Борис Викторович Раушенбах
Синтез двух систем познания академика Раушенбаха

   © Протоиерей А.Топоров, издатель, 2015
   © Издательство «ВегаПринт», макет, 2015
//-- * * * --//

   «Когда-то я полагал, что только точные науки занимаются делом. Но эти науки никогда не дадут объяснения феномену человека, неписаным законам, по которым он живет, и сопряженным с ними этическим понятиям – справедливости, совести, умению прощать…»
Академик Б.В. Раушенбах

Путь ученого к духовной сокровищнице Православия

   Перед Вами, дорогой читатель, вторая книга из серии «Вера. Наука. Творчество». Как мы и надеялись, первую книгу из этой серии «Богословские работы И.И. Сикорского» встретили с большим интересом. Для многих было неожиданно, что авиаконструктор с мировым именем еще и пишет религиозно-философские и богословские книги. То, что он был глубоко верующим человеком, не вызывает удивления, а то, что при своей неимоверной занятости он находил время для серьезного религиозного творчества, несомненно, является поразительным фактом. Прочитавшие книгу И.И. Сикорского, как искушенные, так и неискушенные в богословских вопросах, высоко оценили уровень и глубину его духовных исканий.
   И.И. Сикорский в силу своего воспитания, среды, в которой он жил на родине и в эмиграции, был глубоко укоренен в православной традиции. Он жил ею и находился внутри нее. Несомненно, это отразилось на его богословских работах, как на темах, которые его интересовали, так и на методах их рассмотрения. Не случайно, что при чтении богословских работ Игоря Ивановича Сикорского невольно вспоминаются слова псалмопевца Давида «Дивны дела Твои, Господи! Яко чудно имя Твое по всей земли! Яко взятся великолепие Твое превыше небес!» (Ветхий Завет. Псалтырь – Псалмы Давида. Пс. 8). И ты соглашаешься с мыслью, что всё – от Бога и всё – ради Бога и что, действительно, человек может истинно найти себя только в Боге и только с Божьей помощью понять, для чего родился и живет. Поражает своей глубиной и логика, с помощью которой Игорь Иванович осуществляет декомпозицию рассматриваемых понятий или исторических событий, проводит их всесторонний детальный анализ, на основе которого происходит творческий синтез, открывающий простор дальнейшему движению мысли автора и увлекающий за собой читателя. Таким образом, читатель сотворит автору. В этом и есть глубочайший смысл нашего бытия, в котором от самого начала Творцом в человека заложена способность сотворчества как Самому Создателю, по образу Которого сотворен человек, так и сотворчества человека человеку. Работы И.И. Сикорского пронизаны духом сотворчества: читатель, увлекаемый рассуждениями автора, становится участником рассуждений и начинает мысленно развивать их в своем сознании.
   В работах Б.В. Раушенбаха мы видим ту же безупречную логику рассуждения, ту же глубочайшую способность к декомпозиции и анализу, как и у И.И. Сикорского, но встречаемся уже с иной стороной религиозной философии – взглядом на религиозные вопросы как бы со стороны. Такой метод имеет место в религиозной философии и объясним временем и средой, в которых жил и работал Борис Викторович. Чисто богословское рассмотрение вопросов не позволяло опубликовать работу, да и Б. Раушенбаха интересовала в то время онтологическая сторона проблемы. То, что такой выдающийся ученый обратился к иконографии и обосновал с научной точки зрения ее глубочайшее содержание, имело для того времени огромное апологетическое значение.
   Крещенный в лютеранской Церкви Б. Раушенбах являлся апологетом Православия и в конце жизни был присоединен к православной Церкви. Это закономерно, так как внутренне он всю свою жизнь погружался в Православие и мог взглянуть на православную традицию не только извне, но и изнутри.
   Личности, сочетающие в себе одновременно глубокие знания, острый ум, стремящийся к познанию Истины, и веру, являются достоянием всего человечества. Мы, русские люди, в том числе жители нашего авиационного города, должны гордиться тем, что среди нас жил и работал такой человек, чьи жизненный путь и научный подвиг являются достойными подражания. Изучение трудов и биографии Б. Раушенбаха принесет большую пользу нашему обществу и особенно будет благотворно для молодого поколения.

Протоиерей Александр Топоров,настоятель Космо-Дамианского храма в г. Жуковском

«Нам следует оставаться православными»: черты мировоззрения академика Б.В. Раушенбаха

   Имя Бориса Викторовича Раушенбаха в семидесятых годах прошлого века произносили с трепетом все, кто имел хотя бы отдаленное представление о научно-технических разработках, связанных с освоением космоса. Просто увидеть его своими глазами казалось событием…
   Он приезжал на Чтения К.Э. Циолковского в Калугу, не раз приходил в Институт истории естествознания и техники АН СССР, и порой этот легендарный соратник С.П. Королева спокойно ждал в коридоре, пока заведующий Проблемной группой истории авиации и космонавтики В.Н. Сокольский свернет свои неотложные дела, чтобы решить с ним организационные вопросы очередной конференции. Простота в общении, скромность, участливость Б.В. Раушенбаха были известны всем.
   Об одном только мало кто догадывался – что Раушенбах всерьез занимается изучением древнерусской иконы…
   В 1970-х и 1980-х годах для московской научной интеллигенции важным событием был семинар по культуре Древней Руси под руководством академика Б.А. Рыбакова. Заседания его проходили в конференц-зале Института русского языка на Волхонке, напротив ныне восстановленного храма Христа Спасителя. И вот однажды, к немалому своему удивлению, я получил приглашение на очередное заседание этого семинара, в программе которого стоял доклад члена-корреспондента АН СССР Б.В. Раушенбаха о пространственных построениях в древнерусской живописи. Было это примерно за полгода до выхода его книги, посвященной иконописным изображениям (1975).
   Сами по себе геометризующие подходы к иконе сильно увлечь не могли: у многих была свежа в памяти книга Л.Ф. Жегина «Язык живописного произведения» (1970), наполненная чертежами и основанными на них догадками… Поэтому сразу пришла мысль, что Раушенбах прочитал не Жегина, а «Обратную перспективу» П.А. Флоренского и решил порассуждать на тему, которая может вывести за пределы математики. Икона – новое пространство. Это не пространство Эвклида, это не то пространство, в котором рассчитывается движение космического корабля. Загадкой оставалось, насколько органичен подобный разворот мысли для специалиста по механике космического полета.
   Зал был переполнен. Раушенбах повествовал об особенностях нелинейной перспективы, о живом, непосредственном восприятии мира, поясняя свои рассуждения геометрическими примерами. Надо признаться, не в них была притягательность, а в самом факте обращения ученого к выразительной сфере религиозного миропонимания. Так хотелось хоть намеком услышать подтверждение, что не только внешняя сторона его интересует, но и глубинное содержание. И я решился задать вопрос: не имеет ли докладчик в виду, что всякое зрение уже есть умо-зрение?
   Ответ был однозначно отрицательным. «Меня интересует только математическая сторона вопроса». Трудно до конца было в это поверить, хотя Раушенбаху лукавство явно не свойственно… Думается, что поворот к философии иконы у него тогда все-таки наметился. Ибо позднее Борис Викторович скажет, вполне в духе Я. Буркхардта и П.А. Флоренского, что «именно в тот момент, когда в Греции совершается поворот от «мы» к «я», меняется система перспективы». Иными словами, прямая перспектива связана с укреплением индивидуалистического мировосприятия. И уже открыто будет говорить о том, что выразительные средства иконы подчинены задаче раскрытия христианской метафизики, «умозрения в красках», по крылатому выражению кн. Е.Н. Трубецкого…
   Спустя несколько лет после этого доклада мне приходилось подписывать у Бориса Викторовича отзывы в поддержку разных готовившихся к печати книг (в их числе и сочинений философа Н.Ф. Федорова – квазиправославного «космиста»), но составить представление о какой-то его мировоззренческой эволюции оснований не было.
   В конце 1980-х или начале 1990-х он приезжал с лекцией в Московскую духовную академию. Она была посвящена той реальной угрозе всей земной цивилизации, которая исходит от накопленного ядерного вооружения. Раушенбах был этим обеспокоен всерьез. Тогда был повод заговорить с ним и о более широких философских вопросах. Он уже давал понять, что симпатизирует русскому православию, не преминув кратко заметить: «Я вообще-то кальвинист». Думаю, что поняли мы его тогда правильно – он имел в виду не богословские убеждения, а обстоятельства своего крещения.
   По дороге из Сергиева Посада в Москву мы довольно много говорили о русской религиозной философии. Борису Викторовичу были известны имена многих мыслителей, но сказать, что у него имелись какие-то особые симпатии, не могу.
   Спустя несколько лет, в ходе тяжелой болезни Б.В. Раушенбах пережил состояние клинической смерти и об этом опыте, о том, к каким мировоззренческим решениям он его подтолкнул, поведал в своей книге «Постскриптум» (1999). По возвращении в сознание он «вспомнил», как, во всяком случае, ему казалось, свои состояния на грани иного мира, «туннель» и свет в конце его, широко описанные в литературе. Метафизическую значимость этого опыта нет резона обсуждать, ибо подобные явления могут быть объяснены и исходя из каких-то психологических и нейрофизиологических механизмов. Во всяком случае, древние греки были твердо убеждены, что переезд через Лету полностью стирает память «твердого диска» души…
   Принципиально важно то, что с этого момента Борис Викторович стал больше доверять своей интуиции и решил перейти в православие, смирившись даже с тем, что его повторно крестили «как язычника»… Что поделаешь: не у всех представителей духовенства каноническое сознание одинаково ясное; было время, когда на Руси и католиков перекрещивали…
   Соприкосновения со сферой религиозного опыта и размышления о ней у Б. Раушенбаха достаточно своеобразны и лежат в иной плоскости, нежели, скажем, у К. Циолковского или И. Сикорского, также всю жизнь занимавшихся авиакосмической наукой. Циолковский стремился свести христианство к метафизике атомов и пустоты и представлениям о множественности обитаемых миров; Сикорский, напротив, проникнувшись евангельским идеалом, ведет критику технократических тенденций земной цивилизации.
   Раушенбах, по крайней мере до 1990-х годов, был достаточно далек и от метафизики, и от критики технократии. Он последовательно углублялся в область религии, стремясь сохранить опору в математических методах. Даже когда он понял, что заниматься иконой без богословских знаний особого смысла нет, он и к христианской догматике решил подойти как математик.
   Сам Борис Викторович оценивал достигнутый им результат весьма оптимистично: «Четко сформулировав логические свойства Троицы, – пишет он, – сгруппировав их и уточнив, я вышел на математический объект, полностью соответствующий перечисленным свойствам, – это был самый обычный вектор с его ортогональными составляющими»…
   Что тут можно сказать? Сколько подобных попыток делалось в течение двух тысяч лет, сколько выстраивалось аналогий и схем, от самых наивных до весьма утонченных, как, скажем, у Николая Кузанского… Вполне естественно, что догматические экскурсы Б.В. Раушенбаха столкнулись с совершенно справедливой критикой. В самом деле, что может математик «уточнять» в свойствах Божественных Лиц? У математики нет инструмента для различения таких смыслов, как «рождение», «исхождение», «творение». И никуда ей не деться от закона тождества. А христианская догматика и литургическая поэзия – совершенно другой природы. «В Рождестве девство сохранила еси, во Успении мира не оставила еси, Богородице…» – тут противоположности сверхразумно сходятся, тут «паче ума и смысла» двое-словие, или диа-лектика… Догматические определения возникали на конкретно-исторической почве, в ходе осмысления земной жизни Богочеловека, даже ангелам «несведомого таинства». Поэтому формальный результат, к которому Раушенбах пришел, был значим только для него самого.
   Но дело все-таки не в результате. Как говорил Гегель, «голый результат есть труп, оставивший позади себя тенденцию». Экскурс в догматику явился этапом в неизменном стремлении Раушенбаха – обрести разумную веру.
   Многое – в том числе и икона – так или иначе побуждало его, наряду с рационально-логическими возможностями человека, обратить внимание на эмоционально-интуитивные ресурсы миропознания. Достаточно долгое время он пытался подходить к ним в «картезианской» терминологии. Как только речь заходила об интуиции, о сердечном знании, он сразу апеллировал к правому полушарию головного мозга, так сказать, к «научной» или, скорее, механистической антропологической модели, согласно которой мышление логическое, дискурсивное реализуется левым полушарием.
   И вот здесь у него обнажался внутренний конфликт. Он сам чувствовал, что «картезианский» язык не адекватен предмету, то есть именно человеку как образу Божию. И поэтому уточнял: «Но это очень грубая схема. Мне не хотелось бы, чтобы так препарировали человека: вот левое, вот правое, и они совершенно не связаны. На самом же деле человек – это некое единство, и ему свойственно целостное понимание мира. И обе части одинаково важны, и обе части одинаково дополняют друг друга, если можно так выразиться».
   В какой-то момент Раушенбах стал говорить о том, что «даже при решении математических задач нередко решающую роль может играть внелогическая компонента, способность подсознательно производить гармонизацию хаотической массы впечатлений»… Это был уже серьезный шаг в сторону от математического панметодизма.
   Раушенбаху представлялось, что идеал целостной деятельности осуществляется в равноправном взаимодействии «обоих полушарий». Классический пример такого типа творчества он видит у Леонардо да Винчи. И вполне открыто говорит об ущербности человека одностороннего, рационалистически настроенного.
   Здесь, в идеале целостной деятельности, заключается его, может быть и несознаваемая, близость со славянофилами, с князем В.Ф. Одоевским. Проявляется эта связь и в отношении Б.В. Раушенбаха к Западу. «Западный мир, – утверждает он без всяких экивоков, – очень заинтересован, чтобы мы оказались на периферии мировой цивилизации…»
   О том, что внутренняя работа Б.В. Раушенбаха вела его к постепенной «переоценке ценностей», к убеждению, что у рационального миропознания, в том числе и математического, есть свои границы, свидетельствуют и следующие строки: «Когда-то я полагал, что только точные науки занимаются делом. Но эти науки никогда не дадут объяснения феномену человека, неписаным законам, по которым он живет, и сопряженным с ними этическим понятиям – справедливости, совести, умению прощать…» Итак, «точные науки» в области философской антропологии ничего внятного сказать не могут. Раушенбах даже сформулирует, почти языком классического немецкого идеализма, каким является центральное понятие науки о человеке. «Устройство Вселенной, – пишет он, – кое-как объясняют, происхождение жизни – пытаются, а природу сознания нельзя объяснить. Суть же человека, прежде всего, его сознание».
   Именно об этом в конце XIX века русский богослов В.И. Несмелов написал двухтомный труд «Наука о человеке». Б.В. Раушенбах и здесь продвигается в основной парадигме русской религиозно-философской мысли. Он четко сознавал, что «у робота нет совести», а человеком может быть только тот, кто совесть свою постоянно испытывает, вопрошает. Со-знание и со-ведение (совесть) в латинском языке вообще обозначаются одним словом – conscientia.
   Раушенбах, по-видимому, уже в 1980-х годах понял на примере многих близких ему ученых, что внутренние поиски религиозных основ жизни, «испытания совести», не находятся в прямой связи с участием в общественном богослужении. И он отстаивает право на «внутреннюю веру», о которой много было сказано и русскими мыслителями, даже такими разными, как П.Я. Чаадаев и И.В. Киреевский. Ведь личная вера, порой конфессионально совершенно неопределенная, вполне закономерное явление в обществе, переживающем «болезненный процесс возвращения к Исходному».
   По той же причине он еще в начале «космической эры» публично выражал симпатии духовенству как представителям «гонимой Церкви». Известный дуализм личной веры и религиозно-общественной жизни Б.В. Раушенбах считал социально неизбежным. Но сам напряженной внутренней работой старался его преодолеть.
   Порой ему казалось, что Церковь «далеко не всегда реагирует на животрепещущие проблемы, волнующие народ», но в такие минуты он невольно отождествлял Церковь с клиром и как бы отделял себя от нее. Это были минуты сомнения. Раушенбах оставил их позади, когда засвидетельствовал в таинстве крещения свою веру в хранимую Церковью истину Православия.

Н.К. Гаврюшин, профессор Московской духовной академии

Живой космос Бориса Раушенбаха

   Борис Викторович Раушенбах (1915–2001), столетие которого отмечается в 2015 году, был выдающимся ученым, одним из основоположников космонавтики, академиком АН СССР, академиком РАН, членом нескольких иностранных академий, лауреатом Ленинской и Демидовской премий. Он был многогранной личностью, обладал энциклопедическими знаниями, круг его интересов был невероятно широк: от физики до богословия. Имя Раушенбаха хорошо знают во всем мире, в основном потому, что он сфотографировал обратную сторону Луны и принимал деятельное участие в подготовке полета первого человека в космос. Его именем названа одна из малых планет Солнечной системы.
   Но как один из основателей космонавтики, создавший научную школу космической навигации, еще в советское время вдруг обратился к духовным проблемам? Как от физики и математики можно перейти к богословию и искусствознанию? Неужели советскому ученому стало тесно в рамках материалистической картины мира?
   Наверняка ему задавали эти вопросы, спрашивали, как совместима его религиозность с научным мировоззрением. Для многих его интересы были на грани чудачества: ученый-физик вдруг заинтересовался иконами! Но Раушенбах отвечал на это как философ: «Все чаще людям в голову приходит мысль: не назрел ли синтез двух систем познания, религиозной и научной? Хотя я не стал бы разделять религиозное и научное мировоззрение. Я бы взял шире – логическое, в том числе и научное, и внелогическое, куда входит не только религия, но и искусство – разные грани мировоззрения…»
   Еще в 1960-х годах, занимаясь разработкой проблем, связанных с оптикой космических аппаратов, Раушенбах задумался над тем, как человеческий глаз, а точнее, человеческий мозг воспринимает пространство. Для наблюдения во время стыковки космических кораблей создаются специальные оптические приборы типа перископов и телекамер, которые, как известно, строят изображение по законам геометрической оптики, то есть в линейной перспективе. Но вот тут-то и возник у ученого вопрос: а можно ли доверять этим изображениям? Насколько точно они передают пространство? Ведь стыковка кораблей, происходящая в космосе, требует предельной точности!
   А как видит пространство человеческий глаз? Как изображает пространство художник? Как человек изображал пространство на разных этапах своего развития? Посетив однажды Музей древнерусского искусства имени Андрея Рублева, Раушенбах увлекся изучением принципов изображения пространства в иконе. Феномен иконы его интересовал чрезвычайно и именно в связи с особым изображением пространства. Ученый сразу же заметил, что древние иконописцы стремились показать пространство как можно полнее. При этом плоскость иконы не нивелирует пространство, а сжимает его. Принцип иконной перспективы получил название «обратной» по сравнению с линейной, потому что точка схода линий расположена не внутри изображения, а перед ним, где находится зритель, и все линии на изображении расходятся, как бы расширяя пространство образа. Предметы выстраиваются на передней линии и изображаются даже с тех сторон, которые обычно человеческий глаз не может видеть. Но на самом деле в иконе совмещается несколько перспективных планов и изображение показывается с разных точек зрения, что позволяет передать на плоскости многомерность духовного мира.
   Современному человеку кажется, что иконное изображение построено неправильно и нелогично, что в нем есть искажение пространства, пропорций, масштабов, но Раушенбах доказал, что пространственные построения в древнерусском искусстве имеют свою, очень точную логику. Более того, сравнивая различные изобразительные системы, ученый приходит к выводу, что человеческий глаз также видит пространство искаженным и только мозг человека, его разум, исправляет, корректирует эти искажения. Для того чтобы понять, как соединяется видимое, мыслимое и изображенное пространство, Раушенбах стал привлекать не только геометрию, но и искусствознание, и психологию, и философию, и многое другое.
   Как подчеркивал Раушенбах, человек имеет дело с объективным пространством, но воспринимает его субъективно, и поэтому он вводит понятие перцептивной (от слова «перцепция» – «восприятие») перспективы, то есть отражающей человеческое восприятие. Она соединяет в себе прямую, аксонометрическую и обратную перспективу, формируя отображение реальности таким, каким его видит глаз человека и корректирует его мозг. Ведь геометрия зрительно ощутимого пространства резко отличается от геометрии пространства объективного. Яркий пример: мы видим параллельные рельсы сходящимися в точке на горизонте, но фактически они там не сходятся, а продолжают быть параллельными. Восприятие отличается от реальности. То, что на самом деле рельсы параллельны, покажет чертеж, он объективен, художественное произведение – субъективно, оно всегда учитывает позицию зрителя. А зритель видит именно так: рельсы сходятся на линии горизонта. У чертежа и у картины – своя правда и своя задача. «До сих пор теория перспективы опиралась на работу глаза (если угодно, фотоаппарата), – писал ученый, – а на самом деле видимая человеком картина пространства создается мозгом. Изображение на сетчатке глаза всего лишь «полуфабрикат».
   Итогом его исследований стали четыре книги об искусстве, первая из которых вышла в 1975 году – «Пространственные построения в древнерусской живописи». Потом в 1986 году была издана работа «Системы перспективы в изобразительном искусстве. Общая теория перспективы». И последняя – «Геометрия картины и зрительное восприятие» – увидела свет в 1994-м.
   Через изучение иконописного пространства Раушенбах пришел к богословию, без которого невозможно понимание иконы. Последние его работы посвящены Святой Троице. Тоже, казалось бы, парадокс. Последним физиком, который так глубоко погружался в богословие, наверное, был Ньютон. Но он был изначально богословом, который, испытывая благоговение перед мудростью Творца, создавшего столь великолепный мир, открыл основополагающие законы Вселенной. А Раушенбах, зная эти законы, решил «поверить алгеброй гармонию», найти математические закономерности, которые могут приблизить нас к пониманию тайны Святой Троицы. В истории христианской мысли были многократные попытки найти объяснение Троицы через различные аналогии, которые в той или иной степени позволяют понять, как три личности являются одним Богом. Раушенбах мыслит как математик и логик: «Понятие Троицы всегда считалось алогичным – три Бога составляют одного Бога, как это может быть одновременно: три и один? Когда мы говорим о святости Троицы, нам не с чем из повседневной жизни ее сравнивать, святость свойственна лишь божественному. Но когда речь заходит о триединости, то человеческий ум невольно ищет аналогии в повседневной жизни, хочет увязать это понятие с формальной логикой. Я сказал себе: будем искать в математике объект, обладающий всеми логическими свойствами Троицы, и если такой объект обнаружится, то тем самым будет доказана возможность логической непротиворечивости структуры Троицы и в том случае, когда каждое Лицо является Богом. И, четко сформулировав логические свойства Троицы, сгруппировав их и уточнив, я вышел на математический объект, полностью соответствующий перечисленным свойствам, – это самый обычный вектор с его тремя ортогональными составляющими. Остается лишь поражаться, что отцы Церкви сумели сформулировать совокупность свойств Троицы, не имея возможности опираться на математику».
   Нет, конечно, Раушенбах не претендовал на звание богослова, он остается физиком, математиком, оптиком. Но та красота космоса, которую он видел не однажды в телескоп, убедила его, что Вселенная разумна и красива в каждой своей точке. И его не мог не привлекать Великий Разум, создавший эту Вселенную и сообщивший свою способность творить человеку. И он понял, что человеческое творчество, прежде всего художественное, таит в себе много больше, чем поверхностное эстетическое любование. В произведениях художников, как в тысяче малых зеркал, отражаются наша Вселенная и ее Творец.
   Поначалу самому Борису Викторовичу казалось, что его интерес к искусству что-то вроде хобби, занимательного отдыха, но вскоре это стало для него главным занятием и вытеснило все остальное. Но, как прирожденный ученый.
   Раушенбах хочет «во всем дойти до самой сути» и погружается в исследования искусства так же глубоко, как когда-то в физику и математику. Он признавался: «Я начал заниматься искусством, еще продолжая активно работать в области ракетной техники. Искусство поначалу казалось интересной мелочью в моей жизни – я имею в виду профессиональную жизнь, в обыденной жизни каждого человека искусство всегда занимает большое место, – но постепенно эта мелочь стала увеличиваться, разрастаться и «съела» интерес к космосу. Но вот что забавно: все, чем я начал заниматься в искусстве, было связано с космосом…»
   Действительно, Раушенбаха всегда по-настоящему интересовал космос. Но космос начинается на земле, там, где находится человек, потому что космос – Вселенная и создан для человека. Эта библейская истина все больше и больше занимала ученого, и он попытался понять, как человек смотрит на мир, как он его воспринимает и как его восприятие отражается в искусстве. И как менялись представления человека о пространстве.
   Если мы посмотрим на искусство древности, то увидим, что древние художники чаще всего стремились к объективности, пытались передать пространство вне зависимости от позиции человека и изображение строили на принципе неперцептивной перспективы. Пример тому: древнеегипетские рельефы и росписи, которые пытаются передать объективную геометрию, и в ней параллельные прямые, как в чертеже, не пересекаются. Художник пытается изобразить вечность, он движим желанием преодолеть диктат времени и выйти за пределы материального мира в пространство трансцендентности. Знаковая природа древнеегипетского искусства, его строгая каноничность, повторяемое веками единообразие форм – все это призвано показать образ вечности. Совмещение в одной фигуре профильного и анфасного изображения продиктовано желанием художника достичь полноты в изображении человека. Статическое расположение фигур и предметов, выстроенных по переднему краю плоскости, также продиктовано стремлением показать образ полноты, пространство вечности.
   А вот изобразительное искусство классической Античности явно основывается на видимой геометрии, здесь действует принцип близкий к перцептивной перспективе. Первые опыты построения перспективы в искусстве Древней Греции были связаны с открытиями греческих геометров, развитием живописи и искусства театра. Само понятие «геометрия» (от гр. «гео» – земля и «метрео» – измерять) появилось именно в Древней Греции, здесь же родилась геометрия как наука, которая занималась изучением простейших фигур на плоскости и в пространстве, вычислением их площади и объема. В «Началах» Евклида описаны первые аксонометрические построения. В искусстве Древней Греции евклидова геометрия находит свое воплощение. При этом пространство не осознается как самостоятельная категория, оно существует за счет расположенных в нем фигур и предметов, и через отношения между ними художник организует пространственную среду. Выделение скульптуры из архитектуры, ее трехмерная пластика, которую можно обозреть со всех сторон, – это предел пространственности, к которому стремится древнегреческий мастер. Именно тело и его объем определяют пространство. В живописи художник также стремится к передаче трехмерности предмета, но не к передаче пространства как среды, в которой этот предмет пребывает. И поэтому часто живописное изображение выглядит как раскрашенный рельеф. Глубина слабо осознавалась как композиционный элемент, поэтому в Античности широко использовалась система перспективы, подразумевающая несколько точек схода, расположенных на одной вертикальной оси (так называемая рыбья кость). Пространство для античного художника – это расстояние: от наблюдателя до предмета, от одного предмета до другого и т. д.
   В Средневековье художник не ставит себе целью изображение видимого пространства, он хочет показать иной мир, невидимый. Но и тут он не может обойтись без пространственных и геометрических построений. Это особенно хорошо видно в иконе, пространство которой строится по принципу так называемой обратной перспективы. В иконе нет перспективных сокращений. Все предметы выстраиваются на передней линии, как на авансцене. И все они ориентированы на зрителя, обращены к нему. Если и появляется различие в масштабах, то оно не перспективное, а смысловое, как правило, более крупно выделяются главные фигуры, например Христос или Богоматерь, святой в среднике житийной иконы. Пространство иконы можно назвать иерархическим, и оно всегда имеет смысловой центр, вокруг которого развивается действо (если это сюжетная икона). Пространство не развивается вглубь, этому препятствует гладкий, как правило. однотонный фон или вибрирующее золото, словно выталкивающее фигуры на зрителя. Изображение очень часто словно выходит из плоскости в то пространство, где находится зритель, и пытается окружить его, вовлечь в диалог с изображенным. Собственно, задача иконы и состоит в том, чтобы не только рассказать о событии, пусть даже священном, или показать образ святого или Самого Христа, но явить невидимое, то есть сделать зрительно явственным горний мир. Как говорит выдающийся современный иконописец архимандрит Зинон (Теодор): «Икона ничего не изображает, она есть явление Царства Божия».
   Эпоха Возрождения вновь обращается к прямой, линейной перспективе. В ренессансной живописи изображение рассчитано на определенную зрительную позицию, причем стабильную, изменение ее (приближение или удаление зрителя) нежелательно, потому что может вызвать искажение изображения. Для художника треченто (XIV век) и кватроченто (XV век) существенной задачей представляется передать то впечатление, которое зритель имеет в данный момент и с данной точки зрения, причем со всеми подробностями. Некоторые художники Возрождения для более точного изображения пространства на плоскости использовали камеру-обскуру, прочно фиксирующую положение зрителя. Но, и это замечает Раушенбах, художники Возрождения совершенно не учитывали, что реально зритель находится в движении и обычно суммирует впечатление с разных точек зрения.
   Теорию линейной перспективы впервые начал разрабатывать Амброджио Лоренцетти, а затем продолжили Брунеллески и Альберти. Эта перспектива основывалась на простых законах оптики. Но уже Леонардо да Винчи, который мыслил себя больше ученым, чем живописцем, не был удовлетворен этими геометрическими построениями, и помимо линейной он вводит в своих картинах воздушную и цветовую перспективу, показывая, что пространство можно изобразить не только при помощи геометрии, но также света и цвета. В своих трактатах (а он был великий теоретик) Леонардо писал: «Вещи на расстоянии кажутся тебе двусмысленными и сомнительными; делай и ты их с такой же расплывчатостью, иначе они в твоей картине покажутся на одинаковом расстоянии… не ограничивай вещи, отдаленные от глаза, ибо на расстоянии не только эти границы, но и части тел неощутимы». Художник понял, что отдаление предмета от глаза наблюдателя связано с изменением цвета предмета и потому для передачи глубины пространства в картине близко расположенные предметы должны быть изображены в их собственных цветах, аудаленные как бы в дымке (сфуматто – ит.). Он отмечал: «…а самые последние предметы, в нем видимые, как, например, горы вследствие большого количества воздуха, находящегося между твоим глазом и горою, кажутся синими, почти цвета воздуха…»
   В последующие века перспективные построения усложнялись. Художники использовали угловую перспективу (со смещенной точкой схода), сферическую (особенно в монументальной живописи). Особенно в период барокко перспектива обогатилась ракурсами, предполагающими необычные точки зрения. Но прямая перспектива оставалась общепризнанно единственно верным принципом отражения мира в картинной плоскости.
   В искусстве XIX века преобладает рациональная оптика, хотя многие художники начинают отходить от строгой линейной перспективы, создавая свои модификации, часто весьма замысловатые (вспомним Ван Гога). Чем ближе к ХХ веку, тем более образ художественного пространства начинает тесно связываться со временем, представляя собой особый единый пространственно-временной континуум.
   Интересно, но именно искусство Нового времени дает возможность Раушенбаху показать на наглядном примере, что перспективные искажения в искусстве гораздо более точно отражают реальную оптику глаза.
   Анализируя акварель Сезанна «Каштановая аллея в Жа де Буффан», Раушенбах приходит к следующим выводам: «Если рассматривать ее с позиций линейной перспективы, то кажется, что она нарисована с повышенной точки зрения (отметим, что такую особенность искусствоведы находят во многих картинах Сезанна). Действительно, проведем прямые линии вдоль оснований деревьев и продолжим их прямолинейно же, как этого требует линейная перспектива, до пересечения (сплошные линии на рисунке). Точка пересечения (так называемая точка схода) окажется на уровне довольно высоких ветвей деревьев, изображенных на первом плане. Известно, что высота точки схода соответствует положению глаз художника. Итак, на взгляд зрителя, воспитанного в традициях линейной перспективы, автор приведенной акварели в самом деле как бы взлетел над землей, чтобы нарисовать этот вид. Все становится на свои места, если линии, проведенные вдоль оснований каштанов, продолжать до пересечения по правилам перцептивной перспективы (пунктирная линия). Точка схода тогда окажется гораздо ниже. Поэтому правильнее говорить не о том, что Сезанн написал каштановую аллею с повышенной точки зрения, а о том, что она, будучи написана с нормальной точки зрения, искаженно воспринимается зрителями, привыкшими к линейной перспективе».
   Изучая, как человек воспринимает глубину пространства, Раушенбах заметил, что не всегда художники учитывают такое свойство человеческого зрения, как бинокулярность, то есть, проще говоря, человек смотрит двумя глазами, а не одним. И он пришел к выводу, что ближний план воспринимается нами в обратной перспективе, неглубокий дальний – в аксонометрической перспективе, дальний план – в прямой линейной перспективе. Сумма этих перспектив – обратной, аксонометрической и прямой линейной – и дает то, что он назвал перцептивной перспективой.
   Раушенбаха интересовали разные эпохи и разные художественные системы, он скромно говорит о том, что не претендует на анализ качества того или иного искусства, оставляя это искусствоведам. Тем не менее он очень глубоко чувствует правду искусства в отражении мира и далек от подхода, который преобладал в его время, когда искусство оценивали в категориях прогресса. Так, он пишет: «Слишком часто многие, анализируя, например, работы мастеров Древнего Египта или Средних веков, сознательно или подсознательно сравнивают их с картинами эпохи Возрождения и с полотнами новой живописи, причем употребляются выражения типа: «Здесь художник еще не умеет правильно строить перспективу», «Здесь мастер как бы пытается показать здание в разрезе». Причем обычно ссылаются на «догмы» и «каноны», сдерживающие творчество художника, видя в этом оправдание для известного «несовершенства» художественных произведений и т. п. Все они выходят на образ пространства, который выявляет та или иная система построений». Такой подход был для Раушенбаха неприемлем. Он смотрит гораздо глубже многих искусствоведов и ставит вопрос скорее в философской плоскости: «Более того, правомерен вопрос: почему в такой именно (а не другой) последовательности сменялись методы пространственных построений, почему искусство типа живописи Древнего Египта предшествовало искусству эпохи Возрождения и насколько этот ход развития изобразительных средств был обязателен, обусловлен объективными причинами? Почему, освоив возможности, найденные в эпоху Возрождения, живописцы сегодня вновь «открывают» средневековые и более ранние методы передачи пространства на плоскости картины?»
   Главный вывод, к которому приходит Б.В. Раушенбах: не существует идеальной научной системы перспективы. Существует бесчисленное множество равноправных систем перспективы, каждая из которых содержит свои неизбежные ошибки изображения. Все системы отличаются друг от друга тем, что в зависимости от художественных задач они выбирают тот или иной принцип построения перспективы. Он даже формулирует «закон сохранения искажений в изобразительном искусстве».
   Казалось бы, Раушенбах исследует исключительно геометрию, линейные построения, перспективу, но через это он выходит на смысл искусства любой эпохи. Изучая пространственные построения в искусстве, он видит, как по-разному человек ощущал себя в космосе, как он обживал и осмыслял Вселенную. Так, например, преобладание чертежных методов в изображении объективного пространства, свойственное искусству Древнего Египта, показывает, что сознание египтян было направлено исключительно на потусторонний мир, на то, что больше и выше человека.
   А вот греки стремились выстраивать пространство так, как видит его человеческий глаз, и это не случайно, потому что Протагор, провозгласивший: «Человек есть мера всех вещей», задал всей эллинской культуре человеческий масштаб. Идеальный замкнутый самодостаточный прекрасный космос (само это греческое слово и обозначает украшенный, устроенный) греков был совершенным телом и наполнялся совершенными телами богов и героев.
   Метод трансформаций аксонометрий, применявшийся в средневековом искусстве, открывает нам образ совсем иного космоса. Здесь нет иллюзии пространства, нет единой точки схода линий. Золотой фон (золото – символ сияния вечности, образ Небесного Царства) средневековых икон выталкивает изображение на передний план и не дает глазу пробиться внутрь. Изображение на вид остается плоским, но таковым не является, потому что оно раскладывается на плоскости, как бы стремясь окружить зрителя, войти в его пространство. Такой принцип построения пространства, с легкой руки о. Павла Флоренского, который, как и Раушенбах, был математиком и применял математические методы для изучения иконописи, а потом и Л.Ф. Жегина, получил название «обратной перспективы». Отец Павел объяснял ее как обратную, по существу зеркальную, по отношению к прямой – геометрической. И Раушенбах этим термином широко пользуется. Но на самом деле перспектива в византийской, в большей степени, и древнерусской живописи не может быть истолкована как просто перевернутая аксонометрия, потому что это перспектива богочеловеческая, это перспектива общения.
   Анализу особенностей построения иконы посвящены уже в наше время работы двух известных ученых: В.В. Лепахина и А.М. Лидова. Лепахин применяет к описанию пространства иконы термин «иконическое пространство», Лидов вводит термин «иеротопия» (священное пространство), но оба, так или иначе, показывают, что пространство иконы – сложное, синтетическое и очень идеологически нагруженное. Лидов, например, пишет, что в Византии существовало понятие «хора» – с греческого букв. «пространство» (иногда переводят как страна, город, пригород, то есть обитаемое пространство). Это понятие восходит еще к Платону, но, подхваченное византийскими богословами и художниками, оно превращается в своего рода символ нового преображенного мира, в котором Бог и человек находятся в общении. В Константинополе есть монастырь Кахрие-Джами, это великолепный памятник XIV века с остатками красивейших мозаик и фресок. Но Кахрие-Джами – это турецкое название, а греческое название – Хора. И на одном из мозаичных образов Спасителя есть надпись – «Христос Хора – пространство живых». И это красноречиво говорит о концепции пространства в византийском искусстве.
   В древнерусском искусстве, которое восприняло лучшие традиции Византии, все было несколько проще. Но не везде и не всегда. Такие иконы, как «Троица» Андрея Рублева, тоже дают нам примеры сложнейшего построения пространства, в котором совмещены несколько точек зрения и линейных узлов, потому что мир, предстающий перед нами, живет не по земным законам и его пространство не двух– и не трехмерно, а многомерно. Бог видит человека со всех сторон, да еще и изнутри. И такое зрение прививает нам икона, давая увидеть мир духовно объемным.
   Линейная перспектива эпохи Возрождения выявляет совершенно иной космос – ориентированный на человека, антропоцентричный и геоцентричный. Человек мыслится центром мира, Земля – центром Вселенной, вокруг которой вращаются Солнце и планеты. Это прочный, устойчивый мир, где Бог и человек общаются на равных. Но открытия Коперника и Галилея разрушают этот устойчивый мир, геоцентрическая система мира сменяется на гелиоцентрическую. Великие географические открытия расширяют ощущение пространства, делая его почти беспредельным. Все это отражает искусство барокко, которое начинает бурно осваивать пространство и взвихривать формы, словно они приводятся в движение каким-то космическим вихрем.
   В искусстве рубежа XIX и XX столетий появляется криволинейная перспектива, которая свидетельствует о том, что человек начинает ощущать свой планетарный масштаб, но это искривление пространства, с одной стороны, размыкает космос и дает невероятный опыт свободы, с другой – вселяет в человека чувство неустойчивости и тревоги.
   Может быть, то, как человек передает в своем искусстве пространство, лучше всего показывает, как он ощущает свою связь с космосом.
   Аргентинский писатель Хорхе Луис Борхес, один из крупнейших и оригинальных в ХХ веке, написал рассказ «Сфера Паскаля», который начинается так: «Быть может, всемирная история – это история нескольких метафор». И далее он рассказывает, как по-разному воспринималась и по-разному описывала мир по существу одна и та же формула: «Мир есть сфера, центр которой нигде, а окружность везде». Если для античных мыслителей это было выражением гармонии, замкнутости, совершенства мира, то для человека Средневековья это было связано с тем, что Бог присутствует в любой точке мира, но не принадлежит этому миру, поэтому средневековые богословы эту известную фразу переиначивали так: «Бог есть сфера, центр которой нигде, а окружность – везде». Далее Борхес пишет: «В XVI веке в последней главе последней книги «Пантагрюэля» есть ссылка на интеллектуальную сферу, центр которой везде, а окружность – нигде и которую мы называем Богом». Джордано Бруно, вдохновившись трудами Коперника, как сообщает нам Борхес, искал слова, чтобы изобразить людям Коперниково пространство, и на одной знаменитой странице напечатал: «Мы можем с уверенностью утверждать, что Вселенная – вся центр или что центр Вселенной находится везде, а окружность нигде». Но прошло совсем немного времени, и абсолютное пространство, которое для Бруно было освобождением, стало для Паскаля лабиринтом и бездной. Он чувствовал непрестанный гнет физического мира, головокружение, страх, одиночество и выразил их такими словами: «Природа – это бесконечная сфера, центр которой везде, а окружность нигде». Человек – этот маленький, хрупкий мыслящий тростник, затерянный в безднах Вселенной, – в огромном, Эйнштейн сказал бы «стремительно расширяющемся», пространстве космоса чувствует себя одиноким и несчастным. Поначалу, как утверждает Борхес, Паскаль написал «устрашающая сфера».
   Этот рассказ Борхес написал в 1951 году в Буэнес-Айресе. Он был переведен в нашей стране, видимо, в 1980-х годах. Знал ли его Борис Раушенбах? Нам неведомо. Но его интуиция движется очень близким путем. Для него такой «метафорой» был образ пространства. Единственное, чем российский ученый мог бы дополнить этот борхесовский ряд интерпретаций, – так это более оптимистический взгляд физика, работавшего не просто с космосом, но обеспечивающего полеты человека в космос и подготавливавшего человеческое освоение космоса.
   В искусстве Раушенбах увидел тот же космос, который он изучал как физик, но только теперь он его рассматривал не через линзы телескопов, а как он отражается в человеческом взгляде, преломляясь в человеческом сознании, и потом при помощи кистей и красок переносится на холст, на бумагу, на стену, на доску. И в каждую эпоху человек видел этот космос по-своему, то приближая его, то удаляя, то обожествляя, то очеловечивая.

И.К. Языкова,кандидат культурологии

Из работ академика Б.В. Раушенбаха

Автобиографические фрагменты

   Я довольно редкий экземпляр царского еще «производства»: родился до революции. Отец был мастером кожевенного дела на петроградской обувной фабрике «Скороход», мать – домашняя хозяйка. Жили мы прямо в служебных корпусах «Скорохода» возле Московских ворот, я и родился в доме, который окнами упирался в эти ворота.
   В двадцать пятом году мы уехали из «скороходовских» корпусов, все эти здания были переданы фабрике, и там устроили какую-то контору. Но жилищной проблемы в городе тогда не существовало, пустовала масса квартир, и мы выбрали одну из возможных. Жил я потом, можно сказать, окнами на Исаакиевскую площадь. Замечательное место. И ходил в школу, соответственно, по Мойке. А потом в институт. До тридцать седьмого года, пока не уехал в Москву.
   В те годы в Петрограде было несколько немецких школ: Петер-шуле, лютеранская, наиболее известная; Аннен-шуле, католическая, и реформатская – Реформирте-шуле. Я как раз учился в реформатской. В свое время они были конфессионально обусловлены, но потом это исчезло. Ко времени моей учебы оставалось только две – Петер-шуле и наша школа. Там были немецкие отделения, замечательные тем, что все преподавание шло только на немецком языке, но учились там и русские, и евреи, немцев в классе было не больше половины. И это естественно, это было правильно: родители стремились, чтобы их дети знали еще какие-то языки, кроме русского.
   Поскольку отец мой был с Волги, а мать из прибалтийских немцев, дома мы разговаривали и по-русски, и по-немецки, как придется. Мне точно известны мои корни: предок мой пересек границу в 1766 году по приглашению Екатерины II. Тогда за каждую немецкую семью Екатерина выплачивала человеку, который организовал переселение, некоторую сумму. Как известно, бухгалтерские книги хранятся вечно, вот они и сохранились, и каждый немец, в свое время пересекший границу, известен по имени. Карл-Фридрих Раушенбах… Мой прапрапрапра… – не знаю, сколько, дед. Больше того, у меня хранится копия свидетельства о его браке. Царица Екатерина хотела, чтобы в Россию приезжали семьями. И все молодые люди, которые хотели рискнуть на такое путешествие, должны были срочно жениться. И Карл-Фридрих женился перед посадкой на корабль.
   У меня есть свидетельство об этом, выписанное из церковной книги. Оригинал хранится в Германии, в той церкви, в которой мои предки венчались, а мне недавно сделали копию. Я чувствую себя одновременно русским и немцем – интересное ощущение. Оно любопытно и с точки зрения психологии, но и отражает реальность. Мы выросли в России, впитали в себя русские обычаи, русские представления, нормы поведения. Никаких полководцев или других знаменитостей в нашем роду не было. На Волге – крестьяне, в Прибалтике – купеческое сословие.
   Сколько бы ни жили в России мои предки, естественно, знавшие русский язык, в семьях и дедов, и отца, и матери говорили по-немецки. Поэтому мы, дети, свободно, вместе с дыханием воспринимали немецкий бытовой язык. И вот я, немец по национальности и абсолютно русский человек по воспитанию, по мировоззрению, по психологии, учиться начал в реформатской школе, но, к сожалению, ее не окончил. На исходе двадцатых годов их все закрыли. И немецкий язык я выучил по-настоящему в ГУЛАГе при помощи своего друга, доктора Берлинского университета, истинного берлинца. Мы с ним договорились: раз нас посадили как немцев, давай говорить только по-немецки. Четыре года мы, общаясь, не произнесли ни слова по-русски, и я научился хорошему немецкому языку – до этого у меня был «домашний», – и этим знанием «обязан» лагерю…
   А в школьном моем детстве каждый год придумывали что-нибудь новое: бригадный метод, дальтон-план, и это было ужасно. Причем тогда даже считалось, что в некоторой мере стыдно писать абсолютно грамотно, мол, нехорошо, есть в этом что-то непролетарское и вообще ни к чему. Важно, чтобы все было правильно в идейном смысле слова, а не в смысле правописания, тем более что правописание нам толком и не преподавали. Вообще нам толком ничего не преподавали, старые учителя свои предметы вели очень хорошо – если это были хорошие учителя, – несмотря на всякие дальтон-планы, но были преподаватели и абсолютно пустые, поэтому в голове у меня от школьного образования образовалось все, что угодно, только не система знаний. И совершенно справедливо о нашем поколении говорят, что у нас есть высшее, но нет среднего образования. Такое выросло поколение.
   С младых ногтей я увлекался всем, что летает, участвовал во всех детских кружках, связанных с полетами. Особенно меня интересовали ракеты. Но, конечно, никаких ракетных кружков не было, институтов тем более, а образовался в Ленинграде, как раз когда я оканчивал школу, некий институт – гражданского воздушного флота, и мне удалось туда поступить. Просуществовал он всего несколько лет, потом его переделали в военную академию. Я бы сказал, это было довольно жалкое учебное заведение, как всякое новое – без традиций, без толковых учебных планов. Сейчас-то я понимаю, что это не то место, где можно было чему-то научиться, но формально я окончил именно этот институт.
   Мне повезло в том смысле, что, будучи студентом, я занялся всякими странными летательными аппаратами; ракеты были еще далеко, а вот бесхвостые самолеты, бесхвостые планеры меня интересовали, я даже с одним своим товарищем, тоже студентом, занимался проектированием, постройкой и испытаниями подобных аппаратов. И ездил с ними в Крым на планерные состязания. И вот там, на слете в Крыму, я познакомился с серьезными учеными из Москвы, которые занимались летательной техникой, в частности познакомился с Королевым, не предполагая, что впоследствии буду с ним работать: после окончания института я оказался в Москве, а Королеву понадобился человек, который бы знал, что такое устойчивость полета, мог бы вести работы по устойчивости, а я как раз этим делом занимался, даже к тому времени имел парочку работ, не очень серьезных, опубликованных еще в студенческие годы. Мои друзья, с которыми я познакомился на слетах, рекомендовали меня Королеву. И Сергей Павлович меня взял.
   С тридцать седьмого года я стал у него работать. В этом смысле я динозавр – пришел в ракетную технику больше пятидесяти лет назад, такие динозавры уже редки в мире. Нас, подобных довоенных чудаков, уже немного осталось на земле.
   Вот так началась моя деятельность. Собственно, с того момента, как я пошел работать к Королеву, ничего у меня не менялось, я шел только по этой дороге в основном; темы у меня были разные – одно, другое, третье, – но всегда связанные с ракетной техникой. И я бы сказал, что даже работы по горению связаны с ней, теория горения в реактивных двигателях – работа с большой математикой и очень сложными экспериментами. По этой теме я защитил кандидатскую, докторскую, получил звание профессора…
//-- * * * --//
   «Пятый пункт» заработал, когда началась война. В сорок втором году меня упрятали за решетку, как, впрочем, всех мужчин-немцев. Королев тогда уже сидел, а я еще продолжал работать в научном институте, где в свое время работал и он. Формально у меня статьи не было, статья – немец, без обвинений, а это означало бессрочный приговор. Но ГУЛАГ есть ГУЛАГ – решетки, собаки, все как положено. Формально я считался мобилизованным в трудармию, а фактически трудармия была хуже лагерей, нас кормили скуднее, чем заключенных, а сидели мы в таких же зонах, за той же колючей проволокой, с тем же конвоем и всем прочим.
   Мой отряд – около тысячи человек – за первый год потерял половину своего состава, в иной день умирало по десять человек. В самом начале попавшие в отряд жили под навесом без стен, а морозы на Северном Урале 30–40 градусов!
   Трудились на кирпичном заводе. Мне повезло, что я не попал на лесоповал или угольную шахту, но тем не менее половина наших на кирпичном заводе умерла от голода и непосильной работы. Я уцелел случайно, как случайно все на белом свете.
   В 1942 году я, работая в институте, занимался расчетами полета самонаводящегося зенитного снаряда, взяли меня, когда я уже выполнил две трети работы и знал, в каком направлении двигаться дальше. Мучился незавершенностью, места себе не находил и в пересыльном пункте на нарах, на обрывках бумаги, все считал, считал и в лагере. Решил задачу недели через две после прибытия в лагерь, и решение получилось неожиданно изящным, мне самому понравилось. Написал небольшой отчетик, приложил к решению и послал на свою бывшую фирму: ведь люди ждут. Мне, видите ли, неудобно было, что работу начал, обещал закончить и не закончил! Послал и не думал, что из этого что-нибудь получится. Но вник в это дело один технический генерал, авиаконструктор Виктор Федорович Болховитинов, и договорился с НКВД, чтобы использовать меня как некую расчетную силу. И НКВД «сдал» меня ему «в аренду».
   Меня уже не гоняли, как всех, на работы, кормили, правда, не лучше, зона была, как у остальных, единственная разница в том, что я работал по заданию загадочных людей из Министерства авиационной промышленности. Это меня и спасло. Я вообще странный человек со странной судьбой, такое впечатление, что обо мне кто-то явно печется. Вот и тогда Болховитинов увидел, что я могу что-то сделать, и мы с ним хорошо сработались, с его фирмой. Я много трудился для них, но одновременно, в процессе расчетов, хорошо выучил чистую математику, которую не знал; поэтому я считаю, что мне повезло вдвойне. После выхода из лагеря я знал математику вполне прилично, в лагере доставал книги по математике всеми правдами и неправдами, мне их присылали, привозили.
   Жизнь есть жизнь. И даже в лагере можно кое-чего добиться, если очень сильно захотеть. Конечно, проще всего загнуться, но если не загнулся, то всегда можно найти способ связаться с внешним миром. Тем более в таких лагерях были разрешены нормальные посылки.
   Конечно, то, что немца просто за то, что он немец, посадили за решетку, не прощается и не забывается. Но когда меня брали, я отнесся к этому совершенно философически, не расстроился. Мне было неприятно, но я не считал это неправильным и трагедией. Солагерникам я популярно объяснял, что в Советском Союзе каждый приличный человек должен отсидеть некоторое время, и приводил соответствующие примеры. Я тогда искренне не испытывал никаких отрицательных эмоций, не чувствовал осадка на душе, который мешал бы мне жить. Может быть, потому, что у меня были несколько другие условия в лагере, может быть, потому, что у меня такой характер… Я человек рациональный и весьма тупой в смысле эмоций. Наверное, мне это помогает, но и имеет, конечно, свои недостатки: я не слишком переживаю в тех условиях, когда другие нормальные люди очень тяжело страдают, но зато я и не испытываю таких радостей, какие испытывают они. Когда они ликуют, я просто улыбаюсь. Это и хорошо и плохо, с какой стороны посмотреть.
   Сидели мы до 1 января сорок шестого года. Потом ворота открылись, и перевели нас, как говорилось в дореволюционное время, под гласный надзор полиции. Мы не имели права удаляться от предписанного места больше чем на положенное число километров, уйдешь на километр дальше – двадцать лет каторги.
   Мне назначили Нижний Тагил. И я жил там под гласным надзором полиции и ежемесячно должен был являться и отмечаться, что не сбежал. Как Ленин в Шушенском… На службу в Нижнем Тагиле я устраиваться не стал, хотя такая возможность была, а делал теоретические разработки для института Мстислава Келдыша, он писал соответствующие письма куда надо и в сорок восьмом году вытащил меня из ссылки. Как я оттуда уезжал, какие при этом были случайности – это отдельная, очень длинная и совершенно фантастическая история. Факт тот, что я появился снова в Москве, в том самом институте, откуда меня забрали и которым в сорок восьмом году руководил уже Келдыш. Мне повезло: Келдыш был выдающимся ученым, порядочным, очень хорошим человеком, и я счастлив, что много лет, десять, наверное, работал с ним. Это было и интересно, и приятно. Всегда приятно работать с людьми, которые думают не о своих каких-то делах, а о Деле. Келдыш был человеком, который думал о Деле. Начальников в жизни у меня было только два – Королев и Келдыш, высоконравственные люди, вот что очень важно. Опять-таки, мне повезло…
   Примерно в 1954 году, уже будучи профессором, уже имея возможность «отрастить пузо», я… все бросил и начал все сначала. Занялся новой тогда теорией управления космическими аппаратами. Еще никакого спутника и в помине не было, но я знал, что это перспективное направление. С этого я начинал до войны, это меня всегда интересовало. И Келдыш меня поддерживал, хотя моя работа никакого отношения к тематике института не имела. Я как-то сказал Келдышу: мол, неудобно, проблемами горения я уже не занимаюсь, занимаюсь другим; он ответил: не важно, если что-то получается, надо делать, не надо смотреть – подходит, не подходит… Разработанная нами тогда система позволила сфотографировать обратную сторону Луны, в нас поверил Королев, пошли новые заказы. Институт уже не справлялся, надо было резко расширяться, а расширяться некуда – площадей нет. И было принято решение перейти к Королеву.
   Это не был разрыв с Келдышем. Просто работы, которые я вел, уже не помещались в институте, и Келдыш сам договорился с Королевым, что я со своей «командой» перехожу к нему. Тем более тогда уже понадобились многие новые системы управления космическими аппаратами, и оказалось, что наша группа – единственная в стране, которая всерьез занимается подобными проблемами. Я был нужен Королеву в качестве «главного конструктора» систем. У него мы могли значительно развернуться. И последние годы жизни Королева я работал с ним, последние шесть лет его жизни, с шестидесятого по шестьдесят шестой год, я находился непосредственно под его началом.
   После смерти Сергея Павловича я остался в его же фирме, но мне уже стало немножко скучно. Первые десять, ну, может быть, пятнадцать лет были интересны: мы работали в областях, в которых до нас никто не работал и где никто ничего не знал. И это было необычайно увлекательно. А через двадцать лет, когда за плечами тысячи пусков, все уже стало известно. Положение сложилось такое же, как в автомобильной и авиационной промышленности, то есть началась нормальная инженерная деятельность. Ведь первые десять лет все было в новинку, это-то и манило, а когда новизна исчезла, у меня интерес пропал. У кого-то сохранился: строить самолет тоже азартное дело, но мне по душе то, что еще никогда не делалось. Как-то я пошутил: не занимаюсь темой, если над ней работает больше десяти ученых в мире. И я занялся искусством, другими проблемами, где можно обнаружить нечто принципиально новое. Я продолжал и продолжаю работать на космос, но основные мои интересы лежат уже в иной сфере.
   Еще учась в школе, я мечтал об археологии, но не пошел в археологи, потому что понял: в Египте мне все равно не копать. А что для школьника может быть интереснее, чем Египет? Любовь к истории я чувствовал всегда, в особенности к древней, поэтому много ездил, в основном по древним русским городам, но ездил по-своему. Наши так называемые экскурсии – это все, что угодно, только не то, что надо. Совершают, скажем, экскурсанты поездку на пароходе Москва – Астрахань, выходят по пути в разных городах, едут в автобусах к одному храму, к другому, к третьему… Я считаю, что для любопытствующего обывателя – в дурном смысле этого слова – такое пассивное созерцание достаточно, но и он ничего не поймет из такой экскурсии. Для того чтобы все прочувствовать, надо в этом городе пожить и видеть эти храмы ежедневно, и утром и вечером, и в плохую погоду, и в хорошую; надо войти в эту среду, надо ходить по этим улицам, тогда вживаешься и начинаешь понимать.
   Даже в Кижах, хотя это было запрещено, я получил разрешение пожить неделю, чтобы напитаться их сущностью. А сейчас привозят группу на полтора часа, все на бегу, люди ничего не воспринимают, но потом гордо говорят: я был в Кижах! Я был там, я был сям! Всяческие круизы по заграницам вызывают у меня только улыбку: посетим Рим, посетим Венецию, посетим Стамбул… И когда я ездил по древним русским городам, мы с женой договаривались: в этом году живем тут или там, приезжаем, останавливаемся в гостинице или еще где-нибудь и принимаемся бродить по городу. И вдруг начиналось что-то такое, что не передается словами, – начиналось чувство памятника. Храмы, памятники, дома вдруг становились другими: когда живешь рядом с ними, они воспринимаются по-особому.
   Посещая памятники русской старины, я не сразу, но зато основательно заинтересовался иконами. Прежде всего, меня смутило то, как в них передавалось пространство. В иконописи повсеместно используется странная «обратная перспектива», которая кажется абсолютно алогичной, противоречащей очевидным правилам, известным сегодня всем и подтвержденным практикой фотографии. Неужели это результат «неумения», как об этом писали многие? Почему вообще художники пишут так, а не иначе? Какие-то странные, дикие вещи – имеют ли они рациональные корни или все это совершенно нерационально? Я пытался найти рациональные корни, для этого пришлось учесть работу не только глаза, но и мозга при зрительном восприятии. А это, в свою очередь, потребовало математического описания работы мозга. Оказалось, что «обратная перспектива» и многие другие странности совершенно естественны и даже неизбежны.
   Первая моя книга «Пространственные построения в древнерусской живописи» вышла в 1975 году, вторая, включающая уже примеры из мировой живописи, – в 1980-м, третья, где дана общая теория перспективы, – в 1986 году, четвертая, в которой я счел возможным и целесообразным изложить вопросы, не имеющие прямого отношения к учению о перспективе, но без которых понять историю изобразительного искусства невозможно, – в 1994-м.
   В четвертой книге я как бы суммирую свои выводы о теории перспективы в живописи. Главным выводом из проделанной работы можно считать следующее. До сих пор утверждалось, что изобразительное искусство постепенно развивалось, переходя от более примитивных форм к совершенным. В Древнем Египте еще не умели пользоваться перспективой, в Античности этому научились, хотя освоили только весьма примитивный ее вид – аксонометрию, и лишь в эпоху Возрождения научились правильно перспективно передавать пространство. В целом происходило как бы постепенное восхождение на некую вершину законченного совершенства.
   С моей точки зрения, древнеегипетское искусство (в смысле передачи пространства на плоскости картины) столь же совершенно, как и искусство эпохи Возрождения, а использовавшиеся во времена Античности аксонометрические изображения вовсе не свидетельствуют о примитивности художников. За эти столетия происходило не постепенное улучшение способа изображения пространственных объектов на плоскости картины, а изменение задач, решавшихся художником, причем всякий раз они решались им оптимальным образом. Задача, вставшая перед древнеегипетскими художниками, была решена ими наилучшим образом. Если поставить ту же задачу перед современными художниками, то они не смогут предложить ничего лучшего, чем древнеегипетское искусство. Аналогично и Античность. Так что история изобразительного искусства – это не постепенное восхождение на вершину абсолютного совершенства, а покорение ряда равновысоких вершин.
   Меня не привлекли в живописи проблемы светотени или колористики, то есть они, конечно, меня интересуют, но не как специалиста. Дело в том, что я просто не имею для этого нужных данных, а я не признаю дилетантства. Все предельно ясно: для восприятия художественного произведения необходимо обладать известным талантом, которым обладают художники и люди, тонко чувствующие искусство. Этот талант внелогического характера, логикой тут ничего не возьмешь, а у меня развита логическая часть мозга. Та же, которая занимается внелогическим восприятием мира, явно плохо развита. Поэтому хороший искусствовед, искусствовед от Бога, смотрит и видит то, чего я не вижу. Он может отличить хорошую картину от плохой, а я не могу. Эта способность получать информацию на внелогическом пути иногда называется вкусом. Искусствовед видит и что-то чувствует, а я этого часто почти не чувствую, то есть удовольствие от созерцания картины я получаю, но не так, как художник или знаток искусств, которые от Бога. Они получают истинное наслаждение.
   В молодости я часто бывал в филармонии, случалось, что музыка захватывала меня совершенно, но очень редко. Для настоящего ценителя музыки это нормальное состояние, а для меня исключение. И если эта внелогическая часть, к моему великому сожалению, у меня слабо представлена, значит, не надо туда и лезть. Я с интересом читаю, что пишут тонкие ценители искусства, но, честно говоря, не всегда их понимаю, хотя весь словесный ряд мне понятен. Они мыслят образами и пытаются передать это в слове, а у меня образное восприятие мира подавлено логическим восприятием. Если угодно, они пытаются передать словами то, что словами передать невозможно.
   Есть разные способы восприятия мира, Леонардо да Винчи одинаково чувствовал и искусство, и точные науки, был математиком и механиком, а кроме того, крупным художником. Или Гете с его естествоиспытательскими работами «Опыт о метаморфозе растений», «Учение о цвете». Многие считают, что если бы он ничего не написал как поэт, то остался бы в истории как ученый. Мало кто знает, что Гете был крупным натуралистом, обычно помнят, что он «Фауста» написал…
   Так что есть люди, которые могут и то и другое, я в этом смысле явно не тяну.
   Иконы нельзя понять, не занимаясь богословием, это вполне естественно. И я занялся богословием. У меня уже вышло несколько работ в этой области. Первый доклад на эту тему я сделал на церковной конференции еще до празднования 1000-летия крещения Руси, то есть до 1988 года. Последние работы посвящены Троице.
   В богословии меня интересует логическая сторона. Например, мне удалось доказать одно положение, которое до сих пор не было известно. Понятие Троицы всегда считалось алогичным – три Бога составляют одного Бога. Как это может быть одновременно три и один? Когда мы говорим о святости Троицы, то нам не с чем из повседневной жизни сравнивать ее, святость свойственна лишь божественному. Но когда речь заходит о триединости, то человеческий ум невольно ищет аналогии в повседневной жизни, хочет увязать это понятие с формальной логикой.
   Столкнувшись с таким затруднением, многие богословы в течение сотен лет пытались найти выход из подобного положения. В основном здесь прослеживаются два пути, причем в обоих случаях триединость считалась очевидным логическим абсурдом. Первый путь сводился к утверждению, что эта алогичность вполне допустима, поскольку речь идет о Боге, который, в принципе, непознаваем. Если человеческому уму это кажется непонятным, то так и должно быть. Второй путь сводился к утверждению, что Бог слагается не из трех Богов, а из трех Лиц, и тогда логическая абсурдность исчезает, как, например, в утверждении, что один букет составлен из трех цветков. Но теперь возникает противоречие с Символом веры, в котором каждое из трех Лиц названо Богом. Как видно из сказанного, это тоже не решение вопроса.
   Мне удалось показать, в чем заключалась логическая ошибка сторонников второй точки зрения и как надо в этом случае правильно рассуждать, чтобы доказать, что понятие Троицы логически безупречно, даже когда три Бога составляют одного Бога. Я сказал себе: будем искать в математике объект, обладающий всеми логическими свойствами Троицы, и если такой объект обнаружится, то этим самым будет доказана возможность логической непротиворечивости структуры Троицы и в том случае, когда каждое Лицо является Богом. И, четко сформулировав логические свойства Троицы, сгруппировав их и уточнив, я вышел на математический объект, полностью соответствующий перечисленным свойствам, – это был самый обычный вектор с его ортогональными составляющими…
   Остается лишь удивляться, что отцы Церкви сумели сформулировать совокупность свойств Троицы, не имея возможности опираться на математику. Они совершенно справедливо называли любые отклонения от этой совокупности ересями, как бы ощущая внутренним зрением их разрушительную пагубность. Лишь теперь становится понятным величие отцов Церкви и в смысле интуитивного создания безупречной логики триединости. Сегодня совершенно разумна формулировка догмата о Троице, которая точно следует Символу веры: «Лица Троицы составляют единое Божество, в котором каждое Лицо в свою очередь является Богом».
   Вопрос о вере очень сложный, и однозначно ответить на него нельзя, у каждого свое мнение. Многие серьезные ученые считают, например, что материализм, которому нас учили, – это чепуха, хотя нам внушали, что материя первична, а все остальное вторично. Многое свидетельствует об осмысленности мироздания, о том, что мироздание – не случайное собрание молекул. Если допустить случайность, то выводы будут такими страшными, что хоть вешайся. А раз признается осмысленность мироздания, то человеческая жизнь – не конкретно моя, ваша, еще чья-то – не совсем случайна. Пантеизм в Средневековье был вежливой формой атеизма: когда считали, что Бог разлит всюду, то Его как такового вроде бы и нет.

   Современные представления об осмысленности мироздания – вежливая форма религиозности в материалистическом мире.

   Если говорить о конфессиях, то это иной вопрос. Моя точка зрения: конфессии рождаются вместе с народом и менять их не следует. Я всегда утверждаю, что для России не вижу другой конфессии, кроме православия, – утверждаю это, зная Россию центральную и зная провинциальную.
//-- * * * --//
   Я бывал в провинции в условиях поистине провинциальных. На том же Урале, в Нижнем Тагиле. Провинция мне нравится тем, что там в потенции культурная жизнь может быть более серьезной, чем в столице. В стольном граде очень много отвлекающего, а там жизнь натуральнее. Там интеллигенция, чем-то интересующаяся, собирается вместе чаю выпить – только не водки! – поговорить о чем-то, какие-то кружки создать, читать друг другу лекции. В Москве, например, не до этого, идут заседания, совещания, то, се… Когда я жил в провинции, то постоянно чувствовал, что мы интуитивно сбиваемся в определенные группки. Не просто для игры в преферанс, нет, мы даже в лагере создали такую шутейную «академию наук кирпичного завода», собирались и читали доклады, каждый по своей специальности. И как мы слушали! Для провинции характерно стремление к чему-то более высокому, чем повседневность. Оно там сильнее выражено, чем в центре.
   С другой стороны, трагедия провинции в том, что серьезной наукой там заниматься невозможно. И вот почему. Для того чтобы заниматься наукой, нужна, как говорят физики, критическая масса людей, то есть нельзя заниматься наукой в одиночку или вдвоем. Вернее, можно, но это всегда будет на дилетантском уровне или около того.
   Почему ученые вырастают в крупных городах? Потому что там есть их сообщество, причем иногда оно заключается в том, что, скажем, в каком-то институте я и некто другой занимаемся похожим вопросом, мы болтаем и шутим на эту тему в курилке и в столовой, слушаем иногда глупейшие доклады, спорим, и у нас возникает некая аура, чего нет в провинции. И любой самый крупный ученый – московский, петербургский, киевский, – живи он в провинции (не сейчас, конечно, когда он уже сложился как ученый, а в молодости), он там не загнулся бы, он даже писал бы хорошие работы, но все-таки они были бы несравнимы со столичными. И не потому, что он глупее, а потому, что там нет обстановки, ауры нет. Критическая масса совершенно необходима.
   Многие это понимают. Например, я знавал одного математика, который во время войны тоже попал на Урал, в Свердловск. В Ленинградском университете он был в аспирантуре по теории чисел – есть такая математическая дисциплина. Когда он после войны закрепился в Свердловске, то там в университете существовала довольно сильная группа специалистов по высшей алгебре, и он сказал: мне надо заняться высшей алгеброй, мне не с кем говорить о теории чисел. И стал алгебраистом, хотя сначала этим не интересовался, и защитил диссертацию по алгебре. Потому что нужна аура, нужно, чтобы было сообщество людей, которые беседуют на одну тему. Не то чтобы они тебя учили, не то чтобы ты от них что-то получал, просто идет какое-то, на первый взгляд непонятное, но очень нужное общение.
   В провинции это часто невозможно осуществить, поэтому провинциалы обижаются – и вполне справедливо! – что в академики избирают только москвичей и петербуржцев. А почему не из Костромы? А они не тянут. Они, может быть, умнее, но живут в условиях, где не могут проявиться, и теряют свои способности. Потом приходит возраст, когда все кончается, а они не успевают вырасти.
   Эта провинциальная трагедия в известной мере непреодолима. Если собрать в провинциальном городе большую группу ученых, собрать специально, такой городок становится о-го-го! Например, Геттинген в Германии, маленький, провинциальный. После Первой мировой войны волею судеб там собрались все выдающиеся физики. И огромная часть современной физики в значительной мере пошла из Геттингена. Может быть, это и случайность, но факт, что ничтожный провинциальный городишко стал знаменитым. Нелишне заметить, что и Оксфорд, и Кембридж в Англии – тоже провинциальные города, но в них всемирно известные университеты.
   В нашей российской провинции я такого города не вижу. Новосибирск? Да, они там хорошо работают, но Новосибирск не очень похож на провинцию.
//-- * * * --//
   И столицы, и провинция страдают сегодня от катастрофического недостатка финансирования, в том числе и в областях, где мы всегда были «впереди планеты всей». Это очень устраивает американцев и позволяет «новым русским» поражать весь мир своим поведением. Казалось бы, финансирование можно со временем восстановить, но кто так думает, не понимает, что существуют необратимые процессы. Перед войной Германия была центром физических наук, можно утверждать, что передовая физика XX века вышла из Германии. Война все это разрушила, и вот уже пятьдесят лет правительство Германии не жалеет средств, чтобы восстановить былое. Но Германия остается в области физических наук глубокой провинцией, в отрицательном смысле этого слова. Развал физики оказался необратимым.
   Происходит сказанное и от того, что я называю «авитаминозом». Покажу смысл этого утверждения на примере некоего гипотетического КБ оборонной отрасли. Дело в том, что во всех наших специальных фирмах есть вполне незаметная для непосвященного взгляда и численно небольшая прослойка людей – они, собственно, и есть «витамины». Обычно это молодые люди в возрасте от тридцати до сорока лет, не занимающие крупных постов в иерархии, не начальники, но на них все держится. В каком смысле? А в том, что эти люди работают не ради денег, а ради интереса. Их очень мало, но это огромный творческий потенциал.
   Разрабатывается, скажем, некая система, и все идет хорошо, но вдруг один говорит другому: «Слушай, Вася, а ведь можно было сделать лучше! Можно было вот так…» Другой парирует: «Ничего у тебя не получится». – «Ну, спорим на бутылку коньяка!» Спорят. Тот через три недели приносит вариант. Это уже никакого отношения к текущей работе не имеет, просто им интересно. Приносит решение, показывает – верно. Партнер проиграл ему бутылку коньяка, разговор продолжается, и кто-то замечает: «Да, конечно, все это здорово придумано, но ни черта не получится, поздно, уже все ушло…» – «Ну, будет следующий заказ, давай попробуем предложить такую штуку…»
   Вот они, эти люди, думают вперед. Вперед! Не о том, что делают сию минуту, а о том, что будут делать потом, что можно сделать в перспективе. Они не начальники, не профессора, которые сидят где-то там, они ищущие молодые люди, веселые, работающие не ради денег, а ради любопытства, но в деньгах нуждающиеся. И вот эти умные люди сейчас исчезают из наукоемких отраслей техники, уходят. Потому что, во-первых, нечего делать или почти нечего: закрывают целевые направления, не думая о последствиях; во-вторых, потому, что им не платят, и часть из них едет за границу, их там встречают с распростертыми объятиями. Часть, которая не может уехать, идет в коммерческие структуры. И я вижу, как вымывается «витаминный» слой из всех творческих сфер нашей науки и промышленности.
   Талантливая молодежь сегодня мыслит свое будущее только на Западе. Один академик, мой друг, недавно рассказывал мне, что они подобрали группу из нескольких очень толковых студентов, специально финансируют эту группу, читают дополнительные курсы, все очень довольны, ребята довольны, грызут гранит науки, но все равно говорят: мы уедем на Запад.
   Мне могут возразить, что Япония во время своего «скачка» обходилась без науки, но с Японией дело другое – у нее была наука, развивалась, правда, вначале не слишком интенсивно, но сейчас она мощно продвигается вперед, а наша, наоборот, теряет свой авторитет в мире. Я слышал от профессора Стенфордского университета, русиста, что у них постоянно была группа студентов разных неязыковых факультетов, которые изучали русский язык, считая, что без него в науке прожить нельзя. Сейчас они бросили русский и занимаются японским языком…
   Что будет дальше? Кто-то в правительстве спохватится или еще где-нибудь и скажет: «Братцы, это негоже, перестали финансировать такое направление. Давайте его профинансируем. Дадим миллиард». Дадут. На фирме главный начальник сидит тот же, начальники отделов те же, и рядовые работники сидят. А этих многим незаметных «витаминов» нет. Оставшиеся на местах знают лишь то, что уже известно, но принципиально нового ничего придумать не могут. И вот приходит один к другому и спрашивает: «Иван Иванович, что делать будем?» – «Ну, посмотрите, как в прошлый раз делали, там же есть в отчетах, заказ триста семьдесят шестой…» И они будут повторять старое. Те смотрели вперед, а эти будут смотреть назад. Те же, кто мог думать, ушли в коммерцию и зарабатывают доллары или уехали за бугор. А новые «витамины» быстро не появляются…
   Я говорил о военно-промышленном комплексе, о конверсии, о КБ, о новых самолетах. Теперь о чистой науке. В науке несколько другое, в науке ученые уезжают за границу потому, что им незачем тут сидеть. Химику нужны реактивы, раньше они покупались на валюту, а теперь валюты не дают. Приходит он на работу – и что ему делать прикажете? Сидеть и смотреть в окно? День посмотрит, два, три… И взвоет. Ему предлагают место за границей, а главное – возможность работать. Знают, что деваться все равно некуда, приедет, чтобы не бездельничать, там это понимают. Наши ученые, которые согласились работать за границей, как правило, получают позорно маленькие деньги. Пригласить на эту работу американца стоит много долларов, пригласить немца – тоже надо раскошеливаться, а русского можно по дешевке купить. Но наши едут, ибо настоящий ученый не может простаивать.
   Я думаю, в правительстве это, так или иначе, известно. Но ответ такой: у нас сейчас нет денег. Хорошо, дайте хотя бы на реактивы! Не дают… Вот наши наука и промышленность и идут ко дну, и если не предпринять ничего героического, то у меня лично прогноз самый неутешительный. Такое впечатление, что западный мир хочет видеть нас второй Индией, не в обиду Индии будь сказано. Мы останемся великой по размерам державой со множеством народа, с ресурсами, но возьмите Индию: ведь крупные индийские ученые работают в Америке, в Индии не остаются. И крупных конструкторских бюро в Индии нет. Мне обидно, что наша наука прямо на глазах лишается не просто средств к существованию, она лишается возможности творить. Ее надо финансировать, во всем мире наука финансируется, а у нас – нет. В 1995 году наука в Америке получила из госбюджета в пятьдесят раз больше, чем у нас. И на этом фоне идет невероятное обогащение узкого круга лиц, которые ездят на «мерседесах» и отдыхают на Канарских островах или на собственных виллах во Флориде. Я не уверен, что они достойны этого, что-то у нас в руководстве страной делается неправильно – сам я не знаю, как ею руководить, поэтому ничего не буду советовать, но и не видеть окружающего не могу. Что бы ни говорили о Ленине, но даже в условиях Гражданской войны он вел себя значительно умнее, поддерживал науку специальными фондами, пайками, согласился с предложением организовать Всесоюзный институт растениеводства, директором которого потом стал Вавилов. И это во время Гражданской войны! А кто сейчас организует передовые институты? Кто дает пайки ученым?.. Ленин думал о будущем и верил в него. Современные наши правители ведут себя как временщики, на будущее им наплевать.
   Ученые сейчас – самая бедная часть населения. Пенсионеры еще беднее, но из работающего люда ученые – самый обездоленный народ. Я уж не говорю о рядовых сотрудниках, если академики по доходам до недавнего времени были уравнены с водителями троллейбуса. Сегодня ни один академик не сможет купить автомашину, хотя раньше это не было большой проблемой. Я, например, езжу на старой и думаю, что буду ездить на ней до конца, потому что других возможностей не предвидится. Но есть люди, которым все доступно, а «золотой фонд» не может позволить себе ничего. Поэтому «золотой фонд» уходит. Идет его вымывание. Даже изначальное. Я преподаю в очень элитарном институте, в Московском физтехе, и у нас уже есть случаи, когда наши студенты делают диплом за границей, то есть они учатся у нас, а диплом едут делать туда. И конечно, там остаются. Поэтому я предложил в качестве рекламы нашего института дать во все газеты объявление: «Поступайте в Московский физико-технический, мы готовим кадры для Америки!» Шутка, конечно.
   Мы выпускаем не так много специалистов, несколько сот человек в год, но наши выпускники идут только в научные институты, в наукоемкие конструкторские бюро. Они готовятся для высокой научной работы, не для деятельности мастером в цехе или еще чего-нибудь в этом роде. Готовились и сейчас готовятся по самым высоким требованиям. Физтех всегда был силен тем, что давал не знания – как это ни удивительно! – он учил значительно более важному: он учил думать. И если взять процент докторов наук, процент академиков, Физтех стоит на первом месте в процентном отношении. Всегда к нам рвались и сейчас рвутся. Понимают, что наш диплом очень ценится во всем мире и выпускник наш всюду может найти работу. Наша подготовка на голову выше, чем, скажем, американская в аналогичных учебных заведениях. Все наши, кто попадает за границу, удивляются, что там учиться нечему. Разве это учеба?! По программам, по глубине проработки материала Америка не может тягаться с нами, американцам проще купить, чем подготовить. А мы продаем…
//-- * * * --//
   Пожалуй, я счастливый человек, в том смысле, что мне везло и я всегда занимался тем, что мне интересно. Кроме того, я неисправимый оптимист, это позволяет мне держаться на плаву. Я и в лагере был оптимистом, хотя однажды меня ветром с ног сбило, до такого состояния дошел от голода. Но я все равно верил в лучшее и сейчас верю. «Все к лучшему в нашем лучшем из миров». Я не ощущаю безысходности. Правда, вспоминая последние десять лет, когда я много раз проявлял оптимизм, я понимаю, что часто ошибался, ничего не получалось, шло наперекосяк. Но тем не менее не могу настроить себя на минорный лад, хотя логика и требует этого. Меня очень беспокоит и нынешний упадок нравственности. У нас много людей формально образованных, но безнравственных.

   Научить нравственности невозможно, ее можно только воспитывать, нравственность нерациональна. А жизнь заставляет нас работать, в основном считаясь с рациональными доводами.
   Все рассчитываем, прикидываем, нам не до высоких материй. Вопрос, что важнее: быть порядочным человеком или только деловым, – часто решается в пользу второго.
   А ведь безнравственность – это не только вопросы этики, это важная деловая характеристика человека.

   В бизнесе надо уметь держать слово, отказываться от «кривых дорог», ибо сиюминутные выгоды от, казалось бы, осуществимого, но сомнительного дела никак не могут компенсировать пожизненной потери доверия в деловом мире. Нашим коммерсантам, слишком склонным сегодня к подобным нарушениям, надо понять это.
   Разумеется, и в наше смутное время не все рассчитывают, не все прикидывают, не все обогащаются любым путем. Благородная человеческая душа по-прежнему сосредоточена на вопросах нравственности и на конечных вопросах: что есть жизнь? что есть смерть? что есть счастье?
   Не берусь ответить, что есть жизнь и что есть смерть, это воистину самые сложные вопросы, и никто сегодня не ответит, а может быть, и никогда не ответит на них. Что есть смерть, можно сказать только после смерти, а после смерти никто еще не заговорил. Ответить, что есть жизнь, нельзя, потому что мы не знаем, что есть смерть. Ибо жизнь – отрицание смерти. Все взаимосвязано.

   Устройство Вселенной кое-как объясняют, происхождение жизни – пытаются, а природу сознания нельзя объяснить.
   Суть же человека, прежде всего, его сознание.
   И это сознание постоянно напоминает: главное занятие человека – жить, и, я бы подчеркнул это, жить достойно.

Логика троичности

   Как известно, становление догмата о Пресвятой Троице было связано с борьбой различных богословских точек зрения, в конце концов приведшей к единому мнению. Это мнение удалось сформулировать в виде догмата, нашедшего свое выражение в никео-цареградском Символе веры.
   Однако даже этот Символ веры несет на себе следы споров и недоумений. Это подтверждает 8-й член Символа веры, где третье Лицо Троицы названо Господом, а не Богом. Возможно, здесь проявилась осторожность и дипломатичность Василия Великого, не желавшего неосторожной формулировкой вновь раздуть костер еще не вполне остывших споров. Конечно, термины Господь и Бог являются синонимами, однако в истории Церкви известно, что иногда синонимам давалось разное значение. Так, греческим терминам «усия» (сущность) и «ипостась» (Лицо), которые ранее всегда рассматривались как синонимы, отцами Церкви было придано разное значение. Указанная особенность текста Символа веры, которую недостаточно твердые в православии люди начинали трактовать по-своему, привела к необходимости дополнительного уточнения. На VI Вселенском соборе было одобрено послание Софрония, патриарха Иерусалимского, в котором говорилось, что Святой Дух вечно от Бога и Отца исходит и признается Светом и Богом. Поскольку во втором члене Символа o предвечном рождении Сына от Отца говорится: «Свет от Света, Бога истинна от Бога истинна», то возникает строгая картина единосущности трех Лиц Троицы, каждое из которых является Светом и Богом. Указанное уточнение Софрония не могло, однако, быть внесено в Символ, поскольку еще на III Вселенском соборе (его седьмым правилом) было запрещено вносить изменения в текст никео-цареградского Символа веры.
   В учении о Троице отцы Церкви дали догматически безупречное решение стоявшей перед ними проблемы – выразить одновременность в Боге и монады и триады. Эта триединость очень сжато и четко выражена в Первом послании апостола Иоанна: «Ибо три свидетельствуют о небе: Отец, Слово и Святой Дух; и Сии три суть едино» (1 Ин., V: 7). Неудивительно, что эту триединость не уставали подчеркивать и отцы Церкви. Святой Григорий Богослов в своем Слове на Крещение говорит: «Я еще не начал думать об Единице, как Троица озаряет меня Своим Сиянием. Едва я начал думать о Троице, как Единица снова охватывает меня». В последнем высказывании хотелось бы обратить внимание на слово «думать». Триединость была для того времени понятием, отсутствовавшим у классиков философии, и требовала серьезных размышлений, чтобы постичь ее суть, насколько это вообще возможно, когда говорят о принципиально непостижимом, о Боге.
   Размышления о триединости вызвали целый поток недоумений, сомнений и ересей. Человеческий ум всегда стремится понять высказываемое утверждение. «Понять» означает включить это утверждение в совокупность истин, подтверждаемых повседневной человеческой практикой, и в конечном счете согласовать его с рациональной формальной логикой. Кажущаяся несогласованность догмата с формальной логикой толкала многих на еретические построения.
   Здесь не место обсуждать возникавшие в течение столетий недоумения о ереси, об этом можно узнать из истории Церкви. Здесь достаточно зафиксировать состояние проблемы к XX веку.

   Прежде всего, хотелось бы обратить внимание на то, что свойства Троицы можно разбить на два класса: логические и внелогические.
   К логическим можно отнести такие, как триединость, единосущность и т. д., а к внелогическим – такие, как живоначальность, святость.

   Ниже будут рассматриваться лишь логические свойства Троицы, и вовсе не потому, что они важнее, а потому, что именно они вызывали недоумения и ереси. И это вполне естественно. Когда мы говорим о святости Троицы, то нам не с чем из повседневной жизни сравнивать ее, святость свойственна лишь божественному. Но когда речь заходит о триединости, то человеческий ум невольно ищет аналогии в повседневной жизни, хочет увязать это понятие с формальной логикой. Возвращаясь к высказанному выше желанию охарактеризовать состояние проблемы к началу XX века, естественно обратиться к обсуждению разногласия, возникшего между П.А. Флоренским и Е.Н. Трубецким по поводу толкования понятия «триединство», которое о. Павел Флоренский дал в своей книге «Столп и утверждение истины». Их разногласия являются весьма характерными – это две точки зрения, существующие и сегодня.
   Спор возник по поводу того, можно ли тезис о существовании трех Лиц, которые составляют единого Бога, согласовать с обычной формальной логикой. Позиция о. Павла Флоренского хорошо видна из его слов: «Троица в Единице и Единица в Троице для рассудка ничего не означает». Он считает это положение антиномичным (противоречивым по форме) и не видит в этом ничего плохого, считая, что это противоречие и не надо снимать, а надо преодолевать его подвигом веры. Антиномичность становится здесь своеобразной неизбежностью, по мысли о. Павла Флоренского, «тезис и антитезис вместе образуют выражение истины. Другими словами, истина есть антиномия и не может не быть таковою». Следовательно, по о. Павлу, на формально-логические «нелепости» просто не следует обращать внимания, их наличие скорее подтверждает истинность высказывания, чем опровергает его.
   Е.Н. Трубецкой придерживается прямо противоположного взгляда. Вот что он говорит в докладе, прочитанном 26 февраля 1914 года на заседании Религиозно-философского общества в Москве, относительно высказываний о. Павла: «Вопреки уважаемому автору, вовсе не антиномичен догмат св. Троицы, ибо никакого внутреннего противоречия в нем не заключается… в церковном догмате “единство” относится к Существу, а “троичность” – к Лицам». И далее: «Когда грубое человеческое понимание превращает трех Лиц в трех Богов, догмат действительно превращается в антиномию, ибо тезис, гласящий, что Бог един, никак не может быть согласован с антитезисом, что есть три Бога».
   Как уже говорилось, подобная точка зрения встречается и сегодня. В современном изложении основ православной веры говорится: «Лица Троицы неслиянны, но составляют единое Божество, в котором каждая Ипостась имеет одинаковое Божеское достоинство с каждой другой. Ипостаси св. Троицы не являют собою трех Богов, но одного Бога».
   При всей внешней убедительности последних утверждений бросается в глаза отход в них от Символа веры. Ведь в Символе четко говорится о том, что каждое из трех Лиц является Богом. Об этом же свидетельствует и практика молитвы. Достаточно вспомнить, например, что вечерня начинается пением священнослужителей в алтаре, где есть и такие слова: «Приидите, поклонимся и припадем Христу Цареви нашему Богу». Конечно, всегда возможно трактовать нужным образом и Символ и молитвы, но, безусловно, предпочтительнее не заниматься трактовками, а понимать тексты в их прямом смысле. Вероятно, это соображение сыграло свою роль в том, что о. Павел предпочел антиномию даже едва заметному отходу от Символа веры.
   Ниже будет показано, что утверждение «Бог един» при известных условиях вполне может быть согласовано с утверждением «есть три Бога» без возникновения какой-либо антиномии. Это открывает дорогу тому, чтобы учение о Троице не вошло даже в малейшее формальное противоречие с Символом веры. Прежде чем приступить к изложению соответствующих соображений, необходимо показать, в чем заключалась формально-логическая ошибка Е.Н. Трубецкого (для краткости ниже будет говориться лишь о Трубецком, понимая, что это относится ко всем занимающим аналогичную позицию), когда он говорил о том, что триединость, если считать каждое Лицо Богом, приводит к антиномии. Для того чтобы придать последующим рассуждениям наглядность, рассмотрим два простых примера.
   Утверждение – три цветка составляют один букет – логически безупречно, поскольку «цветок» и «букет» разные понятия. Антиномия немедленно возникла бы, если бы утверждение звучало так: три цветка составляют один цветок. Если рассуждать по этой схеме, утверждение «Три Лица составляют одного Бога» вполне допустимо до тех пор, пока считается, что Лицо не Бог. Именно этот ход мыслей и характерен для Е.Н. Трубецкого. Рассмотрим теперь более сложный пример – три капли воды. Каплей будем называть частицу воды, со всех сторон окруженную воздухом. Утверждение «Три капли составляют одну каплю» может оказаться справедливым, если допустить, что капли могут сливаться воедино. При этом можно также допустить, что исходные капли различаются окраской, после слияния не смешиваются, а сохраняют свою индивидуальность, короче – по возможности приблизить их к общепринятому логическому представлению о Троице. В чем различие в рассмотренных примерах с цветками и каплями? Основное логическое различие заключается в том, что три цветка не взаимодействовали, в то время как взаимодействие капель имело место – они сливались. Следовательно, элементарное рассуждение Е.Н. Трубецкого для взаимодействующих объектов может оказаться неприменимым. Дело в том, что приведенное выше рассуждение о цветках опиралось на логический закон тождества, согласно которому в процессе рассуждения всякий предмет надо мыслить одним и тем же, в неизменном содержании его признаков. В случае с цветками это было действительно так, чего нельзя сказать о примере с каплями. В последнем случае в процессе рассуждения содержание признаков изменилось: сначала речь шла о частицах воды, окруженных со всех сторон воздухом, в конце эти частицы в одних местах граничили с воздухом, а в других – друг с другом. Из этого видно, что цепь логических рассуждений Трубецкого в данном случае неприменима, так как закон тождества здесь нарушается. Если не допустить взаимодействия капель (слияния), то каждая частица оставалась бы всегда окруженной воздухом, то есть в процессе рассуждения не меняла бы этого существенного признака, рассуждения Трубецкого обрели бы законность, а антиномия немедленно возникла бы. Приведенные примеры наглядно свидетельствуют о том, что, рассматривая взаимодействующие объекты, надо проявлять большую осторожность, чтобы не впасть в логические ошибки.
   Возвращаясь к Троице, можно сразу утверждать, что Лица в ней не просто сосуществуют, а взаимодействуют – Сыни Святой Дух связаны с Отцом рождением и исхождением, и уже поэтому элементарные рассуждения Е.Н. Трубецкого могут оказаться ошибочными. Если попытаться решить вставшую логическую проблему в лоб, как с каплями, то немедленно возникают непреодолимые трудности, связанные с тем, что надо будет уточнить характер взаимодействия трех Лиц Троицы, что, конечно, невозможно. Поэтому ниже используем другой метод; будем искать в математике объект, обладающий всеми логическими свойствами Троицы, и если такой объект обнаружится, то этим самым будет доказана возможность логической непротиворечивости структуры Троицы (отсутствие в ней каких-либо антиномий) и в том случае, когда каждое Лицо считается Богом. Это связано с тем, что вся математика построена на законах формальной логики. Метод, который здесь будет использован, сводится, как видно из сказанного, к доказательству изоморфности (обладания одинаковой логической структурой) Троицы и некоторого математического объекта.

   Прежде чем приступить к этой операции, надо четко сформулировать логические свойства Троицы. Они, безусловно, хорошо известны, но здесь их необходимо сгруппировать вместе и уточнить.

   1. Триединость
   Это свойство совершенно очевидно, оно говорит о том, что единый Бог и Троица одно и то же.

   2. Единосущность
   Здесь утверждается, что три Лица Троицы имеют одинаковую Друг с Другом сущность. Иногда (об этом уже говорилось) эта сущность определяется как Божеское достоинство. Однако выше подчеркивалось, что такую формулировку можно трактовать как некоторое отклонение от Символа веры с целью избежать возникновения кажущейся антиномии. Не желая даже в мелочах отклоняться от Символа, будем считать, что единосущность сводится к тому, что каждое Лицо является Богом.

   3. Нераздельность
   Подчеркивание того, что Троица нераздельна, становится особенно важным после утверждения, что каждое Лицо является Богом. Тут невольно может возникнуть впечатление, что существует три Бога, и если каждый из них будет действовать независимо, то возникает троебожие. Хотя такое никогда прямо не утверждалось, в истории Церкви известны ереси, уклонявшиеся в эту сторону, в частности субордионистские ереси, в которых проявляется ослабление троичной взаимосвязанности, как об этом пишет В.Н. Лосский. По учению Церкви, Ипостаси всегда выступают вместе, и совершенно исключено, чтобы какое-то Лицо действовало отдельно от других. В XVII веке, например, в России появились иконоподобные иллюстрации к тексту Священного Писания, среди которых можно встретить и изображения семи дней творения мира Богом. Они назывались «Деяния Троицы», что говорит о большом значении, которое придавалось принципу нераздельности.

   4. Соприсносущность
   Это свойство пришлось специально оговорить, поскольку в погоне за тем, чтобы сделать догмат о Троице «понятным», родилась ересь модализма. Ее связывают с именем Савеллия, который в III веке утверждал, будто единый Бог троичен в том смысле, что попеременно обретает облик Отца, Сына или Святого Духа – в зависимости от обстоятельств. Эра Отца была до грехопадения, затем началась эра Сына, а после Вознесения наступила эра Святого Духа. Поскольку, по учению Савеллия, Бог меняет в зависимости от обстоятельств свой модус (образ бытия), ереси было присвоено наименование модализм. По учению Церкви, Отец, Сын и Святой Дух существуют совместно и всегда, то есть обладают свойством соприсносущности.

   5. Специфичность
   Указанное свойство странным образом обычно не подчеркивается, возможно, потому, что кажется очевидным. Однако, анализируя логику троичности, его следует сформулировать и обязательно учитывать при поиске подходящего математического объекта, который еще предстоит провести. Суть этого свойства сводится к тому, что, несмотря на единосущность, три Лица несводимы друг к другу, а каждое обладает своей спецификой. О. Сергий Булгаков в своей монографии «Православие» так, например, пишет о триедином Боге: «…в этом триединстве объединяется самобытность и раздельность трех божественных Ипостасей с единством божественного самосознания» (подчеркнуто С. Булгаковым). Эта специфичность, самобытность трех Лиц хорошо видна из практики богослужения, молитв и песнопений. В молитве к Святому Духу «Царю небесный» есть слова: «Прииди и вселися в ны и очисти ны от всякия скверны», прошение, с которым во время молитвы обращаются лишь к Святому Духу. Иисусова молитва «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного» обращена к Сыну (а не к какому-либо другому Лицу), потому что по Символу веры именно Христос «грядет со славою судити живым и мертвым». Специфичность трех Лиц особо подчеркивается в ежедневной молитве к Троице, где прошения к трем Лицам формулируются совершенно различно: «Господи, очисти грехи наша; Владыко, прости беззакония наша; Святый, посети и исцели немощи наша…» Даже когда просьбы по существу совсем одинаковые, они выражаются разными словами, как бы выявляя специфичность Лиц. Так, в молитве «Сподоби Господи», читаемой на вечерней службе, говорится: «Господи, научи мя… Владыко, вразуми мя… Святый, просвети мя…»
   Прекрасно понимая неуместность такого термина, рискну сказать, что каждое Лицо Троицы выполняет свою «работу», не свойственную другим Лицам.
   При желании последние свойства – соприсносущность и специфичность – можно было бы объединить в одно: неслиянность (неслиянность Лиц и неслиянность их действий). Это позволило бы придать формулировке логических свойств Троицы такую форму: Троица триединая, единосущная, неразделенная и неслиянная, однако здесь этого делаться не будет, чтобы иметь возможность более точного подбора соответствующего математического объекта. Несколько отвлекаясь от обсуждения логических свойств Троицы, обратим внимание на то, что понятия «нераздельная» и «неслиянная» не являются противоположными и не создают, как многие думают, непостижимости. Первое говорит о том, что три Лица существуют лишь вместе, а второе – о том, что они качественно различны в упомянутом выше смысле (ведь «слить» воедино можно лишь полностью, но однотипное).
   В заключение следует сформулировать еще одно, последнее, свойство Троицы, которое лишь с известными оговорками может быть названо логическим.

   6. Взаимодействие
   Как уже говорилось, три Лица находятся в предвечном взаимодействии, в котором нам известно лишь то, что сын рождается, а Святой Дух исходит от Отца. Свойство взаимодействия следует особо подчеркнуть, ведь рассмотренные выше примеры с тремя цветками и тремя каплями показали, что у взаимодействующих и невзаимодействующих объектов логика может оказаться совершенно различной.
   Свойство взаимодействия стоит несколько отдельно, отличаясь от всех других, поскольку первые пять свойств обладают качеством определенности и «статичности». Они четко говорят о состоянии, в то время как последнее отражает факт существования некоторого «процесса». Шестое свойство нельзя назвать чисто логическим и потому, что оно отражает жизнь Бога в Себе. Неизбежная неопределенность термина «взаимодействие» не препятствует, однако, тому, чтобы понимать, в каком направлении следует анализировать логику троичности.
   Математический объект, полностью соответствующий перечисленным шести свойствам, действительно существует и широко используется в математике, механике, физике и других аналогичных науках, Это самый обычный вектор с его тремя ортогональными составляющими. Для определенности будем считать этот конечный вектор имеющим начало в ортогональной системе декартовых координат, а его составляющие – направленными по осям.
   Оценим, насколько точно его логические свойства соответствуют одноименным свойствам Троицы.

   1. Триединость
   Она почти очевидна, поскольку сам вектор, с одной стороны, и три его составляющие – с другой – одно и то же. Это «одно и то же» надо понимать так. Пусть, например, имеется некоторое инженерное сооружение, на которое действует вектор силы. В результате в конструкции возникнут напряжения и деформации, которые можно измерить. Если теперь заменить вектор его тремя составляющими, приложив их в той же точке, то все распределение напряжений и деформаций в конструкции не изменится. Наблюдающий за состоянием конструкции по приборам никогда не сможет определить, действуют ли на сооружение сам вектор или его составляющие. Их действия являются абсолютно эквивалентными. Для лиц, знакомых с векторной алгеброй, особо хотелось бы подчеркнуть, что в приведенном рассуждении не используется понятие векторной суммы; при определении триединости это не нужно.

   2. Единосущность
   Тоже почти очевидное свойство, поскольку три составляющие вектора сами являются векторами. Полезно заметить, что никто и никогда не говорил, что это обстоятельство ведет к антиномии.

   3. Нераздельность
   Каждая составляющая вектора связана с ним абсолютно, поскольку является его векторной проекцией на соответствующую ось. Но тогда они столь же абсолютно связаны и друг с другом, что и является нераздельностью.

   4. Соприсносущность
   Это тоже очевидное следствие того, что составляющие вектора существуют всегда одновременно и вместе, иначе они не составили бы систему векторов, в любой момент времени полностью эквивалентную исходному вектору.

   5. Специфичность
   Требует более подробного рассмотрения. При перечислении свойств Троицы было сказано, что в соответствии с этим свойством каждое Лицо Троицы выполняет свою «работу». Это, скорее всего, неуместное по отношению к Троице понятие теперь становится весьма подходящим. Пусть для определенности рассматриваемый вектор является силой, смещающей материальную точку из начала координат. Понятно, что каждая составляющая может сместить ее только вдоль «своей» оси и никак не может сделать этого по «чужим» осям. Это показывает, что три составляющие вектора принципиально не способны заменить друг друга, что и говорит об их специфичности.

   6. Взаимодействие
   Как видно из проведенного анализа, логическая структура Троицы и вектора с его тремя ортогональными составляющими полностью совпадает, что доказывает их изоморфность. Следовательно, поскольку в случае с вектором никаких антиномий не возникает, аналогичное можно допустить и для Троицы. Но тогда разногласие между Трубецким и о. Павлом Флоренским теряет смысл – оба исходили из того, что тезис «Бог един» не может быть согласован с антитезисом «есть три Бога» без нарушения законов логики. Теперь видно, что это не так. Правда, для вектора все проведенное рассмотрение совершенно «прозрачно», что, конечно, нельзя требовать при попытке постичь Троицу – Бог в принципе непознаваем; и центральным является здесь характер взаимодействия трех Лиц в Боге, которое бесконечно сложнее простого геометрического суммирования. Однако Символ веры, назвав каждое из трех Лиц Богом, дает нам основание считать, что это взаимодействие имеет нужный для этого характер.
   Анализ векторной модели триединости, который здесь опущен, показывает, что совокупность шести свойств, приводящая к логически безупречной триединости, является необходимой. Достаточно изменить хотя бы одно из них, чтобы вся логическая структура триединости оказалась разрушенной. Можно допустить, что аналогично все эти свойства как совокупность являются необходимыми и для существования логической структуры Троицы, что и тут нарушение хотя бы одного из них тоже недопустимо, ибо оно обязательно приведет к распаду этой сложной и гармоничной логической структуры. Остается лишь удивляться тому, что отцы Церкви сумели сформулировать эту совокупность свойств, не имея возможности опираться на математику. Они совершенно справедливо называли любые отклонения от этой совокупности ересями, как бы ощущая внутренним зрением их разрушительную пагубность. Лишь сегодня становится понятным величие отцов Церкви и в смысле интуитивного создания безупречной логики триединости.
   Многие богословы предупреждали, что попытки рационализации догмата о Троице очень опасны, так как в конечном счете ведут к возникновению различных ересей. Не была ли и здесь произведена такая попытка рационализации? Ответ на этот вопрос может быть только отрицательным. Векторная модель, о которой шла речь, никакого отношения к богословию и догматам не имеет, она имеет отношение только к формальной логике.

   Целью рассмотрения было показать, что формальная логика допускает существование триединых объектов, по своей логической структуре аналогичных Троице, и при этом никаких антиномий не возникает. Это резко противоречит привычным взглядам.
   В силу сказанного представляется, что сегодня совершенно разумна формулировка догмата о Троице, которая точно следует Символу веры: «Лица Троицы составляют единое Божество, в котором каждое Лицо в свою очередь является Богом».

   Построение и анализ математической модели троичности были необходимы и потому, что правильность (отсутствие антиномий) логической структуры Троицы казалась далеко не очевидной; существует известная разница между правильным и очевидным. То, что сумма углов треугольника составляет 180 градусов, безусловно правильно, но далеко не очевидно. Очевидное видно сразу, его не надо доказывать, правильное требует, напротив, иногда достаточно длинной цепи логических ходов. Именно поэтому доказательство правильности логики триединости потребовало известных усилий. Теперь понятно, почему раньше те, кто стремился логически осмыслить триединость (пытаясь при этом остаться на уровне очевидного), излишне упрощали проблему и приходили к ошибочным выводам.
   У кого-либо может возникнуть впечатление, что векторная модель троичности является еще одной из возможных иллюстраций триединства Бога. Это совершенно не так. Многочисленные известные сегодня иллюстрации троичности, которые начали возникать одновременно с формулированием троичного догмата и которые должны были приблизить человеческое понимание к существу Троицы, носят поэтически-образный характер. Как правило, они очень красивы (три свечи, разливающие нераздельный свет; корень, ствол и плод единого дерева; солнце, его лучи и полученный на Земле свет и т. п.), но совершенно недоказательны. В этом легко убедиться, проверив их на наличие в любой из таких иллюстраций полной совокупности шести свойств Троицы, сформулированных выше. Каждая из известных иллюстраций поясняет, как правило, какое-либо одно качество Троицы, оставляя другие без внимания. И тем не менее красота и образность делают их по-прежнему привлекательными. Что касается векторной модели, то это не модель Троицы, а лишь модель логической троичности, но зато это не иллюстрация, а доказательство (что много больше).
   Обнаружение того факта, что формальная логика не запрещает существования объектов, аналогичных Троице, важно по ряду соображений. Прежде всего, теперь невозможны тринитарные ереси, пытавшиеся путем рационализации догмата, его упрощения, сообщения ему наглядности сделать догмат о Троице «понятным». Здесь важно еще раз отметить, что именно поэтому проведенное доказательство не только не является попыткой рационализации догмата, но, напротив, делает попытки малоперспективными. Ведь теперь исчезла причина, порождавшая это стремление к рационализации догмата: кажущаяся нелепость догмата о триединстве. Это во-первых. Во-вторых, кажущаяся логическая абсурдность триединости была излюбленной темой атеистической и скептической критики догмата. Цепь этих критических умозаключений строилась обычно по следующей схеме: понятие триединости – это логический абсурд – никакие абсурдные объекты не могут существовать – следовательно, не существует и Троица. Сегодня в этой, казалось бы, доказательной цепи умозаключений утеряно главное звено: такие объекты существуют, например, в математике и всеми признаются разумными и полезными.

   Из всего сказанного не следует, что теперь Троица не является более тайной и для принятия этой тайны более не нужен подвиг веры. Просто теперь тайное сместилось туда, где оно и должно быть, – в сущность Бога. Подвиг веры вовсе не нужен для принятия структурно-логического свойства Троицы – триединости.
   Он нужен для принятия того свойства, которое было названо «взаимодействие» и о котором нам известно слишком мало – только о рождении второго и исхождении третьего Лица Троицы от Отца. Не говоря уже о том, что точный смысл терминов «рождение» и «исхождение» нам неизвестен, взаимодействие Лиц может, как уже говорилось, быть бесконечно многостороннее и сложнее, и мы должны верить, что это взаимодействие приводит от Триады к единосущной Монаде.

   В заключение хочется отметить одно обстоятельство. Математическая модель триединости не была придумана специально для согласования ее с логической структурой Троицы. Даже если она и была специально придумана, то доказательная сила от этого не уменьшилась бы. Однако она была не придумана, а обнаружена в математике, и это может говорить о многом. Вектор, как известно, лежит в основе многих естественных наук. Вектором является сила, скорость, ускорение, механический момент, на векторах держится учение об электричестве и магнетизме и т. д. Но это означает, что триединость буквально пронизывает всю природу. Эта свойственная природе триединость не есть что-то формально-правильное, но мало кому нужное. Люди постоянно опираются на то, что при известных условиях монада и триада одно и то же. При общих теоретических рассуждениях нередко пользуются понятием монады, например, говорят о силе, действующей на конструкцию, но когда возникает необходимость расчета этой конструкции на прочность, то для осуществления таких расчетов приходится переходить к триаде – к трем составляющим этой силы. Когда самолету в воздухе нужно совершить некоторый маневр, то к его корпусу необходимо приложить соответствующий механический момент, но практически делают это, приложив эквивалентную совокупность трех моментов с помощью трех рулей (высоты, направления и элеронов). Подобных примеров можно было бы привести сколько угодно.
   Во многих сочинениях, связанных с Троицей, в частности в книге о. Павла Флоренского, приводится ряд интересных мыслей о той роли, которую играют триады в нашей жизни. Он приводит примеры пространства (три измерения), времени (прошедшее, настоящее, будущее), указывает на то, что существует три грамматических лица, что жизнь разума тоже троична (тезис, антитезис, синтез). Приводит о. Павел и другие примеры.

   Теперь к этому можно добавить, что особую роль в мире играют не только триады, но и триединость, проявляющаяся буквально повсюду.

«…Предстоя Святей Троице». Передача троичного догмата в иконах

   Догматы о Троице входят в число основополагающих, и неудивительно поэтому, что иконы Троицы встречаются весьма часто. Достаточно вспомнить, например, классический русский пятиярусный иконостас, в котором икона Троицы помещается в центре праотеческого ряда, затем в ряду праздников и, кроме того, в местном ряду. Вполне естественно, что иконы Троицы давно привлекают пристальное внимание исследователей, особенно иконы Ветхозаветной Троицы, имеющие более древние корни, чем Новозаветная Троица. Безусловно, это связано с тем, что преподобный Андрей Рублев написал свою «Троицу», следуя именно древней иконографии.
   Если проанализировать весьма обширную литературу, посвященную «Троице» Рублева, то становится очевидным, что основное внимание авторы уделяли художественным особенностям выдающегося творения человеческого гения. Не была оставлена в стороне и связь иконы с тяжелыми обстоятельствами исторического характера, свойственными времени ее написания. Однако недостаточно полно, как представляется, дана в этих работах богословская интерпретация показанного на иконе. В последние годы многие исследователи обращаются к вопросу о том, какой из изображенных на ней ангелов какому Лицу соответствует. Мнения высказываются самые разные. Чаще всего средний ангел отождествляется либо с Отцом, либо с Сыном, и в зависимости от сделанного выбора определяется соответствие боковых ангелов двум другим Лицам. Число возможных комбинаций здесь достаточно велико, и надо сказать, что авторы приводят для подтверждения своих точек зрения много интересных доводов. Но до однозначного ответа на этот вопрос еще далеко. Возможно, он никогда не будет найден. Наиболее полное и критическое рассмотрение этой проблемы можно найти в книге Л. Мюллера.
   Несомненно, однако, что проблема отождествления ангелов и Лиц имеет второстепенный характер. Ведь как бы ни решался вопрос о соответствии между ангелами и Лицами, Троица продолжает оставаться лишь Троицей. Меняется лишь толкование жестов, но никак не кардинальное качество иконы, которым естественно считать полноту выражения догматического учения о Троице. Ведь в православной Церкви икона является не просто иллюстрацией, поясняющей Священное Писание (что вполне допустимо для католиков), но органически входит в литургическую жизнь. Ниже будет показано, что у Рублева эта полнота выражения достигает максимума. Рассматривая иконы Троицы с точки зрения полноты выражения догматического учения, интересно проследить, как постепенно это выражение совершенствуется и как по мере ослабления богословской строгости при написании икон оно замутняется. Кроме того, предлагаемый подход позволяет анализировать иконы Ветхозаветной Троицы и Новозаветной Троицы с единой точки зрения, сравнивать их по существу, а не относя к разным иконографическим типам и рассматривая в соответствии с этим раздельно, вне связи друг с другом.
   Чтобы упорядочить последующий анализ, полезно сформулировать в самой краткой форме основные качества, которыми обладает Троица по учению Церкви:

   1. Триединость
   2. Единосущность
   3. Нераздельность
   4. Соприсносущность
   5. Специфичность
   6. Взаимодействие

   Сформулированные здесь шесть качеств и примыкающие к ним вопросы рассмотрены в моей предыдущей статье. Перечисленные качества можно было бы назвать структурно-логическими, поскольку они определяют именно эти стороны догмата о Троице.
   Кроме того, Троица является еще:

   7. Святой
   8. Живоначальной

   Думается, что последние определения не нуждаются в каком-либо комментарии.
   При рассмотрении вопроса об эволюции полноты выражения троичного догмата в иконах, казалось бы, естественно начать с древнейших примеров и закончить современными. Однако более целесообразным представляется другой путь: сначала обратиться к высочайшему достижению в деле такого выражения – иконе преподобного Андрея Рублева, а потом перейти к анализу предшествовавших и последовавших за ней типов икон. Это позволит четче выявить особенности других икон, ослабление в них полноты выражения догмата, имея перед глазами высочайший образец. Многое из того, что использовал Рублев, восходит к более ранним иконописным традициям, но при анализе его «Троицы» упоминаться не будет. Оно станет ясным при последующем обращении к более древним иконам.
   То обстоятельство, что рублевская «Троица» несет в себе высокую полноту выражения догмата, интуитивно чувствовали многие. Лучше всего об этом свидетельствует неопубликованная работа В.Н. Щепкина, в которой он, тем не менее, абсолютно справедливо пишет, что Рублев создал «прямое воплощение главного догмата христианства» и, далее, что «поэтическая дума о догмате разлита в иконе повсюду». В аналогичном смысле можно трактовать и мысль о. Павла Флоренского о том, что икона «Троица» Рублева «…уже перестала быть одним из изображений лицевого жития, и ее отношение к Мамвре – уже рудимент. Эта икона показывает в поражающем видении Самое Пресвятую Троицу – новое откровение, хотя и под покровом старых и, несомненно, менее значительных форм».
   Анализ того, насколько полно и какими художественными средствами воплотил в своей иконе догмат о Троице Рублев, будет осуществляться в той же последовательности, которая была предложена выше. Первым качеством в этом ряду была названа триединость. Показать, что три Лица составляют одного Бога, можно только при изображении их на одной иконе (поэтому здесь немыслимо то, что нередко делается в иконах «Благовещения», где Богоматерь и архангел Гавриил – например, на царских вратах – изображаются на отдельных иконах, составляющих в свою очередь единую композицию). Дополнительным и очень существенным приемом является запрет на надписание нимбов у Лиц и использование вместо них объединяющей надписи, представляющей Триаду в виде Монады: «Пресвятая Троица». С этим же связан и запрет на разделение Лиц путем изображения разных нимбов. Сказанное наводит на мысль, что, не дав четкого различения Лиц на своей иконе, Рублев действовал из догматических соображений. Но если это так, то «расшифровка» «персонажей», которую сейчас часто пытаются производить, в известной мере теряет смысл, становясь делом второстепенным.
   Вторым качеством, которое следует обсудить, является единосущность. Она передана у Рублева предельно просто: три изображенных ангела совершенно однотипны. Между ними нет никаких видимых различий, и этого оказывается достаточно для возникновения ощущения единосущного. Что же касается нераздельности, то ее символизирует жертвенная чаша, находящаяся на престоле. Чашу справедливо трактуют как символ евхаристии. Но евхаристия объединяет людей в Церковь, поэтому и в данном случае чаша объединяет трех Лиц в некоторое единство. Такой тонкий знаток богословия иконопочитания, как Л.А. Успенский, так говорит об этом: «Если наклон голов и фигур двух ангелов, направленных в сторону третьего, объединяет их между собой, то жесты рук их направлены к стоящей на белом столе, как на престоле, евхаристической чаше с головой жертвенного животного… она стягивает движения рук». Жертвенная чаша – смысловой и композиционный центр иконы – одна на всех трех ангелов, и это тоже говорит о том, что перед нами Монада.
   Передача на иконе соприсносущности представляет очень трудную задачу. Ведь это означает, что три Лица существуют лишь вместе (об этом говорит уже их нераздельность) и всегда. Но «всегда» – это категория времени, а передать время средствами, которыми располагает изобразительное искусство, крайне трудно. Здесь возможны только косвенные методы. Рублев очень тонко и удачно использует такую возможность. Обратившись ко всем доступным ему средствам (композиция, линия, цвет), он создает ощущение тишины, покоя и остановки времени. Этому способствует и то, что ангелы ведут безмолвную беседу. Ведь обычная беседа требует произнесения слов, требует времени, и, изобрази Рублев такую беседу, – время вошло бы в икону. При безмолвной же беседе происходит обмен образами и эмоциями, а не словами. Ведь эмоции способны возникать мгновенно и продолжаться сколь угодно долго. Недаром появились такие понятия, как «любовь с первого взгляда» или «вечная любовь». Аналогично и образы: человек способен сразу представить себе красивый пейзаж. Если же попытаться передать любовь или пейзаж словами, то для этого окажется необходимым время, да и словами адекватно передать такие тонкие чувства, как любовь, невозможно. Образ и эмоции всегда будут в этом смысле богаче и ярче слов. В результате совокупности использованных Рублевым средств кажется, что три ангела сидят и беседуют уже бесконечно долго и столь же долго будут продолжать сидеть здесь. Они находятся вне суетящегося и спешащего мира людей – они в вечности. Но в вечности время не течет, оно все целиком – в ней. Находящееся в вечности действительно становится присносущным, существующим всегда.
   Специфичность Лиц является своего рода оппозицией к единосущности. Единосущность говорит не о полной тождественности Лиц, они не обезличены. Как очень удачно сформулировал П.А. Флоренский, троичный догмат делает Лица различаемыми, но не различными. У Рублева специфичность показана весьма просто: у ангелов различны позы, на них различные одеяния. Но простота такого приема позволяет одновременно достигнуть того, что специфичность у Рублева не бросается в глаза. Он очень тонко и сдержанно передает различия Лиц при подчеркивании их единосущности, что полностью соответствует учению Церкви о Троице.
   Взаимодействие Лиц передано у Рублева в виде безмолвной беседы ангелов. Выше уже говорилось, что три Лица не просто сосуществуют, а находятся в тесном взаимодействии: Сын рождается, а Святой Дух исходит от Отца. Но изобразить на иконе рождение и исхождение немыслимо, тем более что в силу непостижимости Бога мы не знаем точного значения слов «рождение» и «исхождение» и представить себе это не в состоянии. Конечно, взаимодействие Лиц не сводится лишь к этим двум пунктам, входящим в Символ веры, а является более многосторонним. Поэтому изображение взаимодействия в виде безмолвной беседы, а точнее, обмена образами и непередаваемыми словами-эмоциями вполне разумно как метод наглядного представления небесного взаимодействия. Святость Троицы подчеркивается нимбами у трех Лиц, тем, что они изображены в виде ангелов, и, кроме того, тем, что на втором плане иконы, справа, показана гора, воплощающая и символ святости.
   Живоначальность характеризует древо жизни, находящееся за средним ангелом. Такой вид принял у Рублева мамврийский дуб, в тени которого Авраам потчевал Троицу. Так бытовая деталь – дуб – стала у Рублева символом, уместным при изображении горнего мира.
   Проведенный здесь краткий анализ показал, что все основополагающие составляющие достаточно сложного троичного догмата переданы у Рублева с поразительной точностью и именно художественными средствами. Конечно, смысл иконы Рублева не сводится только к тому, чтобы найти достойные изобразительные средства для этой цели. Исследователи творчества преподобного Андрея совершенно справедливо указывали, например, на то, что жертвенная чаша на престоле символизирует добровольную жертву Сына, и толковали жесты ангелов соответствующим образом. Они находили также, что взаимодействие изображенных ангелов (через их позы и жесты) говорит о любви, связывающей Лиц в Единство. Все эти и другие соображения подобного типа, безусловно, интересны, в них делается попытка понять жизнь Бога в Самом Себе, однако они не связаны непосредственно с вопросом, который здесь обсуждается: проблемой полноты передачи троичного догмата в иконах. Заканчивая анализ «Троицы» Рублева, хотелось бы особо подчеркнуть, что, отталкиваясь от ветхозаветного рассказа о встрече Авраама с Богом, Рублев сознательно устранил из иконы все бытовое, дольнее и дал изумительное изображение горнего мира. Вероятно, именно это имел в виду о. Павел Флоренский, когда говорил, что икона показывает Самое Пресвятую Троицу, а ее отношение к Мамвре – уже рудимент.
   В предшествовавшее Рублеву время все иконы Троицы писались по типу, известному как «Гостеприимство Авраама». Здесь изображалась не только Троица, но и Авраам с Саррой, угощающие дорогих гостей, иногда и заклание тельца отроком. Это сразу снижало возникающий образ, приближало его к повседневному земному быту – он представлял уже не горний мир, но мир дольний, который, правда, посетил Бог. Здесь необходимо заметить, что композиции, изображающие Троицу в виде трех ангелов, существовали и до Рублева, но отсутствие в них Авраама и Сарры объясняется совсем просто: для их изображения не хватало места. Такие композиции встречаются лишь на панагиях, донышках небольших сосудов и в других случаях, когда иконописец был сильно ограничен размерами предоставленного ему поля. Как только размер священного изображения увеличивался, в поле зрения обязательно возникали Авраам и Сарра.
   Первые изображения Ветхозаветной Троицы появились еще в римских катакомбах. Из дошедших до нас более поздних изображений следует, прежде всего, упомянуть мозаики V (Санта Мария Маджоре, Рим) и VI (Сан Витале, Равенна) веков. Для всех этих произведений характерно то, что здесь авторы не были слишком озабочены передачей троичного догмата художественными средствами, их более интересует точное следование тексту Ветхого Завета, говорящего о явлении Бога Аврааму: «И явился ему Господь у дубравы Мамвре, когда он сидел при входе в шатер свой, во время зноя дневного. Он возвел очи свои и взглянул, и вот, три мужа стоят против него» (Быт., XVIII: 1–2). В полном согласии с этим текстом Лица Троицы изображаются в виде мужей, а не ангелов. Из троичного догмата здесь можно видеть лишь ослабленную передачу святости (только нимбы), триединости и единосущности. Специфичность, различие лиц полностью отсутствуют, точно так же, как и нераздельность, соприсносущность, взаимодействие и живоначальность. Позже, а к XI веку повсеместно, Лица изображаются уже в виде ангелов, что говорит о стремлении как бы усилить внешние признаки Их уровня святости: на столе, за которым сидят гости Авраама, появилась жертвенная чаша, однако кроме нее показаны и другие «столовые приборы», в результате чего сцена не приобретает того глубочайшего символического смысла, как у Рублева.
   Стремление быть ближе к тексту Ветхого Завета приводит к появлению специфической иконографии Троицы: средний ангел изображается резко отличным от боковых, он явно стоит на более высокой ступени иерархии. Иногда нимб этого ангела делается крещатым, то есть сообщает ангелу признаки Иисуса Христа. Подобная иконография восходит к распространенному в свое время толкованию явления Бога Аврааму, согласно которому ему явились не три Лица Троицы, а Христос в сопровождении двух ангелов. Ветхозаветный текст дает основание для подобного толкования, но тогда изображенное – уже не Троица (хотя соответствующая надпись и утверждает это), поскольку здесь явно нарушается, быть может, основное в догматическом учении о Троице – единосущность. Некоторые иконописцы, понимая недопустимость отхода от догматического учения о единосущности, делают крещатыми нимбы у всех трех ангелов, хотя такой нимб уместен лишь при изображении Христа и совершенно исключается при изображении Отца и Святого Духа.
   В течение столетий достигнутая к XI веку полнота передачи троичного догмата почти не изменяется. Можно отметить лишь незначительные усиления. Ангелы начинают более интенсивно взаимодействовать, мамврийский дуб изображается теперь условно, не столь «реалистично», как на равеннской мозаике, и может быть истолкован как древо жизни (хотя во многих случаях его вообще не изображают). Это говорит о том, что иконописцам становится понятной необходимость изображения не только гостеприимства Авраама, но и передачи догматического учения о Троице. Можно было бы рассмотреть с этой точки зрения многочисленные иконы Троицы XI–ХIV веков и для каждой из них сформулировать степень полноты передачи троичного догмата, следуя методике, примененной выше для анализа «Троицы» Рублева. Однако такой анализ, полезный при изучении какой-либо отдельно взятой иконы, мало что дает при обращении к большому массиву икон. Дело в том, что среднестатистический вывод, к которому привел бы подобный анализ, свидетельствовал бы лишь о том, что уровень соответствия догмату в этих иконах всегда ниже, чем у Рублева.
   Появление в XV веке «Троицы» Рублева не было следствием постепенного развития, это был скачок, нечто взрывоподобное. С поразительной смелостью художник совершенно исключает сцены гостеприимства, убирает все дольнее. Стол более не уставлен «столовыми приборами» по числу вкушающих персон – это уже не совместная трапеза, которая может сплотить членов единого товарищества, а евхаристия, объединяющая не в товарищество, а в Церковь. Рублеву удается сделать так, что созерцающий икону видит полный троичный догмат. В дорублевское время при иконах, условно говоря, должен был стоять комментатор, который пояснял бы и дополнял бы изображенное, поскольку их содержание с точки зрения воплощения догмата всегда было неполным. Здесь такой комментатор впервые оказался излишним. Неудивительно, что сразу после появления «Троицы» рублевская иконография – с теми или иными вариантами – стала быстро распространяться в России.
   Дальнейшее развитие иконографии Троицы, в которой иконописцы пытались «улучшить» достигнутое Рублевым, лишь подтвердило очевидное: если в каком-то деле достигнут максимум, то любое отклонение от него, в какую бы сторону его ни делали, будет означать ухудшение. Как это ни удивительно, главные и повсеместные «улучшения» рублевской иконографии, прежде всего, касались «сервировки» стола. Здесь вновь появляются какие-то кружечки, чаши, кувшины и аналогичные предметы. В этом отношении весьма характерна «Троица» Симона Ушакова из Гатчинского дворца (1671), почти точно повторяющая рублевскую иконографию по форме и заметно отходящая от нее по существу. Не только многочисленные «столовые приборы» опускают высокую символику Рублева до уровня повседневности, но и древо жизни вновь становится дубом, под сенью которого сидит Троица. Совершенно условные палаты, символизировавшие у Рублева домостроительство Святой Троицы, превращаются у Ушакова в пространственный и замысловатый архитектурный ансамбль итальянского типа. Вся икона становится изображением некой бытовой сцены, но никак не символом горнего мира.
   Другим характерным для XVII века примером может служить икона «Троица» из церкви Троицы в Никитниках в Москве. Ее авторами предположительно являются Яков Казанец и Гаврила Кондратьев (середина XVII века). Все, что говорилось выше о «Троице» Симона Ушакова, видно и здесь: и богато сервированный стол под сенью раскидистого дуба, и архитектура причудливых палат на втором плане, но есть и новое: обращение к теме гостеприимства Авраама, то есть отказ от изображения мира горнего (где Авраам и Сарра неуместны) и возвращение к передаче на иконе мира дольнего. Это свойственно не только данной иконе, но и вообще иконописи XVI – ХVII веков. Совершенно ясно прослеживаются (особенно в XVII веке) падение интереса к высокому догмату и усиление интереса к возможности реалистического изображения жизни людей. Создается впечатление, что икона становится поводом для создания живописными средствами бытовых сцен. Возвращаясь к обсуждаемой иконе, следует отметить ее повышенную повествовательность. Здесь можно видеть не только сидящую за столом Троицу, но и целый рассказ о ней: сначала сцену встречи Авраама с Троицей, затем омовение Авраамом ног у трех ангелов, затем главный смысловой центр – трапезу и, наконец, уход Троицы и прощание с ней Авраама. Подобное повествование показывает, что ветхозаветный текст – скорее повод для фантазии иконописца. Создать такую развивающуюся во времени композицию из серии почти бытовых сцен много проще, чем сделать то, что удалось Рублеву: исключить время из иконы и тем самым дать почувствовать вечность.
   Отклонение от догматического учения в иконах XVII века вполне согласуется с отмечаемым в это время понижением уровня богословской мысли и ослаблением святости. Отмеченная эволюция оказывается, таким образом, не случайным явлением, а вполне закономерным следствием происходящей секуляризации всей жизни в стране. Если вернуться к обсуждению догматической полноты в иконах Троицы того времени, то в глаза бросается увеличение числа икон Новозаветной Троицы, которые в предшествующие столетия являлись редчайшим исключением.
   Многие богословы справедливо отмечали опасность рационализации троичного догмата, часто ведшую к еретическим построениям. В основе тяготения к рационализации лежит, как правило, стремление сделать этот догмат «понятным», согласовать его с привычными представлениями. Иконы Новозаветной Троицы можно трактовать как своеобразную рационализацию, выполняемую художественными средствами. Действительно, вместо символического представления трех Лиц в виде ангелов используют более «доходчивую» форму. Второе Лицо Троицы изображается так, как это принято на всех иконах Спасителя, третье Лицо – в виде голубя (что, строго говоря, уместно только на иконах «Крещения»). Такой выбор символа для изображения Святого Духа довольно естествен: если его изображать в виде языка пламени (как на иконах «Сошествие Святого Духа») или в виде облака (как на горе Фавор), то проблема композиции иконы стала бы практически неразрешимой. Что касается первого Лица – Отца, то здесь его показывают как «ветхого деньми», основываясь на сомнительных толкованиях видений пророков Исаии и Даниила. Как видно, и в данном случае попытка рационализации, стремление к доходчивости привели, по сути, к своеобразной «ереси», к отходу от постановлений VII Вселенского собора. Это понималось многими, и постановлениями Большого Московского собора (1553–1554) иконы подобного типа были фактически запрещены. Запрещение не было, однако, проведено в жизнь, поскольку число таких икон было уже велико и они как бы узаконились церковной практикой. Связанные с этим вопросы подробно рассмотрены в монографии Л.А. Успенского.
   Во всех иконах подобного типа в глаза бросается отход от догматического учения о единосущности Лиц (или, по крайней мере, его недопустимое ослабление). Если о единосущности изображенных на иконе Отца и Сына можно говорить, так как оба представлены в виде людей, то о единосущности человека и голубя не может быть и речи. Здесь опять рядом с иконой нужно ставить комментатора, поясняющего, что Святой Дух, тем не менее, единосущен Отцу и Сыну. По сравнению с иконами Ветхозаветной Троицы, в которых единосущность видна, здесь этого нет: иконописец как бы демонстрирует свою неспособность передать живописными средствами важнейшее положение догматического учения о Троице.
   Иконы Новозаветной Троицы, как правило, пишутся двух типов, которые известны как «Сопрестолие» и «Отечество». В иконах первого типа Отец и Сын изображаются сидящими рядом на сопрестолии, а Святой Дух – голубем, витающим в воздухе между ними, чуть выше голов. Поскольку Новозаветная Троица кардинально отличается от рассмотренных ранее, повторим анализ ее на соответствие сформулированной выше необходимости полноты выражения догматического учения о Троице, имея в виду вариант «Сопрестолие».
   Триединость показана здесь, как и прежде, в виде совместного изображения трех Лиц на одной иконе. Что касается запрета на надписи нимбов, то теперь оно лишено смысла, ведь Лица изображаются по-разному, да к тому же, как правило, имеют разные нимбы: Христос – крещатый, Отец – восьмиконечный, Святой Дух – обычный. Но триединость, пусть и не столь совершенно, как ранее, показана.
   Передачу важнейшего положения троичного догмата – единосущности – осуществить оказывается невозможно, о чем уже говорилось несколько выше. Аналогичное можно утверждать и о нераздельности. У Рублева для придания этому качеству наглядности была использована объединяющая символика евхаристии, здесь же ничто (кроме, конечно, условного комментатора) не мешает Лицам «разойтись» в разные стороны, каждому по своим делам. Соприсносущность является качеством, связанным со временем, с вечностью. Выше было показано, как тонко и умело удалось Рублеву передать эту вечность, используя различные косвенные методы. Здесь ничего подобного нет. Более того, иконы Новозаветной Троицы дают основание отрицать ее. Показав Отца старым, а Сына более молодым человеком, икона дает право предполагать, что было время, когда Отец уже существовал, а Сын еще нет, что противоречит Символу веры. Здесь опять необходим условный комментатор, чтобы отрицать отсутствие в иконе соприсносущности Лиц. Для икон Ветхозаветной Троицы подобного комментария не требуется – ангелы всегда изображаются как бы «одного возраста». Специфичность Лиц выражена очень сильно – все они имеют совершенно различный облик. Можно утверждать даже, что эта специфичность показана излишне подчеркнуто, в ущерб единосущности. Иконописец не в состоянии сделать то, что удалось Рублеву, – показать и то и другое одновременно. Взаимодействие Лиц изображено, как и у Рублева, но ослабленно – в виде беседы Отца и Сына, в которой Святой Дух (голубь), конечно же, участия принимать не может. Святость Лиц выражена через нимбы, живоначальность – никак не выявлена.
   Если обратиться к другому варианту Новозаветной Троицы – «Отечество», то почти все сказанное сохраняет силу и здесь. В иконах этого типа Отец как бы держит на коленях (или в Своем лоне?) Сына, который представлен теперь как Христос-отрок (Спас Еманнуил). Этим еще более усиливается нежелательная видимость разницы их «возрастов», о которой говорилось выше. Подобная иконография пытается передать и неизобразимое – рождение Сына от Отца. Возможно, только к этому и сводится показанное здесь взаимодействие первых двух Лиц. Святой Дух уже не витает вверху, а виден на большом медальоне, который держит в руках Сын, и, конечно же, опять в виде голубя.
   Как следует из сказанного, полнота выражения троичного догмата в иконах Новозаветной Троицы весьма невелика, даже если сравнивать их с «Троицей» не Рублева, а со всей совокупностью икон Ветхозаветной Троицы. Что касается икон «Отечество», то здесь можно видеть не только недостаточно полную передачу догматического учения, но даже искажение его. Как уже отмечалось, композиция иконы говорит о стремлении показать неизобразимое – рождение Сына от Отца; но этого мало, на иконе делается попытка показать и исхождение Святого Духа. Медальон со Святым Духом – голубем – держит в руках Сын, а его самого – Отец, и это свидетельствует о том, что икона ближе к искаженному католиками Символу веры, согласно которому Святой Дух исходит от Отца и Сына, чем к православному никео-цареградскому Символу, по которому Святой Дух исходит только от Отца.
   Подводя итог проведенному анализу различных икон Троицы с точки зрения передачи в них троичного догмата, можно констатировать, что в различные периоды полнота этой передачи тоже была различной. Первоначально она усиливалась, со временем иконописцы стремились ко все более полному выражению догмата, достигнув наибольшей полноты у Рублева. Затем интерес к догматическому учению начинает ослабевать, иконы все более приближаются к иллюстрациям на тексты Священного Писания, и соответственно снижается их богословская глубина. Появляются даже иконы Новозаветной Троицы, в которых догматическая сторона мало интересует иконописца. Он стремится теперь к тому, чтобы сделать икону «более доходчивой», позволяет себе то, что дьяк Висковатый назвал «самомышлением» и «латинским мудрованием». Все это говорит об упадке в XVII веке церковного сознания, однако это уже другая тема.

Путь созерцания

   Иконы воспринимаются многими как простые иллюстрации к Священному Писанию и Священному Преданию. Эта точка зрения основывается, в частности, на известном утверждении, что помещаемые в церкви изображения являются «Библией для неграмотных», что они возникли в далекой древности, когда большинство населения не владело грамотой и нуждалось в такого рода подспорье. Менее известно, что эти утверждения возникли в католической Церкви, относятся к священным изображениям католиков и не имеют никакого отношения к иконам.
   История иконопочитания резко отличается от истории церковного искусства католической Церкви, где иллюстрированность всегда – и сегодня – была главным требованием, предъявляемым к изображениям, находящимся в церкви. Дело в том, что история православной Церкви (в части священных изображений) не была столь безоблачной, как в Церкви католической. Вначале VIII века в Византии возникло движение иконоборцев, которые считали наличие в церкви изображений святых, и прежде всего Христа, недопустимым. Это мнение имело известное богословское обоснование, но важным было то, что иконоборцем стал император Лев III Исаврянин и иконопочитатели стали рассматриваться как своего рода государственные преступники – иконопочитателей и иконописцев убивали, иконы уничтожали… Период борьбы иконоборцев и иконопочитателей длился с переменным успехом до 842 года, когда иконопочитание было полностью восстановлено императрицей Феодорой, правившей за своего малолетнего сына Михаила III.
   В течение более чем 100 лет шла не только политическая борьба между враждующими, но, что очень важно, богословско-теоретическая полемика, в которой на стороне иконопочитателей выступал такой авторитет, как Иоанн Дамаскин. Эта богословская полемика позволила в конечном итоге создать учение об Иконе, ее сути и роли во время молитвы. С позиции православной Церкви икона никак не является простой иллюстрацией к Священному Писанию и Преданию, как считают католики, а является важным элементом литургической жизни Церкви. Более подробное изложение богословского учения об иконопочитании здесь неуместно. Для последующего важно, что Икона – это больше чем простая иллюстрация.
   Икона, как это, впрочем, очевидно, была священным изображением, постигаемым на пути созерцания, однако если сегодня слово «созерцание» имеет фактически тот же смысл, что и «глядение», то во времена Средневековья дело обстояло иначе. По представлениям того времени, созерцание является, в известном смысле, высшей формой познания. По средневековым представлениям, существуют два пути познания: путь логического мышления и путь созерцания. Логическому мышлению, преимущества которого достаточно очевидны, присущ, однако, существенный недостаток: оно идет от одной частности к другой путем строгих умозаключений, но при этом всегда остается в плену рассматриваемых частностей. Созерцание лишено этого недостатка. Оно дает картину, хотя и лишенную подробностей, но зато обладающую свойством полноты. Более того, в некотором отношении созерцание имеет безусловное преимущество перед логическим мышлением. Так, по Дионисию Ареопагиту, при изучении путем логики сущности Божества можно сформулировать лишь то, чем Оно не является, в то время как на пути созерцания можно получить и положительное знание о Нем. Ведь в красоте созерцаемых вещей «просвечивает» высшая красота Творца; созерцаемые вещи надо видеть не только такими, какими они являются в повседневной жизни, но и в качестве метафор высшего бытия. Они, следуя Дионисию, являются неподобными отображениями Божества. Следовательно, со средневековой точки зрения помимо своего обычного смысла предметы могут иметь и иной, высший смысл.
   Иконы «праздников» основаны на событиях, описанных в Священном Писании или Священном Предании. Однако в свете сказанного выше такие события нередко следует трактовать не только буквально. Наряду с этим, условно говоря, прямым смыслом существует и иной, высший смысл. Последний можно найти в других авторитетных литературных источниках. Оба смысла предполагаются хорошо известными зрителю.
   Поскольку созерцание является одним из важных путей познания мира, то и созерцание икон должно давать возможность такого познания. Сегодняшней разницы между философией и изобразительным искусством в Средние века не существовало. И то и другое были формами познания, правда разными: философия доказывала, а искусство – показывало. Но тогда созерцание иконы становилось чем-то аналогичным чтению философского трактата – и здесь и там постигалась истина. Для Древней Руси (в отличие от Запада) философские трактаты не характерны, поэтому роль икон как средства постижения истины становилась особенно важной. Дело, конечно, не ограничивалось этим. Икона органически входила в литургическую жизнь церкви. Иконописцы передавали на ней информацию, аналогичную той, которую молящийся слышал в церкви во время чтения Священного Писания; он не только на слух, но и зрительно воспринимал священную Истину.
   Как уже говорилось, любое событие имеет два смысла – обычный и высший, и если целью познания является постижение обоих смыслов на пути созерцания, то оба они должны быть созерцаемы непосредственно. Таким образом, перед иконописцами встала задача, которой не знает искусство эпохи Возрождения: сделать так, чтобы смотрящий на икону не нуждался в каких-либо комментариях к изображенному, которые помогли бы ему понять высший смысл показанного на ней. Этот высший смысл должен был быть видимым непосредственно.
   Икона должна быть «прекрасной», поскольку в ней, как и в природе, отражается красота Творца. Кроме того, необходимость для созерцающего икону видеть оба смысла могла потребовать от мастеров использования ряда специфических приемов. Могло оказаться нужным, чтобы стали зримыми и события, невидимые для физиологического зрения человека; могла потребоваться возможность охватить в одном акте созерцания несколько различных событий, объединяемых высшей сутью изображаемого; наконец, могли понадобиться различные деформации изображаемых предметов, если это оказывалось полезным для передачи высшего смысла, показанного на иконе. Чтобы сделать эти общие рассуждения наглядными, рассмотрим четыре примера – иконы «Распятие», «Успение», «Рождество Христово» и «Сретение».
   Икона «Распятие» точно следует евангельскому описанию этого события. В ее центре – распятый Христос, слева – Богоматерь с сопровождающими ее женами, а справа – Иоанн и сотник Лонгин. Таким образом передан обычный смысл происходящего. Но если этим ограничиться, то остается неясным высший смысл распятия – добровольная жертва Христа и искупление на этом пути греха Адама. Желая показать этот высший смысл, иконописец применяет чертежный прием – дает разрез земли под крестом. В этом разрезе виден череп Адама. Чтобы не возникло на этот счет никаких сомнений, иногда около черепа ставят буквы ГА (голова Адама) и, кроме того, еще буквы МЛРБ (место лобное раем было). Здесь наглядно передается содержание предания, по которому Христос был распят над могилой Адама. Как следует из этого описания типичной иконы «Распятие», смотрящий на нее видит оба смысла – и обычный, и высший – одновременно.
   Совершенно иное – полотна на тему «Распятие», создававшиеся в новое время. Обычный смысл события передается в них ничуть не хуже, чем в иконах. Однако в них отсутствует второй – высший – смысл. Художники Нового времени демонстрируют здесь полную беспомощность. Поскольку догмы и каноны искусства Нового времени не допускают таких вольностей, как изображение разрезов, то могилу Адама, а с ней и высший смысл события показать невозможно. Наиболее разумно в этой ситуации вообще обходиться без черепа. Иногда, следуя традиции, пишут череп, но на поверхности земли, около креста (хотя неясно, чей это череп и как он сюда попал), иногда даже много черепов, не только у распятого Христа, но и у крестов разбойников (здесь уже совсем нет ничего от высшего смысла).
   Рассмотрим показ разновременных событий на одной иконе, взяв в качестве примера икону «Успение». На ней показаны разновременные события – не только успение Богоматери, но и телесное ее вознесение, и предшествующее обоим событиям прибытие апостолов, переносимых ангелами на облаках. Высший смысл становится понятным из тропаря празднику: «…во Успении мира не оставила еси, Богородице. Преставилася еси к животу, Мати сущи Живота, и молитвами Твоими избавляши от смерти души наши». Таким образом, и после успения Богоматерь остается заступницей людей, не покидает их. Она возносится на небо именно как Заступница. Прямой смысл события как бы отступает на второй план, уступая место торжественному звучанию темы о новой высокой роли Богоматери в деле спасения людей. Именно поэтому иконы «Успение» звучат столь мажорно.
   Картины на ту же тему, принадлежащие мастерам эпохи Ренессанса, имеют совершенно иной характер. В качестве примера можно привести гравюру Дюрера. Художник показал смерть Марии, окруженной глубоко скорбящими апостолами. Здесь передана печаль, однако точно так же можно было бы изобразить смерть любого близкого человека. Как видно, и здесь высший смысл события перестал быть непосредственно созерцаемым.
   Еще более впечатляющим примером плодотворности изображения разновременных событий на одной иконе является классическая иконография Рождества Христова. В центре иконы располагается изображение Марии и Младенца (в полном согласии с Евангелиями), в верхней части – ангелы, благовествующие пастухам, и волхвы, ведомые Вифлеемской звездой. В нижней – погруженный в сомнения Иосиф и омовение Младенца, совершаемое с участием Саломии.
   Рождество Христово – прямой смысл события – помещено в центре иконы, а показанных справа и слева в верхней части иконы ангелов, пастухов и волхвов можно воспринимать как продолжение евангельского рассказа о рождении Спасителя: ведь об этом тоже можно прочитать в Евангелиях. Если встать на такую точку зрения, то изображенное на иконе естественно трактовать как наивный рассказ о событии, сводящийся к показу отдельных сцен. Это представление как бы находит подтверждение и в нижней части иконы: здесь видны сцены, о которых говорит Священное Предание, они тоже повествуют об отдельных событиях, прямо или косвенно связанных с Рождеством Христовым. В результате икона воспринимается как нечто фрагментарное, как совокупность отдельных сцен, которые естественнее показывать независимо друг от друга. Это с успехом будет сделано в эпоху Возрождения. При таком понимании икона не может восприниматься как высокое Единство.
   К совершенно другому выводу можно прийти, если поставить вопрос о Высшем смысле изображенного. Высший смысл события дан в Символе веры, точнее – в его 3-м члене. Основной трудностью, с которой столкнулись иконописцы, были поиски решения, позволившего передать соответствующий член Символа веры изобразительными средствами, чтобы он стал созерцаемым. В этой связи можно утверждать, что изображения ангелов, пастухов и волхвов делают зримым начало 3-го члена: «Нас ради человек и нашего ради спасения, сшедшего с небес». Ведь именно об этом благовествуют ангелы, именно поэтому мудрецы-волхвы едут к Спасителю. То, что волхвы не евреи, а язычники, наглядно свидетельствует о том, что спасение пришло ко всему человечеству («нас ради человек…»). Конец 3-го члена Символа веры: «И воплотившегося от Духа Свята и Марии Девы и вочеловечшася» – показан в нижней части иконы. Известно, что как Иосиф, так и Саломия сомневались в возможности непорочного зачатия и получили, каждый на свой лад, подтверждение абсолютной достоверности этого чуда (расцвел посох, с которым пришло к Иосифу искушавшее его лицо, утверждавшее, что чудо Рождества столь же немыслимо, как и оживление его высохшего посоха; исцелилась при омовении Младенца рука Саломии, которую поразил паралич, когда Саломия публично отрицала возможность непорочного зачатия).
   Таким образом, казалось бы, разрозненные и разновременные эпизоды, которые обычно трактуют как бесхитростное повествование о событиях, связанных с Рождеством Христовым, оказались впечатляющим Единством, позволяющим непосредственно созерцать как написанное в Евангелиях и сохранившееся в Священном Предании, так и высший смысл события, сформулированный в Символе веры.
   В искусстве Нового времени прямое изображение высшего смысла стало невозможным. Одно из требований нового искусства сводилось к тому, чтобы картина воспринималась как «окно в реальный мир», поэтому на ней разрешалось показать лишь один эпизод. Действительно, увидеть при взгляде в «окно» одновременно несколько эпизодов, происходящих в разных местах и в разное время, невозможно. Вместо единой композиции, существовавшей в Средние века, возникло несколько отдельных картин: «Рождество Христово» (где, по сути, передавался только эпизод, помещавшийся в центре иконы), «Поклонение волхвов», «Поклонение пастухов». Любая из этих картин не могла передать всего смысла праздника, этого можно было достигнуть, лишь дополняя информацию, получаемую от картин, устным комментарием. Икона же давала возможность созерцать суть праздника непосредственно.
   Плодотворность использования «странных» пространственных построений на иконах можно проиллюстрировать, обратившись к рассмотрению классической иконографии «Сретение». В качестве примера разумно взять иконы «Сретение», связанные со школой Андрея Рублева.
   По прямому смыслу соответствующего евангельского текста (Лк., II: 22–38) Мария с Иосифом, по обычаю, принесли Христа на 40-й день после рождения в храм, где их встретил Симеон, узнавший в Младенце Мессию и предсказавший его судьбу. Высший смысл события становится понятным, если вспомнить, что в праздник Сретения на литургии читается то место из Послания апостола Павла к евреям (Евр., VII: 7–17), где говорится о перемене священства, о том, что у нас (христиан) новый Первосвященник – Христос – священник не по чину Аарона, а по более высокому чину Мелхиседека, что с переменой священства необходима и перемена закона. Это следует трактовать как указание на переход от эпохи Ветхого Завета к эпохе Нового Завета. Совершенно естественно, что Симеон олицетворяет Ветхий Завет, а Христос – Новый Завет. Но тогда слова Симеона «Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко…» можно понимать не только буквально, но и как добровольный отказ Ветхого Завета от первенства, добровольную перемену священства. Событие такого ранга следует характеризовать как повторный пункт в истории человечества. Именно так и понимали его иконописцы.
   Чтобы сделать созерцаемым и прямой, и высший смысл события, иконописцы прибегли к своеобразному иконографическому приему. На иконах показан момент, когда Симеон взял из рук Марии Младенца (это прямой смысл события), но одновременно сцене придан и второй смысл: оборвано изображение колонны, поддерживающей киворий над престолом, продлен (в нарушение естественной геометрии) престол в сторону Симеона, икона скомпонована так, чтобы Младенец зрительно оказался над престолом и под киворием. Зритель видит не только передачу Младенца Марией, но и движение Симеона, как бы опускающего Христа на Его престол, жест, символизирующий акт добровольной передачи власти Ветхим Заветом (Симеоном) Новому Завету (Христу). Надпрестольное пространство является самым святым местом в храме, куда немыслимо помещение какого-либо младенца, поэтому жест Симеона приобретает характер исключительности и зрителю ясно, что Симеон держит на руках воплотившееся Божество.
   Описанная композиция стала возможной только вследствие сознательных деформаций показанных предметов. Если обратиться к другим иконам «Сретение», на которых изображен престол, то легко убедиться, что иконописцы всегда стремятся «избавиться» от колонн, поддерживающих киворий: либо все четыре колонны «сдвигаются» за престол, либо не изображаются вовсе, либо их «маскируют» нимбами и т. п. Дело в том, что колонны (если их правильно изобразить) как бы «отгораживают» престол от Христа, и тогда сразу видно, что Он находится не над престолом, а перед ним, что совершенно изменяет смысл события.
   Сказанное становится ясным при сравнении упомянутых икон с фреской Джотто, в которой колонны показаны без каких-либо деформаций или обрывов. Здесь толстая колонна отгородила престол от Марии и Симеона, и Младенец не связан более с надпрестольным пространством. Фактически показан обычный обряд воцерковления, совершаемый над каждым младенцем мужского пола, и поэтому исчезла исключительность изображенного события, сцена приобрела характер бытовой зарисовки. На иконе школы Андрея Рублева отображен поворотный момент истории человечества, событие эпохальное, у Джотто – событие повседневное. Джотто еще очень близок к Средневековью, и он понимает, что принизил в своей фреске смысл события. Он пытается скомпенсировать это изображением ангела (которого нет ни в Священном Писании, ни в Священном Предании), однако этот придуманный им ангел не может вернуть сцене необходимое ей символическое звучание.
   Неудивительно, что Джотто стремится создать и сохраняющую символику праздника композицию. В алтарном образе такая попытка сделана. Однако показанная сцена выглядит абсолютно неестественной. Ни одна здравомыслящая мать не станет передавать ребенка из рук в руки столь странным образом, просовывая его между колоннами кивория, когда кругом так много свободного пространства. Кроме того, здесь фактически нарушается и символика праздника, поскольку инициатором помещения Христа в надпрестольное пространство становится Мария, а не Симеон. Неудивительно, что эта композиция Джотто не нашла последователей. Джотто, конечно, не иконописец, однако привлечение его произведений для анализа иконописи оправдано следующим соображением: этот выдающийся мастер проторенессанса сделал попытку сохранить созерцаемым высший смысл события без каких-либо деформаций изображенных им предметов. Обе попытки оказались неудачными. Это говорит о том, что деформации пространства и предметов в иконах «Сретение» не носят случайного характера, они необходимы.
   Столкнувшись с непреодолимыми трудностями, делающими невозможным одновременное соблюдение «правил рисования» и непосредственного изображения и прямого, и высшего смысла события, художники эпохи Возрождения и Нового времени в конце концов отказались от последнего и перешли к иллюстративной передаче только прямого смысла события. Это хорошо видно, например, из «Сретения» Мантеньи, где престол даже не изображен. Сопоставление икон эпохи расцвета русской иконописи (XV век) с полотнами художников эпохи Возрождения имело целью сделать более наглядной необычную для современного человека роль, которая отводилась средневековым иконописцам.
   Падение богословской глубины икон, которое наблюдается в России начиная с середины XVI и в XVII веке, происходило не без влияния Запада; появившееся стремление к «правильному» рисунку исключало передачу высшего смысла, все это можно хорошо видеть на иконах XVII века. Иконы «Рождество Христово» теряют свой строгий облик. На них нередко изображается масса эпизодов вплоть до «Бегства в Египет», сообщающих иконе фрагментарный характер. Ее надо долго разглядывать, чтобы понять, что к чему. Здесь очевидна поверхностная повествовательность и потеря того поразительного единства, о котором шла речь. На иконах «Сретение» даже иногда исчезает изображение престола – идейного центра высоких композиций XV века.
   Возможность и даже необходимость, по средневековым представлениям, познания мира на пути созерцания приводили к тому, что иконописец должен был путем использования условных приемов находить способы непосредственной передачи глубоких богословских представлений художественными средствами. Одновременная передача прямого и высшего смысла события не может, как было показано, быть осуществлена методами, рожденными в эпоху Возрождения. В этом отношении иконопись стоит, безусловно, выше ренессансной живописи.
   Поскольку на пути созерцания происходило познание мира, постольку икона апеллировала к разуму. В отличие от полотен Нового времени, которые апеллируют к чувствам, призывают к сопереживанию, иконы звали к размышлениям, к постижению мира. Иконы были, по представлению средневекового человека, одним из основных средств познания окружающего мира и его истории. Не следует думать, что художники Нового времени были безразличны к философско-богословским вопросам и к постижению мира. Однако в Новое время стали предпочитать черпать философское осмысление мира из книг, а не из картин. Этому способствовало и то, что созерцание перестало к тому времени рассматриваться как мощный метод познания мира.
   Когда мы сегодня говорим о великих достижениях художников эпохи Возрождения и Нового времени, то было бы только справедливым указывать одновременно и на потери, с которыми эти достижения были связаны.

Можно ли написать икону реалистично?

   Вопрос, поставленный в заголовке, можно сформулировать и несколько иначе: в чем принципиальная разница между религиозной живописью Ренессанса и иконой? Обсуждение этой проблемы начал еще протопоп Аввакум, и на сегодняшний день этот вопрос довольно ясен. Если говорить очень коротко, то в живописи эпохи Возрождения и генетически связанной с ней живописи Нового времени художники стремились передать все так, как видится в земной жизни. Поэтому они стали писать с натуры, им стали позировать, огромную роль приобрела светотеневая моделировка формы изображаемого объекта и т. п. Икона отличается от такого рода живописи вовсе не тем, что в Средние века художники еще не достигли того уровня профессионального мастерства, которым стали владеть в Новое время. Дело вовсе не в профессиональной подготовке, а в разнице установок и целей, которые ставили перед собой иконописцы и светские художники.
   Если художник Нового времени изображал святого, он стремился передать его таким, каким он был при жизни, и поэтому профессиональные приемы и навыки были вполне уместны. Если та же задача ставилась перед иконописцем, то он не считал нужным показать святого таким, каким он был при жизни, а стремился показать, каким он стал, условно говоря, после смерти. На иконе передается не обычная земная плоть, а обоженная, и это требует, естественно, совершенно другого художественного решения. В этом изображении надо передать надвременную сущность святого, не замутненную случайностями быстро меняющегося мира земных страстей, дать его вечный, духовный облик. Связанный с затронутой проблемой круг вопросов подробно рассмотрен в обстоятельной монографии Л.А. Успенского (Л. Успенский, 1989). В соответствии с темой настоящей книги будет изучаться более узкий вопрос: почему пространственные построения, используемые в иконописи, нередко разительно отличаются от тех, что предписываются теорией ренессансной перспективы? Что это: неумение, незнание учения о перспективе или необходимость, а если необходимость, то чем она обусловлена?
   Прежде всего несколько слов о том, что всегда первым бросается в глаза, – об ослабленной передаче пространственности и об обратной перспективе. Обратная перспектива характерна не только для иконописи, ее знает искусство разных регионов и эпох, и причины этого ясны – таково естественное зрительное восприятие человеком близких и небольших предметов. Однако для иконописи характерна не только естественная слабая обратная перспектива, но наряду с ней и подчеркнуто сильная. Иконная обратная перспектива возникает как результат совокупного действия ряда причин, которые обсуждались выше и которые полезно свести здесь вместе.
   Совокупность причин обратной перспективы в иконах может быть сведена к следующим:
   1. Естественное видение небольших и близких предметов, если их наблюдать в ракурсе.
   2. Неевклидов характер зрительного восприятия близких областей пространства. Этот вопрос достаточно полно рассмотрен в книгах (Раушенбах, 1980; Раушенбах, 1986). Здесь можно ограничиться указанием на то, что, как показали эксперименты по зрительному восприятию близких областей пространства, человек видит их по законам геометрии Лобачевского. А из этого экспериментального факта можно получить математический вывод, что человек будет видеть прямоугольник в виде трапеции, расширяющейся вглубь. Это и есть обратная перспектива.
   3. Психологический механизм константности формы может привести к тому, что, стремясь передать неискаженным главное, художник будет вынужден внести искажения, ведущие к сильной обратной перспективе, в другие элементы изображаемого (пример с табуретом и Евангелием).
   4. Подвижность точки зрения. Изображая предметы аксонометрически с разных точек зрения и затем «склеивая» эти предметы, можно получить эффект сильнейшей обратной перспективы.
   5. Стремление к увеличению информативности и связанные с этим информационные повороты дают тот же эффект, например при изображении здания.
   6. Композиционные требования, которые могут носить самый различный характер. В качестве примера можно напомнить «склеивание» подножий на рисунке, давшее сильную обратную перспективу.
   7. Иерархическое увеличение главных фигур сравнительно с второстепенными тоже можно трактовать с позиции перспективы.
   Все это показывает, что существовал целый комплекс разнородных причин, заставлявших иконописца двигаться в одном направлении, которое мы сегодня объединили понятием «обратная перспектива». Эти импульсы легко воспринимались, поскольку икона передавала неглубокое пространство, для которого естественное видение тоже характеризуется обратноперспективными закономерностями, хотя и слабыми. Однако был еще один импульс, который в предыдущих главах не рассматривался, и его более целесообразно обсудить здесь. Речь идет о назначении иконы, точнее, о тех требованиях, которое оно предъявляет к пространственным построениям в иконе.

   Православная икона не просто иллюстрация к тексту Библии и не просто картина описываемых церковным Преданием событий, своего рода пособие для неграмотных. Ее назначение – способствовать молящемуся войти в общение с Небесной Церковью. Византийская и древнерусская иконопись обладает форсированной внушающей силой, повышенной апеллятивностью, и это существенным образом сказывается на построении пространства иконы. Обратная перспектива, пронизывающая все пространство иконы, изменяет восприятие этого пространства.

   Прямая перспектива эпохи Возрождения и Нового времени уводила зрителя в глубину картинного пространства, удаляла от него изображенное, в то время как обратноперспективное построение пространства на иконах приводило к ощущению наплывания изображенного пространства на зрителя – он как бы становился соучастником происходящего.
   Это становится понятным, если вспомнить о закономерностях, связанных со зрительными иллюзиями. Ренессансная система перспективы полностью воспроизводит рассматривавшиеся монокулярные признаки глубины, поскольку в ее основе лежит точная передача сетчаточного образа. Это побуждает мозг смотрящего на картину к подсознательной переработке сетчаточного образа в нужном направлении.
   Если построить пространство картины, следуя схеме обратной перспективы, то суммарный эффект будет другим. Прежде всего, такая схема по своей геометрической сущности не позволяет воспроизводить глубокие пространства. Однако не это почти очевидное обстоятельство важно. Дело в том, что обратная перспектива вызывающе нелогична, если с ее помощью строить все пространство картины, а не изображение изолированного небольшого предмета. Конечно, речь идет о тех случаях, когда применение схемы обратной перспективы возможно, то есть когда ставится цель передать неглубокое пространство, как это и было всегда в иконописи. Для последующего важно понять, какие зрительные иллюзии вызывает построенное по такой схеме изображение пространства. Из двух главных (то есть воспроизводимых при передаче неглубокого пространства) признаков глубины – перекрываний и прогрессивного уменьшения размеров объектов на картине по мере увеличения глубины – первый можно назвать абсолютным. Этот признак относится к геометрии объективного пространства и способен проявиться даже на чертеже. Второй имеет отношение только к перцептивному пространству и является в известном смысле второстепенным.
   В картине, построенной в системе обычной прямой перспективы, эти два признака действуют согласованно и дают хорошо известное всем чувство глубины. В картине, где все пространство строится исходя из принципов обратной перспективы, возникает неизбежное противоречие с первым признаком глубины – перекрыванием. В результате зрительное восприятие человека оказывается поставленным перед необходимостью как-то согласовывать и интерпретировать взаимно исключающую информацию, которая поступает к нему по двум каналам.
   Построенное на основе обратной перспективы изображение, где не только один сравнительно небольшой предмет передан в соответствии с этим принципом, но ему подчинено все пространство картины в целом, вызывает некие подсознательные процессы, противоположные естественным и аналогичные тем, которые продуцируют разного рода «обманы зрения». Конечно, такой мощный признак глубины, как перекрывание, размещает все изображенное в качественно правильной последовательности, но все же упомянутые подсознательные процессы приведут к тому, что вместо чувства глубины, уводящего за плоскость картины, возникнет чувство своеобразного наплывания показанного пространства на зрителя. Чтобы усилить это ощущение, иконописец вопреки естественному зрительному восприятию нередко передает даже здания второго плана в обратной перспективе. Этим обратная перспектива иконописи существенно отличается от обратной перспективы, которую можно встретить в миниатюрах Индии и Ирана, в средневековом китайском, корейском, японском искусстве и т. п. Во всех названных случаях мы не встретим тех перспективных преувеличений, которые характерны для иконописи.
   Все вышесказанное приводит к выводу, что обратная перспектива в иконописи была не просто допустима, но нередко и безусловно необходима, если учесть назначение икон.

Кое-что об иконах

   Встретился с академиком Велиховым на телепередаче «После новостей». Неожиданно он спросил меня, как это я, кальвинист, по его выражению, вдруг пришел к православию. Ответил ему, что, увлекшись теорией иконописи, иконами, я занялся богословием православия и иконопочитания. Но подчеркнул, что я – богослов по второстепенному вопросу – по вопросу иконопочитания, а в целом в богословии я – лопух. Но вот понимание икон, понимание их идеи мне доступно, я в этом деле разобрался.
   Начал я, как и полагалось, «от Адама»: почему художники пишут так, а не иначе, почему существует обратная перспектива – а с перспективой вы не разберетесь, если не поймете сути иконописи. И я углубился в суть этого процесса, в суть написания икон, посвятил ряд работ этому вопросу – статей, книг, – богословы не сочли их дилетантскими, и мне приятно, что даже на своих богословских диспутах они упоминают мои труды и ссылаются на них.
   По иконам у меня было как бы два направления: одно – почему художники так странно пишут, с обратной перспективой, и второе – это смысл иконы: зачем их вообще пишут, что они отображают и т. д. Что касается второго направления, которое и есть предмет сегодняшнего разговора, то подчеркну, что православная икона не имеет ничего общего с иллюстрацией, это самостоятельная передача высшего смысла жизни средствами изобразительного искусства. Самостоятельная передача!
   У католиков икона, вернее, священное изображение, которое имеется в соборах, – у католиков икон мало, больше настенных росписей, фресок, скульптур, – имеет значение иллюстрации. Помню, иногда говорили, и я читал в наших книжках советского периода абсурдное для православия утверждение, что икона – это Библия для неграмотных. Так вот для католиков это правильно. Они рассматривают икону только как иллюстрацию, которая для неграмотных действительно нечто типа Библии. Но у православных изображение иконы имеет вовсе не характер иллюстрации, оно является существенным моментом культа. Не рискую говорить об этом подробнее, потому что все это очень хорошо описано у Флоренского, а я, честно говоря, могу что-нибудь напутать, если начну его цитировать по памяти. И поэтому выражусь лучше так: у Флоренского это все очень тщательно разобрано, и нечего нам уточнять и пересказывать уже хорошо сказанное. У него есть, к примеру, знаменитая работа «Иконостас», где он все эти вопросы подробно рассматривает, правда немножко перегибая в другую сторону некоторые положения, но это мелочи. Скажем, слишком много внимания уделяет тому, что в богословии обилие антиномий, то есть логически бессмысленных утверждений. Флоренский полагает, что так и должно быть, то есть перегибает палку в том направлении, что считает антиномию чуть ли не главным признаком истинности какого-либо утверждения. Он – увлеченный человек и поэтому перегибает. Но вообще-то его размышления замечательны. Я его очень высоко ценю за то, что мы с ним в каком-то смысле одного поля ягоды – он ведь окончил математический факультет и математик по образованию, поэтому его ход мысли мне понятен, а многим гуманитариям недоступен. Он просто не мог по-другому писать; в одной своей работе, например, Флоренский излагает теорему теории множеств, но никто из гуманитариев, разумеется, об этом не догадывается. У Флоренского логика математическая, строго логическая, а в богословии всегда есть логический элемент. У Флоренского этот логический элемент сильно развит, и мне сразу становится понятна его математическая логика.
   «Иконостас», его главное произведение, вышло перед самой войной, но и более поздние его труды не остались незамеченными. У него есть даже работа по обратной перспективе – лекция, которую он прочитал, по-моему, во Вхутемасе – были когда-то такие курсы для художников. Много лет спустя, когда собрались устроить вечер памяти Флоренского – а это было в те времена по цензурным соображениям совершенно невозможно, – я взялся читать главный доклад на собрании какой-то художественной аудитории. Не помню сейчас, где это было (кажется, в художественном училище, не в академическом), но мы, чтобы цензура пропустила пригласительные билеты, написали на них, что заседание посвящено проблеме передачи пространства во Вхутемасе! Для того чтобы цензура ничего не поняла и чтобы нормальный человек, знающий историю вопроса, уловил смысл приглашения. Тем более что на этом пригласительном билете был дан силуэт профиля Флоренского, поэтому всякий просвещенный знаток, увидев силуэт Павла Александровича, сразу понимал, о чем пойдет речь.
   Какие странные приходилось применять приемы для обхода наших атеистов, которые в своей массе редкие недоумки. Я не отрицаю атеизм разумный, осмысленный, западного толка, но у нас-то в основном были примитивные неучи, потому я развил даже теорию, что когда человек убеждается, что ничего не может сделать в математике, физике, в истории, в литературе, что он феноменально неодарен, – он идет в атеисты. Ибо там ничего не нужно, кроме умения плеваться. А это каждый умеет, это самое простое – отрицать, оплевывать, обругивать. Я даже предложил давать степени «ученым» по атеизму таким образом: выстраивать всех в один ряд в спортивном зале и заставить плеваться; кто плюет на расстояние три метра, получает звание кандидата философских наук по атеизму, кто плюет на пять метров – доктора.
   Должен сказать, что профессиональные атеисты – это почти на 100 % собрание тупиц. Я читал все, что они писали, и это приводило меня порой в остолбенение. Но под флагом атеизма иной раз печатались серьезные статьи; скажем, человек, занимающийся религией или историей религии, не мог напечатать ни одной книги, если она не была атеистической. Настоящие ученые иногда так делали: писали статью или книгу, как они хотели, как считали нужным, – и в таком виде ее никто бы не напечатал! – но последняя глава была сугубо атеистической. Ее можно было спокойно отрезать ножницами – и все. Было ясно, что она «приклеена», «приклеена» для цензуры, где авторы, значит, плевались в сторону Церкви, ругались, дергали руками и ногами, но сами-то понимали, что делают, – это было видно из текста. А цензуре было все равно: есть рассуждения об атеизме – и книга проходит. Читал же я в Физико-техническом институте цикл лекций «Иконы» под флагом атеизма, не зная того, что начальство отчитывалось в райкоме за этот цикл как за лекции по атеистической пропаганде, о чем со смехом потом мне рассказывало.
   Моя жизнь, как остроумно выразился академик Велихов в нашей беседе, с которой я начал свои рассуждения, делится как бы на три жизни: науку, искусство и религию. Я этого не отрицаю, как не отрицаю того, что последние годы религия, в частности богословие, иконопись, заняла большое место в моей жизни, в моих размышлениях, в моих книгах. Много раздумывая на эту тему, я понял, что глаза – это одно восприятие предмета, в данном случае иконы, а вот то, что мы видим во сне, – глаза в этом не участвуют, – составляет как бы «мозговую картину», тот центральный объект, с которым надо сравнивать и которым надо оценивать все остальное – и все перспективы, и полотна художников, и профессиональные их приемы. Мозг формирует зрительный образ. Перенося на холст свое зрительное восприятие, то есть стремясь изобразить созданное работой мозга пространство, художники прошедших веков – античных, Средних – писали картину, строго следуя своему зрительному восприятию, то есть геометрическим образам, возникшим в субъективном пространстве. Они работали бесхитростно. Ниже я вернусь к этому определению, разовью его. И хотя в книге «Геометрия картины и зрительное восприятие» я занимался второстепенным вопросом, вопросом пространственных построений, так как все-таки не богослов, характеризуя церковную живопись, я делаю опять-таки акцент на разнице изображений католическом и православном и опять-таки подчеркиваю, что икона – это существенный элемент богослужения в православной религии.
   Если католики изображали, скажем, святого Себастьяна, пронзенного стрелами, они писали конкретного человека – натурщика, иллюстрировали миф, но в православной иконописи ни Рублев, ни Феофан Грек, ни поздние иконописцы никогда не сажали перед собой натуру. Они писали по воображению, по памяти. Это тоже своего рода «мозговая картина», но совершенно, как видите, разная у католиков и православных. Католики пишут мир, каким он существует, в котором действуют их святые и т. д. Есть Священное Писание, есть священные предания (первое записано, вторые передавались в свое время изустно), поэтому многие вещи идут по линии преданий, а не Писания. Ну, Бог с ними, они есть, и их можно иллюстрировать. Пожалуйста, католики их и иллюстрируют. Они не придают этим картинкам никакого сакрального, выразимся так, высоким стилем, значения. Они считают, что Богоматерь можно писать с любой красивой женщины – ну конечно, зачем писать с некрасивой, всегда лучше с красивой! Православные иконы совсем другое дело. Поскольку это элемент богослужения, то нельзя представлять себе икону как некую плоскость, на которой что-то изображено, как на картине; икона – окно, окно в горний мир. Так определил Флоренский. И вот это красивое сравнение (вряд ли его можно считать научным определением), метафора, – как хотите, так и называйте, – оно очень точное. Это действительно окно. И отцы Церкви говорят: глядя на образ, мы возносимся к Первообразу.
   Между прочим, в нашей литературе, и даже искусствоведческой, я несколько раз встречал удивительную глупость: некоторые наши писаки – я не могу назвать их серьезными учеными, настолько они безграмотны, – думают, что Первообраз – первая икона определенного ряда. Скажем, Казанская Божья Матерь – когда-то была написана первая такая икона – и есть, по их мнению, Первообраз, после чего пошли все остальные Казанские. Это идет от глупости наших искусствоведов, они, как правило, люди поразительно богословски безграмотные. Занимаясь своим важным делом, изучая контраст между красным, зеленым и синим цветом, разбираясь в характере мазков, они ни-че-го не понимают в том, о чем говорят. Им неинтересна сущность иконописи, поэтому они в нее не вникают и ничего не хотят о ней знать. Кроме того, эту сущность надо искать в богословской литературе, и не очень-то ее и найдешь. Все это говорит о чисто формальном отношении к предмету. Ну, такое отношение имеет право на существование, конечно, если человек интересуется, какой мазок рядом с каким положил художник, мастер. Но лучше, конечно, чтобы искусствовед одновременно понимал суть того, что задумал художник, его, как принято выражаться, сверхзадачу, духовность произведения, в данном случае иконы.
   Так вот, возвращаясь к предмету нашей беседы, Первообразом являлась сама Божья Матерь. Поэтому говорят: от образа к Первообразу, то есть от иконы Божьей Матери к самой Божьей Матери. Но это же не от наблюдаемого образа к первой иконе! Хотя уже в древности ценились старые иконы, потому что они были ближе к оригиналу. По церковным преданиям, первая икона была написана апостолом Лукой, и он, поскольку знал Деву Марию, был с ней знаком, видел ее, написал (так считается!) самое портретное изображение Богоматери – выразимся так, по-современному. Тогда, повторяю, не писали портретов, то есть, может быть, где-нибудь и писали, но Лука-то не писал портрета Богоматери, но изображал ее при ее жизни, значит, созданное им изображение должно иметь сходство с оригиналом, поскольку он знал ту, которую писал по памяти, видел ее. А уже последующие иконы Богоматери идут как реплики на работу Луки.
   Икону повторяли, и каждое повторение вызывало ошибки, и поэтому сейчас мы уже далеки от того оригинала, от подлинного облика Богоматери, который был запечатлен Лукой. Значит, чем древнее икона, тем она ближе к подлинному лику Девы Марии. И поэтому по преданиям считалось, что все древние иконы якобы написаны Лукой, в частности первая икона Владимирской Божьей Матери. Это очевидная чушь: ученые установили, что, когда она была написана, – а написана она была где-то в IX веке, – никакого Луки в живых уже не было. Но стремление приписать Луке все замечательные иконы – это естественное стремление поднять их ценность (не в смысле доллара, конечно) и значение. Религиозное значение.
   Даже в иконе современного письма просматривается нечто общее со старинными образами: тип лица, манера письма – все это тщательно копируется, пусть и с напластованиями, с ошибками, с искажениями. Потому что, в отличие от католиков, православные богомазы передают портретность, следуя древним иконам. Они не могут фантазировать, они должны быть как можно ближе к древним образцам. И поэтому у православных все Богоматери, грубо говоря, на одно лицо, и то византийское. Наших Богоматерей красавицами назвать нельзя, хотя у нас тоже встречались иконы Богоматери, особенно одна – такая красавица! – я просто был поражен. Она выставлялась на вернисаже «Иконы из частных коллекций», и писал ее художник, видимо, с натуры, прекрасную даму взял за образец, просто редкой прелести. Ну и, соответственно, Богоматерь получилась такая обольстительная, что останавливались перед ней не потому, что это Богоматерь, а потому, что так хороша собой. Это немножко не то, что надо. Как говорили в старину, ввергало в соблазн. Если характеризовать точнее, то это картина, а не икона, как картина «Сикстинская мадонна» Рафаэля, написанная тоже с реальной женщины. Очень хорошая картина, может быть, лучше какой-нибудь иконы. Но – не икона. А иконы – это действительно окно в горний мир, поэтому они пишутся на золотом фоне, как бы сознательно убирая все земное. Рафаэль ничего на золотом фоне не писал, хотя до него некоторые художники и писали. То есть у иконописи и живописи совершенно разные цели, и «Сикстинская мадонна» этому подтверждение. Поэтому и ее воздействие на зрителя совершенно другого типа. Хотя идея Рафаэля сама по себе великолепна: мать приносит в дар миру своего младенца, зная, что его ожидает гибель. И тем не менее не открывается окно в горний мир. У художника и цели такой с самого начала не было. Его Мадонна должна была вызывать сочувствие к своей судьбе, вот так выразимся, и пробуждать связанные с этим высокие идеи.
   Хотя, если разобраться, большинство святых тоже были реальные люди; иногда о них ничего не известно, кроме имени, но о многих до нас дошли всякие исторические данные. Большинство святых и реально жили, и реально действовали. Но, как показали исследования, святой Георгий, например, в отличие от других мучеников, все-таки фигура мифическая, – то есть живого Георгия не было в природе. Ему приписывали столько подвигов, что в конце концов он стал фигурой из легенды, как, скажем, Персей. Реального человека, с которого потом написали икону, судя по всему, не было. Это фигура, родившаяся из какой-то идеи, воплощающей в себе и прошлое и будущее.
   Во все века православные пишут будущий мир, не теперешний. Вот это важно. Они пишут грядущее, преображенный мир, они пишут святого таким, каким он станет, когда воскреснет к вечной жизни. То есть они пишут воскресшую, преображенную плоть, не натуру, а некое будущее, момент, когда все воскреснут для Страшного суда. Поэтому таким иконописцам не нужна близость к натуре, – мало ли как выглядел человек раньше, важно, каким он будет после второго Пришествия Христа.
   В некотором смысле это символическая живопись, не в элементарном смысле символическая, – что красный цвет означает то, а зеленый другое, – а в более высоком смысле слова. Это предвидение, предугадывание, предчувствие будущего, и поэтому православному иконописцу в голову не приходило посадить перед собой живую натуру и писать с нее, – это была бы полная нелепость с точки зрения православного человека, конечно не современного и не времен Репина, а человека XV века, когда иконопись стояла на самом высоком уровне. Рублев никогда не писал с натуры, это совершенно очевидно. С натуры – это не то, что нужно для иконы.
   Художники искренне пытались передать видимый или воображаемый ими предмет, видимый или воображаемый ими мир без искажений, прежде всего решая стоявшую перед ними художественную задачу, которая нередко требовала свободной трансформации изображаемого. И здесь я вернусь к определению «бесхитростно», которое нельзя интерпретировать научно. Это верно, но не поддается точному научному определению, потому что не только православный художник, но и какой-нибудь африканец тоже пишет бесхитростно. Это объясняет очень мало. Бесхитростного искусства в мире полно. А икона – это не только искусство, это, повторяю, элемент богослужения.
   Написание иконы в древние времена было сродни нравственному подвигу: богомаз постился сорок дней до прикосновения к кисти. Были еще такие тонкие требования, которые мы бы сейчас назвали профессиональной пригодностью иконописца. Конечно, сейчас эти требования выглядят невыполнимыми, учитывая реалии русской жизни, но иконописец, например, не должен быть пьяницей, не должен быть распутником. На самом-то деле я знаю, что многие из них «употребляли», но, во всяком случае, нравственные требования к ним были выставлены очень высокие, они должны были быть идеально нравственными, чистыми людьми. Иначе как ему писать икону, если он человек недостойный? Конечно, даже будучи грешником, в момент работы он мог возноситься духом, если был хорошим иконописцем, но это не меняло дела.
   Попытаемся отрешиться от этих понятий и представить себе, какие задачи стояли перед неграмотным человеком, иконописцем, скажем, XV века, когда он принимался писать икону? На этот вопрос очень трудно ответить, даже если сильно пофантазировать. Во-первых, надо иметь в виду, что, как правило, иконы писались артельно, несколько человек. А это уже не творчество, это – серийное производство. Один шкурил доску, другой ее левкасил, знаменщик «знаменовал», то есть давал контуры по иконописным подлинникам – он имел собрание таких подлинников, и его можно в каком-то смысле считать автором, хотя он, конечно, работал по образцам, но первым давал на левкасе – грунте, смеси или замазке из мела и клея – графический рисунок будущей фигуры. Потом было «доличное» письмо. Первыми доску расписывали «доличники», то есть те, кто не имел права писать лик иконы, лик святого. Они расписывали одежды, фон… После них богомаз писал лики – это уже высокая квалификация. И самую главную роль играл тот, кто делал надписи, – глава артели, как сказали бы мы сейчас, художественный руководитель, начальник, признанный всеми, который на кого-то рычал, кому-то давал затрещину, кому-то показывал, как надо работать, подправлял рисунок. Вот он и делал последний «штрих» – надписи, и этим как бы ставил визу на иконе, утверждал ее. Когда появлялись надписи, расписанная доска становилась иконой. Потом ее, само собой, полагалось освятить, но в тот момент она представляла собой нечто, готовое для освящения. Без надписи икона недействительна. Если на ней изображен святой, но не указано, кто он такой, то это не икона. Посмотрите на любую: если там изображен Иисус Христос, то есть надпись «И. Х.», если Богородица, то надпись по-гречески, но все равно указано, что это Божья Матерь, и т. д. И это правильно, потому что святых много, все они на одно лицо, и не знаешь, кому молишься. Может, он Феодосий, а может, и не Феодосий, а кто-то совсем другой, Пантелеймон, например. И поэтому, значит, полагалось надписывать, чтобы не было сомнения, чтобы молящийся знал, кому он возносит молитву. Если прихожанин попал в неизвестный ему храм к неизвестному святому, он по надписи сразу мог понять, что попал к местно чтимому святому Софронию. И все было в порядке.
   В средневековой России очень ценились иконы Андрея Рублева. За ними гонялись, платили большие деньги. Думаю, что большинство этих работ были подделками под Рублева – тогда подделки тоже существовали, – но кто-то хотел иметь рублевскую икону, а кто-то говорил: «Я тебе ее достану», ну, как в таких случаях происходит. Жулики всегда были. Ведь никто не знал, писал ли Рублев в одиночестве или в артели, я думаю – в артели, вряд ли он один писал все, – но точно не знаю, и никто не знает, потому что ничего, кроме имени, не сохранилось. Писала, как правило, артель, но, может быть, Рублев создавал все, от начала до конца, сам, хотя я сомневаюсь в этом. Вряд ли он пренебрегал правилами или обычаями в этом деле. Наверное, он мог что-то поправлять, наносить последние штрихи. Ведь никогда иконы не подписывались богомазом и сейчас не подписываются. Они без авторства. И поэтому искусствоведы по почерку (как мы по почерку отличаем пишущего), по характеру мазка умеют определить, кто писал, и говорят, к примеру: это пять икон работы одного мастера. Как правило, они не ошибаются.
   Есть мнение, что Леонардо да Винчи сам написал не так много картин, считается, что ряд картин написаны его учениками – Леонардо только правил, наносил характерные мазки. В частности, такое мнение бытует о знаменитой «Мадонне Литта» в Эрмитаже. «Мадонна Бенуа», безусловно, подлинная, принадлежит его кисти, но это очень ранний Леонардо. Похоже, что и подлинных работ Рублева, написанных им с начала до конца, не так много, а икон «рублевского письма» насчитывается масса, – поскольку они являлись элементом богослужения, в них нуждалась не только каждая церковь, их было много на Руси в каждом доме, значит, должен существовать некий «поток», поточный метод. Это было по-настоящему большое производство. Поэтому появилось не очень красивое, но очень точное слово «богомаз» – не ругательное, а вполне обиходное.
   Конечно, Церковь могла браковать иконы, не освящать все написанное богомазами, если считала, что в иконе было самомышление. Сейчас мы бы сказали: фантазируют, а тогда говорилось: если много самомышления, то лучше эту икону никуда не пускать. Надо идти за советом к святым отцам Церкви, а не заниматься самомышлением. То есть это означало, что икона выходит за какие-то привычные рамки, привычные представления. Такое иногда случалось.
   Это не значило, что на те артели, на тех художников, которые писали иконы, возлагали совершенно поразительную функцию: передать изобразительными средствами высший смысл жизни. Они, повторяю, были самыми рядовыми ремесленниками, просто подражали великим – Рублеву, Феофану Греку, – не понимая никакого высшего смысла бытия. А вот выдающиеся иконописцы, конечно, всегда думали об этом и, видимо, умели это дело как-то передать художественными средствами своего видения мира и понимания его.
   А рядовые – что с них возьмешь? Когда ты пишешь только одежду или только руки-ноги, какой там высокий смысл! И вот этот самый артельный характер и следование великим сильнейшим образом затрудняли творчество. У того же Рублева. В его времена, наверное, тоже писали по каким-то правилам, но были люди, которые выходили, выламывались из этих правил, – не знаю, как это происходило тогда, в Средние века, но существовали иконописцы, которые сами по себе творили, никому не подражая, и создавали замечательные произведения.
   Новости появились после вторжения к нам католичества, когда Петр I сказал, что у нас все должно быть не хуже, чем на Западе; эта линия пошла и в иконы, и даже в 189… каком-то году появился некий позорный документ – тогда у нас не было патриарха, поэтому Синод был не Священный, а Святейший, потому что при святейшем патриархе существует Священный синод, но когда патриаршество не отлажено, сам Синод – Святейший. Так вот, Святейший синод принял обращение к Академии художеств с просьбой заняться религиозной живописью – конечно, в итальянском вкусе, потому что все эти деревенские богомазы пишут бог знает что, и с этим надо кончать, надо писать как Рубенс и Рембрандт. Таково было официальное обращение Святейшего синода к Академии художеств, чтобы та взяла шефство, как мы сейчас бы выразились, над иконописцами. И та взяла. Объяснялось это прежде всего дуростью. Не понимали задачи, считали, что устаревшее, по мнению «знатоков» живописи, народное искусство надо заменить современным, выйти на уровень мировых стандартов, как у нас написали бы нынче. Хорошо, что многие иконописцы жили далеко от Академии художеств и это веяние их не коснулось или коснулось довольно поздно. Петр вводил подражание Западу, и в большинстве случаев это было правильно – стриг боярам бороды и прочее в таком же роде. Конечно, не только стриг бороды, иначе он не был бы Петром. Он вводил новые порядки, создал армию западного образца и т. д. – в общем, делал разумные вещи. Но к иконописи это не имело никакого отношения.
   Вернемся к самой иконе как к образу и его восприятию человеком, который молится на него дома или в церкви. Тут очень многое зависит от самого человека, потому что, к сожалению, в большинстве случаев это восприятие механическое: полагается, чтобы был святой образ, и полагается креститься на него – больше ничего подавляющее количество верующих не воспринимает. Особой разборчивости тут нет, и это в какой-то мере нормально. Надо ли какой-нибудь деревенской старушке разбираться в тонкостях иконописи? Были, конечно, специалисты, любители, как во всякой области, они тоже ценили не столько святость икон, сколько их древность. Но об этом речь уже велась. Главное то, что смысл, наполненность иконы, того священного изображения, которое создавалось, скажем, на Руси, резко отличались от остальных изображений церковного обихода в иных конфессиях.
   У протестантов вообще нет никаких священных изображений, кроме распятия в церкви. И не только объемного распятия и фигуры Христа на нем, но и изображения – картины распятия, большой картины в алтаре, – у протестантов нет. В какой-то мере их аскетизм смягчают разноцветные стекла, витражи, причем и там не обязателен сюжет с фигурами, а чаще всего – геометрический или растительный орнамент. Иногда бывают сюжеты – у католиков это обычно страсти Господни, бичевание Христа. По Флоренскому, католики очень любят изображать физические мучения Христа, у них всегда течет кровь, лицо Христа искажено болью. У православных лицо Христа спокойное; даже если он на иконе и в терновом венце и видны капли крови, лицо у него всегда кроткое. И никаких кровавых луж, ничего подобного нет, – это совершенно не интересует православного человека. Мне сей факт кажется значительно более уместным и более действенным, чем католическое изображение физических учений. Это в какой-то мере сложилось исторически, конфессионально обусловлено, историки религии могут объяснить причины, я этого объяснить не могу, но факт есть факт: католики любят подчеркивать физические страдания, а православные – как раз стойкое перенесение страданий. Существует такая наука, как психология религий, из нее многое можно почерпнуть в этом плане. Например, то, что и в религии чрезвычайное рвение может привести к ненужному фанатизму, к исступленности, которая толкала в секты, в том числе и современные.
   Секты всегда существовали и существуют сегодня, ибо всегда было недовольство официальной Церковью, потому что официальная Церковь, священники – это такие же живые люди, у них те же заботы, как и у простых людей. Это вовсе не то, как мы представляем иногда себе священнослужителей – они думают только о высоком, только о Боге и неземных материях. Это не так. Священник нормальный человек. И некоторых верующих это отталкивало, хотя ничего отвратительного в этом нет. Нормальный человек и должен жить нормальной жизнью и иметь те же заботы, что и его прихожане; приобщаясь к земным заботам, священник начинает понимать нужды своих прихожан. Если бы его возили на персональной машине, кормили отдельно через какую-нибудь обкомовскую столовку, он бы не знал, что знает его паства. Не чувствовал бы. Надо жить вместе с народом – это старая истина всяких проповедников: жить жизнью народа и вместе с народом, тогда твоя проповедь достигнет цели. В большей или меньшей степени – это другой разговор, но, если ты вообще оторвался от народа, тебя будут слушать только любопытные, которым делать нечего, а народ тебя не услышит никогда. Даже когда какой-то проповедник живет скрытой жизнью и жрет что его душе угодно, и у него до черта денег и большие вклады в банках, – когда он выходит в народ, он все это скрывает. Прикидывается такой бедной овечкой, несчастной, любящей всех, – и это нормально. В кавычках, конечно, нормально. Нехорошо, но не поражает, скажем так.
   Конечно, вера, которую приняла Русь при князе Владимире, православие, сменившее язычество, претерпевает со временем изменения. Я бы сказал, что каждая эпоха имеет свой вариант православия, но все они догматически совпадают, отличаясь аранжировкой. Иногда подчеркивается что-то одно, иногда – что-то другое: такой оттенок, сякой оттенок… Но догматически все это одно и то же. Догматически. И я не вижу никаких подвижек вперед, наоборот, в нынешнее время мы пытаемся вернуться к прошлому, потому что многое упустили. А раз упустили, нужно возвращаться к истокам, потом снова можно двигаться дальше.
   Сейчас, например, при росписи храмов пытаются идти к XVII веку, следовать его канонам, если это только возможно. Если до революции писали, как было принято выражаться, «в итальянском вкусе», то есть работали «под Рафаэля», то сейчас работают под XVII век. Я много беседовал с иконописцами, отделывающими нынче храмы, и на мой вопрос, в каком стиле они расписывают такой-то храм, они отвечали, как правило: берем за образец XVII век. За исключением объектов, где это невозможно. Ну, к примеру, возникла проблема росписи храма Христа Спасителя. Попробовали туда сунуться с XVII веком, – ничего не получилось, такой контраст с архитектурой, что решили делать как было до разрушения храма в советские времена. А замыслили вернуться к XVII веку, чтобы иконы были исконно русского письма, а не итальянской живописью, но пришлось вернуться к итальянскому стилю, иначе получался такой раздрай, что дальше некуда. И вынуждены были пойти по старому пути.
   Восстанавливая храм Христа Спасителя, реставраторы просто повторили то, что делалось при его первоначальной постройке, то есть использовали и стенопись – фрески, и иконы. Только иконы стоят в иконостасе, а стенопись идет повсюду, в том числе и на потолке. Стенописью церкви всегда украшались, но в старину, когда большинство церквей были деревянными, это было трудно, приходилось вешать иконы. А когда появились каменные стены, надо было писать на них, они сами на это напрашивались.
   Под тем же новомодным веянием итальянского стиля были построены, а потом восстановлены в Санкт-Петербурге Казанский собор, Исаакиевский собор, который вообще построил француз Монферран, а не русский архитектор. Так что ничего удивительного – мы (в который уже раз!) приобщились к Европе. Чтобы было не хуже, чем в Париже, чем в Лондоне, чем в Риме… Теперь – не хуже, чем в Вашингтоне… То же самое случилось в Даниловом монастыре, где несколько церквей, и одна из них старинная, поставленная, по-моему, еще Даниилом Московским – самая древняя церковь в этом ансамбле, в которой все выполнено в древнерусском стиле, и как это прекрасно смотрится! Но когда решили в этом же стиле сделать и большой собор XIX века, то ничего не получилось: иконы, так сказать, «дрались» с архитектурой. При таком стилевом контрасте изменения оказались невозможны. И вернулись, мысленно чертыхаясь (хотя священнослужителям не полагается чертыхаться, нужно другие слова употреблять), к прежней живописи и сделали все в стиле XIX века.
   Учитывая, что каждая эпоха имеет свой вариант православия, не случайно многие задаются вопросом: а что будет с православием дальше? Сохранится ли оно? Что с ним будет дальше, я не знаю, и никто, наверное, не знает, но, конечно, православие сохранится. Сила православия в его консервативности, это самая консервативная из известных мне христианских конфессий. Православие ближе всего держится к древности, цепляется за древность, не пытается вводить никаких новшеств. И, судя по всему, это правильно, потому что таким образом оно как бы ближе стоит к Христу. Ну а всякие новомодные течения в православии тоже есть, но это однодневки – возникнут, пошумят, а потом пропадают. Кроме того, в православии сейчас столько искушений, которые затрагивают не только прихожан, но и священнослужителей, о чем я говорил выше, и они отнюдь не хотят жить жизнью народа, а погрязли (не все, не все, конечно!) в стяжательстве и праздности. Нет практически ни одной заповеди, которая не нарушалась бы в массовом порядке, хотя, если оглянуться на историю религии, заповеди всегда нарушались и были замечательны тем, что их никто не выполнял. Может быть, для этого они и писались. Шучу, конечно. Некоторые заповеди все-таки выполнялись, например «не убий», не резали же люди друг друга на улице. Правда, сейчас вот стреляют, но всегда были выбросы, отклонения, перехлесты. В основном заповеди выполнялись, и это как бы привело все общество в некое нравственное состояние, которое считается правильным. Это очень важно – иметь заповедь, понимаете ли.
   Когда мы усиленно истребляли религию в СССР, были у нас и разумные атеисты, которые понимали, что нельзя существовать без чего-то. И тогда они стали говорить о советском образе жизни, о том, что надо менять старые понятия на советские новшества, – призыв не совсем ясный, но идея была понятна: заменить то, что утрачено. Если ты запретил Церковь, что-то надо вместо нее ввести, нельзя, чтобы оставалась «дырка». Надо иметь что-то. Церковь занимала в душе человека значительное место, и, когда ее упразднили, место это осталось пустое, оно начало скулить, визжать и искать. Оно хотело. И надо было туда что-то сунуть, чтобы «оно» успокоилось и жевало то, что ему сунули. У нас было так, во всяком случае…
   Но замену найти было нельзя. Пытались, но не нашли. Потому что религия – это часть мировоззрения человека. И когда изобрели словосочетание «научное мировоззрение», было очень смешно, всюду провозглашали, что наше общество должно выработать научное мировоззрение, но идеологи не смогли его придумать, да это и невозможно, потому что мировоззрение – это нечто большее, чем наука. В мировоззрение, например, входят такие понятия, как «любовь» и «красота», а наука тут при чем? Наука не занимается ни любовью, ни красотой – это другие категории. А в мировоззрение они входят. И получается, что научное мировоззрение – это обшарпанное и обкусанное мировоззрение, кому оно нужно, такое, у которого большая часть откушена и выплюнута? «Идеологи» думали, что наука все поставит на место, не понимая, что есть категории ненаучные, но насущно нужные, как любовь. Она – не научная категория, так что все это было заведомо обречено на провал. Оно и провалилось с треском – не потому, что там все были страшные антисоветчики, сама идея оказалась дурацкой, невыполнимой. Нельзя заменить незаменимое.
   Если бы, скажем, у нас вместо христианства вводилось мусульманство, то замена получилась бы. Потому что вариант другой религии все христианские кусочки заменил бы на мусульманские. А у нас что вышло? Выбросили огромный нравственный пласт, осталось пустое место – и ничего взамен, только «научное мировоззрение». Поэтому переход из конфессии в конфессию я еще могу себе представить: все ящички, которые у меня есть, я опустошаю, высыпаю христианство и засыпаю вместо него мусульманство. А когда ящички просто высыпают и они стоят пустые, тогда душа начинает метаться в поисках: где лежит что-то нужное для нее? Видимо, потребность в этом наполнении сидит у людей очень глубоко, поэтому они начинают придумывать всякие летающие тарелки, пришельцев – все, что хотите. Возникают секты… Колдуны, ведуны… Короче говоря, лучше традиционной религии нет ничего и придумать что-нибудь невозможно, потому что религии уже существуют тысячелетия, они уже обкатались, все углы сгладились, и в них есть советы на все случаи жизни, которые выработаны столетиями. Разумные советы. Когда ты обращаешься к священнику, он тебе объясняет, что надо делать, не потому, что он такой умный, а потому, что так сложилась древняя церковная традиция. И все получается хорошо.
   Атеисты в этом смысле очень несчастные люди.
//-- * * * --//
   Никто не знает, как писались первые иконы с Иисуса, потому что первые иконы не сохранились. Древние иконы вообще не сохранились, потому что в Византии в середине 1-го тысячелетия был период иконоборчества, иконы уничтожались, а живописцам отрубали руки, чтобы они больше не писали икон. Период иконоборчества длился около ста лет. Я не знаю всей этой истории и ее подводных течений, но преследователи иконописи формально пришли к тому, вернее, придрались к тому, что в Библии сказано: «Не сотвори себе кумира». То есть ни в коем случае нигде нельзя создавать изображений и им поклоняться. Они считали, что иконы – это некие внешние предметы, которым поклоняются, а это запрещено, потому что внешним предметам нельзя поклоняться, поклоняться можно только Богу, который в душе каждого.
   В этом есть какой-то резон, хотя сторонники икон, иконопочитатели, говорят, что они вовсе не поклоняются иконе, они поклоняются Христу, Богоматери, а икона им служит просто путеводным элементом. И то, что молящийся все-таки молится на икону, свидетельствует, что это просто разные уровни сознания. Одно дело сознание думающего богослова, другое дело деревенский уровень старух и стариков, которые в богословии ничего не понимают и, не пускаясь ни в какие высокие материи, молятся доске, иконе, которая является для них Богом.
   Меня часто спрашивают, есть ли доказательства сходства Христа с любой Его иконой, есть ли подтверждения, что существует образ, который передает реальные черты реально жившего когда-то человека?? Ну, во-первых, это древняя традиция, и можно сравнить иконы за многие столетия и увидеть, что облик Христа по возможности сохраняется. Я бы сказал, что он у нас и сейчас пишется по древним традициям. Но истинный облик Христа, возможно, запечатлен на Туринской плащанице. Многое говорит о том, что это не подделка XV века, как думали одно время. Это подлинная вещь того времени. Туринскую плащаницу тщательно изучали, – началось с того, что группа американских ученых в конце XIX века решила доказать всем, что это фальшивка. Пользуясь методами того времени, они провели исследование, но у них ничего не получилось. После этого Туринскую плащаницу подвергали различным анализам еще и еще раз, и, наконец, лет двадцать тому назад была сделана последняя попытка опять доказать ее несостоятельность, а доказали прямо противоположное – что это подлинная вещь. Были проделаны очень тонкие анализы: собрали всю пыль с плащаницы, всю мелочь, которую могли только собрать, все, что застряло между волокнами, и стали исследовать, – что же это такое? Обнаружили пыльцу растений, которые водятся только в Палестине и цветут именно тогда, когда Христос был распят. Это стало одним из прямых научных доказательств подлинности Туринской плащаницы.
   Позже истинность ее пытались подтвердить методом радиоактивного анализа, но долго не могли добиться разрешения отрезать кусочек ткани и сжечь его. В конце концов разрешение было получено, анализ проведен. Он засвидетельствовал, что ткань принадлежит к XIII веку…
   Я поражаюсь глупости тех, кто все это делал, потому что нельзя, методически неправильно было брать эту ткань для анализа – ведь она все время находилась в контакте с внешней средой. Анализы на радиоактивный углерод давали блестящий результат при исследовании тканей из египетских гробниц, из пирамид, потому что на эти ткани не было никакого внешнего воздействия, они наглухо запечатаны. Но Туринская-то плащаница все время была на виду! На нее сыпалась всякая современная дрянь из атмосферы, и совершенно нелепо пытаться что-то найти в ней тем методом, который подходит для египетских гробниц и для стерильно чистых вещей. Ну, скажем, какой-то костер, который разожгли первобытные люди, – угли его можно подвергать подобному анализу, потому что их засыпало землей и никто ими не интересовался на протяжении многих веков. А плащаница, которую таскали, мыли, кипятили в масле, – мы знаем по истории, что это делали, чтобы ее сохранить, – при анализе на радиоактивный углерод может обнаружить что угодно, поэтому вся подобная затея не более чем методологическая чушь. И я не удивлен, что анализ показал XIII или еще какой-то век, это нормально. Однако, когда специалисты по тканям говорят, что интересующая нас материя палестинского происхождения и того времени, которое нас занимает, это подтверждает подлинность Туринской плащаницы, той, в которую завернули тело Христа после Его распятия.
   Существует и предание на тему «Спас Нерукотворный». Это когда Христу подали полотенце, чтобы Он вытер им пот с лица. Есть Спас Нерукотворный разного типа, иконы, соответствующие разным легендам. По одной из них, некий царь малоизвестного сейчас царства по имени Авгар болел какой-то болезнью типа проказы. Услышав, что Иисус творит чудеса, он послал своего царедворца, чтобы позвать Христа к себе для собственного исцеления. А Христос сказал, что Он этого не может сделать, у Него иное назначение и иная цель. Царь, предполагая, что Иисус к нему не поедет, вместе с посланцем отправил художника, чтобы тот хотя бы написал портрет Иисуса. Художник принялся за работу – ничего у него не получается. Христос, увидев это, велел принести сосуд с водой, омыл лицо и приложил к нему полотенце-плат. Получилось изображение – Спас Нерукотворный. Он передал этот плат посланцу царя, и Авгар выздоровел.
   По другой легенде, когда Христа вели на Голгофу, то Он нес на Себе крест, был весь в поту, измучен и по дороге попросил у собравшихся вокруг людей что-нибудь – вытереть лицо. На обочине стояла Вероника, которая потом была причислена к лику святых, она дала ему свой платок, плат, Христос им вытерся, и на ткани осталось «нерукотворное» изображение. Иногда его еще называют «плат Вероники». Но я никогда не слышал, чтобы эта ткань сохранилась, просто живописцы очень любят использовать этот сюжет, изображая на иконе как бы ткань, на которой запечатлелось лицо Христа. Лик Его обычно пишется на фоне этой ткани, с характерными складками, и пишется только одна голова, без шеи – то есть это не оглавный Спас, который пишется с шеей, а Нерукотворный, такой, который получится, если просто приложить к лицу платок.
   Когда просвещенные и богословски образованные люди говорят об иконе, они рассматривают ее как некое окно в потусторонний мир, которое позволяет им приблизиться к Богу или святому. Но сама по себе икона для них – просто необходимое средство, и, когда прикладываются к иконе, несут ее во время крестного хода – это, может быть, реликты язычества. И они неизбежны, они объяснимы, потому что мы пришли к православию из язычества, «пню-Богу молились» до крещения князем Владимиром. Поэтому нужно совершать некие не вполне богословски обоснованные, скажем так, но понятные простому человеку действия, чтобы ему все было понятно и доступно, по принципу: «сделайте так, чтобы я мог дотронуться до Бога рукой».
   Как я уже упоминал в своих статьях и выступлениях, христианство пошло от христиан-евреев, от иудеохристиан, но в широкий мир вышло позже благодаря апостолу Павлу, и поэтому многие считают, что христианство создано им, ибо он первый сказал, что христианству надо учить не только евреев, но и всех. И когда он пошел со своими проповедями к язычникам, не к евреям, то ему не надо было воевать с устоявшимися еврейскими традициями, не надо было обходить жесткий еврейский закон: среди евреев его проповеди не проходили, для этого надо было в чем-то этот еврейский закон нарушить. А язычники привыкли к многобожию: одним богом больше, одним меньше – им было все равно, это лежало в рамках их менталитета, как выразились бы сейчас. И, таким образом, проповеди апостола Павла имели успех не у евреев, а у язычников, и христианство создал Павел не в еврейской среде, а в среде, условно говоря, язычников. В основном он работал среди римлян, у которых, как известно, любой император, умирая, становился богом – бог Веспасиан, бог Тит и т. д. Поэтому римляне легко воспринимали появление еще одного бога. Больше того, они считали (по-моему, это было в Греции, но это примерно одно и то же, в те времена уровень богословия у греков и у римлян был совершенно одинаковый), что существует и бог, которого они еще не знают. Приносили жертву – мне кажется, это написано у апостола Павла – неведомому богу: они считали, что поскольку не всех богов знают, то кого-то из них могли невольно обойти. Римляне не были уверены, что все боги, которые у них стоят в виде скульптур, – это действительно все боги. А может, есть еще какие-нибудь? Как же так, ему не принесли жертву! И они приносили жертву неведомому богу. И Павел говорит, что они приносили ее Христу, сами того не ведая.
   До 1054 года не было католиков, не было православных – были христиане. Правда, жили они в разных местах и часто не имели возможности прямых контактов из-за войн и подобных событий, но, когда пришла возможность встретиться, эти христиане выяснили, что они по-разному трактуют Священное Писание, по-разному молятся и т. д. Сложились два главных направления – католики и православные, Греция и Рим, Константинополь и Рим. Тут, конечно, было довольно крупное расхождение. Оно возникло со временем, не потому, что эти направления были с самого начала разными, – с самого начала они были одинаковыми. Но тогда не было информированности, радио, телевидения, газет и вести доходили до людей только случайно, с путешественниками. В конце концов эти направления и разошлись, и расхождение это постепенно все увеличивалось. Каждая сторона – и Византия, и Рим – пыталась доказать, что она права, а ее оппонент не прав. И дело дошло до того, что в 1054 году они друг друга предали анафеме – римляне греков, а греки римлян. Эта анафема была отменена сравнительно недавно, несколько десятков лет тому назад, каким-то католическим собором. Причем по церковным правилам анафему отменить нельзя, нельзя отменить то, что было принято раньше святыми отцами, поэтому собор объявил, что это (то есть расхождение) не имело места! Раз не было расхождений, значит, не было и анафемы и нечего больше шуметь. Конечно, православные остались православными, а католики католиками, но взаимная вражда, официальная вражда и анафема – они не имели места! Забавный подход к проблеме!
   Возвращаясь к теме иконописи, хотел бы отметить, что и здесь проявились и расхождение, и сходство между канонами православной и католической религии. У православных, повторюсь, икона не имеет ничего общего с иллюстрацией, это самостоятельная передача высшего смысла жизни средствами изобразительного искусства. В чем же он, высший смысл жизни? Об этом каждый богослов говорит по-разному, но высший смысл жизни – это, конечно, служение Богу. А что из этого следует, я не берусь комментировать, потому что, наверное, у разных вариантов православного вероучения немножко разные оттенки, но у всех у них икона – не иллюстрация. И предъявлять к ней требования, как у католиков, чтобы было похоже на простую жизнь, этого у православия нет, наоборот – икона у православных передает воскресшую плоть, как я уже говорил, а не ту, которую человек имеет при жизни. Поэтому, говоря на эту тему, я привожу обычно такой пример: существуют православные святые, которые были причислены к лику святых недавно, которые жили, скажем, в XX веке. В нашем веке. Есть их фотографии, они известные люди. Ну, скажем, в Японии это миссионер Николай Касаткин, знаменитый святитель Николай, который проповедовал там христианство, – он японский святой. То есть святой общеправославный, но его «специальностью» является Япония. Есть его фотоснимок, это реально существовавший человек, но ведь никто не молится на фотографию! Представьте себе – фотография среди икон, это же немыслимо! Вы чувствуете нутром – не то. Потому что когда вы молитесь иконе, то молитесь изображению «обоженного» человека, то есть перешедшего от земного к небесному состоянию, святого, который станет таким уже после своего воскресения. И не только он, но и все воскреснут для Страшного суда. А воскреснут и праведники, и неправедные, просто с ними по-разному поступят. Со святыми, конечно, все будет хорошо, на то они и святые, они будут жить в общении с Христом – «возродимся к вечной жизни», – а вот нам, грешникам, возможно с адом придется познакомиться. И вот святые-то, возродясь к вечной жизни, будут иметь облик не обычный, земной, а облик воскресших после второго Пришествия Христа. И на иконах изображен облик, который человек получит после воскресения. Нельзя сказать, что это будет облик идеальный, но, во всяком случае, не реалистический, как у католиков. Это православию совершенно противопоказано.
   Католическая церковь разрешала и разрешает художникам, пишущим на религиозные темы, все что угодно, дает им очень большую свободу. Я был как-то в католическом храме в Австрии, и там вместо изображений Христа, Богоматери были разноцветные стекла. Не витражи, а именно подбор стекол разного цвета. Я спрашивал у священника: ну как это понять? Разноцветные стеклышки и больше ничего? Он сказал, что это новое течение в искусстве, тут цвета подобраны так, чтобы воздействовать определенным образом на психику прихожанина, чтобы он проникался печалью или радостью и т. д. То есть вызывать у него соответствующее душевное состояние, и тогда он может молиться с толком.
   Сама церковь тоже была мало похожа на церковь – здание какой-то непонятной архитектуры. Меня водили туда с целью показать, что такое нынче современная церковь: вот вам нынешняя католическая церковь, смотрите! Стоит какой-то сарай с башней наверху, на храм совершенно не похоже. Каждый, конечно, по-своему с ума сходит, но я лично не понимаю, что они могут создать после собора Парижской Богоматери или Кельнского собора? Лучше все равно не сделаешь, а сделаешь вот так, по-современному – и дешево будет, и по-новому, и все удивятся. А ведь у католиков большое значение в храмовом оформлении имеет скульптура, которой в новомодных храмах не увидишь.
   Православие скульптуру тоже не запрещает, и в некоторых областях на нашем Севере, в Перми например, имеется масса скульптурных изображений вместо икон. Но у нас традиционно пошли плоские изображения. Предпочтение, отдававшееся иконам, было, скорее всего, обычаем, традицией, возникшей непонятно отчего, – искусствоведы это, наверное, знают, но это не было церковным требованием, то есть православному человеку не запрещают иметь скульптурные изображения святых. И если они в храме присутствуют, то выполняют функцию икон, и ничего в этом недозволенного нет.
   Как и у католиков, подобные скульптуры на Руси были раскрашенные, – нераскрашенные появились сравнительно поздно. Скажем, мы не привыкли к тому, что древнегреческие изваяния – мраморные, белые – на самом деле в свое время были раскрашены, и один из знаменитейших скульпторов, то ли Фидий, то ли Пракситель – не помню, когда умер его раскрасчик (а скульптор, понятное дело, сам не красил, красил специалист), сказал, что ему в искусстве ваяния больше нечего делать.
   Более того, была мода вставлять в мраморные глазницы драгоценные или полудрагоценные камни. Особенно это процветало в Египте. Знаменитая скульптура Нефертити, знакомая нам по бесчисленным воспроизведениям в печати, сохранила только один глаз, поэтому ее всегда дают в профиль.
   Цвет в религии всегда играл и играет значительную роль. Были и есть символические цвета. Известно, например, что цвета Христа – это белый, золотой и серебряный. Цвет Богоматери – голубой. Цвет мученика – красный. Цвет преподобного – зеленый. И поэтому в церквях, имеющих большое количество различных облачений, священник выходит к прихожанам в соответствующего цвета одежде для совершения богослужения. Когда, скажем, празднуется день какого-нибудь мученика, священнослужители выходят в красном, в другом случае они выходят в зеленом и т. д.; цвет имеет в церкви громадное значение. Сейчас, правда, из-за недостатка средств не всюду это соблюдается, но в принципе такая символика цветов есть, и в больших храмах это можно видеть.
   Цвет очень важен и в иконописи, потому что икона часто одновременно передает и мир земной, и мир потусторонний, высокий – горний. И чтобы отличить их на иконе, художнику не оставалось ничего другого, как присваивать им разные цвета. На иконе «Успение», например, с одной стороны – Христос, пришедший за душой Богоматери; Он в мистическом пространстве, не в нашем, поэтому никто из присутствовавших там апостолов Его не видит. То есть Он появляется невидимым для них. Я не знаю, как было на самом деле, но иконописцы считали, что Христос являлся невидимым для апостолов потому, что если бы Он присутствовал явно, то все они смотрели бы на Него, а они смотрят на умирающую Богоматерь. И как это изобразить? Вот задача для художника! Тогда используется для передачи пространства Христа, Богоматери и Младенца, олицетворяющего душу Богоматери, другой тон – синий, темно-синий или какой-либо иной, но интенсивно насыщенный. А апостолы стоят в нашем обычном мире, поэтому он изображается иным цветом. В свое время я назвал это чертежным приемом, поскольку когда делают чертежи, то часто два разных сечения, два разных пространства передают в разной окраске.
   Если мы, продолжая говорить об иконах, перекинемся в другую часть света, то индуистская религия, как правило, не имеет живописных изображений, в основном она скульптурная, причем с точки зрения европейцев страшноватая и с точки зрения нашей нравственности несколько неприличная. У этих народов на этот счет есть теория, что часть религиозных изображений должна быть неприличной, потому что некое плохое полубожество или что-то в этом роде – женского начала и, если оно приблизится к храму и увидит непристойные изображения, оно смутится и уйдет. Неприличные изображения в храме и на его стенах – это защита от враждебных сил, которые имеют женскую природу. И так как они стыдливы, то, конечно, отвернутся и уйдут. То есть это отпугивание злых духов женской природы, которые готовы ворваться в храм и напакостить силам добра и молящимся. Чтобы их отпугнуть, и рисуют и ваяют разные неприличные сцены. И тогда эти «дамы», подлетев к храму, краснеют и поворачивают обратно.
   Для православного мира этот прием совершенно несвойствен. Иконописи, в частности русской, присущи целомудрие и сдержанность даже в передаче нагого тела, когда изображение, например, связано со сценами распятия. Как правило, ноги тоже довольно редко писались богомазом, только по необходимости – у распятого Христа, например, они изображались, потому иначе было нельзя. Русские иконы пишутся по старым канонам, как писались они искони, когда каждая область, каждый город имели свой вариант, который возник естественно: не было средств общения, информации. Одни привыкли писать в одной манере, другие писали по-другому, но каноны соблюдались непреложно.
   Когда сейчас специалисты смотрят на русскую икону, то говорят: суздальская школа, новгородская школа… Отчасти это объяснялось тем, какие краски были под рукой у иконописца, а наличие красок определялось наличием камней в родной местности – художники ведь терли камень, чтобы получить краски. Так вот камни под Суздалем и под Новгородом разные, иконы получаются разного оттенка и цветовой гаммы. Я не знаю искусствоведческих тонкостей, я в принципе говорю. Поэтому, конечно, были разные школы, у школ были свои, разные традиции, приемы, варианты и т. д. Краски тогда были минерального происхождения, то есть, повторяю, художники терли камни, и это правильно, потому что минеральные краски очень долго сохраняются, а растительные и химические через энное количество лет, пусть многое, уже не краски, а черт-те что.
   Знаю, что в то время редкой краской (и поэтому она особенно ценилась) была голубая, «голубец» называлась, и получали ее из далеких стран. Не все могли себе это позволить. Рублев, видимо, мог, он использовал голубой цвет, а другие иконописцы этой возможности не имели, слишком дорого стоила краска. Была и редкого оттенка красная краска, без особых изменений дошедшая до нашего времени. Сохранилась на некоторых иконах и позолота. Но в основном, конечно, использовались «свои» краски, из местных камней. Я даже встретил как-то современного художника в далеких отсюда местах, который собирал местные камни, сам их тер, чтобы писать копии икон в той цветовой гамме, в какой они писались автором. По-моему, это было в районе Вологды. Рецепты подобных красок передавались из уст в уста, никто ничего не записывал – это ремесленный прием, а ремеслу учились у мастера именно из уст в уста. Писание икон было ремеслом, целые селения этим занимались, к примеру Палех. Целые деревни были населены сплошь иконописцами. Сейчас, вполне вероятно, Палех снова пишет иконы, а раньше они пробавлялись всякими лаковыми шкатулочками – у них имелись секреты своих лаков. И тоже все передавалось и передается из уст в уста.
   Всем известно, что коллекционеры всего мира охотятся за русскими иконами старинного письма. Но если говорить честно, для них нет разницы – простой раритет это или истинное произведение искусства. Для нас это – произведение религиозной живописи, не обязательно произведение искусства, так скажем. Искусство предполагает очень большое творческое начало художника, а икона этого не требует. Автором ее может быть и очень высокий художник, но следующий строгим правилам, строгим канонам, где немыслимо проявить своеволие. Никто не купит такую икону. Недаром Васнецов, написавший много работ для Церкви, однажды выразился так: «Мое искусство есть свеча, зажженная перед ликом Божьим». В нашем, современном смысле слова, любимое выражение художников «Я так вижу» тогда было совершенно невозможно, и слава Богу. Творческое начало тоже там присутствовало, но в другом – как передать, скажем, ставший классическим облик Владимирской Божьей Матери, который все-таки пишут по-разному.
   При написании крупных икон, рублевской «Троицы» например, Рублев действительно сорок дней постился, молился и только после этого входил в нужное состояние – это если выразиться по-теперешнему. А тогда бы он сказал, что становился достойным написать эту икону и только после упомянутого искуса брался за кисть. То есть это было некое действо, а не просто размазывание красок.
   Думаю, при массовом производстве икон этого искуса не полагалось, а вот при создании такого шедевра, как «Троица», это было и добровольно, и естественно, и вызывалось внутренним побуждением художника. Он себя готовил. Хотя это была традиция. Но традиция может быть и формальной, а может быть и выполняемой с душой. Я полагаю, что такие великие вещи можно было делать только с душой, а не формально.
   ВЕЧНОСТЬ – ЭТО ВСЕ.
   Время – вещь совершенно непонятная до сих пор. В этом смысле прекрасно высказался Блаженный Августин: когда мы говорим о времени, все как будто и понятно, но когда мы начинаем думать о времени, то тут все становится совершенно непонятно.
   Сейчас физиков интересует вопрос, который имеет прямое отношение к тому, почему время течет только в одну сторону? Почему мы можем пройти, скажем, по улице в обе стороны, а по времени – только в одну? На эту тему есть ряд теорий. В общих чертах речь идет о том, что существует ряд процессов, которые развиваются только в одну сторону. Их нельзя повернуть обратно. И эта необратимость шире, чем невозможность обратить булку снова в зерно. И само понятие времени можно трактовать как способ указать на эту необратимость. Время – это нечто, необходимое для существования этой необратимости. И независимое от людей. Словом, ничего более полного, чем сказал о времени Блаженный Августин, да и до него – он ведь не первый об этом задумался – ничего более полного с тех пор не предложено. Мы знаем, что время течет. Течет в одну сторону. А почему? Строго говоря, никто этого не понимает. Хотя все понимают, что здесь идет речь об очень крупном, фундаментальном физическом законе, даже больше чем законе – о принципе. Но мы ничего не знаем о нем.
   Может быть, в той жизни оно вообще не течет. Ведь вечность не есть длинное время, это, видите ли, отсутствие времени. Вечность – это все. То есть и прошлое, и настоящее, и будущее. Они лежат готовые. Вот это и есть вечность.
   А вечность в таком, как бы это сказать, старинном и обыденном понимании – это просто длинное время. Так понимали ее и сто, и двести, и тысячу лет назад. Но в философии, – а этим вопросом в основном занимались религиозные философы, богословы, – так вот в философском понимании вечность – это совсем другое: там вечность – это некая неподвижность.

   Вечность – это когда существует все. Это уже и точка зрения физики, некоторых физиков, скажем так.
   Вечность – это когда все существует одновременно и всегда.
   Все существует, а мы по нему движемся.

   Нас кто-то по нему тащит – прошел какой-то отрезок времени, и все изменилось, – так нам кажется. А на самом деле ничего не изменилось. Все как было, так и есть. Это просто мы изменились, нас перетащили… И это свое передвижение мы воспринимаем как движение времени. Для того чтобы это стало понятнее, я нарисую три оси координат, – они приняты в геометрии для обозначения нашего трехмерного пространства. А вот четвертая ось – временная ось: я пишу здесь – «1900 год», «2000 год» и т. д. Сейчас я нахожусь вот в этой точке, потом перемещусь сюда. Я передвигаюсь по этой временной оси. Но ось при этом существует вся. Независимо от моего передвижения. Хотя ее, эту ось, не видит никто, разве что Господь Бог. Вот вся эта ось и есть вечность, вечность как неподвижное время во всей ее массе – и прошлое, и настоящее, и будущее. Оно существует, а мы по нему едем.
   Время у Эйнштейна – это обычное физическое время, то самое, которое отсчитывает будильник. Речь у него идет о том, что «наблюдения показывают»: в разных системах время отсчитывается по-разному. Ничего особенно хитрого тут нет. И к постижению мистических смыслов или параллельной реальности отношения не имеет. Это просто физика. Эйнштейн был, к слову сказать, религиозным человеком, но с его физикой это никак не связано. И он, кстати, сам понимал, что его теория относительности очень несовершенна.
   Мне хотелось бы, если будет время, заняться вопросом, который меня в последние годы очень интересует. У нас считают, что наука – это когда все сидят, что-то пишут, ставят эксперименты, электричество пускают, искра бежит, что-то в пробирки сливают и т. д. И наблюдения им что-то показывают. И вот они делают науку. И это верно. На этом пути мы многого достигли.
   Но есть и другой путь познания, я об этом в одной из статей даже упомянул: ты сидишь и ничего не делаешь, а все к тебе приходит само.

   Это то, что называется откровением.
   Очень важный путь познания – познание внелогическое.
   Тут совершенно другая история: человек – это часть Вселенной, и связи человека со Вселенной идут в основном мимо сознания. На этом пути (раньше, наверное, больше, а теперь – меньше) мы получаем информацию, которую на логическом пути, общепринято научном, мы получить не можем.

   У человека, как у животных, есть способности познавать без размышлений. Приведу пример: я знаю двоих людей, которые летели однажды в самолете, и, когда этот самолет сел в промежуточном аэропорту, оба они совершенно как бы беспричинно ощутили, что категорически не хотят лететь дальше именно в этом самолете. Чувство было таким определенным и сильным, что они пересели на поезд. Самолет улетел без них – и разбился. Похожих примеров я могу привести множество. Большое количество их зафиксировано.
   Спрашивается, откуда эти двое из самолета знали? Они получили эту информацию внелогически. Они оказались или более чуткими, чем остальные пассажиры, их природные связи теснее, или они были сориентированы на какие-то другие задачи. Не знаю. Они остались. А другие полетели и погибли.
   Я встречал людей, наделенных даром предчувствия. Короче, есть очень важный способ, канал получения информации – это внелогическое познание. Внелогическое. Без трезвого размышления. Вообще же предчувствие – это только частность, а внелогическая область очень велика. Вот, скажем, хорошее стихотворение – оно вне логики. Его невозможно пересказать. Музыка тоже не поддается пересказу, но литература, самая вербальная область, устный, словесный как будто уровень, а тоже пересказать нельзя. Но ведь вызываются при этом какие-то состояния, и знание, и прозрение, заметьте, внелогическим путем. Тут связь с Космосом внелогическая. И это, на мой взгляд, есть и основа религии, а вовсе не страх так называемый перед неизвестными силами. И тогда возникает вопрос: эта связь с Космосом – просто связь с материей или с какими-то высшими силами? С Богом, как это принято называть? Это называют главным вопросом философии, но я никогда не считал это главным вопросом философии. Есть и другие главные вопросы у философии. К примеру, вопрос о загробной жизни. Но есть религии, которые имеют взаимоисключающие представления о загробной жизни. Например, древние евреи – фарисеи и саддукеи. Первые признавали посмертное воздаяние, вторые – нет. Это были правоверные евреи, они верили в Бога такого, как это записано в Ветхом Завете, исполняли заповеди и обряды. Но в Ветхом Завете фактически нет учения о загробной жизни. Там есть, скажем, случай, когда Илия был взят Богом на небо во плоти. Но это исключение, и это Илия. А всякий человек? Не пророк Илия?
   Саддукеи потом вымерли, боюсь ошибиться, но, кажется, именно они – я не большой знаток. Сейчас остались фарисеи. В самом по себе этом названии нет, как вы понимаете, негативного смысла. Так что вера в загробную жизнь совсем не обязательна для всякой религии.
   Так вот то, что на меня действует, расположено на внелогическом уровне. Так что на меня действует? Какое-то излучение? Или высшие разумные силы? Я вам повторю мнение Сахарова на этот счет, он изложил его в своей автобиографии. У нас она была издана в сокращенном варианте, а не у нас – в полном. Сахаров утверждает, что мир состоит не только из материи, что во Вселенной есть нечто вне материи и ее законов, – и я не устаю это цитировать. Это нечто, по мнению Сахарова, отепляет мир. Сам он называл это чувство религиозным, хотя в церковь и не ходил.

   Значит, наше существование не бессмысленно, скажем так – не случайно. И многие серьезные ученые – они прямо об этом не пишут, а больше разговоры говорят, – так вот, они говорят об осмысленности мироздания.
   В одной из своих статей я назвал это вежливой формой религиозности в материалистическом мире.

«Убеждаясь и мыслью, и сердцем»

   Мои сравнительно недавние публикации сначала в журнале «Коммунист», потом в журнале «Знамя» зацепили внимание многих читателей, несмотря на обилие нынешней периодики. Статьи заметили, на них откликнулись, откликнулись по-разному: одни как бы повторяя за Дидро: «Сделайте так, чтобы я дотронулся до Бога рукой», другие – скептически относясь к существованию Высших сил, третьи – восторженно подхватывая мои идеи.
   Похоже, заметив, что я последние годы всерьез занимаюсь проблемами богословия, иконопочитания, веры, читатели пытаются в моих работах найти ответ на сегодняшние острые, порой мучительные вопросы.
   Многие ученые в определенный момент своей жизни так или иначе касаются мифа о божественном происхождении Вселенной. Ньютон, как известно, многие годы занимался теологией, а свои занятия наукой считал не чем иным, как служением Богу. О себе так сказать не могу, ибо считаю себя, скорее всего, дуалистом. У нас существует, да и всегда существовало, несколько прямолинейное представление о том, кто такие материалисты и кто такие идеалисты. Но ведь есть еще большой класс дуалистов, о котором почему-то совсем не упоминают. Дуалисты признают одинаково первичными и дух, и материю. Причем двойственность эта как раз чаще всего проявляется именно у ученых естественно-научного профиля, у физиков например, и это вполне объяснимо. Потому что чем больше погружаешься в физические проблемы, тем больше убеждаешься, что там чего-то не хватает. Поэтому ученые, пытавшиеся понять окружающий человека космос, у нас, к примеру, Циолковский, в Германии – Герман Оберт, считали себя дуалистами, полагая, что все одинаково важно и монистический взгляд – что важно только одно или только другое – является в известной мере упрощением. На самом же деле реальная картина сложнее. Ведь дуализм не обязательно вера или, лучше сказать, конфессия. Это просто признаки двух начал.
   Однажды мне позвонил один крупный ученый – в области как раз математики и механики – и сказал, что тяжело переболел, лежал в больнице, много времени оказалось для раздумий, он размышлял о том о сем и пришел к выводу, что Бог существует. Я, говорит, теперь стал верующим (а мы знакомы много лет, и он всегда был атеистом). Но это, говорит, не значит, что я буду ходить в церковь, я по-своему связан с Богом, и мне этого достаточно.
   Так вот, у нас сейчас появился большой круг людей, которые, признавая существование Бога, в церковь не ходят. То есть не собираются примыкать к определенной, конкретной конфессии – христианской, мусульманской, буддистской, – им достаточно знать то, что они знают, во что по-своему верят, не посещая храма, не соблюдая религиозных обрядов. Это и есть тот самый дуализм, о котором я говорю. И он неожиданно широко распространяется.
   Нас усердно учили, что материя первична, а все остальное вторично. А многие ученые все-таки считают, что такое утверждение – чепуха. Например, Сахаров – я часто ссылаюсь на него по этому поводу, потому что он был человеком исключительной честности и смелости и никогда не подделывался и не подстраивался, – Сахаров считал, что в мире существует нечто вне материи и ее законов, нечто, что отепляет мир. И добавлял: это чувство можно считать религиозным. Если понимать под религией такое чувство, которое говорит об осмысленности мироздания, что мироздание не случайное собрание молекул или еще чего-нибудь, а нечто, имеющее смысл, цель, то такого мнения придерживаются очень многие. Это довольно значительная прослойка, которая признает, что существует нечто, но в церковь не ходит и не становится верующей в общепризнанном значении: следовать церковным обрядам или совершать намаз сколько положено раз в день и т. д.
   Пытаясь понять происходящее, я стремлюсь смотреть на это как бы со стороны. Хочу быть не «внутри», а «снаружи», наблюдать как бы извне. Только так можно сохранить объективность при изучении любого феномена общественной жизни. Потому что, как только примыкаешь к какой-либо партии, немедленно искажается представление о целом. Я пытаюсь оставаться нейтральным во время анализа изучаемого явления, то есть быть как бы и верующим и неверующим, и атеистом и религиозным человеком одновременно. Надо отрешиться от партийных пристрастий, и тогда можно смотреть на происходящее шире. И, становясь на такую точку зрения, я вижу, что очень большое количество людей – неожиданно большое для меня – считает, что материя и ее законы не в состоянии объяснить всю сложность нашего мира. Они это поняли, но не сделали из этого обязательный вывод о необходимости посещать церкви, мечети, синагоги… Может быть, в этом проявляется своеобразие нашей страны с ее специфической историей, может быть, это неизбежный этап при переходе к традиционной религиозности.
   Возможно, в таком отношении к религии есть некоторая парадоксальность, опять же глядя со стороны. Я говорил о некоторой отвлеченной религиозности, но когда заводишь речь о конфессиях, то есть делаешь следующий шаг и переходишь к тому, чтобы жить в церкви, в широком смысле слова «жить» – в христианской, мусульманской, еврейской, в какой – не играет роли, когда переходишь к конфессиям, то возникает вопрос о том, какая конфессия тебе наиболее подходяща. Это естественно. Моя точка зрения, что конфессии рождаются вместе с народом и менять их не следует. Скажем, для России я не вижу иной подходящей конфессии, кроме православия. Почему? А потому, что у нас вся жизнь столетиями текла по-православному. Православие вошло не только в облик храмов, но и в язык, в поговорки, в народные приметы. Вся жизнь наша православна, даже у атеистов, которые придумали когда-то моральный кодекс коммуниста. «Вот тебе Бог, а вот – порог» – так сказать может только православный, потому что в красном углу избы висит икона. То есть этим духом настолько пронизаны наше сознание, даже подсознание, что я не вижу никакой другой конфессии для России, кроме православия.
   В последние годы, поддаваясь отнюдь не похвальному стремлению во всем подражать Америке, у нас появились христианские проповедники, выступающие перед многочисленными толпами на стадионах и в других людных местах. Все это глубоко чуждо русскому менталитету, для которого характерны не подобные сборища, а уединенная беседа с духовным наставником, тихая сокровенная молитва, все то, что у нас называлось «индивидуальным подходом», но никак не митинговые страсти.
   Несколько лет назад мне довелось быть на воскресной службе в большом католическом храме Вашингтона. Храм этот был негритянским, и первоначально то, что я увидел и услышал, меня смутило. Вместо органа там звучал джаз, священник и другие члены клира перемещались по церкви пританцовывая, вблизи алтаря пела какая-то девица с микрофоном в руках, извиваясь, как эстрадная звезда, под бодрые звуки того же джаза, а после ее пения в церкви звучали аплодисменты. Потом я понял, что так и должно быть в негритянской церкви, что здесь проявлялся сложившийся за многие столетия естественный африканский менталитет и бороться с ним было бы неразумно. Ведь демонстрировались же по телевидению репортажи с юга Африки, где даже похоронная процессия не шествует печально, а сопровождает гроб приплясывая.
   Если следовать этой логике исторически сложившегося национального менталитета, то и у нас абсолютно противоестественны проповедники на стадионах или, условно говоря, пританцовывающие священники. Нам следует оставаться православными.
   Понятия о том, что хорошо и что плохо, мы усвоили с детства, и они кажутся нам естественными. А ведь это православные понятия, они внушались народу тысячу лет с момента крещения. Так что многие, даже не зная об этом, живут в православном мире, по православным понятиям. И конечно, ломать этот уклад было бы неестественно.
   Мне могли бы возразить, что понятия «хорошо» и «плохо» – у всех в равных делах и православие здесь ни при чем. Это глубочайшее заблуждение. Когда еще Советский Союз дружил с Китаем, я заинтересовался этой страной и одолел всю переведенную тогда на русский язык китайскую средневековую литературу, несколько тысяч страниц – она тогда издавалась у нас в больших количествах. Поначалу читал с большим трудом – «Речные заводи», «Сон в красном тереме», «Путешествие на Запад», «Троецарствие», – потому что сюжетное построение романов очень непривычное, но не в этом дело. В китайской литературе, как и в любой другой, существует положительный герой, который, естественно, совершает положительные, благородные поступки. Народ очень образно прозвал в романе «Речные заводи» такого героя «Благодатным дождем». А с нашей точки зрения, деяния его временами ужасны. Европеец сказал бы об этом конкретном герое, основываясь на некоторых его поступках, что он последний подонок и его надо вешать, а для китайца он – пример благородства. Значит, нельзя говорить, что человеческие понятия всюду одинаковы. Это чушь. Каждый народ имеет свои критерии. И, больше того, некоторые поступки, которые совершают положительные герои в наших романах и которые мы считаем благородными, с точки зрения китайца, средневекового китайца – поступки редкой подлости. Поэтому нельзя говорить о морали, общей для всех людей. Для примера приведу одну ситуацию из китайского романа. Полководец, который должен начать завтра решающее сражение, накануне боя получает письмо о том, что его отец тяжело заболел. Полководец, конечно, герой в лучшем смысле этого слова. Как он поступит, будучи европейцем? Он скажет: родина превыше всего и – пусть со слезами на глазах – возглавит армию и выполнит свой долг. Китаец скажет: родина – это хорошо, завтрашнее сражение очень важно, но заболел мой отец, я все бросаю и еду к нему. Вот благородный поступок в европейском понятии и благородный – в китайском. Они прямо противоположны.
   Это общие понятия о том, что хорошо и что плохо. Но я бы подытожил так: весь образ жизни в Китае таков, таковы представления о том, что хорошо, что плохо, что они заметно отличаются от наших. И правы и мы, и они. Можно жить в той системе, и все будет хорошо получаться, а можно – в нашей, и с тем же успехом. Поэтому когда мы говорим о нашем «хорошо», то имеем в виду европейско-христианские ценности. Понимать, что такое добро и что такое зло, каждый будет по-своему. Русский – так, китаец – этак. Понимая, что есть добро и что есть зло, человек не всегда поступит по канонам праведности, но всегда будет знать, когда поступает дурно. С точки зрения принятых в его обществе правил. Вынужден, может быть, так поступать. Но это уже отдельный вопрос.

   Все чаще людям в голову приходит мысль: не назрел ли синтез двух систем познания, религиозной и научной?
   Хотя я не стал бы разделять религиозное и научное мировоззрения. Я бы взял шире – логическое, в том числе и научное, и внелогическое, куда входит не только религия, но и искусство – разные грани мировоззрения.

   Так вот, если грубо рассуждать, очень грубо, то можно сказать, что они друг от друга не зависят. Одна половина мозга занимается логической частью, другая – внелогической. Это даже в какой-то мере разделено физиологически, на левое и правое полушария. Одно включает логические знания, в том числе и науку, и речь, и т. д., другое занимается внелогическим познанием мира, там сосредоточены чувство красоты, поэзия, религия… Но это очень грубая схема. Мне не хотелось бы, чтобы так препарировали человека: вот левое, вот правое, и они совершенно не связаны. На самом же деле человек – это некое единство, и ему свойственно целостное понимание мира. И обе части одинаково важны, и обе части одинаково дополняют друг друга, если можно так выразиться.
   У Гомера есть пример взаимодействия логической и внелогической частей нашего сознания, я уже приводил его прежде. В «Илиаде» Гектор говорит об ожидающей его трагической судьбе: «…Твердо я ведаю сам, убеждаясь и мыслью, и сердцем, / Будет некогда день, и погибнет священная Троя…» Как видите, Гектор ведает и мыслью (основываясь на рациональном мышлении), и сердцем (опираясь на образные предчувствия). Для дальнейшей античной традиции характерно разделение «мнения», то есть того, что получено посредством чувств, и «знания», имеющего своим источником разум. Для целостного же восприятия мира следует, что наука и религия не противоречат, а дополняют друг друга, точно так же, как искусство не противоречит науке, а дополняет человеческое восприятие мира. Наука изучает законы материального мира, что не является целью религии. Поэтому здесь не может возникнуть никаких конфликтов или недоразумений.
   Казалось бы, чистая математика не имеет ко всему этому никакого отношения. Но на самом деле это не так. Математика по своей сути – чистая логика, и тем не менее она знает такое внелогическое понятие, как «красота». Люди, занимающиеся математикой, знают, что нередко существует несколько доказательств какой-либо теоремы. Они все безупречно-правильны, но любой математик выделит из них одно или два, отличающиеся особой красотой. Эта красота является ощущением того, какими тонкими логическими ходами, переплетением их и часто неожиданными заимствованиями из других разделов математики получено доказательство. Многие особо ценят при этом не столько результат (содержание теоремы), сколько ее изящное доказательство. Поэтому нельзя утверждать, что математика не эмоциональная часть мышления.
   Я нарочно взял математику, ибо этим примером пытаюсь показать, что все сплетено. И нельзя это разрывать. Конечно, для упрощения, рассуждая грубо, грубо моделируя, мы делим в жизни: наука – искусство. Но это возможно только в самом первом приближении. То, что это неверно, доказывает, например, следующее: вот я говорил, что математика красива, так? Но, с другой стороны, и религия – это логика.
   Религиозные переживания – о них можно говорить отдельно, и говорить очень много. Это сфера эмоционального. Но существует ведь и богословие, совершенное логическое построение наподобие философских систем – суховатое, строгое, как математика; оно держится на логике, вспомним хотя бы великих западных католических схоластов. Это же настоящие ученые! Богословие как бы оппозиция религиозному переживанию, сухая материя, которой могут заниматься и атеисты. Да, атеисты могут прекрасно заниматься богословием, ведь в нем есть некая система аксиом, система канонов, из которых логически выводится все остальное. Поэтому, несколько утрируя, можно утверждать, что богословием способен заниматься даже человек неверующий, например искусствовед, комментируя богословское содержание икон.

   Существование логически строгого богословия наряду с глубоко интимным религиозным переживанием и красота сухих математических доказательств свидетельствуют, что на самом деле разрыва нет, что есть целостное восприятие мира.
   Но если рассуждать приближенно, повторяю, очень грубо, то, конечно, есть и логическое – это наука, и внелогическое – это искусство, этика, религия и прочее.

   Именно логически я подошел к существованию «гена религиозности», как в свое время математически показал, что понятие Троицы безупречно, я как бы «вычислил» этот «ген» из наблюдения за происходящими явлениями.
   Еще до современной генетики люди заметили, что есть свойства, которые передаются по наследству. Лучший пример – бурбонский нос, он приводится в разного рода литературе. Многие поколения французских королей из династии Бурбонов имели массивные, характерные носы. Тогда не было понятия о генах, но все знали, что некоторые фамильные признаки передаются из рода в род. И вот, наблюдая реальную жизнь, я обратил внимание, что потребность в религии может передаваться по наследству. Какие возможны здесь аналогии?
   Начнем с того, что никого не удивляет, если некий человек имеет способности к рисованию, а через некоторое время из него вырастает крупный художник. Никого не удивляет, если из музыкально одаренного ребенка формируется замечательный музыкант. Больше того, мы знаем, что иногда это передается потомству: есть целое семейство художников Брейгелей, писателей Дюма, композиторов Бахов, Штраусов и т. д. Иногда это проявляется через поколение, иногда через два поколения.
   Если проявляются определенные способности такого рода, то почему не может проявиться способность к религиозному чувству? Это ведь тоже своего рода одаренность.
   Обратите внимание, что, как правило, способных людей не так много. Хорошо, если в школе, в одном классе, есть два-три ученика, преуспевающие, например, в рисовании. То есть их всегда какое-то ограниченное число. Вероятно, столь же невелико и число учеников с явно выраженными музыкальными способностями или артистическим талантом. Но тогда естественно предположить, что таково же будет и число детей, обладающих способностью к религиозным переживаниям, тоже своего рода творчеству. По моим подсчетам, у нас людей с ярко выраженной способностью к религиозному переживанию всего 10–15 % от общей массы. Примерно столько же, сколько способных к какому-либо искусству учеников в классе. Такое процентное соотношение совпадает и с Западом: я беседовал однажды с пастором из Германии, оценивая количество глубоко верующих в его церкви, и мы сошлись в том, что число их примерно одинаково и у нас, и у них. 10–15 %.
   Как же ведут себя остальные 85–90 % людей? Ответ прост: так, как принято в обществе. На Западе они посещают церковь, «когда положено» (в праздники); посещая церковь, постепенно приобщаются к вере, многие становятся искренне верующими, точно так же, как и не наделенный особыми музыкальными способностями человек может стать любителем и ценителем музыки, если его с детства регулярно водили в филармонию.
   У нас эти 85–90 % людей просто не посещали церковь, поскольку это было опасно для служебной карьеры и казалось многим чем-то свидетельствующим об их «темноте». В церковь ходили только те, кто без этого не мог жить.
   Это обстоятельство не ускользнуло от внимания западных священников. Один из них, посетивший нас во времена воинствующего атеизма, побывал в маленьких, не парадных храмах – именно этого он и хотел – и был поражен. Он признался: первый раз в его практике ему удалось увидеть, что все, стоящие в храме, истинно верующие люди. Он определил это по их глазам. В своей церкви, на Западе, ему приходилось видеть таких людей тоже, но это были единицы в массе относительно равнодушных прихожан.
   Так вот, люди с такой ярко выраженной способностью и потребностью к религиозным чувствам могут передавать их по наследству. Чтобы придать этому утверждению современную форму, я и ввел понятие «гена религиозности», поскольку, по современным воззрениям, наследственностью управляют гены. В этом наименовании есть, конечно, элемент условности.
   То обстоятельство, что и на Западе, и во времена атеизма у нас процент глубоковерующих был одинаков, тоже свидетельствует о «генном» характере этого феномена. Когда такая способность передается по наследству, то вовсе не обязательно отец передает ее сыну, ген этот способен проявиться и через два, и через три поколения, в традиционно атеистической семье он может проявиться у правнучки от известной своей набожностью прабабушки. Как и все другие способности – к музыке, к рисованию, к сцене…
   Кому-то эти общие рассуждения покажутся малоубедительными. Но вот отрывок из полученного мной письма: «Я знаю юную деву, которая представляет третье поколение атеистов. Ее мать и отец – некрещеные, обе бабушки идейные коммунистки… Мать и отец тоже члены партии, и в семье царил чистой воды атеизм. Она – ее зовут Марина – блестяще закончила английскую школу, была активной комсомолкой, закончила университет, была секретарем ВЛКСМ факультета, и вот однажды ее мать, моя коллега по институту, с плачем рассказала мне, что ее Марина свихнулась. Она крестилась, она постится, когда положено, ездит в храм в Гатчину, поскольку в Ленинграде опасается нежелательных встреч. Это было много лет назад. Мать Марины недоумевала – откуда это?»
   Если встать на «генную» точку зрения, то тут все закономерно. В Марине реализовалась способность какого-то далекого предка. Ее естественная способность (и потребность) к религиозному переживанию была первоначально «задавлена» внешними обстоятельствами, и при первой же возможности она дала о себе знать самым убедительным образом. Так бывает и с художественными способностями. Известно, что есть люди, взявшиеся за кисть после выхода на пенсию. Искусствоведы ахают: какой талант! Как жаль, что он не проявился в молодости! А в молодости этому мешали «внешние обстоятельства».
   Известно, что наследственно закрепляется только то, что в общем-то важно. Идет некий естественный отбор важных признаков. Я пытался показать в свое время, что религиозное чувство было очень важно в далекой древности. И тут надо пояснить, что я подразумеваю под религиозным чувством. Это ощущение человеком своей сопричастности грандиозным космическим процессам. Человек, который просто не знает, как ученый, что есть галактики, а который чувствует, именно чувствует, не понимая этого, может быть, даже не умея писать, но чувствует, что Вселенная как-то в нем отражается, – такой человек может подсознательно реагировать на эти, идущие в окружающем его близком или далеком космосе, процессы и в результате как бы знать больше, чем это дает логика.
   Приведу простейший пример: биологам известно, что многие животные «знают», какой будет предстоящая зима, и соответственно готовят запасы корма. Ведь очевидно, что они «знают» это на внелогическом уровне, причем «знают» то, что недоступно нашим ученым с их компьютерами. Далее. Многие животные заранее покидают места, где может разразиться катастрофа. Наблюдения такого рода хорошо известны. Нет сомнения, что и первобытный человек должен был обладать такими способностями, ведь они были жизненно необходимы.
   Древний человек, ощущая все это, в отличие от животных пытался ловить свои ощущения и сообщить о них другим членам племени. В этот момент он как бы переводил словами свои ощущения, что в полном объеме, конечно, невозможно. Отражавшиеся в его подсознании космические процессы он был вынужден истолковать как ощущаемое им действие неких Высших сил, управляющих Вселенной. Иногда он утверждал (наподобие древних китайцев), что такова «воля Неба», иногда – что души предков требуют того-то, иногда – что боги указывают на необходимость таких-то действий. И если этот человек правильно чувствовал, что полезно и что вредно для его собратьев сегодня, если он хорошо ощущал грядущее, то становился очень полезным для своего племени. Такие способности должны были закрепляться в процессе борьбы за существование и передаваться по наследству. Конечно, не все члены первобытной общины в равной степени обладали этой чувствительностью, и в итоге особо чувствительные становились во главе племени, были шаманами, знахарями и прочее. Они и дали впоследствии те современные 10–15 % людей, обладающих повышенной способностью к религиозным переживаниям.
   Я упомянул о том, как понимал окружающее наш далекий предок. Чем же на самом деле являются эти Высшие силы? Действительно ли они – Провидение, сообщающее нашей жизни во всей ее тысячелетней объятности смысл и цель, или это тупые и безразличные ко всему законы Природы? Однозначный ответ на поставленный вопрос дать нельзя. Верующий скажет, что выше было описано начало процесса, постепенно приведшего людей к единому Богу; атеист будет утверждать, что речь шла лишь о еще не познанных законах природы. Впрочем, это только подтверждает известное давно: логически нельзя доказать ни бытия Бога, ни Его отсутствия во Вселенной.
   Сегодня имевшейся в прошлом у людей способности руководствоваться внелогическими «знаниями» в том же объеме, который существовал раньше, практически нет. Она пала под напором новых жизненных условий, которые называют «цивилизацией»; человек уже не чувствует себя элементом Космоса, он скорее житель города N, живущий на улице NN. Это во многих отношениях потеря, которая в известной мере восполняется сегодня религиозной жизнью, возвращающей нас к Исходному.
   У нас этот процесс возвращения к Исходному протекает болезненно. Не следует забывать, что живущие сейчас поколения выросли в условиях воинствующего атеизма, который не ограничивался пропагандой своей точки зрения (как это происходит в цивилизованном мире), а, ощущая свое бессилие, включил на полную мощность аппарат государственного принуждения. Запрещалось все, Церковь, оплот Веры, лишили многого, даже возможности делать то, что требует ее учение, – творить милосердие. Один современный архиерей горько заметил, что мы были единственной страной, где закон запрещал творить добро. Если еще учесть, что любую форму проповеди религиозного характера вне стен церковного храма преследовали в уголовном порядке, то, казалось бы, должен был воцариться «научный» атеизм. Но едва люди получили свободу, как стало очевидным, что расстрелы, костры из икон, разрушение церквей, преследование религии и верующих, повсеместная пропаганда атеизма в школах, в университетах марксизма-ленинизма так ничего и не дали. Значит, религия имеет какие-то очень глубокие корни и не является заблуждением, с которым легко могут справиться власть, наука, школа.
   Размышлениями над «геном религиозности» я занялся лет десять – пятнадцать назад, а что касается конфессиональной жизни, жизни церкви, меня подтолкнула на это, как ни странно, работа с космосом.
   Надо сказать в виде отступления, что я всегда болею за слабую команду. Раньше, когда не было телевидения, ездил на стадион на футбольные матчи, вместе со всеми орал, размахивал руками – в общем, все было нормально. Но почти всегда болел за слабую команду. Сочувствие слабой команде и взяло верх в моем первоначальном отношении к православию. Как известно, после первых космических запусков происходили регулярные приемы в Кремле. На самом высоком уровне, конечно. Это потом запуски стали повседневностью, а тогда они праздновались необычайно торжественно, державно. Приглашались и представители всех существующих в нашей стране религиозных конфессий. И вот я обратил внимание, что столик, за которым становились наши пастыри (а приемы проходили а lа fourchette), находился как бы в «санитарной зоне». И никто не переступал невидимой черты, ограничивающей эту зону. То есть они оставались как бы в сфере отчуждения, в стерильном одиночестве. Стыдно было за наших генералов, партийных боссов и других приглашенных, которые боялись подойти к священникам, оказаться в сомнительной ситуации. И, пожалуй, именно из чувства протеста – невыносимо видеть такую невоспитанность! – я пересекал границу «санитарной зоны», становился рядом с ними и беседовал. Таким образом я вступил в живой контакт с православной Церковью, а так как я увлекался иконописью, работал над книгой об иконах и не хотел, чтобы она была богословски безграмотной, я попросил, чтобы меня познакомили с ректором Духовной академии и он помог мне с консультациями…
   Это одна линия. Другая связана с празднованием 1000-летия крещения Руси. В ожидании этого празднования я с интересом ждал появления в печати каких-либо статей на эту тему, но, к своему удивлению, не нашел ничего, если не считать серии поразительно глупых атеистических статей в «Комсомольской правде», в которых авторы (несмотря на свои ученые звания) демонстрировали явную некомпетентность. Естественно, хотелось прочитать в прессе достойную отповедь им, но все гуманитарии молчали. И я опять, в одиночестве, как в свое время в Кремле, «пересек невидимую границу» и опубликовал в журнале «Коммунист» (это было ох как нелегко!) за год до юбилея статью, смысл которой звучал примерно так: «Слава богу, что нас в свое время крестили!» Ее появление вызвало скандал в стане воинствующих атеистов, она была несколько раз перепечатана в нашей стране, опубликована во многих других странах, и я был очень рад ее неожиданно большому влиянию на складывавшееся общественное мнение. Естественно, появление в печати такой статьи еще более сблизило меня с Церковью.
   Следующим этапом была ликвидация элементарной богословской безграмотности, прежде всего в связи с изучением иконописи. В результате появились мои работы о Троице и по некоторым вопросам богословия, иконопочитания. Но все это вовсе не означало, что во мне проснулся, скажем, «ген религиозности». Наоборот, я, к сожалению, таким геном, видимо, не обладаю. Как, впрочем, и геном художника или искусствоведа, хотя и занимаюсь изучением искусства. Вероятно, мне мешает это невладение «художественным геном», умением не только логически беспристрастно комментировать художественное произведение, но и на внелогическом уровне чувствовать его красоту и глубину. Я, к сожалению, не могу отличить хорошей картины от плохой. Разумеется, я обладаю чувством красоты, но не в той мере, в какой им владеют художники. И значит, живу более бедной жизнью, чем люди, которые не только занимаются искусством, но и прекрасно его ощущают… То, чем занимаюсь я, – это красота логического построения. А в искусстве главное – внелогически красивое, и надо уметь это естественно красивое отличить от подделки, что не всем доступно. Этим владеют истинные художники, причем блестяще. Я не умею. Это мне мешает. А может быть, в чем-то и помогает: так легче оставаться беспристрастным. Это касается и «гена религиозности».
   Я уже отмечал, что эмоциональная настроенность тесно связана с культурой, и в результате этой связи, качества, если можно так выразиться, этой связи, может получиться или исламский фундаменталист, или тихий старец, который кормит птичек, на манер Франциска Ассизского. Но в принципе религиозное чувство не агрессивно, не несет никакого враждебного начала по отношению к другим конфессиям и к другим людям. Это чувство сопричастности великим космическим свершениям, великим космическим силам. Когда оно превращается в конфессию, сюда примешивается логическая часть. В конфессиях оно невольно начинает что-то доказывать: мол, мое лучше, чем твое, – и из-за этого может развиться вражда. Мы знаем времена борьбы христиан с мусульманами, католиков с гугенотами… Ужасная деформация религиозного чувства приводит ко всякого рода фундаментализму. Сейчас много говорят об исламском фундаментализме, но можно говорить (имея в виду прошлые времена) и о христианском.
   В то же время религиозное чувство по сути своей милосердно. Наряду с проявлениями фундаментализма возникают фигуры, подобные Сергию Радонежскому или Франциску Ассизскому. Но такие праведники – единицы, они обладают, с одной стороны, железной волей, пониманием высоких задач, стоящих перед обществом, а с другой – очень мягкой натурой, натурой альтруистического склада, терпимостью, всепрощением, пониманием собственного несовершенства. И хотя их число мало, именно они служат для нас идеалом, к которому надо стремиться. Но, как всякий идеал, это остается идеалом. Я не верю во всепрощенческую идиллию. Если 10–15 % истинно верующих станут поводырями и будут внедрять в жизнь подобную идею, то они послужат примером, и многие последуют за ними по мере своих возможностей. Но реальная жизнь, к сожалению, показывает, что человек праведный живет плохо и бедно, а проходимец в земной жизни процветает. И так было всегда. Поэтому я не вижу здесь особых перспектив. Люди все-таки прагматики, и нужно просто создать атмосферу, в которой достойное поведение будет особо цениться обществом, хотя, как это ни парадоксально, то, что делают все, не может быть «безнравственным». Оно будет безнравственным по существу, но не в понимании этих людей. И это безусловно. Сейчас, например, все в той или иной мере воруют, поэтому воровство кажется чем-то простительным. Изменить подобный низкий стереотип можно, только изменив соответствующие условия жизни – чтобы воровство перестало быть необходимостью. Тогда привлекут внимание и высокие примеры достойного поведения. И, может быть, что-нибудь получится. Но невозможно, чтобы все стали равными преподобному Сергию, хотя в наше сложное время общероссийский подвижник, аналогичный преподобному Сергию, был бы очень нужен.
   Сейчас в церковной жизни идут некие непростые процессы. С одной стороны, возвращение к древним ценностям, и это, безусловно, хорошо. Если только это действительно ценности. А с другой стороны, очень плохо, если это мода. Нынче Церковь, к сожалению, – это то, что модно. Многие из тех, кто сейчас посещает храм, люди, просто думающие, что так принято. Если это не сопровождается внутренним чувством, внутренней потребностью, то это формальное «отбывание номера», который стал модным. А мода абсолютно противопоказана всякой религии. Мода рождает суррогаты, и очень опасные. И я считаю, что нашей Церкви сейчас грозит опасность быть просто модной. Ведь мода – это то, что проходит, потом двадцать лет будет модно не ходить в церковь. Как юбки – сейчас модны короткие, потом модны длинные, и тогда их меняют. И дай бог, чтобы эти люди, которые пришли в церковь из моды, стали там общаться с хорошим священником, чтобы, как говорили раньше, перековаться, чтобы через два-три года Церковь стала для них потребностью, а не модой. Другая опасность для нашей Церкви состоит в том, что она чрезвычайно расширилась. Открыто много храмов, все это хорошо, но одновременно приводит к ускоренной подготовке, а значит – к падению уровня священников и в результате общего состояния Церкви. То есть появляется ряд негативных моментов. И на первое место я поставил бы падение авторитета Церкви среди интеллигенции, которое сейчас явно наблюдается. Одна из моих корреспонденток, например, пишет: «…Раньше, когда Церковь была в положении изгоя, я очень сочувствовала верующим, желала улучшения их положения, изменения безобразного законодательства, преследующего за веру. Но вот уже три года я не хожу в церковь, не слушаю проповедей, не читаю религиозной литературы, не интересуюсь более ни иконами, ни духовной музыкой. Мне противно!!!»
   Это, конечно, крайне жесткое высказывание, но появление его симптоматично. Церковь должна внимательно изучить явления, которые ведут к этому «противно», даже когда мы имеем дело с единичными случаями. Если просуммировать отрицательные отзывы о деятельности Церкви, то вырисовываются примерно следующие истоки этих отрицательных отзывов.
   Очень часто говорят о не всегда разумном отношении церковных властей к бесценному культурному наследию нашего народа. Иногда, отстаивая свои, в общем, законные права, представители Церкви ведут себя вызывающе, разрушая созданное веками представление о священнике как о мягком и добром человеке. Даже если такие случаи немногочисленны, молва о них распространяется мгновенно. Кроме того, весьма прискорбно, что современная Церковь (возможно, следуя давним традициям сначала «императорской», а потом и «советской») далеко не всегда реагирует на животрепещущие проблемы, волнующие народ: не осуждает сегодня решительным образом всеобщую коррупцию и воровство, процветающие у нас, не осуждает противоестественную сравнительно с Западом разницу между богатыми и бедными, что тоже не способствует росту ее авторитета. Все это бросает тень на Церковь, отрицательно влияет на интеллигенцию, которая тогда, когда это было опасно, помогала Церкви, а сейчас начинает от нее отходить. Мне кажется, что Церкви следует проанализировать такие явления, какими бы малочисленными они сегодня ни были. Для выражения необъятной Божьей Милости люди изобрели когда-то слово «любовь». Любовь – понятие широкое. Любовь охватывает все, и лучше всего об этом сказано в Послании апостола Павла коринфянам: «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая или кимвал бряцающий. Если имею дар пророчества и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви – то я ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, – нет мне в том никакой пользы. Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится. Не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит, Любовь никогда не престает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится. Ибо мы отчасти знаем и отчасти пророчествуем; когда же настанет совершенное, тогда то, что отчасти, прекратится. Когда я был младенцем, то по-младенчески говорил, по-младенчески мыслил, по-младенчески рассуждал; а как стал мужем, то оставил младенческое. Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицом к лицу; теперь я знаю отчасти, а тогда познаю, подобно как я познан. А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них большее».
   Это поучение прекрасно само по себе, но мне оно показалось важным еще и в другом отношении. Павел фактически указал на то, чего люди часто не замечают: настоящее религиозное чувство, которое тут явно подразумевается, не требует доказательств. Примитивный атеизм, который у нас проповедовался, говорил: наука доказывает то, наука доказывает се. Но помилуйте, если я влюбился в девушку, что наука доказывает?
   Честертон, сказавший в биографии Франциска Ассизского, что «вера… подобна не теории, а влюбленности», прав: влюбленность – чувство другого класса. Это внелогическое чувство, чувство как бы из другого полушария мозга… И если вера – это влюбленность, то она не поддается никаким логическим обоснованиям. Ее нельзя логически и опровергнуть. То есть если я люблю девушку, то что бы ни говорили мне родители – что она стерва, что я буду с ней несчастен, приводя соответствующие доказательства, всякие доходы и расходы, и рост, и вес, и еще что-нибудь, – на все это влюбленному наплевать. Никакие, казалось бы, научно безупречные доводы не могут опровергнуть влюбленности, и это надо понять. Все, что касается веры-влюбленности, неподвластно логике. Именно поэтому атеистическая пропаганда, которая ставила своей целью научное опровержение религии, позорно провалилась. Еще Флоренский обратил внимание, что особенностью православия, в отличие от других христианских конфессий, является опора на любовь в самом широком смысле этого слова. И как хотелось бы, чтобы эта любовь, свойственная православному менталитету, проявилась в нашей сегодняшней жизни с ее беспределом, преступностью, забвением высоких нравственных начал.

Доклады, статьи, воспоминания

Развитие Киевской Руси как результат ее христианизации
Доклад Бориса Раушенбаха на праздновании 1000-летия введения христианства на Руси (28–30 июня 1988 г.)

   Публикуется по материалам издания «Тысячелетие введения христианства на Руси». 988–1988.
   UNESCO: М.: Институт славяноведения и балканистики РАН, 1993.

   Из предисловия к сборнику статей
   Празднование 1000-летия введения христианства на Руси стало темой различных культурных мероприятий, в том числе и симпозиума, организованного ЮНЕСКО (28–30 июня 1988 года). Этот коллоквиум, материалы которого собраны в предлагаемом издании, позволил более чем 30 представителям различных религиозных, научных и университетских кругов весьма полно рассмотреть процесс введения христианства в Древней, или Киевской, Руси.
   Сначала участники симпозиума обратились к теме крещения князя Владимира жителей Киева в 988 году, его истокам, чтобы выяснить связанные с этим обстоятельства и последствия. Это событие, безусловно, имело огромное религиозное и духовное значение. В то же время оно обусловило быстрое развитие Киевского государства, его вхождение в число великих наций и подлинное рождение восточнославянской культуры. Благодаря ему Русь ассимилировала византийское наследие в его первозданном виде через произведения Кирилла и Мефодия и их последователей.
   Введение христианства в Древней Руси свидетельствует о диалектической связи между тем, что преобразует единство культуры в способ человеческого существования, и многообразием культур, присущих каждому обществу. «Искусство рождается из двух музык, – писал А. Блок в своих «Дневниках», – музыки творческой индивидуальности и музыки, которая звучит в глубине души целого народа: коллективной души». Различные культуры, взаимообогащая друг друга, смогли содействовать прогрессу цивилизации, обращаясь к самым глубинным первоисточникам послания евангелистов. Таким образом, заимствование византийского наследия и наследия Кирилла и Мефодия способствовало появлению нового сообщества, полностью сохранившего самобытность и этнические особенности народов Руси.
   Так на практике осуществлялось проникновение христианства в культуру народов, которые обращались в эту веру. Это способствовало утверждению культурной самобытности и ее обогащению через взаимные культурные обмены, благодаря связям с другими культурами. Один из уроков обращения князя Владимира в христианскую веру состоял в том, что человек может осознать свое существование и свое истинное предназначение только опираясь на познание, созидание и веру. Таким образом, эта вера, какой бы характер она ни носила: научный, этический или религиозный, имеет самое непосредственное отношение к культуре отдельных личностей и обществ и соучаствует в утверждении как индивидуальности, так и коллективных форм бытия. ЮНЕСКО, будучи светской организацией, для усиления этических начал в своей деятельности должна мобилизовать все силы для всемерной поддержки духовности человеческого существования. В русском языке существует прилагательное «духовный», которое одновременно означает и «интеллектуальный».
   Но, как писал Хуан Гуэхенно, «неравенство делает невозможным распространение веры. Верить в одиночестве – это все равно что не верить ни во что. Вера живет и поддерживает свой священный огонь только распространяясь и воплощаясь в общую молитву». Мы являемся единственными в своем роде партнерами уникального и одновременно многообразного сообщества, у которого общее будущее.
   …Ибо нет мира без взаимопонимания и диалога – он распространяется через все религиозные системы мира. Таким образом, обращение к вере будет способствовать достижению главной цели современности – выживанию человечества.
Федерико Майора
Генеральный директор ЮНЕСКО

   Дата введения христианства на Руси (988 год), конечно, условна. Она заимствована из летописи, где повествуется о крещении Руси, и выделена как момент, после которого христианство стало государственной религией страны. В действительности процесс христианизации протекал постепенно и начался много раньше этой условной даты. Достоверные свидетельства о начале христианизации древнерусских племен относятся к IX веку. Наиболее убедительные доказательства дает археология. В Киеве и Полянской земле обнаружены захоронения, относящиеся к IX–X векам, которые обладают всеми признаками христианского погребального обряда.
   К первой половине X века относится такой документ, как договор князя Игоря с Византией, который от имени Киевской Руси подписывают не только язычники, но и христиане. Присягу, связанную с заключением договора, русские христиане приносили в киевской соборной Ильинской церкви. Слово «соборная» означает, что в Киеве было несколько христианских церквей. Христианские общины существовали и в Новгороде.
   Через 13 лет после заключения этого договора великая княгиня Ольга едет в Византию, где принимает крещение.
   Прогрессирующее распространение христианства вызвало серьезное беспокойство в кругах влиятельного языческого жречества. После смерти Ольги начались гонения на христиан (включая и их убийства), которые продолжались даже при Владимире, до его крещения.
   Что же заставило Владимира и его окружение, несмотря на явное сопротивление языческого жречества, все же принять решение о введении христианства в качестве государственной религии Древнерусской державы? Чтобы ответить на этот вопрос, следует рассмотреть внутреннее и международное положение Киевской Руси того времени.
   Киевская Русь складывалась как единое государство еще в IX веке. Она возникла в качестве весьма непрочного объединения ряда славянских племен. Возглавлявший его великий князь должен был постоянно бороться с попытками то одного, то другого племени выйти из-под его власти. При этом наблюдалось интенсивное разложение первобытно-общинного строя и развитие феодализма (правда, еще без феодальной собственности на землю).
   Когда князь Владимир возглавил в 978 году Киевскую Русь, перед ним в качестве первоочередной встала задача большего сплочения Руси. Поэтому он перестал совершать в качестве самоцели длительные походы и стремился постоянно жить в столице своей страны – Киеве, с тем чтобы контролировать политическую жизнь. Главное же – он решил усилить объединение славянских племен путем введения единого для всех варианта общегосударственной языческой религии. Мы знаем из летописи, а также по данным археологических раскопок, что в Киеве был создан общегосударственный пантеон из шести богов во главе с великокняжеским богом – Перуном. Культ Перуна был введен и в Новгороде.
   Однако языческая религия и связанные с ней правовые представления и обычаи никак не способствовали развитию феодализма, скорее они были тормозом этого развития. Полностью соответствуя уходящему первобытно-общинному строю, они не могли внушить членам общества идеалы поведения, соответствующие эпохе феодализма.
   Еще более серьезные проблемы возникали перед Владимиром в связи с международным положением Киевской Руси. В предшествующее столетие молодое государство показало свою мощь в военном отношении, русские купцы стали постоянными участниками международного торгового обмена. Соседствующие с Русью страны, которые могли ей угрожать (например, Хазарский каганат), были разбиты, а для защиты от воинственных кочевников Владимиром были воздвигнуты пограничные укрепления. Казалось бы, следовало продолжать прежнюю политику, однако это было уже невозможно. Захватническая политика военных походов зашла в тупик. Покорить сравнительно близколежащую блистательную и могущественную Византию было не по силам. Реальным было другое – достичь ее уровня и других развитых государств, опираясь на собственные возможности. Надо было решительно заимствовать из развитых стран их культуру, науку, ремесла, строительную технику – иными словами, все, что отличало Византию и подобные ей феодальные монархии как наиболее развитые страны того времени. Заимствовать надо было все необходимое в комплексе, как единое целое, включая и религию.
   Византийский вариант христианства (далее именуемый православным, хотя формальное разделение католической и православной Церквей произошло в 1054 году) являлся именно той базой, на которой легче всего было объединить Русь. Он полностью соответствовал потребностям феодального общества, поскольку заимствовался из феодальной страны, но, помимо всего прочего, имел две важные особенности.
   Во-первых, в отличие от западной Церкви православная Церковь не выступала в качестве независимой от императора политической силы – у Церкви не было своих войск, и представить себе подобное сражениям между войсками пап и королей в условиях Византии было немыслимо. Владимиру, стремившемуся объединить страну, нужна была именно такая, послушная его воле Церковь.
   Во-вторых, по соседству с Киевской Русью находилась православная Болгария, окрестившаяся примерно на сто лет ранее. В Болгарии уже имелись богослужебные книги на болгарском языке как результат деятельности просветителей славянских народов – Кирилла и Мефодия и их последователей. В то время древнеболгарский и древнерусский языки были настолько близки, что болгарские книги не переводили, как греческие, их просто переписывали. Помимо этого, болгарское духовенство могло самостоятельно, без переводчиков, проповедовать новую религию и вести церковную службу на Руси. Болгария как бы подготовила все необходимое для быстрого крещения родственного народа и принимала в этом процессе непосредственное участие.
   Таковы были внутриполитические и внешние предпосылки крещения Руси. Следует подчеркнуть, что для Владимира крещение не сводилось к сугубо религиозному акту: для него это одновременно была и глубокая феодальная реформа, которая позволила бы в исторически сжатые сроки догнать передовые феодальные монархии по всем определяющим параметрам развития.
   Казалось бы, введение христианства на Руси с опорой на византийскую Церковь наилучшим образом соответствовало планам Владимира, но на этом пути возникло препятствие принципиального качества. Как отмечалось выше, Церковь и государство в Византии были тесно переплетены. Поэтому, в представлении Византии, государство, принявшее крещение от Константинополя, автоматически превращалось в вассала Византии. Владимир же ставил целью своих реформ достижение Русью уровня самых передовых стран эпохи, но не за счет ее самостоятельности.
   Трудно предвидеть, как развивались бы события, если бы византийский император Василий II не столкнулся в 987 году с реальной угрозой потери трона. Единственной возможностью для него сохранить трон оставалась помощь Владимира, за которой он и обращается к киевскому князю. Владимир соглашается оказать помощь, но ставит при этом жесткие условия: во-первых, крещение Руси не должно означать ее официального вассалитета от Византии; во-вторых, киевский князь женится на сестре императора – Анне. Последнее требование было весьма дерзким, так как никак не соответствовало практике международных отношений, принятой в Византии. Будучи в безвыходной ситуации, Василий II согласился с этими условиями.
   Женитьба на Анне диктовалась политическими соображениями. Феодальная знатность Владимира сразу достигла уровня признанных королевских домов Европы. В результате Анна стала законной (венчанной в церкви) женой Владимира, и началось массовое крещение населения Руси.
   Уместен вопрос: существовало ли сопротивление крещению со стороны народа? Было ли крещение «насильственным», как иногда утверждают?
   Следует отметить, что крещение было внутренним делом Руси и осуществлялось на основе решения, принятого Владимиром и его окружением, своего рода «правительством» Киевской Руси. Увязывать выполнение решений законного правительства с понятием «насильственно» было бы терминологически неточно. Рассмотрим, однако, проблему обстоятельно. Прежде всего, как относились к крещению различные слои населения Руси?
   Князь, его окружение и дружина ничего не теряли, скорее выигрывали. Князь, например, становился монархом свыше, по воле Бога, а не людей. Купцы только выигрывали: их отношения с партнерами европейских христианских государств существенно упрощались и улучшались. Рядовые общинники фактически ничего не теряли, поскольку интенсивная феодализация начнется позже. Рабы только выигрывали: рабство не присуще феодализму и Церковь выступала против него, особенно против продажи соплеменников «в поганые». Вследствие всего этого христианство распространяется удивительно быстро по сравнению с другими одновременно крестившимися странами, такими как Швеция и Норвегия, и безболезненно. Единственным сословием, которое теряло все при новой религии, было языческое жречество. Поэтому языческие жрецы пытались нанести удар по христианству (преследования христиан при Святославе и в начале правления Владимира), однако объективные законы развития общества обрекли язычество на гибель. Отношение языческого жречества к реформам Владимира было двояким. Часть жреческого сословия открыто выступала против князя и его реформ, увлекая за собой рядовых общинников (под обычным в таких случаях предлогом – следования обычаям предков). Владимир подавлял такое вооруженное сопротивление силой оружия. Следует отметить, что он подавлял не столько сопротивление новой религии, сколько сопротивление системе феодальных реформ. Это подтверждается его «реакцией» на тактику другой части жреческого сословия, которая открыто не выступила против великого князя, а, переместившись на окраины страны, продолжала практиковать языческие обряды. Владимир знал об этом, но не мешал этим жрецам, поскольку они не представляли опасности в главном для его феодальной реформы. Таким образом, сразу после крещения возник переходный период, когда наряду с главной религией – христианством – продолжало существовать в основном на окраинах и язычество. Его сохранение частично объяснялось тем, что жрецы выполняли некоторые общественно полезные функции – лечение больных и т. п. Этот переходный период длился около ста лет. Если отказ рядовых общинников от общеплеменных и общеславянских богов проходил сравнительно легко, то вера в домашних и местных духов (домовых, леших) местами держалась до XX века. Способствовало этому не только то, что последние отождествлялись иногда с членами семьи или сельской общины, но и то, что их существование согласовывалось с христианской религией.
   Чтобы завершить вопрос об отношении народа к христианизации, следует обратиться к известным по летописям «восстаниям волхвов» (наиболее значительные в 1026 и 1071 годах). Летописцы характеризуют эти народные возмущения как попытку реставрации язычества. Однако из описания этих событий в летописях складывается совершенно другая картина. В обоих случаях восстания приходились на голодные годы. В это время, спустя десятилетия после крещения Руси, процесс феодализации приобрел интенсивное развитие. Некогда свободная община расслаивалась: ее верхушка, постепенно феодализируясь, захватывала общинные земли и закабаляла свободных общинников. Данный процесс особенно усиливался в голодные годы, когда, припрятав запасы, общинная верхушка становилась особенно жестокой по отношению к некогда равноправным общинникам. Неудивительно, что в особо тяжелые годы вспыхивали стихийные антифеодальные (а следовательно, и антикняжеские) восстания, причем основной удар восставшие наносили по бывшей племенной верхушке. Языческое жречество примыкало к этим справедливым народным возмущениям, пытаясь использовать их в своих целях, для реставрации язычества. Князья подавляли восстания вооруженной силой не потому, что они носили языческий характер, а потому, что они были антифеодальными по своей сущности.
   Подводя итог сказанному, можно утверждать, что реформы князя Владимира с пониманием были встречены основной массой населения Руси и поддержаны им. Результаты реформ сказались на всех сторонах жизни страны – религиозной, политической, социально-экономической и культурной.
   В религиозном плане переход от язычества к христианству ознаменовал переход от изуверской религии с человеческими жертвоприношениями к цивилизованной. Очень важным новшеством, особенно в последующее время, стала централизованная организация Церкви (во главе ее митрополит, в епархиях – зависимые от него епископы, которым подчиняются священники). Сложившееся организационное единство Церкви, которого не знало язычество, играло в истории страны заметную положительную роль, о чем пойдет речь далее.
   Реформы князя Владимира оказали влияние на все стороны жизни древнерусского общества. С введением христианства потребовалось большое количество священнослужителей. Частично в этом могла помочь Болгария, но необходимо было срочно готовить национальные кадры. Организуются школы, в которых обучались дети не только из высшего сословия, но и дети «убогих». Все это объяснимо, учитывая, что к концу правления Владимира в одном только Киеве насчитывалось несколько сот церквей. Массовая подготовка кадров священнослужителей в свою очередь ведет к широкому распространению грамотности. Со временем грамотность становится повсеместной: это видно по находкам берестяных грамот в Новгороде.
   Для отправления богослужения необходимы были не только богослужебные книги, но и иконы. Первоначально их привозили из Византии, но обеспечить многие тысячи церквей, возникавших на территории Руси, привозными иконами было невозможно и нецелесообразно. На Русь приглашаются мастера-иконописцы (например, для росписи больших храмов основных городов), у которых учатся русские. Аналогично протекал процесс обучения местных мастеров каменному зодчеству. В результате во время княжения Ярослава, сына Владимира, все основные работы по сооружению и украшению храмов, а также княжеских покоев и других помещений выполняются уже русскими мастерами.
   Русь заимствует у Византии не только то, что непосредственно связано с религиозным культом. Происходит, как отмечалось выше, комплексное заимствование более развитого образа жизни. Этот процесс не ограничивается ремеслом. Существенный импульс испытывает и сельское хозяйство – возникает огородничество. Становящийся все более интенсивным торговый обмен с другими странами приводит к тому, что при Владимире Древнерусское государство впервые начинает чеканить собственные золотые монеты. Этот как бы свидетельствует всему миру, что бывшие «варвары» становятся цивилизованным государством.
   Сегодня трудно более подробно охарактеризовать радикальные реформы Владимира. Древнерусские летописи, подробно описывая деятельность Владимира-язычника, крещение им Руси («Корсунская легенда») и основание главного киевского храма (Десятинная церковь), ничего не рассказывают о его многолетней деятельности после крещения. Видимо, составителям летописи далеко не все поступки великого князя казались достойными похвал. Некоторые исследователи связывают это и с тем, что первоначально летопись велась византийцами, приехавшими на Русь, а политика Владимира исходила из интересов Руси и не учитывала в должной мере интересы Византии. Косвенно это подтверждается фольклором: в народной памяти великий князь сохранился под именем Владимир Красное Солнышко, в былинах его называют «ласковый князь», и сквозь более поздние наслоения проглядывает облик всенародного любимца.
   Сказанное дает повод поделиться некоторыми соображениями об ощущении счастья человеком. Ощущение счастья вовсе не связано с полным достатком. Если человек обладает всем, то это вызывает не чувство счастья, а чувство скуки от пресыщения. Такое состояние хорошо показал Феллини в фильме «Сладкая жизнь». Истинное счастье человека – это движение к лучшему: надо, чтобы сегодня было лучше, чем вчера, а завтра лучше, чем сегодня. Мерой счастья можно считать темп улучшения жизни, а вовсе не уровень этой жизни. С подобной точки зрения именно в эпоху Владимира, когда темп обновления всех сторон жизни на Руси был максимальным, и должно было возникнуть яркое чувство удовлетворения жизнью, счастья.
   Тому же способствовала специфика религиозной жизни в эпоху Владимира. Хотя образцом для русских христиан служила Византия, русская Церковь заметно отличалась от византийской. Это отличие, прежде всего, проявлялось в отсутствии монашества, а следовательно, и аскетизма в религиозной жизни. Это позволяет некоторым историкам называть первоначальное христианство на Руси «радостным».
   Почему во времена Владимира на Руси не существовало монастырей? Вероятно, потому, что если возможно насильно посылать детей в школу, то насильственное создание монастырей совершенно исключено. Монастырь – это место людей, добровольно принявших постриг, но в эпоху Владимира таких людей еще не было: чтобы проникнуться желанием пойти в монастырь, человек должен сжиться, лучше всего с детства, с идеалами христианства. Кроме того, христиане первого поколения считали сам факт крещения настолько большим подвигом личного благочестия, что дополнять его подвигами монашеской жизни им казалось излишним. Поэтому из всех христианских добродетелей на первое место ставилась любовь к ближнему.
   В практике Владимира эта любовь реализовалась двояко. Во-первых, он устраивал праздничные пиры для сотен людей. Эти пиры имели и политическую цель: на них происходило сплочение дружинной и племенной знати, из которых формировался класс феодалов. Во-вторых, Владимир оказывал помощь беднейшим соплеменникам. На княжеском дворе любой киевлянин или странник мог бесплатно поесть, больным и старикам пища привозилась на дом. Владимир выкупал пленных (рабов) и отпускал их на свободу, предоставив средства для существования. Неудивительно, что народная память назвала его Красным Солнышком.
   После смерти Владимира (1015) и междоусобной борьбы его сыновей великим князем стал Ярослав Мудрый (1015–1054). Он энергично продолжал политику отца: создавал школы, содействовал торговле (начал чеканить не только золотую, но и серебряную монету), строил пограничные укрепления, церкви. Однако при нем появляются и новшества.
   Цивилизованное государство не может существовать без единых для всей страны писаных законов, и поэтому при Ярославе составляется Русская Правда и ряд других письменных уставов. Эти юридические документы приходят на смену племенным обычаям, существовавшим в языческие времена. Другой проблемой, которая волновала Ярослава, было повышение культурного уровня жизни тогдашнего общества. Чтобы стране достичь уровня Византии, одной грамотности было недостаточно: надо иметь своих писателей, философов. В Средние века своеобразными научными центрами были монастыри, и поэтому при Ярославе появляется русское монашество, основываются монастыри, создаются литературные произведения не только богословского, но и философского и политического характера.
   Для понимания политического характера литературы Киевской Руси следует помнить об одной важной особенности отношений Руси с Византией. Киевская Русь всегда твердо настаивала на своем равенстве с Византией, и это хорошо иллюстрирует замечательный памятник древнерусской литературы «Слово о Законе и Благодати» митрополита Илариона.
   Казалось бы, «Слово о Законе и Благодати» является трактатом на классическую богословскую тему. Еще апостол Павел (Евр., 10: 28–29) поставил вопрос о соотношении Ветхого Завета (Закона) и Нового Завета (Благодати). В полном согласии с этим апостолом Иларион, ссылаясь на многие примеры из Библии, приходит к выводу, что Благодать выше Закона, то есть что новое, молодое лучше старого. Сказанное можно толковать как защиту тезиса об отсутствии каких-либо преимуществ у Византии (как крестившейся давно) перед Русью. Эта мысль еще более четко выделяется в том месте, где Иларион сравнивает Владимира с апостолами, проповедовавшими христианство многим народам. Такое сравнение надо признать очень смелым: заслуга Крещения Руси приписывается только Владимиру, Византия или Болгария даже не упоминается. Далее следует детальное сравнение деятельности Владимира с деятельностью византийского императора Константина, утвердившего христианство в качестве государственной религии своей страны. В результате Иларион приходит к выводу, что Владимир ни в чем не уступает Константину и, следовательно, достоин такой же славы и чести, то есть должен быть причислен к лику святых.
   «Слово» последовательно проводит мысль о равнозначности Руси и Византии, при которой немыслима какая-то вассальная зависимость между двумя странами. Так, Иларион придает классической богословской теме политически заостренный, актуальный характер. Этот литературный памятник свидетельствует и о высоком уровне просвещения, достигнутом к концу правления Ярослава. Сложная структура произведения исходит из хорошего знания читателями «Слова» большого числа текстов. Сам Иларион говорит об этом в начале своего произведения: «Ведь не к несведущим пишем, но к довольно насытившимся сладости книжной».
   Русь становится не только грамотной, но и по-настоящему культурной страной. Это подтверждается дальнейшим развитием древнерусской литературы. На рубеже XI–XII веков монах Киево-Печерского монастыря Нестор пишет «Повесть временных лет» – первое изложение истории Руси. Его повествование – не свод фактов, а литературное произведение. Подобно Илариону, но более полно аргументируется тезис о независимости Руси от Византии. В середине XII века появляются творения митрополита Климента Смолятича, первого русского философа; Кирилла, епископа Туровского, и многих других. Появляется и светская литература. Достаточно сослаться на такой выдающийся памятник, как «Слово о полку Игореве».
   Стремление быть во всем на равном уровне с Византией проявляется и в строительной деятельности Ярослава: по аналогии с Константинополем в Киеве сооружается величественный Софийский собор; укрепления столицы украшают, как в Константинополе, Золотые ворота.
   Огромное значение для культуры нашей страны не только в эпоху Ярослава, но и позднее имело то обстоятельство, что вместе с христианизацией Руси появляются свои архитекторы, художники и писатели. Они не только копируют византийские образцы, но творят нечто новое – древнерусскую культуру. Эта новая культура носит ярко выраженный национальный характер. Древнерусский храм невозможно не отличить от византийских или болгарских образцов. Древнерусская икона тоже отлична от икон других стран. В русской культуре органически слились и византийское, и свое, национальное начало, имеющее глубокие корни в достаточно развитой языческой культуре предшествующей эпохи.
   В результате энергичного осуществления продуманной серии реформ, начатых Владимиром и завершенных Ярославом, Русь превращается в развитую централизованную монархию, ни в чем не уступающую передовым странам своего времени – ни в экономике, ни в культуре, ни в степени развитости общественно-экономической формации. Стремительное возвышение Руси вызвало искреннее изумление соседей и желание заручиться поддержкой новой могущественной и просвещенной державы. Свидетельство тому – династические браки – если Владимир вынужден был добиваться «достойной жены» силой оружия, то при Ярославе лучшие королевские дворы Европы считали за честь породниться с киевским монархом.
   После смерти Ярослава начинается период феодальной раздробленности: страна распадается на ряд фактически независимых, конфликтующих между собой княжеств. Роль Церкви как важного объединяющего фактора особо возрастала в этот период. Русскую Церковь возглавлял митрополит, власть которого над епископами, возглавлявшими епархии, была несоизмеримо выше, чем власть великого князя над князьями. Церковь выступала как политический и идеологический фактор центростремительного процесса, в то время как княжеские междоусобицы порождали центробежные импульсы. Церковная организация представляла собой как бы дублирующую политическую структуру, часто более эффективную, чем соответствующая государственная (великокняжеская) структура. Поэтому роль Церкви как фактора, противодействующего дроблению Руси на независимые княжества, была исключительно полезной и важной.
   В домонгольский киевский период истории Руси борьба Церкви с феодальной раздробленностью сводилась к борьбе против княжеских междоусобиц. Свидетельства тому – сохранившиеся литературные памятники. В XIV веке перед Русью, раздробленной и угнетенной Золотой Ордой, встала более ответственная задача и нового национального объединения, и вооруженной борьбы с угнетателями. Новым объединяющим центром страны оказалась Москва.
   В начале возвышения Москвы, будущая роль которой была еще неясна, возглавлявший русскую Церковь митрополит Петр переносит свою резиденцию в Москву, что сразу выделяет ее среди других княжеских столиц. Его преемник – митрополит Алексий живет в Москве и управляет не только Церковью, но и всей раздробленной Русью от имени малолетнего князя Дмитрия. Дипломатические способности митрополита Алексия во многом помогли укреплению роли Москвы как нового центра Руси.
   Наряду с привычной церковной иерархией возникает новый религиозно-политический центр Руси – Троице-Сергиев монастырь. Его основатель – Сергий Радонежский – поражал современников строгостью монастырского устава, по которому он и его монахи жили жизнью простых крестьян, и, главное, проповедью недопустимости междоусобной борьбы русских князей, необходимости их объединения и освобождения Руси от иностранного ига. Сергий стал олицетворением народной совести. Авторитет его был огромным.
   Когда в 1380 году на Русь двинулись полчища золотоордынцев, возглавляемые ханом Мамаем, стало очевидным, что силами княжеских дружин не отразить это нашествие. Требовалось собрать всенародное ополчение. В этом помощь такого всенародного авторитета, как Сергий Радонежский, великому князю Дмитрию Донскому трудно переоценить. Сергий не только благословляет Дмитрия на решающую битву, но и направляет на поле боя двух своих иноков, в прошлом воинов, чтобы придать сражению характер священной войны, ибо все участники битвы – князья, дружинники, воины – представляли свои княжества, а воины-иноки – Пересвет и Ослябя – олицетворяли Церковь, то есть всю Русь. Русское народное войско, простая пехота, воодушевленная Сергием и Дмитрием Донским, выдерживает, вопреки военной науке, страшный удар конницы Мамая и во взаимодействии с княжеской дружиной одерживает победу.
   Заслуги Сергия Радонежского в деле объединения Руси вокруг Москвы не ограничиваются победоносным Куликовским сражением. Ему удается, казалось бы, невозможное – примирить традиционно конфликтующих князей. Его слово означало больше, чем военные успехи одной из сторон в междоусобной борьбе.
   Приведенные примеры – убедительное свидетельство объединяющей роли Церкви, столь необходимой в период феодальной раздробленности Руси.
   Подведем итоги: с конца X века славянские племена, занимавшие огромное пространство от Новгорода до Киева, постепенно вовлекаются в международный обмен. Внутри этих племен проходит расслоение – выделяется племенная верхушка. Князь со своей дружиной собирают осенью и зимой продукты с населения, избыток которых (например, мед, воск) продают соседним странам. Так, постепенно, зарождаются феодальные отношения внутри племен. Эти племена иногда объединяются для военных походов против соседних стран.
   Сама жизнь утверждает, что на пути их дальнейшего развития находятся два препятствия, требующие устранения. Во-первых, периодические и непрочные объединения племен, которые надо упрочить; создать единое государство. Во-вторых, в этом государстве дать простор развитию феодального способа производства, более прогрессивного, чем господствовавший в то время у славянских и соседних с ними племен.
   Попытки решить эти задачи при сохранении язычества оказались безрезультатными. Решение Владимира создать на базе входивших в Русь племен мощное христианское государство было кратчайшим путем к достижению поставленной цели.
   Крещение Руси привело к тому, что страна оказалась объединенной религией, общей для всех племен. Если прежде различные племена имели, как правило, различных племенных богов, то теперь они имеют единую Церковь. Как следствие этого, деление Руси на племена постепенно исчезает и заменяется общим для всех понятием «русский».
   С крещением приходит на Русь и византийская культура, переживавшая в ту эпоху период расцвета. Русь становится не только грамотной страной, но и страной, ни в чем не уступающей ведущим европейским монархиям. Новая культура не была простым слепком византийской, она обладала глубоким национальным своеобразием, свидетельствуя об огромном творческом потенциале народа Руси.
   Новые формы общественных отношений дают простор развитию производительных сил. Растет богатство страны, ее роль в международной торговле.
   Таким образом, христианизация Руси была огромным прогрессивным переворотом во всех областях жизни древнерусского общества. Комплексный характер реформ великого князя Владимира позволяет назвать их совокупностью феодальных реформ. Такое нетрадиционное наименование дает возможность глубже понять то новое, что принесли реформы Владимира, которые не ограничивались одной лишь религиозной сферой. Сегодня мы должны быть благодарны нашим великим предкам, и прежде всего Владимиру и Ярославу, которые, не жалея сил, вели народ Руси по пути цивилизации.

28–30 июня 1988 г.
Париж

О логике триединости
Статья Б.В. Раушенбаха в журнале «Вопросы философии» (1990. № 11)

   В наши дни, когда столь высок интерес к русскому философскому наследию конца XIX и начала XX века, вновь возникает многоаспектная проблема Троицы. О Троице писали Булгаков, Флоренский, Трубецкой и многие другие. Троичность Бога, окончательно сформулированная на II Вселенском соборе в 381 году, в виде никео-цареградского Символа веры, стала одним из основных и общепризнанных положений христианства. Принятию Символа предшествовали длительные, а иногда и ожесточенные споры. В этих спорах главным были поиски характера взаимоотношений между Лицами и того, что их объединяет в единого Бога.
   Позже возникла скептическая и атеистическая критика, которая не «опускалась» до споров о взаимоотношении и взаимодействии лиц, а просто объявляла само понятие Троицы абсурдом, из которого следует и невозможность Ее существования. Здесь говорилось о том, что ни один нормальный человек не в состоянии представить себе подобного триединого Бога, что это бессмыслица, что триединость «противоречит арифметике» и здравому рассудку. Лев Толстой в своем ответе Святейшему синоду, отлучавшему его от Церкви, писал, что он «отвергает непонятную Троицу». Аналогичные мотивы стали общим местом в сочинениях современных пропагандистов атеизма. Характерным для скептической и атеистической критики является то, что она переводит проблему из области богословия в область формальной логики.
   Богословы предпочитают не отвечать на критику логичности понятия триединости. Обычно они не отделяют друг от друга два намеченных выше подхода, а, объединив их, говорят о Троице в более общем плане, ограничиваясь замечанием о тайне троичности. Примерно той же позиции придерживались и классики русской философии рубежа столетий, хотя они и уделяли некоторое внимание обсуждению логичности понятия Троицы (например, Е.Н. Трубецкой).
   Ниже будет рассмотрена только проблема логической правильности введенного на II Вселенском соборе учения и сделана попытка оценить аргументацию атеистов и скептиков, о которой шла речь выше.
   Мне представляется, что понятие Троицы является логически безупречным с позиции самой обычной формальной логики и если и можно говорить о тайне троичности, то только имея в виду ее кардинальные качества, но никак не кажущуюся логическую несообразность самого понятия. Весьма часто скептическая критика логики троичности имеет источником поверхность суждений.
   Для доказательства этого утверждения надо будет воспользоваться понятием изоморфизма. Как известно, математика целиком построена на формальной логике и если исключить немногочисленные аксиомы, которые назначаются и должны быть не противоречивыми, то все остальные объекты, изучаемые и используемые в математике, являются их следствием и логически безупречными образованиями. Поэтому если окажется возможным указать общеизвестный математический объект, обладающий всей совокупностью логических свойств Троицы, иными словами, если он окажется логически изоморфным Ей (имеющим ту же структуру), то возможность логической непротиворечивости Троицы будет доказана. Здесь представляется уместным указать на большие возможности, которыми обладает метод изоморфизма. Элементарные, почти очевидные положения формальной логики используются весьма часто. Но ведь столь же законно и использование достаточно длинной цепочки логических ходов, конечный вывод которых вовсе не обязан быть элементарным и очевидным. При анализе логических образований поиски изоморфного объекта, логическая обоснованность которого доказана, может дать очень многое. И хотя такой объект не будет логически элементарным и очевидным, он будет тем не менее логически безупречен. Для того чтобы осуществить намеченную здесь программу, надо прежде всего сформулировать логические свойства Троицы, исключив из рассмотрения те, которые не имеют структурного характера (Святая, Животворящая и т. д.). Искомых свойств оказывается четыре. Рассмотрим их по порядку.

   1. Триединость
   Иногда это условно записывают в виде имеющих парадоксальный вид равенств 1=3 и 3=1. Бог, с одной стороны, един, а с другой стороны, является Троицей.

   2. Единосущностъ
   Триединость не представлялась бы чем-то непонятным, если бы сводилась, например, к утверждению: «Три цветка составляют один букет». Именно к такого рода толкованию прибегали иногда богословы и философы. Так, Е.Н. Трубецкой в своем докладе, посвященном разбору книги П.А. Флоренского «Столп и утверждение Истины», проводит мысль, что Бог един, а троичность относится к Лицам (эта точка зрения восходит к Василию Великому). Трубецкой явно озабочен тем, чтобы избежать антиномии, которая возникнет, по его мнению, если единый Бог будет составлен из трех Богов. Однако это противоречит Символу веры, где о предвечном рождении Сына от Отца говорится: «Бога истинна от Бога истинна», а Григорий Богослов прямо называет в своих творениях Святой Дух – Богом. Единосущность надо понимать здесь как формальную констатацию: единый Бог составляется из трех Лиц, каждое из которых является Богом. Столь «жесткой» формулировки богословы обычно избегают, предпочитая говорить, что Лица имеют одинаковое Божеское достоинство. В этом видно их стремление, хотя бы внешне, избежать кажущейся антиномии. Однако ниже будет показано, что и «жесткая» формулировка логически оправдана и ее не надо бояться.

   3. Неслиянностъ
   Парадоксальность триединости и единосущности могла бы быть снята, если бы можно было предположить, что единый Бог может попеременно приобретать облик Отца, Сына и Святого Духа. Это обозначало бы «слиянность» Ипостасей. Такая точка зрения была осуждена в свое время как ересь «модализма» (по которой единый Бог может в зависимости от обстоятельств изменять свой «модус», образ бытия). Поэтому учение о Троице решительно исключает такую возможность. Все три Ипостаси существуют одновременно и всегда, при этом они качественно различны и не могут заменять друг друга или сводиться друг к другу. Это как бы другая сторона все той же неслиянности. Прекрасно понимая неуместность такого термина, как «работа», все же рискну сказать, что каждое Лицо Троицы выполняет свою работу, не свойственную другим Лицам.
   Чтобы придать наглядность этому утверждению, можно привести такие примеры. Обращаясь в молитве «Царю небесный» к Святому Духу, верующий говорит: «…вселися в ны (нас), и очисти ны от всякия скверны», высказывая просьбу, с которой немыслимо обратиться к Отцу и Сыну. В Иисусовой молитве «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго» верующий просит Христа помиловать его, поскольку именно Христос, по Символу веры, будет судить живых и мертвых. Аналогичное обращение к Святому Духу или Отцу было бы совершенно неуместным. Эта неслиянность подчеркивается и в ежедневной молитве, прямо обращенной к Троице. В ней к каждому Лицу обращаются с разными просьбами: «…Господи, очисти грехи наша; Владыко, прости беззакония наша; Святый, посети и исцели немощи наша…» Даже когда просьбы похожие, они выражаются разными словами, как бы подчеркивая этим принципиальное различие Лиц. На вечерней службе, при чтении молитвы «Сподоби, Господи», говорится: «…Господи, научи мя… Владыко, вразуми мя… Святый, просвети мя…»

   4. Нераздельность
   Если не ввести требование нераздельности, то всегда сохранится возможность трактовать три Лица как три независимых Бога и вместо единобожия невольно ввести троебожие. Хотя триединость в известном смысле уже предполагает нераздельность, вполне разумно подчеркнуть это важное свойство в совершенно четкой форме. Смысл нераздельности заключается в том, что три лица выступают всегда вместе и все, что делается, делается ими совместно. Абсолютно исключено, чтобы какое-то Лицо совершало нечто независимо от других Лиц. В XVII веке, когда богословская глубина русской иконописи заметно упала, в церквях появились иконоподобные иллюстрации к тексту Священного Писания. Среди таких икон можно встретить и изображения семи дней творения мира Богом. Интересно отметить, что эти иконы (судя по надписям на них) назывались «Деяниями Троицы». Это наглядно подтверждает не только существование принципа нераздельности, но и то большое значение, которое ему придавали.
   Итак, говоря о формальной логике троичности, можно сформулировать ее как совокупность триединости, единосущности, неслиянности и нераздельности. Остается найти математический объект, который обладает этой совокупностью свойств.
   Введем в обычном трехмерном пространстве ортогональную декартову систему координат, обозначив оси этой системы традиционно буквами X, Y и Z. Пусть в этом пространстве расположен произвольный конечный вектор, идущий из начала координат. Ему будут соответствовать три его составляющие, расположенные на введенных осях. Очевидно, что сам вектор, с одной стороны, и совокупность его трех составляющих, с другой, являются одним и тем же. Но это и есть триединость. Очевидно также, что в этом примере наличествует и единосущность, поскольку составляющие вектора сами тоже являются векторами.
   Теперь нужно убедиться в том, что три составляющие обладают свойством неслиянности. Когда выше говорилось об этом свойстве, то оно было сформулировано как качественное различие Ипостасей, исключающее замену одной другой, причем каждая из них выполняет свою «работу», не свойственную другой Ипостаси. Неуместный по отношению к Троице термин «работа» является теперь самым подходящим. Для наглядности предположим, что введенный вектор является силой, способной смещать некоторую материальную точку, находящуюся в начале координат. Для смещения материальной точки в направлении оси X необходима составляющая на этой оси (направленная вдоль оси X). Что касается двух других составляющих, лежащих на осях Y и Z, то никакие их усилия не способны сместить точку вдоль оси X, поскольку они направлены перпендикулярно ей. Совершенно тоже самое можно сказать и о составляющих, направленных вдоль осей Y и Z. Каждая способна сдвинуть материальную точку только вдоль «своего» направления. Таким образом, три составляющих вектора принципиально не способны заменять друг друга, что и говорит о наличии свойства неслиянности (это следствие ортогональности системы координат).
   Наконец, последнее, четвертое свойство – нераздельность. Оно почти очевидно. Составляющие вектора связаны с ним абсолютно (так как являются его проекциями на оси), а следовательно, абсолютно же и друг с другом.
   Таким образом, самый обыкновенный вектор в трехмерном пространстве и его три ортогональные составляющие дают логически безупречный пример объекта, обладающего совокупностью нужных свойств: триединости, единосущности, неслиянности и нераздельности. Поскольку этот пример показывает, что такие объекты не противоречат формальной логике, то нет никаких оснований сомневаться в безупречной логичности понятия Троицы и опасаться, что «это противоречит арифметике» или ведет к антиномии. Просто все обычные сомнения возникали вследствие того, что в своих рассуждениях сомневающиеся действительно не поднимались выше «арифметики». Достаточно было взять чуть более сложный объект, как сразу оказалось возможным обнаружить нужную совокупность свойств, построить, если угодно, «математическую модель троичности». Эта «математическая модель» может служить опровергающим примером для всех, кому логическая сторона триединости кажется абсурдной, противоречащей формальной логике.
   Быть может, здесь уместно указать на то, что совокупность четырех названных свойств является необходимой, что нарушение любого из них (при сохранении остальных) делает невозможным существование введенного объекта. Для лиц, знакомых с математикой, можно это пояснить: нарушение триединости говорит о том, что пространство перестало быть трехмерным; единосущности – что рассматриваемый объект не является более вектором, а, например, стал квартернионом; неслиянности – что система координат уже не ортогональная; нераздельности – что три введенных вектора перестали быть составляющими исходного вектора. Этот пример наводит на мысль, что совокупность обсуждаемых четырех логических свойств является необходимой (именно как совокупность) и для формирования логической структуры Троицы, что нарушение любого из свойств недопустимо. С этой точки зрения вызывают известное сомнение попытки рассматривать Троицу, опираясь, скажем, на часть из Ее четырех свойств. Здесь следует проявлять осторожность, так как это способно привести к искаженным представлениям. Много столетий церковная письменность пытается найти наглядный образ (если хотите, модель) триединости. Здесь можно напомнить соответствующие примеры: корень, ствол и плод единого дерева или три свечи, разливающие нераздельный свет, и т. п. Слабость таких попыток становится очевидной, когда они проверяются на одновременное сосуществование всех четырех свойств триединости – свет трех свечей неразделен, но где здесь неслиянность? Ведь одна свеча вполне может заменить другую. Можно лишь удивляться тому, что отцы Церкви проявили незаурядную смелость, решившись в свое время на формирование учения о Троице в виде, казалось бы, логически абсурдной системы свойств, ведь в те годы развитие математики исключало возможность проиллюстрировать их логическую совместимость.
   Предельная ясность понятий вектора и его составляющих, которыми ежедневно пользуются десятки тысяч инженеров, ученых и студентов, связана, в частности, с тем, что в векторной алгебре дан алгоритм сложения векторов (известное всем из школы «правило параллелограмма»), и поэтому совершенно ясен процесс сложения составляющих для получения исходного вектора. Иное дело Троица. Требовать здесь столь же предельной ясности деталей Ее структуры, объяснения того, как из трех Лиц составляется единое Божество, нет никаких оснований. По мере усложнения изучаемого объекта его структура почти всегда тоже усложняется. Когда в наши дни студентам читают курс теоретической физики, то лектор начинает свой курс с предупреждения слушателей о полной бесперспективности попыток наглядно представить себе то, о чем дальше пойдет речь. Человеку свойственно стремление к наглядности, возможно, это связано с тем, что огромное большинство информации о внешнем мире мы получаем в результате анализа зрительной информации. Именно поэтому лектор будет повторять свой призыв неоднократно – в теоретической физике есть законы, которые невозможно себе представить, их можно только сформулировать. Современная физика находит все новые и новые глубокие закономерности, настолько далеко ушедшие от нашего повседневного «здравого смысла», что мысленно увидеть их в качестве наглядных образов уже нельзя. Это как бы первая ступень, выводящая нас за пределы наглядно представимого. Исходя из сказанного, становится совершенно очевидно, что по аналогии с теоретической физикой учение о Троице и Ее внутреннюю структуру можно сформулировать и описать, но наглядно представить себе нельзя. Это тем более очевидно, что богословие учит о непостижимости Бога.

   Подводя итог, можно утверждать, что сформулированная выше структура Троицы вполне может быть согласована с обычной формальной логикой и поэтому привычная скептическая критика понятия триединости ошибочна. Что касается, если так можно выразиться, «алгоритма», по которому из трех Лиц возникает единый Бог, то здесь, как уже указывалось, богословие говорит о непостижимой тайне внутренней жизни Бога. Таким образом, непостижимой является вовсе не логическая структура Троицы (она вполне разумна), а кардинальное качество Троицы, жизнь Бога в Самом Себе.

Встречи с академиком Б.В. Раушенбахом

   Из бесед писателя Дмитрия Орехова с его двоюродным дедушкой – Борисом Викторовичем.

   Имя Бориса Раушенбаха теперь носит одна из недавно открытых планет.
   Борис Викторович был академиком Российской академии наук, лауреатом Ленинской и Демидовской премий, Героем Социалистического Труда, действительным членом Международной академии астронавтики, одним из тех, кто вывел человека в космос.

   В детстве он хотел стать археологом, мечтал о Египте. Потом увлекся планерами. После школы поступил в Институт инженеров гражданского воздушного флота. Окончив его, переехал в Москву и работал с Сергеем Павловичем Королевым в НИИ-1, занимая негласный пост ведущего конструктора. Весь институт работал тогда над будущей «катюшей» – она и была создана за несколько дней до начала Великой Отечественной.
   Он проектировал системы управления и ориентации на космических кораблях; создавал технику, которая должна была впервые в истории человечества сфотографировать обратную сторону Луны; занимался подготовкой и обучением Юрия Гагарина и первых космонавтов; возглавлял кафедру теоретической механики Физико-технического института; выступал с лекциями в университетах Америки и Европы; руководил Конгрессом российских немцев; писал фундаментальные труды о системах перспективы в изобразительном искусстве; размышлял в своих книгах о догмате Троицы, о Крещении Руси, о преподобном Андрее Рублеве, о творчестве Гете, о китайской модели экономического развития, о человеке и государстве, о науке и религии… Его называли последним энциклопедистом, сравнивали с философом о. Павлом Флоренским, с великими мудрецами эпохи Возрождения…
   А для меня он был просто Борисом Викторовичем. Человеком, в присутствии которого умирала всякая ложь.
//-- Помню… --//
   Его имя долгое время было засекречено. Несмотря на все звания и награды, в Советском Союзе он не мог рассчитывать на то, что его когда-нибудь поставят в один ряд с Королевым и Келдышем. Как-никак, недавно закончилась война с фашистской Германией. Человек, ставший ведущим конструктором в институте Королева уже в 23 (!) года, был этническим немцем и носил немецкую фамилию… Правда, он и сам никогда не стремился к земной славе.
   Русский немец Борис Викторович Раушенбах. Невысокого роста, с прекрасно слепленной головой. Крутой лоб, виски с проседью. Всегда гладко выбритый подбородок. Сосредоточенный взгляд. Человек очень живой и очень спокойный одновременно. И еще – удивительное благородство движений…
   Я познакомился с Борисом Викторовичем двадцать семь лет назад. Из самого раннего помню наш поход на карусели. И еще – как он покупал мне мороженое в летней Москве 1980 года. Мне было шесть. Бабушка, кажется, возражала: зачем такое дорогое? Но он все-таки купил. Тогда была Олимпиада… Такое вкусное мороженое. Такая великая страна.
   Помню его летом в Абрамцеве – за рулем академической «Волги». (Он не очень-то любил водить машину.) Помню его зимой – в черном пальто и генеральской каракулевой шапке. Мне почему-то всегда казалось, что он похож на генерала, вот и шапка была, на мой взгляд, генеральская. Помню гостей в его московской квартире. Это были космонавты. Высокие и сильные люди, красивые, как боги. Они приходили с конфетами и коньяком. И все гости смотрели только на него. И всегда мне казалось, что только его они и слушают. (Хотя он-то как раз обычно говорил мало.) Когда все усаживались за стол, я убегал в комнату и потихоньку вытаскивал из ножен африканский меч. (Наряду с фигурками зверей из фольги и бюстом Ивана Грозного – одна из загадочнейших вещей в его квартире.) Ножны были из крокодиловой кожи. Я прыгал с мечом по комнате. Осторожно, боясь, что застукают, выглядывал в коридор. Конечно, уже тогда я любил его. Ведь он заменял мне деда. (Моего родного деда уже не было в живых, а Борис Викторович был братом моей бабушки – Карин-Елены.) Впрочем, я всегда обращался к нему на «вы». И не помню, чтобы он хоть раз погладил меня по голове или посадил на колени.
   Самое сакральное – 1985 год. Я – пионер, наслушавшийся в школе рассказов о «дедушке Ленине». Академическая «Волга» везет нас с бабушкой в Троице-Сергиеву лавру. И вот мы с Борисом Викторовичем в кабинете архимандрита. Бородач в черной рясе приносит мне бокал монастырского кваса. Пью студеный квас и – замирая от ужаса – размышляю: какие добрые люди эти монахи… Неужели в школе о них говорят неправду?
   Мне уже, наверное, лет тринадцать. Снова лето, но мне грустно. У меня уже свои интересы: музыка, футбол… Что я буду делать целую неделю в Абрамцеве, среди взрослых людей, без мяча, без магнитофона? Борис Викторович, сидя за рулем, бросает взгляд в зеркало дальнего вида. «Тебе нравятся «Битлз»?» – «Нравятся». – «Приедем, послушаешь: у меня все песни есть».
   Проходит несколько лет. И вот я уже студент Восточного факультета СПбГУ. Борис Викторович у нас в Питере, в бабушкиной квартире. Сидит в кресле. Я взахлеб рассказываю ему всякую теософскую ерунду, которой был напичкан на первом курсе. Он молча слушает, не меняясь в лице. Гурджиев? Борис Викторович кивает: знаю. Досадую про себя – он не только «Битлз», он даже Гурджиева знает! Не возражает, но почему я чувствую такое опустошение? Лучше бы он спорил! Замолкаю надолго. Кажется, именно тогда я начинаю понимать: рядом с ним мне нужно молчать.

   В общении он всегда был благородно скуп. Ко всем относился с уважением. Никогда не перебивал. Не спорил. Не указывал на ошибки. Не возмущался. Не начинал рассказывать о чем-то своем: «А вот у меня был случай…» Просто молча слушал.
   Не комментировал. У него, как мне теперь кажется, был поразительный дар – в его присутствии умирала всякая ложь.
   Начинаешь говорить и вдруг осознаешь свою фальшь.

   Замолкаешь. Потом собираешься с силами и: «Борис Викторович! А как вы думаете?» Помню только однажды, как он стал рассказывать что-то сам. Это было в один из его приездов в Петербург. Мы ехали по городу в автобусе, и Борис Викторович вспоминал:
   – Вот тут был дом, где жили цыгане… А вот там, дальше, на Невском, напротив Казанского, – церковь Петра и Павла. Туда ходили мои родители, лютеране. Учили меня молиться: «Fater unser, Du bist im Himmel…» Мой отец был из поволжских немцев, он работал на «Скороходе» техническим руководителем. Немцы, владельцы завода, были гугенотами, и служащие ходили в гугенотскую церковь. Меня тоже в ней крестили; так я стал гугенотом. А однажды в детстве я совершил какой-то не совсем этичный поступок. Обычно на это не обращали внимания, но отец заметил, отчитал и произнес с упреком: «Ведь ты же немец, как тебе не стыдно!» Эта фраза засела во мне на всю жизнь…

   – Вы были гугенотом и ходили в православную церковь? – спросил я.
   – Я стал ходить на службы после войны, когда вернулся из лагеря. Гугенотство как раз и выручало: у меня был заготовлен простой ответ на возможное негодование партийного начальства. Да, я хожу в православные храмы, но я… гугенот! И они замолкали.

   – И как же вы ходили на службу?
   – Причащаться я, будучи протестантом, как ты понимаешь, не мог. Поэтому мне больше нравилось ходить на вечернюю службу. Я просто стоял всю службу руки по швам. Еще у меня были учебные пособия для священнослужителей, не помню, как достал, и я переписал оттуда вечерню. Служба шла, а я следил по своей шпаргалке… А иногда я отправлялся куда-нибудь, чтобы послушать проповедь уважаемого священника…

   – И вы никогда не причащались?
   – Почему же? Когда ездил по научным делам за границу, там я причащался как протестант.

   В другой раз Борис Викторович сказал: «Это невероятно, но я помню даже революцию, февраль 1917 года. Я был совсем маленький, мне было два года. По нашим окнам стреляли, и мать в панике прятала меня в глубине квартиры, за капитальной стеной».
   Удивительно… Несмотря на свой возраст и все перенесенные лишения (в том числе – ГУЛАГ), он и в конце жизни оставался веселым человеком, много и заразительно смеялся. Разменяв девятый десяток, каждую зиму ходил на лыжах. В нем не было и следа той обреченности, которой так часто веет в России от пожилых людей. Он сам говорил так: «Я совсем не чувствую, что мне много лет. Не чувствую!»
   Рассказы бабушки о нем я слышал с детства. Это были семейные легенды. О том, как мальчик Борис Раушенбах поражал окружающих интеллектом. Как произвел фурор на вступительных испытаниях в гимназии и был зачислен в класс, где все были на несколько лет старше его. А еще бабушка часто рассказывала такой случай: «В детстве Бориса часто ругали, что он грязными руками трет глаза – была у него лет в пять такая привычка. Однажды мама припугнула его, что с глазом придется расстаться. Как-то в гостях был врач, и мама сказала: «Не будешь слушаться, дядя доктор сделает тебе операцию». Маленький Борис пошел на кухню, взял большой кухаркин нож, протянул его доктору и сказал дрожащим голосом, глядя тому прямо в глаза: «На, режь!»
   Теперь я думаю, это была врожденная черта будущего ученого – умение жертвовать собой и преодолевать страх.
   Он не любил пустой болтовни. Говорил: «В гости меня не затащишь». Окружающие отмечали, что Раушенбах выстраивает между собой и собеседником некую невидимую преграду. Я тоже чувствовал нечто подобное. Борис Викторович не был поверхностно эмоционален. Но это было не бесстрастие и не равнодушие, скорее – врожденное спокойствие. А еще он был в хорошем смысле самодостаточным. Сам говорил о себе так: «Я ужасный нелюдим. Это не значит, что я – неконтактный. Просто мне мало кто нужен… Мне интересно с самим собой».
   За много лет я не припомню случая, чтобы Борис Викторович рассердился, вспылил, раздраженно обругал кого-то.
   Ему удавалось находить общий язык даже с самым простым человеком. Он мог поговорить о чем угодно – о машинах, футболе. Но совершенно не терпел хамства.
   В транспорте Борис Викторович всегда читал – не любил терять время. Однажды он вместе с женой Верой Михайловной возвращался домой на трамвае. Здоровый мужик, сидя прямо перед четой Раушенбах, осыпал бранью женщину. Член-корреспондент Академии наук закрыл монографию, встал и со всего маху ударил мужика фолиантом по голове. Тот не сразу пришел в себя, потом обернулся и увидел интеллигентного человека лет пятидесяти, невозмутимо читающего книгу. У мужика отвисла челюсть. Он схватился за голову и бросился вон из трамвая.
   В другой раз, уже в троллейбусе, Борис Викторович молча взял за воротник пьяного, грязно ругавшегося парня и потащил к выходу. Завершив операцию по освобождению троллейбуса от хулиганского элемента, он спокойно вернулся на свое место и продолжил чтение…

   Как-то один человек при нем возмущался: дескать, собственные друзья чуть не подвели под арест.
   – А зачем вы так много треплете языком? – спросил Борис Викторович.

   – Как же, я ведь говорю откровенно только с близкими приятелями!
   – А кто такой предатель? – парировал Раушенбах. – Это всегда и есть близкий человек. Враг никогда не бывает предателем, он просто враг.

   В другой раз, уже в девяностых годах, один из профессоров Физтеха заговорил с ним о творящемся вокруг беспределе.
   – Ну и как же, Борис Викторович, при такой жизни остаться интеллигентным человеком?! – воскликнул профессор.
   – Надо им быть, – ответил Раушенбах.

   Окончив университет, я стал часто приезжать в Абрамцево. Почему каждое лето меня так тянуло к нему? Сейчас я уже знаю ответ: он был одним из атлантов. Рядом с ним можно было расти, словно в оранжерее, – он держал над тобой тяжелый свод. Мы гуляли по Абрамцеву. Разговаривали. Нет, не так. Изредка он бывал в Питере, и мы встречались у бабушки. Я всегда боялся, что не успею что-то спросить… Он мог ответить на самый неожиданный вопрос.

   Кто-то спросил у него:
   – Правда, что время становится плотнее? Такое чувство, будто теперь за то же время успеваешь сделать меньше, чем раньше!
   – Для людей старшего поколения время как бы убыстряется, – ответил академик. – У нас нет другого измерения деятельности, кроме своей жизни. Каждый день мы сравниваем с прожитыми годами. Много времени прошло или мало – по сравнению с чем? Со своей жизнью. У трехлетнего ребенка день очень длинный – по отношению к его трем годам. А у тридцатилетнего человека день уже другой, намного короче по сравнению с его годами…

   Конечно, встречаясь с Борисом Викторовичем, я не мог говорить с ним о механике и математике. Да и о космосе тоже. Что я об этом знал? Мы говорили на другие темы. Например, о писателе Лескове, которого он очень любил. Он всегда смеялся, вспоминая рассказ «Железная воля». В литературе Борис Викторович вообще ценил все веселое, восхищался Марком Твеном, Диккенсом, особенно «Посмертными записками Пиквикского клуба». Помню, что он зачитывался «Евгением Онегиным», а из всей русской литературы особенно выделял Пушкина, Гоголя, Достоевского и Чехова.
   Иногда мы говорили о китайской литературе. Борис Викторович утверждал, что эпосы и классическая литература Востока – величайшее литературное открытие его жизни. Он прочитал на русском все переводы с китайского, включая «Троецарствие», пытался даже выучить язык… (Он знал немецкий, английский и французский.)
//-- Но чаще всего мы говорили о религии --//
   – Борис Викторович, в основе религии лежит вера в чудо, а разве чудо не противоречит законам природы? – спрашивал я.
   – Отвечу тебе словами Блаженного Августина: «Чудо не противоречит законам природы, оно противоречит нашим представлениям о законах природы». И кажется, ему же принадлежат слова: «Верую, потому что абсурдно».

   – Как же можно верить в абсурдное?
   – Очень просто. Если что-то не абсурдно, мы это просто знаем. Например, я и так знаю, что вода мокрая, зачем мне в это верить?

   – А почему вас так интересуют иконы? Говорят, иконы – для старушек…
   – Насчет старушек – ерунда. Дело в том, что в православной Церкви икона – это существенная часть богослужения. У католиков иначе, у них икона служит только иллюстрацией к Священному Писанию. Поэтому католические иконописцы пишут Богоматерь с любой красивой женщины. Все их мадонны – красавицы. А православные иконы похожи друга на друга, потому что восходят к Первообразу – к Самой Божией Матери. И древние иконы у нас ценятся не потому, что они старые, но потому, что они ближе к подлиннику, к Первообразу.

   – Какая вера лучше других, Борис Викторович?
   – Христианство.

   – Почему? – спрашиваю я и замираю.
   – Христианство – религия Любви, любви к ближнему. Этим оно резко отличается от некоторых других религий, где убить иноверца считается не грехом, а достойным поступком.

   – А из христианских конфессий какая, вы думаете, лучше?
   – Конечно, лучше всего – вера апостольская… К апостолам ближе всего древняя Церковь, а к древней Церкви ближе всего Православие. Ну… просто исторически так получилось. Не было пап, которые менялись. Не было ненужных и вредных поправок в Символе веры, как у католиков. Не было и протестантского упрощения. Конечно, вера, которую Русь приняла при князе Владимире, претерпевает со временем изменения. Я бы сказал, что каждая эпоха имеет свой вариант Православия, но догматически они всегда совпадают, немного отличаясь аранжировкой. Сила Православия – в его консервативности. И ближе всего к древней Церкви – православные.

   – А самые православные в России, как вы однажды сказали, – это немцы?
   – Понимаешь, в этой шутке много правды… Все просто объясняется – психологически. Русскому не надо доказывать, что он русский и православный. А немцу надо прийти к этому. И если уж немец становится православным, то это не формально.

   – Так было со святой Елисаветой, – говорю я.
   Борис Викторович оживляется:
   – Елисавета Романова, бесспорно, святая! Я был в церкви Марии Магдалины в Гефсимании, где она погребена. Блестящая придворная дама после гибели мужа уходит в монастырь, создает Марфо-Мариинскую обитель… Обитель замечательная: труд и молитва. Помнишь по Евангелию? Мария – это молитва, Марфа – работа… Она хотела быть погребенной в Святой земле, так и получилось – совершенно неправдоподобно. Ее расстреляли, потом гроб увозили от большевиков, он оказался в Китае и в конце концов – в Иерусалиме. Так что она великая святая – да, она не русская, немка, но святая!

   – А вы бывали на Святой земле?
   – Да, однажды я видел Фавор, был на Генисаретском озере, набрал воду из Иордана, где крестился Христос… На праздник Покрова был на службе в огромном русском храме в Иерусалиме. Шла торжественная монастырская служба, служил священник, ему помогал дьякон, было два хора – на левом и правом клиросах монахини Горненского монастыря, а посреди храма стоял народ. И этим народом был я! Так уж получилось, что больше в храме не было ни одного человека, ни одного паломника.

   – Елисавета Романова – ваша любимая православная святая?
   – Нет. Мой любимый православный святой – Сергий Радонежский.

   – Почему?
   – Это величайший святой. Величайший. Какое редкое совпадение: личная святость и четкая практическая работа в политике! Другого подобного примера я не знаю. Святость требует отречения от всего, и Сергий с этого начал – поселился в лесу, подружился с медведем…
   А потом фактически стал идейным руководителем и неофициальным главой Руси. Как он умудрился это делать – непостижимо, но факт. Видно это из того, что все правители подчинялись ему. Сергий мирил враждующих князей: приходил и укрощал. Он был человеком, которому все одинаково доверяли, непререкаемым авторитетом. А ведь было очень трудно добиться подобного в Средние века! Человек потрясающей воли, он обладал полной, идеальной святостью…

   – А сейчас иногда пишут, что Сергий – «легендарная личность»…
   Борис Викторович недовольно хмурится:
   – Мало ли что пишут! Да и как можно было придумать Сергия? Он участвовал в судьбоносных для Руси решениях! Наконец, о Сергии писали Епифаний Премудрый и Пахомий Серб… А зачем им было что-то сочинять, обманывать? А Епифаний описывал то, что происходило на его глазах…

   «Некая высшая сила ведет меня по жизни», – говорил Борис Викторович.

   Однажды, беседуя с журналистом, он назвал себя «болельщиком Церкви». Потом я спросил его:
   – Что это значит?
   – Я и в футболе всегда болел за слабую команду, – ответил он. – За «Зенит», например… А Церковь в Советском Союзе была именно на положении слабой команды. Ее все время били, преследовали, ругали… А что ее ругать – она хорошая организация!

   В одной из своих книг академик написал так: «К религии я пришел не через иконы. Были другие причины». Об этих причинах Борис Викторович никому не рассказывал. Мне тоже. Он не любил откровенничать на такие темы.
   А еще я помню, как он говорил перед сном:
   – Господи, да будет на все Твоя святая воля.
//-- ГУЛАГ --//
   Помню, как Борис Викторович рассказывал на квартире бабушки: «Как-то я вышел из барака, подул ветер и повалил меня. Я засмеялся. Мне показалось, что это очень смешно: я стал такой легкий!»
   Когда началась война, двадцатишестилетний ученый Борис Раушенбах попал в лагерь. Это был Тагиллаг с его солдатами на вышках, карцерами, нарами, баландой, собаками… Зэки-немцы ходили в грязных ватниках, в обуви, сделанной из автопокрышек.
   Раушенбах сидел без всякого суда, приговора ему никто не выносил, и конца своему заключению он не видел. Он работал на кирпичном заводе, сортировал кирпич. Рабочая смена длилась 10–11 часов. От непосильной работы и голода в лагере умирало десять человек в сутки. (В списках на продовольствие сначала стояло начальство, потом обычные жители, потом обычные заключенные, потом немцы.) Мертвых в лагере не хоронили – складывали трупы на дровни, отвозили в лес и сбрасывали в яму. Борис Викторович вспоминал: «В лагере я работал недолго, с весны до осени. Должность у меня была прекрасная: контрольный мастер кирпичного завода. Я получал 400 граммов хлеба, варил траву, питался очень хорошо».
   Письма Бориса Викторовича из заключения поражают своим оптимизмом. Такое впечатление, что в лагере только и забот, что беседовать по-немецки с товарищами по несчастью «о всякой всячине, начиная от строения мира». И только в письме сестре от 24 октября 1943 года упоминаются мыши. Эти мыши «бродят по всем направлениям», зато, как сообщается ниже, они «стали почти ручными».
   А вот несколько цитат из его писем друзьям:
   «Почти постоянно нахожусь в хорошем настроении…»
   «Воспользовавшись теорией синусоидального везения, сообщаю, что как будто минимум синусоиды я уже прошел».
   Ученый-химик профессор Стромберг, сидевший вместе с Раушенбахом, говорил, что, если бы не Борис Викторович, никто бы из них не выжил. Тот постоянно острил, зубоскалил и учил всех видеть в злоключениях смешную сторону. Особенно много смеялись над начальниками-энкавэдэшниками.
   «Может, они и были умными людьми, но нам они казались редкими болванами, – вспоминал позднее Борис Викторович. И задумчиво прибавлял: – Мы, знаете ли, как-то очень высокомерно о них судили».
   Когда заключенных в лагере стало вдвое меньше, в Москве схватились за голову, и зэков-немцев стали кормить чуточку лучше. В Тагиллаге появилась «комиссия». Теперь самых истощенных освобождали от работы на кирпичном заводе и зачисляли в отряд, занимавшийся сбором грибов. «Врачебный осмотр» проводился так: лагернику приказывали повернуться спиной и снять штаны. Если от седалища уже ничего не оставалось, доходягу с тяжелой работы снимали.
   Отряд грибников назывался ОПП – что это такое, никто не знал. «Мы называли их отрядом предварительного погребения», – вспоминал Борис Викторович.
   Еще он говорил, что «Один день Ивана Денисовича» – хорошая книга, но в ней, увы, нет «юмора висельников». А юмор, по его словам, был важнейшим средством выживания и основным приемом психологической защиты.

   Уже в демократическое время журналисты часто спрашивали академика:
   – Вы так много претерпели от этой системы, провели много лет в лагерях. Как же вы нашли силы простить?
   – А чего прощать-то? – пожимал плечами Раушенбах. – Я никогда не чувствовал себя обиженным, считал, что меня посадили совершенно правильно. Шла война с Германией. Я был немцем. Потом в лагерях оказались крымские татары, чеченцы. Правда, те же татары во время оккупации Крыма все-таки работали на фашистов. Это некрасиво. Среди тех же немцев если и были предатели, то полпроцента или даже меньше. Но попробуй их выявить в условиях войны. Проще отправить их в лагерь. Да, этот лагерь… Я нигде не встречал так много прекрасных людей!

   Чтобы «расшевелить» друзей, Раушенбах организовал при Тагиллаге «университет». Раз в неделю кто-то из зэков-ученых читал «лекцию». Состав «преподавателей» был солидный: профессор Бадер, как-никак, был археологом, профессор Стромберг – химиком, доктор Риккерт – геологом… А сам Борис Викторович читал лекции о грядущем освоении космоса.
   Товарищам по несчастью он объяснял, что в Советском Союзе каждый приличный человек должен посидеть в тюрьме. И приводил примеры: Туполев сидел, Королев сидит. А мы чем хуже? Мы тоже должны свое отсидеть! В лагере шутили, что Раушенбаху нужно дать должность агитатора и пустить его проповедовать по всем лагерям…
   «Лагерное общение и лагерная дружба – это нечто особое, – писал в одной из своих книг академик Раушенбах. – Разговариваешь с одним, с другим, с кем-то находишь общий язык и объединяешься».
   Именно так началась его дружба с немецким коммунистом Паулем Риккертом, доктором Берлинского университета. Когда к власти пришли фашисты, по решению Коминтерна молодой доктор Риккерт должен был перебраться в Москву. А вскоре угодил в лагерь.
   Друзья договорились, что будут говорить только по-немецки. «Нас посадили за то, что мы немцы, значит, у нас было на это моральное право, – вспоминал Борис Викторович. – Кроме того, мне хотелось по-настоящему освоить немецкий язык, то есть я владел им, но кухонным, на котором говорили в семье».
   Риккерт читал ему стихи Рильке, они обсуждали «Фауста» Гете – слово за словом, сцену за сценой…
   И даже в лагере Борис Викторович продолжал свои исследования. Он был обязательным человеком и очень переживал, что попал в заключение, не успев закончить работу для НИИ-1. Он доделал расчеты в бараке и отправил их в институт. И тогда вмешались «высшие силы». Генерал Болховитинов, узнав о заключении Раушенбаха, выхлопотал для него особый статус: Борис Викторович остался в лагере, но кирпичами уже не занимался, а делал расчеты боковой устойчивости самолета. (Болховитинов тогда вместе с Исаевым доводили до ума ракетный истребитель БИ.) Но от голода Раушенбах страдал так же, как его товарищи.
   В семье Раушенбах в Москве хранятся его лагерные тетради, мелко исписанные рядами формул. Эти аккуратные тетрадки он изготавливал сам – сшивал нитками страницы из желтой оберточной бумаги.
   – Все свои знания по математике я приобрел не в институте, а в бараке, – вспоминал Борис Викторович. – Я очень много работал тогда. Сам себе устраивал экзамены, составлял билеты, тянул их и отвечал сам себе. А если ответить не мог, ставил себе двойку и сам себе устраивал переэкзаменовки. Когда приходили мои соседи по бараку, я «сворачивался»… Я сам открыл тогда метод гармонического баланса, который уже открыли Боголюбов и Крылов, о чем я, по своему невежеству, не знал…
//-- Космонавтика --//
   После войны Раушенбах жил на поселении в Нижнем Тагиле. «Я был на положении Ленина в Шушенском», – вспоминал он. А в 1948 году благодаря М.В. Келдышу, будущему президенту Академии наук, Борис Викторович смог вернуться в Москву. Они снова встретились с Королевым – тот уже успел отсидеть за «вредительство». Не было объятий и разговоров о ГУЛАГе. Королев сразу заговорил о деле: нужно запустить первый управляемый спутник.
   Через день Сергей Павлович сказал Н.А. Пилюгину, главному конструктору бортовых систем управления:
   – Мне докладывают, будто с ориентацией ничего не выйдет. Ты тоже отказываешься? Хорошо. Тогда я передаю систему ориентации Раушенбаху.
   – Он тоже не сделает, – мрачно сказал Пилюгин.
   – Сделает! – резко перебил Королев.
   И Борис Викторович приступил к работе. Позднее он рассказывал, что в те годы у него не было даже приличных штанов. Единственная пара брюк внизу была заштопана-перештопана, и, стоя на эскалаторе, он приставлял сзади портфель. А свою работу в НИИ Борис Викторович начал с того, что пошел в бухгалтерию, взял 1000 рублей и отправил одного из сотрудников на улицу Горького, в магазин «Пионер». Тот накупил паяльников, проводов, простейших реле, предназначенных для юных техников. Из этих в буквальном смысле детских игрушек команда Раушенбаха стала строить первую в мире систему межпланетной ориентации.
   «Я нещадно блефовал, но все время делал вид, что я серьезный человек, – вспоминал позднее Борис Викторович. – Мне на самом деле безумно хотелось создать эту систему!» Однако, несмотря на всю серьезность молодого ученого, некоторые коллеги заподозрили в нем… авантюриста. Почему? Да потому что Раушенбах пообещал Королеву решить серьезнейшие проблемы, которые никто еще не решал! Он должен был построить того «кита», без которого космонавтика была в принципе невозможна.
   Ведь отправить в космос спутник или ракету могли легко. С топливом проблем не было. (Жидкостная ракета была создана уже в двадцатых годах ХХ века, а в тридцатых была довольно совершенной, в сороковых – достаточно мощной.) Металлурги уже создали высокопрочные сплавы. В космос, грубо говоря, можно было запустить что угодно. В СССР после войны оказалась трофейная немецкая ракета ФАУ-2. Но была одна проблема: как вернуть ракету обратно? Как переходить с орбиты на орбиту? За счет чего спутник не будет кувыркаться? Да и как он станет «поворачивать» в принципиально другой среде? Не в атмосфере – в невесомости. Там, где нет точки опоры. Работ на такую тему не было, и эту науку Раушенбаху пришлось начинать с нуля. А что, если запустить в космос человека? Система управления становилась для космонавта системой жизни и смерти. Одна ошибка – и он не вернется домой.
   Раушенбаху предстояло создать теорию управления космическим кораблем и воплотить ее в практику. Первому из людей. «Работа Раушенбаха 1955–1959 годов была, пожалуй, самой новаторской на том этапе развития ракетной техники и космонавтики, – пишет Я. Голованов, работавший у Королева. – Проблемы, возникающие в таких областях знаний, как аэродинамика, химия топлива, термодинамика двигателей, бортовая автоматика, разумеется, не исчезли, но пути их решения были более-менее определены. А вот ориентацией космических аппаратов и движением их в мире, лишенном тяжести, никто никогда не занимался. Вопрос этот истории не имел!»
   «О своей работе с Королевым Раушенбах всегда говорил сдержанно, – отмечает летчик-испытатель М. Галлай. – А фактически он внес в создание систем управления вклад без преувеличения решающий».
   Интересно, что многие открытия были сделаны ученым как бы случайно.
   «Однажды я забросил работу над одной проблемой, предположив, что она не имеет решения, – вспоминал Борис Викторович. – Уже забыв почти свою работу, я вдруг увидел решение сразу, в своеобразном озарении, в абсолютно неподходящем месте. В другой раз меня посетило подобное откровение в метро».
   Раушенбах сдержал слово, данное Королеву. Первая в мире система ориентации космического спутника была готова к маю 1959 года.
//-- Королев и Раушенбах --//
   Сергей Павлович был человеком взрывного темперамента. Мог накричать, сказать: «Вон из кабинета!» Раушенбах своим поведением ставил его в тупик. Королев даже жаловался Марку Галлаю: «Ничего не могу понять с этим вашим Раушенбахом! Я ему что-то толкую, ругаю, а он стоит и слушает как ни в чем не бывало, эдаким христосиком!»
   Борис Викторович был единственным человеком в институте, на которого Королев не повышал голос.
   Рассказывают, что английский астроном Джон Гершель перед смертью перебил священника, который стал говорить ему о радостях загробной жизни:
   – Это все прекрасно, но самым большим удовольствием для меня было бы увидеть обратную сторону Луны.
   Увидеть «затылок» нашей соседки по космосу было давней мечтой человечества. И вот Королев поставил Раушенбаху задачу – сфотографировать обратную сторону Луны!
   Борис Викторович взялся за работу – ему было все равно, что вокруг говорили, будто есть только один шанс из ста. (Ктото из ученых полагал, что солнечная засветка погубит любое изображение, другой утверждал, будто легче попасть пулей в летящего воробья, стоя на платформе движущегося поезда.)
   Сам Королев сомневался и спрашивал Раушенбаха:
   – А что, Борис Викторович, Землю вместо Луны ваш датчик не поймает?
   – Не должен, – отвечал Раушенбах.
   И вот 7 октября 1959 года «снимок века» был сделан!
   К земному глобусу прибавился лунный…
   За это выдающееся достижение Раушенбах и его коллеги были награждены Ленинской премией. И это был не единственный подарок ученым. В 1957 году французский винодел Анри Мэр заключил с советским консулом пари на тысячу бутылок шампанского: советским спутникам не удастся увидеть обратную сторону Луны. Когда в газетах всего мира появились фотографии, сделанные «Луной-3», винодел признал себя побежденным и выслал тысячу бутылок на адрес Академии наук СССР.
   Первый из беспилотных «Востоков» стартовал в мае 1960 года. Королев собирался проверить в космосе систему ориентации Раушенбаха. За сутки до старта в системе обнаружили изъян, и Борис Викторович предупредил Королева, что нужно отступить от намеченных планов. Тот заупрямился: Сергей Павлович не любил изменять программу. В итоге одна из систем в космосе не сработала, корабль развернуло соплами назад, и, когда включилась тормозная установка, она начала не тормозить «Восток», а разгонять его. Вместо того чтобы вернуться на Землю, спутник вышел на более высокую орбиту. Раушенбах был готов к неприятному разговору, но Королев повел себя нестандартно. Вместо упреков и обвинений он с воодушевлением объявил:
   – Великолепно! Это был первый опыт маневрирования в космосе!
   Работали без выходных. Королев иногда звонил Раушенбаху в воскресенье и говорил:
   – Я тут чистил у дома снег, и мне пришла в голову мысль. Нельзя ли создать в космосе искусственную тяжесть путем соединения кораблей штангой и вращения их вокруг общего центра масс? Что скажете?
   – Можно, – отвечал Раушенбах. – Но тогда лучше трос…
   – Да, трос лучше… Приходите завтра со всеми расчетами. Сергей Павлович не любил ждать.
//-- * * * --//
   Королев отобрал десять будущих космонавтов, которых должен был «натаскивать» Раушенбах. Борис Викторович сблизился с Гагариным, хотя на занятиях никогда не выделял его из всей группы. Через некоторое время Королев принял решение: полетит именно Юрий Гагарин. «Я смотрел на него и понимал, что завтра этот парень взбудоражит весь мир, – вспоминал Раушенбах. – Ну какое у этого парня было воспитание, какое образование? Крестьянский парень, фэзэушник, аэроклубовец, потом два года отлетал, он же ничего не знал, практически был невоспитанный человек. Но он обладал врожденным чувством такта…»
   12 апреля 1961 года началась космическая эра. Впрочем, Гагарин не был в полном смысле «капитаном» космического корабля: «Восток» управлялся автоматически. Задача Юрия Гагарина состояла в радиосвязи и медицинских экспериментах, и Раушенбах шутил, что полетная инструкция космонавту состояла только из четырех слов: «Ничего не трогай руками». В 1963 году Раушенбах настоял на проведении плановых проверок «Востока-6». Многие были против – тормозился весь график работ. Доходило до крупных скандалов. И все же проверки были проведены, и в ходе их выяснилось, что блок датчиков угловых скоростей в заводских условиях установлен задом наперед. Занудная, по собственным словам, настойчивость Раушенбаха спасла жизнь Валентине Терешковой… Каждый запуск космического спутника был огромным событием в Советском Союзе.
   Раушенбах работал на секретном предприятии и не говорил о своих занятиях даже самым близким людям – жене и детям.
   – Все сказать не мог, полуправду – не хотел: это хуже лжи, – объяснил он потом. – Считал правильным вообще молчать.
   Первой догадалась дочь Оксана: «Папа в командировку, следом – сообщение ТАСС».
   Был и такой эпизод – он есть в воспоминаниях академика. Заседала важная комиссия, двадцать начальников из разных ведомств. Борис Викторович возражал против какого-то спорного решения. Королев показал на него пальцем и грозным, злым тоном сказал:
   – Вот человек, который всегда нам мешает. Критикует наши решения. Предсказывает разные неприятности: это, мол, не получится, это откажет. Никаких сил с ним работать! Все посмотрели на Раушенбаха: негодяй, вредитель, мешает Королеву работать! А Сергей Павлович выдержал паузу и нежным голосом прибавил:
   – И, представьте, всегда оказывается прав… В итоге комиссия согласилась с Раушенбахом.
   Ученый не терпел сплетен, но сплетничавших не осуждал. Возглавляя отдел в институте Королева, он порой должен был выслушивать «доброжелателей».
   – Борис Викторович, – говорил посетитель, плотно прикрывая дверь в кабинет, – я отношусь к вам с большим уважением и потому считаю нужным довести до вашего сведения, что такой-то сотрудник вчера говорил о вас то-то и то-то…
   – Да? – Раушенбах подавался вперед и укоризненно качал головой. – Очень интересно! Ай-ай-ай! Неужели так и сказал? Каков нахал! Ха-ха-ха… Ну конечно, заходите…
   Посетитель покидал кабинет в уверенности, что стал личным советником начальника. О, наивный…
   В «команде» Раушенбаха были молодые ребята, только что окончившие институт. «Мои бандиты», – говорил о них Борис Викторович. В свободное время эти «бандиты» много смеялись и отчаянно зубоскалили. Их отношения с начальником были довольно своеобразные. Например, на расширенном заседании главных конструкторов кто-нибудь из «молодых» мог прилюдно сказать Раушенбаху:
   – Что за чушь вы несете!
   – Почему чушь? Вот, смотрите… – И ученый спокойно аргументировал свою позицию.
   Начальников, которые сидели вокруг, подобное обращение удивляло и возмущало. А сам Раушенбах говорил так:
   – Мы делаем одно дело, и «икона в красном углу», привыкнув быть непререкаемым авторитетом, становится «тормозом». Если мы не будем спорить без оглядки на звания, мы ничего не придумаем…
   Иногда молодые сотрудники заваливались к Борису Викторовичу в гости и нарочито пьяными голосами орали у него на балконе «Шумел камыш…». Подобные выходки с их стороны объяснялись просто: квартира Раушенбаха находилась прямо напротив НИИ, и «бандиты» в шутку пытались «скомпрометировать» своего начальника. Впрочем, сам Борис Викторович тоже умел и пошутить, и разыграть… Когда он шутил, как говорили, Райкин «отдыхал».
   Однажды Раушенбаху позвонил секретарь Королева:
   – Зайдите.
   – Зачем?
   – Ну, у вас же скоро день рождения, 50 лет, юбилей.
   – Пусть Королев сам зайдет, – ответил Раушенбах. – Мой день рождения, в конце концов.
   Борис Викторович не хотел праздновать свое пятидесятилетие: он не любил громких слов, юбилейных речей и неизбежного в таких случаях подхалимства.
   И все-таки юбилей отпраздновали – тут не обошлось без «бандитов».
   Праздник начался с того, что в холле ресторана «Звездный» в Останкине включили запись, специально сделанную для такого случая знаменитым диктором Юрием Левитаном:
   – Внимание! Говорит Москва! Работают все радиостанции Советского Союза! Передаем сообщение ТАСС. Сегодня, 20 января, в 20 часов по московскому времени в Советском Союзе произведен запуск космического корабля «Восторг». Корабль пилотируется гражданином Советского Союза, доктором технических наук, подполковником запаса товарищем Раушенбахом!..
   Хохот в ресторане стоял повальный.
   А «бандиты» уже готовили следующий «номер». У них в руках была сверстанная и отпечатанная типографским способом полоса «Комсомольской правды» под названием «Раушенбах в космосе». Читали ее с перерывами, давая слушателям прийти в себя. Открывала полосу фотография Бориса Викторовича в форме подполковника ВВС. Далее был текст пресс-конференции, телефонный разговор с мысом Пицунда (там часто отдыхал Хрущев) и заметка с родины героя «Ленинград ликует!».
   Стоит оценить юмор «бандитов». В материале с «пресс-конференции» был, например, такой момент: журналист напоминает Раушенбаху, что в полете тот ел смородину, и спрашивает, какая была смородина – красная или черная?
   «Космонавт» долго шепчется с академиком Федоровым (тот руководил подобными пресс-конференциями, не имея никакого отношения к космонавтике), потом отвечает: «Хорошая была смородина!»
   …Юбилей удался: Раушенбах был в восторге, Королев прослезился и просил сделать ему такую же полосу. Увы, до своего юбилея Сергей Павлович не дожил.
   В марте 1965 года садился «Восход-2», в одной из систем произошел сбой, в результате которого космонавты не могли спуститься с орбиты! Королев вскочил, кивнул Раушенбаху, и они вместе направились к Гагарину – он сидел в маленькой комнатке на связи с экипажем.
   – Пусть доложат! – приказал Королев.
   Павел Беляев, командир корабля, доложил, что система посадки выключилась.
   – Через минуту получите указания! – сказал Гагарин и отключился, чтобы экипаж не слышал переговоров.
   За одну минуту Королеву и Раушенбаху нужно было принять решение – как спасти экипаж. Теоретически стоило пройти еще один виток и попробовать снова включить автоматику. Но в случае повторного отказа траектория следующего витка была бы крайне неудобной для успешного приземления! Надо было что-то решать. Проще всего, конечно, посоветоваться с госкомиссией…
   – Может, вручную? – спросил Королев.
   – Вручную, – ответил Раушенбах.
   И Павел Беляев и Алексей Леонов сами сориентировали корабль. Это была первая ручная посадка! Правда, экипаж не уложился в отведенное время, и «Восход-2» сел в тайгу.
   Королев умер от рака в 1966 году. «Это было настоящим ударом, – вспоминал Борис Викторович. – Он ушел буквально на лету».
//-- * * * --//
   Через несколько лет после смерти Королева Раушенбах ушел из космонавтики и стал преподавать в Физико-техническом институте.
   Коллеги знали, что Раушенбах ходит в церковь. Считали его религиозным человеком. Его, немца-гугенота, в шутку называли «академиком всея Руси» и «специалистом по ориентации среди православных святых».
   Однажды ученый прочитал для студентов Физтеха цикл лекций «Иконы». Десять лекций по два часа. Из Москвы в Долгопрудный приезжали люди с записывающими устройствами: Борис Викторович говорил вещи, о которых в те времена нельзя было услышать нигде. В его лекциях не было ни слова, которое могло бы покоробить верующего человека. А руководители Физтеха отчитывались в райкоме об этих лекциях как об «антирелигиозной пропаганде»: дескать, профессор такой-то читает цикл лекций против суеверного почитания икон. В райкоме их хвалили за хорошую постановку атеистической работы, что вызывало много веселья на факультете.
   В то время Борис Викторович часто был почетным гостем в Кремле, где беседовал с представителями епископата.

   «С какой естественностью он неизменно подходил к церковным иерархам на официальных приемах в Кремле и непринужденно завязывал разговор! – писал в 2000 году Патриарх Алексий II. – А ведь в те годы было непросто на это решиться…»

   Раушенбах дружил с Патриархом Пименом, бывал у него в келье. Он был хорошо знаком с Питиримом, митрополитом Волоколамским, и Кириллом, митрополитом Смоленским.
   Писатель Леонид Леонов считал Бориса Викторовича специалистом в области богословия и вообще православной жизни. Что самое интересное, Леонов сам был верующим человеком, ходил в церковь, но советовался с немцем и ракетчиком Раушенбахом. Часто звонил с вопросом:
   – Вот если священник сделает то-то, а дьякон то-то, может такое быть?
   И Борис Викторович отвечал:
   – Не может быть, потому что…
   Писатель и ученый дружили и часто ездили вместе в Троице-Сергиеву лавру. «Меня всегда умиляло, как перед входом он крестился и кланялся», – вспоминал Борис Викторович. (Сам он, будучи гугенотом, креститься при посещении храма не мог.)
   Эта странная пара посещала лавру в те времена, когда советская элита сторонилась церковных людей, как зачумленных. Они часами просиживали в кабинете ректора Духовной академии.
   «Я был неким выродком, который ездит и не боится, – вспоминал Раушенбах. – Во-первых, я не работал в идеологической сфере, а во-вторых, мне уже пришлось хлебнуть разных разностей и побывать за решеткой. Страха я не испытывал».
   Не испытывал страха и Леонид Леонов. В последней книге Борис Викторович приводит слова своего друга, сказанные незадолго до смерти: «О жизни мне известно все, а смерть – это кульминация человеческого познания, когда остается узнать последнее, таинственное».
//-- * * * --//
   Борис Викторович говорил, что средневековое искусство во многих отношениях выше искусства Возрождения, что Возрождение связано и с потерями, а абстрактное искусство – полный упадок, называл это «явным движением к обезьяне». Для меня, говорил он, нет ничего лучше русской иконы XV века. Преподобного Андрея Рублева он называл гениальнейшим живописцем, а его «Троицу» – вершиной мирового искусства.
   Помню, как мы гуляем по Абрамцеву и Борис Викторович рассказывает:
   – Я смотрел все дорублевские иконы на этот сюжет и установил, что не было постепенного нарастания – это был скачок, нечто взрывоподобное. После Рублева все стали повторять его «Троицу». Поскольку это был предел совершенства, все последующие повторения стали хуже. Догмат Церкви о единосущной и нераздельной Троице Рублев воплотил гениально…
   В Древнем мире, например в Индии, человек не всегда воспринимал себя как «я», правда ведь? – начинает Борис Викторович. – Вместо «я» было «мы». По законам Ману личность ни за что не отвечает, отвечает семья. Сделал плохое – наказывают всю семью. Если герой – вся семья героическая. Поставим вопрос: как изображать мир с позиции «мы»? Я вижу этот стол таким, ты – другим… Как же сделать объективное изображение? В Египте выход нашли, это был… чертеж! В Египте передавали не видимое, а истинное. Незыблемые сущности вещей. Не то, что видишь, а то, что на самом деле, – отражение объективного пространства. Там развивалось не рисование, а художественное черчение… Я сравнил их фрески с нашими чертежами. Если приложить наши ГОСТы по черчению к египетскому искусству, все так и есть, ни одного отклонения. На пути от Древнего к Новому царству еще были мелкие улучшения, но потом они достигли совершенства. Наше машиностроительное черчение тоже развивалось до XIX века, а потом остановилось, потому что лучше – нельзя. Так и у египтян. А искусствоведы писали, что, дескать, они чего-то не умели… Все это чушь собачья.

   – А Античность?
   – У них тоже были изображения египетского типа, чернофигурные вазы например. Позже появились изображения перспективные. И этот момент совпадает с появлением первых философов! С появлением человеческого «я». Перикл на похоронах афинян, погибших в битве со спартанцами, говорит, что у нас теперь каждый может сказать, что он – личность. Именно в тот момент, когда в Греции совершается поворот от «мы» к «я», меняется система перспективы. Возникает «я», и возникает все, что окружает человека. Появляется проблема близкого пространства. Никто не интересовался – что там, вдали. Дайте близкое рассмотреть, среди которого мое «я». Математика показывает, что близкое пространство нужно передавать в параллельной перспективе. Так и было в Античности. Лучше нельзя.

   – Значит, и там не было неумения?
   – А в Средневековье использовалась обратная перспектива… Потому что все мы видим близкие предметы именно так. В близком пространстве человек все видит в параллельной или слабой обратной перспективе, никогда не видит сужения. Поэтому современные художники не любят писать близкие передние планы. Всегда начинают картину с того места, где кончаются обратная перспектива и все прочие неприятности…

   – А Возрождение?
   – Ренессанс – эпоха великих открытий, в том числе географических. Люди стали чувствовать себя хозяевами Вселенной. Их уже не так волнует близкое. Рисуют пейзажи, горизонт, за который они отправляются открывать новые земли. Меняется мироощущение, и рождается новое учение о перспективе, появляются другие художественные методы. Во времена Леонардо и Дюрера мастера кисти догадались, как строить перспективу, и некоторые художники стали рисовать воображаемые города с протяженными улицами, уходящими вдаль. С сегодняшней точки зрения – бессмыслица: просто ряд домов, которые уменьшаются в перспективе, вот и все содержание. Но тогда это потрясало, люди вдруг почувствовали передачу глубины на плоскости, пространство, воздух, чего не было раньше… А вообще-то движение от Египта к Возрождению – это не подъем на вершину, а сначала – подъем на египетскую вершину, потом – на античную, потом – на средневековую, потом – на вершину Ренессанса.

   Борис Викторович некоторое время молчит.
   – В истории живописи есть еще одно «но» – это Сезанн. Все замечали, что на его картинах пространство деформировано. Я привлек математику, и оказалось, что перспектива Сезанна соответствует нашей зоне среднего видения, то есть пространству, которое лежит между далью и близью. Здесь прямые перестают быть прямыми, а параллельные – строго параллельными.

   – А наши иконы, Борис Викторович?
   – В иконах не было самомышления, своеволия. Но когда было нужно, Рублев совершенно правильно использовал обратную перспективу, например в «Троице». Вообще-то русских иконописцев мало интересовало пространство. Их интересовал святой. Изображение нужно было для молитвы, с его помощью обращались к Первообразу. И вот чтобы образ выполнял эту роль, святой помещался на передний план – на обрезе рамы, как бы мы сейчас сказали. Перед ним уже никакого пространства, только сам молящийся. В Ренессансе пространство появилось в избытке: художники порой втаскивали наивный реализм туда, где ему совсем не было места. На самом деле на иконах не полагалось писать ничего, кроме золотого фона! Золотой фон – святость. Кроме того, на иконах святой изображается не по состоянию на земле, а в состоянии преображенной плоти. После второго Пришествия у нас у всех будет преображенная плоть, а святой – он уже такой. И реализм тут действительно ни к чему. Отсюда все так называемые «странности» русской иконописи. Наконец, еще один момент: древних иконописцев не волновал антураж. Они спокойно забывали о перспективе, их занимала суть, а не естественное восприятие. Позже, под влиянием Запада и католичества, уже стали изображать землю, строения… Первоначально было только то, что нужно для молитвы, то есть Лик.

   – А абстракционисты?
   – Это уже не живопись – вызов обществу, шарлатанство.

   – А у вас есть любимые иконы?
   – Из икон Божией Матери очень люблю икону «Знамение Новгородская». Такой необычный для России тип «Оранты». Поднятые руки – в позе моления. Замечательная икона, на меня она производит очень сильное впечатление. Более сильное, чем «Умиление» и «Одигитрия»… Еще я неравнодушен к иконе «Успение». Это моя любимая икона, и, если бы мне предложили выбрать одну икону, я бы выбрал ее. Конечно, в древнерусском стиле, а не в стиле какого-нибудь Дюрера. Его «Успение» – это кошмар с церковной точки зрения. Да, он первоклассный художник, но ему не дано было писать так, как наши иконописцы школы Рублева и Феофана Грека. Понимаешь, «Успение» – это икона, где необходимо изобразить как потусторонний мир, так и посюсторонний. Вот «Рождество» – это только наш мир, а «Сошествие во ад» – только мистический. А оба пространства – «Успение». Мы видим Христа с душой Богоматери, Он в мистическом пространстве. А вот апостолы в нашем мире, и Христа они не видят. Иконописцы считали, что если бы Он присутствовал явно, то все бы смотрели на Него, а они смотрят на Богоматерь. Как передать эти два пространства? И смотри, как иконописцы решили проблему! Они, великие мастера, проявили, я бы сказал, невероятную ученость и применили чертежный прием. Они интуитивно сделали все абсолютно правильно: для передачи фигур Христа и Младенца (души Богоматери) используется другой тон, очень насыщенный. А апостолы переданы более спокойными, «приглушенными» красками. Гениально это сделано.
//-- * * * --//
   Борис Викторович говорил, что третью мировую войну предотвратило не ядерное сдерживание, а космические средства разведки. Они позволили русским убедиться, что американцы ничего не затевают, а в США знали, что в СССР тоже ничего не предпринимают. Знание друг о друге сохранило мир.
   – А среди космонавтов были верующие? – спрашивал я.
   – Не знаю… По-моему, нет.

   – Гагарин?
   – Думаю, нет.

   – А инопланетяне существуют?
   Без улыбки:
   – Нет, в инопланетян не верю.

   – А почему не нашли Тунгусский метеорит?
   – Не нашли и никогда не найдут, потому что это был кусок льда. Все эти метеориты, как правило, ледяные массы.
   Тунгусский метеорит не сразу весь расплавился и испарился, потому что мгновенно пролетел атмосферу. Испарились наружные слои, а основная глыба упала, полежала какое-то время на земле, но очень быстро от нее ничего не осталось. Поэтому находили только пылинки, ни одного уцелевшего куска.

   – А робот сможет заменить человека?
   – Нет.

   – Почему?
   – Потому что на робота нельзя подать в суд. Это сказал кто-то на Западе, и ведь как здорово сформулировал! Мог поступить – не мог, украл – не украл, сделал – не сделал – весь этот судебный подход в отношении робота полная бессмыслица. У робота нет совести, поэтому человека он не заменит.

   Помню еще такое его выражение: «У Шекспира все палачи – шутники, а могильщики – острословы».
//-- * * * --//
   Однажды в Петербурге, на квартире бабушки, я сказал:
   – Борис Викторович, вот вы – математик, всю жизнь отдали космосу и ходите в церковь. Одно не мешает другому?
   – С чего бы вдруг? – удивился он. – Это в советских книгах писали, что «наши космонавты туда летали и никакого Бога не видели». Сама постановка вопроса показывает какую-то прямо-таки дубовую неграмотность наших писателей-атеистов. Вот Ньютон был верующим человеком, но обрати внимание, построив модель Солнечной системы, он не поместил в нее Бога.

   – ?
   – Бог пребывает в неком мистическом пространстве, и это прекрасно понимал Ньютон. Поэтому космонавты Его не встречали, но они и не должны были Его встречать. Когда говорят «Иже еси на Небесех», это совсем не означает, что Бог находится в 126 километрах от поверхности Земли… Кстати, Ньютон – родоначальник нашей науки. А ведь он был крупным богословом своего времени. И богословских трудов у него столько же, сколько научных… Возьмем XX век. Планк. Отец современной физики, ввел квант – и тоже верующий! Как же можно говорить, что наука и вера несовместимы?

   – Но разве Церковь не преследовала ученых?
   – Нет.

   – А Коперник?
   – Эта легенда – просто бред. Если хочешь знать, Коперник занимал высокое положение в церковной иерархии: он был каноником, проще говоря – заместителем епископа. Его учение действительно подвергалось жестким атакам, и он был высмеян и объявлен неучем, но не Церковью, а… гуманистами, которых теперь все считают светочами прогресса. В Европе даже шла комедия, автор которой был гуманистом и где главным персонажем выставлен дурак, утверждавший, что Земля вращается вокруг Солнца.

   – Значит, гуманисты преследовали Коперника за то, что он – верующий?
   – Нет, его преследовали за «антинаучность». Понимаешь, в те времена астрономия имела большое значение, ею пользовались сотни и тысячи астрологов. Составляя гороскопы, надо было вычислять положение планет на различные даты, и эти вычисления показали, что гелиоцентрическая схема Коперника хуже согласуется с наблюдениями, чем геоцентрическая схема Птолемея. И гуманисты, считая, что «практика – критерий истины», объявили учение Коперника вздором.

   – Но я читал, что поздний выход книги, совпавший со смертью Коперника, спас его от костра…
   – Глупейшее утверждение! Да, Коперник опубликовал свой труд очень поздно. Просто он тяжело переживал свою неудачу и не знал, как поправить дело, надеялся со временем улучшить свою схему и уменьшить свойственные ей ошибки. Но он совсем не испытывал страха быть подвергнутым церковному осуждению.

   – А Галилей? Разве Церковь его не судила?
   – Сейчас все забыли, что Галилей был близким другом Папы и жил при папском дворе. Они подружились, еще когда Папа был кардиналом. Все работы Коперника оплачивал Папа Римский, соответственно, и все труды Галилея несли печать папского одобрения. В то время протестанты обвиняли Папу во всех мыслимых грехах, в том числе что он – враг науки. И совсем заклевали понтифика. Неопровержимым доказательством их тезиса была книга Галилея, в которой, как бы с одобрения Папы, защищалось «антинаучное» гелиоцентрическое учение Коперника. Ведь оно давно было осуждено, как сейчас бы сказали, прогрессивной общественностью! Папа должен был показать, что он не ретроград и не враг науки. Что он и сделал. Руководству католической Церкви пришлось показать, что оно тоже считается с мнением университетских ученых и осуждает «лженаучную» гелиоцентрическую систему. И даже знаменитое отречение Галилея (и его легендарное «А все-таки она вертится!») не было инициативой Папы. Тот провел этот акт формально, скрепя сердце, под давлением протестантов. И никаким костром никто Галилею не угрожал. По большому счету Церкви было все равно, кто прав – Коперник или Птолемей.

   – Почему?
   – Да потому что это вне ее компетенции! Церковь всегда занималась своим делом, а наука – своим. Дело Церкви – спасение душ, а не изучение, что вокруг чего вертится. Наши атеисты писали, что «в конце концов Церковь была вынуждена признать правильность схемы Коперника». Ничего подобного! Это ученые были вынуждены признать, а Церковь всегда плевала на это. В чем ошибался Коперник? Он думал, что планеты движутся по кругам. Кеплер показал, что они движутся по эллипсам, дал соответствующие расчеты, и тут же все астрологи перешли на его сторону. Гелиоцентрическая система оказалась все-таки точнее геоцентрической, и ее сразу признали во всех университетах! И не было никакой идеологической борьбы, никаких криков, никакого размахивания руками… Понимаешь, у Церкви всегда хватало своих забот, и в вопросах науки она принимала точку зрения большинства университетских ученых. И это было совершенно правильно.

   – Сейчас много говорят о религиозном фанатизме. Часто вспоминают Крестовые походы…
   – В истории религиозный компонент часто играл роль прикрытия. Те же Крестовые походы были походами экономическими, хотя формально велись ради освобождения Гроба Господня.

   – Борис Викторович, а как возник атеизм?
   – Трудно сказать… Мне кажется, оппозиция между наукой и религией возникла в XVIII веке во Франции. Французские энциклопедисты, выступая против королевской власти, естественно, выступали и против Церкви, которая стояла за короля. Именно энциклопедисты породили агрессивный атеизм. Его приняли на вооружение в Советской России, и отсюда наше нынешнее невежество. Лично я сталкивался с этим неоднократно и в стенах Академии наук, в разговорах с коллегами-академиками. Зная, что я кое-что понимаю в богословии, они иногда обращаются… Я поражаюсь их дремучему невежеству! Просто ни-че-го не понимают!
   Атеизм ввели в Советской России, не понимая всю глупость этой затеи. Был даже закон, запрещавший Церкви помогать бедным. Такое деяние толковалось как незаконное привлечение людей в страшный церковный вертеп… Я где-то писал, что Советский Союз был единственной страной в мире, где законом запрещалось творить добро. Они хотели заменить христианское мировоззрение научным. Но ведь научного мировоззрения не бывает, это собачий бред!

   Наука и религия не противоречат друг другу, напротив – дополняют. Наука – царство логики, религия – вне логического понимания. И человек получает информацию по двум каналам, один – логический, другой – внелогический, и по их совокупности принимает решение.

   Поэтому научное мировоззрение – это обкусанное мировоззрение, а нам нужно не научное, а целостное мировоззрение… Английский писатель Честертон однажды сказал, что религиозное чувство сродни влюбленности. А любовь, как известно, не побить никакой логикой. А что делала наша атеистическая пропаганда? Пыталась логически доказать несостоятельность религии. Глупо это было.
   Разве влюбленного человека можно переубедить логически? Есть еще один аспект. Давай возьмем приличного, образованного атеиста. Сам того не понимая, он следует тем установлениям, которые возникли в Европе за последние две тысячи лет, то есть христианским правилам.
//-- Православное крещение --//
   В феврале 1997 года Борис Викторович пережил клиническую смерть. Через несколько месяцев Борис Викторович принял православное крещение. Вот его рассказ:
   – Я крестился уже дома, после той неудачной операции… Священник долго выяснял, кто я. Почему-то он думал, что я католик, тогда было бы проще, но когда он узнал, что я гугенот, то схватился за голову. И меня крестили полным чином, как язычника. Все же я думаю, что я был христианином и остался христианином. Только я стал православным. Мне кажется, раз я живу в России, я не могу быть отрезан от православной Церкви. Понимаешь, в младенчестве я не выбирал религию, какая ни есть – она моя. Сейчас я принял религию сознательно. Я перешел в Православие не только потому, что в России нет гугенотских храмов, но и потому, что считаю Православие ближе к Истине, возвещенной апостолами…
   Борис Викторович изменился после операции. Он выглядел очень усталым, но не соглашусь с теми, кто пишет, что у него был «погасший взгляд». Нет, взгляд его не погас. Просто в его взгляде пропала тяга к земной жизни и появилась другая тяга – к жизни вечной.
   Я много разговаривал с ним именно в последний год его жизни. Борису Викторовичу нужно было ходить, заново разрабатывать ноги после месяцев неподвижности. Мы гуляли по Абрамцеву. Каждый шаг был для него болезненным, он говорил, что ощущения такие, будто ступаешь по скрученным жгутам и веревкам. Одной рукой он опирался на меня, другой – на палку. Помню, как он останавливался и подолгу смотрел на играющих детей. В такие минуты я молчал. Потом мы шли дальше.
   – О чем мы говорили? – спрашивал Борис Викторович.
   Я напоминал. Во время операции Борис Викторович отравился наркозом и потерял краткосрочную память. Крохотный участок мозга в голове этого гениального человека был выключен. Он говорил, что теперь разговор для него распадается на небольшие фрагменты. Однако его гигантский интеллект был при нем. Просто сам он не мог связать эти небольшие фрагменты воедино – ему нужно было напоминать. Это тяжелейшее испытание он переносил стоически. И продолжал работу над книгой воспоминаний «Праздные мысли».

   Сейчас плохо то, что в школах не преподают Закон Божий.
   Веру нужно воспитывать с детства, ведь религиозно одаренных людей только 10–12 %. Остальных нужно учить. И если эти люди вырастают в государстве, где вера считается делом достойным, где все ходят в церковь, они тоже ходят.

   Бог непостижим, зато постижимы церковные заповеди и догматы. Очень важно, чтобы у людей была заповедь.
   Однажды меня заинтересовал вопрос логики: может ли она допустить существование Троицы? Вроде бы это абсурд: один объект – и вдруг три объекта. К своей радости, я обнаружил, что подобное есть в математике. Вектор! Он имеет три компоненты, но он один. И то, что всех удивляет в понятии Троицы, абсолютно логично. Вернее, если кого-то удивляет троичный догмат, то только потому, что он не знает математики. Три и один – это одно и то же! Я не вдавался в богословие, но мне удалось показать, что отцы Церкви были правы, когда осуждали ереси. И Церковь восприняла мои идеи положительно. До сих пор не могу понять, как отец Павел Флоренский, математик и наш замечательный богослов, этого не заметил… Мне даже звонили из Духовной академии, сказали, что будут пересматривать свои лекции.

   Православие у нас тысячу лет, и такие вещи за год, за два и даже за семьдесят не меняются. Церковная жизнь на Руси всегда была неотделима от жизни человека вообще.
   Она не ограничивалась только посещением храма в положенные часы, она дышала в каждой семье…

   Думаю, русские люди будут возвращаться к Православию. В нас есть некая внелогическая компонента, которая остается постоянной, и это дает основание считать: не все потеряно.
   Помню нашу последнюю поездку в Троице-Сергиеву лавру. Борис Викторович больше всего любил службы в маленькой церкви Духовной академии. Но в тот день на службу мы не попали – просто гуляли по монастырю и говорили о Сергии Радонежском. Подолгу стояли перед каждой иконой.
   – Нам нужен Сергий, – повторял Борис Викторович. – Нам нужен преподобный Сергий, человек его масштаба.
//-- О современной России --//
   – Для меня лично Россия – все, – говорил академик Раушенбах. – Мои предки переселились из Германии в Россию почти двести пятьдесят лет назад. Не могу без России.
   В одной из книг он писал: «В нерациональной части, которая не поддается словесному объяснению, я всегда знал, что Родина существует в смысле – «это свои, за них надо болеть». В детстве любил листать старые подшивки «Нивы» с материалами о Русско-японской войне и был интуитивно на стороне русских, хотя меня учили, что война империалистическая. Но свои-то бывают!»
   Уже после операции Борис Викторович проходил курс реабилитации в Германии. В семье Раушенбах мне рассказывали, что он, гуляя по улице, напевал хулиганскую песенку о кайзере: «Вильгельм в поход собрался…»
   В Германии он всегда чувствовал себя русским. Немцы уговаривали его остаться, он ответил «нет».
   – Почему? – спросили его.
   – У вас очень скучно.
   Ему предлагали переехать в США. Отказался:
   – У вас не было Средневековья. Не хочу, не могу жить в стране, где не было Средневековья…
   В своей последней книге он написал: «Это вещи иррациональные. Объяснить их не могу. Что связывает меня с Россией, с нашим народом, с землей? Ну как это объяснишь?.. Невозможно».
   Уничтожение Советского Союза он считал катастрофой. Особенно не одобрял разделение славянских народов: России, Украины, Белоруссии. Однако он всегда утверждал, что это временное явление и процесс объединения неостановим. Ельцина очень не любил. Часто повторял, что имя Ельцина войдет в историю, но войдет «вписанное черным дегтем». Помню, как он говорил, что Ельцину все равно, чем руководить – страной или прачечной.
   О западных странах писал так: «Не надо думать, что на Западе нас любят. Это наивно. Везде, где мы обогнали Запад, нас зажимают, не дают выйти с конкурентоспособной продукцией на рынок. Это касается ракетостроения, атомной промышленности, других наукоемких отраслей. Говорю определенно: как только мы выходим на мировой рынок с продукцией лучше западной или не уступающей ей, так нам сразу же перекрывают кислород. Мало создать конкурентоспособную продукцию, нужно еще завоевать рынок. А нас пускают только на рынок сырья. Западный мир очень заинтересован, чтобы мы оказались на периферии мировой цивилизации. А наши правители в этом помогают».
   Работу правительства оценивал жестко: «Мне малоинтересны те, кто ничего не умеет. К сожалению, именно такое впечатление складывается о персонах, пытающихся на своем чиновничьем уровне создать новое государство по собственным представлениям о жизни и людях. Они не любят свою страну, свой народ, действуют в интересах устойчивости собственного кресла и клана. Такими я вижу большинство наших управленцев».
   Рассуждая о современной жизни, цитировал китайского мудреца Цюй Юаня (III век до н. э.):

     В стяжательстве друг с другом состязаясь,
     Все ненасытны в помыслах своих;
     Себя прощают; прочих судят строго.
     И вечно зависть гложет их сердца.
     Все, как безумные, стремятся к власти.

   Приватизация его возмущала – с одной стороны, как затея бессмысленная и непрофессиональная, с другой – ввиду своей очевидной аморальности.
   – Мнение, что мы строим капитализм, а его всегда нужно начинать с воровства, неверно, но очень выгодно тем, кто разворовал государственную, народную собственность, – говорил он. – Гайдаровско-чубайсовская приватизация – откровенный грабеж. Элементарный грабеж народа, который в это время отлично сознавал, что все это – глупости.
   Но у народа никто ничего не спрашивал, для идеологов приватизации это было не глупостью, а наполнением собственных карманов. Итог: у нас ничего не осталось, хотя формально мы стали обладателями несметных богатств благодаря ваучерам. Теоретически, так сказать, разбогатели. Именно вот так, теоретически, плавал жир в моей лагерной баланде: я о нем был поставлен в известность, но не видел его и не чувствовал.

   И еще:
   – Государство у нас от частной собственности ничего не получает, богатеют только собственники, которые переводят капиталы за границу. А что от этого государству? Сплошные убытки и разорение, что мы и наблюдаем… Нужна сильная власть, сильная рука, чтобы навести хоть относительный порядок. В собственность государства нужно вернуть алюминиевую промышленность, надо отнять у частников никель. А то ведь наша страна не может уже варить собственную сталь, потому что все добавки – хром, никель – в частных руках или в странах ближнего зарубежья. У нас на глазах отдельные выскочки скупили за бесценок всю страну и теперь прибирают к рукам землю… Идея частной собственности имеет свои плюсы и минусы. Ведь когда в руках у человека крупная, гигантская иногда собственность, он заинтересован только в своих делах, а не в преуспевании государства. Плевать он хотел на государство… Значит, должно быть что-то разумное в подходе к частной собственности, какие-то законы, которые делают невозможными злоупотребления.

   Однажды я спросил:
   – Борис Викторович, что настораживает вас в современной жизни?
   – Воровство, – ответил Раушенбах. – У нас царство воров. Воруют начальники, подчиненные. Когда я бываю за границей и спрашиваю о впечатлениях о нашей стране, мне говорят, что такого воровства нет нигде, даже в Латинской Америке. Любого чиновника можно купить; единственное, что они в два раза дороже, чем в Европе. Это мое мнение о нашей богоспасаемой Отчизне.
   В современной жизни вообще много перекосов. Например, то, что на смену идее с большой буквы пришла «идея» заработать. Раньше нормой жизни было отдавать, а теперь – брать. Все это довольно гадко. Иногда говорят: вот создадим рыночную экономику, и все встанет на место. Ничего подобного. Нравственность сама по себе на место не встанет, может, даже еще хуже будет… На Западе в этом смысле все довольно противно. Все как будто забыли, что только от избытка товаров человек не станет счастливым.
   Было бы лучше, если бы мы читали поменьше газет и больше серьезной литературы – необязательно научную, даже художественную.
   Если взглянуть на всю современную культуру, то мы заметим явные и довольно значительные вкрапления антикультуры. Но так было всегда: культура и выбросы из нее. Что касается современной литературы, я не знаток, но мне кажется, сейчас наступило время… комиксов. В литературном деле возобладало плебейство. А ведь литература обязана воздействовать на человека, выражать некий идеал. И особенно наша, русская. Это ее родовая черта. Жизнь без идеала – не жизнь, а прозябание, как на Западе.

   Если говорить о чтении вообще, то лучшее чтение на всю жизнь – Священное Писание.

   – Неужели ничего не меняется к лучшему? Разве теперь не стало больше свободы? Теперь, при демократии?
   – Вообще-то я не очень люблю демократию, – ответил Борис Викторович. – Демократия и насилие напрямую связаны друг с другом. Анархист говорит – я имею право! Настоящий демократ говорит – он имеет право! Чтобы обеспечить право другого, нужно насилие… В Древней Греции все крупные преступления совершили демократы и ни одного – аристократы и деспоты. Например, Сократ был присужден к смерти по самой демократической схеме – после всенародного обсуждения путем плебисцита. Что можно придумать демократичнее? Если посмотреть на самые гнусные смертоубийства в мировой истории, то, я думаю, в большинстве случаев вину за них несут не деспоты, а демократы…

   – ?!
   – Это свойство демократии – реагировать на крики, а не на размышления, – невозмутимо объяснил Борис Викторович. – Все очень демократично, люди собираются и начинают орать. А потом оказывается: что кричали? зачем кричали? Демократический вандализм присутствовал и в нашей революции, когда матросы собирались и решали мировые проблемы. Был случай, когда матросы задержали прапорщика – он приехал в отпуск с германского фронта. Шел домой и попался патрулю. Схватили, повели, поставили перед матросами. Он говорит: «Я с фронта». А толпа закричала: «Расстрелять!» И расстреляли. Вот демократия в чистом виде…

   – Но если не демократия, то что же?
   – Вся история России, начиная с Петра, – это начальники. Не было никогда, чтобы воцарилась демократия или что-нибудь в этом роде. Ничего подобного: сначала пороли розгами, потом пороли на парткомах, потом – где-то еще. В общем, не было никакой демократии, свободы в западном смысле этого слова. Нет ее и сейчас.

   – Что же делать?
   – Знаю одно: мы никогда ничего не достигнем, если будем спрашивать каждого, что он хочет, и ориентироваться на иностранцев. Выход у нас один – полный отказ от демократической болтовни.

   – Как вы думаете, каким должно быть государство?
   – Я не знаю идеального государственного устройства, но по ряду соображений монархия лучше всего. Потому что монарх заботится о стране, которую он собирается передать наследнику. Он не может ее разорить, иначе сыну ничего не достанется. А президенту плевать. Он думает: следующий за мной придет, вот и пусть разбирается.

   Еще Борис Викторович говорил, что смута продлится до тех пор, пока мы не сформулируем идею, которая сплотит общество и подвигнет на возрождение страны. Он утверждал, что эта идея обязательно появится.
   Он любил повторять, что все тайное станет явным и молодые обязательно почувствуют желание жить лучше. Он полагал, что у нас уже появляется поколение, которое «вопреки всему думает о долге и чести».
//-- * * * --//
   Из последней книги академика Раушенбаха:
   «В мои 12–13 лет отец и мать считали, что нет другого такого лентяя, как я. Только лет тридцать назад я выработал такое состояние, когда нельзя не работать. Я не брал отпусков, лучший отдых – работа».
   «Без конца слышу сейчас вопрос: как надо жить? Да так, чтобы, умирая, было не стыдно».
   «На Страшном суде воскреснут и праведники, и неправедные, просто с ними по-разному поступят. Со святыми, конечно, все будет хорошо, на то они и святые, они будут жить в общении с Христом – «возродимся к вечной жизни», – а вот нам, грешникам, возможно, с адом придется познакомиться».
   «Живу с ощущением потерянного времени, осознаю, как часто растрачивался на ерунду. Считаю, что сделал очень мало по сравнению с тем, что отпущено мне Богом».

Цитаты

   …Итак, я умирал и понимал, что умираю. Это было не страшно, даже чем-то приятно. Я совершенно не боялся смерти, хотя, если посмотреть со стороны, лежал, как говорится, в полной отключке. Вся работа на самом деле происходила во мне, там. Вначале сутки, двое, час или полчаса, не знаю сколько, я был в прострации, в полной черноте. Потом началось долгое и мучительное, страшно неприятное ощущение кавардака: какие-то люди ходят и ходят, чуть ли не задевая меня и очень раздражая. Да что же это творится, думаю, чего они ходят, мне это противно, так противно! И вдруг люди зашагали как бы в шеренгах, появился некий порядок, потом они вообще исчезли, и я обнаружил, что пошел сам. Шагнул и в то же мгновение увидел, что если пойду этой дорогой, то умру, и я стал выбирать, что делать. Ясно понимал, какой передо мной выбор, твердо знал это и не боялся. Видел перед собой коридор, который тянулся куда-то вдаль, там, в конце, брезжил свет, и я заколебался: может быть, мне пойти туда? Потому что справа было нечто непривлекательное, неопрятное, как я понимал, но в той стороне была жизнь. А коридор выглядел чистым, светлым, приятным, в глубине его сияло то ли голубое небо, то ли что-то в этом духе. И все-таки я повернул направо, в кавардак, где была жизнь. Я пережил нечто похожее на то, что пережили герои Раймонда Моуди, американского писателя, автора книги «Жизнь после смерти». Не буквально, но очень многое у меня совпало с их ощущениями, хотя читал я эту книгу гораздо позже тех событий, о которых рассказываю сейчас. То, что со мной происходило, происходило до чтения и не было мне внушено доктором Моуди, однако происходило именно по его схеме, то есть я вписался туда, в этот ряд. Выбрал. И почувствовал себя живущим.
   Позже я снова провалился. Но уже по-другому, это была болезнь. Нормальная болезнь, где я не выбирал между жизнью и смертью. А в тот момент я выбрал Жизнь.
   Все это происходило, видимо, уже после операции на почке. Я очень хорошо помню и тот мучительный беспорядок, и ту тягостную муть, и ту беспорядочно снующую толпу людей. Но когда появилась возможность выбора между Жизнью и Смертью, я решился… Забавные переживания.
   Возвращаться к жизни было не противно. Я бы сказал, что и уход туда, в светлый коридор, казался не то чтобы приятным, но ничего сверхъестественного в нем не было, он был нормален, не вызывал чувства отвращения. У меня лично не вызывал. У других это бывает, и они об этом пишут, в частности, в книге Моуди.
   Слава Богу, что я ничего не знал об этом до операции. И у меня осталось такое ощущение, что я походил по тому свету и вернулся на этот. Чтобы доиграть свою игру.
//-- * * * --//
   Считаю, что без высшего начала жизнь настолько омерзительна, что лучше не жить. Если нет ничего высокого, идеального в нашем существовании, то это не для меня.
//-- * * * --//
   И только сегодня, оглядываясь с вершины моих лет на жизнь, зная, как дальше пошли события в Ленинграде, считаю, что мне просто повезло или Высшие силы позаботились обо мне и отправили в Москву, чтобы меня в тот раз не схватили с моей национальностью, с моей выразительной фамилией: немец, да еще проник в авиационную промышленность! Конечно, с целью вредительства – не иначе. Должность, которую я занимал в Москве, должность простого инженера, никого не волновала, меня никто не хотел спихнуть с этого места. Московский доносчик, может быть, писал на всех, но не на меня, потому что меня не знал, а ленинградский доносчик, который мог бы написать, меня не видел, я уже исчез из его поля зрения, зачем ему было писать на меня, когда там были другие?
   Я думаю, мне тогда крупно повезло. Какая-то Высшая сила меня заботливо опекает. Причем я уже заметил, что когда на меня обрушиваются крупные несчастья, то потом обнаруживается, что, если бы этого не случилось, дело обернулось бы еще хуже. Так повторялось несколько раз в моей жизни, поэтому я отношусь философски к тому, что со мной случается, и думаю: наверное, все к лучшему, если не это, было бы что-нибудь еще похуже. Опыт по этой части у меня есть. Когда жизнь больно меня ударяла и я был уже на краю, потом оказывалось, что – слава Богу! Иначе было бы много страшнее – так и так, и вот так… Я считаю, что забочусь о своем любимом мишке, моей драгоценной детской игрушке, подаренной мне крестными, а кто-то так же заботится обо мне.
//-- * * * --//
   Дети иногда задаются вопросом: вот я смотрю глазами, и смотрю как бы «из себя». Но ведь и другие смотрят «из себя». Как это может быть? Постепенно привыкая жить в обществе, мы часто перестаем смотреть «из себя», подстраиваемся под некие нормы, видим мир так, как велят видеть его родители, друзья, начальники, телевидение… Борис Викторович всю жизнь смотрел «из себя». Для него не было общепринятых взглядов, и его суждения иногда просто не укладывались в голове.
//-- * * * --//
   По моему глубокому убеждению, среди академиков и профессоров столько же глупцов, сколько среди дворников. Процент тот же. Как вам нравится такая идея? Если среди дворников 20 % дураков, то 20 % их среди академиков и профессоров.
//-- * * * --//
   Сближаться с властью должна не интеллигенция, а, наоборот, власть. Если правительство немножко поумнеет (а я считаю правительство в среднем все-таки глупым), оно поймет, что без этого жить нельзя.
//-- * * * --//
   Когда говорят, что Академия наук должна приносить прибыль, я расцениваю это как глупость. Фундаментальная наука – это знание о вещах, никому не нужных. Пока… В практику из такой науки попадает очень мало – 10 %, а то и 5. Хотя, может быть, эти 5 % – прорыв к новым технологиям. Но мы же не знаем заранее, где именно лежит золотой самородок. Поэтому государство должно вкладывать деньги в науку, не интересуясь результатом. А это может позволить себе только высокоцивилизованное общество… Если политика властных структур в отношении к науке не изменится, Россия превратится в страну третьего мира.
//-- * * * --//
   Думаю, нужно развивать не только логическое мышление, но и внелогическую сторону знания. Я говорю о тех дисциплинах, которые связаны с искусством, ведь именно искусство развивает образное мышление… Даже при решении математических задач нередко решающую роль может играть внелогическая компонента, способность подсознательно производить гармонизацию хаотической массы впечатлений.
//-- * * * --//
   К концу ХХ века стала очевидной несостоятельность «самонадеянного материализма». Не странно ли, что к этой мысли первыми пришли представители точного знания?
//-- * * * --//
   Прогресс коснулся только наших рук. Раньше копать канал заставляли рабов, теперь есть экскаватор. А нашей головы прогресс не коснулся. Не верите? Почитайте древних. Мы прекрасно понимаем древних, которые пишут о себе. Ведь понимаем же!
//-- * * * --//
   Печальную картину представляет как наше, так и западное общество. Только жрут, только потребляют – растительная жизнь, не опорно идущая вверх, а ползучая, этакая плесень: сверху что-то есть, а внизу – ничего. Все это было в Древнем Риме.
//-- * * * --//
   Сегодня, опираясь на «права человека», ничего не стоит не считаться с интересами родной страны, и эгоист не преминет воспользоваться такой возможностью… Иногда складывается впечатление, что современное демократическое государство, пекущееся о правах каждого отдельного гражданина, сознательно ведет политику уничтожения такого древнего института, как семья.
//-- * * * --//
   Раньше у нас всегда была идея, объединяющая людей и придающая их существованию высокий смысл. Высокой целью можно назвать такую, ради достижения которой человек способен терпеть любые невзгоды и даже пожертвовать жизнью, ибо в этой цели для него заключено не личное благо, а благо Родины. Сейчас ничего подобного нет. Болтают, что нашей целью является создание рыночной экономики, но вот поставьте-ка вопрос так: готов кто-нибудь пожертвовать жизнью ради создания рыночной экономики?..
//-- * * * --//
   Религия, с моей точки зрения, нечто адресующееся к той части души, которая не занимается рациональными делами. Богословие – рациональная наука, поэтому им может заниматься и атеист, скажем, искусствовед, – пожалуйста. А я говорю о вере, о настоящей вере.
//-- * * * --//
   В младенчестве я не выбирал религию, какая она ни есть – она моя. Сейчас же я принимал религию не как ребенок, а сознательно. Перешел в православие не только потому, что в России нет гугенотских храмов, но и потому, что считаю православие ближе к истине, то есть ближе к древней Церкви, которая создавалась апостолами. И поэтому если хочешь принадлежать древней Церкви, по возможности более древней, то, пожалуй, православная к ней наиболее близка, ближе католической. Если хочешь быть по возможности близким к первоначальному христианству апостолов, то, с моей точки зрения, может быть и ошибочной, надо идти по линии православия.
   И обрядовая сторона, если иметь в виду церковную службу, у православных самая впечатляющая, самая красивая. Я бывал за границей и в протестантских, и в католических храмах, и мне кажется, что православие, с многих точек зрения, лучше всех других конфессий; и эмоционально, и по внешним проявлениям – богослужению, пению и прочему.
//-- * * * --//
   Религиозное чувство, по мнению Андрея Дмитриевича Сахарова, есть результат того, что существует Нечто вне материи и ее законов, что отепляет мир; вот это отепление и можно назвать религиозным чувством. Вежливая форма религиозности в материалистическом мире – это современное представление об осмысленности мироздания. Многое свидетельствует об этой осмысленности, о том, что мироздание не случайное собрание молекул. Если допустить случайность, то выводы будут такими страшными, что хоть вешайся. А раз признается осмысленность мироздания, то человеческая жизнь – не конкретно моя, ваша, чья-то еще – не совсем случайна.
//-- * * * --//
   Ждать, когда на нас с неба упадет благодать Божья, ничего при этом не делая, глупо, Церковь не обязана заниматься устройством государственных дел, им должно заниматься общество, и заниматься активно; религия не обязана спасать страны, она спасает отдельного человека, чего не делает государство.
//-- * * * --//
   Если выражаться советским стилем, то религия – наиболее активная часть идеологического фронта. Очень важная часть, потому что для людей, ищущих верный путь, неизбежны и даже необходимы метания из стороны в сторону – можно метнуться влево, можно метнуться вправо, – но всегда должно быть что-то неизменное, к чему возвращаются, чтобы снова начать поиски правильного пути. Таким неизменным, в частности, и является религия. Она не придумана, она существовала всегда.
//-- * * * --//
   Тягу к религии я почувствовал на определенном этапе своей жизни, но могу ли причислить себя к тем 10–15 % – не знаю. Может быть… Почему возникло это чувство – рассказ отдельный, считаю, что я о религии еще ничего не написал, не исключено, что ей будет посвящена моя следующая книга. Но иконописью, иконопочитанием, повторяю, я занялся уже на излете моей работы в фирме Королева, и новое развитие «вбок» косвенно, не впрямую, может быть, и связано с моей основной профессией. Повлияло и мое детство, когда меня водили в церковь, приобщали Святых тайн, а детские впечатления – это не такая вещь, которая забывается и исчезает бесследно. В этом смысле меня могут понять мои ровесники, но не поймут молодые, хотя бы мои дети, которых в церковь не водили. У нас совершенно разные корни, и мои надо искать в детстве, кроме, конечно, известной предрасположенности, совершенно очевидной. Во все времена моей жизни мне была весьма неприятна антирелигиозная пропаганда, я всегда считал ее чушью и болел за религию. У меня всегда вызывал омерзение атеизм советского типа – западного я не знаю, там, наверное, все выглядит приличнее. В царской России тоже были неверующие, свои Базаровы, их никто не истреблял, хотя многие и не одобряли. Но никакой Базаров не мог вызвать лично у меня такого отвращения, какое вызывали воинствующие безбожники советских времен, в подавляющем большинстве абсолютно безграмотные и неоправданно агрессивные.
//-- * * * --//
   Вернусь к моим работам о Троице. Поскольку в богословии меня интересует логическая сторона, то мне удалось доказать одно положение, которое до сих пор не было известно. Понятие Троицы всегда считалось алогичным – три Бога составляют одного Бога, как это может быть одновременно: три и один? Когда мы говорим о святости Троицы, нам не с чем из повседневной жизни ее сравнивать, святость свойственна лишь божественному. Но когда речь заходит о триединости, то человеческий ум невольно ищет аналогии в повседневной жизни, хочет увязать это понятие с формальной логикой.
   Поэтому, например, богословы Флоренский, Трубецкой пытались найти выход из положения двояким способом. Один путь, предложенный Флоренским, сводится к тому, что непостижимость свойственна Богу и поэтому бояться ее не надо. Другая точка зрения – Трубецкого – заключается в том, что никакого противоречия нет, Бог один, а троичны Лица: не три Бога, а три Лица составляют единого Бога. Можно привести такой пример логики Трубецкого – три цветка составляют один букет, здесь все понятно. Но как понять мысль: три цветка составляют один цветок? Мне удалось показать, что понятие Троицы безупречно, даже когда три Бога составляют одного Бога. Удивляюсь, как Флоренский об этом не догадался, ведь он был математиком по образованию. Он просто, видимо, не думал в этом направлении.
   Я сказал себе: будем искать в математике объект, обладающий всеми логическими свойствами Троицы, и если такой объект обнаружится, то тем самым будет доказана возможность логической непротиворечивости структуры Троицы и в том случае, когда каждое Лицо является Богом. И, четко сформулировав логические свойства Троицы, сгруппировав их и уточнив, я вышел на математический объект, полностью соответствующий перечисленным свойствам, – это самый обычный вектор с его тремя ортогональными составляющими…
   Остается лишь поражаться, что отцы Церкви сумели сформулировать совокупность свойств Троицы, не имея возможности опираться на математику. Они совершенно справедливо называли любые отклонения от этой совокупности ересями, как бы ощущая внутренним зрением их разрушительную пагубность. Лишь теперь становится понятным величие отцов Церкви и в смысле интуитивного создания безупречной триединости. Сегодня совершенно разумна формулировка догмата о Троице, которая точно следует символу Веры: «Лица Троицы составляют единое Божество, в котором каждое Лицо в свою очередь является Богом».
//-- * * * --//
   Я с каким-то рвением окунулся в искусство и религию, абсолютно без всякого расчета, от этого увлечения никогда ничего не имел, то есть все произошло стопроцентно по любви. Я имею в виду не только деньги, но и положение в обществе – не стал же я знаменитым искусствоведом или известным богословом, да и не ставил перед собой такой задачи. Ничего положительного с точки зрения внешней биографии в моем увлечении нет, мне это ни к чему, я вполне бескорыстен в таких делах. Мне просто интересно что-то делать в этой сфере, думать в этом направлении, писать статьи, книги.
//-- * * * --//
   Если человек прочел Библию от начала до конца, то ему открылись такие глубины! Можно ли это сравнивать с деловой литературой, живущей, по сравнению с Великой Книгой, один миг? Я знаю, с чем сравниваю, потому что многократно читал Новый Завет, в какой-то степени знаю Псалтырь, более или менее – Пятикнижие Моисея. Но беру и перечитываю, и когда мне это надо по делу, и когда просто тянет. У меня есть маленькое карманное издание Нового Завета, я всегда беру его в поездки и читаю, то есть читаю не по делу, а для себя.
//-- * * * --//
   У Гомера есть пример взаимодействия логической и внелогической частей нашего сознания. В «Илиаде» Гектор говорит об ожидающей его трагической судьбе:

     …Твердо я ведаю сам, убеждаясь и мыслью, и сердцем,
     Будет некогда день, и погибнет священная Троя…

   Как видите, Гектор ведает и мыслью (основываясь на рациональном мышлении), и сердцем (опираясь на образные предчувствия). Для дальнейшей античной традиции характерно разделение «мнения», то есть того, что получено посредством чувств, и «знания», имеющего своим источником разум. Для целостного же восприятия мира следует, что наука и религия не противоречат, а дополняют друг друга, точно так же, как искусство не противоречит науке, а дополняет человеческое восприятие мира. Наука изучает законы материального мира, что не является целью религии. Поэтому здесь не может возникнуть никаких конфликтов или недоразумений.
   «Творчество есть философия по самой своей сути», – говорит греческий скульптор Диодор, один из героев пьесы Иона Друцэ «Падение Рима». Несомненно, это кредо и самого автора. Он верен ему давно, и он упрямо верен ему и сегодня, когда на книжных прилавках, на экранах кинотеатров и телевидения торжествуют насилие и секс, а на страницах элитарных изданий законодатели постмодерной моды предаются изысканно безмятежным литературным играм во всеобщую относительность всех смыслов и ценностей. Более того, – для Иона Друцэ органично не просто философское, но православно-философское художническое видение и переживание жизни. Это делает его творчество близким всем нам: вопросы «что хорошо» и «что плохо», определяющие наши идеалы, сформировались в народе за тысячу лет такими, какими их видит православие. Даже атеизм XX века не смог поколебать их и, сдавшись, просто объявил «общечеловеческими».
   Конечно же, сегодня религиозность стала модой, низкопробной разменной монетой массовой культуры наряду с рекламой, эротикой и проповедью насилия. Поэтому обращение большого писателя к подобной теме требует от него мужества и мастерства. Ион Друцэ умело справляется с этой трудной задачей, и его творения заслуживают самого благодарного внимания и самого высокого признания.
   Строгое следование историческим фактам не мешает писателю представить их так живо, так правдиво, что даже давно известное видится читателю в новом свете, дает возможность почувствовать себя живым свидетелем описываемого. Так, прочтя много лет назад роман Друцэ «Белая церковь», я вдруг увидел воочию и реальный штурм Измаила, и живого Суворова. Этот роман позволил мне понять и легендарного Паисия Величковского, переставшего быть для меня персонажем условно житийной литературы.
   То же ощущение состоявшегося открытия пережил я и после повести «Суббота в Назарете». Несколько строк Евангелия превратились в грандиозную картину, заполненную переплетением сложных психологических проблем на вечную тему: «нет пророка в своем отечестве». Автор заставляет читателя еще и еще раз поразмыслить о том, что есть Отечество – не племенное, а духовное.
   Стремление понять современную русскую, да и вообще европейскую культуру привлекает внимание писателя к ее истокам – первоначальному христианству. Один из, казалось бы, незначительных эпизодов – крушение Римской империи, описанное в «Анналах» Тацита, – становится главным полем захватывающей борьбы разложившейся Античности и идущего ей на смену христианства. Пьеса «Падение Рима» – не только яркое художественное осмысление прошедшего. Ее глубинная суть весьма современна. И поэтому приобретают пророческий смысл с горечью сказанные слова римского понтифика: «Мир, всецело поглощенный половым инстинктом, прикидывающий, как и с кем бы еще переспать, не заслуживает покровительства богов». Античные боги отвернулись от Рима, ибо закон стал мертвой буквой и несет в себе уже начала беззакония, прогрессирующее разложение, захватившее и государство, и семью. Римский полководец Авл Плавт, побуждаемый Нероном осудить на смерть свою жену-христианку, наперекор императору оправдывает ее, ведь «без блага семьи нет Отечества». Мысль, которую нелишне помнить и сегодняшним политикам.
   В стремлении понять и почувствовать истоки нашей культуры писатель не мог обойти вниманием гигантскую фигуру апостола Павла, вероятно самую значительную в истории распространения христианства. Обратившись к юности апостола, Друцэ вновь показывает, что закон, из которого ушел живой смысл, из которого ушла любовь, ведет к вырождению. И не на что в истории рассчитывать народу, не осознавшему и не искупившему свой грех (мысль эта повторяется и в повести «Жертвоприношение», которую также печатал в № 82 журнал «Континент», взявший на себя сегодня нелегкую созидательную задачу отстаивания ценностей христианской культуры в современном мире).
   Обращение Иона Друцэ к возникновению христианства, а следовательно, и европейской культуры весьма значимо и одновременно чрезвычайно трудно. В отличие от Михаила Булгакова, свободно трансформировавшего евангельские сюжеты, Друцэ пишет свои повести, строго следуя канонам. Может быть, это стесняет его фантазию, но, тем не менее, не мешает писателю достичь высокого художественного совершенства.
   Часто слышу и читаю такую фразу: «Толстого предали анафеме…» и т. д. Но это вовсе не означает, что его прокляли. Его предали анафеме потому, что он официально вышел из Церкви, и Церковь должна была его извергнуть, отлучить, – по-гречески это действо называется «анафемой».
   Церковь никого не проклинает, просто она публично объявляет, что такой-то больше не член Церкви. Никакого уничижительного смысла это действо не имеет. Толстого были обязаны предать анафеме, а у нас многие думают, что его предали проклятию. Ничего подобного, все это чушь собачья! Просто Церковь больше не считала его своим прихожанином.
   Толстой был, конечно, человек вздорный, он придумал свою религию, положил начало «толстовству», непротивлению злу насилием, считал, что надо брать во внимание подлинную проповедь Иисуса – и в какой-то мере он был прав, – и плевать на всякие церковные авторитеты. Нужно, мол, действовать по Евангелиям. Ну, со своей собственной религией ему нечего было делать в Церкви. И писатель сам себя отлучил, прежде всего, а потом уж Церкви ничего не оставалось, как утвердить это отлучение.
   Вот, примерно, так все это выглядело.

Послесловие

   Христианин по мировоззрению, Борис Викторович принял православие в зрелом возрасте. Он посещал храм Святителя Николая в Кузнецкой слободе, основной храм Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета с 1992 года. Приход храма существует с конца XV века и не закрывался даже после революции, в годы гонений.
   Накануне кончины Б.В. Раушенбаха к нему приехал настоятель Николо-Кузнецкого храма протоиерей Владимир Воробьев, ректор Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета. Он исповедал и причастил Бориса Викторовича.
   30 марта 2001 года в столице состоялись отпевание новопреставленного и похороны на Новодевичьем кладбище в Москве.
//-- * * * --//
   Искренние соболезнования в связи с кончиной Бориса Раушенбаха выразил Патриарх Алексий в телеграмме, направленной Его Святейшеством в Российскую академию наук:

   «Для многих Россиян почивший являл образ ученого, беззаветно преданного науке, положившего немало усилий для развития отечественного научно-технического потенциала и российской культуры. Круг его научных интересов поражал своей широтой, затрагивал многие мировоззренческие и философские темы.

   В тяжелые для Русской Православной Церкви времена Борис Викторович оказывал ей весьма значимую моральную поддержку. В период же церковного возрождения он стал одним из активных созидателей диалога веры и знания, Церкви и ученого мира…

   Да упокоит Господь его душу в Селениях Праведных.
   Вечная ему память».

//-- * * * --//

   Борис Викторович Раушенбах – российский советский физик-механик, один из основоположников советской космонавтики, академик АН СССР, академик РАН

   Герой Социалистического Труда (1990)
   дважды награжден орденом Ленина (1961, 1990)
   орденом «Знак Почета» (1975)
   лауреат Ленинской и Демидовской премий (1994)

   Возглавлял Комиссию РАН по разработке научного наследия пионеров освоения космического пространства, был председателем Научного совета ветеранов ракетной техники, председателем Научного совета по истории мировой культуры в Отделении литературы и языка РАН.

   Был избран действительным членом Академии естественных наук и Международных академий астронавтики и информатики, Академии космонавтики имени Циолковского, председателем Научного совета Российской академии наук по комплексной проблеме «История мировой культуры».

   В конце 1980-х возглавлял движение российских немцев за национальное возрождение, был членом редколлегий многих журналов и книг, в том числе заместителем главного редактора журнала «Космические исследования», членом редколлегии серии «Из истории отечественной философской мысли».

Основные даты жизни и деятельности Б.В. Раушенбаха

Библиография

//-- Публицистика --//
   Митрополит Крутицкий и Коломенский Ювеналий. Жизнь в Церкви. М.: Сретенский ставропигиальный мужской монастырь, 2008.
   Раушенбах Б.В. Пристрастие. М.: Аграф, 1997.
   Раушенбах Б.В. Постскриптум. М.: Пашков дом, 1999; М.: Аграф, 2001.
   Раушенбах Б.В. Праздные мысли: Очерки. Статьи. Воспоминания. М.: Гареева; Аграф, 2003.
//-- Научные работы --//
   Вибрационное горение. М.: Физико-математическая литература, 1961.
   Геометрия картины и зрительное восприятие. М.: Интерпракс, 1994.
   Лекции по механике космического полета. М.: МФТИ, 1997. 188 с. (С соавтором).
   Пространственные построения в древнерусской живописи. М.: Наука, 1975
   Пространственные построения в живописи: Очерк основных методов. М.: Наука, 1980.
   Системы перспективы в изобразительном искусстве: общая теория перспективы. М.: Наука, 1986.
   Сборник «Тысячелетие введения христианства на Руси». 988–1988. Русская версия международного научного труда. UNESCO: М.: Институт славяноведения и балканистики РАН, 1993.
   Управление ориентацией космических аппаратов. М.: Наука, 1974.
//-- Ссылки --//
   Дневник академика Бориса Раушенбаха.
   Короткий рассказ Б.В. Раушенбаха о Луне-3 в эпизоде пятого фильма многосерийного фильма «Космический век. Страницы летописи». Ведущий и соавтор В. Губарев. РНИИ Исследовательский центр им. М.В. Келдыша. Лекции Б.В. Раушенбаха в МФТИ по истории древнерусской живописи (1979).
   Орехов Д. Триединство пронизывает природу // 2000. Православная газета «Вера».
   Правильная ориентация. Сюжет телестудии Роскосмоса.
   Профиль Бориса Викторовича Раушенбаха на официальном сайте РАН.
   Раушенбах Борис Викторович – статья в Математическом энциклопедическом словаре. М.: Сов. энциклопедия, 1988.
   Щербинин В. Обыкновенный гений // Православие. Ru.
   Hero of Socialist Labor medal.png Раушенбах Борис Викторович. Cайт «Герои Страны».

Борис Викторович Раушенбах Синтез двух систем познания академика Раушенбаха