском крае является характерный зверь этой страны – енотовидная собака (по-китайски нота, или хауза). Она достигает роста собаки средней величины и по своему меху совершенно похожа на обыкновенного енота, под названием которого известна местным жителям.
   Енотовидная собака распространена не только по Уссури, но даже в области среднего и в большей части верхнего течения Амура, хотя чаще всего попадается в Южноуссурийском крае.
   Относительно образа жизни описываемый зверь представляет немало интересного. Любимое его местопребывание составляют небольшие перелески по луговым равнинам, в особенности там, где много неглубоких озер и рукавов реки, изобильных рыбою. Впрочем, енотовидная собака изредка встречается и по глухим лесам, даже на высоких горах.
   Подобно некоторым другим видам собачьей породы, описываемый зверь живет в норах, которые выкапывает глубоко в земле с несколькими боковыми отходами. В такой норе он проводит большую часть дня, а на поиски добычи отправляется преимущественно ночью. Впрочем, и днем енот часто выходит из норы, но при малейшей опасности тотчас же прячется в нее.
   Относительно пищи уссурийский енот далеко не разборчив: ест мышей, лягушек, яйца, молодых птиц, различные ягоды и виноград, но в особенности любит рыбу, ради чего летом и держится вблизи неглубоких вод.
   При обилии пищи к осени старые экземпляры сильно отъедаются и делаются очень жирными. Ради этого жира, а также и ради шкуры, которая на Уссури стоит около двух рублей, охотники сильно преследуют енота и добывают его или в ловушки такого же устройства, как и для барсуков, или травят собаками.
   Последнего рода охота также бывает весьма успешна, потому что жирный енот бегает очень тихо, так что даже человек может его скоро догнать. Зато этот злобный зверь не даром продает свою жизнь и обыкновенно вступает в драку с собаками, которым иногда наносит большие раны зубами. Моя лягавая также поплатилась куском левого уха в одной из подобных свалок, до которых она была великая охотница.
   Замечательно, что енотовидная собака – единственный зверь собачьего семейства, подверженный зимней спячке, которую он проводит в своей норе, устроив там предварительно мягкую постель из мха и сухой травы.
   Самое время спячки наступает и оканчивается неопределенно, смотря по состоянию погоды. Обыкновенно же еноты ложатся в конце ноября и встают в начале марта. Впрочем, зимний сон этого зверя непостоянен. Даже в средине зимы, в теплые дни, еноты выходят из своих нор и бродят по снегу, иногда на далекое расстояние. Случается также, что неожиданная метель застигает этого зверя вдали от норы, тогда он прямо свертывается в клубок и засыпает где-нибудь в траве или под кустом, заносится снегом и лежит до наступления теплого времени.
   Впрочем, по рассказам местных охотников, зимней спячке подвержены только отъевшиеся, т. е. жирные, еноты. Те же, которые не успевают запастись жиром, бродят всю зиму и только в сильные холода или в метели засыпают на несколько дней.
   Время течки у этих зверей бывает лишь только они окончат зимнюю спячку, т. е. в марте, когда еще везде лежит снег и весна только что начинается; тогда несколько самцов бегают за одною самкою.
   Период беременности не могу определить в точности; знаю только, что еноты необыкновенно шкодливы и что в июне самка мечет за один раз от 10 до 12, иногда даже до 16 детенышей, которых помещает в своей норе. Когда молодые подрастут, то выходят из норы и начинают вести самостоятельную жизнь.
   Местные китайцы отправляют шкуры енотов в Маньчжурию и Китай, кроме того, делают из них для себя шапки и меховые куртки.
   Отряд насекомоядных в Уссурийском крае весьма небогат своими представителями; к ним относятся: еж (по-китайски цыуэ), крот (по-китайски фен-чуза) и землеройка [обыкновенная].
   Первое из этих животных, принадлежащее, по исследованиям академика Шренка, к географической разновидности (амурской) обыкновенного европейского ежа, распространено по всему Уссурийскому краю до самых его южных частей.
   Туземцы также везде знают ежа, но так как названное животное не составляет предмета охоты, то они не обращают на него никакого внимания.
   Что же касается до крота, то этот зверь, распространенный в юго-восточной Сибири только до озера Байкала, вновь появляется в области среднего Амура и в Уссурийском крае, заменяясь здесь уже японскою формою. Самому мне не удавалось добыть ни одного крота, хотя я и видал изредка в Южноуссурийском крае кучи взрытой им земли.
   Вообще можно сказать, что оба вышеописанных животных, т. е. еж и крот, но в особенности последний, редко попадаются в Уссурийском крае.
   Наконец, землеройка известна здесь до сих пор в числе двух видов [обыкновенная и малая], из которых я лично наблюдал только первый вид в бассейне озера Ханки.
   Из рукокрылых в описываемой стране чаще всего встречается летучая мышь, которую нашел на Уссури еще Маак. Весьма вероятно, что, кроме названного вида, здесь встречаются и другие, найденные на Амуре Шренком и Радде.
   После хищных отряд грызунов имеет в Уссурийском крае наибольшее число представителей. Сюда принадлежат:
   Летучая белка, или летяга (по-китайски ямбехулл), которая встречается по всему Амурскому и Уссурийскому краю и держится, как обыкновенно, в лиственных лесах.
   По образу своей жизни летяга – животное преимущественно ночное, поэтому днем оно большею частью спит в гнезде или в дупле дерева. Впрочем, последний факт нельзя принимать в строгом смысле, так как иногда и днем удается видеть бодрствующую летягу.
   Благодаря своей летательной перепонке, она может переноситься с одного дерева на другое на расстоянии десяти сажен, бросаясь в косвенном направлении сверху вниз.
   Летяга живет обыкновенно парами и зимою, в сильные холода, предается спячке в своем гнезде. Пищу ее составляют почки деревьев и преимущественно березовые сережки. Время течки бывает весною, а летом самка родит двух, редко одного, молодых, которых помещает в дупле и заботливо охраняет.
   Ни наши промышленники, ни туземцы не бьют летяги, так как ее очень тонкая шкура не годится для меха.
   Совсем другое бывает относительно близкого родича летяги – белки обыкновенной (по-китайски хойшу), которая во всей Сибири и на Амуре составляет, вместе с соболем, главный предмет промысла как русских, так и туземцев. Впрочем, в Уссурийском крае, где все еще много соболей, охота за белками стоит на заднем плане, между тем как на верхнем Амуре и в тех частях Сибири, где соболь сделался редок, добывание белок, или, по-местному, белковье, составляет главный промысел.
   Белка держится преимущественно в хвойных и смешанных лесах, поэтому в Уссурийском крае она встречается в большом количестве на главной оси Сихотэ-Алиня и на боковых его отрогах, следовательно, в местностях, удаленных от самой долины Уссури. Впрочем, этот зверек попадается также по всему краю до самых южных его границ.
   Белка весьма плодлива и, как известно, выводит два раза в году (весною и летом) всего от 12 до 18 молодых. Только подобною плодливостью можно объяснить, что этот зверек, несмотря на ежегодное самое усердное его преследование, до сих пор не уменьшился значительным образом в сибирских лесах.
   Впрочем, количество белок в данной местности из года в год не всегда бывает одинаково, потому что они, подобно соболям и хорькам, часто перекочевывают из одной местности в другую, более обильную пищею – кедровыми орехами, шишками лиственниц и т. п.
   Самостоятельный, отдельный промысел за белками мало развит в Уссурийском крае, потому что, как уже сказано выше, обилие соболей составляет здесь главную приманку охотников. Впрочем, промышленники во время соболеванья охотно бьют и белок, а некоторые из казаков, по старой привычке, продолжают ежегодно ходить на белковье.
   Охота за белками начинается с первым снегом и продолжается до Рождества. Самый способ ее состоит в том, что собака, найдя зверька, взгоняет его на дерево и лает до тех пор, пока не придет промышленник, прицелится из малокалиберной винтовки и меткою пулею пронижет сквозь свою добычу. Успех подобной охоты зависит главным образом от достоинства собаки, которая должна не только лаять на белку, когда та сидит неподвижно, но не упустить ее из виду даже и тогда, когда она начнет скакать с одного дерева на другое.
   Мясо белки охотно употребляется в пищу туземцами, но русские его вовсе не едят. Беличьи шкурки продаются на Уссури средним числом по 10–15 коп. за штуку, что зависит главным образом от обилия самого зверя и более или менее удачного промысла.
   К семейству белок относится также бурундук (по-китайски хау-бангза), занимающий середину между белкою и сусликом и распространенный по всей Сибири от Уральских гор до Камчатки.
   Этот небольшой полосатый зверек, ростом меньше обыкновенной крысы, живет преимущественно в смешанных лесах в норах, устроенных под корнями деревьев. Иногда же помещается и в древесных дуплах.
   По образу своей жизни бурундук представляет животное дневное; проворно бегает по земле и еще быстрее лазит по деревьям. Вместе с тем, он весьма любопытен и вовсе не боится человека, так что, взбежав сажени две по стволу дерева, обыкновенно останавливается и с любопытством рассматривает своего неприятеля. При этом он часто издает звук, похожий на хриплый свист.
   Пищу описываемого зверька составляют главным образом кедровые орехи, потом различные семена, ягоды и т. п.
   На зиму бурундуки предаются в своих норах спячке, которая начинается обыкновенно с половины или конца сентября и продолжается до конца марта. Однако зимний сон бурундука не бывает постоянен, но часто прерывается, и животное подкрепляет тогда себя пищею из запасов, собранных еще с осени. Эти запасы бурундук таскает в своих защечных мешках и иногда заготовляет 6—10 фунтов [2,5–4 кг] кедровых орехов, семян и т. п.
   В тех местах Уссурийского края, где уже раскинулись наши поселения, бурундуки приносят значительный вред полям и в особенности огородам, откуда воруют мак, кукурузу, семена дынь, арбузов и пр.
   Время течки этих зверьков бывает весною, и самка рожает 3–4 молодых, которых помещает в своей норе или чаще в дупле дерева.
   В Уссурийском крае водится два вида зайцев: беляк (по-китайски гурмахунг) и заяц маньчжурский (по-китайски борта-гурмахунг). Первый из названных видов попадается по нижнему и среднему течению Уссури, но, как кажется, уже не встречается в области ее истоков. Впрочем, один охотник, заслуживающий большой веры, говорил мне, что однажды убил белого зайца вблизи Владивостока.
   Во всяком случае, описываемый вид находит в Уссурийском крае экваториальную границу своего распространения, так как, по единогласному заверению охотников, как русских, так и туземцев, он не встречается уже между рекой Суйфуном и заливом Посьета.
   Другой вид, т. е. заяц маньчжурский, с первого взгляда много схож с европейским русаком и, кроме других признаков, отличается от него гораздо меньшим ростом. Он водится по всему краю и держится преимущественно по островам Уссури, заросшим тальником, а также по лесам вблизи горных долин, но никогда, даже зимою, не приближается к жилищам людей.
   Кроме двух вышеназванных видов, в Уссурийском крае попадается изредка черный заяц, величиною равный маньчжурскому, но имеющий шерсть черновато-кофейного цвета. Мне самому удалось достать только две совершенно обезображенные шкурки без конечностей, так что по ним нельзя судить, есть ли это особый вид или только разновидность уже известного вида.
   Туземцы вовсе не стреляют зайцев и не употребляют их шкур, но наши казаки добывают иногда этих зверьков в различные ловушки.
   Вообще странно, что в Уссурийском крае зайцы далеко не так многочисленны, как того можно бы было ожидать, принимая в соображение известную плодливость этого зверя и малое его преследование со стороны человека.
   Впрочем, и помимо человека у бедного зверька здесь много других врагов. Не говоря уже про лисиц, волков, орлов ит. д., множество зайцев, по всему вероятию, уничтожают сильные разливы рек, а также травяные пожары. Мне самому случилось однажды на нижней Уссури, плывя в лодке во время высокой воды, затопившей все острова реки, поймать зайца, который, спасаясь от разлива, залез на толстую развесистую иву. Наконец, огромные травянистые заросли, которые покрывают летом все здешние равнины, вероятно, также не благоприятствуют привольной жизни описываемого зверька.
   Кроме названных животных из отряда грызунов, в Уссурийском крае водятся многие виды мышей и полевок, но так как они скрываются в норах, то, не говоря уже про наблюдение образа жизни, самое добывание этих животных крайне затруднительно, в особенности при постоянных передвижениях с места на место. Поэтому я не могу сообщить никаких сведений относительно упомянутых животных, которых мне весьма редко случалось даже видеть. Знаю только, что о быкновенная крыса (по-китайски хауза) распространена по всему краю в большом количестве и часто портит запасы как у русских, так и у туземцев.
   Единственный представитель толстокожих в Уссурийском крае – кабан (по-китайски ей-чу) водится в большом количестве на всем протяжении описываемой страны с юга на север.
   Обыкновенным местопребыванием этого зверя служат летом глухие лесные пади, в которых текут холодные ручьи, и грязные тростниковые болота. Осенью же кабаны переходят в дубовые леса, где питаются желудями, и, наконец, зимою, или когда нет урожая желудей, держатся в кедровых лесах, где поедают опавшие шишки с орехами и делаются до того жирными, что иногда слой сала на спине старого самца достигает четырех вершков толщины.
   В случае недостатка пищи или каких-либо других неблагоприятных явлений, например, во время глубоких снегов, выпавших на мерзлую землю, кабаны предпринимают переселение из одной местности в другую, иногда на большое расстояние. Точно так же эти осторожные животные переходят в другое место, если их станут усердно преследовать охотники или тигры.
   Последний (тигр) после человека составляет главного врага кабанов и, поселившись обыкновенно вблизи стада, ловит, по мере надобности, преимущественно самок и молодых поросят. На взрослого же самца, или, как его в Сибири называют, секача, который достигает здесь до двадцати и более пудов весу, тигр отваживается нападать лишь в редких случаях, так как подобный бой часто обходится ему очень дорого. Местные охотники единогласно уверяли меня, что тигру трудно справиться с секачом, который часто успевает пырнуть его своими клыками, так что в этой борьбе иногда гибнут оба зверя – тигр и кабан.
   По образу своей жизни уссурийский кабан не отличается от европейского. На жировку выходит по утрам и вечерам; ест все, что ни попадется: коренья, орехи, желуди, червей, падаль и т. п.
   За исключением периода течки, старые самцы живут в одиночку, а самки с поросятами и часто с молодыми самцами держатся обыкновенно стадами, иногда штук до двадцати и более.
   Зимою во время сильных морозов кабаны устраивают для себя в глухих местах тайги из сухой травы и хвороста особые лежбища или гнезда (гайно, по-сибирски), в которых собираются на ночь всем стадом. Местным охотникам иногда случается находить подобные лежбища и, подкарауливая возле них, убивать кабанов. Период течки у этих последних начинается в конце ноября; в это время одинокие самцы, или секачи, держатся вместе с самками и страшно, часто до смерти, дерутся между собою. Затем, насладившись вдоволь супружеским счастьем, они удаляются опять в уединение, и тогда молодые экземпляры, не смевшие до сих пор показаться на глаза секачей, пристраиваются к оставленным самкам и продолжают еще некоторое время вести с ними супружескую жизнь. Перед разрешением от беременности, что бывает в конце марта или в апреле, самки удаляются от общего стада и в тихом, глухом уголке леса выводят молодых.
   Мясо кабана составляет лакомую пищу как для русских, так и для туземцев, поэтому описываемый зверь весьма усердно преследуется охотниками. Кроме ям, устраиваемых для ловли изюбров и оленей, в которые также попадаются и кабаны, на них ставят еще в лесу особые самострельные луки, которые пускают огромную стрелу в то время, когда зверь, идя своею тропою, тронет за привод. Главным же образом охота на них производится с ружьями. Охотники, бродя по лесу, высматривают кабанов на любимых местах их жировки, осторожно подкрадываются с собаками и метким выстрелом убивают зверя. Кроме того, охотятся с собаками, которые останавливают кабана, а подоспевший на лай охотник убивает его из винтовки.
   Впрочем, охота на секачей тем или другим способом довольно опасна, так как раненый или разъяренный собаками зверь часто бросается на охотника, и если этот последний не успеет вскочить на дерево или на камень, то легко может поплатиться своею жизнью.
   Недаром даже туземцы, гольды и орочи, найдя кабаний след, иногда даже не решаются итти за одиноким самцом, но всегда предпочитают преследовать самок или молодых, которых можно стрелять совершенно безопасно.
   К отряду жвачных в Уссурийском крае принадлежат следующие виды:
   Антилопа (по-китайски шань-ям, т. е. горный баран), красивое животное, ростом меньше дикой козы. Оно попадается также, хотя и очень редко, в Буреинских горах, а по исследованиям академика Шренка – даже на нижнем Амуре.
   Любимое местопребывание антилопы составляют утесы и оголенные каменные вершины, или так называемые гольцы, в горах. Поэтому описываемый зверь обитает только в береговой полосе и на главной оси Сихотэ-Алиня, но вовсе не встречается в местностях, ближайших к Уссурийской долине.
   Охота за ним крайне затруднительна, так что за все время своего пребывания в Уссурийском крае я мог достать только несколько шкур, да и то совершенно обезображенных. Самому лично мне не удалось ни разу даже видеть антилопу, а потому не могу сообщить никаких подробностей относительно образа жизни этого животного.
   Мех антилопы весьма красив, тепел и прочен. Китайцы платят за ее шкуру по три серебряных рубля и делают из этих шкур свои зимние куртки.
   Кабарга (по-китайски сью-янгза), в большом числе водящаяся на верхнем Амуре, в Уссурийском крае встречается редко и то лишь в хвойных лесах, покрывающих главную ось Сихотэ-Алиня. Однако распространение этого зверя идет далее к югу, нежели предполагалось до сих пор. Я сам убил кабаргу в вершине реки Даубихе, а местные китайцы говорят, что она попадается даже в горах между рекой Суйфуном и заливом Посьета, там, где растет хвойный лес. Во всяком случае, даже не принимая последнего показания, южная граница этого животного на побережье Японского моря отодвигается до истоков Даубихе, следовательно, до 43 -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

/2° северной широты.
   Ростом кабарга гораздо меньше косули. Она живет постоянно в горных лесах, вблизи утесов и россыпей и только во время летних жаров держится возле горных ручьев, но никогда не спускается в долины. Таким образом, этот быстрый и красивый зверь принадлежит исключительно горной области.
   Кабарга весьма чутка и осторожна, так что охота за нею весьма затруднительна. Главную приманку для охотника составляет мешочек мускуса, который помещается у самца на задней части живота и стоит на месте от 1 до 2 руб. Мясо кабарги имеет неприятный сладковатый вкус, а тонкая ее шкура употребляется лишь на замшу.
   Вообще при редкости этого зверя в Уссурийском крае особой охоты за ним не производится, и промышленники бьют его случайно во время других охот.
   Кабарга живет обыкновенно поодиночке, за исключением периода течки, который наступает в декабре. Тогда за самкою следуют несколько самцов, которые беспрестанно дерутся между собою и своими длинными, выдающимися из верхней челюсти клыками наносят друг другу иногда смертельные раны.
   Летом, в июне, самка мечет двух, или реже одного, детенышей, которые долго воспитываются матерью и только на следующий год делаются вполне самостоятельными.
   Вместе с кабаргою в хвойных и мешаных лесах Сихотэ-Алиня живет лось, или, по-сибирски, сохатый (по-китайски хандаха).
   Этот зверь в Уссурийском крае так же редок, как и кабарга; подобно последней, он находит здесь экваториальную границу своего распространения.
   По единогласному уверению местных охотников, лось еще попадается в области истоков Уссури и даже несколько южнее, именно до реки Суйфуна, возле которого ежегодно убивают одного или двух из названных животных. Далее к югу, т. е. на пространстве между Суйфуном и заливом Посьета, лось уже вовсе не встречается. Таким образом, экваториальною границею этого зверя на побережье Японского моря может быть принята река Суйфун, т. е. 43 -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

/2° северной широты.
   Изюбр, или олень настоящий (по-китайски малу), водится в большом количестве по всему Уссурийскому краю и составляет важный предмет промысла гольдов и других туземцев. Главною приманкою летней охоты за этими зверями служат их молодые, наполненные кровеносными сосудами рога, известные в Сибири под именем пантов. Такие панты весьма дорого ценятся китайцами, которые платят за них на месте 60, 80, 100, а иногда 120 серебряных рублей за пару.
   Самыми лучшими пантами считаются те, у которых начинает выходить второй или третий отросток, что происходит обыкновенно в мае. В это время охотники уходят недели на две или на три в лес, иногда соединяются там в небольшие партии и производят облавы по горным падям, в которых около холодных ручьев держится изюбр, избегая докучливых насекомых. Последние, и в особенности оводы, много портят качество пантов, кусая молодые рога изюбров, которые вследствие этого трут ими о деревья и стирают наружную молодую кожицу.
   Однако охота за изюбрами летом по густым, едва проходимым зарослям здешних лесов так трудна и самый зверь так осторожен, что количество добываемых пантов гораздо менее числа отправляющихся за ними охотников. Зато иногда один счастливый выстрел приносит целое состояние бедному гольду и вознаграждает его за все труды и лишения, перенесенные при неудачной охоте прошлого года. Охота за пантами производится весь май и июнь и прекращается в последних числах этих месяцев, когда рога настолько уже вырастут, что вовсе не ценятся китайцами.
   Я несколько раз расспрашивал у последних о том, для какой цели служат им панты, и всякий раз получал весьма неопределенный и уклончивый ответ. Обыкновенно манзы говорят, что эти панты употребляются в Китае как лекарство в различных болезнях. В то же время ходят слухи, что из них приготовляется сильный конфертатив. [18 - Конфертатив – вещество, повышающее тонус организма.]
   Самый способ приготовления пантов для медицинских или каких-либо других целей состоит в том, что их кладут в большую чугунную чашу, наливают водою и варят до тех пор, пока получится клейкий отвар, который, остынув, похож на обыкновенный студень. Этот отвар и служит для употребления. Впрочем, здешние китайцы редко приготовляют сами панты таким образом, но отправляют их целыми в Пекин. Для того же чтобы они не испортились дорогою, заваривают их в воде особенным способом, который держат в секрете от русских.
   Действительно, если не предохранить через заварку панты, то они скоро портятся и теряют всю свою цену; поэтому русские, которым удается добыть панты, не зная способа их сохранения, поневоле должны продавать их ближайшему китайцу за цену, им назначенную.
   Кроме летнего промысла за изюбрами ради пантов, осенью и зимою производится охота на этого зверя ради шкуры и мяса, которого взрослый самец дает по 12 пудов [2 ц]. Осенью охотники бьют изюбров, подманивая их на особую трубу, посредством которой подражают призывному реву самцов, или караулят их на тех местах, куда эти звери собираются для своих любовных похождений.
   Когда окончится период течки и исхудавшие самцы разбредутся врозь, тогда их бьют, высматривая в лесу и осторожно подкрадываясь в меру выстрела. Такого рода охота всего удобнее бывает в конце осени и в начале зимы, когда деревья уже совершенно оголены, а высокая трава истреблена пожарами или иссохла и полегла, следовательно, зверя можно видеть издалека; притом же в это время места, на которых следует искать изюбров, гораздо определеннее. Так, они постоянно любят пастись на солнцепеках, т. е. южных склонах гор, где больше греет солнце и где с начала зимы часто образуются проталины. Сюда приходит изюбр с восходом солнца и пробавляется часов до десяти утра; затем он спускается в ближайшую падь, где лес погуще, и перед заходом солнца опять бродит на прежних местах.
   Однако подкрадывание к изюбру на меткий выстрел дело далеко не легкое, потому что этот зверь имеет отличное зрение и слух, а еще лучше обоняние. Малейшая оплошность охотника, малейший шорох уже достаточны для того, чтобы испугать зверя, не говоря про то, если неопытный охотник станет подходить по ветру. Изюбр почует его тогда шагов за пятьсот и стремглав убежит очень далеко. Словом, нужно быть слишком опытным и закаленным охотником, чтобы бить изюбров с подхода. Гораздо удачнее бывает охота с собаками, которые догоняют зверя и заставляют его остановиться. Тогда охотник спешит на лай, подкрадывается и убивает зверя, занятого собаками.
   Когда к концу зимы выпадает глубокий снег (в иной год фута на четыре [120 см]) и пригреваемый лучами весеннего солнца начнет по утрам в марте покрываться тонким настом, тогда наступает время самой добычливой охоты за изюбрами. Охотники отправляются в лес на лыжах и, найдя желанного зверя, преследуют его. Тяжелый изюбр, проламывая копытами тонкую ледяную кору, режет ею себе ноги и вязнет в глубоком снегу так, что охотники скоро могут догнать его и убить на расстоянии нескольких шагов.
   Подобная охота туземцев бывает иногда баснословно удачна. Таким образом в марте 1866 года на средней Уссури в двадцати верстах выше станицы Нижне-Михайловской четыре гольда убили в продолжение двух дней пятьдесят пять изюбров, которых они застали на небольшой горе, покрытой лесом.
   Вероятно, здесь было больше корма, а потому изюбры и собрались сюда со всех окрестностей. Впрочем, такое варварское истребление не пошло впрок, потому что через несколько дней снег начал сильно таять, и охотники успели перевезти домой только несколько животных; остальные сгнили в лесу. Впоследствии гольды сами каялись в своем поступке, потому что летом не могли добыть в окрестных лесах ни одного взрослого самца с пантами.
   Кроме охоты вышеописанным образом, туземцы ловят много изюбров в ямы, о которых уже было говорено в пятой главе настоящей книги. Но охота на солонцах, столь распространенная в других частях Сибири, в Уссурийском крае почти вовсе неизвестна, так как здесь чрезвычайно мало пригодных для того мест.
   Шкуры изюбров имеют большое значение в быту туземцев, которые приготовляют из них одежду и обувь.
   Кроме изюбра, в южных частях Уссурийского края встречается пятнистый олень, или аксис (по-китайски хуа-лу), который водится также в Ост-Индии и на Зондских островах.
   По своей величине и по наружному виду этот олень совершенно походит на европейскую лань.
   Аксис в большом количестве держится на побережье Японского моря и в области истоков Уссури, но уже вовсе не встречается в среднем течении этой реки. Таким образом, полярная граница описываемого вида должна проходить приблизительно на широте течения реки Имана или, быть может, немного севернее. Впрочем, по рассказам туземцев, пятнистый олень чрезвычайно редко встречается ниже устья Имана и, по всему вероятию, заходит сюда случайно с юга.
   Относительно характера аксиса, по общему отзыву всех охотников и собственным наблюдениям, могу сказать, что он гораздо менее осторожен, нежели изюбр. Зимою и летом держится в тех же самых местах, где и этот последний, но притом часто соединяется большими стадами: в двадцать, тридцать и даже более особей. Вообще, пятнистого оленя очень редко можно встретить одного, но всегда если не в стаде, то непременно в паре. Время течки у аксисов бывает несколько позднее, нежели у изюбров, а именно: с начала октября до конца этого месяца; молодых они выводят в мае.
   Панты описываемого вида ценятся китайцами дороже, нежели изюбриные, а потому аксисы еще усерднее преследуются охотниками и при своей меньшей осторожности легче достаются в добычу.
   Некоторые гольды в урочное для пантов время, т. е. в мае и июне, нарочно приезжают с Уссури на Монгугай, Седими и другие побережные речки, чтобы охотиться здесь за акси-сами.
   Голос описываемого оленя совершенно походит на громкий отрывистый писк, а потому местные русские охотники называют его пискун.
   По рассказам тех же охотников и туземцев, вместе с акси-сом в Южноуссурийском крае живет еще другой вид пятнистого оленя, по величине занимающий средину между вышеописанным видом и изюбром. Летняя шкура этого оленя ничем не отличается от шкуры аксиса, но зимою он имеет темно-бурую, на спине почти даже совершенно черную шерсть, с едва заметными белыми пятнами. Действительно, я сам видал и даже несколько раз стрелял подобных темных оленей, но не мог достать шкуры, а привез с собою только череп и рога, которые передал в Академию наук для определения вида. По словам туземцев, темных оленей меньше, нежели аксисов, но все-таки достаточно в лесах Южноуссурийского края.
   Дикая коза, или косуля (по-китайски пауза), в огромном количестве водится по всему Уссурийскому краю. Она держится по окраинам горных лесов, на невысоких предгорьях, поросших кустарником, и, наконец, летом, во время вывода молодых, преимущественно по луговым равнинам.
   Образ жизни этого животного и его характер хорошо известны из различных описаний, поэтому я расскажу здесь только об ежегодных периодических переселениях, предпринимаемых козами из Уссурийского края, в южные части Маньчжурии и обратно. Причиною таких переселений, по всему вероятию, служат глубокие снега, при которых козе весьма трудно ходить, а еще труднее добывать пищу.
   Осенний ход происходит в октябре, а весенний – в первой половине апреля, когда уже совершенно сгонит снег. Как тот, так и другой продолжаются недели две-три, но всего сильнее бывают не более недели. Во время переселения козы идут стадами от 10 до 40, иногда до 100 и даже более особей, и направляются с нижней Уссури к реке Сунгари, а с верхней и средней – к верховьям реки Мурени. Весною путь следования бывает обратный.
   Зимою козы до того исчезают из уссурийских лесов, что редко-редко где попадаются одинокие, вероятно, отсталые или по какой-либо особенной причине не успевшие уйти вместе с другими. Впрочем, близость или дальность переселения зависит от количества выпавшего снега, так что в малоснежные зимы множество коз остается в горах западной части ханкайского бассейна.
   Пути следования описываемых зверей из года в год одни и те же: козы всегда идут по одной и той же пади, в одном и том же месте переправляются через реки и т. д. Пользуясь таким обычаем, местные охотники обыкновенно подкарауливают коз на их тропах и бьют множество.
   Но самая добычливая и вместе с тем оригинальная охота за этими зверями производится гольдами в то время, если коза идет прежде замерзания Уссури или весною после ее вскрытия. Зная места, где звери должны переправляться через реку, гольды устраивают засадки и ждут, пока начнется переправа.
   Долго ходят старые вожаки по берегу, тщательно нюхая воздух и осматривая, нет ли опасности на противоположной стороне реки. А там все спокойно: густою стеною нависли ивы с берега, и в их темной чаще, по-видимому, нет ничего подозрительного; дикие утки полощутся в воде; цапли расхаживают по песчаным откосам; словом, нет никакой опасности. И вот, помявшись еще немного, передовые самцы бросаются в воду, за ними самки и, наконец, все стадо.
   Трудно плыть по быстрой широкой реке; тяжело фыркают молодые, еще не привыкшие к подобным трудностям! Однако все стадо довольно быстро подвигается вперед, вот оно уже на середине реки, еще немного и достигнет желанного берега… Вдруг как будто из воды вырастает гольдская лодка оморочка, за нею другая, третья… со всех сторон, из заливов, из-под тальника, отовсюду несутся быстрые, легкие челноки, и доселе безмолвный берег оглашается теперь радостными криками гольдов, ожидающих себе уже верную добычу.
   Озадаченное сразу, все стадо останавливается, не зная куда деться, не повернуть ли назад. Еще мгновение, и оно решается на такое, по-видимому, единственное средство спасения, делает крутой поворот и стремится к прежнему берегу, но быстрее птицы летят гольдские оморочки, и путь отступления отрезан…
   Видя со всех сторон лодки и людей, пораженное ужасом, все стадо бросается врассыпную: одни козы силятся итти напролом, другие бросаются вверх, вниз по реке, словом, во все стороны, и тут-то начинается главная бойня.
   С копьем в руках несется гольд к плывущей козе и одним ударом пронзает ее насквозь в шею, немного ниже позвоночного столба для того, чтобы убить не наповал, иначе она утонет и пропадет для него. Получив же только рану, правда, смертельную, коза еще в предсмертной агонии держится на поверхности воды, а подплывающие тем временем жены и дети гольдов тащат к берегу свою добычу. Пронзив одну козу, гольд бросается за другою, третьею, четвертою и т. д., пока он видит еще в реке свою добычу.
   Голоса людей, предсмертные стоны раненых коз, вода, обагренная кровью, лодки гольдов, несущиеся, как птицы, по волнам, – все это представляет дикую, оригинальную картину. Но скоро все смолкает. Только, немногие счастливые козы успели в суматохе выплыть на берег и исчезнуть в кустах. Большая часть досталась в добычу охотникам, которые начинают снимать шкуры, резать и сушить на солнце мясо, составляющее, вместе с рыбою, главную пищу для бедного, неприхотливого гольда…

Глава десятая

   Общие выводы относительно климата Уссурийского края и причины, обусловливающие его особенный характер. – Общий взгляд на колонизацию этой страны

   Во время своего пребывания в Уссурийском крае я производил в течение пятнадцати месяцев метеорологические наблюдения, которые, конечно, не могут считаться совершенно точными при постоянных передвижениях с места на место, но тем не менее дают хотя приблизительное понятие о климате этой интересной страны.
   Более точные данные я могу сообщить лишь относительно весны в ханкайском бассейне, которую я наблюдал там два года сряду и оба раза на одном и том же месте. Во всяком случае, не вдаваясь в подробности, более или менее подверженные случайностям и приобретающие достоверность через долгий ряд наблюдений, в настоящем рассказе я ограничусь указанием только главных черт климата Уссурийского края и тех причин, которые обусловливают его особенный характер.
   Начну с того, что, несмотря на довольно южное положение этого края – между 42 и 48° северной широты, – здешний климат далеко не может сравниться с климатом соответствующих местностей Европы и в общем характеризуется гораздо большею суровостью. Таким образом, средние месячные цифры из наблюдений, мною произведенных, а равно средние выводы для зимы, весны, лета, осени и целого года следующие: [19 - 1 °Р = 1,25 °C.]

   Если для сравнения обратимся к различным местностям Европы, то увидим, что даже Архангельск, лежащий под 64° северной широты, имеет меньшую среднюю температуру зимы (-10,1 °Р), между тем как средняя температура этого времени года для местностей, находящихся на одинаковой широте с Уссурийском краем, колеблется от -7,6 °Р (Царицын, 48° северной широты) до +5,7 °Р (Перпиньян, 42° северной широты).
   Затем близко подходящую среднюю температуру весны в Европе имеют Псков и Митава [ныне г. Елгава в Латвии], лежащие на 8 или даже 9° севернее Уссурийского края и притом в восточной полосе европейского материка, где климатаческие условия, как известно, гораздо менее благоприятны, нежели в западной его части. Разница же в средней температуре весны различных пунктов Западной Европы с соответствующими по широте местами Уссурийского края простирается до +8,5 °Р.
   Относительно лета всего более встречается сходство между Уссурийским краем и европейскими местностями, так как подобную же или близко подходящую среднюю температуру имеют в России: Тамбов (52° северной широты), Курск (51° северной широты) и Житомир (50° северной широты) [последний город находится в Украине], а в Западной Европе – Фрейберг (50° северной широты), Дрезден (51° северной широты), Руан (49° северной широты) и др.
   Осень Уссурийского края, подобно тому как весна и зима, имеет гораздо низшую температуру относительно соответствующих мест Европы, и эта разница доходит в восточной половине нашего материка до +7,5 °Р (Севастополь, 44° северной широты), а в западной – более чем +9,5 °Р (Ним, 43° северной широты).
   Наконец, если возьмем среднюю температуру целого года (+2,1 °Р), то увидим, что соответствующая ей изотерма (+2 °Р) в Европе проходит севернее Вазы (63° северной широты), Петрозаводска (61° северной широты), Вологды (59° северной широты), Казани (55° северной широты) и южнее
   Уфы (54° северной широты). Таким образом, даже в восточной части европейского материка местности с среднею годовою температурою, равною таковой же температуре Уссурийского края, лежат в самом меньшем случае на 6°, а в самом большем случае – на 15° севернее, нежели этот последний.
   Но еще более, нежели подобные сравнения, об особенном характере климата Уссурийского края свидетельствуют те отдельные, в высшей степени интересные факты, которые мне удалось наблюдать.
   Таким образом, даже странно сказать, что наибольший мороз, наблюдавшийся мною в этом крае, был равен -28,8 °Р [20 - Необходимо оговорить, что все показания морозов в 1868 году относятся к 6 часам утра, т. е. времени, в которое я производил первое дневное наблюдение. Не имея тогда термометра минимум (который получил только в 1869 году), я не мог определить наименьшую температуру в течение целых суток, а по всему вероятию, эта температура была еще ниже здесь приведенной. (Примеч. Н. М. Пржевальского)] 2 января 1868 года при устье реки Даубихе, под 45° северной широты. Затем, в феврале того же года наибольший мороз наблюдался 24-го числа этого месяца на реке Сунгаче и равнялся -26,6°; притом в течение всей зимы 1867/68 года не было ни одной оттепели, так что морозы стояли день в день, изменяясь только в силе своей напряженности.
   Затем обе весны, проведенные мною на озере Ханке (при истоке из него реки Сунгачи), характеризовались частыми, иногда сильными холодами. Так, наибольший мороз в марте 1868 года выпал 4-го числа и равнялся -21,3 °Р, а в следующем году только с 23-го числа этого месяца в полдень термометр в тени показывал постоянно выше нуля, между тем как ночью в течение всего марта он постоянно падал ниже точки замерзания.
   В апреле 1869 года из 30 дней этого месяца термометр минимум 23 раза показывал мороз, доходивший до -6 °Р, и даже 4 мая он упал до -0,9 °Р, после чего уже всегда стоял выше нуля.
   Вследствие таких сильных и постоянных холодов как в зимние, так и в первые весенние месяцы не только Уссури, но даже озеро Ханка покрыты льдом около пяти месяцев.
   Относительно количества снега, выпадающего зимою в Уссурийском крае, можно сказать, что в один год выпадает его много, даже очень много, в другой же, наоборот, мало. Таким образом, в зиму 1867/68 года как на Уссури, так и в ханкайском бассейне снег лежал на три фута толщины (в долинах между горами даже на четыре фута), между тем как в следующую, 1868/69 года, зиму он залегал везде только на 1–1 -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

/2 фута. Притом же в обе зимы снег был сухой, как песок, и таял очень медленно, так что весною 1868 года первые проталины и разливы показались только в конце марта.
   Мне кажется, что малое количество зимнего снега вознаграждается, по крайней мере в ханкайском бассейне, весенними метелями, которые в 1869 году были особенно обильны в марте и частью в апреле, так что последняя из них, даже довольно сильная, случилась 18-го числа этого месяца. Однако в то время, когда ночные морозы весною стоят в ханкайском бассейне до начала мая, прибыль дневного тепла в апреле происходит очень быстро, хотя также случается, что после жаров снова наступают холода.
   Обращаясь затем к лету Уссурийского края, мы находим в нем смесь и континентального и морского климата. Характер первого выражается в сильных жарах, наступающих уже с половины мая и доходящих в этом месяце до +23,4 °Р в тени, второй, т. е. приморский климат, заявляет в то же время о себе обилием водных осадков. Действительно, почти ежегодно во всем Уссурийском крае летом, обыкновенно в июле, реже в августе, идут сильные дожди, которые продолжаются около месяца и иногда льют суток по трое и более без перерыва. Вследствие этих дождей реки выступают из своих берегов и затопляют долины часто более чем на сажень глубины.
   Редкий год не случается таких историй, и они составляют одну из главных причин, препятствующих развитию земледелия, в особенности на самой Уссури. Сверх того, побережная полоса подвержена действию морских туманов, которые господствуют здесь в июне и июле. Впрочем, эти туманы бывают только на восточном склоне Сихотэ-Алиня и редко показываются на западной его стороне.
   Относительно осени я имею собственные наблюдения только для побережья Японского моря. Из этих наблюдений можно сказать, что осень здесь едва ли не самое лучшее время года, в которое погода стоит большею частью ясная и притом умеренно теплая. Впрочем, нужно заметить, что береговая полоса, более подверженная влиянию моря, вероятно, имеет климат, значительно разнящийся от климата собственно Уссурийского края, т. е. страны, лежащей по западную сторону Сихотэ-Алиня, и более проявляющий морской характер.
   Сообразив все сказанное о климате Уссурийского края по тем немногим и отрывочным данным, которые приведены выше, мы все-таки, как кажется, вправе заключить, что страна эта, несмотря на свое приморское положение, имеет гораздо более континентальный, нежели морской климат. [21 - Муссонный климат Уссурийского края характеризуется достаточно холодной малоснежной зимой и дождливым летом.]
   Долгая холодная зима, ясная осень и поздняя весна служат неоспоримыми доказательствами континентальности климата, в то же время как дождливое, хотя и довольно жаркое лето выражает собою климат приморских стран.
   Такой особенный характер климата обусловливает и особенный склад природы Уссурийского края, представляющий, как мы уже видели, в растительном и в животном мире оригинальную смесь северных и южных форм.
   Это явление в особенности замечательно относительно растений, которые, конечно, не могут, подобно животным, избегать неблагоприятных климатических условий посредством зимней спячки или перелета в теплые страны.
   Произрастание южных травянистых однолетних растений в Уссурийском крае, где зима так много сурова, объясняется тем, что сумма тепла, доставляемого жарким летом этих местностей, вполне достаточна для их развития, между тем как зимою они сохраняются семенами, корневищами и клубнями в земле, под снегом или под водою, следовательно, избегают неблагоприятных условий климата. Но, обращаясь затем к южным формам древесных и кустарных растений, которые благополучно переносят здесь двадцатидевятиградусные морозы и долгую, вообще суровую зиму, мы встречаем весьма замечательный факт, указывающий, насколько гибка организация каждого растительного вида и насколько он может, конечно, через ряд генераций, применяться к неблагоприятным физическим условиям.
   Вместе с тем, мы находим здесь одно из бесчисленных подтверждений великой теории Дарвина, по которой «в борьбе за существование» право на успех всегда принадлежит более совершенному, лучше организованному типу. В те далекие времена, когда происходило здесь распространение южных растений, на границе полосы, где они сталкивались с неблагоприятными климатическими условиями севера, по всему вероятию, гибло множество этих растений, но сохранялись единичные экземпляры, имевшие в своей организации уклонения, выгодные для борьбы с враждебными влияниями внешней среды. Такие «выборные» индивидуумы передавали свои уклонения потомству, которое упрочивало и совершенствовало их в постоянной борьбе с теми же самыми неблагоприятными влияниями, и, таким образом, через ряд генераций выработался вид, способный произрастать при таких климатических условиях, при которых другие его собратья должны неминуемо погибнуть.
   Особенный склад климата Уссурийского края обусловливается действием различных физических причин, заключающихся главным образом в следующем:
   1. Влияние моря. В Уссурийском крае, как и везде, соседнее Японское море оказывает большое влияние на климат страны, но это влияние более вредное, чем полезное. Оно выражается в обилии водных осадков и в общем способствует понижению средней годовой температуры.
   Подобное неблагоприятное действие Японского моря на климат прибрежной Маньчжурии зависит от направления двух главных течений, замечаемых в этом море. Первое из них – теплое, движется из Желтого моря, вдоль западных берегов Японских островов и даже вдоль южной части острова Сахалина, другое же – холодное, направляется из Охотского моря через Амурский лиман в Татарский пролив, возле самого берега материка, и простирается до южной оконечности Кореи.
   Понятно, что вследствие подобного распределения теплого и холодного течений материковый берег далеко не пользуется тем климатом, какой мы находим на противоположном островном берегу. Действительно, холодное течение, изобилующее льдами даже позднею весною при постоянном господстве летом южных и юго-западных ветров, обусловливает на берегу материка обилие летних туманов и дождей, понижающих в свою очередь среднюю температуру этого времени года.
   С другой стороны, постоянные северо-западные и западные ветры зимою парализуют то смягчающее влияние, какое могло бы иметь тогда незамерзающее море. Действию последнего в особенности подвержена береговая полоса, в которой изотермы сравнительно с внутренними частями Уссурийского края должны, по замечанию Максимовича, опускаться, по крайней мере, градуса на два к югу.
   Вследствие тех же причин растительность береговой полосы позднее развивается весною и вообще беднее сравнительно с растительностью местностей, лежащих внутри страны под одинаковыми градусами широты.
   2. Направление господствующих ветров. Другая важная причина, действующая, но опять-таки неблагоприятно, на климат Уссурийского края, заключается в господстве здесь осенью и зимой западных и северо-западных ветров, а весною и летом южных и юго-западных. Хотя, конечно, в них нет той правильной постоянности, какую мы встречаем в странах муссонов или пассатов, но все-таки вышеназванные направления воздушных течений значительно преобладают здесь над всеми прочими.
   Неблагоприятное их действие на климат Уссурийского края выражается в том, что южные ветры летом приносят огромное количество влаги и тем обусловливают ежегодные периодические дожди, которые, конечно, много уменьшают сумму летнего тепла. Наоборот, зимою западные и северо-западные ветры, дующие с материка, приносят сухость и ясность воздуха, но вместе с тем, будучи постоянно холодными, они понижают еще более среднюю температуру этого времени года.
   3. Невыгодное расположение горных хребтов по окраинам всего амурского бассейна. Если обратимся к географическому положению всего амурского бассейна, то увидим, что в общем своем очертании он представляет форму квадрата, обставленного со всех сторон горными хребтами. На севере Становой хребет отделяет его от бассейна Лены; на востоке Сихотэ-Алинь ограждает берег Японского моря; на юге стоит высокою стеною Чан-бо-шань; наконец, на западе Хинган разделяет Маньчжурию от Монголии.
   Такое расположение хребтов по окраинам оказывает большое влияние на климат всего Амурского, а вместе с тем, конечно, и Уссурийского края. В особенности важно положение Станового хребта и Чан-бо-шаня, из которых первый имеет около 5000 футов [1525 м], между тем как последний поднимается вдвое выше.
   Понятно, какие невыгодные условия вытекают из такой разницы в высоте северного и южного хребтов. Невысокие Становые горы почти не защищают Амурский край от действия страшных холодов северной Сибири, между тем как Чан-бо-шань заслоняет собою благоприятное влияние теплой китайской низменности и Желтого моря, а через то, конечно, способствует более суровому климату стран, к северу от него лежащих.
   Из двух других хребтов – Хингана и Сихотэ-Алиня – последний оказывает несравненно большее и притом благотворное влияние тем, что много защищает собою Амурский край от неблагоприятного действия холодного тока Японского моря. В особенности сильно выказывается значение берегового хребта на низовьях Амура, где местности, лежащие недалеко друг от друга, но только по западную или восточную его сторону представляют большую разницу в климате и в самом характере растительности.
   4. Невозделанность страны. Наконец, последняя из главных причин, влияющих на климат Уссурийского края, есть невозделанность самой страны, покрытой болотами и дремучими лесами. Это обстоятельство оказывает весьма важное действие на климат, так как леса при своей способности задерживать и хранить влагу способствуют обилию летних дождей.
   С другой стороны, большое количество этих лесов задерживает таяние снега весною, а через то постоянно возвращающимися холодами останавливает развитие растительности, которая в ханкайском бассейне с половины апреля едва начинает оживать. Но зато, лишь только с наступлением мая окончатся здесь ночные заморозки и погода сделается равномерно теплою, как вся растительность станет вдруг развиваться необыкновенно быстро и через неделю, много две является во всем блеске обновленной юности.
   Таким образом, и в этом случае мы видим полное указание на континентальный характер климата, обусловливаемый совокупным действием вышеизложенных физических причин.
   Оканчивая рассказ об Уссурийском крае, скажем теперь несколько слов об его освоении, от более или менее рационального способа которого, без сомнения, зависит вся будущность молодой страны.
   Из предыдущих глав настоящей книги читатель уже видел, что население в этом крае состоит: во-первых, из казаков, поселенных на Уссури; во-вторых, из крестьян, осевших в Южноуссурийском крае, а также частью на побережье Японского моря; наконец, в-третьих, из корейцев, бежавших в наши пределы и поселенных вблизи залива Посьета.
   Каждое из этих трех родов населения имеет свои характерные особенности, а потому начнем по порядку.
   Из беглого очерка во второй главе мы видели, что положение уссурийских казаков крайне бедственное, что голод и нищета с различными пороками, всегда им сопутствующими, довели это население до полного морального упадка, заставили его махнуть на все рукой и апатично покориться своей злосчастной участи. Правда, уже при самом переселении из Забайкалья новые колонисты имели слишком мало задатков к будущему преуспеянию, но тем не менее существуют и другие причины, которые поставили уссурийских казаков в такое неутешительное положение.
   Эти причины, мне кажется, следующие:
   1. О б я з а т е л ь н о е п е р е с е л е н и е. Выше было уже сказано, что уссурийские казаки выбирались по жребию в Забайкалье, что богатым был дозволен наем вместо себя охотников и что казаки с первого шага стали враждебно смотреть на новый край, куда явились не по собственному желанию, а по приказу начальства. Притом же большая часть из них лишилась во время трудной дороги и последнего имущества, которое они забрали было с собою. Скот передох во время плавания на баржах вниз по Амуру, хлеб и семена подмокли или совсем потонули на тех же самых баржах, много добра пропало при перегрузках или просто без вести на казенных транспортах, одним словом, казаки явились на Уссури в полном смысле голышами.
   К такому населению подбавлено было еще в следующие годы около 700 штрафованных солдат, которые зачислены в казачье сословие и живут или отдельными дворами, или большею частью между другими казаками.
   Между ними много типичных и весьма интересных личностей. Здесь можно видеть и лакея прежних времен, сданного барином в солдаты за какие-нибудь художества, а на службе опять накуролесившего, мастерового с казенного завода, петербургского мазурика, недоучившегося семинариста и т. д.
   Понятно, что эти люди всего менее способны сделаться хорошими земледельцами, тем более в стране дикой, нетронутой, где всякое хозяйское обзаведение требует самого прилежного и постоянного труда. Только как исключительную редкость можно встретить между ними человека, хоть сколько-нибудь работающего; остальные же живут как придется и шатаются по разным местам не только на Уссури, но даже по Амуру до Николаевска. Между ними встречаются разные мастеровые, которые полезны здесь своими знаниями. Но, во всяком случае, эта малая выгода далеко не искупает зла, которое внес с собою в уссурийское население этот люд.
   2. Н е д о с т а т о к р а б о ч и х р у к. Если обратимся к цифрам, то увидим, что среди уссурийского населения число совершеннолетних мужского пола, т. е. таких, которым свыше 18 лет, равняется 1812. Однако эта цифра далеко не выражает собою количества здоровых работников, каковыми можно считать тех, которые признаются годными на службу и имеют не более 50 лет от роду. Число таких казаков (940) равняется только половине общей суммы совершеннолетних и ясно говорит о той сравнительно весьма малой рабочей силе, которую может доставить население Уссурийского края. Вследствие же ежегодного наряда на службу эта цифра сокращается еще более, так как поступающие в наряд казаки исполняют служебные обязанности по станицам и в штабе батальона и по истечении годичного срока возвращаются домой.
   Если возьмем цифру всей обработанной на Уссури земли – 2560 десятин [2700 га], то увидим, что средним числом приходится только около V2 десятины на каждую душу – количество малое, в особенности если принять во внимание, что большая половина этих пашен лежит на местностях затопляемых, где, следовательно, сбор хлеба подвержен весьма большим случайностям. Чтобы избежать таких случайностей, казаки должны обрабатывать землю на местах возвышенных, а такие местности везде покрыты здесь дремучими лесами, расчистка которых требует много времени и труда. Поэтому можно судить, насколько дорог для семьи каждый работник и насколько малое количество здоровых рабочих рук в среде уссурийского населения вредно отзывается на самом ходе здешнего земледелия.
   3. Н е д о с т а т о к р а б о ч е г о с к о т а. Как относительно здоровых работников, так и относительно животно-рабочей силы казаки находятся в невыгодных условиях и число содержимого ими рабочего скота весьма невелико сравнительно с населением. Притом же есть много таких хозяев, которые не имеют ни одной скотины, следовательно, только руками могут обрабатывать землю.
   Сверх того, гоньба почты и провоз проезжающих составляют весьма тяжелое бремя для казаков, которые ради этой цели ведут очередь отдельно по станицам, и каждая смена стоит с своими лошадьми по одной неделе. Поэтому выходит, что в станицах, бедных лошадьми, при сильном разгоне казакам приходится ездить почти бессменно целую зиму, тогда как в станицах, где лошадей довольно, тяжесть почтовой гоньбы менее ощутительна.
   За гоньбу почты казаки ничего не получают от казны, кроме прогонов, а каждый знает, как ничтожно такое вознаграждение, тем более в стране, где прокорм лошадей очень дорог, так как пуд овса стоит здесь обыкновенно около рубля, а иногда и того более. Притом даже прогоны казаки получают далеко не сполна: за провоз почты им выдают только квитанции, по которым еще ни разу не платили денег, по словам тех же самых казаков, а во вторых, так как лошади обыкновенно плохи, то казаки для облегчения запрягают под проезжающих одною лошадью более против числа, положенного законом. Из этого выходит, что, запрягая, например, трех лошадей, они получают прогоны только за двух, а так как лошади берутся по одной у разных хозяев, то после дележа прогонной платы каждый из них получает только несколько десятков копеек. Между тем почтовая гоньба до того изнуряет лошадей, что большая часть из них к концу зимы едва волочит ноги и не может быть употреблена для весенних работ.
   Кроме того, почти ежегодно на Уссури бывают значительные падежи скота, всего чаще от бескормицы, и вообще скотоводство идет здесь весьма плохо. Причины этому заключаются: во-первых, в самом характере пастбищ, покрытых громадной, неудобной для корма травой, во-вторых, в чрезвычайном обилии насекомых, от которых скот бежит, как сумасшедший, к дымокурам и не ест ничего, так что за лето худеет, а не отъедается.
   4. О с о б е н н о с т и к л и м а т и ч е с к и х у с л о в и й У с с у р и й с к о г о к р а я. Одна из важных причин, не благоприятствующих развитию земледелия во всем Уссурийском крае, есть излишняя сырость климата, которая насколько способствует развитию богатой растительности, настолько же препятствует успехам земледелия. Проливные дожди идут здесь обыкновенно в июле, следовательно, в период сбора жатвы, так что хлеб гниет на корню и нет возможности убрать как следует. Кроме того, вода затопляет все долины, а вместе с ними и пашни, лежащие на низких местах.
   Такие наводнения случались два раза на моих глазах, именно, в июле 1867 и августе 1868 годов. В последнем случае вследствие проливных дождей вода прибывала чрезвычайно быстро, поднялась более чем на две сажени против своего обыкновенного уровня и не только затопила большую часть казацких пашен, но даже и некоторые станицы, так что жители принуждены были в это время жить на чердаках. Притом вследствие излишней сырости в дождливый период появляется множество гусениц, которые поедают на корню хлеб, в особенности же огородные овощи.
   Все эти истории повторяются из года в год то в большей, то в меньшей степени и сильно тормозят развитие земледелия на Уссури, отбивая у казаков всякую охоту к труду, который часто не дает никакого вознаграждения.
   Однако если поближе всмотреться в дело, то можно видеть, что неблагоприятные для земледелия климатические условия далеко не так страшны, как они кажутся с первого раза. Правда, всегдашние июльские дожди много мешают сбору поспевшего хлеба, но, мне кажется, нет никакой надобности сеять его так рано, чтобы созревание приходилось именно в дождливое время. Тем более что в августе во всем Уссурийском крае по большей части стоит превосходная погода, которая вполне может благоприятствовать и созреванию и сбору хлеба. Поэтому весенний посев должен быть здесь производим с таким расчетом, чтобы во время дождей происходило не созревание, а только рост хлеба, которому эти дожди будут тогда скорее полезны, нежели вредны. Местные китайцы сумели примениться к таким условиям климата, засевают свои поля довольно поздно и получают превосходную жатву, которую собирают в сентябре, а в Южноуссурийском крае даже в начале октября. Затем вредные последствия наводнений, истребляющих большую часть казацких хлебов, не только можно, но даже должно устранить разработкою земли на местах возвышенных, на что, конечно, потребуется много труда, но зато этот труд принесет уже не гадательные, а верные результаты.
   5. Н е у д а ч н ы е д е й с т в и я а д м и н и с т р а ц и и. Кроме всех вышеизложенных причин, немалую долю влияния на настоящее грустное положение казаков имели ошибки тех деятелей, которые руководили как самым переселением, так и дальнейшею судьбою уссурийских казаков.
   Без сомнения, слишком крутая уже сама по себе мера – вырвать человека из его родины и бросить в неизвестный край, но еще более непохвально деморализовать его вконец на новом месте жительства. С уссурийскими казаками случилось то и другое: по приказу велели им бросить родину, а затем, поселив на Уссури, целым рядом неудачных административных мер, иногда прямо одна другой противоположных, довели это население до того безысходного положения, в котором оно находится ныне.
   Таким образом, с первого раза не было обращено достаточно строгого внимания на правильную систему земледелия, приноровленную к условиям новой страны, на разработку земли в местах незатопляемых, на снабжение казаков необходимыми земледельческими орудиями, семенами и рабочим скотом, который хотя многие из них взяли с собой из Забайкалья, но лишились его от различных случайностей во время трудного плавания на баржах вниз по Амуру.
   Между тем при недостатке земледельческих орудий и животно-рабочей силы казаки, конечно, не могли заняться как следует трудной разработкой земли на новых местах своего поселения, а принимались пахать там, где было полегче, т. е. на лугах, где разлитие реки на первых же порах уничтожало иногда уже поспевшую жатву.
   С 1866 года везде по станицам был учрежден строгий надзор, требовали, чтобы каждый непременно работал, задавали даже работу по урокам, а за невыполнение их наказывали немилосердно. Такие суровые меры, правда, имели тот результат, что земли было разработано более против прежнего, но все-таки они нисколько не улучшили положения казаков, которые большую часть своих заработков должны были отдавать теперь в уплату прежде сделанного долга.
   Принудительная барщинная система и суровые меры, ее сопровождавшие, достигли своего апогея в 1867 году. У казаков забирали не только хлеб, но даже продавали коров и лошадей, одним словом, «выбивали» казенный долг, как довольно метко они сами выражались. У многих брали хлеб еще в снопах, обмолачивали его обществом и отдавали в казну, так что иные казаки украдкою молотили свой хлеб на полях и потихоньку приносили его домой, следовательно, воровали у самих себя.
   Подобные крайние меры, конечно, не могли выгодно отозваться ни на материальной, ни на нравственной стороне населения, среди которого в половине зимы 1867/68 года по-прежнему оказалось более тысячи душ голодных и вдобавок появилась сильная возвратная горячка, так что казна волей или неволей должна была выдавать обратно забранный с осени хлеб.
   Следующий, 1868 год прошел для казаков не лучше прежних лет. Правда, прежние строгости и наказания были уничтожены, но в быте самого населения не произошло никаких благоприятных перемен. Сильные дожди и разливы уничтожили более чем наполовину собранный хлеб и сено, так что зимой на Уссури опять начался сильный голод, а вместе с ним в большой части станиц снова появилась возвратная горячка.
   Чтобы избежать крайних последствий голодовки, беднейшим казакам по-прежнему начали отпускать по 30 фунтов [12 кг] муки в месяц на каждую душу Но все это в долг и в долг! Когда же он будет выплачен? Если уссурийское население с самого своего появления не было в состоянии ни один круглый год прокормить самого себя, то каким же образом оно станет платить казенные долги? Или, быть может, все еще надеются на лучшее будущее для казаков? Но увы! едва ли это будущее может быть лучшим. Без коренных изменений в самом устройстве населения нет никакой вероятности надеяться на что-либо более отрадное против настоящего. Десятилетний опыт убеждает в этом, как кажется, довольно сильно. Деморализованное, апатичное население не может воскреснуть вдруг, ни с того, ни с сего. Искусственные, временные средства не направят его на прямой путь. Худая закваска слишком сильна, и нужны слишком резкие меры, чтобы повернуть дело в другую, лучшую сторону. Пусть не надеются местные администраторы, что новое поколение, выросшее в новой стране, будет лучше старого. Нет! оно растет при тех же самых условиях.
   После всего вышесказанного является вопрос: какие же меры могут быть приняты, чтобы вывести уссурийское население из того безнадежного положения, в котором оно находится в настоящее время?
   Окончательный ответ на подобный вопрос, конечно, весьма затруднителен, тем более что для его решения должно быть принято в соображение множество побочных обстоятельств, недоступных или ускользнувших от частного наблюдателя. Поэтому, говоря о мерах, могущих способствовать улучшению или даже совершенному изменению настоящего положения уссурийских казаков, я выскажусь лишь вобщих чертах.
   1) Дозволить всем желающим казакам вернуться обратно в Забайкалье и перевезти их туда на казенный счет. Нет сомнения, что три четверти всего населения, если только не более, изъявят желание на обратное переселение. Если же по каким-либо соображениям или, наконец, из принципа обратное переселение не может быть допущено, то нельзя ли расселить желающих уссурийских казаков по наиболее зажиточным станицам Амурской конной бригады. Несколько семейств таких казаков, приписанных к каждой станице, могли бы в случае нужды получить поддержку со стороны своих собратьев без особенного отягощения для последних и, кроме того, имея постоянно добрый пример перед глазами, быть может, исподволь сделались бы сами более энергичными и трудолюбивыми.
   2) Удалить из края всех до единого штрафованных солдат. Поселенные как земледельцы между казаками, эти солдаты вносят только одни пороки, и без того проявляющиеся во всевозможных формах среди уссурийского населения.
   3) Простить все казенные долги, которые и без того никогда не получатся, а между тем даже прилежные казаки работают неохотно, зная, что если будет лишний хлеб, то его возьмут в счет прежде забранного.
   4) Всем бедным, оставшимся здесь казакам дать вспомоществование лошадьми, рогатым скотом, семенами, земледельческими орудиями и притом объявить, чтобы они впредь не ожидали никакой помощи от казны, а заботились бы сами о себе.
   Наконец, 5) стараться привлечь на Уссури крестьянское население, конечно, более пригодное, нежели казаки, к первоначальной колонизации страны. Пусть оно расселится между оставшимися станицами, займет места где угодно и своим добрым примером внесет благие зачатки туда, где в настоящее время процветают одни пороки и апатия ко всякому честному труду.
   Обращаясь затем к крестьянским колониям, мы видим, что во всех тринадцати поселениях, расположенных в Южноуссурийском крае и на побережье Японского моря, живут 214 семейств в числе 1259 душ обоего пола. В этом общем счете собственно крестьян 1150 (633 мужского и 517 женского пола), поселенцев 54 (27 мужчин и 27 женщин); наконец, отставных солдат и матросов 34 с 21 женщиной.
   Из деревень самые лучшие по своему благосостоянию Турий Рог и Астраханская; затем хороши, несмотря на недавнее существование, Троицкая и Никольская с Суйфунским поселением, а также деревня Новинка возле гавани Ольги. Остальные же – Шкотово на реке Цимухе, Александровская и Владимировская на Сучане, Фудин, Арзамазовка и Пермская возле гавани Ольги – плохи, частью по недавнему заселению и неудобству местности, более же всего по беспечности своих обитателей, в особенности поселенцев и отставных солдат.
   Все крестьяне, живущие в вышеназванных деревнях, пришли сюда в различное время (в период 1860–1868 годов) и из различных губерний, преимущественно Астраханской, Воронежской, Тамбовской, Пермской и Вятской. Некоторые из них прямо попали на свои настоящие места, другие же, как, например, жители Турьего Рога и Троицкой, Владимировки на Сучане и деревень возле гавани Ольги, жили первоначально несколько лет на Амуре, а потом уже перекочевали в Южноуссурийский край.
   Дальняя дорога из России, продолжавшаяся обыкновенно от двух до трех лет, весьма сильно отозвалась на материальных средствах крестьян, но еще более разорились те из них, которые были первоначально поселены на Амуре, обзавелись там кое-каким хозяйством, но потом должны были бросить все это вследствие того, что места, им отведенные, оказались неудобными частью по своей почве, частью же потому, что были подвержены наводнениям.
   Вспомоществование, даваемое заимообразно от казны всем первоначально приходящим как на Амур, так и в Уссурийский край крестьянам (деньгами по сто рублей на каждое семейство и продовольствием в течение первого года), как нельзя более необходимо: оно помогло многим из них обзавестись хозяйством и зажить довольно порядочно, даже хорошо. Правда, некоторые деревни еще не оправились до сих пор, но в этом виноваты частью сами их обитатели, частью же невыгодные условия местностей, на которых они поселились.
   Таким образом, во всех деревнях, расположенных на побережье Японского моря, сильные летние туманы, обыкновенно господствующие здесь в июле, вместе с дождями много вредят созреванию ранних хлебов. Впрочем, такие туманы всего сильнее бывают в самой береговой полосе, заметно слабеют с удалением внутрь страны и еще реже показываются на западном склоне Сихотэ-Алиня.
   Количество всей обработанной собственно крестьянами земли составляет 962 десятины [1082 га], следовательно, около 0,8 десятины на каждую душу вообще. Хотя, конечно, такое число ничтожно в сравнении с громадным пространством целого края, но это задатки будущей культуры, которая широко может развиться, в особенности на степной полосе Южноуссурийского края. Во всяком случае, вся будущность его как страны земледельческой заключается, насколько уже показывает опыт, не в поселенных там казаках или, тем менее, туземцах, а исключительно в крестьянах, от большего или меньшего прилива которых из России будет зависеть и самый ход освоения.
   Но для привлечения таких переселенцев, мне кажется, прежде всего следует улучшить самый способ передвижения их с родины на новые места. В настоящее время крестьяне, идущие из России на Амур, бывают в пути обыкновенно два, даже три года, терпят всевозможные невзгоды и, уже окончательно истощившись в своих материальных средствах, являются, наконец, на избранные местности. Между тем, если бы доставка на Амур этих переселенцев происходила путем водным, т. е. кругом света, то на переезд тратилось бы только шесть или семь месяцев, так как судно, выходящее из Кронштадта в сентябре или октябре, является сюда обыкновенно в мае. Притом же все пожитки, забранные с собою крестьянами, могли бы благополучнее достигать нового места, а вместе с тем, переселенцы сохранили бы значительное количество собственных денег, которые они теперь тратят на продовольствие во время пути, так как отпускаемых от казны порционов не везде бывает достаточно.
   Наконец, если по каким бы то ни было соображениям о морской перевозке не может быть и речи, то следует, по крайней мере, хотя на Амуре иметь пароход, специально предназначенный для буксировки барж с переселенцами от города Сретенска вдоль по Амуру и Уссури на озеро Ханку. Правда, в настоящее время переселенцы также возятся здесь на пароходах, но при отсутствии правильных рейсов очень часто подолгу ждут то в одном, то в другом месте и тратят на переезд от Сретенска на озеро Ханку почти целое лето. Притом же, явившись сюда осенью, они не имеют уже времени ни распахать земли для посева, ни заготовить сена для корма скота в наступающую зиму, а через это обыкновенно бывают поставлены в самое затруднительное положение. Между тем, если бы имели на Амуре пароход, специально предназначенный для перевозки переселенцев, то они совершали бы весь свой переезд менее чем в месяц и, отправляясь из Сретенска, например, в начале мая, в июне были бы уже на месте, следовательно, могли бы тотчас же приступить к различным работам.
   Вместе с крестьянами в деревнях нашего Южноуссурийского края живут еще как земледельцы так называемые поселенцы, т. е. каторжники, выслуживавшие срок своих работ, и отставные солдаты или матросы, оставшиеся здесь добровольно на вечные времена. Число первых, т. е. поселенцев, равняется 54. Они живут особою деревнею Александровкою на Сучане и между крестьянами в деревнях Шкотово, Новинка и Пермская.
   Разумеется, при таких условиях невозможно быть хорошим земледельцем, и действительно между всеми поселенцами очень редко можно встретить хотя сколько-нибудь трудолюбивого человека; большая же часть из них перебивается кое-как и весьма мало заботится о завтрашнем дне.
   Не лучший отзыв можно сделать и об отставных солдатах или матросах, добровольно оставшихся на жительство в этом крае и поселившихся частью во Владивостоке, гаванях Новогородской и Ольги, частью же между крестьянами в деревнях: Турий Рог, Никольская, Шкотово, Фудин, Арзамазовка и на посту Камень-Рыболов. К счастью, число солдат, живущих между крестьянами, невелико, всего 34 человека, да и из этого числа только 18 живут отдельными дворами, остальные же или нанимаются в работники, или просто шатаются без всякой определенной цели.
   Что же касается до способности отставных солдат к земледелию, то об этом, конечно, нечего и распространяться. Дело слишком ясно само по себе. Скажу только, что за исключением четырех или пяти хотя сколько-нибудь прилежных солдатских семейств остальные возделывают обыкновенно по одной десятине земли или даже того менее, а некоторые не имеют ни одного распаханного клочка «по непривычке к такой работе», как они сами выражаются.
   Из числа солдат, живущих вне деревень, более всего обитает во Владивостоке. Немногие из них занимаются различным мастерством, большая же часть ничего не делает и ничуть не лучше своих собратьев, поселившихся в деревнях. Таким образом, на посту в гавани Ольги находится пять солдатских дворов (четыре с 1862 года и один с 1864 года), обитатели которых поселились как земледельцы, но всеми ими к 1 января 1868 года было разработано только -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

/ -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

десятины земли.
   Такие факты, мне кажется, ясно указывают, что поселение отставных солдат в крае приносит для него одно зло, но никак не пользу, тем более что оно дорого стоит правительству, выдающему, как сказано выше, 130 руб. каждому остающемуся здесь солдату. Можно утвердительно сказать, что когда выдача денег прекратится, то гораздо меньше будет оставаться здесь солдат на жительство, но зато если в данном случае правительство проиграет в количестве, так, наверное, выиграет в качестве, потому что будут оставаться только люди, действительно желающие трудиться и заработать себе кусок хлеба. Пособие им можно давать не деньгами, а различными предметами, необходимыми для первоначального обзаведения хозяйством, как-то: скотом, семенами, земледельческими орудиями или, наконец, выдавать те же самые деньги, но только в виде премии за разработку известного количества земли, за усердное занятие каким-либо промыслом или мастерством и т. п.
   Притом же есть еще одна весьма важная вещь, препятствующая благосостоянию многих солдат и поселенцев, – это их бессемейная жизнь. Действительно, может ли хорошо ит-ти хозяйство у человека одинокого, даже при всем желании с его стороны?
   Кроме того, семейная жизнь всегда благодетельно действует и на нравственную сторону человека. Придя с тяжелой работы домой, семьянин может свободно вздохнуть в кругу жены и детей, любовь к которым заставляет его трудиться целые дни. Одинокий же солдат или поселенец не знает ничего этого: не для кого ему особенно трудиться, нет у него семейства, с которым он мог бы поделить радость или горе, и поневоле бросается такой горемыка в крайность, из которой для него уже нет возврата. Жениться же здесь при большом недостатке женщин весьма трудно, да притом крестьянин и не отдаст свою дочь за человека, пользующегося в его глазах самой дурной репутацией.
   Третий и последний род колоний, существующих в Уссурийском крае, составляют поселения корейцев, бежавших из своей родины в наши пределы. Общее число их равняется 1800 душ обоего пола, и они поселены в трех деревнях, из которых две самые большие лежат вблизи Посьета.
   Конечно, в настоящее время, когда корейские колонии существуют так недавно, еще нельзя дать о них определенного мнения, но, мне кажется, следует на время приостановить дальнейший прием корейцев в наши пределы, по крайней мере до тех пор, пока хотя сколько-нибудь выяснятся результаты, которых можно ожидать от этих колонистов.
   С другой стороны, поселение пришедших к нам корейцев в такой близи от их границы есть немалая ошибка. Как ни тяжка была жизнь на родине, но все-таки с нею связаны для них воспоминания, самые дорогие для каждого человека. Слишком крут был переход к настоящему от прошедшего для того, чтобы они могли его сразу позабыть. Для успешного достижения подобной цели необходимо окружить их такою обстановкой, которая нисколько не напоминала бы о прошлом, но заставляла бы мало-помалу и совсем его позабыть.
   В настоящее время для корейцев нет и тени ничего этого. Они живут отдельной своей общиной на расстоянии, по крайней мере, двухсот верст от наших крестьян, про которых разве слышали, а видеть, наверно, не видали. Притом же близость границы дает им возможность знать и интересоваться тем, что делается на родине, даже самый вид родных гор, синеющих вдали за берегами Тумень-улы, – все это сильно напоминает им о былом и устраняет возможность всякого активного влияния с нашей стороны.
   Другое дело, если бы эти корейцы были поселены где-нибудь подальше, например на среднем Амуре или даже хотя в степной полосе между озером Ханкой и рекой Суйфуном. Здесь бы они жили вдали от родины и притом среди наших крестьян, от которых исподволь стали бы проникать к ним русский язык и русские обычаи.
   В заключение, обращаясь к местностям, удобным для будущих поселений, я могу сказать, что в этом отношении на первом плане должны стоять Ханкайские степи и Сучанская долина.
   Первые, т. е. степи между озером Ханкой и рекой Суйфуном, раскинулись более чем на сотню верст в длину и от двадцати пяти до сорока в ширину, имеют чрезвычайно плодородную почву, покрытую богатой травяной растительностью, так что здесь рядом с земледелием может развиться обширное скотоводство. Правда, есть один недостаток этих степей, о котором уже было говорено в третьей главе, – это малое количество воды, но его можно устранить, копая колодцы или запрудив небольшие, летом пересыхающие ручейки в лощинах, и через то образовать там озера.
   Долина Сучана по своему плодородию едва ли не превосходит степную полосу. Эта долина имеет верст шестьдесят в длину при средней ширине 2–4 версты и почву черноземную, чрезвычайно плодородную. Однако и у ней есть недостаток, общий, впрочем, всему морскому побережью: обилие летних туманов, препятствующих правильному вызреванию ранних хлебов, так что земледелие более успешно может здесь итти в верхнем и среднем течении реки, где вред от туманов гораздо менее ощутителен.
   Что же касается до других местностей, удобных для заселения, то хотя долины береговых рек Японского моря, каковы: Седими, Монгугай, Суйфун, Цимухе, Тауху, Пхусун и Та-душу, имеют почву весьма плородную, но, за исключением только немногих, более возвышенных пространств, эти долины подвержены затоплению в период сильных дождей, так что для значительных поселений они негодны. Здесь могут быть раскинуты со временем только небольшие деревни, подобно тому как и ныне стоят то в одиночку, то по нескольку вместе земледельческие фанзы китайцев. Впрочем, в окрестностях залива Посьета есть много мест, пригодных и для больших поселений.
   Внутри Уссурийского края, кроме самой Уссури, удобные для заселения местности лежат разбросанные оазисами по долинам Ли-Фудзина, Сандагоу, Улахе, Судзухе, а еще более по Даубихе на обширных пологих скатах, окаймляющих эту реку слева и не подверженных затоплению даже в самую высокую воду. Кроме того, хорошие для земледелия места находятся, как говорят, по нижнему течению Имана, Бикина и Хора, т. е. больших правых притоков Уссури.
   Конечно, при дальнейшем заселении и лучшем исследовании Уссурийского края, может быть, найдется много и других благоприятных местностей, но, во всяком случае, нынешние поселения должны оседаться на местах, уже изведанных относительно своей пригодности для земледелия.
   Такими местностями следует считать, прежде всего, Ханкайские степи, с их широким простором и благодатной почвой. Много тысяч семейств уместится здесь совершенно свободно, и если только новые поселенцы примутся за устройство своего житья-бытья, то можно ручаться, что через несколько лет они станут жить в полном довольстве и не пожалеют о том, что рискнули бросить свою долину.

Монголия и страна тангутов

Предисловие

Четыре года тому назад, благодаря инициативе Русского географического общества и просвещенному содействию Военного министерства делу науки, я получил назначение совершить экспедицию в Северный Китай, в те застенные владения Небесной империи, о которых мы имеем самые неполные и отрывочные сведения, почерпнутые из китайских книг, из описаний знаменитого путешественника XIII века Марка Поло, или, наконец, от тех немногих миссионеров, которым кое-когда и кое-где удавалось проникать в эти страны. Однако данные, добытые из всех этих источников, до того поверхностны и неточны, что вся Восточная нагорная Азия, от гор сибирских на севере до Гималайских на юге и от Памира до собственно Китая, до сих пор так же мало известна, как Центральная Африка или внутренность острова Новой Голландии. [22 - Новая Голландия – название Австралии, данное ей первооткрывателями-голландцами.] Даже об орографическом строении всей этой громадной площади мы имеем большей частью лишь гадательные данные; о природе же этих стран, то есть об их геологическом образовании, климате, флоре и фауне, мы не знаем почти что ничего.
Между тем эта terra incognita, по величине превосходящая всю Восточную Европу, помещенная в средине наибольшего из всех континентов, поднятая так высоко над уровнем моря, как ни одна из других стран земного шара, наконец, то прорезанная громадными хребтами гор, то раскинувшаяся необозримой гладью пустыни – представляет высокий и всесторонний научный интерес. Для натуралиста и для географа поприще здесь самое широкое; но насколько описываемые местности манят к себе путешественника своею неизведанностью, настолько же они и страшат его всевозможными невзгодами. С одной стороны, является пустыня со всеми ужасами своих ураганов, безводия, жаров, морозов; а с другой – население обыкновенно недоверчиво или враждебно встречает европейца.

   Титул прижизненного издания книги Н. М. Пржевальского «Монголия и страна тангутов»

   Три года сряду выносили мы борьбу со всеми трудностями странствования в диких странах Азии и только благодаря необыкновенному счастью могли достигнуть своей цели: пробраться на озеро Куку-нор и даже в Северный Тибет, на верховья Голубой реки. [23 - Голубая река – Янцзы (Янцзыцзян, Чанцзян) – самая длинная и полноводная река Евразии. Янцзы несет много взвешенных частиц, которые придают ее водам желтый оттенок, так что название «Голубая река», данное европейцами, не соответствует действительности.]
   Счастье, повторяю, было моим неразлучным спутником во все время путешествия, с первого до последнего шага. В лице своего молодого товарища, подпоручика Михаила Александровича Пыльцова, я нашел деятельного и усердного помощника, энергия которого не падала ни перед какими невзгодами; два забайкальских казака – Панфил Чебоев и Дондок Иринчинов, сопровождавшие нас во второй и третий год путешествия, оказались смелыми и усердными людьми, служившими верой и правдой делу экспедиции. [24 - В первый год своего путешествия мы также имели двух казаков, но они оказались людьми ненадежными.]
   С другой стороны, с не меньшей благодарностью я должен упомянуть имя бывшего нашего посланника в Пекине генерал-майора Александра Егоровича Влангали. По его главным образом инициативе возникла моя экспедиция, и от начала до конца он был самым горячим ее покровителем.
   Но зато, если я был счастлив нравственною, так сказать, обстановкою дела, то, с другой стороны, материальные средства нашей экспедиции были крайне ничтожны, а это как нельзя более отражалось на самом ходе путешествия. Не говоря уже про различные лишения, которые мы испытывали в пути исключительно по неимению денег, мы не могли даже запастись в достаточной мере хорошими инструментами для производства наблюдений. Так, например, имея всего один гипсотермометр, который вскоре разбился, я принужден был употреблять при определении абсолютных высот точкою кипения воды [25 - Барометр Паррота, взятый мною из Петербурга для определения высот, разбился еще по дороге в Сибири; впрочем, с этим барометром в путешествии, подобном нашему, возня слишком велика, и самый инструмент почти невозможно уберечь от ломки.] обыкновенный термометр Reaumur'a, что, конечно, давало результаты менее точные; для производства магнитных наблюдений у нас была простая буссоль, [26 - Буссоль – прибор для измерения магнитного азимута направлений на местности.] приспособленная к такой цели на Пекинской обсерватории. Словом, снаряжение нашей экспедиции было крайне скудное, даже предметами самыми необходимыми для научных исследований.
   В течение почти трех лет [27 - С 17 [29] ноября 1870 года по 19 сентября [1 октября] 1873 года, считая со дня отправления из Кяхты и до дня возвращения туда.] мы прошли по Монголии, Гань-су, Куку-нору и Северному Тибету 11 100 верст [11 842 км], из которых 5300 [5654 км], то есть весь передний путь, сняты глазомерно буссолью. Карта эта, приложенная в уменьшенном (40-верстном) масштабе к настоящей книге [фрагменты карты даны на форзацах], опирается на 18 пунктов широты, определенных мною посредством небольшого универсального инструмента. [28 - Долгота тех же самых пунктов, которая, к сожалению, не могла быть наблюдаема, найдена приблизительно прокладкой моей маршрутно-глазомерной съемки, между определенными пунктами широты, принимая в то же время во внимание магнитное склонение.] В девяти пунктах сделано определение магнитного склонения, а в семи – горизонтального напряжения земного магнетизма. Ежедневно четыре раза производились метеорологические наблюдения, часто наблюдалась температура почвы и воды, а психрометром [29 - Психрометр – прибор для измерения температуры и влажности воздуха, состоящий из двух термометров, у одного из которых («влажного») резервуар обернут смо енной тканью. Температура определяется по «сухому» термометру, влажность– по разности показаний «сухого» и «влажного» термометров.] по временам измерялась сухость воздуха; анероидом и точкою кипения воды определялись абсолютные высоты местности.
   Физико-географические, а также специальные зоологические исследования над млекопитающими и птицами были главным предметом наших занятий; этнографические изыскания производились по мере возможности.
   Сверх того, нами собраны и привезены следующие коллекции: 238 видов птиц, в числе около тысячи экземпляров; 130 шкур и шкурок млекопитающих, принадлежащих 42 видам; с десяток видов пресмыкающихся, в числе около 70 экземпляров; 11 видов рыб; более 3 тысяч экземпляров насекомых.
   Ботаническая наша коллекция [30 - Эта коллекция поступила в Императорский Ботанический сад, а зоологическая – в музей Академии наук.] заключает в себе флору всех посещенных местностей, от 500 до 600 видов растений, в числе приблизительно до четырех тысяч экземпляров. В небольшом минералогическом сборе находятся образчики горных пород со всех посещенных нами хребтов гор.
   Таковы научные результаты совершенного нами путешествия. Горячее сочувствие встретило оно не только со стороны географического общества, но и от разных ученых, великодушно предложивших свои услуги для специальной разработки привезенных нами материалов.
   Академик К. И. Максимович обязательно принял на себя описание собранной нами флоры, что составит третий том настоящего издания нашего путешествия. Второй том будет заключать в себе специальное исследование о климате посещенных нами местностей Внутренней Азии [31 - К этому тому будут приложены все таблицы метеорологических, гипсометрических, психрометрических, астрономических и магнитных наблюдений.] и специальные зоологические, частью также минералогические описания, в которых примут участие: профессоры С. – Петербургского университета А. А. Иностранцев и К. Ф. Кесслер, энтомолог А. Ф. Моравиц, зоологи Н. А. Северцов, В. К. Тачановский и академик А. А. Штраух. Все эти ученые самым радушным образом помогли мне в определении тех видов животных, растений и камней, о которых упоминается на различных страницах настоящей книги.
   Наконец, я должен выразить искреннюю благодарность полковникам Генерального штаба О. Э. Штубендорфу и корпуса топографов А. А. Большеву, принимавшим самое деятельное участие в составлении карты из моих маршрутов, и директору Пекинской обсерватории Г. А. Фритше, снабжавшему меня своими советами относительно астрономических и магнитных наблюдений и обязательно вычислившему все эти наблюдения.
   Первый том нашего путешествия, т. е. настоящая книга, заключает в себе физико-географические и этнографические описания посещенных нами местностей, а также рассказ о самом ходе экспедиции. Следующие два тома, как сказано выше, будут трактовать о специальных предметах, и эти томы предполагается выпустить: второй – в декабре настоящего года, а третий еще через год, то есть в конце 1876 года. [32 - Книга «Монголия и страна тангутов» вышла в двух томах. Второй том вклю ает сведения о климати еских особенностях исследованных территорий Центральной Азии, а также описания коллекций рыб, пресмыкающихся и птиц, привезенных Пржевальским из путешествия.]
   Н. Пржевальский. 1 [13] января 1875 года.
   С. – Петербург

Глава первая
От Кяхты до Пекина

   (17[29] ноября 1870 г. – 2 [14]января 1871 г.)
   Канун путешествия. – Почтовое сообщение через Монголию. – Выезд из Кяхты. – Местность до Урги. – Описание этого города. – Гоби. – Ее характер. – Птицы и звери пустыни. – Земля цахаров. – Окраинный хребет Монгольского нагорья. – Город Калган. – Чайные караван. – Великая стена. – Первое знакомство с китайцами. – Переезд до Пекина

   В начале ноября 1870 года, прокатив на почтовых через Сибирь, я и мой молодой спутник, Михаил Александрович Пыльцов, прибыли в Кяхту, откуда должно было начаться наше путешествие по Монголии и сопредельным ей странам Внутренней Азии. Близость чужих краев почуялась для нас в Кяхте с первого же раза. Вереницы верблюдов на улицах города, загорелые, скуластые лица монголов, длиннокосые китайцы, чуждая, непонятная речь – все это ясно говорило, что мы стоим теперь накануне того шага, который должен надолго разлучить нас с родиной и всем, что только есть там дорогого. Тяжело было мириться с такой мыслью, но ее суровый гнет смягчался радостным ожиданием близкого начала путешествия, о котором я мечтал с самых ранних лет своей юности…
   Будучи совершенно незнакомы с условиями предстоящего странствования, мы решили прежде всего ехать в Пекин, чтобы получить там паспорт от китайского правительства и уже затем отправиться в застенные владения Небесной империи. Такой совет дан был нам тогдашним нашим посланником в Китае, генералом Влангали, который от начала до конца экспедиции помогал ей всеми зависевшими от него средствами и своею великодушной заботливостью, как нельзя более, подготовил самый успех путешествия. Впоследствии, с первого своего шага из Пекина, мы увидели всю пользу иметь паспорт прямо от китайского министерства иностранных дел, а не от пограничного кяхтинского комиссара. Подобный паспорт придавал нам более значения в глазах местного населения, что очень важно для путешествия в Китае да, откровенно говоря, и не в нем одном.
   Переезды из Кяхты до Пекина производятся европейцами двумя способами: на почтовых лошадях или на проходных монгольских верблюдах, по уговору с их хозяином.
   Устройство почтового сообщения через Монголию определено трактатами: Тяньдзинским (1858 года) и Пекинским (1860 года). По этим договорам русское правительство получило право завести на свой счет срочную перевозку почт, как легких, так и тяжелых, от Кяхты до Пекина и Тянь-дзина. Подрядчиками служат монголы до Калгана, далее же китайцы. Почтовые отделения открыты нами в четырех местах: Урге, [33 - Урга – русское название столицы Монголии города Улан-Батор (до 1924 г.).] Калгане, Пекине и Тянь-дзине. В каждом из этих пунктов состоит русский чиновник, заведывающий отделением и наблюдающий за исправной перевозкой почты. Легкие почты отходят из Кяхты и Тянь-дзина три раза в месяц; тяжелые же один раз ежемесячно. При тяжелых почтах, которые перевозятся на верблюдах, всегда следуют два казака, наряжаемые из Кяхты; легкие почты сопровождаются только монголами и возятся на лошадях. Они обыкновенно доставляются из Кяхты в Пекин в две недели; тяжелые же следуют туда же от 20 до 24 дней. Содержание почты через Монголию стоит нашему правительству около 17 000 рублей; сбор же во всех четырех почтовых отделениях не превышает 3000. [34 - Между Ургой и Калганом существует еще почтовое сообщение, устроенное китайцами собственно для себя. От этой почтовой дороги, на границе халхаских владений, именно возле станции Саир-усу, отделяется другой почтовый путь, ведущий в город Улясутай.]
   Кроме того, китайское правительство обязалось для нужд нашей Пекинской миссии, как духовной, так и дипломатической, через каждые три месяца возить на свой счет из Кяхты в Пекин и обратно тяжелую почту весом не более 80 пудов за один раз.
   В экстренных случаях, для передачи бумаг особенной важности нашему посланнику в Пекине или для препровождения им таковых же в Россию, могут быть отправляемы курьерами русские чиновники. О выезде такого курьера необходимо уведомить за сутки вперед в Кяхте китайского дзаргучея, а в Пекине Военную палату. Тогда делается распоряжение о заготовлении на всех китайских и монгольских станциях лошадей, и курьер, едущий в двухколесной китайской казенной телеге, при спешном следовании может проехать из Кяхты до Пекина, где расстояние около 1500 верст [1600 км], в 9 или 10 суток. Платы за такой провоз не полагается, но, по заведенному обычаю, русский чиновник на каждой станции дает в виде подарка три серебряных рубля.
   Другой способ сообщения через Монголию состоит в том, что в Кяхте или в Калгане, смотря по тому, куда необходимо ехать, нанимают монгола, который обязывается протащить путешественника через Гоби на проходных верблюдах. Таким порядком ездят все наши купцы, отправляющиеся по торговым делам в Китай или из Китая в Россию. Сам путешественник обыкновенно помещается в китайской телеге, представляющей собой большой квадратный ящик, уставленный на двух колесах и закрытый со всех сторон. В переднем конце такого кузова делаются с боков отверстия, закрываемые небольшими дверцами. Эти лазейки служат проезжающему входом и выходом в его дорожном экипаже, в котором необходимо помещаться в лежачем положении и притом задом к переду, чтобы ноги не были выше головы. Тряска в такой телеге невообразимая, даже при езде шагом. Малейший камушек или кочка, на которые попадает одно из колес, заставляет сильно тряхнуться всю эту посудину, а вместе с ней, конечно, и пассажира. Можно себе представить, какие толчки испытывает этот последний при езде рысью на почтовых.
   В подобном экипаже, взятом напрокат у одного из кяхтинских купцов, решили мы двинуться на наемных верблюдах через Монголию в Калган. Подрядчиком явился монгол, доставивший в Кяхту транспорт чая и теперь возвращавшийся обратно за новым грузом. После долгих рассуждений мы, наконец, уговорились с ним перевезти нас с одним казаком и всею кладью в Калган за 70 лан. [35 - Китайский лан средним числом равняется двум нашим серебряным рублям.] Срок переезда был назначен 40 суток – сравнительно очень длинный, так как монголы доставляют проезжающих из Кяхты в Калган даже в 25 дней, но зато плата за провоз при такой скорости значительно увеличивается. Мне же хотелось возможно подробнее познакомиться со страной, по которой я буду проезжать, так что медленность движения оказывалась еще и на руку.
   Переводчиком монгольского языка с нами был командирован из Забайкальского казачьего войска казак, родом бурят. Он оказался хорошим драгоманом, но, будучи сыном богатого человека и столкнувшись с трудностями путешествия, вскоре начал так сильно тосковать по родине, что я принужден был весной следующего года отправить его в Кяхту, откуда взамен того получил двух новых казаков.
   Наконец, перед вечером 17 [29] ноября мы двинулись в путь. Зашагал верблюд, запряженный в телегу, в которой поместились мы с товарищем и общим нашим другом, лягавым сеттером Фаустом, привезенным из России. Немного спустя оказалась позади Кяхта, и мы ступили на монгольскую землю. «Прощай, родина! Прощай надолго! Придется ли еще тебя увидеть? Или нам суждено не вернуться из чужой далекой стороны?..»
   На всем протяжении от Кяхты до Урги, где расстояние около 300 верст [320 км], местность несет вполне характер лучших частей нашего Забайкалья; здесь то же обилие леса и воды, те же превосходные луга на пологих горных скатах – словом, путнику еще ничто не возвещает о близости пустыни. Абсолютная высота этого пространства, от Кяхты до реки Хара-гол, [36 - Слово «гол» по-монгольски означает «река» и всегда прикладывается к собственному имени реки, равно как и слово «нор» (правильнее «нур» – озеро) к названию озера; «дабан» (хребет) или «ула» (гора) – к имени хребта или горы.] примерно около 2500 футов [760 м]; затем местность повышается, и в городе Урге поднятие над уровнем моря достигает уже 4200 футов [1280 м]. Такой подъем составляет северную окраину обширного плоскогорья Гоби.

Река Иро

В общем пространство между Кяхтой и Ургой несет гористый характер, но горы здесь достигают лишь средней высоты и притом большей частью имеют мягкие формы. Отсутствие резко очерченных вершин и больших диких скал, невысокие перевалы и пологие скаты – вот общий топографический характер здешних горных хребтов, которые все имеют направление от запада к востоку. Из этих хребтов, по ургинской дороге, более других отличаются по величине три: один на северном берегу реки Иро, другой – Манхадай – в средине и третий – Мухур – уже возле Урги. Перевал крут и высок только через Манхадай, но его можно обойти окольным, более восточным путем.

   Река Хара

   Орошение описываемого пространства богато, и из рек наибольшие суть Иро и Хара-гол, впадающие в Орхон, приток Селенги. Почва везде черноземная или суглинистая, весьма удобная для обработки; но культура еще не коснулась этой местности, и только верстах в 150 от Кяхты распахано несколько десятин поселившимися здесь китайцами.
   Гористая полоса, залегшая между Кяхтой и Ургой, довольно богата и лесами. Впрочем, леса эти, растущие главным образом на северных склонах гор, в своих размерах, форме и смешении пород далеко не представляют того богатства, как наши сибирские. Из деревьев здесь преобладают сосна, лиственица и белая береза; в меньшем числе к ним примешиваются кедр, осина и черная береза; иногда горные скаты одеты редкими кустами дикого персика и золотарника. Затем везде, по долинам и открытым склонам гор, растет превосходная густая трава, доставляющая пищу монгольскому скоту, который круглый год пасется на подножном корме.
   В животном царстве зимой было не много разнообразия. Всего чаще встречались серые куропатки – Perdix barbata, зайцы – Lepus tolai и пищухи – Lagomys ogotono, зимующие жаворонки – Otocoris albigula и чечетки – Fringilla linaria большими стадами держались на дороге. Красивые красноносые клушицы – Fregilus graculus попадались все чаще и чаще по мере приближения к Урге, где они гнездятся даже в доме нашего консульства. В лесах, по словам местных жителей, водятся в большом числе косули, а также изюбри, кабаны и медведи. Словом, фауна здешней местности, так же как и остальная ее природа, несет еще вполне сибирский характер.

   Река Орхон в период ледохода

   Через неделю по выезде из Кяхты мы добрались до города Урги, где провели четыре дня в радушном семействе нашего консула Я. П. Шишмарева.
   Город Урга, главный пункт Северной Монголии, лежит на реке Толе, притоке Орхона, и известен всем номадам [кочевникам] исключительно под именем «Богдо-курень», или «Да-курень», то есть священное стойбище; именем же Урга, происходящим от слова «Урго» (дворец), окрестили его только русские.
   Этот город состоит из двух частей – монгольской и китайской. Первая собственно и называется Богдо-курень, а вторая, лежащая от нее в четырех верстах к востоку, носит имя Май-май-чен, то есть торговое место (ныне Амологан-Батор). В средине между обеими половинами Урги помещается на прекрасном возвышенном месте, недалеко от берега Толы, двухэтажный дом русского консульства, с флигелями и другими пристройками.
   Жителей во всей Урге считается до 30 тысяч. Население китайского города, выстроенного из глиняных фанз, состоит исключительно из китайцев – чиновников и торговцев. Те и другие по закону не могут иметь при себе семейств и вообще заводиться прочною оседлостью. Но, обходя такой закон, китайцы обыкновенно держат наложниц из монголок; маньчжурские же чиновники привозят с собой и семейства.
   В монгольском городе на первом плане являются кумирни с своими позолоченными куполами и дворец кутухты – земного представителя божества. Впрочем, этот дворец по своей наружности почти не отличается от кумирен, между которыми самая замечательная по величине и архитектуре – храм Майдари, будущего правителя мира. Это высокое квадратное здание с плоской крышей и зубчатыми стенами; внутри его, на возвышении, помещается статуя Майдари в образе сидящего и улыбающегося человека. Эта статуя имеет до 5 сажен вышины и весит, как говорят, около 8 тысяч пудов; она сделана из вызолоченной меди в городе Долон-нор [37 - Этот город лежит в юго-восточной окраине Монголии и составляет главное место фабрикации всех монгольских идолов.] а затем по частям перевезена в Ургу.
   Перед статуей Майдари находится стол с различными приношениями, в числе которых не последнее место занимает стеклянная пробка от нашего обыкновенного графина; кругом же стен здания размещено множество других мелких божков (бурханов), а также различных священных картин.
   Кроме кумирен и небольшого числа китайских фанз, остальные обиталища монгольского города состоят из войлочных юрт и маленьких китайских мазанок; те и другие помещаются всегда внутри ограды, сделанной из частокола. Подобные дворы то вытянуты в одну линию, так что образуют улицы, то разбросаны кучами без всякого порядка. В середине города находится базарная площадь, и здесь есть четыре или пять лавок наших купцов, которые занимаются мелочною продажею русских товаров, а также транспортировкой чая в Кяхту.
   Самой употребительной единицей ценности, как в Урге, так и во всей Северной Монголии, служит кирпичный чай, который для торговых целей часто распиливается на мелкие кусочки. Цена продаваемого товара, не только на рынке, но даже и в лавках, здесь определяется числом чайных кирпичей; так, например, баран стоит от 12 до 15 кирпичей, верблюд – от 120 до 150, китайская трубка – 2–5 и так далее. Наши деньги, как кредитные, так и серебряные рубли, также принимаются ургинскими и вообще северными монголами, которые еще охотнее берут китайские ланы; однако кирпичный чай несравненно более в употреблении, в особенности между простолюдинами, так что желающие купить что-либо на базаре, непременно должны тащить с собой целый мешок, а иногда даже воз тяжелых чайных кирпичей.
   Население монгольской части Урги состоит главным образом из лам, то есть из лиц, принадлежащих к духовному сословию; число их в Богдо-курене простирается до 10 тысяч. Такая цифра может показаться преувеличенной, но читатель помирится с ней, когда узнает, что из всего мужского населения Монголии по крайней мере одна треть принадлежит ламскому сословию. Для обучения мальчиков, предназначенных быть ламами, в Урге находится большая школа с подразделением на факультеты: богословский, медицинский и астрологический.
   Для монголов Урга по своему религиозному значению составляет второй город после Лассы [38 - Столица Тибета Ласса (или, правильнее, Лхаса, с легким придыханием «х», как французского h) называется монголами Мунху-дзу (вечное святилище).] в Тибете. Как там, так и здесь пребывают главные святыни буддийского мира: в Лассе – далай-лама с своим помощником Бань-цинь-эрдэни, [39 - Бань-цинь-эрдэни обитает не в Лассе, а в монастыре Чжеси-лумбо.] а в Урге – кутухта, третье лицо после тибетского патриарха. По ламаистскому учению эти святые, составляя земное воплощение божества, никогда не умирают, но только обновляются смертью. Душа их по смерти тела, в котором она имела местопребывание, переходит в новорожденного маль ика и ерез это является людям в более свежем и юном образе. Вновь возродившийся далай-лама отыскивается в Тибете по указанию своего умершего предшественника; ургинский же кутухта находится пророчеством далай-ламы, и также большею астью в Тибете. Тогда из Урги отправляется туда огромный караван, тобы привезти в Богдо-курень новорожденного святого, за отыскание которого далай-ламе везется подарок деньгами в 30 тысяч лан, иногда и более.
   Во время нашего пребывания в Урге престол кутухты оставался незанятым, так как великий святой за год или два перед этим умер, и хотя его наместник отыскался в Тибете, но монгольское посольство не могло туда пробраться вследствие магометанского (дунганского) восстания, охватившего Гань-су, через которую лежит путь из Урги в Лассу.
   Кроме ургинского кутухты в Монголии, во многих кумирнях и в самом Пекине живут другие кутухты, или гыгены, но они по святости с итаются ниже своего богдокуреньского собрата; являясь к нему, они обязаны падать ниц, как и прочие смертные.
   Китайское правительство, хорошо понимая, какое громадное влияние имеют гыгены и ламы над номадами, широко покровительствует всей духовной иерархии в Монголии. Таким способом китайцы упро ивают здесь свою власть и хотя немного парализуют общую ненависть монголов к своим угнетателям.
   Сами по себе гыгены, за весьма немногими исключениями, люди весьма ограниченные в умственном отношении.

   Монастырь в Урге

   Окруженные с самого детства крайней опекой приближенных лам, они лишены возможности развить свой ум хотя практически, вращаясь в кругу житейской обстановки. В изучении тибетской грамоты и ламайских книг, да и то часто в самом ограниченном размере, заключается все образование даже самых важных из этих святых. Приученные с детства смотреть на самих себя как на живых богов, они искренно верят в свое божеское происхождение и в новое перерождение после смерти. [40 - Гыгены, с которыми нам случалось видеться во время путешествия, никогда не говорили: «когда я умру», а всегда: «когда я перерожусь».] Умственная недальновидность гыгенов, обеспечивая господство приближенных лам, до того ревнуется этими последними, что способные мальчики, попавшие в такое звание, иногда отравляются своими же блюстителями. Такой участи, говорят, особенно часто подвергаются ургинские кутухты по наущению китайского правительства, опасающегося видеть хотя сколько-нибудь самостоятельную личность во главе духовной иерархии монголов.
   Ургинский кутухта обладает большими богатствами, так как независимо от приношений усердных верующих [41 - К новому году (в феврале) и к празднику Майдари (в июле) в Урге собирается до 100 тысяч богомольцев.] ему принадлежит до 150 тысяч подданных, живущих вокруг Урги и в других частях Северной Монголии. Все эти крепостные кутухты находятся в его непосредственном управлении и образуют так называемое Шабинское ведомство.
   Наружный вид монгольской части Урги грязен до отвращения. Все нечистоты выбрасываются на улицы, на которых не только ночью, но даже днем жители отправляют свои естественные надобности. На базарной площади ко всему этому прибавляются еще толпы голодных нищих. Некоторые из них, преимущественно убогие старухи, поселяются здесь даже на постоянное жительство. Трудно представить что-либо отвратительней подобной картины. Дряхлая или увечная женщина ложится на землю посреди базара, и на нее, в виде подаяния, набрасывают старые войлоки, из которых страдалица устраивает себе конуру. Лишенная сил, она здесь же отправляет свои потребности и, покрытая тучами паразитов, молит проходящих о милостыне. Зимою бури навевают на такое логовище сугроб снега, под которым страдалица спасает свое жалкое существование. Сама смерть является к ней в ужасном образе. Очевидцы рассказывали нам, что когда наступают последние минуты несчастной, то вокруг нее собирается куча голодных собак, которые садятся кругом умирающей, и лишь только она затихнет в своей агонии, как тотчас бросаются обнюхивать лицо и тело, чтобы узнать – жива или нет злосчастная старуха. Но вот последняя начинает снова вздыхать или шевелиться – собаки снова отходят на прежнее место и терпеливо ждут своей жертвы. Лишь только замолкнет последнее дыхание ее жизни, труп съедается голодными собаками, а опорожненное логовище вскоре занимается другой такой же старухой. В холодные зимние ночи более здоровые нищие вытаскивают этих старух на снег, где они замерзают, а сами залезают в их нору и спасаются от гибели.
   Но это еще не все картины внутренней жизни священного города. Путешественник встречает более отвратительные сцены на кладбище, которое лежит возле самой Урги. Здесь трупы умерших не зарываются в землю, но прямо выбрасываются на съедение собакам и хищным птицам. Потрясающее впечатление производит подобное место, усеянное грудами костей, по которым, как тени, бродят стаи собак, исключительно питающихся человеческим мясом. Не успеют бросить сюда свежий труп, как его уже начинают терзать эти собаки, вместе с воронами и коршунами, так что через час или много два ничего не остается от мертвеца. Буддисты считают даже хорошим признаком, если труп будет скоро съеден – иначе человек, по их понятиям, не был при жизни угоден богу. Ургинские собаки до того привыкли к подобной поживе, что в то время когда труп несут на кладбище по улицам города, то вместе с родственниками за покойником неминуемо следуют собаки, часто из его собственной юрты.
   Управление Ургою, а вместе с тем и двумя восточными аймаками (ханствами) Халхи, то есть Северной Монголии, – Тушэту-хана и Цэцэн-хана, находится в руках двух амбаней, или губернаторов. Один из них всегда маньчжур, присылаемый из Пекина, а другой – из местных монгольских князей. Два других аймака Халхи – Джасакту-хана и Сайн-ноина – находятся в зависимости от улясутайского дзян-дзюня [главнокомандующего].
   Хотя монгольские ханы, владетели этих аймаков, заведуют всеми внутренними делами своих ханств на правах владетельных князей, но подчиняются китайским управителям, которые зорко блюдут шаткую власть Срединного государства [Китая] над номадами.
   Во время нашего пребывания в Богдо-курене везде ходили слухи о дунганах, то есть магометанских инсургентах [повстанцах], которые только что напали на Улясутай и грозили тем же самым Урге. Опасение за участь этого города, столь важного в глазах номадов, заставило китайцев привести сюда 2000 собственных солдат и собрать 1000 монголов. Однако, при нежелании драться тех и других воинов, они служили слишком малою гарантией для безопасности Урги. Такое обстоятельство вынудило наше правительство ввести туда значительный отряд (до 600 человек пехоты и казаков с двумя орудиями) для охранения консульства и для гарантирования нашей чайной торговли. Отряд этот пробыл в Урге более года, и только благодаря ему инсургенты не посмели напасть на Богдо-курень.
   С Ургою оканчивается сибирский характер местности, каковой имеет северная окраина Монголии. Переезжая реку Толу, путешественник оставляет за собой последнюю текучую воду и тут же на горе Хан-ула [Богдо-ула], которая считается священною с тех пор, как на ней охотился император Кан-хи, [42 - Современник Петра Великого; лучший из императоров маньчжурского дома, энергичный, любознательный и весьма уважавший европейцев.] путник должен распроститься с последним лесом. Далее к югу, до окраины собственно Китая, тянется та самая пустыня Гоби, [43 - Слово «гоби» по-монгольски означает равнину безводную и бесплодную или малотравянистую. Собственно степь называется «тала».] которая залегла громадной полосой поперек восточно-азиатского нагорья, от западных подножий Куэн-люна [Куньлуня, или Куэнь-Луня] до Хинганских гор, отделяющих Монголию от Маньчжурии.
   Западная часть этой пустыни, в особенности та, которая лежит между Тянь-шанем и Куэнь-лунем, совершенно неизвестна даже до настоящего времени. Восточная же половина Гоби всего лучше исследована по кяхтинско-калганской дороге, которая прорезывает ее в диагональном направлении. Здесь барометрическая нивелировка Фуса и Бунге в 1832 году, далее путешествия Тимковского, Ковалевского и других ученых, обыкновенно сопровождавших наши духовные миссии, следовавшие в Китай, выяснили нам как топографическое строение, так и природу этой части Азии. Наконец, недавнее путешествие астронома Фритше по восточной окраине Гоби и мои собственные исследования в ее юго-восточной, южной и средней частях дали нам уже не гадательные, но точные, основанные на наблюдениях данные относительно топографического строения, климата, флоры и фауны восточной половины великой среднеазиатской пустыни.
   Барометрическая нивелировка Фуса и Бунге впервые разрушила господствовавшее до того времени у географов предположение о громадном (до 8000 футов) [2400 м] абсолютном поднятии всей вообще Гоби и низвела ее уровень до 4000 футов [1200 м]. Далее исследования тех же самых ученых показали, что в направлении кяхтинско-калганской караванной дороги абсолютная высота Гоби, около ее средины, спускается до 2400 футов [732 м], а по вычислению Фритше – даже до 2000 футов [610 м]. Подобное углубление, занимающее, по наблюдениям Фуса и Бунге, верст сто в ширину, не простирается далеко к западу или востоку, так как оно не было встречено ни Фритше в восточной части Гоби, ни нами во время перехода из Ала-шаня на Ургу срединою пустыни. При этом следует еще упомянуть, что восточная половина Гоби гораздо менее пустынна, нежели южная и западная ее части, достигающие наибольшей дикости и бесплодия в Ала-шане и в равнинах озера Лоб-нор.
   Как сказано выше, сибирский характер местности, с ее горами, лесами и обильным орошением, оканчивается возле Урги, и отсюда к югу является уже чисто монгольская природа. Через день пути путешественник встречает совсем иную обстановку. Безграничная степь, то слегка волнистая, то прорезанная грядами скалистых холмов, убегает в синеющую, неясную даль горизонта и нигде не нарушает своего однообразного характера. То там, то здесь пасутся многочисленные стада и встречаются довольно часто юрты монголов, особенно вблизи дороги. Последняя так хороша, что по ней можно удобно ехать даже в тарантасе. Собственно Гоби еще не началась, и переходом к ней служит описываемая степная полоса, с почвою глинисто-песчаною, покрытою прекрасною травою. Эта полоса тянется от Урги к юго-западу, по калганской дороге, верст на 200 и затем незаметно переходит в бесплодные равнины собственно Гоби.
   Впрочем, и в этой последней местность несет более волнистый, нежели равнинный характер, хотя совершенно гладкие площади расстилаются иногда на целые десятки верст. Подобные места особенно часто попадаются около средины Гоби, тогда как в северной и южной ее части встречается довольно много невысоких гор, или, правильнее, холмов, стоящих то отдельными островками, то вытянувшихся в продольные хребты. Эти горы возвышаются лишь на несколько сот футов над окрестными равнинами и изобилуют голыми скалами. Их ущелья и долины всегда заняты сухими руслами потоков, в которых вода бывает только во время сильного дождя, да и то лишь на несколько часов. По таким сухим руслам расположены колодцы, доставляющие воду местному населению. Текучей воды не встречается нигде на всем протяжении от реки Толы до окраины собственно Китая, то есть почти на 900 верст [960 км]. Только летом, во время дождей, здесь образуются на глинистых площадях временные озера, которые затем высыхают в период жаров.
   Почва в собственно Гоби состоит из крупнозернистого красноватого гравия и мелкой гальки, к которой примешаны различные камни, как, например, иногда агаты. Местами встречаются полосы желтого сыпучего песка, впрочем, далеко не столь обширные, как в южной части той же самой пустыни.
   Подобная почва, конечно, не способна производить хорошую растительность, а потому Гоби очень бедна даже травою. Правда, по калганской дороге совершенно оголенные пространства встречаются довольно редко, но зато везде трава едва достигает фута [0,3 м] вышины и почти не покрывает красновато-серого грунта. Только иногда, в тех местах, где летняя влага более задерживается почвою, является злак, называемый монголами дырисун – Lasiagrostis splendens, растущий всегда кустами от 4 до 5 футов вышиной и твердый как проволока. Здесь же иногда приютится какой-нибудь одинокий цветок, а если почва солонцевата, то является бударгана – Kalidium gracile – любимый корм верблюдов. Во всех других местах лук, мелкая полынь, несколько других сложноцветных и злаков составляют преобладающую растительность пустыни. Деревьев и кустарников нет вовсе, да и возможно ли им развиться, когда, помимо всех других неблагоприятных физических условий, зимние и весенние ветры бушуют здесь изо дня в день с такою силою, что даже вырывают с корнем низкорослую полынь и, скручивая ее в большие снопы, катают их по пустынным равнинам.

Каменная баба – древний идол – среди просторов Гоби

   Юрта, поставленная в зарослях саксаульника

   Население в собственно Гоби попадается несравненно реже, чем в предшествовавшей ей степной полосе. Действительно, разве только монгол да его вечный спутник верблюд могут свободно обитать в этих местностях, лишенных воды и леса, накаляемых летом до тропической жары, а зимою охлаждающихся чуть не до полярной стужи.
   Вообще Гоби своею пустынностью и однообразием производит на путешественника тяжелое, подавляющее впечатление. По целым неделям сряду перед его глазами являются одни и те же образы: то неоглядные равнины, отливающие (зимою) желтоватым цветом иссохшей прошлогодней травы, то черноватые изборожденные гряды скал, то пологие холмы, на вершине которых иногда рисуется силуэт быстроногого дзерена – Antilope gutturosa. Мерно шагают тяжело навьюченные верблюды, идут десятки, сотни верст, но степь не изменяет своего характера, а остается по-прежнему угрюмой и неприветливой… Закатится солнце, ляжет темный полог ночи, безоблачное небо заискрится миллионами звезд, и караван, пройдя еще немного, останавливается на ночевку. Радуются верблюды, освободившись из-под тяжелых вьюков, и тотчас же улягутся вокруг палатки погонщиков, которые тем временем варят свой неприхотливый ужин. Прошел еще час, заснули люди и животные – и кругом опять воцарилась мертвая тишина пустыни, как будто в ней вовсе нет живого существа…
   Поперек всей Гоби, из Урги в Калган, кроме почтового тракта, содержимого монголами, существует еще несколько караванных путей, где обыкновенно следуют караваны с чаем. На почтовом тракте, через известное расстояние [44 - Всего от Урги до Калгана 47 почтовых станций на расстоянии около тысячи верст.] выкопаны колодцы и поставлены юрты, заменяющие наши станции; по караванному же пути монгольские стойбища сообразуются с качеством и количеством подножного корма. Впрочем, на такие пути прикочевывает обыкновенно лишь бедное население, зарабатывающее от проходящих караванов то милостыней, то пастьбой верблюдов, то продажей сушеного скотского помета, так называемого аргала. Последний имеет громадную ценность как в домашнем быту номада, так и для путешественника, потому что составляет единственное топливо во всей Гоби.
   Однообразно потянулись дни нашего путешествия. Направившись средним караванным путем, мы обыкновенно выходили в полдень и шли до полуночи, так что делали средним числом ежедневно 40–50 верст. Днем мы с товарищем большей частью шли пешком впереди каравана и стреляли попадавшихся птиц. Между последними вороны – Corvus соrах – вскоре сделались нашими отъявленными врагами за свое нестерпимое нахальство. Еще вскоре после выезда из Кяхты я заметил, что несколько этих птиц подлетали к вьючным верблюдам, шедшим позади нашей телеги, садились на вьюк и затем что-то тащили в клюве, улетая в сторону. Подробное исследование показало, что нахальные птицы расклевали один из наших мешков с провизией и таскали оттуда сухари. Спрятав добычу в стороне, вороны снова являлись за поживою. Когда дело разъяснилось, то все воры были перестреляны, но через несколько времени явились новые похитители и подверглись той же участи. Подобная история повторялась почти каждый день во все время нашего переезда из Кяхты в Калган.
   Вообще нахальство воронов в Монголии превосходит всякое вероятие. Эти столь осторожные у нас птицы здесь до того смелы, что воруют у монголов провизию чуть не из палатки. Мало того, они садятся на спины верблюдов, пущенных пастись, и расклевывают им горбы. Глупое, трусливое животное только кричит во все горло да плюет на своего мучителя, который, то взлетая, то снова опускаясь на спину верблюда, пробивает сильным клювом часто большую рану. Монголы, считающие грехом убивать птиц, не могут ничем отделаться от воронов, которые всегда сопутствуют каждому каравану. Положить что-либо съедомое вне палатки невозможно: оно тотчас же будет уворовано назойливыми птицами, которые, за неимением лучшей поживы, обдирают даже невыделанную шкуру на ящиках с чаем.
   Вороны, а летом коршуны были нашими заклятыми врагами во время экспедиции. Сколько раз они воровали у нас даже препарированные шкурки, не только что мясо, но зато и сколько же сот этих птиц поплатилось жизнью за свое нахальство.
   Из других пернатых в Гоби нам встречались часто лишь пустынники и монгольские жаворонки. Оба эти вида составляют характерную принадлежность Монголии.
   Пустынник – Syrrhaptes paradoxus, открытый и описанный в конце прошлого столетия знаменитым Палласом, распространяется через всю Среднюю Азию до Каспийского моря, а на юг встречается до Тибета. Эта птица, называемая монголами больдуру и китайцами саджи, держится исключительно в пустыне, где питается семенами нескольких видов трав (мелкой полыни, сульхира и других). Больший или меньший урожай этих трав обусловливает количество зимующих пустынников, которые в огромном числе скопляются зимою в пустынях Ала-шаня, будучи привлекаемы туда вкусными семенами сульхира – Agriophyllum gobicum. Летом часть этих птиц является в наше Забайкалье и выводит там детей. Яйца, числом три, кладутся прямо на землю, без всякой подстилки; самка сидит на них довольно крепко, несмотря на то, что эти птицы вообще осторожны. Зимою, в том случае когда на Монгольском нагорье выпадает большой снег, пустынники, гонимые голодом, спускаются в равнины Северного Китая и держатся здесь большими стадами; но лишь только погода несколько изменится к лучшему, они тотчас же улетают в свои родные пустыни. Полет описываемой птицы замечательно быстрый, так что когда несется целая стая, то еще издали слышен особый дребезжащий звук, как бы от сильного вихря; при этом птицы издают короткий, довольно тихий звук. По земле пустынник бегает очень плохо, вероятно, вследствие особого устройства своих ног, пальцы которых срослись между собой, а подошва подбита бородавчатой кожей, отчасти напоминающей пятку верблюда.
   После утренней покормки пустынники всегда летят на водопой к какому-нибудь ключу, колодцу или соленому озерку. Здесь вся стая предварительно описывает несколько кругов, чтобы удостовериться в безопасности, а затем опускается к воде и, быстро напившись, улетает прочь. Места водопоев аккуратно посещаются описываемыми птицами, которые прилетают сюда иногда за несколько десятков верст, если ближе того нет воды.
   Монгольский жаворонок – Melanocorypha mongolica, один из самых крупных представителей своего рода, держится только в тех местах Гоби, где она превращается в луговую степь. Поэтому описываемый вид встречается в пустыне лишь спорадически, но зато зимою скопляется большими стадами, в несколько сот, иногда тысяч экземпляров. Всего чаще мы видали этих жаворонков на южной окраине Гоби; в собственно Китае они также не редки, по крайней мере зимой.
   Монгольский жаворонок – лучший певун центрально-азиатской пустыни. В этом искусстве он почти не уступает своему европейскому собрату. Кроме того, он обладает замечательной способностью передразнивать голоса других птиц и часто вклеивает их в строфы своей собственной песни. Поет, поднимаясь вверх, подобно нашему жаворонку, а также часто сидя на каком-нибудь выдающемся предмете, например камне или кочке. Китайцы называют описываемого жаворонка бай-лин, очень любят его пение и часто держат в клетках.
   Подобно пустынникам, весной монгольские жаворонки подвигаются на север в Забайкалье и выводят там детей; впрочем, большая часть их остается в Монголии. Гнездо устраивается, как у европейского вида, на земле, в небольшом углублении, и в нем бывает от трех до четырех яиц. В монгольской пустыне, где холода перемежаются всю весну, описываемые жаворонки гнездятся очень поздно, так что мы находили в юго-восточной окраине Монголии совершенно свежие яйца в начале и даже в половине июня. На зимовку описываемый вид отлетает в те части Гоби, где нет или очень мало снега. Несмотря на холода, достигающие здесь иногда до -37 °C, [45 - И даже более, по наблюдениям, производимым в Урге.] жаворонки удобно зимуют и держатся обыкновенно по зарослям травы дырисун, мелкие семена которой составляют в это время их главную пищу. В подобном факте, замечаемом и на некоторых других видах птиц, мы видим прямое указание на то, что многих из наших пернатых на зиму угоняет к югу не холод, а бескормица.
   Монгольский жаворонок распространяется к югу до северного изгиба Желтой реки, а затем, минуя Ордос, Ала-шань и гористую область Гань-су, вновь появляется в степях озера Куку-нор. Вместе с описанным видом жаворонков – Otocoris albigula, Alauda pispoletta и лапландские пуночки – Plectrophanes lapponica; последние, впрочем, встречались большими стадами только в земле цахаров (чахаров), то есть в юго-восточной окраине Гоби.
   Из млекопитающих, свойственных этой пустыне, можно назвать пока только два характерных вида: пищуху и дзерена.
   Пищуха – Lagomys ogotono, или, как монголы ее называют, оготоно, [46 - То есть «куцый».] принадлежит к тому роду грызунов, который, по устройству своих зубов, считается близким родственником зайца. Сам зверек достигает величины обыкновенной крысы и живет в норах, выкапываемых им в земле. Местом такого жительства пищухи выбирают исключительно луговые степи, преимущественно всхолмленные, а также долины в горах Забайкалья и северной окраины Монголии. В бесплодной пустыне этот зверек не встречается, поэтому его нет вовсе в средней и южной части Гоби. [47 - Но оготоно очень много в юго-восточной луговой окраине Монголии, а главное – в полупустыне в северо-западной части Гоби этот вид заменяется пищухой Прейса – О. pricei.]
   Оготоно вообще замечательное животное. Норы свои эти зверьки обыкновенно устраивают обществом, так что где встретится одна такая нора, там, наверное, найдутся их десятки, сотни, иногда даже тысячи. Зимой, в сильные холода, оготоно не показываются из своих подземных жилищ, [48 - Зимней спячке эти зверьки не подвержены.] но лишь только холод немного спадет, они вылезают из нор и, сидя у входа их, греются на солнце или торопливо перебегают из одной норы в другую. В это время слышится их голос, много похожий на писк обыкновенной мыши, только гораздо громче. У бедного оготоно столько врагов, что ему постоянно приходится быть настороже. Ради этого он часто только до половины высовывается из норы и держит голову кверху, чтобы не прозевать опасность. Лисицы-корсаки, волки, а всего более сарычи, ястребы, соколы и даже орлы ежедневно уничтожают бесчисленное множество описываемых пищух. Проворство крылатых разбойников на таких охотах изумительно. Я сам много раз видал, как сарыч бросался сверху на оготоно так быстро, что зверек даже не успевал юркнуть в свою нору. Однажды, на наших глазах, подобную историю проделал даже орел, бросившись на пищуху, сидевшую у входа норы, с высоты по крайней мере 30 или 40 сажен. Сарычи – Buteo ferox исключительно питаются пищухами, так что даже места своей зимовки в Гоби сообразуют главным образом с количеством описываемых грызунов. При известной плодливости этих последних только подобное истребление препятствует их чрезмерному размножению.
   В характере пищухи сильно преобладает любопытство. Завидя подходящего человека или собаку, этот зверек подпускает к себе шагов на десять и затем мгновенно скрывается в норе. Но любопытство берет верх над страхом. Через несколько минут из той же самой норы снова показывается головка зверька, и если предмет страха удаляется, то огото-но тотчас же вылезает и снова занимает свое прежнее место.
   Еще особенность оготоно, свойственная и некоторым другим видам пищух, состоит в том, что они на зиму заготовляют себе запасы сена, которое складывают у входа в норы. Сено это припасается зверьками обыкновенно в конце лета, тщательно просушивается и складывается в стожки весом от 4 до 5, а иногда даже до 10 фунтов [4 кг]. Такое сено служит пищухе как для подстилки логовища в норе, так и для пищи зимой, но очень часто труды оготоно пропадают даром, и монгольский скот поедает его запасы. В таком случае бедный зверек должен всю зиму перебиваться высохшей травой, которую находит вблизи своей норы.
   Замечательно, как долго оготоно может оставаться без воды. Положим, зимой он довольствуется кое-когда выпадающим снегом, а летом дождем; за неимением последнего является роса, хотя, впрочем, довольно здесь редкая. Но, спрашивается, что пьет оготоно в течение всей весны и осени, когда водяных осадков на Монгольском нагорье часто не бывает по целым месяцам, а сухость воздуха достигает крайних пределов?
   Распространение описываемого зверька к югу доходит до северного изгиба Хуан-хэ; далее он заменяется иными видами.
   Дзерен – Antilope gutturosa – есть вид антилопы, достигающей величины обыкновенной косули и свойственной Гобийскому нагорью, притом восточной, менее пустынной его части. Впрочем, дзерены встречаются и в Западной Монголии, [49 - В Ала-шане дзеренов нет вовсе; здесь пустыня для них слишком уже дика и бесплодна.] а также на озере Куку-нор, где проходит южная граница их распространения.
   Описываемые антилопы всегда держатся стадами, в которые собираются иногда несколько сот, даже до тысячи экземпляров. Но подобные скопления бывают лишь в местах особенно обильных кормов; всего же чаще дзерены встречаются обществами от 15 до 30 или до 40 экземпляров. Избегая, по возможности, близкого соседства человека, они все-таки живут на лучших пастбищах пустыни и, подобно монголам, кочуют с одного места на другое, соображаясь с количеством подножного корма. Подобные перекочевки иногда производятся очень далеко, в особенности летом, когда засуха гонит дзеренов на привольные пастбища Северной Монголии и даже в южные части нашего Забайкалья. Зимой глубокий снег принуждает их кочевать часто за несколько сот верст, на места малоснежные или вовсе бесснежные.
   Описываемый зверь принадлежит исключительно степной равнине и тщательно избегает гористых местностей. Впрочем, дзерены держатся и в холмистых степях, в особенности весной, когда их привлекает туда молодая зелень, скорее развивающаяся на солнечном пригреве. Кустарников и высоких зарослей травы дырисун они тщательно избегают, и только в период рождения детей, что происходит в мае, самки являются в подобные местности, чтобы укрыть в них новорожденных. Впрочем, эти последние, уже через несколько дней после появления на свет, везде следуют за матерью и бегают так же быстро, как и взрослые.
   Голос описываемой антилопы можно услыхать очень редко; он состоит у самцов [50 - Голоса самки я не слыхал ни разу.] из отрывистого, довольно громкого рявканья. Внешние чувства дзерена развиты превосходно. Он одарен отличным зрением, слухом и превосходным обонянием; быстрота его бега удивительная; умственные способности также стоят на значительной степени совершенства. Благодаря всем этим качествам описываемые антилопы не так легко даются своим врагам – человеку и волку.
   Охота за дзеренами очень трудна, во-первых, по осторожности самого зверя, а во-вторых, по чрезвычайной его крепости на рану. В открытой степи дзерены не подпускают охотника ближе 500 шагов, а если напуганы преследованием, то бегут на расстояние вдвое большее. Подкрасться на равнине из-за каких-нибудь закрытий также весьма мудрено, потому что описываемые животные тщательно избегают подобных местностей. Только в холмистых степях удается подойти шагов на 300 и, в редких случаях, даже на 200 или того менее, но и тогда невозможно наверное рассчитывать на добычу. Положим, на расстоянии 200 шагов из хорошего штуцера в дзерена можно попасть наверное, но пуля убивает зверя наповал лишь тогда, если поразит сердце, голову или позвоночный столб. Во всех других случаях дзерен убегает даже с смертельной раной и очень часто пропадает для охотника; с перебитой ногой он бежит еще так быстро, что его невозможно поймать даже на хорошей лошади. Для охоты необходим штуцер с большой настильностью полета пули. Это условие чрезвычайно важно, так как при стрельбе на большие расстояния нет возможности верно определить дистанцию, и пуля то не долетает, то перелетает через зверя. К штуцеру также необходимы сошки, которые в употреблении у всех сибирских охотников и без которых невозможно метко стрелять на большие расстояния, при долгой и скорой ходьбе, когда, вследствие усиленного обращения крови, руки держат ружье далеко не так твердо как при спокойном стоянии. Словом, с первым шагом в азиатские пустыни охотник должен позабыть свою европейскую практику и поучиться многому у местных зверопромышленников.
   Монголы, с своими плохими фитильными ружьями, охотятся за дзеренами следующим образом. В степи, где много антилоп, охотники выкапывают небольшие ямки, на известном расстоянии одна от другой, и не показываются сюда в течение нескольких недель для того, чтобы дзерены попривыкли к этим ямкам, с первого раза всегда возбуждающим сильное подозрение осторожных животных. Затем охотники едут к приготовленному месту и залегают в ямки, а другие их товарищи, соображаясь с направлением ветра, гонят антилоп к засадкам, из которых зверей убивают шагов на 50, иногда и того менее. Загонщикам необходима большая сноровка и полное знание характера дзерена, иначе все дело пропадет даром. Так, например, никогда не следует скакать на захват стада, потому что в подобном случае антилопы всегда бросаются сами наперерез всаднику и часто убегают в противоположную сторону. Обыкновенно загонщики, заехав далеко вокруг дзеренов, направляются к ним тихонько, как будто не обращая на зверей никакого внимания, часто останавливаются, едут шагом в сторону и, подвигая мало-помалу стадо впереди себя, нагоняют его, наконец, на залегших охотников.
   Другой способ охоты номадов за дзеренами состоит в том, что монгол едет в степь на смирном и приученном к делу верблюде. Заметив антилоп, охотник слезает с своего животного и, ведя его в поводу, подвигается потихоньку к зверям, стараясь спрятаться за туловищем верблюда так аккуратно, чтобы шаги приходились в такт шагам животного. Дзерены сначала настораживаются, но, видя одного только верблюда, который монотонно ступает, пощипывая траву, подпускают к себе укрытого охотника на сотню шагов и даже ближе.
   К концу лета, к периоду течки, дзерены бывают очень жирны и усердно преследуются монголами из-за своего вкусного мяса, а также из-за шкур, употребляемых для зимней одежды. Впрочем, такие шубы, шерстью вверх, номады носят редко и сбывают их нашим купцам в Урге или Кяхте. Кроме охоты с ружьем, монголы добывают дзеренов особыми ловушками, сделанными из крепкой травы дырисун и имеющими форму башмака. Когда животное попадет в такой башмак ногой, он до того режет и колет, что дзерен делается сильно хром, а иногда даже и вовсе не может ходить.
   Кроме человека, сильно истребляют дзеренов волки, делая на них, по словам монголов, облавы целым обществом. Наконец, между этими антилопами бывают, по временам, сильные падежи, чему я сам был свидетелем зимой 1871 года.
   При следовании в Калган мы встретили дзеренов в первый раз в 350 верстах [373 км] за Ургою. Нечего и говорить, какое впечатление производили на меня и моего товарища эти стада еще не виданных нами зверей. Целые дни гонялись мы за ними, к крайнему огорчению наших монголов, принужденных волей-неволей иногда ждать нас с караваном по целым часам. Ропот наших подводчиков достиг крайней степени и утишился лишь тогда, когда мы подарили им одну из убитых антилоп.
   Несмотря на все бесплодие и пустынность Гоби, дорога, по которой мы шли в Калган, была сильно оживлена чайными караванами, которые встречались нам ежедневно по нескольку десятков раз. Немного ниже я сделаю описание этих оригинальных караванов, а теперь буду продолжать о Монгольском нагорье.
   Миновав после Халхи аймак монголов-суннитов, а вместе с ним и самую бесплодную часть Гоби, мы вступили снова в более плодородную степную полосу, которая на юго-востоке, подобно тому как на севере, окаймляет собой дикую и пустынную средину Монгольского нагорья.
   Почва снова делается шероховатой и покрыта превосходной травой, на которой пасутся многочисленные стада, принадлежащие монголам-цахарам. Эти последние считаются пограничной стражей собственно Китая, состоят поочередно на государственной службе и разделены на восемь знамен. Район цахаров занимает в ширину верст 200, но вдоль нагорья, то есть с востока к западу, он раскинулся на протяжение почти втрое большее.

   Юго-Восточная Гоби

   Находясь в постоянном соприкосновении с китайцами, цахары утратили в настоящее время не только характер, но даже и тип чистокровных монголов. Одежда у цахаров чисто китайская, и по наружности они ближе подходят к китайцам, имея всего чаще вытянутую или дугообразную, но не плоскую, округленную физиономию. Причиной такого изменения родного типа служат частые браки между цахарами и китаянками; от такого смешения рождаются здесь так называемые эрлидзы, т. е. двуутробные.
   Хотя орошение цахарской земли все еще очень бедное, но здесь уже начинают кое-где попадаться озера, между которыми Ангули-нор достигает значительной величины. Ближе к окраине нагорья изредка встречаются даже небольшие речки, и здесь впервые является культура и оседлая жизнь. Китайские деревни и обработанные поля ясно говорят путешественнику, что он оставил уже за собой дикую пустыню и вступает в страну, более приветную для человека.
   Наконец, далеко впереди на горизонте показываются неясные очертания того хребта, который служит резкой границей между высоким, холодным нагорьем Монголии и теплыми равнинами собственно Китая. Этот хребет носит вполне альпийский характер. Крутые боковые скаты, глубокие ущелья и пропасти, остроконечные вершины, иногда увенчанные отвесными скалами, наконец, вид бесплодия и дикости – вот общий характер этих гор, по главному гребню которых тянется знаменитая Великая стена. В то же время описываемый хребет, подобно многим другим горам внутренней Азии, окаймляющим с одной стороны высокое плато, а с другой – более низкие равнины, вовсе не имеет подъема со стороны нагорья. До последнего шага путешественник идет между холмами волнистого плато, а затем перед его глазами вдруг раскрывается удивительнейшая панорама. Внизу, под ногами очарованного зрителя, встают, словно в причудливом сне, целые гряды высоких гор, отвесных скал, пропастей и ущелий, прихотливо перепутанных между собой, а за ними расстилаются густонаселенные долины, по которым серебристой змеей вьются многочисленные речки. Контраст между тем, что осталось позади, и тем, что лежит впереди, поразительный. Не менее велика и перемена климата. До сих пор, во все время нашего перехода через Монгольское нагорье, день в день стояли морозы, доходившие до -37 °C и постоянно сопровождаемые сильными северо-западными ветрами, хотя снегу было вообще очень мало, а местами он и вовсе не покрывал землю. Теперь, с каждым шагом спуска через окраинный хребет, мы чувствовали, как делалось теплее, и, наконец, прибыв в город Калган, встретили, несмотря на конец декабря, совершенно весеннюю погоду. Такова климатическая перемена на расстоянии всего 25 верст [27 км], лежащих между названным городом и высшей точкой спуска с нагорья. Эта последняя имеет 5400 футов [1646 м] абсолютной высоты, между тем как город Калган, расположенный при выходе из окраинного хребта в равнину, поднимается лишь на 2800 футов [858 м] над морским уровнем. [51 - Название «Калган» происходит от монгольского слова «халга», то есть застава.]
   Этот город, называемый китайцами Чжан-цзя-коу, запирает собой проход через Великую стену и составляет важный пункт торговли Китая с Монголией. [52 - Сюда идут также наши сукна, плис и пушные товары.] В Калгане считается до 70 тысяч жителей, исключительно китайцев, между которыми много магометан, известных в Китае под общим именем «хой-хой». Здесь же живут два протестантских миссионера и несколько наших купцов, занимающихся транспортировкой чая через Монголию в Кяхту.
   Хотя в последнее время, вследствие усиления морской перевозки, сухопутный транзит чая через Монголию значительно уменьшился, но, по словам наших купцов, ежегодно еще отправляется из Калгана в Ургу и Кяхту до 200 тысяч ящиков, каждый весом около трех пудов. Чай этот доставляется в Калган из плантаций возле города Ханькоу, [53 - Этот город лежит на нижнем течении Янцзы-цзяна, или Голубой реки. Здесь находятся чайные фабрики русских и других европейцев.] частью сухопутно, частью на европейских пароходах до Тянь-дзина; затем половина его передается на руки нашим купцам для дальнейшей отправки, а другая препровождается в Кяхту или Ургу самими же китайцами. Подводчиками служат монголы, которые от подобной перевозки зарабатывают большие деньги. Извоз производится только осенью, зимой и самой ранней весной (до апреля), летом же все верблюды отпускаются в степь на поправку, линяют и запасаются силами для новой работы.
   Чайные караваны составляют весьма характерное явление Восточной Монголии. Ранней осенью, то есть в начале сентября, со всех концов этой страны направляются в Калган длинные вереницы верблюдов, отгулявшихся летом на свободе степи и теперь снова оседланных для того, чтобы тащить каждому на своей спине, через пустыню, по четыре чайных ящика, то есть целых 12 пудов [196,5 кг]. Это вьюк обыкновенный для монгольского верблюда, но на более сильных из них прибавляется еще пятый ящик. Монголы подряжаются везти чай или прямо в Кяхту, или только до Урги, [54 - Часть чая здесь и остается для потребления монголов.] так как далее горы и часто глубокие снега страшно затрудняют верблюдов. В последнем случае чай доставляется из Урги в Кяхту на двухколесных подводах, запряженных волами. [55 - Летом, когда имеется достаточно подножного корма, сообщение между Калганом и Ургою производится также на быках.]

   Монголы, изготавливающие колесо для подводы

   Средняя цена за провоз одного ящика из Калгана до Кяхты равняется трем ланам, так что каждый верблюд зарабатывает в один курс 12 лан, то есть 25 рублей на нашу звонкую монету. [56 - Средняя цена китайского лана в Калгане равняется 2 руб. 8 коп. на наши серебряные рубли.] Обыкновенно же в течение зимы караван успеет сходить из Калгана в Кяхту два раза, [57 - Обратно из Кяхты в Калган караваны идут большей частью пустыми; реже везут кое-какие товары, или дерево, сушеные грибы, соль, волос и шерсть.] следовательно, хозяин верблюдов получает по 50 рублей за каждого из них. Погонщиков для ухода и вьюченья полагается по два человека на двадцать пять животных, так что расходы перевозки, в сущности, очень невелики, и подрядчик пользуется огромным чистым барышом даже в том случае, если в течение зимы у него пропадет несколько верблюдов от усталости или от худого корма. Караванные верблюды в особенности часто приходят в негодность вследствие того, что протирают себе пятки и делаются хромыми или сбивают спину от небрежного вьюченья. В первом случае монголы связывают животное, валят его на землю и подшивают на рану кусок кожи, заменяющий подошву, так что хромота большей частью проходит; верблюд же со сбитой спиной делается уже негоден к извозу в этом году и отпускается в степь на поправку. Принимая во внимание даже известный процент потерянных и испорченных верблюдов, все-таки монгол, владеющий хотя бы только несколькими десятками этих животных, получает на них очень большие заработки. Между тем есть немало подводчиков, которые владеют несколькими сотнями верблюдов, частью собственных, частью взятых в наем у бедных монголов, которым самим не стоит отправляться в извоз с несколькими животными. По-видимому, подобные заработки должны сделать монголов богатыми, но на деле этого не бывает, и редкий из них увозит к себе домой несколько сот рублей; все остальные деньги переходят в руки китайцев.
   Последние эксплуатируют простодушных монголов самым бессовестным образом. Навстречу каждому каравану, приходящему осенью за чаем, выезжают несколько китайцев и приглашают хозяина остановиться у них. Квартира отводится даровая; внимание и услуги оказываются полные. Монгол, с которым в другое время китаец не станет говорить, валяется теперь на нарах фанзы богатого купца, который сам или его приказчики подают трубку своему гостю и исполняют малейшие его желания. Монгол принимает все это за чистую монету и поручает своему хозяину рассчитаться за него с тем купцом, у которого он берет чай на извоз. Этого только и нужно китайцу. Получив деньги, которые платятся всегда вперед, он обсчитывает своего доверителя самым бессовестным образом, а затем предлагает ему то тех, то других товаров, на которые накладывает двойные цены. Далее часть денег идет на уплату податей, на взятки чиновникам, еще часть прокучивается, и в конце концов монгол уезжает из Калгана в путь с самым ничтожным остатком своего огромного заработка. Часть этого последнего он неминуемо должен отдать в кумирни, так что номад возвращается домой почти с пустыми руками.
   Сухопутная транспортировка чая из Ханькоу в Кяхту так дорога, [58 - Перевозка каждого ящика чая из Ханькоу в Калган обходится также по три лана.] что цена кирпичного чая, потребляемого исключительно монголами и сибирским населением, увеличивается одной доставкой втрое против его стоимости на фабриках. Время, потребное на переход каравана от Калгана до Кяхты, простирается от 30 до 40 дней, смотря по уговору с подрядчиком-монголом. При перевозке чая из Ханькоу в Кяхту каждый ящик обернут в толстую шерстяную попону; в Кяхте эти попоны сбрасываются, чайные ящики обшиваются невыделанной кожей и отправляются в европейскую Россию на телегах или санях, смотря по времени года.
   Калган, как упомянуто выше, запирает собой один из проходов через Великую стену, которую мы увидели здесь в первый раз. Она сложена из больших камней, связанных известковым цементом. Впрочем, величина каждого камня не превосходит нескольких пудов, так как, по всему вероятию, работники собирали их в тех же самых горах и таскали сюда на своих руках. Сама стена в разрезе имеет пирамидальную форму, при вышине до трех сажен и около четырех в основании. На более выдающихся пунктах, иногда даже не далее версты одна от другой, выстроены квадратные башни. Они сделаны из глиняных кирпичей, наложенных вперемежку по длине и ширине и проклеенных известью. Величина башен различна; наибольшие из них имеют по шести сажен в основании боков и столько же в вышину.

   Великая Китайская стена у Калгана

   Описываемая стена извивается по гребню окраинного хребта и, спускаясь в поперечные его ущелья, запирает их укреплениями. В подобных проходах только и годится к чему-либо вся эта постройка. В горах же самый характер местности делает их недоступными для неприятеля; между тем здесь также сложена стена, и все в одинаковых размерах. Мне случалось даже видеть, как эта постройка, примыкая к совершенно отвесной скале, не довольствовалась такой естественной преградой, но, оставляя узкий проход, обходила скалу по всей ее длине, иногда весьма значительной. И к чему творилась вся эта гигантская работа? Сколько миллионов рук работало над ней! Сколько народных сил потрачено задаром! История гласит нам, что описываемую стену выстроили за два с лишком века до P. X. [Рождества Христова] китайские владыки с целью оградить государство от вторжения соседних номадов. Но та же самая история говорит, что периодические напоры варваров никогда не разбивались об эту искусственную преграду, за которой китайскому государству недоставало и недостает другой, более прочной защиты – нравственной силы самого народа.
   Впрочем, Великая стена, длину которой китайцы считают в 5 тысяч верст и которая протянулась, с одной стороны, в глубь Маньчжурии, а с другой – далеко за верхнее течение Желтой реки, [59 - До крепости Цзян-юй-гуань в провинции Гань-су.] вовсе не такова в местностях, удаленных от Пекина. Здесь она строилась на глазах богдохана и его важнейших сановников и потому представляет действительно гигантскую работу; в местах же, удаленных от надзора высшей администрации, знаменитая Великая стена, которую европейцы привыкли считать характерной принадлежностью Китая, представляет не более как разрушенный временем глиняный вал сажени три вышиной. Об этом упоминают миссионеры Гюк и Габе в описании своего путешествия по Монголии и Тибету, [60 - Hue. Souvenir d'un voyage dans la Tartarie et le Thibet. Т. II, p. 29.] да и нам самим привелось в 1872 году видеть подобную же стену на границе Ала-шаня и Гань-су.
   Пять дней провели мы в Калгане, окруженные самым радушным гостеприимством Матреницкого и нескольких других соотечественников, купцов-комиссионеров, занимающихся транспортировкой в Кяхту чая, принадлежащего нашим же владельцам фабрик в городе Ханькоу. Место жительства русских купцов в Калгане находится за городом, при выходе из того живописного ущелья, которым проходят через окраинный хребет. [61 - Кроме этого прохода, к Калгану ведет еще другое ущелье со стороны города Долон-нор.] Выгода загородного помещения тем велика, что здесь нет той грязи и вони, которые составляют самую характерную принадлежность всех городов Небесной империи [Китая].
   Подобно всем другим иностранцам в Китае, наши купцы ведут свои дела через компрадоров, то есть китайцев, которым доверяются торговые сделки своими соотечественниками. Впрочем, наши калганские купцы, из которых иные знают китайский язык, еще достаточно самостоятельны в торговых операциях, тем более что им часто приходится иметь дело прямо с подрядчиками-монголами. В Тянь-дзине же и во всех других портах Китая, открытых европейцам, компрадоры составляют необходимую принадлежность каждого торгового дома. Через них ведутся все дела, и такой доверенный грабит своего доверителя самым беззастенчивым образом, так что через несколько лет обыкновенно открывает свою собственную торговлю.
   Компрадоры-китайцы, живущие у иностранцев, выучиваются говорить на том или другом языке, смотря по тому, к какой нации принадлежит их хозяин. Русская речь дается китайцам всего труднее; [62 - Русскому языку китайцы обыкновенно выучиваются в Кяхте; между монголами мы не видели ни одного, который хотя бы сколько-нибудь говорил по-русски.] не говоря уже про выговор и коверкание слов, само построение фразы всегда делается самым невероятным образом.
   «Шибко твоя мастер стреляй еси», – говорил мне один из калгановских компрадоров, видя, как я стрелял влет каменных голубей. «Твоя кушея буду не буду?» – спрашивал тот же самый китаец, предлагая что-либо съедомое. В Урге мы также видели несколько подобных грамотеев. Один из них, как гласила злая молва, некогда занимался подделкой русских ассигнаций и сбывал их монголам. На наш вопрос, промышляет ли он теперь таким делом, китаец отвечал: «Како можно, таперь твоя бумажка худо еси; пиши, пиши (то есть текст на ассигнации), мало, мало наши люди делай можно, а лицо (то есть портрет) шибко мудрено еси».
   Об иностранцах, живущих в Китае, калганский компрадор высказал нам такое мнение: «Твоя люди все равно Пэ-лин, Фа-гуа [63 - Именем «Пэ-лин» китайцы называют англичан, «Фа-гуа» – французов.] нету; твоя люди, наши люди одали, [64 - «Одали» значит все равно; это одно из слов нашего забайкальского наречья.] хорош еси; Пэ-лин, Фа-гуа худо еси». Нечего сказать, приятно было слушать подобную похвалу китайца, который уверял, что «мы вовсе не походим на французов и англичан, но все равно что китайцы, хороши еси».
   Однако такое мнение, может быть принадлежащее и лично калганскому компрадору, не избавляет русских от общей ненависти китайцев ко всем европейцам и общей для всех нас клички «ян-гуйза», то есть заморский черт.
   Другого имени европеец здесь не услышит, и мы, с первого шага в собственно Китай, на опыте восчувствовали, до чего безотрадно тяжело положение европейского путешественника в пределах Небесной империи. Но об этом речь еще впереди, а теперь будем продолжать по порядку.
   Благодаря содействию калганских земляков, мы наняли у китайцев для переезда в Пекин две верховые лошади и несколько мулов под багаж. Европейцы обыкновенно ездят здесь в носилках, которые несут два мула, но мы взяли верховых лошадей потому, что при верховой езде удобнее могли познакомиться с страной, нежели из закрытых носилок.
   Расстояние от Калгана до Пекина – около 210 верст [224 км], и его обыкновенно проезжают в четверо суток. Дорогой останавливаются в гостиницах, содержимых большей частью магометанами, переселившимися сюда из Восточного Туркестана. Для ян-гуйзы, то есть для европейца, вход в хорошие гостиницы чрезвычайно затруднителен, а потому путешественника везут в самые плохие постоялые дворы, несмотря на то, что за все берут двойную, тройную, а иногда и десятерную плату. Но тут уже речь не о деньгах; рад-радехонек, чтобы пустили хотя в какой-нибудь сарай, после того как 6–7 часов сряду просидишь на лошади и продрогнешь на ночном морозе. Несмотря на то что европейцы в Китае обыкновенно платят за все щедрой рукой, общая ненависть к заморским чертям до того велика, что нас иногда не хотели пускать на ночлег, несмотря на посредничество наших подводчиков-китайцев. Это случилось именно в городе Ша-чан, где мы принуждены были ездить целый час от одной гостиницы к другой и предлагать десятерную цену за право переночевать в грязной, холодной фанзе.
   Незнание языка также служило нам великой помехой, в особенности на станциях, где приходилось спрашивать чего-нибудь съестного. Хорошо еще, что в Калгане я записал некоторые названия китайских кушаний, и с этим меню мы проехали до Пекина. Не знаю, как другим по вкусу приходится китайская кухня, в которой кунжутное масло [65 - Китайцы, как известно, не едят ни молока, ни масла и вовсе не держат рогатого скота.] и чеснок играют первую роль, но для нас китайские яства в гостиницах казались отвратительными, тем более что, видя в мясных лавках ослиные ляжки, продаваемые для еды, мы всегда имели справедливое подозрение, что и нас кормят той же самой ослятиной. Сами китайцы не брезгуют никакой гадостью, и некоторые из них едят даже собак. При вторичном посещении Калгана мы видели, как китайские мясники купили монгольского верблюда, больного чесоткою настолько, что все тело было покрыто язвами, зарезали его и тут же продавали мясо. Дохлая скотина обыкновенно съедается, и, конечно, ослы, продаваемые в мясных лавках, попали сюда не насильственной смертью, так как китаец, при своей скаредности, ни за что не согласится убить на мясо вьючное животное, если оно хотя сколько-нибудь еще способно к работе. Теперь можно себе представить, с каким аппетитом кушает европеец предлагаемые ему в китайских гостиницах блюда, зная всю неразборчивость гастрономического вкуса своих хозяев.
   С выходом из Калгана, а вместе с тем из окраинного хребта Монгольского нагорья, перед глазами путешественника раскрывается широкая равнина, густо заселенная и превосходно обработанная. Деревни имеют опрятный вид, совершенно противоположно городам. Дорога сильно оживлена: по ней тянутся вереницы ослов, нагруженных каменным углем, телеги, запряженные мулами, пешеходные носильщики и, наконец, собиратели помета, который так дорого ценится в Китае. Здесь везде, не исключая и городов, можно видеть взрослых мужчин, с корзинкой на левой руке и лопаткой в правой, с утра до вечера бродящих по улицам или дорогам и собирающих помет, брошенный животными или людьми. Подобные сцены иногда доходят до смешного, когда видишь, как китаец стоит возле испражняющегося верблюда и старательно держит свою корзинку под известной частью животного. Собираемый помет употребляется на удобрение полей или как топливо.

   Монголки, собирающие аргал (помет)

   В расстоянии 30 верст [32 км] от Калгана, на окраине вышеупомянутой равнины, которая имеет почву глинисто-песчаную и частью каменистую, стоит большой город Сюань-ха-фу, обнесенный, как и все китайские города, глиняной зубчатой стеной, совершенно похожей на стену нашего московского Китай-города. Далее отсюда дорога ведет через скалистый хребет, ущельем, по которому течет быстрая и довольно широкая речка Ян-хэ. В более узких и сжатых местах ущелья путь пробит в скалах, и вообще дорога хороша для колесной езды. Затем, минуя город Дзи-ман, путешественник снова выходит на равнину, которая достигает от 10 до 12 верст ширины и тянется к западу между двумя хребтами гор. Один из них – тот самый, через который только что лежал путь, а другой, гораздо более высокий и величественный, составляет наружную ограду второго уступа, которым восточно-азиатское нагорье спускается к равнине, раскинувшейся по берегу Желтого моря. Действительно, начиная от Калгана вплоть до города Ча-доу, который лежит при входе в вышеупомянутый хребет, абсолютная высота местности уменьшается довольно равномерно, и путешественник все еще пребывает на плато, высоко поднятом над уровнем моря. [66 - Абсолютная высота Калгана 2800 футов [853 м], а города Ча-доу – 1600 футов [488 м].] Затем от Ча-доу начинается спуск через второй окраинный хребет, который называется у китайцев Си-шан [Гунду-шань] и, подобно калганским горам, развивается вполне лишь на наружной стороне плато, к равнине своего подножия.
   Дорога через описываемый хребет проходит ущельем Гуань-гоу, которое начинается близ Ча-доу и тянется до города Нань-коу, лежащего при выходе из гор в Пекинскую равнину. Ущелье Гуань-гоу в верхних своих частях имеет лишь от 10 до 15 сажен [21–32 м] ширины и со всех сторон замыкается громадными отвесными скалами гранита, порфира, серого мрамора и глинистого сланца. Дорога, некогда вымощенная каменными плитами, теперь находится в полном запущении, так что ехать по ней даже верхом крайне затруднительно. Тем не менее здесь проходят, конечно, с очень большим трудом, китайские двухколесные телеги и даже иногда караваны верблюдов с чаем из Пекина.
   По гребню описываемого хребта тянется вторая, так называемая внутренняя Великая стена, по своим размерам и постройке много превосходящая калганскую. Здешняя стена сложена из больших плит гранита, а на вершине убрана кирпичными зубцами; на более высоких пунктах расположены сторожевые башни. Сверх того, за главной стеной, в стороне Пекина, выстроено еще три добавочные стены, которые лежат в расстоянии трех или четырех верст одна от другой и боками своими, вероятно, примыкают к главной постройке. Все эти стены запирают ущелье Гуань-гоу парными воротами, но в последней из них к Пекину устроено трое ворот. Здесь же валяются две старинные чугунные пушки, сделанные, как говорят, для китайцев иезуитами.
   Тотчас за стенами ущелье Гуань-гоу несколько расширяется, хотя все еще несет дикий, но в то же время очаровательный характер. Горные ручьи с шумом и водопадами бьются здесь по камням, а под нависшими скалами везде виднеются китайские фанзы, виноградники и небольшие сады фруктовых деревьев. Наконец, путешественник достигает города Нань-коу, который лежит на 1000 футов [300 м] ниже Ча-доу, несмотря на то что расстояние между этими городами только 23 версты [24,5 км].
   Таким образом, вся ширина горной окраины восточно-азиатского нагорья, от высшей точки спуска с Калганского хребта до выхода в Пекинскую равнину при Нань-коу, составляет около 200 верст [свыше 200 км]. К западу эта окраина, вероятно, расширяется, прорезывается несколькими параллельными цепями гор и частью упирается в северный изгиб Хуань-хэ; к востоку же разделенные горные цепи соединяются в один широкий горный массив, который протянулся к Печилийскому заливу Желтого моря [67 - Вся эта цепь гор известна у китайцев под общим именем Тхай-хань; она тянется на юго-запад к верхнему течению Желтой реки в губернию (провинцию) Хэ-нань, на восток до Корейского залива. Иакинф. Статистическое описание Китайской империи. Ч. 1, с. 5.] [заливу Бохайвань].
   От Нань-коу остается только один день пути до Пекина, то есть не более 50 верст. Местность здесь– совершенная равнина, очень немного поднятая над уровнем моря. [68 - Город Пекин имеет лишь 120 футов [36,6 м] абсолютной высоты.] Наносная почва этой равнины, состоящая из глины и песка, везде превосходно обработана. Деревни встречаются на каждом шагу; многочисленные рощи кипариса, древовидного можжевельника, сосны, тополя и других деревьев, указывающие обыкновенно места кладбищ, придают много разнообразия и красоты равнинному ландшафту. Климат делается еще теплее, так что здесь, в период наших крещенских морозов, термометр в полдень иногда поднимается в тени выше нуля. О снеге нет и помину; если он изредка и выпадает ночью, то обыкновенно стаивает в следующий же день. Везде встречаются зимующие птицы: дрозды, вьюрки, дубоносы, стренатки, грачи, коршуны, голуби, дрофы и утки.
   С приближением к столице Небесной империи густота населения увеличивается все более и более. Сплошные деревни образуют целый город, так что путешественник совершенно незаметно подъезжает к пекинской стене и вступает в знаменитую столицу Востока.

Глава вторая
Монголы

   Наружность, одежда и жилище монголов. – Их обыденная жизнь, характер, язык и обычаи. – Религия и суеверия. – Административное разделение и управление Монголии

   Настоящая глава посвящается этнографическому описанию Монголии потому, что при дальнейшем повествовании о ходе путешествия рассказы, касающиеся населения, могли быть вставлены лишь отрывочными частями, не всегда рельефными. При описании физико-географического характера и природы посещенных местностей, равно как различных приключений нашего странствования, можно было бы уделить для населения лишь соответствующие уголки, которые, будучи разбросаны по различным главам, легко могли не обратить на себя внимание читателя. Для избежания такого неудобства я решился сгруппировать рассказ о населении Монголии в одну главу, изложить в ней характерные черты быта номадов, а затем пополнять их мелкими подробностями уже при историческом изложении путешествия.
   Если начать с описания наружности, то за образец коренного монгола, бесспорно, следует взять обитателя Халхи, где всего более сохранилась чистокровная монгольская порода. Широкое плоское лицо с выдающимися скулами, приплюснутый нос, небольшие, узко прорезанные глаза, угловатый череп, большие оттопыренные уши, черные жесткие волосы, весьма редкие на усах и бороде, смуглый, загорелый цвет кожи, наконец, плотное, коренастое сложение при среднем или даже большом росте – вот характерные черты наружности каждого халхасца.
   В других частях своей родины монголы далеко не везде удержали столь чистокровный тип. Внешнее иноземное влияние всего сильнее проявилось на юго-восточной окраине Монголии, издавна соседней владениям собственно Китая. И хотя кочевая жизнь номада трудно мирится с условиями культуры оседлого племени, но все-таки в течение столетий китайцы успели тем или другим путем настолько упрочить свое влияние на диких соседей, что в настоящее время эти последние наполовину уже окитаились в местностях, лежащих непосредственно за Великой стеной. Правда, кроме немногих исключений, монгол здесь все еще живет в войлочной юрте и пасет свое стадо, но как по наружности, так еще более по характеру он уже слишком резко отличается от своего северного собрата и гораздо более подходит к китайцу. Плоское лицо заменилось у него, вследствие частых браков с китаянками, более правильной физиономией китайца, а в одежде и домашней обстановке номад считает щегольством и достоинством подделываться под китайский тон. Самый характер кочевника изменился здесь чрезвычайно сильно: его уже не так манит дикая пустыня, как города густонаселенного Китая, в которых он успел познакомиться с выгодами и наслаждениями более цивилизованной жизни.
   Подобно китайцам монголы бреют голову, оставляя только небольшой пучок волос на затылке и сплетая их в длинную косу; ламы же бреются дочиста. [69 - Для бритья употребляются китайские ножи, а волосы смачиваются теплой водой.] Усов и бороды ни те ни другие не носят, да они и растут крайне плохо. Обычай носить косу введен в Китае маньчжурами после того, как они в половине XVII века овладели Небесной империей. С тех пор коса считается внешним признаком подчиненности царствующей Дациньской династии, и такое украшение должны носить все народы, подвластные Китаю.
   Монголки не бреют волос, но сплетают их в две косы, которые украшают лентами, кораллами или бисером и носят спереди по обеим сторонам груди; замужние женщины часто носят одну косу сзади. Сверху волос накладываются серебряные бляхи с красными кораллами, которые в Монголии ценятся очень дорого; бедные заменяют кораллы простыми бусами, но сами бляхи обыкновенно делаются из серебра или, как редкое исключение, из меди. Подобный наряд надвигается на верхнюю часть лба; кроме того, в уши вдеваются большие серебряные серьги, а на руках носятся кольца и браслеты.
   Одежда монголов состоит из кафтана вроде халата, сделанного обыкновенно из синей китайской дабы, китайских сапог и плоской шляпы с отвороченными вверх полями; рубашек, равно как и нижнего платья, номады большей частью не носят. Зимой они надевают теплые панталоны, бараньи шубы и теплые шапки. Для щегольства летний халат делается очень часто из шелковой китайской материи; сверх того, чиновники носят китайские курмы. Как халат, так и шуба всегда подвязаны поясом, за которым повешены, на спине или сбоку, неизменные принадлежности каждого монгола: кисет с табаком, трубка и огниво. Кроме того, у халхасцев за пазухой всегда имеется табакерка с нюхательным табаком, угощенье которым составляет первое приветствие при встрече. Но главное щегольство номада заключается в верховой сбруе, которая часто украшается серебром.

Семья монголов

Монголка с ребенком

Женщины носят халат, несколько отличный от мужского, и притом без пояса; сверху же обыкновенно надевают род фуфайки без рукавов. Впрочем, покрой платья, равно как и прическа прекрасного пола, значительно изменяются в различных местностях Монголии.

   Монголы, устанавливающие юрту

   Универсальное жилище монгола составляет войлочная юрта (гыр), одна и та же во всех закоулках его родины. Каждая такая юрта имеет круглую форму с конической вершиной, где находится отверстие для выхода дыма и для света. Бока юрты делаются из деревянных палок, [70 - Дерево, необходимое для юрт, монголы получают главным образом из той части Халхи, которая обильна лесами.] скрепленных таким образом, что, будучи раздвинуты, они образуют квадратные клетки около фута в поперечнике. Такая решетка состоит из нескольких частей, которые при установке жилья связываются между собой веревками, оставляя с одной стороны место для деревянной двери, имеющей фута 3 вышины при несколько меньшей ширине и служащей лазейкой во внутренность юрты. Последняя бывает различна по величине, но всего чаще имеет от 12 до 15 футов [3,7–4,6 м] в диаметре и около 10 футов [3 м] от земли до верхнего отверстия.
   Сверху боков и двери накладываются палки, которые прикрепляются петлями к тонким верхушкам клетчатых боков, а свободными концами вставляются в дырки круга, сделанного из обручей. Этот круг помещается над срединой юрты, имеет фута 3 или 4 в диаметре и служит верхним отверстием.
   Когда бока, дверь, верхние палки – словом, весь остов юрты, установлен и закреплен веревками, тогда он обтягивается со всех сторон войлоками, зимой обыкновенно двойными, на дверь и трубу накладываются войлочные покрышки – и жилище готово. Внутри его, по средине, помещается очаг; на стороне, противоположной входу, ставятся бурханы [боги], а по бокам – различный домашний скарб. Вокруг очага, на котором целый день горит огонь, раскладываются войлоки, а в зажиточных юртах даже ковры для сиденья и спанья. Кроме того, у богатых, всего чаще у князей, бока юрты внутри обвешиваются бумажными, а иногда даже шелковыми материями, и делается деревянный пол. Для неприхотливого быта номада юрта составляет незаменимое жилище. Ее можно быстро разбирать и переносить на другое место; в то же время она служит достаточной защитой от холода, зноя и непогоды. Действительно, в юрте, в то время когда горит огонь, довольно тепло, даже в самый сильный мороз. На ночь труба закрывается войлочной покрышкой, и огонь гасится; тогда температура в юрте не особенно высока, но все-таки здесь гораздо теплее, нежели в палатке. Летом войлочная оболочка такого жилища отлично защищает от жары и дождей, хотя бы самых проливных.
   Монгол никогда не пьет сырой холодной воды, но всегда заменяет ее кирпичным чаем, составляющим в то же время универсальную пищу номадов.
   Этот продукт монголы получают от китайцев и до того пристрастились к нему, что без чаю ни один номад – ни мужчина, ни женщина – не могут существовать и нескольких суток. Целый день, с утра до вечера, в каждой юрте на очаге стоит котел с чаем, [71 - Домашняя посуда у монголов далеко не разнообразна. Ее составляют: чугунный котел для варки пищи, чайник, чашки, уполовник, кожаный мех или деревянная кадка для воды и молока, деревянные корытца для подачи мяса; сюда еще следует отнести: железный таган, щипцы для подкладки аргала и изредка китайский топор.] который беспрестанно пьют все члены семьи; этот же чай составляет первое угощенье каждого гостя.

   Изготовление войлока

   Вода употребляется обыкновенно соленая, а если таковой нет, то в кипяток нарочно прибавляется соль. Затем крошится ножом или толчется в ступе кирпичный чай, и горсть его бросается в кипящую воду, куда прибавляется также несколько чашек молока. Для того чтобы размягчить твердый, как камень, кирпич чаю, его предварительно кладут на несколько минут в горящий аргал, что, конечно, придает еще более аромата и вкуса всему напитку. На первый раз угощенье готово. Но в таком виде оно служит только для питья, вроде нашего шоколада и кофе или прохладительных напитков. Для более же существенной еды монгол сыплет в свою чашку с чаем сухое жареное просо и, наконец, в довершение всей прелести, кладет туда масло или сырой курдючный жир. Выпить в течение дня 10 или 15 чашек, вместимостью равных нашему стакану, – это порция самая обыкновенная даже для монгольской девицы; взрослые же мужчины пьют вдвое более. [72 - Определенного времени для обеда у монголов нет; они едят и пьют чай целый день, когда захочется или случится.] При этом нужно заметить, что чашки, из которых едят номады, составляют исключительную собственность каждого лица. Чашки составляют известного рода щегольство, и у богатых встречаются из чистого серебра китайской работы; ламы иногда делают их из человеческих черепов, которые разрезываются пополам и оправляются в серебро.
   Рядом с чаем молоко в различных видах составляет постоянную пищу монголов. Из него приготовляются: масло, пенки, арека и кумыс. Пенки делаются из неснятого молока, которое кипятят на медленном огне, потом дают отстояться и, сняв сгустившиеся сливки, сушат их; для вкуса сюда прибавляют иногда жареное просо. Арека приготовляется из кислого снятого молока; из него же делается «арел», наподобие сухих и мелких кусочков сыра. Наконец, кумыс (тарасун) приготовляется из кобыльего или овечьего молока. В течение всего лета он составляет самое лучшее угощенье, так что монголы постоянно ездят друг к другу, чтобы попробовать тарасуна, которым обыкновенно услаждаются допьяна. Все вообще номады чрезвычайно склонны к спиртным напиткам, хотя пьянство у них далеко не такой поголовный порок, как в иных более цивилизованных странах. Водку монголы достают от китайцев, закупая ее в самом Китае, во время пребывания там с караванами, или приобретая от китайских торговцев, которые летом ездят по всей Монголии с различными мелкими товарами, выменивая их на шерсть, шкуры и скот. От такой торговли китайцы получают большие барыши, так как дают обыкновенно товары в долг, налагая за это громадный процент, а с другой стороны, принимают по самой низкой цене предметы, служащие уплатой вместо денег.
   Хотя чай и молоко составляют в течение круглого года главную пищу монголов, но весьма важным подспорьем к ней, в особенности зимой, служит баранье мясо. Это такое лакомое кушанье для каждого номада, что, желая похвалить что-либо съедомое, он всегда говорит: «Так вкусно, как баранина». Баран даже считается, как и верблюд, священным животным. Впрочем, весь домашний скот у номадов служит эмблемой достоинства, так что именами «бараний, лошадиный или верблюжий» окрещиваются даже некоторые виды растительного и животного царства. [73 - Например, именем хони-арца, то есть баранья арца, называют древовидный можжевельник; яма-арца (козлиная арца) – тую; хони-шулю-сунь – рысь и т. д.] Самой лакомой частью барана считается курдюк, который, как известно, состоит из чистого жира. Монгольские бараны к осени до того отъедаются, иногда на самом плохом, по-видимому, корме, что кругом бывают покрыты слоем сала в дюйм [25 мм] толщиной. Но чем жирнее это животное, тем оно лучше для монгольского вкуса. [74 - Замечателен способ, которым монголы убивают барана для еды: они распарывают животному брюхо, всовывают туда руку и, доставши сердце, жмут его, пока баран не издохнет.] Из убитого барана не пропадает решительно ничего, даже кишки идут в дело; из них выжимают содержимое, затем наливают кровью и варят полученные таким образом колбасы.
   Обжорство монголов бараниной превосходит всякое вероятие. За один присест номад может съесть более 10 фунтов мяса, но выдаются и такие гастрономы, которые в течение суток съедают целого барана средней величины. Во время пути баранья ляжка составляет обыкновенную ежедневную порцию одного человека при экономном расходовании запасов. Зато монгол может пробыть целые сутки без пищи, но раз он добрался до нее, то ест в буквальном смысле «один за семерых».
   Для еды баранину всегда варят; жарится же на вертеле как лакомство только одна грудина. Зимой, во время дороги, когда замерзшее мясо требует долгого времени, чтобы свариться как следует, монголы едят его полусырым, обрезывая сверху обварившийся немного кусок и снова опуская его в чашу, когда дело дойдет до совершенно сырого мяса. В случае спешности номад прячет себе кусок баранины на дорогу и кладет его на спину верблюда, под седло, чтобы сохранить от мороза. Отсюда во время пути вытаскивается спрятанная закуска, облепленная шерстью и провонявшая верблюжьим потом, но это нисколько не нарушает аппетит монгола. Бараний отвар номады пьют как чай, а иногда прибавляют в него просо или кусочки теста, вроде нашей лапши, и получают таким образом суп. Перед едой, обыкновенно уже наливши себе чашку, ламы и некоторые набожные из простых людей бросают частичку в виде жертвоприношения на огонь, а если его нет, то просто в сторону. Для жертвоприношения жидкой пищей в нее обмакивают средний палец правой руки, с которого уже стряхивают куда нужно приставшие частицы.

   Овца – кормилица монгола

   Едят монголы всегда руками. Мясо подносят ко рту большим куском, захватывают, сколько возможно, зубами и затем ножом отрезают забранное в рот возле самых губ. Кости объедаются до безукоризненной чистоты и некоторые из них еще разбиваются, чтобы добыть внутренний мозг. Бараньи лопатки всегда разламываются и потом уже бросаются; оставить лопаточную кость целою считается за грех.
   Кроме баранины как специального кушанья, монголы едят также козлов, лошадей, в меньшем количестве рогатый скот и еще реже верблюдов. Хлеба монголы не знают, хотя не отказываются есть китайские булки, а иногда дома приготовляют лепешки и лапшу из пшеничной муки. Вблизи нашей границы номады даже едят черный хлеб, но подальше, внутрь Монголии, его не знают, и те монголы, которым мы давали черные сухари, попробовав их, обыкновенно говорили, что «в такой еде нет ничего приятного, только зубами стукаешь».
   Птиц и рыбы монголы, за весьма немногими исключениями, вовсе не едят и считают такую пищу поганой. Отвращение их в этом случае до того велико, что однажды на озере Ку-ку-нор с нашим проводником сделалась рвота в то время, когда он смотрел, как мы ели вареную утку. Этот случай показывает, до чего относительны понятия людей даже о таких предметах, которые, по-видимому, поверяются только одним чувством.
   Исключительное занятие монголов и единственный источник их благосостояния составляет скотоводство; количеством домашних животных здесь меряется богатство человека. Из этих животных номады разводят всего более баранов, лошадей, верблюдов, рогатый скот и в меньшем числе держат коз. Впрочем преобладание того или другого вида домашних животных различно в различных местностях Монголии. Так, наилучших верблюдов и наибольшее их количество можно встретить только в Халхе, земля цахаров изобилует лошадьми; в Ала-шане разводятся преимущественно козы, на Куку-норе обыкновенная корова заменяется яком.
   По богатству и обилию домашних животных на первом месте стоит Халха, жители которой вообще весьма зажиточны. Несмотря на недавний падеж, истребивший бесчисленное множество рогатого скота и овец, здесь все еще можно видеть огромные стада, принадлежащие одному хозяину; редкий халхасец не владеет несколькими сотнями баранов. Последние все без исключения курдючные; только в Южной Монголии, именно в Ордосе и Ала-шане, курдючная овца заменяется широкохвостою, а на Куку-норе особым видом с длинными (до 1,5 футов) винтообразно закрученными рогами.

   Ягнята, помещенные в юрту для защиты от холода

   Получая от домашних животных все необходимое: молоко и мясо для пищи, шкуры для одежды, шерсть для войлоков и веревок, притом еще зарабатывая большие деньги как от продажи этих животных, так равно и от перевозки на верблюдах различных тяжестей по пустыне, – номад живет исключительно для своего скота, оставляя на втором плане заботу о себе самом и о своем семействе. Перекочевки с места на место соображаются исключительно с выгодами стоянки для домашних животных. Если для последних хорошо, то есть корм имеется в изобилии и есть водопой, то монгол не претендует ни на что остальное. Уменье номада обращаться со своими животными и его терпение в этом случае достойны удивления. Упрямый верблюд делается в руках этого человека покорным носильщиком, а полудикий степной конь – послушной и смирной верховой лошадью. Кроме того, номад любит и жалеет своих животных. Он ни за что на свете не заседлает верблюда или лошадь ранее известного возраста, ни за какие деньги не продаст барашка или теленка, считая грехом убивать их в детском возрасте.
   Скотоводство составляет единственное и исключительное занятие монголов. Промышленность у них самая ничтожная и ограничивается только выделкой некоторых предметов, необходимых в домашнем быту, как-то: кож, войлоков, седел, узд, луков; изредка приготовляются огнивы и ножи. Все же прочие предметы домашней обстановки и одежды монголы приобретают от китайцев и в самом небольшом числе от русских торговцев в Кяхте и Урге. Горного промысла у номадов не существует. Внутренняя торговля в Монголии почти исключительно меновая; внешняя – ограничивается Пекином и соседними городами Китая. Сюда монголы гонят на продажу скот, везут соль, кожи и шерсть, а взамен того берут мануфактурные товары. Уход за скотом – единственная забота монгола, но это дело далеко не требует усиленного труда. Верблюды и лошади бродят в степи без всякого присмотра и только летом, раз в сутки, приходят на водопой к колодцу; пастьба же рогатого скота и овец обыкновенно лежит на женщинах или подростках семьи. У богатых монголов, владеющих тысячами домашних животных, должность пастухов исполняют нанятые работники, в которые идут только по крайней нужде самые бедные и бездомовные люди. Затем доение скота, сбор молока и масла, приготовление пищи, рядом с другими работами по хозяйству – все это лежит почти исключительно на женщинах. Мужчины обыкновенно ничего не делают и только с утра до вечера скачут из одной юрты в другую, чтобы напиться чаю или кумысу и поболтать с соседом. Охота, до которой номады вообще очень страстны, служит до известной степени развлечением скучной, однообразной жизни кочевника. Однако монголы не имеют хорошего оружия. Даже фитильное ружье встречается у них не везде, но иногда заменяется луком и стрелами. Кроме охоты, не малым развлечением номадов служат путешествия к различным кумирням для богомоления или на конские скачки.
   С наступлением осени несколько изменяется жизнь монголов. Они собирают своих отгулявшихся в течение лета верблюдов и ведут их в Калган или в Куку-хото, Хух-хото, Гуйсуй, чтобы взять подряд на извоз: в первом месте чай до Кяхты, а во втором, то есть в Куку-хото, продовольствие китайским войскам, расположенным в Улясутае и Кобдо, или купеческие товары, назначенные в те же самые города. Третья, несравненно меньшая, часть верблюдов употребляется на извоз соли из ее месторождений в осадочных озерах Монголии в ближайшие города собственно Китая. Таким образом, в течение осени и зимы все верблюды Северной и Восточной Монголии находятся в работе и приносят своим хозяевам огромные барыши. Затем, с наступлением апреля, извозы прекращаются, истомленные животные отпускаются в степь, а их хозяева предаются отдыху и полной бездеятельности в течение 5–6 месяцев.
   Самые ничтожные расстояния, хотя бы только в несколько сот шагов, монгол никогда не пройдет пешком, но непременно усядется на лошадь, которая для этого постоянно привязана возле юрты. Стадо свое номад также пасет сидя на коне, а во время путешествия с караваном разве только в страшный холод слезет с верблюда, чтобы пройти версту или много две и разогреть окоченевшие члены. От постоянного пребывания на коне даже ноги номада немного выгнуты наружу, и он охватывает ими седло так крепко, как будто прирос к лошади. Самый дикий степной конь ничего не поделает с таким наездником, каков каждый монгол. Верхом на скакуне номад действительно в своей сфере; он никогда не ездит шагом, редко даже рысью, но всегда как ветер мчится по пустыне. Зато монгол любит и знает своих лошадей; хороший скакун или иноходец составляет его главное щегольство, и он не продаст такого коня даже в самой крайней нужде. Пешая ходьба до того во всеобщем презрении у номадов, что каждый из них считает стыдом пройти пешком даже в юрту близкого соседа.
   Одаренные от природы сильным телосложением и приученные сызмальства ко всем невзгодам своей родины, монголы пользуются вообще отличным здоровьем. Они необыкновенно выносливы ко всем трудностям пустыни. Целый месяц сряду без отдыха идет монгол в самую глубокую зиму с караваном верблюдов, нагруженных чаем. День в день стоят 30-градусные морозы при постоянных северо-западных ветрах, еще более увеличивающих стужу и делающих ее нестерпимой. А между тем номад, следуя из Калгана в Кяхту, постоянно имеет ветер встречу и по 15 часов в сутки сидит, не слезая с своего верблюда. Нужно быть действительно железным человеком, чтобы вынести такой переход; монгол же делает в продолжение зимы взад и вперед четыре конца, которые в общей сложности составляют 5000 верст [5300 км]. Но натолкните того же самого монгола на другие, несравненно меньшие, но неведомые для него трудности и посмотрите, что будет. Этот человек с здоровьем, закаленным как железо, не сможет пройти пешком, без крайнего истомления, 20–30 верст; переночуя на сырой почве, простудится как какой-нибудь избалованный барин; лишенный два-три дня кирпичного чаю, будет роптать во все горло на свою несчастную судьбу.
   В умственном отношении у монголов нельзя отнять большой сметливости, рядом с которой идут хитрость, лицемерие и обман; впрочем, последние качества развиты преимущественно у жителей окраин Монголии, соседних Китаю. Среди же чистого монгольского населения нравственная испорченность присуща главным образом ламам. Простые монголы, или, как они называются, «хара-хун», то есть черные люди, не испорченные ни китайским соседством, ни ламскими нравоучениями, большей частью добрые, простодушные люди.
   Но если, с одной стороны, в умственном отношении монголу нельзя отказать в сметливости, то опять-таки эта сметливость, как и другие черты характера номада, направлена в исключительную сторону. Монгол знает отлично родную пустыню и сумеет найтись здесь в самом безвыходном положении, предскажет наперед дождь, бурю и другие изменения в атмосфере, отыщет по самым ничтожным приметам своего заблудившегося коня или верблюда, чутьем угадает колодец и так далее. Но попробуйте растолковать номаду что-либо выходящее из круга его обычной деятельности: будет слушать вас с вытаращенными глазами, несколько раз сряду спросит об одном и том же и все-таки не поймет часто самой простой вещи. Перед вами сразу является уже не тот человек, каким вы знали его в родной обстановке. Нет, теперь вы видите ребенка, детски любопытного, но в то же время неспособного усвоить самых простых и обыденных понятий.
   Вообще любопытство, часто доходящее до крайности, весьма присуще монголам. Во время хода каравана по местностям населенным они беспрестанно подъезжают справа и слева, часто скачут к вам за несколько верст и после обычного «ченду», то есть здравствуй, начинают расспрашивать: куда и зачем едете? что везете? нет ли продажных товаров? где и почем покупали верблюдов? и так далее. Один приезжий сменяет другого, иногда является целая куча, и все лезут с одними и теми же расспросами. На месте остановки еще хуже: не успеешь, бывало, развьючить верблюдов, как монголы являются уже со всех сторон, смотрят, щупают вещи и целым кагалом лезут в палатку. Не только оружие, но даже самые ничтожные вещи, например, сапоги, ножницы, висячий замок на сундуке – словом, все до мельчайших подробностей возбуждает любопытство гостей, которые при этом непременно лезут с просьбой подарить им то одно, то другое. Расспросам нет конца. Каждый новоприезжий начинает сызнова, и теперь прежние посетители объясняют и показывают ему ваши вещи, причем если только будет возможно, то непременно попросят что-нибудь, словно на память.
   Из обычаев монголов путешественнику резко бросается в глаза их обыкновение всегда ориентироваться по странам света, никогда не употребляя слов «право или лево», словно эти понятия не существуют для номадов. Даже в юрте монгол никогда не скажет: с правой или с левой руки, а всегда на восток или на запад от него лежит какая-либо вещь. При этом следует заметить, что лицевой стороной у номадов считается юг, но не север, как у европейцев, так что восток приходится левой, а не правой стороной горизонта.
   Все расстояния у монголов меряются временем езды на верблюдах или лошадях; о другой более точной мере номады не имеют понятия. При вопросе, далеко ли до такого места, монгол всегда отвечает: столько-то суток ходу на верблюдах, столько-то на верховом коне. Но так как скорость езды, равно как и количество времени, употребляемого для нее в течение одних суток, могут быть различны, смотря по местным условиям и по личной воле ездока, то номад никогда не преминет добавить: «если хорошо будешь ехать» или «если тихо поедешь». При этом следует заметить, что в Халхе средний переезд в сутки на вьючных верблюдах можно принимать в 40 верст, а на верховых лошадях от 60 до 70. На Куку-норе же монголы ходят с верблюдами несколько тише, так что здесь 30 верст можно принять за среднюю величину передвижения в одни сутки. Скорость хода хорошего верблюда простирается от 4 до 4,5 версты в час, если животное навьючено; без вьюка же верблюд проходит от 5 до 6 верст вчас.
   Единицей измерения времени у монголов служат сутки; более дробной меры, например наших часов, номады не знают. Календарь монголов тот же самый, что у китайцев, и печатается в Пекине на монгольском языке. Счет месяцев производится по фазам луны; но одни из этих месяцев имеют по 29, другие по 30 дней. Через это от каждого лунного года остается неделя до полного обращения Земли вокруг Солнца. Из такого остатка, через три года в четвертый, накопляется лишний месяц, который, по гаданию пекинских астрологов, прикладывается то к зиме, то к лету, то к другим временам года. Этот месяц не имеет особенного названия, а служит двойником какому-либо из известных месяцев, так что в високосном году бывает два января или два июля и так далее. Новый год считается с первого дня цаган-сара, то есть белого месяца, и приходится обыкновенно во второй половине нашего января или в первых числах февраля. С цаган-сара принимается начало весны, и этот месяц празднуется во всех буддийских землях. Кроме того, у монголов считаются праздниками и носят имя «цэртын» 1-е, 8-е и 15-е числа каждого месяца.
   Для более крупного измерения времени служит период 12 лет. Каждый год в этом цикле носит название какого-либо животного, а именно:
   1 – й год хулугуна (мышь)
   2-й» укыр (корова)
   3-й» бар (тигр)
   4-й» толай (заяц)
   5-й» лу (дракон)
   6-й» мого (змея)
   7-й» мори (лошадь)
   8– й» хони (овца)
   9– й» мэчит (обезьяна)
   10– й» такя (курица)
   11-й» нохоп (собака)
   12-й» гахай (свинья)

   Далее, 12-летний период, повторенный пять раз, образует новый цикл, который служит мерой времени вроде наших веков. Возраст человека считается всегда по первому циклу, и если монгол, имеющий, положим, 28 лет, говорит, что теперь его год «заяц», то это значит, что после двух полных 12-летних периодов, ему наступил четвертый год.
   Обращаясь к языку монголов, я считаю долгом прежде всего оговорить, что, при многочисленности других работ экспедиции и при неимении хорошего переводчика, нам невозможно было заняться подробным изучением этого языка и его отличий в различных местностях Монголии. Это пробел очень большой в этнографических исследованиях, но он прежде всего зависел от ничтожности материальных средств, которыми располагала экспедиция; при достаточности этих средств я мог бы нанять хорошего переводчика, который специально знал бы только свое дело. При том же положении, в котором мы находились, единственный переводчик, который был с нами, не мог, часто в течение целого дня, улучить свободной минуты для исполнения своей прямой обязанности. Да кроме того, при своей умственной ограниченности он вовсе не мог быть полезным в тех случаях, где нужны были сметливость и такт.
   Во всей Монголии господствует один монгольский язык, который вообще обилен словами, но в различных частях описываемой страны различается, хотя и не особенно резко, наречиями и выговором слов. Подобное различие в особенности заметно между северными и южными монголами; у последних некоторые слова совершенно непонятны халхасцам.
   Так, например:

   Кроме того, южные монголы отличаются более мягким выговором некоторых букв и произносят к, ц, ъ, как х, ч и ь; например, цаган (белый) превращается в чагань, Куку-хото в Хуху-хото и так далее.
   В самой постройке фраз, вероятно, существуют у южных монголов изменения, так как наш переводчик иногда не понимал целого выражения, но в то же время никак не мог объяснить, в чем именно заключается затруднение. «Бестолково говорят», – обыкновенно выражался он в подобном случае, и только.
   Мне кажется, что китайские слова очень мало проникли в испорченный монгольский язык, но к нему значительно примешались слова тангутские у монголов Куку-нора и Цай-дама. Китайское же влияние на юго-восточной и южной окраинах Монголии, сильно изменив характер монголов, отразилось на их языке не столько наплывом чужеземных слов, сколько изменением общего характера говора, который здесь является более монотонным и флегматичным, нежели в Халхе, где чистокровный монгол всегда говорит громко и отрывисто.
   Письмена монгольские, подобно китайским, располагаются в вертикальных строках, которые читаются от левой руки к правой -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

. Печатных книг на родном языке у монголов довольно много, так как по распоряжению китайского правительства в конце прошлого века особой комиссией в Пекине сделаны были переводы на монгольский язык разных сочинений исторических, учебных и священных. Монгольское уложение также на монгольском языке, и он наравне с маньчжурским употребляется во всех делах. В Пекине и Калгане находятся училища для обучения монгольской грамоте, а календарь и некоторые книги постоянно печатаются на монгольском языке. Грамотность у монголов принадлежит князьям, дворянам и ламам; последние обучаются также по-тибетски, князья же и дворяне по-монгольски и по-маньчжурски. Простолюдины обыкновенно безграмотны.
   Все вообще монголы, не исключая и женщин, чрезвычайно словоохотливы. Потолковать с кем-нибудь за чашкой чая составляет первое удовольствие номада. При встрече он тотчас же спрашивает: «Что нового?», и не поленится съездить сообщить какую-нибудь новость своему приятелю, живущему за 20 или 30 верст. Через это различные вести и слухи разносятся по Монголии с непонятной для европейца быстротой, словно по телеграфу. При нашем путешествии местные жители за несколько сот верст впереди обыкновенно уже знали о нас, часто с мелкими подробностями и еще чаще с бесконечными преувеличениями.
   В разговоре монголов резко бросается в глаза беспрестанное употребление слов «дзэ» [дза] и «сэ» [сайн]; оба они зна* Нынешние монгольские буквы изобретены в XIII веке нашей эры при хане Хубилае.
   чат «хорошо» и приклеиваются чуть не к каждой фразе. Кроме того, эти слова служат как знак утверждения, вроде нашего: «да, так». Слушая какое-нибудь приказание или рассказ чиновника, монгол, после известных промежутков, обыкновенно поддакивает своим неразлучным «дзэ» или «сэ». Для обозначения хорошего или худого качества какого-либо предмета и вообще желая похвалить или осудить что-либо, монгол вместе с «дзэ» и «сэ», а иногда и без них, показывает большой палец или мизинец своей правой руки. Первый знак выражает похвалу, второй – дурное качество или вообще отрицание хорошего. К каждому равному себе монгол всегда обращается со словом «нохор», то есть товарищ; этот эпитет соответствует нашему «милостивый государь» или французскому «Monsieur».
   Песни монголов всегда заунывные, предметом их служат рассказы о прежней жизни и подвигах номадов. [75 - Самая обыденная песнь, которую можно услышать во всей Монголии, есть «дагнь-хара», то есть «о вороном жеребенке».] Монгол поет всего чаще дорогой, когда он идет с караваном; впрочем, и в юрте можно услыхать пение, но женщины вообще поют гораздо реже, нежели мужчины. Особые певцы, которые иногда странствуют по Монголии, всегда с удовольствием слушаются кочевниками. Из музыкальных инструментов у монголов существуют только флейта и балалайка; пляски у номадов мы не видали ни разу, да они, кажется, не знают ее вовсе. [76 - Манера пения монголов характеризуется прежде всего горловой пода ей звука. Среди народных музыкальных инструментов есть духовые (флейты) и струнные (хур, хочир – смычковые; шанц, ятага – щипковые).]
   Судьба женщины у монголов незавидная. Узкий горизонт жизни номада для нее смыкается еще более. Находясь в полном подчинении своему мужу, монголка весь век проводит в юрте, занимаясь уходом за детьми и различными работами по хозяйству. В свободное время она садится за шитье одежды или какого-нибудь наряда, для чего во всей Халхе употребляется китайский шелк. Ручные работы монгольских женщин часто оказываются замечательно хороши по вкусу и отчетливости исполнения.
   Законная жена у монгола бывает только одна, но сверх того дозволяется иметь наложниц, [77 - Наложницы поступают во владение мужчины без всяких брачных обрядов.] которые живут вместе с законной супругой. Последняя считается старшей и заправляет хозяйством; дети, от нее рожденные, пользуются всеми правами отца, тогда как сыновья от наложниц не считаются законными и не имеют права на наследство. Только с дозволения правительства монгол может вполне усыновить побочное дитя.
   При браках важным считается родство с мужской стороны и притом даже в далеком колене; родство же с женской стороны не принимается в уважение. Кроме того, для счастия молодых необходимо благоприятное сочетание астрологических знаков, [78 - По знакам зодиака монголы считают свой двенадцатилетний период времени.] под которыми родились жених и невеста; иногда невыгодное расположение таких знаков расстраивает брак.
   Жених за свою невесту должен заплатить ее родителям, по предварительному уговору, часто значительный выкуп (калым) скотом, платьем, а иногда и деньгами; жена с своей стороны приносит юрту со всей обстановкой. [79 - Подробное описание монгольской свадьбы находится у Тимковского. Путешествие в Китай. Ч. III, с. 311–321, и у Нис'а. Souvenir d'un voyage dans la Tartarie et le Thibet. Т. I, p. 298–303.] При несогласиях в семейной жизни или просто из прихоти муж может прогнать свою жену, но и жена имеет также право оставить нелюбимого мужа. В первом случае монгол не может требовать уплаченный за жену выкуп и оставляет у себя только часть приданого; если же жена сама расходится с мужем, то должна возвратить часть скота, отданного за нее перед свадьбой. Затем, после развода, монгольская женщина считается свободной и может выйти за другого. Подобный обычай часто порождает различные любовные истории, которые разыгрываются в глуши пустыни и никогда не попадут ни в один роман.
   По своим нравственным качествам монгольские женщины добрые матери и хорошие хозяйки, но далеко не безукоризненно верные жены.
   В домашней жизни жена почти равноправна с мужем, но зато во всех внешних делах, касающихся, например, перекочевки на иное место, уплаты долга, покупки чего-нибудь и так далее, мужчины кладут приговор, не спрашивая согласия своих жен. Однако, как исключение из общего правила, нам случалось видеть монголок, которые заправляли не только хозяйством, но даже всеми другими делами и в буквальном смысле держали под башмаком своих мужей.
   Относительно наружности монгольских женщин европейцу трудно высказать похвалу. Коренной тип расы – главным образом плоское лицо и выдающиеся скулы – сразу портят каждую физиономию. Притом же грубая жизнь в юрте и влияние сурового климата обусловливают полное отсутствие нежности, а с ней и привлекательности в нашем смысле этого слова. Впрочем, как редкое исключение, в Монголии, всего скорее в княжеских семействах, попадаются иногда очень хорошенькие девушки. К таким счастливицам толпой являются поклонники, так как номады вообще падки на прекрасный пол. Количество женщин в Монголии гораздо менее числа мужчин, чему причиной служит главным образом безбрачие лам.
   В домашней жизни монгол отличный семьянин, горячо любящий своих детей. Всегда, когда нам случалось что-либо давать номаду, он делил полученное поровну между всеми членами семьи, хотя бы от такого дележа, например кусочка сахара, каждому пришлось получить лишь по небольшому зернышку. Старшие члены семьи у монголов пользуются большим уважением, в особенности старики, советы или даже приказания которых всегда свято исполняются. Рядом с этим монгол чрезвычайно гостеприимный человек. Каждый может смело войти в любую юрту и его наверное тотчас же угостят чаем или молоком; для хорошего же знакомого номад не откажется добыть водки или кумысу и даже заколоть барана.

   Монгольская княгиня

   Встретившись дорогой с кем бы то ни было, знакомым или незнакомым, монгол тотчас же приветствует его словами: «менду, менду-сэ-бэйна», соответствующими нашему «здравствуй». Затем начинается взаимное угощение нюхательным табаком, для чего каждый подает свою табакерку другому и при этом обыкновенно спрашивает: «мал-сэ-бейна», «та-сэ-бейна», то есть здоров ли ты и твой скот? Вопрос о скоте ставится на первом плане, так что о здоровье своего гостя монгол осведомляется уже после того, когда узнает, здоровы и жирны ли его бараны, верблюды и лошади. В Ордосе и Ала-шане приветствие при встрече выражается словами: «амур-сэ» (здоров ли ты?), а на Куку-норе всего чаще тангутским «тэму», то есть здравствуй. Взаимное нюхание табаку в Южной Монголии производится гораздо реже, на Куку-норе же и вовсе не встречается.
   По поводу вопроса о здоровье скота с европейцами-новичками, едущими из Кяхты в Пекин, иногда случаются забавные истории. Так, однажды какой-то юный офицер, недавно прибывший из Петербурга в Сибирь, ехал курьером в Пекин. На монгольской станции, где переменяли лошадей, монголы тотчас же начали лезть к нему с самым почетным, по их мнению, приветствием – с вопросом о здоровье скота. Получив через переводчика казака осведомление своих хозяев о том, жирны ли его бараны и верблюды, юный путешественник начал отрицательно трясти головой и уверять, что у него нет никакого скота. Монголы же со своей стороны ни за что не хотели верить, чтобы состоятельный человек, да еще притом чиновник, мог существовать без баранов, коров, лошадей или верблюдов. Нам лично в путешествии много раз приходилось слушать самые подробные расспросы о том: кому мы оставили свой скот, отправляясь в такую даль, сколько весит курдюк нашего барана, часто ли мы едим дома такое лакомство, сколько у нас хороших скакунов и т. д.
   В Южной Монголии для выражения взаимного расположения служат «хадаки», то есть небольшие, в виде полотенца, куски шелковой материи, которыми обмениваются гость и хозяин. Эти хадаки покупаются у китайцев и бывают различного качества, которым, до известной степени, определяется расположение встречающихся личностей. [80 - В Халхе хадаки служат вместо монеты, но мало употребляются для взаимных подарков.]
   Тотчас после приветствия у монголов начинается угощение чаем, причем особенной учтивостью считается подать гостю раскуренную трубку. Уходя из гостей, монголы обыкновенно не прощаются, но прямо встают и выходят из юрты. Проводить гостя до его коня, привязанного в нескольких шагах, считается особым расположением хозяина; таким почетом всегда пользуются чиновники и важные ламы.
   Хотя раболепие и деспотизм развиты у монголов в высшей степени, так что произвол начальника обыкновенно заменяет всякие законы, но рядом с таким рабством является, как аномалия, большая свобода отношений между начальниками и подчиненными. Увидев чиновника, монгол становится перед ним на колени и делает приветствие, но после такого униженного выражения своей покорности садится рядом с тем же самым чиновником, разговаривает с ним и курит трубку. Привыкши с детства ничем не стеснять самого себя, он и в данном случае не терпит долго стеснения, но тотчас же дает простор своим привычкам. Для путешественника-новичка такое явление может показаться знаменательным фактом свободы и равенства монголов, но, вникнув глубже в сущность дела, легко заметить, что здесь проявляется только дикая, необузданная натура номада, который требует простора лишь своим детским привычкам и совершенно апатичен к страшной деспотии в социальной жизни. Тот самый чиновник, рядом с которым монгол курит трубку и беседует за панибрата, может наказать своего собеседника, отобрать у него несколько баранов и вообще безапелляционно совершить какую угодно несправедливость.
   Взяточничество и подкуп в Монголии, так же как и в Китае, развиты до крайней степени; за взятку здесь можно сделать все и без взятки ровно ничего. Самое вопиющее преступление останется безнаказанным, если только преступник сунет изрядный куш властям; наоборот, совершенно справедливое дело ничего не значит без известного приложения. И эта гниль идет через весь строй администрации, начиная от хошунного писаря и кончая владетельным князем.
   Если затем обратимся к религиозным верованиям номадов, то увидим, что ламаистское учение пустило здесь такие глубокие корни, как, быть может, ни в одной другой стране буддийского мира. [81 - Время распространения буддизма в Монголии в точности неизвестно; рядом с ним у монголов еще существуют кое-какие остатки шаманства, одной из древнейших религий Азии.] Созерцание, поставляемое монголами высшим идеалом, в сочетании с образом жизни номада, заброшенного в пустыню, и породило тот страшный аскетизм, который заставляет его отрешаться от всякого стремления к прогрессу, а взамен того искать в туманных и отвлеченных идеях о божестве и загробной жизни конечную цель земного существованния человека. [82 - Мы не коснемся здесь, хотя бы в самых общих чертах, философии буддизма, подробное исследование которого можно найти на русском языке в сочинении профессора Васильева «Буддизм».]
   Богослужение монголов отправляется на тибетском языке; [83 - Которого иногда не понимают сами ламы. Тибетские письмена, противоположно китайским и монгольским, располагаются не в вертикальных, но в горизонтальных строках и читаются от левой руки к правой.] священные их книги также тибетские. Из них знаменитейшая есть Ганчжур; она состоит из 108 томов и заключает в себе, кроме предметов религиозных, историю, математику, астрономию и прочее. В кумирнях служение обыкновенно совершается три раза в течение дня: утром, в полдень и вечером. Зов к молитве производится трубением в большие морские раковины. Собравшись в кумирню, ламы садятся на полу или на лавках и читают нараспев священные книги. По временам к такому монотонному чтению присоединяются возгласы, которые делает старший из присутствующих, а за ним повторяют и все остальные. Затем, при известных расстановках, бьют в бубны или в медные тарелки, что еще более усиливает общий шум. Такое моление производится иногда несколько часов сряду и делается более торжественным, когда в кумирне присутствует кутухта. Последний всегда сидит на престоле в особом облачении, имея лицо, обращенное к кумирам; служащие же ламы стоят впереди святого, с кадилами в руках, и читают молитвы.

   «Обо» на перевале

   Употребительнейшая молитва, которая не сходит с языка каждого ламы, а часто и простого монгола, состоит всего из четырех слов: «Ом мани падме хум». Мы напрасно старались добиться перевода этого изречения. [84 - Объяснение, впрочем довольно запутанное, вышеприведенной молитвы находится у Тимковского. Путешествие в Китай. Ч. III, приложение в конце книги, с. 7—37.] По уверению лам, внем заключается вся буддийская мудрость, и это четыресловие пишется не только в кумирнях, но везде и всюду.
   Кроме обыкновенных кумирен, [85 - Которые в Монголии называются сумо, реже кит или дацан [сумэ, хид, хурэ].] в местностях, от них удаленных, в Монголии устраиваются дугуны, то есть молельни внутри юрт. Наконец, везде на перевалах и на вершинах высоких гор складываются из камней в честь духа горы иногда большие кучи, называемые «обо». К таким «обо» монголы питают суеверное уважение, проходя мимо, всегда бросают в общую кучу в виде жертвоприношения камень, какую-нибудь тряпку или клочок шерсти с верблюда. При более важных из этих «обо» летом ламами совершаются богослужения, и народ собирается на празднества.
   Во главе всей иерархии буддизма стоит, как известно, тибетский далай-лама, который имеет свое пребывание в Лассе и владеет Тибетом на правах государя, считающегося вассалом Китая. В сущности же подчинение далай-ламы китайскому императору только номинальное и выражается в подарках, которые он посылает богдохану однажды в три года.
   Равноправным далай-ламе по своей святости (но не по политическому значению) считается другой тибетский святой – Бань-цинь-эрдэни; затем третье лицо буддийского мира есть ургинский кутухта. Далее следуют остальные кутухты, или гыгены, которые живут по различным кумирням Монголии или в самом Пекине; таких гыгенов считается в Монголии более сотни. Все они составляют земное воплощение святых, до высшей степени усовершенствовавших свою нравственную природу, никогда не умирают, но только переходят из одного тела в другое. Вновь возродившийся гыген отыскивается ламами той кумирни, где жил его предшественник, и утверждается в своем звании далай-ламой. Этот последний в большинстве случаев должен сам указать себе преемника, но при таком назначении, секретно, всегда играет главную роль китайское правительство, под влиянием которого наместник великого святого всего чаще выбирается из бедных и неизвестных фамилий. Личное ничтожество далай-ламы, при отсутствии родственных связей с сильными фамилиями страны, служит для китайцев лучшим ручательством если не подчинения Тибета, то по крайней мере безопасности со стороны непокорного соседа. И действительно, Китаю есть из-за чего похлопотать. Явись на далайламском престоле талантливая, энергичная личность, то по одному слову этого человека как по голосу самого бога номады восстали бы от Гималаев до Сибири. Одушевленные религиозным фанатизмом и ненавистью к своим угнетателям, дикие орды явились бы в пределы собственно Китая и легко могли натворить ему великих бед.
   Влияние всех вообще гыгенов на невежественных номадов безгранично. Помолиться святому, коснуться его платья или получить благословение считается великим счастьем, которое, впрочем, обходится недешево, так как всякий верующий должен непременно сделать при этом известное приношение, иногда довольно значительное. Вообще в кумирни Монголии, в особенности большие или чем-либо прославившееся, стекаются значительные богатства, приносимые сюда богомольцами, приходящими часто из далеких местностей.
   Однако подобные пилигримства, так сказать, только частные. Главная святыня всех номадов – Ласса, и туда ежегодно отправляются огромные караваны поклонников, которые, несмотря на тысячи различных трудностей далекого пути, считают величайшим счастьем и особенной заслугой перед богом совершить подобное путешествие. Дунганское восстание прекратило на целых 11 лет странствования монгольских богомольцев в Тибет, но теперь, с занятием восточной части Гань-су китайскими войсками, подобные путешествия возобновились по-прежнему. Их предпринимают иногда даже и женщины, к чести которых следует сказать, что они вообще менее ханжи нежели мужчины. Подобное явление происходит, быть может, потому, что на женщинах в Монголии лежат все домашние работы, так что они мало имеют времени заниматься религиозными вопросами. Притом, на окраинах Монголии, соседних Китаю, религиозность населения далеко меньше, нежели во внутренних частях описываемой страны.
   Сословие духовных, или так называемых лам, [86 - Собственно ламами называется у монголов высшее духовенство; вообще же духовное лицо носит имя хуварак. Однако первое название употребляется гораздо чаще нежели последнее.] в Монголии чрезвычайно многочисленно. К нему принадлежит, по крайней мере, одна треть, если не более, всего мужского населения, избавленного по этому случаю от всяких податей и повинностей. [87 - Штатные ламы, то есть состоящие при известных должностях в кумирнях, совершенно освобождены от всяких повинностей; за нештатных платят их семейства.] Сделаться ламою очень нетрудно. Родители по собственному желанию еще в детстве назначают своего сына на подобное поприще, бреют ему всю голову и одевают в красную или желтую одежду. Это составляет внешний знак будущего назначения ребенка, которого затем отдают в кумирню, где он учится грамоте и буддийской мудрости у старых лам. [88 - Иногда такие ученики поступают к ламам, живущим не в кумирнях, но усебя в юртах.] В некоторых первоклассных кумирнях, как, например, в Урге и Гумбуме, [89 - Кумирня Гумбум находится в провинции Гань-су, недалеко от города Синина.] устроены для этой цели особые школы с подразделением их на факультеты. По окончании курса в такой школе лама поступает в штат какой-либо кумирни или занимается лечением как доктор.

   Лама

   Для получения высших духовных степеней каждый лама должен выдержать определенный экзамен в познании буддийских книг и строгих правил иночества. Духовные степени посвящения лам идут в следующем порядке: камба, гэлун, гэцул и баньди. Каждой из этих степеней присвоено отличие в одежде, [90 - Одежда лам всегда желтая с красным поясом или красной перевязью через левое плечо. При богослужении, смотря по степеням посвящения, употребляются особые желтые мантии и высокие, также желтые, шапки.] особые места при богослужении и особые правила строгой жизни. Самый важный духовный чин есть камба или каньбу: он получает посвящение прямо от кутухты, и сам посвящает в низшие должности. Впрочем, кутухты также обязаны проходить все степени посвящения, но они достигают их гораздо скорее нежели простые смертные.
   Сообразно степеням посвящения ламы при кумирнях занимают определенные должности, а именно: цябарци – прислужник при священнодействии; пярба – эконом; кэсгуй – благочинный; умзат – дирижер пения; дэмци – казначей; сорджи – настоятель кумирни.
   Сверх должностных лиц при каждой кумирне состоит множество (часто несколько сот, а иногда 1000 и более) других лам, которые не знают никакой работы, кроме молений, и живут исключительно на счет приношений усердных верующих. Наконец, есть такие ламы, которые вовсе не были отдаваемы своими родителями в науку, так что остались безграмотными; тем не менее они носят красную ламскую одежду и титул ламы, который считается весьма почетным у номадов.
   Все ламы обязаны вести безбрачную жизнь; вследствие такого ненормального положения между ними процветает разврат в различных формах.
   Женщины по достижении определенного возраста могут также поступать в духовное сословие. Для этого они принимают посвящение, бреют голову и обязываются исполнять правила строгой жизни. Подобно ламам, они могут также носить желтую одежду. Такие монахини называются шабиани-за и встречаются довольно часто, преимущественно между вдовыми старухами.
   Ламское сословие составляет самую страшную язву Монголии, так как занимает лучшую часть мужского населения, живет паразитом на счет остальных собратий, своим безграничным на них влиянием, тормозит народу всякую возможность выйти из того глубокого невежества, в которое он погружен.
   Но если, с одной стороны, религиозные верования пустили столь глубокие корни среди номадов, то с другой в неменьшей степени здесь развито и суеверие. Различные черти и колдовство грезятся монголу на всяком шагу. В каждом неблагоприятном явлении природы он видит действие злого духа, в каждой болезни его же попущение. Обыденная жизнь номада исполнена самых суеверных примет. Так, в облачную погоду и после заката солнца нельзя ни давать, ни продавать молока – иначе скот передохнет; то же самое произойдет, если сидеть на пороге юрты; есть, сидя на корточках, – грех: через это что-нибудь дурное приключится в пути; вперед про дорогу говорить нельзя– застигнет ненастье или метель. Имя отца и матери говорить также нельзя – грех; после лечения какой-либо скотины в течение трех дней нельзя ничего ни дать, ни продать и тому подобное.
   Однако эти и другие приметы – еще малая доля монгольского суеверия; нужно видеть, насколько здесь распространено гадание и различное колдовство. В этом искусстве упражняются не только все шаманы и большая часть лам, но часто даже и простые смертные, кроме женщин. Гадания производятся главным образом на ламских четках и на китайских чохах, конечно, с приговором различных заклинаний. Пропала ли у монгола скотина, потерялась ли трубка или огниво – он тотчас же бежит к гадальщику, чтобы узнать, где искать потерянное. Нужно номаду ехать в дорогу – он непременно гадает о благополучии пути; наступит засуха – целый хошун зовет к себе шамана и платит большие деньги, чтобы он заставил небо бросить на землю благотворную влагу; схватит вдруг монгола какая-нибудь крутая болезнь – вместо медицинской помощи к нему является лама отчитывать чертей, будто бы забравшихся в грешное тело больного.
   Десятки, сотни раз убеждается номад в обмане своих гадальщиков и колдунов, но его детская вера в их могущество не колеблется. Один удачный случай – и все предшествовавшие ошибки предсказателя забыты; он по-прежнему слывет пророком. Притом же мудрецы этого рода обыкновенно такие выжиги, что легко умеют заранее выпытать все, что им нужно знать для своей профессии. Многие из них так часто обманывают других, что наконец начинают сами искренно верить в свою сверхъестественную силу.
   По смерти монгола труп его обыкновенно выбрасывается в поле на съедение птицам и зверям. Ламы определяют при этом, в какую сторону света покойник должен быть положен головой. Трупы князей, гыгенов и важных лам закапываются в землю, закладываются камнями или, наконец, сжигаются. Поминовение умершего производится ламами за известное вознаграждение в течение 40 дней. Бедные, не имеющие возможности заплатить ламе, лишаются подобной чести, но зато богатые отдают иногда большое количество скота по разным кумирням, и там поминовение их умершего родственника продолжается 2–3 года.
   Подчинив своей власти почти всю Монголию [91 - По географическому своему положению нынешняя Монголия занимает пространство от верховьев Иртыша на западе до Маньчжурии на востоке и от сибирской границы на севере до Великой стены и магометанских земель по Тянь-шаню на юге. Впрочем, южная граница переходит Великую стену и в бассейне озера Куку-нор глубокой излучиной вдается к югу.] в конце XVII века, китайцы оставили в ней прежнее удельное устройство, но организовали его в более правильную систему и, сохранив полную самостоятельность князей в делах внутреннего управления, поставили их в то же время под строгий надзор пекинского правительства. Здесь в Министерстве внешних сношений (Ли-фань-юань) сосредоточиваются все дела, касающиеся описываемой страны, и важнейшие из них идут на решение богдохана. В административном отношении Монголия имеет военно-территориальное устройство и разделяется на уделы или княжества, называемые аймаками. [92 - Северная Монголия, т. е. Халха, состоит из 4 аймаков, в которых 86 хошунов; Внутренняя и Восточная Монголия с Ордосом содержат 25 аймаков, разделенных на 51 хошун; земля цахаров разделяется на 8 знамен; Ала-шань образует один аймак с 3 хошунами; Куку-нор с Цайдамом заключают 5 аймаков с 29 хошунами. Западная Монголия, или так называемая Чжунгария [Джунгария], содержит 4 аймака с 32 хошунами, но так как монголов здесь немного, сравнительно с китайскими переселенцами, то эта страна была до дунганского восстания разделена на 7 военных округов. Аймак Урянхов делится на 17 хошунов. Подробные сведения об административном разделении Монголии можно найти у Иакинфа. Статистическое описание Китайской империи. Ч. II, с. 88– 112, и у Тимковского. Путешествие в Китай. Ч. III, с. 228–287. Из этих двух источников почерпнуты мною сведения относительно разделения и управления Монголии; разузнать об этом самому во время путешествия было невозможно.] Каждый аймак состоит из одного или нескольких хошунов, то есть знамен, которые делятся также на полки, эскадроны и десятки. Как аймаки, так и хошуны управляются наследственными князьями, которые признают себя вассалами китайского богдохана и лишены права вступать в какие-либо внешние сношения помимо Пекина.
   Ближайшими помощниками хошунного князя в делах внутреннего управления служат тосалакчи, звание которых наследственно; таких тосалакчи в хошуне бывает один, два или четыре. Хошунный князь вместе с тем и начальник войск своего знамени; при нем находятся два помощника (мэйрен-чжан-гин), а в каждом полку – полковник (чжалан-чжангин) и эскадронные командиры (сомун-чжангин). [93 - В каждом эскадроне полагается два офицера, шесть урядников и 150 рядовых.] Войсками всех хошунов одного аймака заведует особый дзян-дзюн из монгольских князей.
   Хошунные князья обязаны ежегодно собираться на сейм (чулхань). [94 - Сверх того, сеймы созываются в экстренных случаях.] Председателем такого сейма назначается, по выбору, который-либо из князей и утверждается в своем звании богдоханом. На подобных сеймах решаются лишь дела внутреннего управления; сеймы подчинены ведению губернаторов ближайших провинций Китая. [95 - Так, например, губернатор в Куку-хото заведует Ордосом, западным Тумытом и другими ближайшими аймаками Монголии; губернатору города Синина (в провинции Гань-су) подчинен весь Куку-нор с Цайдамом, два западных аймака Халхи, подведомственные улясутайскому дзян-дзюну, и т. д.]
   Некоторые местности Монголии, соседние к собственно Китаю, преобразованы совершенно на китайский образец. Таковы суть: область Чен-ду-фу за Великой стеной, к северу от Пекина; аймак Цахар (Чахар) к северо-западу от Калгана и область Гуй-хуа-чен (Куку-хото), лежащая еще западнее к северному повороту Желтой реки. Кроме того, Западная Монголия (Чжунгария) до дунганского восстания разделялась на семь военных округов, [96 - Из них два – Урумцы и Баркюль [Урумчи и Баркуль] – относились кпровинции Гань-су.] управлявшихся по особому положению.
   Княжеские достоинства в Монголии разделяются на шесть степеней, в следующем порядке: хан, цинь-ван, цзянь-ван, бэйлэ, бэйзэ и гун. Кроме того, существуют владетельные цзасак-тайцзи (джасак-тайджи). [97 - Название «цзасак» означает в Монголии каждого владетельного князя.] Большая часть владетельных князей ведет свой род от Чингисхана. Княжеский титул наследует только старший сын от законного брака по достижении 19 лет и с утверждения богдохана. При неимении законных сыновей князь может передать свой титул одному из побочных детей или ближайшему родственнику; на это также испрашивается разрешение императора. Остальные дети князей поступают в сословие дворян – тайцзи, разделенных на четыре класса. [98 - Младшие феодалы у монголов назывались сайдами; привилегированные сайды – монгольские дворяне – тайджи; феодальные сеньоры, владеющие крепостными и слугами, – ноянами.[453]] Таким образом, число князей в Монголии не увеличивается (всех их около 200), но зато число дворян растет с каждым годом.
   Князья, как сказано выше, не имеют никаких политических прав и состоят в полном подчинении пекинскому правительству, которое зорко блюдет за всеми их действиями. Все эти князья состоят на жалованье богдохана, [99 - Князь 1-й степ. получает ежегодно 2000 лан серебром и 25 кусков шелковой материи« 2-й » » 1200 » 15 » » »« 3-й » » 800 » 13 » » »« 3-й » » 500 » 10 » » »« 3-й » » 300 » 9 » » »« 3-й » » 200 » 7 » » »Тзасак-тайцли» » 800 » 4 » » »] от которого также зависит повышение их из одной степени в другую. Кроме того, за некоторых из монгольских князей выдают принцесс императорского двора [100 - Эти царевны также получают определенное жалованье от Пекинского двора; им дозволяется приезжать в Пекин только однажды в 10 лет.] для того, тобы родственными узами более укрепить подчинение номадов власти Небесной империи. Каждый князь, однажды в 3 или 4 года, обязан являться в Пекин к новому году для поздравления богдо-хана. При этом князь должен представить в виде дани подарки, заклю ающиеся главным образом в верблюдах и лошадях. В ответ на это он получает подарки (серебро, шелковые материи, одежды, шапки с павлиньими перьями и пр.), всегда гораздо более ценные. Вообще владение Монголией требует ежегодно зна ительных затрат со стороны Китая, [101 - Одно жалованье князей стоит ежегодно 120 000 лан серебра и 3500 кусков шелковых тканей.] но зато оно обеспечивает Срединное государство от возможных вторжений беспокойных номадов.
   Число жителей в Монголии не определено с точностью: Иакинф полагает его в 3 миллиона, Тимковский – только в 2. Во всяком случае население крайне незначительно в сравнении с обширностью самой страны, но иначе и быть не может, принимая во внимание условия кочевого быта и бесплодие большей части монгольских пустынь. Приращение населения, по всему вероятию, также идет чрезвычайно туго, чему причиной безбрачие лам и различные болезни (сифилис, оспа, тиф), иногда свирепствующие между номадами.
   Сословия монгольского народа составляют: князья, дворяне (тайцзи), духовенство и простолюдины. Первые три класса пользуются всеми правами: простолюдины суть полусвободные военные поселяне, которые отбывают земские повинности и военную службу.
   Монгольские законы заключаются в особом Уложении, изданном китайским правительством. Этим Уложением должны руководствоваться все князья в делах своего управления; маловажные дела решаются согласно обычаям, существующим издревле. Система наказаний основана на денежных штрафах, далее следует ссылка; уголовные преступления и крупное воровство иногда наказываются смертью; телесное наказание существует для простолюдинов, а также для разжалованных по суду дворян и чиновников. Подкуп, взяточничество и другие злоупотребления как в администрации, так и в судопроизводстве развиты до крайней степени.
   Подати народ платит только своим князьям со скота; в экстренных случаях (например, при поездке князя в Пекин или на сейм, женитьбе его детей, переноске стойбища и пр.) делаются особые сборы. Китаю монголы не платят никаких податей и только отбывают военную повинность, от которой духовенство освобождено. Войско состоит исключительно из кавалерии. Каждые 150 семейств образуют эскадрон; [102 - Воинская повинность обязательна для мужчин 18—60-летнего возраста; из трех мужчин в семье один увольняется от военной службы.] шесть таких эскадронов составляют полк; полки одного хошуна образуют знамя. Снаряжение воины должны делать на свой счет, но оружие получают от казны. [103 - Вооружение до крайности плохо. Оно состоит из длинных пик, сабель, луков и фитильных ружей.] При полном призыве людей на службу Монголия должна выставить 284 000 человек, но, в сущности, едва ли соберется скоро и десятая часть. Аймачные дзян-дзюни обязаны делать смотры и проверять исправность оружия, но все это заменяется обыкновенно взятками с каждого хошуна. Китайскому правительству подобное явление отчасти и на руку, так как оно показывает, что прежний воинственный дух номадов с каждым годом все более и более дряхлеет.

Глава третья
Юго-восточная окраина Монгольского нагорья

   (25 февраля [9 марта] – 24 апреля [6 мая] 1871 года)
   Снаряжение экспедиции в Пекине. – Скудость наших денежных средств. – Затруднения с китайскими деньгами. – Характер монгольской горной окраины к северу от Пекина. – Город Долон-нор. – Песчаные холмы Гучин-гурбу. – Травяной пожар. – Озеро Далай-нор. – Производство съемки. – Путь от Долон-нора в Калган. – Богдоханские пастбища. – Климат весны. – Описание верблюда
   Пекин, или, как его называют китайцы, Бэй-цзин, [104 - Слово «Бэй-цзин» по-китайски означает «Северная столица». По южнокитайскому произношению оно выговаривается «Бэ-гин»; отсюда, вероятно, европейцы и переделали «Пекин».] был исходным пунктом нашего путешествия. Здесь мы нашли самое радушное гостеприимство со стороны наших соотечественников, членов дипломатической и духовной миссий, и прожили почти два месяца, снаряжаясь в предстоящую экспедицию. Знакомство мое с Пекином очень невелико. Обширность города, чуждый европейцу и оригинальный быт китайцев, наконец, незнание их языка – все это было причиной того, что я не мог познакомиться в подробности со всеми достопримечательностями столицы Небесной империи. Скажу откровенно, что на меня лично она произвела крайне неприятное впечатление. Да и едва ли может понравиться свежему человеку город, в котором помойные ямы и толпы голых нищих [105 - Говорят, число нищих в Пекине простирается до 40 000; они имеют своего главного начальника (короля), который облагает известными поборами все лавки в городе.] составляют необходимую принадлежность самых лучших улиц. Прибавьте к этому нахальную назойливость китайцев и кличку «ян-гуйза», с приложением часто других ругательств, и вы можете себе представить, насколько приятны для европейца прогулки по улицам богдоханской столицы. К довершению прелестей здесь сплошь и рядом можно видеть китайцев, занятых «необходимым делом», и собирателей помета, расхаживающих с корзинками в руках. Вонь в городе невообразимая; улицы если иногда и поливаются, то обыкновенно из помойных ям, куда стекают все нечистоты.
   Глиняные стены, за которыми помещаются жилые фанзы, да ряды лавок, разукрашенных всевозможным образом, – вот что составляет наружную обстановку пекинских улиц; главнейшие из них довольно широки и проведены прямой линией. Освещение города производится бумажными фонарями, которые поставлены на деревянных треножниках в расстоянии нескольких сот шагов один от другого; в этих фонарях изредка зажигаются сальные свечи. Впрочем, в ночном освещении здесь нет особенной надобности, так как китайцы обыкновенно оканчивают все свои уличные дела к закату солнца, так что с наступлением сумерек почти никого не видно даже в самых многолюдных частях города.

   Дворцовый парк в Пекине

   Весь Пекин состоит из двух частей: Внутреннего города (Нэй-чен), где находится императорский дворец, и Внешнего (Вай-чен), который по величине гораздо менее первого. [106 - Названия «Внутренний» и «Внешний» город неправильны, так как оба они лежат рядом, но не заключают в себе один другого. Богдоханский дворец находится собственно в императорском городе (Хуан-чен), который лежит в средине Внутреннего. Подробное описание столицы Небесной империи и всех ее достопримечательностей находится в переводном с китайского сочинении монаха Иакинфа. Описание Пекина, 1829 г.] Каждая из этих частей богдоханской столицы обнесена глиняной зубчатой стеной, которая во Внутреннем городе имеет более 20 верст в окружности при вышине в 33 фута [10 м] и толщине около 60 футов [18 м]; в ней сделано девять ворот, которые запираются по закате солнца и отворяются с его восходом. Стена Внешнего города имеет в окружности только 15 верст [16 км] и семь ворот; в ней, равно как в первой стене, устроены башни на известном расстоянии одна от другой. [107 - Весь Пекин, не считая предместий, имеет в окружности около 30 верст (58 ли, каждая ли – 267,75 русской сажени). Цифра его населения неизвестна, но, по всему вероятию, не слишком велика, так как в самом городе много развалин и пустопорожних мест.]
   Помещения пяти иностранных посольств, [108 - Русского, английского, французского, германского и американского.] пребывающих в Пекине, расположены вместе, в одном квартале южной части Внутреннего города, близ ворот Цянь-мынь. Наша духовная миссия помещается в так называемом Северном подворье (Бей-гуань), [109 - Южное наше подворье, где находится дипломатическая миссия, называется «Юань-гуань».] в северо-восточном углу городской стены. Сверх того, во Внутреннем городе находятся католические храмы, [110 - Бэй-тан, Си-тан и Дунтан.] несколько помещений протестантских миссионеров и таможня. Вот и все обиталища европейцев в Пекине; купцы – как наши, так и иностранные – по трактату не могут открывать здесь свою торговлю.
   Нелегко было нам снаряжаться в предстоящий путь. Воспользоваться чьим-либо советом в данном случае мы не могли, так как никто из наличных европейцев, пребывавших в то время в Пекине, не переступал за Великую стену в западном направлении. Мы же стремились попасть на северный изгиб Желтой реки [Хуан-хэ], в Ордос и далее, к озеру Куку-нор – словом, в страны, почти совершенно неведомые для европейцев. При таких обстоятельствах пришлось угадывать чутьем всю необходимую обстановку экспедиции и самый способ путешествия.
   Зимний переезд от Кяхты до Пекина, равно как дальнейшее пребывание в этом городе, убедили меня, что путешествие в застенных владениях Китая может быть успешным только при полной независимости путешественника, его спутников и вьючных животных от местного населения, враждебно смотрящего на всякие попытки европейцев проникнуть во внутренние области Небесной империи. Напрасно искали мы в Пекине монгола или китайца, который согласился бы сопутствовать нам в предстоящем странствовании. Большая денежная плата, обещание награды в случае благополучного исхода пути и другие приманки в этом роде не могли победить подозрительности и трусости китайцев и монголов, иногда соглашавшихся итти за хорошие деньги, но потом один за другим отказывавшихся от своего обещания. Видя полную невозможность отправиться в далекую экспедицию, мы решили купить верблюдов и управляться с ними самим с двумя казаками, которые должны были сопутствовать нам в путешествии.
   На первый раз мы приобрели семь вьючных верблюдов и две верховые лошади. Далее следовало снарядить багаж и запастись всем необходимым хотя на один год, так как мы не надеялись попасть прямо на Куку-нор, но рассчитывали в течение первого года исследовать местности по среднему течению Желтой реки и затем возвратиться в Пекин. Заготовленный багаж состоял главным образом из оружия и охотничьих снарядов. Те и другие весили очень много, но это была статья первостепенной важности, так как, независимо от стрельбы птиц и зверей для препарирования из них чучел, охота должна была служить – и действительно служила – единственным источником нашего пропитания в местностях, опустошенных дунганами, или в тех, где китайское население не хотело продавать нам съестных припасов, думая выпроводить от себя непрошеных гостей голодом. Кроме того, оружие служило нам личной защитой от разбойников, которых, впрочем, мы ни разу не видали в течение всего первого путешествия. Весьма вероятно, это и случилось именно потому, что мы были хорошо вооружены. Поговорка «Если желаешь жить в мире, то будь готов к войне» и здесь нашла свое правдивое применение.
   Вторую половину нашего багажа составляли все необходимые принадлежности для препарирования чучел и сушения растений, как-то: пропускная бумага, доски для прессования, пакля для набивки чучел, гипс, квасцы и прочее и прочее. Все это было уложено в четыре больших ящика, которые сильно давили спину верблюдам, но были крайне необходимы для укладки чучел и высушенных растений. Наконец, я купил рублей на 300 различных мелочных товаров с тем, чтобы разыгрывать роль купца. Однако впоследствии оказалось, что эти товары был только лишней обузой; торговля ими сильно тормозила научные исследования и не могла служить достаточной ширмой наших истинных целей. Личный наш запас продовольствия состоял из ящика коньяку, пуда сахару и двух мешков с просом и рисом; мясо надеялись добывать охотой.
   Малое количество запасов для личного употребления обусловливалось скудостью тех денежных средств, которыми располагала экспедиция. На первый год путешествия было ассигновано от Военного министерства, Географического общества и Петербургского ботанического сада в общей сложности 2500 рублей, считая в том числе и мое жалованье; на второй и третий годы была сделана прибавка, и на экспедицию отпускалось 3500 рублей. Мой спутник подпоручик Пыльцов получал в первый год 300 рублей, а во второй и третий – по 600. Я говорю откровенно о денежных средствах экспедиции именно потому, что скудость этих средств как нельзя более тормозила самый успех дела. Так, например, платя каждому из своих казаков по 200 рублей в год звонкой монетой, на готовом содержании, я не мог взять с собой более двух человек, и через то должен был вместе с своим товарищем вьючить верблюдов, пасти их, собирать на топливо аргал и так далее – словом, исполнять все черные работы экспедиции; при лучших условиях это время могло быть посвящено научным исследованиям. Далее, я не мог взять переводчика монгольского языка, который специально знал бы только свое дело и был бы, конечно, крайне полезен во многих случаях. Мой казак-переводчик был в то же время и работник, и пастух, и повар – словом, беспрестанно исполнял то ту, то другую работу и только урывками мог служить своему прямому назначению. Наконец, наше нищенство было причиной того, что во время путешествия мы не один раз голодали, не имея возможности добыть охотой или заплатить двойную цену за барана, которого нам иначе не хотели продавать. По возвращении в Пекин после первого путешествия я с улыбкой слушал вопрос одного из членов иностранных посольств, когда он интересовался знать, каким образом мы перевозим с собой в экспедиции большой груз серебра, так как золото вовсе не ходит в Монголии. Что бы подумал этот самый господин, если бы он знал, что, уходя из Пекина на целый год, мы имели в наличности только 230 лан, то есть 460 рублей?
   К довершению затруднений даже те деньги, которые следовали на экспедицию, были выданы мне не сполна, но должны были высылаться в Пекин по полугодиям от Военного министерства и за год вперед от Географического общества и Ботанического сада. Обязательное содействие генерала Влангали вывело нас из столь критического положения, и я получил взаимообразно, из сумм миссии, деньги за год вперед, а при отправлении во второе путешествие даже более.
   Наши серебряные рубли в Пекине промениваются средним числом по два на один лан китайского серебра. Нужно заметить, что в Китае не существует определенной монеты, за исключением самой мелкой, так называемых «чох», сделанных из сплава меди с цинком; серебро же везде принимается по весу и качеству. Единицей веса служит лан, который приблизительно равняется 8,7 нашего золотника [37,1 г]; [111 - Средним числом 11 лан составляют наш фунт [409,5 г].] десятая доля лана называется цян, а десятая часть цяна– фын; 16 лан составляют гин. Вес лана бывает троякий: казенный, рыночный и малый. Лучшим серебром считается «ям-бовое», то есть то, из которого отливаются ступкообразные слитки (ямбы), каждый весом около 50 лан. На таких слитках выбивается казенное клеймо или клеймо той торговой фирмы, где отлита ямба. В ямбах всего реже можно встретить свинец или чугун, которые иногда вкладываются в более мелкие куски серебра. Для розничной платы ямбы или вообще серебро разрубаются на куски большей или меньшей величины, смотря по надобности.
   Отвешивание серебра производится в большой торговле на весах с двумя чашками и коромыслом, в мелкой же продаже или покупке серебро взвешивается на особых весах, имеющих форму нашего безмена. При таких отвешиваниях напрактиковавшийся китаец непременно обвесит вас, придавая коромыслу безмена известное положение, смотря по тому, приходится ли получать или отдавать серебро. Качеством последнего вас также непременно обманут, в особенности если серебро получается мелкими кусками, среди которых всегда окажется несколько кусочков плохого металла.
   При этом необходимо знать, что мелкие расплаты обыкновенно производятся чохами, [112 - Для удобства счета чохи связываются по 500 штук на нитки, которые продеваются в квадратные отверстия, сделанные в каждой из этих монеток.] которые до того тяжелы, что на наш серебряный рубль этой монеты приходится средним числом 8 фунтов [3,28 кг]. Понятно, что нет никакой возможности запастись такими деньгами в достаточном количестве, [113 - Вес чох, полученных на 100 рублей, равняется 20 пудам; следовательно, составляет груз на трех верблюдов, которые сами стоят 240 рублей, не считая необходимого к ним погонщика.] но всегда необходимо менять по мелочам. Затруднения еще более увеличиваются тем обстоятельством, что в Китае не только каждый город, но часто даже местечко имеют свой собственный счет денег. Так, например, есть местности, где 30 чох считаются за 100, или 50, 78, 80, 92, 98 за 100; словом, нужно долго трудиться, чтобы выдумать подобную галиматью, которая может существовать разве только в Небесной империи. Впрочем, подобный счет не исключает и правильного, когда каждая монета считается одна за одну. Такой счет называется монголами «манчан»; другой же, то есть неправильный, «дзелен». При покупке чего-либо всегда необходимо знать, каким образом производится плата – манчаном или дзеленом, иначе разница стоимости вещи выходит очень значительная.
   Если прибавить ко всему этому разницу меры и веса для различных местностей Китая, то можно себе представить, каким обманам и притеснениям подвергается путешественник, даже при самых ничтожных покупках. Чтобы избегнуть неприятностей при отвешивании серебра, и притом соблюсти известную экономию в своих денежных средствах, я купил средние весы (рыночные), но они почти всегда оказывались недостаточными, между тем как при получениях обыкновенно не хватало до истинного веса. Размен серебра на чохи также всегда приносил большие убытки, так как часто невозможно было узнать истинного курса серебра, который меняется чуть не с каждым десятком верст. [114 - Так, например, в Пекине на дан серебра дают 1500 чох, считая одна за одну; в Долон-норе – 1600; в Калгане – 1800; в Даджине (в Гань-су) – 2900, а в Донкыре (также в Гань-су) – 5000. Громадная разница в двух последних городах, вероятно, временная и зависит от безмерного возвышения цен на все вообще предметы в этих местах после дунганского разорения.] Словом, с первого до последнего рубля, истраченного нами в течение экспедиции, мы всегда платили немалый процент пронырству и плутовству местного населения и всегда были обсчитываемы, обвешиваемы и обманываемы самым бессовестным образом.
   Благодаря содействию нашего посланника мы получили от китайского правительства паспорт на путешествие по всей Юго-Восточной Монголии до Гань-су и, окончив свои сборы, выступили 25 февраля из Пекина. Горячими пожеланиями счастия и успеха напутствовали нас пекинские соотечественники, среди которых нам так уютно жилось почти два месяца. Теперь обстановка круто переменялась: неотразимое настоящее сурово звало нас к себе и рисовало впереди то радостную надежду успеха, то робкое сомнение в возможности достигнуть желанной цели…
   Кроме казака, привезенного из Кяхты, с нами теперь был командирован еще казак, из числа состоящих при нашем пекинском посольстве. Как тот, так и другой могли оставаться при нас только временно и должны были замениться двумя новыми казаками, назначенными в нашу экспедицию, но еще не прибывшими из Кяхты. При таких обстоятельствах мы не могли сразу пуститься в глубь Монголии, но предприняли сначала исследование тех местностей этой страны, которые лежат на север от Пекина к городу Долон-нор. Здесь мне хотелось: во-первых, познакомиться с характером горной окраины, окаймляющей, как и у Калгана, Монгольское плато, во-вторых, наблюдать весенний пролет птиц. Для последней цели удобным пунктом могло служить озеро Далай-нор, лежащее на Монгольском нагорье в 150 верстах ксеверу от города Долон-нор. С берегов этого озера мы предполагали спуститься опять на юг до Калгана, заменить здесь своих казаков новыми, которые должны были прибыть в непродолжительном времени, и затем уже двинуться в западном направлении, к северному изгибу Хуан-хэ. Чтобы облегчить свой груз, мы отправили часть багажа прямо в Калган, а с собой взяли только самое необходимое на два месяца. Проводника монгола или китайца не могли найти даже на столь короткое время, а потому двинулись в путь лишь вчетвером.
   Первоначально мы направились на город Гу-бей-коу, который замыкает собой проход через Великую стену [115 - Между Калганом и Гу-бей-коу есть еще один проход через Великую стену; его запирает крепость (если только можно назвать этим именем квадратную глиняную стену) Ду-ши-коу.] и лежит в 115 верстах к северу от столицы Небесной империи. Местность сначала несет прежний характер равнины, сплошь покрытой деревнями и орошаемой рекой Бай-хэ, а потом ее притоком Чао-хэ; по дороге попадаются местечки и небольшие города.
   На второй день пути горы, до сих пор видневшиеся вдали на горизонте, стали ближе подходить к нашей дороге, и наконец, верст за 20 от Гу-бей-коу начались предгорья окраинного хребта. Этот последний имеет здесь несколько иной характер, чем у Калгана. Обе ветви западной горной окраины – калганская и нанькоуская, направляясь к Гу-бей-коу, сливаются в один широкий горный массив, которой служит по-прежнему наружной оградой высокого плато Монголии к равнинам собственно Китая.
   Гу-бей-коу невелик и обнесен с трех сторон глиняным валом, а с четвертой примыкает к Великой стене. Не доходя двух верст до города, выстроен глиняный форт, запирающий к стороне Пекина дорогу через небольшое, но довольно узкое ущелье. Собственно горы в своем полном развитии начинаются по северную сторону Гу-бей-коу.
   Несмотря на конец февраля, в Пекинской равнине уже стояла превосходная весенняя погода. Днем бывало даже жарко, и термометр в полдень в тени поднимался до +14 °C. Река Бай-хэ очистилась от льда, и по ней плавали пролетные стада уток – Anas rutila, A. boschas и крохалей – Mergus merganser и М. serrator (большой и длинноносый). Эти птицы вместе с другими водными и голенастыми в конце февраля и в начале марта появляются большими стадами не только возле Пекина, но даже и возле Калгана, где климат заметно суровее. Не решаясь пуститься на север, до которого в это время еще не коснулось благодатное дыхание весны, пролетные гости держатся по заливным полям, орошаемым тогда китайскими земледельцами. В хорошее ясное утро нетерпеливые стада пробуют летать на нагорье, но, застигнутые холодом и непогодою, снова возвращаются в теплые равнины, где с каждым днем умножается число пернатых переселенцев. Наконец, желанный час наступает. Согрелись немного пустыни Монголии, начали таять льды Сибири – и стадо за стадом спешит бросить тесную чужбину и понестись на родной далекий север…
   От Гу-бей-коу, по направению к городу Долон-нор, горная окраина имеет в ширину около 150 верст [160 км] и состоит из нескольких параллельных цепей, которые тянутся с запада на восток. В общем все эти горы достигают лишь средней высоты, [116 - Здесь нигде нет особенно выдающихся вершин, а тем более вечноснеговой горы Печа, о которой упоминают миссионеры Жербильон и Фербист, а за ними и Риттер. Впрочем, опровержение существования этой горы, достигающей, по словам вышеназванных миссионеров, 15 000 футов [4570 м] абсолютной высоты, сделано еще в 1856 году нашими учеными Васильевым и Семеновым. (См.: Риттер. Землеведение Азии / пер. Семенова. Ч. 1, с. 292–295.)] хотя часто принимают альпийский характер. Долины между ними обыкновенно узки (0,5–1 верста) и местами превращаются в ущелья, запертые высокими скалами гнейса и гранулита. Небольшие ручьи встречаются довольно часто, но значительная речка по нашему пути была только одна – Шанду-гол, или Луан-хэ. Она вытекает из окраинного хребта Монгольского нагорья на северном его склоне, обтекает кругом город Долон-нор, а затем прорывает всю горную окраину и выходит в равнину собственно Китая.
   Крутые горные скаты везде покрыты густой травой, а далее, внутрь окраины, – кустарниками и лесами. Последние состоят из дуба, черной или реже белой березы, осины, сосны и изредка ели, [117 - Еще реже встречается низкорослая липа.] по долинам растут ильмы и тополи. Среди кустарных пород чаще всего встречаются: дуб с неопадающими листьями, рододендрон, дикий персик, шиповник, изредка леспедеца и грецкий орех. Леса растут только по северную сторону реки Луан-хэ и тянутся отсюда на восток к городу Жэ-хэ [Чэндэ], летней резиденции богдохана. Все эти леса составляют заповедные облавные места, в которых охотились прежние китайские императоры, но эти охоты прекратились с тех пор, как в 1820 году богдохан Кя-кин [Цзяцин] был убит во время облавы. В настоящее время заповедные леса сильно истребляются, несмотря на охранительную стражу. По крайней мере, в том месте, где мы проходили, лишь изредка можно было увидать большое дерево, а множество пней свидетельствовали о недавних и сильных порубках.
   Из зверей мы видели только косуль – Cervus pygargus, хотя, по словам местных жителей, здесь водятся олени, изюбри и тигры. Из птиц везде множество фазанов – Phasianus torquatus, куропаток – Perdix barbata, P. chukar и каменных голубей; реже встречаются дятлы– Picus sp., стренатки – Emberiza cioides и Pterorhinus davidii. Вообще в орнитологической фауне мы нашли не особенное разнообразие, но это, быть может, потому, что многие виды еще не прилетели в то время.
   В административном отношении описываемая окраина составляет округ Чень-ду-фу и причисляется к губернии Чжи-ли [ныне провинция Хэбэй]. Хотя эти местности лежат за Великой стеной, следовательно вне пределов собственно Китая, но китайское население здесь исключительно преобладает: монголов нет ни одного человека. Все горные долины покрыты деревнями или отдельными фанзами, [118 - Городов, как в Китае, здесь нет, и нам встретились только два местечка: Пунин-ша и Гао-джи-тун.] среди которых расстилаются обработанные поля. Однако здешние узкие долины не представляют удобного местожительства, и среди населения сильно распространен зоб, так что очень часто можно встретить обезображенных этой болезнью.
   По дороге нам часто попадались транспорты на подводах, ослах, а частью и верблюдах, которые везли в Пекин рис и просо; кроме того, туда же гнали большие стада свиней – любимого мяса китайцев.
   По мере удаления от равнин Китая климат делался заметно холоднее, так что на восходе солнца термометр падал иногда до -14 °C. Однако днем, в тихую погоду, было довольно тепло и снегу уже нигде не было, за исключением лишь северных склонов более высоких горных вершин.
   Абсолютное поднятие описываемой горной окраины идет постепенно и равномерно. Гу-бэй-коу, расположенный на южной стороне гор, поднят над уровнем моря лишь на 700 футов [213 м], а город Долон-нор имеет 4000 футов [1219 м] абсолютной высоты. Последний лежит уже на высоком плато Монголии, которое тотчас же раскинулось перед нами, лишь только мы вышли из гор окраины. Резкой каймой этой последней с монгольской стороны служит высокий альпийский хребет, который, по словам местных жителей, потянулся отсюда далеко на север. По всему вероятию, это и есть Большой Хинган, отделяющий Маньчжурию от Монголии. Там, где мы перешли названный хребет, он вполне развивается лишь в горной окраине, но к стороне Монголии дикие горы вдруг меняют свою физиономию и превращаются в невысокие куполообразные холмы. Так же резко изменяется здесь и характер природы: деревья и кустарники вдруг исчезают; не видно уже более ни скал, ни высоких горных вершин. Взамен всего этого раскидывается холмистая степь, и на ней являются характерные животные монгольских равнин: пищуха, дзерен и монгольский жаворонок.
   17 марта мы пришли в город Долон-нор, который, по сделанному мной наблюдению высоты Полярной звезды, лежит под 42° 16 северной широты. Сопровождаемые толпою любопытных зевак, мы долго ходили по улицам города, отыскивая гостиницу, в которой можно было бы остановиться, однако нас нигде не пустили, отговариваясь тем, что нет свободного места. Истомленные большим переходом и промерзшие до костей, мы решились наконец воспользоваться советом одного монгола и отправились просить пристанища в монгольской кумирне. Здесь нас приняли радушно и отвели нам фанзу, в которой мы могли наконец согреться и отдохнуть.
   Долон-нор, или, как его называют китайцы, Лама-мяо [119 - Китайское название «Лама-мяо» означает в переводе «монастырь ламы», а монгольское имя «Долон-нор» означает «семь озер», которые действительно находились когда-то возле города; теперь они засыпаны песком.] составляет вместе с Калганом и Куку-хото важный пункт торговли Китая с Монголией. Монголы гонят сюда на продажу скот, везут шерсть и шкуры, а китайцы привозят для тех же монголов кирпичный чай, табак, бумажные и шелковые материи. Описываемый город не имеет стены и расположен в бесплодной песчаной равнине на берегу небольшой речки Уртын-гол, впадающей в Шанду-гол. Сам город состоит из двух частей: китайской и монгольской, находящихся в расстоянии версты одна от другой. Китайский город имеет версты две в длину и около одной в ширину; население его довольно значительно, но улицы узки и грязны. Монгольская часть Долон-нора состоит из двух больших кумирен, расположенных невдалеке одна от другой и обстроенных кругом фанзами, в которых живут ламы – до 2 тысяч человек. Впрочем, число это значительно увеличивается летом, с приходом различных богомольцев. При кумирнях находится училище для мальчиков, предназначаемых впоследствии быть ламами.
   Наибольшую достопримечательность Долон-нора составляет отливка различных богов и других принадлежностей кумирен не только для всей Монголии, но даже отчасти и для Тибета. Статуи идолов, приготовляемые из бронзы или чугуна, бывают различной величины и формы. Отделка их большей частью замечательно хороша по исполнению, в особенности если принять во внимание, что вся работа производится руками и притом одиночными мастеровыми или в отдельных фанзах.
   Проведя в Долон-норе одни сутки, мы отправились на озеро Далай-нор, лежащее отсюда в 150 верстах к северу. Дорога вскоре переходит реку Шанду-гол, недалеко от которой нам встретились развалины старинного города, известные у монголов под именем Цаган-балгасу, что в переводе означает «белые стены». От прежних построек здесь уцелела только одна невысокая (1,5–2 сажени вышины) кирпичная стена, сильно разрушенная временем. Эта стена имеет форму квадрата, и ею обнесена площадь около полуверсты в длину и сажен 100 в ширину; внутреннее пространство представляет собой луг, без всяких следов бывшего жилья. Местные монголы ничего не умели рассказать нам об этом памятнике прошлого.
   Верстах в 40 от Долон-нора мы вступили в пределы аймака Кэшиктэн. [120 - Слово «Кэшиктэн» по-монгольски означает «счастливый». Монголы объясняли нам, что их княжество получило такое название потому, что осталось последним при разделении Восточной Монголии на нынешние аймаки.] Начиная отсюда, вплоть до озера Далай-нор, тянутся песчаные холмы, известные у монголов под именем Гучин-гурбу, то есть тридцать три. Такое название имеет, вероятно, целью охарактеризовать бесчисленное множество этих холмов, которые достигают вышины футов 30, 50, иногда даже 100 [10–30 м] и без всякого порядка насажены один возле другого. Описываемые холмы большей частью состоят из песка, местами совершенно оголенного, чаще же покрытого травой или тальником; изредка попадаются здесь дуб, липа, черная и белая береза. В зарослях этих деревьев водится множество лисиц и куропаток; в меньшем числе встречаются косули и волки. Местами выдаются небольшие долины, удобные для обработки, но по причине безводия этой местности монгольские кочевки попадаются очень редко, хотя кое-где есть даже китайские деревни. Множество дорог, проложенных китайцами, приезжающими сюда из Долон-нора за дровами, пересекаются во всевозможных направлениях, так что без проводника очень легко сбиться с истинного пути. Это удовольствие испытали и мы в первый же день своего путешествия в холмах Гучин-гурбу. Ориентироваться здесь невозможно, так как вовсе нет резких контуров местности: взберешься на один холм, перед глазами торчат новые десятки таких же горок, сделанных как будто по одной мерке. По словам монголов, пески Гучин-гурбу начинаются у верховьев реки Шара-мурени и тянутся верст на 80 [85 км] западнее озера Далай-нор.
   Лишь только 25 марта мы пришли на берега этого озера, как в ту же ночь перед нами явилось великолепное зрелище травяного пожара. Хотя в горах окраины мы часто встречали подобные пожары, производимые в это время местными жителями для очистки сухой прошлогодней травы, но та картина, которую мы видели на Далай-норе, далеко превосходила все прежние своей грандиозностью.
   Еще с вечера замелькал огонек на горизонте, и спустя часа два-три он разросся громадной огненной линией, быстро подвигавшейся по широкой степной равнине. Небольшая гора, пришедшаяся как раз в средине пожара, вся залилась огнем, словно громадное освещенное здание, выдвигающееся из общей иллюминации. Затем представьте себе небо, окутанное облаками, но освещенное багровым заревом, бросающим вдоль свой красноватый полусвет. Столбы дыма, извиваясь прихотливыми зигзагами и также освещенные пожаром, высоко поднимаются кверху и теряются там в неясных очертаниях. Широкое пространство впереди горящей полосы освещено довольно полно, а далее ночной мрак кажется еще гуще и непроницаемее. На озере слышатся громкие крики птиц, встревоженных пожаром, но на горящей равнине все тихо и спокойно.
   Озеро Далай-нор [121 - То есть «озеро-море» в переводе монгольского названия.] лежит на северной окраине холмов Гучин-гурбу и по своей величине занимает первое место среди других озер Юго-Восточной Монголии. Формой оно приближается к сплюснутому эллипсу, вытянутому большой осью от юго-запада к северо-востоку. Западный берег имеет несколько выдающихся заливов; очертание же других берегов почти совершенно ровное. Вода описываемого озера соленая, и, по словам местных жителей, оно очень глубоко, но этому едва ли можно верить, так как на расстоянии сотни и более шагов от берега глубина не превосходит 2–3 футов [до 1 м]. Окружность Далай-нора простирается до 60 верст [до 65 км], и в него впадают четыре небольшие речки: Ша-ра-гол [122 - По словам монголов, эта речка вытекает из озера Ганга-нор, которое лежит верстах в 20 к востоку от Далай-нора; при устье Шара-гола находится порядочное болото, единственное на Далай-норе.] и Гунгыр-гол с востока, Холэ-гол [Холай-гол] и Шур-га-гол с запада. В озере водится много рыбы, из которой мы поймали только три вида: губача – Diplophysa sp., головля – Squalius sp. и колюшку – Gasterosteus. [123 - Более поймать нам не удалось, так как озеро стояло еще замерзшим, а в речках рыбы было очень мало.] Летом рыба в значительном количестве заходит в береговые речки, и для ее ловли на берега Далай-нора являются с ранней весны несколько сот китайцев, большей частью бездомных бродяг, которые живут здесь до глубокой осени.
   Окрестности описываемого озера представляют солонцеватые равнины на востоке и севере и холмистые степи на западе; к южному берегу подходят холмы Гучин-гурбу, и здесь же лежит небольшая группа гор, у подошвы которой расположена кумирня Дархан-ула и китайская деревня. Жители этой последней занимаются исключительно торговлей с монголами, которые летом собираются сюда в большом числе для богослужения. Усердные верующие в это время покупают у китайцев, промышляющих рыболовством, живую рыбу и отпускают ее обратно в озеро, думая заслужить этим прощение грехов.
   Абсолютная высота Далай-нора достигает 4200 футов [1280 м], а потому климат здесь столь же суровый, как и в остальной Монголии. В начале апреля едва показывались забереги, и лед, достигающий 3 футов [0,9 м] толщины, растаивает здесь окончательно лишь в конце апреля или в начале мая.
   Расположенное среди безводных степей Монголии, озеро Далай-нор служит великой станцией для пролетных птиц – водяных и голенастых. Действительно, в конце марта мы нашли здесь множество уток, [124 - Из уток преобладали: Anas boschas [кряква], A. crecca [чирок-свистунок], A. glocitans [чирок-клоктун], A. acuta [шилохвость], A. falcata [касатка]; в меньшем числе встречались: Anas rutila [красная утка], A. tadorna [пеганка], A. clypeata [широконоска], A. poecilorhyncha [черная кряква], A. strepera [cepyxa] и Fuligula clangula [гоголь].] гусей [125 - Преобладал Anser segetum; в достаточном числе был A. cinereus [серый гусь], редко A. cygnoides и A. grandis [сухонос].] и лебедей. [126 - Cygnus musicus и С. olor [лебедь-кликун и лебедь-шипун]. Первый вид преобладал, хотя и второй являлся в достаточном числе.]
   Крохали, [127 - Mergus merganser [большой крохаль], М. albellus [луток], М. serrator [длинноносый крохаль] – вообще немного.] чайки [128 - Larus ridibundus [обыкновенная чайка].] и бакланы [129 - Phalacrocorax carbo.] встречались в меньшем числе, равно как журавли, [130 - Grus monachus [черный журавль] и Gr. leucauchen [даурский журавль]; последний редок.] цапли, [131 - [цапля серая].] колпицы и шилоклювки. Два последних вида вместе с другими голенастыми стали появляться лишь с начала апреля; хищных птиц было вообще мало, [132 - Из хищников чаще других встречались: Milvus govinda [черный коршун] и Circus rufus [камышовый лунь].] равно как и мелких пташек.
   Отлагая подробный рассказ о пролете и образе жизни этих птиц до специального орнитологического описания, которое будет помещено во втором томе настоящего сочинения, я скажу теперь только, что все вообще пролетные птицы сильно спешат перенестись через пустыни Монголии. Так, на Далай-норе в холодные бурные дни скоплялись огромнейшие стада гусей и уток, но лишь только выпадала хорошая погода, как озеро пустело до нового наплыва пернатых странников.
   Сильные и холодные ветры, постоянно господствующие на Далай-норе, много мешали нашим охотничьим экскурсиям; однако, несмотря на это, мы столько били уток и гусей, что исключительно продовольствовались этими птицами. Иногда даже запас переполнялся через край, и мы стреляли уже из одной охотничьей жадности; лебеди давались не так легко, и мы били их почти исключительно пулями из штуцеров.
   После тринадцатидневного пребывания на берегах Далай-нора мы направились прежним путем в город Долон-нор, чтобы следовать отсюда в Калган. Холмы Гучин-гурбу, через которые нужно было вновь проходить, смотрели так же уныло, как и прежде, но их тишина теперь изредка нарушалась великолепным пением Saxicola isabellina [каменка-плясунья]. Эта птица, свойственная всей Средней Азии, не только исполняет строфы своей собственной песни, но многое заимствует от других птиц и очень мило их передразнивает.
   Производство глазомерной съемки, вследствие однообразия местности, было крайне затруднительно; впрочем, эта работа представляла немало трудностей и в течение всей экспедиции.
   При исполнении съемки во время путешествия необходимо было всегда соблюдать, во-первых, точность самой работы, а во-вторых, держать это в секрете от местного населения. Оба условия были одинаково важны. Знай местный люд, в особенности китайцы, что я снимаю на карту их страну, затруднения нашего путешествия увеличились бы вдвое, и едва ли бы мы могли свободно пройти по густонаселенным местностям. К великому счастью, в течение всех трех лет экспедиции я ни разу не был пойман с поличным, то есть с картой, и никто не знал, что я снимаю свой путь.
   Для производства съемки я имел буссоль Шмалькальдера, которую, как известно, всегда ставят на воткнутый в землю кол при визировании на данный предмет. При моих условиях делать это было невозможно, не возбудив подозрения, и потому, жертвуя меньшим большему, я решился вовсе не брать кола. Взамен его при визировании я всегда держал буссоль обеими руками перед своими глазами до тех пор, пока магнитная стрелка не устанавливалась как следует. В случае же, если эта стрелка продолжала долго колебаться в обе стороны, то я брал среднее число градусов между крайними величинами такого колебания. Расстояния всегда измерялись по часам, скоростью шага верблюда; масштаб работы был принят десять верст в английском дюйме [1: 420 000].
   Съемка производилась мной во время пути и заносилась в небольшую записную книжку, которую я всегда носил в кармане и в нее записывал все замеченное ввиду самого предмета. Такая аккуратность крайне необходима для всякого путешественника, которому ни в каком случае нельзя полагаться на память. Все записанное в карманной книжке в тот же день переносилось в дневники, а съемка – на разграфленные листы бумаги, тщательно прятавшиеся в один из сундуков.
   Самый порядок работы был следующий: сделав визирование по направлению своего пути и заметив показание часов, я проводил в карманной книжке линию приблизительно в том же направлении, записывал в конце этой линии число показанных градусов и ставил здесь цифру, обозначавшую номер засечки по порядку. Затем я следовал вместе с караваном, рисуя по бокам местность на глаз и засекая буссолью лишь наиболее важные предметы. Наконец, направление первоначального пути изменялось. Тогда я высчитывал по часам число пройденных верст, [133 - Средняя скорость шага вьючного верблюда составляет 4–4,5 версты в час, смотря по местности. В горах такая правильность хода сильно изменяется, и там часто приходится прибегать к глазомеру для определения пройденных расстояний.] отмечал их в книжке против номера засечки и опять визировал по новому направлению. Последнее иногда трудно было правильно определить, в особенности когда мы ходили без проводника. В таком случае я брал буссолью несколько направлений, записывал их градусы и отмечал впоследствии под номером засечки то из них, по которому мы действительно шли.
   Часто случалось, что я не мог сделать засечку в данном месте, так как на нас смотрели в это время китайцы или монголы; тогда я откладывал эту засечку до более удобного случая и делал ее назад, уже по пройденному пути. Иногда же в течение целого дня по местностям населенным нас сопровождал то тот, то другой из жителей; в таком случае я уезжал вперед или оставался позади и делал свои засечки. С проводником, когда он бывал у нас, приходилось еще хуже. [134 - Каждый наш проводник, конечно, был вместе с тем и шпионом, которого необходимо было опасаться более нежели кого-либо другого из местных жителей.] Нужно было, как говорится, «втереть ему очки в глаза», и мы действительно всегда удачно исполняли такую задачу. Для этой цели, с первого же знакомства с нашим будущим спутником, я показывал ему бинокль, говоря, что дорогой постоянно смотрю в эту машинку для того, чтобы знать, нет ли поблизости зверей или птиц, за которыми можно было бы поохотиться. В простоте душевной монгол не различал бинокль от буссоли, и так как мы действительно часто стреляли дорогой антилоп и птиц, то наш проводник искренно верил, что мое смотрение в хитрую машинку ведет к разглядыванию зверей. Несколько раз мне удалось подобным же образом обмануть китайских и монгольских чиновников, когда те лезли с расспросами, для чего я ношу буссоль; вместо нее тотчас же подсовывался бинокль, который также находился при мне во время пути.
   Случалось, что иногда было крайне необходимо сделать засечку, а между тем возле нас находилось несколько монголов, приехавших поглазеть на невиданных людей. В таком случае мой товарищ старался занять их чем-нибудь интересным, а между тем я, оставшись как будто по нужде, делал свое дело. Словом, приходилось пускаться на тысячи хитростей и прибегать ко всевозможным притворствам, чтобы выполнить свою задачу среди того недружелюбия, которым везде встречало нас местное, в особенности китайское, население.
   По приходе на место, после развьючения верблюдов, установки палатки, сбора аргала и других необходимых работ, которые мы исполняли вместе с своими казаками, я тотчас же переносил всю съемку того дня на разграфленный лист бумаги. При этом никогда не упускалась и осторожность. Обыкновенно я сам затворялся в палатке, а для караула ставил у входа в нее или своего товарища, или одного из казаков. Часто случалось прерывать занятие по случаю приезда каких-нибудь зевак – чиновников или монголов. Избавившись от этих посетителей, я оканчивал работу свою и прятал ее до следующего перехода.
   При делании карты я наносил на нее: направление нашего пути, жилые оседлые пункты (города, деревни, фанзы, кумирни, но не переносные юрты), колодцы, озера, реки и ручьи, хотя бы самые незначительные, наконец, горы, холмы и общую конфигурацию местности, насколько можно было ее видеть по сторонам. Важные данные, добытые путем расспросов, наносились пунктиром или с оговоркой, что они не были лично проверены. Для более правильной постановки карты мной определена была в течение экспедиции, посредством небольшого универсального инструмента, географическая широта 18 наиболее важных пунктов. [135 - К сожалению, я не мог определить долготу тех же самых пунктов, хотя бы разницей показаний хронометров, если бы таковые имелись у нас вэкспедиции.] Производство съемки, как оно ни кажется просто, являлось одной из самых трудных работ экспедиции, так как, не говоря уже о всевозможных уловках, для отвода глаз местному населению, частое слезание с лошади при засечках сильно утомляло, в особенности во время летней жары. Наконец, ради той же съемки мы очень часто не могли пользоваться прохладной ночью для перехода, но должны были тащиться днем, иногда в самый сильный жар. Подобные хождения не только портили наших верблюдов, но часто вконец истомляли и нас самих.
   Миновав город Долон-нор, куда я заехал с одним из казаков, чтобы сделать необходимые покупки, мы пошли далее по дороге, ведущей в Калган. До этого города от Долон-нора 230 верст [245 км], и дорога очень хорошая колесная. Движение по ней весьма значительно, и нам часто попадались китайские двухколесные телеги, запряженные быками и нагруженные различными товарами. Кроме того, по этой же дороге возят в Калган соль, добываемую, по словам монголов, из самосадочного озера, верстах в 200 севернее озера Далай-нор. Для проезжих на описываемой дороге выстроены постоялые дворы, в которые мы ни разу не заходили, предпочитая чистую палатку и свежий воздух той грязи и вони, какая всегда господствует в китайских гостиницах. При этом в своей палатке мы могли легче отделаться от нахальной назойливости монголов или китайцев, обыкновенно являвшихся толпами, лишь только мы останавливались вблизи жилого места.
   Кроме постоялых дворов, на долоннорской дороге встречаются и китайские деревни, особенно ближе к Калгану; монгольских юрт также много, и везде бродят многочисленные стада баранов, коров и лошадей.
   В топографическом отношении описываемая местность представляет обширные холмистые степи, с почвой из супеси и частью солонцеватой, но везде покрытой превосходной густой травой. Деревьев и кустарников нигде нет, но зато чаще, чем в других местах Монголии, здесь встречаются ручьи и небольшие озера. Вода в последних гадка до отвращения. Если желаете иметь понятие о ее свойствах, то возьмите стакан чистой воды, положите туда чайную ложку грязи, щепотку соли для вкуса, извести для цвета, а гусиного помета для запаха, – и вы как раз получите ту жидкость, которая наполняет большую часть монгольских озер. Однако монголы нисколько не гнушаются подобным нектаром и круглый год варят на нем свой чай; мы сами в течение экспедиции не один десяток раз пили подобную воду за неимением лучшей.
   Обширные и привольные степи, по которым мы проходили от Долон-нора, служат пастбищами для табунов богдохана. Каждый такой табун, называемый у монголов даргу, состоит из 500 лошадей и находится в заведывании особого чиновника, всеми же ими заведует один главный начальник. Из этих стад выбираются лошади для войска во время войны.
   Здесь кстати сказать несколько слов о монгольских лошадях. Характерные их признаки составляют: средний или даже малый рост, толстые ноги и шея, большая голова и густая, довольно длинная шерсть, а из особых качеств – необыкновенная выносливость. На самых сильных холодах монгольские лошади остаются на подножном корму и довольствуются скудной травой, за неимением же ее едят, подобно верблюдам, бударгану и кустарники; снег зимой обыкновенно заменяет им воду. Словом, наша лошадь не прожила бы и месяца при тех условиях, при которых монгольская может существовать без горя.
   Почти без всякого присмотра бродят огромные табуны лошадей на привольных пастбищах северной Халхи и земли цахаров. Эти табуны обыкновенно разбиваются на косяки, в которых бывает 10–30 кобыл, под охраной жеребца. Последний ревниво блюдет своих наложниц и ни в каком случае не позволяет им отлучаться от стада; между предводителями косяков часто происходят драки, в особенности весной. Монголы, как известно, страстные любители лошадей и отличные их знатоки; по одному взгляду на лошадь номад верно оценит ее качества. Конские скачки также весьма любимы монголами и обыкновенно устраиваются летом при больших кумирнях. Самые знаменитые скачки бывают в Урге, куда соревнователи приходят за многие сотни верст. От кутухты назначаются призы, и выигравший первую награду получает значительное количество скота, одежды и денег.
   Богдоханские пастбища находятся главным образом в районе аймака цахаров, [136 - Эти пастбища тянутся и далее, почти до города Куку-хото.] земля которых тянется от Кэшик-тэна более чем на 500 верст к западу, до аймака дурбутов. Ца-хары преобразованы на китайской образец, разделены на восемь знамен и состоят поочередно на государственной службе. Под близким влиянием китайцев они совершенно утратили характер и даже наружность чистокровных монголов, о чем уже говорилось в первой главе.
   Что касается весеннего климата посещенных нами теперь местностей Юго-Восточной Монголии, то главную его характеристику составляли холода, ветры и сухость воздуха.
   Ночные морозы продолжались здесь не только в марте, но даже и в апреле; 20-го числа этого месяца вода небольшого озера, возле которого мы ночевали, замерзла к восходу солнца на дюйм толщины, так что лед держал человека. Подобные сюрпризы, как увидим впоследствии, перепадают на монгольском плато даже и в мае.
   В подспорье к морозам ветры, преимущественно северозападные, господствовали на нагорье в течение всей весны почти без перерыва. Тихая погода выпадала редко и то обыкновенно лишь на несколько часов. При ветре всегда становилось холодно, и много раз эти ветры превращались в сильную бурю. Тогда давала себя знать монгольская степь. Тучи песку, пыли, а на солончаках – мелкой соли, поднятые ураганом в воздух, затемняли солнце, которое начинало светить тускло, как сквозь дым, а затем становилось и вовсе не видно, так что в полдень иногда делалось не светлее, чем в сумерки. На расстоянии версты не видно было гор, а ветер с такой силой бил крупным песком, что даже верблюды, привычные ко всем трудностям пустыни, и те нередко останавливались, поворачивались задом к урагану и ожидали, пока пронесется его порыв. Воздух до того наполнялся песком и пылью, что часто против ветра невозможно было открыть глаза, а в голове возникали боль и шум, как от угара. В палатке на всех вещах ложился толстый слой пыли, и если буря случалась ночью, то утром едва можно было продрать глаза, совсем засыпанные грязью. Иногда за страшным порывом бури следовал град или дождь, как из ведра, но дождевые капли разбивались ветром в мелкую пыль. Ливень обыкновенно продолжался лишь несколько минут; затем вдруг становилось совершенно тихо, но через четверть часа или менее ветер задувал с прежней силой и вновь оканчивался минутным дождем. Напор бури иногда бывал до того силен, что наша палатка, укрепленная двенадцатью железными кольями, каждый длиной в пол-аршина, ежеминутно готова была слететь, и мы принуждены были привязывать ее еще к вьюкам всеми наличными веревками.
   Количество атмосферных осадков было невелико: дожди или снега, как в марте, так и в апреле, перепадали лишь изредка и то обыкновенно в небольшом количестве.
   Постоянные холода и ветры, господствующие весной на Монгольском нагорье, служат большой помехой для пролета птиц и сильно тормозят развитие растительности. Правда, со второй половины апреля на солнечном пригреве начинала пробиваться зеленая трава и изредка выглядывал даже цветок прострела или лапчатки, но общее оживление природы здесь было еще незаметно. Степь имела тот же самый характер, как и зимой, с той лишь разницей, что желтый фон сухой травы заменился теперь черной пеленой после весенних пожаров. Вообще здешняя весна не имеет и тени той прелести, как в других странах умеренного пояса. Пролетные птицы бегут без оглядки от этих мест, где нет им ни пищи, ни питья, ни крова. Изредка на берегах соленого озерка степи присядет пролетное стадо, отдохнет немного и тотчас же пускается далее на север, в страны более привольные.
   В заключение настоящей главы приведу рассказ о самом характерном и замечательном животном Монголии – верблюде. Он вечный спутник номада, часто главный источник его благосостояния и незаменимое животное в путешествии по пустыне. В течение целых трех лет экспедиции мы не разлучались с верблюдами, видели их во всевозможной обстановке, а потому имели много случаев изучать это животное.
   Монголии свойственен исключительно двугорбый верблюд, одногорбый его собрат, обыкновенный в туркестанских степях, здесь вовсе неизвестен. Монголы называют свое любимое животное общим именем «тымэ», затем самец называется – бурун, мерин – атан, а самка – инга. Наружные признаки хорошего верблюда составляют: плотное сложение, широкие лапы, широкий, не срезанный косо, зад и высокие, прямостоячие горбы [137 - Случается иногда, что у верблюда горб бывает сломан, а потому не стоит прямо; в таком случае достаточно, если он большой и твердый.] с большим промежутком между собой. Первые три качества рекомендуют силу животного; последнее, то есть прямостоячие большие горбы, свидетельствует еще, что верблюд жирен и, следовательно, долго может выносить все невзгоды караванного путешествия в пустыне. Большой рост далеко не гарантирует хороших достоинств описываемого животного, и средней величины верблюд с вышеприведенными признаками гораздо лучше высокого, но узколапого и жидкого по сложению. Впрочем, при одинаковости возраста и других физических условий более крупное животное, конечно, предпочитается малорослому.
   Во всей Монголии наилучшие верблюды разводятся в Халхе; здесь они велики ростом, сильны, выносливы. В Ала-шане и на Куку-норе верблюды гораздо меньше ростом и менее сильны; сверх того, на Куку-норе они имеют более короткую, тупую морду, а в Ала-шане более темную шерсть. Эти признаки, сколько мы заметили, сохраняются постоянно, и весьма вероятно, что верблюды Южной Монголии составляют особую породу, отличную от северной.
   Степь или пустыня, с своим безграничным простором, составляет коренное местожительство верблюда; здесь он чувствует себя вполне счастливым, подобно своему хозяину – монголу. Тот и другой бегут от оседлой жизни, как от величайшего врага, и верблюд до того любит широкую свободу, что, поставленный в загон, хотя бы на самую лучшую пищу, он быстро худеет и, наконец, издыхает. Исключение составляют разве те верблюды, которых содержат иногда китайцы для перевозки каменного угля, хлеба и других тяжестей. Зато все эти верблюды представляются какими-то жалкими заморышами сравнительно с своими степными собратьями. Впрочем, и китайские верблюды не выносят круглый год неволи, а на лето всегда отсылаются для поправки в ближайшие местности Монголии.
   Вообще верблюд весьма своеобразное животное. Относительно неразборчивости пищи и умеренности он может служить образцом, но это верно только для пустыни. Приведите верблюда на хорошие пастбища, какие мы привыкли видеть в своих странах, и он, вместо того чтобы отъедаться и жиреть, станет худеть с каждым днем. Эго мы испытали, когда пришли с своими верблюдами на превосходные альпийские луга гор Гань-су; то же самое говорили нам кяхтинские купцы, пробовавшие было завести собственных верблюдов для перевозки чая. В том и другом случае верблюды портились, будучи лишены пищи, которую они имели в пустыне. Здесь любимыми кушаньями описываемого животного служат: лук и бударгана– Kalidium gracile, далее следует дыри-сун, низкая полынь, зак, или саксаул – Haloxylon sp. в Ала-шане и хармык – Nitraria schoberi, в особенности когда поспеют его сладко-соленые ягоды. Вообще соль безусловно необходима для верблюдов, и они с величайшим удовольствием едят белый соляной налет, или так называемый гуджир, обильно покрывающий все солончаки и часто выступающий из почвы, даже на травяных степях Монголии. При отсутствии гуджира верблюды едят, хотя с меньшей для себя пользой, чистую соль, которую им необходимо давать раза два или три в месяц. В случае если описываемые животные долго не имели соли, то они начинают худеть, хотя бы пища была в изобилии. Тогда верблюды часто берут в рот и жуют белые камни, принимая их за куски соли. Последняя, в особенности если верблюды долго ее не ели, действует на них как слабительное. Отсутствием гуджира и солонцеватых растений, вероятно, можно объяснить то обстоятельство, что верблюды не могут жить на хороших пастбищах горных стран. Кроме того, для них здесь нет широкого простора пустыни, по которой наше животное бродит на свободе целое лето.
   Продолжая о пище верблюдов, следует сказать, что многие из них едят решительно все: старые побелевшие кости, собственные седла, набитые соломой, ремни, кожу и тому подобное. У наших казаков верблюды съели рукавицы и кожаное седло, а монголы однажды уверяли нас, что их караванные верблюды, долго голодавшие, съели тихомолком старую палатку своих хозяев. Некоторые верблюды едят даже мясо и рыбу; мы сами имели несколько таких экземпляров, которые воровали у нас повешенную для просушки говядину. Один из этих обжор подбирал даже ободранных для чучел птиц, воровал сушеную рыбу, доедал остатки собачьего супа; впрочем, подобный гастроном составлял редкое исключение из своих собратий.
   На пастбище верблюды наедаются вообще скоро, часа в два-три, а затем ложатся отдыхать или бродят по степи. Без пищи монгольский верблюд может пробыть дней восемь или десять, а без питья осенью и весной дней семь; летом же, в жары, мне кажется, верблюд не выдержит без воды более трех или четырех суток. Впрочем, способность быть больше или меньше без пищи и питья зависит от личных качеств животного: чем моложе оно и жирнее, тем, конечно, выносливей. Нам лично в течение всей экспедиции только однажды, именно в ноябре 1870 года, не пришлось поить своих верблюдов шесть суток сряду, и они все шли бодро. Во время же летних переходов нам никогда не приходилось оставлять верблюдов без воды долее двух суток. Собственно их следует тогда поить каждый день, а осенью и весной можно давать воду через день или два без всякой порчи животного. Зимой верблюды довольствуются снегом, и их никогда не поят.
   Нравственные качества верблюда стоят на весьма низкой степени: это животное глупое и в высшей степени трусливое. Иногда достаточно выскочить из-под ног зайцу и целый караван бросается в сторону, словно бог знает от какой опасности. Большой черный камень или куча костей часто также вызывают немалое смущение описываемых животных. Свалившееся седло или вьюк до того пугают верблюда, что он, как сумасшедший, бежит куда глаза глядят, а за ним часто следуют и остальные товарищи. При нападении волка верблюд не думает о защите, хотя одним ударом лапы мог бы убить своего врага; он только плюет на него и кричит во все горло. Даже вороны и сороки обижают глупое животное. Они садятся ему на спину и расклевывают ссадины от седла и иногда прямо клюют горбы; верблюд и в этом случае только кричит да плюет. Плевание всегда производится пережеванной пищей и составляет признак раздраженного состояния животного. Кроме того, рассерженный верблюд бьет лапой в землю и загибает крючком свой безобразный хвост. Впрочем злость не в характере этого животного, вероятно, потому, что оно ко всему на свете относится апатично. Исключение составляют только самцы в период течки, которая происходит в феврале. Тогда они делаются очень злы и нападают не только на других верблюдов, но иногда даже и на людей. Совокупление не может производиться без помощи человека. Самка носит 13 месяцев и производит на свет одного детеныша или, как редкое исключение, двух; [138 - Самка верблюда после рождения детеныша целый год остается свободной, так что детей приносит только через два года.] при рождении животному также помогают люди. Молодой верблюжонок в первые дни своего существования самое беспомощное животное, так что его даже подкладывают к матери для сосания молока. Затем, когда новорожденный начнет ходить, он везде следует за матерью, которая горячо любит свое детище и, разлучившись с ним, тотчас начинает глухо, но громко реветь.
   Недолго продолжается свободная жизнь новорожденного верблюда. Уже через несколько месяцев его начинают привязывать возле юрты, чтобы отделить от матери, которую монголы сами доят, как корову. На втором году верблюжонку протыкают нос и вкладывают туда небольшую деревянную палочку, за которую впоследствии привязывается веревка (бурундук), служащая вместо узды. Далее его приучают по команде ложиться, для чего монголы обыкновенно дергают за бурундук, приговаривая: сок, сок, сок. Через два года после рождения верблюда уже берут с караваном, чтобы приучить к путешествию по пустыне, в три года на нем начинают ездить верхом; в четыре вьючат небольшим вьюком, а в пять лет животное уже вполне готово для работы.
   Под вьюком верблюд может ходить до глубокой старости, то есть лет до 25, а иногда и более; лучшим временем считается период от 5 до 15 лет. Живет верблюд более 30 лет, а при хороших условиях даже до 40.
   Для переноски тяжестей верблюда предварительно седлают, а затем уже кладут на него вьюк. В Халхе для каждого седла употребляется шесть или даже восемь войлоков, которыми обертывают горбы и спину животного; затем в войлоки кладутся особые деревянные палки, на которые давит вьюк. [139 - Вьюк всегда крепко привязывается к седлу веревками; исключение составляют чайные ящики, которые только пристегиваются один к другому поверх седла.] В Южной Монголии вместо войлоков чаще употребляются набитые соломой мешки (бамбаи), к которым уже прикрепляются палки. Хорошее вьюченье – вопрос первостепенной важности для караванной езды, так как плохо завьюченный верблюд скоро обивает себе спину и делается негодным к службе, пока рана не заживет. Для скорейшего лечения такой ссадины монголы каждый день обливают ее своей мочой или промывают соленой водой; иногда же дают собакам сгрызать струп и зализывать рану. Подобные сбоины всего труднее залечиваются летом, когда мухи кладут в них свои яйца.
   Осенью, перед отправлением в караван, монголы предварительно выдерживают без пищи своих откормившихся летом верблюдов в течение десяти и более дней. [140 - Один из наших калганских купцов уверял меня, что он выдерживал таким образом своих верблюдов без пищи (но только с водопоем через два дня) в течение 17 суток.] Все это время верблюды стоят возле юрты привязанными за бурундуки к длинной веревке, протянутой по земле и прикрепленной к кольям, вбитым в почву. Пищи им не дают вовсе и только через два дня на третий водят на водопой. Подобное постничество перед работой необходимо для верблюда, у которого через это, по словам монголов, опадает брюхо и делается прочнее запасенный летом жир.
   Средняя величина вьюка, который может нести верблюд без отягощения, равняется 12 пудам [около 200 кг]. Столько обыкновенно кладут в чайных караванах, где на каждое животное вьючат четыре ящика чаю, каждый весом в 3 пуда. Нелегченые самцы (буруны) могут поднимать 15 пудов [около 250 кг], и им прибавляется пятый ящик чаю. Впрочем, количество бурунов у монголов невелико; их держат только для приплода. Ко вьючной же езде они менее пригодны, чем атаны или даже самки, так как в период течки делаются очень злы и беспокойны.
   Кроме веса вьюка важен и его объем. Слишком громоздкий вьюк неудобен, так как ветер, напирая на него, мешает свободно итти животному; равно и слишком тяжелая, при малом объеме, кладь скоро портит спину верблюда, так как давление в этом случае производится только на небольшую поверхность седла. Монголы при перевозке серебра никогда не вьючат более 7 пудов на того же самого верблюда, на которого свободно кладут 12 пудов чаю. С обыкновенным вьюком верблюд легко проходит верст 40 в сутки и может итти так без перерыва целый месяц. Затем, отдохнув дней десять или недели две, он опять готов в подобное путешествие и работает таким образом целую зиму, то есть месяцев шесть или семь. Зато к концу подобного сезона верблюд страшно худеет, и монгол отпускает его на целое лето в степь для поправки. Подобный отпуск крайне необходим для животного, которое в противном случае не может прослужить более года. Мы в экспедиции главным образом оттого много и теряли верблюдов, что ходили на них круглый год, и притом целое лето без отдыха.
   На летнем корме и на свободе верблюд снова жиреет к осени и обрастает шерстью. Собственно линяние начинается в марте, и к концу июня шерсть вся вылезает, так что верблюды становятся совершенно голыми. В это время они очень чувствительны к дождю, холоду и вообще ко всем изменениям атмосферы. Тело их слабо, и даже небольшой вьюк скоро сбивает спину; словом, это период болезни верблюда. Затем его тело начинает покрываться мелкой, как бы мышиной, шерстью, которая окончательно вырастает лишь к концу сентября. Тогда самцы, в особенности буруны, довольно красивы, с своими длинными гривами под низом шеи и на голенях передних ног.
   Во время пути с караваном зимой верблюдов никогда не расседлывают и по приходе на место тотчас же пускают на покормку; летом же в жары их необходимо расседлывать каждый день, иначе вспотевшая спина скоро сбивается. Такое расседлывание летом производится не тотчас лишь снимутся вьюки, но спустя час или два, пока верблюды немного остынут. Тогда их можно уже пускать и на покормку или поить; но в сильный жар необходимо покрывать спину войлоком, иначе солнце так нажжет это место, что оно скоро собьется под вьюком. Словом, летом с верблюдами в караване множество возни и все-таки невозможно избегнуть, чтобы большая часть их не испортилась. Монголы, полные знатоки своего дела, ни за какие блага не ходят летом в караване на верблюдах; мы же, конечно, преследовали другие цели, а потому и портили много своих животных.
   Верблюд чрезвычайно любит общество себе подобных и в караване идет до последних сил. Если он остановился от истомления и лег, то никакие побои [141 - Верблюды весьма чувствительны к побоям, так что сильный удар плетью заставляет тело в месте удара распухнуть.] не заставят подняться бедное животное, которое мы обыкновенно бросали на произвол судьбы. Монголы в подобных случаях едут в ближайшую юрту и поручают тамошним хозяевам своего уставшего верблюда, который через несколько месяцев обыкновенно выхаживается, если только имеет пищу и питье.
   Верблюд, увязший в грязи, также всегда портится и начинает быстро худеть, впрочем, такие случаи бывают редки, так как в Монголии нет болот. После дождя описываемое животное не может ходить по глинистой почве, оно скользит на своих гладких подошвах и падает. Однако с верблюдами возможно ходить по горам, даже самым высоким. Мы сами испытали это, пройдя два раза по 500 верст через Гань-су и перевалив здесь в каждый из концов по восьми перевалов не ниже 12 тысяч футов [3660 м] над уровнем моря. Правда, наши верблюды сильно попортились в этих горах, но все-таки показали, что с ними возможно итти через любые альпы. При следовании в Лассу через Северный Тибет верблюды поднимаются на перевалы в 16 тысяч футов [4880 м] над уровнем моря и даже более, хотя часто гибнут здесь от разрежения воздуха. Правда, верблюды, побывавшие на подобных высотах, считаются навсегда испорченными и, по словам монголов, никогда уже не поправляются на пастбищах более низкой Халхи. Наоборот, халхаские верблюды, приведенные на Куку-нор, имеющий вдвое большую абсолютную высоту, чувствуют себя здесь хорошо и скоро отъедаются на солонцеватых лугах по берегам названного озера.
   Летом верблюды целый день бродят по степи без всякого присмотра и только раз в сутки приходят к колодцу своего хозяина для водопоя. Во время же пути с караваном их укладывают на ночь возле палатки, рядом один возле другого, и привязывают бурундуками ко вьюкам или к протянутой веревке. В сильные холода зимой погонщики-монголы часто сами ложатся между верблюдами, чтобы потеплее провести ночь. Во время пути в караване верблюды привязываются один к другому за бурундуки, которые не должны прикрепляться наглухо, иначе животное порвет себе нос, в случае если сильно рванется в сторону или попятится назад.
   Кроме переноски вьюков верблюд годится для верховой езды и даже может быть запряжен в телегу. Под верх верблюда седлают тем же седлом, что и лошадь, затем садится всадник и заставляет животное встать. Для слезания обыкновенно кладут верблюда, хотя при поспешности можно и прямо спрыгнуть со стремени. Под верхом верблюд идет шагом или бежит рысью, галопом или вскачь он не пускается. Зато рысь у животного такова, что его догонит разве только отличный скаковой конь. В сутки на верховом верблюде можно сделать верст 100 и ехать таким образом на одном и том же животном целую неделю.
   Кроме пользы, как от вьючного и от верхового животного, монголы получают от верблюда шерсть и молоко. Последнее густо, как сливки, но сладко и неприятно на вкус; масло, приготовляемое из этого молока, также далеко хуже коровьего и много походит на перетопленное сало. Из верблюжьей шерсти монголы вьют веревки, но большей частью продают ее китайцам, для сбора этой шерсти животное стригут в то время, когда оно начинает линять, то есть в марте.
   Несмотря на свое железное здоровье, верблюд, привыкший жить постоянно в сухом воздухе пустыни, чрезвычайно боится сырости.

   Дойка верблюдицы

   Когда наши верблюды пролежали несколько ночей на сырой почве гор Гань-су, то все они простудились и начали кашлять, а на теле у них стали появляться какие-то гнойные нарывы. И если бы мы через несколько месяцев не ушли на Куку-нор, то все наши животные непременно бы передохли, как то действительно случилось с верблюдами одного ламы, пришедшего в Гань-су вместе с нами.
   Из болезней верблюдов всего чаще поражает чесотка (хо-мун по-монгольски). У заболевшего животного все тело покрывается мало-помалу гнойными язвами, шерсть вылезает, и в конце концов верблюд издыхает. Кроме чесотки у верблюдов иногда бывает сап. От первой болезни монголы лечат козлиным супом, который льют в горло животного, а самые язвы присыпают жженым купоросом, нюхательным табаком или выжигают порохом. На Куку-норе все болезни верблюдов и других домашних животных лечатся ревенем, но везде монголы держат в строгом секрете способы своего леченья. В сырую погоду верблюды часто заболевают кашлем; тогда для них самое лучшее лекарство – есть кусты тамарикса, который в изобилии растет по долине Хуан-хэ и изредка встречается в некоторых других частях Южной Монголии.
   Во время караванных хождений, в особенности по тем местам Гоби, где много мелкой гальки, верблюды часто протирают себе подошвы ног, начинают хромать и затем вовсе не могут итти. Тогда монголы связывают ноги хромому верблюду, валят его на землю и подшивают к протертой подошве кусок толстой шкуры. Операция эта весьма мучительна, так как для подшивки служит широкое шило, которым протыкаются дырки прямо в подошве животного; зато после починки лапы верблюд скоро перестает хромать и по-прежнему несет вьюк.
   …24 апреля утром мы вновь стояли в той точке окраинного монгольского хребта, откуда начинается спуск к Калгану. Опять под нашими ногами раскинулась величественная панорама гор, за которыми виднелись зеленые, как изумруд, равнины Китая. Там царила уже полная весна, между тем как сзади, на нагорье, природа только что начинала просыпаться от зимнего оцепенения. По мере спуска по ущелью сильно ощущалось близкое влияние теплых равнин; в самом же Калгане мы нашли деревья уже покрытые листьями, а в окрестных горах собрали до 30 видов цветущих растений.

Глава четвертая
Юго-восточная окраина Монгольского нагорья (продолжение)

   (3 [15] мая – 11 [23] июля 1871 года)
   Следование из Калгана на Желтую реку. – Миссионерская станция Си-инза. – Хребты Шара-хада и Сума-хада. – Каменный баран, или аргали. – Аймаки уротов и западных тумытов [тумэтов]. – Навязчивость монголов. – Наша торговля прекращается. – Недружелюбие и плутовство китайцев. – Хребет Ин-шань. – Кумирня Батгар-шей-лун. – Горная антилопа. – Горы Муни-ула. – Их лесная и альпийская области. – Предание о происхождении этих гор. – Наше двухнедельное пребывание в них. – Посещение города Бауту [Баотоу]. – Переправа через Хуанхэ в Ордос

   Двухмесячное хождение в юго-восточном углу Монголии дало нам возможность ознакомиться с характером предстоящего путешествия и оценить до некоторой степени ту обстановку, которая нас ожидает в дальнейшем странствовании. Недружелюбие населения, не раз проявляемое то в той, то в другой форме, ясно показывало, что нам не найти друзей впереди и что, следовательно, во всем без исключения мы должны полагаться лишь на самих себя.
   В Калгане караван наш переформировался. Сюда прибыли теперь из Кяхты два новых казака, назначенные в нашу экспедицию, а бывшие мои спутники должны были возвратиться домой. Один из новых казаков был бурят, а другой русский; первый должен был служить переводчиком, а второй заправлять хозяйством. В то же время эти казаки вместе с нами должны были исполнять все работы экспедиции, как-то: вьючить и пасти верблюдов, седлать лошадей, устанавливать палатку, собирать на топливо аргал и прочее. Все это вместе составляло беспрерывную работу, которая тем чувствительнее сказывалась для нас, что отрывала много времени от научных занятий. Однако иначе устроиться не было возможности, так как при скудных средствах экспедиции я не мог взять с собой более двух казаков; нанять же в подмогу им монгола или китайца нельзя было ни за какие деньги.
   Число наших вьючных животных увеличилось теперь покупкой нового верблюда, так что всего состояло налицо восемь верблюдов и две лошади. На последних ехали мы с М. А. Пыльцовым; два верблюда были под верхом у казаков, а остальные шесть тащили вьюки, всего весом, думаю, пудов до 50; лягавая собака Фауст довершала собой состав нашего небольшого каравана.
   Когда все сборы были окончены, мы с товарищем написали в последний раз несколько писем на родину и 3 мая вновь поднялись на Монгольское нагорье. На следующий же день мы свернули с кяхтинского пути влево и направились к западу по почтовой дороге, ведущей в город Куку-хото. В продолжение трех дней путь наш лежал по холмистой степи, занятой кочевьями монголов, а затем явилось китайское население, которое спорадически встречается по всей юго-восточной окраине Монголии. Китайцы селятся здесь, приобретая у монголов годные к обработке земли покупкою или арендным содержанием. С каждым годом число таких землепашцев увеличивается, так что культура распространяется здесь более и более, оттесняя к северу коренных обитателей степи – монгола с его стадами и быстроногого дзерена.
   Проходя китайскими деревнями, мы неожиданно встретили в одной из них, именно в Си-инза, католических миссионеров, которые учредили здесь свою станцию. Всех миссионеров трое – два бельгийца и один голландец. [142 - В конце 1871 года в эту станцию прибыл еще один миссионер из Европы.] Впрочем, в это время в Си-инзе находился только один проповедник, а два других его товарища жили верстах в 40 отсюда, южнее – в деревне Ель-ши-сан-фу. Мы встретили самый радушный прием со стороны патера, находившегося в Си-инза, и, по его предложению, на следующий день поехали вместе к другим его товарищам, где нашли не меньшее гостеприимство. В разговорах с нами миссионеры жаловались на то, что христианская пропаганда весьма туго распространяется между монголами, столь приверженными к буддизму. Среди же индифферентных в деле религии китайцев проповедь идет успешнее, хотя и здесь крещение принимают большей частью из материальных выгод. Продажность и безнравственность местного люда, по словам миссионеров, превосходит всякое описание. Для большего успеха своего дела миссионеры устроили училище для китайских мальчиков. Последних проповедники содержат на свой счет, и только подобная приманка заставляет китайцев отдавать сюда детей на воспитание. Основавшись еще недавно в Си-инза, миссионеры намерены были выстроить здесь церковь и европейский дом. Действительно, когда спустя десять месяцев мы снова проходили через эти места, двухэтажный довольно большой дом был уже готов, и в нем жили все три проповедника.
   Кроме Си-инза, в Юго-Восточной Монголии еще четыре пункта заняты католическими миссионерами (иезуитами), именно: деревня Си-ван-за, верстах в 50 к северо-востоку от Калгана; потом один проповедник обитает возле города Жэ-хэ, другой – к северу от города Ню-чжуан и, наконец, еще один в верховьях реки Шара-мурень, возле «черных вод», откуда Гюк и Габе начали в 1844 году свое путешествие в Тибет.
   В Ель-ши-сан-фу мы видели бывшего спутника Гюка – Сам-дашембу. Этот человек, настоящее имя которого Сэн-тэн-чимба, родом полумонгол, полутангут, имеет 55 лет от роду и пользуется еще очень хорошим здоровьем. Сам-дашемба много рассказывал нам о различных приключениях своего путешествия, равно как и о местностях, по которым лежал путь; но на предложение отправиться вновь в Тибет с нами отказался, говоря что уже стар для подобного путешествия.
   По рекомендации миссионеров мы наняли в Си-инза за пять лан в месяц одного крещеного монгола для присмотра за верблюдами и как работника в помощь нашим казакам. Кроме того, этот монгол знал хорошо по-китайски, так что в случае нужды мы надеялись иметь в нем и переводчика. Однако все эти надежды разрушились очень скоро. На первом же переходе наш новый спутник убежал, укравши у нас нож и револьвер. Все это он сотворил ночью и, вероятно, заранее обдумал свой план, так как с вечера лег с нашими казаками не раздеваясь.
   Чтобы предупредить миссионеров о подобном поступке их крестника, я съездил в Си-инза и рассказал, как было дело. Миссионеры обещали мне принять все меры к отысканию вора, мать которого пасла у них коров, и действительно, несколько дней спустя, когда мы ушли уже довольно далеко, нас догнал посланный китаец и принес револьвер; последний был отобран миссионерами у самого вора, который, рассчитывая, что мы ушли, вернулся через несколько дней в свою юрту.
   Вышеприведенный случай послужил нам хорошим уроком и еще раз убедил ни в чем не доверять местному люду. Во избежание ночного воровства решено было с этих пор поочередно караулить ночью. Мы с товарищем дежурили каждый по два часа до полуночи, а затем до рассвета караулили казаки. Правда, подобные дежурства были чрезвычайно утомительны после всех трудов дня, но они являлись необходимостью, по крайней мере на первое время пути среди враждебного населения. В бдительности заключалась вся наша сила, так как можно было ручаться, что местный люд никогда не решится сделать открытое нападение на четырех хорошо вооруженных «заморских чертей».
   Ночные караулы продолжались у нас недели две, но потом мы их прекратили и довольствовались тем, что всегда спали с ружьями и револьверами под изголовьем.
   После расспросов, сделанных с помощью миссионеров в деревне Си-инза, мы решили несколько изменить свой путь и, минуя Куку-хото, направиться севернее этого города прямо на большие лесные горы, которые, по словам китайцев, стоят на самом берегу Желтой реки. Для нас подобное изменение маршрута было очень радостно, так как мы прямо попадали в такие места, которые, по всему вероятию, могли доставить большую научную добычу; во-вторых, мы избавлялись от посещения китайского города, где все неприятности от местного люда обыкновенно увеличиваются до крайности.
   Миновав небольшую кумирню Тшортши, которую описывает в своем путешествии Гюк, [143 - Hue. Souvenir d'un voyage dans la Tartarie et le Thibet. Т. I, p. 127.] мы вышли к озеру Кыры-нор [144 - Озеро Кыры-нор летом высыхает. В 10 верстах к северо-востоку от этого озера видны остатки каких-то старинных валов; другой вал, вероятно бывший пограничным, мы видели в той же равнине Кыры-нора, недалеко от хребта Шара-хада.] и свернули здесь вправо с кукухотоской почтовой дороги. На противоположной стороне обширной равнины, раскинувшейся теперь перед нами, ясно виднелся горный кряж, известный у монголов под именем Шара-хада, то есть Желтый хребет. Такое название присвоено этим горам, вероятно, по обилию желтоватых известковых скал, которыми они обрываются к долине Кыры-нора. Возвышение описываемого хребта над упомянутой долиной не превосходит 1000 футов, но особенность его заключается в том, что, поднимаясь отвесными обрывами с долины Кыры-нора, горы представляют далее, на всю свою ширину, холмистое плато с превосходными степными пастбищами, на которых даже держатся дзерены. На противоположной, то есть западной, стороне Шара-хада менее обрывист, хотя и здесь склон его обозначен резкой полосой крутых скатов. Ширина описываемого хребта в том месте, где мы его перешли, около 27 верст, а общее направление – от юго-запада к северо-востоку.
   На юго-восточной окраине Шара-хада, в неширокой скалистой полосе, появляются кустарники, среди которых преобладают: лещина– Ostryopsis davidiana, желтый шиповник – Rosa pimpinellifolia, дикий абрикос – Prinus sp. и таволга – Spiraea sp. Несколько реже встречаются: барбарис – Berberis sp., таранушка – Ribes pulchellum [смородина красивая], кизильник – Cotoneaster sp., жимолость – Lonicera sp. и можжевельник – Juniperus communis. В этих кустарниках мы встретили в первый раз в Монголии довольно много насекомых, так что мой товарищ, собиравший энтомологическую коллекцию, нашел здесь хорошую поживу.
   Параллельно горам Шара-хада, в расстоянии от них около 50 верст, тянется другой хребет, Сума-хада, [145 - Шара-хада и Сума-хада, вероятно, составляют отроги окраинного хребта Монгольского нагорья, но не продолжаются далеко к северу] который имеет более дикий характер. Впрочем, скалы и альпийские формы здесь также развиты лишь на окраинах хребта, который затем внутри представляет мягкие очертания и довольно пологие скаты, покрытые превосходной травой, местами даже обработанные китайцами.
   Абсолютная высота описываемых гор более нежели Шара-хада, [146 - Абсолютная высота подошвы Сума-хада в юго-восточной его окраине составляет 5600 футов [около 1700 м].] но возвышение над окрестными равнинами у обоих хребтов почти одинаково. Характерное же отличие Су-ма-хада заключается в том, что все скалы, которые состоят здесь почти исключительно из гранита, имеют округленные бока и обтертые, сглаженные поверхности, так что носят несомненные следы действия ледников. [147 - Э. М. Мурзаев отмечал, что данная территория вряд ли подвергалась оледенению из-за небольшой абсолютной высоты и крайней сухости климата.]
   В скалистой полосе описываемых гор также растут кустарники тех же самых пород, что и в Шара-хада; кроме того, из деревьев мы нашли здесь: ильм – Ulmus sp. [вяз], ольху – Alnus sp. и клен – Acer ginnala; последний, впрочем, довольно редок.
   Замечательно, что как здесь, так и во всех других горах Монголии, без изъятия, кустарная и древесная растительность развивается исключительно на северных склонах гор и ущелий; даже в невысоких холмах Гучин-гурбу – и там кустарники растут преимущественно на северной стороне каждого холма.
   В горах Сума-хада мы в первый раз встретили самое замечательное животное высоких нагорий Средней Азии, именно горного барана, или аргали – Ovis argali. [148 - Именем «аргали» монголы называют самку этого барана; самец же называется уголдзе; китайское имя аргали – пан-ян.] Этот зверь, достигающий величины лани, держится в описываемых горах там, где в изобилии находятся скалы; впрочем весной, когда молодая зелень лучше на луговых скатах гор, аргали иногда встречаются здесь вместе с дзеренами.
   Аргали держатся постоянно раз избранного места, и часто одна какая-нибудь гора служит жилищем для целого стада в течение многих лет. Конечно, это возможно только в том случае, если зверь не преследуется человеком, что действительно происходит в горах Сума-хада. Живущие здесь монголы и китайцы почти вовсе не имеют оружия и притом такие плохие охотники, что не могут убить аргали, конечно, не из сострадания к этому животному, а просто по неумению. Звери, со своей стороны, до того привыкли к людям, что часто пасутся вместе с монгольским скотом и приходят на водопой к самым монгольским юртам. С первого раза мы не хотели верить своим глазам, когда увидели, не далее полуверсты от нашей палатки, стадо красивых животных, которые спокойно паслись по зеленому скату горы. Ясно было, что аргали еще не знают в человеке своего заклятого врага и не знакомы с страшным орудием европейца.
   Проклятая буря, свирепствовавшая тогда целые сутки, не давала нам возможности тотчас же отправиться на охоту за такими чудными зверями, и с лихорадочным нетерпением мы с товарищем ожидали, пока уймется ветер. Однако на первой охоте мы не убили ничего, именно потому, что еще не были знакомы с характером аргали, и притом до того горячились, видя красивого зверя, что сделали несколько промахов на близком расстоянии. Следующая охота поправила эту неудачу, и мы убили двух старых самок.
   Аргали превосходно видит, слышит и чует по ветру. Если бы это животное не было так доверчиво к человеку в горах Сума-хада, то охота за ним представляла бы великие трудности. Здесь же аргали до того привыкли к людям, что спокойно смотрят на охотника, когда тот находится в расстоянии 500 шагов.
   Самое лучшее время для охоты – утро и вечер. С рассветом аргали выходят пастись на горные лужайки, всего чаще на вершинах гор, а в сильно ветреную погоду – между скалами. Обыкновенно они ходят небольшими обществами в 5– 15 экземпляров и очень редко в одиночку. Во время покормки то один, то другой зверь поднимаются на ближайшую скалу осмотреть окрестности; постояв там несколько минут, а иногда полчаса, сторож сходит к своим и принимается за еду. Впрочем, в Сума-хада аргали до того уверены в своей безопасности, что часто не высылают сторожей и пасутся в ложбинах между скалами, где подкрасться к ним на близкое расстояние очень легко. После утренней покормки описываемые звери ложатся отдыхать, всего чаще в скалах, и проводят здесь время до вечера.
   Выстрел поражает стадо ужасом; оно со всех ног бросается в противоположную сторону, но, отбежав немного, останавливается рассмотреть – в чем опасность. Иногда аргали продолжают стоять так долго, что спрятавшемуся охотнику можно успеть вновь зарядить даже и не скорострельное ружье. Монголы говорили нам, что если повесить какой-нибудь предмет (например, одежду), который обратит на себя внимание аргали, то звери долго будут стоять на одном месте, рассматривая диковинку, а охотник тем временем может подкрасться к ним с удобной стороны. Сам я только однажды испытал подобный способ, повесив на воткнутый в землю шомпол свою красную рубашку и привлекши этим на четверть часа внимание убегавшего стада.
   Убить наповал аргали чрезвычайно трудно, так как он удивительно крепок на рану. Случалось, что пробитый пулей насквозь в грудь, с разорванными внутренностями, зверь еще пробегал несколько сот шагов и только там падал мертвым. Если один из стада убит и упал, то остальные его товарищи обыкновенно останавливаются, отбежав немного, и смотрят на своего собрата; в это время они делаются еще смелее относительно охотника. Голоса аргали я никогда не слыхал.
   Период течки описываемых животных происходит, по словам монголов, в августе, но долго ли продолжается– не знаю. В это время самцы часто дерутся между собой, и можно себе представить, каковы бывают удары рогов, пара которых у взрослого животного весит более пуда. Самка ходит беременной около семи месяцев и в марте родит одного, редко двух, детенышей. Маленький аргали вскоре всюду следует за матерью и не отстает от нее в прыганье по скалам. Если самка убита, то молодой прячется поблизости, лежит очень туго и вскакивает лишь в крайнем случае. С молодыми самки ходят всего чаще по две вместе, или небольшими стадами, в которых бывают также и самцы; последние никогда не обижают маленьких собратьев и, за исключением времени течки, живут между собой в мире и согласии.
   Вообще аргали очень добрый зверь. Кроме человека он подвергается преследованию со стороны волков, которые иногда ловят неопытных молодых. Впрочем, это едва ли удается часто, так как аргали даже на ровном месте бегает очень быстро, а в скалах, в несколько прыжков, далеко оставляет за собой своего преследователя.
   Рассказы о том, что самец в случае опасности бросается в глубокие пропасти на свои рога, чтобы не разбиться, – чистейшая выдумка. Я лично несколько раз видел, как самец прыгал с высоты от 3 до 5 сажен, но он всегда падал на ноги и даже старался скользнуть по скале, чтобы уменьшить силу удара.
   Кроме Сума-хада в Юго-Восточной Монголии аргали водятся в горах, окаймляющих северный изгиб Хуан-хэ, и в Алашаньском хребте; далее, в горах Гань-су и в Тибете, этот зверь заменяется другим, близко сродным видом.
   Прошел май, лучший из весенних месяцев, но далеко не таковым был он в здешних местах. Постоянные ветры, преимущественно северо-западные и юго-западные, продолжали господствовать с такой же силой, как и в апреле; утренние морозы стояли до половины описываемого месяца, а 24 и 25 числа были еще порядочные метели. Рядом с холодами выпадали, хотя и редко, сильные жары, дававшие чувствовать, что мы находились под 41° северной широты. Притом хотя погода по большей части стояла облачная, но дожди шли редко, а это обстоятельство, вместе с перемежающимися холодами, сильно задерживало развитие растительности. Даже в конце мая трава только что поднималась от земли и, рассаженная редкими кустиками, почти вовсе не прикрывала грязно-желтого фона песчано-глинистой почвы здешних степей. Правда, кустарники, изредка растущие по горам, большей частью были в цвету, но низкие, корявые, усаженные колючками, притом же разбросанные небольшими кучами между камнями, они мало оживляли общую картину горного ландшафта. Поля, обрабатываемые китайцами, также еще не зеленели, так как, вследствие поздних морозов, хлеба здесь сеют обыкновенно в конце мая или в начале июня. Словом, на всей здешней природе виднелась печать апатии и полного отсутствия энергичной жизни; все гармонировало между собой, хотя и в отрицательную сторону. Даже певчих птиц было очень немного, да и тем некогда петь при постоянных бурях. Идешь, бывало, по долинам или горам – и только изредка запоет чеккан, стренатка или жаворонок, закаркает ворон, отрывисто свистнет пищуха и громко закричит клушица; затем все тихо, уныло, безжизненно…
   Вблизи восточной окраины Сума-хада оканчивается земля цахаров и далее следует аймак уротов, который потянулся далеко к западу до Ала-шаня. К югу уроты граничат с кукухо-тоскими тумытами и Ордосом, к северу – с суннитами и Хал-хою. В административном отношении описываемый аймак разделяется на шесть хошунов: Дурбут, Минган, Барун-гун, Дунду-гун, Дзун-гун и Дархан-быль. Главное управление всех этих частей, то есть стойбище аймачного князя, находится в местности Улан-сабо, в хошуне дурбутов.
   Уроты по наружности много отличаются от цахаров и гораздо более напоминают чистокровных монголов; впрочем, нравственная сторона их также испорчена китайским влиянием.
   Ближайшие соседи уротов – западные, или кукухотоские, тумыты, главное управление которых находится в Куку-хото; они, подобно цахарам, иногда живут в одних деревнях с китайцами – то в юртах, то, реже, в фанзах. Кое-где у них заводится земледелие, перенятое от китайцев, но большей частью находится в самом жалком состоянии.
   Хотя, по принятому нами решению, мы держали себя как можно дальше от местного населения, но все-таки должны были большей частью разбивать свою палатку вблизи жилых мест, так как только здесь можно было найти воду. В подобных случаях мы выбирали из двух зол меньшее и старались присоседиться к монголам. Последние обыкновенно тотчас же являлись в нашу палатку с расспросами о том, кто мы такие, куда едем, что продаем и так далее.
   Разыгрывая роль купца, я волей-неволей должен был принимать подобных гостей, которые всегда просили показать товары, пересматривали их и затем начинали торговаться. При этом курьезным вопросам не было конца. Так, например, один покупатель спрашивал продажный магнит, другой медвежью желчь, третий детские игрушки, четвертый медные бурханы и так далее. Очень часто после часовой беседы посетители уходили, ничего не купив, говоря, что очень дорого.
   Торговля полностью была поручена казаку-буряту, весьма смышленому в делах подобного рода; однако продажа товаров очень туго подвигалась вперед [149 - Несмотря на то, что на все товары, купленные в Пекине, мы положили только 25–30 % их стоимости на месте.], отнимая много времени у казака-переводчика. Притом же местное население, весьма опытное в торговых сделках, сразу понимало, что грошовая торговля не составляет истинной цели нашего путешествия, так как при самых лучших условиях она не может окупить издержек на вьючных животных. Чтобы избавиться от постоянных посетителей, которые являлись под предлогом покупки товаров и своей назойливостью до крайности мешали нашим научным работам, я решил в один прекрасный день прекратить свою торговую профессию, все товары были сложены во вьюки, покупатели прогнаны и лавочка закрыта. [150 - Впоследствии эти товары были проданы все разом в Ала-шане.] Сам же я объявил себя с этих пор чиновником (номоном), путешествующим без всякой определенной цели, просто для того, чтобы видеть неизвестные страны. Правда, в подобное объяснение местные жители мало верили, но мы обыкновенно говорили, что им до наших целей нет никакого дела, так как об этом знает их царь, который выдал билет на беспрепятственное путешествие в его земле.
   Зато какими свободными чувствовали мы теперь себя, когда дело пошло начистоту и не нужно было притворствовать. С этих пор все лишние посетители обыкновенно прогонялись, и мы принимали только тех из них, в которых имели какую-либо необходимость. При подобных посещениях, конечно, прежде всего устраивалось чаепитие, и затем начинались обоюдные расспросы. Разговоры монголов обыкновенно вертятся около трех предметов в следующем порядке их интереса для номадов: скот, лекарство и религия.
   Первый предмет, то есть скот, составляет самую важную суть для монгола, так как этим меряется все его благосостояние; поэтому при встрече и спрашивается всегда о здоровье скота прежде чем о здоровье хозяина или его семьи.
   Лекарства составляют другой предмет всегдашних разговоров монголов, чрезвычайно падких на всякие лечения. Видя перед собой европейца, которого номады признают если не полубогом, то по крайней мере великим колдуном, монгол тотчас же старается извлечь пользу из столь необыкновенного человека и выпытать у него какой-нибудь секрет относительно лечения болезней. Мое собирание растений еще более убеждало местный люд в том, что я непременно доктор по профессии, а впоследствии я и действительно попал в великие врачи, вылечив нескольких человек хинином от лихорадки.
   Наконец, религиозные верования, поглотившие весь внутренний мир номада, но не разъяснимые в своей сущности, стоят самым очередным вопросом его умственной жизни. Поэтому монгол при всяком удобном случае заводит разговор о религии, ее обрядах, чудесах гыгенов и тому подобное. При этом он всегда является фанатиком и никогда не решится сомневаться в истинах своего ученья.
   Превращение мое из купца в чиновника оказалось весьма благоприятным для нашего путешествия, так как мы могли теперь держать себя более самостоятельно относительно местного населения, что неудобно было делать под фирмой торговца.
   Направляясь к Желтой реке и не имея проводника, мы шли по расспросам. Тут-то и являлись великие затруднения, во-первых, по незнанию нами китайского языка, а во-вторых, по подозрительности и недружелюбию населения, в особенности китайского. Случалось, что нам вовсе не хотели показывать дорогу или, что еще хуже, указывали ее совсем в иную сторону. Мы блудили почти на каждом переходе и иногда делали понапрасну десяток или более верст.
   Как назло, приходилось часто итти по местности с густым китайским населением, где всякие затруднения еще более увеличивались. Обыкновенно при нашем проходе через деревню поднималась большая суматоха: все старые и малые выбегали на улицу, лезли на заборы или на крыши и смотрели на нас с тупым любопытством. Собаки лаяли целым кагалом и бросались драться к нашему Фаусту; испуганные лошади брыкались, коровы мычали, свиньи визжали, куры с криком уходили куда попало – словом, творился страшный шум и хаос. Пропустив верблюдов, один из нас оставался, чтобы расспросить дорогу. Тут подходили к нему китайцы, но вместо прямого ответа на вопрос они начинали осматривать и щупать седло или сапоги, удивляться ружью, расспрашивать, куда мы едем, откуда, зачем и так далее. Рассказ же о дороге отлагался в сторону, и только в лучших случаях китаец указывал рукой направление пути. При множестве пересекающихся дорог между деревнями, такое указание, конечно, не могло служить достаточным руководством, так что мы шли наугад до другой деревни, где повторялась та же самая история.
   В одном из китайских местечек, встреченных по пути, в Цаган-чулутае [151 - Собственно Цаган-чулу, что по-монгольски означает «белые камни».] нам пришлось променять несколько лан на чохи и сделать кое-какие покупки. Зная по прежним опытам, как трудно извернуться в подобном случае, в особенности не владея китайским языком, я нанял монгола пособить мне в столь премудром деле. Действительно, преграды начались с первого шага. Как обыкновенно, по приходе в Цаган-чулу-тай, нас встретили и проводили кагалом, а затем, когда караван прошел, я отправился в лавки. В первой из них сказали, что мое серебро нехорошо, между тем как это было самое лучшее калганское серебро; во второй лавке уверяли, что внутри серебряных слитков положен чугун; в третьей вовсе отказались менять и, наконец, только в четвертой дело пошло на лад. Долго осматривал здесь лавочник серебряные куски, стукал ими, нюхал и, наконец, в виде одолжения, предложил 1400 чох за лан, тогда как местные жители меняют тот же самый лан по 1800 чох. Поднялся, как обыкновенно, спор; мой монгол оказался весьма ретивым, уговаривал лавочника, показывал ему с причмокиваньем серебро, жал пальцы в рукаве и наконец сотворил сделку по 1500 чох за лан. Такое количество выходило, считая манчаном, то есть одну чоху за одну; дзеленом же в Цаган-чулутае считается по 60 чох за 100. Это было уже четвертое или пятое изменение счета денег, начиная от Долон-нора.
   Превосходные пастбища, которые мы везде встречали в земле цахаров, кончились хребтом Сума-хада, так что далее наши лошади и верблюды начали быстро худеть на плохом корме. Кроме того, для верблюдов уже давно не было гуджира, так как от самой кяхтинской дороги нигде не попадались солончаки. Поэтому мы очень обрадовались, когда встретили небольшое соленое озерко Дабасун-нор, где наши вьючные животные могли вдоволь наесться своей любимой соли.
   Абсолютная высота местности к западу от Сума-хада остается по-прежнему весьма значительной, но орошение делается здесь еще скудное, в особенности с приближением к тем горам, которые стоят на берегу Желтой реки и известны у географов под именем Ин-шаня [152 - Местные жители вовсе не знают такого названия и различают именами только отдельные части описываемых гор.] [Инь-шань].
   Этот хребет возникает на Монгольском нагорье, возле города Куку-хото, [153 - В более обширном смысле Ин-шанем называют все горы от северного изгиба Хуан-хэ, через землю цахаров, к верховьям Шара-мурени и далее в пределы Маньчжурии. Иакинф. Статистическое описание Китая. Ч. II, с. 38.] и тянется отсюда высокой, отвесной стеной по берегу северного изгиба Хуан-хэ. Верстах в 250 западнее своего начала описываемые горы резко оканчиваются в долине Желтой реки скалистой грядой Муни-ула. Впрочем, на всем своем протяжении Ин-шань несет один и тот же дикий альпийский характер и резко отличается от других гор Юго-Восточной Монголии обилием леса и воды.
   На продолжении Ин-Шаня, далее по северному колену Хуан-хэ, стоят горы Шейтен-ула, а за ними – хребет Хара-на-рин-ула, который тянется от речки Халютай в северные пределы Ала-шаня. Обе эти группы гор отличаются от собственно Ин-шаня по своему физическому характеру, да притом и соединяются с ним не прямо, но посредством других гор, иногда сильно мельчающих в своих размерах; такой перерыв в особенности значителен между Шейтен-ула и Хара-на-рин-ула. [154 - В письме, помещенном в «Известиях Императорского Русского Географического общества» (Т. VIII. № 5. 1872, с. 174), я сказал, что хребет, стоящий по левому берегу долины Хуан-хэ от реки Халютай до пределов Ала-шаня, «не соединяется ни с Иншаньскими, ни с Алашаньскими горами». При более точном исследовании этих местностей весной 1872 года оказалось, что между Хара-нарин-ула и Шейтен-ула существует связь посредством гряды холмов, иногда прерывающихся, по словам монголов. В свою очередь Шейтен-ула через Шохойн-дабан [известковый хребет] связывается с собственно Ин-шанем. Относительно же отдельности всех этих групп от Алашаньских гор не может существовать ни малейшего сомнения.]
   Кроме того, Шейтен-ула отличается от Ин-шаня гораздо меньшей высотой, совершенным отсутствием леса и воды. Горы же за рекой Халютай, хотя достигают большой высоты и имеют вполне альпийский характер, но также безлесны и притом составляют хребет окраины, то есть развиваются вполне лишь к долине Хуан-хэ, которую отделяют от высокого плато, лежащего по другую их сторону.
   Мы пришли в Ин-шань в той его части, которая известна у монголов под именем Сырун-булык [булак]. После унылых и безлесных степей невыразимо отрадно было увидеть горный лес и отдохнуть в зеленой чаще деревьев. В тот же день мы отправились на охоту и, взобравшись на высокую вершину, в первый раз увидали отсюда Желтую реку, которая извивалась по обширным равнинам Ордоса.
   На следующий день мы хотели после полудня итти далее, чтобы более углубиться в горы, но неожиданный случай принудил нас остаться на прежнем месте. Часов в 10 утра поднялась сильная гроза с проливным дождем, и так как наша палатка неосмотрительно была поставлена на сухом русле горного потока, выходившего из двух ущелий, то через несколько минут отсюда хлынули ручьи прямо на наше убогое жилище. Мигом оно было затоплено водой, которая начала уносить разные мелкие вещи; ручей имел глубину менее фута [0,3 м], но все-таки наделал нам много хлопот. К счастью, одна половина палатки пришлась на более возвышенном месте, не затопленном сразу водой; сюда перетаскали мы свои измокшие пожитки, а затем устроили из войлоков плотину, которой оградили багаж от напора воды. Положение было весьма неприятное, но оно продолжалось не более получаса. Лишь только кончилась гроза и дождь перестал, быстро родившийся ручей иссяк, так что только наши мокрые вещи, разложенные теперь на просушку, свидетельствовали о постигшей нас катастрофе.
   На другой день мы сделали небольшой переход в 15 верст и остановились возле кумирни Батгар-шейлун, называемой китайцами Удань-Джоу. Эта кумирня живописно расположена среди диких скалистых гор и считается одной из важнейших в Юго-Восточной Монголии. Великолепный храм выстроен здесь в четыре этажа, а кругом его теснится куча домов, служащих жилищами ламам. Число последних простирается до 2 тысяч, но оно увеличивается летом до 7 тысяч; кроме того, в Батгар-шейлун приходит множество богомольцев, иногда из местностей весьма отдаленных. Мы сами встретили весной возле озера Далай-нор монгольского князя, отправлявшегося молиться в описываемую кумирню. Вместе с князем ехал целый обоз различных пожитков и, кроме того, гналось стадо баранов. На вопрос, к чему эти животные, нам отвечали, что они служат для продовольствия и что сам князь ежедневно кушает только жирный курдюк, а остальное мясо поедает свита.
   Приношениями усердных верующих содержится вся орда лам в Батгар-шейлуне, где, кроме того, еще живут три гыгена. Сверх того, этой кумирне принадлежит большая полоса земли, где не имеют права селиться китайцы; [155 - Такие земли находятся при всех больших кумирнях Монголии.] здесь только пасутся стада, от которых молоко и масло идет на продовольствие лам. Последние занимаются отчасти фабрикацией глиняных богов и продают их приходящим богомольцам. В описываемой кумирне есть также училище для воспитания мальчиков, предназначаемых впоследствии быть ламами.
   В огромных скалах, окружающих кумирню Батгар-шей-лун, водится много горных антилоп, но охота здесь запрещена ламами, которые считают грехом убивать животное вблизи святого храма. [156 - Подобные запрещения охоты вблизи кумирен встречались нам и в других частях Монголии.] Однако соблазн добыть шкуру этого зверя был так велик, что на другой день вечером я отправился в горы и, переночевав там, рано утром убил молодого самца.
   Так как этот небольшой зверь [157 - Убитый мною молодой самец горной антилопы весил около пуда; монголы уверяли, что и старый самец тянет разве немного более.] не встречался нам нигде, кроме Ин-шаня, то я скажу теперь несколько слов об его привычках и образе жизни.
   Подобно другим горным антилопам, описываемый вид выбирает для жительства самые дикие и неприступные скалы альпийских гор. Здесь антилопы держатся в одиночку, реже парами, и в течение целого дня скрываются в укромных местах. На таких лежбищах зверь подпускает охотника очень близко и вскакивает только в самом крайнем случае.
   Перед вечером горные антилопы выходят из своих убежищ, кормятся целую ночь и продолжают это час или два по восходе солнца, а затем укладываются на лежбища. Любимыми, даже исключительными, их пастбищами служат альпийские луга и в особенности небольшие лужайки между скалами. Перед выходом сюда, равно как и во время самой покормки, описываемый зверь часто взбирается на вершину или на выступ скалы и стоит подолгу, чтобы осмотреть окрестности и увериться в безопасности. При этом он часто посещает одно и то же место, так что здесь накопляется большая куча (иногда гарнца два) мелкого помета, издали очень похожего на зерна жженого кофе. Во время остановки, равно как и на спокойном ходу, горная антилопа беспрестанно помахивает своим черным, довольно длинным хвостом. На пастбище можно изредка услышать и голос описываемого зверя как отрывистое, не очень громкое рявканье.
   По своему характеру горная антилопа чрезвычайно осторожное животное. Заметив опасность, оно бросается на уход очень быстро, скачками, а в крайнем случае спрыгивает в глубокие ущелья. Я сам был свидетелем, как одна такая антилопа, заметив меня очень близко, прыгнула со скалы в 100 футов [30 м] вышиной и преблагополучно ушла. Во время ее полета вниз гнездившиеся в отвесе этой скалы горные ласточки с криком бросились на зверя.
   После скачка обыкновенно слышится глухой удар о камни – это стукнули копыта ловкого зверя, у которого, кстати сказать, ноги очень толсты сравнительно с небольшой величиной тела. Зимняя шкура горной антилопы употребляется местными жителями на теплые одежды и стоит около рубля на наши деньги.
   На третий день нашего пребывания возле Батгар-шейлуна к нам неожиданно явился небольшой отряд китайских солдат с офицером, который потребовал наш паспорт. Оказалось, что ламы из кумирни, подозревая, что мы шпионы дунган, дали знать в ближайший китайский город Бауту [Баотоу], откуда и были присланы солдаты. Последние явились к нам в боевом порядке, с зажженными фитилями у своих ружей и с обнаженными саблями. Вся эта комедия разыгралась скоро. Мы пригласили офицера в свою палатку, где показали ему пекинский паспорт, который сразу произвел большое впечатление. Пока переписывался этот вид, я угостил офицера чаем с русским сахаром, затем подарил ему перочинный ножик, и мы расстались друзьями; только впоследствии оказалось, что солдаты украли у нас несколько мелких вещей.
   От кумирни Батгар-шейлун мы направились в горы Муни-ула, составляющие, как сказано выше, западную оконечность Ин-шаня. Последний на всем своем протяжении носит, вероятно, один и тот же характер, а потому более подробное описание западной гряды может служить общей характеристикой всего хребта.
   Протянувшись верст на 100 между двумя долинами – одной на севере, а другой, прилегающей к Хуан-хэ, на юге, Муни-ула стоит резко очерченной полосой, имеющей в ширину около 25 верст. Наивысшие точки этих гор поднимаются более чем на 8000 футов [около 2500 м] абсолютной высоты, [158 - Высшей точкой Муни-ула считается гора Шара-орой, лежащая ближе к западной оконечности хребта; ее высоту измерить нам не удалось, так как мы не были в той части гор. Определенные же мною вершины в средней части Муни-ула имели 7400 футов [2256 м] абсолютной высоты; гора Шара-орой, без сомнения, превышает их футов на 1000. Для устранения недоразумений следует сказать, что в хребте Муни-ула существуют две вершины, называемые Шара-орой; одна из них лежала недалеко от нашего пути, но определить ее высоту также не удалось.] быть может, даже до 9000 футов [около 2750 м], но нигде не достигают снеговой линии. Главная ось Муни-улы идет почти самой срединой хребта, спускающегося к северу и югу крутыми скатами, изборожденными скалистыми ущельями и узкими долинами. Вообще весь описываемый хребет изобилует скалами и имеет дикий, альпийский характер, который всего более развивается на южном склоне гор.
   Горные породы Муни-ула [159 - Вместе с хребтом Сырун-булык.] состоят из гранита, сиенитового гранита, обыкновенного гнейса и роговообманкового, гранулита, порфира и пород новейшего вулканического образования. Окраины описываемого хребта безлесны и покрыты лишь редкими кустарниками дикого персика, лещины и желтого шиповника, тех же самых пород, какие уже встречались в хребтах Шара-хада и Сула-хада. Затем, с поднятием в горы, кустарники делаются чаще и появляются отдельные деревья: сосна – Pinus silvestris и низкорослый вяз – Ulmus sp. На расстоянии 8—10 верст от северной окраины хребта (а на южной не далее 2 верст от наружного края гор) приблизительно с высоты 5300 футов [1615 м], [160 - На южном же склоне гор, вероятно, ниже.] начинаются леса, которые с поднятием вверх делаются больше и гуще. И здесь леса эти растут главным образом в северных ущельях; притом в этих ущельях боковые скаты, обращенные к югу, чаще бывают оголены, нежели покрыты деревьями. Даже на южном склоне Муни-ула, где в общем леса встречаются в большем количестве, нежели на северной стороне, и здесь они растут преимущественно в ущельях, обращенных к северу.
   Главные преобладающие породы описываемых лесов суть: осина – Populus tremula, черная береза – Betula dauri-ca, и ива – Salix sp. Последняя встречается то в виде кустарника, то дерева до 20 футов [6,1 м] вышины; осина достигает несколько большей высоты, а черная береза имеет обыкновенно меньшие размеры. Из других древесных пород в лесах Муни-ула растут: белая береза – Betula alba, тополь – Populus laurifolia, ольха – Alnus sp., рябина – Sorbus aucuparia и абрикос – Prunus sp. [161 - Абрикос растет преимущественно на оголенных скатах гор.] Изредка попадается дуб – Querqus mon-golica, карликом в 7 футов [2,1 м] вышины, липа – Tilia sp., таких же размеров, можжевельник– Juniperus communis, и туя – Biota orientalis; последняя встречается исключительно на южном склоне гор и притом лишь в нижнем поясе лесов. К характеристике этих последних должно отнести то обстоятельство, что здесь вовсе нет ели.
   Из кустарников в самом большом количестве растет лещина – Ostryopsis davidiana, достигающая 3–4 футов [0,9–1,2 м] вышины и образующая часто густой подлесок, иногда же сплошь зарастающая горные скаты, лишенные деревьев. Из других кустарниковых видов в меньшем числе попадаются розовый шиповник – Rosa acicularis, малина – Rubus idae-us, таранушка [смородина] – Ribes pulchellum, калина – Viburnum opulus, дерен – Cornus sp., крушина – Rhamnus ar-gutta, таволга – Spiraea sp., и леспедеца– Lespedeza bicolor, столь распространенная в лесах южного Амура.
   В долинах, лежащих ближе к окраине гор, сухие русла горных потоков густо окаймлены желтым шиповником, диким персиком, бояркою – Crataegus sanguinea, и барбарисом – Berberis sp. Здесь иногда вьется ломонос – Clematis sp., покрывающий то тот, то другой куст красивой шапкой своих желтых цветов, а свободные лужайки густо поросли пустырником – Leonurus sibiricus и двумя видами дикого лука – Allium odorum, A. anisopodium.
   Более разнообразия, нежели деревья и кустарники, представляет травянистая растительность описываемых гор. По лесам здесь, как и в Европе, красуются ландыши – Convallar-ia majalis, майники – Majanthemum bifolium, и анемоны – Anemone silvestris, A. barbulata; старые знакомцы костяника – Rubus saxatilis, и земляника – Fragaria sp., попадаются также нередко; рядом с ними цветут: Cacalia hastata, Echinosper-mum sp. [липучка], несколько видов горошка – Vicia, Polygo-natum officinale, Phlomis umbrosa [зопник], Agrimonia sp. [репейник]. Asplenium sp. – папоротник, местами сплошь покрывающий сырую лесную почву.
   На лесных лугах растут: пионы – Paeonia albiflora, Hemerocallis sp., Lilium tenuifolium [лилия тонколистная], герань – Geranium s., кипрей [иван-чай], валериана – Valeri-ana officinalis, и лапчатка – Potentilla anserina.
   Во влажных лесных ущельях и возле горных ключей травы еще разнообразней. Здесь везде можно встретить: бузульник – Ligularia sp., мытник – Pedicularis resupinata, водосбор [Aquilegia viridiflora] [девясил] – Inula britanica, буркунчик – Medicago lupulina, веронику– Veronica sibirica, Veronica sp., три или четыре вида лютика – Ranunculus, гравилата – Geum strictum, бубенчик – Adenophora sp., тысячелистник – Achillea mongolica, а по мусорным местам паслен – Solanum sp., и крапиву – Urtica angustifolia.
   Наконец, по открытым скатам гор цветут: гвоздика – Di-anthus seguieri, ночная фиалка – Hesperis trichosepala, мак – Papaver alpinum, очиток – Sedum aizoon, мордовник– Echi-nops dauricus, лук– Allium sp., Koeleria cristata, Statice sp., Pardanthus sp., пестроцвет и другие.
   В общем растительность гор Муни-ула много напоминает собой сибирскую флору; однако описываемые леса несут совершенно иной характер, нежели наши сибирские. Здесь не видно роскошной растительности, столь поражающей путешественника на берегах Амура и Уссури. Деревья обыкновенно невысоки и тонкоствольны, кустарники низки и корявы, а иссохшие сучья ив, торчащие на живых экземплярах, выступают крайне непривлекательно на общем зеленом фоне.
   Горные ручьи, текущие почти везде по лесным ущельям, лишь только выходят в более широкие долины или за окраину хребта, тотчас же исчезают под землей, так что далее вьется сухое русло, в котором вода бывает на час или два во время сильного ливня. Притом, несмотря на охранительную стражу, леса Муни-ула нещадно истребляются окрестными китайцами; все большие деревья повырублены, и только пни свидетельствуют о том, что некогда здесь были довольно крупные экземпляры.
   Вслед за полосой лесов лежит область альпийских лугов, занимающих самые верхние части описываемого хребта.
   После однообразного и бедного нижнего пояса, где преобладают лишь редкие корявые кустарники, после сырых зарослей лиственных лесов, одевших собой все средние скаты гор, взор с отрадой останавливается на яркой зелени и пестром ковре цветов роскошного горного луга. Невысокая густая трава покрывает здесь все скаты и ложбины, оставляя голыми только скалы и отдельные камни, которые своим желтовато-серым цветом резко контрастируют с очаровательной зеленью лугов, испещренных самыми разнообразными цветами. Кусты таволги – Spiraea sp., и курильского чаю – Potentilla fruticosa, Trollius sp. [купальница]; кровохлебка (альпийская) – Sanguisorba alpina, синюха – Pole-monium coeruleum, различные лютики – Ranunculus, и многие другие виды, уже поименованные при описании лесной флоры, заливают описываемые луга то желтым, то белым, то коричнево-красным, то синим колерами, частью перемешанными между собой, частью расположенными отдельными полосами. И еще восхитительнее становятся эти луга ранним утром, когда взошедшее солнце играет цветами радуги в каплях сильной ночной росы, а окрестная тишина нарушается только пением чеккана или горной щеврицы; в то же время отсюда открывается чудный вид на Хуан-хэ и раскинувшиеся за ней равнины Ордоса.
   Животная жизнь в горах Муни-ула, против ожидания, встречается далеко не в обилии. Из крупных млекопитающих здесь водятся только: олень – Cervus elaphusP, косуля – Cervus pygargus, горная антилопа, волк – Canis lupus, и лисица – Canis vulpes, но нет ни одного вида кошачьего семейства, хотя, по словам местных жителей, здесь прежде держались барсы и даже тигры. [162 - Впрочем, монголы уверяли нас, что барсы водятся и теперь в Ин-шане, но только не на Муни-ула, а ближе к городу Куку-хото.] Из грызунов в лесах вероятно живут мелкие виды мышей и полевок, а в долинах окраины гор встречаются: заяц – Lepus tolai, повсеместный в Монголии, и суслик – Spermophilus sp., последний величиной в крысу.
   Заметив человека или просто от скуки, он вытягивается, как свеча, на задних лапках возле своей норы и громко отрывисто пищит.
   Среди птиц более разнообразия, но все-таки орнитологическая фауна Муни-ула бедна, принимая во внимание обилие лесов в этих горах. Вероятно, крутые переходы от холода к жаре, от затишья к буре, от чрезвычайной сухости к сильной влажности, мешают многим китайским видам проникать даже в лучшие места Монгольского нагорья. В самых диких и неприступных скалах альпийской области описываемых гор гнездятся: гриф – Vultur monachus и ягнятник – Gураёtos barbatus, две громадные птицы, достигающие с лишком 9 футов [2,7–2,8 м] в размахе крыльев. Рядом с ними живут: стриж – Cypselus leucopyga, крикливая галка – Fregi-lus graculus и каменный голубь – Columba rupestris, а по альпийским лугам горная щеврица – Anthus rosaceusP. В лесной области являются мелкие певуны: горихвостка – Ruticilla aurorea, овсянка– Emberiza sp., поползень– Sitta sinensis, крапивник – Troglodytes sp., синица – Poecile cincta, Phyllop-neuste superciliosa, Pterorhinus davidii, Drymoeca extensicau-da; по деревьям стучат дятлы – Picus sp., редко – Picus mar-tius; утром и вечером отрывисто токуют фазаны – Phasianus torquatus. Наконец с заходом солнца везде раздается однообразное постукивание козодоя – Caprimulgus jotaca, которого в Сибири зовут «кузнецом».
   Ниже предела лесов, в сухих горных долинах и в скалах держатся: каменный дрозд – Petrocincla saxatilis, каменка-плясунья – Saxicola isabellina, удод – Upupa epops, серая и каменная куропатки – Perdix barbata, P. chukar. Последний вид встречается также в скалах альпийской области и всегда обращает внимание охотника своим громким, почти неумолкаемым клохтаньем.
   Резкое отличие Муни-ула от других хребтов Юго-Восточной Монголии породило между монголами легенду о происхождении вышеописанных гор. Эта легенда гласит, что в давние времена, лет тысячу или более тому назад, в Пекине жил кутухта, который, несмотря на свое божеское происхождение, предавался такой непристойной жизни, что был арестован по повелению богдохана. Разгневанный подобным насилием, святой кутила сотворил огромную птицу и повелел ей перевернуть столицу своего государя. Тогда устрашенный богдохан освободил кутухту из-под ареста, и тот отменил приказание, данное птице; последняя успела только приподнять город с одного конца, отчего Пекин до сих пор лежит немного покато.
   Затем чудотворец решил бросить негостеприимный город и переселиться в Тибет. Двинувшись в путь, он благополучно достиг берега Хуан-хэ, но здесь китайцы не соглашались перевезти его на другую сторону реки. Вновь разгневанный святой решился теперь отмстить не на шутку. Двинувшись в Северную Монголию, он выбрал в Алтайских горах огромный горный кряж, привязал его к стременам своей лошади и потащил на берег Хуан-хэ с тем, чтобы перебросить привезенные горы через эту реку и, остановив ее течение, затопить всю окрестную страну. Тогда защитником несчастных жителей явился сам Будда, который упросил кутухту смирить свой гнев и пощадить невинных. Святой внял голосу бога и поставил горы на берегу реки в память своего могущества; сам же бросил в Хуан-хэ пояс, перешел по нему, как по мосту, на противоположную сторону реки и отправился в Тибет.
   Оставив Муни-ула на берегу Хуан-хэ, кутухта повернул ее так, что прежняя северная сторона стала южной, и наоборот. Поэтому, говорят местные монголы, и лесов более на южном склоне этих гор, тогда как обыкновенно везде леса растут в большем обилии на северных сторонах горных хребтов. Сам же хребет оттого не похож на другие горы нашей страны, что он не здешний, но пришелец с севера.
   Другое предание гласит, что в горах Муни-ула некогда жил Чингисхан во время войны с Китаем. Он обитал на горе Шара-орой [163 - Ближайшей к средине хребта, а не на той, которая находится в западной его части.] и там до сих пор еще находится железная чаша, в которой великий завоеватель варил себе пищу; однако этой чаши никто не может видеть. Здесь только ежегодно летом совершается служение ламами из ближайшей кумирни Мыргын (Мэргэн). Самое название Муни-ула дал описываемым горам также Чингисхан, которому как охотнику весьма понравилось это место своим обилием зверей.
   Монголы уверяют, что на той же горе Шара-орой есть окаменелый слон, а еще где-то в горах зарыта большая куча ямбового серебра, но что этот клад охраняется злыми духами и взять его невозможно. Рассказчики объясняли, что заветное серебро лежит на вершине горы в огромной яме, закрытой сверху чугунной дверью, с небольшим отверстием, сквозь которое виден клад. Некоторые смельчаки ухитрялись зимой опускать в яму сырое мясо для того, чтобы к нему примерзли ямбы. Но лишь только начинали тянуть за веревку и примерзший слиток приближался к отверстию, как тотчас отпадал назад и вытащить его из заколдованного места было невозможно.
   Целых три дня употребили мы на то, чтобы ощупью забраться в горы Муни-ула, куда ни китайцы, ни монголы не хотели показать нам истинной дороги. Мы сами пробовали итти то по той, то по другой долине и сначала крайне неудачно, так как узкая долина вскоре превращалась в ущелье, запиравшее дальнейший путь; мы возвращались обратно и повторяли то же самое в следующей пади. Наконец, на третий день своих поисков, мы нашли речку Ара-мыргын-гол [Ара-мэргэн-гол], по которой дошли почти до ее истока близ главного гребня гор, и здесь в лесу, на небольшой лужайке, разбили свою палатку.
   Появление наше в горах и остановка там произвели переполох между окрестными монголами и китайцами, которые увидели европейцев в первый раз [164 - За четыре года до нашего посещения Муни-ула здесь был французский натуралист миссионер Armand David, который приехал тогда из Пекина в Ордос.] и не знали, за кого именно принимать нас. Толкам и догадкам о нашем прибытии не было конца. Ламы прибегли даже к гаданию и запретили всем монголам продавать нам что-либо съестное. Такой приказ исходил от настоятеля кумирни Гымпин и оказался для нас весьма чувствительным, так как наши запасы в это время были на исходе. Мы надеялись добыть мяса охотой, но, не зная гор, в течение нескольких дней сряду не могли убить ни одного зверя, а потому питались исключительно просяной кашей. Наконец, я убил косулю; тогда монголы, видя, что голодом нас не выгонишь, стали продавать нам масло и молоко.
   Добыча птиц на чучела была невелика, как и вообще от самого Калгана; кроме бедности пернатых вообще теперь наступил период их линяния, следовательно, большая часть экземпляров не годилась для препарирования и еще более среди растений, так как теперь настала пора цветения многих видов трав. Дожди, обыкновенно сопровождаемые грозами, в течение всего июня перепадали очень часто, и прежняя сухость воздуха сменилась теперь большой сыростью. В то же время, совершенно противоположно маю, кончились сильные, почти постоянные бури, а взамен их наступили затишья и жары. Благодаря всему этому, растительная жизнь в июне начала развиваться с большей энергией, и уже в первой половине названного месяца зазеленели доселе желто-серые степи и оголенные горные скаты. Цветы начали показываться в значительном количестве и разнообразии, хотя степи Юго-Восточной Монголии [165 - Собственно к западу от хребта Сума-хада, там, где мы провели лето; в земле цахаров степные луга, вероятно, представляют в это время более отрадный вид.] далеко нельзя сравнить по красоте с лугами наших стран. Здесь нигде не встретишь сплошного ковра цветов или мягкой блестящей зелени нашего лугового дерна. Наоборот, эти степи в самую лучшую пору растительной жизни несут унылый характер; в них все монотонно, все выкроено как будто по одной мерке. Трава, растущая кустиками, везде одинаковой вышины и лишена яркой зелени, а цветы не имеют блестящих колеров. Только возле редких ключей изменяется такой характер растительности, и более яркая зелень, а иногда полоса цветущего касатика свидетельствуют о лучших условиях растительной жизни.
   В продолжение двухнедельного пребывания в горах Муни-ула мы часто отправлялись на охотничьи экскурсии, иногда даже ночевали в горах, чтобы охотиться самым ранним утром. Однако, несмотря на это, мы не убили ни одного оленя, хотя их здесь довольно много. Но теперь именно эти звери всего усерднее преследовались местными охотниками-монголами ради своих молодых рогов, которые, как известно, очень дорого ценятся в Китае. Самыми лучшими считаются те рога, которые имеют третий отросток и которые при своей значительной величине еще достаточно наполнены кровью. За такие рога покупатели платят от 50 до 70 лан; более старые рога уже не годятся, так как начинают твердеть и превращаться в кость.
   Спрос на оленьи рога в Китае так велик, что их целыми тысячами отправляют сюда из нашей Сибири через Кяхту, куда доставляют партиями на почтовых из местностей иногда очень отдаленных. Кроме того, множество таких рогов скупается на Амуре китайцами и препровождается в Пекин через Маньчжурию.
   Во время своего пребывания на Амуре и теперь я часто расспрашивал, для какой цели служат в Китае молодые оленьи рога, [166 - По-сибирски «панты».] но никогда не мог узнать об этом достоверно. Китайцы держат такое употребление в строгом секрете. Впрочем, по слухам, эти рога, изготовленные особым образом, употребляются сынами Небесной империи как сильно возбуждающее средство. Не знаю, насколько это справедливо, но во всяком случае молодые рога играют, вероятно, немаловажную роль в китайской медицине, иначе они не требовались бы ежегодно в таком большом количестве и за них не платили бы огромные деньги.
   В альпийских горах Муни-ула нам в первый раз пришлось познакомиться вполне со всеми трудностями горной охоты.
   Могу сказать по опыту, что для нее нужен человек закаленного здоровья и физически крепкий. Много раз приходится быть на краю опасности, еще более переносить трудностей, о которых житель равнин не имеет понятия. Не говоря уже про ходьбу по крутым, чуть не отвесным скатам, которые до того утомляют человека, что он иногда не в состоянии сделать, не отдохнув, еще десяток шагов – огромные скалы с узкими, часто выветрившимися выступами, глубокие отвесные ущелья или каменные россыпи, метко называемые в Сибири «чертовой каменкой», представляют целый ряд опасностей далеко не малых. Иногда один неверный шаг, один оборвавшийся под ногами камень – и поминай как звали охотника.
   Притом же сама охота в горах крайне неблагодарна. Здесь все зависит от случая, и никогда нельзя рассчитывать наверняка; сплошь и кряду добыча уходит из самых рук, не только зверь, но даже и птица. Случается, вдруг увидишь какой-нибудь хороший экземпляр, но мгновение – и он скроется в лесной чаще, поднимается на скалу или перелетит на противоположную сторону ущелья.
   Относительно зверей еще труднее, так как здесь само животное весьма осторожно и притом почти всегда имеет возможность заранее заметить или почуять охотника. Иногда зверь выскочит или пробежит близко, но в лесной чаще его нельзя видеть; иногда мелькнет на скале, но тотчас же скроется за ее выступом, так что охотнику слышен только стук копыт или грохот сброшенных камней. Даже в лучшем случае, когда придется увидеть животное, то и тогда часто невозможно верно прицелиться, потому что руки нетвердо держат ружье после долгого лазанья по крутизне. Наконец, случается, что смертельно раненые уходят, а убитые падают в неприступные пропасти; зато иногда один удачный выстрел вознаграждает охотника за все перенесенные им трудности.
   Но горы доставляют много и отрадных минут. Взобравшись на высокую вершину, с которой открывается далекий горизонт на все стороны, чувствуешь себя свободней и по целому часу любуешься панорамой, которая расстилается под ногами. Громадные отвесные скалы, запирающие мрачные ущелья или увенчивающие собой вершины гор, также имеют много прелести в своей оригинальной дикости. Я часто останавливался в таких местах, садился на камень и прислушивался к окружающей меня тишине. Она не нарушалась здесь ни говором людских речей, ни суматохой обыденной жизни. Лишь изредка раздастся воркованье каменного голубя и пискливый крик клушицы, поползет по отвесной стене краснокрылый стенолаз или наконец высоко из-под облаков с шумом спустится к своему гнезду гриф, а затем по-прежнему кругом все станет тихо и спокойно…
   Под конец своего пребывания в горах Муни-ула мы наняли в услужение монгола по имени Джюльджига и вместе с ним направились в китайский город Бауту [167 - Этот город собственно называется Си-Бауту, в отличие от местечка Ара-Бауту, которое лежит неподалеку от него.] [Баотоу], расположенный по южную сторону Ин-шаня. В этом городе мы должны были сделать закупки риса и проса для дальнейшего путешествия, а затем уже переправиться на другую сторону Хуан-хэ – в Ордос.
   Чтобы попасть на противоположную сторону Муни-ула, необходимо было перевалить через эти горы; мы пошли на перевал, неподалеку которого стояли и чрез который обыкновенно ездят на мулах или ослах местные жители. Перевал здесь нетруден, тропинка очень хороша и делается несколько круче только на южном склоне; далее она направляется по ущелью, где течет речка Убыр-мыргын-гол, [168 - Эта речка, равно как и Ара-мыргын-гол, выйдя из гор, исчезает под землей.] и, пройдя 16 верст вниз по ней, выходит в долину Хуан-хэ.
   Здесь характер местности и природы изменился чрезвычайно резко. Горы круто спустились в долину; леса, горные ручьи, цветущие луга– все сразу кончилось, а взамен того явилась степь – песчаная, безводная и гладкая, как пол. Исчезли звери и птицы, обитающие в горах; не стало слышно гуканья дикого козла, клохтанья куропаток, стуканья дятла и пения мелких пташек. Взамен всего этого явились дзерены, жаворонки и мириады кузнечиков, которые своей неумолкаемой трескотней наполняли дневную тишину во время сильного жара.
   По выходе из гор мы направились к востоку долиной, лежащей между Ин-шанем и левым берегом Хуан-хэ. Эта долина большей частью густо населена китайцами, деревни которых скучены ближе к горам, вероятно, во избежание сильных разливов Желтой реки. Обширные поля везде превосходно обработаны и на них засеяны просо, пшеница, ячмень, гречиха, овес, рис, кукуруза, картофель, конопля, горох, бобы, местами тыквы, арбузы, дыни и мак. Благодаря более низкому положению долины Хуан-хэ и защите ее горами с севера некоторые хлеба начинали поспевать, а ячмень уже был совсем готов, и его убирали с полей.
   На другой день пути мы сделали переход в 40 верст и после полудня пришли в город Бауту, который лежит в 7 верстах от берега Желтой реки и верстах в 50 западнее города Цаган-куреня, описанного Гюком. [169 - Hue. Souvenir d'un voyage dans la Tartarie et le Thibet. T. I, p. 309.] Бауту довольно обширен и обнесен квадратной глиняной стеной, каждая сторона которой имеет в длину 3 версты. Число жителей мы не могли узнать, но население здесь довольно велико; Бауту ведет обширную торговлю с соседними частями Монголии, то есть с уротами, Ордосом и Ала-шанем. Здесь находится даже чугунный завод для приготовления больших чаш, в которых китайцы и монголы варят свою пищу. Внешний вид описываемого города, как вообще в Китае, грязный и крайне непривлекательный для европейца.
   Лишь только мы вошли в городские ворота, где стоит караул, как у нас тотчас же спросили паспорт, и, получив его, один из солдат повел нас в ямын, то есть городское управление. Перед воротами этого судилища мы простояли со всем своим караваном минут 20, окруженные толпой китайцев, сбежавшихся посмотреть на невиданных еще «заморских чертей». Наконец из ямына вышли несколько полицейских и объявили, что нас желает видеть мандарин, начальник всех здешних войск. Повернув в соседнюю улицу, мы скоро подъехали к жилищу китайского генерала, где нам предложили слезть с лошадей и войти во двор пешком. В воротах у нас отобрали ружья и затем повели к мандарину, который, весь в красном одеянии, ожидал в дверях своей фанзы. Наш монгол, увидя такого важного начальника, тотчас же бросился перед ним на колени; мы с товарищем и казак-переводчик раскланялись по-европейски. Пригласив нас затем в свою фанзу и посадив здесь меня и моего помощника (монгол и казак стояли), мандарин приказал подать чаю. Затем он начал спрашивать: откуда мы? зачем сюда пришли? куда едем? и так далее. Когда я объявил о своем желании пройти через Ордос в Ала-шань, то мандарин ответил, что это очень опасно, так как по дороге везде шляются разбойники. Зная, что в Китае без взятки ничего сделать нельзя, я уклонился от рассказа насчет дальнейшего пути и велел своему казаку передать, что желаю подарить мандарину на память хорошую русскую вещь, именно часы. Такое предложение произвело свое действие. Мандарин сначала как будто отказался от подарка, но потом поблагодарил за него и обещал дать нам свободный пропуск в Ордос. Обрадовавшись такому удачному обороту дела, мы раскланялись с китайским генералом и просили его приказать помочь нам отыскать квартиру.
   Получив в провожатые нескольких полицейских, в сопровождении огромной толпы, ожидавшей нас перед воротами фанзы мандарина, мы отправились в город искать помещения. Несколько раз полицейские заходили то в одну, то в другую фанзу и, получив отказ, или, вернее, содрав с хозяина взятку, вели нас далее. Наконец, мы пришли к одному купцу, у которого стояли солдаты, и здесь, после долгих споров, нам указали небольшую и невообразимо грязную фанзу. Напрасно мы уверяли хозяина, что заплатим ему сколько угодно за лучшее помещение; такового не оказывалось, и мы поневоле должны были довольствоваться отведенной конурой.
   Развьючив верблюдов, мы стаскали в свою фанзу все вещи и думали отдохнуть, но толпа народа, запрудившая собой не только двор, но даже целую улицу, не давала нам ни минуты покоя. Напрасно мы заперли окно и двери фанзы, в которой остановились; то и другое было выломано, и нас окружила куча нахалов, среди которых всего более замечалось грубых и дерзких солдат. Некоторые из этих непрошеных гостей позволяли себе даже ощупывать нас, но, получив пинка, со смехом отходили в сторону и начинали ругаться. Полицейские, которым я обещал заплатить за усердие, старались всеми силами удержать напор толпы, и дело несколько раз доходило до драки. Наконец, заперли ворота дома; тогда любопытные начали лезть на крышу и оттуда спускались во двор. Так прошло до самого вечера, когда наконец толпа разошлась и мы, утомленные всеми тревогами дня, легли спать. Однако жара в фанзе и беспрестанно шлявшиеся солдаты, жившие по соседству, не дали нам отдохнуть, так что с восходом солнца мы встали с сильной головной болью и решили, сделав необходимые покупки, поскорей уходить из города.
   С первым нашим шагом на улицу повторилась вчерашняя история. Толпа тесной стеной окружала нас, несмотря на усердие тех же самых полицейских, которые своими длинными косами, как плетью, стегали на обе стороны, чтобы очистить для нас проход. Едва мы заходили в лавку, как она была уже полна народу, так что хозяин, испугавшись подобного нашествия, ничего не хотел продавать и только просил, чтобы мы поскорее уходили от него. Наконец, по протекции тех же полицейских, мы зашли к одному купцу во двор и там, в задней фанзе, купили, что было нужно.
   По возвращении на квартиру нам предстояло испытать вчерашнюю участь, но теперь наши охранители-полицейские, получившие уже от нас кусок серебра, заперли ворота и начали пускать любопытных за деньги. Признаюсь, не совсем приятно было разыгрывать роль каких-то невиданных зверей, но это оказалось меньшим из двух зол; по крайней мере зрители являлись к нам теперь не сотнями, но десятками и вели себя гораздо благопристойнее.
   Около полудня пришли сказать, что мандарин желает опять нас видеть, и мы отправились к нему, захватив обещанные часы. В ожидании приема нас привели в солдатскую казарму, где мы пробыли с полчаса и видели домашний быт китайских воинов. Число их в городе Бауту простирается до 5 тысяч человек, среди которых всего более южных китайцев, называемых здесь «хотанами»; кроме того, есть маньчжуры и в небольшом числе солоны. Все эти войска вооружены фитильными и изредка европейскими ружьями, саблями и длинными бамбуковыми пиками с огромным красным флагом на конце древка.
   Деморализация и распущенность солдат превосходят всякое описание, для мирных жителей они чистые разбойники. Ко всему этому воины Небесной империи почти поголовно преданы курению опиума. В казармах везде виднелись зажженные светильни и возле них курящие, рядом с окончившими такое занятие и погруженными в глубокий сон. Не зная, чем отучить своих солдат от такой пагубной привычки, их генерал еще вчера спрашивал, не знаем ли мы какого-нибудь лекарства от опиума, и предлагал заплатить за это большие деньги.
   Мандарин принял нас сегодня в той же самой фанзе и, получив часы, начал расспрашивать про Россию: далеко ли отсюда наша столица? как обрабатывают у нас землю? и так далее. В то же время он рассматривал бывшее на нас одеяние (статское) с такой подробностью, что дело доходило даже до рубашки и сапог. Во время обычного чаепития нам поднесли ответные подарки, заключавшиеся в небольших шелковых мешочках, в которых монголы носят за поясом свои табакерки. Поблагодарив за это мандарина, мы объявили ему, что желаем сегодня уходить из города, и просили приказать не задерживать нас на перевозе через Хуан-хэ. Обещание было дано, и мы расстались с китайским генералом. Немного спустя нам принесли от него пропускной билет и наш пекинский паспорт, так что мы могли свободно итти далее. Завьючив верблюдов, в сопровождении огромной толпы, мы вышли наконец из города и вскоре достигли перевоза Лан-хайза, где должны были переправиться на другую сторону Желтой реки.
   Для перевозки как людей, так и животных здесь служат плоскодонные баркасы сажени 4 [8,5 м] длиной и около 2 [4,3 м] в ширину. Борты этих баркасов поднимаются фута на 3 [около метра] над водой, а так как сходней не имеется, то через подобный барьер должны лазить все животные, в том числе и верблюды.
   В Лан-хайзе прежде всего началась речь о плате, и после долгих споров нас согласились перевезти за 4 тысячи чох, что составляет четыре рубля нашей звонкой монеты. Затем развьючили верблюдов и стаскали на баркас все вещи. Потом завели сюда лошадей и наконец принялись устанавливать верблюдов. С последними было немало возни, так как трусливые животные ни за что не хотели итти в воду, а тем более лезть в барку. Тогда с десяток китайцев упирали доску плашмя в зад животного и пихали его к баркасу, между тем несколько человек старались втащить туда веревками передние ноги верблюда, который при этом плевал и кричал во все горло, но наконец все-таки попадал в баркас. Здесь его тотчас же укладывали и привязывали так, чтобы нельзя было встать во время переезда.
   Наконец, после двухчасовой работы укладка нашего каравана кончилась, и нас потащили на веревках вверх по реке. Заведя таким образом около версты, баркас пустили вниз по течению и на веслах пристали к противоположному берегу. Здесь вскоре все было выгружено, и мы очутились в Ордосе.

Глава пятая
Ордос

   (13 [25] июня – 2 [14] сентября 1871 года)
   Географическое положение Ордоса и его административное разделение. – Описание северного изгиба Хуанхэ. – Характер ее долины. – Пески Кузупчи. – Пребывание на озере Цайдемин-нор. – Монгольские предания о Чингис-хане. – Дальнейший путь. – Антилопа хара-суль-та. – Кумирня Шара-дзу. – Одичавший рогатый скот. – Обычный порядок наших вьючных хождений. – Горы Арбус-ула. – Приключение в городе Д н-ху

   Ордосом называется страна, лежащая в северном изгибе Хуан-хэ и ограниченная с трех сторон – с запада, севера и востока – названной рекой, а с юга прилегающая к провинциям Шэнь-си и Гань-су. Южная граница обозначается той же самой Великой стеной, с которой мы познакомились у Калгана. Как там, так и здесь эта стена отделяет культуру и оседлую жизнь собственно Китая от пустынь высокого нагорья, где возможно только кочевое, пастушеское состояние народа.
   По своему физическому характеру Ордос представляет степную равнину, прорезанную иногда по окраинам невысокими горами. Почва везде песчаная или глинисто-соленая, неудобная для возделывания. Исключение составляет только долина Хуан-хэ, где является оседлое китайское население. Абсолютная высота описываемой страны, вероятно, заключается между 3–3,5 тысячами футов [900—1100 м], [170 - Так как долина Хуан-хэ имеет недалеко от города Бауту 3200 футов [975 м] абсолютной высоты, а в 27 верстах [28,5 км] западнее города Дын-ху кипение воды показало 3500 футов [1067 м] абсолютного поднятия.] так что Ордос составляет переходный уступ к Китаю со стороны Гоби; от последней он отделяется горами, стоящими по северную и восточную сторону Желтой реки.
   В древние времена Ордос был добычей различных завоевателей, попеременно сменявших друг друга. В половине XV века нашей эры здесь впервые явились монголы, а затем, в конце XVI или в начале XVII века, описываемая страна подпала под власть цахаров, [171 - С этого времени Ордос получил свое настоящее имя, в древности эта страна называлась Хэ-нань, а еще ранее Хэ-дао.] которые вскоре признали над собой господство вновь возникшего на китайском престоле маньчжурского дома. После того Ордос получил устройство, общее для всех номадов, и в настоящее время разделяется на семь хошунов, которые расположены следующим образом: на севере – Далды и Хангин, на западе – Оток и Засак [Дза-сак], на юге – Ушин, на востоке – Джунгар и в средине – Ван; городов в описываемой стране нет вовсе.
   Как сказано выше, Ордос лежит полуостровом в колене, образуемом изгибами среднего течения Хуан-хэ. Эта река, одна из величайших в Восточной Азии, вытекает из альпийской страны, к югу от озера Куку-нора, долго извивается здесь между исполинскими цепями гор и наконец при городе Хэ-чжеу [Хэчжоу] входит в пределы собственно Китая. Отсюда, или, правильнее, от города Лан-чжеу [Ланчжоу], Хуан-хэ течет прямо на север, с небольшим уклонением к востоку, и сохраняет такое направление на протяжении пяти градусов широты. Далее, остановленная в своем стремлении к северу вздутием Гоби и горами Ин-шань, Желтая река круто поворачивает к востоку течет таким образом около 50 географических миль [свыше 370 км], а затем вдруг изменяет это направление и стремится к югу, даже за параллель своих истоков. Отсюда Ху-ан-хэ снова поворачивает под прямым углом к востоку, и близ города Кайфын-фу главное русло уходит в Печилийский залив, тогда как другая, засорившаяся, ветвь направляется в Желтое море. Подобное изменение нижнего течения Хуан-хэ произошло весьма недавно, именно в 1855 [1853] году, когда описываемая река, прорвав плотины около города Кайфын-фу, потекла новым руслом в Печилийский залив, где впадает более чем на 400 верст [430 км] выше своего прежнего устья. Капризные извороты Хуан-хэ и обилие летних дождей в гористой области ее верхнего течения обусловливают то обстоятельство, что эта река подвержена частым и сильным наводнениям, причиняющим иногда огромные бедствия.
   Переправившись в Ордос, мы решили двинуться далее не кратчайшим диагональным путем, которым следовали Гюк с Габе и прежние миссионеры (Мартини, Жербильон), но по самой долине Желтой реки. Путь этот представлял более интереса для изысканий зоологических и ботанических, нежели пустынная внутренность Ордоса; сверх того, нам хотелось разрешить вопрос о разветвлении Хуан-хэ на ее северном изгибе.
   Мы прошли по берегу Желтой реки 434 версты [463 км] – от переправы против города Бауту до города Дын-ху [172 - Чагансубар-хан на картах Клапрота и Кипперта.] [Дэн-коу], – и результатом произведенных изысканий явился тот факт, что разветвлений Хуан-хэ, при северном ее изгибе, не существует в том виде, как их обыкновенно изображают на картах, и река в этом месте переменила свое течение.
   Чтобы излагать в последовательном порядке, я сделаю предварительно общий очерк характера исследованной нами части Желтой реки, равно как и ее долины, а затем уже буду продолжать о самом ходе нашего путешествия в Ордосе.
   Извиваясь довольно значительно для реки больших размеров, Хуан-хэ течет со скоростью до 300 футов в минуту [1,5 м в секунду] по долине, [173 - Такую скорость течения мы наблюдали вблизи берега во время нашей переправы возле города Бауту; посредине река текла, вероятно, еще быстрее; впрочем, быстрота течения зависит от более или менее низкого стояния воды, которая во время нашей переправы была на среднем уровне.] окаймленной с севера Ин-ша-нем и ею западными продолжениями, а с юга – полосой сыпучих песков, известных у монголов под именем Кузупчи. Берега реки, равно как и ее дно, состоят из липкой глины; вода чрезвычайно мутная, так что, исследуя ее в отстое, я нашел 1,3 % грязи. Впрочем, сильная мутность, придающая воде желтовато-серый цвет, невредна для здоровья, в особенности если дать грязи хотя немного отстояться.
   Ширина Хуан-хэ во всем пройденном нами пространстве почти одинакова и зависит от высокого или низкого стояния воды. Против гор Дын-ху я измерил буссолью ширину описываемой реки и нашел ее равной 203 саженям [433 м]. Приблизительно столько же, или немного разве более, Ху-ан-хэ имеет (при среднем уровне воды) и против г. Бауту, где мне не удалось сделать измерения, так как китайцы зорко следили за нами во время переправы. Глубина Желтей реки весьма значительна, и перейти ее вброд нигде нельзя; речным пароходам ходить здесь, как кажется, весьма удобно. По крайней мере теперь по Хуан-хэ постоянно плавают большие барки, которые развозят продовольствие китайским войскам, расположенным по левому берегу реки.
   Говорят, что на проезд от города Бауту до города Нин-ся нужно сорок дней, а вниз по реке, между теми же самыми пунктами, барки плывут только семь дней.
   Во всем пройденном нами пространстве Хуан-хэ не имеет заливов, но течет в ровных, низких берегах; глинистая почва и быстрое течение обусловливают здесь то явление, что берега реки постоянно подмываются и обваливаются.
   От меридиана западного угла Муни-улы как на правой, так и на левой стороне Хуан-хэ отделяются рукава, достигающие от 25 до 40 сажен [53–85 м] ширины. Эти рукава вскоре опять соединяются с главной рекой, и только один из них, именно Бага-хатун, тянется довольно далеко к востоку. Что же касается до рукавов, обозначаемых на правом берегу северного изгиба Хуан-хэ (западнее Муни-улы), то здесь их теперь вовсе не существует вследствие изменения течения реки. Последняя оставила свое прежнее русло и направляется верст на 50 южнее. Старое русло, называемое монголами Улан-хатун, сохранилось очень хорошо, и мы видели его во время обратного следования из Ала-шаня в Пекин. Монголы единогласно говорили, что между старым руслом и нынешней Желтой рекой существуют два рукава, протянувшиеся до западного конца Муни-улы, где возникают новые ветви реки. По всему вероятию, эти два рукава и есть те самые, которые обозначены на некоторых картах с южной стороны Хуан-хэ, направляющейся теперь по третьему, то есть самому южному, из прежних рукавов.
   Подобное изменение русла Желтой реки произошло, вероятно, не особенно давно. Подтверждением этому служит то обстоятельство, что земля Ордос считается теперь не до нынешнего течения реки, но переходит через нее и тянется до старого русла. Местные монголы рассказывали нам по преданию, что когда Хуан-хэ, после сильных летних дождей, переменила свое прежнее направление и потекла южнее, то между ордосцами и уротами возникла тяжба за пограничную черту. Для разбора этого дела из Пекина приезжала комиссия, которая решила, что ордосская земля должна считатьсяпо прежнему, то есть до высохшего русла реки. Действительно, теперь одни и те же хошуны Ордоса лежат по правой и по левой стороне Хуан-хэ; это опять-таки указывает, что Желтая река изменила свое течение уже после разделения ордосской земли на нынешние хошуны.
   Долина Хуан-хэ в описываемой части ее течения имеет ширину от 30 до 60 верст и наносную глинистую почву. [174 - Нам несколько раз случалось под слоем глины в 2–3 фута [0,6–0,9 м] глубиной встречать голый песок; впрочем, толщина наносного глинистого слоя вблизи реки, вероятно, гораздо больше, так как вышеприведенный результат мы находили возле песков Кузупчи, следовательно, на окраине долины Хуан-хэ.] На северной стороне реки эта долина весьма расширяется западнее гор Муни-ула, тогда как на южном берегу в то же время она сильно суживается песками Кузупчи, близко подходящими к самой Хуан-хэ.
   Северная долина, за исключением лишь небольшой части, прилегающей к горам, где почва делается песчаной и каменистой, везде удобна для обработки и густо покрыта китайскими деревнями. То же самое можно сказать и про долину южного берега Желтой реки, от места нашей переправы, [175 - Следует оговорить, что плодородная и обработанная долина южного берега Хуан-хэ тянется к востоку, гораздо далее места нашей переправы через Желтую реку.] почти до меридиана западного угла Муни-улы. Здесь эта долина везде носит луговой характер, прорезана несколькими речками, а местами, подальше от реки, образует небольшие болота и озера. На заливных лугах является травянистая флора: Odontites rubra, Aster tataricus, Panicum mandshuricum, Calystegia acetosaefolia, Echinops turczani-novii, Sonchus brachyotus, Statice aurea, Sophora flavescens, Cynanchum acutum, Vincetoxicum sibiricum, Vincetoxicum sp.; виды: Ranunculus [лютик], Tanacetum [пижма], Oxytro-pis [остролодка], Plantago [подорожник], Stachys [чистец], Spergularia [торичник], Adenophora [бубенчик], и другие, так что местами эти луга совершенно походят на наши европейские. Ближе к реке растут: густая полынь – Artemisia sp., и колосник – Elymus sp., которые далее к западу сплошь покрывают, вместе с лозой – Salix sp., большие площади. Болота и их окраины густо поросли тростником – Phragmites communis; в местах же, не покрытых им, являются: водяной шильник – Alisma plantago, водяная сосенка, виды: Scirpus [камыш], Elaeocharis, Cyperus, Juncus, Utricularia, Cicuta, Bu-tomus, Monochoria, Pedicularis, Lactuca.
   Пески Кузупчи здесь не прямо подходят к долине Хуан-хэ, но отделяются от нее песчано-глинистой окраиной, которая везде обрывается отвесной стеной футов в 50 [15 м], иногда даже до 100 [30 м] вышины и, по всему вероятию, некогда составляла берег самой реки.
   Вышеупомянутая окраина покрыта небольшими (7—10 футов [2–3 м] вышины) буграми, поросшими главным образом полевым чернобыльником – Artemisia campestris и золотарником – Caragana sp. Здесь же встречается в большом количестве одно из характерных растений Ордоса, именно лакричневый корень– Glycyrrhiza uralensis [солодка уральская], называемый монголами чихирсбуя, а китайцами – со или сого. Это растение, принадлежащее к семейству бобовых, имеет корень длиной в 4 фута [1,2 м] или более, при толщине до 2 дюймов [5 см] у основания. Впрочем, таких размеров корень достигает в полном возрасте; у молодых же экземпляров он бывает не толще большого пальца руки, хотя также имеет в длину фута три [до метра] и даже четыре [1,3 м]. Для выкапывания описываемого корня употребляются железные лопаты с деревянными ручками. Работа эта весьма тяжела, так как корень почти вертикально углубляется в твердую глинистую почву, притом же он растет в местностях безводных, где приходится работать под жгучими лучами солнца.
   Партии промышленников, всего чаще монголов и монголок, нанятых китайцами, приходя на место сбора, устраивают центральное депо, куда ежедневно сносятся все добытые корни. Здесь их кладут в яму, чтобы предохранить от засыхания на солнце; затем у каждого отрезают тонкий конец и боковые отпрыски. Далее корни в виде палок связываются в пучки каждый весом в сто гинов, грузятся на барки и отправляются вниз по Хуан-хэ. Китайцы уверяли нас, что лакричневый корень идет в Южный Китай, где из него приготовляют особенное прохладительное питье. [176 - Лакричник, или солодка, – род растений семейства бобовых. Лакричный корень, используемый в качестве лекарственного средства, а также в пищевой промышленности, получают из солодки голой и солодки уральской.]
   От меридиана западного угла Муни-улы характер долины южного берега Хуан-хэ (вверх по реке) изменяется довольно резко. К прежней плодородной глинистой почве здесь примешивается соль, иногда в таком количестве, что покрывает землю белым налетом; болот и речек, изредка попадавшихся в предшествовавшей полосе, здесь нет вовсе, так что, за исключением Хуан-хэ, нельзя встретить капли воды.
   Вслед за изменением характера почвы изменяется характер и растительности. Прежние луга с флорой, если не богатой, то все-таки довольно разнообразной, [177 - В долине Хуан-хэ и в оазисах песков Кузупчи мы собрали с половины июля до конца августа 137 видов цветущих растений; горы Муни-ула доставили в конце июня и в начале июля 163 вида; впрочем, некоторые горные виды встречались также и по долине Желтой реки.] исчезают, а взамен того описываемая долина везде поросла тростеполевицей [вейник] – Calamagrostis sp. и дырисуном – Lasiagrostis splendens. Последний злак достигает сажени [2 м] вышины и растет кустами, притом же тверд, как проволока, так что с большим трудом можно сорвать хотя одну соломинку. Кустарные заросли делаются гораздо больше и часто покрывают обширные площади по берегу Хуан-хэ. [178 - Эти кустарники растут и на противоположном берегу Хуан-хэ.] Между этими кустарниками преобладает почти исключительно один вид, именно тамарикс – Tamarix sp., достигающий иногда размера дерева в 20 футов [6 м] вышиной при толщине от 3 до 4 дюймов [8—10 см].
   Сыпучие пески, которые в предшествовавшей полосе находились в расстоянии 20 и более верст от берега Хуан-хэ, здесь продвигаются к ней гораздо ближе и местами посылают к самой реке небольшие рукава. Эти пески, как сказано выше, называются у монголов Кузупчи. Такое имя в переводе значит «ошейник» и выбрано весьма удачно, так как описываемые пески стоят резкой каймой долины Хуан-хэ от меридиана города Бауту верст на 300 вверх по течению Желтой реки; затем они переходят на левую сторону Хуан-хэ и наполняют собой весь Ала-шань.
   Пески Кузупчи состоят из невысоких (40–50, редко 100 футов) [13–30 м] холмов, насаженных один возле другого и образовавшихся из мелкого желтого песка. Верхний слой этого песка, будучи сдуваем ветром то на одну, то на другую сторону холмов, образует здесь рыхлые насыпи вроде снежных сугробов. [179 - Подпочва песков Кузупчи состоит из твердой глины, такой же, как и в долине Хуан-хэ. Подобное явление служит сильным подтверждением той гипотезы, что Ордос некогда был дном озера, прорвавшего себе выход к океану нынешним руслом Хуан-хэ; бывшие мели этого озера сделались теперь сыпучими песками. Вероятие такого явления отчасти подтверждается и историческими преданиями китайцев о великих потопах, происходивших в области нынешней Хуан-хэ, за 3100 и 2300 лет до нашей эры. (Риттер. Землеведение Азии. Т. 1, с. 484.)]
   Неприятное, подавляющее впечатление производят эти оголенные желтые холмы, когда заберешься в их средину, откуда не видно ничего, кроме неба и песка, где нет ни растения ни животного, за исключением лишь желто-серых ящериц – Phrynocephalus sp. [круглоголовок], которые, бродя по рыхлой почве, изукрасили ее различными узорами своих следов. Тяжело становится человеку в этом, в полном смысле, песчаном море, лишенном всякой жизни: не слышно здесь никаких звуков, ни даже трещания кузнечика – кругом тишина могильная… Недаром же местные монголы сложили несколько легенд про эти ужасные пески. Они говорят, что здесь было главное место подвигов двух героев – Гэсэр-хана и Чингисхана, что, сражаясь с китайцами, эти богатыри убили множество людей, трупы которых по воле божьей были засыпаны песком, принесенным ветром из пустыни. До сих пор еще, говорили нам с суеверным страхом монголы, в песках Кузупчи даже днем можно слышать стоны, крики и тому подобные звуки, которые производят души покойников. До сих пор еще ветер, сдувающий песок, иногда оголяет различные драгоценные вещи, как, например, серебряные сосуды, которые стоят совершенно наружу, но взять их невозможно, так как подобного смельчака тотчас же постигнет смерть.
   Другое предание гласит, что Чингисхан, теснимый своими врагами, поставил пески Кузупчи как ограду с одной стороны, а реку Хуан-хэ заворотил с прежнего ее направления к северу и таким образом оградил себя от нападения.
   Однако в песках Кузупчи, ширина которых простирается, по словам монголов, от 15 до 80 верст, не везде царствуют смерть и запустение. Местами, ближе к наружной окраине, здесь попадаются небольшие оазисы, покрытые довольно разнообразной растительностью, среди которой преобладает красивый саженный кустарник чагеран– Hedysarum sp., весь залитый в августе своими розовыми цветами; кроме того, здесь растут небольшие деревья: Calligonum sp. [джузгун], Tra-gopyrum sp. [гречишник], и знаменитое крестоцветное – Pu-gionium cornutum. До сих пор растение это известно было только по двум небольшим веточкам, добытым в прошлом столетии естествоиспытателем Гмелином и сохранившимся в музеях Лондона и Штутгарта. К крайнему своему сожалению, яне знал о редкости Pugionium, а потому взял в свой гербарий лишь несколько экземпляров наравне с другими видами. Описываемое растение попадается часто в песках Кузупчи и достигает здесь формы куста в 7 футов [2,1 м] вышины при толщине у корня от 1 до 1,5 дюйма [2,5–3,8 см].
   Верстах в 300 [320 км] к западу от меридиана города Бауту пески Кузупчи переходят на левую сторону Хуан-хэ, долина которой (на правой стороне реки) еще раз изменяет свой характер и делается совершенно бесплодной. К глинисто-соленой почве здесь примешивается песок, иногда довольно крупный, а сама долина, в особенности ближе к берегу Желтой реки, изборождена рытвинами или высохшими руслами дождевых потоков. Растительность делается чрезвычайно бедной, так что почва большей частью совершенно обнажена и усажена, как кочками, невысокими буграми, по которым растет низкий корявый хармык– Nitraria schoberi, Zy-gophyllum sp. и еще какой-то кустарник из семейства бобовых, с кожистыми, не опадающими зимой листьями.
   Образование вышеупомянутых бугров можно объяснить действием ветров, поднимающих в воздух песок и пыль. То и другое задерживается корявыми кустарниками и, накопляясь, мало-помалу образует небольшое возвышение, на которое поднимаются сами кустарники и скрепляют его своими корнями; затем дожди обмывают бока такого кургана и делают их как бы окопанными лопатой.
   Вместо песков Кузупчи теперь на окраине долины Ху-ан-хэ тянутся пологие холмы, которые, повышаясь, мало-помалу переходят в высокий скалистый хребет, стоящий против города Дын-ху и протянувшийся далее к югу, параллельно течению Желтой реки. Вышеупомянутые холмы, сколько можно видеть издали, несут характер прилежащей к ним долины, то есть совершенно бесплодны. По всему вероятию, такова же и внутренность всего Ордоса, который местными жителями называется Боро-тохой, то есть серый (а не зеленый) луг [тохой – локоть, поворот].
   Абсолютная высота долины Хуан-хэ в пройденном нами пространстве изменяется весьма мало, так что кипение воды на озере Цайдемин-нор дало 3200 футов [975 м], в 27 верстах [29 км] западнее города Дын-ху – 3500 футов [1067 м] [180 - Это место собственно принадлежит уже Алашаньской равнине.] и почти в средине между этими пунктами, у подошвы окрайних гор левого берега Желтой реки, также 3500 футов [1067 м].
   Животная жизнь в долине Хуан-хэ не особенно богата. Из млекопитающих здесь водятся чернохвостые антилопы – Antilope subgutturosa, зайцы толай– Lepus tolai, лисицы, волки и мелкие грызуны. Из птиц всего чаще попадаются: фазаны – Phasianus torquatus, жаворонки: полевой – Alauda arvensis, серый – A. pispoletta, хохлатый – Galerida cristata, Saxicola deserti, S. oenanthe, и удоды – Upypa epops. По болотам и озерам водятся: гуси – Anser cygnoides [сухонос], A. ci-nereus [серый гусь], утки – Anas boschas [кряква], A. acuta [шилохвость], A. rutila [красная утка] и другие, лунь – Circus rufus, крачки– Sterna leucoptera, Sterna sp., ходулочники– Hypsibates himantopus, шилоклювки – Recurvirostra avocetta, бекасы – Scolopax gallinago, S. megala, и мелкие кулички– Totanus ochropus, Totanus glareola, Tringa subminuta. По самой реке носится обыкновенная чайка – Larus ridibundus, а на обрывистых берегах нередко можно видеть неподвижно сидящего орлана – Haliaetos macei. Вообще, Ордос, как и вся Монголия, не богат птицами, так что в долине Хуан-хэ и в оазисах песков Кузупчи мы нашли только 104 вида пернатых. Породы рыб в Желтой реке, вероятно, также не слишком разнообразны. По крайней мере, своей небольшой сетью мы поймали только шесть видов: сома – Silurus asotus, карпа – Cyprinus carpio, карася – Carassius vulgaris, головля– Squalius chinensis и два новых вида, быть может, даже два новых рода из семейства Cyprinidae. Вместе с рыбой было добыто несколько экземпляров черепах – Trionyx sp., которые в значительном количестве водятся в Хуан-хэ.
   Что же касается обитателей Ордоса, то после дунганского разорения в 1869 году население по долине Хуан-хэ нам встречалось только верст на 90 к западу от переправы Лан-хайза; далее нет никого, и даже прежние тропинки заросли травой, так что от них не осталось и следа. Местами попадается разоренная деревня или наполовину растерзанный волками скелет убитого дунганами монгола. Тогда невольно приходят на память слова Гумбольдта, [181 - Александр Гумбольдт (1769–1859) – немецкий естествоиспытатель, географ и путешественник, почетный член Петербургской академии наук. Исследовал природу Европы, Центральной и Южной Америки, Урала, Сибири. Один из основателей географии растений. Обосновал идею вертикальной зональности, заложил основы климатологии.] что «как историк, следящий за веками, так и путешественник, странствующий по земле, всюду находят однообразную, безотрадную картину враждующего человечества…».
   Перейдем к продолжению рассказа о самом путешествии.
   На следующий день, после переправы через Хуан-хэ, мы должны были еще переправляться через ее рукав Бага-хатун, который имеет сажен 50 ширины [107 м] и отстоит на 10 верст от главной реки. Самый перевоз, называемый Ли-ван-ди, содержат китайцы, содравшие с нас порядочный куш за переправу На другой стороне перевоза мы разбили свою палатку с тем, чтобы итти далее на следующий день ранним утром. Однако совершенно неожиданно мы должны были простоять здесь четверо суток. Причиной этому был сначала сильный дождь, ливший целый день и до того растворивший глинистую почву долины Хуан-хэ, что верблюды совсем не могли итти; затем один из наших верблюдов, недавно купленный в городе Бауту, ушел, и его искали целых два дня казак с монголом.
   Между тем мы поневоле должны были сидеть у самого перевоза Ли-ван-ди, где нашу палатку беспрестанно посещали все проезжающие китайцы и монголы, страшно надоедая своей назойливостью. Однажды несколько китайских солдат даже требовали, чтобы мы подарили им ружье или револьвер, и грозили в случае отказа притти гурьбой отнять эти вещи. Мы вытолкали негодяев из своей палатки и обещали стрелять, если они вздумают явиться к нам с целью грабежа.
   Наконец ушедший верблюд был отыскан, и мы двинулись к озеру Цайдемин-нор, про которое узнали от монголов. На берегах этого озера, обильного, как нам говорили, дичью и хорошими пастбищами, мы надеялись провести недели две с тем, чтобы дать отдохнуть нашим верблюдам, сильно изнуренным постоянными переходами. Мы сами также нуждались в отдыхе и притом, живя на месте, полнее могли изучить характер флоры и фауны долины Хуан-хэ. Наконец, в течение всего июля, день в день, стояли такие жары, что делали почти невозможным вьючные хождения, хотя бы небольшими переходами. Правда, в тени термометр не показывал более +37 °C, но зато солнце жгло невыносимо и иногда накаляло не только песок, но даже глину до +70 °C, так что верблюды не могли ступать своей голой подошвой и беспрестанно трясли ногами, обжигаемыми раскаленной почвой. Вода в Желтой реке нагревалась до +24,5 °C, а в озерах и болотах ее температура доходила до +32,3 °C. Хотя дожди, обыкновенно сопровождаемые грозами, падали часто, но они временно освежали атмосферу. Лишь только небо разъяснивало, солнце начинало жечь по-прежнему, и жара становилась тем чувствительнее, что в это время стояло затишье или дул слабый юго-восточный ветер.
   Ожидания наши относительно озера Цайдемин-нор действительно исполнились. Это болотистое озеро [182 - Озеро Цайдемин-нор, в сущности, представляет болото, сплошь поросшее тростником, толкачиком, ситником и другими болотными травами.] битком было набито утками и гусями, доставлявшими нам продовольствие; на окрестных лугах удобно могли пастись верблюды, а у соседних монголов мы могли доставать сколько угодно масла и молока. К довершению благ мы разбили свою палатку на берегу светлого ручья Тахылга, впадающего в озеро, и таким образом имели под боком превосходное место для купанья. Словом, теперь нам выпала такая стоянка, какой ни прежде, ни после мы не находили во всей Монголии.
   По дороге к Цайдемин-нору нам встретилось еще озеро Ургун-нор, на берегу которого, равно как и в прилежащей части долины Хуан-хэ, рассыпано довольно густое китайское население. Вместе с китайцами здесь живет много монголов, частью в юртах, в меньшем же числе в китайских фанзах. Эти монголы изредка занимаются земледелием, но такая работа далеко не по нутру характеру номадов, а потому поля их сразу можно отличить от китайских. В одном только монголы не отстали здесь от китайцев – именно в курении опиума. Этот гибельный порок страшно распространен в Китае, куда опиум, как известно, доставляется англичанами из Индии. Кроме того, китайцы сами приготовляют себе одуряющее зелье и для этой цели засевают маком большие поля. Так как подобное производство запрещено законом, то нам случалось несколько раз видеть в долине Хуан-хэ поля мака, засеянные среди густых зарослей тростника и тростеполевицы для того, чтобы укрыть их от глаз чиновников. Последние, конечно, не истребят запрещенного поля, но тем не менее не преминут содрать с хозяина взятку за контрабандный посев.
   Привычка курить опиум быстро проникает от китайцев к соседним монголам, но в глубь Монголии этот порок еще не распространился. Курильщики опиума до того пристращаются к своей отраве, что не могут пробыть без нее одних суток. Пагубное действие опиума отражается на всем организме; каждого курителя можно сразу узнать по его бледному старческому лицу и исхудалому телу. Я сам попробовал однажды покурить немного опиума; действия он никакого на меня не произвел, а вкусом отчасти напоминает жженые перья.
   Расположившись на берегу ручья Тахылга, мы каждодневно посвящали время экскурсиям и охоте, а в сильный жар отдыхали и часто купались. Наши казаки отказывались от последнего удовольствия, боясь черепах, [183 - Здесь тот же самый вид черепах, что и в Хуан-хэ – Trionyx sp.] которые водятся в ручье. Монголы приписывают этому созданию особенную чародейственную силу и в доказательство своих слов находят какие-то тибетские буквы, будто бы изображенные под низом тела черепахи. Кроме того, монголы запугали наших казаков рассказами, что черепаха впивается в тело купающихся людей, так что оторвать ее нет возможности. Единственное средство спасения состоит в том, чтобы привести белого верблюда или белого козла, которые, увидав впившуюся черепаху, начнут кричать, и тогда она сама выпустит свою жертву. Монголы рассказывали нам, что прежде в ручье Тахылга вовсе не было черепах, как вдруг однажды появилось здесь это странное создание. Удивленные жители не знали, что делать, и обратились за советом к гыгену ближайшей кумирни, который объяснил, что появившаяся черепаха будет хозяином ручья и есть животное священное. С тех пор один раз в месяц производится у истока Тахылга богослужение ламами из соседней кумирни.
   Для определения географической широты озера Цайдемин-нор я производил здесь астрономическое наблюдение.
   Собравшиеся монголы не знали, как объяснить себе мое занятие, и начали было подозревать в нем колдовство. К счастью, я вспомнил, что в конце июля, именно в то время, когда делалось наблюдение, ночью появляется на небе много падающих звезд, и по окончании своей работы объявил собравшейся толпе, что сегодня по небу будут летать звезды. В другом случае монголы не обратили бы на такое явление никакого внимания, но теперь они все желали проверить справедливость моего предсказания и, убедившись в этом в ту же ночь, уже не смотрели подозрительно на мои наблюдения. Так иногда находчивость, даже в самых мелочных случаях, может облегчить путешественнику достижение его цели. Например, кипение воды для определения абсолютной высоты местности мы производили открыто, часто в присутствии монголов, и уверяли их, что это наш обряд при молитве к богу.
   В 11 верстах [11,7 км] на северо-восток от озера Цайдемин-нор, недалеко от берега Хуан-хэ, стоит довольно высокий куполообразный холм, называемый монголами Тумыр-алху, а китайцами – Джю-джин-фу. Здесь, по словам монголов, погребена супруга Чингисхана. Предание об этом гласит следующее. У одного из монгольских князей, именно Гичинхана, была красавица-жена, которая так понравилась великому завоевателю, что он грозил войной в случае, если законный супруг не уступит ему эту женщину. Устрашенный князь согласился на такое требование, и Чингисхан вместе с новоприобретенной супругой отправился в Пекин. При проезде через землю нынешних цахаров прекрасная невольница ушла от своего обладателя и направилась к Хуан-хэ; на противоположном берегу этой реки она насыпала холм и спряталась в нем. Когда же погоня, посланная Чингисханом, приближалась, то бедная женщина, не видя средства спасения, утопилась в Хуан-хэ, вследствие чего монголы называют эту реку Хатун-гол, то есть барыня-река. Тело утопленницы было отыскано и по повелению Чингисхана похоронено в железном склепе, в том же самом холме, который она насыпала для своего спасения; этот холм и есть Тумыр-алху.
   Вообще в Ордосе, более чем где-либо в Монголии, сохранилась память о Чингисхане; по крайней мере мы всего чаще слышали здесь рассказы о великом завоевателе. Наиболее интересные из таких легенд – предание о белом знамени и о будущем воскресении Чингисхана.
   Первая из этих легенд говорит, что Чингисхан был великий охотник. Бродя однажды в горах Муни-ула, он встретил там также охотника русского, у которого спросил, давно ли он охотится и много ли убил зверей. «Я охочусь, – отвечал незнакомец, – уже несколько лет, но убил только одного волка». «Как так? – воскликнул завоеватель. – За это время я убил несколько сот зверей». «Но мой волк был особенный, – отвечал русский. – Этот зверь имел две сажени длины и ежедневно съедал по десятку других животных, убивши его, ясделал более пользы нежели ты». «Если так, то ты молодец, – сказал Чингисхан. – Пойдем в мою юрту, я подарю тебе, что хочешь».
   Приглашенный охотник, русский, отправился в юрту Чингисхана. Здесь ему всего более понравилась одна из наложниц завоевателя, и этот последний, чтобы сдержать слово, должен был подарить своему гостю просимую женщину. Но так как она была одна из любимых жен Чингисхана, то на прощанье он подарил ей в память привязанности свое белое знамя. Вместе с этим подарком русский и его новая жена отправились в Россию. Где они там поселились – неизвестно, но только белое знамя нашего великого государя и до сих пор еще в вашей стране, говорили монголы.
   Еще интереснее предание о будущем воскресении Чин-гис-хана.
   Прах его, по словам монголов, покоится в кумирне, находящейся в Южном Ордосе, в хошуне Ван, в 200 верстах к югу от озера Дабасун-нора. [184 - Такое предание не согласуется с показанием истории, по которой тело Чингисхана после его смерти в 1227 году нашей эры вблизи города Нин-ся увезено на север и похоронено недалеко от истоков Толы и Керулена. (Риттер. Землеведение Азии, с. 618 и 619.)] Здесь тело великого завоевателя, уложенное в два гроба, один серебряный, а другой деревянный, поставлено в желтой шелковой палатке, помещенной в средине кумирни; вместе с гробом в этой палатке находится и оружие Чингисхана. В расстоянии 10 верст от главной кумирни выстроена другая, меньшая, в которой погребены двадцать ближайших родственников великого завоевателя.
   Сам он, умирая, сказал своим приближенным, что снова встанет, самое дальнее, через тысячу, а самое ближнее через восемьсот лет. В гробу Чингисхан лежит словно спящий человек, хотя этого никто не видел из простых смертных.
   Каждый вечер к покойнику ставят жареного барана или конину, и к утру он все это съедает.
   Монголы считают, что со дня смерти Чингисхана прошло 650 лет, так что до ожидаемого воскресения осталось от 150 до 350 лет. По словам тех же монголов, ко дню такого чуда в Китае также воскреснет какой-то богатырь, с которым будет сражаться Чингисхан, победит его и выведет свой народ из Ордоса в Халху – коренную родину монголов.
   Мы не могли узнать, как называется кумирня, где покоится тело Чингисхана. Монголы неизвестно почему не хотели сказать названия этого святилища, к которому, по их словам, ежегодно стекаются толпы богомольцев.
   После десятидневной стоянки возле озера Цайдемин-нор мы направились вверх по долине Хуан-хэ. Первый переход был до речки Хурей-хунду, а второй до другой такой же речки Хурай-хунды, которая оказалась последней, встреченной нами в Ордосе. Обе вышеназванные речки приходят изнутри описываемой страны; они нешироки, мелки, имеют быстрое течение и чрезвычайно мутную воду, которая после дождя, размывающего глинистую почву, делается от грязи густой, как патока. Монголы и тут придумали объяснение такого явления. Они говорят, что Хуан-хэ, имея сама мутные волны, не хочет принимать чистой воды, поэтому, добавляли рассказчики, и ручей Тахылга впадает в озеро Цайдемин-нор, а не в главную реку, которая не допускает к себе его светлые струи.
   На реке Хурай-хунды мы пробыли три дня, посвятив все это время охоте за чернохвостыми антилопами, которые встретились нам здесь в первый раз.
   Чернохвостая антилопа [джейран], или, как ее называют монголы, хара-сульта [185 - Слово «хара-сульта» означает «чернохвостая».] – Antilope subgutturosa, пo своей величине и наружному виду очень много походит на дзерена, но отличается от него небольшим черным хвостом (7–8 дюймов длиной) [170–200 мм], который обыкновенно держит кверху и часто им помахивает. Эта антилопа обитает в Ордосе и в Гобийской пустыне, распространяясь к северу приблизительно до 45° северной широты; к югу хара-сульта идет через весь Ала-шань до Гань-су, а затем, минуя эту провинцию, равно как и бассейн озера Куку-нор, вновь встречается в солено-болотистых равнинах Цайдама. Местом своего жительства описываемый зверь выбирает самые дикие, бесплодные части пустыни или небольшие оазисы в голых сыпучих песках. Совершенно противоположно дзерену хара-сульта избегает хороших пастбищ, но довольствуется самым скудным кормом, лишь бы только жить подальше от человека. Для нас всегда было загадкой, что пьет в таких местах хара-суль-та. Правда, судя по следам, она не отказывается приходить ночью к ключам и даже колодцам, но мы иногда встречали этого зверя в такой пустыне, где на сотню верст нет капли воды. Вероятно, описываемая антилопа может долго пробыть без питья, питаясь некоторыми сочными растениями из семейства солянковых.
   Хара-сульты держатся обыкновенно в одиночку, парами или небольшими обществами от 3 до 7 экземпляров; очень редко случается встретить, и то зимой, стадо в 15–20 голов, а большего числа вместе мы не видали ни разу. Притом стадо всегда живет своим обществом и никогда не смешивается с дзеренами, если даже бродит с ними, что случается редко, на одних и тех же пастбищах.
   Вообще описываемый зверь гораздо осторожнее дзерена. Обладая превосходным зрением, слухом и обонянием, он легко избегает хитростей охотника. Притом же хара-сульта, подобно другим антилопам, очень крепка на рану, и это обстоятельство усиливает трудность охоты.
   Вечером и ранним утром хара-сульты ходят на покормку, но днем обыкновенно лежат, для чего в местностях холмистых всегда выбирают подветренную сторону холмов. Лежачего зверя чрезвычайно трудно заметить, так как цвет его меха совершенно подходит под цвет песка или желтой глины. Несравненно удобнее высмотреть хара-сульту на пастбище или на вершине какого-нибудь холма, где этот зверь любит иногда стоять по целому часу. Тогда самый лучший случай охотнику, который непременно заранее должен увидеть антилопу, иначе подкрасться к ней будет невозможно.
   Спугнутая хара-сульта пускается на уход скачками, но, отбежав несколько сот шагов, останавливается, поворачивается в сторону охотника, несколько минут наблюдает в чем дело и затем опять скачет далее. Преследование по пятам ни к чему не ведет; можно наверное сказать, что зверь уйдет далеко и притом будет держать себя еще осторожнее прежнего.
   Много потратили мы с товарищем времени и труда, чтобы убить первую хара-сульту. Целых два дня проходили мы даром, и только на третье утро мне удалось убить великолепного самца, подкравшись к нему довольно близко. По-настоящему одиночную хара-сульту, равно как и дзерена, не следует стрелять на расстоянии более 200 шагов – можно наверное сказать, что из десяти выстрелов девять пропадут даром. Однако подобное правило весьма трудно исполнять на практике. В самом деле, вы ходили уже час или два, беспрестанно взбираясь с одного песчаного холма на другой, ноги ваши вязли по колено в сыпучий песок, пот льет с вас градом – и вдруг перед вами стоит желанный зверь на 200 шагов. Вы очень хорошо знаете, что ближе подойти невозможно, что при малейшей оплошности хара-сульта уйдет навсегда, что нужно дорожить каждым мгновением, наконец в руках у вас штуцер, бьющий на отмеренное расстояние превосходно в самую малую мишень… Сообразив все это, скажите – как не соблазниться выстрелом. Поднимаете прицел, приложитесь, выцелите как можно лучше – грянул выстрел, и пуля взрывает песок, недолетая или перелетая через антилопу, которая мгновенно скрывается из глаз. Сконфуженный и огорченный такой неудачей, пойдешь, бывало, к тому месту, где стоял зверь, отмеряешь расстояние и увидишь, что ошибся на 40 шагов или даже более. Ошибка грубая, но она неминуемо произойдет, когда нужно определить расстояние вдруг, часто лежа, или едва высунув из-за бугра голову и не имея возможности видеть промежуточные предметы. Без сомнения, штуцер с большой настильностью полета пули в данном случае всего пригоднее, но такого ружья у нас не было в первый год экспедиции.
   Выше упомянуто, что хара-сульта держится в самой дикой пустыне, но как исключительный случай мы встретили в ноябре 1870 года при возвращении из Ала-шаня в Пекин довольно много этих антилоп в долине Хуан-хэ, возле хребта Шейтен-ула, где они держались вблизи китайского населения и обработанных полей. Здесь хара-сульты, вопреки своему нраву, были очень не пугливы, конечно, потому, что присмотрелись к людям и никогда не были преследуемы ими. Период течки у хара-сульт бывает в ноябре; молодых они выводят в мае. По своему числу этот зверь обитает в Монголии несравненно в меньшем количестве, чем дзерен.
   По выходе от реки Хурай-хунды мы вскоре достигли монгольской кумирни Харганты, откуда дорога ведет через пески Кузупчи к соленому озеру Дабасун-нор. Это озеро, описанное Гюком, [186 - Hue. Souvenir d'un voyage dans la Tartarie et le Thibet. T. I, p. 330–334.] лежит в расстоянии около 100 верст от берега Хуан-хэ и, по словам монголов, имеет в окружности около 30–40 верст. Добываемая здесь соль везется в соседние провинции Китая.
   Минуя дабасуннорскую дорогу, мы направились по долине Хуан-хэ и через день пути встретили еще одну разоренную дунганами кумирню по имени Шара-дзу. В этой кумирне, одной из обширнейших во всем Ордосе, некогда жило до двух тысяч лам и два или три гыгена, но теперь не было ни души человеческой. Только стада каменных голубей, клушиц и ласточек гнездились в опустошенных храмах и фанзах. Эти последние, то есть фанзы, расположены вокруг кумирни и большей частью сохранились в целости, но главный храм сожжен вместе со всеми своими пристройками, находившимися в общей ограде. Глиняные статуи богов разбиты или разрублены на куски и валяются на земле; некоторые из них еще сидят на своих местах, но изрублены саблями и исколоты пиками. Огромная статуя Будды, находившаяся в главном храме, стоит с пробитой грудью, в которой дунгане искали сокровищ, часто сохраняемых здесь ламами. Листы священной книги Ганчжур везде разметаны на полу вместе с другими обломками, покрытыми толстым слоем пыли.
   А между тем еще так недавно сюда стекались тысячи и тысячи народа, чтобы поклониться воображаемой святыне. Как и в других кумирнях, здесь все было рассчитано на то, чтобы завлечь и напугать детское воображение монголов. Многие боги изображены с самыми свирепыми и страшными лицами; они сидят то на львах, то на слонах, быках или лошадях, то давят чертей, змей и тому подобное. Стены кумирни, там, где они уцелели, разрисованы также картинами подобного рода.
   «Как же вы веруете в глиняных богов?» – спросил я у монгола, вместе с которым ходил по развалинам кумирни. «Боги наши, – отвечал он, – только жили в этих идолах, а теперь они улетели на небо».
   От кумирни Харганты, далее вверх по южной стороне Ху-ан-хэ, мы уже не встречали населения, и только раза два-три нам попались небольшие стойбища монголов, занимавшихся добыванием лакричневого корня. Причиной такого опустения было, как упомянуто выше, дунганское нашествие, которому Ордос подвергся за два года до нашего посещения. Впрочем оседлое китайское население на южном берегу Ху-ан-хэ, западнее меридиана Муни-ула, и прежде было незначительно, так как долина Желтой реки здесь сильно суживается песками Кузупчи; притом почва делается солонцеватой и большей частью покрыта сплошными зарослями лозы или тамарикса. В этих кустарниках мы нашли весьма замечательное явление – одичавший рогатый скот; о нем мы слышали еще ранее от монголов, которые объяснили нам и происхождение такого скота.
   Прежде, до дунганского разорения, [187 - Дунганское восстание началось в 1864 г. и охватило громадные территории Западного Китая и Кашгарию. Было жестоко подавлено китайцами в 1878 г.] ордосские монголы имели большие стада, и иногда случалось, что быки или коровы отбивались от этих стад, бродили по степи и делались до того дикими, что изловить их было чрезвычайно трудно. Эти одичавшие животные держались там и сям по всему Ордосу. Когда же дунгане ворвались в эту сторону с юго-запада и начали все истреблять на своем пути, то многие жители, застигнутые врасплох, бросали имущество и убегали, думая только о собственном спасении. Оставленные ими стада паслись без присмотра и вскоре так одичали, что инсургенты не могли их поймать и забрать с собой. Затем дунгане ушли из Ордоса, а одичавшие животные продолжают бродить на свободе и держатся главным образом в кустарниках долины Ху-ан-хэ, так как имеют здесь под боком воду и пастбища.
   Одичавший рогатый скот встречается обыкновенно небольшими обществами от 5 до 15 экземпляров; только старые быки ходят в одиночку. Замечательно, как быстро столь неуклюжие и отупевшие от долгого рабства создания приобрели все привычки диких животных. Целый день коровы лежат в кустах, видимо, скрываясь от людей, но с наступлением сумерек выходят на пастбища, где проводят ночь. Заметив человека или почуяв его по ветру, не только быки, но даже коровы тотчас же пускаются на уход и бегут далеко. Дикими свойствами и резвостью в особенности отличаются молодые экземпляры, родившиеся и выросшие уже на воле.
   Охота за одичавшим скотом довольно затруднительна, и мы за все время пребывания своего в Ордосе убили только четырех быков. Монголы совсем не предпринимают подобных охот, так как боятся еще итти в Ордос, а с другой стороны, крепкое животное легко выносит удар фитильного гладкоствольного ружья, пуля которого обыкновенно состоит из кусочка чугуна или камешка, облитого свинцом. Устроив правильные облавы, в особенности зимой, в кустах, где держится одичавший скот, можно без труда перебить множество этих животных, число которых во всем Ордосе монголы полагают приблизительно до двух тысяч голов. Без сомнения, этот скот со временем будет истреблен или переловлен теми же самыми монголами, которые возвратятся в Ордос. Здесь нет ни обширности, ни приволья травяных равнин Южной Америки, где, как известно, расплодились громаднейшие стада от немногих экземпляров, ушедших из испанских колоний.
   По словам монголов, вскоре после разорения Ордоса в здешних степях водились также одичавшие овцы, но они теперь все истреблены волками; верблюды же еще бродят в небольшом числе, и нам удалось поймать одного, впрочем, молодого.
   В первый раз мы встретили одичавший скот в 30 верстах западнее кумирни Шара-дзу. Так как мяса у нас в запасе не имелось, то мы решили воспользоваться столь удобным случаем, чтобы добыть себе продовольствие. Однако сначала охота наша была неудачна, именно потому, что мы слишком рассчитывали на тупоумие коров; наконец, на третий день рано утром я подкрался очень близко к двум быкам, дравшимся между собой в кустах, и двойным выстрелом из охотничьего штуцера положил обоих бойцов на месте.
   Такая удача была весьма радостным для нас событием, так как теперь мы могли насушить себе в дорогу несколько пудов мяса. Перетащив лучшие части убитых животных к своей палатке, мы принялись резать говядину тонкими пластами для просушки ее на солнце. Такая приманка привлекла множество коршунов, так что пришлось с ружьем в руках караулить развешенное мясо; вместе с коршунами являлись орланы-долго-хвосты – Haliaetus macei, и попадали за это в нашу коллекцию.
   Пока сушилось мясо, мы занимались рыбной ловлей в пересохшем рукаве Хуан-хэ, возле которого стояли. Здесь, в небольших и неглубоких ямах, где сохранилась вода, держалось множество рыбы, так что мы своим небольшим бреднем, длиной всего в 3 сажени [6 м] ловили в непродолжительное время по 2–3 пуда [33–49 кг] карпов и сомов, последний вид очень часто попадается в Хуан-хэ. Из пойманной рыбы мы выбирали для себя лучшую, а остальную отпускали обратно.
   Охота за быками и просушка мяса принудили нас пробыть восемь дней на одном и том же месте. Зато мы теперь были обеспечены продовольствием на долгое время и могли быстро итти далее, тем более что обедневшая растительность и фауна долины Хуан-хэ уже не представляли особенного интереса.
   19 августа мы двинулись в путь. Пески Кузупчи по-прежнему протянулись слева, а справа наша дорога определялась течением Хуан-хэ. Местами густые кустарники весьма затрудняли следование, да, кроме того, множество комаров и мошек сильно надоедали как нам, так и нашим верблюдам. Последние в особенности не любят этих насекомых, которых нигде нет в пустынях Монгольского нагорья.
   В первый день пути мы ночевали возле перевоза Гурбун-дуты, [188 - В пространстве между городами Бауту и Дын-ху на Хуан-хэ существуют три перевоза: Джю-джин-фу, Гурбундуты и Мантин.] недалеко от которого, в окраине песков Кузупчи, расположено небольшое соленое озеро того же имени. Мы сами не видали этого озера, но, по рассказам монголов, оно имеет около 4 верст в окружности. Слой осадочной соли здесь от 0,5 до 2 футов [0,15—0,6 м] толщины; разработкой ее занимаются китайцы и нанятые ими монголы; затем соль сплавляется на барках вниз по Хуан-хэ.
   Другой особенностью, которую мы встретили несколько дней спустя, были остатки старинного города времен Чин-гис-хана. Эти исторические развалины находятся среди песков Кузупчи, на расстоянии 30 верст от берега Желтой реки, откуда они видны довольно хорошо. По словам монголов, это был укрепленный и весьма обширный город. Его квадратная стена имела в каждом фасе по 15 ли (около 8 верст) [свыше 8 км], при вышине и толщине в 7 сажен [15 м]; внутри были выкопаны колодцы в 50 сажен [107 м] глубиной. Теперь все занесено песком, и только одни стены местами еще хорошо сохранились. Особых легенд об этом месте мы не слыхали никаких; монголы говорят только, что описываемый город был выстроен по повелению Чингисхана.
   Летние жары, приутихшие было в половине августа, в последней трети этого месяца возобновились с прежней силой и опять страшно истомляли нас в пути. Хотя мы всегда вставали с рассветом, но укладка вещей и вьюченье верблюдов, вместе с питьем чая– без чего ни монгол, ни казаки ни за что в свете не шли в дорогу – отнимали часа два и даже более времени, так что мы трогались в путь, когда солнце уже порядочно поднималось на горизонте. На последнем зачастую не видно было ни одного облачка, не чувствовалось ни малейшего дуновения ветерка – и все это обыкновенно служило для нас нерадостным предзнаменованием жаркого дня.
   Порядок наших вьючных хождений всегда был один и тот же. Мы с товарищем ехали впереди своего каравана, делали съемку, собирали растения или стреляли попадавшихся птиц; вьючные же верблюды, привязанные за бурундуки один к другому, управлялись казаками. Один из них ехал впереди и вел в поводу первого верблюда, а другой казак вместе с проводником-монголом, если таковой был у нас, замыкали шествие.
   Так идешь, бывало, часа два-три по утренней прохладе; наконец солнце поднимается высоко и начинает жечь невыносимо. Раскаленная почва пустыни дышит жаром, как из печи. Становится очень тяжело: голова болит и кружится, пот ручьем льет с лица и со всего тела, чувствуешь полное расслабление и сильную усталость. Животные страдают не менее нас. Верблюды идут разинув рты и облитые потом, словно водой; даже наш неутомимый Фауст бредет шагом, понурив голову и опустив хвост. Казаки, которые обыкновенно поют песни, теперь смолкли, и весь караван тащится молча, шаг за шагом, словно не решаясь передавать друг другу и без того тяжелые впечатления.
   Если, на счастье, попадется дорогой монгольская юрта или китайская фанза, то спешишь туда со всех ног, намочишь голову и фуражку, напьешься воды, а также напоишь лошадей и собаку; разгоряченным же верблюдам воды давать нельзя. Однако такая отрада продолжается недолго; через полчаса или менее все сухо по-прежнему, и опять жжет тебя палящий зной.
   Наконец, приближается полдень – надо подумать об остановке. «Далеко ли до воды?» – спрашиваешь у встречного монгола и с досадой услышишь, что нужно пройти еще 5–6 верст. Добравшись наконец до колодца и выбрав место для палатки, мы начинаем класть и развьючивать верблюдов. Привычные животные уже знают, в чем дело, и сами поскорее ложатся на землю. [189 - После развьюченья верблюдов летом нельзя тотчас же ни поить, ни пускать на пастбище, но предварительно необходимо продержать их часа два на месте, чтобы дать животным остынуть.] Затем ставится палатка и стаскиваются в нее необходимые вещи, которые раскладываются по бокам; в средине же расстилается войлок, служащий нам постелью. Далее собирается аргал и варится кирпичный чай, который зимой и летом был нашим обычным питьем, в особенности там, где вода оказывалась плохого качества. После чая, в ожидании обеда, мы с товарищем укладываем собранные дорогой растения, делаем чучела птиц, или, улучив удобную минуту, я переношу на план сделанную сегодня съемку. Такая работа в жилых местах обыкновенно прерывается несколько раз по случаю прихода монголов из ближайших юрт; эти гости, как обыкновенно, лезут со всевозможными расспросами или просьбами, и в конце концов так надоедают, что мы их прогоняем вон.
   Между тем пустой желудок сильно напоминает, что время обеда уже наступило, но несмотря на это, нужно ждать, пока сварится суп из зайцев, или куропаток, убитых дорогой, или из барана, купленного у монголов. Впрочем, последнее кушанье мы имели редко, так как часто вовсе нельзя было купить барана, или нужно было платить очень дорого; поэтому охота составляла главный источник нашего продовольствия.
   Часа через два по приходе на место обед готов, и мы принимаемся за еду с волчьим аппетитом. Сервировка у нас самая простая, вполне гармонирующая с прочей обстановкой: крышка с котла, где варится суп, служит блюдом, деревянные чашки, из которых пьем чай, – тарелками, а собственные пальцы заменяют вилки; скатерти и салфеток вовсе не полагается. Обед оканчивается очень скоро; после него мы снова пьем кирпичный чай; затем идем на экскурсию или на охоту, а наши казаки и монгол-проводник поочередно пасут верблюдов.
   Наступает вечер; потухший огонь снова разводится, на нем варится каша и чай. Лошади и верблюды пригоняются к палатке и первые привязываются, а последние, сверх того, укладываются возле наших вещей или неподалеку в стороне. Ночь спускается на землю, дневной жар спал и заменился вечерней прохладой. Отрадно вдыхаешь в себя освеженный воздух и, утомленный трудами дня, засыпаешь спокойным, богатырским сном.
   Во время одной из стоянок на берегу Хуан-хэ верховая лошадь моего товарища оборвалась с крутого берега в реку и утонула. Потеря эта была для нас весьма чувствительна, так как другой лошади купить было негде, и Пыльцов принужден был временно ехать на верблюде. Виновником гибели лошади оказался монгол Джюльджига, которому тогда поручено было пасти наших животных и который вместо этого улегся спать в кустах.
   Верстах в 80 выше города Дын-ху пески Кузупчи переходят на противоположную сторону Хуан-хэ, и ее долина (с восточной стороны) делается крайне бесплодной. Взамен песчаной каймы здесь являются пологие холмы, которые, постепенно повышаясь, превращаются против города Дын-ху в высокий и скалистый хребет, называемый Арбус-ула. Этот хребет тянется вверх по Хуан-хэ, все приближаясь к ней, и наконец упирается почти в самый берег в том месте, где на противоположной стороне Желтой реки возникает громадная гряда Алашаньских гор. [190 - По словам монголов, Арбус-ула только 5 верст не доходит до берега Хуан-хэ, на противоположной стороне которой тотчас же возникает Алашаньский хребет.] По монгольскому преданию, одна из скалистых вершин Арбус-улы, имеющая столовидную форму, служила наковальней кузнецу Чингисхана. Этот кузнец был необыкновенного роста, так что, сидя на земле, далеко превышал гору и ковал на ней различное оружие и лошадей великому завоевателю.
   2 сентября мы пришли к городу Дын-ху, расположенному на западном берегу Хуан-хэ, куда мы также должны были переправляться, чтобы следовать далее по Ала-шаню. Посещение Дын-ху не обошлось для нас без приключений, даже более неприятных, ем в городе Бауту.
   Еще за несколько верст до города китайцы заметили наш караван и толпой высыпали на городскую стену, откуда удобнее было видеть вдаль. Затем, лишь только мы поравнялись сгородом, от него отвалила барка, в которой сидело еловек 25 солдат; переплыв на нашу сторону, они потребовали паспорт.
   Мы разбили свою палатку на берегу Хуан-хэ, как раз против города, и я отправил со своим паспортом к китайскому на альнику монгола Джюльджига, вместе с которым уехали и солдаты. Через пол аса монгол возвратился; с ним приехал иновник, объявивший, то меня желает видеть мандарин и просит показать ему ружье и нашу собаку; про то и другое он, вероятно, узнал от Джюльджига. Переодевшись, я отправился в барке на противоположную сторону Хуан-хэ, взяв с собой и казака-бурята и монгола; последний должен был служить перевод иком с китайского языка, который он знал о ень хорошо.
   Лишь только барка пристала к берегу, как нас окружила огромная толпа, все нали ные обитатели Дын-ху. Этот последний о ень невелик и весь разорен дунганами; уцелела только одна глиняная стена, имеющая не более полуверсты в окружности и до того ветхая, то, кажется, достато но удара дубиной, тобы сделать брешь в любом месте. Жителей в Дын-ху нет, исклю ая гарнизона, который состоял первоначально из 1000 еловек, но теперь, вследствие побегов, уменьшился наполовину.
   В сопровождении всей толпы мы направились внутрь стены, где меня встретили несколько офицеров и указали фанзу, в которой нужно было ждать, пока нас пригласит к себе мандарин, командующий всем гарнизоном. Отведенная фанза служила квартирой одного из офицеров, но как снаружи, так и в особенности внутри мало чем отличалась от обыкновенного хлева. В виде украшения по стенам в ней висели длинные связки чесноку, дополнявшего своим прекрасным запахом общую гармонию всей обстановки.
   Минут через десять пришли сказать, что начальник нас ожидает, и мы отправились в его фанзу. Мандарин сидел за столом в желтой мантии и преважно спросил: кто я такой и зачем пришел в эти страны? На это я отвечал, что путешествую из любопытства; притом же собираю растения на лекарства и делаю чучела птиц, чтобы показать их у себя на родине; кроме того, имею немного товаров для торговли с монголами; наконец, мы с товарищем оба чиновники, о чем значится и в нашем пекинском паспорте.
   «Но ваш паспорт, вероятно, фальшивый, так как печать его и подпись мне неизвестны», – вдруг возразил мандарин, не оставлявший своей прежней надутой позы. В ответ на это я сказал, что едва ли знаю по-китайски несколько десятков слов, следовательно, не могу сам написать себе паспорт, а с китайскими фабрикантами подобного дела также не знаком. «Какие у вас товары?» – продолжал мандарин. «По большей части пекинские, для простых монголов, так как русские вещи мы все уже распродали» – был мой ответ. «Но вы имеете оружие?» – «Оно не продажное, – отвечал я, – так как по трактату мы не имеем права ввозить в Китай товар подобного рода; ружья же и револьверы служат нам защитой от нападений разбойников». – «Покажите мне свое ружье и выстрелите из него в цель». – «Хорошо, – отвечал я, – пойдемте на улицу». Я имел с собой двухствольный штуцер Ланкастера, а казак – дробовик; из последнего я убил влет ласточку, а из штуцера разбил кирпич, поставленный вместо мишени. Видя такие результаты, китайский начальник пожелал сам выстрелить, но даже и близко не попал около цели.
   Между тем принесли напоказ несколько старых английских солдатских ружей и двухствольных пистолетов. Мандарин зарядил одно ружье и выстрелил из него в камень шагов на 20, но и тут не попал; затем он сделал еще несколько выстрелов и, наконец, кажется за пятый, разбил кирпич. Удовольствовавшись таким успехом, он пошел в свою фанзу; нас же повели в квартиру одного офицера, куда принесли арбуз, чай и какой-то суп – видимо, это было угощенье.
   Через полчаса нас снова позвали к китайскому начальнику «Я должен осмотреть ваши вещи и переписать их, – сказал он. – Объявите мне, сколько у вас оружия и какое именно!» – «Хорошо, извольте», – отвечал я. Пришел писарь и самым подробным образом записал, сколько у нас штуцеров, гладкоствольных ружей, револьверов, пороху, пуль и тому подобное. Между тем совершенно стемнело, и фанзу мандарина осветили сальной свечей и ночником, в котором горело кунжутное масло.
   Затем аудиенция продолжалась недолго. Мандарин попросил только продать ему штуцер и, получив отказ, велел перевезти нас обратно через Хуан-хэ. Придя в палатку, мы, к великой радости, нашли здесь своего Фауста, который ездил с нами и затерялся в городе; оказалось, что, соскучась ожиданием и напуганный шумом толпы, он переплыл обратно Желтую реку на глазах моего товарища.
   На следующий день утром к нам явился чиновник, сопровождаемый десятком солдат в форменных красных блузах, и объявил, что он прислан мандарином сделать ревизию нашим вещам. Начался осмотр, но он производился самым небрежным образом, так что съемочные работы, которые я запрятал в самую глубь одного из ящиков, благополучно пережили эту катастрофу. Впрочем, одной из благоприятствовавших нам причин было то обстоятельство, что в это время у нас варился суп, из которого солдаты вытаскивали всю говядину и были заняты этим делом гораздо более, нежели ревизией вещей.
   После осмотра чиновник объявил, что мандарин просил прислать ему посмотреть револьвер и вчерашний штуцер. Сначала я не хотел давать этих вещей, но когда чиновник сказал, что начальник приказал ему не показываться без них на глаза, то я отдал с условием, чтобы за нами тотчас же прислали барку для перевозки на противоположную сторону Ху-ан-хэ. Действительно, через час явилась барка, на которой мы уложили и перевезли через реку все наши вещи. За верблюдами же обещали приехать вторично; при них остались мой товарищ с одним из казаков.
   Сложив все перевезенные вещи во дворе фанзы, стоявшей на берегу Хуан-хэ и служившей амбаром для хранения соли, япошел к мандарину с просьбой приказать перевезти также наших верблюдов и дать нам билет для дальнейшего следования по Ала-шаню. На это китайский начальник отвечал, что он сам лично желает обревизовать наши вещи, и тотчас же отправился вместе со мной туда, где они были сложены. Осматривая наши пожитки, мандарин стал отбирать и передавать своему слуге то, что ему более нравилось, под предлогом рассмотреть все это хорошенько дома и возвратить обратно. Взято было: два одноствольных нарезных пистолета, револьвер в ящике, кинжал, две пороховницы, фонарь и десть писчей бумаги. Видя, что ревизия превращается в грабеж, я приказал своему переводчику передать мандарину, что мы не затем пришли сюда, чтобы нас грабили; тогда китайский генерал удовольствовался забранными вещами и отказался от дальнейшего осмотра.
   Между тем верблюдов все еще не перевозили под предлогом, что поднялся ветер и они могут утонуть. Наконец, когда я пристал энергично к мандарину, он велел перевезти наших животных, которые не могли залезть в барку с высокими бортами, а потому их привязали веревками за головы к той же самой барке и потащили через быструю реку в 200 сажен [427 м] шириной. Нечего говорить, что подобная ванна была не особенно полезна для верблюдов, которые вообще сильно боятся воды.
   Лишь только перевезли верблюдов, я отправился к мандарину за паспортом, но мне сказали, что он спит и что я могу подождать до завтра. Выведенный из терпения, я велел тогда передать китайскому генералу, что если он не отдаст мне паспорта, то мы пойдем и без него, но будем жаловаться в Пекине на подобные притеснения.
   Не знаю, как были переданы эти слова мандарину, но только через четверть часа опять явился к нам чиновник с десятком солдат и объявил, что мандарин вновь приказал переписать наши вещи и не отпускать нас без билета. На этот раз переписка ограничилась только счетом, сколько у нас ящиков, кожаных сум и мешков; солдаты остались под предлогом охранения этих вещей от воров, но, в сущности, для того, чтобы караулить самих нас.
   Положение наше было крайне тягостное, тем более что нас постоянно окружала толпа нахальных солдат, позволявших себе различные дерзости; к довершению трудностей один из моих казаков заболел и не мог тронуться с места.
   К вечеру начался дождь, но мы не могли найти себе приюта и должны были ночевать под открытым небом, так как палатку негде было поставить в узком дворе, в котором помещались и все десять наших верблюдов. Пришлось покориться необходимости; мы расчистили от верблюжьего помета небольшую площадку и улеглись здесь на войлоках. К счастью, дождь скоро перестал, и ночь была ясная; солдаты по очереди сторожили в воротах двора.
   На следующий день нас заставили ждать до самого полудня, говоря, что мандарин еще спит; когда же я хотел итти лично удостовериться в этом, то солдаты не пустили меня в город. Между тем несколько раз приходил доверенный от мандарина, прося подарить его начальнику все забранные им вещи, в том числе и штуцер Ланкастера. Я отказал наотрез, говоря, что не настолько богат, чтобы дарить каждому встречному китайскому генералу оружие, которое стоит несколько сот рублей.
   После полудня пришли сказать, что мандарин встал, и принесли ящик со штуцером, но в нем не оказалось пороховницы и коробки пистон. «Ваш начальник украл отсюда две вещи», – сказал я пришедшему чиновнику и послал своего переводчика объяснить то же самое мандарину. Сам я уже не хотел итти к нему, считая неприличным иметь дело с подобным господином.
   Через час казак вернулся и принес пустую пороховницу, но пистонов мандарин не отдал, говоря, что они нужны ему самому. Вместе с тем казак передал, что генерал все время просил его уговорить меня подарить ему остальные забранные вещи. Пришедший вместе с казаком слуга ожидал ответа и еще раз получил отказ, с которым отправился к своему господину. Вскоре этот слуга возвратился и объяснил, что мандарин просит продать ему взятые вещи. Я сначала отказал и в продаже, но потом, по совету одного монгольского зангина [дзангина], [191 - Дзангин – начальник, управляющий территорией.] с которым мы в это время хорошо сошлись, согласился на подобную сделку, с тем только условием, чтобы нам тотчас был дан паспорт и проводник. То и другое явилось очень скоро, но только вместо назначенных за вещи 67 лан мандарин прислал всего 50 лан, говоря, что остальные деньги отдаст мне при следующем свидании. Я не желал из-за пустяков начинать новую историю, велел вьючить верблюдов, и, несмотря на наступавший вечер, мы выступили из Дын-ху.
   Дорогой к нам присоединился монгольский зангин и рассказал, что когда мандарин узнал о том, что я хочу уходить без его позволения, то, рассердившись, закричал: «Я отрублю ему за это голову» – и велел приставить к нам караул. Вот каким уважением пользуются до сих пор европейцы в Китае, где для нас не существует даже и другого имени, как «заморский черт».

Глава шестая
Ала-шань

   (3 [15] сентября – 14 [26] октября 1871 года)
   Общий характер Алашаньской пустыни. – Местные монголы. – Наше следование по северному Ала-шаню. – Город Дынь-юань-ин. – Алашаньский князь и его сыновья. – Лама Балдын-Сорджи. – Продажа наших товаров. – Нынешний далай-лама. – Предсказание о стране Шамбалыи. – Парадное свидание с алашаньским князем. – Алашаньский хребет. – Охота за куку-яманами. – Причины возвращения в Калган

   Южная часть высокого нагорья Гоби, к западу от среднего течения Хуан-хэ, представляет собой дикую и бесплодную пустыню, населенную монголами-олютами и известную под именем Ала-шаня, или Заордоса.
   Страна эта наполнена голыми сыпучими песками, которые тянутся к западу до реки Эцзинэ [Эдзин-гол], на юге упираются в высокие горы провинции Гань-су, а на севере сливаются с бесплодными глинистыми равнинами средней части Гобийской пустыни. Эти естественные пределы составляют и политические границы Ала-шаня, прилегающего на севере к Халхе и уротам, а в остальных частях к Гань-су и небольшой части Ордоса.
   В топографическом отношении описываемая страна представляет совершенную равнину, по всему вероятию, некогда бывшую, подобно Ордосу, дном обширного озера или внутреннего моря.
   На такой факт указывают: равнинная площадь всей страны, твердая глинисто-соленая почва, сверху которой насыпан песок, и, наконец, озера осадочной соли, образовавшиеся в самых низких местах, там, где скопились последние остатки прежних вод.
   Алашаньская пустыня на многие десятки, даже сотни верст, представляет одни голые сыпучие пески, всегда готовые задушить путника своим палящим жаром или засыпать песчаным ураганом. Иногда эти пески так обширны, что называются монголами «тынгери» [тэнгри], то есть «небо». В них нигде нет капли воды; не видно ни птицы, ни зверя, и мертвое запустение наполняет невольным ужасом душу забредшего сюда человека.
   Ордосские Кузупчи в сравнении с алашаньскими песками кажутся миниатюрой; притом же там, хотя изредка, можно встретить оазисы, покрытые свежей растительностью. Здесь нет даже и подобных оазисов; желтый песок тянется на необозримое пространство или сменяется обширными площадями соленой глины, а ближе к горам – голой гальки. Растительность, там где она есть, крайне бедна и заключает в себе лишь несколько видов уродливых кустарников и несколько десятков пород трав. Между теми и другими на первом плане следует поставить саксаул, называемый монголами заком – Haloxylon sp., и траву сульхир – Agriophyllum gobicum.
   В Ала-шане саксаул является деревом от 10 до 12 футов [3–3,7 м] вышины при толщине в 0,5 фута [192 - Изредка попадаются экземпляры в 18 футов [5,5 м] вышины при толщине ствола в 1 фут [0,3 м].] и растет редким насаждением всего чаще на голом песке. На поделки описываемое дерево негодно, потому что крохко и дрябло; зато оно горит превосходно. Безлистные, но сочные и торчащие, как щетка, ветви зака составляют главное питание алашань-ских верблюдов. Кроме того, под защитой этих деревьев монголы ставят свои юрты и укрываются здесь лучше, нежели в голой степи, от зимних холодов; в подобных же местах, то есть там, где растет зак, говорят, можно скорей достать воду посредством колодцев.
   Распространение зака в Ала-шане весьма ограничено; он встречается только в северной части этой страны. В Гоби описываемое дерево растет приблизительно до 42° северной широты; впрочем, здесь оно встречается спорадически только там, где залегают голые пески. [193 - Кроме того, зак растет в Ордосе и Цайдаме; это дерево через всю Среднюю Азию распространяется в наш Туркестан [страны Средней Азии].]
   Трава сульхир для обитателей Ала-шаня еще важнее нежели зак и, без преувеличения, может быть названа «даром пустыни». Она достигает 2 футов вышины (редко 3 футов) [0,6–0,9 м] и растет на голом песке, обыкновенно по окраинам лишенных всякой растительности песчаных площадей. Это колючее солянковое растение цветет в августе, а мелкие его семена, доставляющие вкусную и питательную пищу, созревают в конце сентября. Урожай сульхира бывает хорош в дождливое лето; в засуху же он пропадает, и тогда алашань-ские монголы голодают круглый год.
   Для добывания семян сульхира монголы собирают эту траву и обмолачивают ее на голых глинистых площадях, какие часто попадаются среди песков. Самые семена сначала поджаривают на медленном огне, потом толкут в ступе и получают довольно вкусную муку, которую едят, заваривая чаем. Мы сами питались сульхирной мукой в Ала-шане и даже взяли ее на обратный путь. В то же время сульхир служит отличной пищей для домашних животных; его чрезвычайно любят не только верблюды, но даже лошади и овцы. Кроме Ала-шаня сульхир растет в Ордосе и в середине Гоби, там, где встречается голый песок; мы нашли это растение также и в Цайдаме. Из других растений в Ала-шане преобладают большей частью виды, уже встреченные в Ордосе. На глинистых площадях в описываемой стране всего чаще растут: бударгана, хармык, часто образующий кочковатые бугры, колючий вьюнок – Convolvulus tragacanthoides, [194 - Этот низкий и страшно колючий кустарник, растущий обыкновенно купинами, монголы называют дзара, то есть еж.] полевой чернобыльник и изредка золотарник; из трав здесь встречаются: Inula ammophila [девясил], Sophora flavescens, Convolvulus ammani, Peganum sp., Haplophyllum sp. [рута], Astragalus sp. и другие. Но вообще растительность пустыни, крайне бедная, корявая, едва поднимающаяся над землей, производит впечатление чрезвычайно неприятное. Здесь нигде нет энергичной жизни, но на всем лежит печать вялости и апатии; все растет как будто нехотя, по принуждению, получая от бедной почвы лишь настолько, чтобы не погибнуть совершенно.
   Как бедна флора Ала-шаня, так небогата и его фауна. Крупных млекопитающих в пустыне нет никаких, кроме хара-суль-ты; затем здесь встречаются волк, лисица, заяц, а в зарослях за-ка изредка еж – Erinaceus auritus?. Из мелких грызунов в обилии попадаются только два вида песчанок – Meriones sp.; один из них живет исключительно в зарослях зака и до того дырявит землю своими норами, что часто совершенно нельзя ехать верхом. Целый день слышится писк этих зверьков, столь же скучный и однообразный, как вся вообще природа Ала-шаня.
   Среди птиц самой замечательней следует считать холо-джоро [195 - Это монгольское имя в переводе означает «саврасый иноходец» и дано названному виду за его быстрый бег, напоминающий рысь иноходца.] – Podoces hendersoni, которая величиной почти с нашу сойку, а на лету напоминает удода. Это в полном смысле птица пустыни и встречается исключительно в самых диких ее частях. Чуть только местность принимает лучший характер, холо-джоро исчезает; поэтому она вместе с хара-сультой служит для путешественника всегда нерадостным явлением. По нашему пути холо-джоро встречалась до Гань-су, а затем вновь появилась в Цайдаме; на север она распространяется в Гоби приблизительно до 44°30 северней широты. [196 - Между тем эта птица далеко идет к западу, так как ее нашла, или, лучше сказать, впервые открыла, экспедиция Форсита [Форсайта], снаряженная в 1870 году английским правительством из Лагора в Яркенд.]
   Из других птиц в Ала-шане чаще попадаются пустынники – Syrrhaptes paradoxus, прилетающие сюда на зимовку огромными стадами, жаворонки – Alauda pispoletta, Otocoris albig-ula, Galerita cristata, Saxicola deserti, а в зарослях зака воробьи – Passer sp. Сверх того, летом здесь держатся красавки-журавли – Grus virgo, которые питаются ящерицами, в бесчисленном множестве водящимися в пустыне. За неимением болот журавли приходят пить к колодцам и делаются весьма доверчивы, так как никем не преследуются.
   Вот и все почти птицы, которых можно найти в Ала-шаньской пустыне. Пролетные стада несутся здесь высоко, не останавливаясь. По крайней мере, мы только по вечерам видали здесь иногда стада журавлей, садившихся на песок, чтобы провести ночь и ранним утром лететь далее. Даже сороки и вороны не встречаются в алашаньсксй равнине; только коршун изредка пронесется над палаткой путешественника, надеясь поживиться остатком обеда.
   Из пресмыкающихся в пустыне бесчисленное множество ящериц-круглоголовок – Phrynocephalus sp., в меньшем числе ящурок– Eremias sp., которые попадаются здесь на каждом шагу. Эти ящерицы составляют почти исключительную пищу журавлей, сарычей и коршунов; даже чайки прилетают сюда за подобной поживой с Хуан-хэ; волки, лисицы и монгольские собаки также питаются названными пресмыкающимися за неимением чего-либо лучшего.
   Население Ала-шаня составляют монголы-олюты, к которым также принадлежит часть обитателей Куку-нора, тургуты [тургоуты, торгоуты] и наши калмыки. По своему наружному виду алашаньские монголы много отличаются от халхасцев и представляют что-то среднее между ними и китайцами. Язык алашаньских монголов значительно отличается от халхаского и, сверх того, в сравнении с последним, характеризуется более мягким и скорым произношением слов.
   Алашаньские монголы вообще весьма бедны. Они занимаются главным образом разведением верблюдов, которых употребляют для перевозки соли и разных китайских товаров. Овцы, лошади, равно как и рогатый скот, здесь содержатся в самом малом количестве по неимению для них пастбищ; в большом числе встречаются козы, а в горах пасутся стада яков, принадлежащих владетельному князю и его сыновьям.
   В административном отношении Ала-шань разделяется на три хошуна, но вообще население в этой стране очень невелико. Оскудению местного населения еще более помогли дунгане, разорившие Ала-шань в одно время с Ордосом. [197 - По сведениям, сообщенным нам местными монголами, в Ала-шане после дунганского разорения осталось около тысячи юрт. Полагая средним числом на каждую юрту от 5 до 6 человек, мы получим все население этой страны в 5–6 тысяч душ.] Такой участи избегнул только город Дынь-юань-ин, единственный в описываемой стране; он составляет местопребывание владетельного князя и лежит по западную сторону Алашаньских гор.
   Сюда мы направились, выйдя из Дын-ху. Впрочем, сделав один переход, мы простояли три дня возле юрты знакомого монгольского зангина. У него мы купили верблюда и променяли двух своих, сбивших себе спины; кроме того, необходимо было дать покой больному казаку, который, к счастью, начал поправляться. Прежний наш проводник Джюльджига был оставлен нами в городе Дын-ху, а взамен него мы получили, все от того же зангина, другого проводника, который хотя был монгол, но исповедовал магометанство и оказался отличным человеком. С ним мы пошли в город Дынь-юань-ин, до которого от Дын-ху считается 187 верст [200 км]. Дорога состоит из тропинки, иногда совершенно теряющейся в песках, так что нужно отлично знать местность, чтобы не заблудиться. Населения мы не видали вовсе, но в расстоянии 25–30 верст здесь выкопаны колодцы, и при них стоят почтовые юрты.
   На втором переходе мы встретили небольшое озерко Цаган-нор и возле него великую редкость здешних стран – родник чистой холодной воды. Две большие ивы осеняли это место, которое считается святым у монголов. Мы несказанно обрадовались подобной находке, так как уже более месяца не пили хорошей воды, и ради такого открытия учинили дневку.
   Светлые струйки родника бегут всего несколько десятков сажен, но орошаемая ими площадка представляет ярко-зеленый луг, покрытый травами, какие нигде не встречаются в пустыне.
   Пролет птиц, начавшийся в конце августа, много усилился в сентябре, так что в первой трети этого месяца считалось в пролете уже восемнадцать видов. Но пролетные птицы следуют главным образом по долине Хуан-хэ и только в небольшом числе перелетают Алашаньскую пустыню. Жутко иногда приходится здесь этим крылатым странникам. Многие из них, истомленные жаждой или голодом, погибают в пустыне, и я несколько раз находил здесь мертвых дроздов, у которых по вскрытии желудок оказывался совершенно пустым. Мой товарищ однажды встретил в сухом ущелье, почти близ самого гребня высоких Алашаньских гор, кряковую утку, до того обессилевшую, что ее можно было поймать руками.
   Летние жары теперь кончились, так что мы без особенного утомления делали свои переходы. Сыпучие пески, сложенные небольшими холмами, как и в Ордосе, расстилались вокруг нас безграничной желтой площадью, убегавшей за горизонт. Тропинка вилась между ними по зарослям зака и переходила менее узкие рукава самых песков, там, где они становились поперек дороги. Беда заблудиться, гибель тогда путнику верная, в особенности летом, когда пустыня накаляется, словно печь.
   Верст за 70 до города Дынь-юань-ин голые пески уходят вправо от дороги, а взамен их расстилается глинисто-песчаная равнина, покрытая главным образом редкими кустами полевого чернобыльника, называемого монголами шаральд-жа и употребляемого ими на топливо. Равнина эта тянется до самых Алашаньских гор, которые стоят громадной стеной и видны очень ясно за целую сотню верст; на некоторых вершинах уже лежал в это время снег, хотя вышеназванные горы нигде не достигают снеговой линии.
   14 сентября мы пришли в город Дынь-юань-ин и в первый раз за все время экспедиции встретили радушный прием от местного князя, по приказанию которого навстречу нам выехали трое чиновников и проводили нас в заранее приготовленную фанзу. Впрочем, еще за целый переход до города нас также встретили три чиновника, посланные князем узнать, кто мы такие. Одним из первых вопросов этих посланцев было: «Не миссионеры ли мы?», и когда был дан отрицательный ответ, то нам начали жать руки и объяснять, что в случае, если бы мы оказались миссионерами, князь не велел пускать нас к себе в город. Вообще в числе причин, обусловивших успех нашего путешествия, на видном месте следует поставить то обстоятельство, что мы никому не навязывали своих религиозных воззрений.
   Город Дынь-юань-ин, как сказано выше, составляет местопребывание Алашаньского владетельного князя. Он лежит в 15 верстах [16 км] к западу от средней части Алашаньских гор и в 80 верстах [85 км] к северо-западу от большого китайского города Нин-ся, [198 - Монголы называют этот город Иргай.] в провинции Гань-су. Китайцы называют описываемый город Ва-ян-фу, а монголы Алаша-ямын, то есть управление Ала-шаня.
   Дынь-юань-ин состоит из крепости, глиняная стена которой имеет полторы версты [около 2 км] в окружности. Во время нашего посещения стена эта была приведена в оборонительное положение, и на ее зубцах везде были сложены камни или бревна для отбития неприятельского штурма. Впереди главной стены, с северной стороны, устроены также из глины три небольших укрепления, обнесенные палисадом.
   Внутри крепости живет сам князь; здесь также находятся китайские лавки и помещены монгольские войска. Вне главной ограды расположено было прежде несколько сот фанз, но они все сожжены дунганами, которые, однако, не могли взять самую крепость. Зато все, что находилось вне ее, подверглось разорению, в том числе и загородный дворец князя, устроенный в одной версте от города и окруженный небольшим парком. Этот парк, в котором прежде имелись даже пруды с водой, представляет очаровательное место в сравнении с унылым видом окрестной пустыни.
   Такова наружность города Дынь-юань-ин. Обратимся к описанию его обитателей. Среди них самой замечательной личностью служит, конечно, владетельный князь, или, как его называют здесь, «амбань». [199 - Имени князя узнать мы не могли, так как монголы считают грехом произносить имена своих начальников, а тем более передавать эти имена кому-либо чужому.] Он состоит в разряде князей второй степени и владеет Ала-шанем на правах средневекового феодала. По своему происхождению этот князь монгол, но совершенно окитаившийся, тем более что он состоит в родственных связях с богдоханским домом, откуда получил в замужество одну из принцесс. Несколько лет тому назад эта жена умерла, и амбань теперь содержит наложниц.
   Сам князь, человек лет 40, имеет довольно благообразную физиономию, хотя всегда бледен, так как сильно предан курению опиума. По своему характеру он взяточник и деспот самого первого разбора. Пустая прихоть, порыв страсти или гнева – словом, личная воля заменяют всякие законы и тотчас же приводятся в исполнение без малейшего возражения с чьей бы то ни было стороны. Впрочем, такой порядок существует во всей Монголии и во всем Китае без исключений.
   Запершись внутри своей фанзы, алашаньский князь все время проводит в курении опиума и никогда не показывается на улице; в прежнее время он часто ездил в Пекин, но теперь восстание дунган прекратило подобные поездки.
   Амбань имеет трех взрослых сыновей, из которых старший со временем будет его наследником; средний сын попал в гыгены, а младший, по имени Сия, [200 - Имя и титул этого князя, как он сам написал в моем дневнике: Олос-он-Тушие гун дурбан дзыргэ Нэмэнсэн Балчинбандзаргучан. Титул же и имя гыгена: Адаша-ин Цин-ван хошун-уон Саин Батаргулокчи сумэ Ном-он хан джамцуванджил.] не имеет никакой определенной должности.
   Гыген, красивый юноша 21 года, с живым и пылким характером, но совершенно испорчен воспитанием, не терпит ни малейшего противоречия и считает собственнoe мнение непогрешимым. Притом, будучи весьма недалеким по уму и развитию, он блуждает, как во мраке, среди всего сумбура, постоянно толкуемого ему приближенными ламами, о его перерождениях, чудесах и святости. Не отдавая себе в этом ни малейшего отчета, гыген относится ко всему апатично и видит только в своем звании источник огромной власти и богатств, приносимых ему усердными верующими. Но в то же время молодая душа ищет чего-то лучшего и не удовлетворяется жизнью, заключенной в узкие рамки ежедневных молитв, предсказаний и благословений. Чтобы найти для себя хотя какой-нибудь простор, гыген страстно предан охоте и по целым дням ездит с ватагой лам травить лисиц в окрестностях города. Впоследствии он купил у нас охотничье ружье и постоянно стрелял птиц в своем загородном саду. Но и тут нет бедному гыгену покоя от различных поклонений. Однажды, будучи на охоте с моим товарищем, он просил его прогнать всех этих поклонников, так как они ходили сзади гурьбой и пугали птиц. Конечно, буддийскому святому не подобает заниматься охотой, но приближенные ламы не смеют и намекнуть об этом своему владыке, который держит их в суровой дисциплине. По случаю дунганского восстания гыген сформировал из всех лишних лам отряд в 200 человек, вооружил его английскими гладкоствольными ружьями, привезенными из Пекина, и посылает против восставших, которые еще часто появляются в пределах Ала-шаня.
   Младший сын алашаньского князя Сия по характеру отчасти походит на гыгена и чрезвычайно склонен к разгульной жизни. Он сам нам говорил, что не терпит книг и вообще науки, но очень любит войну, охоту и верховых лошадей. Действительно, на охоте, которую для нас устроили оба брата, он показал себя таким отличным наездником, что во время скачки за лисицей далеко оставил за собой всех своих спутников.
   Старшего сына мы видели только однажды, и потому я не могу про него ничего сказать. Приближенные его говорят, что по своему характеру этот князь не походит на братьев, но держит себя уединенно и важно, как подобает будущему правителю.
   Кроме вышеописанных личностей, следует упомянуть еще об одном ламе по имени Балдын-Сорджи, который состоит при князе и его детях в качестве доверенного лица, исполняющего разные поручения. Сорджи в ранней юности бежал в Тибет, пристроившись к каравану богомольцев; проведя в Лассе восемь лет, он изучил буддийскую мудрость и возвратился обратно в Ала-шань уже ламой. От природы хитрый и сметливый, Сорджи вскоре приобрел расположение амбаня и сделался его приближенным. По поручению князя он каждый год ездит в Пекин за различными покупками и даже один раз был в Кяхте, а потому знает русских. Для нас Сорджи был чрезвычайно полезен своей услужливостью и тем значением, каким он пользовался в городе. Без него мы, быть может, не встретили бы столь радушного приема со стороны князя и его сыновей. Сорджи находился также в числе трех лиц, высланных князем вперед узнать, кто мы такие. Он потом объяснил алашаньскому амбаню, что мы действительно русские, а не какие-либо другие иностранцы. Впрочем, монголы всех европейцев крестят общим именем русских, так что обыкновенно говорят: русские-французы, русские-англичане, разумея под этими именами французов и англичан; притом номады везде думают, что эти народы находятся в вассальной зависимости от цаган-хана, то есть белого царя.
   При вступлении в Дынь-юань-ин нас еще за городом ожидала огромная толпа народа, которая затем направилась вслед за нами и битком набилась во двор китайский гостиницы, где была отведена нам квартира. Хозяин гостиницы, как видно, не особенно был доволен нашим постоем и долго не находил ключа, чтобы отпереть дверь фанзы, предназначенной для нас. Наконец ключ отыскался; мы развьючили верблюдов, стаскали в фанзу свои вещи и, наскоро поевши, легли спать, так как наступил уже вечер и мы сильно были утомлены большим переходом.
   На следующий день с раннего утра нам уже не давали покоя любопытные зеваки, которые толпой стояли на дворе и лезли в нашу фанзу или прорывали бумагу, которой обыкновенно заклеиваются китайские окна, и смотрели сквозь сделанные отверстия. Напрасно по распоряжению князя к нам отрядили несколько солдат, чтобы отгонять народ и в то же время, вероятно, наблюдать за нашими действиями. Выгоняли одну толпу– через 10 минут набиралась новая; так было ежедневно в течение всего нашего пребывания в Дынь-юань-ине, в особенности в первое время. Не было возможности ничего решительно делать, потому что достаточно было высморкаться, чтобы возбудить общее внимание и привлечь новых зевак. Поневоле приходилось сидеть сложа руки в грязной фанзе в то время, когда наступила пора самого горячего пролета птиц, а под боком находились громадные и при том лесистые Алашаньские горы. Но путешественник более чем кто-либо зависит от случайностей, и мы должны были покориться своей судьбе.
   Через два дня по приходе в алашаньский город мы имели свидание с двумя младшими сыновьями князя – гыгеном и Сия, через пять дней со старшим их братом и только через восемь дней с самим амбанем. Всем им необходимо было сделать подарки, о которых нас спрашивали еще высланные навстречу чиновники. Не имея с собой для подобней цели никаких особенных вещей, я подарил самому князю карманные часы и испортившийся анероид; старшему сыну– бинокль; гыгену и Сия– различные мелочи, главным образом охотничьи принадлежности и порох. В ответ на это мы получили от князя и его сыновей также подарки довольно ценные: пару лошадей, мешок ревеня и голову русского сахара, которая попала в Ала-шань из Кяхты. Кроме того, наши приятели гы-ген и Сия подарили на память о них: мне – серебряный браслет, а моему товарищу – золотое кольцо.
   Вообще как сам амбань, так в особенности гыген и Сия, были очень расположены к нам и постоянно старались выказать это расположение. Они каждый день присылали нам из своего сада целые коробы арбузов, яблок и груш, которые мы истребляли через меру после долгих лишений в пустыне; старый князь прислал нам однажды обед из множества различных китайских кушаний. С гыгеном и Сия мы ездили несколько раз на охоту и довольно часто бывали у них по вечерам, беседуя иногда до глубокой ночи. Хотя трудно было объясняться через переводчика, но все-таки мы проводили здесь время с удовольствием, тем более что освобождались от невольного ареста в своей фанзе. Молодые князья вели себя совершенно непринужденно, смеялись, шутили, и дело иногда доходило даже до разных игр и гимнастических упражнений.
   В беседах с нами гыген и Сия с лихорадочным любопытством расспрашивали о Европе, тамошней жизни, людях, машинах, железных дорогах, телеграфах и так далее. Наши рассказы казались для них сказкой и пробуждали желание видеть все это собственными глазами; князья не шутя просили нас свозить их в Россию. Иногда нам приносили на показ различные европейские вещи, купленные в Пекине и Кяхте, как, например, револьверы, трости с кинжалом, машинки с игрой, часы и даже флаконы с одеколоном.
   Между тем свидание с старым князем все откладывалось под различными предлогами, а до тех пор нас не хотели пустить в горы. Лама Сорджи и другие чиновники посещали нас каждый день, и мы продали им все свои пекинские товары с барышом от 30 до 40 %. Несравненно выгоднее пошли русские товары (иголки, мыло, ножики, бусы, табакерки, зеркальца), которых, правда, у нас было очень немного, всего на несколько десятков рублей, но которые дали нам средним числом 700 % барыша. Конечно, подобный случай составляет исключение, но мне кажется, что если завести правильную торговлю не только здесь, но вообще в Монголии, то можно иметь барыш в весьма крупных процентах. Конечно, нужно уметь повести дело и знать, какие именно требуются товары. Мне кажется, на первом плане должны стоять: плис, [201 - Плис (швед. plus, от франц. pdushe – плюш) – хлопчатобумажная ткань с ворсом («бумажный» бархат). Из плиса шили верхнюю одежду и сапоги.] сукно, сафьян, [202 - Сафьян (от перс. сахтийан) – тонкая, мягкая, ярко окрашенная кожа, выделанная из шкур коз и овец.] которые и теперь ввозятся от нас в Китай в значительном количестве. Но едва ли не больший сбыт найдут здесь различные железные вещи, как, например, ножницы, ножи, бритвы, а также медные кувшины, чугунные чаши и так далее. Все это предметы самые необходимые для домашнего обихода номадов, которые получают теперь такой товар от китайцев, но чрезвычайно плохого качества. Дальнейшим предметом ввоза могут служить: желтый и красный люстрин, [203 - Люстрин (франц. lustrine) – тонкая темная шерстяная или хлопатобумажная ткань с блеском.] употребляемый ламами на одежду, кораллы, очень дорого ценимые в Монголии, парча, красные бусы, иголки, карманные часы, табакерки, зеркальца, стереоскопы, бумага, карандаши и тому подобные мелочи.
   Одним из самых усердных наших посетителей был лама Сорджи, который приходил к нам по нескольку раз в день и много рассказывал о Тибете. Между прочим он сообщил, что богомольцы, приходящие в Лассу, могут видеть далай-ламу не иначе, как заплатив за это на первый раз от 3 до 5 лан; на второй и следующие разы за лицезрение воплощенного божества взимается один лан. Но подобная плата установлена только для бедных, которые притом имеют даровое помещение и продовольствие за счет тибетского владыки. Богатые же и князья, приходящие на поклонение, подносят далай-ламе большие, иногда даже громадные подарки.
   Нынешний далай-лама – мальчик 18 лет и, по рассказам буддистов, попал на свой престол следующим образом. Незадолго до смерти старого далай-ламы к нему пришла молиться одна тибетская женщина, в которой святой прозрел мать своего будущего наместника. Тогда он дал ей хлеб и каких-то ягод, съевши которые эта женщина получила зачатие. Далай-лама указал на нее как на мать своего преемника и вскоре умер. Действительно, когда ребенок родился, то в эту самую минуту из столба, которым была подперта юрта, потекло молоко, что и было знамением призвания и великой святости новорожденного.
   Другой весьма интересный рассказ, слышанный нами от Сорджи, было предсказание о Шамбалыне [Шамбале], той обетованной земле буддистов, куда со временем перейдут из Тибета все последователи этой религии.
   Вышеназванная страна есть остров, лежащий где-то далеко на Северном море. В нем очень много золота, хлеб родится необыкновенной величины, бедных нет вовсе; словом, Шамбалын течет медом и млеком. Переход сюда буддистов должен произойти через 2500 лет со дня предсказания о таком событии; с тех пор прошло 2050 лет, так что ожидать осталось сравнительно немного.
   Самое дело произойдет следующим образом.
   В Западном Тибете живет один гыген, который как живое воплощение божества никогда не умирает, но только перерождается из одного тела в другое. Незадолго перед наступлением срока предсказанного события этот святой родится сыном у государя Шамбалына. Между тем дунгане взволнуются еще более, нежели теперь, и разорят весь Тибет. Тогда тибетский народ под предводительством далай-ламы покинет свое отечество и отправится в Шамбалын, где будет принят и поселен на хороших землях вышеупомянутым святым, занявшим после смерти отца престол государства. Между тем дунгане, ободренные успехами в Тибете, покорят всю Азию, потом Европу и нахлынут на Шамбалын. Тогда святой государь соберет войска, победит дунган, прогонит их в свою страну и сделает буддийскую веру господствующей во всех подвластных землях.
   Вышеупомянутый гыген и теперь секретно посещает Шамбалын. Для этого он имеет особенного коня, который стоит постоянно оседланным и возит своего господина в одну ночь из Тибета в обетованную землю и обратно. О подобных похождениях простые люди узнали совершенно случайно. Именно, у гыгена был работник, который однажды ночью вздумал съездить к себе домой и, ничего не подозревая, взял тихомолком священного коня. Тот взвился стрелой и понесся вдаль. Через несколько часов езды начали показываться леса, озера, реки, которых вовсе нет на родине работника, так что этот последний, испугавшись, повернул коня обратно. При этом он отломил ветку дерева, чтобы погонять лошадь, если она устанет; но этого не случилось, и к рассвету работник снова был возле кумирни, обтер с коня пот, выводил его и поставил на прежнее место.
   Между тем проснувшийся святой тотчас же узнал о случившемся и, призвав к себе работника, спросил, куда он ездил нынешней ночью. Уличенный так неожиданно, работник не стал запираться, но объявил, что сам не знает, где был. Тогда святей сказал ему. «Ты немного не доехал до счастливой земли Шамбалын, куда мой конь только и знает дорогу. Покажи ветку, которую ты привез с собой; смотри, таких деревьев нет в Тибете, они растут недалеко от Шамба-лына».
   Наконец, на восьмой день нашего пребывания в Дынь-юань-ине мы получили приглашение на свидание с ам-банем. Предварительно лама Сорджи, вероятно, по наущению самого князя, спрашивал у нас, каким образом мы будем приветствовать их повелителя – по своему ли обычаю или по монгольскому, то есть падать на колени. Получив, конечно, ответ, что мы будем кланяться князю по-европейски, Сорджи начал просить, чтобы перед амбанем стал на колени хотя бы наш казак-переводчик, но и в этом было решительно отказано.
   Самое свидание происходило в 8 часов вечера в приемной фанзе амбаня. Эта фанза очень хорошо убрана; в ней даже стоит большое европейское зеркало, купленное за 150 лан в Пекине. На столах в нейзильберовых [мельхиоровых] подсвечниках горели стеариновые свечи, и было приготовлено для нас угощение из орехов, пряников, русских леденцов со стихами на обертках, яблок, груш и прочего.
   Когда мы вошли и поклонились князю, то он пригласил нас сесть на приготовленные места, казак же стал у дверей. Кроме амбаня в фанзе находился китаец – богатый пекинский купец, как я узнал впоследствии. В дверях фанзы и далее в прихожей стояли адъютанты князя и его сыновья, которые должны были присутствовать при нашем приеме.
   После обычных расспросов о здоровье и благополучии пути амбань сказал, что с тех пор, как существует Алашань, в нем не был еще ни один русский, что он сам видит этих иностранцев в первый раз и очень рад нашему посещению.
   Затем он начал расспрашивать про Россию: какая у нас религия, как обрабатывают землю, как делают стеариновые свечи, как ездят по железным дорогам и, наконец, каким образом снимают фотографические портреты. «Правда ли, – спросил князь, – что для этого в машину кладут жидкость человеческих глаз?» «Для такой цели, – продолжал он, – миссионеры в Тянь-дзине [Тяньцзинь] выкалывали глаза детям, которых брали к себе на воспитание; за это народ возмутился и умертвил всех этих миссионеров». [204 - Действительно, в Тянь-дзине в июле 1870 года возмутившаяся чернь вырезала 20 французов и 3 русских; последние подвернулись случайно. Агитаторы этого возмущения уверили народ, что французские сестры милосердия, которые берут к себе на воспитание детей, впоследствии выкалывают им глаза, чтобы получить необходимую жидкость для изготовления фотографических портретов. Слух этот, как видно, разнесся по всему Китаю, и ему охотно поверили.] Получив от меня отрицательный ответ, князь начал просить привезти ему машину для снимания портретов, и я едва мог отделаться от подобного поручения, уверив, что дорогой стекла машины непременно разобьются.
   Далее князь спросил, сколько подати платят нам французы и англичане, думая, что они находятся в вассальной зависимости от России. Когда я отвечал амбаню, что на этот счет ничего не знаю, то он начал сильно допытывать, с нашего ли согласия или самовольно вышеназванные народы воевали с Китаем. «Во всяком случае, – продолжал князь, – наш богдо-хан только по своей бесконечной милости отпустил этих варваров из-под стен своей столицы и не истребил их до единого человека: в наказание же за дерзость с них взята была большая контрибуция». [205 - Мнение о том, что во время последней войны французов и англичан с Китаем были побеждены не китайцы, но европейцы, существует везде во Внутренней Азии, где нам приходилось путешествовать. Действительно, в глазах азиатских народов, не знающих истинных подробностей этого дела, неприятель, стоявший под городом своего противника и не разоривший его, считается не победителем, но побежденным. Китайское правительство, вероятно, ловко воспользовалось этим случаем и распустило между своими верноподданными слух о победе над европейцами.]
   Между тем бывшие в приемной сыновья князя, наши приятели гыген и Сия, кивали нам пальцами, смеялись, толкали под бока казака-переводчика и школьничали различными манерами, пользуясь тем, что этого не видит их отец. Вообще отношения молодых князей к своему родителю самые рабские: дети боятся отца страшно и беспрекословно исполняют все его приказания. Притом князья постоянно действуют через шпионов: по крайней мере, они не стыдились даже при нас шептаться с приближенными ламами – что сказал отец, что делает брат и так далее; относительно же своих подчиненных князья держат себя полными деспотами.
   Наша аудиенция продолжалась около часа; на прощание князь подарил казаку-переводчику 20 лан и разрешил нам сходить поохотиться в соседние горы. Сюда мы отправились на следующий день и разбили свою палатку в вершине ущелья, почти близ гребня самого хребта. Верблюды наши остались на попечение приятеля Сорджи в городе, равно как и казак, который опять заболел сильнее прежнего; причиной его болезни была главным образом тоска по родине. От князя были посланы с нами провожатые и еще один лама, вероятно, в качестве надсмотрщика.
   Горы, в которых мы теперь поселились, находятся, как сказано выше, в 15 верстах к востоку от города Дынь-юань-ин и составляют границу между Ала-шанем и провинцией Гань-су. Весь хребет известен под именем Алашаньского. Он поднимается от самого берега Хуан-хэ, в том месте, где с противоположной стороны в нее упирается ордосский Ар-бус-ула, то есть верстах в 80–90 южнее города Дын-ху. Отсюда описываемый хребет тянется с севера на юг вдоль левого берега Желтой реки, но постоянно удаляется от нее. Общая длина всего хребта, по словам монголов, простирается на 200–250 верст [213–267 км], но ширина его крайне незначительна и в средних частях не превосходит 25 верст [27 км]. Между тем описываемые горы со всех сторон круто поднимаются из долины и несут вполне дикий, альпийский характер. Этот последний еще сильнее выражается на восточном их склоне, изборожденном громадными (иногда 700–800 футов по отвесу) [приблизительно 210–250 м] скалами, глубокими ущельями и пропастями словом, всеми принадлежностями диких альп. Отдельные вершины нигде не поднимаются резко над гребнем хребта, наивысшие точки которого, Баян-цумбур и Бугутуй, находятся около его середины. Первая из этих гор имеет 10 600 футов [3231 м] абсолютной высоты, последняя поднимается приблизительно футов на 1000 [метров на 300] выше. Но между обеими названными горами описываемый хребет понижается настолько, что здесь лежит единственный через него перевал, по которому дорога ведет в большой китайский город Нин-ся.
   Несмотря на свою вышину, Алашаньские горы нигде не достигают снеговой линии. Даже на самых высших точках весной снег растаивает совершенно, хотя здесь он иногда выпадает еще в мае и июне, в то время, когда в соседних равнинах идет дождь. [206 - В сентябре, когда мы в первый раз увидали Алашаньские горы, на некоторых вершинах на северных склонах уже лежал снег; с конца этого месяца в верхнем и среднем поясе гор всегда падал снег вместо дождя.] Вообще количество жидких осадков в описываемых горах довольно значительно, но они все-таки чрезвычайно бедны водой; даже ключи здесь встречаются как редкость, а значительных ручьев, по словам монголов, во всем хребте только два. [207 - Оба эти ручья стекают с горы Бугутуй. Один из них, Бугутуй-гол, течет на западном, а другой – Кэшиктэ-мурон [Мурэн] – на восточном склоне гор; выйдя в пустыню, оба эти ручья, как обыкновенно в Монголии, исчезают.] Причина такого явления заключается в том, что Алашаньские горы, при высоком своем поднятии над окрестными равнинами, имеют столь незначительную ширину, что стоят совершенно стеной. Выпадающая влага не может задерживаться на таких крутых скатах и, следовательно, не может питать ручьи или родники. Во время сильного ливня здесь образуются целые реки, которые стремительно несутся в соседнюю пустыню и исчезают там в песках, или, расплываясь на глиняных площадях, образуют временные озера; но как быстро появляются такие потоки, так быстро и пропадают, лишь только прекратится дождь.
   Узкая, но очень высокая скалистая гряда Алашаньских гор, выдвинутая подземными силами словно стена среди соседних равнин, представляет своим положением весьма характерную особенность. Тем более что эти горы стоят совершенно обособленно и, сколько нам удалось узнать, не соединяются с хребтами верхней Хуан-хэ, но оканчиваются в песчаных пустынях юго-восточного Ала-шаня. Из горных пород в описываемом хребте встречаются: сланцы, известняки, фельзит, фельзитовый порфир, гранулит, гнейс, слюдяной песчаник и породы новейшего вулканического происхождения: на вершине горы Бугутуй скалы иногда состоят из кварцевого конгломерата. Кроме того, в Алашаньском хребте находятся залежи превосходного каменного угля. [208 - Этот уголь до дунганского разорения разрабатывался в небольшом количестве китайцами.]
   Окраины Алашаньских гор, ближайшие к равнинам, покрыты лишь травой и мелким, редким кустарником, но далее, приблизительно от 7500 футов [около 2300 м] абсолютной высоты, на западном склоне растут леса, состоящие из ели с примесью осины и лозы. На восточной стороне гор леса начинаются, вероятно, ниже, но там преобладает малорослая осина, к которой в небольшом числе примешивается белая береза, сосна и древовидный можжевельник. Густой подлесок в описываемых лесах образуется преимущественно из таволги и лещины, а в верхнем поясе из колючей караганы – Caragana jubata, называемой монголами «верблюжий хвост». Самые верхние части гор заняты альпийскими лугами.
   В описываемых горах прежде жило довольно много монголов, и находились три кумирни, но все это разорено дунганами.
   Орнитологическая фауна Алашаньского хребта, вопреки нашему ожиданию, оказалась весьма бедной, чему главной причиной, мне кажется, служит безводие этих гор. Правда, во время нашего здесь пребывания стояла уже глубокая осень и большая часть птиц улетела на юг, но такую же бедность пернатых мы встретили в этих горах и летом 1873 года.
   Из оседлых птиц Алашаньских гор самая замечательная ушастый фазан – Crossoptilon auritum, называемый монголами хара-такя, то есть черная курица. Он принадлежит к особому роду, отличающемуся от прочих фазанов присутствием на задней части головы удлиненных пучков перьев, вроде ушей совы. Хара-такя ростом гораздо больше обыкновенного фазана, имеет сильные ноги и большой крышевидный хвост, в котором четыре средних пера удлинены и рассучены. Общий цвет перьев тела свинцово-голубой, перья хвоста имеют стальной отлив и белое основание, удлиненные ушные перья и горло белого цвета, голые щеки, как и ноги, красные. Самка по оперению совершенно походит на самца. Ушастые фазаны держатся осенью небольшими стадами, вероятно выводками (4—10 экземпляров), в лесах хвойных и лиственных. По словам монголов, прежде этих птиц было много в Алашаньских горах, но в снежную зиму 1869/70 года большое количество погибло от голода и холода; впрочем, и теперь хара-такя встречается здесь довольно часто.
   Из других птиц мы нашли в Алашаньских горах оседлыми: грифа – Vultur monachus, ягнятника – Gypaetos barbatus, стенолаза – Tichodroma muraria, синицу – Poecile cincta; поползня пушистого – Sitta villosa; дубоноса– Hesperiphona speculigera, Pterorhinus davidii, и два вида куропаток – Perdix barbata, P. chukar. Пролетными или отлетающими в конце сентября здесь были только: краснозобый дрозд – Turdus ru-ficollis, Ruticilla erythrogastra, Accentor montanella, Nemura cyanura. Валовой пролет птиц к этому времени уже окончился, трава посохла, листья на деревьях и кустарниках поблекли или опали; вместо дождя падал снег, по ночам стояли морозы, так что вообще в ropax пахло уже глубокой осенью.
   Еще менее разнообразия, нежели среди птиц, встречается между млекопитающими Алашаньских гор; зато бедность видов вознаграждается здесь обилием экземпляров, в особенности крупных животных. За все время своего пребывания в описываемых горах как в первый, так и во второй раз мы нашли здесь только восемь видов млекопитающих, а именно: оленя – Cervus sp., который держится преимущественно в хвойных лесах западного склона гор; кабаргу – Moschus moschiferus; горного барана – Ovis sp., называемого монголами куку-яман, то есть голубой козел, во множестве обитающего на восточной, более скалистой стороне хребта. Из хищных здесь водятся волки, лисицы и хорьки – Mustela sp., а из грызунов пищуха – Lagomys sp. и мышь – Mus sp., кроме того, монголы уверяли нас, что в северных безлесных частях хребта водятся аргали.
   Олени в Алашаньских горах встречаются в значительном количестве благодаря тому обстоятельству, что охота за этими зверями запрещена князем. Однако тихомолком они все-таки убиваются, в особенности летом в период вырастания столь дорогих в Китае молодых рогов. Во время нашего пребывания в горах у оленей происходила течка, и громкий призывный голос самцов днем и ночью раздавался в лесах. Нечего и говорить, как действовали эти звуки на меня и на моего товарища. С раннего утра до поздней ночи лазили мы по горам, преследуя осторожных животных, и наконец убили старого самца, шкура которого была препарирована для коллекции.
   Еще интереснее были наши охоты за горными баранами, которые во множестве обитают в Алашаньском хребте, избирая местом жительства самые дикие скалы верхнего пояса гор. Этот зверь ростом немного более обыкновенного барана. Цвет шерсти буровато-серый или буровато-коричневый; верх морды, грудь, передняя сторона ног, полоса, ограничивающая бока от брюха, и самый кончик хвоста – черные; брюхо белое, задняя сторона ног изжелта-белая. Рога пропорционально велики, подняты от основания немного кверху, а концами загнуты назад. Самка немного меньше самца; цвет черных частей тела у ней не столь ярок; рога маленькие, плоские, почти прямостоячие.
   Куку-яманы держатся в одиночку, парами или, наконец, небольшими стадами – от 5 до 15 экземпляров. Как исключение, они собираются иногда в большие стада, и мой товарищ встретил однажды общество приблизительно в сотню экземпляров. В стаде один или несколько самцов принимают на себя должность вожаков и охранителей. При опасности они тотчас дают сигнал громким и отрывистым свистом, до того похожим на свист человека, что я в первый раз принял этот голос за сигнал охотника; самки также свистят, но только гораздо реже самцов.
   Испуганный баран бросается опрометью на уход по скалам, часто совершенно отвесным, так что, смотря на него, недоумеваешь: каким образом это большое животное может так ловко лазить по самым неприступным местам. Для ку-ку-ямана достаточно самого малого выступа, чтобы удержаться на нем в равновесии на своих толстых ногах. Иногда случается, что камень оборвется под тяжестью зверя и с грохотом полетит вниз; ну, думаешь, оборвался и баран – но он как ни в чем не бывало скачет далее по скале. Заметив охотника, в особенности если тот появился неожиданно и близко, куку-яман свистнет раза два-три и, сделав несколько скачков, останавливается рассмотреть, в чем опасность. В это время он представляет отличную цель для меткой пули; нужно только не мешкать, а то зверь, постояв несколько секунд, снова свистнет и пустится скакать далее. При спокойном состоянии, то есть вне опасности, куку-яман ходит шагом или тихим галопом, причем иногда держит голову вниз.
   Куку-яман вообще очень осторожен и не пропускает без внимания ничего подозрительного. Обоняние, слух и зрение развиты у него превосходно; по ветру невозможно подойти к зверю и на двести шагов. Перед вечером он выходит на пастбище. Любимым местом пастбища служат альпийские луга. Утром, когда солнце поднимется уже довольно высоко, ку-ку-яман снова отправляется в родные скалы. Здесь он иногда по целым часам стоит на каком-нибудь выступе неподвижно, как истукан, и только изредка повертывает головой то в одну, то в другую сторону. Мне случалось видеть, что при подобном отдыхе зверь, помещавшийся на покатости камня, имел свой зад выше головы, но такое положение, по-видимому, нисколько для него не затруднительно. В полуденные часы горные бараны ложатся отдыхать обыкновенно на выступах скал и летом всего чаще на северной их стороне, вероятно потому, что здесь прохладнее; иногда куку-яман здесь засыпает и при этом ложится на бок, вытягивая ноги, как собака.
   Течка описываемых зверей происходит, по словам монголов, в ноябре и продолжается около месяца. Тогда днем и ночью слышится призывной голос самцов, очень похожий, как говорят, на блеяние козы; в это же время самцы сильно дерутся между собой. Впрочем, даже вне периода течки они частенько бодаются, подпрыгивая при этом и ударяя друг друга рогами, как наши домашние козлы. Страсть к дракам у куку-яманов так велика, что у взрослых самцов концы рогов бывают постоянно обломаны. Молодых, которых бывает один, реже два, горные бараны выводят в мае; детеныш ходит с матерью до новой течки.
   Охота за куку-яманами крайне затруднительна; однако ею занимаются некоторые алашаньские монголы и бьют баранов из своих фитильных ружей. Впрочем, недостаток хорошего оружия заменяется у этих охотников отличным знанием местности и привычек зверя. Взрослый самец дает около двух пудов [свыше 30 кг] мяса; [209 - Взрослый невыпотрошенный самец куку-ямана весит около трех пудов [до 50 кг]; самка на пуд [16 кг] легче.] осенью эти звери делаются очень жирны и чрезвычайно вкусны. Шкуры куку-яманов, выделанные без шерсти, монголы употребляют для шитья мешков, охотничьих панталон и тому подобного.
   Во время пребывания в Алашаньских горах мы с товарищем по целым дням охотились за описываемыми животными. Не зная местности, я брал с собой в проводники охотника-монгола, до тонкости изучившего горы и характер куку-яманов. Ранней зарей выходили мы из палатки и поднимались на гребень хребта, лишь только солнце показывалось из-за горизонта. В ясное и тихое утро панорама, расстилавшаяся отсюда перед нами по обе стороны гор, была очаровательная. На востоке узкой лентой блестела Хуан-хэ, и словно алмазы сверкали многочисленные озера, рассыпанные возле города Нин-ся; к западу широкой полосой уходили из глаз сыпучие пески пустыни, на желтом фоне которых, подобно островам, пестрели зеленеющие оазисы глинистой почвы. Вокруг нас царила полная тишина, изредка нарушаемая голосом оленя, зовущего свою самку.
   Отдохнув немного, мы шли осторожно в ближайшие скалы восточного склона гор, более обильного куку-яманами. Подойдя к отвесному обрыву, мой проводник, а за ним и я высовывали сначала одну лишь голову и смотрели вниз. Оглядев самым тщательным образом все выступы и кусты, мы выползали вперед на несколько вершков и продолжали осмотр. Так происходило на каждой скале или, лучше сказать, с каждого отвесного ее обрыва. Часто, не довольствуясь одним осмотром, мы выслушивали, нет ли шороха от шагов отыскиваемого зверя или не скатился ли где сброшенный им камень. Иногда мы и сами спускали большие камни в лесистые ущелья, чтобы выгнать оттуда куку-яманов. Полет такого камня всегда бывает великолепный. Едва держась, лежит выветрившаяся глыба, так что достаточно небольшого усилия, чтобы толкнуть ее вниз. Медленно отделяется она от родной скалы и медленно начинает катиться, но с каждой секундой скорость движения возрастает, так что наконец камень несется в ущелье со свистом и быстротой ядра, ломая на пути порядочные деревья. Вслед за главной глыбой летят другие, меньшие камни, сброшенные с своего места, и в конце концов на дно ущелья прилетает, с глухим дребезжащим гулом, целая куча обломков. Эхо долины вторит общему шуму, спугнутые звери и птицы несутся в другие части ущелья, но через несколько минут по-прежнему все станет тихо и спокойно.
   Иногда целых полдня проводили мы, высматривая баранов, и все-таки не находили их. Нужно иметь соколиное зрение, чтобы отличить на большое расстояние серую шкуру куку-ямана от такого же цвета камней или, что еще хуже, разглядеть животное, лежащее в кустах. Мой проводник видел далеко; случалось, что он на несколько сот шагов замечал одни рога животного, которые я не мог разглядеть даже в бинокль.
   Затем мы начинали подкрадываться к замеченному зверю. Для этого иногда нужно было обходить очень далеко, спускаться почти в отвесные пропасти, прыгать с камня на камень или через широкие трещины, лепиться по карнизам утесов – словом, с каждым шагом быть на краю опасности. Руки царапались в кровь, сапоги и платье рвались немилосердно, но все это забывалось, в надежде выстрелить по желанному зверю. Но увы! Эти надежды часто разрушались самым немилосердным образом. Случалось, что во время подкрадывания нас замечал другой куку-яман и свистом давал знать об опасности своему собрату или оборвавшийся под ногами камень предупреждал осторожного зверя, и он в одно мгновение скрывался из глаз. Обида в подобных случаях была сильная; все труды пропадали даром, и снова начинали мы прежнюю историю, то есть высматривали и выслушивали других куку-яманов.
   Но когда дело поворачивало в лучшую сторону и нам удавалось подкрасться к барану шагов на 200 или на 150, а иногда и того ближе, тогда с замирающим сердцем высовывал я свой штуцер из-за обрыва скалы, прицеливался– и через мгновение выстрел уже гремел отрывистыми перекатами по ущельям диких гор, а простреленный куку-яман падал на камень или катился вниз, оставляя широкий кровавый след. Иногда же, будучи только ранен, баран бросался на уход; тогда пускался в дело другой ствол штуцера, и вторая пуля укладывала зверя. Вообще куку-яман чрезвычайно крепок на рану и часто уходит даже смертельно раненный. Мне случалось однажды пробить самку этого зверя раз за разом тремя пулями – в бок, шею и зад, – и она все-таки еще бегала в продолжение четверти часа. Спустившись к убитому барану, мы потрошили его, причем монгол забирал все внутренности и даже кишки, выжав из них предварительно содержимое; затем он связывал ноги зверя, забрасывал его на спину, и с этой тяжелой ношей мы шли к своей палатке. [210 - Охотники-монголы для облегчения тяжести при переноске обыкновенно отрубают голову убитому куку-яману.]
   Когда весенняя засуха выжжет всю траву на горах, тогда куку-яманы питаются листьями и не отказываются для этого даже залезать на деревья. Конечно, такой случай может быть исключением, но я сам видел в мае 1871 года в окрайнем хребте долины левого берега Хуан-хэ двух этих зверей на развесистом ильме сажени две [4 м] вышиной. Заметив баранов на дереве, не далее 60 шагов от себя, я сначала не поверил глазам и опомнился только тогда, когда животные соскочили на землю и пустились на уход. Один из них тут же поплатился жизнью.
   Вообще куку-яманы, как сказано выше, великие мастера лазанья, но и они иногда попадают в безвыходное положение. Так, однажды в горах озера Куку-нор я застал на огромной скале стадо из 12 экземпляров. Каким образом оно забралось туда, я до сих пор не могу объяснить, потому что скала с трех сторон была совершенно отвесна, а с четвертой примыкала к каменной россыпи, по которой можно было пройти разве только мыши. Параллельно вышеописанной скале тянулась в расстоянии сотни шагов от нее другая, на которую доступ был гораздо легче и откуда я вдруг увидел куку-яманов. Старый самец стоял прямо против меня на таком узком карнизе, где едва мог уместить свои копыта. Я пустил в него пулю, которая пробила зверя позади груди. Несколько мгновений стоял он шатаясь, видя гибель неминуемую. Наконец силы изменили… скользнуло одно копыто, потом другое, и красивый зверь полетел в пропасть сажен 60 глубиной. Глухими перекатами раздалось эхо грохнувшейся тяжести… Испуганное стадо не знало, на что решиться, и, сделав несколько прыжков вдоль гребня скалы, опять остановилось. Раздался другой выстрел – и самка рухнула в то же самое ущелье, куда перед тем упал самец. Зрелище было потрясающее. Я сам не мог удержаться от волнения, видя, как два больших зверя, кувыркаясь, полетели в страшную глубину. Но страсть охотника превозмогла силу впечатления. Я снова зарядил свой штуцер и снова пустил две пули в куку-яманов, которые не знали, куда деваться от испуга. Так стрелял я с одного места семь раз, пока наконец звери не решились на отчаянное дело: они спустились вниз по гребню скалы и спрыгнули здесь с обрыва сажен в 12 [метров 25] вышиной.
   Кроме Алашаньских гор куку-яманы водятся в большом числе в хребте, окаймляющем долину левого берега Хуан-хэ при северном изгибе этой реки, но их вовсе нет ни на Муни-ула, ни в других более северных горах Монголии. На юге этот зверь встречается очень часто в горах озера Куку-нор и Северного Тибета, но заменяется здесь разновидностью, быть может, даже особым видом.
   После двухнедельного пребывания в Алашаньских горах мы вернулись в Дынь-юань-ин и решили отсюда итти обратно в Пекин, чтобы запастись там деньгами и всем необходимым для нового путешествия. Действительно, как ни тяжело было отказаться от намерения итти на озеро Куку-нор, до которого оставалось только около 600 верст [640 км], следовательно, менее месяца пути, но иначе поступить было невозможно. Несмотря на бережливость, доходившую до скряжничества, у нас, по приходе в Ала-шань, осталось менее 100 рублей денег, так что только продажей товаров и двух ружей мы могли добыть средства на обратный путь. Кроме того, находившиеся при нас казаки оказались ненадежными и ленивыми, а с такими сподвижниками невозможно было предпринять новый путь, более трудный и опасный, нежели пройденный. Наконец, паспорт из Пекина у меня был только до Гань-су, так что, опираясь на это, нас могли и не пустить в названную провинцию.
   С тяжелой грустью, понятной лишь для человека, достигшего порога своих стремлений и не имеющего возможности переступить через этот порог, я должен был покориться необходимости – и повернул в обратный путь.

Глава седьмая
Возвращение в город Калган

   (15 [27]октября – 31 декабря 1871 г. [2 января 1872 г. ])
   Болезнь моего товарища. – Озеро осадочной соли Джаратай-дабасу. – Хребет Хара-нарин-ула. – Характеристика дунганей [дунган]. – Долина левого берега Желтой реки. – Трудности зимнего путешествия. – Пропажа наших верблюдов. – Невольная стоянка возле кумирни Шыреты-дзу. – Прибытие в Калган

   Утром 15 октября мы оставили город Дынь-юань-ин и направились обратно в Калган. Накануне выхода мы провели вечер у своих приятелей гыгена и Сия, которые с непритворной грустью расставались с нами и просили притти обратно как можно скорее. Мы подарили им свои фотографические карточки и старались уверить, что никогда не забудем того радушного приема, который нашли в Ала-шане. В самую минуту нашего выхода явился лама Сорджи и еще чиновник, которые принесли последний прощальный привет от сыновей князя и проводили нас за город.
   Теперь нам предстоял далекий, трудный путь, так как от Дынь-юань-ина до Калгана расстояние (по Монголии) около 1200 верст [1280 км], которые мы должны были пройти без остановок. Между тем приближалась зима с сильными морозами и ветрами, столь обыкновенными в Монголии в это время года. Наконец, к довершению зол, мой спутник Михаил Александрович Пыльцов вскоре по выходе из Дынь-юань-ина заболел тифозной горячкой так сильно, что мы принуждены были простоять девять дней возле ключа Хара-моритэ в северных пределах Ала-шаня.
   Положение моего товарища становилось тем опаснее, что он вовсе был лишен медицинской помощи, и хотя мы имели с собой некоторые лекарства, но мог ли я удачно распоряжаться ими, не зная медицины. К счастью, молодая натура переломила, и Михаил Александрович, все еще крайне слабый, мог кое-как сидеть на лошади, хотя ему приходилось иногда так круто, что он падал в обморок. Тем не менее мы должны были итти день в день, от восхода до заката солнца.
   Желая познакомиться с характером левого берега Желтой реки и гор, окаймляющих здесь ее долину, я предпринял путь через землю уротов, которая граничит с Ала-шанем. В северной части этого последнего, в расстоянии 100 верст [107 км] от города Дынь-юань-ин, мы встретили огромное озеро осадочной соли, называемое монголами Джаратай-да-басу. Это озеро занимает самое низкое место во всем Ала-ша-не и поднято над морским уровнем лишь на 3000 футов [945 м]. В окружности Джаратай-дабасу имеет около 50 верст, и превосходная осадочная соль лежит здесь прямо на поверхности земли слоем от 2 до 6 футов [0,6–1,8 м] толщиной.
   Однако разработка этого естественного богатства самая ничтожная; ею занимаются лишь несколько десятков монголов, которые возят соль на верблюдах в китайские города Нин-ся и Бауту.
   Для добывания соли сначала счищают тонкий слой наносной пыли, сверху белой от соляного налета, а затем разрыхляют соль [211 - Соль лежит то совершенно чистая, то с узкими прослойками грязи.] железными лопатами и моют ее в воде, которая тотчас накопляется в выкопанных ямках. Затем соль насыпают в мешки и вьючат на верблюдов, от 7 до 10 пудов [115–164 кг] на каждого. На месте платится за соль с каждого вьючного верблюда по 50 чох, то есть по 5 копеек на наши деньги; столько же дается работникам.
   Для надсмотра за разработкой соли на берегу Джаратай-дабасу живет особый монгольский чиновник, а весь сбор поступает в казну князя. Этот последний получает, сверх того, большие заработки от своих верблюдов, которых отдает внаймы извозчикам соли с тем, чтобы они платили ему девять десятых чистого барыша, а одну десятую получали бы за свои труды. Монголы говорили нам, что вьюк соли с каждого верблюда продается в городе Бауту от 1,5 до 2 лан.
   Окрестности описываемого озера почти вовсе лишены растительности и представляют самый унылый вид, в особенности летом, когда жара здесь до того нестерпима, что разработка соли прекращается.
   Блестящая соляная поверхность Джаратай-дабасу издали кажется водой, вблизи же льдом. Обман до того велик, что на наших глазах стада пролетных лебедей, видимо обрадованные встретить воду в пустыне, опускались почти до самой поверхности мнимого озера, но, убедившись в своей ошибке, с тревожным криком поднимались снова вверх и летели далее.
   В северной части Ала-шаня, недалеко от ключа Хара-мо-ритэ, где мы стояли по случаю болезни Пыльцова, высится сравнительно небольшая, но дикая и скалистая горная группа Хан-ула, или Халдзын-бургонту, которая составляет последнее вздутие хребта, окаймляющего долину левого берега Хуан-хэ. Этот хребет называется монголами Хара-нарин-ула. [212 - Что в переводе означает «черные острые горы». Впрочем, такое название весьма мало известно местным жителям, и мы слышали его лишь от нескольких лам.] Он возникает от реки Халютай и, протянувшись в юго-западном направлении около 300 верст [320 км], [213 - Если же считать крайнею юго-западною оконечностью описываемых гор не группу Хан-ула, а ее холмистые продолжения на западной стороне озера Джаратай-дабасу, то общая длина описываемого хребта будет около 370 верст [около 400 км].] оканчивается в северных пределах Ала-шаня. Здесь описываемый хребет расплывается невысокими скалистыми холмами в песчаных равнинах, и только южные его отроги, поднявшись в Хан-ула до значительной высоты, но потом вновь измельчавшие, тянутся немного далее озера Джаратай-дабасу. К востоку Ха-ра-нарин-ула соединяется грядами невысоких, иногда, быть может, прерывающихся холмов с Шейтен-ула, следовательно, и с Ин-шанем. На юге описываемый хребет отделяется от Алашаньских гор песчаными пустынями, более сотни верст шириной.
   Подобно Калганским горам, Хара-нарин-ула составляет хребет окраины, то есть окаймляет собой высокое поднятие Гоби от более низкой долины Хуан-хэ, так что разница местностей, лежащих по восточную или по западную сторону описываемого хребта, доходит до 2400 футов [приблизительно 730 м]. Развиваясь вполне только в долине Желтой реки, окраинный хребет стоит здесь везде отвесной стеной, изредка прорезанной узкими ущельями. Наибольшей высоты он достигает в средине, [214 - Между горами Хоир-богдо и Нарин-шорон.] но и на всем своем протяжении несет характер дикости и бесплодия. Огромнейшие скалы гранита, роговообманкового гнейса, фельзитового порфира, сиенита, фельзита, известняка и глинистого сланца бороздят бока описываемых гор и часто увенчивают их вершины, а обширные россыпи выветрившихся горных пород иногда сбегают до самого дна ущелий. Здесь и кое-где на свободных склонах гор торчит кустик дикого персика или тощий ильм, а затем везде мало даже травы. Тем не менее животная жизнь в горах довольно обильна: по скалам водится очень много куку-яманов, а на западной стороне, где горы представляют более мягкие формы, живут аргали. Особенность описываемого хребта состоит в том, что в нем встречается довольно много воды в виде ключей и ручьев; это тем более замечательно, что сами горы совершенно безлесны.
   От Хан-ула перед нами лежали два пути: один в долину Ху-ан-хэ, вдоль подошвы хребта, ее окаймляющего, а другой – по западную сторону тех же самых гор, то есть по высокому плато земли уротов. Я избрал последний путь для того, чтобы познакомиться в этом месте с характером Гобийского нагорья.
   Мы поднялись на него исподволь, через невысокие скалистые холмы окрайнего хребта, который, как сказано выше, здесь сильно мельчает в своих размерах. На нагорье местность сначала напоминает пустыни Ала-шаня, оставаясь, так же как и там, крайне бесплодной и часто покрытой голыми сыпучими песками. Растительность чрезвычайно бедна; всего более попадается полевой чернобыльник и колючий вьюнок. Но по мере удаления к северо-западу почва улучшается и, наконец, верстах в 120 далее границы Ала-ша-ня, делается глинистой или глинисто-хрящеватой и покрывается мелкой степной травой. Здесь тотчас же являются обитатели монгольских степей – дзерены, которых нет во всем Ала-шане.
   С поднятием на нагорье климат быстро изменился. В равнинах Ала-шаня в течение всего октября стояла прекрасная осенняя погода, настолько теплая, что даже во второй половине этого месяца температура в полдень, в тени, доходила до +12,5 °C, а 25 числа поверхность песка нагрелась до +43,5 °C; по ночам хотя и стояли морозы, но они были невелики, и термометр на восходе солнца не падал ниже -7,5 °C.
   Между тем, лишь только мы перешли за хребет Хара-на-рин-ула, как сразу наступили сильные холода, и 3 ноября нас угостила здесь такая пурга, какую впору было бы видеть в Сибири, да и то целым месяцем позднее. При сильнейшей буре с северо-запада и при холоде в -9 °C метель не переставала целый день; снег, разбиваемый ветром на мельчайшие частички, вместе с тучами песка крутился сверху, снизу и со всех сторон. В 10 шагах не было видно больших предметов, а против ветра невозможно было открыть глаза или перевести дух. О выходе в путь нечего было и думать, так что мы все время сидели в своей палатке и лишь по временам выходили из нее откопать наметенные сугробы, чтобы они не раздавили наше убогое жилище. К вечеру метель еще более усилилась, так что наши верблюды, пущенные в полдень на пастбище, поневоле оставлены были ночью на произвол судьбы и отыскались лишь на следующий день.
   Снег выпал на несколько дюймов, везде нанесло большие сугробы, и сильные морозы начали стоять день в день. Все это еще более усиливало трудность нашего пути, а моему больному товарищу приходилось очень жутко. Животные также сильно страдали от бескормицы. Вскоре у нас отказались итти два верблюда и одна лошадь; все они были брошены и заменены запасными животными, взятыми из Ала-шаня.
   Так шли мы верст 150 по западную сторону Хара-на-рин-ула и, убедившись в том, что этот хребет не пускает здесь отрогов внутрь плато, им окаймляемого, перерезали окрайние горы по ущелью реки Угын-гол и спустились 11 ноября в долину Желтой реки. Здесь из зимы мы опять попали в теплую осеннюю погоду, какую оставили в Ала-шане. Снегу вовсе не было, и термометр, постоянно стоявший на нагорье в полдень ниже нуля, опять поднимался иногда выше точки замерзания. Такая разница климата явилась всего на расстоянии 20 верст, которые занимает в ширину окраинный хребет.
   Однако и в долине Хуан-хэ чувствовалось приближение зимы. Вода уже была покрыта льдом, [215 - Вероятно, в это время замерзла и Желтая река. Монголы говорили нам, что Хуан-хэ близ Муни-ула замерзает в половине ноября, а вскрывается в половине марта.] а утренние морозы возрастали быстро и доходили на восходе солнца даже до -26 °C. Зато днем бывало тепло, в особенности в тихую погоду; небо почти всегда оставалось безоблачным.
   Во время нашего следования по западной стороне Ха-ра-нарин-ула мы нигде не встречали населения. Все монголы ушли отсюда в долину Хуан-хэ, испугавшись небольшой разбойничьей партии, которая пришла из окрестностей озера Куку-нор. Подобные явления далеко не редкость в тех частях Монголии, которые сопредельны с землями, объятыми дунганским восстанием. Отряды восставших, постоянно являющиеся из этих стран, иногда составлены из всевозможного сброда, вооруженного лишь пиками или саблями и в небольшом числе фитильными ружьями. Тем не менее они наводят великий страх на монголов и китайцев, для которых достаточно услыхать одно имя дунган, чтобы бежать без оглядки. Когда мы находились в Дынь-юань-ине, то алашань-ский князь, отправляя свое войско против вышеупомянутой разбойничьей партии, прислал чиновника попросить на время военных действий наши фуражки, чтобы ими пугать неприятелей. «Разбойники наверное знают, – говорил нам посланный чиновник, – что вы находитесь здесь, и, увидя ваши фуражки, которые мы наденем на свои головы, подумают, что вы вместе с нами, и тотчас же убегут».
   Начиная от сыпучих песков Ала-шаня, долина Хуан-хэ, на левом берегу ее северного изгиба, носит в общем тот же самый луговой характер, как и на правой стороне реки. Глинистая почва везде покрыта густыми зарослями высокого дырисуна, возле самой реки появляются кустарники, а ближе к горам поверхность равнины делается хрящеватой. Абсолютная высота местности, так же как и в Ордосе, не превышает 3500 футов [приблизительно 1070 м]. Везде встречается густое китайское население, которое, впрочем, теснится ближе к реке, а под горами живут монголы, бежавшие сюда с нагорья и из Ордоса. По деревням расположены китайские войска, выставленные против дунган. В пространстве между городами Нин-ся и Бауту этих войск считается до 70 тысяч, хотя сильное дезертирство уменьшило, как говорят, такую армию на половину ее списочного состава. Вконец деморализованные описываемые войска исключительно занимаются грабежами и являются страшным бичом местного населения. Монголы несколько раз нам говорили, что «присутствие защитников в лице китайских войск для них хуже дунганского нашествия, так как дунгане разорят однажды, а солдаты постоянно грабят».
   Мы также не обошлись без неприятных столкновений с китайскими солдатами. Однажды они хотели отобрать у нас верблюдов под свои вьюки, а в другой раз двое солдат требовали, чтобы мы натаскали воды из колодца для их лошадей. В обоих случаях нахалы были вразумлены как следует и ушли, поджавши хвост.
   Под горами окраины мы встретили старое русло Хуан-хэ (Улан-хатун), которое имеет 170 сажен [363 м] ширины и сохранилось очень явственно, но совершенно сухо, так что везде поросло травой. По словам монголов, это бывшее ложе реки отделяется от нынешней Хуан-хэ в том месте, где сыпучие пески Ордоса переходят в Ала-шань; далее старое русло идет под горами окраины и, изгибаясь довольно круто, соединяется с нынешней рекой вблизи западного угла Муни-улы.
   Между старым руслом и настоящим течением Хуан-хэ существуют два нешироких рукава, в которых вода местами пересыхает во время жары; когда же в Желтой реке вода высока, тогда и эти рукава наполнены ею. Кроме главной реки и ее рукавов в долине Хуан-хэ воды вовсе нет, за исключением колодцев, почти всегда очень глубоких. Ручьи, которые выбегают из окраинного хребта, тотчас же теряются в почве, и ни один из них не доходит до Хуан-хэ.
   В долине этой последней мы нашли несколько видов зимующих птиц: Falco tinnunculus [пустельга], Circus sp. [лунь], Plectrophanes lapponica, Otis tarda [дрофа], Coturnix muta [перепел], Anas rutila [красная утка] и бесчисленное множество фазанов– Phasianus torquatus. Последние держатся по зарослям дырисуна и за неимением воды постоянно приходят пить к колодцам, так что из засады здесь можно настрелять их сколько угодно. Однако я предпочитал охоту с лягавой и с помощью Фауста на первый же раз убил 22 штуки. При этом нужно заметить, что очень много подстреленных птиц пропадает, спасаясь бегством. Собака, конечно, бросается по следу, но через несколько десятков шагов встречает новых, еще не спугнутых фазанов, делает по ним стойку и оставляет преследование раненого; бегает же фазан так быстро, что на ровном месте его не скоро догонит человек.
   Там, где долина Хуан-хэ принимает степной характер, появилось множество хара-сульт и дзеренов, так что мы почти каждый день убивали этих зверей и были обеспечены продовольствием на дальнейший путь. Однако любимейшим яством монгола, нанятого нами в Ала-шане, и наших казаков был кирпичный чай, которого они истребляли невероятное количество. В особенности лакомым казался для моих спутников этот напиток, когда удавалось доставать молока, и чай, по выражению казаков, являлся «беленым». Такого нектара всегда выпивалось чуть не ведро за один раз. Для меня с товарищем подобные чаепития были чистым наказанием. Случалось, что иногда нужно было спешить, но монгол и казаки непременно сначала варили чай и, только напившись его, были готовы к выступлению. Большим или меньшим количеством выпитого чая, в особенности «беленого», определялось даже расположение духа моих спутников, так что я обыкновенно смотрел сквозь пальцы на эти проклятые чаепития.
   Путь наш в долине Хуан-хэ лежал вдоль хребта окраины, который тянется непрерывной стеной до реки Халютай. Отсюда горы вдруг мельчают и невысокими холмами уходят в сторону от той обрывистой каймы, которая далее обозначает собой границу долины Желтой реки. Вышеупомянутые холмы служат связью между горами окраины и хребтом Шейтен-ула, протянувшимся к востоку до реки Кундулин-гол. Этот хребет невысок, но скалист, безлесен и, сколько кажется, очень беден водой.
   Почти на меридиане западной оконечности Шейтен-ула стоит и западный угол Муни-ула. Между этими двумя грядами гор долина Хуан-хэ вдвигается широким рукавом, густо заселенным китайцами. В этом же самом рукаве лежит полоса сыпучих песков, которые служат для путешественника, идущего с востока, как бы преддверием страшных пустынь Ордоса и Ала-шаня.
   На берегу Кундулин-гола мы вышли на старый путь и имели далее ту выгоду, что могли итти уже не ощупью, но по карте; притом не надо было делать съемки, так что одним трудом экспедиции стало меньше. Для меня лично такое обстоятельство было великой радостью, так как я освобождался теперь от кропотливой работы; притом съемка зимой, в особенности в ветреные дни, до того затруднительна, что я отморозил себе во время упражнений с буссолью по два пальца на каждой руке.
   В конце ноября мы оставили долину Желтой реки и поднялись через Шохоин-дабан на более высокую окраину Монгольского нагорья, где опять наступили сильные холода. Морозы на восходе солнца доходили до -32,7 °C; к ним присоединялись часто сильные ветры и иногда метели. Все это происходило почти на тех же самых местах, где летом нас донимали жары до 37 °C. Таким образом, путешественнику в среднеазиатских пустынях приходится выносить то палящий зной, то сибирский холод, и переход от одной крайности к другой чрезвычайно крут.
   Во время пути холод не так сильно чувствовался, потому что мы большей частью шли пешком. Только мой товарищ, все еще слабый и неоправившийся, должен был, закутавшись в баранью шубу, сидеть на лошади по целым дням. Зато на месте ночлега зима давала себя знать. Как теперь помню я это багровое солнце, которое пряталось на западе, и синюю полосу ночи, заходившую с востока. В это время мы обыкновенно развьючивали верблюдов и ставили свою палатку, расчистив предварительно снег, правда неглубокий, но мелкий и сухой, как песок. Затем являлся чрезвычайно важный вопрос насчет топлива, и один из казаков ехал в ближайшую монгольскую юрту купить аргала, если он не был приобретен заранее дорогой. За аргал мы платили дорого, [216 - За мешок аргала весом пуда в два [33 кг] мы часто платили по 50 копеек на наши деньги.] но это все еще было меньшее зло; гораздо хуже становилось, когда нам вовсе не хотели продать аргала, как это несколько раз делали китайцы. Однажды пришлось так круто, что мы принуждены были разрубить седло, чтобы вскипятить чай и удовольствоваться этим скромным ужином после перехода в 35 верст [около 40 км] на сильном морозе и метели.
   Когда в палатке разводился огонь, то становилось довольно тепло, по крайней мере для той части тела, которая непосредственно была обращена к очагу; только дым щипал глаза и делался в особенности несносным при ветре. Во время ужина пар из открытой чаши с супом до того наполнял нашу палатку, что она напоминала в это время баню, только, конечно, не температурой воздуха. Кусок вареного мяса почти совсем застывал во время еды, а руки и губы покрывались слоем жира, который потом приходилось соскабливать ножом. Фитиль стеариновой свечи, зажигавшейся иногда на время ужина, вгорал так глубоко, что нужно было обламывать наружные края, которые не растаивали от огня.
   На ночь мы обкладывали палатку всеми вьюками и возможно плотнее закупоривали вход, но все-таки холод в нашем обиталище был немногим меньше чем на дворе, так как огня не разводилось от ужина до утра. Спали мы все под шубами или под бараньими одеялами и обыкновенно всегда раздевались, чтобы хорошенько отдохнуть. Собственно спать было довольно тепло, так как мы закутывались в свои покрывала вместе с головой, а иногда накрывались сверху еще войлоками; мой товарищ постоянно клал с собой Фауста, который всегда был очень рад подобному приглашению.
   Редкая ночь проходила спокойно. Бродившие кругом волки часто пугали верблюдов и лошадей, а монгольские или китайские собаки иногда приходили воровать мясо и без церемонии забирались в самую палатку. Такие воры обыкновенно платились жизнью за свое нахальство. Тем не менее после всякого подобного эпизода не скоро согревался тот, кому приходилось вставать, чтобы уложить вскочивших верблюдов, выстрелить в волка или в воровку-собаку.
   Утром мы вскакивали разом и, дрожа от холода, поскорее варили кирпичный чай; затем складывали палатку, вьючили верблюдов и с восходом солнца по трескучему морозу отправлялись в дальнейший путь.
   Казалось, что, идя по старой знакомой дороге, мы были гарантированы от многих случайностей и могли заранее рассчитывать свои переходы, но на деле вышло противное; нам пришлось, словно на закуску, испытать еще одну невзгоду. Дело состояло в следующем.
   Поздно вечером 30 ноября остановились мы ночевать возле кумирни Шыреты-дзу, лежащей в 80 верстах [около 90 км] севернее Куку-хото на большом тракте, ведущем из этого города в Улясутай. Утром следующего дня все наши верблюды, числом 7, за исключением одного больного, были пущены на пастьбу возле палатки, невдалеке от которой ходили верблюды других караванов, шедших из Куку-хото. Так как трава в степи в этом месте была выбита дочиста, то наши животные перешли через горку, стоявшую недалеко впереди, чтобы поискать там лучшего корму и укрыться от ветра, сильно бушевавшего пять суток сряду. Спустя немного казак и наш монгол отправились пригнать к палатке ушедших верблюдов, но их уже не было за горкой, и самый след, заметаемый ветром, потерялся в массе других верблюжьих следов. Узнав о такой пропаже, я тотчас отправил тех же самых людей на поиски; они проходили целый день и осмотрели верблюдов всех караванов, стоявших поблизости, – наших животных не находилось, словно они провалились сквозь землю.
   На другой день рано утром я послал казака-переводчика в кумирню Шыреты-дзу, во владении которой случилась эта пропажа, объявить о воровстве и просить содействия для отыскания украденных верблюдов. Когда посланный пришел в кумирню, то его едва пустили туда, а потом, посмотрев наш пекинский паспорт, в котором говорилось о содействии в необходимых случаях, местные ламы преспокойно отвечали: «Мы не пастухи ваших верблюдов, ищите сами, как знаете». Такой же точно ответ был дан и монгольским чиновником, к которому мы обратились за помощью.
   В то же время окрестные китайцы не хотели продавать нам соломы для корма уцелевшего больного верблюда и двух наших лошадей; трава в степи была до того выбита верблюдами проходящих караванов, что о подножном корме нечего было и думать. Наши бедные животные томились голодом, и одна из лошадей замерзла ночью; больной верблюд издох через два дня и лежал прямо против дверей нашей палатки, квящему украшению всей обстановки. Таким образом, мы остались с одной лошадью, да и та едва волочила ноги. Лошадь эта была спасена от голодной смерти лишь тем, что китайцы сильно разлакомились на нашего издохшего верблюда, довольно жирного, и мы променяли его на 25 снопов хорошего сена.
   Между тем отправленные вновь на поиски монгол и казак вернулись через несколько дней и объявили, что они объездили большое пространство, везде расспрашивали, но ничего не могли узнать о пропавших верблюдах. Отыскать их, конечно, было невозможно без содействия местных властей, а потому я решился нанять окрестных китайцев свезти нас вКуку-хото, откуда мы надеялись достать подводы до Калгана. Однако китайцы, несмотря на свою корыстную натуру, не соблазнялись предложением большой денежной платы и ни за что не соглашались наняться к нам в подводчики, боясь, конечно, ответственности за это перед своими властями.
   Положение наше становилось безвыходным. По счастью, у нас в это время было 200 лан денег, вырученных за проданные в Ала-шане товары и ружья, так что я решился послать казака с монголом в Куку-хото, чтобы купить там новых верблюдов. Но опять-таки вопрос: на чем отправить посланных, когда у нас теперь всего одна лошадь, да и та никуда не годна. Поэтому предварительно я отправился с казаком-переводчиком по монгольским юртам искать продажной лошади; проходив целый день, мы действительно купили лошадь, на которой следующим же утром казак с монголом отправились в Куку-хото. Здесь они купили новых, крайне плохих верблюдов; на них мы двинулись далее, простояв возле кумирни Шыреты-дзу 17 суток. Таким образом, не говоря уже про потерю времени, нам пришлось понести весьма чувствительную потерю и в материальном отношении. Прежде этого у нас также погибло достаточно животных от бескормицы, безводия, жаров, морозов – словом, от трудностей пути. Всего в течение первого года экспедиции мы потеряли 12 верблюдов и 11 лошадей; впрочем, последние большей частью променивались монголам на лучшие экземпляры, конечно с немалой придачей.
   Во время долгой стоянки по случаю потери верблюдов мы почти не имели занятий, так как птиц не было никаких, кроме жаворонков и пустынников. Писать также ничего не приходилось, тем более что эта процедура весьма трудная на дворе зимой; нужно предварительно разогреть замерзшие чернила и часто подносить к огню обмокнутое в них перо, чтобы оно не застыло. Я же всегда предпочитал писать свои дневники чернилами и только в самом крайнем случае брал карандаш; последний скоро стирается, так что потом трудно разобрать написанное.
   Каждый день мимо нас шли караваны, направлявшиеся из Внутренней Монголии, а также от Улясутая, даже из Кобдо, в Куку-хото. Они везли с собой кожи и шерсть, которые меняли китайцам на просо, чай, табак, муку, бумажные ткани и другие предметы домашнего обихода. За исключением чая все остальное монголы могли бы приобретать от русских, будь у нас только более широкие торговые сношения с Монголией. Кобдо, Улясутай и Урга– главные пункты северной и притом самой богатой части этой страны – лежат у нашей сибирской границы, а между тем все товары привозятся в вышеназванные города из Китая, да и сами жители ездят за покупками туда же, делая тысячи верст по пустыне и оставаясь в дороге несколько месяцев.
   В хорошие, тихие дни я отправлялся на охоту за дзеренами, которых было довольно много верстах в пяти от нашей палатки. В это время у дзеренов происходил повальный падеж; болезнь состояла в том, что зверя начинало сильно слабить, и он вскоре умирал. По степи везде валялись издохшие дзерены, которых ели вороны или волки и собирали, также для еды, китайцы, приезжавшие в Монголию на подобную охоту даже из Куку-хото.
   Получив новых верблюдов, мы пошли в Калган форсированными переходами и только простояли два дня в горах Су-ма-хада, чтобы поохотиться на аргали; на этот раз я убил здесь двух старых самок. Дорогой опять случилась неприятная история. Лошадь моего товарища, испугавшись чего-то, бросилась в сторону и понесла; слабый еще здоровьем Михаил Александрович не мог удержаться в седле и рухнул прямо головой на мерзлую землю так сильно, что мы подняли его без памяти. Однако он вскоре пришел в себя и отделался только ушибом.
   Влияние теплого Китая на эту окраину Монголии было очень заметно; в тихие дни или при слабых юго-западных ветрах днем было тепло, так что термометр однажды, именно 10 декабря, показывал +2,5 °C в тени. Но лишь только задувал западный или северо-западный ветер, преобладающий в Монголии зимой, как становилось очень холодно. Ночные морозы стояли обыкновенно посредственные: термометр на восходе солнца не опускался ниже -29,7 °C, но зато после облачной ночи он иногда показывал в это время только -6,5 °C. Погода была большей частью ясная; снег в течение всего декабря шел только три раза; местами он покрывал землю на несколько дюймов, но часто встречались пространства и вовсе бесснежные.
   Вообще на монгольской окраине, прилегающей к Китаю, климат далеко не так суров, как в других, более удаленных отсюда частях Гобийского нагорья. Правда, высокое абсолютное поднятие берет свое и в описываемой полосе, но все-таки здесь гораздо реже перепадают те страшные холода, которые так постоянны в Гоби зимой. Ледяные ветры Сибири, почти всегда ясное небо, оголенная соленая почва вместе с высоким поднятием над уровнем моря – вот те причины, которые в общей, постоянной совокупности делают монгольскую пустыню одной из суровейших стран всей Азии.
   День за днем уменьшалось расстояние, отделявшее нас от Калгана, а вместе с тем увеличивалось наше нетерпение поскорее попасть в этот город. Наконец желанная минута наступила, и мы, как раз накануне нового 1872 года, поздно вечером явились к своим калганским соотечественникам, у которых по-прежнему встретили самый радушный прием.
   Первый акт экспедиции был окончен. Результаты путешествия, копившиеся понемногу, теперь обрисовались яснее. Мы могли с чистой совестью сказать, что выполнили свою первую задачу, и этот успех еще более разжигал страстное желание пуститься вновь в глубь Азии, к далеким берегам озера Куку-нор.

Глава восьмая
Обратное следование в Ала-шань

   (15 [27] марта – 19 июня [1 июля] 1872 года)
   Снаряжение во вторичную экспедицию. – Новые казаки. – Март и апрель в Юго-Восточной Монголии. – Ала-шань весной. – Противодействие алашаньского князя нашему дальнейшему путешествию. – Караван тангутов, с которым мы отправляемся в провинцию Тань-су. – Характер Южного Ала-шаня. – Великая стена и город Даджин

   Через несколько дней по возвращении в Калган я отправился в Пекин, чтобы запастись там деньгами и всем необходимым для нового путешествия. Мой товарищ с казаками остался в Калгане и заготовлял исподволь различные мелочные вещи, необходимые в экспедиции, а также покупал новых верблюдов, так как приобретенные в Куку-хото оказались никуда не годными.
   Целых два месяца, январь и февраль, незаметно прошли в различных хлопотах, сборах, упаковке и отсылке в Кяхту собранных коллекций, наконец, в писании отчетов об исследованиях прошедшего года. Как тогда, так и теперь мы были поставлены в крайне затруднительное положение относительно материальных средств, потому что деньги, следуемые на экспедицию 1872 года, не были сполна получены в Пекине. Но эта помеха вскоре устранилась благодаря опять предупредительности генерала Влангали, который вновь ссудил мне необходимую сумму, даже превышавшую цифру получений в текущем году. В то же время Александр Егорович выхлопотал для нас у китайского правительства паспорт на путешествие в Гань-су, Куку-нор и Тибет. Однако при этом паспорте китайцы приложили официальное уведомление, что в вышеназванных странах, объятых в настоящее время дунганским мятежом и неурядицами всякого рода, путешествовать весьма рискованно и что поэтому китайское правительство не может поручиться за нашу безопасность.
   Ввиду такого обстоятельства я решил увеличить до крайности количество нашего оружия. Вскоре я приобрел, частью в Пекине, частью в Тянь-дзине [Тяньцзине], несколько револьверов и скорострельных штуцеров. Из новых ружей наилучшим по качеству был штуцер Бердана, который дает настильный выстрел более чем на 400 шагов, что чрезвычайно важно при стрельбе с неотмеренных расстояний. Это ружье я взял для себя. Товарищ и один из казаков получили по штуцеру Снейдера, а другой казак был вооружен магазинным (о 17 выстрелах) ружьем Henry Martini; наконец, пятый штуцер (Спенсера) был взят в запас. На эти ружья мы имели около 4 тысяч готовых патронов. Кроме того, у нас в наличности считалось: 13 револьверов, два скорострельных пистолета системы Remington, двухствольный штуцер Ланкастера и четыре охотничьих ружья; к ним было взято 8 пудов [свыше 131 кг] дроби и 2 пуда [33 кг] пороху.
   Таково было на этот раз наше боевое и охотничье снаряжение. Зато во всем остальном мы должны были выкраивать по узкой мерке, так как имели в своем распоряжении сравнительно небольшой куш денег. Чтобы покрыть немного расходы по снаряжению экспедиции и иметь средства на дальнейший путь, я поехал в Тянь-дзин [217 - Тянь-дзин лежит в 100 верстах [свыше 100 км] к востоку от Пекина, недалеко от устья реки Бай-хэ, по которой до названного города поднимаются морские пароходы средней величины.] и купил там в европейских лавках рублей на 600 разных мелочных товаров, которые надеялся сбыть с большим барышом в Ала-шане. Затем, в минуту выступления из Калгана в экспедицию почти на два года, мы имели в кармане всего 87 лан [174 рубля] денег.
   Личный состав нашей экспедиции теперь переформировался. Два казака, сопутствовавшие нам в прошедшем году, оказались людьми ненадежными и, кроме того, тосковали по родине, так что я решился отправить их домой, а взамен взять двух новых спутников из отряда, занимавшего в то время город Ургу. На этот раз выбор был чрезвычайно удачен, и вновь прибывшие казаки оказались самыми усердными и преданными людьми во все время нашего долгого путешествия. Один из них был русский, девятнадцатилетний юноша, по имени Панфил Чебаев, а другой, родом бурят, назывался Дондок Иринчинов. Мы с товарищем вскоре сблизились с этими добрыми людьми самой тесной дружбой, и это был важный залог для успеха дела. В страшной дали от родины, среди людей чуждых нам во всем, мы жили родными братьями, вместе делили труды и опасности, горе и радости. И до гроба сохраню я благодарное воспоминание о своих спутниках, которые безграничной отвагой и преданностью делу обусловили как нельзя более весь успех экспедиции.
   По прибытии новых казаков в Калган я роздал им штуцера и револьверы и каждый день производил практическую стрельбу. Затем перед выходом мы сделали примерное отбитие нападения, для чего была поставлена мишень на 300 шагов, и каждый из нас стрелял так скоро, как только мог. Результат оказался блестящий: мишень была избита пулями, выстрелы из скорострельных штуцеров гремели не умолкая, а затем посыпались, как горох, из револьверов в другую, близкую мишень. Китайцы, собравшиеся толпой на такое зрелище и никогда не видавшие скорострелок, только качали головой, глядя на проделки «заморских чертей». Некоторые из них даже рассыпались перед нами в похвалах, говоря, что если бы у них была хотя одна тысяча подобного войска, то дунганское восстание, наверное, давно бы кончилось.
   Кроме нашего неизменного Фауста, мы приобрели теперь, для караула по ночам, большую и очень злую монгольскую собаку называвшуюся Карза. Этот пес выходил с нами всю вторую экспедицию и оказал много услуг. Своих прежних хозяев, то есть монголов, он позабыл очень скоро и был притом отъявленным врагом китайцев, что очень часто избавляло нас от назойливых посетителей. Фауст возненавидел Карзу с первого знакомства, и оба они были заклятыми врагами до самого конца экспедиции. Замечательно, что европейские собаки очень редко, почти даже никогда, не дружат ни с китайскими, ни с монгольскими псами, хотя бы жили вместе с ними долгое время.
   В числе прочего снаряжения в новое путешествие мы взяли теперь с собой четыре плоских боченка [218 - Монголы при поездках в Гоби летом всегда берут с собой подобные боченки, которые у них называются хубинами; наливши водой, эти хубины вьючат по два на каждого верблюда.] для воды; в каждом из них вмещалось 3 ведра [30 л]. В первый год своего странствования мы не имели подобных боченков и потому несколько раз попадали в трудное положение во время летних жаров. Наученные горьким опытом, мы теперь позаботились о посуде для воды и вообще снарядились гораздо лучше, нежели в первый раз. Зато для второй экспедиции багаж наш весил 84 пуда [1370 кг] и едва умещался на девяти вьючных верблюдах. Всю эту кладь мы должны были ежедневно вьючить с двумя своими казаками, так как монгол, пришедший с нами из Ала-шаня в Калган, отказался следовать обратно на свою родину; заменить же его другим наемщиком было невозможно…
   Перед самым выступлением в путь я отправил отчет о первом нашем путешествии в географическое общество и закончил его следующими словами: «Благодаря самому радушному содействию со стороны нашего посланника в Пекине я имею теперь паспорт от китайского правительства в Ку-ку-нор и Тибет, получил двух новых казаков, сколько кажется, надежных, – и если каждому человеку свойственно уповать на лучшее, то мы с М. А. Пыльцовым надеемся счастливо побороть те преграды, которые в здешних странах являются перед путешественником со стороны неприветливой природы и еще более враждебного люда». [219 - Известия Русского Географического общества. Т. VIII. 1872. № 5.] Будущее оправдало такие надежды, а великое счастье довело до заветной цели… 5 марта утром мы выступили из Калгана и направились тем же самым путем, по которому в прошедшем году шли на Желтую реку и возвращались из Ала-шаня. К вечеру первого дня пути мы опять попали в суровый климат Монголии, где весна еще не начиналась, тогда как в Калгане с конца февраля сделалось уже довольно тепло, прилетели в большом количестве водяные птицы и появились насекомые. На нагорье такая картина круто переменилась. Правда, снегу здесь уже не было, но по ручьям еще везде лежали толстые накипи зимнего льда; термометр, в особенности ночью, показывал порядочный мороз, [220 - До -20 °C на восходе солнца даже в средине марта.] дул сильный холодный ветер, пролетных птиц еще не было видно – словом, монгольская степь имела вполне зимний характер.
   Подобно тому, как весной прошедшего года, так и теперь, морозы, бури, метели и редкое тепло чередовались между собой в течение всего марта и даже первой половины апреля. Крутые переходы атмосферных явлений, в особенности тепла и холода, были чрезвычайно резки. Так, например, 13 марта в 1 час пополудни в тени было +22 °C, а на другой день в то же самое время термометр показывал -5 °C. Или, после нескольких теплых дней в конце марта, сопровождавшихся даже грозой, накануне 1 апреля снег выпал почти на 2 фута [0,6 м] глубины, и грянул мороз в -16 °C. Затем урывками морозы и снег перепадали до последней трети апреля, после чего (в долине Хуан-хэ) вдруг начались сильные чисто летние жары.
   Нынешняя ранняя весна отличалась от прошлогодней тем, что теперь чаще случались метели и сравнительно реже дули северо-западные ветры, хотя опять-таки бури являлись часто и иногда продолжались по трое суток без перерыва. Сухость воздуха по-прежнему была чрезвычайно велика. Ее показывал не только психрометр, но даже губы и руки, кожа на которых растрескивалась и делалась совершенно сухой, словно отполированной.
   Пролет птиц, даже в марте, был чрезвычайно бедный; всего в течение этого месяца нами замечено только 26 пролетных и прилетных видов, [221 - В следующем порядке их появления: Anser segetum, Anas rutila, Cygnus musicus, Milvus govinda, Vanellus cristatus, Saxicola leucomela, S. isabelli-na, Motacilla paradoxa, Ruticilla erythrogastra, Upupa epops, Ardea ci-nerea, Anthus pratensis, Anser grandis, Larus ridibundus, Anas tadorna, Anas crecca, Anas acuta, Recurvirostra avocetta, Aegialites cantianus, Grus virgo, Cygnus olor, Anser cinereus, Lanius major, Grus cinerea, Totanus calidris.] да и из них многие являлись в небольшом количестве, часто лишь единичными экземплярами. Только гуси и журавли показывались большими стадами, но они неслись высоко, почти без остановок. Даже в лесистых горах Муни-ула, где мы провели вторую треть апреля, и там число пролетных птиц, хотя бы мелких пташек, было очень невелико. По всему вероятию, пролетные стада направляются к северу, главным образом по собственно Китаю, вдоль хребтов монгольской окраины, следуя здесь до последней необходимости подняться на нагорье, где их сразу встречают и голод и холод. Из теплых равнин Китая пернатые странники волей-неволей должны пуститься через безводные пустыни, за которыми лежат благодатные страны севера. Да, наша Сибирь, как ни страшно звучит это имя, действительно рай в сравнении с пустынями Монголии; в ней и весна является настоящей весной, а не такой уродливой калекой, как в монгольских пустынях. В самом деле, здесь не только в марте, но даже и в апреле еще ничто не напоминает о пробуждении природы после зимнего оцепенения. Как тогда, так и теперь, все мертво и уныло. Желто-серая степь неприветно смотрит на путешественника и лишь изредка оглашается песнью жаворонка или чеккана – других певцов здесь нет. Сухие русла потоков стоят по-прежнему без воды, редкие соленые озерки высохли сильнее, нежели летом, когда их убыль пополняется дождями, а постоянные бури и холода еще более дополняют мрачную картину описываемых местностей.
   В продолжение месяца с небольшим мы прошли из Калгана до хребта Муни-ула и решили пробыть здесь некоторое время, чтобы наблюдать пролет мелких пташек и собрать весеннюю флору названных гор. Прежде, возвращаясь из Ала-шаня, мы мечтали попасть вновь на Хуан-хэ в конце февраля и перейти эту реку по льду в Ордос, чтобы там, на озере Цайдемин-нор, наблюдать весь весенний пролет птиц; но такие расчеты не оправдались, и мы пришли на Муни-ула лишь 10 апреля, когда валовой пролет большей части видов уже окончился. Таким образом, мы должны были оставить свое прежнее намерение вторично посетить Ордос и ограничились лишь пребыванием в горах Муни-ула.
   Здесь в половине апреля растительная жизнь начала пробуждаться довольно быстро, в особенности в нижнем и среднем поясах южного склона гор. Деревья и кусты дикого персика были залиты розовыми цветами и красиво пестрели на крутых скатах, еще не одетых зеленью. По горным ущельям, в особенности в местах, доступных солнечному пригреву, зеленела свежая травка и выглядывали цветки прострела – Pulsatilla sp., анемона – Anemone barbulata (бородчатого), астрагала – Astragalus sp. и Gagea sp. Тополь, сосна и лоза стояли в цвету; почки белой и черной березы разбухли и готовились развертываться. Вверху гор, на альпийских лугах, растительность еще не пробуждалась весенним теплом, но снегу здесь уже нигде не было, даже на самых высоких вершинах.
   Казалось бы, что лесистый хребет Муни-ула, расположенный среди голых степей, как раз на перепутье от юга к северу, должен привлекать к себе множество пролетных пташек, но, как упомянуто выше, на деле оказалось совершенно противное. За все время 11-дневного пребывания в горах мы нашли только четыре лишних вида птиц [222 - Turdus fruficollis, Emberiza pithyornus, Emberiza pusilla, Scolopax rusticola.] против тех, которых встретили здесь в июле прошедшего года; притом эти новые виды явились в самом ограниченном числе экземпляров, словно залетели сюда украдкой или случайно.
   Видя, что нельзя рассчитывать на хорошую орнитологическую поживу, мы оставили 22 апреля Муни-ула и отправились в Ала-шань по долине левого берега Хуан-хэ, то есть тем же путем, которым шли зимой в Калган, только на этот раз мы решили не переходить за хребет Хара-нарин-ула. Мы провели три дня в местности, называемой монголами Хо-ло-сун-нур, где китайские рисовые поля на большое пространство были затоплены водой, отведенной из Желтой реки. На этих разливах мы сразу встретили около 30 видов преимущественно водяных и болотных птиц, которых нынешней весной не наблюдали в сухих степях Монголии. [223 - Anser cygnoides, Anas poecilorhyncha, A. falcata, A. querquedula, Fuligula cristata, F. ferina, Phalaorocorax carbo, Pelicanus crispusP, Podiceps sp., Sterna leucoptera,Totanus ochropus, Tringa subminuta, Scolopax gallina-go, Actitis hypoleucus, Aegialites minor, Platalea leucorodia, Ardea alba, Li-mosa melanuroides, Hybsibates himantopus, Botaurus stellaris, Glareola pratincola, Haliaetos macei, Pandion sp., Motacilla citreola, М. flava, An-thus richardi, Hirundo rufa.] Впрочем, количество птиц и здесь было невелико; время валового пролета уже миновало, так что теперь остались только местные или запоздавшие экземпляры. Вообще относительно орнитологических изысканий нынешняя весна для нас была еще беднее, нежели прошлогодняя, и мы могли сделать лишь то отрицательное наблюдение, что пролетные птицы бегут без оглядки от безводных пустынь Монголии.
   Одновременно с охотой на птиц мы добывали себе также ружьем и рыбу. Именно теперь, то есть в конце апреля, происходил нерест у карпов (Cyprinus carpio), которые по утрам и вечерам в большом количестве плескались по самым мелководным местам затопленных полей. Желая полакомиться рыбой, мы брали ружья, снимали для легкости сапоги и шли туда, где замечали игравших карпов. Последние в это время так сильно заняты своим делом, что почти вовсе не замечают человека и выходят на самую поверхность воды в нескольких шагах от охотника. В это время, улучив удобный момент, можно убить рыбу, и мы каждый день добывали по несколько крупных экземпляров.
   Последняя треть апреля ознаменовалась в долине Желтой реки сильными жарами, достигавшими до +31 °C в тени и нагревавшими воду на +21 °C, так что мы купались в канаве, отведенной китайцами из Хуан-хэ. Однако дожди почти вовсе не шли. Такое обстоятельство, конечно, не могло благоприятствовать растительной жизни. Как прежде холода, так и теперь сухие жары чрезвычайно задерживали развитие растительности. Непривлекательным желто-серым цветом отливала долина Хуан-хэ, где только изредка можно было заметить зеленый кустик травы или одинокий цветок Thermopsis lanceolata, Astragalus sp., Hypecoum sp., Potentilla sp., Iris sp., боязливо приютившийся среди всеобщей картины отсутствия жизни. Те места, на которых соль выступала белым налетом, даже вблизи совершенно походили на занесенные снегом; здесь не было ни одной зеленой былинки, и только торчали иссохшие кусты дырисуна. Частые вихри кружили на подобных площадях столбы соляной пыли и бросали ее в глаза путника, словно для того, чтобы еще более дополнить мучения, которые испытывает он, идя в жару по безводной степи. Несколько отраднее являлись только те части долины Хуан-хэ, где прошлогодняя растительность была выжжена весенними пожарами; там с начала мая появилась молодая зеленая травка.
   В хребте, окаймляющем долину левого берега Желтой реки, растительная жизнь также была крайне бедна. Высокие скалы, крутые, усеянные россыпями, склоны этих гор имели теперь ту же самую физиономию, как и зимой. Даже в горных ущельях здесь было не лучше. Голый песок, валуны и россыпи, да редкие корявые деревья ильма, дикого персика, или, наконец, кусты золотарника – вот что являлось здесь перед глазами путешественника. Там, где пробивался тощий источник, который, пробежав несколько десятков сажен, снова скрывался под землей, словно боясь ужасов окрестной пустыни, – даже и там узкая кайма зеленой травы обыкновенно была дочиста выедена монгольскими козами.
   Граница Ала-шаня ознаменовалась появлением сыпучих песков, наполняющих, как известно, весь Заордос. Бедность растительности, несмотря на лучшее время весны (половина мая), здесь была еще большая. В общем физиономия страны почти не отличалась от той, какую нашли мы здесь в прошедшем году глубокой осенью: те же неоглядные желтые пески, те же площади зака, те же глинистые бугры с корявыми кустами хармыка. Если изредка и выглядывала какая-нибудь цветущая травка: Sophora flavescens, Tournefortia ar-guzia, Convolvulus ammani, Peganum sp., СаМши sp., Convolvulus fragacanthoides, Nitratia Schoberi, Calligonum mongoli-cum, то она являлась как будто чуждой пришелицей среди этой мачехи-природы. Правда, два-три вида кустарников – Convolvulus tragacanthoides, Nitraria schoberi, Calligonum mongolicum были теперь в цвету, но они росли обыкновенно лишь в глинистых местах и притом так разбросанно, что вовсе не украшали общую картину грустного ландшафта.
   Про животную жизнь можно сказать еще менее утешительного. Правда, в долине Хуан-хэ, на заливных полях, держались водяные и голенастые птицы, в зарослях дырисуна токовало много фазанов и попадались кое-какие пташки, но все это кончилось с появлением алашаньских песков. Здесь птиц теперь было даже меньше, нежели прошедшей осенью, когда некоторые виды прилетают в эти места на зимовку; услышать не только пение, но даже простой писк птицы в ала-шаньских пустынях теперь было редкостью.
   Такая же мертвенность царствовала и в горах, ограждающих долину левого берега Хуан-хэ. Когда, в первых числах мая, охотясь за куку-яманами, я ночевал близ вершины горы Хоир-богдо, то как вечер, так и раннее утро здесь наступали так же мертво, как зимой: слышался лишь голос стренатки да отвратительные крики клушиц и коршунов.
   Под общую стать всей природы является и климат описываемых местностей. После сильных жаров, стоявших в конце апреля, 5 мая, на восходе солнца был мороз в —2 °C, а затем опять начались жары; потом вновь умеренное тепло и вновь жары, доходившие в конце мая до +40 °C в тени.
   Сильные ветры как в апреле, так и в мае дули реже, нежели в прошедшем году, но все-таки и теперь иногда случались бури. Во время бурь воздух наполнялся удушливой пылью, которая затемняла солнце, толстым слоем ложилась на наши вещи, лезла в глаза, в нос, рот – словом, везде и всюду. В общем ветры были довольно изменчивы, хотя в апреле преобладали северо-западные и юго-западные зимние, а в мае – юго-восточные летние.
   Дожди в мае перепадали гораздо чаще нежели в апреле; [224 - В мае дождливых дней было 12, в апреле дождливых и снежных дней насчиталось 6.] иногда они сопровождались грозами. Но вообще эти дожди шли непродолжительное время, и сухость воздуха в пустыне была страшная. Наши вещи портились от нее, а собираемые растения необходимо был класть в гербарий полусырыми, иначе они так высыхали, что разламывались на мелкие части. Иногда даже было трудно писать дневник: обмакнутое в чернила перо так же скоро высыхало, как зимой мерзло, так что на одних и тех же местах являлась одна и та же помеха от двух совершенно противоположных причин – жара и холода.
   В половине мая мы вступили в пределы Ала-шаня и вскоре встретили двух чиновников, высланных князем из Дынь-юань-ина, чтобы приветствовать нас и проводить по пустыне. Истинная же цель этой встречи заключалась в том, что князь и его сыновья желали поскорее получить наши подарки, о которых они узнали через Балдын-Сорджи. Этого ламу мы встретили в апреле возле Муни-ула возвращающимся из Пекина, куда он ездил по поручению своего повелителя. Вручив Сорджи подарок за услуги прошедшего года, мы показали ему в то же время подарки, которые везли алашань-ским князьям. Этими весьма хорошими подарками мы надеялись еще более расположить в свою пользу алашаньских владетелей, от которых вполне зависело наше дальнейшее следование на озеро Куку-нор.
   Встретившие теперь нас чиновники тотчас же заговорили о подарках, рассказывали, с каким нетерпением ждут их князья, и просили меня отправить эти подарки вперед.
   Я согласился на такое предложение и послал: старому князю – большой двухсторонний плэд и револьвер; старшему сыну – такой же плэд и микроскоп; гыгену и Сия – по скорострельному пистолету системы Remington с тысячью готовых патронов. Хотя дело было вечером, но, получив подарки, один из чиновников тотчас же уехал вперед, а другой остался с нами.
   26 мая мы пришли в Дынь-юань-ин и поместились в заранее приготовленной для нас фанзе. По обыкновению от любопытных не было ни минуты покоя, так что мы наконец привязали в дверях своего жилища нашего злого Карзу, и это оказалось очень действительным средством против нахальства зевак.
   В тот же день вечером мы виделись с своими приятелями – гыгеном и Сия. Мой мундир Генерального штаба, который я теперь нарочно захватил из Пекина, произвел на молодых князей большое впечатление, и они рассматривали его до малейших подробностей. Теперь еще более подтвердилось мнение, что я, вероятно, очень важный чиновник, доверенное лицо самого государя. Об этом меня постоянно спрашивали алашаньские князья в прошедшем году, но теперь, видя на мне блестящий мундир, окончательно убедились в своих догадках. С этих пор я прослыл за «царского чиновника» и с таким титулом совершил все остальное путешествие. Я сам нисколько не старался разрушить подобное мнение о своей важности; для меня оно было отчасти на руку, так как объясняло цель нашего путешествия. С этих пор местные жители везде стали говорить, что цаган-хан [русский царь] прислал в их сторону своего чиновника для того, чтобы он видел здешних людей и природу собственными глазами и по возвращении на родину рассказал обо всем этом своему государю.
   С раннего утра следующего дня к нам начали являться Сорджи и другие поверенные князя и его сыновей, чтобы посмотреть и закупить привезенные нами товары, которые князья просили никому не продавать, кроме них. Началась прескучная процедура торговли. Один лама брал на показ микроскоп, другой стереоскоп, третий мыло или иголки, четвертый сукно и так далее; все это возвращалось одним доверенным, бралось другим, и наоборот. Совершенно противоположно прошедшему году алашаньские князья оказались далеко не так падки на покупки, несмотря на то, что цены внынешнем году мы назначили гораздо ниже прошлогодних. Одни только стереоскопы с картинками соблазнительного свойства чрезвычайно понравились старому князю, и он тотчас же купил все наличные дюжины этих фотографий. Азарт князя дошел до того, что он через своего адъютанта спрашивал, нельзя ли привезти ему из России несколько тех самых личностей, которые изображены на картинках.
   Между тем нам выпал великолепный случай пройти на озеро Куку-нор. В Дынь-юань-ине мы застали недавно пришедший из Пекина караван из 27 тангутов [225 - Тангуты соплеменны тибетцам; об них будет изложено в десятой главе.] и монголов, которые вскоре отправлялись в кумирню Чейбсен, лежащую в провинции Гань-су, в 60 верстах [около 65 км] к северо-северо-востоку от города Синина и в пяти днях пути от озера Куку-нор. На наше предложение следовать вместе тангуты согласились с великой радостью, надеясь найти в нас хороших защитников в случае нападения дунган. Чтобы еще более убедить будущих спутников в действительности нашего вооружения, мы устроили пальбу из штуцеров и револьверов. На это зрелище собралась большая толпа народа, и все были поражены действием скорострельного оружия; тангуты же чуть не плясали от радости, видя, каких они приобретают спутников.
   Переход до Чейбсена с тангутским караваном был чистый клад, так как без этого случая мы едва ли могли бы достать себе проводника, хотя бы через Южный Ала-шань. Наша радость еще более разжигалась рассказами тангутов, что возле их кумирни лежат высокие горы, покрытые лесами, в которых водится множество птиц и зверей. Словом, дело слагалось как нельзя лучше, нужно было только вытянуть согласие алашаньского князя на следование с тангутами, которые не могли нас взять с собой без подобного разрешения.
   Но тут и начались различные уловки со стороны князя, чтобы отклонить нас от следования на Куку-нор. Какая была тому побудительная причина, я не знаю; всего вероятнее, что князь получил на этот счет из Пекина должные наставления, а быть может, и нагоняй за радушный прием русских впрошедшем году.
   Главным действующим лицом во всех дальнейших проделках амбаня явился Балдын-Сорджи, который прежде всего пошел на ту уловку, что предлагал нам гадать у местных лам о благополучии предстоящего пути. Нечего говорить, что ответ лам был бы крайне неблагоприятный и нам напророчили бы всяких бед. С подобной же хитрости началось и в прошедшем году, когда мы впервые явились в Ала-шань. Тогда нас уговаривали объяснить откровенно, кто мы такие, стращая в противном случае узнать истину через гыгенов. Но как тогда, так и теперь подобные условия ни к чему не привели; отказ с нашей стороны был решительный.
   Тогда начались рассказы о том, что тангуты будут итти очень скоро – по 50 верст в сутки, что нам не выдержать подобных переходов, тем более по ночам. На это Сорджи получил ответ, что ему нечего заботиться о нашем спокойствии в дороге и что мы сами знаем, как поступать. Видя опять неподатливость с нашей стороны, Сорджи начал рассказывать, что по дороге в Чейбсен лежат высокие горы, что верблюдам очень трудно, а быть может, и совсем нельзя будет пройти через них, что пусть мы лучше подождем месяц или два и тогда амбань даст нам проводников до Куку-нора. Между тем тот же самый лама в прошедшем году, и даже несколько дней тому назад, уверял нас, что проводника на Куку-нор в Ала-ша-не нельзя достать ни за какие деньги, потому что все страшно боятся дунган и не пойдут, если бы даже посылаемого стращали казнью. Кроме того, чтобы еще лучше поймать нас на удочку, один монгольский чиновник, конечно по приказанию того же Сорджи, передал нам, будто по секрету, что князь велел в ямыне [226 - Ямын (ямынь) – термин, обозначающий государственные учреждения, существовавшие в Китае до 1949 г.] приготовить двух проводников на Куку-нор и даже в Тибет, если мы пожелаем итти в эту страну.
   Между тем день за днем откладывалось наше свидание с самим князем под предлогом, что он нездоров; истинная же причина таких отсрочек заключалась, вероятно, в том, что князь опасался моего настойчивого требования отправить нас с караваном тангутов. Старшего сына мы также еще не видали, а гыген и Сия после первого свидания не приглашали уже нас к себе, хотя сами несколько раз приезжали к нам. Вообще со стороны алашаньских князей мы далеко не встретили теперь того радушия, как в прошедшем году.
   С другой стороны, еще хуже было наше положение относительно материальных средств. Из 87 лан денег, взятых нами в экспедицию, теперь осталось только 50 лан, а между тем для дальнейшего путешествия необходимо было купить шесть новых верблюдов и двух лошадей. Из 11 верблюдов, с которыми мы вышли из Калгана, трое погибли дорогой, равно как и обе наши лошади. Добыть денег мы могли только продажей привезенных товаров. Знай алашаньский князь, что мы находимся в таком положении, он без всяких хлопот мог бы задержать нас, не покупая только товаров и запретив то же самое кому-либо другому из своих подданных. Раз же тангутский караван ушел из Дынь-юань-ина, то мы и с деньгами, наверное, не попали бы на Куку-нор. Вот в какое положение ставили нас наши нищенские средства!
   На счастье, и на этот раз повезло нам удивительно. Гыген согласился дать за скорострельный штуцер Спенсера шесть верблюдов, с придачей 100 лан деньгами. Правда, он ставил этих верблюдов по 50 лан за каждого, но зато и я назначил за ружье цену, в 11 раз большую той, за которую его купил, [227 - Я купил это ружье с тысячью готовых зарядов в Пекине за 50 долларов, а продал гыгену за 400 лан.] так что по поговорке «клин выгонялся клином». Получив еще около 120 лан за другие товары, мы уже располагали средствами, правда незначительными, но все-таки могли действовать решительнее. Я объявил Сорджи, что непременно пойду с тангутами, и требовал, чтобы амбань прислал мне деньги за взятые товары или возвратил их обратно.
   Вечером 1 июня, накануне отхода тангутского каравана, Сорджи пришел к нам и объявил, что амбань приказал тангутам остаться еще на два дня в городе. В течение этих дней лама продолжал уговаривать нас остаться, уверяя, что князь очень опечален нашим скорым уходом из Ала-шаня. Для большего впечатления Сорджи твердил, что амбань очень любит не только русских, но и все их товары, а именно: стереоскопы, оружие, сукно, мыло, свечи и прочее, забавно перебирая по пальцам, считал хитрый лама. При этом он просил подарить князю и его старшему сыну по ружью или какие-нибудь другие хорошие вещи, хотя бы даже русское платье.
   Вообще бессовестность, до который доходили в своем попрошайничестве как сам амбань, так и его сыновья, переходила всякие пределы. Через своих доверенных они лезли к нам со всевозможными просьбами, и дело доходило до того, что, ожидая приезда князей, мы должны были прятать многие вещи, во избежание попрошайничества со стороны своих гостей.
   После настоятельных требований мне принесли наконец от князя деньги за товары, всего 258 лан. Присоединив этот куш к прежней выручке, мы располагали теперь 500 лан денег и 14 верблюдами.
   Счастье, по-видимому, совершенно поворотило в нашу сторону. Завтрашнее выступление с тангутским караваном было решено окончательно, и хотя мы не получали от князя уведомления об этом, но нам уже не говорили, чтобы остаться. Приближенные амбаня, казалось, также были уверены, что мы завтра уйдем, и гыген прислал нам в подарок пару лошадей.
   С лихорадочной радостью – тем более сильной после всех пережитых в последние дни испытаний– мы до поздней ночи увязывали свои вещи, седлали верблюдов и вообще собирались в путь. Утром, лишь только рассвело, мы уже были на ногах и начали вьючить верблюдов. Половина их была готова, как вдруг к нам прибегает один из тангутов и объявляет, что они сегодня не выходят, так как получено известие о шайке дунган, стоящей недалеко от Дынь-юань-ина. Не поверив тангуту я отправил своего товарища с казаком разузнать, в чем дело; посланные вскоре вернулись обратно и объяснили, что тангутский караван уже совершенно готов к выступлению.
   Между тем пришел Сорджи и начал также говорить о дунганах, но когда, выведенный наконец из терпения таким наглым обманом, я обругал ламу русским словом, то он стал объяснять, что тангуты сами не хотят итти с нами, что они худые люди, хотя до сих пор постоянно отзывался с похвалой о них.
   В это время я получил известие, что тангутский караван выходит из города. Тогда мы завьючили остальных верблюдов и, окруженные густой толпой, вышли со двора своей фанзы с намерением итти вслед за караваном. Не успели мы сделать сотни шагов, как к нам подъехал Сия и начал говорить, что получено известие о дунганах, что хотя тангутский караван ушел, но его пошлют тотчас же вернуть; при этом молодой князь уговаривал нас остаться, пока разъяснится дело. Вместе с Сия приехал и тангутский лама, начальник каравана, тот самый, который до сих пор так сильно желал ит-ти вместе с нами. Теперь этот лама, конечно по приказанию князя, начал говорить то же самое, что Сия, советовал нам остаться и подождать.
   Появление тангутского ламы и его крутой переход в другую сторону было для нас, конечно, важнее, нежели все прежние стращания алашаньского князя. В будущем спутнике мы видели теперь уже не друга, но врага, и могли ли мы при таких условиях сильно напирать на то, чтобы непременно итти с тангутским караваном.
   Тогда я решился употребить последнее средство, хотя и знал, что едва ли оно поведет к чему-либо. Я спросил у Сия: дает ли он мне честное слово, что нас не обманывают и что тангуты не уйдут без нас? «Даю, даю охотно, ручаюсь вам в этом», – отвечал Сия, видимо обрадованный как-нибудь достигнуть цели, то есть удержать нас хотя на сегодня. Лама, начальник каравана, также стал уверять, что непременно возьмет нас с собой. Затем мы отправились в загородный сад князя и разбили там палатку в ожидании, что будет далее.
   Трудно описать наше волнение, в особенности в первые минуты. Действительно, подобная история была слишком тяжела. Заветная цель давнишних стремлений, для которой понесено уже было столько трудов и которая, казалось, должна была быть непременно достигнутой, теперь сразу отдалялась бог знает на какое время. Пусть сначала, в первые дни нашего прихода в Дынь-юань-ин, нам отказали бы итти с тангутами, тогда горе все еще было наполовину, – мы сами не думали встретить такой благоприятный случай; теперь же подобный отказ становился вдвое тяжелее после того, как мысль об успехе уже сроднилась с нами.
   В тревожном ожидании провели мы весь этот день. Сорджи и другие ламы теперь не показывались к нам на глаза, и только к вечеру приехал Сия, которого я начал стращать тем, что буду жаловаться в Пекине на подобное насилие со стороны алашаньских властей. Молодой князь, видимо конфузясь участием во всем этом деле, просил меня обождать немного и уверял, что тибетский караван ни в каком случае не уйдет без нас. Наученный прежними опытами, я плохо верил подобному обещанию и уже размышлял о том, в какую часть Монголии направиться для дальнейших исследований, как вдруг, перед вечером следующего дня, 5 июня, к нам опять приехал Сия и объявил, что тангутский караван стоит неподалеку от города и мы можем завтра итти вместе с ним, так как нарочно посланный разведать о дунганах возвратился и донес, что их нет и самый слух был ложный. Конечно, все это было одна отговорка, никаких дунган не приходило, но, всего вероятнее, алашаньский князь посылал в город Нин-ся к китайскому амбаню узнать, как поступить в данном случае. Скрытность местного населения относительно путешественника так велика, что ни теперь, ни после я не мог узнать, какая причина понудила князя остановить нас на два дня в самую минуту выхода. Однако теперь нам некогда было рассуждать; мы всецело предались поглощавшей нас радости; опять надежда на успех в великом предприятии не давала нам покоя ни в остаток дня, ни в течение целой ночи.
   Караван, с которым мы теперь отправлялись в путь, снаряжен был Пекине одним из важнейших монгольских ку-тухт, именно Джанджы-гыгеном, которому принадлежит много церквей как в Пекине, так и в Монголии, в том числе знаменитый монастырь У-тай, недалеко от города Куку-хото. Сам вышеназванный святой родился в Гань-су в кумирне Чейбсен, куда и направлялись теперь наши будущие спутники. Состав их был самый пестрый. Всего в караване считалось, кроме нас четверых, 37 человек, из которых 10 были ламы-воины, посланные как охранители алашаньским гыгеном. Большая часть остальных людей состояла из тангутов, уроженцев кумирни Чейбсен; кроме того, здесь находилось несколько монголов, отправлявшихся на богомолье в Лассу. На всю эту братию состояло в наличности 72 верблюда и около 40 лошадей или мулов вместе с нашими животными. Начальниками каравана были два ламы-донира (казначея), родом тангуты, очень хорошие и услужливые люди. Чтобы еще более расположить этих командиров в свою пользу, я подарил каждому из них по небольшому плэду.
   Все участники каравана были вооружены фитильными ружьями, частью пиками и саблями. Вообще они слыли за чрезвычайно храбрых, просто отчаянных людей, решившихся в такое страшное время итти в те места, где живут и разбойничают дунганы. Однако впоследствии опыт показал, что смелость наших сотоварищей была не особенно велика, даже при опасности только воображаемой.
   Ламы-воины имели гладкоствольные европейские ружья, купленные китайским правительством у англичан и присланные в Ала-шань из Пекина. Ружья эти весьма плохого качества и еще более испорчены небрежным содержанием. В своих красных форменных блузах, с красными повязками на головах, притом верхом на верблюдах, описываемые ламы представляли оригинальный вид, хотя, конечно, по воинским достоинствам не отличались от прочих своих соотечественников.
   Но самой замечательной личностью всего каравана был тангут Рандземба, отправлявшийся из Пекина в Тибет. Этот человек, лет 40, откровенный и добродушный, вместе с тем был страшный говорун, любил помочь каждому и вмешаться во всякое дело. Словоохотливость Рандзембы, обыкновенно рассказывавшего обо всем с самыми выразительными жестами, была так велика, что мы прозвали его «многоглаголивый Аввакум». Имя это тотчас же разнеслось по всему каравану и с этих пор Рандзембу никто уже не называл иначе, как Аввакум.
   Главной страстью нового Аввакума была охота и стрельба в цель; последняя составляла любимое занятие всего каравана. Почти каждый день по приходе на место тот или другой из наших спутников, улучив свободную минуту, начинал стрелять в мишень. Являлись зрители, сначала безучастные, но потом, раззадорившись мало-помалу, приносили свои ружья, и начиналась общая пальба. Рандземба всегда был главным действующим лицом подобных стрельбищ. Достаточно было ему услыхать выстрел, и, несмотря ни на какое занятие, даже сон после большого перехода и сильной усталости, наш Аввакум прибегал босой, с заспанными глазами и тотчас же начинал давать советы: как нужно поставить мишень, какой положить заряд, чем исправить ружье и так далее. Вместе с тем, слывя хорошим стрелком, он обыкновенно пристреливал плохо бившие ружья в таком количестве зарядов, что от сильной отдачи у Рандзембы правое плечо было постоянно распухшим.
   Во время пути Аввакум ехал верхом на лошади, предоставляя двум своим товарищам вести завьюченных верблюдов. Сам же беспрестанно заезжал то в ту, то в другую сторону, высматривая, нет ли где хара-сульт, и, заметив последних, тотчас же скакал к нам с предложением стрелять, или иногда подкрадывался сам, предварительно вырубив огонь и зажегши фитиль своего ружья. Товарищи Аввакума, на которых одних лежала дорогой вся забота о вьючных животных, видимо, не особенно были довольны подобными поисками зверей. Однажды они решились даже прибегнуть к крутой мере и заставили Рандзембу вести верблюдов. С удивлением увидели мы своего приятеля восседающим уже не на лошади и ведущего в поводу вьючных животных. Однако подобное заключение продолжалось недолго для вольнолюбивого Аввакума. На беду его спутников, в этот день, как нарочно, много встречалось антилоп. Рандземба, имевший возможность видеть с верблюда очень далеко, беспрестанно провожал и встречал далеко не равнодушными глазами этих животных, и когда, наконец, мы погнались за одной из хара-сульт, до того увлекся, что вовсе забыл о своих верблюдах и завел их в рытвину. Тогда товарищи Аввакума, видя, что из блудного сына проку не будет, прогнали от верблюдов Рандзембу, снова воссевшего с великой радостью на лошадь и по-прежнему принявшегося гоняться за хара-сультами.
   На другой день после нашего прибытия тангутский караван выступил в путь. Дорогой мы с своими верблюдами шли в хвосте этого каравана, чтобы не задерживать остальных спутников при случайных остановках, как, например, для поправки вьюка или чего-либо другого в этом роде. Хотя после продажи товаров в Дынь-юань-ине прежний багаж наш значительно уменьшился, но взамен того мы купили 7 пудов [114 кг] рису и проса, которых, как мы слышали, нельзя достать в разоренной Гань-су. Другие мелочные закупки, как, например, запасные веревки, войлоки и тому подобное, до того увеличили нашу кладь, что мы по-прежнему едва уложили ее на девять верблюдов. [228 - Насколько в путешествии обходится все дорого, хорошо можно видеть в данном случае. За 7 пудов проса и риса мы заплатили в Ала-шане около 15 рублей, но для того, чтобы возить эту провизию, потребовался верблюд, который стоил 100 рублей и впоследствии погиб в Гань-су.] Но теперь нам еще труднее было вчетвером управляться со всей этой обузой, так как мы должны были итти не по своей воле и ни в чем не отставать от своих спутников. Напрасно старался я нанять в работники какого-нибудь алашаньского монгола и предлагал за это красную цену, – никто не соглашался итти с нами. Едва-едва, и то за плату по рублю в сутки, мы уговорили нескольких людей каравана пасти по ночам наших верблюдов вместе со своими; затем на нашу долю выпадало столько работы, что о научных исследованиях в пути нечего было и думать.
   Обыкновенно мы вставали около полуночи, чтобы избежать дневного жара, и, сделав переход верст в 30–40, останавливались возле колодца или за неимением его сами копали яму, куда набиралась соленая вода. Наши товарищи, из которых иные ходили несколько раз взад и вперед по здешним пустыням, превосходно знали дорогу и чутьем угадывали места, где можно было достать воду, иногда на глубине не более 3 футов [около 1 м]. В колодцах, изредка попадавшихся по пути, вода была большей частью очень дурна, да притом в эти колодцы дунганы иногда бросали убитых монголов. У меня до сих пор мутит на сердце, когда я вспомню, как однажды, напившись чаю из подобного колодца, мы стали поить верблюдов и, вычерпав воду, увидели на дне гнилой труп человека.
   На местах остановок отдохнуть было невозможно. Раскаленная почва пустыни дышала жаром, как из печи, в воздухе часто не колыхал ни малейший ветерок, а тут нужно было ежедневно расседлывать и заседлывать верблюдов, у которых, в противном случае, во время жаров, тотчас сбивается спина. Водопой наших животных также занимал более часа времени, так как воду приходилось таскать маленьким черпаком да притом каждый верблюд пьет зараз 2–3 ведра. Поить же верблюдов летом, в сильные жары, необходимо каждый день, конечно, если есть для этого вода. Даже ночью, в течение нескольких часов, улученных для отдыха, мы спали, вследствие крайнего физического истощения, самым тревожным сном.
   В первые дни шествия с тангутским караваном наша палатка постоянно была наполнена любопытными. Их интересовало все до мельчайших подробностей, не говоря уже об оружии; расспросам не было конца. Самая ничтожная вещица осматривалась и обнюхивалась по нескольку раз, при этом нужно было постоянно рассказывать об одном и том же то одному, то другому посетителю. Эта была крайне тяжелая, но неминуемая доля, в противном случае мы не могли приобрести расположения своих спутников, от которых вполне зависели в дороге.
   Собирание растений, производство метеорологических наблюдений и писание дневника возбуждали также немало любопытства, даже подозрения. Чтобы отклонить от себя последнее, я объяснил своим спутникам, что записываю в книгу то, что видел, чтобы не забыть об этом по возвращении на родину, где с меня потребуют отчета; растения собираю на лекарства, чучела птиц и зверей везу на показ, а метеорологические наблюдения произвожу для того, чтобы узнать вперед про погоду. В последнем все были твердо уверены, после того как я предсказал однажды дождь вследствие понижения анероида. Титул «царского чиновника», поехавший со мной из Дынь-юань-ина, много помог отклонить недоверчивость наших сотоварищей. При всем том нельзя было производить некоторых крайне интересных наблюдений, как, например, магнитных, астрономических, измерений температуры почвы и воды в колодцах и тому подобное, – это возбудило было неотклонимое подозрение. Жертвуя меньшим большему, я решился сделать все это на обратном пути, равно как глазомерную съемку. На этот раз я удовольствовался маршрутом, да и то крайне не полным, так как у меня не было карманного компаса, [229 - Оба своих маленьких компаса я вынужден был подарить алашаньским князьям.] да притом мы постоянно окружены хотя несколькими из своих спутников. Неотвязчивость последних доходила до крайности. Случалось иногда, что, видя настоятельную необходимость занести что-либо в свою карманную книжку, я умышленно отставал от каравана, как будто по нужде, и, сидя на корточках, записывал виденное. Да и в подобном случае следовало быть крайне осторожным, так как достаточно было кому-нибудь поймать меня только один раз, и тогда уже невозможно было отклонить самого сильного подозрения насчет нашего путешествия.
   Собирание растений дорогой представляло также немало затруднений. Не успевали мы, бывало, сорвать какую-нибудь травку, как уже нас окружала целая толпа спутников, с неизменными вопросами: «ямур эм?» [230 - Какое это лекарство?] или «цисык сейхэн бэй-на?». [231 - Цветок хорош ли?] Если же случалось убивать птичку, то, без преувеличения, все наличные люди каравана подъезжали, каждый с одними и теми же вопросами: какая это птица? хорошо ли ее мясо? как я убил? и так далее. Волей-неволей на всю подобную назойливость нужно было смотреть сквозь пальцы, но такое притворство становилось по временам чересчур тяжело.
   От Дынь-юань-ина путь наш лежал сначала на юг, а потом мы повернули почти прямо к западу на город Даджин, находящийся уже в пределах провинции Гань-су.
   По своему физическому характеру Южный Ала-шань ничем не отличается от северных и средних частей этой страны и также представляет пустыню в полном смысле слова. Только сыпучие пески здесь еще обширнее и недаром заслужили свое монгольское название «Тынгери», то есть небо. Эти-то Тынгери составляют и южную кайму Алашаньской пустыни, которая простирается к востоку, по словам монголов, до самой Хуан-хэ, а к западу до реки Эцзинэ. По пути нам пришлось переходить Тынгери на протяжении 15 верст в самом узком месте их восточного рукава и здесь можно было вполне познакомиться с характером этих песков.
   Подобно тому как и в других частях Ала-шаня, Тынгери представляют собой бесчисленные холмы, разбросанные без всякого порядка и тесно стоящие один возле другого. Эти холмы, достигающие от 50 до 60 [15–18 м] и изредка даже 100 футов [30,5 м] вышины, состоят из мелкого желтого песка, насыпанного на твердую глинистую почву, местами оголенную на несколько сажен. Изредка на таких глинистых площадках, а иногда и на самом песке, торчит несколько кустиков тимурии волосатой – Psamma villosa, полевого чернобыльника или, еще реже, какое-то невысокое деревцо из семейства бобовых. Но столь скудная растительность нисколько не нарушает мертвого характера здешней пустыни, в которой из живых существ можно встретить лишь ящерицу и небольшого черного жучка. Страшно накаляемый солнцем голый песок беспрестанно переносится ветром с одного холма на другой, а в промежутках этих холмов образуются то воронкоообразные, то продольные ложбины. Эти ямы чрезвычайно затрудняют ходьбу, в особенности для вьючных животных, которым приходится беспрестанно лазить с одного холма на другой и вязнуть глубоко в рыхлой почве. Тропинки здесь нет следа, и только кое-где валяющийся сухой помет верблюдов, а иногда и их скелеты указывают направление пути; обыкновенно же в таках местах идут напрямик, ориентируясь по солнцу. Беда, если спутников застигнет буря. Тогда вершины песчаных холмов закурятся сначала словно дымом, а затем воздух наполнится тучами песка, который затемняет солнце. Самое лучшее итти по таким местам вскоре после дождя, когда песчаная почва делается довольно твердой, так что верблюды вязнут неглубоко, и, в случае ветра, воздух не наполняется песком, пока его не просушит солнце, что, впрочем, происходит очень скоро.
   На глинистых площадях, которые сменяют собой голый песок, в Южном Ала-шане, так же как и в Северном, всего более растет бударгана и хармык, иногда полевой чернобыльник и корявый низкий кустарник – Sarcosygium xanthoxylon, зак здесь вовсе не встречается. Кроме того, поверхность глинистых площадей в южных частях описываемой страны обыкновенно слегка волниста, и местами здесь раскиданы небольшие горки, иногда вытянувшиеся в короткие хребты. В этих безводных холмах, обыкновенно не поднимающихся выше нескольких сот футов над окрестностями, часто вовсе нет растительности, а если она и существует, то ничем не отличается от той, которая свойственна соседней пустыне.
   Во время нашего следования с тангутским караваном мы нигде не встречали населения. Все было разорено и истреблено дунганами, партии которых и теперь еще иногда проходили по Южному Ала-шаню, отправляясь в дальний путь. По дороге часто валялись человеческие скелеты, а в двух разоренных кумирнях мы нашли целые груды трупов, полугнилых и объеденных волками.
   Миновав пески Тынгери, мы направились вдоль их южной окраины по глинистой бесплодной равнине, покрытой исключительно двумя видами солончаковых растений, и вскоре увидели впереди величественную цепь гор Гань-су. [232 - Горы Гань-су – это горная система Наньшань; он расположен на северо-западе современной китайской провинции Ганьсу.] Словно стена поднимались эти горы над равнинами Ала-шаня и далеко на горизонте, пока в неясных очертаниях выплывали снеговые гряды Кулиан и Лиан-чжу. Еще переход – и эти величественные громады предстали нам во всем блеске своей нерукотворной красы. Пустыня кончилась также чрезвычайно резко. Всего на расстоянии двух верст от голых песков, которые потянулись далеко к западу, расстилались обработанные поля, пестрели цветами луга и густо рассыпались китайские фанзы. Культура и пустыня, жизнь и смерть граничили здесь так близко между собой, что удивленный путник едва верил собственным глазам.
   Столь резкая физическая граница, кладущая, с одной стороны, предел кочевой жизни номада, а с другой – не пропускающая за себя культуру оседлого племени, обозначается той самой Великой стеной, с которой мы познакомились возле Калгана и Гу-бей-кэу. От этих мест описываемая стена тянется к западу по горам, окаймляющим Монгольское нагорье, обходит с юга весь Ордос и примыкает к Алашаньско-му хребту, составляющему естественную преграду к стороне пустыни. Далее, от южной оконечности Алашаньских гор, Великая стена идет по северной границе провинции Гань-су, мимо городов Лан-чжеу, Гань-чжеу и Су-чжеу [Ланьчжоу, Ганьчжоу, Сучжоу] до крепости Цзя-юй-гуань.
   Однако там, где мы теперь проходили Великую стену (если только можно употребить здесь это название), она вовсе не походит на ту гигантскую постройку, которая воздвигнута в местностях, ближайших к Пекину. Вместо каменной громады мы увидели на границе Гань-су только глиняный вал, [233 - Сажени 3 вышиной, при такой же толщине у основания [6–6,5 м].] сильно разрушенный временем. По северную сторону этого вала (но не в нем самом) расположены на расстоянии 5 верст одна от другой сторожевые глиняные башни, каждая сажени 3 [6 м] вышиной и столько же в квадрате у основания. Теперь эти башни совершенно заброшены, но прежде в каждой из них жило по 10 человек, обязанность которых состояла в том, чтобы передавать сигналами весть о вторжении неприятеля. Подобная сторожевая линия тянулась, как говорят, от Илийской провинции до самого Пекина, и известия по ней передавались с чрезвычайной быстротой. Сигналом служил дым, который поднимался с вершины башни, для чего здесь зажигался огонь. Монголы уверяли нас, что в подобном случае употреблялся волчий помет, смешанный с небольшим количеством бараньего; по наивным уверениям рассказчиков дым от такого аргала всегда поднимается вертикально, хотя бы даже в сильный ветер.
   В двух верстах за Великой стеной лежит небольшой город Даджин, уцелевший от дунганского разорения. Во время нашего прохода здесь стояла тысяча человек китайского войска, солонов, пришедших из Маньчжурии с берегов Амура. Все они хорошо знали русских, некоторые даже говорили кое-как по-русски и к крайнему нашему удивлению приветствовали нас словами: «Здаластуй, како живешь?»
   Караван наш не пошел в самый город, но остановился тотчас за глиняным валом, где мы надеялись хотя немного избавиться от непрошеных гостей. Не тут-то было! В одно мгновение весть о нашем прибытии облетела весь город, и к нам повалили огромные толпы любопытных зевак. Не довольствуясь осмотром «заморских чертей» издали, китайцы лезли к нам в палатку и не давали ни минуты покоя. Напрасно гнали мы их от себя, даже травили собакой, ничто не помогало; уходила одна толпа, на смену ей являлась другая, и снова начиналась прежняя история. Вместе с тем приезжали различные чиновники, которые просили показать им ружья и что-нибудь подарить. Получив отказ, они требовали наши паспорта и грозились не пустить далее. Такие испытания продолжались целых два дня, то есть все время, которое мы простояли вблизи Даджина. В последнем мы нашли большую редкость, превосходные кислые булки, печенные на дрожжах. [234 - В Китае хлеб употребляется лишь белый и притом всегда пресный.] Ни прежде, ни после мы не встречали подобного хлеба, которого, конечно, набрали побольше в дорогу. Откуда зашло сюда такое хлебопечение, я не знаю, хотя солоны говорили нам, что они лишь несколько лет тому назад научили местных пекарей подобному искусству, перенятому на Амуре от русских. [235 - Впрочем, миссионер Гюк в своем описании путешествия по Татарии говорит о превосходных кислых хлебах, встреченных им в Гань-су, возле города Са-янь-чин, следовательно, также недалеко от Даджина. Huc. Souvenir d'un voyage dans la Tartarie et le Thibet. Т. II, p. 33.]
   Более удобный путь из Ала-шаня в кумирню Чейбсен, а вместе с тем в город Синин и на озеро Куку-нор, лежит на города Са-янь-чин и Джун-лин, но мы взяли западнее и попали в Даджин собственно для того, чтобы избавиться от китайских городов и густого населения, которое везде рассыпано по восточной, более удобной дороге. Наши спутники так хорошо знали, каким притеснениям они подвергнутся со стороны китайских властей и солдат, путешествуя в районе густого населения, что решились лучше итти горными тропинками, ведущими от Даджина к Чейбсену, по местностям малонаселенным или разоренным дунганами.

Глава девятая
Провинция Гань-су

   (20 июня [2 июля] – 14 [26] октября 1872 года)
   Переход от Даджина до кумирни Чейбсен. – Описание этой кумирни. – Народ далды. – Торы Гань-су. – Очерк их климата, флоры и фауны. – Наше летнее пребывание в этих горах. – Горы Соди-соруксум и Гаджур. – Озеро Демчук. – Опасная стоянка возле Чейбсена. – Сборы на Куку-нор. – Следование к Мур-засаку. – Характер бассейна верхнего течения реки Тэтунг-гола. – Мы на берегах Куку-нора

   Утром 20 июня мы оставили Даджин и в тот же день поднялись на горы Гань-су, где сразу встретили новый климат и новую природу. Высокое абсолютное поднятие, огромные горы, иногда достигающие пределов вечного снега, черноземная почва, наконец, чрезвычайная сырость климата и, как следствие ее, обилие воды – вот что нашли мы с первым шагом на гористом плато Гань-су, отстоящем всего на 40 верст [42 км] от пустынь Ала-шаня. Флора и фауна также изменились чрезвычайно резко: богатейшая травянистая растительность покрыла собой плодородные степи и долины, а густые леса осенили высокие и крутые горные склоны; животная жизнь явилась также в богатом разнообразии. Но будем продолжать по порядку.
   Подобно тому, как и в других горах Монголии, окраинный хребет Гань-су развивается вполне к равнине Ала-шаня, но на противоположной стороне спуски его коротки и пологи. Даже вечноснеговые гряды Кулиан и Лиан-чжу, которые оставались верстах в 50 [53 км] вправо от нашего пути, и те, сколько были видны издали, не резко спускаются к стороне нагорья и имеют здесь, то есть на южном скате, только небольшие, спорадически разбросанные пласты снега.
   От подошвы окраинных гор до высшей точки перевала подъем направляется по ущелью, замкнутому отвесными скалами глинистого сланца; дорога довольно хороша, даже удобна для колесной езды. Сами горы высоки, с крутыми боковыми скатами, покрытыми превосходными пастбищами, а возле гребня даже и небольшими лесами, которые, впрочем, остались в стороне от нашего пути.
   Недалеко за перевалом, отстоящим на 28 верст [30 км] от наружной окраины описываемых гор, лежит небольшой китайский городок Да-и-гу, разоренный дунганами, но занятый во время нашего прохода тысячей китайских солдат. Абсолютная высота этого города равняется 8600 футов [2621 м], между тем как Даджин поднимается лишь на 5900 футов [1798 м] над уровнем [236 - С подъемом на нагорье Гань-су наш анероид уже не показывал более, так что в дальнейшем путешествии мы делали все измерения абсолютной высоты только точкой кипения воды] моря. [237 - Температура кипения воды зависит от атмосферного давления. При подъеме в горы давление понижается, а вслед за ним уменьшается температура, при которой вода переходит в газообразное состояние (точка кипения).]
   Оставляя влево городок Сун-шань, также разоренный дунганами, мы пошли напрямик по холмистой степи, которая раскинулась тотчас за окраинным хребтом, отделяя его от других гор, протянувшихся высоким гребнем впереди нас.
   Теперь нам уже не нужно было заботиться ни о пастбищах, ни о воде, так как ручьи текли в каждой ложбине, а сама степь была покрыта превосходной травой и совершенно напоминала луга наших стран. Правда, местность была вообще холмиста, но она носила и настолько степной характер, что здесь снова появились, даже в большом числе, дзерены, которых нет в Ала-шане. Вместе с дзеренами мы встретили небольшой табун одичавших лошадей, брошенных на произвол судьбы после дунганского разорения. Теперь эти лошади сделались настолько пугливы, что мы напрасно старались поймать хотя одну из них.
   Следы дунганского истребления встречались на каждом шагу. Деревни, попадавшиеся очень часто, все были разорены, везде валялись человеческие скелеты, и нигде не было видно ни одной живой души. Наши спутники трусили ужасным образом: ночью они даже не раскладывали огня, на каждом привале святили свои ружья и постоянно просили нас ехать впереди. Вскоре все эти опасения разыгрались довольно смешным образом.
   В долине реки Чагрын-гол ламы увидели нескольких человек, поспешно убегавших в горы. Воображая, что это дунгане, и притом обрадовавшись, что неприятелей так мало, наши спутники тотчас же начали стрелять, хотя до беглецов было очень далеко. Мы с товарищем и казаками бросились к тому месту, где началась пальба, думая, что действительно случилось нападение, но, увидав, в чем дело, остались зрителями подвигов своих спутников. Последние продолжали стрелять все более и более, хотя никого из беглецов уже не было видно. После выстрела каждый стрелявший кричал несколько секунд во все горло, а потом принимался заряжать ружье. Точно так же поступают китайские солдаты и дунгане во время боя; выстрелы у них непременно сопровождаются самыми неистовыми криками для устрашения врага.
   Настрелявшись вдоволь, наши храбрые воители пустились в погоню и поймали одного человека, оказавшегося китайцем. Впрочем, быть может, он был и дунган, так как магометане-китайцы ничем не отличаются от своих собратиев конфуциева учения. Пойманного решено был казнить по приходе на место ночлега; до тех пор он должен был итти с нашим караваном. Дорогой китаец отстал и спрятался в густой траве, но был отыскан и, во избежание нового побега, привязан своей косой к хвосту верхового верблюда.
   По приходе на место картина была еще лучше. Китайца привязали к вьюку и тут же, рядом с ним, начали точить саблю, которой намеревались отрубить пленнику голову. В это время между ламами шел горячий спор, одни хотели непременно казнить, другие помиловать. Китаец, знавший по-монгольски, хорошо понимал, о чем идет речь, но сидел совершенно спокойно. Мало того, когда сварился чай и ламы начали его пить, то по привычке они начали угощать и пленного китайца, словно гостя. К крайнему нашему удивлению, китаец стал пить чай с таким аппетитом, как будто у себя дома; ламы наливали ему чашку за чашкой, а сами вели прежний спор относительно казни. Такая история показалась нам чересчур отвратительной, и мы поскорее отправились на экскурсию в соседние горы. Возвратясь к вечеру, мы увидели китайца еще живым и узнали, что благодаря заступничеству начальника каравана несчастный был помилован и оставлен на привязи лишь до утра.
   Перейдя порядочную речку Чагрын-гол, которая течет на юго-запад к городу Джун-лин, [238 - Этот город лежит на Чагрын-голе, в 35 верстах [38 км] ниже того места, где мы перешли названную речку, которая, кажется, впадает в реку Тэтунг-гол.] мы снова вступили в горы, не составляющие уже хребта окраины, но нагроможденные на высоком плато этой части Гань-су. Описываемый хребет сопровождает с севера течение самого большого из притоков верхней Хуан-хэ, именно Тэтунг-гола, или Да-тун-хэ; [239 - Первое название этой реки монгольское и тангутское, последнее – китайское; кроме того, монголы называют ее «Улан-мурень».] на южном берегу той же реки стоит другой, не менее громадный хребет. Все эти горы будут описаны подробно несколько ниже, а теперь я буду продолжать о нашем следовании к кумирне Чейбсен.
   От Чагрын-гола наш путь, то есть подъем на горный хребет, лежал ущельем реки Ярлын-гол [240 - Эта речка впадает в Чагрын-гол; идя по ее ущелью, мы встретили в одной из береговых скал высеченное на камне изображение Майдари [Майтери, будда] сажени две вышиной [4,3 м].] по хорошей и удобной для колесной езды дороге, заброшенной со времени дунганского разорения; жителей по-прежнему нигде не было. Несколько раз нам встречались места бывших промывок золота, которым, как говорят, очень богаты все здешние горные речки. Окрестные горы чрезвычайно обильны водой и несут вполне альпийский характер. Подобно тому как в Муни-ула, в Алашаньском хребте и в большей части других гор Монголии дикий характер преобладает в наружной окраине хребта, где сгруппировываются самые громадные скалы; ближе же к перевалам горы имеют более мягкие формы. Впрочем, и здесь иногда являлись исполинские вершины, как, например, гора Гаджур, которая стояла вправо от нашего пути; кое-где на ней лежали остатки зимнего снега, но вечноснеговых вершин в описываемом хребте не было видно.
   В то же время горы, по которым мы теперь проходили, начали изобиловать сперва кустарниками, а потом и лесами, в особенности на своем южном склоне; превосходные луга расстилались везде по долинам и открытым скатам верхнего пояса. Новые виды растений попадались на каждом шагу, чуть не каждый выстрел доставлял какую-нибудь новую птицу; но все эти сокровища нам удавалось только хватать мимоходом, так как наши спутники, спеша в свою кумирню и боясь дунган, шли без остановок. К довершению несчастья ежедневно лили дожди, и сырость стояла ужасная; собранные коллекции не было возможности просушить дорогой, иони портились; ружья и все железные вещи ржавели до крайности.
   Перейдя через перевал, который имеет весьма пологий подъем и только несколько более крутой спуск, мы остановились ночевать в горах. Здесь опять случилась история. Наши казаки, ходившие перед вечером за дровами, заметили в одном из ближайших ущелий огонь и возле него каких-то людей. Тотчас об этом было дано знать в лагерь, и здесь все зашевелилось. Предполагая, что виденные люди дунгане, дожидающиеся ночи для нападения на нас, мы решили итти к ним, пока еще не совершенно стемнело. Из людей каравана к нам присоединилось 8 человек и в том числе приятель Рандземба. Войдя в ущелье, мы начали осторожно подкрадываться к огню, но бывшие при нем люди заметили нас и пустились на уход. Тогда ламы с криком бросились за убегавшими, но погоня оказалась невозможной в густых кустах, при наступивших уже сумерках с сильным дождем. Мы все собрались возле огня, на котором варилась в чугунной чаше какая-то еда; тут же лежал мешок с различными пожитками. Судя по костру, людей при нем было очень немного; полагая, что это, быть может, и не дунгане, наши товарищи стали кричать ушедшим по-монгольски, тангутски и китайски, приглашая их вернуться к костру. В ответ на это из кустов, росших по скату горы, раздался выстрел, и пуля просвистала возле нас. За такую дерзость мы решили проучить стрелявшего и пустили десятка полтора пуль по направлению дыма, склубившегося на месте выстрела с горы; ламы также принялись стрелять, и Рандземба, конечно, был главным действующим лицом. Долго после этого он не мог ничего рассказать про действие скорострельных ружей и, возвратясь в лагерь, на все вопросы своих товарищей только твердил: «Ай, лама, лама! Ай, лама, лама, лама! [241 - Такое выражение употребляется тангутами в смысле нашего: «Ах, боже мой!»]», тряс головой и махал руками, выражая тем удивление, переходившее границы.
   Ночью решено было караулить, и мы легли спать, как обыкновенно, с ружьем под изголовьем. Не успел я еще задремать, как возле самой нашей палатки раздался выстрел и крик. Схватив штуцера и револьверы, мы выскочили на двор, но оказалось, что это стрелял наш караульный на воздух. «Для чего ты делал это?» – спросил я у него. «А для того, чтобы разбойники знали, что мы караулим», – отвечал лама. Такой способ караула нам пришлось видеть впоследствии и в китайских войсках, по крайней мере у милиции, собранной для защиты кумирни Чейбсен.
   Утром следующего дня вся предшествовавшая история разъяснилась. Лишь только рассвело, как пришли два охотника тангута и объявили, что люди, убежавшие вчера от костра, были они с двумя другими товарищами, из которых один стрелял, принявши нас за дунган. Что сделалось затем с ним, после нашей ответной стрельбы, они не знают. Вместе с тем пришедшие просили возвратить им мешок с одеждой, забранный ламами; однако наши спутники не возвратили этого мешка, да еще отколотили тангутов за то, что их товарищ смел стрелять в нас.
   Двинувшись в путь, мы вскоре увидели в первый раз кочевья тангутов, их черные шатры и стада длинношерстых яков, называемых у монголов сарлоками. Затем, перевалив еще несколько отрогов главного хребта, мы вышли на берег Тэтунг-гола и остановились на ночевку вблизи тангутской кумирни Чертынтон. Благодаря своему неприступному положению в горах эта кумирня уцелела от дунган, и в ее окрестностях сгруппировалось довольно густое тангутское население. Подробно о тангутах я буду говорить в следующей главе; теперь же упомяну только, что по своему наружному виду они много напоминают наших цыган, и такое сходство бросилось нам в глаза с первого же раза.
   Река Тэтунг-гол, там, где мы теперь на нее вышли, то есть в среднем течении, имеет сажен 20 [приблизительно 43 м] ширины и быстро мчится по своему ложу, усеянному валунами всевозможной величины. Местами запертая с боков громадными отвесными скалами, эта буйная река прихотливо ломает русло, ревет и мечется между камнями. Там, где горы отодвигаются немного в сторону, Тэтунг всегда образует живописную долину; в одном таком месте приютилась под громадными скалами кумирня Чертынтон.
   Ее настоятель гыген оказался весьма любознательным человеком. Узнав о прибытии русских, он тотчас же пригласил нас к себе пить чай и познакомиться. Мы, с своей стороны, подарили гыгену стереоскоп, которым святой остался чрезвычайно доволен, так что у нас сразу завязались хорошие отношения, даже дружба. К сожалению, этот гыген, родом тангут, не говорил по-монгольски, так что необходимо было призвать переводчика тангутского языка. Мы объяснились с помощью своего казака-бурята и этого переводчика, отправляя каждую фразу через два лица к третьему и таким же путем получая ответ. Чертынтонский гыген был даже художником и впоследствии нарисовал картину, изображавшую наше первое с ним свидание.
   Долина Тэтунг-гол врезана очень глубоко в горный массив Гань-су, так что кумирня Чертынтон поднимается лишь на 7200 футов [2195 м] над уровнем моря. Это было самое низкое место, найденное нами во всей гористой области Гань-су, но, конечно, далее к востоку, то есть к стороне Хуан-хэ, долина Тэтунг понижается еще более.
   Переправа через Тэтунг-гол вброд возможна только при низком стоянии воды, да и то крайне затруднительна, а потому через реку устроен мост в 3 верстах [3,2 км] выше кумирни Чертынтон. Так как верблюды со вьюком не могли пройти сквозь узкие ворота, поставленные на обоих концах этого моста, то нам пришлось развьючивать своих животных и нанимать китайцев перетащить поклажу на другую сторону реки. Здесь разбили мы свою палатку и принуждены были простоять пять суток по случаю болезни казака Чебаева. Спутники наши не могли ожидать так долго, а потому одни отправились в кумирню Чейбсен, до которой оставалось уже не более 70 верст [75 км].
   Невольная пятидневная остановка возле Тэтунг-гола была для нас как нельзя более приятна, так как мы могли в это время сделать несколько экскурсий в соседние горы и хотя немного познакомиться с их флорой и фауной. Богатство той и другой привели меня к решению вернуться сюда из кумирни Чейбсен и посвятить целое лето более подробному изучению гор, окрестных кумирне Чертынтон.
   По словам наших спутников и местных жителей, с вьючными верблюдами невозможно было пройти через горный хребет, стоящий по правую (южную) сторону Тэтунга, [242 - Впоследствии оказалось, что переход с вьючными верблюдами здесь возможен, хотя и очень затруднителен.] а потому мы оставили своих животных на пастбище возле Чертынтона [243 - Здесь же были оставлены и все верблюды тангутского каравана.] и принуждены были нанять китайцев перевезти на мулах и ослах наш багаж в кумирню Чейбсен. За эту перевозку мы заплатили 17 лан и 1 июля двинулись вверх по одному из притоков Тэтунга, именно по реке Рангхта-гол. Узкая тропинка ведет здесь ущельем, где живут тангуты, частью в черных палатках, более же в деревянных избах. Окрестные горы сплошь покрыты лесами, которые в верхнем поясе заменяются густой массой кустарников. Громадные скалы торчат со всех сторон и запирают собой узкие боковые ущелья; скаты гор вообще чрезвычайно круты. На самом перевале тропинка вьется зигзагами чуть не по отвесной горе; вьючным животным итти здесь чрезвычайно трудно. Зато с перевала открывается великолепный вид на холмистую равнину, которая раскинулась тотчас за горами. Я никогда не забуду, как однажды с того же самого перевала мы увидели эту равнину, сплошь покрытую кудреватыми, ярко-белыми облаками, в то время как над нами блистало солнце на совершенно ясном, темно-голубом небе.
   К стороне, противоположной Тэтунг-голу, описываемый хребет обрывается крутым и коротким склоном. [244 - От Тэтунг-гола, по ущелью реки Рангхта, до высшей точки перевала 34 версты [36 км]; между тем как на южном спуске, от того же самого перевала до выхода из гор, только 9 верст [9,6 км].] Далее расстилается обширная холмистая и частью гористая площадь, потянувшаяся к городу Синину, за которым вновь виднеются громадные отчасти снеговые горы. Вся эта площадь превосходно обработана и густо заселена китайцами, тангутами и племенем далды. Здесь же расположены города: Ним-би и Уям-бу, а далее к западу – Синин, Донкыр и Сэн-гуан. Последний из них, равно как и Синин, во время нашего прихода находились во власти магометанских инсургентов.
   Из трех вышеупомянутых племен, населяющих собой эту часть провинции Гань-су, [245 - Эта провинция на севере граничит с Монголией, на востоке с губернией Шэнь-си, на юге с Сы-чуанью и Куку-нором. На западе Гань-су, до последнего восстания дунган, выдавалась очень длинным рукавом, захватывая округи Баркюль и Урумци на Восточном Тянь-шане.] я опишу теперь только народ далды, [246 - О тангутах будет изложено в следующей главе; китайцы в Гань-су те же самые, что и в остальном Китае; монголы встречаются лишь в верховьях Тэтунга, в тех местностях, которые по своему административному разделению относятся к Куку-нору.] который обитает на небольшом сравнительно пространстве в окрестностях городов Ним-би, Уям-бу, Синина и кумирни Чейбсен; вблизи последней описываемое племя по числу составляет половину всего населения. [247 - Г. Е. Грумм-Гржимайло считал далдов не отдельным народом, апотомками древних монголов, населяющих удел Долдо в Наньшане. Длительное изолированное существование привело к тому, что культура далдов стала отличаться от культуры куку-норских монголов.[454]]
   По своему наружному виду далды гораздо ближе подходят к монголам, нежели к китайцам, хотя, подобно последним, живут оседло в фанзах и занимаются земледелием, но не скотоводством. Лицо у описываемого народа плоское и округленное, скулы выдавшиеся, глаза и волосы черные, рост средний, иногда большой; сложение тела довольно плотное. Мужчины бреют бороду [248 - В противоположность монголам и китайцам, у далдов, кажется, сильно растет борода.] и голову, но оставляют косы, так же как и китайцы; молодые женщины сплетают все волосы на затылке и носят из дабы [материала] особый головной убор квадратной формы, безобразно больших размеров. Пожилые женщины не носят подобного убора, но сплетают свои волосы позади головы в косу, а спереди разделяют их на две половины. Одежда как мужчин, так и женщин походит на таковую же у китайцев, смешанно с которыми, равно как и с оседлыми тангутами, живет описываемое племя. Религия у далдов буддийская.
   Мы только мимоходом видели этот народ, [249 - Возле Чейбсена далды живут не ближе 7–8 верст; не возбудив крайнего подозрения, мы не могли отправиться к ним для изучения особенностей этого племени; узнавать об этом по расспросам также было крайне затруднительно.] а потому я не могу сообщить о нем более подробных сведений. «Худые люди и плохого ума», – говорили нам про далдов монголы; по словам тех же рассказчиков, язык описываемого племени составляет смесь монгольских, китайских и собственных слов. [250 - Любопытные замечания, почерпнутые из китайских источников, о племени далдов, равно как и о других народах, населяющих Гань-су, сделаны нашим пекинским синологом архимандритом Палладием и помещены в «Известиях Императорского Русского Географического общества» за 1873 год, j 9, с. 305.]
   На северной окраине вышеупомянутой холмистой площади лежит кумирня Чейбсен, которая была исходным пунктом всех наших исследований в Гань-су.
   Эта кумирня находится в 60 верстах [64 км] к северо-востоку от Синина, под 37°3 северной широты, по произведенному мною наблюдению высоты Полярной звезды и под 70°38 восточной долготы от Пулкова [100°58 от Гринвича], по приблизительному вычислению на существующих картах. Абсолютная высота местности равняется здесь 8900 футов [2713 м]. Описываемая кумирня состоит из главного храма, обнесенного глиняной стеной, и других меньших пристроек, к которым примыкают несколько десятков, быть может даже с сотню, фанз. Все они разорены дунганами за три года до нашего прихода; уцелел от погрома только один главный храм, защищенный стеной.
   Храм этот сделан из кирпича и имеет квадратную форму, общую всем буддийским кумирням. Бока кумирни расположены по странам света, а с юга находится вход с тремя дверями; перед этим входом выстроена каменная эстрада, на которую ведут несколько ступенек. Крыша кумирни имеет форму обыкновенных кровель, то есть поката на обе стороны; она обита листами вызолоченной меди, а по углам приделаны изображения драконов.
   В середине храма как главное божество помещен Шакъя-муни, то есть Будда, сделанный из вызолоченной меди и представляющий собой сидящего человека сажени 2 вышиной. Перед этим кумиром постоянно горит лампа и стоят большие томпаковые [мельхиоровые] сосуды с водой, водкой, рисом и ячменной мукой. Справа и слева от Будды поставлено по одному, также большому идолу, перед которыми находятся сосуды с едой, но огонь постоянно не горит.
   Вокруг трех стен кумирни помещается в шкафах 1000 мелких медных божков величиной от 1 до 2 футов [0,3–0,6 м]; каждый из них имеет особенную позу и атрибуты, между которыми есть до безобразия циничные.
   Вся эта тысяча богов была сделана по заказу Джанджы-гы-гена в Долон-норе и перевезена оттуда в Ала-шань; отсюда до Чейбсена транспорт доставил на свой счет алашаньский князь.
   Двор, на котором расположена описываемая кумирня, обнесен квадратной галереей, примыкающей к главной стене. Бока этой галереи имеют каждый в длину около сотни шагов и все исписаны картинами, представляющими подвиги различных богов и героев. Здесь фантазии, притом самой грубой, нет конца: змеи, черти, различные страшилища – все это перемешано во всевозможных формах и положениях.
   На решетке, ограждающей бока галереи, устроены, в расстоянии сажени [2 м] одна от другой, небольшие железные урны, куда вложены молитвы, написанные на бумаге. Усердные верующие, ежедневно являющиеся в кумирню, не довольствуются одним изустным чтением молитв, но в то же время вертят урны, так что по их понятиям вдвойне умилостивляют бога.
   Число лам в кумирне Чейбсен, во время нашего там пребывания, простиралось до 150; [251 - До дунганского восстания этих лам, как говорят, здесь было вдвое более.] кроме того, здесь жил гыген. Содержание Чейбсена производится на счет Джанджы-гыгена и добровольных приношений богомольцев. Для последних в большие праздники устраивается угощение из чая с молоком и жареной ячменной муки, так называемой дзамбы. Последняя составляет универсальное кушанье всех тангутов и монголов в Гань-су и Куку-норе. Приготовление ее производится самым простым способом: сначала поджаривают голый ячмень [252 - Порода ячменя, разводимая в Гань-су, дает голое зерно.] на огне, а потом мелют его на жерновах и получают муку, которую заваривают горячим чаем и едят вместо хлеба.
   Кроме лам, состоящих при кумирне, в Чейбсене во время нашего пребывания находилось около тысячи человек милиции (из монголов, китайцев, тангутов и далдов), собранной здесь для защиты от дунган, владения которых лежали всего на расстоянии 15 верст [16 км] от кумирни. С дунганской стороны постоянно являлись партии, которые угоняли скот. Пешие, притом почти безоружные милиционеры [253 - Вооружение их заключалось почти исключительно в пиках.] ничего не могли сделать конным дунганам, действовавшим днем под стенами самой кумирни.
   В окрестностях этой последней, именно в 7 верстах [7,5 км] к востоку, находится такая же глиняная стена с башнями, какую мы встретили на границе Гань-су. По словам местных жителей, этот вал, сильно разрушенный временем, тянется от Синина, через город Тэтунг [Датун], до города Гань-чжеу [Чжанье].
   По приходе в Чейбсен мы были встречены своими дорожными приятелями – донирами – и поместились в большой пустой фанзе, которая служила складом продовольствия и идолов, получивших почему-либо отставку. В этом просторном помещении мы могли разложить и просушить собранные дорогой коллекции, сильно пострадавшие от страшной сырости, какая встречается везде на нагорье Гань-су. Как обыкновенно, с первого же дня не было отбоя от любопытных, приходивших смотреть на невиданных людей и надоедавших невыносимо с раннего утра до поздней ночи. Едва мы выходили из своей фанзы, как являлась густая толпа, не отстававшая даже и в том случае, если кому-либо из нас приходилось отправиться за необходимым делом. Наши коллекции всего более возбуждали удивления и догадок. Некоторые начали подозревать, что собираемые растения, шкуры птиц и прочее – все очень ценные вещи, но только местные жители не знают в них толку. Впрочем, моя репутация, как доктора, собирающего лекарства, несколько рассеяла подобные подозрения.
   Целую неделю пробыли мы в Чейбсене, занимаясь снаряжением в горы на остальную часть лета. Прежде всего мы купили за 110 лан четырех мулов и наняли к себе в услужение монгола, знавшего тангутский язык.
   Закупка других мелочей оказалась весьма затруднительной, так как по случаю разъездов восставших дунган торговля находилась в сильном застое. Однако благодаря посредничеству дониров мы достали необходимое, хотя за все пришлось платить очень дорого. Здесь кстати сказать, что в Чейбсене мы встретили опять новый счет денег, новый вес и меру. Так, на лан серебра здесь давали средним числом 6500 чох, считая 50 за 100; единица веса гин явился двух сортов: один заключал в себе 16 лан, а другой 24 лана; к общей мере емкости сыпучих тел – ду – здесь присоединилась новая – шин, содержащий в себе около пяти гинов дзамбы или ячменя. [254 - Шин, составляющий 0,1 ду, употребляется в Китае, но нам в путешествии эта мера встретилась впервые в Чейбсене.]
   Оставив всю лишнюю кладь в Чейбсене, мы завьючили необходимые вещи на купленных мулов, а также на двух своих лошадей и 10 июля отправились обратно в горы, лежащие по среднему течению Тэтунга, вблизи кумирни Чертынтон.
   Здесь я сделаю отступление и попытаюсь набросать общую характеристику гор, наполняющих собой исследованную нами часть провинции Гань-су, то есть ту, которая лежит к северу и северо-западу от озера Куку-нор.
   Неширокая котловина этого альпийского озера со всех сторон замыкается горами, составляющими непосредственное продолжение тех громадных хребтов, которые наполняют собой северо-восточный угол Тибета и страну, орошаемую верхним течением Желтой реки. Отсюда, то есть от верховьев Хуан-хэ, горные массивы двойным рукавом, с севера и юга, обходят озеро Куку-нор и тянутся еще далеко к западу, [255 - По сведениям, собранным от местных жителей, горы, окружающие Ку-ку-нор, тянутся верст на 500 к западу от этого озера.] образуя как бы полуостров, резко ограниченный с юга соляными болотами Цайдама, а с севера обширными равнинами Гоби. К стороне этой последней горы Гань-су, как мы видели выше, обрываются крутой стеной, за которой лежит высокое плато, протянувшееся через Куку-нор и Цайдам до хребта Бурхан-Будда, составляющего северную окраину еще выше поднятого Тибетского нагорья.
   Если обратимся теперь к горам собственно Гань-су в исследованной нами части этой провинции, то увидим, что они состоят здесь из трех параллельных между собой хребтов. Один из них окаймляет высокое плато к стороне Ала-ша-ня, а два другие нагромождены на этом плато и сопровождают течение самой большой из здешних рек – Тэтунг-гола. На востоке, с приближением к Хуан-хэ, описываемые горы, как говорят, значительно понижаются, но зато по мере удаления к западу, они растут все более и более, так что наконец достигают пределов вечного снега в истоках рек Эцзинэ-гол и Толай-гол. [256 - Река Эцзинэ-гол, вместе со своим левым притоком Толай-гол течет прямо на север и орошает сначала возделываемые земли возле городов Гань-чжеу и Су-чжеу, а затем выходит в пустыню и впадает в озеро Сого-нор.] Очень может быть, что здесь все три горных хребта соединяются между собой или образуют новые разветвления, но со всяком случае западнее истоков вышеназванных рек горы Гань-су снова мельчают в своих размерах и вскоре оканчиваются, быть может, явственным хребтом, а быть может, и расплываются в общем поднятии Гоби.
   Все эти горы известны у китайцев под общим именем Сюэ-шань, или Нань-шань. Отдельные хребты не имеют особенных названий, а потому, во избежание сбивчивости, я назову тот из них, который стоит по левую сторону Тэтунга, «Северным», а правый – «Южным»; горы же к стороне Ала-шаня назовутся «Окраинным хребтом». Такие имена я даю только для удобства описания, без всякого намерения приурочить их к названным горам на будущее время.
   Как и Северный, так и Южный хребты во многом сходны между собой, всего же более в диком, вполне альпийском характере. Узкие и глубокие ущелья, громаднейшие скалы, везде чрезвычайно крутые склоны – вот общий топографический характер того и другого хребта. Отдельные вершины поднимаются по среднему течению Тэтунг-гола до высоты 14 000 футов [257 - Гора Гаджур в Северном хребте.] [4270 м], но не достигают пределов вечного снега. Снежные горы, как сказано выше, отодвигаются далее к западу и лежат вблизи городов Лань-чжеу и Гань-чжеу, а также в верховьях Тэтунга и Эцзинэ; кроме того, снеговая гряда виднеется за городом Синином. Затем, в остальной горной части Гань-су, к западу от Хуан-хэ, равно как и в бассейне озера Куку-нор, вечноснеговых вершин нет вовсе.
   Хотя перевал через Северный хребет ниже и гораздо менее затруднителен, нежели перевал через горы по южную сторону Тэтунга, но первый хребет имеет более высокие вершины, из которых одна (Конкыр), [258 - Эта гора лежит в верховьях Тэгунга вблизи города Ю-нань-чень.] даже вечноснеговая. Высокие горы как в том, так и в другом хребте почитаются тангутами святыми и носят название «амнэ», то есть «прародитель». Всех их 13. Они лежат в среднем и частью в верхнем течении Тэтунга, но в Южном хребте таких «амнэ» считается только три, именно: Тчалеб, Бсягар и Гумбум-дамар. В Северном же хребте святые горы, начиная от запада к востоку, идут в следующем порядке: Мэла, Конкыр, Намрки, Чжо-кар, Раргут, Ртахцы, Шорун-дзун, Марнту, Джагыри и Сэнь-бу. [259 - Не знаю, почему к святым горам не причисляются очень высокие вершины: Гаджур на Северном хребте и Соди-соруксум в Южном.]
   Из горных пород в хребтах Гань-су преобладают: глинистый и хлоритовый сланцы, известняк, фельзит, гнейс и частью диорит. Минеральные же богатства заключаются в каменном угле и в золоте, которое, по словам местных жителей, находится почти во всех горных речках; каменноугольные залежи разрабатываются китайцами вблизи кумирни Чертынтон.
   Гористая область Гань-су подвержена землетрясениям, которые иногда бывают так сильны, что, по рассказам жителей, разрушают даже фанзы. Мы лично только однажды [260 - 29 июля [10 августа] 1872 года, в 10 часов утра, в Южном хребте.] наблюдали здесь слабый подземный удар, произведший легкое сотрясение почвы.
   Что касается до климата описываемой гористой части Гань-су, то он прежде всего характеризуется обилием водных осадков, в особенности летом, отчасти осенью и весной; зимой же, по словам жителей, погода стоит большей частью ясная, очень холодная в дни ветреные и довольно теплая во время затишья. Летом дожди идут почти каждый день не только в самых горах, но даже и в местностях значительно от них удаленных. Мы наблюдали в июле 22 дождливых дня, в августе – 27, в сентябре – 23. Впрочем, из последних 12 были снежные, так как, начиная с 16 сентября, везде уже шел снег, не только в горах, но и в долинах. Результатом такого обилия влаги является чрезвычайная сырость почвы и обилие горных ручьев или речек, которые текут в каждом ущелье.
   Средняя температура лета довольно низка, в особенности если принять во внимание, что описываемые местности лежат под 38° северной широты. В альпийской области гор даже в июле трава по ночам покрывалась инеем и шел снег в виде крупы. В течение августа верхний пояс гор довольно часто покрывался снегом, но он растаивал на солнечных лучах; с сентября же выпадавший здесь снег уже не таял.
   Летом, когда проглядывало солнце, то оно грело сильно, но слишком больших жаров не было, и наивысшая температура, замеченная нами в июле (в глубокой долине Тэтунга), достигала +31,6 °C в тени. Относительно ветров можно сказать, что они были вообще слабы и преобладали в юго-восточном направлении; кроме того, часто стояли затишья. Грозы случались всего более в июле и сентябре; [261 - В июле мы наблюдали 14 гроз, в августе – 2, в сентябре – 9, но вообще эти грозы были несильны и непродолжительны.] в последнем месяце они приходили иногда вместе со снегом и даже сильной метелью.
   Флора гор Гань-су, как следовало ожидать, очень богата и разнообразна. Обилие влаги, превосходная черноземная почва, [262 - Только на безлесных скатах гор и в самом верхнем их поясе почва глинистая.] наконец, разнообразие физических условий, от дна глубоких долин до предела вечного снега, – все это дает возможность развитию разнообразной растительности. Впрочем, собственно лесами, в нашем смысле этого слова, богат только Южный хребет и то лишь на своем северном склоне. [263 - В Северном хребте, возле кумирни Чертынтон, лесов немного; говорят, что далее к западу и эти горы покрыты густым лесом.] Подобное явление, то есть произрастание лесов исключительно на северных склонах гор, встречается не только в сухих горах Монголии, как, например, на Муни-ула и в Ала-шаньском хребте, но даже в богатых влагой и сырым климатом хребтах Гань-су. Словно и здесь деревья ищут защиты от солнца, которое без того не особенно часто проглядывает во время лета.
   Как обыкновенно в горных странах, леса Гань-су растут исключительно в нижнем поясе гор, от дна глубоких долин приблизительно до 9,5 или до 10 тысяч футов [2900–3050 м]. Здесь, на горных склонах, а в особенности в ущельях, по берегам быстрых ручьев, растительность является в таких размерах и разнообразии, каких до сих пор мы нигде не встречали в горах Монголии. Высокие стройные деревья, густые кустарники, часто сплотившиеся в непроницаемые заросли, разнообразные цветы – все это живо напоминало мне роскошную лесную природу Амурского края; но здесь отрадное впечатление становилось еще сильнее после бесплодия Ала-шаньской пустыни.
   С первым шагом в леса Гань-су перед путешественником являются как знакомцы его родины, так и новые, еще не виданные им породы. Из последних на первом плане стоит береза – Betula bojapattra с красноватой корой. Дерево это достигает от 35 до 40 футов [приблизительно 10–12 м] вышины, при толщине от 1 до 1,5 фута [0,3–0,45 м], по наружному виду совершенно походит на обыкновенную березу, с той лишь разницей, резко бросающейся в глаза, что кора у описываемого вида опадает, так что висит целыми кучами на стволе. Тангуты употребляют эту тонкую и мягкую кору для заверток вместо бумаги. Рядом с этой незнакомкой растет и наша белая береза – Betula alba; оба вида в самом нижнем поясе лесов составляют преобладающие породы.
   Далее является осина – Populus tremula, то разбросанно, то реже, сплошным насаждением; сосна – Pinus massoniana и ель – Picea obovata, также то в одиночку, то сплошь по горным склонам. Развесистый тополь – Populus sp. и ива – Salix sp. растут почти исключительно по горным долинам. Наша рябина – Sorbus aucuparia, и рядом с ней другой вид – Sorbus sp. с белыми алебастрового цвета ягодами; оба деревца достигают лишь 2 сажен [4,3 м] высоты, но очень красиво стоят часто рядом друг с другом. Древовидный можжевельник – Juniperus sp., до 20 футов [6 м] вышиной и иногда в толщину более фута; в противоположность другим лесным породам, он растет всего более на южных, то есть на солнечных, скатах гор и поднимается в область альпийских кустарников почти до 12 тысяч футов [3660 м] абсолютной высоты. Тангуты и монголы считают этот можжевельник священным и употребляют его ветви для курения при богослужении.
   Кустарные породы в описываемых лесах, как обыкновенно, всего роскошнее развиваются в горных ущельях по берегам ручьев. Здесь перед глазами путешественника являются: двухсаженный жасмин – Philadelphus coronarius, сплошь залитой в июне своими пахучими цветами; два вида шиповника – Rosa sp., один с белыми, другой с розовыми цветами; два вида двухсаженного барбариса – Berberis sp., из которых один усажен колючими шипами в 1,5 дюйма [около 4 см] длиной; китайская бузина – Sambucus chinensis; крыжовник – Ribes sp., огромными кустами в 10 футов [3 м] вышиной, с крупными, но кислыми желтовато-белыми ягодами; малина – Rubus pungens с превосходными красновато-желтыми ягодами. Другой вид малины – Rubus idaeus совершенно походит на нашу европейскую, но достигает высоты не более 2 футов [0,6 м] и растет по открытым горным склонам, исключительно в поясе альпийских кустарников. Далее следуют семь или восемь видов жимолости – Lonicera, из которых один доставляет съедобные продолговатые синие ягоды.
   Из других кустарных пород в лесах Гань-су встречаются: таволга – Spiraea sp., черная смородина – Ribes sp., вишня – Prunus sp., бересклет – Evonymus sp., дикий перец – Daphne altaica, изредка – Hydrangea pubescens и амурский кустарник – Eleutherococcus senticosus. Но землячка последнего – Lespedeza доходит только до Муни-ула; ее нет ни в Алашань-ском хребте, ни в горах Гань-су; точно так же здесь вовсе нет лещины, которая в таком обилии растет в двух вышеназванных горных хребтах.
   Продолжая далее о кустарниках Гань-су, следует сказать, что берега горных ручьев здесь часто обрастают ивой – Salix sp., и высокой (до 15 футов) [4,6 м] облепихой – Hippophae rhamnoides, гнилые колючки которой сильно затрудняют ходьбу, а по открытым горным склонам растут: боярка – Crataegus sp., желтая карагана– Caragana sp. и белый курильский чай – Potentilla glabra.
   Травянистая растительность описываемых лесов еще более разнообразна. На влажной черноземной почве везде растет во множестве земляника – Fragaria sp., а там, где эта почва делается мшистой, красивый мытник– Pedicularis sp. сплошь заливает небольшие площадки своими розовыми цветами. В самых лесах и по лесным лужайкам рассыпаны: пионы – Paeonia sp., бузульник – Ligularia sp., валериана – Valeriana sp., василистник– Thalictrum sp., герань – Geranium sp., водосбор – Aquilegia sp., Pyrola rotundifolia, черемша – Allium victorialis, кровохлебка – Sanguisorba officinalis, Rubia javana, Prenanthes sp., Pleurospermum sp., ломонос – Clematis sp., вьется по кустарникам, а кипрей, или иван-чай, – Epilobium angustifolium, местами сплошь покрывает своими розовыми цветами луговые горные скаты. Несколько позднее, во второй половине лета, в тех же лесах являются: Aconitum jycoctonum, A. volubile, живокость – Delphinium sp., пижма – Tanacetum sp., Orobus lathyroides, Pyrethrum sinense, девясил – Inula britanica, вонючка – Cimicifuga foeti-da; папоротники – Polypodium vulgare, Adiantum pedatum, Asplenium sp., также в изобилии встречаются в описываемых лесах.
   По открытым склонам гор лесного пояса растут: виды камнеломки – Saxifraga, красная лилия – Lilium tenuifolium, змееголовник – Dracocephalum ruyschiana, Senecio pratensis [крестовник луговой], Schultzia sp., Allium sp., Gentiana sp., Ajuga sp.
   В открытых горных долинах лесной области весной во множестве цветет касатик– Iris sp., а затем летом здесь встречаются: астра – Aster tataricus, щавель – Rumex acetosa, кислец – Polygonum polymorphum, первоцвет – Primula si-birica, незабудка – Myosotis sp., володушка– Bupleurum sp., Gentiana sp., Anemon sp., Artemisia sp., Melica sp., Elymus sp., Spodiopogon sp., Lolium sp., виды – Ranunculus, Oxytropis и Potentilla.
   Один из видов последнего рода, именно наша обыкновенная гусиная лапчатка– Potentilla anserina, известная здесь под именем джума, доставляет съедобный корешок, который осенью или весной во множестве выкапывается китайцами и тангутами. Вынутые из земли корешки сначала моют и сушат, а затем отваривают в воде и едят с маслом или рисом; вкусом они походят на фасоль или орехи.
   Злак Lolium sp., встречающийся также и в Алашаньском хребте, известен как ядовитая трава (хоро-убусу по-монгольски) для всякого скота и в особенности для верблюдов; местные животные знают подобное свойство этой травы и не едят ее.
   Самым замечательным растением лесной области служит лекарственный ревень – Rheum palmatum, называемый монголами шара-мото, [264 - То есть желтое дерево.] а тангутами – джумца. Я расскажу о нем несколько подробнее, так как это растение, сколько кажется, еще не исследовалось до сих пор европейцами на месте своей родины.
   Описываемый ревень имеет у корня от 3 до 4 больших, темно-зеленых лопастных листьев, [265 - Наибольший ревенный лист, нами виденный, имел в длину, то есть по главной своей жиле, 2 фута [0,6 м], а в ширину, то есть между вершинами боковых лопастей, – 3 фута [0,9 м].] из средины которых вырастает цветочный стебель от 7 до 10 футов [2–3 м] вышины, при толщине у корня в полтора дюйма [4 см]. [266 - Это размеры вполне взрослого экземпляра.] У старых экземпляров число корневых листьев иногда восходит до 10 и даже более, но в таком случае у них всегда бывает и несколько цветочных стеблей, так что собственно на каждый такой стебель приходится не более 3–4 листьев. Черешок листа в разрезе овальной формы и толщиной в палец; он имеет иногда до 26 дюймов [66 см] длины; снизу зеленоватый, сверху красноватого цвета, он весь покрыт тонкими красноватыми черточками, длиной 1–2 линии [2,5–5 мм]. Цветочный стебель на своих узлах пускает небольшие листья, а мелкие белые цветки насажены на вторичных (с боковыми отпрысками) стебельках, которые отходят под острым углом от главного ствола, приблизительно с его высоты.
   Самый корень имеет продолговатую, округленную форму и пускает от себя множество длинных, тонких отпрысков; [267 - Число боковых отпрысков у старого корня иногда простирается до 25; наибольшие из них имеют у основания полтора дюйма [4 см] в диаметре, при длине около 21 дюйма [53 см].] длина этих отпрысков, равно как величина главного корня, зависит от возраста растения. У вполне взрослого экземпляра корень достигает фута [0,3 м] длины, при такой же почти толщине, [268 - Впрочем, как исключение, бывают корни еще больших размеров.] снаружи он покрыт бурой, шероховатой корой, которую срезывают ножом при сушке растения.
   Главное время цветения ревеня бывает в конце июня и в начале июля; впрочем, некоторые экземпляры цветут раньше, а другие позже этого срока; семена поспевают во второй половине августа.
   По словам местных жителей, корень хорош на лекарство весной и осенью; в период же цветения он делается ноздреватым, хотя мы не заметили этого на экземплярах, добытых в средине лета. Главный сбор ревенного корня производится тангутами и частью китайцами в сентябре и октябре. Со времени дунганского восстания этот промысел много уменьшился, а в некоторых местах даже вовсе прекратился. Прежде он производился так деятельно, что только труднодоступность горных лесов гарантировала описываемое растение от полного истребления. Впрочем, в горах, вблизи кумирни Чертынтон, лекарственный ревень встречается довольно редко, но, по словам тангутов, его очень много далее к западу, в верховьях рек Тэтунга и Эцзинэ. Здесь и прежде производилась наибольшая добыча ревенного корня, который затем свозился, да и теперь свозится в Синин – главный пункт ревенной торговли. Во время нашего пребывания в Гань-су в Синине ревень продавался средним числом по 10 гинов на лан серебра, то есть по 21 копейке за гин на нашу звонкую монету.
   Из Синина ревень отправляется зимой сухопутно, а весной на барках по Хуан-хэ в Пекин, Тянь-дзин и другие китайские порты, где сбывается европейцам. Здесь цена его уже увеличивается в 6—10 раз против сининской стоимости. [269 - Во время моего посещения Тянь-дзина ревень продавали здесь от 60 до 90 лан за 100 гинов; у нас стоимость ревеня простирается от 3 до 5 рублей и даже более за фунт.] Прежде большая масса ревеня направлялась из Синина в Кяхту, но теперь эта доставка прекратилась вследствие восстания дунган. Возобновить такую торговлю в настоящее время не особенно затруднительно; следует только снарядить из Кяхты в Синин или хотя в Нин-ся караван, который мог бы закупить партию ревеня. Для охраны такого каравана в дороге необходимо иметь с десяток вооруженных людей.
   При сушке ревенного корня от него сначала отрезают все боковые отпрыски и потом очищают ножом наружную кору; далее толстый корень разрезают на части, нанизывают их на бечевки и вешают для просушки в тень, обыкновенно под крышами фанз, на свободном доступе воздуха. Последнее условие необходимо: ревень, высушенный на солнце, как говорят, портится; с толстых боковых отпрысков также очищают кожу и сушат их вместе с большими корнями.
   В горах Гань-су лекарственный ревень растет от подошвы глубоких долин до предела лесной растительности, то есть приблизительно до 10 тысяч футов [свыше 3000 м] над морским уровнем. Как исключение, он встречается и выше этой границы, но всегда выбирает для себя ущелья с влажной черноземной почвой и притом почти исключительно на северных склонах гор. Только изредка это растение попадается в ущельях, обращенных к югу, и еще реже на безлесных горных скатах.
   В местностях, нами исследованных, тангуты сеют ревень в огородах возле своих жилищ; для посева они употребляют семена и молодые экземпляры, найденные в лесу. Сеять семенами можно осенью и ранней весной, но для успешного развития растения необходимо, чтобы землею был мелкий, чистый, рыхлый и притом влажный чернозем. По словам тангутов, на третий год после посева семенами корень вырастает величиной в кулак, но настоящих размеров он достигает лишь по прошествии 8—10 и даже более лет. Тангуты сеют ревень в весьма малом количестве, собственно для домашнего употребления, так как этим корнем они лечат не только самих себя, но даже и свой скот. Не знаю, существует ли культура ревеня в больших размерах в других частях Гань-су; впрочем, местные жители уверяли нас, что много ревеня нигде не сеют. Если это правда, то подобное явление можно объяснить лишь обилием в здешних местностях дикого ревеня.
   Подобное изучение физических условий, при которых растет лекарственный ревень, приводит меня к тому убеждению, что его культура возможна в наших пределах во многих местах, как, например, в Амурском крае, в Байкальских горах, на Урале и на Кавказе. Для опыта я собрал достаточно семян, которые передал в Ботанический сад [ныне Ботанический институт РАН в Санкт-Петербурге].
   Кроме гор Гань-су, лежащих к северу от озера Куку-нор, лекарственный ревень растет, по рассказам местных жителей, в горах на южной стороне того же озера, а также в снеговых грядах к югу от Синина и в хребте ёграй-ула, близ истоков Желтой реки. Распространяется ли отсюда описываемое растение в соседнюю гористую область провинции Сычуань, мы не могли узнать положительно, но лекарственного ревеня нет в безлесных горах Северного Тибета. Таким образом, область распространения этого растения, по собранным нами сведениям, ограничивается альпийскими областями озера Куку-нор и верховьев Желтой реки.
   Кроме лекарственного ревеня, в горах Гань-су встречается еще другой вид – Rheum spiciforme, который растет исключительно в альпийской области, имеет тонкий ветвистый корень, иногда длиной в 4 фута [1,2 м], но на лекарство не годен. [270 - Тангуты называют этот вид зарчюм, а монголы курмэ-шара-мото.] Вышеназванный вид растет также на Гималаях и в Тянь-шане; его сухие листья мы часто встречали зимой в пустынях Северного Тибета.
   Лесная область в горах Гань-су поднимается, как сказано выше, приблизительно до 10 тысяч футов [3050 м] над уровнем моря; далее вверх она заменяется областью альпийских кустарников и лугов. Здесь уже не видно высоких деревьев, [271 - За исключением лишь древовидного можжевельника, который восходит на высоту до 12 тысяч футов [3660 м].] но взамен их является сплошная масса густых кустарников, среди которых преобладают рододендроны. Последних мы нашли здесь четыре вида и, по определению ботаника Максимовича, все они оказались новыми. В особенности замечателен один вид, который поднимается могучим кустом иногда до 12 футов [3,7 м] вышины, имеет большие, кожистые, не опадающие зимой листья и пахучие белые цветы. По количеству этот рододендрон преобладает между своими собратьями и заходит из альпийской области довольно низко в пояс лесов.
   Характерными кустарниками альпийской области, кроме рододендронов, служат: карагана– Caragana jubata, та же самая, что и в Алашаньском хребте, желтый курильский чай – Potentilla tenuifolia, таволга – Spiraea sp., S. altaica и верба – Salix sp. Почва этих кустарных зарослей сплошь выстлана мхом – Нурnum sp., который начинает преобладать уже и в верхнем поясе лесов. В области альпийских кустарников также можно заметить, что кустарная растительность всего лучше развивается по скатам гор, обращенным к северу.
   Луга альпийской области, то разбросанные небольшими площадками среди кустарников, то одевающие сплошь верхние склоны гор, представляют такое богатство и разнообразие травяной растительности, какое невозможно описать в сжатом очерке, тем более что среди растений гор Гань-су встречается много совершенно новых видов. Характерными растениями описываемых лугов являются: различные виды мака – Papaver, мытника – Pedicularis, живокости – Delphinium, камнеломки – Saxifraga, генцианы – Gentiana, лютика – Ranunculus, лапчатки – Potentilla, лука – Allium, сибирская астра – Aster sibiricus, Erigeron sp., Saussurea graminifolia, Le-ontopodium alpinum, Antennaria sp., Polygonum sp., Trollius sp., Parnassia sp., Androsace sp. По скалам и между ними растут: различные виды первоцвета – Primula, Draba, хохлатки – Corydalis, селезеночник – Chrysosplenium sp., очиток – Sedum sp., Isopyrum, Arenaria sp., а по каменистым россыпям – прикрыт Aconitum sp., бузульник – Ligularia sp., Saussurea obvallata и другие.
   Все эти травы, равно как и кустарники альпийской области, во второй половине июня являются в полном цвету, так что здешние горные скаты в это время бывают залиты то ярко-желтым цветом курильского чая, то белым, красным или лиловым цветами рододендронов и Caragana jubata; между этими главными колерами рисуются яркие краски других цветов то в одиночку, то небольшими группами. Но недолговечна бывает здесь столь роскошная жизнь! В начале июля уже отцветают рододендроны и Caragana, а в первой половине августа утренние морозы делаются настолько значительны, что и травянистые породы гибнут одна за другой.
   Альпийские луга роскошны приблизительно до высоты в 12 тысяч футов [3660 м] над морским уровнем. Выше этого поднятия температура делается уже слишком холодна, ветры и непогоды господствуют слишком часто и не дают как следует развиться даже луговой растительности. Сначала то та, то другая травка, поднимающиеся внизу на 2–3 фута [около 0,6–0,9 м] вышины, являются здесь карликами ростом лишь в несколько дюймов, наконец, и они исчезают. Мох, лишаи и кое-где приютившийся цветок разбросаны клочками на оголенной почве и по каменным россыпям, лежащим у подножия скал, увенчивающих собой почти все выдающиеся вершины. Такие россыпи – продукт выветривания и разложения тех же самых скал вблизи своих родных твердынь – состоят из крупных осколков, но чем далее вниз, тем эти камни мельчают все более и более, словно разбиты рукой человека. Всесокрушающая сила времени являет здесь свою работу самым наглядным образом. Твердые горные породы не могут устоять против атмосферных влияний, которые подтачивают частичку за частичкой и мало-помалу сокрушают гигантские скалы.
   В россыпях обыкновенно зарождаются горные ключи, которые затем бегут в ущелья и долины. Вблизи своего истока струйка воды едва слышно журчит под камнями и не показывается наружу. Скатившись немного далее, она уже вьется узкой лентой, а затем, соединившись с несколькими такими же источниками, образует быстрый ручей, который с шумом и водопадами стремится вниз по каменному ложу.
   Фауна гор Гань-су всего богаче птицами; млекопитающих мы нашли здесь 18 видов; земноводных и рыб очень мало; насекомых также немного. Такое явление, то есть бедность насекомых и почти полное отсутствие земноводных, вероятно, обусловливается неблагоприятными условиями сурового и непостоянного горного климата.
   Млекопитающие, найденные нами в Гань-су в диком состоянии, принадлежат только к трем отрядам: хищных, грызунов и жвачных; даже из насекомоядных и рукокрылых мы не встретили здесь ни одного вида. Крупные животные вообще редки в горах Гань-су, потому что сильно преследуются охотниками-тангутами: кроме того, при значительном населении в описываемых горах звери не имеют возможности свободно размножаться. Впрочем, кабарга – Moschus moschiferus – встречается здесь очень часто; из других жвачных в горах Гань-су живут: куку-яман – Ovis sp., олень – Cer-vus sp. и косуля – Cervus pygargus. Эта последняя, найденная нами на Муни-ула, вовсе не встречается в промежуточном Алашаньском хребте. [272 - К сожалению, мы не убили в горах Гань-су ни одной косули, чтобы решить наверное, составляет ли здешнее животное вид Cervus pygargus, общий Северо-Восточной Азии.]
   Между грызунами особого внимания заслуживают сурки – Arctomys robustus, везде встречающиеся в горах до высоты более 12 тысяч футов [3660 м]. [273 - В Северном Тибете мы видали норы сурков на высоте 15 тысяч футов над уровнем моря [4570 м].] Маленькая пищуха – Zagomys tbibetanus – в громадном количестве населяет более открытые местности, тогда как другой вид этого рода живет исключительно, и притом в небольшом числе, в скалах и россыпях верхнего пояса альпийской области. Слепыши – Siphneus sp. – также весьма многочисленны по открытым долинам и луговым скатам нижнего пояса гор. Здесь же часто встречается маленькая полевка – Arvicola sp., в небольшом числе заяц – Lepus sp., а в горных лесах изредка попадается летяга – Pteromys sp., отличная от сибирской.
   Вот и все представители отрядов жвачных и грызунов; остаются теперь хищные. Среди этих последних из кошачьего семейства в горах Гань-су живет одна дикая кошка – Felis sp., но тигров и барсов вовсе нет. Далее в небольшом числе здесь обитает один вид медведя – Ursus sp., а затем – хорек – Mus-tela sp., барсук – Meles sp., лисица – Canis vulpes и два вида волка: один обыкновенный – Canis lupus, а другой меньше его ростом и красноватого цвета. [274 - Этого волка нам не удалось видеть, но местные жители знают его хорошо.]
   Гораздо более, нежели млекопитающими, горы Гань-су обильны птицами, которых мы нашли здесь 106 оседлых, или гнездящихся, и 18 пролетных видов. Первая цифра довольно значительна, если принять во внимание, что она почти вся падает только на пять отрядов: хищных, кричащих, певчих, голубиных и куриных; из водяных и голенастых в горах Гань-су гнездится только один вид. Затем и вышеупомянутые 5 отрядов распределены крайне неравномерно: громадный перевес над всеми остальными стоит на стороне певчих птиц; далее следуют хищные, куриные, кричащие и голубиные.

   Сравнивая список птиц Гань-су с таковым же списком пернатых видов, свойственных Монголии, можно видеть, что эти страны, несмотря на свое близкое соседство, характеризуются различными орнитологическими фаунами. Такое явление, подобно тому, как и в области растений, обусловливается, конечно, крайней противоположностью физических условий той и другой страны. Не вдаваясь в подробности, скажу здесь только, что в Гань-су мы нашли 43 новых, против Монголии, видов птиц. Это число еще более увеличится, если из списка монгольских видов исключить встреченные на горах Муни-ула и Алашаньских. В общем, среди птиц Гань-су встречаются представители сибирской, китайской, гималайской и тянь-шаньской фауны.
   Из отряда хищных здесь на первом плане являются грифы трех видов: снежный – Gyps nivicola, черный – Vultur monachus и ягнятник – Gypaetos barbatus; последний, как известно, водится и в Европе, а два первые исключительно свойственны Азии. В особенности замечателен снежный гриф, могучая птица чалого цвета, до 10 футов [3 м] в размахе крыльев. Других хищников в горах Гань-су вообще немного, но грифы обитают здесь в таком количестве, какого нам нигде не привелось более видеть.
   В отряде кричащих нет особенно замечательных видов. Стрижи – Cypselus leucopyga, во множестве гнездятся по скалам нижнего пояса гор, а в лесах кукуют кукушки – Cuculus sp., и стучат дятлы– Picus sp., Picus martius. Замечательно, что японский козодой – Caprimulgus jotaca, столь распространенный во всей Восточной Азии, уже не встречается западнее Муни-ула, так что его нет ни в Алашаньском хребте, ни в горах Гань-су.
   Далее следует самый обильный видами отряд певчих птиц, которыми богата как лесная, так и альпийская области описываемых гор. Из наиболее характерных пород горным лесам свойственны: большая белоголовая горихвостка– Phoеnicura leucocephala, которая держится исключительно по берегам горных ручьев вместе с проворной оляпкой – Cinclus caschemiriensis, камчатский соловей – Calliope kam-tschatkensis, маленький снегирь – Pyrrhula sp. с оранжевой грудью, красный снегирь – Pyrrhula erythrina, красивый вьюрок – Carpodacus sp., крошечный королек – Troglodytes nipalensis, несколько видов Phyllopneuste, голубая сорока – Picacyana. Близко сродные дроздам Pterorhinus davidii и Tro-chalopteron sp. оживляют своими голосами густые кустарные заросли по берегам горных ручьев; в особенности замечательны два последних вида своим подвижным характером и превосходным звонким свистом.
   Высокому лесу свойственны три вида дроздов – Turdus sp., из которых два, кажется, будут новыми; все они превосходные певуны; четыре вида синиц – Parus sp., завирушка – Accentor multistriatus и большой дубонос – Hesperiphona spe-culigera. Последний, впрочем, держится исключительно по можжевеловым деревьям, ягодами которых он и питается.
   В альпийской области мы встречаем: краснокрылого стенолаза – Tichodroma muraria, который беспрестанно лазит и порхает по скалам. Здесь же живут: большой Carpoda-cus sp. – отличный певун, два вида альпийской клушицы – Fregilus alpinus, F. graculus, ласточка – Chelidon sp., бархатно-голубой каменный дрозд – Grandala coelicolor, горная щеврица – Anthus rosaceus, и два вида завирушки – Accentor nipalensis и A. rubeculoides, из которых первая великая мастерица пения. Несколько ниже в кустарниках держатся: красивая металлически-фиолетового цвета синичка – Leptopo-ecile sophiae, красновато-розовый – Carpodacus rubicilla, Calliope pectoralis, Schoenicolas p. с длинным розовым хвостом, а в более открытых долинах– чечетка Linota brevirostris, Montifringilla adamsi и Montifringilla sp.
   Из голубиных и куриных альпийской области принадлежат: каменный голубь – Columba rupestris, обыкновенный и в нижнем поясе гор; другой вид горного голубя – осторожный Columba leoconota держится в самых диких и неприступных скалах верхнего пояса гор. Здесь же, на каменных россыпях, обитает большая, неугомонно-крикливая скалистая куропатка – Megaloperdix thibetanus, называемая тангутами кунмо, а монголами – хайлык. Рядом с ней, в зарослях рододендронов и караганы, живет кундык – Tetraophasis obscurus и куропатка – Perdix sp., отличная от монгольской. Пониже, в лесной области, представителями куриных служат: новый вид рябчика – Bonasia sp., больше нашего величиной и темного цвета, редкий – Itagines geoffroyi, фазан – Phasianus elegans и другой его собрат, уже встреченный в Алашаньском хребте, ушастый фазан – Crossoptilon auritum – великолепная птица свинцово-голубого цвета.
   Из водяных птиц в горной области Гань-су не гнездится ни одного вида, да и пролетные бывают как редкость, а из голенастых здесь обитает только один кулик– Ibidorhyncha struthersii, который держится по горным речкам, изобилующим галькой.
   Отправившись из Чейбсена обратно в горы, окрестные кумирне Чертынтон, мы вели здесь свои исследования, передвигаясь с места на место и выбирая наиболее благоприятные пункты, в которых останавливались столько времени, сколько это нужно было для научных работ. Ежедневные дожди и чрезвычайная сырость служили нам все время великой помехой, так как ни растения, ни чучела птиц не просыхали как следует; только урывками могли мы пользоваться ясной погодой и сушили в это время собранные коллекции. В альпийской области гор к постоянным дождям часто присоединялся снег и ночные морозы; притом же теперь почти все птицы находились в сильном линянии, так что из десяти убитых экземпляров иногда только один или два годились для препарирования. Но зато растения, по крайней мере в июле, были в полном цвету и доставили нам 324 вида, в числе 3 тысяч экземпляров; между тем птиц мы собрали не более 200 штук. Насекомых было очень мало не только в альпийской области, но даже и в нижнем поясе гор. Правда, это отзывалось весьма невыгодно на нашей энтомологической коллекции, но зато, в похвалу горам Гань-су, следует сказать, что здесь нет вовсе ни комаров, ни мошек. Я лично мог вполне оценить такую благодать, испытав великие муки от этих кровопийц во время своих странствований по лесам Амура.
   Охотой на крупных зверей мы почти не занимались, так как их в горах вообще мало, да притом мы не имели для этого времени, будучи заняты исключительно собиранием коллекций. За все время пребывания в горах я убил только двух куку-яманов, так что для продовольствия мы купили у тангутов двух небольших яков.
   Всего несноснее было то время, когда дождь лил не переставая по нескольку суток. Тогда мы принуждены были сидеть сложа руки в мокрой палатке, не видя даже окрестных гор, так как облака обыкновенно покрывали весь альпийский пояс. Случалось, что мы попадали в средину грозовой тучи, так что молния сверкала справа, слева и ниже нас. Мокрота и сырость в нашей палатке стояли невообразимые; [275 - Сырость была так велика, что мы купили у тангутов ручной раздувальный мех, без которого нельзя было развести огня; такие меха во всеобщем употреблении у жителей горной области Гань-су.] оружие чистилось каждый день, а патроны на штуцер Сней-дера так отсырели, что давали наполовину осечки. Только в самом нижнем поясе гор и в долине Тэтунг-гола мы находили лучшую погоду; здесь изредка выпадали даже жаркие дни. Однако вода в горных речках и в самом Тэтунге была настолько холодна, что мы ни разу не купались в течение целого лета.
   Первоначально мы провели несколько дней в южной окраине Южного хребта, а затем, перевалив через этот хребет, устроили свою стоянку вблизи горы Соди-соруксум, которая считается высшей точкой этой части гор. Пользуясь ясной погодой, я отправился на вершину Соди-соруксума, чтобы определить ее высоту точкой кипения воды. Поднявшись тысячи на 3 футов [приблизительно 900 м] выше нашей стоянки, я взобрался на желанную вершину, откуда передо мной раскрылась дивная панорама. Долина Тэтунга, узкие ущелья, прихотливо сбегавшие к ней со всех сторон, Северный хребет и его снеговые вершины далеко на западе – все это явилось в такой чудной картине, какую невозможно передать словами. Я первый раз в жизни находился на подобной высоте, впервые видел под своими ногами гигантские горы, то изборожденные дикими скалами, то оттененные мягкой зеленью лесов, по которым блестящими лентами извивались горные речки. Сила впечатления была так велика, что я долго не мог оторваться от чудного зрелища, долго стоял, словно очарованный, и сохранил в памяти этот день как один из счастливейших в целой жизни.
   Но, торопясь сборами в палатке, я позабыл взять с собой зажигательные спички [276 - Замечательно, что эти спички венской фабрикации продаются китайцами даже в алашаньском городе Дынь-юань-ине, куда они попадают через Пекин.] и никак не мог добыть огня выстрелами из штуцера, так что должен был отложить свое измерение до другого раза. Через день я опять взошел на Соди-со-руксум, на этот раз уже со всеми принадлежностями для кипячения. «Ну, гора, сейчас твоя тайна будет открыта», – сказал я, устроив свой кипятильник, и через несколько минут знал, что Соди-соруксум подымается на 13 600 футов [4145 м] над уровнем моря. Однако такая высота еще не захватывает здесь снеговой линии, и я видел маленькие кусочки льдистого снега лишь под скалами, в местах, укрытых от солнечных лучей.
   Проведя июль в горах по южную сторону Тэтунг-гола, мы перешли в первых числах августа в Северный хребет и поставили свою палатку на высоте 12 тысяч футов [3660 м] у подножия исполинской вершины горы Гаджур. Здесь мы пробыли около двух недель; все это время дожди шли почти не переставая, а 7 и 9 августа были такие метели, что земля совершенно покрылась снегом и местами намело порядочные сугробы. Понятно, что при таких условиях научная добыча не могла быть велика. Притом же время цветения не только альпийской, но и вообще горной флоры становилось уже на исходе, так что из общего числа растений, добытых нами в течение лета, на весь август приходится только 40 видов.
   Вершина Гаджура состоит из громадных недоступных скал, внутри которых лежит небольшое озерко Демчук. [277 - Собственно, здесь два озерка, но первое гораздо менее Демчука и лежит немного ниже его.] Оно имеет сажен 100 длины и около 35 ширины [213 X 75 м]; доступ сюда возможен только с одной стороны сквозь узкое воротообразное ущелье. Само озерко считается у тангутов святым, так что здесь часто совершаются моления как простыми верующими, так и ламами из кумирни Чертынтон. Настоятель этой последней, наш приятель гыген, прожил в пещере на берегу Демчука целых семь лет и уверяет, что видел однажды, как со дна озера поднялась большая сивая корова, поплавала несколько времени на поверхности воды и снова опустилась в глубину. С тех пор озеро приобрело еще большее почитание от всего местного тангутского населения.
   Абсолютная высота Демчука 13 100 футов [3990 м], и положение этого озерка действительно замечательно. Узкая ложбина, тихие светлые воды, со всех сторон громаднейшие скалы, сквозь которые едва виднеется небольшая полоса неба, наконец, могильная тишина, лишь изредка нарушаемая стуком обвалившегося камня, – все это особенным, торжественным образом настраивает душу человека. По крайней мере, я провел здесь под таким впечатлением более часа и, уходя, верил в возможность для неразвитого ума облечь в таинственную святость этот тихий уголок.
   Другое подобное озерко, по имени Косин, также образованное горными ключами, я видел близ вершины Соди-со-руксума, но там оно лежит на открытой площади, а не в такой таинственной обстановке, как на Гаджуре. Впрочем, и Косин считается святым с тех пор, как однажды дух (злой или добрый, не знаю) выгнал отсюда охотника-тангута, бросившись на него в виде сивого яка; [278 - Замечательно, что в сказочных преданиях тангутов, как и у нас, играют роли «сивые» коровы, яки и прочее.] вследствие этого охота на Соди-соруксуме, равно как и на других святых горах (ам-нэ), строго запрещена.
   Еще одно тангутское предание про Гаджур гласит, что эта гора прислана сюда каким-то далай-ламой из Тибета на показ местным жителям, какие громады имеются в святой стране.
   Недоступные скалы Гаджура, состоящие из фельзита, известняка и глинистого сланца, поднимаются над уровнем озера Демчук приблизительно (на глаз) футов на 1000 [около 300 м], так что эта гора немного выше Соди-соруксума. Однако и здесь, только в ущельях северной стороны, укрытых от солнца, я видел небольшие пласты [279 - 100—150 футов длины, 10–15 ширины и 2–4 фута толщины [30–46; 3–4,6; 0,6–1,2 м].] льдистого снега, не растаивающего во время лета.
   В горах по южную сторону Тэтунг-гола тангутское население довольно значительно, хотя оно и разбросано здесь спорадически, соображаясь с тем, какие местности более или менее подвергаются набегам дунганских отрядов. Вблизи кумирни Чертынтон, как упомянуто выше, тангуты скучились всего более, [280 - Верстах в 12 ниже кумирни Чертынтон, по долине Тэтунга, живут китайцы, занимающиеся земледелием; местность эта уцелела от дунганского разорения.] но зато далее, в Северном хребте, как, например, возле Гаджура, не было уже решительно ни души. Здесь часто встречались партии дунган, отправлявшиеся из города Тэтунг [281 - Этот город лежит на реке Тэтунг-гол, верстах в 100 выше кумирни Чертынтон.] в восточную часть Гань-су. Страх перед ними был так велик, что наш монгол, нанятый в Чейбсене, ни за что не хотел итти на Гаджур, отговариваясь незнанием местности. Он успокоился лишь тогда, когда мы наняли в проводники еще одного тангута, близко знакомого со всеми здешними горами. Оба они, монгол и тангут, переговорили о чем-то по-тангутски и согласились итти. Мне кажется, что наши проводники наперед условились между собой дать вместе тягу, если на нас нападут дунгане. Впрочем, подобное решение для нас имело мало значения, так как мы и без того не могли рассчитывать на вооруженное содействие своих вожатых. Несравненно важнее были разнесшиеся слухи о нашем удивительном искусстве стрелять и о необыкновенных ружьях; наконец, везде охотно верили тому, что я колдун или святой, знающий обо всем наперед, и что меня не может убить пуля. Такое мнение тангуты не раз высказывали нам в глаза, и я, пользуясь случаем, приказал своим казакам передавать, будто по секрету, что это действительно правда. Тем не менее мы постоянно были настороже и поочередно караулили ночью в опасных местах. Все сношения с местными жителями прекращались с наступлением сумерек во избежание того случая, что под видом друзей к нам могут притти ночью и враги. Однако последние не явились ни разу, хотя во время нашего пребывания на Гаджуре вблизи этой горы прошло несколько партий дунган, по всему вероятию, знавших о нашем местожительстве.
   Со второй половины августа растительная и животная жизнь в горах начала замирать очень быстро, так что к концу этого месяца здесь наступила совершенная осень. На деревьях везде показались желтые листья, а поспевшие кисти красной или белой рябины, и в особенности барбариса, украшали собой кустарные заросли ущелий. В альпийской области гор в это время трава уже почти совсем засохла, и только кое-где можно было встретить запоздавший цветок. Веселые пташки исчезали отсюда одна за другой; они летели на юг или спускались в более теплый и более обильный пищей нижний пояс гор.
   Научная добыча стала слишком незначительна, а потому мы решили вернуться в Чейбсен и попытаться пробраться отсюда на озеро Куку-нор. По пути мы захватили своих верблюдов, которые паслись возле кумирни Чертынтон и сильно исхудали в течение лета на непривычном для них корме. Кроме того, от постоянной сырости у всех верблюдов открылся кашель, а на теле начали появляться какие-то гнойные струпья. Словом, наши животные испортились настолько, что едва-едва годились хотя бы на непродолжительный путь.
   1 сентября мы явились в Чейбсен, где в наше отсутствие нападения дунган усилились до крайней степени. Пешие, почти безоружные милиционеры, защищавшие кумирню и собранные теперь здесь в числе до 2 тысяч человек, ничего не могли сделать конным повстанцам. Эти последние подъезжали к самой стене Чейбсена и, зная, что нас там нет, кричали: «Где же ваши защитники русские с своими хорошими ружьями? Мы пришли драться с ними». В ответ на это милиционеры посылали иногда выстрелы, но пули фитильных ружей не попадали в цель. Наши приятели-дониры, бывшие главными распорядителями в кумирне, ждали нашего возвращения как манны небесной и, смешно даже сказать, присылали к нам в горы просить поскорее притти в Чейбсен защищать его от дунган. Ну, думали мы, когда возвратились из гор, теперь нам, наверное, придется встретиться с инсургентами, среди которых в особенности отличался один богатырь, заколдованный от смерти, по уверению чейбсенских воинов. Мы просили их рассказать приметы этого богатыря, всегда ездившего на пегой лошади, и решили прежде других угостить именно его пулями Снейдера и Бердана.
   Тем не менее положение наше было очень опасное, так как мы не могли поместиться теперь с своими верблюдами в кумирне, битком набитой народом, но должны были разбить палатку в одной версте отсюда на открытой луговой равнине. Здесь мы прежде всего организовали защиту на случай нападения. Все ящики с коллекциями, сумы с различными пожитками и запасами, равно как верблюжьи седла, были сложены квадратом, так что образовали каре, внутри которого должны были мы помещаться при появлении повстанцев. Здесь стояли наши штуцера с примкнутыми штыками и кучами патронов, а возле них лежало десять револьверов. На ночь все верблюды укладывались и привязывались вокруг нашего импровизированного укрепления и своими неуклюжими телами еще более затрудняли подступ, в особенности верховым людям. Наконец, чтобы не пускать пуль даром, мы отмерили во все стороны расстояния и заметили их кучами камней.
   Наступила первая ночь. Все заперлось в кумирне, а мы остались одни-одинешеньки лицом к лицу с инсургентами, которые могли явиться сотнями, даже тысячами, и задавить нас числом. Погода была ясная, и мы долго сидели при свете луны, рассуждая о прошлом, о далекой родине, о родных и друзьях, так давно покинутых. Около полуночи трое из нас легли спать, не раздеваясь, а один остался на карауле, который мы держали поочередно до утра. Совершенно спокойно прошел и следующий день. Дунгане канули, словно в воду; не показывался даже и заколдованный богатырь. На третьи сутки повторилось то же самое, так что ободренные обитатели Чейбсена пригнали из кумирни свое стадо и начали пасти его возле нашей палатки. Шесть суток простояли мы у Чейбсена и далеко не нарочно подвергали себя подобной опасности: своей рискованной стоянкой мы покупали возможность пробраться на озеро Куку-нор.
   Прямой путь к последнему от Чейбсена лежит на города Сэн-гуань [282 - У местных жителей этот город известен более под монгольским именем «Мубайшинта» [город плохих домов].] и Донкыр, направляясь через которые можно достигнуть берегов озера в пять суток. Но так как Сэн-гуань в это время был занят дунганами, то нам, конечно, нечего было и думать пройти по этой дороге. Нужно было поискать другого пути, и он действительно нашелся благодаря нашему великому счастью. На третий день нашей стоянки возле Чейбсена сюда пришли с верховьев Тэтунга, из хошуна Мур-засак, три монгола, которые, пробираясь ночью по горным тропинкам, пригнали на продажу стадо баранов. Через несколько времени эти монголы должны были возвращаться обратно и могли служить для нас превосходными проводниками, – нужно только было уговорить их взяться за это дело. Для вящего успеха я обратился к своему приятелю чейбсенскому дониру и сделал ему хороший подарок. Подкупленный этим, донир уговорил пришедших монголов провести нас в хошун, то есть в Мур-засак, с платой 30 лан за расстояние, не превышавшее 135 верст.
   Главное препятствие, ставившее в тупик наших будущих вожатых, заключалось в том, что мы с своими вьючными верблюдами не имели возможности итти ночью по горным тропинкам; следуя же днем, очень легко могли встретить дунган, которые постоянно ездят через горы из Сэн-гуаня в город Тэтунг. Вот тут-то и помогла нам рискованная стоянка возле Чейбсена. «С этим людьми вы не бойтесь дунган, – говорил донир вожатым монголам. – Посмотрите, мы с двумя тысячами человек запираемся в своей кумирне, а они вчетвером стоят в поле, и никто не смеет их тронуть. Подумайте сами: разве простые люди могут это сделать? Нет, русские наперед все знают, и их начальник непременно великий колдун или великий святой». Такая аргументация, приложенная к соблазнительной цифре 30 лан, окончательно победила нерешительность мурзасакских монголов. Они объявили, что готовы вести нас, но только просят погадать при них же о том, в какой день лучше отправиться в путь. Мне, кстати, нужно было сделать определение широты Чейбсена, и я достал свой универсальный инструмент, которым определил высоту солнца, а потом сделал магнитное наблюдение. Наши будущие спутники смотрели на все это с вытаращенными глазами, а затем принялись гадать по-своему.
   Когда наблюдения были окончены, я объявил, что с отправлением в путь следует обождать. Такая отсрочка для нас была необходима для того, чтобы свезти все коллекции в кумирню Чертынтон и оставить их там на хранение с большей безопасностью, нежели в Чейбсене, который могли взять дунганы. По гаданию монголов также выходило, что следует не торопиться с выходом, и, кроме того, необходимо было дать подмерзнуть горным болотам. Посоветовавшись, мы решили назначить свое выступление на 23 сентября, а до тех пор хранить все это в тайне. Получив в задаток 10 лан, наши вожатые ушли в Чейбсен, а мы, не желая более торчать под носом у дунган, отправились обратно в горы и расположились в южной окраине Южного хребта. Отсюда мой товарищ съездил в кумирню Чертынтон и сдал тамошнему гыгену на хранение ящики с коллекциями, которые невозможно было тащить с собой на Куку-нор.
   12-дневная наша стоянка в Южном хребте прошла почти даром для научных исследований, так как лесов на южном склоне этих гор нет вовсе, а альпийская область теперь совсем опустела и многие горные вершины уже покрылись снегом. Притом дожди и метели продолжались по-прежнему почти каждый день. Валовой пролет мелких пташек происходил всю первую половину сентября, а 16 числа этого месяца множество журавлей, чуть видно в облаках, тянулись к югу.
   Между тем под Синином начались военные действия против дунган со стороны китайских войск, которые в числе 25 тысяч пришли в июле нынешнего года в Гань-су и расположились в городах Ним-би и Уям-бу. В следующей главе я расскажу о «доблестных» подвигах китайцев под Синином, теперь же упомяну только, что ради продовольствия этих войск везде было запрещено продавать съестные продукты, и мы с большим трудом при пособии чейбсенского донира могли сделать необходимые запасы продовольствия. А между тем нужно было закупить провианта на целую зиму, так как на Куку-норе, по общему уверению, нельзя достать решительно ничего. [283 - Впоследствии это оказалось вздором, и мы покупали дзамбу в ставке кукунорского вана.] Впрочем, наши запасы, при крайней ограниченности в деньгах, не могли быть особенно разнообразны; притом достать можно было только дзамбу да плохую пшеничную муку. Той и другой мы купили около 20 пудов [328 кг]; кроме того, у нас еще оставалось почти 4 пуда [65 кг] риса и проса, привезенных из Ала-шаня. Все эти запасы составляли вьюк на четырех верблюдов. За несколько дней до нашего выхода на Куку-нор тангутский караван, пришедший с нами в Чейбсен, вновь отправился в Пекин. Пользуясь этим случаем, мы послали с ним письма и официальные донесения. В них я уведомлял, что отправляюсь на Куку-нор и, быть может, попаду туда, но что пройти отсюда до Лассы в Тибете нам невозможно по неимению денег.
   Наконец наступил желанный день нашего отправления, и 23 сентября, после полудня, мы вышли из Чейбсена. Как сказано выше, путь наш должен был лежать по горным тропинкам, лежащим в средине между двумя дунганскими городами: Сэн-гуань и Тэтунг. [284 - Расстояние между этими городами около 70 верст [75 км].] Исхудалым и полубольным верблюдам путь по горам был слишком труден, а потому мы разложили свою кладь на всех вьючных животных, да кроме того, взяли одного мула из числа приобретенных для летних экскурсий. [285 - Остальных трех мулов мы продали.]
   Первый небольшой переход прошел благополучно, но на другой день утром, невдалеке от кумирни Алтын, случилась история. Проводники заранее говорили нам, что здесь опасно, так как китайские солдаты караулят тропинку и грабят всех проходящих, будь то свои или дунгане. На это мы отвечали, что для нас решительно все равно, кто бы ни были нападающие грабители, и что мы встретим пулями китайцев так же, как и дунган. Действительно, лишь только мы показались в виду кумирни Алтын, как из лощины, в расстоянии версты от нас, выскочили человек 30 конных, которые сделали несколько выстрелов на воздух и с криком бросились к нашему каравану. Когда всадники подскакали шагов на 500, яприказал своим проводникам махать им и кричать, что мы не дунгане, но русские и что если на нас сделают нападение, то мы станем сами стрелять. Вероятно, не расслышав таких вразумлений, китайцы продолжали скакать и приблизились шагов на 200, так что мы чуть-чуть не открыли пальбу. К счастью, дело уладилось благополучно. Видя, что мы стоим с ружьями в руках и не пугаемся криков, китайцы остановились, слезли с лошадей и пришли к нам, уверяя, что они ошиблись, приняв нас за дунган. Конечно, это была одна отговорка, так как дунгане никогда не ездят на верблюдах; китайские солдаты имели в виду ограбить наш караван, в случае если бы мы струсили их криков и убежали от своих вьючных животных. Через несколько верст повторилась та же самая история от другой партии, засевшей на тропинке, но и здесь китайцы ушли, ничем не поживившись.
   На третий день пути предстоял самый опасный переход через две большие дунганские дороги из Сэн-гуаня в город Тэтунг. Первую из этих дорог мы минули благополучно, но с вершины перевала, ведущего на другой путь, мы увидали в расстоянии двух верст от себя кучу конных дунган, быть может, человек около сотни. Впереди их гнали большое стадо баранов, и эти кавалеристы были, по всему вероятию, конвой. Заметив наш караван, конные сделали несколько выстрелов и столпились при выходе из ущелья, по которому мы шли. Нужно было видеть, что делалось в это время с нашими проводниками. Полумертвые от страха, они дрожащим голосом читали молитвы и умоляли нас уходить обратно в Чейбсен; но мы хорошо знали, что отступление только ободрит дунган, которые на лошадях все-таки легко могут догнать наш караван, и потому решили итти напролом. Маленькой кучкой из четырех человек, со штуцерами в руках, с револьверами за поясом, двинулись мы впереди наших верблюдов, которых вели проводники-монголы, чуть было не убежавшие при нашем решении итти вперед. Однако, когда я объявил, что в случае бегства мы будем стрелять в них прежде, чем в дунган, то наши сотоварищи волей-неволей должны были следовать за нами. Положение наше действительно было весьма опасным, но иного исхода не предстояло, – вся наша надежда заключалась в превосходном вооружении, незнакомом дунганам.
   Расчет оказался верен. Видя, что мы идем вперед, дунгане сделали еще несколько выстрелов и, наконец, подпустив нас не ближе как на версту (так что мы еще не начали стрелять из штуцеров), бросились на уход в обе стороны большой поперечной дороги. Тогда мы свободно вышли из ущелья, перешли большую дорогу и стали подниматься на следующий очень крутой и высокий перевал. К довершению трудностей, наступил вечер, и поднялась сильнейшая метель, так что наши верблюды едва-едва могли взобраться по тропинке. Спуск был еще хуже, сделалось совершенно темно, и мы ощупью полезли вниз, беспрестанно спотыкаясь и падая. Наконец, после часа подобной ходьбы мы остановились в таком узком ущелье и густых кустарниках, что едва нашли место для палатки и только после больших усилий могли развести огонь, чтобы отогреть на нем окоченевшие члены.
   Следующие пять дней пути прошли без всяких приключений, и мы благополучно достигли ставки Мур-засака, который имел свое местопребывание на берегу Тэтунг-гола, всего в 12 верстах [13 км] от дунганского города Ю-нань-чень. [286 - Монгольское название этого города – Шадын-хото.] Тем не менее начальник этого монгольского засака, принадлежащего в административном отношении уже к Куку-нору, жил постоянно в великой дружбе с дунганами, которые покупали у него скот и привозили на продажу свои товары.
   Благодаря письму чейбсенского донира к Мур-засаку, в котором он отрекомендовал меня чуть ли не родственником самого богдохана, мы получили двух проводников до следующего тангутского стойбища, почти на самых верховьях Тэ-тунга. Конечно, при этом не обошлось без подарков самому Мур-засаку; проводникам же я платил теперь каждому по два цина в сутки и давал продовольствие.
   Дорога от Мур-засака к тангутской стоянке все время шла по левой стороне Тэтунга и была гораздо лучше той, которую мы имели от Чейбсена. Путь наш затруднялся только каждодневным снегом, растаивавшим на солнце и разводившим сильную грязь, в которой беспрестанно падали наши чуть живые верблюды. К удивлению, тангутский зангин, до которого от Мур-засака было 55 верст [59 км], оказался очень хорошим, услужливым человеком и, получив от нас в подарок 5 аршин плису [3,6 м] да 1000 иголок, прислал в ответ барана и фунтов 10 [4 кг] сарлочьего масла. У тангутов мы пробыли сутки; получив затем новых проводников, мы оставили долину Тэтунга [287 - Отсюда до истоков Тэтунга, по словам тангутов, не более 60–70 верст [65–75 км].] и повернули на юг, прямо к озеру Куку-нор.
   Пройденный нами бассейн верхнего течения Тэтунг-гола несет вполне гористый характер, большей частью такой же дикий, как и возле кумирни Чертынтон. Как там, так и здесь два главных хребта – один с севера, другой с юга – сопровождают течение описываемой реки, пуская от себя боковые отроги, которые в Южном хребте служат разделом притоков самого Тэтунга и других речек, текущих то в Силин-гол, [288 - Силин-гол составляет один из правых притоков верхнего течения Желтой реки; на нем лежит большой город Синин.] то в Куку-нор. Самая большая из этих речек, встреченная нами на пути, была Бугук-гол; она составляет приток Силин-гола и течет в превосходной, чрезвычайно живописной долине. На левой стороне Тэтунга Северный хребет вблизи города Ю-нань-чень круто поворачивает к северу, к истокам реки Эцзинэ. В то же время эти горы делаются еще выше, скалистее и выдвигают из себя вечноснежную вершину Конкыр, одну из священных гор тангутской земли.
   Южный хребет, в пространстве от Чейбсена до Мур-заса-ка, везде покрыт на своих северных склонах кустарниками, к которым в долине Бугук-гола присоединяется в небольшом количестве еловый лес; скаты же, обращенные на юг, по-прежнему представляют превосходные пастбища. Далее, за Мурзасаком, к верховьям Тэтунга, и в особенности за невысоким перевалом через водораздел между бассейном этой реки и Куку-нором, характер гор изменяется: они мельчают в своих размерах (за исключением лишь главного хребта), мало имеют скал, везде представляют пологие скаты, обыкновенно занятые кочковатыми болотами, которые преобладают везде и по долинам. Кустарники совсем исчезают, за исключением лишь желтого курильского чая, местами сплошь покрывающего большие площади. Словом, все возвещает близость степей Куку-нора, в равнину которого мы вышли 12 октября, а через день разбили свою палатку на самом берегу озера.
   Мечта моей жизни исполнилась. Заветная цель экспедиции была достигнута. То, о чем недавно еще только мечталось, теперь превратилось уже в осуществленный факт. Правда, такой успех был куплен ценой многих тяжких испытаний, но теперь все пережитые невзгоды были забыты, и в полном восторге стояли мы с товарищем на берегу великого озера, любуясь на его чудные темно-голубые волны…

Глава десятая
Тангуты и дунгане

   Наружность, язык, одежда и жилище тангутов. – Их занятия, пища и характер. – Магометанское восстание в Западном Китае. – Действия инсургентов в Гань-су. – Меры китайцев. – Деморализация китайских войск. – Взятие ими города Синина

   Тангуты, или, как их называют китайцы, си-фань, одноплеменны тибетцам. [289 - Предки нынешних тибетцев были тангуты, пришедшие в Тибет из Куку-нора в IV веке до Р. X. [нашей эры]. Иакинф. Статистическое описание Китая. Ч. II, с. 145.] Они занимают гористую область Гань-су, Куку-нор, восточную часть Цайдама, но всего более бассейн верхнего течения Хуан-хэ, распространяясь отсюда к югу до Голубой реки, а может быть, и далее. За исключением Куку-нора и Цайдама вышеназванные местности у тангутов носят общее имя Амдо и считаются их территорией, хотя описываемое племя живет большей частью смешанно с китайцами и отчасти с монголами.
   По своему наружному типу тангуты резко отличаются как от тех, так и от других, но, как упомянуто в предыдущей главе, отчасти напоминают цыган. Общий рост их средний, частью даже большой, сложение коренастое, плечи широкие. Волосы, брови, усы и борода у всех без исключения черные; глаза черные, обыкновенно большие или средней величины, но не узко-прорезанные, как у монголов. Нос прямой, иногда (не особенно редко) орлиный или вздернутый кверху; губы большие и довольно часто отвороченные. Скулы хотя отчасти и выдаются, но не резко, как у монголов; лицо вообще продолговатое, но не плоское; череп круглый; зубы отличные, белые. Общий цвет кожи и лица смуглый, у женщин иногда матовый; кроме того, женщины вообще меньше ростом, нежели мужчины.
   В противоположность монголам и китайцам у тангугов сильно растут усы и борода, но они всегда их бреют. Волосы на голове также бреют, оставляя косу на затылке; ламы же, как и у монголов, бреют всю голову.
   Женщины носят длинные волосы, разделяя их посредине и сплетая по бокам головы в мелкие косички от 15 до 20 на каждой стороне; в эти косички щеголихи вплетают бусы, ленты и тому подобные украшения. Кроме того, женщины румянят себе лицо, употребляя для этой цели китайские румяна, а летом землянику, которая в изобилии растет по горным лесам. Впрочем, обычай румяниться мы заметили только в Гань-су; на Куку-норе и в Цайдаме его нет, быть может, потому, что здесь трудно доставать снадобья, необходимые для этой цели.
   Таковы по наружности тангуты, обитающие в Гань-су. Другая ветвь этого народа, так называемые хара-тангуты, [290 - То есть черные тангуты.] живущие в бассейне Куку-нора, в восточной части Цайдама и на верховьях Желтой реки, отличаются от своих собратьев большим ростом, более черным цветом кожи, а всего резче разбойничьим характером; кроме того, хара-тангуты не носят кос и бреют всю голову.
   Исследование тангутского языка представляло для нас огромные трудности, во-первых, по неимению переводчика, а во-вторых, по крайней подозрительности самих тангутов. Записать какое-либо слово на виду рассказчика – это значило навсегда закрыть себе возможность разузнать о чем бы то ни было, так как подобный случай мигом бы разнесся по всей окрестной стране и подозрениям не было бы конца. Затем, так как мой казак-переводчик, и без того крайне плохой драгоман, вовсе не знал по-тангутски, то мы могли объясняться через него лишь с теми тангутами, которые знали монгольский язык, что встречается очень редко. [291 - По-китайски же говорят почти все тангуты, живущие в Гань-су.] Несравненно скорее можно было найти монгола, знающего тангутский язык, какого мы действительно имели во время своего летнего пребывания в горах Гань-су. Но и в таком случае для разговора с тангутом необходимо было каждую фразу выслушивать и переводить через два лица к третьему, что, конечно, крайне утомительно и неудобно. Обыкновенно я говорил своему казаку по-русски, он передавал по-монгольски монголу, а этот последний уже по-тангутски переводил тангуту. Если прибавить сюда умственную ограниченность нашего казака-переводчика, бестолковость монгола и подозрительность тангута, то можно себе представить, насколько удобно было для нас производить лингвистические исследования в тангутской стране. Только при удобных случаях, и притом урывками, между кучей других занятий, удавалось мне иногда поговорить с тангутом и украдкой записать несколько слов. Понятно, что при таких условиях можно было подметить очень немногое в языке, совершенно чуждом для европейца.
   Речь тангутов всегда идет скороговоркой, и их язык, сколько кажется, характеризуется следующими особенностями:
   Обилием односложных, отрывисто произносимых слов; например, ток (молния), чсю (вода), рца (трава), хця (волосы).
   Сочетанием иногда значительного числа согласных: мдзу-геё (пальцы), намрцаа (год), рдзаваа (месяц), ламртон—лама
   (рай).
   Гласные в конце слов часто произносятся протяжно: пчии (мул), шаа (мясо), дзяя (чай), вёё (муж), сяя (шляпа); иногда гласные выговариваются протяжно и в средине слов: саазюю (земля), дооа (табак).
   Окончание «н» в конце слов выговаривается протяжно и притом в нос, как французское «п»: лун (ветер), шан (лес), сюбчен (ручей); окончание же слов на «м» произносится отрывисто: лам (дорога), онам (гром).
   «Г» в начале слов произносится как латинское «h»: гома (молоко); «к» – иногда с придыханием, будто «кх»: кхика (хребет), дюдкхук (кисет); «ч» иногда выговаривается как «цч»: цчё (собака); «р» в начале слов, при сочетании с одной или несколькими гласными, произносится едва слышно: рганму (жена), рмухаа (облака).
   Одежда тангутов делается из сукна или из бараньих шкур, что обусловливается местным климатом, чрезвычайно сырым летом и холодной зимой. Летняя одежда как мужчин, так и женщин состоит из серого суконного халата, который достает только до колен, китайских или собственного произведения сапог и войлочной, обыкновенно серой низкой шляпы с широкими полями. Рубашек и панталон тангуты никогда не носят, так что даже зимой шубы надеваются прямо на голое тело; верхние части ног обыкновенно остаются непокрытыми исподним платьем. Богатые надевают халаты из синей китайской дабы, что уже считается щегольством, а ламы, так же как и у монголов, носят красную, реже желтую, одежду.
   Вообще одеяние тангутов далеко беднее, нежели монголов, так что шелковый халат, сплошь и рядом попадающийся в Халхе, в тангутской стране можно встретить только как исключительную редкость. Но какова бы ни была одежда и время года, тангут постоянно опускает свой правый рукав, так что рука и часть груди этой стороны остаются голыми; подобная привычка не покидается даже в дороге, конечно, если тому благоприятствует состояние погоды.

   Богатые тангуты

   Многие щеголи делают оторочку своей одежды барсовыми шкурами, получаемыми из Тибета, и сверх того, в левом ухе носят большую серебряную серьгу с вставленным в нее красным гранатом. Затем огниво и ножик за поясом на спине, кисет и трубка на левом боку – необходимые принадлежности костюма каждого тангута. Кроме того, на Куку-норе и в Цайдаме все они, равно как и монголы, носят за поясом длинные широкие тибетские сабли. Железо на этих саблях крайне плохое, хотя цена их очень высока: по 3–4 лана за самый простой клинок и до 15 лан за клинок с лучшей отделкой.
   Женщины, как упомянуто выше, носят ту же самую одежду, что и мужчины; только при парадном одеянии они навешивают через плечи широкие полотенца, украшенные белыми кружками около дюйма [2,5 см] в диаметре. Эти кружки делаются из раковин и насаживаются один от другого на расстоянии двух дюймов [5 см]. Кроме того, красные бусы, подобно тому, как и у монголов, составляют самую существенную сторону щегольства богатых женщин.
   Универсальное жилище тангута составляет черная палатка, сделанная из грубой и редкой, как сито, шерстяной ткани. [292 - Такая ткань приготовляется из шерсти яков.] Палатка прикрепляется к четырем кольям по углам, а бока ее притягиваются на петлях к земле; в средине почти плоской верхушки находится продольный разрез шириной около фута [0,3 м] для выхода дыма; этот прорез закрывается во время дождя и на ночь.
   Только в богатой лесами гористой области Гань-су черная палатка заменяется иногда деревянной избой или фанзой, там, где тангуты живут вместе с китайцами и подобно им занимаются хлебопашеством. По своему наружному виду тангутские деревянные избы сильно напоминают наши курные белорусские, но постройка этих изб хуже. В них вовсе нет деревянного пола, и даже самые стены сделаны без сруба, прямо из неотесанных бревен, положенных одно на другое. Промежутки между бревнами замазываются глиной, а плоская крыша состоит из накатника, сверху которого насыпана земля; в средине такой крыши устроено, вроде окна, отверстие для выхода дыма.

   Яки, несущие поклажу

   Но и подобное жилище слишком комфортно в сравнении с черной палаткой. Здесь, по крайней мере, тангут защищен от непогоды, между тем как в черном шатре его то мочит летний дождь, то морозит зимний холод.
   Главное занятие тангутов – скотоводство, которое доставляет все необходимое для их незатейливой жизни. Из домашнего скота тангуты разводят всего более яков и баранов (не курдючных), в меньшем числе держат лошадей и коров. Богатство скота вообще весьма велико, что, конечно, обусловливается обилием превосходных пастбищ по горам Гань-су и в степях озера Куку-нор; там и здесь нам нередко случалось видеть стада сарлоков в несколько сот, а баранов даже в несколько тысяч голов, принадлежащих одному хозяину. Но владетели подобных стад все-таки живут в грязных черных палатках, как и самые бедные из их собратьев. Много-много если богатый тангут наденет дабовый халат вместо простого суконного да съест лишний кусок мяса, – во всем остальном жизнь этого человека ничем не отличается от жизни его прислуги.

   Дойка самки яка

   Характерным животным тангутской земли и неразлучным спутником тангута является длинношерстый як. Это животное разводится также в Алашаньских горах и в большом числе содержится монголами северной части Халхи, обильной горами, водой и привольными пастбищами. Все это составляет необходимое условие для яка, который живет хорошо исключительно в местностях гористых и притом значительно поднятых над уровнем моря. Вода составляет необходимую потребность для яков; они очень любят купаться и так ловко плавают, что на наших глазах не раз переплывали быстрый Тэтунг-гол даже со вьюком на спине. По величине домашние яки равняются нашему обыкновенному рогатому скоту, а по окраске шерсти бывают черные или пестрые, то есть черные с белыми пятнами; совершенно белые яки встречаются лишь изредка.
   Несмотря на свое вековое рабство, як достаточно сохранил буйный нрав дикого животного; движения его быстры и ловки; в раздраженном состоянии он делается опасным для человека своей свирепостью.
   Как домашнее животное як в высшей степени полезен. Он не только доставляет шерсть, превосходное молоко и мясо, но употребляется и для перевозки тяжестей. Правда, чтобы завьючить яка, нужно большое искусство и терпение, но зато он с кладью в 5–6 пудов [80–96 кг] отлично идет по высоким и крутым горам, иногда самыми опасными тропинками. Верность и твердость шага описываемого животного изумительны: як идет иногда по таким карнизам, где едва бы мог пробраться козел или дикий баран. В тангутской земле, где мало верблюдов, яки служат почти исключительно вьючными животными и на них отправляются большие караваны из Куку-нора в Лассу.
   В горах Гань-су стада яков пасутся почти без всякого присмотра; целый день они бродят на пастбищах, а на ночь пригоняются к палаткам своих хозяев.
   Молоко, доставляемое коровами яков, превосходного вкуса и густо, как сливки; масло, из него приготовляемое, всегда желтого цвета и по качеству далеко выше масла коровьего. Словом, як во всех отношениях чрезвычайно полезное создание, и нельзя не пожелать, чтобы это животное распространилось у нас в Сибири и в тех местах Европейской России, которые могут доставить ему привольную жизнь, как, например, на Уральских горах и на Кавказе, тем более что подобная акклиматизация не представит особенных затруднений. В Урге можно купить сколько угодно яков, заплатив от 20 до 30 рублей за штуку; доставка же их летом в Европейскую Россию обойдется не слишком дорого.
   Тангуты ездят на яках даже верхом. Для управления животным как при верховой езде, так и при вьючной яку продевают сквозь ноздри большое и толстое деревянное кольцо, за которое привязана веревка, заменяющая узду.

   Наездник верхом на яке

   Яки охотно скрещиваются с домашними коровами, и быки от такой помеси, называемые монголами и тангутами хай-нык, гораздо сильнее и выносливее для вьючной езды, а потому ценятся несравненно дороже.
   Небольшая часть из виденных нами тангутов, живущих вместе с китайцами в окрестностях Чейбсена, занимается земледелием, но оседлая жизнь, видимо, не по нутру их подвижной натуре. Оседлые тангуты всегда завидуют кочевым собратьям, которые с своими стадами бродят с пастбища на пастбище; притом пастушеская жизнь, конечно, всего менее доставляет забот ленивому характеру этого народа.
   На своих кочевьях тангуты всегда располагаются по нескольку юрт вместе и очень редко живут в одиночку, что сплошь и рядом делают монголы. Вообще характер и привычки обоих этих народов совершенно противоположны. В то время как монгол привязан исключительно к сухой, бесплодной пустыне и боится сырости более, чем всех других невзгод своей родины, тангут, обитающий в стране, лежащей рядом с Монголией, но прямо противоположной ей по своему физическому характеру, сделался человеком совсем иного закала. Влажность климата, горы, роскошные пастбища – вот что манит к себе тангута, который ненавидит пустыню и боится ее как смертельного врага.
   В лесных горах Гань-су некоторые тангуты, только очень немногие, занимаются точением деревянной посуды – чашек для еды и для сохранения масла; впрочем, последнее сберегается главным образом в сарлочьих или бараньих брюшинах.
   Более других развитое, можно сказать, даже единственное, занятие тангутов – это сучение сарлочьей (реже бараньей) шерсти для сукна, из которого делается вся местная одежда. Сучение производится как дома, так и походя на длинной (3–4 фута) [0,9–1,2 м] палке, к вершине которой приделана рогулька для висячего веретена. Однако тангуты сами не ткут сукна из приготовляемых ниток, но отдают эту работу китайцам. Замечательно, что в Гань-су мерение сукна при покупке (по крайней мере, у тангутов) производится размахом рук, так что величина меры и сообразно тому плата за нее зависят от роста покупателя.
   В тангутской стране, где кирпичный чай, по случаю дунганских смут, очень дорог, его заменяют сушеными головками желтого лука, в изобилии растущего по горам, и еще какой-то травой, которую сушат и прессуют наподобие табака. Главная фабрикация такого чая происходит в городе Донкыре, [293 - Этот город лежит в 20 верстах [21 км] к западо-северо-западу от Синина.] а потому он известен под именем «донкырского». Отвратительный настой этой травы тангуты приправляют молоком и пьют в невероятном количестве. Подобно тому как и у монголов, котел с чаем целый день не сходит с очага, и чаепитие производится, наверное, около 10 раз в день; каждый гость непременно угощается чаем.
   Необходимую принадлежность чая составляет дзамба, горсть которой сыплется в чашку, до половины наполненную чаем, и затем разминается здесь руками в крутое тесто, к которому для вкуса подбавляется масло и сушеный творог (чурма). Впрочем, подобные добавления встречаются только у зажиточных; бедные же довольствуются одной дзамбой с чаем. Это составляет главную пищу тангутов, [294 - Равно как и монголов, живущих в Гань-су, Куку-норе и Цайдаме.] которые вообще мало едят мяса. Даже богатый тангут, владеющий несколькими тысячами голов скота, редко убьет для себя барана или сарлока.
   После чая и дзамбы тангуты едят всего более тарык, то есть вскипяченное скисшееся молоко, с которого предварительно сняты сливки для масла. Тарык самая любимая молочная пища тангутов, и его можно найти в каждой палатке; сверх того, богатые приготовляют из творога с маслом особый сыр, но это уже считается великой роскошью.
   Так как тангуты, за весьма малыми исключениями, сами не занимаются земледелием, то для покупки дзамбы, равно как и прочего необходимого, они ездят в город Донкыр, составляющий самое важное торговое место описываемого народа. Сюда тангуты гонят скот, везут шкуры, шерсть и меняют все это на дзамбу, табак, дабу, китайские сапоги и прочее, так что торговля в Донкыре главным образом меновая. На Куку-норе и в Цайдаме даже цена вещей определяется не деньгами, но количеством баранов, идущих за нее в обмен.
   Приветствие при встрече у тангутов состоит в том, что они вытягивают горизонтально обе руки и говорят «ака-тэ-му», то есть «здравствуй». Слово «ака», подобно тому как у монголов «нохор», выражает здесь то же, что наше «господин» или «милостивый государь», и часто употребляется вразговорах. При первом знакомстве и вообще при посещении кого-либо, в особенности важного лица, тангуты всегда дарят шелковый хадак; качеством хадаков до некоторой степени определяется взаимное расположение гостя и хозяина.
   Жен у тангутов бывает по одной, но, сверх того, они держат наложниц. На женщинах лежат все домашние работы, и они, сколько кажется, равноправны с мужчинами в домашней жизни. Замечательно, что у тангутов существует обычай воровать чужих жен, конечно, с тайного согласия этих последних. В подобном случае уворованная женщина принадлежит уже похитителю, который платит за нее прежнему супругу выкуп, иногда весьма значительный. Как женщины, так и мужчины в тангутской земле считают свои года со дня зачатия, так что к общему числу прожитых лет всегда прикладывается год, проведенный в утробе матери.
   Подобно монголам, тангуты чрезвычайно усердные буддисты и притом страшно суеверны. Различное колдовство и гаданье, рядом с процессиями религиозного культа, встречаются у описываемого народа на каждом шагу. Усердствующие богомольцы ежегодно отправляются в Лассу. Ламы у тангутов во всеобщем почитании, и влияние их на народ безгранично. Только кумирни в тангутской земле встречаются реже, нежели в Монголии, так что гыгены, которых здесь также довольно много, иногда живут в черных палатках вместе с простыми смертными. Последние по окончании жизни не зарываются в землю, но выбрасываются в лес или степь на съедение грифам и волкам.
   Все тангуты управляются собственными чиновниками, подведомственными китайскому правителю Гань-су. Последний имел свое местопребывание в Синине, но, по занятии этого города инсургентами, перебрался в Джун-лин; после же взятия Синина китайскими войсками осенью 1872 года ганьсуйский амбань вновь занял свою прежнюю резиденцию.
   Магометанское восстание, охватившее в начале прошлого десятилетия все западные владения Китая и имевшее сначала, по-видимому, все шансы на успех в борьбе с маньчжурской властью, в настоящее время находится в полном упадке. Достигнув с первого раза своей главной цели – освобождения из-под ненавистной китайской власти на громадном пространстве земель, лежащих к западу от Великой стены и верховьев Желтой реки, инсургенты, или, как мы их называем, дунгане, [295 - Такое имя совершенно неизвестно ни китайцам, ни самим магометанам тех местностей, которые были нами посещены во время путешествия. Китайцы называют именем хой-хой всех вообще магометан, живущих в пределах Китая. Эти магометане – сунниты, но распадаются на несколько толков.] а китайцы – хой-хой, остановили свои наступательные действия и ограничились только мелкими операциями в соседних местностях Китая и Монголии. Разорение Ордоса и Ала-шаня на востоке, Улясутая, Кобдо и Булун-тохоя на западе были последними крупными подвигами хой-хоев, которые вслед затем начали терпеть поражения от китайцев, предпринявших наконец решительные наступательные действия к востоку от верхнего течения Хуан-хэ. Здесь мы были личными свидетелями борьбы инсургентов и китайских войск, а потому нижеследующий рассказ будет касаться только действий обеих сторон в провинции Гань-су.
   Здесь магометанское восстание началось в 1862 году и первоначально также ознаменовалось важными успехами инсургентов. Три больших города – Синин, Тэтунг и Су-чжеу – вскоре очутились в их власти; китайские гарнизоны были вырезаны или приняли магометанство и перешли на сторону мятежников. Однако рядом с этими освободившимися городами китайцы продолжали держать гарнизоны во многих других городах (Джун-лин, Са-янь-чин, Даджин, Лан-чжеу, Гань-чжеу), оставшихся за ними, так что Гань-су не была совершенно потеряна для Китая. Земли хой-хоев и китайцев лежали здесь не только в самом близком соседстве, но иногда даже в чересполосном владении, и ни та, ни другая сторона не предпринимала каких-либо энергических действий.
   При таком положении дел мелкие операции сделались вскоре главной целью освободившихся хой-хоев и, заменив всякие другие стремления, повели дело магометанского восстания к упадку прежде, нежели оно достигло прочных политических результатов. Вместо того чтобы дружно двинуться за Желтую реку прямо к Пекину и под его стенами решить вопрос о самостоятельном существовании магометанского государства на востоке Азии, дунгане начали действовать врозь небольшими партиями, для которых добыча служила главной приманкой.
   Между тем, в случае энергических наступательных действий против Китая, инсургенты имели большие шансы на успех. Не говоря уже про известную трусость и деморализацию китайских войск, хой-хои тотчас же нашли бы себе громадную поддержку в собственных провинциях Небесной империи со стороны магометанского населения, одушевленного полной ненавистью к маньчжурскому владычеству и готового, при первом появлении своих западных собратьев, поднять знамя восстания. Если же при этом знать, что магометан в собственно Китае считается от 3 до 4 миллионов [296 - По приблизительному определению нашего пекинского синолога архимандрита Палладия. Труды членов Пекинской духовной миссии 1866 года. Т. IV, с. 450.] и что по сравнению с китайцами они отличаются более энергичным характером, да притом связаны в одно целое религиозными узами, то станет понятно, насколько смелое наступление дунган грозило гибелью если не самому существованию Небесной империи, то во всяком случае маньчжурскому владычеству тем более что в это время на юге Китая шло восстание тайпингов и мусульман, не имевших, впрочем, ничего общего с делом дунган. С двух сторон, юга и запада, беда великая грозила пекинскому правительству, но ни те, ни другие инсургенты не сумели воспользоваться своими первоначальными удачами, дали возможность Китаю оправиться от первых ударов и потом перейти в наступательное положение.
   Другой важной ошибкой со стороны хой-хоев было то, что они не поняли, какую громадную выгоду в борьбе с Китаем могли бы извлечь, расположив в свою пользу монголов, также страшно ненавидящих китайцев. Одинаковое стремление к освобождению из-под тяжелого китайского ига сблизило бы номадов с дунганами, и оба эти народа, хотя совершенно чуждые друг другу по вере и характеру, могли рука об руку итти к достижению одной и той же цели. Между тем дунгане с самого начала своего восстания начали зверствовать с монголами так же, как с китайцами, и тем самым, конечно, восстановили против себя номадов.
   Все вышеизложенные шансы борьбы магометанских инсургентов с Китаем могли иметь место только при условии общего руководителя восстания. Этого-то и недоставало дунганам. Каждый большой город с известным округом действовал по собственному усмотрению и имел собственных независимых начальников – ахунов или ходжей. [297 - Так, Гань-су, Синин, Тэтунг и Су-чжеу с своими округами были совершенно независимы друг от друга.] Насколько же была бы легка борьба с Китаем, видно из того, что дунгане, даже при полной разрозненности своих действий, успели в 1869 году разорить Ордос и Ала-шань, несмотря на стотысячное китайское войско, расположенное по среднему течению Хуан-хэ. В следующем году инсургенты разгромили Уля-сутай, а еще через год Кобдо– главные пункты Западной Монголии. [298 - Булун-тохой был разорен в 1873 году.] В обоих этих городах находились китайские гарнизоны, но они спрятались при появлении инсургентов и не оказали им нисколько сопротивления.
   Отряды дунган в конце восстания, как в Гань-су, так равно и пределах Монголии, составлены из всевозможного сброда, иногда наполовину безоружного; остальные имеют пики или сабли и в небольшом количестве фитильные ружья. При отрядах часто следуют старики и женщины, чтобы собирать отобранное у противника и везти его домой под прикрытием остальной части партии.
   Расскажу об осаде ими кумирни Чейбсен, происходившей за три года до прибытия нашего в Гань-су. Рассказ этот передан нам несколькими защитниками названной кумирни.
   Эта последняя обнесена квадратной глиняной стеной футов 20 [метров 6] вышины при длине боков около 40 сажен [89 м]. В средине этих фасов, равно как и по углам ограды, устроены небольшие башни, в которых могут помещаться защитники в числе от 15 до 20 человек на каждую башню. Сама стена покрыта деревянной крышей, покатой на обе стороны. Вокруг главной ограды разбросано около сотни фанз, также обнесенных небольшой глиняной стеной. Внутри кумирни вовсе нет колодца, а вода добывается из ключа, протекающего вне построек.
   Летом 1868 года несколько тысяч дунган пришли к Чейб-сену с намерением взять и уничтожить эту кумирню. Защитники ее – китайцы, монголы и тангуты – в числе тысячи человек заперлись в главной ограде. Инсургенты без труда заняли наружные фанзы, а затем приступили к атаке главной стены. Однако, несмотря на всю свою хилость, она оказалась довольно твердой для простых ломов, употреблявшихся дунганами вместо всяких других стенобитных орудий, так что первый приступ был неудачен. Между тем наступило время пить чай, – а занятие это считается в Китае настолько важным, что даже не пропускается во время сражения, – и дунгане отошли в свой лагерь, расположенный в одной версте от Чейбсена. Осажденные тем временем выбежали из кумирни, на глазах своих врагов набрали воды из ручья и также принялись пить чай. На следующий день повторилось то же самое: дунгане вновь атаковали кумирню и вновь отошли в полдень к своим палаткам для чаепития. Так происходило шесть суток; наконец хой-хои, видя невозможность взять новую Сарагосу, [299 - Н. М. Пржевальский имеет в виду героическую оборону Сарагосы, осажденной французскими войсками во время Испанской революции 1808–1814 гг.] ушли восвояси, и Чейбсен уцелел.
   Однако, несмотря на страшную вражду хой-хоев к китайцам, и наоборот, те и другие не отказываются входить между собой в различные торговые сделки. В Гань-су, где, как сказано выше, владения дунган лежат в близком соседстве с китайскими землями, сплошь и рядом можно слышать, что хой-хои такого-то места дружны с такой-то кумирней или местечком и ведут там торговлю. Так, например, дунгане из города Тэтунг слыли заклятыми врагами кумирни Чейбсен и ее окрестностей, между тем как они были в большой дружбе с гыгеном кумирни Симни, лежащей на реке Тэтунг, верстах в 60 к северу от Чейбсена. В Симни тэтунгские хой-хои постоянно торговали и никого не трогали. Точно так же, на верховьях Тэтунг-гола, начальник одного из кукунорских хошунов, именно Мур-засака, как уже сказано в предыдущей главе, от самого начала магометанскою восстания ни разу не ссорился с дунганами города Ю-нань-чень и был для них поставщиком скота с озера Куку-нор.
   Подобные порядки могут существовать, конечно, только в Китае, к разбору оборонительных действий которого против хой-хоев в Гань-су мы теперь и перейдем.
   Потеряв в течение нескольких лет весь Восточный Туркестан, притяньшаньские земли и большую часть провинции Гань-су, китайское правительство поняло страшную опасность, которая ему грозит со стороны западномагоме-танского восстания, и решило употребить все средства, чтобы не дать инсуррекции [восстанию] прорваться в северные провинции собственно Китая. С этой целью устроена была оборонительная линия на естественном рубеже, именно по среднему и верхнему течению Хуан-хэ. Здесь расположилось 70-тысячное китайское войско, частью занявшее гарнизоны в городах Куку-хото, Бауту, Дын-ху, Нин-ся, Лан-чжеу и других, частью же расквартированное небольшими отрядами в промежуточных деревнях. Сверх того, усилены были гарнизоны в тех городах Гань-су, которые еще остались во власти китайцев. На первый раз тем все и кончилось. Дунгане, удовольствовавшись своими успехами, главным же образом освобождением из-под китайской власти, прекратили наступательные действия и занялись бессмысленным разорением страны, а китайские гарнизоны, запершись в своих глиняных стенах, оставались спокойными зрителями этих «подвигов» повстанцев.
   Китайские войска, расположенные по Хуан-хэ и в Гань-су, приведены сюда из южных провинций Китая и слывут у местных жителей под именем «хотанов»; в небольшом числе здесь есть также солоны из Маньчжурии. Все они вооружены саблями, фитильными и частью европейскими гладкоствольными ружьями, купленными китайским правительством у англичан. У хотанов изредка встречаются двухствольные английские пистолеты, а у солонов тульские двухстволки, которыми они запаслись, вероятно, на Амуре. Кавалеристы и некоторые из пехотинцев имеют длинные бамбуковые пики, украшенные большим красным флагом с изображением дракона.
   Офицеры и солдаты почти без исключения преданы курению опиума и не могут пробыть без него даже одного дня. Не только в казармах, но и во время похода, хотя бы под самым носом у неприятеля, китайские воины не покидают своей пагубной привычки и каждодневно накуриваются до бесчувствия одуряющего зелья. Результатом этого является расслабление, как физическое, так и нравственное, и решительная неспособность солдат переносить труды и лишения военного времени.
   Действительно, китайские войска, помимо всех других своих качеств, уже тем представляют верную жертву смелому, энергичному неприятелю, что не могут быть сполна настороже, хотя бы в течение нескольких суток. Каждый день часть солдат и офицеров непременно накурится опиума и будет спать мертвецким сном. Аванпостной службы и рекогносцировок здесь не существует; все сведения о неприятеле получаются только через шпионов. Но столько же неспособны китайские солдаты и к трудностям физическим. В дождь и непогоду, да еще ночью, каждый из этих воинов выйдет из фанзы или из палатки разве только под страхом смертной казни. В поход все пехотинцы едут или верхом или на подводах; пешком китайский солдат ни за что в свете не сделает и нескольких переходов. Ему трудно даже нести на себе оружие, и он часто кладет свое ружье и пику на подводу или на верблюда, а сам едет совершенно свободно, словно на прогулке.
   По приходе на место ночлега солдаты тотчас же рассыпаются грабить и воровать у жителей что попало: один тащит курицу, другой поросенка, третий мешок муки, четвертый корм для своей лошади – словом, фуражировка идет как будто в неприятельском городе, отданном на разграбление. Офицеры также деятельно участвуют в подобной операции, с той лишь разницей, что получают награбленное от солдат, но не сами ходят грабить и воровать. Жалоб никаких не принимается да и не бывает; жители рады, чтобы только их самих не трогали.
   Подобное шествие защитников отечества до того знакомо местному населению, что монголы, услыхав о прохождении китайских войск, укочевывают от дороги на целые сотни верст или прячутся в горных ущельях вместе с своими стадами; караваны же избирают нарочно окольный путь, чтобы только не встретиться с проходящими солдатами.
   Грабежи производятся и в местах постоянного расквартирования войск. Здесь солдаты, ограбив первоначально ближайшие окрестности, собираются небольшими партиями и отправляются на фуражировку, иногда на несколько дней, в места более удаленные. Часть привезенной добычи получает начальник, и все проходит благополучно. Сами начальники, начиная от простого унтер-офицера до командира корпуса, воруют от казны решительно все, что только возможно. Главную же доходную их статью составляют умершие и дезертиры, на которых обыкновенно еще долго получается все содержание. Дезертирство здесь развито до таких страшных размеров, что у многих командиров вместо тысяч солдат остались только сотни, и вообще говорят, что 70-тысячное войско на Хуан-хэ на деле заключает в себе не более 30 тысяч человек. От пекинского правительства все это скрывается, во-первых, из боязни ответственности, а во-вторых, для того, чтобы получать содержание по списочному составу, которого в действительности не существует и половины.
   Подобные преступления и вообще нравственная распущенность китайских войск нисколько не исправляются жестокими наказаниями. Не говоря уже про бамбуковые палки, которыми виновных дуют по пяткам за малый проступок, дезертирство, неповиновение, а иногда и грабеж здесь наказываются смертью. Но строгость закона оказывается бессильной там, где преступления составляют не единичное явление, а общий порок целой массы. На место казненного грабителя является другой такой же мародер, вслед за повешенным дезертиром бегут еще целые десятки, и деморализация войск растет с каждым годом.
   Магометанское восстание в Гань-су в течение целых 10 лет находилось в одном и том же положении. Китайские войска занимали гарнизоны в городах, оставшихся во власти Небесной империи, а рядом с ними жили освободившиеся хой-хои. Те и другие грабили друг друга, но о каких-либо военных предприятиях не было и помину. Китайский правитель Гань-су жил в городе Джун-лин, а в бывшей его резиденции Синине властвовал дунганский ахун. [300 - Говорят, что о потере Синина не доносили в Пекин целых три года.]
   Наконец в Пекине решили прибегнуть к энергичным военным действиям против инсургентов в Гань-су и отправили сюда новое 29-тысячное войско. Главной целью китайцев было овладение городом Синином, важным по своему большому населению и в особенности по торговле. Подвигаясь крайне медленно, небольшими эшелонами, китайские войска прибыли наконец, в июне 1872 года, в Гань-су и расположились в двух городах– Ним-би и Уям-бу, лежащих верстах в 40–50 от Синина. Здесь воины Небесной империи провели целых два месяца в полном бездействии, занимаясь только грабежом окрестностей, и дали возможность инсургентам собрать в Синин до 70 тысяч человек. Наконец в сентябре китайцы двинулись к названному городу и расположились под его стенами, в которых по обыкновению заперлись все защитники. Главным страшилищем этих последних были четыре европейские пушки, привезенные китайскими войсками из Пекина. Эти орудия, по всему вероятию гладкоствольные, везлись каждое шестью мулами, были обернуты в красную шелковую материю и к ним, под страхом смертной казни, не смел близко подходить ни один из жителей. При пушках находились ядра и даже гранаты, оказавшие величайшую услугу китайскому войску. Именно, когда началось сражение, то есть китайцы атаковали Синин и бросили в него несколько гранат, разорвавшихся на улицах, то дунгане совсем растерялись от ужаса. К довершению своего несчастья они подняли одну нелопнувшую гранату и, собравшись большой кучей рассмотреть такую диковинку, вздумали добыть из нее порох. Во время этой операции от неосторожного обращения гранату разорвало, убило несколько присутствовавших, а главное, навело на остальных такой панический страх, что успех китайских войск был обеспечен подобным ничтожным случаем. Впрочем, драка продолжалась еще несколько дней, и наконец китайцы овладели частью стены, а дунгане заперлись в каком-то другом укреплении.
   В это время получено было известие о бракосочетании пекинского богдохана. В китайском лагере тотчас же прекратились военные действия, и солдаты устроили театр в ознаменование такого радостного события. Целую неделю сряду продолжались театральные представления, фейерверки и тому подобные увеселения, причем, конечно, большая часть солдат и офицеров были пьяны или накуривались до бесчувствия опиума. И это производилось бок о бок с непобежденным еще врагом! Будь у дунган хотя бы одна сотня смелых людей, они могли бы в ночном нападении вырезать тысячи китайских солдат и разогнать остальных.
   Отпраздновав свадьбу богдохана, китайские войска возобновили военные действия и вскоре овладели всем Синином. Тогда началось поголовное истребление побежденных. Очевидцы рассказывали нам, что китайские солдаты, утомившись убивать оружием, собирали дунган большими кучами, без различия пола и возраста, гнали их в горы и сталкивали там в пропасти; так истреблено было, как говорят, до 10 тысяч человек.
   По взятии Синина китайцы перевезли туда вновь правителя Гань-су и в течение зимы овладели тремя другими дунганскими городами: Сэн-гуанем, Ю-нань-ченем и Тэтун-гом. Здесь помилование получали только те инсургенты, которые соглашались отречься от магометанства и принять буддизм. Множество дунган ушло на запад к своим единоверцам.
   Получив затем новые подкрепления из Пекина, китайские войска продолжали наступление к западу и летом 1873 года овладели важным пунктом инсургентов – городом Су-чжеу. [301 - По слухам, все жители этого города были поголовно истреблены.] О дальнейших действиях китайцев пока еще нет точных сведений. Во всяком случае, им предстоит теперь дело более трудное – борьба с кашгарским Якуб-беком. [302 - Якуб-бек – выходец из Средней Азии. Он попал в Кашгарию как помощник и воена альник Бузурук-ходжи – потомка правителей Восто ного Туркестана – прибывшего в Кашгарский оазис по просьбе его знати. (Кашгарский оазис – одно из мусульманских владений, образовавшихся после мусульманского восстания в Синьцзяне 1864 г.) Якуб-бек был сторонником объединения Восто ного Туркестана; он стал во главе государства Дже-ты-шаар («Семиградье»), которое включало семь больших городов Кашгарии, Дунганское ханство с центром в Урумчи, город Манас и др. После смерти Якуб-бека в 1877 г. Китай восстановил свою власть в Кашгарии.]

Глава одиннадцатая
Куку-нор и Цайдам

   (15 [27] октября – 21 ноября [3 декабря] 1872 года)
   Описание озера Куку-нор. – Легенда о его происхождении. – Окрестные степи. – Дикий осел, или хулан [кулан]. – Местные монголы и харатангуты. – Административное разделение Куку-нора. – Наше свидание с тибетским посланником. – Рассказы о кумирне Гумбум. – Река Бухайн-гол. – Южно-Кукунорский хребет. – Соляное озеро Далай-дабасу. – Меня принимают за святого и доктора. – Страна Цайдам. – Сведения о диких верблюдах и лошадях. – Переход до границы Тибета

   Озеро Куку-нор, называемое тангутами Цок-гумбум, а китайцами – Цин-хай, [303 - Монгольское имя означает «Голубое озеро», китайское – «Синее море»; перевод же тангутского названия Куку-нора мы не могли узнать достоверно. У местных и вообще у южных монголов описываемое озеро называется Хуху-нор, то есть твердая буква «К» переделывается в более мягкий звук «X».] лежит к западу от города Синина, на высоте 10 500 футов [3200 м] над уровнем моря. По своей форме оно представляет эллипс, вытянутый большой осью от запада к востоку. Окружность описываемого озера простирается от 300 до 350 верст [320–370 км]; точной меры узнать было невозможно, но местные жители говорили нам, что нужно две недели для обхода озера пешком и от 7 до 8 дней для объезда его на верховой лошади. [304 - Куку-нор (Кукунор, Цинхай) имеет площадь около 4,2 тыс. км2 и глубину до 38 м.]
   Берега Куку-нора не извилисты и очень мелки; вода соленая, не годная для питья. Но эта соленость придает поверхности описываемого озера превосходный темно-голубой цвет, на который обращают внимание даже монголы и удачно сравнивают его с цветом голубого шелка. Вообще вид Куку-нора чрезвычайно красив, в особенности когда мы застали это озеро поздней осенью и окрестные горы, уже покрытые снегом, стояли белой рамкой широких, бархатно-голубых вод, убегавших к востоку от нашей стоянки за горизонт.
   С береговых гор в Куку-нор течет много небольших речек, но более значительных притоков считается восемь; из них самый большой Бухайн-гол, впадающий в юго-западный угол описываемого озера. [305 - Бухайн-Гол (Бухын-Гол) – действительно самая большая из рек, впадающих в озеро Кукунор. Длина около 250 км, площадь бассейна примерно 15 тыс. км2. Начинается в горах Наньшань.]
   Как и на других больших озерах, даже слабый ветер разводит здесь сильное волнение, [306 - Миссионер Гюк уверяет (Souvenir d'un voyage dans la Tartarie et le Thibet. Т. II, p. 189), что в Куку-норе заметен прилив и отлив. Я нарочно вбивал вехи в озеро и убедился, что правильного периодического повышения и понижения воды здесь нет. Вообще описания Гюка, начиная от Куку-нора, поразительно неверны, о чем мы будем не раз говорить впереди.] так что Куку-нор редко бывает спокоен и то лишь на самое короткое время. Сильные ветры, по словам жителей, господствуют здесь в период замерзания озера, что происходит около половины ноября; вскрывается же оно в конце марта, следовательно, бывает покрыто льдом 4,5 месяца.
   В западной части Куку-нора, верстах в 20 от его южного берега, лежит скалистый остров, [307 - По словам местных жителей, на Куку-норе только один остров.] имеющий в окружности от 8 до 10 верст. Здесь построена небольшая кумирня, в которой живут 10 лам. Летом сообщение их с берегом прервано, так как на всем Куку-норе нет ни одной лодки и никто из жителей не занимается плаваньем по озеру. Зимой к отшельникам-ламам приходят по льду богомольцы и приносят в дар масло или дзамбу; в это время сами ламы также отправляются на берег собирать для себя подаяние.
   Куку-нор обилен рыбой, но рыболовством занимаются здесь лишь несколько десятков монголов, которые возят свою добычу на продажу в город Донкыр. Снарядами для рыбной ловли служат небольшие сети; ими ловят преимущественно в береговых речках. Рыба, которую нам случалось видеть у монголов или ловить самим, вся принадлежала к одному только виду, именно Schizopygopsis nov. sp. Однако рыбаки уверяли нас, что в озере водятся несколько других пород рыб, но они редко их ловят своими жалкими снарядами.
   О происхождении Куку-нора у местных жителей существует легенда, которая гласит, что нынешнее озеро некогда находилось под землей в Тибете, там, где теперь стоит Ласса, и уже заведомо для людей перешло на свое настоящее место. [308 - Эта легенда рассказана и у Гюка (Souvenir d'un voyage dans la Tartarie et le Thibet. Т. II, p. 193–199). В своем рассказе я мог только прибавить о происхождении острова на Куку-норе.] Такое событие совершилось следующим образом.
   Во времена очень древние, когда еще не существовало нынешней резиденции далай-ламы, один из тибетских царей вздумал построить великолепный храм в честь Будды и, выбрав для этого место, приказал начать работу. Несколько тысяч людей трудились целый год, но когда здание было почти готово, оно вдруг разрушилось само собой. Работу начали снова, и опять, лишь только довели до конца, храм рухнул от неизвестной причины; то же самое повторилось и в третий раз. Тогда удивленный и устрашенный царь обратился к одному из гыгенов для разъяснения причины подобного явления. Однако пророк не мог дать удовлетворительного ответа, но объявил своему повелителю, что в далеких странах истока есть святой, который один из всех смертных знает желаемую тайну, и, что если удастся выпытать ее у него, тогда постройка храма будет окончена благополучно. Получив подобный ответ, тибетский царь выбрал заслуженного ламу и послал его искать вышеупомянутого святого.
   В течение нескольких лет посланный лама объездил почти все буддийские земли, посетил знаменитые кумирни, виделся и говорил с различными гыгенами, но нигде не мог найти человека, указанного тибетским пророком. Огорченный неудачей своей миссии, посланник решился возвратиться домой и на этом обратном пути проезжал обширные степи на границе Тибета с Китаем. Здесь однажды у него сломалась пряжка у подпруги седла, и путник, чтобы починить ее, зашел в одинокую бедную юрту, видневшуюся невдалеке. В этой юрте он увидел слепого старика, который был занят молитвой, но приветствовал своего гостя и предложил ему взять новую пряжку от собственного седла. Затем старик пригласил ламу пить чай и стал расспрашивать, откуда он и куда ездил. Не желая без нужды разглашать цель своего путешествия, посланец отвечал, что он родом с востока и ездит теперь молиться по разным кумирням. «Да, мы счастливы, – сказал старик, – что имеем много прекрасных храмов, каких нет в Тибете. Там напрасно принимаются строить большую кумирню; это здание никогда не устоит, потому что в том месте, где его хотят воздвигнуть, находится подземное озеро, которое колеблет почву. Только ты должен хранить этот секрет в тайне, потому что если кто-нибудь из тибетских лам его узнает, тогда воды подземного озера придут сюда и погубят нас».
   Лишь только старик окончил свою речь, как путник вскочил с места, объявил, что он именно есть тибетский лама, которому нужно было узнать секрет, сел на свою лошадь и ускакал. Отчаяние и страх овладели стариком. Он начал громко звать о помощи, и когда наконец пришел один из его сыновей, пасший невдалеке стадо, то старик велел ему тотчас оседлать коня, догнать ламу и отнять у него «язык». Под этим словом святой разумел свою тайну и, отдавая приказание сыну отнять ее, тем самым уполномочивал его убить путника. Но слово «хылэ» по-монгольски означает язык у человека или животных и также язычок в пряжке подпруги. Поэтому, когда посланный догнал ламу и объяснил ему, что его отец требует возвратить «хылэ», тот отстегнул взятую у старика пряжку и беспрекословно ее отдал. Получив такой «хы-лэ», сын возвратился к своему отцу, и когда последний узнал, что привезена пряжка от подпруги, а сам лама уехал далее, то воскликнул: «Такова, вероятно, воля божия, теперь все кончено, мы погибли!» Действительно, в ту же ночь раздался страшный подземный гул, земля раскрылась, и из нее полилась вода, которая вскоре затопила обширную равнину. Множество стад и людей погибло, в том числе и проболтавшийся старик. Наконец бог сжалился над грешниками. По его велению явилась чудовищная птица, взяла в свои лапы огромную скалу в горах Нан-шань и бросила ее на то отверстие, откуда изливалась вода. Прибыль последней была остановлена, но затопленная равнина осталась озером; спасительная же скала явилась на нем островом, который существует и доныне.
   Северный и южный берега Куку-нора близко окаймлены горами, которые, на восточной и западной стороне озера, несколько отодвинуты от него. В узком пространстве, оставляемом окраинными горами, расстилаются превосходные степи, несущие характер лучших частей Гоби и отличающиеся от нее только обилием воды. [309 - На северной стороне Куку-нора только половина расстояния между берегом озера и горами занята гладкой равниной; далее следуют пологие и невысокие холмы, которые часто обрываются к стороне озера отвесными стенами от 6 до 10 сажен [13–22 м] вышиной. Эти обрывистые стены идут параллельно нынешнему берегу Куку-нора и, по всему вероятию, составляли некогда также его берега.] Контраст климата, флоры и фауны этих степей с соседними водами Гань-су удивительный. Постоянные дожди, снега и чрезвычайная сырость, преследовавшие нас во все время пребывания в горах, заменились теперь прекрасной осенней погодой, стоявшей изо дня в день. Но в то же время, вместо альпийских лугов, лесов и влажной черноземной почвы, перед нами раскинулись глинисто-соленые равнины, покрытые превосходной степной травой и высоким дырисуном. Явились также всегдашние обитатели монгольской степи– дзерены и пищухи вместе с жаворонками и пустынниками. Как среди птиц, так и среди млекопитающих мы встретили в степях Куку-нора новые, незнакомые еще виды, свойственные уже тибетским пустыням.
   Между птицами прежде других здесь бросается в глаза огромный жаворонок – Melanocorypha maxima, ростом больше скворца; он держится по кочковатым болотам и отлично поет. Далее очень часто встречаются два вида Montifringilla? и Podoces humilis, которые живут исключительно в норах, выкапываемых пищухами. Монгольский пустынник – Syr-rhaptes paradoxus попадается в описываемых степях гораздо реже, нежели его собрат пустынник тибетский – Syrrhaptes thibetanus, который больше ростом и отличается совершенно другим голосом. Голенастых птиц мы уже не застали в Куку-норе, а из водяных видели в небольшом количестве: гусей – Anser cinereus, уток – Anas boschas, A. rutila, A. crecca, Fuligula cristata, красная утка – Tadorna ferruginea, чирок-свистунок – Querquedula crecca, хохлатый черныш – Ny-roca fuligula, бакланов – Phalacrocorax carbo и чаек – Larus ichtyaetus, L. ridibundus. На этот раз мы предполагали, что осенний пролет уже окончился, но весенние наблюдения в следующем году показали, что озеро Куку-нор очень бедно водяными и голенастыми птицами.
   Из хищных грифы и ягнятники ежедневно прилетают на берега Куку-нора за поживой, а в самых степях встречается множество сарычей – Buteo ferox, соколов – Falco sp. и орлов – Aquila sp., которые, по всему вероятию, здесь зимуют, питаясь бесчисленными пищухами, – Lagomys sp.
   Этот зверек, по наружности, величине и голосу близко подходящий к монгольскому оготоно, населяет степи Ку-ку-нора, равно как и луговые окраины соседних гор, в бесчисленном количестве. Часто на несколько квадратных верст почва до того изрыта норами, что невозможно ехать рысью на лошади. Сотни, тысячи пищух в хорошую погоду снуют во всех направлениях, торопливо перебегая от одной норы к другой, или сидят неподвижно, греясь на солнце. Орлы, сарычи и соколы, а также волки, лисицы и корсаки ежедневно истребляют множество этих грызунов, но их плодовитость вознаграждает все потери.
   Самым замечательным животным кукунорсках степей может считаться дикий осел, или хулан, называемый тангутами джан – Equus kiang. Этот зверь по величине и наружности походит на мула; цвет его шерсти сверху тела светло-коричневый, снизу чисто-белый. Хулан встречен был нами в первый раз на верховьях Тэтунг-гола, там, где горы Гань-су делаются безлесными и принимают луговой характер. Начиная отсюда, дикий осел распространяется через Куку-нор и Цай-дам в Северный Тибет, но в самом большом количестве живет на привольных лугах озера Куку-нора.
   Впрочем, степи не составляют исключительного местопребывания описываемого животного; оно не избегает и гор, если только в них имеются пастбища и хорошая вода. В Северном Тибете мы встречали иногда хуланов в высоких горах, где они паслись вместе с куку-яманами.
   Хуланы [310 - Вот более подробное описание взрослого самца-хулана.Туловище плотное, округленное, спина вогнутая; шея средней длины и толщины; голова большая, лоб выпуклый; уши большие, прямостоячие; ноздри большие, широкие и вкось поставленные; ноги сильные, тонкие; копыта малые, ступковидные; хвост длинный, маловолосистый; грива короткая, прямостоячая; глаза большие, коричневые. Голова, верхняя часть шеи, спина и бока светло-коричневые; шерсть на туловище неплотно прилегает к телу, но космата и расположена вихрами; грива черноватая; такого же цвета узкая полоса тянется от нее по хребту спины и переходит на хвост, на котором длинные волосы совершенно черные. Перед и низ морды, горло, грудь, нижняя часть боков, зад, весь низ тела и ноги чисто-белого цвета; наружная сторона передних ног светло-бланжевая; уши снаружи светло-коричневые, внутри белые; верхние их концы черные.Вышина в стоячем положении, то есть от земли до вершины лба, 5 футов 4 дюйма [1,62 м]; у зашейка – 4 фута 7,5 дюйма [1,41 м]; длина тела, меряя от вершины носа по изгибу шеи до основания хвоста, – 7 футов 0,5 дюйма [2,14 м]; вес – от 10 до 12 пудов [160–200 кг].] обыкновенно держатся стадами от 10 до 50 голов; табуны в несколько сот экземпляров встретились нам лишь в степях Куку-нора. Впрочем, и здесь такие стада, вероят– но, образуются случайно, и мы не раз видали, как они разбивались на несколько партий, уходивших в разные стороны.
   Каждое отдельное стадо состоит из кобыл, которыми предводительствует жеребец. Смотря по возрасту, силе и смелости последнего, число кобыл бывает больше или меньше, так как первым условием вербовки подобного гарема, по всему вероятию, служат личные качества вожака. Старые, опытные самцы собирают в один косяк иногда до полусотни наложниц, тогда как молодые жеребцы довольствуются пятью или десятью кобылами. Очень молодые или особенно несчастливые жеребцы бродят в одиночку и только издали могут завидовать благополучию более взрослых и счастливых соперников. Последние неусыпно наблюдают за подобными подозрительными личностями и ни в каком случае не позволяют им приближаться к своим гаремам.
   Когда косячный жеребец заметит другого, близко подходящего к стаду, то бросается навстречу своему сопернику, бьет его копытами, кусает и всеми силами старается прогнать подальше. Подобные драки бывают особенно сильны в период течки, которая, по словам монголов, происходит в сентябре и продолжается с месяц. В это время самцы, как и у многих других животных, делаются чрезвычайно ревнивыми и задорными, так что сами нарочно отыскивают противников; время рождения молодых происходит, как говорят, в мае. Жеребята, вероятно, часто погибают от различных причин, так как в самых больших стадах мы видали обыкновенно лишь несколько жеребят, которые неотлучно следовали за своими матерями.
   Внешние чувства хулана развиты превосходно: он видит и чует удивительно. Убить это животное очень трудно, в особенности в равнинной местности. Здесь самое лучшее итти прямо к стаду, которое подпускает охотника шагов на 500 и в редких случаях даже на 400. Но на такое расстояние даже из превосходного штуцера нельзя рассчитывать на верный выстрел, тем более что хулан удивительно крепок на рану. При подходе на открытой местности никогда не следует спускаться во встречные рвы или вообще в углубления почвы, так как хуланы в подобном случае тотчас подозревают засаду и пускаются на уход. Изредка на пересеченной местности удается подкрасться к описываемому зверю шагов на 200 или ближе, но и в таком случае хулан не будет убит наповал, если пуля не попадет в мозг, сердце или позвоночный столб. Даже с перебитой ногой он еще ухитряется бежать, но вскоре залегает где-нибудь во рву или в яме. Всего удобнее подкарауливать хуланов на водопое, как то и делают местные жители, которые весьма ценят мясо этого животного, в особенности осенью, когда оно бывает очень жирно.
   Испуганный хулан пускается бежать всегда под ветер, подняв вверх свою большую безобразную голову и оттопырив тонкий маловолосистый хвост. Во время бега стадо следует за вожаком, обыкновенно вытянувшись в одну линию. Отбежав несколько сот шагов, оно останавливается, толпится в кучу и, повернувшись к предмету испуга, смотрит сюда в течение нескольких минут; при этом жеребец выходит вперед и старается разузнать, в чем дело. Если охотник продолжает наступать, то хуланы опять бросаются на уход и бегут на этот раз уже гораздо дальше. Но вообще описываемый зверь далеко не так осторожен, как то может казаться при первом с ним знакомстве. Голос хулана я слышал только два раза: однажды, когда жеребец загонял отбившихся от стада самок, а в другой раз, когда он дрался с другим самцом. Этот голос слышен как глухое, но довольно громкое и отрывистое рявканье, соединенное с храпеньем.
   Население Куку-нора и сопредельной ему страны Цайдам составляют монголы и хара-тангуты. Кукунорские монголы, подобно алашаньцам, принадлежат к олютам; из других монгольских поколений здесь живут в небольшом числе: тургуты [тургоуты, торгоуты], халхасцы и хоиты [хойты]. [311 - Иакинф. Статистическое описание Китая. Ч. II, с. 90.]
   От тангутов кукунорские монголы переняли самый образ жизни и иногда помещаются также в черных палатках: впрочем, далее от берегов озера к Цайдаму палатка снова заменяется войлочной юртой.
   В большем числе, нежели монголы, на Куку-норе живут хара-тангуты, которые распространяются отсюда в Цайдам, но всего более скучены на верховьях Желой реки. Здесь они называются салырами, [312 - Кроме того, далее к югу, на верхнем течении Голубой реки, живут тангуты-голык.] исповедуют магометанство и участвуют в восстании против Китая. Кукунорские хара-тангуты только номинально подчинены китайскому правителю Гань-су; они считают своим законным государем тибетского далай-ламу и управляются собственными чиновниками, не подчиняясь начальникам монгольских хошунов, в которых живут.
   Специальное занятие хара-тангутов, обитающих на Куку-норе и в Цайдаме, составляют разбои и грабежи, которым подвергаются всего более местные монголы.
   Не довольствуясь грабежом ближайших окрестностей, ха-ра-тангуты отправляются на свой промысел в отдаленные местности, как, например, в западный Цайдам. Разбойники обыкновенно снаряжаются небольшими партиями, человек в 10, и каждый из них ведет в поводу запасную лошадь или даже две на случай, если верховая издохнет в дороге. Вьючные верблюды везут продовольствие для партии, которая иногда промышляет два-три месяца. По возвращении домой вместе с награбленной добычей разбойники, как люди религиозные, спешат заслужить перед богом прощенье совершенных грехов. Для этого они отправляются на берег Куку-нора, где несколько десятков монголов промышляют рыболовством, покупают, а иногда и прямо отнимают у рыбаков пойманную рыбу и снова отпускают ее в озеро.
   Разбои хара-тангутов в кукунорской и цайдамской стране начались, по словам монголов, лет 80 тому назад и с тех пор продолжаются непрерывно. Китайские правители Гань-су смотрели и смотрят на это дело сквозь пальцы, так как получают от разбойников большие взятки. Все жалобы монголов остаются втуне, и хара-тангуты грабят безнаказанно по всей монгольской стране.
   О происхождении хара-тангутов, равно как кукунорских монголов-олютов, местная монгольская легенда гласит следующее.
   Несколько сот лет тому назад на Куку-норе жил народ тангутского племени, называвшийся ёгуры; [313 - Не уйгуры ли? Только уйгуры не тангутского, но монгольского племени.] он исповедовал буддизм и принадлежал к красношапочной секте. [314 - В Тибете буддизм распадается на две секты: красношапочную и желтошапочную. Коренное различие этих сект состоит в том, что первая допускает женитьбу лам, а последняя обязывает их вести безбрачную жизнь.] Вышеупомянутые ёгуры постоянно грабили караваны богомольцев, направлявшихся из Монголии в Тибет, а потому олютский владетель Гуши-хан, властвовавший на северо-западе Монголии, прислал на Куку-нор свое войско для усмирения разбойников. Действительно, ёгуры были частью истреблены, частью ушли на северо-запад нынешней Гань-су и смешались там с прочим населением.
   По усмирении ёгуров часть олютских войск ушла обратно на север, а другая осталась на постоянное жительство в куку-норских землях и образовала здесь большую часть нынешнего монгольского населения. Сверх того, несколько сот олютов отправились в Тибет, где в настоящее время их потомки размножились до 800 юрт, разделенных на восемь хошунов. Эти монголы живут в шести днях пути к юго-западу от деревни Напчу, [315 - Деревня Напчу лежит близ южной подошвы хребта Танла, в 12 днях пути от Лассы, на дороге, по которой следуют в Тибет богомольцы с севера.] занимаются земледелием и, по имени речки Дамсук, на которой они основали свою оседлость, называются дам-сук-монголы.
   Из числа истребленных олютами ёгуров, по тому же монгольскому преданию, спаслась одна старуха с тремя беременными дочерьми и ушла с ними на правую сторону верхней Хуан-хэ. Здесь ее дочери родили трех сыновей, от которых и произошли хара-тангуты, или, как они сами себя называют, банык-коксум. Эти последние, переселившись много лет спустя вновь на Куку-нор, подвергались сначала нападениям со стороны монголов, но потом, размножившись, сами принялись за грабежи.
   «Если бы убили тогда этих проклятых девок, – говорили нам рассказчики-монголы, – то теперь бы не было хара-тан-гутов, и мы жили бы спокойно». По словам тех же монголов, со времени прибытия олютов на Куку-нор сменилось уже восемь поколений.
   В административном отношении страна Куку-нор далеко переходит за пределы бассейна самого озера. К ней относятся на севере верховья Тэтунг-гола, на юге все пространство до Тибета, то есть область истоков и самого верхнего течения Хуан-хэ и страна Цайдам, далеко протянувшаяся в северо-западном направлении. Все это разделяется на 29 хошунов, из которых 5 лежат на правой (то есть западной) стороне верхней Хуан-хэ, 5 составляют Цайдам, а остальные 19 находятся в бассейне Куку-нора и на верховьях Тэтунг-гола. За исключением 5 хошунов, лежащих на правой стороне верхней Хуан-хэ и находящихся в прямом ведении сининского амбаня, [316 - По словам монголов, население этих хошунов состоит почти исключительно из тангутов.] все остальные административные части Кукунорской страны подчинены двум цзюнь-ванам: Цин-хай-вану и Мурвану. Каждый из них заведует 12 хошунами; первый владеет большей, западной, частью страны, а последний – меньшей, восточной, половиной.
   По выходе из гор Гань-су наши верблюды, истомленные трудной дорогой, сделались окончательно негодными к дальнейшему пути. По счастью, на Куку-норе было много верблюдов, так что мы без труда и очень дешево променяли своих усталых животных, приплатив средним числом от 10 до 12 лан за каждого. Теперь мы снова владели 11 свежими верблюдами. Но – увы! – в кармане у нас осталось менее 100 лан денег. С такой ничтожной суммой нечего было и думать добраться до Лассы, хотя обстоятельства этому вполне благоприятствовали. Именно, через несколько дней по прибытии нашем на Куку-нор, к нам приехал тибетский посланник, который отправлен был в 1862 году далай-ламой с подарками к богдохану, но попал сюда как раз в то время, когда началось дунганское восстание в Гань-су и Синин был занят инсургентами. С тех пор, то есть целых 10 лет, этот посланник жил на Куку-норе, или в городе Донкыре, не имея возможности пробраться в Пекин и не смея ворочаться назад в Лассу. Услыхав, что четверо русских прошли через ту страну, которую он не решается пройти с сотнями своих конвойных, тибетский посланник приехал «посмотреть на таких людей», как он сам выразился.
   Этот посланник, по имени Камбы-нанту, оказался очень любезным, предупредительным человеком и предлагал нам свои услуги в Лассе. В то же время он уверял, что далай-лама будет очень рад видеть у себя русских и что мы встретим самый радушный прием в столице тибетского владыки. С грустью слушали мы такие рассказы, зная, что только один недостаток материальных средств мешает нам пробраться в глубь Тибета. А скоро ли выпадет такой благоприятный случай для другого путешественника? Да и сколько затрат потребуется вновь для достижения цели, которая могла бы быть теперь выполнена сравнительно небольшими средствами. Имей мы на Куку-норе 1000 лан денег, то, наверное, дошли бы до Лассы, а оттуда могли предпринять путь на озеро Лоб-нор или в какие-либо другие местности.
   Таким образом, вынужденные отказаться от намерения пройти до столицы Тибета, мы тем не менее решили итти вперед до крайней возможности, зная, насколько ценно для науки исследование каждого лишнего шага в этом неведомом уголке Азии.
   Проводников мы брали по-прежнему по два и получали их от монгольских, а иногда и от тангутских нойонов (чиновников) частью за подарки, частью опираясь на письмо чейбсенского донира к Мур-засаку и на свой пекинский паспорт, в котором говорилось, что при нас находятся в услужении два человека из подданных Небесной империи. Это было прописано в паспорте на тот случай, если мы наймем к себе монголов или китайцев; мы же, по совету чейбсенского донира, выдали такое обстоятельство за приказание давать нам проводников и действительно получали их на Куку-норе и в Цайдаме.
   Один из проводников, взятых нами на Куку-норе, был некогда штатным ламой в кумирне Гумбум, находящейся в 30 верстах [32 км] к югу от города Синина. Эта кумирня, одна из знаменитейших во всем ламаистском мире, выстроена на месте рождения реформатора буддийской религии Дзон-кава. По уверению буддистов, различные чудеса ознаменовали великую святость этого человека. Так, из родильной рубашки, зарытой в землю, выросло дерево, листья которого испещрены тибетскими буквами. Дерево это цело до сих пор, помещается на особом дворе и составляет главную святыню Гумбума. Монголы называют его «занда-мото», но то же самое название они дают древовидному можжевельнику и вообще всякому хорошему дереву. Так, например, видя ореховые приклады наших ружей или дубовый ящик, они всегда говорили, что это «занда-мото». По словам проводника-ламы, листья на святом дереве величиной и формой напоминают листья нашей липы. Изображения на них тибетской азбуки, конечно, или делаются ламами, или дополняются воображением усердных верующих. Да и дерево, по всему вероятию, принадлежит к какому-нибудь из видов, свойственных Гань-су, так как оно растет на открытом воздухе, следовательно, может выносить здешний суровый климат. Если же оно почитается всеми буддистами святым и единственным в своем роде, то это еще не служит доказательством его оригинальности. Мало ли какие почитания и верования мы видим даже и в Европе. [317 - Но если монголам простительно верить в чудесное дерево, то, мне кажется, не совсем удобно рассказывать про тибетскую азбуку на его листьях миссионеру Гюку, который уверяет, что видел такое чудо собственными глазами и хотя сначала подозревал обман лам, но потом убедился в действительности этого сверхъестественного явления. Hue. Souvenir d'un voyage dans la Tartariе et le Thibet. T. II, p. 116.]
   Гумбум славится также своей медицинской школой, в которой обучаются молодые ламы, промышляющие впоследствии лечением больных. Летом ученики отправляются в окрестные горы и собирают там травы, на целительных свойствах которых главным образом основана вся тибетская медицина. Конечно, в этой последней множество шарлатанства и невежества, но, по всему вероятию, есть и такие открытия, сделанные случайно, путем опыта, которые неизвестны европейской науке. Мне кажется, что человек, специально знакомый с медициной, мог бы сделать дорогие приобретения, если бы исследовал серьезно средства лечения, употребляемые тибетскими и монгольскими докторами.
   В прежние времена в Гумбуме считалось до 7 тысяч лам, но теперь число их уменьшилось на несколько сот после того, как эта кумирня потерпела разорение от дунган, которые пощадили только главный храм и святое дерево. Однако слава этого места так велика, что, без сомнения, все разоренное вскоре будет опять возобновлено.
   От выхода на Куку-нор в северо-западной его части путь наш лежал сначала по северному, а потом по западному берегу озера. Минуя несколько небольших речек, мы встретили наконец самый большой из всех притоков Куку-нора– Бухайн-гол, который вытекает из гор Нань-шань и, по словам монголов, имеет в длину около 400 верст [приблизительно 430 км]. В своем низовье, то есть там, где проходит тибетская дорога, описываемая река имеет около 15 сажен [32 м] ширины и почти везде проходима вброд; глубина на подобных местах не более 2 футов [0,6 м]. Вообще Бухайн-гол представляет собой реку самых скромных размеров, и тем с большим удивлением читали мы на берегу же Бухайн-гола описание миссионера Гюка про страшную переправу тибетского каравана, с которым он следовал в Лассу, через 12 рукавов этой реки. По словам патера, его спутники считали свой переход через Бухайн-гол весьма удачным, так как из всего каравана только один человек сломал ногу да утонули два яка. Между тем у Бухайн-гола, там, где его переходит тибетская дорога, всего один рукав, да и там бывает вода лишь в период дождей; сама же река так мелка, что в ней может утонуть разве заяц, а не такое сильное и отлично плавающее животное, как сарлок. В марте следующего года мы прожили целый месяц на низовье Бухайн-гола и, бродя ежедневно по берегу его за птицами, часто с товарищем вспоминали гюковское описание страшной реки, через которую нам приходилось переходить по несколько десятков раз в течение одной охоты. [318 - Вот подлинные слова Гюка: «Шесть дней спустя после нашего отхода пришлось переходить Пухайн-гол, реку, которая имеет свои источники у подошвы гор Нань-шань и впадает в Голубое море. Ее воды не очень глубоки, но, будучи разделены на двенадцать рукавов, весьма близких один к другому, занимают пространство более одного лье (4,16 нашей версты) в ширину. Мы имели несчастье прибыть к первому рукаву Пу-хайн-гола задолго до рассвета; вода была покрыта льдом, но не настолько твердым, чтобы он мог заменить мост. Лошади, прибывшие первыми, испугались и не смели двигаться вперед; они остановились на берегу и дали время подойти вьючным якам. Вскоре весь караван собрался на одном пункте; невозможно выразить беспорядка и смятения, которые царствовали среди этого громадного сборища, окруженного мраком ночи. Наконец, несколько всадников погнали своих лошадей и проломали лед во многих местах. Тогда караван вошел как ни попало в реку; животные толкались и брызгали водой со всех сторон, лед трещал, люди кричали; суматоха была ужасная. Перебравшись через первый рукав, необходимо было начинать тот же самый маневр на втором, потом на третьем и на следующих. Когда наступил день, святое посольство еще барахталось в воде. Наконец, после большого утомления физического и нравственного, мы имели счастье оставить позади себя двенадцать разветвлений Пухайн-гола и вышли на сухую землю; но все наши поэтические идеи исчезли, и мы начали находить такой способ путешествия крайне отвратительным. Однако же, казалось, все были веселы. Говорили, что переход через Пухайн-гол совершился удивительно благополучно. Только один человек сломал ногу, и утонули два яка». Hue. Souvenir d'un voyage dans la Tartarie et le Thibet. T. II, p. 203.]
   Долина Бухайн-гола имеет верст 12 или 15 ширины, и за ней тотчас же стоит высокий хребет, который идет по южную сторону Куку-нора, а затем, по словам местных жителей, тянется к западу верст на 500. Этот хребет, за неимением для него местного имени, я буду называть Южно-Кукунорским, [319 - Странно, почему Гюк ни одним словом не упоминает об этом огромном хребте.] в отличие от Северно-Кукунорских, то есть Ганьсуйских, гор, с которыми он, вероятно, сливается при своем западном продолжении. [320 - Название хребта, данное Пржевальским, осталось до наших дней.]
   Подобно тому как горы на северной стороне Куку-нора отделяют его бассейн от гористой, влажной и лесистой области Гань-су, так и Южно-Кукунорский хребет служит резкой границей плодородных степей Голубого озера от тех пустынь, которые идут далее по Цайдаму и Тибету. Действительно, северный склон описываемого хребта еще во всем напоминает горы Гань-су и большей частью покрыт кустарниками или мелким лесом, обилен водой и превосходными лугами; между тем южная сторона тех же самых гор носит совершенно монгольский характер. Глинистые скаты здесь большей частью оголены или только кое-где покрыты древовидным можжевельником, сухие русла рек лишены воды, роскошных лугов нет и помину. Все это служит преддверием той пустынной равнины, которая раскинулась по южную сторону описываемых гор и совершенно напоминает собой Ала-шань. На глинисто-соленой почве здесь растут только дырисун, бударгана и хармык; являются хара-сульты и хо-ло-джоро, всегда предсказывающие своим присутствием самую дикую пустыню. Здесь же находится соленое озеро Джаратай-дабасу, имеющее в окружности около 40 верст. Превосходная осадочная соль лежит в этом озере пластом до фута [0,3 м] толщины; у берегов же такой слой не толще дюйма [2,5 см]. Отсюда соль возят в город Донкыр; для надзора за разработкой ее на берегу Джаратай-дабасу живет особый монгольский чиновник. [321 - Замечательно, что на месте платят за соль от каждого вьючного верблюда по две пачки (около 0,25 фунта [100 г] гуамяна (род вермишели, приготовляемой китайцами из теста); впрочем, на Куку-норе ходячей монетой служит также и масло]
   Пустынная равнина, на которой находится вышеописанное соленое озеро, имеет в ширину верст 30 и далеко тянется к востоку, будучи окаймлена с севера Южно-Кукунорски-ми горами, а с юга – другим хребтом, им параллельным; к западу от Джаратай-дабасу оба эти хребта вскоре соединяются между собой.
   Немного далее этого соединения, при выходе из узкой долины, образованной речкой Дулан-гол, лежит урочище Дулан-кит, [322 - Слово «кит» означает церковь, и действительно здесь есть небольшая кумирня.] где находится местопребывание Цин-хай-вана, то есть правителя западной части кукунорской земли. Прежде этот князь имел свою ставку на берегу Куку-нора, но постоянные грабежи тангутов принудили его перебраться в более удаленное место. Насколько же серьезны эти грабежи, можно видеть из того, что разбойники у этого же самого вана отняли в течение трех лет 1700 лошадей.
   Сам кукунорский ван умер за год до нашего прихода; [323 - Цин-хай-ван умер в 1871 году. За его поминки заплачено было в несколько кумирен до 1000 голов разного скота, в том числе около 300 сарлоков; сверх того, послано в Тибет для той же цели несколько сот лан денег.] наследником его остался старший сын, 20-летний юноша, который еще не был утвержден в своем звании китайскими властями [324 - Оба кукунорских вана подчинены сининскому амбаню, то есть губернатору Гань-су.] и правил под опекой своей матери, довольно молодой и энергичной женщины. Как ее, так и молодого князя мы встретили возле озера Джаратай-дабасу; они ехали в город Донкыр по каким-то делам. Молодой князь только смотрел на нас с тупым любопытством; княгиня же потребовала паспорт и, прочитав его, сказала своим приближенным: «Эти люди, быть может, посланы нашим царем посмотреть, что делается здесь, и донести ему об этом». Затем она велела дать нам проводников, и мы расстались после свидания, продолжавшегося менее получаса.
   Но радушный прием мы встретили в самой ставке Цин-хай-вана от его дяди, который помогает своему племяннику в делах управления. Этот дядя, гыген по профессии, имел некогда свою собственную кумирню, но ее разорили дунгане. Гыген несколько раз бывал в Пекине и Урге, где видал русских. Вообще он оказался очень хорошим человеком и, получив от нас подарки, прислал в ответ небольшую юрту, которая впоследствии сильно пригодилась нам в Тибете. Но всего приятнее для нас было то, что гыген запретил своим подданным ходить без дела в нашу палатку, так что мы, единственный раз в течение экспедиции, могли спокойно стоять вблизи жилого места.
   Действительно, назойливость местного люда была самым тяжелым бременем во все время нашего путешествия, начиная с первого до последнего шага. Везде лезли смотреть на нас, как на какое-нибудь диво, и хотя мы обыкновенно употребляли крутые меры относительно непрошеных гостей, но все-таки не могли избавиться от того, чтобы не принимать различных местных чиновников как монгольских, так и тангутских. В особенности часты сделались подобные посещения с выходом на Куку-нор, когда везде разнесся слух, что появились четверо каких-то невиданных людей и между ними один великий святой Запада, который идет в Лассу, чтобы познакомиться с далай-ламой – великим святым Востока. Поводом к такому производству меня в полубоги служили прежде всего наши хождения по Гань-су, битком набитой разбойниками. Затем пальба из невиданных ружей, охоты за зверями, которых мы били иногда на большие расстояния, стрельба влет птиц, препарировка их шкур, наконец, неразгаданная цель нашей поездки– все это вместе заставляло местный люд смотреть на нас как на особенных, таинственных людей. Когда же к нам приезжали различные гыгены и даже сам тибетский посланник, то население видело в этом полное подтверждение своих догадок и окончательно убедилось в том мнении, что я великий хубилган, то есть святой. Такое обстоятельство нам было отчасти выгодно, так как слава святого облегчала наш путь и гарантировала до известной степени от различных неприятностей; но, с другой стороны, я не мог отделаться от разных благословений, предсказаний и тому подобных нелепостей.
   Тангуты и монголы приходили иногда толпами, чтобы помолиться не только нам, но даже нашим ружьям, а местные князья несколько раз привозили своих детей, прося меня наложить на них руку и этим знамением благословить на целую жизнь. При нашем приходе в Дулан-кит собралась толпа человек в 200, которые молились нам, стоя на коленях по сторонам дороги.
   От желающих получить предсказания не было отбоя. Ко мне приходили узнавать не только о судьбе дальнейшей жизни, но также о пропавшей скотине, потерянной трубке и тому подобном; один тангутский князек серьезно добивался узнать средство, через которое можно заставить его бесплодную жену иметь хотя нескольких детей. Хара-тангуты, постоянно разбойничающие на Куку-норе, не только не решались напасть на наш караван, но даже переставали грабить в тех местах, где мы проходили. Монгольские князья, начальники хошунов, не один раз являлись к нам с просьбой защитить их от хара-тангутов и приказать последним возвратить награбленный скот.
   Обаяние нашего имени превосходило всякое вероятие. Так, идя в Тибет, мы оставили в Цайдаме лишний мешок с дзамбой, и местный князь, принимая его на хранение, с радостью говорил нам, что этот мешок будет теперь стеречь весь его хошун от разбойников-тангутов. Действительно, когда спустя три месяца мы возвратились к тому же самому князю, он тотчас подарил нам двух баранов в благодарность за то, что в течение всего этого времени в его хошуне не показывался ни один грабитель из боязни украсть вещи, оставленные русскими.
   Нелепейшим рассказам про наше всемогущество не было конца. Так, везде шла молва, что хотя нас только четверо, но в случае нападения по одному моему слову является целая тысяча людей и сражается за меня, притом везде уверяли, что я могу по произволу располагать стихиями, пускать болезни на скот или на людей и прочее и прочее. И я уверен, что пройдет немного лет, как предание о нашем путешествии в этих странах превратится в легенду, изукрашенную различными вымыслами фантазии.
   Рядом с званием святого мне навязана была профессия доктора, титул которого я получил еще с первых месяцев нашей экспедиции. Поводом к такому мнению послужило собирание растений; кроме того, несколько удачных лечений от лихорадки хинином окончательно убедили монголов в моих докторских способностях. Затем слава искусного врача прошла со мной через всю Монголию, Гань-су, Куку-нор и Цайдам. В двух последних странах в особенности много являлось к нам различных больных, и преимущественно женщин.
   В расстоянии двух дней пути от ставки Цин-хай-вана оканчивается горная страна, наполненная отрогами Южно-Куку-норского хребта, и далее расстилаются гладкие, как пол, равнины Цайдама. [325 - Административная граница Цайдама проходит в 25 верстах [26,5 км] на юго-запад от Дулан-кита.] Эти равнины резко ограничены с севера западным продолжением Южно-Кукунорских гор, на юге – тибетским хребтом Бурхан-Будда, а с востока – горными грядами, служащими связью между двумя этими хребтами; на западе же равнины Цайдама уходят безграничной гладью за горизонт и тянутся, по словам местных жителей, до самого озера Лоб-нор.
   Цайдамские равнины, бывшие, по всему вероятию, в недавнюю геологическую эпоху дном огромного озера, представляют сплошное болото, почва которого настолько пропитана солью, что эта соль местами лежит толстой (0,5–1 дюйм) [1,2–2,5 см] корой наподобие льда. Затем здесь довольно часто встречаются топи, небольшие речки и озерки, а в западной части описываемой страны [326 - В хошуне Курлык.] находится большое озеро Хара-нор. Из рек самая большая Баян-гол, которая в том месте, где мы ее переходили (по льду), имеет 230 сажен [491 м] ширины, но незначительную глубину, всего фута 3 [0,9 м], и топкое иловатое дно. По словам монголов, Баян-гол вытекает из озера Тосо-нор, на восточной окраине гор Бурхан-Будда, и, пробежав верст около 300 [около 320 км], теряется в болотах западного Цай-дама.
   Глинисто-соленая почва этой страны, конечно, не способна производить разнообразной растительности. За исключением лишь нескольких видов болотных трав, местами образовавших площади вроде лугов, все остальное пространство покрыто тростником вышиной от 4 до 6 футов [327 - Между тем Гюк описывает Цайдам следующим образом: «15 ноября мы оставили великолепные равнины Куку-нора и прибыли к монголам Цайдама (о Южно-Кукунорском хребте ни слова не упоминается). Лишь только мы перешли реку того же имени (вероятно, дело идет о Баян-голе, который в пятнадцать раз шире столь подробно описанного патером Бухайн-гола), как страна резко изменяет свой вид. Природа делается печальной и дикой; почва, бесплодная и каменистая (между тем как там сплошные болота, на которых нет ни одного камня), кажется, с трудом производит несколько высушенных и пропитанных селитрой кустарников… Каменная соль и бурокислый натр изобилуют на этой почве, бесплодной и почти совершенно лишенной хороших пастбищ». Hue. Souvenir d'un voyage dans la Tartarie et le Thibet. Т. II, p. 213.] [от 1,2 до 1,8 м]. Сверх того, на местах, где посуше, является в изобилии хармык – Nitraria schoberi, найденный нами уже в Ордосе и Ала-шане, но достигающий здесь размеров саженного куста [2 м]. Его сладко-соленые ягоды, обыкновенно всегда очень урожайные, составляют, подобно алашаньскому суль-хиру, главную пищу как людей, так и животных Цайдама. Местные жители, монголы и тангуты, поздней осенью собирают подсохшие на ветках ягоды хармыка и делают из них запас на целый год. Эти ягоды варят в воде и едят, смешав с дзамбой; кроме того, пьют сладко-соленый отвар.
   Ягодами хармыка питаются почти все птицы и звери Цай-дама, не исключая даже волков и лисиц; верблюды также очень любят подобное лакомство. Впрочем, в Цайдаме зверей мало, чему причиной, вероятно, соленая почва, которая сильно портит подошвы лап и копыта животных. Лишь изредка здесь можно встретить хара-сульту или хулана и несколько чаще волка, лисицу или зайца. Малое количество зверей обусловливается еще тем обстоятельством, что летом болота Цайдама кишат мириадами комаров, мошек и оводов, так что даже местные жители откочевывают на это время в горы с своими стадами. [328 - Замечательно, как невыгодно действует на скот обилие насекомых, в Цайдаме летом бараны и другие домашние животные бывают гораздо менее жирны, нежели зимой, на гораздо худшем корме, но зато без докучливых мошек и комаров.]
   Из птиц в Цайдаме всего более водяных и голенастых, но так как мы были здесь поздней осенью и возвращались обратно ранней весной, то очень мало видели тех и других; зато мы нашли в изобилии особый вид фазана – Phasianus sр., отличный от монгольского и от ганьсуйского. Кроме того, мы встретили здесь несколько зимующих птиц, как-то: Ruti-cilla erythrogastra, Carpadacus rubicilla, Buteo ferox, Circus sp., Anthus pratensis, Anas boschas, Rallus aquaticus.
   Население Цайдама составляют те же самые монголы, что на Куку-норе, и хара-тангуты; впрочем, последние обитают только в восточной части описываемой страны.
   В административном отношении Цайдам относится к Ку-ку-нору и разделяется на пять хошунов: Курлык, Барун, Дзун, Куку-бэйлэ и Тайджи. По словам одного из местных князей, все население в Цайдаме составляет около 1000 юрт, следовательно, от 5 до 6 тысяч человек, полагая средним числом от 5 до 6 душ на каждую юрту или тангутскую палатку.
   Монголы сообщали нам, что болота Цайдама тянутся к западо-северо-западу дней на 15 пути от того места, по которому мы шли; далее, на протяжении нескольких дней ходу, залегает голая глина, за которой находится степное и частью холмистое место Гаст, обильное водой и пастбищами. Однако здесь никто не живет, но водится множество хуланов; за ними приезжают охотники с озера Лоб-нор, до которого от Гаста всего семь дней пути. Вообще из Восточного Цайдама, где мы были, до озера Лоб-нор, по уверению местных жителей, около месяца пути, следовательно, 750–900 верст [800–960 км], полагая на каждый дневной переход 25–30 верст [27–32 км]. За хорошую плату в Цайдаме можно найти проводника по крайней мере до Гаста, откуда уже не трудно попасть и на Лоб-нор.
   Такой путь, кроме громадной важности географических исследований, представил бы возможность решить в высшей степени интересный вопрос о диких верблюдах и диких лошадях. В существовании тех и других нас единогласно уверяли монголы Цайдама и подробно описывали каждое животное.
   По словам рассказчиков, дикие верблюды обитают в достаточном числе в Северо-Западном Цайдаме, [329 - В хошуне Курлык, в местностях Куку-сай и Сыртын-махай, до которых от Дулан-кита около 15 дней пути. В Сыртын-махае живут монголы – до 60 юрт.] где местность представляет совершенную пустыню с сухой глинистой почвой, поросшей бударганой. Вода здесь встречается чрезвычайно редко, но верблюды не стесняются этим и ходят на водопой за целую сотню верст, а зимой довольствуются снегом.
   Дикие верблюды живут небольшими обществами от 5 до 10, редко до 20 экземпляров; в большие стада никогда не соединяются. По своей наружности они мало отличаются от домашних верблюдов; только у диких туловище тоньше и морда острей; кроме того, у них шерсть имеет сероватый цвет.
   Монголы Западного Цайдама охотятся за дикими верблюдами и бьют их для еды, преимущественно поздней осенью, когда эти животные бывают очень жирны. Отправляясь на такую охоту, промышленники берут с собой большой запас льду, чтобы не погибнуть от безводия тех местностей, в которых водятся дикие верблюды. Последние, вероятно, не особенно осторожны, если их можно бить из фитильных ружей. Монголы говорили нам, что дикий верблюд отлично обоняет и видит вдаль, но на близком расстоянии зрение его гораздо хуже. В феврале, в период течки, самцы делаются чрезвычайно смелы и иногда прибегают к караванам, которые следуют из Цайдама в город Аньси-чжоу. Случается, что караванные верблюды уходят тогда вместе с дикими и уже более не возвращаются.
   Кроме Цайдама, мы и прежде слышали рассказы монголов о диких верблюдах, которые водятся в земле тургутов впустынях от озера Лоб-нор к Тибету. Об этих животных слышал также Шау во время своего путешествия из Индии в Яркенд, [330 - Яркенд – река на западе Китая, самая длинная составляющая реки Тарим. Орошает Яркендский оазис, центром которого ныне является город Яркенд (Шачэ), расположенный на западной окраине пустыни Такла-Макан.] и об них упоминается в китайских источниках. Но какие это верблюды? Прямые ли потомки диких родичей или ушедшие в пустыню, одичавшие и размножившиеся на воле? Такой вопрос, конечно, невозможно решить по монгольским рассказам, но в пользу первого положения говорит то обстоятельство, что домашние верблюды не могут совокупляться, а следовательно, и плодиться без помощи человека. [331 - Но не приобретают ли домашние верблюды такой способности на воле, после нескольких лет свободной жизни?]
   Дикие лошади, которых монголы называют дзерлик-аду, [332 - То есть «дикий табун».] весьма редко встречаются в Западном Цайдаме, но в большом количестве водятся в степях озера Лоб-нор. По словам рассказчиков, эти лошади держатся обыкновенно большими стадами и чрезвычайно осторожны, так что, будучи испуганы человеком, бегут без оглядки несколько дней и возвращаются на прежнее место лишь через год или два. Дикие лошади цветом все гнедые, но имеют черный хвост и гриву, которая у взрослых жеребцов бывает так велика, что свешивается почти до земли. Убить это животное чрезвычайно трудно, и цайдамские монголы никогда за ними не охотятся.
   Равнины Цайдама ниже степей Куку-нора на 1700 футов [518 м], а потому и климат здесь сравнително теплее, тем более что в Цайдаме нет охлаждающего влияния поверхности огромного озера.
   С выходом нашим из гор Гань-су, то есть с половины октября и весь ноябрь, стояла отличная осенняя погода, большей частью ясная. Хотя ночные морозы были постоянно большие (до -23,6 °C в октябре и до -25,2 °C в ноябре), но днем всегда было тепло, [333 - При наблюдениях в 1 час пополудни термометр в первый раз показал ниже нуля только 28 октября.] если только солнце не пряталось за облака или не дул сильный ветер. Последнее случалось довольно редко, так что мы как нельзя более наслаждались прекрасной сухой погодой после непрерывных дождей и снегов Гань-су. В половине октября озеро Куку-нор было еще свободно от льда, который покрывал только кое-где мелкие заливы; речки же, и в том числе Баян-гол, замерзли окончательно к половине ноября. Снегу вовсе не было; если он изредка и выпадал, [334 - Снег, выпадающий здесь, равно как и в Гань-су, так сильно блестит, что местные жители за неимением очков завязывают глаза пучком черных волос из хвоста яка.] то сдувался ветром или таял на солнце. Впрочем, местные жители говорили нам, что в Цайдаме и на Куку-норе даже зимой снегу бывает очень мало; не особенно много идет его тогда и в горах Гань-су, где в зимний период большей частью стоит ясная погода.
   Покинув ставку Цин-хай-вана, мы перешли через бесплодную солонцеватую равнину, на которой лежат два соленых озера – Сырхэ-нор и Дулан-нор, а потом перевалили через невысокий горный кряж, составляющий отрог Южно-Куку-норского хребта. Здесь перед нами раскинулись необозримой гладью равнины Цайдама, за которыми вздымался стеной хребет Бурхан-Будда. Несмотря на то что до этих гор лежало еще более 120 верст, они виднелись совершенно ясно простым глазом, а в бинокль можно было различить чуть не каждую скалу. До того прозрачен осенний воздух этих пустынь!
   Прежде нежели вступить в соляные болота, мы прошли неширокую волнистую равнину, которая служит переходом от болот к горам, их окаймляющим. Почва этой равнины глинистая и хрящеватая; местами же залегают сыпучие пески, на которых тотчас является и алашаньский зак [саксаул].
   Глинистые площади большей частью бесплодны; на них растут только хармык и кое-где тамарикс. Как исключительная редкость, здесь встретились нам в нескольких местах маленькие площадки (2–3 десятины) обработанной земли, на которой местные монголы засевают ячмень и пшеницу. Более обширное поле, быть может около восьми или десяти десятин, мы видели только неподалеку ставки Пинхай-вана, которому оно и принадлежит. Земледелие в Цайдаме началось очень недавно, с тех пор, как по случаю дунганского восстания сделалось затруднительным сообщение с городом Донкыром и местные жители не могли оттуда получать достаточно дзамбы, составляющей их исключительную пищу.
   Нам пришлось итти поперек соляных болот около 60 верст [64 км], тропинки здесь нет вовсе, так что мы двигались напрямик то по голой соляной коре, то по замерзшей глине. Для животных итти было чрезвычайно трудно; некоторые верблюды начали хромать, а собаки едва могли ступать израненными в кровь лапами.
   18 ноября мы достигли ставки начальника хошуна Дзун-засак, откуда, по приказанию кукунорского гыгена, должны были дать нам проводника до Лассы. Мы все еще скрывали, что не попадем туда, чтобы не возбудить подозрения. Хошунный князек долго затруднялся, кого с нами отправить, и дело затянулось на целых три дня. Наконец к нам явился монгол по имени Чутун-дзамба, который девять раз ходил в Лассу проводником караванов. После долгих переговоров и обычного чаепития мы наняли этого старика очень дешево, по семи лан в месяц, при нашем продовольствии и верховом верблюде. Сверх того, мы обещали Чутун-дзамбе награду за усердное исполнение своих обязанностей и на следующий день отправились в Тибет, намереваясь пройти по этой неведомой стране хотя до верховьев Голубой реки.

Глава двенадцатая
Северный Тибет

   (22 ноября [4 декабря] 1872 – 9 [21] февраля 1873 года)
   Горные хребты Бурхан-Будда, Шуга и Баян-хара-ула. – Характер пустынь Северного Тибета. – Обычный путь караванов. – Баснословное обилие зверей: дикий як, белогрудый аргали, антилопы оронго и ада, волк и корсак. – Бедность птиц. – Наша зимняя жизнь. – Пыльные бури. – Монгол Чутун-дзамба, наш проводник. – Река Мур-усу. – Возвращение в Цайдам

   Южной границей болотистых равнин Цайдама служит хребет Бурхан-Будда, который в то же время окаймляет собой высокое нагорье Северного Тибета. Этот хребет тянется от востока к западу и имеет в длину, по словам местных жителей, около 200 верст [около 215 км]. Восточный край Бурхан-Будды лежит недалеко от гор ёграй-ула, и его резко ограничивает озеро Toco-нор; [335 - Горы Ёграй-ула лежат недалеко от истоков Желтой реки; по словам монголов, они не имеют вечных снегов, но покрыты лесами. Озеро Toco-нор довольно узко, но в длину имеет два дня пути, то есть 50–60 верст; из него вытекает река Баян-гол.] западной же границей описываемого хребта служит река Номохун-гол, которая течет у южной подошвы Бур-Цайдама и впадает в Баян-гол. [336 - Река Номохун-гол вытекает из гор Шуга и имеет лишь несколько сажен ширины; при впадении этой реки в Баян-гол находятся, по словам монголов, развалины старинного города, где в давние времена жили китайские войска.]
   Таким образом, Бурхан-Будда стоит резко очерченной полосой как с востока, так и с запада, а всего более с севера, где он вздымается вдруг на совершенно гладких равнинах Цай-дама. На всем своем протяжении описываемые горы не имеют особенно выдающихся точек, но стоят одним непрерывным гребнем.
   По словам монголов, Бурхан-Будда получил свое название [337 - Это название в переводе означает «Бог Будда».] несколько сот лет тому назад от одного гыгена, возвращавшегося из Тибета в Монголию. Испытав все ужасы тибетских пустынь и спустившись наконец в более теплые равнины Цайдама, святой окрестил именем самого Будды тот хребет, который стоит исполинским стражем высокого, холодного и пустынного нагорья Северного Тибета.
   Действительно, Бурхан-Будда составляет резкую физическую границу стран, лежащих по северную и южную его сторону. С этой последней, то есть с южной стороны, за описываемыми горами местность поднимается на страшную абсолютную высоту от 13 до 15 тысяч футов [приблизительно 4000–4600 м]. [338 - Только одна глубокая и узкая долина Номохун-гола врезана в это плоскогорье на 11 300 футов [3441 м] абсолютной высоты.] Столь высокое плато мы нашли на всем пространстве от Бурхан-Будды до верховьев Голубой реки, но оно тянется гораздо далее, именно до хребта Тан-ла, и, по всему вероятию, повышается здесь еще более.
   Если от равнин Цайдама подниматься на Бурхан-Будда, то от подошвы до гребня этих гор около 30 верст. [339 - Между подошвой гор и солеными болотами Цайдама лежит промежуточная полоса шириной верст в 15. Эта полоса представляет покатую от гор, совершенно бесплодную хрящеватую равнину, усеянную валунами.] Подъем довольно пологий и делается крутым лишь у самого перевала, абсолютная высота которого 15 300 футов [4661 м]. Ближайшая же к нему вершина, называемая также Бурхан-Будда и высшая, по словам монголов, во всем хребте, [340 - Это едва ли верно; мне кажется, что другие точки превосходят измеренную вершину, но не более как на несколько сот футов.] поднимается на 16 300 футов [4971 м] над уровнем моря и на 7500 футов [около 2300 м] над равнинами Цайдама.
   Однако, несмотря на свою огромную высоту, Бурхан-Буд-да нигде не достигает снежной линии. Даже в конце ноября, когда мы переходили через описываемые горы, снегу на них было чрезвычайно мало; он покрывал на несколько дюймов лишь северные склоны высших точек и самого гребня хребта. Весной, именно в феврале, на обратном пути, мы нашли то же самое: не растаивающего прошлогоднего снега не было видно здесь даже в ущельях, укрытых от солнца.
   Причина такого явления, вероятно, заключается, во-первых, в том, что описываемый хребет, имея большую абсолютную высоту, не поднимается много над своей подошвой с южной стороны; обширные пустыни, здесь раскинувшиеся, летом нагреваются довольно сильно, и теплый воздух гонит снег с самых высоких вершин. Во-вторых, зимой здесь выпадает обыкновенно немного снега, [341 - Монголы говорили нам, что снег на плоскогорье Северного Тибета выпадает неравномерно: в одну зиму его бывает довольно много, в другую – наоборот.] который идет гораздо обильнее весной, но тогда скоро тает от солнца и не может образовать массы, которая устояла бы в течение целого лета.
   Общий характер хребта Бурхан-Будда заключается в его крайнем бесплодии. Горные склоны состоят здесь из глины, галечника, россыпей или обнаженных скал глинистого и кремнистого сланцев, сиенита и сиенитового порфира; эти скалы всего резче выступают на окраинах хребта, частью же и на самом его гребне. Растительности почти нет вовсе, за исключением редких уродливых кустов бударганы да желтого курильского чая; зверей и птиц также немного.
   Южный склон описываемых гор в общем несколько плодороднее северного; здесь чаще встречаются ручьи и возле них что-то похожее на луга. Трава на таких местах обыкновенно вся выедена зверями или монгольским скотом, который пасется здесь летом во избежание бесчисленных насекомых, тучами населяющих в это время болота Цайдама.
   Несмотря на пологое повышение, подъем на Бурхан-Буд-да чрезвычайно труден вследствие огромной высоты местности и разрежения через то воздуха. Силы изменяют здесь как вьючным животным, так и человеку: чувствуется сильная слабость, делается одышка, голова болит и кружится. Зачастую верблюды падают мертвыми; из нашего каравана один издох мгновенно, а остальные едва-едва взошли на перевал. [342 - Описывая горы Бурхан-Будда, Гюк (Souvenir d'un voyage dans la Tartarie et le Thibet. T. I, p. 214–217) уверяет, что этот хребет замечателен присутствием на его северной и восточной стороне заразительных углекислых газов. Далее следует рассказ, как сам Гюк и его спутники страдали от этих газов при восхождении на хребет. Точно так же в переводе китайского дорожника от Синина до Лассы (в «Известиях Императорского Русского географического общества» 1873 года, т. IX, с. 298–305) говорится, что на этом пути в 23 местах встречаются «чжан-ци», то есть вредные испарения. Мы пробыли на плоскогорье Северного Тибета 80 дней и нигде не встречали ни «вредных испарений», ни «углекислых газов». Трудности же подъема на горы, равно как и вообще хождения даже на ровных местах Северного Тибетского плоскогорья, одышка и усталость, доходящие до головокружения, объясняются громадным абсолютным поднятием местности и сильным разрежением воздуха на подобной высоте. По этой же причине аргал в тибетских пустынях горит крайне плохо. Наконец, если бы действительно существовали углекислые или какие-либо другие вредные газы, то каким образом на Бурхан-Будда могли жить летом монголы со своими стадами, а далее в пустынях пастись огромнейшие стада диких животных?]
   Спуск с Бурхан-Будда гораздо положе, нежели подъем, и идет на протяжении 23 верст [24,5 км] до речки Номохун-гол, узкая долина которой имеет 11 300 футов [3441 м] абсолютной высоты; это было самое низкое место, найденное нами на всем плоскогорье Северного Тибета. От Номохун-гола местность начинает снова повышаться к другому горному хребту – Шуга, который тянется параллельно Бурхан-Будда и также резко оканчивается на западе, упираясь в равнины Цайдама. [343 - По всему вероятию, Бурхан-Будда и Шуга на западной окраине имеют между собой связь и общей массой упираются в цайдамские равнины.]
   Хребет Шуга немного длиннее, чем Бурхан-Будда. Он возникает на востоке от гор Урундуши, из которых также вытекает река Шуга-гол, окаймляющая описываемый хребет с юга. Эта река в том месте, где мы ее перешли, имела сажен 40 [85 м] ширины, [344 - Такую ширину имело зимой распространение льда; сама речка, вероятно, гораздо уже.] но вообще мелководна. Она течет, по словам монголов, верст 300 [320 км] и теряется в болотистых равнинах западного Цайдама. Долина описываемой реки, подобно долине Номохун-гола, часто покрыта хорошей травой и является довольно плодородной сравнительно с бесплодием окрестных гор.
   По своему характеру хребет Шуга совершенно походит на Бурхан-Будда: здесь та же мертвенность, те же голые скаты, отливающие то красным, то бурым, то синеватым или желтоватым цветами голой глины, каменных россыпей и оголенных горных пород. На гребне хребта громоздятся огромнейшие скалы известняка и эпидозита, но как спуск, так и в особенности подъем по тибетскому пути чрезвычайно пологи, хотя абсолютная высота перевала здесь немного более, нежели на Бурхан-Будда. [345 - Перевал через хребет Шуга имеет 15 500 футов абсолютной высоты [4722 м].] Отдельные точки хребта Шуга также выше, и в средней части этих гор пять вершин достигают пределов вечного снега. [346 - Эти пять вершин лежали верстах в 7 к востоку от нашего пути; на глаз они поднимаются тысячи на две футов [около 600 м] выше перевала; снег на них лежал (в начале декабря и в начале февраля) обильно на северных склонах и нешироким пластом, только близ самых вершин, на южной стороне.]
   Описываемый хребет составляет политическую границу Монголии (то есть Цайдама) и Тибета; однако эта граница не определена с точностью, и тибетцы называют ею горы Бурхан-Будда. Впрочем, из такой неопределенности особых споров быть не может, так как, начиная от Бурхан-Будда, по тибетскому пути, вплоть до южного спуска с гор Тан-ла, следовательно, на протяжении почти 800 верст [приблизительно 850 км] вовсе нет населения. [347 - Только на верховьях Мур-усу (Голубой реки), в шести днях пути вверх от устья реки Напчитай-улан-мурень, живут, как сообщали нам монголы, около 500 тангутов.] Монголы называют это место Гуресу-гадзыр, то есть звериная страна, по чрезвычайному обилию здесь диких животных, о чем будет рассказано несколько ниже.
   Вышеупомянутый хребет Урундуши, от которого отделяются горы Шуга и вытекает река Шуга-гол, стоит на северной стороне степи Одон-тала [348 - Эта степь имеет в длину два дня пути; на юге ее лежат горы Солома, составляющие восточную часть хребта Баян-хара-ула.] изобилующей ключами и известной у китайцев под именем Син-су-хай, то есть «Звездного моря». Здесь находятся истоки знаменитой Желтой реки. Место это от того пункта, где мы перешли через реку Шуга, лежит в семи днях пути к востоку, но, к сожалению, наш проводник не знал туда дороги. Из Цайдама ежегодно в августе отправляются на Одон-тала монголы для моления и принесения жертвы богу Эта жертва состоит из семи белых животных (один як, одна лошадь и пять баранов), которым привязывают на шею красные ленты и отпускают в соседние горы. Что делается потом с этими посвященными животными, богомольцы не знают; вероятно, их убивают тангуты или съедают волки.
   В расстоянии около 100 верст к югу от гор Шуга стоит третий хребет, называемый монголами Баян-хара-ула, [349 - Что значит в переводе «богатые черные горы».] а тангутами – Еграй-вола-дакцы. Эти горы расположены на левом берегу верхнего течения Голубой реки, именуемой здесь монголами Мур-усу, и служат разделом ее бассейна от истоков Хуан-хэ.
   Имея в общем направление с востока на запад, описываемый хребет в различных своих частях несет различные названия. Так, западная его ветвь до реки Напчитай-улан-мурень [350 - Эта река вытекает из снеговых гор Цаган-нир и, пройдя верст около 400 [425 км], впадает в Мур-усу. В своем низовье Напчитай-улан-мурень имеет (зимой) от 30 до 40 сажен [64–85 м] ширины; замечательно, что вода в этой реке солоноватая на вкус.] называется Куку-шили; средина – собственно Баян-хара-ула; далее следуют горы Дакцы, и, наконец, самая восточная часть называется Солома. Все эти горы, по словам монголов, нигде не достигают пределов вечного снега. Куку-шили занимает в длину около 250 верст; остальные же три части тянутся более чем на 400 верст, так что весь описываемый хребет имеет в длину около 700 верст [около 750 км]. Средней своей частью он сопровождает верхнее течение Голубой реки, но восточные и западные его окраины отходят от этой реки в стороны.
   От гор Бурхан-Будда и Шуга хребет Баян-хара-ула отличается своим мягким характером и меньшей относительной высотой. С северной стороны он едва ли возвышается (по крайней мере, там, где мы видели эти горы) более 1000 футов [300 м] над своей подошвой; на южном же склоне, то есть в долине Мур-усу, где местность понижается до 13 100 футов абсолютной высоты [почти 4000 м], Баян-хара-ула стоит более крутой стеной. Из горных пород здесь преобладают глинистый сланец и фельзитовый порфир.
   В общем описываемый хребет характеризуется: во-первых, своим мягким характером; скаты здесь везде пологи, скал, в особенности на северной стороне, почти нет; во-вторых, как северный, так и в особенности южный склоны богаты водой, и, наконец, в-третьих, южная сторона Баян-ха-ра-ула несравненно плодороднее всех виденных нами местностей Северного Тибета. Почва здесь делается песчаной и, благодаря значительному орошению, покрыта сравнительно хорошей травой по долинам, а частью также и по горным склонам.
   Пространство между хребтами Шуга и Баян-хара-ула представляет собой страшную пустыню, поднятую до 14 500 футов [свыше 4400 м] над уровнем моря. [351 - Озеро Буха-нор имеет 14 400 футов [4392 м], а болото Хойтун-ширик у северной подошвы Баян-хара-ула – 14 900 футов [4544 м] абсолютной высоты.] В общем вся эта площадь представляет собой волнистое плато, на котором то там, то сям разбросаны невысокие группы гор, или, правильнее, холмов, едва ли возвышающихся более 1000 футов [приблизительно 300 м] над окрестной местностью.
   Только в северо-западной части описываемого плато вздымаются громадные вечноснеговые горы Гурбу-найджи (по-тангутски Ачюн-гончик) [352 - Эти горы оставались верстах в 60 к западу от нашего пути.] и составляющие восточное начало великой системы Куэн-люня. Такими, по крайней мере, считают их цайдамские монголы, которые говорят, что отсюда далеко к западу тянется непрерывная цепь гор, то поднимающихся выше снеговой линии, то опускающихся ниже ее. В восточной части этой системы вечноснеговые вершины, кроме Гурбу-найджи, находятся в группах Юсун-обо и Цаган-нир.
   Высокое плато между хребтами Шуга и Баян-хара-ула представляет собой общий тип пустынь Северного Тибета. Климат и природа имеют здесь ужасный характер. Почва состоит из глины с примесью песка или гальки и почти вовсе лишена растительности. Только кое-где торчит кустик травы в несколько дюймов вышины, да изредка желто-серый лишай прикроет собой на фут или два оголенную почву. Эта последняя местами покрыта, словно снегом, белым налетом соли и везде изрыта бороздами или ямами, выдутыми постоянными бурями. Только в тех местах, где текут ключи или образуются кочковатые болота, травянистая растительность встречается в большем обилии и является что-то похожее на луга. Но даже и в подобных оазисах везде видна мертвая печать пустыни. Луговой покров состоит почти исключительно из одного вида злака, [353 - Изредка попадаются и сложноцветные.] вышиной в 0,5 фута [0,15 м], твердого, как проволока, и до того высушенного ветром, что под ногами он хрустит, как хворост, и рассыпается пылью. [354 - Лучшей рекомендацией, насколько «мягок» дерн на луговых площадях тибетских пустынь, может служить то обстоятельство, что наши верблюды часто накалывали здесь до крови толстейшие подошвы своих лап.]
   Абсолютная высота местности и разрежение вследствие этого воздуха здесь так велики, что небольшой переход или восхождение на незначительную горку уже сильно утомляют даже крепкого человека; во всем организме чувствуется расслабление, доходящее по временам до головокружения; ноги и руки трясутся, делается рвота. Развести огонь очень трудно, и аргал горит крайне плохо вследствие малого количества кислорода в разреженном воздухе; вода закипает на 12 °Р [15 °C] скорей, нежели на уровне моря.
   В климатическом отношении вышеописанное плато, подобно всем вообще пустыням Северного Тибета, вполне гармонирует со своей дикой природой. Страшные холода и бури господствуют здесь всю зиму; весна характеризуется также бурями и сильными метелями; лето – постоянными дождями, часто с крупным градом, и только осенью погода стоит ясная, тихая и довольно теплая. В это время обыкновенно направляются в Лассу караваны богомольцев из Монголии. [355 - Дунганское восстание прекратило на 11 лет подобные пилигримства из Северной Монголии. В это время караваны ходили только с Куку-нора и из Цайдама, да и то не каждый год.] Сборным пунктом таких караванов служит озеро Ку-ку-нор, на привольных пастбищах которого откармливаются пришедшие с севера верблюды для нового, более трудного пути.
   К монгольским пилигримам присоединяются на Куку-норе и местные, частью на верблюдах, частью же на яках. С первыми можно двигаться скорее, а потому на проход от города Донкыра до Лассы, где расстояние от 1500 до 1600 верст [1600–1700 км], потребно почти два месяца, делая ежедневно около 30 верст; [356 - Дневок полагается только две: одна в Цайдаме у подошвы Бурхан-Будда, а другая на берегу Мур-усу.] вьючные же яки идут гораздо тише, и на проход с ними того же расстояния необходимо до четырех месяцев.
   Собственно дороги в тибетских пустынях нигде нет, хотя везде множество тропинок, протоптанных зверями. Караваны ходят здесь напрямик, по известным приметам местности. Подробно путь располагается следующим образом: от Донкыра по северному берегу Куку-нора и через Цайдам до хребта Бурхан-Будда от 15 до 16 дней пути; отсюда до Мур-усу – 10 дней; далее, вверх по этой реке, идут также 10 дней; потом через хребет Тан-ла до тибетской деревни Напчу – 5 дней; наконец, отсюда до Лассы еще 12 дней пути. В Напчу караваны оставляют своих верблюдов и идут далее на яках, так как местность делается очень гористой. Впрочем, монголы говорили нам, что на верблюдах можно пройти до самой Мунху-дзу (Лассы), но богомольцы оставляют этих животных в Напчу потому, что далее нет для них хороших пастбищ.
   Из Куку-нора или из Донкыра караваны отправляются всегда в начале сентября, [357 - Зимой или летом ходят только в исключительных случаях, так как зимой в тибетских пустынях иногда выпадает большой снег, а летом нет топлива; весь аргал делается сырым от постоянных дождей.] так что приходят в Лассу в начале ноября. Здесь они проводят 2–3 месяца и в феврале пускаются в обратный путь. Тогда к ним присоединяются тибетские купцы, которые везут в Донкыр и Синин сукно, мерлушки и разные мелкие товары. Кроме того, в прежние времена один раз в три года отправлялся в Пекин посланник от далай-ламы с подарками к богдохану, но со времени дунганского восстания эти посольства прекратились.
   Как осеннее, так и в особенности весеннее путешествие караванов через Северный Тибет никогда не обходится благополучно. Много людей, а в особенности верблюдов и яков, гибнет в этих страшных пустынях. Подобные потери здесь так обыкновенны, что караваны всегда берут в запас четверть, а иногда даже треть наличного числа вьючных животных. Иногда случается, что люди бросают все вещи и думают только о собственном спасении. Так, караван, вышедший в феврале 1870 года из Лассы и состоявший из 300 человек с 1000 вьючных верблюдов и яков, потерял вследствие глубоко выпавшего снега и наступивших затем холодов всех вьючных животных и около 50 людей. Один из участников этого путешествия рассказывал нам, что когда начали ежедневно дохнуть от бескормицы целыми десятками вьючные верблюды и яки, то люди принуждены были бросить все товары и лишние вещи; потом понемногу бросали продовольственные запасы, затем сами пошли пешком и напоследок должны были нести на себе продовольствие, так как в конце концов остались живыми только три верблюда, да и то потому, что их кормили дзамбой. Весь аргал занесло глубоким снегом, так что отыскивать его было очень трудно, а для растопки путники употребляли собственную одежду, которую поочередно рвали на себе кусками. Почти каждый день кто-нибудь умирал от истощения сил, а больные, еще живыми, все были брошены на дороге и также погибли.
   Но, несмотря на все свое бесплодие и неблагоприятные климатические условия, пустыни Северного Тибета чрезвычайно богаты животной жизнью. Не видавши собственными глазами, невозможно поверить, чтобы в этих обиженных природой местностях могло существовать такое громадное количество зверей, скопляющихся иногда в тысячные стада. Только бродя с места на место, эти сборища могут находить достаточно для себя корма на скудных пастбищах пустыни. Зато звери не знают здесь своего главного врага – человека и вдали от его кровожадных преследований живут свободно и привольно. [358 - Разреженность воздуха, как видно, не имеет влияния на тибетских животных, родившихся и выросших под малым давлением атмосферы.]
   Характерные и наиболее многочисленные млекопитающие тибетских пустынь суть: дикий як – Poephagus grun-niens, белогрудый аргали – Ovis polii, куку-яман– Ovis sp., антилопы – оронго Antilope hodgsonii и ада – Antilope sp., хулан – Equus kiang и желтовато-белый волк – Canis sp. Кроме того, здесь живут: медведь – Ursus sp., манул – Felis manul?, [359 - Манула и медведя мы лично не видали в Тибете, но о них рассказывали нам охотники в Цайдаме; кроме того, я однажды видел на снегу след, принадлежавший манулу, по уверению нашего проводника. Медведи зимой были в спячке; они, по словам монголов, в большом числе живут в хребтах Бурхан-Будда и Шуга. Судя по рассказам, здешний медведь тот же самый, который обитает и в горах Гань-су.] лисица – Canis vulpes, корсак – Canis corsac, заяц – Le-pus tolai, сурок – Arctomys sp., и два вида пищухи – Lagomys sp.

   Як

   Часть этих животных была уже встречена нами в Гань-су и на Куку-норе, так что здесь я расскажу подробно только о собственно тибетских видах, среди которых на первом плане, несомненно, должен стоять дикий як, или длинношерстый бык.
   Это великолепное животное действительно поражает своей громадностью и красотой. Старый самец достигает почти 11 футов [3,35 м] длины без хвоста, [360 - 10 футов 10 дюймов, меряя от вершины носа, по горбу вдоль спины, до основания хвоста [3 м 30 см].] на который, вместе с густыми волнистыми и длинными волосами, его украшающими, приходится еще 3 фута [0,9 м]; вышина животного у горба 6 футов [1,8 м]; окружность туловища по средине 11 футов [3,3 м], а вес приблизительно 35–40 пудов [570–650 кг]. Голова яка украшена огромными рогами длиной в 2 фута 9 дюймов [84 см] [361 - Меряя по наружному изгибу.] и толщиной у корня 1 фут 4 дюйма [40 см] в окружности. Тело описываемого животного покрыто густой и грубой черной шерстью, которая у старых самцов принимает коричневый оттенок на спине и верхней части боков. Низ тела, подобно хвосту, снабжен длинными черными волосами, свешивающимися в виде широкой бахромы. Шерсть на морде с проседью, которая у молодых экземпляров является на всей верхней части тела; вдоль спины у них тянется узкая серебристая полоса. Кроме того, у молодых яков шерсть гораздо мягче и не имеет коричневого оттенка, но совершенно черная. Молодые самцы, хотя уже и взрослые, много меньше старых, [362 - Так, например, самец шести лет имеет в длину без хвоста только 9,5 фута [2,9 м], и все размеры далеко не столь массивные, как у старого животного.] но зато рога у них гораздо красивее и загибаются концами назад; между тем у старых быков рога загнуты концами более внутрь, а при основании всегда покрыты морщинистым серовато-бурым наростом.
   Самки несравненно меньше самцов [363 - Старая самка имеет в длину без хвоста 7 футов 3 дюйма [2 м 21 см]; вышина у горба 4 фута 9 дюймов [1 м 45 см]; окружность туловища посредине 7 футов [2 м 13 см]; вес ее раза в два или даже в три меньше, нежели самца.] и далеко не так красивы, как эти последние. Рога у них коротки и тонки; горб очень мал, волосы на хвосте и на боках туловища далеко не так роскошны, как у быков.
   Чтобы иметь полное понятие о диком яке, нужно видеть это животное в его родных пустынях. Как сказано выше, это обширные плоскогорья, поднятые на 13–15 тысяч футов [приблизительно 4000–4600 м] абсолютной высоты. Они прорезаны громадными хребтами гор, дикими и бесплодными, как вся вообще природа этих стран. Оголенная почва только кое-где прикрыта здесь скудной травой, да и той невозможно как следует развиться при постоянных холодах и бурях, господствующих большую часть года. В таких негостеприимных местностях, среди самой унылой природы, но зато вдали от беспощадного человека, живет на свободе знаменитый длинношерстый бык, известный еще древним под именем «поэфагус».
   Впрочем, этот характерный зверь Тибетского нагорья распространяется к северу далее границы Тибета. Он встречается, и, как говорят, в значительном числе, на горах Гань-су, в верховьях рек Тэтунга и Эцзинэ, где в то же время проходит северная граница географического распространения описываемого животного. Но в Гань-су дикий як из года в год уменьшается в числе, будучи сильно преследуем местными жителями.
   Физические качества яка далеко не так совершенны, как у других диких животных. Правда, этот зверь обладает громадной силой и превосходным обонянием, но зато зрение и слух развиты у него довольно слабо. Даже на ровной местности и в ясный день як едва ли различит на тысячу шагов человека от других предметов; в сумрачную же погоду он замечает охотника лишь на половинное расстояние. Точно так же шорох шагов или какой-либо другой шум возбуждают внимание описываемого зверя лишь тогда, когда достигнут крайней степени; зато як одарен превосходным обонянием и по ветру чует человека за полверсты, если не более.
   Умственные способности яка, подобно тому, как и других быков, стоят на весьма низкой степени; об этом можно судить по чрезвычайно малому количеству головного мозга у описываемого животного.
   За исключением периода течки старые быки [364 - По словам монголов, дикий як живет около 25 лет.] бродят в одиночку или небольшими обществами от 3 до 5 экземпляров. Более молодые, но вполне взрослые самцы (приблизительно 6—10-летнего возраста) иногда присоединяются к обществу стариков, чаще же составляют особые партии в 10 или 12 голов; иногда в таком обществе бывает один, два или несколько старых животных. Затем самки, молодые самцы и телята скопляются в огромные стада по нескольку сот, иногда даже до тысячи экземпляров. [365 - Больших по численности стад мы не видали; в общем стаде бывают часто и взрослые (но не старые) самцы.] Подобным скопищам, правда, трудно кормиться на плохих пастбищах пустыни, но зато в такой массе молодые неопытные телята гарантированы от нападений волков.
   На покормке стадо яков обыкновенно ходит немного врассыпную, но отдыхает, лежа плотной кучей. [366 - Во время сильной бури стада и одиночные самцы обыкновенно лежат.] В подобную же кучу оно собирается, заметив опасность, причем телята становятся внутри, а несколько взрослых самцов и самок выходят вперед и стараются разузнать, в чем дело. Если тревога произошла недаром и охотник подходит ближе, а в особенности если он сделает выстрел, то вся столпившаяся громада пускается опрометью на уход, частью рысью, частью же галопом. При последнем беге многие животные наклоняют головы книзу, хвосты загибают на спину и мчатся вперед без оглядки; пыль поднимается густым столбом, топот копыт слышен очень далеко.
   Впрочем, такая бешеная скачка обыкновенно продолжается недалеко – редко версту, часто же и того менее. Затем испуганное стадо начинает бежать тихой рысью и вскоре останавливается в прежнем порядке, то есть молодые внутри кучи, а взрослые по ее наружной окраине. Если охотник снова приближается, то повторяется прежняя история, и вообще однажды напуганное стадо уходит далеко.
   Бег одиночного яка рысистый; вскачь он бросается только несколько шагов с места, да и то лишь тогда, когда бывает напуган. На лошади всегда легко догнать описываемого зверя, как бы он ни бежал. По горам, самым высоким и скалистым, як лазает превосходно; мы видали этих зверей на таких крутизнах, куда взобраться было впору лишь куку-яману.
   Большие стада яков зимой обыкновенно держатся в местах, обильных пастбищами, тогда как отдельные самцы или их небольшие общества встречаются везде и всюду. В пройденной нами северной части Тибета яки-быки начали попадаться тотчас же за хребтом Бурхан-Будда, тогда как стада этих животных явились лишь возле Баян-хара-ула, а в особенности на южном склоне этих гор и по берегам Мур-усу; до тех пор только два раза мы встретили небольшие стада возле реки Шуга.
   Монголы говорят, что летом, когда растет молодая трава, большие стада также доходят до Бурхан-Будда, кочуя с места на место, но на зиму они всегда возвращаются к берегам Мур-усу; старые же самцы, которым не нравятся дальние переходы, остаются на прежних местах и зимой.
   Самую крупную черту характера дикого яка составляет лень. Утром и перед вечером описываемый зверь идет на пастбище, а остальную часть дня проводит в ненарушимом покое, которому предается лежа или иногда даже стоя. Одно пережевывание жвачки свидетельствует в это время, что як жив; во всем остальном он походит на истукана; даже голова остается в одном и том же положении по целым часам.
   Для лежбища як выбирает всего чаще северный склон горы или какой-нибудь обрыв, чтобы избегнуть солнечных лучей, так как он вообще не любит тепла. Даже в тени этот зверь всего охотнее ложится на снег, а если его нет, то на голую землю в пыль, нарочно разрывая для этого копытами глинистую почву; впрочем, довольно часто можно видеть отдыхающих яков там же, где они и паслись.
   Места пастбищ и отдыха описываемых животных всегда сплошь покрыты пометом, который составляет единственное топливо в здешних пустынях. Монголы даже благодарят бога за то, что он дал яку такое широкое заднепроходное отверстие, что этот зверь сразу может положить полпуда помета. Действительно, если бы не имелось яка, то путешествие по тибетским пустыням было невозможно по недостатку топлива, так как здесь нигде нет даже маленького кустика.
   Вода составляет необходимое условие для жизни дикого яка. Бесчисленное множество следов и помета возле незамерзающих ключей свидетельствовали нам, что эти места усердно посещаются описываемыми животными; за неимением незамерзшей воды они довольствуются снегом. Впрочем летом яку относительно питья полное приволье, так как в тибетских пустынях, независимо от значительного количества речек и ключей, везде множество небольших луж, образовавшихся в период дождей. Возле таких мест обыкновенно лучше растет трава, так что неприхотливый вкус яка находит себе полное удовлетворение, и эти звери, исхудавшие в течение долгой зимы, к осени делаются снова жирными, в особенности молодые самцы и холостые самки.
   Время течки, которая происходит в сентябре и продолжается целый месяц, совершенно переменяет характер ленивого яка. Тогда самцы дни и ночи рыщут по пустыне, отыскивая самок и вступая в отчаянные драки с своими соперниками. Подобные турниры, по всему вероятию, бывают весьма серьезны, так как почти у всех самцов, убитых нами зимой, находились на теле знаки любовных дуэлей в виде ссадин, иногда очень больших. Мало того, у одного убитого мной яка левый рог был совсем отломан у корня, так что зверь ходил только с одним рогом. Каков же был толчок, который мог сломать громадный и чрезвычайно крепкий рог этого животного? Каковы были и головки, из которых одна могла нанести, а другая выдержать подобный удар!
   Монголы говорили нам, что в период течки самцы постоянно издают голос вроде хрюканья. Это весьма вероятно, так как голос домашнего яка совершенно походит на хрюканье свиньи, только гораздо громче и несколько протяжней. Самому мне и моему товарищу ни разу не случилось услыхать голос дикого яка, который, за исключением времени полового возбуждения, хрюкает чрезвычайно редко.
   По словам монголов, самки родят телят в июне, и притом одна и та же корова приносит детей только через год.
   Одаренный громадной физической силой, як в своих родных пустынях, вдали от человека, не имеет опасных врагов, так что большая часть этих животных умирает от старости. Впрочем, дикие яки подвержены болезни, называемой монголами «хомун» [чесотка], которая состоит в том, что все тело зверя мало-помалу покрывается коростой и шерсть на таких местах вылезает. Не знаю, влечет ли подобная болезнь за собой смерть или як со временем выздоравливает, но только мне самому случилось убить два старых экземпляра, у которых большая часть тела была лишена волос и покрыта чесоткой.
   Охота за диким яком насколько заманчива, настолько же и опасна, так как раненый зверь, в особенности старый самец, часто бросается на охотника. И тем страшнее становится это животное, что нельзя рассчитывать убить его наверное, даже при самом полном искусстве и хладнокровии стрелка. Пуля из превосходного штуцера не пробивает кости черепа, если только не попадет прямо над мозгом, количество которого ничтожно в сравнении с громадной головой; выстрел же, направленный в туловище зверя, только в самом редком случае может убить его наповал. [367 - Мне только однажды удалось убить, и то молодого, яка одной пулей, которая перебила ему позвоночный столб.] Понятно, что при таких условиях охотнику невозможно рассчитывать на верный выстрел, хотя бы даже в упор, а следовательно, нельзя и ручаться за благополучный исход борьбы с гигантом тибетских пустынь. Стрелка выручает только одна глупость и нерешительность яка, чувствующего, несмотря на свою свирепость, непреодолимый страх перед смелым человеком. Но будь як немного поумнее, то он был бы для охотника страшнее тигра, так как, повторяю, убить этого зверя сразу, наверняка возможно лишь в самых редких случаях. Одним только числом выстрелов можно одолеть яка, а потому для охоты за ним необходимо иметь скорострельный штуцер. Конечно, здесь дело идет о старых самцах; коровы же и вообще стада этих животных бегут без оглядки при первом выстреле.
   Впрочем, и старые яки не всегда бросаются на охотника, но часто также уходят, будучи даже раненными. В таком случае их всего лучше преследовать собаками, которые догоняют зверя, хватают его за хвост и принуждают остановиться. Рассвирепевший як бросается тогда то на одну, то на другую собаку и не обращает внимания на охотника. Еще удобнее и безопаснее преследовать яка, или даже целое стадо, верхом на хорошей лошади, которая без труда догоняет тяжелого зверя. К сожалению, обе наши лошади при бескормице пустыни едва волочили ноги, а потому мы ни разу не могли испытать удовольствия верховой охоты.
   Зато с каким увлечением предавались мы с товарищем пешеходным охотам за яками, в особенности сначала, когда впервые встретили этих животных. Вооруженные скорострельными штуцерами, мы выходили ранним утром из своей юрты и отправлялись на поиски за желанным зверем. Заметить его нетрудно простым глазом на расстоянии нескольких верст; в бинокль же эту черную громаду видно очень далеко, хотя иногда случается обманываться, принимая большой черный камень за лежащего яка. Впрочем, начиная от реки Шуга, в особенности на Баян-хара-ула и по берегам Мур-усу, этих зверей везде было такое множество, что в окрестностях нашей юрты обыкновенно всегда виднелись пасущиеся или отдыхающие одиночки и даже целые стада.
   Подкрасться к дикому яку на выстрел очень нетрудно, легче, чем ко всякому другому зверю. Благодаря плохому зрению и слуху описываемого животного, к нему даже на открытом месте почти всегда можно подойти шагов на 300; на такое расстояние быки (только не стадо) подпускают к себе охотника, даже заметив его издали. Не испытав преследования со стороны человека и будучи уверен в своей силе, зверь не страшится приближающегося охотника и только пристально смотрит на него, махая по временам своим огромным хвостом или закидывая его на спину. Такое маханье хвостом у яка, как домашнего, так и дикого, служит признаком раздраженного состояния: зверь начинает сердиться, видя, что хотят нарушить его покой.
   Когда охотник продолжает наступать все ближе и ближе, то як убегает, изредка останавливаясь и посматривая в сторону человека; если же при этом он испуган выстрелом или ранен, то бежит много часов сряду.
   В горах иногда удается подойти к яку на полсотни шагов, если только ветер не от охотника. Когда же як находился на местности открытой и я желал подойти к нему поближе, то употреблял для этой цели особенный способ. Приблизившись к зверю шагов на 300, я полз далее на коленях, подняв над головой свой штуцер с приделанными к нему для меткости стрельбы сошками [368 - Общее во всей Сибири, да и в Монголии, правило – приделывать к ружью сошки для стрельбы пулей – вовсе не так бесполезно, как то кажется с первого раза. Наоборот, такое приспособление крайне необходимо, так как после сильной и долгой ходьбы по горам или лесам нет возможности верно прицелиться прямо с руки даже самому искусному стрелку.] таким образом, что эти сошки образовали подобие рогов. При этом на охоте я был всегда одет в сибирскую кухлянку, сделанную из молодых оленьих шкур шерстью вверх, так что подобное одеяние также много обманывало близорукого зверя и он всегда подпускал шагов на 200 или даже на 100.
   Приблизившись на такое расстояние, я ставил свой штуцер на сошки, поспешно доставал патроны, клал их возле себя на снятую фуражку и, стоя на коленях, начинал стрелять. Случалось, что после первой же пули зверь пускался на уход, тогда я провожал его выстрелами шагов до 600, иногда даже далее. Если же як был старый самец, то гораздо чаще вместо ухода он бросался в мою сторону, нагнув вперед рога и забросив хвост на спину. При подобном нападении всего сильней обнаруживалась глупость описываемого животного. Вместо того чтобы выбирать одно из двух: или уходить, или смело нападать, як, сделав несколько шагов в сторону выстрела, останавливался в нерешимости, вертел хвостом и тотчас же получал новую пулю. Тогда он вновь бросался вперед и снова повторялась прежняя история, так что в конце концов зверь падал мертвым, получив с десяток, иногда даже более, пуль и все-таки не добежав до меня еще целую сотню шагов. Случалось также, что после двух-трех выстрелов як пускался на уход, но, получив еще пулю вдогонку, он вновь поворачивал ко мне и опять напрашивался на выстрел. Вообще из всех убитых или раненных нами яков только двое подбежали на 40 шагов и, вероятно, подошли бы еще ближе, если бы не были убиты; но, сколько можно было заметить, чем более приближается нападающий зверь к охотнику, тем трусливее и неохотнее он наступает.
   Чтобы еще более дать понятие о подобных охотах, я расскажу, каким образом был убит як, шкура которого находится в нашей коллекции. [369 - Мы привезли из Тибета две шкуры яков-самцов. Обе эти шкуры, будучи высушенными, весили с рогами 7,5 пуда [123 кг], сырая же шкура описываемого зверя имеет на голове и шее 0,5 дюйма [1,3 см] толщины и весит с рогами более 10 пудов [более 164 кг].]
   Однажды, перед вечером, мы заметили трех яков, пасшихся в горной долине, недалеко от нашей юрты. Я тотчас отправился к зверям и, приблизившись шагов на 200, выстрелил в самого большого из них. После выстрела яки пустились на уход, [370 - Будучи в обществе нескольких сотоварищей, дикий як гораздо реже бросается на охотника, нежели одиночный.] но, отбежав с полверсты, остановились. Я опять подкрался к ним на 300 шагов и снова выстрелил в прежнего зверя. Оба его товарища бросились бежать, но дважды раненный великан остался на месте и потихоньку шел в мою сторону. Со мной был скорострельный штуцер Бердана. Из него я пускал в яка пулю за пулей – они били как в мишень, даже видно было, как летела пыль из того места шкуры, куда попадала пуля; но зверь все-таки то шел ко мне, то отбегал назад, получив чересчур чувствительный удар. Он находился еще шагах в 150, когда я расстрелял все бывшие со мной 13 пуль и, оставив одну в ружье на всякий случай, бегом пустился в свою юрту за новыми зарядами. Здесь я пригласил своего товарища, взял одного из казаков, и мы втроем отправились добивать могучего зверя. Между тем наступили сумерки, что для нас было очень невыгодно, так как меткий прицел был уже невозможен.
   Когда мы пришли к тому месту, где остался як, то нашли его лежащим на земле; только поднятая голова с огромными рогами свидетельствовала, что зверь еще жив. Мы приблизились к нему шагов на 100 и выстрелили залпом; в то же мгновение як вскочил и бросился к нам. Тогда мы начали сыпать в него пулями из трех скорострельных штуцеров, но зверь все-таки приближался к нам и наконец подошел на 40 шагов.
   Еще залп – и як, взмахнув хвостом, пустился на уход, но, отбежав с сотню шагов, остановился. Между тем стало совершенно темно, так что я решил прекратить пальбу, тем более что можно было ручаться, что зверь издохнет ночью от полученных ран. Действительно, назавтра утром мы нашли его уже мертвым. В туловище яка мы насчитали 15 пуль и 3 в голове; из последних ни одна не пробила толстой кости черепа, [371 - Одна из пуль Бердана попала в левый глаз яка, выбила этот глаз и, пройдя около дюйма [2,5 см] по кости черепа, разбилась на мелкие кусочки.] прикрытого кожей в полдюйма [1,2 см] толщиной.
   В другой раз, бродя по горам, я вдруг увидел трех лежащих яков, которые не замечали меня за крутым скатом и спокойно отдыхали. Не думая долго, я прицелился и выстрелил; тогда все три зверя вскочили, но, не зная в чем дело, не убегали. Вторая пуля в того же самого яка попала так ловко, что убила зверя наповал; два других его товарища продолжали стоять и по обыкновению махали хвостами. Третий мой выстрел был также очень удачен: он перебил второму яку ногу, и тот поневоле должен был остаться на месте. Тогда я направил свой огонь в третьего зверя, но не так скоро покончил с ним, как с двумя его товарищами. После первой же пули этот як бросился ко мне, но, пробежав с десяток шагов, остановился. Еще я посадил в него пулю, и опять як немного подвинулся в мою сторону; наконец, зверь приблизился уже на 40 шагов, когда после седьмой пули кровь хлынула у него ручьем из горла, и великан рухнул на землю. Затем я без труда дострелил третьего яка с перебитой ногой и, таким образом, в несколько минут, не сходя с места, убил трех огромных зверей. Подойдя к ним, я увидел, что у того яка, который бросался ко мне, все семь пуль Бердана сидели в груди рядом, словно пуговицы. Нужно знать страшную силу штуцерной пули, чтобы понять, насколько был крепок зверь, который мог выдержать семь подобных ударов чуть не в упор.
   После многих опытов я убедился, что всего лучше стрелять яка под лопатку и, если возможно, то в левый бок; тогда штуцерная пуля, даже на 200 шагов, пробивает зверя насквозь (останавливаясь всегда под кожей противоположной стороны) и всего скорее может задеть сердце или легкие. Впрочем, малокалиберная пуля, какова у ружья Бердана, даже пронизав сердце, не сразу убивает старого яка, который после такой раны еще бегает несколько минут. Выстрел же описываемому зверю в голову, хотя бы в упор, самый неверный; если пуля даже большого калибра [372 - Как, например, штуцера Ланкастера калибр № 16; такой штуцер был у меня в экспедиции.] попадет здесь не прямо против мозга, но хотя немного наискось, то она не пробивает костей черепа. Мне всегда приходило на мысль в случае, если як бросится решительно, стрелять ему в упор в ногу, перебив которую сразу можно обезоружить зверя.
   Коровы и молодые самцы также чрезвычайно выносливы на рану, а потому убить самку яка очень трудно, так как они ходят стадом и нет возможности направить огонь в одно и то же животное. Притом стадо всегда гораздо осторожнее и подкрасться к нему на меткий выстрел гораздо труднее, чем к одиночному самцу. В продолжение своего зимнего пребывания в Тибете мы с товарищем убили 32 яка (не считая ушедших раненых), но из них только три были коровы.
   Монголы страшно боятся дикого яка, и нам рассказывали, что караваны богомольцев, встретив в узком ущелье лежащего зверя, останавливаются и ждут, пока он уйдет в сторону. Впрочем, цайдамские монголы довольно часто охотятся за яком. Главной приманкой такой охоты служит громадное количество мяса, получаемого с одного животного. Охотники собираются партией человек в десять и едут за хребет Бурхан-Будда или далее на реку Шуга. Не решаясь вступить с зверем в открытый бой, монголы стараются подкрасться к яку из-за какого-нибудь прикрытия, стреляют залпом и сами прячутся в ожидании, что будет далее. Обыкновенно раненый як, не видя никого, уходит; тогда охотники преследуют его издали и если пули попали хорошо, то назавтра, а иногда через день или два находят зверя мертвым.
   При подобной охоте, конечно, убивается редкий як, так как его стреляют из фитильных ружей, пуля которых действует несравненно слабей штуцерной. Иногда случается, что раненный монголами зверь, убежав от места стрельбы, встречает стреноженных лошадей охотников и убивает их своими могучими рогами. Кроме мяса, монголы берут сердце и кровь яка, которые они считают лекарством от внутренних болезней; шкуры возят на продажу в город Донкыр, а из длинных волос хвоста и боков туловища вьют веревки.
   Мясо дикого яка, в особенности жирного молодого самца или яловой коровы, очень вкусно, но все-таки хуже, чем говядина домашнего сарлока; старые же самцы имеют очень твердое мясо.
   Другой, не менее замечательный зверь, встреченный нами в Северном Тибете, был белогрудый аргали (Ovis polii), который по величине равняется своему монгольскому собрату, но отличается от него измененными рогами и белой грудью, покрытой удлиненными волосами, образующими подобие манишки. Мы нашли описываемое животное в первый раз в Северном Тибете, тотчас за хребтом Бурхан-Будда; далее белогрудый аргали встречался на горах Шуга и Баян-ха-ра-ула, но везде довольно редок. Монголы сообщали нам, что аргали водятся также в Южно-Кукунорском хребте и даже в горах Гань-су, близ истоков реки Эцзинэ, но мы не могли узнать, белогрудые они или нет. Мне кажется, что первое предположение будет вероятнее и что Ганьсуйским горам вместе с Кукунорскими свойственен уже тибетский вид.
   Этот последний по образу жизни совершенно походит на монгольского аргали и хотя обитает на более высоких плоскогорьях, но избегает высоких или слишком скалистых гор, а держится всего более на их окраинах и даже в невысоких холмах. В Северном Тибете часто можно видеть белогрудых аргали, пасущихся в горных долинах вместе с хуланами и антилопами.
   Внешние чувства описываемого животного развиты превосходно, и аргали, противоположно другим тибетским зверям, очень осторожен, несмотря на то, что почти вовсе не преследуется человеком. Монголы убивают его в самых редких случаях, да и то лишь самок, а самцов даже не стреляют, зная, что пуля фитильного ружья не убьет этого зверя наповал.
   Белогрудые аргали держатся небольшими обществами от 5 до 15 экземпляров и редко скучиваются в стада из 25 или 30голов. В каждом стаде находятся один или чаще два-три самца, которые водят и охраняют самок. Последние, безусловно, верят бдительности своего предводителя, и лишь только вожак, почуяв опасность, пускается бежать, как все стадо опрометью бросается за ним. Самец обыкновенно бежит впереди и, сделав несколько сот шагов, останавливается, а за ним и все стадо. Столпившись густой кучей, оно смотрит в ту сторону, откуда явилась опасность; самец в это время часто взбирается на ближайший холм или на скалу, чтобы лучше рассмотреть, в чем дело. Чудно красив в такой позе этот зверь, которого стройный стан резко обрисовывается на вершине скалы, а грудь блестит на солнце снежной белизной.
   Я несколько раз задавал себе вопрос, кто красивее: як или белогрудый аргали, и лучшего ответа дать не мог, что каждый из этих зверей хорош по-своему. Мощное туловище яка, громадные рога, длинная бахрома волос, свешивающихся почти до земли, густой хвост, наконец, черная окраска зверя, бесспорно, делают его весьма красивым; но, с другой стороны, стройный аргали, с большими, круто изогнутыми рогами, ярко-белой грудью и гордой походкой, имеет также полное право считаться великолепным животным тибетских пустынь.
   Утром аргали пасутся по горам или в долинах, но лишь только солнце поднимется выше, как звери идут отдыхать, избирая для этого подветренный пологий скат горы, откуда можно бы было видеть далеко во все стороны. Здесь аргали разгребают сначала копытами глинистую почву, ложатся в пыль [373 - Разгребание почвы, сколько можно было заметить, производится обыкновенно лишь самцами.] и проводят на одном месте несколько часов сряду.
   Если отдыхает целое стадо, то самцы укладываются немного в стороне, чтобы удобнее было сторожить. Когда же общество состоит из одних самцов без самок, [374 - В такое общество соединяются 3 или 4 самца – не более.] то они ложатся вместе, но обыкновенно головами в разные стороны. Словом, описываемый зверь никогда не забывает осторожности, и застать его врасплох очень трудно. На охоте самое лучшее заметить аргали издали и, определив направление ветра, стараться подкрасться к животному с противоположной стороны; но и тогда необходим превосходный штуцер, так как стрелять приходится редко даже на 200 шагов. За все время своих тибетских охот мы убили только 8 белогрудых аргали, из которых трое были взрослые самцы.
   Период течки у описываемых зверей бывает, по словам монголов, поздней осенью; в конце ноября, когда мы пришли в Тибет, течка уже окончилась, и самцы вели себя дружелюбно. Между тем в период любви они затевают серьезные драки, следы которых остаются на изломанных концах и ссадинах рогов. Молодые, по словам монголов, родятся виюне. [375 - Между тем как у монгольского аргали период течки бывает в августе, а молодые родятся в марте.] Кроме того, монголы сообщили нам, что у очень старых самцов рога иногда до того выступают своими концами впереди морды, что животное не может щипать траву и погибает с голода. Не знаю, насколько это справедливо, но в Северном Тибете лишь изредка можно встретить череп белогрудого аргали.
   Рядом с этим последним и яком, характерным животным высоких нагорий Северного Тибета является антилопа, называемая монголами и тангутами оронго – Antilope hodgso-nii. Самец этого вида чрезвычайно красивое животное. Ростом он больше дзерена и имеет статное туловище, на высоких тонких ногах; голова украшена большими (23 дюйма длиной) [58 см], тонкими, спереди рубчатыми, немного изогнутыми и вертикально стоящими черными рогами. В зимней шерсти верх и бока морды, бока груди и передние стороны ног черного цвета; горло, средина груди, живот и зад белые; спина бланжево-бурая. [376 - Летом, по словам монголов, оронго имеет красноватую шерсть, как дзе-рен.] В общем зверь издали кажется совершенно белым; самка гораздо меньше самца, не имеет рогов и черной окраски на теле. [377 - Вот дополнительная характеристика старого самца. Ростом на 7 дюймов [18 см] длиннее и настолько же выше, нежели Antilope gutturosa. Тело равномерно толстое; шея средней длины, прямая и сравнительно толстая. Морда тупая, широкая, в особенности возле ноздрей, где с боков находятся утолщенные, внутри пустые бугры, довольно большие; ноздри большие и поставлены горизонтально. Ноги тонкие, длинные; хвост небольшой (9,5 дюйма [24 см] с волосами). В пахах задних ног у самцов и самок большие железы; в пахах же передних ног железы невелики; пучков шерсти на коленях и зоба нет. Вес самца (невыпотрошенного) около 3 пудов [49 кг], самки – от 1,5 до 2 пудов [25–33 кг].]
   Оронго встречен был нами тотчас за хребтом Бурхан-Будда и распространяется отсюда, по словам монголов, на юг до гор Тан-ла. Местом своего жительства описываемый зверь выбирает горные долины и волнистые степи и по количеству составляет, после яка, преобладающий вид в пустынях Северного Тибета. Вода для оронго так же необходима, как для яка и хулана, а потому описываемые антилопы держатся исключительно в тех местах пустыни, где есть речки или ключи.
   Оронго живет небольшими обществами от 5 до 20 или 40 экземпляров и только в редких случаях (например, на особенно хороших пастбищах) скопляется в стада по нескольку сот голов. В каждом стаде обыкновенно встречается несколько старых самцов, более опытных и осторожных, нежели самки; впрочем, оронго вообще мало осторожен. При бегстве стада самцы всегда следуют позади, словно прикрывая отступление; тогда как у других антилоп, например дзеренов и хара-сульт, это бывает наоборот. Во время спокойного хода или даже на быстром бегу самец постоянно держит рога вертикально, что чрезвычайно красит это грациозное животное. Притом бег у него всегда рысистый и до того быстрый, что издали невозможно заметить, как мелькают ноги. Такой рысью самец уходит даже от преследования собак или волков и далеко оставляет их позади себя.
   Придя в Тибет, мы как раз застали у описываемых антилоп период течки, которая продолжается с половины ноября до половины декабря. В это время каждый взрослый самец [378 - Молодые самцы, которые имеют небольшие рога и совершенно похожи цветом шерсти на самок, как кажется, не участвуют в супружеской жизни; по крайней мере, в период течки они ходят по нескольку в одном стаде с самками и не дерутся.] находится в самом возбужденном состоянии. Он мало ест, так что запасенный летом жир быстро спадает, и, собрав вокруг себя гарем из 10 или 20 самок, строго блюдет, чтобы какая-либо из них не соблазнилась иным кавалером. Ради этого, завидев другого самца, законный владетель стада бросается к нему навстречу, наклонив вперед рога и издавая глухой отрывистый рев. Дело часто доходит до серьезной драки, в которой острые и длинные рога служат страшным оружием, так что противники сильно, а иногда, вероятно, и смертельно, ранят друг друга. Когда один из самцов чувствует себя слабее, то пускается на уход; противник его преследует, и если уходящий видит, что его нагоняют, то в одно мгновение поворачивается назад и наклоненными рогами встречает удар соперника. Задор разгоряченных зверей бывает так велик, что однажды самец, пробитый мной пулей во время драки, все-таки продолжал несколько минут драться, пока не издох почти на месте.
   Если во время течки какая-нибудь самка отделится от стада, то самец тотчас же бросается за ней, ревет и старается пригнать обратно. Но иногда случается, что в это время убегают другие самки; самец пускается то за одной, то за другой из них и часто теряет весь свой гарем. Тогда, оставшись один, он начинает сердито бить копытами в землю, загибает крючком хвост, наклоняет рога, ревет и вызывает на бой противников. Такие истории повторяются беспрестанно с утра до вечера, и вообще не существует прочной связи между владетелем стада и его самками; сегодня они у одного самца, завтра у другого.
   По окончании течки самцы оронго по-прежнему живут между собой в мире и согласии. В это время они иногда составляют отдельные общества; самки также часто соединяются тогда в особые стада. Так, например, в долине реки Шуга мы видели в конце января стадо приблизительно до 300 экземпляров, состоявшее из одних только самок; последние, по словам монголов, родят молодых в июле.
   Как упомянуто выше, оронго мало осторожен: даже на открытой местности он подпускает охотника шагов на 300 или на 200, а иногда и того ближе. Треск выстрела и свист пролетевшей мимо пули часто вовсе не пугают этого зверя; он только удивляется такому явлению и тихо отходит, беспрестанно останавливаясь и посматривая на охотника. Подобно другим антилопам, оронго очень вынослив на рану и даже пробитый пулей насквозь часто уходит далеко. [379 - Замечательно, что у всех убитых нами оронго под кожей задней части спины мы находили множество крупных личинок оводов, чего не встречали более ни у одного зверя Северного Тибета.]
   Охота за описываемой антилопой очень легка, так как зверь смел и держится главным образом в горных долинах, обыкновенно изрезанных оврагами. Местами, как, например, в долине реки Шуга, оронго так много, что в продолжение дня по ним можно сделать сотни полторы или даже две выстрелов из скорострельного штуцера. Много ли будет убитых – это вопрос, так как при стрельбе зверей пулями на большие расстояния удача выстрела зависит и от счастья.
   Монголы и тангуты считают оронго святым животным, и ламы не едят его мяса, которое, кстати сказать, чрезвычайно вкусно, в особенности осенью, когда зверь бывает очень жирным. Кровь оронго считается лекарством, а рога употребляются для различных шарлатанств. По рубцам на них монголы гадают о своей судьбе или об успехе какого-либо дела. Этими же рогами очерчивают место могилы при закапывании в землю мертвых лам; если же такой мертвец, подобно тому как и большая часть монголов, прямо выбрасывается в поле, то рогами оронго все-таки очерчивают место вокруг покойника. Для подобной цели эти рога приносятся в Халху богомольцами, возвращающимися из Тибета, и продаются очень дорого. Кроме того, монголы уверяют, что если из рога оронго сделать ручку на плеть и ею погонять верховую лошадь, то она не скоро устанет.
   Наконец, между всеми северными монголами распространено мнение, что оронго имеет только один рог, поставленный вертикально в средине лба. Ближе к Тибету, в Гань-су и на Куку-норе жители уже говорили нам, что однорогие экземпляры попадаются очень редко – один или два на тысячу. Наконец, в Цайдаме монголы, близко знакомые с оронго, единогласно отвергали существование однорогой антилопы, но в то же время уверяли, что подобный зверь водится в юго-западном Тибете. Там, вероятно, сказали бы, что однорогое животное обитает в Индии, и таким образом можно дойти до действительно однорогого носорога.
   Другая антилопа, свойственная Северному Тибету, отличается своим небольшим ростом и потому называется монголами ада-дзерен, то есть «малютка-дзерен» – Antilope sp. Самец этого вида имеет лишь 3 фута 4 дюйма длины [около метра] (измеряя по изгибу шеи), 2 фута 10 дюймов [около 85 см] вышины и весит не более пуда [16 кг], рога у него довольно большие, слегка изогнутые, немного откинуты назад и спереди покрыты мелкими частыми рубцами. Преобладающий цвет меха песчано-серый, на заде и животе белый, ярко белый зад окружен сверху и с боков неширокой светло-оранжевой каймой. [380 - Вот более подробное описание самца: рост малый, тело тонкое, стройное; голова средней величины, морда тупая, толстая; рога довольно большие (1 фут 1 дюйм [33 см] по изгибу), слабо изогнутые, немного откинутые назад; рубцы на них мелкие, частые, уши сравнительно большие.Цвет меха (зимой): верх тела, шея и бока песчано-серого цвета; горло и грудь беловатые, живот и зад белые. В особенности ярко-белы удлиненные волосы зада, образующие зеркало, в средине которого помещен небольшой черный хвост; сверху и с боков белое зеркало окружено неширокой светло-оранжевой каймой. Ноги немного светлее тела и спереди (на передних ногах) принимают желтоватый оттенок. Темя и лоб – белые, сзади рогов, возле ушей, шерсть желтоватая, на переносице и носе – темно-бурая, а остальные части морды беловато-серые. Шерсть очень густая, длинная, в особенности на белом заднем зеркале и на задней части головы (возле ушей).Имеет небольшой зоб, как у дзерена, но паховых желез и пучков шерсти на коленях нет. Только у самца при оконечности детородного члена находится небольшой мешочек вроде железы. Самка не имеет рогов и по величине почти равняется самцу.]
   Описываемая антилопа была найдена нами ранее Тибета, именно на верховьях Тэтунг-гола, и, как кажется, этот же вид мы встретили, поднявшись на нагорье Гань-су в холмистой степи, раскинувшейся тотчас за окраинным хребтом. [381 - На Куку-норе и в Цайдаме описываемой антилопы нет вовсе.]
   Любимым местопребыванием ады, как и оронго, служат холмистые высокие степи и еще более горные долины, изобилующие водой. Однако хотя оба вида часто держатся вместе, но по своему характеру ада много отличается от оронго, и если последняя самая грациозная, то ада, бесспорно, самая быстрая из всех антилоп, свойственных Монголии и Северному Тибету. Описываемый вид обыкновенно держится лишь небольшими обществами от 5 до 7 и изредка до 20 экземпляров; самцы встречаются и в одиночку.
   В противоположность оронго ада очень осторожна, в особенности там, где знает человека; только на пустынных берегах Голубой реки этот зверь несколько смелее. Бег описываемой антилопы чрезвычайно быстрый; он состоит из частых и высоких скачков, так что животное напоминает собой в это время резиновый мячик, когда антилопа испугана, то она несется, как птица.
   В период течки, которая начинается в конце декабря и продолжается с месяц, самцы ада гоняют друг друга от своего стада, но таких драк, как у оронго, мы ни разу не замечали; все мщение ревнивых кавалеров заключается только в гонке. [382 - Замечательно, что в период течки самцы ада очень часто мочатся, приседая для этого на задние ноги, как собаки.] При этом самцы не издают никакого голоса, которого мы не слыхали у них и в другое время. Только иногда ады (самцы и самки), подобно хара-сультам, чихают, в особенности заметив человека; кроме того, самки, будучи чем-нибудь испуганы, изредка издают довольно громкий, отрывистый писк, похожий на голос молодой косули.
   Описываемые антилопы часто выкапывают в степи продолговатые ямы, иногда в фут [0,3 м] глубиной, в которых, вероятно, лежат ночью (а может быть, и днем), так как здесь бывает много помета. Впрочем, быть может, такие ямы выкапываются самцами лишь во время течки, следовательно, в возбужденном состоянии.
   Охота за маленькой антилопой гораздо труднее, нежели за оронго, тем более что она и встречается несравненно реже; притом ада также очень крепка на рану. Пепельно-серый цвет ее меха совершенно походит на цвет почвы, так что зверя трудно заметить издали; его часто выдает только ярко-белый зад или чиханье. В сумерки ада, как и оронго, плохо видит и подпускает тогда охотника очень близко. В заключение следует сказать, что оба вида отлично бегают по гладкому льду.
   Из хищных зверей в Северном Тибете мы встретили очень много лишь волков и отчасти корсаков.
   Тибетский волк – Canis sp. по величине не меньше обыкновенного и отличается от него желтовато-белым цветом своего меха. [383 - Серых волков вовсе нет в Тибете, хотя много в Цайдаме.] По всему вероятию, к этому виду принадлежит и тот волк, о котором мне рассказывали в Гань-су и которого монголы называют цобр. Однако там он довольно редок, но в Северном Тибете встречается очень часто. Пустынность страны и обилие в ней различных животных, конечно, обусловливают привольную жизнь описываемого зверя. Из бесчисленного множества диких яков ежегодно погибает достаточное число естественной смертью, да, кроме того, волки, соединившись в небольшие партии, ловят других зверей, всего чаще оронго.
   По своему характеру тибетский волк много трусливее своего серого собрата и обладает гораздо меньшей силой. Две наши монгольские собаки по ночам часто вступали в драку с описываемыми волками и обыкновенно оставались победительницами.
   Рядом с трусостью тибетский волк обладает величайшей наглостью и назойливостью. Решительно каждую ночь эти звери по нескольку раз приходили к нашей юрте, чтобы поживиться здесь чем-нибудь врасплох, кроме того, невозможно было оставить в поле, хотя бы на самое короткое время, ни одного убитого зверя (исключая яка), чтобы волки его не съели или, по крайней мере, не испортили. Однажды мой товарищ убил, не далее трех верст от нашей стоянки, четырех самцов оронго и пока сходил в юрту, чтобы взять вьючного верблюда, все антилопы были дочиста съедены волками. В одном месте на реке Шуга мы зарыли в каменной россыпи несколько фунтов масла, намереваясь взять его на обратном пути, но проклятые звери зачуяли это масло, разворотили большие камни, которыми оно было заложено, и съели лакомый кусок вместе с холщовой оберткой. Однажды я оставил в горах свое гладкоствольное ружье с несколькими жестяными патронами, в которых помещались заряды, и, придя на другой день на это место, не нашел ни ружья, ни патронов, – то и другое утащили волки. Одно ружье отыскалось неподалеку, но один его ствол оказался выстрелившим в то время, когда зверь тащил, вероятно, по земле свою находку и зацепил курком за камень; патроны же пропали безвозвратно.
   Однако при всем своем нахальстве описываемый волк настолько осторожен, что очень далеко не подпускает к себе человека, и убить его днем, без засадки, крайне трудно; тем более что зверь весьма крепок на рану. Вообще мы потратили немало времени, чтобы добыть шкуру тибетского волка, и я убил его лишь из засадки, устроенной возле мертвого хулана.
   Несколько раз мы пробовали настораживать ночью заряженное ружье на убитом яке, и хотя оно выстреливало, но ни разу не убивало волков. Всего лучше бы было отравлять их стрихнином или ловить в капканы, но у нас не было ни того ни другого; между тем именно этими способами в Тибете можно было добыть множество описываемых зверей.
   Течка тибетских волков происходит в январе; однако в это время они все-таки не скопляются в стада больше 10 или 15 голов. Голос описываемого вида очень походит на частое, отрывистое и тонкое лаяние собаки, соединенное обыкновенно с воем.
   Лисица редко встречается в Северном Тибете, но несравненно чаще попадается здесь ее близкий родственник корсак – Canis corsac, или, правильнее, кярса, как называют его монголы.
   Этот хитрый зверь водится также во всей Монголии, Гань-су, Куку-норе и в Цайдаме; всего же чаще он попадается в степях озера Куку-нора, где множество пищух, доставляющих кярсе главную пищу.
   Сам я мало мог изучить образ жизни описываемого животного, которое всегда ведет себя очень осторожно относительно человека. Завидев его издали, кярса или пускается на уход, или припадает к земле. Последний маневр звери делают и на бегу, даже тогда, когда находятся в небольшом стаде (от 8 до 10 экземпляров, как то бывает в период течки, которая происходит с половины января до половины февраля). Тогда ночью и по утрам часто можно слышать отвратительный крик самцов, сильно напоминающий голос совы. Для жительства кярса устраивает себе норы, возле которых ловят его монголы и тангуты. При входе в нору промышленники складывают кучу камней или аргала и ставят петли. Кяр-са, которая, подобно собакам, имеет привычку мочиться на новый предмет, заметив сложенную кучу возле своей норы, не преминет помочиться на нее и попадает в ловушку.
   Если от млекопитающих обратимся к птицам, то увидим, что высокое нагорье Северного Тибета вообще бедно пернатыми обитателями. Правда, мы здесь были глубокой зимой, следовательно, когда летние птицы находились в отлете, но все-таки, при однообразии и невыгодности физических условий описываемых местностей, едва ли можно встретить в них разнообразную орнитологическую фауну. В течение двух с половиной месяцев, проведенных нами в Северном Тибете, мы нашли лишь 29 видов птиц, и из них только один Cin-clus sp. [оляпка] не был замечен до сих пор, остальные же большей частью свойственны Гань-су и отчасти Куку-нору. Притом даже те виды, которые найдены были на Тибетском нагорье, чаще, а иногда и исключительно, встречаются в самой северной его окраине, то есть до реки Шуга; далее, на высоком плато, которое идет отсюда к Мур-усу, птиц было чрезвычайно мало.
   Из пернатых Северного Тибета в большем числе против других здесь обитают: грифы – Vultur monachus, Gyps nivico-la, ягнятники – Gypaetos barbatus, и ворон – Corvus corax, которые тотчас же являются на всякого убитого зверя; клушицы – Fregilus graculus, собирающиеся зимой огромными стадами; пустынники – Syrrhaptes thibetanus, жаворонки – Melanocorypha maxima, Alauda albigula, чечетка – Linota brevirostris; последние, вероятно, здесь только зимуют; Podoces humilis [сойка] и Montifringilla sp. [вьюрок], встреченная во множестве на Куку-норе.
   Рассказ о животных Северного Тибета заставил меня надолго прервать повествование о самом путешествии. Возвратимся к нему.
   Как упомянуто в конце предыдущей главы, мы наняли в Цайдаме проводника и отправились с ним за хребет Бурхан-Будда. Чтобы возможно более облегчить верблюдов, которым на высоких тибетских плоскогорьях тяжело нести самый малый вьюк, мы оставили часть своих запасов (дзамбы и муки) в Цайдаме, а лишние патроны и дробь закопали в россыпях вблизи перевала через Бурхан-Будда. При всем том наши вьюки, пополняемые препарированными шкурами зверей, были достаточно тяжелы, так что впоследствии мы принуждены были также закопать в песок две шкуры яков, приобретенные для коллекции, и взяли их уже на обратном пути.
   Два с половиной месяца, [384 - Собственно 80 дней– с 23 ноября 1872 года по 10 февраля 1873 года [с 5 декабря 1872 года по 22 февраля 1873 года].] проведенные нами в пустынях Северного Тибета, были одним из самых трудных периодов со всей экспедиции. Глубокая зима с сильными морозами и бурями, полное лишение всего, даже самого необходимого, наконец, различные другие трудности – все это, день в день, изнуряло наши силы. Жизнь наша была в полном смысле «борьбой за существование», и только сознание научной важности предпринятого дела давало нам энергию и силы для успешного выполнения своей задачи.
   Для большей защиты от зимних холодов высокого Тибетского нагорья мы запаслись юртой, которую нам подарил дядя кукунорского вана. Правда, возня с этой юртой при ее установке на месте и при укладке на вьюк прибавляла немало работы, но зато в своем новом жилище мы несравненно лучше были укрыты от бурь и морозов, нежели в летней палатке.
   Юрта наша имела 11 футов [3 м 35 см] в диаметре основания и 9 футов [2 м 14 см] до верхнего отверстия, заменявшего окно и трубу для дыма. Трехфутовая дверь служила лазейкой в это жилище, остов которого обтягивался тремя войлоками с боков и двумя сверху; кроме того, для большего тепла мы впоследствии обкладывали боковые войлоки шкурами оронго.
   Внутреннее убранство нашего обиталища не отличалось комфортом. Два походных сундука (с записными книгами, инструментами и другими необходимыми вещами), войлок и другие принадлежности для сна, оружие и прочее размещались по бокам юрты, в середине которой устанавливался железный таган и в нем зажигался аргал. Последний, за исключением ночи, горел постоянно, как для приготовления чая или обеда, так равно и для теплоты. Мало-помалу за деревянные клетки боков и под колья крыши подсовывалось то то, то другое, так что к вечеру, в особенности после раздеванья на ночь, весь потолок юрты увешивался сапогами, чулками, подвертками и тому подобными украшениями.
   В таком жилище мы проводили трудные дни нашего зимнего путешествия в Тибете.
   Утром, часа за два до рассвета, мы вставали, зажигали аргал и варили на нем кирпичный чай, который вместе с дзам-бой служил завтраком. Для разнообразия иногда приготовляли затуран [385 - Затуран – одно из самых любимых кушаний забайкальских и амурских казаков. Он варится из кирпичного чая, в который кладут несколько горстей поджаренной на масле муки с солью, вкусом подобный напиток скорее всего похож на суп.] или пекли в горячей аргальной, то есть навозной, золе пшеничные лепешки. Затем на рассвете начинались сборы в дальнейший путь, для чего юрта разбиралась и вьючилась вместе с другим вещами на верблюдов. Все это занимало часа полтора времени, так что в дорогу мы выходили уже порядочно уставши. А между тем мороз стоит трескучий, да вдобавок к нему прямо навстречу дует сильный ветер. Сидеть на лошади невозможно от холода, итти пешком также тяжело, тем более неся на себе ружье, сумку и патронташ, что все вместе составляет вьюк около 20 фунтов [8 кг]. На высоком же нагорье в разреженном воздухе каждый лишний фунт тяжести убавляет немало сил; малейший подъем кажется очень трудным, чувствуется одышка, сердце бьется очень сильно, руки и ноги трясутся; по временам начинается головокружение и рвота.
   Ко всему этому следует прибавить, что наше теплое одеяние за два года предшествовавших странствований так износилось, что все было покрыто заплатами и не могло достаточно защищать от холода. Но лучшего взять было негде, и мы волей-неволей должны были довольствоваться дырявыми полушубками или кухлянками и такими же теплыми панталонами; сапог не стало вовсе, так что мы подшивали к старым голенищам куски шкуры с убитых яков и щеголяли в подобных ботинках в самые сильные морозы.
   Очень часто случалось, что к полудню поднималась сильная буря, которая наполняла воздух тучами пыли и песку; тогда итти уже было невозможно, и мы останавливались, сделав иногда переход верст в 10 или того менее. Но даже в благоприятном случае, то есть когда погода была хороша, и тогда переход в 20 верст утомляет на высоком нагорье Тибета сильнее, нежели вдвое большее расстояние в местностях с меньшим абсолютным поднятием.
   На месте остановки необходимо развьючить верблюдов и поставить юрту; эта процедура опять занимает почти час времени. Затем нужно итти собирать аргал, рубить лед для воды и усталому, голодному ждать, пока наконец сварится чай. С жадностью ешь тогда отвратительное месиво из дзам-бы с маслом и рад-радехонек, что хотя подобным кушаньем можно утолить свой голод.
   После такого завтрака мы с товарищем обыкновенно идем на охоту, если только позволяет состояние погоды; или я пишу свои заметки, а казаки приготовляют обед, для чего снова рубится лед и замерзшее камнем мясо. То и другое кладется в чашу, в которой предварительно залепляются дырки кусочками сырой шкуры и смоченной дзамбой. Наша единственная посуда – чаша и чайник – от времени издырявились в нескольких местах, так что ежедневно приходилось заклеивать эти дырки; впоследствии мы починили их более прочным образом, употребив для такой цели несколько медных гильз от патронов Бердана.
   Обед обыкновенно поспевал часам к шести или семи вечера и был самой роскошной трапезой, так как теперь мы могли есть вдоволь мяса. Правда, мяса мы столько добывали охотой, что имели возможность прокормить несколько сот людей, [386 - Всего мы убили в Тибете 76 крупных зверей (не считая по крайней мере вдвое большего числа раненых), из которых одних яков было 32. Полагая последних кругом по 25 пудов [410 кг], а остальных зверей по 2 пуда [33 кг], выходит, что мы в течение двух с половиной месяцев добыли около 900 пудов [около 15 т] мяса.] но для самих себя не всегда могли зажарить или сварить, так как мясо обыкновенно сильно замерзало и нужно было довольно долго таять его и лед для супа. Притом же вследствие разрежения воздуха, аргал на Тибетском нагорье горит очень плохо и дает весьма мало жару; вода же закипает при +68°Р [85 °C], а потому мясо трудно сварить как следует.
   После обеда, который вместе с тем служил и ужином, являлась новая работа. Так как все лужи и ручьи, за весьма редкими исключениями, были промерзшими до дна, а снегу также не имелось, то приходилось ежедневно таять два ведра воды для двух наших верховых лошадей. [387 - Для верблюдов же мы изредка мелко рубили лед, который они ели вместо снега.] Затем наступало самое тяжелое для нас время – долгая зимняя ночь. Казалось, что после всех дневных трудов ее можно бы было провести спокойно и хорошенько отдохнуть, но далеко не так выходило на деле. Наша усталость обыкновенно переходила границы и являлась истомлением всего организма, при таком полуболезненном состоянии спокойный отдых невозможен. Притом же, вследствие сильного разрежения и сухости воздуха, во время сна всегда являлось удушье, [388 - На нагорье Северного Тибета спать возможно только с самым высоким изголовьем или в полусидячем положении.] вроде тяжелого кошмара, а рот и губы очень сохли. Прибавьте к этому, что наша постель состояла из одного войлока, насквозь пропитанного пылью и постланного прямо на мерзлую землю. На таком-то ложе и при сильном холоде без огня в юрте мы должны были валяться по 10 часов сряду, не имея возможности спокойно заснуть и хотя на это время позабыть всю трудность своего положения.
   Дни, которые посвящались охоте, проходили более отрадным образом, но, к сожалению, морозы и частые бури сильно затрудняли эти охоты, а иногда делали их совершенно невозможными. Даже в том случае, когда ветер не превращался в бурю, но достигал лишь средней силы – а это происходило решительно каждый день, – то и тогда он служил великой помехой. Не говоря про холод, заставлявший охотиться в наушниках, рукавицах, кухлянках или полушубках, сильно затруднявших свободное движение, от действия встречного ветра [389 - На охоте итти всегда приходилось против ветра, чтобы не почуяли звери.] глаза постоянно были полны слез, что, конечно, чрезвычайно портило меткость и быстроту выстрела. Притом руки иногда так мерзли, что даже в скорострельный штуцер трудно было вложить патрон, не отогрев предварительно окоченевших пальцев. Да, наконец, на сильном морозе каморы штуцеров так сжимались, что после выстрела очень трудно было достать пустую гильзу, и приходилось выбивать ее шомполом. Подобная история часто случалась у штуцеров Снейдера, но у ружья Бердана этого не было; зато у последнего от мороза и пыли, набившейся в механизм, очень часто происходили осечки, и патрон выстреливал только после вторичного удара боевой пружины.
   Другим важным обстоятельством, сильно затруднявшим наши охоты, была чрезвычайная разреженность воздуха высоких нагорий Северного Тибета, вследствие чего усталость являлась здесь очень скоро. Впрочем, зверей было такое множество, что редко приходилось далеко ходить за ними; часто мы охотились не далее одной или двух верст от своей юрты.
   Но иногда, увлекшись преследованием, мы возвращались к стоянке лишь поздно вечером, и мой товарищ во время одной из таких охот до того простудил ноги, что не мог ходить более недели.
   В климатическом отношении два зимних месяца (декабрь и январь), проведенные нами на нагорье Северного Тибета, характеризовались сильными морозами, бесснежьем и пыльными бурями.
   Несмотря на то что описываемые местности лежат южнее самых теплых стран Европы [36° северной широты], холод здесь часто напоминал далекий север. По ночам морозы стояли без перерыва, достигая -31 °C. [390 - Вероятно, и того более, так как у нас не было термометра minimum (разбился) и наблюдение ночной температуры производилось только на восходе солнца] Впрочем, после восхода солнца температура повышалась всегда быстро, и четыре раза термометр в полдень поднимался даже выше нуля.
   Снег шел редко и небольшой, [391 - В декабре снежных дней было 4, а в январе – 11.] притом он всегда был мелкий и сухой, как песок. Случалось, что этот снег покрывал землю на дюйм, но в следующую же бурю его сдувало ветром и смешивало с пылью или песком, где он окончательно уничтожался на солнечном пригреве. Вообще в течение всей зимы пустыни Тибета лишь изредка белели снегом и то ненадолго; [392 - Между тем в иные годы, по словам монголов, здесь выпадает довольно большой снег. Впрочем, едва ли снег в Тибете может быть глубоким, так как в подобном случае все здешние травоядные животные не могли бы доставать корма и неминуемо бы погибли.] даже на вершинах высоких гор снег лежал в небольшом количестве только на северных склонах.
   Рядом с морозами и бесснежьем характерную черту тибетской зимы составляли пыльные бури, являвшиеся очень часто [393 - В декабре насчиталось 10 бурь, а в январе – 18.] и притом исключительно с запада или северо-запада. Такие бури всегда случались днем и обыкновенно начинались умеренным ветром, который, усиливаясь мало-помалу, к полудню достигал страшной напряженности и дул таким образом до заката солнца. Постепенно небо начинало сереть от поднятой в воздух пыли, которая густела все более и более, так что солнце, тускло светившее, как сквозь дым, делалось совсем не видным. Наступало что-то похожее на сумерки, так что в расстоянии нескольких сот шагов не было видно даже высоких гор. Пыль, песок и мелкие камешки неслись в воздухе грядами, словно снег в сильную метель. Против ветра невозможно было открыть глаза или перевести дух; тем более что воздух вследствие мелкой пыли делался чрезвычайно тяжелым для дыхания. Вообще состояние погоды в это время бывало таково, что даже верблюды, отпущенные на покормку, несмотря на голод, тотчас же ложились на землю.
   Однако термометр во время бури всего чаще показывал лишь немного ниже нуля, а иногда даже поднимался выше точки замерзания. Это явление можно объяснить тем, что пыль и песок, нагретые солнцем, в свою очередь нагревали атмосферу, проносясь по ней с силой урагана.
   К закату солнца буря обыкновенно стихала вдруг, отрывисто, но пыль продолжала стоять в воздухе; даже утром следующего дня, в особенности если ночью дул хотя слабый ветер, атмосфера была еще окрашена в желто-серый цвет.
   Спутником нашего путешествия в Северном Тибете был монгол Чутун-дзамба, которого мы наняли в Цайдаме в качестве проводника. Он был зангин, следовательно, чиновник, имел 58 лет от роду и ходил девять раз в Лассу проводником караванов, так что отлично знал дорогу.
   Перейдя через невысокий хребет Баян-хара-ула, [394 - Перевал через Баян-хара-ула очень полог и невысок; его даже можно совершенно избежать, направляясь по долине реки Напчитай-улан-мурень, как мы то и сделали. Между тем Гюк в своей книге описывает Баян-хара-ула как громадный хребет, представляющий страшные трудности для перехода через него. Патер уверяет, что он местами принужден был уцепляться за хвост своей лошади и гнать ее впереди себя, чтобы взобраться на крутизну. Hue. Souvenir d'un voyage dans la Tartarie et le Thibet. Т. II, p. 220–223.] мы достигли, наконец, 10 января 1873 года берегов Ян-цзы-цзяна [Янцзы], или Голубой реки, которая в своем верхнем течении называется монголами Мур-усу, а тангутами – Ды-чу. [395 - Последнее название означает «коровья река», вероятно, по обилию диких яков; монгольское же имя в переводе дает «река-вода»; так как слово «мур» есть сокращенное «мурень», то есть река, а «усу» означает вода.] Эта река вытекает из гор Тан-ла и, пройдя по высокому нагорью Северного Тибета, стремится в пределы собственно Китая, где вскоре принимает исполинские размеры. Течение Мур-усу очень быстрое; ширина этой реки, там где мы ее видели, то есть при впадении Напчитай-улан-мурени, 107 сажен [228 м]; но если взять все пространство, покрытое галькой и занятое рукавами, то от одного берега до другого около 800 сажен [около 1700 м]. По словам нашего проводника, летом, в период дождей, все это пространство покрывается водой, которая иногда выходит даже из берегов. Осенью вода спадает, но и тогда перейти Мур-усу вброд возможно лишь в редких местах. [396 - От устья реки Напчитай-улан-мурени первый брод находится в 30 верстах вверх по Мур-усу.] Долина описываемой реки имеет не более 2 верст ширины, боковые горы иногда суживают ее еще более. Тибетская дорога направляется по Мур-усу вверх на десять дней пути, то есть почти до самых истоков описываемой реки из гор Тан-ла. [397 - Этой дорогой ходят все караваны верблюдов, на яках можно пройти другим путем, не поднимаясь вверх по Мур-усу, но здесь много высоких и крутых хребтов.] Населения здесь также нет нигде, за исключением одного стойбища тангутов, которые, в числе до 500 человек, живут на берегах Мур-усу, верстах в 150 выше устья Напчитай-улан-мурени. Вниз от впадения этой реки, верстах в 400, является довольно густое тангутское население, занимающееся даже земледелием. По словам монголов, климат в этой местности теплый, так что высокое асболютное поднятие Северного Тибета здесь, вероятно, спадает на гораздо меньшее число.
   Берега Голубой реки были пределом наших странствований во Внутренней Азии. Хотя до Лассы оставалось только 27 дней пути, то есть около 800 верст [850 км], но попасть туда нам было невозможно. Страшные трудности Тибетской пустыни до того истомили вьючных животных, что из одиннадцати наших верблюдов три издохли, а остальные едва волочили ноги. Притом наши материальные средства так истощились, что за променом (на возвратном пути) в Цайдаме нескольких верблюдов, у нас оставалось всего пять лан денег, а впереди лежали целые тысячи верст пути. При таких условиях невозможно было рисковать уже добытыми результатами путешествия, и мы решили итти обратно на Куку-нор и в Гань-су с тем, чтобы провести здесь весну, а потом двинуться в Ала-шань по старой, знакомой дороге, где можно обойтись и без проводника.
   Хотя такой возврат был решен ранее, но все-таки мы с грустью покинули берега Янцзы-цзяна, зная, что не природа и не люди, но только один недостаток средств помешал нам пробраться до столицы Тибета.

Глава тринадцатая
Весна на озере Куку-нор и в горах Гань-су

   (10 [22] февраля – 28 мая [9 июня] 1873 года)
   Раннее наступление весны в Цайдаме. – Зимний вид озера Куку-нор. – Поразительно бедный пролет птиц. – Быстрое вскрытие озера. – Переход от Куку-нора до Чейбсена. – Климат апреля. – Хайлыки и снежные грифы. – Роскошная жизнь гор в мае. – Ушастый фазан. – Сурок. – Медведь. – Приспособляемость горных растений к непостоянству климата

   В первой трети февраля мы окончили свои странствования по пустыням Северного Тибета и возвратились в равнины Цайдама. Контраст климата между этими равнинами и высоким Тибетским нагорьем был так велик, что, спускаясь с хребта Бурхан-Будда, мы чуть не с каждым шагом чувствовали, как делалось теплее и погода становилась весенней.
   Впрочем, влияние более теплых равнин Цайдама на соседние части Тибета обнаруживается даже до гор Шуга; лишь только на возвратном пути мы перешли на северную сторону этого хребта, как климат заметно смягчился. Правда, ночные морозы бывали в -28,5 °C, но днем солнце грело довольно сильно, так что 5 февраля появились первые насекомые еще на тибетской стороне гор Бурхан-Будда. При первоначальном следовании к Мур-усу мы также имели до гор Шуга хорошую и днем довольно теплую погоду; сильные холода и бури начались собственно с тех пор, как мы перешли вышеназванный хребет и поднялись на высокое плато за речкой Уянхарза.
   Весна в Цайдаме наступает вообще очень рано и характеризуется в то же время своим крайне континентальным характером. Так, в половине февраля ночные морозы еще доходили до -20 °C, между тем как днем термометр показывал иногда +13 °C в тени. На солнечном пригреве лед везде таял, и 10 февраля явились первые прилетные птицы – турпаны, 13 числа прилетели кряковые утки, [398 - Этот вид частью зимует в Цайдаме на незамерзающих ключевых болотах.] а на другой день показались крохали – Mergus merganser, краснозобые дрозды – Turdus ruficollis и лебеди-кликуны – Cygnus musicus; по утрам слышались голоса мелких пташек и токованье фазанов– словом, весна чувствительно уже заявляла свои права.
   Но все эти знамения благодатного времени сильно нарушались периодически возвращавшимися холодами, иногда снегом [399 - Во второй половине февраля снег в Цайдаме шел (хлопьями, а не сухой пылью, как в Тибете) 4 раза и хотя покрывал землю на дюйм или два, но вскоре стаивал на солнце.] и бурями. Последние обыкновенно являлись с запада и приносили тучи пыли, поднятой с соляных равнин; пыль эта продолжала стоять в воздухе и после бури, так что атмосфера была постоянно наполнена ею, как дымом.
   Непрерывавшиеся ночные морозы и холодные ветры до того задерживали дальнейший ход весенней жизни, что в конце февраля общая физиономия Цайдама нисколько не изменилась против того, какой она была в половине этого месяца.
   Хотя к началу марта в прилете считалось уже 13 видов птиц, [400 - В следующем порядке их появления: Anas rutila, A. boschas, Linota brevi-rostris, Mergus merganser, Turdus rufficollis, Cygnus musicus, Anas crecca, Vanellus cristatus, Ardea alba, Anser cinereus, Anas acuta, Anthus pratensis (изредка зимуют в Цайдаме), Grus virgo.] но они являлись в самом ограниченном количестве, часто даже единичными экземплярами. Как быстро должны были проноситься эти птицы от места своей зимовки через пустыни Северного Тибета, где в это время, день в день, стоят страшные холода, нет ни корма, ни воды!
   В начале марта мы пришли на берега Куку-нора и встретили здесь еще меньшее пробуждение природы, нежели в Цай-даме чуть не целым месяцем ранее. Озеро было сплошь замерзшим, и даже быстрый Бухайн-гол только местами очистился от льда, намерзшего зимой до 3 футов [до 1 м] толщины; пролетных птиц было менее, нежели в Цайдаме.
   Причина климатической разницы двух описываемых соседних друг другу местностей, Куку-нора и Цайдама, заключается, во-первых, в более высоком абсолютном поднятии кукунорского бассейна сравнительно с Цайдамом, а во-вторых, во влиянии огромной площади самого озера на его окрестности. То и другое действует в неблагоприятную сторону настолько сильно, что даже местные жители замечают большую суровость Куку-нора сравнительно с Цай-дамом.
   Решившись пробыть на берегах Куку-нора до половины апреля, чтобы наблюдать пролет птиц, мы выбрали для этой цели устье Бухайн-гола. Здесь мы поставили свою юрту возле небольшого болота, вблизи реки и берега самого озера; окрестности представляли степь, поросшую хорошей травой, доставлявшей корм нашим лошадям и верблюдам. Для последних в изобилии имелся гуджир, а по Бухайн-голу росли кусты тамарикса, столь любимого этими животными.
   Иную картину, нежели прошедшей осенью, представляло теперь озеро Куку-нор. Ослепительно-белая ледяная поверхность заменила темно-голубой цвет его соленых вод, и словно исполинское зеркало лежало скованное озеро в темной рамке окрестных гор и степей. Ни полыней, ни торосов не было видно на громадной ледяной площади, гладкой, как пол, и лишь немного засыпанной снегом. Там же, где лед не был накрыт такой скатертью, он блестел на солнце прихотливыми переливами и обманчиво представлял издали незамерзшую воду.
   Береговые степи отливали желтоватым цветом иссохшей травы, часто совершенно выбитой хуланами, дзеренами и тангутским скотом. Монотонность общей картины здесь нарушалась только миражами, которые являлись очень часто и иногда бывали до того сильны, что на большие расстояния трудно было стрелять из штуцера дзеренов или хуланов: звери казались плавающими в воздухе и вдвое большего роста.
   Устроившись своей стоянкой, вблизи которой, по счастью, не было ни монголов, ни тангутов, мы начали каждодневные экскурсии по берегу Куку-нора и по Бухайн-голу. Но, увы! День за днем проходил в напрасном ожидании дружного прилета птиц; они появлялись в самом ограниченном числе видов и в скудном количестве экземпляров. Бродя каждый день по берегу реки и озера, мы иногда не могли настрелять даже на собственное продовольствие, а в коллекцию попадали очень немногие экземпляры. Притом всю первую половину марта погода продолжала стоять по-прежнему холодная, часто шел снег [401 - Снег в первой половине марта шел 7 раз; во второй половине описываемого месяца снега или дождя вовсе не было.] и поднимались бури.
   Гораздо добычливее, нежели охота, была рыбная ловля, которую мы иногда производили в заливах Бухайн-гола. Хотя здесь везде встречался только один вид рыбы – Schizopy-gopsis nov. sp., но зато в таком количестве, что однажды своим трехсаженным бреднем мы вытащили 136 рыб, каждая фута в 2 [0,6 м] длины и весом около 3 фунтов [свыше 1 кг]. Пойманная рыба вместе с птицами и дзеренами служила нашим единственным продовольствием. Однако икра этой рыбы оказалась очень вредной: когда мы в первый раз поели этой икры, то со всеми нами сделалась ночью рвота, сопровождаемая сильной дизентерией и болью живота. По счастью, монгол, находившийся у нас в услужении, не ел икры, так что он мог развести огонь, на котором мы делали себе припарки; в дорожной аптеке нашлись хорошие противохолерные капли, и с помощью этих средств мы оправились на следующий же день.
   Со второй половины марта погода сделалась теплее, 17 числа этого месяца низовья Бухайн-гола совершенно очистились от льда, но заберегов на озере еще не было, за исключением лишь небольших полыней при устьях речек. Лед таял равномерно от солнечных лучей и наконец до того размягчился, что его сразу взломало бурей 25 марта. На другой день по озеру везде видны были огромные полыньи и целые горы торосов, нагроможденных частью на берега, частью на не тронувшийся еще лед. Дело очищения озера шло очень быстро, так что через неделю оно было уже совершенно свободно от льда, который согнало ветром в заливы западной стороны Куку-нора, частью же разбросало по его берегам.
   С наступлением более теплой погоды днем ночные морозы продолжали стоять по-прежнему и доходили до -12,3 °C; после заката солнца температура падала очень быстро и так же быстро повышалась утром в ясную, тихую погоду. Ветры в течение всего месяца дули почти каждый день, и притом в двух главных направлениях: восточном и западном. Первые всегда были слабые и приносили (на западный берег) холод с озера; последние же, то есть западные ветры, хотя являлись теплыми, но зато иногда достигали силы бури, [402 - Всего в течение марта на Куку-норе было шесть бурь, но они не достигали такой силы, как в Тибете или даже в Юго-Восточной Монголии.] наполнявшей воздух тучами пыли; эта пыль, подобно тому как и в Цайдаме, постоянно стояла в воздухе.
   Во второй половине марта пролет птиц был также чрезвычайно бедный. Хотя к 1 апреля в прилете состояло 39 видов (вместе с цайдамскими), [403 - Собственно в марте прилетело на Куку-нор 26 видов в следующем порядке: С 1 по 10 марта: Accentor rubeculoides, Cinclus caschemiriensis, Cygnus olor, Fuligula clangula, Larus ichtyaetos, L. ridibundus, Anser indicus, Fuligula cristata, Milvus govinda.] но все они являлись в самом ограниченном количестве, так что за весь март, следовательно, в пору валового пролета, мы не видали ни одного большого стада гусей, уток или каких-либо других птиц. Берега реки и озера оживлялись весьма мало, и нигде не было видно суматохи весеннего пролета. Утро и вечер наступали обыкновенно тихо и мертво, как зимой. Лишь изредка слышался голос турпана, гоготанье гусей, крик чаек или кряканье одинокой утки; только большой жаворонок – Melano-corypha maxima несколько оживлял своим громким пеньем безмолвные берега Куку-нора…
   Вообще весна на этом озере не оправдала наших ожиданий, и мы далеко не нашли здесь того количества птиц, какое встретили два года назад на озере Далай-нор. [404 - С 10 пo 20 марта [по старому стилю] появились: Phalacrocorax carbo [баклан], Anas tadorna [пеганка], A. clypeata, Numenius sp. [кроншнеп], Fuligula ferina [нырок], Recurvirostra avocetta, Grus cinerea [серый журавль]. С 20 марта по 1 апреля: Anas penelope, Limosa melanuroides, Totanus calidris, Endromias sp., Haliaetos macei [орлан-долгохвост], Circus rufus [камышовый лунь], Motacilla sp., Scolopax gallinago [бекас], Coturnix muta [перепел], Orus sp. [журавль].] По всему вероятию, пролетные стада облетают высокий Куку-нор, направляясь к северу восточнее (а частью, вероятно, и западнее) этого озера, по долине Хуан-хэ и по собственно Китаю. Такой путь для птиц несравненно удобнее, так как они избегают высоких гор Гань-су и песков Ала-шаня. Подтверждением подобному мнению может служить то явление, что некоторые виды, как, например: Anser cygnoides, A. segetum, Anas falcata, Ardea cinerea, Fulica afra и другие, вовсе не замеченные на Куку-норе, тем не менее найдены были нами на северном изгибе Хуан-хэ.
   Крайняя бедность пролетными птицами Куку-нора принудила нас изменить прежнее решение пробыть на берегах этого озера до половины апреля, 1 числа названного месяца мы покинули свою стоянку на устье Бухайн-гола и направились в кумирню Чейбсен той же самой дорогой, по которой шли осенью. Правда, теперь был открыт другой путь, [405 - После взятия от дунган китайскими войсками городов Синина и Сэн-гу-аня.] несравненно более удобный, через город Донкыр, но мы прежними опытами знали, насколько приятно путешествовать среди китайского населения, а потому решились лучше испытать вновь все трудности горной дороги, нежели итти местами густонаселенными.
   Во время месячной стоянки на устье Бухайн-гола мы окончательно снарядили свой караван для дальнейшего пути. Войлочная юрта, которую мы имели с прошлой осени, была променена монголам на несколько верблюжьих седел, крайне для нас необходимых. Затем еще по возвращении в Цай-дам более половины наших верблюдов не годились на дальнейший путь и, хотя мы успели променять тангутам своих усталых животных, но после такого промена у нас осталось всего пять лан денег. Между тем необходимо было приобрести еще трех новых верблюдов взамен погибших в Тибете. Тогда мы решились прибегнуть к самому крайнему средству, именно к продаже нескольких револьверов тангутским и монгольским чиновникам. Из двенадцати бывших у нас в то время налицо револьверов мы променяли три на трех хороших верблюдов; сверх того, два револьвера были проданы за 65 лан, и этими деньгами мы обеспечили себе возможность пробыть три весенних месяца на Куку-норе и в Гань-су.
   Как бы то ни было, но мы вновь удачно сформировали свой караван и 1 апреля двинулись от Куку-нора в Чейбсен.
   С первым шагом в горы Гань-су климат и природа изменились чрезвычайно резко. Сухость воздуха заменилась ежедневным снегом, а почва, как и прошедшей осенью, была пропитана водой, словно губка. Весеннее пробуждение растительности, показавшееся на берегах Куку-нора в последние дни марта, в горах вовсе не было заметно; ручьи и речки здесь все еще были покрыты льдом, а по ночам стояли порядочные морозы. [406 - Ночные морозы в первой половине апреля доходили до -10 °C.] Прилетных птиц было немного, даже менее чем на Куку-норе, так как валовой прилет пташек еще не начался, и только изредка показывались единичные экземпляры. Словом, физиономия гор Гань-су в начале апреля ничуть не изменилась против того, какой нашли мы ее прошедшей осенью в половине октября.
   Путь по горным тропинкам представлял теперь трудности еще большие, нежели в прошедшем году, так как почва, замерзшая во время ночи, днем оттаивала и делалась очень скользкой для верблюдов, притом выпадавший почти ежедневно снег также таял на солнце и еще более размачивал грязь. Нерастаявший зимний снег виднелся только кое-где на самых высоких вершинах, и то лишь на северных склонах гор. [407 - Причина такого малоснежья гор Гань-су, даже в раннюю весну, заключается в том, что снег зимой здесь выпадает в небольшом количестве и рано начинает таять на солнце, которое в тихие ясные дни не только в марте, но даже в феврале греет здесь довольно сильно.] Вследствие большой сырости все наши вьюки сделались гораздо тяжелее и, таким образом, непроизводительно обременяли вьючных верблюдов. Последние принуждены были по ночам лежать на мокрой земле, иногда чуть не прямо в лужах воды, а из-за этого вскоре начали кашлять и худеть. Мы сами должны были постоянно итти пешком, так как некованые лошади беспрестанно падали на скользких горных тропинках. Между тем наши сапоги-самоделки, с подшитыми к старым голенищам кусками яковой шкуры, представляли собой совершенное подобие верблюжьих лап и не лучше их были пригодны для ходьбы по грязи и по горам. В дополнение ко всему этому пришлось два раза переправляться через Тэтунг-гол: в первый раз по осевшему на дно зимнему льду, а вторично прямо вброд глубиной фута 4 [1,2 м]. Течение реки здесь было очень быстро, и дно усеяно огромными валунами; поскользнись на такой переправе верблюд, и он, наверное бы, погиб вместе со вьюком коллекций. Ко всем прежним работам теперь присоединилась съемка, которую я начал делать на обратном пути от берегов Голубой реки. При первоначальном следовании туда я не делал карты, чтобы не возбудить подозрения проводников.
   Хотя дунганских отрядов теперь уже не было в горах, по которым лежал наш путь, но зато мы легко могли иметь не особенно приятную встречу с китайскими солдатами, что действительно вскоре и случилось. Отряд хотанов, шедший из Сэн-гуаня в город Тэтунг, встретился с нами на том месте, где в прошедшем году нас покушались атаковать дунгане. Мы показали начальнику отряда свой пекинский паспорт, и, пока возились с этим делом, солдаты украли у нас из седельных кобур револьвер. Тогда мы энергично протестовали против такого грабежа и хотя объяснялись пантомимами, но китайский офицер понял, что мы хотим жаловаться на него в Пекине, и приказал возвратить украденную вещь. Затем он сам попросил у нас пороху и, получив несколько десятков зарядов, остался крайне доволен, так что мы расстались дружелюбно.
   15 апреля мы пришли в Чейбсен и, пробыв два дня в этой кумирне, отправились в те самые горы возле кумирни Чертынтон, в которых провели прошедшее лето.
   Между тем с половины апреля дело весны повернуло в лучшую сторону: 9 числа показались первые бабочки, а 11 апреля я нашел первый цветок – Ficaria sp. По выжженным местам, в особенности на южных склонах гор, начала пробиваться зелень, прилет мелких пташек усилился в значительной степени, а возле Чейбсена мы нашли уже вспаханные поля и местами засеянный хлеб (ячмень, пшеницу), который отчасти взошел. Ко всему этому прибавилась даже гроза (14 апреля), [408 - Гроза в течение апреля была всего одна.] правда, с сильной метелью, но все же раскаты грома напоминали о том, что наконец наступает так долго ожидаемая весна. Впрочем, развитие растительности шло очень медленно, задерживаясь постоянными ночными морозами, доходившими даже в последней трети апреля до -9,4 °C. Хотя к 1 мая имелось 12 видов цветов, но все они являлись обыкновенно в самом незначительном количестве, часто поодиночке, где-нибудь под защитой камня или куста от морозов, снега и ветров. Последние, то есть ветры и снега, господствовали в течение всего апреля; дождя не было ни разу, а снежных дней считалось 17. [409 - Такое число раз снег падал возле нас; по сторонам же горизонта он шел урывками почти каждый день.] Ветры дули почти каждый день и ночь; хотя между ними преобладали два направления – восточное и западное, но вообще эти ветры были очень непостоянны, изменялись по нескольку раз в сутки и изредка достигали, порывами, силы бури. Во время сильного ветра и после него воздух был наполнен пылью, принесенной, вероятно, из соседних пустынь.
   Несмотря на обилие атмосферных осадков и на то, что почва была сильно насыщена влагой, воды в горных речках теперь было несравненно меньше, нежели летом, а многие ручьи даже совершенно пересохли; в то же время и психрометр показывал значительную сухость воздуха в те дни, когда не шел снег или дождь. Причина первого явления, вероятно, заключалась в том, что вымороженная зимними холодами почва много впитывала в себя выпадающей влаги; сухость же воздуха в ясные дни зависела от действия соседних пустынь, где в это время сухость атмосферы достигает крайних пределов.
   Хороших весенних дней в течение всего описываемого месяца не было почти ни одного. Правда, иногда до полудня стояло ясно и тепло, но затем к вечеру опять начинался ветер или снег и температура падала очень быстро. Наибольшее тепло, наблюдавшееся в апреле днем, случилось 12 числа этого месяца и равнялось +20,4 °C в тени, тогда как в прошедшем году, в долине Хуан-хэ, maximum температуры апреля был +31 °C. Даже в юго-восточной окраине Монголии, вблизи Калгана, наибольшее тепло в апреле, по наблюдениям 1871 года, достигало +26,3 °C.
   Таким образом, весна в Гань-су так же холодна и обильна водяными осадками, как лето и осень. Вообще в течение целого года здесь не бывает (по крайней мере, в горной области) ни одного полного месяца хорошей погоды, какую мы привыкли встречать в других странах. Весна характеризуется снегами, лето – проливными дождями, осень – опять снегами, а зима – сильными морозами и ветрами, хотя небо в это время года бывает обыкновенно ясным.
   Направившись из Чейбсена в горы по южную сторону Тэ-тунг-гола, мы провели последнюю треть апреля в альпийской области, которая в это время была еще весьма мало оживлена. Правда, стада мелких пташек, валовой прилет которых происходил в конце апреля, изредка приседали здесь на лугах или возле скал, но постоянных жильцов еще не было видно; они держались пока в долинах более низких и, следовательно, более теплых. Растительная жизнь только что начинала пробуждаться, и из цветов попадались лишь Ficaria sp. и Primula sp. Встречая их по горным лугам, иногда возле нерастаявших пластов зимнего снега, мы всегда удивлялись, насколько может применяться организация растения к неблагоприятным условиям климата. Я видал не только в альпийской области, но даже в более низких горных долинах цветы Primula, Gentiana [горечавка], Iris и другие, не гибнувшие ни от мороза в -9 °C, ни от глубокого снега, которым они были засыпаны ночью. Днем, лишь только проглядывало солнце, эти дети весны красовались по-прежнему, словно спеша насладиться жизнью и благотворным теплом, которое спустя немного опять должно было замениться морозом или метелью.
   За неимением летних обитателей характерными птицами верхнего пояса альпийской области гор, кроме клушиц и стенолазов, являлись теперь скалистые куропатки, или хайлыки – Megaloperdix thibetanus, и снежные грифы – Gyps nivi-cola.
   Первая из этих птиц нигде не встречается в Монголии, но от гор Гань-су распространяется через Куку-нор в Тибет. Исключительным местопребыванием хайлыка служат дикие скалы и россыпи выше 10 ООО футов [3000 м] абсолютной высоты; ниже такого предела эта птица не спускается. Чем неприступнее скалы, чем обширнее каменные россыпи, тем, кажется, привольнее они для скалистой куропатки, которая по своей величине равняется самке глухаря.
   Весной хайлыки держатся парами, а в остальное время года выводками или небольшими обществами от 10 до 15 экземпляров; в большие стада они никогда не соединяются.
   По своему нраву хайлык – веселая птица; его громкий голос слышится почти целый день и сильно оживляет безмолвие угрюмых скал альпийского пояса. Этот голос очень походит на крик курицы; кроме того, сюда присоединяется иногда протяжный свист и еще особые отрывистые звуки, которые птица издает всего чаще на лету. Впрочем, описываемая куропатка, подобно всем куриным, не охотница летать, но зато великая мастерица бегать; пешком хайлыки часто уходят от охотника, который не имеет возможности быстро следовать за птицами по отвесным скатам и громадным россыпям. При этом следует еще упомянуть, что хотя хайлык почти вовсе не преследуется местными охотниками, но он вообще осторожен и убить его довольно трудно, тем более что эта птица чрезвычайно вынослива на рану. Трудности охоты увеличиваются еще тем обстоятельством, что скалистая куропатка, имея на себе серое оперение, вовсе незаметна в россыпях, если только она приляжет между камнями.
   Ранним утром и перед вечером хайлыки вылетают на луга между скалами и россыпями и кормятся здесь исключительно растительной пищей; насекомых я ни разу не находил в зобах убиваемых птиц, которые летом всего более едят головки желтого лука, в изобилии растущего по альпийским лугам. В выводках хайлыков встречается от 5 до 10 экземпляров молодых, которых заботливо водит и охраняет старая пара. В случае опасности, в особенности когда молодые еще малы, самец и самка бегают в 20 шагах от охотника и притворяются больными или ранеными, подобно нашим куропаткам. Кроме выводков летом, часто встречаются и бездетные пары, яйца которых, вероятно, погибли от мороза. Несомненно, что такое обстоятельство случается довольно часто, чем и можно объяснить не особенное обилие хай-лыков в горах Гань-су, равно как и в хребтах Северного Тибета.
   Другой характерной птицей альпийского пояса гор Гань-су служит снежный гриф – Gyps nivicola, [410 - Черный гриф – Vultur monachus, в горах Гань-су встречается лишь изредка.] который по образу жизни и нравам походит на остальных своих собратьев: могучий лет и обжорство составляют характерные признаки описываемой птицы.
   Поздним утром, когда уже порядочно обогреет солнце, снежные грифы поднимаются с своих ночлегов, выбираемых всегда на недоступных скалах [411 - Одно и то же место служит описываемому грифу, равно как и другой его родне, местом ночлега в течение продолжительного времени; подобное ночлежное пристанище можно всегда заметить издали по обилию белого помета на скале.] и летят сначала низко вдоль гребней гор, но потом поднимаются кругами в необъятную высь. Случалось, что наша палатка стояла на высоте 12 тысяч футов [3658 м] и я следил в хороший бинокль за улетавшими вверх грифами, которые наконец совершенно скрывались даже от вооруженного глаза. На какую же высоту взлетает тогда эта птица, имеющая почти 10 футов [3 м] в размахе крыльев! Тем не менее для поразительно зоркого глаза грифа возможно различать до мелочей все, что творится на земле. Вот видит он, что стая воронов и коршунов копошится в долине возле падали; тогда гриф подтягивает крылья, предоставляет тело собственной тяжести и, словно камень, падает, немного наискось, из-под облаков к земле. Быстрота такого падения страшная, даже слышен особый шум, но птица очень ловко рассчитывает свои движения: не долетая немного до земли, гриф распускает могучие крылья и тихо садится к падали. Другие грифы, носившиеся также в облаках, заметив маневр своего товарища, уже знают, в чем дело, и, подобно ему, камнями падают на землю, так что вскоре возле трупа собираются десятки огромных птиц, присутствия которых до сих пор и не подозреваешь. [412 - Подобную же картину описывает Брэм у африканских грифов. (Жизнь животных. Т. III, с. 562–564.)] На падали начинаются ссоры, причем грифы распускают крылья и с угрожающим видом подступают друг к другу; однако дело никогда не доходит до серьезной драки. Если издохшее животное еще цело, то грифы прежде всего пожирают внутренности и кишки, а затем уже приступают к мясу. Наевшись до невозможности, грифы отходят в сторону и смотрят на пир вновь прибывающих собратьев. Меньшие хищники – коршуны, вороны, сороки – не смеют теперь подступиться к лакомой поживе и, сидя по сторонам, с нетерпением ждут, пока наедятся и улетят великаны. Последние, тяжело поднявшись, отправляются на ближайшие скалы и совершают там пищеварение. Снежных грифов в Гань-су очень много, так что нас всегда удивляло, где эти птицы могут найти для себя столько пищи. Притом же летом, когда почти постоянно идут дожди и горы закутаны облаками, крайне трудно, а часто совсем невозможно, заметить издали желаемую добычу. Вероятно, в это время снежные грифы посещают весьма отдаленные местности, где стоит лучшая погода. Пролететь несколько сот верст ничего не значит для этой сильной птицы, которая, почти без взмаха крыльев, целый день плавает под облаками.
   Обжорство снежных грифов так велико, что, несмотря на всю свою осторожность, они возвращаются на падаль даже после сделанных по ним выстрелов.
   Крепость птицы на рану невообразимая: мы с товарищем однажды 12 раз стреляли картечью, не далее как на 50 шагов, в прилетавших на падаль грифов и не убили ни одного из них.
   Тем не менее описываемых птиц нетрудно бить пулями из засадки, на приманке. Только засадку следует устроить как можно скрытнее; всего лучше для этой цели выбрать небольшую пещеру и заделать ее вход кустами. Приманкой может служить всякое убитое или издохшее животное, а за неимением его можно класть кишки и прочие внутренности на свежеободранную шкуру. Приманку необходимо положить шагах в 70 и даже более от засадки; на такое расстояние в сидячего грифа очень легко попасть пулей, а между тем охотнику можно, не боясь шума, свободно поворачиваться и даже скрытно кашлянуть. Итти в засадку следует не ранее 8–9 часов утра, так как грифы только в это время слетают с своих ночлегов. Притом засадку всего лучше устраивать в альпийской области гор, где грифы скорее идут на приманку; в низкие долины эти осторожные птицы спускаются неохотно и иногда, видя близость жилья, вовсе отказываются от падали.
   Охота за снежными грифами на приманку полна интереса. Лишь только, бывало, заберешься в засадку как уже прилетают коршуны, долго и низко кружат над положенным мясом, но, подозревая ловушку, улетают прочь. Взамен их являются сороки и вороны, каркают, ходят вприпрыжку кругом лакомых кусков, но не решаются тронуть. Отлетев немного в сторону, они снова возвращаются к приманке и несколько раз повторяют этот маневр. Наконец, какая-нибудь смелая сорока решится урвать кусок мяса, но, сама испугавшись своей храбрости, поспешно улетает в сторону. Однако первый опыт манит других, и вот ворон, сидевший в нескольких шагах поодаль, идет, покачиваясь, к мясу, остановится на минуту возле него, наконец клюнет и съест кусок. Тогда сороки начинают уже смело клевать, ободренные коршуны слетаются со всех сторон, и на приманке начинается пир горой – шум, драка, писк.
   Из засадки смотришь на все это втихомолку и с нетерпением ждешь появления желанной птицы, то есть снежного грифа. Но вот раздается дребезжащий шум, и по нему догадываешься, что прилетел ягнятник. Действительно, тотчас показывается эта красивая птица, облетит несколько раз очень низко кругом приманки и сядет на ближайшую скалу. Но грифов нет как нет! Быть может, они уже заметили пир на выложенном мясе и высоко кружатся в облаках, но из засадки не видно вверх. Так проходит еще добрый час времени; наконец, вдруг слышится тяжелое хлопанье крыльев, и снежный гриф садится неподалеку на скалу. Лихорадочная дрожь овладевает охотником; боишься пошевелиться, чтобы не спугнуть осторожной птицы, которая вскоре слетает кприманке. Посидев в нескольких шагах поодаль от нее, гриф идет к мясу, переваливаясь с боку на бок, а иногда и вприпрыжку. Мигом вся пировавшая сволочь разлетается в стороны и уступает место великану; один только ворон остается на противоположном конце приманки, но и он теперь ведет себя крайне почтительно. С жадностью начинает голодный гриф глотать кишки или куски мяса, но в это время гремит выстрел, и пробитая пулей птица падает мертвой на месте.
   Если же обождать стрелять, то за первым осторожно прилетевшим грифом вскоре являются другие, которые уже прямо садятся к мясу. Иногда на большой падали собирается несколько десятков этих птиц, так что, при удачном выстреле, одной пулей можно убить двух грифов.
   Большие снега, часто выпадавшие в альпийской области, принудили нас перекочевать отсюда в конце апреля в средний лесной пояс гор. Отсюда мой товарищ с одним из казаков отправились в кумирню Чертынтон, чтобы привезти оставленные там прошедшей осенью коллекции и кое-какие вещи. В числе последних у меня была пара сапог, которым якрайне обрадовался, так как мог ходить в них по горам несравненно удобнее, нежели в скользких самоделках. Кроме того, в прошедшем году мы нарочно оставили в своих вещах фунтов 5–6 [2–2,5 кг] сахару, казавшегося нам теперь великой роскошью при полном лишении всего европейского, наконец, мы купили у тангутов яка и были обеспечены продовольствием на значительное время.
   Лучший из всех месяцев в году – май – даже в Гань-су начался совершенно по-весеннему. Снега, падавшие в течение всего апреля, теперь кончились [413 - По крайней мере, в среднем и нижнем поясе гор.] и заменились дождями, которые шли довольно часто, но были вообще непродолжительны. Хотя по ночам все еще стояли небольшие морозы, но днем солнце грело сильно [414 - Наибольшая температура в мае была замечена 14 числа в долине Тэ-тунг-гола и равнялась наибольшей температуре в июле прошлого года, именно +30,4 «С.] и быстро вызывало растительную жизнь. К 15 числу описываемого месяца деревья в среднем поясе гор распустились уже наполовину, а в нижнем – листья на них развернулись совершенно. Ярко блестела на солнце молодая зелень; многие кустарники покрывались цветами, которые также щедро рассыпались и среди травянистых растений. В густых зарослях по берегам горных речек теперь зацвели: шиповник, вишня, смородина, крыжовник, жимолость и барбарис с красивыми желтыми кистями цветов; сюда присоединилась великолепная пахучая Daphne altaica, а по открытым горным склонам – боярка и желтая карагана. Из трав в лесах показались цветущие анемоны, фиалки, пионы и сплошными массами земляника; по горным долинам стали красоваться: касатик, первоцвет, одуванчик и лапчатка, а по открытым склонам гор – камнеломка сухоребрица, Polygonatum roseum, Thermopsis sp., Podo-phyllum sp. и другие.
   Животная жизнь также явилась в полной энергии, в особенности между пернатыми обитателями горных лесов. Голоса различных певунов сливались здесь в один концерт, непередаваемо дополнявший общую картину весенней жизни природы. Великолепные песни дроздов, громкий свист сродных им Pterorhinus davidii и Trochalopteron sp., кукованье кукушек, крик фазанов и разнообразное пенье мелких пташек – все это слышалось почти неумолкаемо целые дни. Даже ночью, в тихую, ясную погоду, часто раздавалось пение то той, то другой пташки, нетерпеливо дожидавшейся рассвета. Словом, жизнь везде била ключом после долгого зимнего застоя.
   Охотничьи экскурсии доставляли нам ежедневно много самых интересных птиц, так что теперь мы могли вознаградить, относительно орнитологической коллекции, плохую добычу прошедшего лета, когда все птицы находились в сильном линянии.
   В числе других редких видов пернатых нам удалось добыть ушастого фазана – Crossoptilon auritum, встреченного еще в первый год путешествия в Алашаньских горах. Эта замечательная птица, называемая тангутами шярама, в значительном количестве обитает в лесных горах Гань-су, но ее вовсе нет в безлесных хребтах Северного Тибета. Местопребыванием шярамы служат горные леса, изобилующие скалами и густыми зарослями кустарников; в таких лесах ушастый фазан обитает до 10 000 футов [свыше 3000 м] абсолютной высоты. Кормится описываемая птица, как кажется, специально растительной пищей; по крайней мере, весной я находил в зобу исключительно молодую зелень, почки, листья барбариса, но всего более корни различных трав. На жировке ушастый фазан бродит мерным шагом, держа горизонтально свой великолепный хвост.
   Поздней осенью и зимой шярама держатся небольшими обществами, часто садятся на деревья, [415 - Весной и летом ушастые фазаны держатся исключительно на земле, хотя, по уверению тангутских охотников, для ночевки (по крайней мере, весной) взлетают на деревья; однако самому мне и моему товарищу ни разу не удалось подстеречь в это время шяраму на дереве, хотя мы часто бродили вечером и ранним утром по горным лесам.] быть может, для того, чтобы поесть почек. Ранней весной описываемые птицы разбиваются на пары, занимающие определенную область, в которой выводят молодых. [416 - С начала мая почти все самки шярама уже сидели на яйцах.] Гнездо, по словам тангугов, делается из травы в густых кустарниках, и в нем бывает от 5 до 7 яиц. Зимой тангутские охотники бьют ушастых фазанов на деревьях из ружей, но еще более ловят их в петли, устраиваемые на земле в тех местах, где чаще бродят описываемые птицы. Главную добычу промышленников составляет хвост, в котором четыре средних удлиненных и рассученных пера употребляются для парадных шляп китайских офицеров, на месте за каждое такое перо платится по пяти копеек на наши деньги.
   Ранней весной, лишь только стада разобьются на пары, как самцы начинают токовать. Голос их чрезвычайно неприятный, напоминает крик павлина, только несколько тише и отрывистее; подобным же образом кричит, как кажется, и самка. Кроме того, описываемая птица (не знаю только, самец или самка) изредка произносит особые глухие звуки, отчасти напоминающие голубиное воркованье; наконец, будучи внезапно испугана, шярама иногда кричит весьма похоже на цесарку. Однако даже в период любви у описываемой птицы нет такого правильного токованья, как у обыкновенных фазанов или тетеревов. [417 - Встретившись между собой в период любви, самцы ушастых фазанов вступают в драку.] Самец ушастого фазана кричит лишь изредка, с неопределенными промежутками, обыкновенно после того, как уже взойдет солнце, хотя иногда голос этой птицы слышится еще до рассвета или даже днем, около полудня. Но во всяком случае шярама кричит очень редко, так что в течение целого утра едва ли можно более 5 или 6 раз услыхать голос одной и той же птицы.
   Неопределенность токованья и большая осторожность описываемого фазана делают охоту за ним, по крайней мере весной, чрезвычайно затруднительной. Трудности еще более увеличиваются самым характером местности, в которой обитает шярама. Густейшие заросли рододендронов на северных сторонах ущелий, а колючих кустарников (барбариса, облепихи и шиповника) на южных их склонах, везде крутые, чуть не отвесные скаты гор, дикие скалы, частый лес, наполненный валежником и сухими прошлогодними листьями, – все это вместе составляет такие неблагоприятные условия для охоты, что она может быть названа одной из труднейших. Итти с лягавой собакой нечего и думать, так как она совершенно бесполезна в подобной местности, где притом часто ей и не взобраться за охотником, карабкающимся на скалы; следовательно, необходимо положиться только на собственный слух и зрение. Но то и другое часто не могут пособить охотнику; осторожная птица почти всегда услышит или заметит его издали и успеет благополучно скрыться. Взлетает ушастый фазан только в редких случаях, всего чаще будучи застигнутым врасплох; обыкновенно же он спасается пешком и бегает чрезвычайно скоро. Иногда даже слышишь шорох его шагов в расстоянии нескольких сажен, но самой птицы не видно в гущине, или она мелькает так быстро, что охотник не успевает ружье бросить к плечу, не только что выстрелить. Преследовать убежавшую шяраму по пятам нет никакой возможности; она всегда словно в воду канет. Кроме того, эта птица очень крепка на рану, так что на расстоянии 50 шагов выносит заряд крупной дроби и имеет еще силу улететь. Если же у шярамы перебито крыло, то она уходит пешком и скрывается в кустах. Наконец, если случится увидать ушастого фазана очень близко и волей-неволей нужно стрелять, так как через мгновение он исчезнет, – то и тогда, разбитый зарядом вдребезги, он не годится на чучело. Словом, перед охотником столько трудностей и случайностей, что только редкость самой птицы может манить его на столь неблагодарную охоту.
   Придя в средний пояс гор, мы с товарищем часто охотились за ушастыми фазанами, отправляясь для этого в лес еще задолго до рассвета; однако в течение двух недель мы могли добыть только два экземпляра для коллекции. Двое охотников-тангутов в это же время по моему заказу лазили день в день по горам, но также убили только две шярамы, да и то подкараулив обеих на гнездах.
   Всего труднее угадать заранее место, где именно находится описываемый фазан, так как он кричит лишь с большими промежутками времени, а иногда и вовсе не издает голоса, несмотря на хорошее, ясное утро. Замечательно, что такая большая птица поднимается с земли очень тихо и иногда совершенно неслышно улетает от охотника. Перемещается шярама обыкновенно недалеко, летит тихо и на лету, издали, много напоминает глухаря.
   Из млекопитающих, наиболее обращавших теперь на себя внимание, были сурки – Arctomys robustus, которые проснулись от своей зимней спячки с начала апреля. [418 - Первых проснувшихся сурков мы видели на Куку-норе 25 марта; в горах же Гань-су они показались из нор только 8 апреля [по старому стилю].] Этот зверек, называемый монголами тарабаган, а тангутами – шоо, нигде не встречался нам в Монголии, [419 - Забайкальский сурок – Arctomys bobak – распространяется в Монголии только верст на 100 южнее Урги; здесь оканчивается полоса плодородных степей, вместе с которыми исчезает и названный зверек.] но был впервые найден в Гань-су и отсюда распространяется через Куку-нор в Северный Тибет. В горах Гань-су сурок восходит от самых низких долин в альпийскую область; в Северном Тибете мы видели его норы даже на абсолютной высоте в 15 тысяч футов [около 4570 м].
   Для своего жительства тарабаган избирает луговые горные скаты, а в альпийской области поселяется и в долинах. Описываемые зверьки всегда живут обществами и выкапывают для себя глубокие норы, часто в почве, переполненной камнями; от каждой норы делается несколько отнорков, служащих для выхода.
   Утром, лишь только взойдет и немного обогреет солнце, тарабаганы вылезают из своих нор, бегают вокруг них и кормятся травой. Если зверьки не были ничем встревожены, то они пробавляются таким образом довольно долго и удаляются в свои логовища часов около десяти утра. Отсюда сурки вновь показываются часа в два или три пополудни, опять резвятся и кормятся почти до заката солнца. Конечно, из такого общего правила бывают частые исключения; иные тарабаганы выходят из нор во всякое время дня, но в дождливую погоду ни один из описываемых зверьков не показывается на поверхности земли, хотя бы ненастье продолжалось несколько суток сряду.
   По своему характеру ганьсуйский сурок очень смышлен и осторожен, в особенности там, где преследуется человеком. Перед выходом из норы зверек сначала высовывает из отверстия одну лишь голову и в таком положении проводит целых полчаса, удостоверяясь в безопасности. Убедившись в этом хорошенько, тарабаган вылезает до половины, опять слушает и смотрит во все стороны; наконец выходит весь и начинает щипать траву. Заметив опасность, хотя бы издали, зверек тотчас бросается к своей норе, становится здесь на задние лапы и начинает издавать громкий голос, вроде частого отрывистого свиста, затем, видя приближение опасности, тарабаган скрывается под землей. Впрочем, там, где сурки живут вблизи тангутских юрт и не преследуются человеком, они ведут себя гораздо смелее, хотя все-таки не забывают хитрой осторожности.
   Охота за тарабаганами производится подкарауливанием этих зверьков возле их нор, причем необходимо устроить засадку, не бросающуюся в глаза, и засесть в нее ранее выхода сурка. Последний чрезвычайно крепок на рану и, будучи смертельно ранен, всегда уходит в нору; только удар наповал доставляет животное в руки охотника. Зимнюю свою спячку тарабаганы начинают в конце сентября и, подобно европейским суркам, засыпают целым обществом в одной норе.
   Теперь несколько слов еще об одном млекопитающем Ганьсуйских гор – именно о медведе – Ursus sp.
   Еще ранее прихода нашего в Гань-су мы слышали от монголов о каком-то необыкновенном звере, который водится в названной провинции и называется хун-гуресу, то есть «человек-зверь». Рассказчики уверяли нас, что это животное имеет плоское, совершенно человеческое лицо и ходит большей частью на двух ногах; тело у него покрыто густой черной шерстью, и лапы вооружены огромными когтями. Сила зверя страшная; на него не только не решаются нападать охотники, но даже жители укочевывают из тех мест, где появляется хун-гуресу.
   Подобные рассказы мы услышали и в самой Гань-су от тангутов, которые единогласно уверяли, что вышеописанный зверь водится в их горах, хотя и очень редок. На наш вопрос, не медведь ли это, рассказчики отрицательно трясли головой, говоря, что медведя они знают хорошо.
   Придя летом 1872 года в горы Гань-су, мы объявили награду в 5 лан тому, кто укажет нам местопребывание легендарного хун-гуресу. Однако с подобными известием никто не являлся; только тангут, временно находившийся при нас, сообщил, что хун-гуресу постоянно живут в скалах горы Гаджур, куда мы отправились в начале августа. Но в заповедных скалах мы не нашли удивительного зверя и уже отчаивались когда-либо увидеть его, как вдруг я узнал, что в небольшой кумирне, верстах в 15 от Чертынтона, находится шкура хун-гу-ресу. Через несколько дней я отправился в эту кумирню и, сделав ее настоятелю подарок, просил показать мне редкую шкуру. Просьба моя была исполнена, но, увы! Вместо чудовища я увидел набитую соломой шкуру небольшого медведя. Все рассказы о хун-гуресу теперь стали басней, да и сами рассказчики, после моего уверения, что это медведь, начали говорить, что хун-гуресу не показывается людям, но охотники иногда видят только его следы.
   Медведь, которого шкура была мне показана, имел в стоячем положении около 4,5 фута [1,37 м] вышины. Морда была вытянутая; голова и вся передняя часть тела грязно-белого цвета, зад темнее, а ноги почти черные. Подошвы задних лап были узкие и длинные, а когти на передних лапах имели по дуге около дюйма [2,5 см] длины; эти когти были очень тупы и черного цвета. К сожалению, я не мог сделать более подробных измерений и описаний, чтобы не возбудить подозрения.
   Весной следующего года нам привелось увидеть такого же медведя и на воле. Именно, когда мы возвращались с Куку-нора в Чейбсен, то лишь только вошли в горы Гань-су, как однажды утром заметили медведя, который ловил пищух. Мы отправились к зверю, но тот пустился на уход, и хотя его преследовали наши собаки, но не могли остановить. Мы пустили зверю вдогонку несколько пуль, из которых попала только одна и ранила медведя, но он все-таки ушел, к величайшей нашей досаде.
   Встреченный нами на Куку-норе медведь, сколько можно было видеть издали, имел ту же окраску, как и набитый в кумирне, но казался больше ростом. Он достигал величины нашего стервятника, притом был какой-то длинный и горбатый.
   По словам монголов, эти медведи в значительном числе обитают в тибетских хребтах Бурхан-Будда и Шуга; живут они здесь в скалах, но летом выходят на равнины и являются даже на берега Мур-усу.
   Проведя первую половину мая в среднем поясе гор, мы спустились в долину Тэтунга и пробыли здесь неделю, занимаясь по-прежнему каждодневными экскурсиями, но вскоре у нас вышла вся мелкая дробь, и мы должны были прекратить стрельбу пташек на чучела. Добыча яиц была также невелика, так как многие птицы еще не начали нестись, хотя гнезда у них были уже готовы. В начале июня в горах, в особенности по густым зарослям на берегах речек, можно бы было собрать множество самых редких яиц, но мы не могли оставаться долее в окрестностях Чертынтона опять-таки по неимению денег. Теперь у нас вновь остался лишь небольшой кусок серебра весом в несколько лан, а между тем добывать продовольствие охотой, при густом населении, было невозможно. При таких обстоятельствах мы поневоле должны были ускорить свой отход в Ала-шань и направились туда прежним путем, по которому шли в прошедшем году с тангутским караваном. Как тогда, так и теперь на дороге лежали разоренные деревни, но в них уже кое-где начали показываться китайцы. Весьма вероятно, что в течение нескольких лет разоренные фанзы будут возобновлены, заброшенные поля обработаны и население осядет так же густо, как было до дунганского разорения.
   Вторая половина мая в горах Гань-су, вопреки ожиданию, вновь ознаменовала себя суровостью и непостоянством климата. После теплой погоды, стоявшей всю первую половину описываемого месяца, 16 числа ночью выпал снег даже в долине Тэтунга а затем четыре дня сряду здесь по ночам стояли морозы, доходившие до -4 «С. В конце мая, именно в последний день нашего пребывания в Гань-су, случилась еще худшая история. Почти весь день 28 числа шла сильная метель, которая покрыла землю снегом на 0,5 фута [0,15 м] толщины, а к утру следующего дня грянул мороз в -5,3 «С. И это случилось под 38» северной широты в то время, когда уже считалось 76 видов цветов! Однако последние не гибли от подобного холода – до того ганьсуйские растения привыкли к суровому климату своей родины. Несравненно гибельнее действует на те же самые растения даже малейшая засуха. Таким образом, хотя в течение нынешнего мая считалось 22 дождливых дня, но так как дожди шли большей частью непродолжительно, то их было недостаточно для избалованных относительно влаги травянистых растений. В особенности это замечалось на открытых скатах гор и в холмистой степи к северо-востоку от реки Чагрын-гол. Эта степь, столь роскошно убранная в половине июня прошедшего года, теперь, когда мы здесь проходили в конце мая, далеко не имела своего прошлогоднего наряда и вообще была очень бедна цветами.
   Подобный факт служит доказательством великой гибкости организма растений и способности их применяться к климатическим условиям своей родины. Мне случалось выкапывать в горах Гань-су желтый альпийский мак – Papaver alpi-num – из столь крепко замерзшей почвы, что ее едва можно было раскопать ножом, – и растение все-таки цвело; между тем как тот же самый мак гибнет, если только его не поливают постоянные дожди. Мы распрощались с горной областью Гань-су, испытав на самый последок всю суровость и непостоянство ее климата. Но все-таки, несмотря на неблагоприятные климатические условия, пребывание в этой стране было лучшим временем нашей экспедиции по тому обилию научной добычи, какое нашли мы здесь как в растительном, так и в животном мире.

Глава четырнадцатая
Возвращение в Ала-шань. Путь на Ургу срединой Гоби

   (29мая [10 июня]– 19 сентября [1 октября] 1873 года)
   Переход по Южному Ала-шаню. – Встреча с караваном богомольцев. – Прибытие в Дынь-юань-ин. – Летний характер Алашаньских гор. – Неожиданное в них наводнение. – Следование на Ургу. – Гибель нашего Фауста. – Характер пустыни от Ала-шаня до хребта Хурху. – Описание этих гор. – Гоби к северу от них. – Пороги из Куку-хото в Улясутай. – Пустыня превращается в степь. – Прибытие в Ургу. – Окончание экспедиции

   В конце мая мы вышли из горной области Гань-су и очутились у порога Алашаньской пустыни. Безграничным морем лежали теперь перед нами сыпучие пески, и не без робости ступали мы в их могильное царство. Не имея средств нанять проводника, мы должны были итти одни и рисковать всеми случайностями трудного пути; тем более что в прошедшем году, следуя с тангутским караваном, я только украдкой и часто наугад мог записывать приметы и направление дороги. Такой маршрут, конечно, был крайне ненадежен, но теперь он служил нашим единственным путеводителем в пустыне.
   15 дней [420 - В том числе три дневки.] употребили мы на переход от Даджина до города Дынь-юань-ин и благополучно совершили этот трудный путь. Только однажды чуть-чуть не заблудились в пустыне. Дело это было 9 июня на переходе между озерком Серик-долон и колодцем Шангын-далай. Выйдя рано утром от Серик-доло-на, мы прошли сначала несколько верст сыпучими песками, а затем вышли на глинистую площадь, где явилась тропинка, вскоре разделившаяся надвое. Такого раздвоения мы не заметили в прошедшем году, следуя этим местом ночью, так что теперь нам пришлось угадывать, по которой дорожке следует итти. Затруднение увеличивалось еще более тем обстоятельством, что обе ветви тропинки расходились под очень острым углом, следовательно, и с помощью буссоли нельзя было определить, которое направление вероятнее. Правая ветвь дорожки была гораздо торнее, поэтому я решился выбрать этот путь, и не угадал.
   Несколько верст мы прошли, ничего не подозревая, но потом стали являться новые поперечные тропинки, которые совершенно сбили нас с толку; наконец, наша дорожка совсем кончилась, упершись в какую-то довольно торную дорогу. [421 - Впоследствии мы узнали, что эта колесная дорога ведет из Дынь-юань-ина в город Дырисун-хото (монгольское название), лежащий близ юго-восточной границы Ала-шаня.] Итти по этой дороге мы не могли, не зная, куда она поведет, вернуться на прежний перекресток также не рисковали, так как это место было уже довольно далеко позади, а во-вторых, мы не знали, насколько обеспечено следование по другой ветви первоначальной тропинки. Выбирая из всех зол меньшее, мы решили держаться своего первоначального направления, рассчитывая, что увидим издали ту небольшую группу горок, у подошвы которых должен был находиться колодец Шангын-далай.
   Между тем наступил полдень, жара стояла сильная, и мы остановились отдохнуть часа два или три. Затем пустились вновь все в прежнем направлении, следуя теперь уже напрямик по буссоли, и наконец увидели немного вправо небольшую горную группу, которую приняли за Шангындалайскую. Так как в воздухе целый день стояла пыль от сильного ветра, то мы не могли даже в бинокль хорошенько разглядеть очертание появившихся горок, до которых было еще далеко. Наступил вечер, и мы остановились ночевать в уверенности, что это именно желаемые горки, и, только прокладывая на карту пройденный путь, я заметил, что мы сильно уклонились к востоку и что едва ли идем как следует. А между тем запасной воды к ночи у нас оставалось не более 2 ведер, [422 - Во время перехода в жар по пустыне вода, налитая в деревянные бочонки, сильно испаряется сквозь дерево, так что полный утром бочонок к вечеру всегда теряет несколько бутылок воды.] да и то мы не давали ни капли ее лошадям, которые от сильной жажды едва передвигали ноги. Вопрос, найти или не найти завтра колодец, становился вопросом жизни или смерти, и понятно, под каким впечатлением провели мы вечер. К счастью, ночью ветер стих, и пыль осела из воздуха. Утром, лишь только рассвело, я начал осматривать в бинокль окрестности, взобравшись на несколько поставленных друг на друга ящиков с коллекциями. Вчерашняя группа гор была видна совершенно ясно, но в то же время, как раз прямо на север от нашего ночлега, виднелась вершинка другой горки, которая также могла быть Шангындалайской. Теперь предстояло решить, на какую из этих горок направить путь. Отложив на карте засечку последней горки и сличив приблизительное ее положение с тем, что у меня было записано в прошлогоднем дневнике, я решил итти на северную горку.
   В томительном сомнении завьючили мы своих верблюдов и двинулись в путь. Путеводная вершинка то выглядывала из-за пологих возвышений волнистой равнины, то опять скрывалась за ними. Напрасно мы часто смотрели на нее в бинокль, чтобы увидеть характерную примету, записанную в моем дневнике, именно кучу камней (обо), сложенных на вершине, – расстояние еще было слишком велико, чтобы заметить такой сравнительно маленький предмет. Наконец, верст через 10 от места ночлега, мы увидели желаемую примету; тогда, ободренные надеждой, мы ускорили свой ход и через несколько часов стояли возле колодца, к которому с жадностью бросились наши животные, совершенно измученные жаждой.
   На одном из переходов по Южному Ала-шаню мы встретились с караваном монгольских богомольцев, направлявшихся из Урги в Лассу. С начала дунганского восстания, в течение 11 лет, такие поклонники не осмеливались ходить в столицу далай-ламы, но теперь, после занятия средней части Гань-су китайскими войсками, в Урге был снаряжен большой караван [423 - До 1000 палаток, по словам монголов.] за кутухтой, умершим несколько лет назад в Богдо-курене и возродившимся в Тибете. Богомольцы были разделены на несколько эшелонов, которые следовали один за другим и должны были все собраться на Куку-норе. Встретившись с нами, передовые монголы простодушно воскликнули: «Посмотрите, куда забрались наши молодцы!» – и сначала не хотели верить тому, что мы вчетвером пробрались в Тибет.
   Но каковы были в то время по своему наружному виду «русские молодцы», встреченные богомольцами-монголами? Истомленные трудностями пути, полуголодные от недостатка запасного продовольствия, грязные, в изорванном платье и дырявых сапогах, мы всего более походили на нищих. Внешность наша в это время так мало напоминала европейцев, что когда мы пришли в город Дынь-юань-ин, то жители, смотря на нас, говорили: «Как они сделались похожи на наших людей, совсем как монголы».
   В Дынь-юань-ине мы получили 1000 лан денег, присланных нам сюда из Пекина заботливостью генерала Влангали. Вместе с деньгами нам были высланы письма, полученные из России, [424 - Не могу умолчать о курьезе, случившемся с письмом, присланным мне из одного губернского города нашего отечества. Адрес этого письма гласил: «В Пекин через Кяхту такому-то». Слово Пекин было зачеркнуто, вероятно рукой почтмейстера, и тут же крупными буквами изображено: «Города Пекина нет, а потому отправить только вКяхту».] и три последних номера газеты «Голос» за 1872 год. Трудно передать, каким праздником был для нас этот день. С лихорадочной жадностью читали мы письма и газеты, где все для нас было новостью, хотя бы события, со дня которых минуло уже более года. Европа, родина, былая жизнь – все живое воскресло перед нами. И еще сильнее почувствовали мы теперь свое одиночество среди тамошних людей, чуждых нам во всем, – от самого своего облика и до малейшего оттенка своего характера…
   Алашаньского князя и его сыновей в это время не было в Дынь-юань-ине; они все отправились в Пекин и обещали возвратиться не ближе осени.
   По предположенному заранее плану мы должны были направиться из Дынь-юань-ина прямо на Ургу срединой Гоби. Путь этот еще не был пройден ни одним европейцем и, конечно, представлял большой интерес в научном отношении. Но прежде, нежели пуститься вновь в пустыню, мы решили немного отдохнуть и вместе с тем исследовать более подробно, нежели в первый раз, Алашаньские горы.
   В последних теперь уже не было того безлюдья, какое мы нашли здесь в 1871 году. С прекращением дунганских нападений в горы прикочевали многие монголы; кроме того, здесь начали возобновлять разоренные кумирни и, наконец, целые сотни китайцев из города Нин-ся занимались рубкой леса. Едва-едва мы могли отыскать небольшое ущелье, в котором не было дровосеков, и то лишь по неимению воды, но мы решили ездить каждый день за 3 версты к колодцу. Верблюдов своих мы отправили на пастбище верстах в 50 от Дынь-юань-ина, а при себе оставили только двух лошадей, которые поочередно должны были таскать воду. [425 - Ущелье, в котором мы расположились, находится в 17 верстах [18 км] к западу-юго-западу от города Дынь-юань-ин.]
   В Алашаньских горах мы провели теперь три недели, и результатом исследования оказалось, что эти горы вообще небогаты как своей растительностью, так и фауной. Относительно растительности в Алашаньском хребте (по крайней мере, на западном, исследованном нами склоне) можно различить три полосы: наружную окраину, полосу лесов и пояс альпийских лугов.
   Наружная окраина гор, вместе с прилежащей к ней узкой волнистой полосой степи, [426 - Полоса степи шириной от 15 до 20 верст, прилежащая Алашаньским горам с запада, носит характер, отличный от других частей Ала-шаня. Ее поверхность прорезана глубокими оврагами и имеет общую, иногда весьма значительную, покатость от гор к пустыне. Почва описываемой полосы глинистая, с галькой или крупным песком и усеяна мелкими валунами с соседних гор; местами здесь попадаются ключи; растительность та же, что и в пустыне, с примесью некоторых горных видов.] характеризуется глинистой почвой, усыпанной валунами (по степи) или выветрившимися горными породами (в горах). Скал здесь сравнительно меньше, нежели в двух других поясах, и они не достигают таких, как там, грандиозных размеров. Ширина наружной окраины гор невелика – всего версты 2, а иногда и того менее. Из деревьев здесь встречается только редкий корявый вяз – Ul-mus sp., а из кустарников: желтый шиповник– Rosa pim-pinellifolia, карагана – Caragana sp. и изредка ягодный хвойник – Ephedra sp., найденный нами также в Цайдаме, у северной подошвы Бурхан-Будда; по степи, прилежащей к горам, всего более растет колючий вьюнок – Convolvulus tragacanthoides, а также остролодка колючая – Oxytropis aci-phylla. Из трав в описываемой полосе преобладают: чебрец – Thymus serpyllum, купена обычная – Polygonatum officinale, Peganum nigellastrum (гармала), последний исключительно в степи, лук – Allium sp., как в степи, так и в горах, даже в альпийской области, Androsace sp., по скалам – истод сибирский – Polygala sibirica, ломонос – Clematis aethusaefo-lia – вьется по кустарникам в устьях ущелий, реже попадается в степи; наконец, в наружной горной окраине появляется ревень – Rheum sp., [427 - Не лекарственный и отличный от обоих ганьсуйских видов.] который через лесную полосу восходит до альпийских лугов.
   За наружной окраиной гор следует их лесная область, которая поднимается приблизительно до 10 000 футов [приблизительно 3000 м] абсолютной высоты. Лесами всего обильнее западный склон гор, и притом эти леса растут здесь также главным образом на северных склонах ущелий. Однако состав леса далеко не разнообразен. Из деревьев здесь преобладают исключительно три вида: ель – Picea obo-vata (сибирская), осина – Populus tremula и лоза – Salix sp. К ним в небольшом количестве примешивается древовидный можжевельник – Juniperus communis, еще реже белая береза – Betula alba, а на восточном склоне гор сосна – Pinus sp. Все эти деревья малорослы, корявы и далеко не могут равняться с своими собратьями в горах Гань-су.
   Из кустарников в лесах Алашаньского хребта рассыпаны: таволга – Spiraea sp., белый и желтый курильский чай – Po-tentilla glabra, P. tenuifolia, лещина – Ostryopsis davidiana (Давида), по открытым южным склонам ущелий и всего более на восточном склоне гор; жимолость – Lonicera sp., стелющийся по скалам можжевельник – Juniperus sp., который встречается также и в наружной окраине гор.
   Большого разнообразия кустарники достигают в лесных ущельях, где растут: сирень– Syringa vulgaris, весьма похожая на обыкновенную садовую, Cotoneaster sp. часто и по горным склонам, смородина двух видов – Ribes pulchellum, Ribes sp., малина – Rubus idaeus и вьющееся – Atragene alpina.
   Из трав в лесах чаще других встречаются: красная лилия – Lilium tenuifolium, чагеран– Hedysarum sp., который попадается и в нижнем поясе альпийских лугов, астрагалы – Astragalus – нескольких видов, фиалка – Viola sp., несколько видов мытника – Pedicularis sp., и в том числе один красно пестреющий своими розовыми цветами на глинистой почве лесов, Rhaponticum uniflorum, Polygonatum sibiri-cum. Во влажных ущельях опять-таки травянистая растительность гораздо разнообразнее. Здесь растут валериана – Valeriana sp., василистник – Thalictrum sp., кипрей – Epilobi-um augustifolium, одуванчик – Taraxacum officinale, водосбор – Aquilegia viridiflora, полынь– Artemisia sp., Silene repens, Rubia cordifolia и Sanguisorba alpina, часто сплошь покрывающая небольшие площадки и восходящая на альпийские луга. Вообще лесной пояс более разнообразен, нежели два другие, то есть окраинный и альпийский, хотя далеко не достигает того богатства, как в горах Гань-су.
   Альпийская область начинается приблизительно от 10 000 футов [3000 м] и занимает сравнительно небольшую площадь, гораздо меньше чем даже на Муни-ула. В нижней ее части, равно как и в верхнем поясе лесов, появляется красивая колючая карагана– Саrаgana jubata, залитая в конце июня белыми и розоватыми цветами; затем здесь растут: таволга и белый курильский чай, те же самые, что в лесах, и невысокий тальник – Salix sp.
   В нижнем поясе альпийских лугов пестрый ковер цветов состоит большей частью из тех же видов, которые встречаются и в лесной области; к ним присоединяются: лютик – Ranunculus sp., живокость – Delphinium sp., красивая гвоздика – Dianthus superbus, лук – Allium sp. и хохлатка – Cory-dalis sp.
   В верхнем поясе альпийских лугов кустарниковая растительность вовсе исчезает, и только одна колючая карагана восходит на самую вершину горы Бугутуй, но делается здесь карликом, менее фута [0,3 м] вышиной. Разнообразие травянистых видов по мере восхождения вверх также быстро уменьшается, и глинистая почва прикрыта травой, едва лишь поднимающейся от земли. Здесь, то есть в самом верхнем поясе альпийских лугов, чаще других встречаются Polygonum sp., Saussurea pygmaea, Hesperis sp. [левкой].
   Вообще альпийские луга Алашаньского хребта не могут похвалиться особенным богатством своего растительного покрова. Дыхание соседней пустыни отражается не только на них, но и на всей растительности гор, которые далеко уступают в этом отношении горам Гань-су и даже Муни-ула, хотя, сколько кажется, ближе подходят к первым нежели к последним.
   Фауна млекопитающих Алашаньских гор весьма бедна видами, которые уже перечислены в шестой главе. Птиц также очень мало, даже летом, и, кроме видов, прежде поименованных, здесь в это время чаще других встречаются: красный снегирь – Pyrrhula erythirna, два вида Carpodacus [чечевица], стриж – Cypselus leucopyga, горные ласточки– Hirundo rupestris, Hirundo sp., кукушка – Cuculus canorus, стренатка – Emberiza sp., Ruticilla erythronota, Ruticilla sp. [горихвостки], Phyllopneuste sp. [пеночка] и каменный дрозд – Petrocincla saxatilis; фазанов, дятлов и сов нет вовсе.
   Бедность птицами Алашаньских гор делает их унылыми даже летом, в период кипучей жизни природы. Не слышно здесь веселых певцов, которые оживляли бы мрачные леса и угрюмо нависшие громадные скалы. Даже ранним утром или поздним вечером лишь кое-когда можно услышать здесь голос пташки; днем же, не только что ночью, всегда тихо и мертво, как в пустыне.
   В общем относительно млекопитающих и птиц, так же как и относительно растений, Алашаньский хребет ближе подходит к горам Гань-су, нежели к Ин-шаню.
   Казалось бы, что в безводных Алашаньских горах нам всего менее предстояло опасности от воды, но, видно, судьба хотела, чтобы мы вконец испытали все невзгоды, которые могут в здешних странах грянуть над головой путешественника, и нежданно-негаданно в наших горах явилось такое наводнение, какого до сих пор мы еще не видали ни разу.
   Дело это происходило следующим образом.
   Утром 1 июля вершины гор начали кутаться облаками, служившими, как обыкновенно, предвестием дождя. Однако к полудню почти совсем разъяснило, так что мы ожидали хорошей погоды, как вдруг, часа три спустя, облака сразу начали садиться на горы, и наконец полил дождь словно из ведра. От этого ливня палатка наша быстро промокла, и мы, сидя в ней, отводили в сторону, небольшими канавками, попадавшую к нам воду. Так прошло около часа; ливень не унимался, хотя туча была не грозовая. Огромная масса падавшей воды не могла впитаться почвой или удержаться на крутых склонах гор, так что вскоре со всех ложбин, боковых ущелий и даже с отвесных скал, потекли ручьи, которые, соединившись на дне главного ущелья, то есть того, в котором мы стояли, [428 - Наше ущелье имело версты 3 длины, но не более 50 сажен [100–110 м] ширины, со всех сторон оно было замкнуто крутыми скатами гор и отвесными скалами.] образовали поток, понесшийся вниз с ревом и страшной быстротой [сель]. Глухой шум еще издали возвестил нам приближение этого потока, масса которого увеличивалась с каждой минутой. Мигом глубокое дно нашего ущелья было полно воды, мутной, как кофе, и стремившейся по крутому скату с невообразимой быстротой. Огромные камни и целые груды меньших обломков неслись потоком, который с такой силой бил в боковые скалы, что земля дрожала, как бы от вулканических ударов. Среди страшного рева воды слышно было, как сталкивались между собой и ударялись в боковые ограды огромные каменные глыбы. Из менее твердых берегов и с верхних частей ущелья вода тащила целые тучи мелких камней и громадными массами бросала их то на одну, то на другую сторону своего ложа. Лес, росший по ущелью, исчез – все деревья были выворочены с корнем, переломаны и перетерты на мелкие кусочки…
   Между тем проливной дождь не унимался, и сила бушевавшей возле нас реки возрастала более и более. Вскоре глубокое дно ущелья было завалено камнями, грязью и обломками леса, так что вода выступила из своего русла и понеслась по не затопленным еще местам. Не далее 3 сажен от нашей палатки бушевал поток, с неудержимой силой уничтожавший все на своем пути. Еще минута, еще лишний фут прибылой воды – и наши коллекции, труды всей экспедиции, погибли бы безвозвратно… Спасти их нечего было и думать при таком быстром появлении воды; впору было только самим убраться на ближайшие скалы. Беда была так неожиданна, так близка и так велика, что на меня нашел какой-то столбняк; я не хотел верить своим глазам и, будучи лицом к лицу с страшным несчастьем, еще сомневался в его действительной возможности.
   Но счастье и теперь выручило нас. Впереди нашей палатки находился небольшой обрыв, на который волны начали бросать камни и вскоре нанесли их такую груду, что она удержала дальнейший напор вод, – и мы были спасены.
   К вечеру дождь уменьшился, поток начал быстро ослабевать, и утром следующего дня только маленький ручеек катился там, где накануне бушевала целая река. Ясное солнце осветило картину вчерашнего разрушения, которое до того сильно изменило прежний вид нашего ущелья, что мы сами не узнавали его. Вынесшиеся же из гор потоки пробежали до сыпучих песков и исчезли в них…
   Вернувшись в Дынь-юань-ин, мы занялись снаряжением своего каравана, променяли плохих верблюдов, купили новых и утром 14 июля двинулись в путь. Благодаря пекинскому паспорту, а еще более подаркам, сделанным местному тоса-лакчи, который за отсутствием князя управлял всеми делами, мы получили двух проводников. Они должны были провести нас до границы Ала-шаня и там похлопотать о найме двух новых людей, о чем была дана бумага из алашаньского ямына. Такое распоряжение передавалось и далее, так что мы везде получали проводников, которые сопутствовали нам по своим хошунам. Подобное обстоятельство было чрезвычайно важно, так как путь наш лежал через самую дикую часть Гоби в меридиональном направлении из Ала-шаня на Ургу и пройти здесь самим, без проводника, было бы невозможно.
   Теперь опять начался для нас длинный ряд трудных дней. Всего более приходилось терпеть от июльских жаров, доходивших в полдень до +45 «С в тени, да и ночью иногда не падавших ниже +23,5 «С. Утром, лишь только солнце показывалось из-за горизонта, как уже начинало жечь невыносимо. Днем жара обдавала со всех сторон – сверху от солнца, снизу от раскаленной почвы. Если поднимался ветер, то он не охлаждал атмосферу, но, наоборот, взбалтывая нижний раскаленный слой воздуха, еще более усиливал жар. На небе в такие дни не было видно ни одного облачка, да и само оно казалось какого-то грязного цвета. Почва накалялась на +63 «С, а вероятно, и более в голых песках, температура которых на глубине 2 футов [0,6 м] еще достигала +26 «С.
   Палатка нисколько не спасала нас от жары, так как духота внутри ее, несмотря на приподнятые бока, обыкновенно стояла еще большая, чем на открытом воздухе. Напрасно обливали мы иногда водой не только палатку, но даже и землю внутри нее – через полчаса все было сухо по-прежнему, и опять не знали мы, куда деться от невыносимого зноя.
   Сухость воздуха стояла страшная, [429 - Разность между показаниями сухого и мокрого термометров иногда доходила до +22,2 «С при температуре в +45 «С.] росы вовсе не падало, а дождевые тучи разрежались в воздухе, посылая на землю лишь несколько капель. Это интересное явление нам случалось наблюдать несколько раз, в особенности в Южном Ала-шане, вблизи гор Гань-су; дождь, падавший из облака, выдвинутого в пустыню, не долетал до земли, но, встречая раскаленный нижний слой воздуха, снова превращался в пар. [430 - Такое явление случалось только с небольшими тучами, которые не могли достаточно охладить атмосферы.] Грозы случались редко, [431 - Всего в июле замечено было три грозы.] но зато ветры дули почти постоянно днем и ночью; иногда они достигали силы бури и преобладали в двух направлениях – юго-восточном и юго-западном. В тихие дни обыкновенно кружились вихри, которые появлялись особенно часто около полудня и после него.
   Чтобы избегнуть, по возможности, жаров хотя во время пути, мы вставали еще до рассвета. Однако возня с чаем и вьюченьем верблюдов отнимала так много времени, что мы всегда выходили не ранее 4, а иногда даже 5 часов утра. Правда, мы могли очень много облегчить свои переходы, делая их ночью, но в таком случае нужно было отказаться от съемки, составлявшей один из важных отделов наших исследований. На прилагаемой при настоящей книге маршрутно-глазомерной карте [см. форзацы] путь наш от Дынь-юань-ина до Урги занимает одну линию, немного более 2 футов [0,6 м] длиной, но эта линия приобретена ценой 44 переходов, сделанных большей частью по страшной дневной жаре пустыни…
   Путешествие наше началось теперь не совсем благополучно. На шестой день по выходе из Дынь-юань-ина мы лишились своего неизменного друга Фауста, да и сами едва не погибли в песках. Вся эта невзгода случилась при следующих обстоятельствах. Утром 19 июля мы вышли от озера Джаратай-дабасу и направились к хребту Хан-ула. По словам проводника, переход предстоял верст 25, но по пути должны были встретиться два колодца, верстах в 8 один от другого.
   Пройдя такое расстояние, мы действительно нашли первый колодец, из которого напоили своих животных, и двинулись далее в полной надежде встретить еще через 8 верст другой колодец и остановиться возле него, так как жара делалась слишком велика, несмотря на то, что было еще менее 7часов утра. Уверенность найти второй колодец была так велика, что наши казаки предлагали вылить из бочонков запасную воду, чтобы не возить ее даром, но я, по счастью, не приказал этого делать. Пройдя верст 10, мы не встретили колодца; тогда проводник объявил, что мы зашли в сторону, и поехал на ближайшие песчаные холмы осмотреть с них окрестности. Немного спустя монгол подал нам знак следовать туда же, и когда мы пришли, он начал уверять, что хотя мы пропустили второй колодец, но до третьего, где первоначально предполагалась наша ночевка, не более 5–6 верст.
   Мы пошли в указанном направлении. Между тем время подвигалось к полудню, и жара становилась невыносимой. Сильный ветер взбалтывал нижний раскаленный слой воздуха и обдавал нас им вместе с песком и соленой пылью. Страшно трудно было итти нашим животным, и в особенности собакам, которые должны были бежать по почве, раскаленной до +63 «C. Видя муки наших верных псов, мы несколько раз останавливались, поили их и мочили им и себе головы. Наконец, запас воды истощился – осталось менее полуведра, и ее нужно было беречь на самый критический случай. «Далеко ли еще до колодца?» – много раз спрашивали мы у своего проводника и всегда получали ответ, что близко, за тем или другим песчаным холмиком. Так прошли мы верст 10, а воды нет как нет. Между тем наш бедный Фауст, не получая уже более питья, начал ложиться и выть, давая тем знать, что он истомляется окончательно. Тогда я решил послать вперед к колодцу своего товарища и монгола-проводника. Вместе с ними был отправлен Фауст, который уже не мог бежать, а потому я велел монголу взять его к себе на верблюда. Проводник не переставал уверять, что до воды близко, но когда, отъехав версты 2 от каравана, он указал моему товарищу с вершины холма место колодца, то оказалось, что до него еще добрых 5 верст. Судьба нашего Фауста была решена; с ним начали делаться припадки, а между тем доехать скоро до колодца не было возможности и до каравана также не близко, чтобы взять хотя стакан воды. Тогда мой товарищ остановился подождать нас, а Фауста положили под куст зака, сделав покрышку из седельного войлока. Бедная собака теряла чувства с каждой минутой, наконец завыла, зевнула раза два-три и издохла.

   Колодец в пустыне Центральной Азии

   Положив на вьюк труп несчастного Фауста, мы двинулись далее, не будучи уверены, есть ли колодец или нет в том месте, на которое указывал проводник, обманувший нас уже несколько раз сряду. Положение наше в это время действительно было страшное. Воды оставалось не более нескольких стаканов; мы брали в рот по одному глотку, чтобы хотя немного промочить почти засохший язык, все наше тело горело, как в огне; голова кружилась чуть не до обморока.
   Я ухватился за последнее средство. Приказал одному казаку взять котелок и вместе с проводником скакать к колодцу; если же монгол вздумал бы дорогой бежать, то я велел казаку стрелять по нему.
   Быстро скрылись в пыли, наполнявшей воздух, посланные вперед за водой, а мы брели по их следу в томительном ожидании решения своей участи. Наконец через полчаса показался казак, скачущий обратно, – но что он вез нам: весть ли о спасении или о гибели? Пришпорив своих лошадей, которые уже едва волокли ноги, мы поехали навстречу этому казаку и с радостью, доступной человеку, бывшему на волос от смерти, но теперь спасенному, услышали, что колодец действительно есть, и получили котелок свежей воды. Напившись и намочив головы, мы пошли в указанном направлении и вскоре достигли колодца Боро-сонджи. Дело было уже в два часа пополудни, так что по страшной жаре мы шли 9 часов сряду и сделали 34 версты [36 км].
   Развьючив верблюдов, я отправил казака с монголом за брошенным по дороге вьюком, возле которого осталась другая наша монгольская собака, сопутствовавшая нам уже почти два года. Улегшись под брошенным вьюком, она осталась жива и, освежившись привезенной водой, возвратилась к стоянке вместе с посланными людьми.
   Несмотря на все истомление, физическое и нравственное, мы до того были огорчены смертью Фауста, что ничего не могли есть и почти не спали целую ночь. Утром следующего дня мы выкопали небольшую могилу и похоронили в ней своего верного друга. Отдавая ему последний долг, мы с товарищем плакали, как дети. Фауст был нашим другом в полном смысле слова. Много раз, в тяжелые минуты различных невзгод, мы ласкали его, играли с ним и наполовину забывали свое горе. Почти три года этот верный пес служил нам, и его не сокрушили ни морозы и бури Тибета, ни дожди и снега Гань-су, ни трудности дальних хождений по целым тысячам верст. Наконец его убил палящий зной Ала-шаньской пустыни и, как назло, всего за два месяца до окончания экспедиции.
   Главная дорога, по которой следуют из Урги в Ала-шань караваны северных богомольцев, отправляющихся в Тибет, сворачивает от хребта Хан-ула несколько к западу и затем уже направляется в пределы Халхи. Однако мы не пошли этим путем именно потому, что на нем не было достаточно колодцев, заброшенных с тех пор, как началось восстание дунган и прекратились ежегодные странствования халхаских пилигримов. [432 - Ургинский караван, отправившийся летом 1873 года за кутухтой в Лас-су, шел по Гоби небольшими эшелонами и разными путями. На большую дорогу высланы были вперед люди копать и очищать колодцы, но все-таки воды здесь было мало.]
   Мы избрали прямое направление к северу [433 - Собственно пути здесь нет, и иногда на сотню верст не встречается даже тропинки.] и, перейдя через западные отроги Хара-нарин-ула, вступили в землю уротов, которая небольшим клином вдается между Ала-шанем иХалхой.
   Местность здесь сначала поднимается значительно выше, нежели в Ала-шане, но вскоре начинает опять понижаться чрезвычайно полого к равнине Галбын-гоби, абсолютная высота которой достигает лишь 3200 футов [975 м]. Отсюда снова идет пологое повышение к северу, к горам Хурху, [434 - Горы Хурху входят в систему Гобийского Алтая. На юго-восток они, понижаясь, простираются до долины Хуанхэ. Между долиной этой реки и горами Хурху расположен хребет Хара-на-рин-ула, описанный Пржевальским в седьмой главе.] которые составляют довольно резкую границу совершенно бесплодной пустыни с юга и более степной ее части с севера. Наконец от окраинных гор долины Хуан-хэ местность также идет покато к западу, к Галбын-гоби, так что эта бесплодная равнина, протянувшаяся, по словам монголов, с востока на запад на 20 дней пути, представляет собой впадину столь же низкую, как и котловина озера Джаратай-дабасу в Ала-шане. Почва Галбын-гоби, пройденной нами в ее восточном углу, состоит из мелкой гальки или соленой глины и совершенно почти лишена растительности. Да и все пространство от Ала-шаня до хребта Хурху представляет собой сплошную пустыню, столь же дикую и бесплодную, как Ала-шаньская, но только несколько с иным характером. Именно сыпучие пески, преобладающие в Ала-шане, здесь встречаются уже сравнительно в меньшем количестве, но взамен их является голая глина, галька и голые, выветрившиеся скалы (преобладает гнейс) по невысоким холмам, рассыпанным островками.
   Растительность по-прежнему состоит из уродливых полугнилых кустарников зака, хармыка и бударганы да из нескольких травянистых пород, среди которых на песчаных местах преобладает сульхир. Но характерным явлением описываемой местности служат деревья ильма, [435 - Эти деревья имеют обыкновенно от 15 до 20 футов [4,5–6 м] вышины и от 2 до 4 футов [0,6–1,2 м] в диаметре; растут они главным образом по сухим руслам дождевых потоков, вероятно, потому, что здесь находят более влаги.] которые встречаются особенно часто в земле уротов и образуют местами небольшие рощи; кроме того, здесь же изредка попадаются кусты дикого абрикоса, не встречающегося в Алашаньской пустыне. [436 - Дикого абрикоса нет ни в Алашаньских горах, ни в горах Гань-су и Северного Тибета.]
   Животная жизнь в описываемых местах чрезвычайно бедна; новых видов птиц или млекопитающих мы не нашли здесь ни одного, – все то же самое, что и в Ала-шане. Часто идешь несколько часов сряду, не встретив ни одной птички, хотя бы чеккана или холо-джоро. Тем не менее здесь везде живут монголы возле колодцев или ключей, изредка попадающихся в пустыне; из скота они держат верблюдов да в небольшом количестве баранов и коз.
   Во время нашего путешествия по вышеописанным местам в первой половине августа жары стояли очень большие, хотя все-таки не достигли такой крайности, как в Ала-шане. Ветры дули почти беспрерывно днем и ночью и часто достигали силы бури, наполнявшей воздух тучами соленой пыли и песка. Последний иногда заносит колодцы, которые еще чаще уничтожаются во время дождей, выпадающих здесь хотя редко, но зато обыкновенно ливнями. Тогда на час или два вдруг появляются целые реки, которые заносят грязью или песком колодцы, всегда выкапываемые на более низких местах. Пройти здесь без проводника, отлично знающего местность, невозможно, – гибель грозит путнику на каждом шагу. Словом, описываемая пустыня, равно как и Алашаньская, до того ужасна, что сравнительно с ними пустыни Северного Тибета могут быть названы благодатной страной. Там, по крайней мере, часто можно встретить воду, а по долинам рек хорошие пастбища. Здесь нет ни того, ни другого, нет даже ни одного оазиса; всюду безжизненность, молчание, – долина смерти в полном смысле слова. Столь прославленная Сахара едва ли страшнее описываемых пустынь, которые тянутся на многие сотни верст по широте и долготе.
   Вышеупомянутый хребет Хурху, составляющий в пройденном нами направлении северную границу наиболее дикой и пустынной части Гоби, тянется резко очерченной грядой по направлению от юго-востока к западу-северо-западу. Как далеко он простирается в ту и другую сторону, мы не могли узнать положительно, но местные монголы говорили нам, что в юго-восточном направлении Хурху продолжается до окраинных гор долины Хуан-хэ, а к западу идет с небольшими перерывами очень далеко, также до каких-то высоких гор. Если дать веру последнему сообщению, то можно предположить, что описываемый хребет простирается к западу до Тянь-шаня, образуя связь между этой системой и Ин-ша-нем. Факт чрезвычайно интересный, но решить его положительно могут, конечно, только будущие исследователи.
   Ширина гор Хурху в том месте, где мы их проходили, немного более 10 верст, а высота над окрестными равнинами едва ли превосходит 1000 футов [300 м]. Преобладающая здесь горная порода – порфир, выветрившиеся скалы которого образуют россыпи, устилающие собой все горные скаты. Воды, то есть ключей, чрезвычайно мало, и вообще описываемые горы, подобно тому как все прочие горные группы, им соседние, имеют самый унылый, безжизненный характер. Скаты их почти совершенно оголены, и только кое-где торчит кустик дикого абрикоса, караганы и Sarcozy-gium xanthoxilon, а по сухим руслам дождевых потоков в небольшом количестве встречаются хармык, дырисун и еще реже ильмы. Птиц чрезвычайно мало, и только изредка можно встретить грифа, ягнятника, пустельгу, куропатку – Per-dix chukar или Saxicola isabellina.
   Однако, несмотря на все бесплодие гор Хурху, в них водится большой и редкий зверь, именно горный козел – Capra sibiri-ca, называемый монголами улан-яман. [437 - То есть красный козел.] По словам тех же монголов, улан-яман обитает также в северо-западном углу Ала-ша-ня на горах Еграй-ула, лежащих недалеко от города Сого. [438 - Этот город лежит в десяти днях пути (около 250 верст) к северо-западу от Дынь-юань-ина; дунганами он занят не был.]

   Ущелье в горах Хурху

   В районе нашего трехлетнего путешествия улан-яман встретился только в горах Хурху, и понятно, с каким рвением старались мы добыть его шкуру в свою коллекцию. Однако этого сделать не удалось по той простой причине, что мы не имели сапог, в которых можно бы было лазить по скалам или ходить по крутым скатам, усеянным россыпями. На такую службу вовсе не годились те самоделки, в которых мы теперь опять щеголяли; [439 - Китайские сапоги с войлочными подошвами совершенно оказались негодными для нас. Мы пробовали их надевать, но после часа ходьбы уже сильно натирали себе ноги.] в них нельзя было ступить шагу, чтобы не поскользнуться, рискуя при этом сломать ружье или голову. Однако мы с товарищем полдня лазили по горам иногда в буквальном смысле на четвереньках и, измучившись, убедились, что в подобной обуви невозможно убить осторожного зверя.
   По южную сторону гор Хурху пролегает торговая дорога, которая ведет из Пекина, через Куку-хото и Бауту, на запад в города Хами, Урумцы [Урумчи] и далее, в бывшую Илийскую провинцию. Как раз возле ключа Борцзон, где мы ночевали, от главного пути отделяется ветвь на город Су-чжоу. По словам монголов, до дунганского восстания торговое движение по этим дорогам было очень велико и везде были выкопаны колодцы, но теперь здесь никто не ездит.
   Хребет Хурху кладет северную границу распространения зака, [440 - Впрочем, монголы говорили нам, что зак растет еще севернее гор Хурху, в голых песках, вблизи торговой дороги из Куку-хото в Улясутай [см. примечание к главе шестой].] вместе с которым исчезают: алашаньская песчанка – Meriones sp. и алашаньский воробей – Passer sp.; кроме того, в Хурху мы в последний раз видели Perdix chukar.
   К северу от вышеописанных гор характер пустыни изменяется довольно значительно. Голые сыпучие пески, столь обильные еще в земле уротов, теперь оканчиваются [441 - Следует оговорить, что сыпучие пески спорадически встречаются во всей Гоби, но здесь они не имеют такого постоянного преобладания, как в Ала-шане и сопредельной ему части земли уротов.] и заменяются глинистой почвой, на которой насыпана то мелкая, то более крупная галька. [442 - Постоянные ветры выдувают верхний слой глины между галькой, так что она лежит словно недавно настланное шоссе.] Однако топографический рельеф страны остается тот же, и местность по-прежнему представляет гладкие или слегка волнистые равнины, по которым разбросаны невысокие холмы, то вытянувшиеся небольшими хребтами, то стоящие одинокими группами. Холмы эти состоят из глинистого сланца, гнейса, а местами из пород новейшего вулканического образования и почти вовсе лишены растительности; последняя также бедна и по равнинам. На соленых площадях здесь по-прежнему встречаются хар-мык и бударгана, а там, где почва делается несколько лучше, преобладают полынь – Artemisia sp. и лук – Allium polyrhi-zum, составляющий самое характерное растение описываемой полосы; затем дырисун и несколько других пород трав дополняют собой флору пустыни. Впрочем, здесь, как и во всей почти Гоби, растительность находится в прямой зависимости от дождя. Лишь только прольет последний, как под влиянием палящих лучей солнца дремавшие доселе ростки травы начинают развиваться необыкновенно быстро, и через короткое время в дикой доселе пустыне являются зеленеющие оазисы. Тогда приходят сюда антилопы-дзерены, монгольский жаворонок запоет свою громкую песню, прикочуют монголы с стадами, и счастливый уголок закипит жизнью среди всеобщего омертвения. Но ненадолго развернется здесь такая жизнь! Жгучее солнце испарит мало-помалу влагу, напитавшую почву, пожелтеет трава, выбитая громадными стадами домашних животных, укочуют монголы, уйдут дзерены, улетят жаворонки, и пустыня по-прежнему останется безмолвна, как могила…
   Абсолютная высота Гоби по нашему пути, от хребта Хурху до самой Урги, нигде не превосходила 5500 футов [1700 м], равно как и не опускалась ниже 4000 футов [1200 м]. Углублений, подобных тому, как на озере Джаратай-дабасу и в Галбын-гоби, или по кяхтинско-калганской дороге, здесь нигде нет, и вся местность представляет собой высокое плато, уровень которого колеблется между двумя вышеупомянутыми пределами.
   Описываемая средина Гоби, подобно другим частям этой пустыни, совершенно лишена орошения; здесь нет или, по крайней мере, чрезвычайно мало даже ключей, которые иногда попадались до гор Хурху. Колодцы, а после сильного дождя временные озера, образовавшиеся на глинистых площадях, доставляют летом воду местным кочевникам; зимой же они довольствуются снегом, а потому обыкновенно перекочевывают на пастбища, не тронутые во время лета по причине безводья.
   Население в средине Гоби попадается довольно часто и живет зажиточно, как вообще во всей Халхе. Огромные стада баранов бродят по степи возле стойбищ; верблюды, лошади и рогатый скот также пасутся здесь в изобилии. Все эти животные к концу лета делаются необыкновенно жирны, чему невольно удивляешься, видя плохие пастбища пустыни. Мне кажется, что приволью домашнего скота в описываемых местах много способствует свобода степи, а во-вторых, отсутствие насекомых, которые так мучат животных в более плодородных местах. [443 - В подтверждение последнего мнения можно указать на то обстоятельство, что в Цайдаме на хороших пастбищах, но обильных комарами и оводами летом скот сильно худеет и отъедается только зимой, когда нет докучливых насекомых.]
   Со вступлением в пределы Халхи мы вошли во владения Тушету-хана и усиленными переходами следовали к Урге, которая была теперь нашей обетованной землей. Действительно, почти три года странствований среди всевозможных невзгод и лишений, являвшихся непрерывной чредой, так истомили нас физически и нравственно, что мы не могли не желать скорого окончания своего трудного путешествия. Притом же мы шли теперь самой дикой частью Гоби, где безводье, жары, бури – все соединилось против нас и методически, день в день, подрывало последние наши силы. Достаточно описать, какую мы часто пили воду, поднявшись к северу от гор Хурху. Незадолго до нашего прохода здесь выпал ливень, уничтоживший почти все колодцы и образовавший временные озера, к которым, как обыкновенно, прикочевали монголы. Иногда такое озерко имело не более сотни шагов в диаметре и глубину 2–3 фута [до 1 м], а между тем возле него стояло с десяток монгольских юрт. Ежедневно сюда пригонялись на водопой огромные стада, которые входили в воду, мутили ее до невозможности и тут же отправляли свои естественные надобности; подобная вода, сверх того, насыщалась солью из почвы, а днем нагревалась солнцем на 25° тепла. Для свежего человека один вид такой жидкости возбудил бы отвращение, но мы, подобно монголам, принуждены были пить ее, предварительно вскипятив на огне и заварив кирпичным чаем.
   Мираж, как злой дух пустыни, почти каждодневно являлся перед нами и до того обманчиво представлял волнующуюся воду, что в ней совершенно ясно отражались даже скалы соседних холмов. Ко всему этому присоединялись сильные жары и частые бури, которые не давали возможности спокойно отдохнуть даже ночью, после трудных дневных переходов.
   Но не для одних нас являлась таким врагом монгольская пустыня! Пролетные птицы, которые начали показываться в первой половине августа, также бедствовали от безводия и бескормицы. Стада гусей и уток приседали на самых ничтожных лужах, а мелкие пташки иногда залетали в нашу палатку и, обессиленные голодом, давали ловить себя руками. Несколько раз мы находили пернатых странников мертвыми, и, по всему вероятию, перелет через пустыню уносит много жертв.
   Сильный пролет происходил во второй половине августа, [444 - И в первой половине сентября, но тогда мы уже были в Урге, следовательно, за пределами пустыни.] и к 1 сентября замечено было 24 пролетных вида. При этом, сколько можно было видеть по стадам гусей, они направлялись не прямо к югу, но летели на юго-восток, как раз на северный изгиб Желтой реки.
   В расстоянии 130 верст [139 км] к северу от хребта Хурху мы встретили еще торговую дорогу, которая ведет из Куку-хото в Улясутай. [445 - По всему вероятию, это та самая дорога, на которой в 1871 году у нас украли верблюдов вблизи кумирни Шыреты-дзу.] По этой дороге, через известное расстояние, выкопаны колодцы, и сообщение возможно на колесах, хотя караваны обыкновенно ходят на верблюдах. Со времени усиления китайских войск в Улясутае, после разорения этого города дунганами в 1870 году, движение на описываемой дороге сделалось весьма значительно, так как этим путем возят продовольствие и все необходимое для китайских солдат. Кроме того, здесь же ездят китайские купцы с просом и различными мелкими товарами, которые они меняют монголам на шерсть, кожи и скот. [446 - Летом по всей почти Монголии (по крайней мере, Восточной и Средней) ездят китайские торгаши с мелочным товаром и ведут меновую торговлю.]

   Полупустыня в Гобийском Алтае
   Другая дорога из Куку-хото в Улясутай проходит в 150 верстах [160 км] севернее торгового пути. На этой дороге содержатся почтовые станции, и она предназначается для проезда чиновников и провоза почты. Улясутайская почтовая дорога выходит из Куку-хото сначала на калганско-ургинский почтовый тракт, идет по нему до станции Саир-усу [447 - Саир-усу находится в расстоянии 330 верст [350 км] к юго-востоку от Урги.] и здесь уже сворачивает к Улясутаю.
   От почтовой улясутайской дороги [448 - В том месте, где мы ее перешли.] Гоби вновь изменяет свой характер, и на этот раз к лучшему, так как дикая пустыня превращается в степь, которая, чем далее к северу, тем все более и более становится плодородной. Галька, устилавшая до сих пор оголенную почву, уступает место сначала гравию, а потом песку, который в небольшом количестве примешивается к глине. В то же время и местность перестает нести равнинный характер, но делается крайне волнистой. Невысокие холмы [449 - Холмы в этой части Гоби почти вовсе не имеют скал.] с чрезвычайно пологими скатами, перекрещивающимися во всевозможных направлениях, составляют характерную черту страны, которая уже называется монголами «Хангай», то есть гористая. С таким неопределенным характером местность тянется верст на 160 к северу от почтовой Улясутайской дороги, а затем на границе безводной пустыни и бассейна Байкала являются гряды скалистых, хотя все еще невысоких гор, сгруппировавшихся наконец в хребет Гантын-дабан, за которым лежат богато орошенные части Северной Монголии.
   Тощие пастбища средней Гоби в описываемой полосе заменяются прекрасными лугами, которые по мере приближения к Урге делаются все лучше и лучше. Хармык, бударгана и лук, исключительно преобладавшие в средней части Гоби, теперь исчезают, а взамен их являются различные злаки, виды бобовых, сложноцветных, гвоздичных и других. Сразу показывается в обилии и животная жизнь. Дзерены бродят по роскошным лугам, [450 - В средней части Гоби дзеренов мы не видали, они являются здесь периодически, когда бывают хорошие пастбища.] пищухи – Lagomys ochotono – везде снуют по норам, тарабаганы – Arctomys bobac – греются на солнце, а из-под облаков льется знакомая песнь полевого жаворонка, которого мы не встречали от самой Гань-су.
   Однако воды здесь по-прежнему мало; озер или речек нет вовсе, и только изредка попадаются ключи или колодцы. Последние очень неглубоки, как и во всей Гоби. На пространстве от Ала-шаня до Урги мы нигде не встретили колодца глубже 8 футов [2,44 м]; обыкновенно же вода показывается еще на меньшей глубине, если место для рытья выбрано удачно. [451 - В Ала-шане колодцы также весьма неглубоки.]
   Обращаясь затем к климату последнего месяца, проведенного нами в Монголии, следует сказать, что, подобно июлю, август ознаменовался сильными и постоянными жарами, доходившими до +36,6 °C в тени.
   Ночи стояли также постоянно теплые, иногда даже жаркие; [452 - Только дважды, именно 9 и 12 августа, температура на восходе солнца упала до +6° и +5,4 °C.] сухость воздуха была чрезвычайно велика, и росы вовсе не падало. Порядочного дождя не было ни одного; хотя иногда являлись большие тучи, но дождь из них только крапал. Впрочем, незадолго до нашего прихода в средину Гоби, именно в июле, здесь пролил однажды страшный ливень с крупным градом; погибло много мелкого скота и даже несколько монголов.
   Погода в августе большей частью стояла ясная, но ветры, иногда достигавшие силы бури, дули почти постоянно днем и ночью, изменяясь по нескольку раз в сутки в своем направлении, однако в общем преобладали ветры западные, с отклонениями к северу и югу.
   Конец описываемого месяца отличился крутым переходом от жаров к холоду Так, 27 числа в полдень в тени было еще +26,3 °C; между тем на другой день при сильном северозападном ветре шла снежная крупа и термометр на восходе солнца опустился до точки замерзания.
   С приближением к Урге наше нетерпеливое ожидание поскорее попасть туда росло все более и более; теперь уже не месяцами, даже не неделями, но только днями считали мы близость желанной минуты. Наконец, перейдя через невысокий хребет Гангын-дабан, мы достигли берегов Толы, первой реки, встреченной нами в Монголии. От самой Гань-су до сих мест, на протяжении 1300 верст, мы не видали ни одного ручья, ни одного озерка, исключая соленых дождевых луж. С водой явились и леса, которые густо осеняли собой крутые склоны горы Хан-ула. Под таким радостным впечатлением мы сделали свой последний переход и 5 сентября явились в Ургу, где встретили самый радушный прием со стороны нашего консула.

   Река Тола близ Урги

   Не берусь описать впечатлений той минуты, когда мы впервые услышали родную речь, увидели родные лица и попали в европейскую обстановку. С жадностью расспрашивали мы о том, что делается в образованном мире, читали полученные письма и, как дети, не знали границ своей радости. Лишь через несколько дней мы начали приходить в себя и свыкаться с цивилизованной жизнью, от которой совершенно отвыкли во время долгих странствований. Контраст между тем, что было еще так недавно, и тем, что теперь нас окружало, являлся настолько резко, что все прошлое казалось каким-то страшным сном.
   Отдохнув целую неделю в Урге, мы поехали отсюда в Кяхту, куда и прибыли 19 сентября 1873 года.
   Путешествие наше окончилось! Его успех превзошел даже те надежды, которые мы имели, переступая в первый раз границу Монголии. Тогда впереди нас лежало непредугадываемое будущее; теперь же, мысленно пробегая все пережитое прошлое, все невзгоды трудного странствования, мы невольно удивлялись тому счастью, которое везде сопутствовало нам. Будучи бедны материальными средствами, мы только рядом постоянных удач обеспечивали успех своего дела. Много раз оно висело на волоске, но счастливая судьба выручала нас и дала возможность совершить посильное исследование наименее известных и наиболее недоступных стран Внутренней Азии.

Путешествие в Уссурийском крае. Текст по изданию 1949 года. Монголия и страна тангутов. Текст по изданию 1946 года. Названия географических объектов в предлагаемой вашему вниманию книге даны так, как они были написаны Н. М. Пржевальским. Это относится и к некоторым словам. Высоты и глубины географических объектов, приведенные Пржевальским, отличаются от указанных на современных географических картах. Данный факт объясняется тем, что все измерения в экспедициях были сделаны барометрическим способом, что при большом удалении от опорных метеорологических пунктов не может дать высокой точности. Следует также отметить, что с XIX века систематика в биологии изменилась, поэтому принадлежность животных и растений к видам, родам и другим систематическим группам ныне отличается от той, которая указана в книге.

Николай Михайлович Пржевальский Путешествие в Уссурийском крае. Монголия и страна тангутов

Предисловие

Путешествие в Уссурийском крае

Предисловие автора

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Монголия и страна тангутов

Предисловие

Глава первая От Кяхты до Пекина

Глава вторая Монголы

Глава третья Юго-восточная окраина Монгольского нагорья

Глава четвертая Юго-восточная окраина Монгольского нагорья (продолжение)

Глава пятая Ордос

Глава шестая Ала-шань

Глава седьмая Возвращение в город Калган

Глава восьмая Обратное следование в Ала-шань

Глава девятая Провинция Гань-су

Глава десятая Тангуты и дунгане

Глава одиннадцатая Куку-нор и Цайдам

Глава двенадцатая Северный Тибет

Глава тринадцатая Весна на озере Куку-нор и в горах Гань-су

Глава четырнадцатая Возвращение в Ала-шань. Путь на Ургу срединой Гоби

Комментарии

Николай Михайлович Пржевальский
Путешествие в Уссурийском крае. Монголия и страна тангутов

Глава первая
От Кяхты до Пекина

Глава вторая
Монголы

Глава третья
Юго-восточная окраина Монгольского нагорья

Глава четвертая
Юго-восточная окраина Монгольского нагорья (продолжение)

Глава пятая
Ордос

Глава шестая
Ала-шань

Глава седьмая
Возвращение в город Калган

Глава восьмая
Обратное следование в Ала-шань

Глава девятая
Провинция Гань-су

Глава десятая
Тангуты и дунгане

Глава одиннадцатая
Куку-нор и Цайдам

Глава двенадцатая
Северный Тибет

Глава тринадцатая
Весна на озере Куку-нор и в горах Гань-су

Глава четырнадцатая
Возвращение в Ала-шань. Путь на Ургу срединой Гоби