Галина Шаульская
Жизнь – это нечто большее

   © Шаульская Г., 2016
   © ООО Издательский дом «БИБЛИО-ГЛОБУС», 2016
//-- * * * --//

   Если честно, когда я стала писать слова благодарности так, как это принято делать, – к третьему лицу, то у меня возникли трудности. Говоря о ком-то определенном, хочется смотреть в глаза, более того, говоря слова благодарности – хочется обращаться к человеку, а не к его образу…
   Моя любимая мама, благодарю тебя за твою доброту, любовь и выносливость. За то, что все время своей жизни ты посвятила нам – своим детям, вложив в нас столько любви, что ее хватит, чтобы поделиться со всеми. И благодарю свою семью за то, что вы есть, и этого уже много, пусть так будет всегда.
   Моя дорогая Ирина, я выражаю тебе глубочайшую признательность и благодарность за неоспоримую и бетонную уверенность во мне, за твою благодетельность и благосклонность. За то, что ты пробудила во мне одни из моих лучших качеств. За то, что однажды разглядела во мне то, чего не видела я сама.
   Юля. Моя Юля… чтобы выразить мою благодарность тебе, не хватит слов, потому что ими, как ни крути, сложно передать ощущения человека. Это книга написана только благодаря тебе. Твоя поддержка и вера были так сильны, что когда мне казалось, что этот труд мне не под силу, они придавали мне их и устремляли идти вперед. Благодаря тебе мои мысли и процессы размышления запечатлены на бумаге, навсегда.
   Моя милая Наташа… у тебя есть способность рассеивать всю мою усталость, бессилие и поднимать на ноги, возвращая меня к самой себе. Я так благодарна тебе за многое, чего не перечислить на нескольких строчках, и особенно за смех и радость жизни! Однажды ты пожелала мне, чтобы все, что я пишу, не «шло в стол», и это стало для меня побуждением для чего-то большего…

   Что касается самой книги… что ж, это мои вопросы к жизни и ответы на них. Может, она подвигнет кого-то задаться собственными и найти свои ответы, более подлинные, ведь все вокруг гораздо глубже, чем кажется.

Глава I

   В то время как мысли переплетаются друг с другом и вкрадываются в междоусобицу пространственных дел, человек зачастую забывает о том, как много сказано без слов и сколь много растеряно с их помощью. К чему слова, когда все сказано без них. Жизнь – это не только сплошная череда обязательств, прерывающихся чувственностью, словно в документальной расшифровке заключение кардиолога и линии жизни сердца. Жизнь – это удовольствия, ценность мгновений, их непосредственность. Если их будет создавать не человек, кто тогда? Кто позаботится о его досуге? О том, кого он будет видеть сегодня, завтра и всегда. О том, что будет окружать его в действительности, а не в иллюзиях, которыми ему так привычно жить? Ответ тот же, что и во все времена – сам человек, и никто другой не сделает этого за него. Никто не проживет за него жизнь так, как ему бы того хотелось, и как жаль, что порой даже он сам не знает своих желаний. Не знает, для чего и зачем живет, теряясь в пространстве вариантов. Примеряет на себя жизнь других, подыскивая подходящий размер в примерочной, откуда всякий зашедший выходит с оплатой товара, так или иначе недурно сидящего на его на фигуре. Сидеть сложа руки или пульсировать вместе с горячими кровеносными сосудами жизни в ее ритмичном движении – выбор каждого человека. Насколько он хочет получать удовольствие от нее и что готов отдать ради того, чтобы позволить себе радость ощущения мгновения. Что готов принять и чего не готов лишаться. Что захочет отпустить, предоставляя безграничное пространство для развития и реализации того, что, возможно, когда-то и кем-то там было задумано. Большинство людей, теряясь в повседневности, забывают о том, как многого они лишаются по собственному выбору, того самого прекрасного, что однажды может совсем неожиданно уйти из жизни так же легко, как в ней появилось. Вопрос в том, кто, когда и сколько готов ограничивать себя в удовольствиях жизни, которыми она так щедро нас одарила. Помнить о себе и беречь себя, пожалуй, одна из главных задач человека, чей подтекст лежит гораздо глубже, чем может показаться на первый взгляд.
   Что такое крайность и мораль, присущая словарному запасу человека, и необходимость ее выражения в отождествлении повседневных форм, а также оценки качества поведения человека и его личности? Разве существует разрез между ними? Или человек припудривается моралью перед выходом в свет, заходя в ярко освященную софитами уборную комнату, стараясь создать как можно более естественный эффект, что будет заметен не каждому. Человек полагает, что скрывает недостатки с ее помощью. В то время как кто-то совершенно обыкновенный, без напускной гордости и поддельной уверенности, носит их в себе с благодушной улыбкой. Может, мораль создается для собственного удобства и оправдания? Для тех, кто боится открытости своих чувств и их глубинных ощущений?
   Когда-то совсем давно мама отправила меня в спортивную школу, потому что я была очень слабым ребенком. И если бы не ее отвага, кто знает, что могло бы со мной произойти и смогла бы я дожить до того времени, когда решила рассказать вам свою историю. Да, возможно, она покажется вам не такой занимательной, как рассказы ваших друзей и подруг, а также профессоров и именитых художников, выдающихся писателей, и все же, возможно, вы так же, как и я, найдете часть себя, оставленную когда-то. Может, в кого-то влюбитесь, кого-то возненавидите, но сперва попробуйте взглянуть нам всем в глаза. Ведь именно они являются отражением сущности человека. Не зря говорят, глаза – зеркало души. Вопросы в том, сколько душ мы можем впустить в свою жизнь, каждая ли душа нам одинаково дорога и в чем измеряется ее ценность. Смысл в том, что если вы имеете праздный интерес узнать человека, то в его глазах, вы, скорее, увидите только свое отражение. И лишь познакомившись с самим собой поближе, взглянув на себя со стороны, как зритель в кинозале, вы сможете узнать другого человека. И в его глазах рассмотреть душу, принадлежащую ему. Без своих страхов, проекций и восприятия.
   Еще малышкой, занимаясь спортивной гимнастикой и прикладывая немалые усилия на пути достижения своих целей, я выигрывала. Каждое соревнование было моей внутренней победой вне зависимости от его исхода. Ступая на ковровую дорожку в ожидании оглашения результата моего выступления, я уже была победителем. Никто не мог помешать моему внутреннему спокойствию, добавить суеты, растерянности и смятения.
   На первом соревновании я заняла III-е место. Мне подарили маленькую игрушку – желтого слоненка с разноцветным брюшком – и почетную грамоту. Барышне, что заняла I-ое, вручили огромную игрушку, по меньшей мере размером с половину самой победительницы. В детстве у меня не было подобных игрушек, и я решила, что во что бы то ни стало заполучу ее. Я ходила в спортивную школу каждый день после уроков. Занималась по несколько часов: рвала мышцы, связки, стирала ладони и, приходя домой, выполняла две работы: ту, что задавали в образовательной, и ту, что я получала в школе жизни. Через несколько незаметно пролетевших недель я заняла свое первое место в спортивной школе. Только вот игрушка была маленькой и резиновой, из мультсериала утиных историй. Моему расстройству тогда не было предела. Ведь то, к чему я шла, оказалось совершенно иным, чем я могла себе представить и к чему была готова. Однако, спустя непродолжительное время, я поняла, что игрушка – это поверхностность удовольствия, которое можно ощутить. Основная его часть лежит гораздо глубже, и это – удовольствие достижения желаемого. Я поняла это так же, как и то, что цели не нуждаются в представлении их итоговой вариации, ведь это будущее, которое мы можем себе лишь представить и нарисовать в воображении. Нам никогда не узнать наверняка, что предстоит пережить. Некоторые говорят о том, что мы создаем свое будущее сегодня, кто-то утверждает, что оно зависит лишь от нас. Но все дело в том, что как бы вы его ни представляли, рано или поздно оно все равно ускользнет от вас, став настоящим моментом, тем единственным, где вы можете быть и когда вы можете чувствовать. Сколько бы мы ни утопали в иллюзорности наших представлений, мы теряем самое ценное, то, что у нас есть – мы теряем «сегодня». И того будущего, за которое мы так тщетно привыкли цепляться и каких целей достигать, может не оказаться.
   Человек без цели будет тонуть в проруби, в то время как другой станет из нее выбираться. В этом и есть существенное отличие одних от других. Первые стоят на месте, не желая двигаться вперед, тогда как каждое движение и действие вторых ведет их к пункту назначения. Есть цель? Добейся. Ощути все вкусовые качества своего блаженства в момент свершения. Ощути заранее; представь взрыв восторга и довольство достижения, но будь аккуратен с ожиданиями. Важно то, что происходит внутри, все остальное лишь антураж, создаваемый человеком, обстоятельствами и Кем-то там еще.
   Иногда все, что нужно человеку, это быть человеком, хотя бы иногда. Некоторые знакомые изредка спрашивали о том, что же больше всего я не любила в людях, и я не могла дать ответа. Пожалуй, чтобы кого-то действительно не любить, нужно чувствовать это всем сердцем. Нужно ощущать боль и неприязнь внутри себя всем существом. Чувствовать хотя бы что-то от поступка или человека, который его совершил. И этого я никогда не находила в себе. Даже к тому единственно важному человеку в моей жизни, который однажды покинул ее, я ощущала только глубокое чувство вины, которое было невозможно искоренить из жизни повседневной суетой. Я не чувствовала ровным счетом ничего даже к тому, кто однажды оставил меня в самые трудные минуты моей жизни. Внутри меня была лишь ничем не заполненная пустота; отсутствие чего-либо живого, что напоминало бы о существовании бьющего молодостью родника. Изредка какой-либо человек мог заставить меня проснуться после долгого сна и, дав мне несколько обжигающих кожу пощечин, вернуть к реальности мира, который был насыщен феерией приторно эмоциональных и чувственных ощущений.
   Однажды я познакомилась с человеком, который изменил мою жизнь. Этим человеком оказалась я сама. Никому не под силу сделать это, кроме тебя самого. Мнение о том, что люди не меняются, – великое заблуждение; оно придумано слабыми духом людьми и теми, кто ищет себе оправдание. Куда проще оставаться озлобленным, недовольным, сетующим на свою жизнь и продолжать перекладывать ответственность за нее на других людей и на обстоятельства, которые случаются в жизни каждого, вне зависимости от его позиций, мнений и желаний. Принимать жизнь такой, какая она есть, – это великое искусство, которым можно легко овладеть. Когда мы только приходим в этот мир, то ровным счетом не умеем ничего, и все же мы учимся; где-то что-то упускаем и тем не менее всему обучаемся именно в той степени, которая нужна каждому из нас. От того, что раньше было ложно нужным, ни осталось и следа; просеялось сквозь сито, как мука. Я спокойна за то, что возможно скоро случится.
   – Уже все готово, – тихо шепчет мне знакомый голос, – все будет хорошо, Элизабет, мы вытащим тебя отсюда, – проговорил он и направился в лабораторию, становясь с обратной стороны стекла.
   – Морфия ей! Добавьте два кубика морфия! – кричал мужской голос, отдаляясь от меня все дальше и дальше. Вокруг все движется с невероятно медленной скоростью…
   Мне вспомнилась одна из работ российского художника Никиты Алексеева под названием «Платоническая любовь. Овощи – фрукты» для выставки «Одного поля ягоды». Когда я впервые взглянула на нее, то сразу обратила внимание на подвешенность фруктов. Казалось, что я была в театре, где главным шоу сегодня определили игру марионеток. Весьма забавным выглядело то, что какими бы разными ни представлял автор овощи и фрукты, все же они гармонично находились в одном произведении, предоставляя право и возможность каждому быть тем, чем они являются по отдельности, при этом создавая целостную картину вместе. Разные по форме, величине и прочим характеристикам, так же как и люди, они были помещены в одно множество вариантов. Сколько бы различий мы ни находили в себе и остальных, делая акцент на расу, происхождение, статусы, которыми сегодня привычно измерять человека, его внутренняя сущность остается той же. Но если плод сгнил внутри, это станет заметно и снаружи. Это лишь вопрос времени, которое является верным другом и показателем, хотя и растворяется в пространстве Бытия. Для каждого человека есть лишь одна правда – это то, во что он верит сам, не взирая на противоречивые мнения других людей. Какими бы разными мы ни были, мы все так же являемся одного поля ягодами; ходим по той же земле и когда-то все туда войдем, выбирая изощренные способы погружения в нее. И людьми так же, как и плодами на картине, воплотившими собой ощущения их создателя, управляют эмоции, которые являются дальними отголосками чувств; страхи, которые не имеют ничего общего с предыдущими; мысли, которые так часто засоряют разум; и Судьба, в которой каждый испытывает что-то свое: веру в Бога, Вселенную – и надеется, что и его наружность будет так же сочна, как спелый летний плод, и что его когда-то кто-то выберет, так же как продукты, лежащие на открытых прилавках. Сегодня в мире принято равнять внешние данные с тем, что внутри, несмотря на то, что внутренность может быть опустошенной. И тогда человек начинает искать то, что не увидеть обычным взглядом, то, что способно привлечь к себе многое, невзирая на внешность и инакость действий, суждений и поступков. Тогда все то, что казалось действительно значимым, отходит на второй план, освобождая место для чего-то настоящего, возвышенного, основанного прежде всего на духовном влечении и романтической чувственности, с приходящим чувством физического влечения. Во что верю я? Я верю в ценность человеческой жизни, в то, что она значит куда больше, чем то, с чем принято ее равнять сегодня, и в то, что наступит время, когда ее будет не так легко отнять.
   Всего один год. Когда времени остается так мало, сразу хочется все непременно успеть. Казалось бы, как много в жизни ты уже попробовал и, вроде, жил так, как хотел, но – нет, и все не то. Ты чувствуешь запах какой-то фальши. Тебя словно облапошил в банке какой-то странный тип, подсунув не те купюры. И сколько гнева и разочарования ты видишь в этом человеке, презирая его за пустую растрату средств жизни и беспечность. Но ты зол не на него, а на себя; тебе некого обвинять в фальсификации жизни, кроме самого себя. Сколько бы ты раньше ни жил: месяцы ли, годы, десятки лет – все это зря. Начинает казаться, что всего этого будет не достаточно, когда придет конец. Начинаешь перебирать в голове желания, которые всегда откладывал на потом; они возникали в твоем сознании и заслонялись грудой хлама, что никогда не приносил тебе истинного жизненного удовольствия, и, прилагая все усилия, стараешься избавиться от него раз и навсегда. Прежде чем отыскать истинные желания и их мотивы, приходится сделать немало ходок, чтобы разгрести завал, что всю жизнь мешал тебе быть самим собой. Ты знаешь, чего ты хочешь? Не прыгал с парашютом? Нужно прыгнуть. Не занимался благотворительностью? Нужно заняться. Не спускался на сноуборде с самого крутого спуска в Австрии? Нужно спуститься, или стоп… не нужно? Дело в том, что нет никого, кто бы решил это за тебя; вряд ли кто-то подойдет с идеально выверенным уравнением, чья функция стремится к бесконечности, и попросит тебя записать инструкцию по эксплуатации жизни. Ведь таковой нет.
   Все, чего мне хотелось тогда, – это чувствовать запах моря, ощущая ласкающие кожу солнца лучи, обжигающий ветер; видеть звезды и слушать полночную тишину. Тогда мне хотелось спрятаться, и я почти нашла выход, в котором ошиблась. Я благодарна жизни, что она вернула меня к себе, показав то, какой сильной она может быть, открывая дороги и приподнимая завесы, чтобы я смогла выбирать. Жизнь это не только путь от низа и до верха. Это путь, по которому ступает человек, обретая силу, учась состраданию, находя в себе мужество быть преданным. Она показала мне, что человек, открывшийся любви и шедший к ней навстречу без условий, хитрости, обмана, может испытать необыкновенное чувство, сила которого не сравнима ни с чем другим, и ради этого стоит жить.
//-- * * * --//
   Весеннее утро. Чуть более прохладное, чем обычно, и чуть менее светлое, чем всегда. За окном только перестал барабанить ночной дождь и лунная мелодия переросла в переливы нового дня. Начало новой недели всегда было немного волнительным событием для нас обеих; кто-то готовился к ней с прошедшей пятницы, а кто-то и вовсе забывал о ее существовании.
   – Сара, ты не видела мой портфель? – суетясь и швыряя вещами, что попадали мне под руку, воскликнула я, и эхо разносилось по всей квартире.
   – Какой, Кейси? – донесся неоднозначный ответ с ванной.
   – Тот, что я собирала вчера вечером! – упертым тоном произнесла я.
   – Ты хотела сказать, тот, что ты собирала вчера ночью? – в ее голосе слышалась язвительная нотка, а звонкий голос выдавал улыбку на ее лице.
   – Спасибо, что напомнила об этом, – с теплой ухмылкой прокричала я в ответ, продолжая рыться в вещах, все еще в трусах и майке. Не найдя пропажи, я остановилась посреди гостиной и беспомощно вскинула руками:
   – И что же, – в недоумении, как поступить, произнесла я куда-то в пустоту, – неужели теперь мне придется перебирать завал у себя в кабинете?
   За шумным посещением ванной комнаты ответа не последовало.

   Это было раннее нью-йоркское утро, когда все люди вставали, словно по одному будильнику, и неслись в противоположные стороны координатных осей туда же, куда и изо дня в день, не замечая того, что происходит вокруг. Только в прошлый уикенд мы отметили свое двадцатипятилетие, расположившись в одной из самых престижных пристаней этого города в маленькой яхте необыкновенной красоты; нам казалось, что только вчера беззаботная жизнь вошла в нашу повседневность. Пусть на один вечер, но мы почувствовали себя снова подростками.
   – Ты доделала презентацию? – с интересом спросила Сара, открывая дверь ванной.
   – Нет, сперва я хочу показать ее Нату.
   – А ты уверена, что это хорошая идея, учитывая обстоятельства? Не лучше ли будет самостоятельно передать ее заказчику?
   Я понимающе улыбнулась и, ничего не ответив, продолжила сборы. Сара же не унималась.
   – Тогда почему ты это делаешь?
   Я пожала плечами, одновременно скользя взглядом по квартире в поисках своего портфеля.
   – Потому что чувствую, что так будет правильно.
   – Правильно? – воскликнула она, натягивая белье за шторой, – ты же не любишь этого слова!
   – Я много чего не люблю, но… – выжидающе протянула я, – как-то же живу с этим.
   Она наигранно возмутилась и, кинув в меня кофтой, воскликнула:
   – На что ты намекаешь?! – и задрав нос кверху, добавила, – меня невозможно не любить!
   Мой голос вновь сделался непринужденным:
   – Одевайся скорее, нам скоро выходить.
   – Тебе легко говорить, когда вся твоя офисная одежда поджидает тебя на работе, постиранная и отглаженная, как собачонка.
   Я надевала куртку от экипировки красно-белого цвета и, услышав, что собаки могут быть постиранными и отглаженными, не удержалась от сарказма.
   – Так значит, говоришь, собаки, да? – мой голос сделался серьезным. – А то, что я плачу за это немаленькие деньги, тебя, я так понимаю, мало интересует.
   Она вытаскивала одно платье за другим, поочередно прикладывая их к себе перед зеркалом.
   – Ну да, конечно, хорошо, когда кто-то делает за тебя всю грязную работу, – абсолютно ровным тоном неторопливо произнесла она.
   – Я этого не говорила, – резко заметила я, – мне ничего не стоит стирать вещи вручную.
   Она взмахнула своими тонкими руками и, бормоча что-то себе под нос на испанском, уронила голову на руки:
   – И тем не менее ты этого не делаешь, – с ухмылкой заметила она.
   – У меня нет на это времени.
   – У тебя его никогда нет, – проговорила она с мягкой укоризной.
   – Сара, не умничай, лучше помоги мне найти портфель!
   Мы подружились еще на первом курсе университета и теперь жили в прекрасно обставленной квартире. Несмотря на то, что наши специальности были далеки друг от друга, судьба все же свела нас вместе, включив в наши расписания один и тот же предмет – логику. Хорошо, что она была включена хотя бы в нашу учебную жизнь, потому что в повседневной отсутствовала полностью. Я отучилась в университете на журналиста, прочла много литературы – той, что мне нравилась и не очень, ту, что была по душе, и ту, что ее отвергала. И все-таки даже сейчас я не могла назвать своего любимого автора; их так много, и все они настолько уникальны, что трудно выделить кого-то одного. Есть и такие книги, которые мне бы хотелось скорректировать на свое усмотрение: добавить больше свободы, убрать минимализм, включить больше ярких красок, смешивая их, как в палитре художника, что рисует пейзаж, следуя за закатом солнца. И это лишь мой взгляд, который не говорил о многом, он лишь нашептывал песню моего сердца. Глядя на все произведения и зная о жизни их авторов, я не могла судить о том, как, кто и по какой причине взялся за написание определенного произведения, ведь таков их замысел; они как проводники, показывающие дорогу, хранящие веру и поддерживающие огонь в ней. Что касалось меня, то я работала обыкновенным менеджером по рекламе в крупной компании; мы принимали заказы на ее полную разработку, и я руководила креативным отделом. Мой доход позволял мне снимать квартиру в центре города, оплачивая ее наполовину с Сарой. Она работала в той же компании, что и я, и занималась стратегическим планированием; мы проходили стажировку в ней на третьем курсе университета. Мечтали мы, конечно, о другом, о чем-то более ценном; правда, сейчас мне трудно вспоминать об этом – то были мечты, а сейчас настала действительность, в которой взрослые люди ходят на работу пять или шесть дней в неделю, оплачивают счета за квартиру, строят карьеру и, если хотят чего-то, то просто берут это.
   – Кейс! – воскликнула Сара из гардеробной, – я нашла твой портфель!
   Она подошла ко мне и, протягивая сумку темно-коричневого цвета, заметила своим тонким голосом, указывая взглядом на инициалы на портфеле.
   – Инициалы все еще стоят.
   – Да, стоят, – не поднимая взгляда на нее, без эмоций ответила я.
   «Элизабет К. C.» – инициалы при поступлении в университет. До чего же потрепанная эта сумка, она была у меня еще в школе, и все же она такая удобная и близкая мне. В ней хранится столько воспоминаний, что я не могла просто так избавиться от нее. Она была для меня куда больше, чем просто вещью. Наверное, именно по этой причине некоторые люди привязываются к определенной одежде, сервизу, месту, дню. Наступает какой-то момент, когда неодушевленные вещи приобретают для человека больший смысл, чем в него вкладывалось при проведении рекламной кампании и затем при его приобретении. Иногда наши воспоминания сильнее нас; они затягивают в штормовую воронку посреди открытого океана, превращая корабль настоящего в щепки, и лишь отголоски нынешнего мгновения гулом проносятся по палубе, ютясь в углах захвативших его воспоминаний.
   – Почему ты не снимешь его? – поинтересовалась Сара, указывая на бейдж.
   – Потому что он напоминает мне о том, кем я была когда-то, – вежливо ответила я.
   – И о чем мечтала? – весело спросила она.
   Я вздохнула и после мгновенной паузы, встряхнув головой, ответила:
   – Да, Сара, и о чем мечтала.
   Я мечтала о многом. Хотела пересечь земной шар: побывать в неблагоприятно развитых странах, поучаствовать в добровольческих экспедициях… Хотела многому научиться у этих людей, перенять у них хотя бы толику силы человеческого духа. Мечтала плавать на яхте и читать книги на ее палубе, укрываясь от палящего солнца шляпой с большими полями. Хотела станцевать на площади Санкт-Петербурга под проливным дождем и, промокнув до нитки, поцеловать своего парня, весело смеясь и радуясь моменту. Думала, что побываю в горах, на Эвересте, жадно глотая его обжигающе холодный воздух. Мечтала о том, что сделаю что-то стоящее, что буду предана своим чувствам, себе, что никогда не забуду о том, что главное богатство, которым я хотела обладать когда-то, – это жизнь, ради которой стоит умереть. Пока однажды все мои мечты не разбились о жестокую действительность, и я перестала чего-либо желать.
   – Отлично выглядишь, – тихо произнесла я, глядя на Сару.
   – Спасибо, – она искоса смотрела на меня и затем добавила, – это то платье, которое мы покупали с тобой в поездке.
   Она опустила глаза, взгляд ее сделался отсутствующим, а вид несчастным.
   – Помнишь, когда мы купили его, ты сказала, что однажды мы бросим все и изменим нашу жизнь так, чтобы платье подходило под нее?
   – Да, помню, – монотонно произнесла я, продолжая собирать рюкзак.
   – Как думаешь, мы когда-нибудь изменим ее? – спросила она голосом, полным надежды. Она не улыбалась, а только изображала улыбку лицевыми мышцами.
   – А ты этого хочешь? – пристально смотря на нее, спросила я.
   – А ты разве нет?
   Конечно, я хотела изменить свою жизнь, но я входила в число тех людей, которые всегда что-то хотят с ней сделать, но что именно – они не знают.
   – Я хочу, Сара, только не знаю, как и когда, – полным утренней усталости голосом произнесла я.
   Она посмотрела на меня и, поморщив лоб, как бы не специально обронила:
   – Наверное, как минимум тогда, когда с твоего мотоцикла мы пересядем на машину.
   Я рассмеялась:
   – Тогда покупай ее себе!
   Она задрала нос и грациозным движением одной руки взяла рюкзак и сумку, поместив в другую шлем и телефон, так, что плечи ее вдруг приблизились к полу.
   – Если я куплю ее, это будет означать, что наша жить вцепилась еще сильнее в ту почву, из которой сейчас растет дерево, – самоотверженно произнесла она и, набрав воздуха в легкие, продолжила, – и я не хочу, чтобы его корни стали настолько мощными, что со временем его будет все сложнее вытащить. – Она задумалась, а затем добавила. – Я не хочу, чтобы моя жизнь осталась здесь.
   Да, она не хотела или, по крайней мере, думала, что не хотела. Так же, как и я. Сара на протяжении своей жизни старалась получить то, что искала изо дня в день; смысл, ради которого она вставала каждое утро.
   Погода за окном хмурилась и, словно ощущая наше настроение, предлагала остаться дома.
   – Как думаешь, Мистер Уиннерс оценит мою работу? – спросила я, показывая наброски рисунков на бумаге.
   – Ты говоришь об оценке идеи, – подметила она, – или об оценке качества твоих рисунков? – не скрывая своего торжества, она рассмеялась. – Ты уж прости, Кейс, но твои руки предназначены явно не для того, чтобы переводить бумагу!
   Я прекрасно понимала, что мои таланты в этом искусстве далеки от совершенства, и не была против ее насмешек, которые по своей сути были так же безобидны, как лягушка, что караулит насекомых в пруду, пугаясь посторонних звуков.
   – Эй, это между прочим то, над чем я работала всю ночь! – изображая недовольство, произнесла я, ткнув ее бумагами в плечо.
   – Для начала – по ночам нужно спасть, – однозначно отрезала она, сверля меня серьезным взглядом. – Если бы ты работала по ночам над своей личной жизнью, то нам не приходилось бы выслушивать от Натаниэля записи на автоответчике о том, как ему жаль…
   Заметив перемену в моем взгляде, она остановилась, прервавшись на полуслове.

   До чего же часто мы сталкиваемся с обманными ощущениями во взаимодействии с людьми, будь то прохожий на улице, продавец в магазине, или мужчина, сидящий за стойкой бара в помещении с приглушенным светом, или, быть может, та женщина, что в одиночестве стоит на остановке в зимнюю стужу. Мы поддаемся страху, навязанным стереотипам, тому, что прочли в книгах, отвергая свое внутреннее состояние – настоящее, то, что не подделать с помощью пары-тройки слов о любви и верности. Мы упускаем самое главное. Все, что требуется от нас, это позволять нашим любимым быть собой: заниматься тем, к чему лежит их душа, быть смелыми, сильными, когда-то слабыми – быть разными. Если мы с ними – значит, мы принимаем; если не принимаем – значит союз распадается. Все, что нам нужно, это научиться не привязываться. Научиться не влюбляться.
   Когда-то мы учили таблицу умножения, ошибочно полагая, что это непосильный труд. Но мы сделали это, и у каждого был свой путь. Это так же, как и с Любовью – надо пройти, чтобы понять. Нужно отпустить все, что так сильно мешает, сковывает движения и заставляет держать оборону. Любовь стирает границы пространства, размывает четкие линии, расщепляет пустые эмоции. Она позволяет всему быть и видеть сквозь.
   Никогда не думайте о том, что вы имеете право подчинить себе человека, его волю, дух. Изучить – вот все, что вы можете. Изучайте со всех сторон и не окунайтесь с головой в океан чувств, сделайте это немного позже – только тогда, когда вы будете знать этого человека и сможете честно ответить себе на вопрос, в состоянии ли вы принять его таким, какой он есть. Только тогда вы сможете позволить себе подобную роскошь, за которой придет истинная страсть, а за ней – последует любовь. Изучайте друг друга, изучайте прежде, чем влюбляться, и ничего заранее не обещайте.
   Я опустила глаза и молча села на пол, складывая документы обратно в папку и стараясь уместить их в портфель, как и прежде. Осознавая свое поведение, после паузы Сара дотронулась до моего плеча.
   – Кейси, прости, я не хотела, – произнесла она искренне, – так получилось.
   Я подняла голову и посмотрела на нее. А потом проговорила, неторопливо и совершенно спокойно:
   – Просто мы с ним самовлюбленные эгоисты, и никто из нас не хочет ничего менять в своей жизни. Поэтому каждый только причиняет другому боль и доставляет неприятности, а должно быть все наоборот.
   – А как должно быть? – спросила она, присаживаясь рядом.
   – Не знаю, но точно не так.
   Я не улыбалась, только смотрела ей прямо в глаза, как если бы хотела найти ответы на свои вопросы где угодно и в чем угодно, но только не в себе. Затем, переведя взгляд на рабочие документы и уронив голову на руку, я улыбаясь спросила:
   – Ты уже пила кофе?
   – Еще нет, я думала мы заедем в Старбакс и возьмем его с собой, ведь у нас как обычно нет времени.
   Я покачала головой и решительно проговорила:
   – Я сварю нам кофе. Уж его-то у нас никто не может отнять!
   – Ты про кофе?
   – Нет, Сара, я о времени, – словно нечаянно обронила я обрывки своих мыслей.
   Она перебралась на кухню, в своем льняном платье белого цвета, окантованном нежным кружевом.
   Сара всегда казалась мне очень нежной девушкой и иногда даже чересчур, но одно меня останавливало. Порой она могла неожиданно переключить вектор своего сознания и действий так, что становилась совсем неузнаваемой. Такое происходило нечасто, однако имело место быть. В основном это были ситуации, с помощью и от которых человек начинает чувствовать себя неуютно, когда у него включается защитный механизм, и вместо того, чтобы оставаться «в себе», он уходит далеко от места своего существования, погружаясь в пережиток прошлых лет и на мгновение теряя в нем себя. Я знала, что в ней сидит этот маленький человек, ребенок, который рано или поздно дает о себе знать. Также я знала и о том, что мое наблюдение и отстранение от ситуации и ее защитных реакций дает мне фору и возможность управлять этими процессами ровно настолько, чтобы не навредить нам обеим.
   – Ты хочешь в этом ехать? – с удивлением проговорила я, окинув ее взглядом.
   – Думаешь, он выгонит меня с совещания? – обеспокоено обронила она, поправляя волосы.
   – Нет, – непринужденно ответила я, – он никогда тебя не выгонит, ты слишком сильно ему нужна.
   – Да, я слишком хорошо выполняю свою работу, – произнесла она негромким голосом.
   Я сварила кофе и налила его в наши любимые чашки. Его запах распространился по всей квартире, и аромат был настолько притягательным, что феерия вкусовых ощущений могла дать сбой в любую секунду. Медленно ступая по черному паркету, я подошла к обеденному месту, выполненному в лучших традициях барного эксклюзива: высокие стулья и стол мраморного цвета так красиво переливались на свету, что создавалось ощущение какого-то волшебного присутствия.
   – Держи, – чуть слышно произнесла я, протягивая кружку цвета какао ей в руки, и присела рядом с ней на пол.
   – Как ты думаешь, Кейс, если бы ты могла изменить свою жизнь, кем бы ты стала?
   Я отпила кофе и, не совсем понимая вопрос, улыбнулась в ответ.
   – В смысле, кем бы я была?
   – Ну да, кем?
   Я поднесла кружку с кофе поближе и глубоко вдохнула аромат, представляя, как жители Бразилии собирают его для меня и для всех людей на планете. Как старики выращивают его на плантациях. Их дети и внуки ухаживают за ними, помогая в семейном деле. Я представила палящее солнце, под которым они работают. Урожай, который собирают. Я хотела прочувствовать все то, что ощущают жители этих стран. Хотела прожить их жизнью, отказаться от множества материальных благ и ценностей, отдавая предпочтение совершенно иному – тому, что лежит глубоко внутри. То, что практически не заметно на поверхности, как нефтяные месторождения. Они так сильно ценятся людьми, что те воюют за них, подставляя и даже убивая себе подобных. Безжалостно, коварно, в порыве страсти или удушения ненавистью, переполняемые злобой. Они ведут борьбу за черное золото, что лежит так глубоко, будто прячется там, как душа человека скрывается в нем. Конечно, куда проще оставить ее гнить в недрах, глубоко внутри, похоронив с преданностью, любовью, состраданием и милосердием, чем стараться вытащить наружу, впуская ее в свою жизнь. Ведь тогда придется бороться за право обладания ею с самим собой. Сложен путь ее «приобретения» и велик тот, кто смог его пройти. Я же выбрала путь, где расставила указатели, позволяющие не свернуть с главной дороги и не заблудиться в проторенных тропках, чтобы лишний раз не столкнуться с испытаниями.
   – Я бы хотела быть собой, – с улыбкой ответила я, положа голову ей на колени.
   Сара недоверчиво повела бровью.
   – А сейчас кто ты, Кейс? – протянула она, вглядываясь в мои глаза.
   – Я не знаю, – подняв голову и сделав глоток кофе, продолжила я, – я знаю лишь ту девушку, что сидит рядом с тобой, – я показала на свое отражение в огромном зеркале, что висело на стене напротив нас, возвышаясь от пола до самого потолка.
   – Я знаю лишь ее, – я поглядела на себя и ровным тоном продолжила, – знаю, что у нее есть хорошая работа, классный мотоцикл, любимая подруга, к которой она относится как к сестре. Знаю, что у нее длинные каштановые волосы, что вьются к концам. Знаю, что она невысокого роста и любит музыку, но какую точно, никогда не скажет. Любит кофе, – я повернула голову и посмотрела на Сару с торопливой улыбкой, брошенной как постскриптум, – очень любит кофе.
   Она улыбнулась в ответ совершенно искренне и произнесла:
   – Зато я знаю, что она любит своих близких. Знаю, что, несмотря на всю свою надменность и высокомерный внешний вид, она очень добрая, – ее голос сделался еще более мягким и уверенным одновременно, – это знаю я, ее подруга и сестра.
   Она наклонилась чтобы обнять меня, и я была так тронута ее словами, что сердце наполнилось прежним спокойствием.
   – Значит, по-твоему, я высокомерная? – с ухмылкой заметила я, щипая ее за бок.
   – Эй, мне больно! – возмутилась она, не теряя при этом веселого тона. – И из всего, что я тебе сказала, ты услышала лишь «высокомерная»? Тебе не кажется это странным? – поднимая брови, воскликнула она с мягкой иронией в голосе.
   – Сара… – протянула я.
   Ее лицо сделалось взволнованным.
   – Да?
   – Спасибо, что ты есть, – с выдохом добавила я.
   – И я люблю тебя, Кейс, – проговорила она, верно поняв мою недосказанность.
   Недосказанность в людях зачастую будила две крайности одной и той же сущности. Либо глубокий интерес, либо глубокое разочарование, которые в своем большинстве не сулили ничего, кроме ошибочного представления о человеке. Например, очередные встречи с потенциальными клиентами нашей компании проводили лучшие сотрудники фирмы. Иногда в процесс вступали люди со знанием этикета международных деловых отношений, и здесь, как и в повседневной, далекой от бизнеса жизни, не было места недосказанности, ровно как и недопонимаю. Мир бизнеса прост. В нем действуют установленные негласные принципы, о которых все молчат и все же соблюдают, выдвигая на новый уровень достижение цели любой ценой. Благодаря этому и строятся большие корпорации и огромные концерны. Чего нельзя сказать о повседневной жизни человека. Построить семью и заставить ее держаться на плаву, заботясь о ее процветании, степени удовлетворенности, увеличении прибыли, гораздо сложнее, если не забывать о духовном развитии и личностном самосовершенствовании. Ведь все, что мы делаем, должно быть совершенно, нам следует стремиться к этому и не забывать о том, что каждый последующий шаг, какого бы размера он ни был, приведет нас к еще чуть более понятному и ясному видению того, что мы делаем, а главное – для чего, ведь в жизни все имеет цену.
   Я остановилась у выхода из квартиры: мощная снаружи тень, внутри которой скрывалось очередное хрупкое отражение в зеркале. Лицо говорило о том, что пора бы уже научиться смотреть на себя так, как полагается людям моего круга, а взгляд говорил обратное: что никакого круга не существует и что на самом деле все абсолютно не важно. Гордости за достижение собственных целей было столько, сколько позволяло иметь нажитое мною богатство. Гордость, что ценится человеком, отказывающимся принимать насмешливые повороты судьбы, сдаваться на пути к своей цели. Та гордость, с которой каждый следующий день и даже час превращаются в бесценную возможность реализации своего потенциала и раскрытию все больших границ своего разума. С одной стороны была та жизнь, чьей сладости я не постигла, и в минуты слабости поддавалась ее забвению. Я словно проваливалась в беспамятство и бродила в самых укромных уголках своего сознания. С другой стороны была та жизнь, к которой я шла последние годы, отказываясь принимать во внимание слабость человеческого духа, его тела, подчиняя себе каждый его мускул и изгиб. Я располагала всем, кроме свободного времени. Я не знала точно, куда его нужно вложить и для чего оно вообще необходимо человеку, когда очень сложно выбрать между всеми прелестями мира, когда на свете столько всего интересного. Не решаясь хотя бы на что-то из увлекательного и безумного, я отдавала все свое время только работе. Проводила на ней большую часть своего времени, забивала голову заботами о новых проектах, презентациях и даже такой мелочи, как платья, в которых буду представлять проделанную работу совету директоров «Уиннерс Инкорпорейтд», и ничем большим, чем действительно можно было бы наполнить свой внутренний и отчасти, на тот момент, опустошенный мир.
   Я смотрела на себя в зеркало, разглядывая в нем отражение. Идеальные черты лица, проникновенный взгляд и уверенный вид делали его особенно необыкновенным, но знал бы кто, что скрывалось за этой маской…
   – Чему ты так улыбаешься? – веселым тоном перебила Сара ход моих мыслей, обходя стороной мои вещи.
   – Тому, как же все-таки люди внешне отличаются друг от друга и как похожи внутри… – я задумалась и на мгновение пронесла сквозь себя эту мысль. Однако, отметив ее абсурдность, дополнила фразу коротко, – исключая схожесть направленностей.
   Она смотрела на меня так, словно бы я обронила то, в чем не было смысла. Обняв меня не слишком крепко и приторно, она спросила:
   – Кейс, а как ты думаешь, есть ли что-то там, за пределами нашего мира?
   – Что ты имеешь ввиду? – С интересом спросила я, обращая взгляд в ее сторону.
   Она опустила голову и, посмотрев куда-то в сторону, смущенно пробормотала:
   – Есть ли кто-то, кто присматривает за нами? – а затем, подняв голову и устремив свой взгляд ввысь, добавила:
   – Знаешь, что-то такое, что заставляет наше сердце биться, а жизнь бурлить, как лаву при извержении вулкана, а чью-то отправлять в тихую гавань, где царят безмятежность, покой и монотонность, как в движении горного ручья?
   Я смотрела на нее с улыбкой. Белокурые волосы, загорелая кожа, голубые глаза и все та же непосредственность и безмятежность, шедшая рука об руку с нахальством, которые открылись мне в первый же день нашего знакомства. И по сей день я удивляюсь тому, как много она задает вопросов. В детстве я слышала о том, что не важно, сколько можешь дать ответов, главное, что ими задаешься.
//-- * * * --//
   – Почему вы вообще считаете, что оно ваше? – задала она однажды вопрос нашему преподавателю по логике.
   – Потому что я преподаватель и имею право на любое из этих мест, – безразличным тоном ответила дама с зализанными назад волосами в строгом синем костюме.
   – Так почему же? – не унималась Сара.
   – Потому что я преподаватель, – эмоционально потряхивая указкой, продолжила женщина, – деточка моя, а ты всего лишь ученик, который…
   – Вы меня не поняли. Я спросила: почему вы считаете, что это место ваше? Я спросила вашего мнения, которого у вас, по всей видимости, нет. Я не просила опираться на факты, так же как не просила напоминать мне о том, что я ученица, – она спокойно встала из-за стола, плавными движениями рук сложила свои принадлежности в сумку.
   – Однако спасибо, что вы напомнили мне об этом, а то я уже начала сомневаться, что каждый из нас занимает свое место.
   Держа голову и осанку, как присуще аристократам, она не спеша покинула аудиторию, но прежде остановилась в дверном проеме, чтобы кинуть весьма безразличное: «Извините».
   Я почувствовала желание примкнуть к ее отважному кругу. Меня поразила смелость, с которой она предстала перед преподавателем. Спокойствие, с которым она оперировала знаниями откуда-то извне, и достоинство, с которым покинула аудиторию.
   Я сложила вещи в свой любимый коричневый портфель и попросилась выйти.
   – И на долго ли вы нас покинете, мисс Кейси? – спросила она, глядя на меня сверлящим взглядом.
   Я остановилась в проходе между рядами:
   – Полагаю, что да, – скрючившись, словно от боли, промямлила я, – мне что-то нехорошо.
   На моем лице была нарисована фальшивая гримаса страдающего от боли человека.
   – Я помогу! – вызвался парень с задних рядов, – мне отвести ее в медпункт?
   – Да, пожалуйста, Даниэль, – бросив взгляд в мою сторону и стягивая с переносицы очки, резко бросила она, – смотри, чтобы она не упала по дороге, – и, отвернувшись к доске, добавила, – мне не нужны сцены.
   Я кивнула головой и, выкроив удачный момент для того, чтобы как можно скорее скрыться из ее вида, покинула аудиторию вслед за Сарой.
   – Эй, куда ты? – донесся мужской голос позади, – совсем спятила!
   Я обернулась в надежде увидеть мелкого прыщавого сопляка, с которым не жалко будет и проститься. Но к моему разочарованию меня встретил взгляд того же молодого человека, что несколько секунд назад, в аудитории, вызвался мне помочь.
   – Что ты здесь делаешь? – возмутилась я, – тебе совсем больше нечем заняться?
   Его лицо говорило о непритворном удивлении. Я развернулась и стремительно направилась вдоль огромного коридора, когда она остановил меня:
   – Вообще-то кому-то, – чеканя каждое слово, произнес он, – было жутко плохо несколько минут назад, – и, схватив меня за запястье, остановил меня.
   – Вообще-то это не твое дело, – глядя ему в глаза, проговорила я, – я в порядке.
   – Ты уверена? – с насмешкой спросил он.
   – А что, незаметно?
   – Нуу, – протянул он, осматривая меня с головы до ног, – нет.
   – Это с непривычки.
   Я отвернулась и, высвободившись из цепкого замка его рук, направилась прямо по коридору, поправляя сбившееся на бок хлопковое платье, что путалось в коленях. Пока удалялась, я чувствовала на себе его пристальный взгляд и не могла понять свои ощущения. Поворачивая за угол, я обернулась, чтобы проверить свои догадки. Он все еще смотрел мне вслед, сохраняя спокойствие и засунув руки в карманы светло-бежевых льняных брюк…
   Я обследовала коридоры, туалетные комнаты, но нигде не нашла Сару, тогда, решив не терять времени напрасно, направилась к выходу из здания, прямиком на парковку.
   – Эй, что ты тут делаешь с моим скутером?! – возмутилась я так, что меня мог услышать каждый в радиусе пятидесяти метров.
   – Между прочим, я помогаю тебе решить вопрос с твоим парковочным, – с интонацией оскорбленного человека произнесла она, – могла бы и спасибо сказать, вместо того чтобы кричать.
   – Да кто тебя вообще просил это делать? Тебе не говорили, что нельзя трогать чужие вещи?
   – Нет, не говорили, – спокойным тоном непричастного к делу человека произнесла она.
   – О Боже! Да ты чудовище! Как ты смогла снять защиту?!
   Она ходила взад-вперед, как будто ожидая по хвалы.
   – Держи, – протянула она мне какой-то вкладыш, широко расплываясь в улыбке, – я Сара.
   На моем лице появилось настороженность, а внутри громко прогремел звонок, говорящий: «что-то тут не чисто, беги отсюда, беги!»
   – Гм, Сара, – помедлила я подбирая слова, – я тронута до глубины души, но… – отходя от нее на полшага, – только я не специализируюсь по женскому полу.
   Она громко рассмеялась, согнувшись и присев.
   – Что… я что-то не так сказала? – смущенно осведомилась я.
   – Пожалуйста, возьми его, это талон на парковку, а не способ тебя склеить. И как ты вообще подумать такое могла? – она протянула руку.
   – Как ты его достала, еще и на мое имя?! – моему удивлению не было предела.
   Она встала с земли, отряхивая белые джинсы от пыли.
   – Я видела, как ты пару дней назад сцепилась с преподавателем, – помедлила она, рассматривая меня с головы до ног, – не думаю, что она была права на этот счет, для них есть специально отведенные места, а мы просто хотим жить комфортно, насколько это только возможно. Вот я и решила, что тебе не помешает моя помощь.
   Я улыбалась:
   – Не знаю, что и сказать, – разведя руками в недоумении, промолвила я.
   – Скромного спасибо будет вполне достаточно.
   – Но почему ты это сделала? – поинтересовалась я.
   Она поджала губы, отводя взгляд в сторону, и спустя мгновение ответила:
   – А разве все должно быть почему-то? Захотела – вот и сделала, – веселым тоном прозвучал ее голос.
   Я пожала плечами и, глядя на палящее солнце, поняла, что иногда для того, чтобы сделать что-либо для другого человека, не нужно находить причины и особые обстоятельства, можно просто позаботиться о человеке, не ожидая взамен выгоды или похвалы, просто сделать это.

Глава II

   С тех пор прошло несколько лет, а я до сих пор помню тот день как вчерашний. Словно для него есть отдельный уголок с воспоминаниями, спрятанный в моем сердце, где хранится все самое дорогое неизмеримой ценности.
   Ребенком я полагала, что в мире, в этой огромной вселенной, наделенной такой мощью, наверняка найдется волшебный порошок, с помощью которого люди будут забывать все плохое, что было в их жизни. Тех, кто был связан с неприятными моментами. Мне казалось, что так будет лучше, правильнее… но я ошибалась. Мы те, кто мы есть сегодня, и такими нас сделала жизнь. Да, порой кажется, что она живет нами и у нее есть тонкая золотая нить, пронизывающая всех людей, с кем однажды нам придется повстречаться. Что с каждой новой мыслью, каждым словом, действием, с каждым последующим шагом на нее, с помощью едва ощутимой иглы, нанизываются люди и протягиваются на нужную точку нашего жизненного пути. Обстоятельства, разветвленные на несколько измерений, в зависимости от нашего выбора. Узлы, которые завязываются там, где нам следовало бы остановиться, задуматься. Но теперь я понимаю, что весьма бы расстроилась, если бы кто-то отнял мою память. Те ситуации, что сделали меня сильнее, отважнее, добрее, и даже то, что вынуждало меня чувствовать ненависть, упиваться горечью, злостью и болезненным страданием. Ведь если бы я не знала о существовании вторых, то вряд ли бы так сильно ценила первые.
   Я взяла шлем с верхней полки, закинула сумку на плечо и, отвечая на ее недавно поставленный вопрос, тепло ухмыльнулась, заправляя волосы за ухо.
   – Разве горный ручей монотонный?
   – Во всяком случае, ему не сравниться с нашей жизнью, – скорбно протянула она, отодвигая ногой сбившуюся перед проходом обувь.
   Мы жили на двенадцатом этаже одной из высоток, что были построены относительно недавно. С восходом коридор наполнялся солнечным светом, который озарял переливающиеся салатовые узоры, что рисовала Сара на стенах. В эти моменты создавалось особенно сказочное впечатление. Нам казалось, что мы живем там, где есть хотя бы чуточка волшебства, но стоило нам выйти из квартиры, как мы сразу ощущали пустоту, которую нельзя заполнить расписными стенами. Мы никогда и никогда не приглашали к себе в дом, а если и случались подобное, то все сводилось к тому, что кто-то обязательно вызывал такси и возвращался туда, откуда пришел. Мы очень ценили наше пространство, уют и уединение, словно эта квартира была единственным местом, где не говорили о новостях, происшествиях, где не обсуждали политику и не смешивали свою жизнь с нашей. Каждый раз, возвращаясь домой, мы поднимались по лестнице, вместе или порознь, и считали ступени, делая вдох на четыре счета и такой же выдох. Мы никогда не поднимались на лифте: использовали его только на спуске. Какими же молодчинами мы были! В то время как все говорили о желаниях, мы уже использовали возможности.
   – Я все думаю, Кейс, – задумчиво произнесла она, заходя в лифт, – что было бы с нами, если бы мы пошли на стажировку в другую компанию.
   – Что ты имеешь ввиду?
   Она сощурила глаза и, будто выжидая нужного мгновения, медленно проговорила, останавливаясь почти на каждом слове:
   – Там бы мы тоже задержались на такой длительный срок?
   Я пожала плечами и улыбнулась.
   – Не знаю. Разве есть что-то дурное в том, что у нас отличная работа, классная квартира, разные побрякушки и это, – кивком головы показала на открывающиеся двери лифта и огромную вестибюльную зону.
   – Доброе утро, мисс Кейси! – радостно воскликнул парень за стойкой ресепшен.
   – Здравствуй, Генри! – улыбнулась я, – как прошла ночь?
   – Все так же, – развел он руками, – как и всегда: тихо и спокойно, без изменений.
   – О, доброе утро, мисс Паркер! – тут же воскликнул он при виде Сары и вскочил с рабочего места, направляясь ей навстречу.
   Она выходила из лифта, засовывая свое короткое светлое платье в узкие синие джинсы. Ее волосы, с ниспадающими на лоб вьющимися прядями, были небрежно убраны в хвост. Если бы в вестибюле выключили свет и направили на нее прожектор, то можно было бы смело претендовать на съемку одного из лучших рекламных роликов какого-нибудь дорогого аромата с дерзкими нотами, так эпатажен был ее вид.
   – О, Генри, я просила тебя не называть меня так, – проговорила она бегло, что никак не сочеталось с картиной происходящего. Она словно хотела от чего-то поскорее убежать, не оставляя и минуты для размышлений.
   – Вы сегодня как обычно? – радостно спросил он.
   – Да, – звонко ответила Сара, бросив на меня взгляд, – все как обычно!
   – Ну, тогда тебе понадобится это, – он достал ее кожаную куртку из-под стола.
   – Удивительно, я все утро ее искала! – непринужденно воскликнула Сара.
   Я стояла посреди огромного вестибюля, наблюдая за происходящим, и невольно рассмеялась:
   – Действительно, до чего же это удивительно!
   Сара поцеловала его и подпрыгивая помчалась в мою сторону.
   – Ты похожа на лань, – прошептала я ей на ухо, мягко поддразнивая.
   – А ты на сторожевого пса, – с ухмылкой ответила она мне.
   – Хорошего дня вам! – крикнул Генри нам вслед, теряя наши силуэты в стеклянных дверях парадного выхода из здания.
   Я остановилась, чтобы спросить:
   – Ты с ним всерьез?
   – Да, – безмятежно ответила она, демонстрируя незаинтересованность в моем мнении.
   Что касается меня, то я действительно была рада за нее. За человека, который всю жизнь искал того, с кем бы мог идти в ногу и просто быть собой. Ее не волновали ни его работа, ни должность, которую он занимает, даже то, есть ли у него образование или нет, она просто любила. Она верила в него.
   Переходя через дорогу, она повисла у меня на шее, напевая что-то себе под нос:
   – Когда-нибудь и я смогу так же порадоваться за тебя, Кейс? – вопросительно посмотрела она на меня через плечо.
   – Ты знаешь, я не люблю эти разговоры, – отмахиваясь рукой, пробормотала я, натягивая очки-авиаторы.
   – То, что их не любишь ты, вовсе не означает, что о них не должен говорить кто-то другой, – весело проговорив это, она убежала вперед.
   На улице стоял чудесный майский день. Солнечные блики так красиво играли свою молчаливую симфонию, готовые с минуты на минуту затянуться бурей темных облаков, что создавалось впечатление, словно в тот миг свет боролся с тьмой и наверху происходило что-то непостижимое. Мне казалось, что тучные носители небесного свода затеяли какую-то подлую игру с ветром, сговорившись с ним еще ранним утром, пока не взошло солнце. Было ощущение, будто они не хотели, чтобы сегодня жители наслаждались солнечной погодой, как если бы не хотели, чтобы состоялся бейсбольный матч, и, насколько знала я, – ничто не предвещало игры сегодня. Тогда почему они так настойчиво заявляют о своих холодных и темных намерениях?
   Проходя мимо шлагбаума, выпускающего машины из подземной парковки, я услышала, что кто-то окликнул меня. Не расслышав слов, я замедлила шаг и оглянулась.
   – Возможно, будет дождь, – безразлично предупредил меня темноволосый старик на парковке, – возьмите зонт, мисс Кейси.
   Я остановилась, чтобы убедиться, что он говорил со мной.
   – Но я не хожу пешком, – заметила я самодостаточно и улыбнулась, – я передвигаюсь на мотоцикле, – и, подбросив ключи вверх, прошла мимо.
   – В том-то все и дело, – не унимался он, – может, стоит начать.
   Не выдержав его дерзости, я развернулась и, подойдя к посту, внутри которого он так удобно расположился, в недоумении спросила, размахивая руками:
   – С чего вдруг такая забота?
   – А с чего вдруг ее может не быть? – даже не взглянув на меня, проговорил он.
   – Вы отвечаете вопросом на вопрос.
   – Ты верно подметила.
   – Выработалась такая привычка.
   Я развернулась, чтобы уйти.
   – По-твоему, люди всегда должны быть заинтересованы в чем-либо, чтобы оказывать внимание?
   – Я этого не говорила.
   – Но ты живешь так.
   Я обернулась, чтобы взглянуть, говорит ли он в мою сторону или вновь в пространство.
   – А вы всегда игнорируете людей с безразличным видом?
   – Всегда, – как ни в чем не бывало ответил он.
   – Тогда что же сейчас, после всех тех лет, что я здесь живу, и после того года, что вы здесь работаете, вы впервые решили со мной заговорить?
   Я продолжала жестикулировать руками, одновременно собирая волосы и надевая шлем:
   – После всех тех раз, что вы не отвечали на мое приветствие, что же заставило вас сделать это сегодня?
   Я замолчала и, вернувшись назад, сделала несколько шагов навстречу машущей рукой Саре, после чего замерла на месте и, обернувшись, заключила свои мысли в слова:
   – Знаете, мне не нужны ваши ответы, можете и дальше делать вид, что вам все равно.
   – Делать вид? – переспросил он.
   – Да, вот именно, делать вид.
   – Я перестану делать вид, как только ты перестанешь говорить, что тебе не нужны ответы.
   Чокнутый псих, подумала я.
   – Мы все отчасти такие, Элизабет, – произнес он в ответ на игру моих мыслей.
   Я уже ушла вперед и, решив оставить без внимания его последние слова, направилась к месту, стараясь успокоить дыхание. Я не могла объяснить себе причину, по которой что-то в этом старике показалось мне теплым, несмотря на всю его сухость и чопорность.
   – Ну что ты так долго? – возмутилась Сара, – я здесь уже здесь несколько минут жду.
   – Старик… – тяжело обронила я.
   – Что старик, Кейс, гм? – она взяла меня за плечи, – Он не пускал тебя на территорию?
   – Да нет, все в порядке, поехали.
   Я завела мотор, и его рев в секунды пронесся по всей территории, оглушая звуком прохожих и тревожа все машины в радиусе двадцати метров. Проезжая мимо старика, я приподняла стекло шлема, в надежде услышать от него хоть что-то, но тот молчал, и только на выезде до меня донесся его хриплый голос:
   – Ты забыла про носок.
   Сара наклонилась ко мне через плечо и довольно громко и с усилием прокричала:
   – Что? Какой носок, Кейс? О чем это он?
   – Я не знаю, – закрывая шлем ответила я, – держись крепче, мы опаздываем.
   Я старалась сконцентрировать все внимание на дороге и на том, что позади меня сидит человек, за которого я несу ответственность. Мне нужно сконцентрироваться на движении и сумасшедшем потоке транспорта.
//-- * * * --//
   Когда я только пересела со скутера на свой первый мотоцикл, мне было двадцать лет. Отец щедро вознаградил меня за то, что я не вмешивалась в его жизнь.
   – И что мне делать с этими деньгами? – абсолютно без эмоций спросила я его однажды по телефону.
   – Не знаю, потрать их так, как считаешь нужным.
   – А если я считаю нужным отказать тебе в этом? – надменно произнесла я.
   – Это твое право, Элизабет…
   – Не смей меня так называть, – проговаривая каждый слог, бесстрастно произнесла я, – то, что я ношу твою фамилию, еще не значит, что я ношу имя, которое ты мне дал.
   – Его дала тебе мать, Элизабет.
   Я положила трубку и резким движением руки отшвырнула телефон в сторону.
   – Что он сказал? – обеспокоено спросила Сара, натягивая зефирный шерстяной свитер.
   – Сказал, что это последнее, что он мне даст в этой жизни.
   – Что, прямо так и сказал? – переспросила Сара, глядя на меня недоверчиво.
   Я стояла у окна и смотрела вдаль – на то, как строительный кран передвигает с места на место нужные и не очень вещи.
   – Прямо как в жизни, – протянула я отсутствующим тоном и продолжила, словно бы меня кто-то слушал. – Некоторые отодвигают на задний план то, что им, по их мнению, мешает жить, отвергая саму сущность.
   Сара молчала, ее лицо сделалось напряженным.
   – Нет, не так. Но я уверена, что именно это он и имел ввиду, – добавила я.
   – Тогда с чего ты это вообще взяла? – возмущенно воскликнула она, очищая апельсин для соковыжималки.
   – Потому что это было последнее, что он сделал для моей матери, оставив нас шесть лет назад.
   – Кейс, прости, – неловко произнесла она, – я не знала об этом, ты никогда не рассказывала.
   Да, я никогда не рассказывала ей об этом. Так же, как и о том, что произошло на самом деле, но что она знала точно, так это то, что не стоит лезть в душу человека, пока он сам не захочет тебе ее открыть. Возможно, поэтому мы и стали так близки. Однако от моих дальних родственников и адвокатов она знала достаточно, чтобы молчать, и не совсем, чтобы делать выводы.
   На мгновение в квартире воцарилась тишина. Уже тогда мы жили в центре Нью-Йорка. Откупных денег отца вполне хватало для того, чтобы он чувствовал себя менее паршиво, и для того, чтобы мы могли позволять себе подобные комфортабельные игрушки. Подумав об этом, я остановилась на мысли о том, что мне бы не хотелось осуждающе относиться к нему, хотя я так и не смогла его простить.
   – Да, так же, как и о том, что он не отвечал на наши телефонные звонки, – я вытерла слезы и, встряхнув головой, проговорила, – в том числе и на письма, когда это случилось. Только тогда, когда Ричард послал за ним судебного пристава, вручившего ему повестку, – он нашелся.
   – Что в ней говорилось? – осторожно произнесла она, выжимая апельсиновый сок.
   Мой голос сделался более спокойным, а в глазах отражалась все та же беспринципность, что и несколько лет назад.
   – В ней говорилось, что его вызывают в суд для разрешения финансового вопроса. Только тогда он и узнал, что ее больше нет, – я отчаянно ухмыльнулась.
   Сара подошла ко мне и, глядя прямо в глаза, прошептала:
   – Кейс, мне очень жаль.
   – Мне тоже, – со вздохом проговорила я, – мне тоже было очень жаль его, когда спустя четыре года после ее смерти и через месяц после моего совершеннолетия и судебного заседания он пришел ко мне домой…
   Я чувствовала, как горечь прошлых лет подступает к горлу, а голова наполняется свинцовым сплавом, становясь все тяжелее.
   – Мне было очень жаль его, когда он просил прощения за то, что его не было рядом. За то, что он оставил нас. Мне было жаль его, когда он услышал о запрете приближения ко мне и когда его мать ударила меня по лицу, услышав решение судьи, гласившее, что третья часть его финансового состояния переходит ко мне. – Я остановилась и неторопливо продолжила, подыскивая опору. Мой голос дрожал.
   – В тот момент я ощутила невыносимую боль, и она не была только физической. Отчаяние и предательство говорили во мне так громко, что я едва ли слышала еще что-то вокруг, ощущая обжигающее жжение на щеке и горячую кровь, что сочилась из уголка рта.
   Она возмутилась и, рухнув на стул, воскликнула, стараясь овладеть собой.
   – Но почему ты ничего не ответила, почему не заступилась за себя?
   – Потому что это не тот путь, которому меня учили.
   – Что, – с презрением бросила она, – тебя учили подставлять вторую щеку?!
   Я улыбнулась и, взяв стакан со свежевыжатым соком, сделала несколько больших глотков.
   – Образно говоря, – я толкнула ее плечом и спустя мгновение продолжила ровным тоном. – Понимаешь, я так и не смогла его простить и не знаю, смогу ли когда-либо. Он совершил ошибку, за которую сейчас расплачивается, и я понимаю, что мучаю его вот этими руками, но пока ничего не могу поделать с собой, как если бы мне доставляло это удовольствие.
   – А ты его испытываешь?
   – Нет, – однозначно обронила я.
   – Тогда зачем ты это делаешь?
   Я сделала медленный глубокий вдох и такой же выдох.
   – Я не знаю, – с досадой добавила я, – наверное, потому что у меня не хватает сил простить его. Прощение – это удел сильных, а я, похоже, очень слабая, раз не могу принять и ощутить всю его боль, делая свою более значимой.
   На мои глаза накатывались слезы, скатываясь и разбиваясь об пол с исправной ритмичностью, словно часовой механизм.
   – Может, я думаю, что это единственные чувства, которые по-настоящему связывают меня с ней. Я боюсь, Сара, что если перестану их чувствовать, то предам ее…
   – Но, Кейс, – кладя мою голову себе на колени, прошептала она, – как ты можешь так думать? По-твоему, она хотела бы, чтобы ты испытывала именно эти чувства, съедающие тебя изнутри? По-твоему, она желала тебе страданий?
   Я не ответила, и она замолчала. Я чувствовала облегчение от своих слов, от того, что смогла честно произнести их вслух. Признаться самой себе в слабости, своих чувствах. В том, что обвиняю отца так же сильно, как и себя. Я носила в себе это четыре года, два – после того как подружилась с Сарой. Я боялась показаться миру с этой стороны, боялась, что люди увидят мою слабость и воспользуются ей. Большую часть жизни мне приходилось быть сильной, запирая свою горечь на замок. Утрамбовывая их внутри себя, на нижних этажах сознания, и пряча ключ от кладовой в таких укромных местах, что сама с трудом находила сперва выход оттуда, а затем дорогу обратно.
   В тот день я впервые в жизни ощутила подлинную поддержку человека, который сидел рядом со мной. Я вдруг поняла, что любовь – это бесценное и священное слово, которым описывается бескорыстное, милосердное и безграничное чувство, без условий. Чувство принятия человека таким, какой он есть. Тогда же я поняла, что нельзя любить всех, но можно желать любви каждому всем сердцем. Нельзя быть добрым со всеми, но добра можно искренне желать людям, таким же, как я, ведь ничто не разделяет нас, и, в сущности своей, мы ничем не отличаемся.

Глава III

   Мы рассекали встречный воздух, как серферы рассекают воду на гребне волны, стараясь удержаться на плаву.
   – Кейс! – послышался крик сзади, – посмотри сюда!
   Я остановилась на светофоре, чтобы обернуться.
   – Посмотри, что он пишет! – кричала Сара, надрывая глотку сквозь закрытый шлем.
   «Совещание переносится на 14:00. Ты мне нужна в офисе для завершения плана. Я подъеду за тобой в течении часа. Передай Кейс, что он ждет ее в парке через два часа для подготовки презентации».
   «Что за черт», – подумала я, жестом руки показывая, что все поняла.
   – Куда тебя отвезти?
   – Я не знаю, – помедлила она, – может, скажем ему, что мы на Мэдисон Стрит?
   – А что мы там делаем так рано утром?
   – Вообще, это не его дело! – с нахальным видом произнесла она, заставляя меня рассмеяться.
   – Поняла тебя! – прокричала я сквозь проносящийся гул транспортного движения. – Держись!
   Через несколько минут мы уже были у нашего любимого кафе, чьи стульчики выползали на улицу, как кроты после дождя, глядя прямиком в жерло вулкана, олицетворяющее нью-йоркскую утреннюю жизнь, с одной стороны, и реку с Манхэттенским мостом, с другой.
   – Как здорово, правда? – с восхищением протянула Сара: глаза ее горели.
   Да, это место было поистине чудесным. Оно носило в себе какой-то волшебный и такой непонятный нам характер. Хозяйкой этого заведения была молодая девушка по имени Джессика, с ней мы познакомились еще пару лет назад.
   Увидев ее, Сара подбежала к ней навстречу:
   – Джесси, привет! Как мы рады тебя видеть! – восторженно вопила она.
   – И я вас, – приветливо произнесла она, – что вы тут делаете в такую рань?
   Я оставила мотоцикл и подошла к ним, радостно улыбаясь:
   – Привет-привет, – медленно проговорила я, обнимая ее самым теплым образом.
   – У нас изменилось время и место совещания, – недовольным тоном произнесла Сара, закатывая глаза, – и мы как обычно узнали об этом в самый последний момент.
   Джесс пригласила нас присесть за свободный столик и со всей искренностью добавила:
   – О чем-то лучше узнать в любой из моментов, чем вовсе быть в неведении, а иногда лучше ни о чем и не догадываться.
   Мы переглянулись, выдерживая паузу, которая обычно возникала после комментариев подобного характера, и, поднимая уголки губ, выжидали, кто же первый ее нарушит. Словно каждый из нас в это мгновение думал о чем-то сокровенно своем и не хотел этим делиться.
   – Ты снова говоришь загадками, – дружески толкнула ее Сара.
   – Как есть, – улыбнулась она, – такое свойство у меня точно есть, и я не в силах его контролировать.
   Джессика рассмеялась, сверкая белоснежной улыбкой:
   – Я приглашу к вам официанта, отдыхайте!
   Она была похожа на чистокровную благородную мексиканку, хотя говорила, что имеет американские корни, но мы-то точно знали, что это не так.
   – Господи, какая же она красивая! – сорвался возглас с языка Сары. – А что случилась с ее отцом, которому принадлежало это кафе? – вдруг спросила она.
   Я пожала плечами, прикуривая сигарету.
   – Говорят, что он погиб несколько лет назад, оставив ее управлять своим делом.
   – Но к этим обязанностям она приступила недавно, не так ли?
   – Почему тебя вообще это интересует? – осведомилась я.
   Она пожала плечами:
   – Не знаю, может, потому что она никогда не рассказывала нам о своем прошлом.
   – А разве оно имеет какое-то значение? – хмуря брови, уточнила я.
   – Нет, абсолютно, – помедлила она, – это не имеет никакого значения. Просто иногда мне кажется, что, общаясь с людьми, мы забываем одну маленькую деталь – забываем узнать их. И дело не только в их прошлом и кем они были, а в том, что они чувствуют, в их ощущениях. Порой я думаю, что люди настолько сильно увязли в личных взаимоотношениях и своем мире, что не готовы впустить кого-то еще. И тогда они остаются одни. Первые не хотят ничего знать и видеть дальше своего носа, а вторые попросту закрываются в себе, и дело не только в их замкнутости – еще и в том, насколько их хотят услышать.
   На мгновение она замолчала и посмотрела в сторону Джессики, так ловко решающей рабочие вопросы.
   – Взгляни на нее, Бет, сколько мы уже знакомы с ней, а знаем ли мы ее? У меня такое чувство, что мы не знаем никого, кроме себя, да и с этим-то у нас сложности. Я хочу сказать, что я не думаю, что Джессика или кто-то другой отказался бы рассказать о себе за чашкой какао с маршмеллоу или бокалом вина, просто чтобы и его кто-то узнал.
   На тот момент слова Сары глубоко вонзились мне в душу, словно бы они там были всегда. Тогда я не смогла ничего ответить ей на это, потому что не была готова впустить в свою жизнь кого-то еще, так же как и к тому, чтобы признать это.
   К нам подошел официант, готовый принять наш заказ.
   – Вы уже выбрали что-то? – Вежливым тоном осведомился он, словно интересовался, как наши дела.
   – Да, – быстро ответила Сара, – я хочу черный кофе и…
   – И? – улыбнулся официант.
   – И два тоста на белом хлебе, с абрикосовым и малиновым джемом.
   – Сливки? – уточнил молодой человек.
   – Да, пожалуйста, – жадно воскликнула Сара и, услышав себя со стороны, рассмеялась. – Просто я очень голодна, а времени совсем нет.
   – Ничего страшного, – ответил он, – вы не первый человек с отсутствием времени, но первый с присутствием такой очаровательной улыбки.
   Сара смутилась, хотя и продолжала смотреть на него пожирающим взглядом.
   – А вы, мисс, что будете? – обратился он ко мне с теплой улыбкой.
   – Я хочу капучино и круассан с шоколадным кремом, пожалуйста, – торопливо проговорила я, стараясь найти опору в его взгляде.
   – Ожидайте, – улыбнулся он и скрылся из вида.
   Сара наклонилась ко мне:
   – Что это с тобой, ты словно призрака увидела? – ее голос сделался удивленным.
   – О чем ты? – улыбаясь, я пожала плечами, – просто он кого-то мне напоминает, ты не находишь?
   Она красноречиво промолчала и закатив глаза поинтересовалась, откидываясь на спинку кресла:
   – Ну, что скажешь, мы получим этот заказ? Ты ведь так долго к нему готовилась.
   – Я не знаю, – помедлила я, – думаю, все будет зависеть от Натаниэля, с какой стороны он предпочтет его рассмотреть.
   – А вы сможете работать с ним после того, что между вами было? В смысле, как команда.
   Я прекрасно понимала, что она имеет ввиду. Она словно говорила о моих страхах, о которых я предпочитала молчать, не расставляя на них акценты. Безусловно, в жизни каждого человека наступает такой момент, когда ему проще промолчать, нежели перевести все в словесную форму, но кому будет проще от этого потом… и надолго ли? Мой опыт показал мне, что спокойнее открытости своих мыслей и чувств мало что может быть, главное, не упустить саму суть – следовать за зовом своей души и жить сердцем. И у каждого оно «свое», так же как и путь. Надуманность, навязчивость и нерешительность – вот, что порождает страх, который, укореняясь в человеке, не несет с собой ничего, кроме усложнения его собственной жизни. Теперь я это знаю.
   – Да, почему нет, – неуверенно произнесла я, – это просто работа, – расставляя акценты на словах, я завершила мысль.
   – И все же?
   – Сара, не может быть никаких все же, – осадила я ее, – я не хочу думать о том, что может быть и чего может не случиться, сейчас я хочу думать и наслаждаться только этим моментом. И вообще – посмотри, какое небо!
   Она не произнесла ни звука, и на мгновение воцарилась тишина.
   – Прости, – медленно проговорила я, – просто сейчас все это не имеет никакого значения по сравнению с тем, какое значение эта работа имела для меня прежде, и я не уверена, хочу ли дальше продолжать такую жизнь.
   – О чем ты говоришь?
   – Помнишь, когда мы только познакомились, у нас были совсем другие цели, а что сейчас…
   – Не знаю, – она игриво пожала плечами, – может, сейчас мы просто повзрослели?
   Она пристально смотрела на меня.
   – Но почему ты именно сейчас задаешься этим вопросом?
   Я посмотрела на небо, затягивавшееся иссиня-черными тучами:
   – У меня предчувствие, что я делаю что-то не так.
   – Кейс, ну опять ты с этим предчувствием! Почему нельзя просто жить как все: работать, завести семью, нарожать детей, приручить собаку…
   – Хорошо, что хотя бы не наоборот.
   – Гм?
   Я улыбнулась:
   – Ну, что не приручить семью и не завести собаку.
   Она напряглась:
   – Кейс, я серьезно. Иногда ты пугаешь меня.
   – А если я скажу тебе, что иногда сама себя пугаю?
   – Я поверю тебе, – звенящим голосом произнесла она, – постараюсь понять.
   – А если у тебя не получится этого сделать?
   Она сделала максимальное усилие над собой, чтобы расслабленно утонуть в кресле:
   – Тогда я просто разделю с тобой твое решение.
   Мы обе были удовлетворены диалогом. Я почувствовала поддержку, а она – то, что еще не до конца потеряла своего друга.
   – Пожалуйста, – проговорил официант, расставляя наш заказ, – все готово.
   Я подняла голову, чтобы внимательнее рассмотреть его.
   – Мисс Моррис велела спросить: вас рассчитать сразу, как обычно?
   – Да, – ответила Сара, – Кейси, ведь так?
   Ее вопрос донесся до меня откуда-то из далека, словно я находилась внутри огромного аквариума, но спустя всего секунду в меня полетела ее банковская карта.
   – Кейс!
   – Да, пожалуйста! – с ошарашенным видом быстро проговорила я, – если можно.
   – Вам повезло – сегодня можно все! – он оставил чек и скрылся за моей спиной.
   Сара смотрела на меня, играя бровями:
   – Ну что, мне молчать и никак не комментировать? Кейси, посмотри, какой он красавчик!
   Мне было трудно ее понять, а главное, в моей голове не укладывалось, как человек, чей кругозор расширен настолько, что стенки сосуда знаний и информации расширяются с каждой секундой, столько вниманию уделяет противоположному полу. Тому, как, кто и насколько привлекателен. Я не хотела спрашивать, но все же влезла туда, куда не нужно.
   – Сара, ответь мне, пожалуйста, на один вопрос. Как ты можешь быть такой? Почему красота мужчин и вообще мужчины – это все, вокруг чего крутится твое внимание, и если их нет поблизости, тогда ты отдаешь предпочтение темам о взаимоотношении с ними. Что, по-твоему, все крутится вокруг этого? Вокруг красоты? Их красоты?
   Во время своего монолога я периодически жестикулировала и старалась дать ей понять, что ход ее мыслей мне ясен, но возмущает то, что она всякий раз забывает о своих желаниях, своей жизни, погружаясь в очередные отношения. По ее лицу пронеслось легкое раздражение и задержалось где-то в сердце, перекрывая путь кислорода к легким. На мгновение она перестала дышать и спустя секунды вдруг заговорила все тем же беззаботным и отчасти равнодушным голосом.
   – Знаешь, ты права, Лиз. Не все крутится вокруг них, но тебе трудно меня понять. Ты слишком сильно отличаешься от меня и всех остальных. Настолько, что это о тебе говорят многие люди. Так, что это на тебя обращают внимание мужчины. Тебе много дано, Элизабет, и с тебя будет большой спрос, он уже идет, я это всегда знала. Обратный отсчет начался уже давно, когда ты только родилась, – она сделала глоток кофе и затем продолжила, не скупясь на слова и откровенно:
   – Ты думаешь, нам, девушкам, живется так же легко, как тебе?
   – Что ты имеешь ввиду? – прищурив глаза, спросила я, ощущая подступ напряжения в мышцах лица и тела. Она расположилась в кресле еще удобней и расслабленней, в то время как моя выдержка стала меня подводить.
   – Ты когда-нибудь замечала, как многое делают люди вокруг тебя – и не только для себя. Они делают это, потому что им нужно делать то, с чем связаны их исходные данные. Они много работают, много трудятся, карабкаются, спускаются, падают – но не ты. Ты не из их числа. В тебе есть огромный потенциал, который ты душишь собственными руками. У тебя есть все и в гораздо большем количестве, чем у других, и ты не используешь это в полном объеме, поверь, когда-то тебе это обязательно аукнется. Не обязательно чем-то плохим или хорошим, это может быть обычное сожаление о том, что, имея так много, ты получила от жизни так мало, растратив ее на пустые вещи, которые не приносили тебе истинного удовольствия. Помни, Лиз, кому много дано, с того и спрос большой, и тебя он не обойдет стороной.
   Тогда я слушала ее очень внимательно и в какой-то момент, полностью расслабившись, я почувствовала, как сливаюсь с потоком ее слов и информации, которую она в них вкладывала. Это словно подключиться к любому ПК, вставляя в него флеш-карту в виде системы восприятия и жизненного циклового уровня, и скачать из него информацию, подгружая ее главные части. Ту, что раньше была занесена в сознание этого человека кем-то и чем-то еще. Чувство это – неоднозначное, однако этот способ всегда помогал лучше понять человека и перенять у него то, чего тебе самому, возможно, не хватало.
   Она запрокинула голову назад и затем с грохотом уткнулась лицом в шлем, бросая его на стол:
   – Хорошо, что здесь нет никого из наших знакомых, – промямлила она себе под нос, вдруг переменив настроение и тему нашей беседы.
   – Почему?
   – Ну как, Кейс, посмотри на меня, на кого я похожа?
   – На сексуальную девушку? – улыбнулась я.
   Она рассмеялась:
   – Здесь просто хорошее освещение.
   – Ну а все-таки, какое тебе дело до того, кто и что о тебе подумает?
   – Посмотри, когда мы ходим и встречаем знакомых, то обращаем внимание на то, как они выглядят, не так ли?
   – Не знаю, Сара, я не хочу на кого бы то ни было обращать внимание. То есть я хочу, чтобы мне не было до этого дела – кто и что подумает обо мне.
   Она взглянула на меня из-подо лба:
   – Конечно, когда я хорошо выгляжу, мне тоже нет до это дела, – буркнула мне в ответ.
   – Я говорю о том, что мне кажется, как бы человек ни выглядел: хорошо ли, плохо, – это не важно, – я отпила кофе, подбирая слова, – важно лишь то, как ты выглядишь внутри. Если внутри тебя пустой звон, то оденься ты хоть в одежду от кутюр, в украшения от самых изысканных ювелиров – ты легко можешь быть сломлен или надломлен, и твоя самоуверенность будет фальшива. А если у тебя здесь, – я приложила ладонь к груди, – спокойствие, уверенность, то облачись ты хоть в лохмотья – тебя ничто не сможет сокрушить. Ни одно мнение человека о тебе тебя не заинтересует более, и во всех остальных ты будешь видеть то же самое.
   – Знаешь, однажды один мой приятель сказал: будь умной, чтобы разбираться в людях, – она посмотрела на меня и улыбнулась, – а я думаю, что нужно быть умной для того, чтобы разобраться в себе, тогда отпадет всякая нужда разбираться в ком-то еще.
   Иногда мы могли часами сидеть в подобных заведениях: булочных, барах, кафетериях, и просто болтать. Никто не старался доказать свою правоту, отстоять мнение или выразить признательность за открытие чего-то нового. Мы просто слушали друг друга и говорили то, о чем думали, стараясь услышать то, что каждый имел ввиду, и уловить то, о чем каждый из нас молчал.
   – Ну, как вам сегодня здесь? – поинтересовалась Джессика, так незаметно подошедшая сзади.
   – О, все чудесно, – воскликнула Сара, – кто твой новый официант?
   Джесс только улыбнулась.
   – Вы о нем? – указывая на парня, что расположился рядом с баром, спросила она.
   – Да, – довольным голосом воскликнула Сара, поглядывая на меня, – мы о нем.
   – Я знаю только то, что он ловко работает руками и умеет общаться с посетителями, – расплываясь в улыбке и не без доли иронии проговорила она, – меня попросила взять его на лето наша общая знакомая.
   Сара тяжело вздохнула:
   – Как жаль, получается, у него уже есть подружка.
   – Если можно назвать подругой женщину в возрасте 68 лет… – тихо рассмеялась Джессика.
   Я влезла в разговор:
   – Так сейчас же еще не лето.
   – Да, но он приходит, когда выдается такая возможность, – она пожала плечами и поставила свои изящные руки на талию, – и знаете что? Я не против! – Самодовольно произнесла она.
   – Кейс, – в полтона проговорила Сара, подергивая меня за руку, – Уэсли будет здесь через минуту.
   – Как и всегда, наше самое приятное время прерывается какими-нибудь Уэсли, делами, заботами и суетой. Хорошо, что не наводнениями, – рассмеялась я и затем добавила, устремляя взгляд далеко за горизонт, линия которого сменялась светло-голубыми красками и бликами солнца, – может, нам пора что-то менять, пока подобные рецидивы не укоренились в нашей жизни. Может, нам пора найти в себе силы и перестать оправдываться…
   Я обняла Джесс, вставая из-за стола:
   – Спасибо за теплый прием, нам, как обычно, пора уходить.
   Ее вид сделался расстроенным, а глаза наполнились таким свойственным ей теплом.
   – Как жаль, ты знаешь, я всегда рада вам.
   Она обняла меня в ответ, затем приблизилась к уже стартующей с места Саре и что-то прошептала ей на ухо, указывая в мою сторону. Затем, окончательно распрощавшись с нами, мы направились в сторону припаркованного джипа, в котором, как и полагается директору подразделения, удобно расположился Уэсли.
   Я выискивала возможность расспросить Сару о том, что же ей сказала Джесс.
   – О чем вы говорили? – остановила я ее у задней двери в машину.
   – Он знает тебя, Бет, – с улыбкой проговорила она, – уже давно.
   – О ком ты? – в недоумении произнесла я.
   – Элизабет! – послышался мужской голос. Я вздрогнула и, обернувшись, увидела, как в мою сторону летит клочок бумаги, запущенный все тем же официантом.
   – Звони в следующий раз, как соберешься заехать, – он помахал рукой и с самоуверенным видом добавил, – я подготовлю столик.
   Сара уже укладывала свои вещи в машину к Уэсли, снимая джинсы внутри салона.
   – Ну что, Кейс, – заговорила она, – увидимся в два?
   – Да, увидимся, – я подошла к ней, чтобы обнять.
   Она выхватила из моей руки клочок бумаги, брошенный парнем:
   – Весьма мило. Держи, его зовут Даниэль!
   Надпись говорила: «Звони в любое время. Даниэль».
   – Ну так что, когда ты ему позвонишь? – поддразнивала она, садясь в машину.
   – Езжай, Сара, – монотонно ответила я, – когда-нибудь да позвоню.
   – Увидимся, – проговорил Уэсли, скупо кивая головой. Похоже, он все еще злился на меня за разрыв с Натаниэлем.
   Я проводила их взглядом и, попрощавшись с Джессикой, стоящей в дверях ресторана, принялась надевать шлем. Странное внутреннее чувство остановило меня, и я вспомнила слова того старика.
   – Хорошо, – пробормотала я себе под нос, – где этот чертов носок…
   Пока я усердно закрепляла крепеж и снимала с предохранителя ключ зажигания, кто-то совершенно бесшумно и неожиданно подкрался ко мне.
   – И давно ты ведешь беседы сама с собой? – раздался голос за спиной, – может, останешься? – предложил Даниэль, стуча по моему шлему, – я угощу тебя чем захочешь.
   – С удовольствием, но в следующий раз, – произнесла я с улыбкой и, опустив стекло, уехала, скрываясь за поворотом, оставляя все еще знакомое в памяти лицо позади себя.
   Как же мне хотелось бросить всю свою жизнь именно сейчас. Ее суету, суматоху, сумасшедшее движение каждого дня. Хотелось разорвать в клочья свое представление о мире и о том, во что я превратила свою жизнь. Мне хотелось умчаться прочь; от обязанностей, обязательств, что тучей повисли над моей головой. Словно кто-то посторонний легким движением руки добавил больше тусклых красок с прозрачно-голубыми каплями дождя на холсте моей жизни. Иногда мне казалось, что кто-то заплатил искусному художнику, чтобы тот правдоподобно рисовал жизнь загнанного в угол человека. Порой этому художнику выписывали премию, поощряя его добросовестные постулаты, которые гласили: «Все, что должен знать и делать человек, так это то, что он должен жить для того, чтобы накапливать, наращивать и быть в совокупности с общепринятыми моральными и социальными устоями, всячески стараясь не выделяться из толпы». Но то были лишь мои мысли и сомнения, что порождали еще больше вопросов вместе с ощущением непринадлежности этой жизни мне. Возможно, именно поэтому время от времени мне хотелось сбежать, устремляя взгляд в бесконечный путь, выжимая из своего двуногого коня максимально возможную скорость.
   Мимо проносились здания, витрины дорогих магазинов, шоу-румы, бутики, люди с их медлительной текучестью. Я чувствовала прилив адреналина, а вместе с ним и силы. Мне хотелось всю жизнь превратить в одну огромную длинную дорогу: без светофоров, дождей, пешеходов и затрудненного движения, черт бы его побрал!
//-- * * * --//
   – Куда ты лезешь! – надрывая глотку, кричал один другому.
   – Я не знаю, как это произошло, – сквозь всхлипывания скулил голос, принадлежавший не совсем понятно к какому полу.
   – Где вообще находились твои глаза, ублюдок! – послышался удар; низкие звуки пронесли сквозь пространство соприкосновение кожи и костей.
   – Она открыла глаза! – кто-то заорал прямо надо мной, – пока только один из них!
   – Что?! Что с ней?! – доносился мерзкий женский голос, – мой мальчик не мог этого сделать! Слышите, не мог!
   Голос внутри меня говорил: «Терпеть не могу слюнтяев и маменькиных сынков».
   – Убирайся вон отсюда и стой где тебе положено! – отшвырнул ее от меня мужчина, который нанес удар сопляку.
   Кажется, он наклонился ко мне:
   – Ну как ты, девочка… – аккуратно открывая стекло шлема, прошептал он, – жить будешь?
   Я хотела ответить, закричать, простонать, но ничего не смогла сделать. Я не чувствовала ничего: ни боли, ни страха, ни растерянности, и единственное ощущение, которое покидало меня вместе с силами, – это биение сердца.
   – Нет, нет, нет, – взволновано и быстро заговорил он, – не закрывай глаза! Да кто-нибудь уже вызовет скорую?!
   Вокруг меня происходила какая-то суматоха. Все толкались, что-то обсуждали, доказывали, и только я была не причастна к этому событию. До тех пор, пока не поняла, что это событие и есть я.
   – Она уже в пути! – зазвенел ясный детский голос. Только ребенка мне здесь и не хватало.
   – Держись, – говорил темнеющий в моих глазах силуэт мужчины, – помощь уже в пути.
   Дышать становилось все тяжелее, а находиться в сознании все более невыносимо: слушать крики и вопли прохожих, рыдания женщин и напуганные голоса детей, – неужели все это из-за меня, не может быть. Такого просто не может со мной быть. Воздух становился все плотнее, и вдыхать его уже не было сил.
   – Отойдите от нее! Не прикасайтесь! – громким и грубым голосом велел мужчина. – Ее нельзя трогать, нельзя ничего снимать! Вы можете еще сильнее навредить ей.
   – Я только хотел помочь, – промямлил снова тот, чья принадлежность к полу мне не была понятна.
   – Я… – останавливая подступавшую к горлу ярость, замолчал мужчина, – я готов придушить тебя собственными руками.
   Раздался сильный и резкий грохот, кажется, кого-то прижали к машине.
   – Если она не выживет, я упрячу тебя за решетку до конца твоих дней, где ты будешь жрать, спать и срать в одном месте и в нем же подохнешь.
   Боже, теперь мне стало страшно. Кто этот человек, и неужели я правда могу не выжить? Я не чувствую ничего, как же это отвратительно! У меня нет рук, ног, тела, мне нечем говорить! Я совсем ничего не чувствую!
   – Она задыхается! Что делать?! – словно резаная, визжала женщина, лучше бы она и вовсе молчала.
   – Молиться, – произнес свирепый человек не по-человечески грубым и полным горечи голосом.
   – Скорая! Она едет-едет! – зазвенел все тот же детский голосок.
   Он снова наклонился надо мной и уже более мягким тоном, но не без отчаяния сказал:
   – Ну же, давай, потерпи еще немного.
   Кажется, только ради того, чтобы удовлетворить его желание, я все еще здесь, все еще терплю и не сдаюсь. Но отключаюсь…
   – Кто…
   – … она выскочила…
   – … употреблял наркотики?
   – … он не мог…
   – … грузите…
   О, нет! Зачем? Оставьте меня здесь, я без сил, я уже не слышу биения своего сердца – только шум вокруг.
   Через несколько мгновений я оказалась внутри машины скорой помощи. Медсестры быстро заполняли шприцы каким-то раствором, предварительно выгоняя пузыри воздуха из них. После того, как в мою грудь резко вошел один из них, то меньше чем через секунду я снова смогла дышать, но сердце, что заставляло работать весь мой организм, было на исходе, и я доживала последние минуты в сознании.
   Закрыв глаза на мгновение, я очнулась уже в длинном и ярком коридоре больницы. Вокруг меня мелькали силуэты, и я не могла определить, кто из них кто. Казалось, что в мой мозг перестал поступать кислород, который ранее помогал мне думать, а глаза заплыли кислотной пеной, что с каждым мгновением разъедала их все сильнее. После непродолжительной тряски по коридору меня завезли в огромную реанимацию, где меня быстро переложили с одной кушетки на другую, одновременно прикрепляя ко мне провода и клапаны.
   – Кто вы такой? Выйдите! Посторонним вход воспрещен! – командным тоном заявил доктор мужчине, что сопровождал меня от самого места аварии.
   Для простого прохожего он был слишком озабочен случившимся происшествием, но его лица я так и не смогла разглядеть, ровно так же, как и всего вокруг. Мужчина вырывался за стеклом операционной, отчаянно и громко что-то выкрикивая. Он стучал по стеклу и произносил что-то невнятное и непонятное мне, но я явно чувствовала его страдание, безысходность и беспомощность.
   – Давай, не сдавайся, борись! Элизабет! Ты слышишь меня, борись! – настойчиво повторял доктор.
   Последние слова доносились как эхо.
   – Мы ее теряем…
   – … еще раз…
   – … увеличить мощность…
   Последние слова врача доносились до меня словно из глубокой впадины, как эхо…
//-- * * * --//
   – Господи, где это я… – отчаянно произнесла я вслух.
   Вокруг не было ни души, не было ничего, кроме огромного пространства, заполненного плотным воздухом. «Что это такое…», – гадала я, касаясь его.
   – Что за черт, – с глубокой настороженностью произнесла я, – этого не может быть.
   Я держалась за голову в полной растерянности, оказавшись внутри огромного белого куба, – этого не может быть!
   – Этого не может быть, – повторяла я, – выпустите меня отсюда!
   – Чего именно? – с почтительностью промолвил голос за спиной. Я замерла на месте, и по всему телу пробежал легкий холод, не сопровождающийся ровным счетом ничем: ни дрожащими руками, ни ускоренным сердцебиением, ни даже учащенным дыханием. Я медленно повернулась и, увидев перед собой мужскую фигуру, спросила:
   – Где я?
   Мужчина постепенно приближался.
   – Уместнее задать вопрос: почему ты здесь?
   Задумчиво, но без особого интереса я промолвила, освобождаясь от сковывающего напряжения:
   – Но ни один из них не вернет меня назад, не так ли?
   – Может, и не вернет, – отстраненно заметил он.
   – Тогда какой смысл задавать их? – аккуратно спросила я.
   Я боялась потерять связь между прошедшим, происходящим и тем, что может произойти.
   Он не ответил, только движением головы предложил сесть на стул, которого не было здесь еще мгновение назад. Неожиданно для себя я обнаружила, что нахожусь все в той же экипировке и шлеме, чье обычное давление по бокам не ощущалось, как прежде. Я сняла его, стянула носок, перчатки и повесила их на спинку стула.
   – Это шутка? – обращаясь непонятно к кому, резко и громко произнесла я, не скрывая волнения.
   Ответа не последовало, фигура уже исчезла.
   – Что все это значит?! – повторила я в полном недоумении, срываясь на крик.
   Но ответа не последовало, только эхо моего голоса разлетелось по периметру кубической комнаты и, отражаясь от стен, вернулось обратно, разбиваясь о мое тело, с пронзающим душу криком. Он вырывался наружу, оглушая сознание, словно уже кто-то внутри меня кричал едва ли не навзрыд и умолял выпустить его отсюда.
   Я смотрела наверх, по сторонам и даже под ноги – все было одинаковым, ничем не отличавшимся друг от друга. Я сняла куртку, повесила ее на спинку того же стула и оставалась в одной футболке.
   «Занятно, – подумала я, – сколько времени уже прошло».
   Не находя ни одного ответа и вообще ничего из того, что здесь можно было бы найти, если потерять, я безнадежно опустила голову вниз. Я сдалась.
   – Привет, – ровным тоном прозвучал голос.
   Я нервно вздрогнула:
   – Привет, – вставая со стула произнесла я, – где мы?
   – Ты у меня дома.
   – Дома? – ухмыльнулась я, – что-то я не вижу здесь ничего из того, что напоминало бы дом.
   – Потому что ты ищешь его не там, – без каких-либо эмоций произнес он.
   – По-твоему, я не знаю, что такое дом? – не скрывая удивления и кривой, одновременно дерганной улыбки, произнесла я.
   – По-твоему, Кейс, ты не знаешь, что такое дом, – делая акцент на «такое», вторил он.
   Я стояла неподвижно, не в силах произнести то, что творилось у меня на душе, смиренно молчала, опустив подбородок к груди. Он подошел ближе и плавным движением руки поднял мою голову, заглянув мне прямо в глаза.
   – Ответь мне, Кейси, на один вопрос: чего ты хочешь?
   Без единой доли сомнения и раздумья я дала однозначный ответ:
   – Я хочу жить.
   – Зачем? – лицо его сделалось серьезным.
   – Я не знаю! – с выдохом произнесла я, начиная осознавать, что если это поле боя, то мне не выиграть, если не играть в открытую. Но и тогда шансов победить так мало, что если бы они были, то максимум, на что бы их могло хватить, так это на то, чтобы опылить хотя бы один весенний цветок. И все же они были. Я намеревалась победить, чего бы мне это ни стоило.
   – Но как ты можешь жить, если даже не знаешь, для чего ты это делаешь? – с возмущением проговорил он.
   – Я хочу узнать, – простонала я, – хочу понять, но для этого мне нужно время.
   Стоило ему только услышать мои слова, как прежняя былая выдержка оставила его и он перешел в крик.
   – О чем ты говоришь! – смахнув сервировку со стола, закричал он, – сколько бы времени вам не было отведено, вам его все равно не хватает! Вам его всегда мало!
   Я подбежала к столу, который так неожиданно появился, чтобы собрать осколки посуды: они врезались мне в руки, оставляя раны и сочившуюся из них кровь.
   – Кому «нам»? – торопливо и с отчаянием спросила я.
   – Оставь это! – снова закричал он, оттолкнув меня от стола, – ты даже сейчас не можешь собраться и сконцентрироваться на самом главном в твоей жизни!
   Движением руки он кинул розу в мою сторону, одну из тех, что вместе с вазой упали на пол и вдребезги разбились. Поймав ее и сжав стебель в руке вместе с осколком стекла, я упала на колени и, рухнув под гнетом угасающей жизни, принялась отчаянно рыдать, ощущая боль, что алюминиевым сплавом растекалась по всему телу.
   – Чего ты хочешь от меня? – я содрогалась в крике, ощущая, что вот-вот задохнусь от невыносимого биения сердца и подступающего давления крови к голове. На мгновение мой взгляд затянуло пеленой. – Что тебе нужно… – беспомощно простонала я.
   – Это что, – продолжала я, разбиваясь в слезах, – твоя изощренная пытка?!
   Он быстро подошел ко мне:
   – Ну же, Элизабет, – и, впервые назвав меня по имени, он крепко взял и сжал меня в объятиях, – теперь успокойся, закрой глаза и глубоко вдохни, – бегло проговаривал он, – доверься мне.
   Я сдалась и сделала то, о чем он попросил, и с облегчением ощутила, что могу дышать; что сердце забилось в прежнем ритме, а руки стало покалывать от пульсации крови.
   – Что это? – оглядываясь по сторонам, прошептала я.
   Белая комната сменилась буйством красок. Вокруг все пылало жизнью, а в воздухе веяло ароматом ванильного печенья.
   – Это то, с чем ты сюда пришла на самом деле, – он указал рукой на цветущие сады с одной стороны и на сгнившие трущобы с другой. Их разделял лишь переливающийся звоном ручей.
   – Не понимаю, – продолжала я, – какое это отношение имеет к… – с искренним интересом и мольбой посмотрела на него, – что все это значит?
   – Пойдем, – протянул он полным сочувствия голосом, – я тебе все объясню.
   Мы направились вдоль ручья, по сторонам которого были мои самые глубокие тени сознания и укромные места для светлых уголков души. Солнечный свет одной из сторон обдавал теплом и искрящимся тоном его кожу. Струящаяся светлая футболка, длинные штаны и босые ноги. Все это на мгновение заставило меня забыть о том кошмаре, что произошел со мной в последние минуты моей жизни.
   – Не смотри на меня так, – перебил он ход моих мыслей и сделал резкое запрещающее движение рукой, словно останавливая меня.
   – Как именно? – в наигранной растерянности спросила я.
   Он остановился и медленным движением повернулся ко мне так, что я видела лишь часть его лица. Миндалевидные глаза, оливкового цвета теплая кожа, принимающая лучи солнца, и светлые волосы, развевающиеся от легкого ветерка.
   – Вот так, Элизабет, – сердито ответил он, – как ты делаешь это сейчас. Не смотри на меня так.
   Словно отчаянно краснея, я отвела взгляд в сторону.
   – Посмотри сюда, – он попросил взглянуть в колодец, стоящий посреди ручья, – что ты видишь?
   Я заглянула внутрь, перегибаясь через каменную плитку, но, так ничего и не разглядев, ровным тоном ответила, не переводя взгляда:
   – Ничего.
   – Посмотри внимательнее, Элизабет, – он указал пальцем в самую глубь, – что ты видишь сейчас?
   И тут, спустя мгновение, я увидела прекрасную картину счастливой семьи. Все они готовились к празднику, дружно накрывая на стол. Дети бегали вокруг ног своей матери, прячась друг от друга под столом, стульями, кружась вокруг кухонного антуража. Я улыбалась, ощущая их тепло, любовь и заботу, которой было пропитано все вокруг, чувствовала свет и покой, как вдруг все сменилось темным светом: незнакомые люди ворвались в дом и варварски расправились с отцом, принимаясь за мать, которая тщетно старалась защитить детей, только маленькой девочке удалось спастись.
   – Нет, – закричала я, кидаясь в колодец, – нет!
   – Остановись, Элизабет! – воскликнул он ледяным тоном, удерживая меня на поверхности.
   Я вырывалась и била его кулаками по груди, отчаянно крича и надрывая голос:
   – Зачем они это сделали? Зачем убили их?
   – Тише, Кейс, тише, – успокаивал он меня, крепко сжимая в своих руках, – все это иллюзия, этого нет. Все это фикция. – Он продолжал повторять мне одни и те же слова, в то время как я, отстраненная, едва слышала его голос, доносящийся откуда-то издалека, словно из того самого колодца, пока меня совсем не перестало трясти и под натиском не выступили слезы.
   Он же был наделен силой уверенности.
   – Вот так, все хорошо, успокаивайся, – он вытер мне слезы и тихо прошептал, – идем к воде.
   Мы сидели на берегу ручья, который так чудесно переливался в звуки, унося с собой горечь потерь и страх перед неизвестностью.
   – Что со мной будет? – с надеждой спросила я.
   Он не ответил – только встал, выпрямившись, глубокой грудью вдохнул сладкий воздух и спустя какое-то мгновение заговорил прежним тоном.
   – Когда ты пришла сюда, все твои чувства и ощущения были потеряны не только для нас, но и для тебя самой. Ты забыла, что это значит – быть человеком, каково это на самом деле, – голос его сделался взволнованным.
   – Ты перестала чувствовать, перестала быть преданной своим чувствам, – он смотрел на меня в упор, не улыбался, но голос его звучал искренне.
   – Ты была потерянной, внутри тебя была лишь пустота, – он сдул землю с ладони, – в ней не было даже пыли, ты вычистила все. Твоя жизнь превратилась в немое черно-белое кино, где каждый твой шаг и каждое слово просто заносились в протокол, как будто для ясности дела, но не для пережитка эмоций и создания настоящего человека. Тебе столько раз выдавалась возможность изменить направленность твоей жизни, что я сбился со счета. Столько раз тебя тыкали носом в твои же ошибки, как нашкодившего котенка, что я сам уже захотел опустить руки.
   Он обошел вокруг меня и, вкрадчиво вглядываясь в выражение моего лица, как будто пытаясь отыскать в нем ответы на свои личные вопросы, на протяжении нескольких секунд рассматривал меня, словно сканируя и изучая. И затем, вернув свой взгляд в никому не принадлежавшее пространство, продолжил.
   – Вы думаете, что жизнь находится лишь в ваших руках и что никакие явления не в силах помешать вашим планам, но это не так. Зачастую вы сами не знаете, чего вы хотите и чем руководствуетесь выбирая свои желания и порядок их действий. Вам и так дано слишком многое – уникальная возможность быть человеком! – Его голос становился все более эмоциональным и трепещущим. – Наслаждаться жизнью, получать удовольствие, радоваться, быть счастливыми со всеми исходными, которые у вас есть! Хотите большего – так действуйте! Измените ход мышления, будьте смелее, дерзайте, но нет – вы привыкли к жалобам, привыкли сетовать на жизнь и винить в ее неблагополучии всех вокруг вас, используя при этом едва уловимую возможность… Но почему эти возможности, пусть даже настолько незаметны, что почти прозрачны, значимы для вас и имеют ценность и вес? Вы с радостью готовы использовать их, чтобы в очередной раз копаться в своем грязном белье. Или в белье тех, кто, по вашему мнению, причастен к тому, что вам дано так мало, что ваша жизнь пошла не так, как вы предполагали. И вы видите эти едва заметные возможности, более того, вы ожидаете их и с готовностью включаетесь в расправу и разложение самих себя с их помощью. – Он опустил голову и затем закрыл глаза, делая глубокий выдох, который показался мне едва ли не оглушительным, словно бы он отказывался верить в нашу безнадежность. – Но пренебрегаете другими, куда более важными и ощутимыми. Теми, что даются вам извне, неистово предоставляя вам с каждым разом все новый и новый шанс! Посылая к вам определенных людей, воздвигая стены от других и создавая испытания для становления вашей личности.
   – А вы с каждым шагом уходите все дальше, утопаете в трясине того, что на самом деле не представляет для вас и малейшей ценности, выбирая путь наименьшего сопротивления или тот, что общепринят в вашем круге. Вам с каждым разом дается все больше и больше, пока вы окончательно не исчерпываете себя. Вам дается все, и вы все растрачиваете; вы не оставляете и толики сил для развития вашего потенциала, вам проще быть никем, чем стать кем-то, тогда как перед вам открыто столько возможностей.
   Лицо его сделалось скорбящим.
   – Ты растеряла все, Элизабет, – промолвил он, указывая рукой на цветущие сады, – ты растеряла даже это, – взглянув на сад, покрытый гнилью, простонал он.
   Я резко спросила, перебивая его:
   – Но на что мне эта гниль?
   – Элизабет, – поправляя выбившийся локон моих волос, негромко ответил он, – все, через что тебе удавалось пройти, придавало тебе силы, мужества, укрепляло твой дух, и это нельзя просто взять и вычеркнуть из твоей жизни. Пойми, эта мощь дается людям неспроста, – выдержка начинала изменять ему, и лицо его сделалось более человечным.
   – Вся эта гниль и плесень – это самое плохое и ужасное, что есть в тебе, что есть в каждом человеке. Если ты не будешь об этом знать и станешь это отвергать, то не сможешь вовремя сделать выбор, который, возможно, тебе уготован, потому что не будешь видеть разницы между добром и злом.
   Я растянулась во весь рост на земле, ощущая ее сырость и устремляя взгляд в голубое небо.
   – Но как что-то может быть уготовано человеку? Получается, что людям, чья жизнь не сложилась или сложилась не тем образом, на который они рассчитывали, – замолчав на мгновение, я нерешительно продолжила, – скажем, тем, кто оказался вне воли, – была уготовлена такая судьба? Разве такое возможно? Получается, что таков был рок человека и он жил по чьей-то указке? И что куда бы ни были направлены его действия, в конечном счете пунктом его назначения окажется определенная станция, на которой ему и нужно будет выйти? Получается, что не он хозяин своей жизни, а кто-то другой. Тогда в чем смысл?
   Я перевернулась на живот и поднялась на локти, навстречу солнечным бликам, обращая свой взгляд и внимание на него.
   – Разве это справедливо?
   Он неторопливо ответил, но прежде присел рядом со мной, на зеленую траву, еще не покрытую утренней росой.
   – У этих людей был шанс, была возможность, – проговорил он полным сострадания голосом, – но они не воспользовались ей – и не раз. Выбор делает человек, в этом и заключается основная проблема свободы выбора. Вы вольны выбирать все то, что вам заблагорассудится, все, что вам захочется. Вы свободны, и выбор есть всегда, вне зависимости от вашего местонахождения и подхода к жизни. Люди, о которых ты говоришь, самостоятельно или с чьей-то подачи принимали решение, за которым следовало бесконечное пространство развития событий. Так же как и те из них, что смогли бы вернуть их на свой собственный путь, однако с каждым разом они выбирали другое.
   Они наплевали на мораль, на всякую степень человечности и даже если только на одну из них – то с каждым поступком их дух на шаг становился ближе к падению. Чем дальше они заходили, тем тяжелее было восстановить его, пока они окончательно не убивали его в себе, превращаясь в подобие человека. В чудовище, которое собственными руками душило его, не оставляя возможности вдохнуть истину человеческой природы, – он остановился на мгновение и взглянул на меня, – таких людей много, вспомни историю, великих правителей, посмотри на то, что происходит в мире сейчас, – с воинственной, не свойственной ему интонацией добавил:
   – Люди убивают друг друга и, сами не ведая того, убивают самих себя, разрушая все самое ценное, что есть в них. Такова их природа.
   – Их природа… но не твоя? – задумчиво произнесла я вслух, пристально глядя на него и не рассчитывая получить ответа. Он лишь взглянул на меня и, едва улыбаясь, перевел взгляд в сторону. – В таком случае, – продолжила я, – что же значит «степень человечности»?
   – Это значит возможность сочетать в себе главные качества человека: милосердие, отсутствие зависти, терпение, бесстрашие, преданность, безусловность, правдивость, дружелюбие, благородство.
   – Я полагала, что природа человека – это любить, созидать, – в растерянности проговорила я тихим тоном, отводя взгляд вниз.
   – Да, если ты чувствуешь разницу, прекрасно осознавая, что в себе несет свет, а что тьма, – резко отрезал он.
   – Нельзя просто взять и сделать вид, что все остальное тебя не касается, так же как нельзя закрыться в мире, в котором есть только ты, закрывая железные шторы на окнах.
   Я поднялась и вместе с глотком свежего воздуха попыталась принять все то новое, которое отчетливо стала понимать – всю сущность круговерти и как одно зависит от другого. Я оглянулась по сторонам своей обители с надеждой на то, что время моего царствования не подошло к концу. Что я могу все исправить и изменить, что для этого никогда не поздно начать все заново. Никто не знает меня лучше, чем я сама, поэтому никто не может решать за меня исход моей битвы, какой бы мирной она не казалась. Потянувшись макушкой к лучам солнца, я распрямилась во весь рост, ощущая каждый свой мускул, словно я снова ожила.
   – Понимаешь, Элизабет, жизнь все равно тебя достанет, как бы быстро ты от нее не бегала, она все равно тебя настигнет, – проговорил он полным сочувствия голосом.
   – Она найдет рычаги воздействия, и, возможно, они будут такими, к которым ты не будешь готова, и станут ударом для тебя, и тогда ты можешь потеряться, – с пылом воскликнул он, хватая меня за плечи, – как это случилось с тобой, – заключил он совсем тихим голосом, понижая интонацию.
   Я смотрела на него полным сожаления и сочувствия взглядом. Я чувствовала, как что-то очень тяжелое поднимается внутри меня, что вот-вот выйдет наружу, но то была не боль. То было отчаяние, сродное с чувством жалости к себе, за все то время, что мне так и не удалось пожить. За всех людей, с кем мне так и не удалось поговорить, и за те дни, которых я совсем не помню. В тот миг мне представилось, что вся моя жизнь была написана карандашом, который так легко оказалось стереть – после него ничего не осталось. До того момента я думала, что жизнь – это нечто большее. Но распрощавшись с ней, я в полной мере ощутила, что моя жизнь была чем-то меньшим, гораздо меньшим. Ее было бы невозможно разглядеть и под микроскопом, и вряд ли кто-то попытался бы это сделать и проявить к ней истинный интерес. Если даже я, ее главный участник, не помню ничего из того, что можно было бы забыть.
   – Я не хочу умирать, – дрожащим голосом произнесла я вслух, – мне страшно, – медленно растягивая последние слова и сглатывая ком, подступивший к горлу, совсем тихо добавила, – я хочу жить.
   – Но почему ты этого хочешь?
   – Потому что я должна понять…
   – Понять что, Элизабет? – спросил он меня уже чуть ли не умоляя дать ему правильный ответ.
   – В чем заключается ценность человеческой жизни, – ровным и бесстрастным тоном проговорила я, – мне просто нужно еще немного времени.
   Он медленно встал на ноги, пересек ручей и остановился, чтобы заметить:
   – Мы пришли к тому, с чего начали. Люди не ценят время, Элизабет. Они не ценят жизнь, – его голос вновь сменился на непринужденный. – И ты не будешь ценить, как только получишь его в той мере, о которой просишь.
   Я подошла к нему полная решимости действовать.
   – Тогда дай мне его в той мере, в которой сочтешь нужным, – я была готова просить и не скрывала этого, – да, – продолжила я, – мы не совершенны, и в нас много ненависти, злости, – я пожала плечами, – неосознанности в поступках, но не забывай и о том, что в нас также есть любовь, сулящая добро, и что бы ты не говорил, мы знаем ценность человеческой жизни.
   – В том то и дело, что ценность жизни вы ощущаете только тогда, когда она ускользает от вас.
   – Значит, мы еще недостаточно умны.
   – Ум здесь ни при чем, Кейс, вы не разумны, – задумчиво ответил он, – вы не понимаете того, что вам дается, и много не видите, хотя и обладаете всем необходимым.
   – Но мы всего лишь люди, – я услышала свой негромкий, полный мольбы и отчаяния голос, – мы стараемся, как можем, стараемся быть лучше.
   – Не нужно стараться, Кейс, – проговорил он с еще не знакомой мне нежностью, – нужно выбирать. Нужно выбирать, что делать каждую минуту своей жизни и самое главное – то, с каким чувством проживать эту жизнь, что ощущать при каждом своем действии или бездействии. Никогда не знаешь, что лучше сделать в данный момент: бежать, не оборачиваясь назад, или остановиться и замедлить ход событий, исключая действия из определенного отрезка своей жизни, просто ждать, что произойдет дальше, наблюдать, отпуская все свои жизненные сложности.
   Он смотрел на меня наполненными любовью глазами, а затем развернулся и, направляясь к колодцу, сказал:
   – Ты слушаешь только себя.
   – Но как мне услышать остальных людей? – с неподдельным удивлением возмутилась я, следуя за ним.
   Он остановился:
   – Загляни в их сердца, отодвинь слова, – он провел рукой по моему лицу, – не бойся быть доброй, не бойся быть собой. Перестань смотреть на окружающих вместе с их выдуманным и наигранным миром. Будь смелой, будь сильной. В меру вспыльчивой, амбициозной, заботливой и спонтанной, будь безмятежной, спокойной, – он уже едва ли ни шептал, держа мое лицо в своих руках и глядя мне прямо в глаза. – Поступай так, как подсказывает твое сердце, слушай его, оно не обманет и всегда укажет твою собственную дорогу. В тебе заложена великая сила, о которой ты сейчас можешь и не догадываться, но самое худшее – отрицать это. Ты, Элизабет, женщина, а значит, тебе под силу все. Остается только понять, чего действительно ты хочешь, для чего тебе это на самом деле нужно и какой смысл в себе это несет.
   Я доверчиво посмотрела на него.
   – Но как мне быть доброй к тем, кто несет зло и насилие? Или как проявлять интерес к тем, кто мне безразличен?
   – Послушай себя, Кейс: «как мне», «кто мне», «если мне», – его тон сделался мягче.
   – Разве ты не понимаешь, что думаешь и говоришь только о себе? Начни отдавать, и ты увидишь, как многое изменится в твоей жизни. Начни участвовать, и ты почувствуешь, как много ты значишь. Но ты всего лишь человек, и не тебе размышлять и рассуждать о том, кто и сколько зла несет. Это не твоя забота, и ты не знаешь, через что пришлось пройти подобным людям, что они были не в силах справиться с болью, насколько сильно им пришлось разорвать свою душу на части, – голос его был искренним, – прости, Кейс, но это не твое дело.
   Я не нашла, что на это ответить, только помотав головой, словно стряхивая жуткие мысли, что просачивались в мое сознание, проговорила:
   – О ком мне, по-твоему, еще думать, если не о себе? О ком мне еще заботиться; разве обо мне кто-то подумал, разве какой-то прохожий обо мне хоть раз позаботился?
   – А разве нет? – лицо его вновь сделалось серьезным и бесстрастным.
   Я смотрела на него и выжидала, каким будет следующий его ход. Какая из его мыслей на этот раз коснется моего сознания. Где-то внутри я ощущала, что часть меня уже не хочет возвращения. Я желала остаться здесь, с ним, и это пугало меня.
   – Разве он не предлагал тебе сегодня пройтись пешком, взять зонт? – с теплой ухмылкой продолжил он, – или ты забыла?
   Я стояла в недоумении и растерянности, мои глаза бесцельно бродили вдоль его лица.
   – Пожалуйста, дай мне еще один шанс, – умоляюще и все еще несломленно произнесла я. – Я не готова уходить. Я все время чего-то искала, боялась и думала…
   Не позволяя мне договорить последних слов, он приложил палец к моим губам и после мгновенной паузы дополнил, словно вновь обретая дар речи и возвращая былое спокойствие:
   – Элизабет, – вздыхая произнес он почти безжизненным голосом, – важно лишь то, что внутри тебя, – касаясь указательным пальцем моего сердца, прошептал он, – у тебя есть год – не растеряй его. И помни, что все не зря.
   Я ощутила невыносимую боль, пронзающий ток по всему телу, словно на меня рухнула бетонная плита и кто-то пропустил сквозь мое тело электрический кабель, оставив дыру в животе. В одно мгновение я ощутила жгучую боль внутри, кровь словно медленно заполнялась раствором хлора. Я слышала грохот, как если бы оказалась на минном поле при взрыве снаряда. Меня словно оглушили и, разорвав на части, собирали вновь. Мне хотелось кричать, но я онемела и, забыв, как дышать, услышала издалека доносящиеся слова: «важно лишь то, что чувствуешь ты, остальное не имеет значения».
   От того, что раньше было ложно нужным, не осталось и следа. Все просеялось сквозь сито, как мука, и я спокойна за то, что, возможно, скоро случится.
   – Уже все готово, – тихо шепчет мне знакомый голос, – все будет хорошо, Элизабет, мы вытащим тебя отсюда, – проговорил он и удалился.
   – Морфия ей! Добавьте два кубика морфия! – уже не так сильно кричал мужской голос, отдаляясь от меня все дальше и дальше.

Глава IV

   – Она очнулась! – всполошилась женщина, суматошно бегая вокруг меня и крича, что есть мочи: – этого не может быть, скорее!
   – Ну-ка, посмотри на меня, – поднимая веко и светя в него чем-то ярким, она радостно и нервно просила, – ну же, давай-давай, – продолжая тянуть, – есть. Реакция есть!
   Кто-то знакомый подбежал ко мне, ворвавшись в отделение в больничном халате, маске и колпаке, из-под которой выглядывали темно-каштановые волосы. Тогда я уже была в состоянии различать лица и голоса. Все было так, словно я просто оступилась на скользком мокром кафельном полу и, поскользнувшись, потеряла сознание. Но вот я уже почти отчетливо вижу и довольно ровно дышу.
   – Ну вот, девочка моя, – произнес мужчина, шмыгая носом и прикрывая рот руками, – ты выкарабкалась.
   Я попыталась встать, и тело отозвалось, оно снова подчинялось мне и слышало мои желания, осознание этого было невероятно радостным событием для меня.
   – Нет-нет-нет, – быстро подбежал доктор, прижимая меня к больничной койке, – ты должна лежать. Дайте ей успокоительного, сердечный ритм ускоряется!
   – Что? Что с ней?! – снова прокричал все тот же до боли знакомый голос.
   – Кто вы такой? – нарочито громко спросил доктор, – выведите его отсюда, посторонним нельзя здесь находиться!
   – Она моя дочь! – кричал мужчина, удаляясь из комнаты, – я ее отец!
   Доктор наблюдал за моим пульсом, пока сестра вводила успокоительное. Я дышала сквозь маску, тяжело и плохо, но все же я дышала.
   Тогда я не могла поверить своим ушам. Мое сердце радовалось его присутствию и просило остаться, в то время как своенравный ум подначивал гордость, мол, лучше бы ему убраться отсюда. Время будто остановилось, и я проносила через сознание то, что произошло там, и то, было ли это на самом деле. Убедившись, что я нахожусь в реальности этого мира, а не в воображении, несбывшейся фантазии, я облегченно выдохнула, ощущая, как раствор успокоительного начинает действовать в теле и отдаленных уголках моего глубокого подсознания. Я уже никогда не буду такой, как прежде; никогда не поздно начать все заново, никогда не поздно все переосмыслить.
   Доктор наклонился ко мне и посмотрел в мои уже почти закрытые глаза.
   – Ничего, мы вытащим тебя, – вдохновленно произнес он.
//-- * * * --//
   Когда я проснулась, рядом со мной была Сара.
   – Привет, – протянула она скорбно улыбаясь и, не сдерживая эмоций, расплакалась прямо у меня на кровати, – Кейси, мне так жаль.
   Я тихо рассмеялась, едва набравшись сил.
   – Разве тебе не положено меня подбадривать и развлекать?
   Она пересела на стоящий рядом стул и уронила голову мне на руки.
   – Не знаю, что бы я делала, – и, поджав губы, добавила, – не могу такого даже представить.
   – И не нужно представлять, все прошло, – спокойно проговорила я, но не услышав в ответ ничего, кроме молчания и тяжелого вздоха, заключила:
   – Ну, тебе как минимум пришлось бы раздать всю ту кучу моих шмоток, что мы накупили за это время, – произнесла я весело.
   Она пристально смотрела на меня, а затем проговорила:
   – Кейс…
   Точнее, она пыталась это сделать.
   – Ну все, – сказала я с нарочито хмурым видом, – перестать, мы уже не маленькие для такой сентиментальности, и к тому же я давно так не отдыхала. Полагаю, что здесь меня будут кормить, поить, будут убираться, так что, как только я окрепну, сможем устроить здесь бедлам, – я замолчала, чтобы увидеть ее реакцию и, заметив, что она включается в мою игру, продолжила, подмигивая левым глазом, – и никому не скажем.
   Какое-то весьма продолжительное время мы смотрели друг на друга и многое читали во взгляде. Этого было достаточно для того, чтобы узнать, что каждая из нас пережила за это время, и недостаточно, чтобы понять, через что нам пришлось пройти. Иногда в жизни бывают случаи, о которых хочется говорить, раскрывая душу и распинаясь на каждом шагу. Потому что нам хочется поделиться и позволить кому-то нам помочь. Позволить разделить с собой тот груз, что выпал на нашу долю. Но порой простых разговоров бывает не достаточно, а боль, что таится за ними, настолько свежа, что если поддаться ее искушению, можно запросто ей стать. Иногда нужно время для того, чтобы пережить ту боль, через которую нам пришлось пройти, мы готовы о ней говорить далеко не сразу. Иногда она бывает настолько сильной, что накрывает волной, из которой есть опасность не выбраться наружу. И поэтому какое-то время мы молчим, чтобы дать себе возможность отдышаться, подарить себе еще один шанс остаться на плаву, в сознании. Мы не можем отвечать за то, что происходит, но можем отвечать за свое отношение к этому. И как бы на душе ни было больно и тяжело, этого нельзя отрицать, но с этим можно научиться жить, как с испорченным зрением. Можно найти способы сосуществовать с неприятностью, иначе есть риск утонуть в ней, захлебываясь страданием. То, что было, уже не вернуть и не изменить, это случилось когда-то и может повториться вновь, однако жизнь на этом не заканчивается. Можно горевать, но знать, что рано или поздно придет время, когда каждому из нас придется отпустить то, что так сильно нас держит. И лучше принять решение сейчас, чем быть в ожидании. Решение быть лучше, прощать и принимать все тяготы и невзгоды жизни наравне с приятными известиями.
   Воцарившуюся тишину прервал мой мягкий голос:
   – Ты мне вот что скажи, сколько я спала?
   – Полтора дня, – нерешительно ответила она, укладываясь рядом со мной на кровать.
   – Не может быть, – тихо прошептала я.
   – Еще как может, Кейс!
   – Что ты имеешь ввиду?
   – Врачи сказали, что прежде чем очнуться, твое сердце окончательно остановилось, и они зафиксировали время смерти, – осторожно произнесла она, – а затем, спустя полторы минуты, оно снова забилось, – делая акцент на слоги, она закончила говорить.
   – Не может быть, – снова повторила я.
   Внутри меня все вдруг снова ожило. Я ощутила всплеск эмоций и силы, подобного которому не ощущала раньше. Я вспомнила все, что было там, наверху, и глаза мои наполнились слезами. Я очень хотела, чтобы это оказалось правдой, и очень боялась, что так оно и есть, ведь тогда у меня осталось очень мало времени, которое нужно научиться ценить.
   – Кейс, – одернула меня Сара, – что с тобой, ты будто куда-то провалилась?
   Я посмотрела на нее вопросительно.
   – Ты словно исчезла отсюда, – продолжала она расспрашивать, – может, ты нехорошо себя чувствуешь? Если так, то я позову врача, – говорила она собираясь на ходу.
   – Сара, подожди, – остановила ее я, пытаясь сесть на кровати.
   – Давай я помогу тебе.
   Она быстро взяла подушки с другой кровати и подложила мне их под спину.
   – Чувствую себя бабулей, – с улыбкой пробормотала я, устраиваясь поудобнее, – наверное, и мой внешний вид соответствующий?
   Она стояла у окна, запустив руки себе в волосы. Бежевые брюки, заправленные в высокие коричневые сапоги, черная майка, зеленый шарф и темно-коричневая кожаная куртка создавали впечатление небрежности вместе с изящностью форм.
   – Знаешь, я видела тебя и в более худшем состоянии, – с теплой ухмылкой произнесла она и ринулась к своей сумке, перебирая ее внутренности.
   – Вот, держи, – она поставила крем на мою прикроватную тумбочку, – пусть останется у тебя. Вид у тебя действительно потрепанный, тебе он пригодится.
   Она смотрела на меня заботливо и одновременно взволнованно, словно выжидая какого-то важного момента.
   – Хочешь воды? – вдруг спросила она.
   – Да, я бы не отказалась, – с улыбкой ответила я, ощущая подступающую усталость.
   Она достала из сумки бутылку с водой и протянула ее мне, присаживаясь рядом.
   – Знаешь, когда позвонили из больницы и сказали, что ты находишься в тяжелом состоянии, я невольно начала смеяться, – она поджала губу, переводя взгляд с меня на окно, – но когда прошел шок, я напугалась так сильно, что все внутри меня сжалось до самых маленьких размеров. Мы были на совещании, когда Кэтрин попросила меня к телефону. В тот момент многое для меня перестало существовать, и единственное, о чем я могла думать, это о том, как и кому молиться, как просить помощи у тех, к кому ни разу не обращалась, и услышит ли меня кто. Я не знала, что мне делать. Понимаешь, я так сильно боялась, что в какой-то момент я замешкалась, ехать ли мне к тебе или остаться. Я боялась, что если я приеду, то может случиться что-то непоправимое, что если я увижу все это в действительности, то значит, это станет реальным.
   Она перебирала в руках фантик от конфеты, то и дело переводя взгляд в разные стороны, еще никогда раньше я не видела ее в таком состоянии. И она никогда раньше не делилась со мной подобным откровением.
   – Когда умер мой отец, – продолжила она, выдержав паузу, – я не смогла приехать и проститься с ним, – она посмотрела на меня глазами, полными слез, – но это не так, я обманула всех, мне просто было страшно. Я не хотела отпускать его, я не могла и мысли допустить, что его больше нет в моей жизни, что его время пришло. Я не захотела принимать его смерть, – она сделала глубокий вдох и выдох, вытирая нос платком, – но теперь мне так жаль, что он ушел, а я так и не смогла сказать ему, как сильно я его люблю, как мне жаль, что я так редко об этом говорила. И тогда, на конференции, я точно решила, что, что бы ни случилось, я буду рядом и поддержу тебя, поэтому я здесь.
   Иногда все, что нужно, – это выслушать и понять. Не обязательно быть суперменом, сворачивать горы или пробираться сквозь тернии к звездам. Иногда нужно просто быть Человеком. Я наклонилась, чтобы обнять ее и дать ту поддержку, которую давала мне она на протяжении стольких лет.
   – Я и не знала, – тихо шепча, произнесла я ей на ухо.
   – Я тоже, – неоднозначно проговорила она, но потом добавила, – не знала, что когда-нибудь кому-то признаюсь в этом.
   – Легче стало? – спросила я.
   – Еще как, – с облегчением выдохнула она и с улыбкой добавила, – кажется, в дверь стучат.
   Стук раздался повторно, в этот раз он был сильнее и настойчивее.
   – Занято, – рассмеявшись ответила я.
   – В самом деле? – вопросил чей-то приятный голос за дверью.
   – Похоже, это доктор, – с улыбкой произнесла она, – тебе нужно с ним поговорить, и, кстати говоря, он тоже красавчик.
   – Прежде мне нужно поговорить с тобой, – откровенно заявила я.
   Она насторожилась и, вдруг сжав мою руку, спросила:
   – Случилось что-то еще?
   Я не была уверена до конца, что то, что случилось со мной, могло оказаться правдой, поэтому решила не говорить об этом сейчас, когда моей уверенности с трудом хватало на меня одну. Подвергать человека сомнению и вводить его в заблуждение без веских на то причин не было смысла.
   – Нет, – помедлила я, – вовсе нет.
   – Тогда о чем ты задумалась?
   Я смотрела в открытое окно.
   – Иногда мне кажется, что жизнь играет мной, знаешь, Сара, как в дартс. Она словно выбирает определенную точку, прицеливается, а затем старается как можно точнее бросить мной, – я улыбнулась, – разумеется, учитывая колебания ветра, волнение земли, температуру… – я посмотрела на нее таким привычным взглядом, – понимаешь, она словно лучше меня знает, куда мне нужно попасть.
   Она с облегчением вздохнула:
   – Думаю, я могу тебя понять.
   – Спасибо, – прошептала я.
   Она встала, чтобы уйти.
   – Сара, а где мой отец? Мне казалось, я слышала его.
   – Да, его забрали в участок, – с разочарованием ответила она, – прости, я ничего не смогла поделать, он пробыл здесь всю операцию и ехал с тобой в больницу.
   – Да, я помню, это он позаботился обо мне после аварии, но как он там оказался…
   – Кейс, послушай, – она подошла ближе, уже перекидывая сумку через плечо и расправляя волосы, – может, ты хочешь, чтобы я съездила к нему или хотя бы позвонила?
   – Я хочу, чтобы ты позвонила Ричарду.
   Она понимающе расплылась в улыбке.
   – Думаешь, ты готова к этому?
   Я перевела взгляд с нее на окно, из которого доносился шум оживленного города.
   – Есть лишь один способ узнать это, и шанс быть с теми, кого мы любим, может оказаться дороже риска расстаться навсегда. Я не хочу потерять и его.
   – Но сможешь ли ты его простить?
   – Каждый заслуживает второй шанс, и не мне его судить. Он до сих пор расплачивается за содеянное, и я не хочу быть тем палачом, который сечет головы.
   Она подошла и поцеловала меня в лоб, добавляя:
   – Спасибо.
   Я прекрасно знала, к чему относилось это слово, и, более того, я осознавала это. И как мне было стыдно перед ней за все то время, что я так беспощадно и пренебрежительно к нему относилась, в то время как у нее его и не было. И как я гордилась ей за то, что она обладала нерушимой силой духа и никогда не вмешивалась в мою жизнь, указывая, как мне стоит поступить и как лучше жить, хотя и участвовала в ней больше всех. Удивительно, что впуская одних в свою жизнь, мы рискуем потерять остальных. Прощая первых, рискуем причинить боль вторым или, напротив, подарить им радость, тогда получается, что риск оправдан?
   Перед тем как уйти, я попросила ее не приходить все то время, что я буду в больнице. Сказала, что мне нужно о многом подумать и во многом разобраться, что мне нужно время. Тогда она отнеслась к моей просьбе неоднозначно и даже немного воинственно, но спустя несколько минут убеждений в том, что мне это действительно крайне необходимо, она приняла мою позицию и, попрощавшись на две недели, скрылась в коридорах больницы, дав обещание выполнить все мои просьбы.
   – У вас тут достаточно шумно, – прозвучал голос за дверью.
   – Да входите уже, – громко и насколько хватало сил весело произнесла я, приглашая его войти жестом руки.
   – Ну что, мисс Кейси, – произнес он, пристально смотря на меня, при входе в палату, – как вы чувствуете себя сегодня?
   – Так, словно у меня не было вчера, – ехидно улыбнувшись ответила я.
   – Шутите, – заметил он, делая записи в амбулаторной карте, – значит, идете на поправку.
   – Ну, раз так, то жаль, что только туда, – не унималась я, не желая терять бодрого настроя.
   – Простите? – смутился доктор.
   – Интересуюсь, когда мне можно будет ходить.
   Он молча смотрел на меня мгновение, сощурив глаза и нахмурив брови, как если бы мы мысленно общались.
   – Вы пытаетесь просверлить мне голову? – с долей иронии произнесла я.
   – Нет, просто смотрю и думаю, как вам, такой хрупкой девушке, удалось выжить после такого сильного столкновения, – он не отводил взгляда.
   – Просто мне везет, – с улыбкой и спокойным тоном медленно произнесла я.
   Он продолжал смотреть.
   – Вы начинаете меня пугать, – заметила я, мысленно отмечая свою откровенность.
   – Знаете, Элизабет…
   – Мисс Кейси, – решила поправить его я.
   – Хорошо, мисс Кейси, – он взял стул и поставил его с обратной стороны кровати, противоположной окну, – вы очнулись после того, как мы зафиксировали время смерти, – он смотрел не отрывая взгляда, и голос его сделался приветливее, а вид дружелюбнее, – поймите, мы уже ничего не могли для вас сделать, – проговорил он, наклоняясь ко мне ближе, словно бы ожидал какого-то особенного ответа, к которому готовился не один день.
   – И все же вы сделали, – приободряющим тоном добавила я, – и я тому живое доказательство.
   – Вы не понимаете, Элизабет, – жестом руки остановил он меня, – простите, мисс Кейси…
   – Ничего, Элизабет тоже не плохое имя, я привыкну, – резко и с полной серьезностью ответила я, – продолжайте.
   – Когда пациент умирает на столе врача, – медлил он, прикусывая губу. Затем поднялся и стал стремительно пересекать комнату, от окна до противоположной стены, – особенно такой молодой и красивый, как вы, полный жизненных сил человек, – он смотрел на меня, опираясь на спинку больничной койки, – внутри него тоже что-то умирает. Что-то словно ломается, и хватает лишь доли секунды, чтобы этот процесс произошел. Отлетает какая-то значимая шестеренка, которой не хватает для того, чтобы запустить механизм, пригодный для работы.
   Он говорил это, чувствуя боль в груди, и я ощущала ее. Видела его взгляд, полный отчаяния, губы, сжатые в тисках чувств, и голос, полный надежды.
   – Но я жива, – медленно промолвила я, лаская его слух.
   – Но я вас потерял, – уверенно и отрешенно произнес он, – там, в операционной, я сам назвал время вашей смерти.
   Он стоял возле кровати с видом потерянного пса, который старается найти дорогу домой, и кажется, что уже вот-вот ее отыскал, но что-то все равно сбивает его с пути. Я знала, чего он ждет от меня, но я не могла дать ему этого, на кон было поставлено слишком многое. И любая мысль о сумасшествии моего видения могла привести меня к тому, что я легко могу отказаться от убеждений, которые хочу сделать частью своей жизни.
   – Док, – мой тон сделался более веселым и приветливым, – если кого и нужно благодарить за мое спасение, – произнесла я, – так это вас.
   – Моя дорогая Элизабет, – тяжело вздохнул он, – вы не понимаете, о чем я говорю.
   Я сменила радость на сочувствие.
   – Если бы я могла встать, я бы сделала это, – взглянув ему в глаза произнесла я, – и тогда я не уверена, обняла бы я вас или дала хорошую пощечину, чтобы вы не занимались самобичеванием, потому что в этом нет никакого смысла, – решительно и безжалостно проговорила я.
   Я не улыбалась и добавила:
   – Все, что ломается, можно починить, если есть желание и стремление к этому. Еще никогда до сегодняшнего дня я не чувствовала себя более живой, более настоящей, чем сейчас, – спокойно и настойчиво заметила я, – находясь здесь и вдыхая испарения от ваших лекарств, – проговорила я с мягкой укоризной.
   Он молчал, словно ожидая продолжения моего монолога.
   – Посмотрите на меня, мистер Уильямс. Я выжила несмотря ни на что, и я даже не ругаюсь с вами по поводу того, что вы вышвырнули моего отца, – хмуря брови, говорила я.
   – Но подождите! – возмутился он, выказав, наконец, новую эмоцию. – Полиция предъявила ордер на его арест, и я ничего не мог с этим поделать, – проговорил он не отводя глаз от меня.
   Не желая переводить разговор в другое русло, я продолжила шутить:
   – И вы полагаете, что я должна вам вот так просто поверить?
   – Я уверен, что есть записи реанимации, – нахально заметил он, – только боюсь, что они вам не очень понравятся. Вы, наверное, больше любите смотреть романтические комедии, фантастику, а не документальные фильмы ужасов.
   Я слегка улыбнулась.
   – Да, вы правы, приятного в этом мало.
   Он подошел ко мне и, прощупав пульс на руке, сказал:
   – Вы невероятно необыкновенная девушка.
   – Пожалуй, это действительно так, – проговорила я, – мне везет.
   Он посмотрел на меня вопросительно, закрыв собой уже заходящее солнце:
   – Мисс Кейси, вы заигрываете со мной?
   – Да что вы, – ответила я без тени смущения, – мне бы сначала в себя прийти.
   – Я понял, – кивая головой, произнес он нахально и, выключив основной свет, направился к вы ход у.
   – Эй, док! – крикнула я ему в след, – так сколько мне, по-вашему, здесь еще лежать?
   – Неделю-другую, – помедлил он, – все будет зависеть от ваших показателей.
   – А если мои показатели удивят вас? – с нотой самоуверенности в голосе произнесла я.
   – В таком случае вы будете мне должны, – напускным и надменным образом с улыбкой ответил он.
   – Почему же? – удивилась я.
   – Ведь, по-вашему, если кого и нужно благодарить за ваше спасение, – замолчал он на мгновение, отводя взгляд в сторону, – так это меня, нет так ли?
   – Скажите, Элизабет, ведь вы видели там что-то? – закрывая дверь и облокачиваясь на нее спросил он. – Понимаете, если там действительно что-то есть, – продолжил он бархатным голосом, – тогда получается, что не все зависит от меня, что жизнь человека не принадлежит ему, и, распоряжаясь ей по своему усмотрению, строя планы и устанавливая цели, он лишь вводит себя в заблуждение и лишь отчасти оказывается там, где ему суждено быть… – Он резко оборвал свой монолог и устремил взгляд в пустоту.
   – Том, – произнесла я совсем тихо, – вы кого-то потеряли?
   Он взглянул на меня глазами, полными сострадания:
   – Дочь, – это слово сорвалось с его губ, – ей было всего пять лет.
   Мое сердце замерло, а губы плотно сжались, как в замок, опасаясь, что с них вот-вот сорвется вопль, а крик, раздирающий душу, вырвется наружу. Голос внутри меня кричал: «Но как? Как такое могло произойти? Почему это допустили? Такое не должно случаться!» Я вдруг почувствовала, как эмоциональная волна, зародившись внизу живота, поднимается все выше и выше, и только какие-то секунды отделяют от того, чтобы с полной уверенностью вынести все свои реактивные мысли наружу. Но… я вдруг вспомнила, что не мне судить о том, что и как должно быть, к тому же сейчас в этом уже нет никакого смысла. Все, что я могла дать ему, – это понимание и поддержка, хотя меня и саму нужно было тогда изрядно поддерживать. Мои плечи медленно расслаблялись, и волна ненависти и боли отступила вместе с ними, растворяясь в осознании.
   – Мне очень жаль, – прошептала я.
   Он улыбнулся. Улыбка казалась искренней, хотя и слегка натянутой.
   – Я зайду к вам завтра, – вежливо произнес он, – а сейчас вам нужно отдохнуть.
   – Спасибо, Том, – ответила я совершенно искренне, – спасибо, что остались сегодня со мной.
   – До завтра, Элизабет, – проговорил он, закрывая за собой дверь.
   В палате воцарились тишина и покой. Только свет уличных фонарей проникал в мое убежище. Песчинки пыли летали в воздухе, вальсируя на фоне лунной дорожки, оттенявшей комнату. Гонимые дуновением ветра из открытого окна, они мерцали в тишине и как-то необыкновенно успокаивали.
   Следующие несколько дней я провела в размышлениях о своей жизни до того, как родилась заново.
   – Что это такое у тебя? – однажды спросил меня Том, указывая на разбросанные по палате записи.
   – Это списки целей, которые я хочу превратить в жизнь, – ответила я, вдохновленно улыбаясь.
   Он смеялся:
   – Целые списки даже! Ты хочешь сказать, что они что-то значат? – весело продолжил он, вытаскивая стетоскоп, – подними майку.
   – Для меня – да.
   – Помолчи, – произнес он, – и задержи дыхание.
   Он слушал меня, прикладывая к моей груди холодный металлический круг.
   – Дыши спокойно.
   Я молчала, подчиняясь его словам.
   – Ты нашел повод командовать мной? – проговорила я с теплой ухмылкой.
   – Лучше бы его и вовсе не было, – с улыбкой заключил он и добавил просматривая бумаги:
   – Что могу сказать… твои анализы в норме, как и жизненные показали, – он замолчал и насторожился, – хотя я бы на твоем месте больше так не рисковал.
   – В чем дело, что-то не так? – обеспокоено спросила я.
   – Видишь ли, Элизабет, – он сел рядом и после мгновенной паузы со вздохом продолжил:
   – Ты перенесла клиническую смерть, после которой люди не сразу встают на ноги, – он оговорился, – то есть они встают, но дальше им сложно идти. Многие из них выбирают не ту дорогу, некоторые же их них ожесточают свое сердце, – он сменил серьезность на дружескую улыбку и, ущипнув меня за щеку, проговорил, – я хочу сказать, что если когда-то тебе понадобится помощь или ты захочешь просто с кем-то поговорить, ты всегда можешь на меня рассчитывать.
   Я улыбнулась и с благодарностью искренне произнесла:
   – Спасибо, Том, я очень ценю это.
   – Пойми, Элизабет, у тебя слабое сердце, и любой, даже средний, испуг может стать для тебя последним и…
   – Но я в порядке, док! – радостным и внушающим доверие тоном воскликнула я, – посмотри на меня! Я в полном порядке.
   – Я бы хотел, чтобы так было всегда.
   Я выпрямилась на кровати, облокотившись на ее спинку.
   – Так и будет, док, – касаясь его лица, сказала я ласковым голосом, – так и будет.
   На мгновение он закрыл глаза, улыбнулся, а затем, поправив лилии, стоявшие рядом на столе, направился к двери и, посмотрев на меня еще незнакомым мне взглядом, произнес:
   – К тебе гости, Элизабет, – и скрылся за дверью.
   Спустя неделю после того, как я сюда поступила, и еще три дня с тех пор, как медсестра рассказала о том, что в приемный покой приходила загорелая светловолосая девушка и, быстро осведомившись о моем состоянии, покинула его, я уже никого не ждала. Я поняла, что Сара очень старается сдержать свое слово и не навестить меня, однако и ей не все под силу. Тем лучше для меня – пусть будет спокойна.
   – Я могу войти? – послышался приглушенный голос за дверью.
   – Да, пожалуйста, – ровным тоном ответила я. И уж кого я точно не ожидала увидеть, так это его.
   – Ричард! – восторженно воскликнула я. – Как ты здесь? Ты совсем не изменился!
   – А ты все так же продолжаешь мне льстить, – снимая перчатки, проговорил он оглядываясь по сторонам.
   Я вскочила с кровати и подбежала к нему.
   – Как я рада тебя видеть, – крепко обняв его, воскликнула я.
   – Ну что ты, моя дорогая, – глубоко вздыхая и крепко прижимая меня к себе, произнес он, – и я тебя сильно рад наконец увидеть.
   Ричард выглядел так же, как и несколько лет назад, только тот беззаботный блеск в глазах начал потихоньку угасать.
   – Ты что же, сменил имидж? – улыбаясь, спросила я его.
   – Не так сильно, как ты, Лиззи, – произнес он с насмешкой, – ты очень изменилась.
   – Нуу, – протянула я, вешая его пальто на крючок, – время идет, люди меняются.
   – И ты нашла в себе для этого силы, – вопросительным и почтительным тоном произнес он, – что с тобой произошло?
   Я не знала, с чего начать. Мы не виделись с ним с тех пор, как он защищал меня в суде восемь лет назад, лишь изредка набирая телефоны друг друга, мы обменивались комментариями о новых вышедших фильмах, которые каждый из нас успел посмотреть. Тогда он был совсем молод, хотя и не намного старше меня, но в то же время его карьера только начала свое восхождение, в сумасшедшем темпе сметая все преграды на своем пути.
   – Ну же, Лиззи, присядь, – проговорил он с добротой в голосе, – поговори со мной.
   Я стояла у окна, стараясь разглядеть в нем то, чего не находила в жизни. Я смотрела вдаль.
   – В тот день, когда мы добились постановления о запрете его приближения ко мне, я ощутила сильное облегчение, – начала я, – я почувствовала, как с твоими словами закрывается дверь в мою прежнюю жизнь, словно ее у меня никогда и не было, – проговорила я с подчеркнутым спокойствием.
   – Тогда ты поменяла имя? – с сожалением спросил он, – перестала мечтать?
   – Да, мне казалось, что если я его изменю, то вместе с ним изменится и моя жизнь, – с досадой и иронией добавила я, – так просто, правда? И как глупо.
   Он подошел ко мне и обнял сбоку за плечо.
   – Но почему, что с тобой случилось? – помедлил он, – ее уход стал большим ударом для всех нас, но мы справились с этим, научились жить, держась друг за друга, но ты сбежала, исчезла из нашей жизни.
   Он замолчал, и лишь наше беззвучное дыхание говорило о прошествии лет. Мы наблюдали за тем, как идет дождь.
   – Когда умерла мама, вместе с ней умер весь мой мир, – спокойно промолвила я, – вся моя жизнь рухнула, Ричард.
   Я подняла голову, чтобы посмотреть на него, и с глубоким вздохом продолжила:
   – Я готовилась к тому моменту, но так и не смогла встретить его с достоинством.
   – Господи, Лиззи, – проговорил он, взглянув мне в глаза, – кто вообще говорит о достоинстве, когда речь идет о потере любимых, – в недоумении добавил он, – мы все чего-то лишаемся, но это не должно лишить нас рассудка.
   – Ты прав, – сухо улыбнувшись ему, ответила я.
   – Лизз, я помню тебя еще с раннего детства: каждую твою занозу, разбитое колено, твои радость и печаль, – продолжал он монотонным голосом, – и я еще не встретил ни одного человека, который хотя бы каплю был похож на тебя.
   Я смотрела на него не отводя взгляда.
   – Знаешь, – промолвила я, – когда она умерла, я была готова к этому, как к некоему событию, которое нельзя изменить, но не была готова к той сокрушительной боли, которая пришла вместе с ее гибелью, и я смогла через это пройти, но сильно запуталась, потерялась и не смогла найти дороги обратно.
   – Смогла пройти? – недоверчиво спросил он меня.
   – А затем, спустя четыре года, когда твой приятель нашел моего отца, – протянула я последние два слова, – я словно обезумела после того заседания. До сих пор я не могла забыть его взгляда и того, как он допустил, что она ударила меня. После всего того, что я готова была ему простить, Ричард, он ударил меня ее рукой.
   – Элизабет, ты не должна так говорить, – твердо сказал он, – он твой отец, каким бы он ни был.
   Я взяла его руку и приложила к своему лицу, пристально заглядывая ему прямо в глаза:
   – Я помню наше детство, – мечтательно произнесла я, – помню, как ты бегал за Сьюзен, нашей соседкой.
   – Да, – он рассмеялся и помедлил, – за ней было не угнаться, так же как и за тобой пять лет назад, – проговорил он искренне.
   – Так зачем ты пригласила меня, Элизабет?
   – Я хочу все изменить, – ровным тоном произнесла я, направляясь к кровати, – здесь все документы, необходимые для отмены запрета, – я подала ему их.
   – Но откуда они у тебя? – удивленно произнес он, стремительно направляясь ко мне.
   Я улыбнулась, не скрывая гордости.
   – Помнишь того парня, что в детстве жил на нашей улице, в двух домах справа от тебя?
   – Нет, – задумался он.
   – Вот поэтому он и помогает мне, а не тебе, – всучив ему папку с документами, я проводила его к двери.
   – Ты уже выгоняешь меня? – веселым тоном спросил он.
   – Да, мне нужно, чтобы ты сделал это как можно скорее, – заверила его я, помогая надеть пальто.
   – Элизабет, – смущенно заметил он, – ты ничего не перепутала?
   – О чем ты, Ричард?
   Он развел руками:
   – Ты помогаешь мне одеться.
   – Да, и что?
   – Женщине не подобает заниматься такими вещами.
   – И что, ты засудишь меня? – произнесла я, самодовольно улыбаясь.
   – Если только ты попросишь меня об этом, – со взглядом хитрого охотника проговорил он.
   – Береги себя, Элизабет, – произнес он, поцеловав меня в щеку, – и не пропадай.

   Еще совсем недавно моя жизнь шла своим чередом, монотонно журча, как ручей, как однажды заметила Сара. Теперь у меня оставался один лишь только год, и время с каждым днем стремительно уходило. Я не могла задерживаться здесь надолго, поэтому попросила Тома выписать меня раньше под мою ответственность.
   – Но, Элизабет, – резко возмутился он, – ты не можешь пренебрегать рекомендациями врачей, ты еще не готова вернуться к повседневной жизни.
   – Том, – я положила руку ему на плечо, – ты не можешь меня здесь держать, ты и так сделал для меня больше, чем требуется, и я благодарна тебе за это, – однажды, стоя у лестницы, повторяла я ему, и он был не в силах что-либо предпринять.
   – Я хочу, чтобы ты осталась, – голосом, полным надежды, просил он, – у меня такое чувство, Кейс, что если ты сейчас уйдешь, то уйдешь навсегда, – он потер губы рукой, как если бы хотел сказать больше, чем удавалось, – у меня ощущение, что мы окажемся в разных мирах, которые не смогут сосуществовать, так же как и мы, и что я навсегда потеряю тебя.
   Я стояла как вкопанная и слушала его так, как если бы это были мои слова. Я взяла его за руки:
   – Мы всегда будем друзьями.
   Мы разговаривали с ним будто прощаясь, и я не понимала, почему это так сложно. На протяжении двух недель, что я находилась здесь, мы каждый день проводили вместе. Гуляли в парке, ужинали в больничной столовой, играли в карты, хотя это и было запрещено. Мы веселились в свободное от процедур и обходов время. Однажды мы даже выходили на футбольное поле, где гоняли мяч с маленькими детьми, пока их организаторы не выгнали нас оттуда. Том был чудесным человеком, восхитительным врачом и сильным мужчиной, пережившим самое трудное потрясение, которое только может преподнести человеку жизнь – гибель его ребенка.
   – Том, – нежно обняв его, начала я, – я не могу остаться, так же как и не могу войти в твою жизнь, даже если бы мне этого очень хотелось, – я говорила полным чувственности голосом, – сейчас все иначе, возможно, раньше все сложилось бы по-другому, – я вздохнула, чтобы продолжить.
   – Но сейчас я не хочу терять ни минуты, оставаясь там, где мне нет места.
   Он смотрел на меня проникновенно, внимательно слушая каждое мое слово.
   – Я всю жизнь кого-то искала; видела этого человека во многих лицах, старалась узнать его в каждом прохожем, отчаянно хотела найти его, – с облегчением вздохнула я, – но я искала не там. Единственный человек, которого я хочу узнать – это я, – мой голос сделался вдохновенным, – я хочу узнать, что я действительно люблю и что мне нужно. Хочу знать, что приносит мне радость и заставляет смеяться, – я помедлила, чтобы перевести дух, и добавила, – хочу найти свою цель, свой смысл жизни. Я больше не могу ждать, пока что-то случится, я хочу сама сделать это.
   Он тяжело вздохнул.
   – Я тебя понял, – задумчиво, но без особой радости произнес он и спустя мгновение проговорил, – мне показалось, что между нами что-то промелькнуло, что-то большее, чем просто дружба, такое, что… – он не договорил последнего слова и вместо него после едва заметной паузы продолжил:
   – Ты прекрасна, Элизабет, – словно сама мысль об этом его расстраивала, – каким бы именем ты себя не называла.
   Он обнял меня так тепло и крепко, что на мгновение моя вера пошатнулась и мне захотелось остаться. Но я знала, что это невозможно и что, поступив так, я окончательно потеряюсь.
   – Тебе не показалось, – прошептала я, вытирая слезы воротником его рубашки.
   – Ну же, Кейс, все хорошо, – он взглянул на меня и едва усмехнувшись сказал, – если бы я увидел тебя в таком виде, когда ты поступила к нам, – держа мое лицо, продолжил он, – с потекшей тушью, то в жизни бы не обратил на тебя внимания.
   Мы рассмеялись.
   – Помни, Элизабет, – сказал он нежно, – каждое слово имеет свой смысл, научись следить за ними, – прошептал он.
   – Ты чудесный человек.
   – Иди ко мне, – весело произнес он, откидывая связку с документами в сторону.
   Это был последний раз, когда он обнял меня, и, подписывая мою выписку, произнес в полголоса:
   – Ты знаешь мои контакты, Кейс, – взглянув на меня со стороны, дополнил он, – и всегда можешь на меня рассчитывать.
   – Спасибо, – наклонившись, чтобы поцеловать, произнесла я и, забрав документы, направилась к палате.
   – Кстати, – обернувшись подметила я, – тебе идет синий цвет!
   Он смотрел мне вслед, подняв подбородок чуть выше, чем обычно.
   – Я знал это! – чуть громче ответил он, запуская руки в брюки рабочей формы.
   Он был действительно красив, как однажды заметила Сара, и не менее умен. Я не знала, мог ли он высчитывать квадратные корни и оперировать юридическими терминами, ссылаясь на законы, но одно я знала точно: он обладает свойственной всем моим мужчинам уверенностью в себе и в том, что он делает, и главное, он знал – зачем. В другое время я бы могла влюбиться в эти качества, ошибочно полагая, что влюблена в человека, которому они принадлежат, и это было бы дурно, нечестно и низко, в первую очередь по отношению к себе.
   Я шла по длинному широкому коридору, стараясь не задеть несущихся мне навстречу людей: медсестер, врачей, пациентов и их близких; все пылало в далеком от меня пламени суматошной повседневности. Я двигалась медленно и размеренно, выстраивая каждый свой шаг, разгибая ноги в коленях и ставя движущую на одной линии с опорной, как учила меня мама. Она часто говорила мне, что походка делает человека, но раньше я не понимала, что все это значит.
   – Посмотри, – негромко говорила она, искоса поглядывая на идущих людей, – они бегут так, словно куда-то опаздывают, правда?
   – Да, – соглашалась я.
   Тогда она садилась напротив меня, сгибая ноги в коленях, и равнялась со мной ростом.
   – Все от того, что здесь, – прикладывая руку к моей груди и, продолжая, мягким голосом произносила она: – у них не хватает покоя.
   – А где его можно найти? – с детской непосредственностью вопрошала я.
   Она улыбалась; улыбка получалась уверенной и дружелюбной.
   – Ты не найдешь его нигде, если будешь искать, – любящим голосом говорила она, – ты можешь его только обрести.
   Мама часто говорила мне подобные вещи, и всякий раз я старалась с большим усердием прислушиваться к ним. Но мало было просто слушать, нужно было действовать. Но как действовать тогда, когда не ощущаешь того, о чем говоришь? Ведь мало знать по описанию, как пахнет каждый цветок на планете, если нет его глубокого ощущения.

   Дверь в палату была открыта. Я постучала, полагая, что кто-то мог ее занять, но ответа не последовало. Я выдержала паузу и открыла дверь, ощущая, как все внутри меня сжимается до игрушечных размеров, превращаясь в высохший изюм; это был мой отец.
   Пауза продлилась куда больше обычного, прежде чем один из нас заговорил. Восемь лет прошло с тех пор, как мы виделись в последний раз, и пять – с тех, когда мы разговаривали. Я так много раз представляла этот момент, прокручивая разные варианты исхода событий, что им можно было бы отвести целое действие в театре, а сейчас, когда он стоит передо мной, я словно онемела и, потеряв дар речи, стояла как вкопанная, к тому же разучившись видеть – перед глазами все плыло.
   – Элизабет, – повторил он в который раз, не решаясь подойти ко мне, – я не знаю, что сказать, – честно признался он, стоя рядом с моей кроватью в палате, усыпанной цветами и игрушками.
   Я молчала, и он негромко добавил:
   – Мы так давно не виделись и не общались, – говорил он неровным тоном, крутя в руках шарик, – что я не знал, что ты любишь: какие цветы или игрушки, и любишь ли ты их.
   Я замерла на месте, вдруг почувствовав убийственную слабость, оглянулась по сторонам, а затем сказала:
   – За пять минут моя палата превратилась в ботанический сад.
   – Тебе не нравится? – переспросил он меня, – если нет, то все это можно быстро убрать, – его голос был мягким, но хватка железной.
   Я поправила спадающую с плеча кофту и, подойдя к одному из букетов, вдохнула его аромат.
   – Лилии, – скупо обронила я, – я люблю белые лилии.
   Он смотрел на меня очень подозрительно, словно в каждую минуту ожидая удара с моей стороны.
   – Как ты, детка? – с подлинным беспокойством спросил он.
   Я молчала – смотрела на него в упор, и лицо его сделалось еще более несчастным. Он понял, что я хочу сказать, а я молилась, чтобы этого не сделать.
   – Ты странно выглядишь, – подметила я, искоса глядя на него, – что с тобой?
   Он покачал головой и проговорил:
   – Я выгляжу так последние восемь лет, – его голос сделался глуше, – последние восемь лет, что ты отталкиваешь меня.
   – Ну зачем ты это сказал, – взорвалась я против собственной воли, – кто тебя просил?
   Я схватилась за голову и рухнула на пол, уронив ее на руки. Он подошел и осторожно сел рядом.
   – Элизабет, – едва слышно промолвил он, – мне очень жаль, что я не был хорошим отцом тебе и хорошим мужем для твоей мамы. – Его голос был полон боли и скорби. Он вглядывался в мое лицо и, не увидев на нем сочувствия, продолжил:
   – Я был очень глуп Элизабет, но время идет и люди меняются, в худшую или лучшую сторону, но они делают это, имея на то веские причины. Прости, что я не оказался рядом, когда был нужен тебе так сильно, – с разочарованием вздохнул он, – ты вправе меня ненавидеть и винить во всем, в чем только посчитаешь нужным, до конца моих дней и говорить все то, что захочешь, – голосом, полным надежды на прощение, добавил он, – только, пожалуйста, позволь мне быть в твоей жизни, кем бы ты меня ни считала, ведь вина за то, что случилось с твоей мамой, полностью лежит на мне, – безжизненным тоном произнес он.
   В этот момент я ощутила подступающую ярость, готовую в любой момент прорваться. Ощутила боль внутри, словно сердце кололи вилками, а ребра надламывали, чтобы добраться до него и вырвать голыми руками, чтобы, так или иначе, как следует разбить его повторно. «Это все он», – доносилось из самых темных уголков моей души, – «вини его или себя, главное – не останавливайся, вини кого угодно». Я чувствовала, как внутри меня растет сгусток, отравляющий все на своем пути, превращающий в гниль самые цветущие растения и сочные плоды. Я ощущала, как с каждой секундой эта боль становилась мной, как она заполняла меня и не оставляла право выбора. Казалось, еще чуть-чуть – и я совсем забуду дорогу обратно.
   – Нет, – решительным тоном воскликнула я.
   Он вздрогнул.
   – Нет, Фил, это не твоя вина, – с облегчением произнесла я, сбрасывая груз, который тащил нас обоих под воду, – в этом нет ничьей вины, это было ее решение, – пересилив себя, с грустью произнесла я; на глаза накатывались слезы.
   – Знаешь, я долгое время винила тебя в этом и хотела, чтобы ты почувствовал всю ту боль, которую я испытала. Хотела, чтобы ты ответил за то, что случилось с нами, – негромко произнесла я, скорбно улыбаясь, – а сейчас все прошло, я ничего не чувствую.
   Лицо его было напряженным и взволнованным. Я продолжила:
   – Сейчас я вижу перед собой совершенно другого человека, не похожего на того, с кем восемь лет назад я попрощалась в зале суда, – взглянув на него с несвойственным мне теплом, я подняла его опущенную голову, – я вижу мужчину, чье лицо наполнено мужеством; отца, готового пойти на все ради своей дочери.
   Он молча уронил голову мне на руки.
   – Я вижу человека, напуганного так же сильно, как и я.
   Он взглянул на меня и, покачав головой, обронил:
   – Я и не думал, что ты уже такая взрослая.
   Я похлопала его по плечу и проговорила с вежливой улыбкой:
   – Я и сама так не думала до недавнего времени.
   Отец ухмыльнулся.
   – Прости меня, Кейс, – вздыхая проговорил он.
   – Все хорошо, – понимающе ответила я, – я прощаю тебя.
   Он крепко обнял меня, как если бы я была его сыном – такой был натиск.
   – Пап, пап, полегче, – рассмеялась я, – я еще не настолько хорошо окрепла.
   Его большие глаза следили за мной сквозь непроницаемую улыбку.
   – Что? – спросила я вставая с пола.
   – Не знаю, что бы я делал, если бы ты не выжила, – тоскливо проговорил он.
   – Ничего, – остановилась я, – потому что я выжила, – мой голос наполнился уверенностью, как и все внутри, – к чему говорить о том, что могло бы произойти?
   Он не ответил, и я добавила:
   – Знаешь, там, когда я лежала, полная уверенности, что умираю, услышав твой голос, я сожалела о том, что, имея отца, пренебрегала временем, проведенным с ним.
   – Лиззи, – протянул он, вставая с пола, – все, что было когда-то, имеет лишь то значение, какое мы придаем ему сами, – произнес он, четко проговаривая каждое слово.
   Я смотрела на него и не узнавала в нем того человека, которым знала его раньше; кроме внешности, в нем ни осталось и следа от прежнего Фила, который бросил нас. Это был другой человек – которого я простила.
   – Что с тобой стало? – присаживаясь на кровать, бестактно спросила я.
   Он посмотрел на меня и не без удивления ответил:
   – Все изменилось с тех пор, как ты приняла кардинальные меры, Лизз. До того момента я жил жизнью, которую сам себе создал, убегая от реальности, которая преследовала меня последние несколько лет. Когда ты родилась, ты была очень похожа на свою мать, – он достал телефон и негромко добавил, – такими я запомнил вас, прежде чем уйти.
   Он показал мне фотографию, сделанную Ричардом в последнее Рождество, и, глядя в окно, продолжил:
   – Когда твоя мама рассказала мне о своих намерениях, я не поверил. Я был жутко зол на нее, на тебя, и я не мог допустить того, к чему она меня готовила, – проговорил он серьезно, его губы дрожали от сдерживаемых рыданий, – но она меня не слушала, как и никого вокруг.
   Он смотрел на меня без улыбки.
   – Когда она сказала мне, что у тебя нет шансов, так же как и времени, я был… – протянул он безжизненным голосом, – нет, меня просто не было. После ее слов о том, что она намерена отдать тебе свое сердце, я перестал существовать и возненавидел тебя, – он вздрогнул произнося эти слова, – я слишком сильно любил ее, Элизабет, и я был полон ненависти и злости, я не мог видеть тебя. Ты стала виной всех моих страданий, отождествлением боли, постоянным ее напоминаем, как и о том, что я убил ее своими руками, когда попросил не прерывать беременность, – его слезы вырвались наружу, – родить мне ребенка, и когда ты стала моим самым большим счастьем, а спустя четырнадцать лет – наказанием, – он перевел дыхание. – Но ее смерть и решение превратили меня в отвратительного человека, в чудовище, которым я стал, когда ты видела меня в последний раз, и только твой запрет медленно, но верно вернул мне рассудок.
   Я боялась пошевелиться.
   – Пап, – тихо произнесла я, касаясь его плеча. Реакции не последовало.
   Я смолкла, задумалась и, тряхнув головой, неторопливо произнесла:
   – Прости за то, что забрала ее у тебя.
   Он повернулся и испуганно посмотрел на меня, схватив меня на запястья.
   – Элизабет, – еще быстрее проговорил он настойчиво, – ты все, что у меня есть, – он смотрел мне прямо в глаза, – и я не виню тебя за то, что случилось. Ты подарок, который она мне оставила, и я научился уважать ее решение, – его голос звучал искренне, он остановился и благодарно продолжил:
   – И сейчас, когда ты, наконец, простила меня и впустила в свою жизнь, я ни за что и никогда, – он схватил меня за голову, – слышишь, никогда больше не дам тебя в обиду и не позволю тебе страдать. Я люблю тебя, Элизабет, и всегда любил.
   Я обняла его и мысленно скинула камень, что так долго лежал у меня на душе.
   – Не верю, что все это происходит на самом деле, – произнесла я радостно.
   – Я тоже, Кейс, – проговорил он, – я тоже.
   Мы еще долго сидели и разговаривали о разной чепухе, чтобы занять время, словно его у нас больше никогда не будет; о том, какой парень пригласил меня на выпускной и какого цвета было платье; о том, как я купила себе первый мотоцикл и как справлялась со вторым.
   – Как ты нашел меня? – полюбопытствовала я, – как ты оказался там, на месте аварии?
   Он искренне улыбался, и от улыбки его веяло теплом и заботой.
   – Я всегда был рядом, Лизз, – произнес он, щелкая меня по носу.
   – Не поняла, – повторила я, – что ты имеешь ввиду?
   – Помнишь тот день на работе, когда тебе нужно было достать новое оборудование в короткие сроки, чтобы запустить рекламу…
   – Откуда тебе это известно? – в недоумении перебила его я.
   Он только продолжал улыбаться.
   – Или тот, когда твои подрядчики провалились с заказом, и ты искала новых, которые смогут выпустить ваших заказчиков в эфир…
   – Не могу поверить, – говорила я, делая акцент на разделение слов, – но как тебе это удавалось, учитывая постановление о запрете? – воскликнула я, желая удовлетворить свое женское любопытство.
   – Система не идеальна, – ровным тоном произнес он, – изъяны можно найти везде, если их искать.
   Я задумалась и, тяжело вздыхая, отвернулась к окну.
   – Что с тобой, Элизабет? – обеспокоившись спросил Фил и подошел ко мне.
   – Я часто вспоминаю ее, то, что она говорила и как это делала. Иногда я представляю, словно она сидит рядом со мной и гладит меня по руке, вселяя в меня былую уверенность. Я думаю о том, что так и не узнала ее, что так и не смогла ее вовремя поддержать. И еще больше я думаю о том, что если бы она увидела меня сейчас и то, во что я превратилась, то была бы разочарована.
   Я повернулась голову в его сторону, складывая руки перед собой в замок.
   – Почему ты так говоришь?
   – Потому что я сама в себе разочаровалась.
   Он приобнял меня так доверительно, как никогда раньше.
   – Важно то, что ты это поняла, – с улыбкой произнес он, – остальное – дело твоего выбора.
   Солнечные блики падали на его бежевый свит-шот, который так кстати оттенял лицо, создавая приятное впечатление.
   Мы поговорили еще немного, стараясь избегать темы смерти мамы. Как бы мы оба не принимали ее и не проходили через все испытания, которые она принесла с собой, нам все еще было тяжело думать об этом вслух. Нам словно казалось, что если упоминать об этом как можно меньше, то создастся впечатление, что она жива – в наших сердцах и в моем особенно. Мы смотрели друг на друга как старые добрые друзья, одноклассники, которых связывало так много, что не нужно было слов, чтобы услышать друг друга, жестов, чтобы понять, и мимики, чтобы увидеть дальше того, что лежит на поверхности.
   Он ушел, оставив мне надежду. Надежду на то, что жизнь стоит того, чтобы умереть, и веру в то, человек несет собой куда большую ценность, жизнь дается ему не просто так.
   Порой кажется, что боль так существенна, что ты не в силах с ней распрощаться. Когда случается какое-то горе или то, что заставляет человека страдать, лишь тонкая нить разумного существования отделяет его от глупых поступков и от того, в чем он когда-то мог себя винить. Иногда, не в силах справиться со своей болью, человек ищет замену тому, что когда-то потерял: мужество, отвагу, честь, достоинство, способность прощать и любить, и не всегда находит ее в нужных вещах. Боль может заставить его полюбить, ошибочно принимая желаемое за действительное, подчеркивая красоту своих правил. Зачастую мы сами не даем ей уйти, складируя сундуки в сырых подвалах, что до краев наполнены полночными воспоминаниями. Боль отравляет человека, делает его беспомощным, неприкаянным, создавая иллюзию обособленности и уничтожая все самое доброе и хорошее, что когда-либо могло в нем быть, отчаянно защищая свой мир, в котором однажды может не остаться места для него самого.
   Было уже четверть пятого, когда ко мне в палату зашла медсестра и самым любезным образом осведомилась о моих намерениях.
   – Мисс Кейси, готовы ли вы выходить?
   Я улыбнулась, поражаясь чистоте ее разума. Глаза ее были настолько светлыми, а фигура настолько пухлой, что создавалось впечатление умеренного равновесия.
   – Да, – радостно ответила я, – вещи собраны, осталось дождаться машину.
   Она посмотрела на меня странным взглядом и подойдя к окну произнесла:
   – Разве это не за вами приехал тот огромный джип? – указывая рукой на стоящий внизу пикап черного цвета, продолжила она, – он стоит здесь уже около часа, – размахивая руками, как на пожаре, добавила она, собирая постель, – тот молодой человек, что постарше, уже несколько раз подходил к нам внизу и интересовался, можем ли мы отпустить вас раньше, чем закончится тихий час.
   Она безобидно роптала, вызывая только теплую улыбку на моем лице. Не желая терять ни минуты, я схватила все свои вещи и, поцеловав мисс Хьюри, бросилась бежать прямиком к лестнице, не останавливаясь и на секунду у лифта. Пока я торопливо спускалась по ней – пропуская по две, а то и три ступеньки, поправляя слетавший рюкзак – я все гадала, кто может сидеть в этой машине и, даже не поинтересовавшись у мисс Хьюри, я неслась прочь отсюда, навстречу новой жизни, в которой не было и места лишним вопросам, долгим объяснениям и стремительным поискам.
   Постепенно останавливаясь на последних ступенях, я замедлила шаг, стараясь восстановить дыхание, и чуть более размеренным шагом направилась в сторону выхода. Здесь я провела две недели своей жизни, одну из которой посвятила планам. Тем самым, что хотела реализовать в течение года. Я не до конца верила в то, что видела во время смерти, и не поделилась этим ни с кем, даже с Томом, человеком, который, быть может, даже постарался бы понять меня и поверить моим словам, но ставки были слишком высоки. Я и сама не была до конца уверена в том, чего же мне на самом деле хотелось: подтверждение реальности того, что я видела в те минуты, означало бы, что мне действительно осталось жить один год, и это сильно пугало меня; опровержение этого, пожалуй, расстроило бы меня еще сильнее, чем первое. Что я знала точно и наверняка, так это то, что прежней Элизабет больше нет и не будет той жизни, которая была у меня до того момента.
   Замедляя шаг перед огромной стеклянной дверью, которая служила входом в новую жизнь, я постаралась вспомнить слова того парня, имя которого я даже не знала; впрочем, если оно у него вообще было. Я вспоминала о том, как он спрашивал меня, чего я хочу и зачем мне нужна жизнь. И именно на эти вопросы я и хочу найти ответы. Я обернулась, чтобы окончательно проститься с жизнью, оставленной здесь. На балконе второго этажа стоял Ричард, опираясь на перила, отливающие серебристым цветом на фоне дневных лучей солнца. Жестом руки и наклоном головы он дал мне понять, что прощается со мной, одарив меня теплой улыбкой. Я улыбнулась ему в ответ, сопровождаемая глубокой радостью, подлинной искренностью, и, пересекая порог больницы, очутилась на улице, глубоко вдыхая аромат жизни.
   Машина все не открывалась, и никто особенно не спешил из нее выходить мне навстречу. В то время как я, гонимая мыслями о том, что мисс Хьюри могла ошибиться, замедлила шаг и все же, не останавливаясь, продолжила целеустремленное движение в ее сторону. Все стекла были тонированы настолько, что я с трудом могла разобрать человека, который сидел за рулем. Постучав пару раз в дверь и не получив никакого ответа, я с улыбкой на лице решила спокойно уйти, не выясняя обстоятельств, которые заставили каких-то дурней поступить подобным образом. Наверное, на них нашла скука, подумала я и, сожалея о разбитом мотоцикле, уже развернулась, чтобы уйти.
   – Кейси! – послышался до жути знакомый голос, – постой! – Хлопнув дверью машины, выскочила Сара. Я осталась стоять на том же месте, что и секунду назад, даже не думая оборачиваться. Облегчение было настолько сильным, что у меня подкосились ноги, и я в любой момент была готова дать ей хорошую любящую затрещину.
   – Подожди, – проговорила она смеясь, – я хотела сделать тебе сюрприз! Ты должна была сама открыть машину!
   Я молчала и ждала продолжения, расплываясь в улыбке. Затем, услышав еще одни продолжительные хлопанья дверью, я все-таки решила обернуться и взглянуть, кому они принадлежат. Вышедший из машины Натаниэль выглядел безукоризненно: белый воротник рубашки выглядывал из-под пиджака темного-синего цвета и оттенял его карие глаза, а синие джинсы идеально сидели на его бедрах, изумительно сочетаясь с подобранной обувью. Несколько мгновений мы смотрели друг на друга с некой завороженностью, ощущая настороженность во взглядах. Почувствовав напряжение в теле, я постаралась расслабиться, вспоминая свой сон, который мог им вовсе не оказаться. Овладев собой и своим телом, я полностью расслабилась и подошла к нему.
   – Натаниэль, – самым теплым голосом произнесла я, прикладывая свою щеку к его.
   Он молчал, и во взгляде его я прочла то, чего не видела уже долгое время – глубокую чувственность и уважение. Наше молчание прервал Уэсли.
   – Ну что, Кейс, – весело улыбаясь проговорил он, – ты сильно всех нас перепугала своей выходкой. – Он резко подошел и, схватив меня за талию, поднял в воздухе, раскружив так сильно, что мои волосы получили еще ту трепку.
   – Так вот значит, как ты мне рада, сестренка, – задиристо и с ноткой обиды произнесла Сара, стоя у капота машины. Один ее вид чего стоил: узкие обтягивающие джинсы подчеркивали ее стройную фигуру, а черные туфли на шпильке придавали уверенности образу, яркий топ бирюзового цвета собирался на груди, создавая дополнительный эффект пуш-ап.
   Я посмотрела на ребят и довольным голосом проговорила:
   – Вы узнаете эту девушку? – искоса поглядывая на Сару, жестом руки указала в ее сторону и добавила после мгновенной паузы, увидев наслаждение и в их глазах, – это точно наша Сара? – отстраняясь прошептала я и заметила бесконечную радость в ее глазах. Бегло взглянув на Натаниэля, я поймала его взгляд на себе и, проследовав к Саре, тихо обняла ее.
   – Ты шикарно выглядишь!
   Она только широко и радостно улыбалась.
   – Я так рада, что ты здесь, – чуть слышно прошептала я, – мне тебя не хватало.
   – Я знаю, Кейс, – протянула она, всхлипывая, – мне тебя тоже. Так не должно было случиться, и если бы не Уэсли, если бы совещание не перенесли и если бы я поехала с тобой… – она судорожно перебирала попадавшиеся ей на ум воспоминания того дня.
   – Тихо, – перебила я ее успокаивающе, – все хорошо. Все случилось именно так, как должно было быть, – проговорила я, вытирая ей слезы.
   – Я бы поцеловала тебя в лоб, если бы достала, но на шпильках к тебе не дотянуться!
   – Кейс, – уже чуть более живым голосом произнесла она.
   Я стояла и, глядя на нее, наблюдала за тем, как сильно человеческие чувства могут повлиять на любого из нас, сперва превратив в эмоциональную взрывчатку, а затем придав сказочный вид, еще более твердо поставить на ноги.
   – Так вот она какая, – медленно проговорила я, касаясь капота машины, – модель твоей мечты?
   Все разом всполошились и, окружив меня со всех сторон, принялись рассказывать о том, сколько времени у них ушло на подготовку ее транспортировки. Сколько документов им понадобилось собрать для того, чтобы получить кредит. О том, как консультант умудрился продать им новые технологии, которые не были включены в эту комплектацию, и даже о том, как Уэсли учил Сару ездить по ночному городу в надежде не сбить ни одного пешехода. Они рассказывали все это с интересом, углубляясь в детали, уделяя внимание мелочам; глаза их горели, а голоса звучали как пение соловьев ранним утром. Я старалась вежливо улыбаться и кивать головой, всем видом показывая заинтересованность в подобных вещах, от которой, на самом деле, ни осталось и следа. В одно мгновение мне даже хотелось прервать их разговор, но я не решилась этого сделать. Несмотря ни на что мне все же хотелось разделить с ними их радость, и со всеми попытками, которые, скорее, казались пытками, я смогла это сделать. Я была рада за них. За Сару особенно, ведь это значило, что она нашла свое место в жизни. Какие бы вещи ни приносили радость моим близким, я хочу радоваться вместе с ними.
   – Нам пора, – проговорила Сара, обратившись к Уэсли.
   – У вас дела? – деликатно осведомилась я и, заметив неловкость в их взглядах, добавила. – Если вам куда-то нужно, поезжайте, я пройдусь, – с улыбкой заметила я.
   – Но, Кейс… – протянула она немного виноватым тоном.
   – Ну все, хватит, – проговорила я, изображая сердитость, – только возьмите мой рюкзак.
   Она молча смотрела на меня, а затем, выдавив из себя улыбку, сказала то, что боялась повторить:
   – Увидимся вечером, Кейс, – и, обходя машину, громко добавила, – только на этот раз постарайся сдержать свое слово, – с язвительной и все же добродушной улыбкой воскликнула она.
   – Пока, Кейс, – словно случайно проронил Уэсли, выглядывая из окна машины спереди.
   Натаниэль достал сумку с заднего сиденья машины и, похлопав ладонью по кузову, отправил ее вдаль, как если бы наездник прогонял лошадь куда подальше от себя.
   – Я пойду с тобой, – однозначно и серьезно заявил он и ушел вперед меня, настойчиво устремляясь куда-то в сторону.
   Помедлив несколько секунд, я пошла за ним, испытывая далекий отголосок гнева.
   – В чем дело? – догоняя его, громко произнесла я вслух, находясь действительно в полном недоумении, и резким движением руки развернула его к себе, – зачем ты пошел со мной, а теперь идешь отстраняясь от меня?
   Он остановился и, осмотрев меня с головы до ног, произнес ровным тоном:
   – Ты голодна?
   Я заметила его нежелание говорить о том, что произошло, и, принимая его позицию, ответила мягко, склоняя голову набок:
   – Я бы съела что-нибудь вредное.
   Он повеселел и, подойдя ко мне ближе, показал в телефоне точку на карте.
   – Смотри, мы здесь, а нам нужно вот сюда, – протянул он, указывая рукой в направлении юго-востока, – там открыли чудесный ресторан и подают самые вкусные и вредные в мире отбивные – тебе понравится!
   Я смотрела на него и видела в нем того же мужчину, что и пять лет назад, когда только пришла в компанию на стажировку. Его глаза горели жизненной силой и были ясными, как небо в абсолютно безоблачный день, а улыбка предвещала сумасшедшее утро, заряжая оптимизмом на весь день – ничего не изменилось. Именно в эти его качества я и влюбилась когда-то, но не в него самого. Я жила с этим обманным чувством пять лет, держась за него, как за нить своей жизни.
   Я продолжала вглядываться в его беззаботную улыбку и, приподняв голову чуть выше, так, что он мог видеть мои глаза, безмятежным тоном произнесла:
   – Я не хочу, Натаниэль.
   Его взгляд сделался настойчивее, а голос спокойнее.
   – Тогда чего ты хочешь?
   – Пройтись, – ответила я, – съесть гамбургер. Где-нибудь в парке, у фонтана.
   Несколько секунд он смотрел на меня не отводя взгляда, а затем, запустив руку себе в волосы и зачесав их назад, проговорил ровным тоном:
   – Ну, пойдем, – делая акцент на каждый слог, добавил со вздохом, – я не узнаю тебя, Элизабет.
   Какой силой наделен человек, если каждое его слово необходимо закреплять действиями? Тогда зачем вообще говорить, чтобы общаться? А как быть с теми, кто утратил эту способность; с теми, кто предпочитает массовости уединение, а слов так много, что их ценность пропадает с каждым днем, уступая дорогу молчанию.
   В тот день во мне будто бы что-то переключилось, но отнюдь не сломалось. Напротив, я вспоминаю свои чувства и понимаю, что тогда я как никогда раньше жила по-настоящему. Я замечала все вокруг, говорила то, о чем думала, я ценила каждый миг, каждое дуновение ветра и глоток прохладного воздуха. Каждое движение машины и полет птицы над головой. Я стала замечать надписи на рекламных плакатах и окружающие их в небе облака.
   Как бы мы не ни старались, нам уже никогда не оказаться там, где мы были несколько минут назад. Мы уже никогда не будем в том состоянии, что продлилось так мало. Как бы скептично многие аналитики не относились к слову «никогда» – все большее количество людей начинают употреблять его в отношении своих желаний или, напротив, того, чего они не хотели бы больше всего. Это слово частично укоренилось в нашем сознании, хотя каждый из нас в той или иной мере старается выгнать его из своего подсознания. Кому понравится больше никогда не быть услышанным, или, к примеру, никогда не есть сладкое, или не чувствовать аромат и послевкусие любимого французского вина? Никому. Оценочные материалы действительности приводят нас к тому, что каждое слово имеет свою ценность, и однажды наступает такой момент, когда оно приобретает еще и смысл: в тот момент, когда междустрочие перестает вводить в заблуждение, поскольку оно попросту прекращает быть. Как бы мы ни старались, нам уже никогда не оказаться там, где мы были когда-то. Все случается только однажды и не повторяется вновь. В жизни все бывает только раз, теперь я это знаю.

   Мы проходили мимо детской площадки, где дворовые мальчишки играли в футбол.
   – Эй, – обиженно закричал один, – куда ты так бьешь?
   Мяч откатился в сторону, далеко за пределы поля.
   – Иди, иди за ним, – заявил другой с некой опаской, – ты сам его пропустил.
   – Но почему всегда я? – медленно проговаривая каждый слог, произнес мальчик в желтой форме и черных перчатках, – так нечестно, – добавил он и, опустив голову, побрел за мячом.
   Футбольный мяч был в нескольких метрах от меня. Я подбежала к нему и, ударив со всей силы, громко и с улыбкой крикнула мальчишке:
   – Лови!
   Тот схватил его руками и радостно улыбаясь воскликнул:
   – Я поймал его! Поймал! – прыгая от восторга, торжествовал он.
   – Ты что же, – прозвучал голос Натаниэля за спиной, – заделалась в футболисты?
   Я посмотрела на него и, улыбнувшись, ничего не ответила. Тогда он продолжил:
   – А то смотри, могу дать тебе несколько уроков, – вперив взгляд куда-то прямо перед собой, проговорил он с весьма сосредоточенным видом.
   – Ты ведь не сильно интересовалась тем, чем я занимаюсь, – с легкой укоризной проговорил он, – а сейчас у тебя и вид весьма подходящий.
   Я не понимала, говорит ли он про мой внешний вид или про внутреннее состояние, но одно я знала точно: он был прав. Я не интересовалась его жизнью, вела только свою. Мне не было интересно, чем он занимается, что любит и чего сторонится. Я думала только о себе. Еще ни разу с того момента, как мы впервые увиделись, я не задала ни одного вопроса, касающегося его жизни. Я только отвечала на них – и далеко не на все.
   – Я была самовлюбленной эгоисткой и думала, что весь мир должен крутиться вокруг меня, но я ошибалась, – тихим голосом, едва слышно, произнесла я.
   Он отошел на несколько шагов вперед, осматриваясь по сторонам.
   – Ведь ты могла участвовать в моей жизни, – обернувшись проговорил он, сжимая губы, – ее двери были всегда открыты для тебя, но ты даже не интересовалась тем, чего хочу я. Тебя будто никогда и не было рядом, а я всегда боялся предложить тебе нечто большее, думал, что единственная жизнь, которая заботит тебя – это твоя собственная. И вот… ты чуть не ушла.
   Он бродил по выбранному периметру, рассуждая вслух, и я как никогда раньше слушала его, а главное – теперь я могла его слышать.
   – Я думал, что все дело в любви, точнее в ее отсутствии. Но я вовремя понял, что люди любят по-разному и то, как любила ты, нельзя сравнить ни с чем другим. Я всегда хотел тебя видеть, но, похоже, что не смог дать тебе того, что действительно было нужно. Я был зол тебя, но сейчас все прошло, и я не знаю, что бы чувствовал, если бы потерял тебя навсегда.
   Он замолчал и некоторое время пристально смотрел на меня, не отводя взгляда. Я выписалась из больницы в том, что приобрела несколько дней назад.
   – Белый цвет, – едва слышно произнес он, – уже привыкла к нему?
   – К цвету? – уточнила я, не придавая особого значения этому вопросу.
   – Нет-нет, что ты! – воскликнул он веселым тоном, – ко мне, конечно же!
   Я громко рассмеялась и легким движением руки толкнула его в плечо, не останавливая шага.
   – Тебе идет, – пристально наблюдая за мной, проговорил он, сдерживая нахальную улыбку, – в смысле улыбаться, – добавил он взволнованным тоном и снова ушел вперед.
   Он подошел к мальчишке, что поймал мяч, пасованный мной, и, указывая в мою сторону, что-то прошептал на ухо, а затем, пожав ему руку, выпрямился и с довольным выражением лица отбежал в сторону.
   – Мисс Кейси, – едва ли не писклявым, но полным уверенности и настойчивости голосом предложил он с подчеркнутой вежливостью, – поиграйте с нами.
   Я рассмеялась сильнее прежнего. Ну надо же, подумала я, каким находчивым может быть Натаниэль. Он стоял в стороне и жестом руки предлагал мне принять приглашение. По его губам я прочла два бросающих вызов слова:
   – Ты трусишь, – с ехидством и какой-то необыкновенной пылкостью в глазах, совершенно не свойственной ему, протянул он, все также непринужденно и уверенно запуская руки в карманы.
   Помедлив мгновение, я прокричала, поднося руку ко рту и изображая имитацию граммофона:
   – Но я не могу! Я не подходяще одета!
   – Но вы должны! – уже умоляющим голосом протянул мальчик.
   – Верно парень говорит! – поддержал Нат, – Ты должна! – громко смеясь, добавил он, – а если не сделаешь этого, то будешь вынуждена прыгнуть вон в то озеро, – делая акцент на гласные последних слов, произнес он указывая на пруд, расположенный на территории парка, – в своей белоснежной футболке, голубых джинсах и с белоснежными зубами! – Заявительным и дерзким тоном проговорил он без всякого стеснения.
   – Что все это значит?! – в недоумении воскликнула я не без улыбки.
   Его вид сделался еще более самодовольным:
   – Мы посмотрим на тебя, Кейси! – проговорил он резво, – Джейсон поставил на то, что ты согласишься, а я – что откажешься!
   – Ты ненормальный, Натаниэль! – вырвалось у меня неожиданно, – что будет, если я соглашусь на пари? – с искренним интересом спросила я, приподнимая бровь.
   – Тогда в пруд придется прыгать мне, – ответил он, ехидно имитируя мою интонацию.
   Я медленно направилась к мальчику, размышляя над забавностью всей ситуации и над тем, как складывается мой день. Еще никогда раньше я не делала ничего подобного, и, похоже, он знал об этом, потому-то и затеял все это представление. Он дал мне то, что сейчас нужно мне больше всего: спонтанность, легкость и непринужденность.
   Я наклонилась к мальчику, который ссутулившись смотрел на меня смущенным и слегка виноватым взглядом.
   – Так значит, ты Джейсон, верно?
   Тот повеселел:
   – Так точно! – уже более уверенно ответил он.
   – Ну что, Джейсон, – протянула я, предвкушая веселье, – погнали!
   Его глаза смотрели на меня с озорством и волнением, словно только и ждали этого слова.
   – Погнали! – прокричал он и, хватая мяч с земли, побежал к команде, движением руки приглашая проследовать за ним. Я не стесняясь побежала навстречу игре, наслаждаясь ветром, обдувавшим мое лицо, свежестью дня и весельем, которое создал мне Натаниэль. Я не смотрела в его сторону, но чувствовала, как он пристально следит за мной, сидя на траве возле дерева, словно разгадывая какую-то загадку. Пока мальчишки разделялись на две команды и обсуждали тактику игры, я вспомнила о тех минутах, которые провела в клинической смерти. На мгновение мне показалось, что для меня сейчас существуют две грани реальности: эта, где царят непринужденные радость и веселье, а жизнь плывет своим чередом, окружая меня беззаботным детским смехом; и та, другая жизнь, воспоминания о которой так трогают мое сердце, что замирая, оно просит решения, которое наполнит смыслом мою жизнь, отвечая на главные вопросы.
   Джейсон взял меня в свою команду, определив место среди защитников. Наша игра длилась так долго, что на мгновение мне показалось, будто я состою не в сборной команде детей-подростков, а в профессиональной футбольной лиге, и лишь хохот и роптание ребят друг на друга возвращали меня к реальности. Во время игры я забыла абсолютно обо всем, словно не существовало ничего, кроме этого момента, и все вокруг меркло и бледнело по сравнению с этим чувством. Оно было мне знакомо, то же самое я ощущала при езде на мотоцикле: будто бы освобождаясь от всего, ты мчишься навстречу мечте, стараясь пересечь новый горизонт, снова появляющийся на твоем пути, и гонишь так быстро, что не успеваешь даже задуматься о том, что вернувшись туда, откуда пришел, ты ощутишь лишь то, с чем оттуда вышел.
   – Мы проиграли, – медленно волоча ноги и пиная землю, проговорил Джейсон себе под нос.
   Я присела рядом с ним и, взяв его за плечи, как следует встряхнула, не переставая улыбаться.
   – Проигрыш здесь, – тыкая пальцем в его голову, произнесла я, – в твоей голове, и никак не на поле.
   – Но он все равно проигрыш, где бы о ни был, – расстроенно повторил он.
   – Только если ты этого хочешь, – ровным тоном проговорила я и добавила, – разве лев, которого поймали и посадили в клетку, считает себя побежденным? О, нет…
   На лице мальчика мелькнула тень улыбки, а во взгляде появился оттенок гордости. Попрощавшись с ним, я вернулась к Натаниэлю. Он был все на том же месте и все так же безмятежно смотрел далеко в небо.
   – Как думаешь, там есть что-то? – не отрывая взгляда от небосвода, спросил он, словно бы не ожидая, что кто-то ответит. Я смотрела на него и с теплотой в голосе медленно и тихо обронила, касаясь его плеча:
   – Спасибо.
   Он поднял голову и с победной улыбкой произнес умиротворенным голосом, обнаруживая ямочки на щеках:
   – Всегда пожалуйста, Лизз.
   Когда время начинает играть не в твоей команде, то складывается впечатление, что оно с полной серьезностью настроено против тебя и что оно намеревается использовать все возможные методы, чтобы победить. Но какой человек может стать побежденным временем как таковым, если его не существует как материальной единицы. Есть лишь часы и деления, которые помогают нам ориентироваться в нем. Время – это, пожалуй, единственное, что нельзя купить, потому что его нет; так же как и то, что оно не может победить человека, если он сам этого не захочет.
   – Какие у тебя планы? – спросил меня Натаниэль по дороге домой.
   – Их нет, – искренне и без притворства ответила ему я.
   Он насторожился.
   – Хорошо, – протянул он, обдумывая каждое слово, – но что ты хочешь делать?
   На улице уже стемнело, и мы шли под светом звезд и опустивших головы фонарей, мимо витрин магазинов, еще открытых кафе и вывесок, оповещающих о предстоящих концертах. В нашем молчании мы улавливала обрывки чьих-то жизней и понимающе переглядывались друг с другом.
   – Для начала уволиться из компании, – самым легким и откровенным тоном произнесла я.
   – Для начала? – монотонно повторил он, – есть еще и конец?
   – Конец есть у всего, Натаниэль, – спокойно произнесла я, – на что ни взгляни.
   – Например на нас? – замедляя шаг заметил он.
   – Тем более на нас, – тепло усмехнулась я.
   Ответа не последовало. Следующие несколько минут мы провели в молчании, наслаждаясь звуками уходящего дня. Откуда-то сзади доносилась музыка – мелодия кипящей в ночи жизни.
   – Почему нашим отношениям пришел конец, Кейс? – проговорил он неторопливо и совершенно искренне.
   – Наверное, потому что мы искали друг в друге того, что не доставало в нас самих…
   Следующую часть вечера мы провели в воспоминаниях, делились самыми теплыми и приятными из тех, что у нас были. Мы вспомнили все: самые трогательные моменты и те, которые дались нам сложнее всего, и все же мы были вместе, но расстаемся друг с другом сейчас, когда наши жизненные пути расходятся, когда никто из нас не знает, что будет дальше.
   – Я уезжаю завтра в командировку, – проговорил он, останавливаясь у дверей моего дома, – рано утром. Она займет пару недель, не больше, – медлил он, и голос его сделался менее решительным, – если ты захочешь встретиться или поговорить…
   – Я поняла тебя, – тихо шепча, проговорила я.
   – Кейс, прошу, только не пропадай, – в его голосе звучали сила и уверенность, в которые я когда-то была влюблена.
   – Увидимся, Натаниэль, – спокойно проговорила я и направилась домой.
   Казалось, что сам дом спит вместе с его жителями. Ночью он превращался в своего рода обитель, оберегающую крепкий сон от постороннего вмешательства, где в некоторые минуты даже сам хранящий ложился отдохнуть, не находя в себе сил для дальнейшего несения службы. Воспользовавшись лестницей, я очутилась у двери своей квартиры и, взяв пару, а может быть, тройку минут, чтобы перевести дыхание, я медленно вошла внутрь. Не обнаружив в нем знакомых лиц, я с грохотом рухнула на пол в коридоре, ощутив легкое покалывание в ногах и предательскую слабость в теле. Весь день я держала себя в собранном состоянии и только сейчас почувствовала, как легкий озноб усталости проникал сквозь все мое тело. Спустя несколько минут отдыха, собрав волю в кулак, я принялась разбирать гардеробную.
   – Неужели так много лишнего находится в моей жизни? – невозмутимо подумала я вслух, аккуратно складывая и формируя одежду в отдельные стопки.
   В тот момент я была неподдельно рада тому, что дома никого не оказалось. В том, что не было необходимости разговаривать с кем-то о своих истинных ощущениях и трансформировать мысли в слова. Все, чего я сейчас хотела, – это остаться одной, разобраться в том, что я видела, и в том, во что верю. Во мне была странная уверенность в реальности произошедшего. Еще и Том со своими словами, бьющими точно в цель. Я все думала, не было ли в том видении реакции моей нервной системы или движения нейронов в моей голове, и что-то внутри меня страшно боялось узнать ответа, которого так сильно жаждало. Прекрасно осознавая степень странности происходящего момента, я наклонилась, словно прислушиваясь к медленным движениям, которыми могли сопровождаться мои мысли, если бы носили материальный характер.
   – Меня кто-нибудь слышит? – неуверенно проговорила я, поднимая взгляд ввысь. Ответа не последовало, – я чувствую себя так глупо.
   – Тебя слышу я, – раздался голос Сары после звука открывающегося замка.
   От испуга я вздрогнула и, потеряв на мгновение самообладание, поспешно постаралась его вернуть.
   – С кем ты говоришь, Кейс? – спросила она раздеваясь в холле.
   Голос ее был взволнованным. Она обогнула угол и, раздеваясь на ходу, разбрасывая вещи по всему дому в привычной манере, стала пристально разглядывать меня. Сейчас, именно когда я бы предпочла остаться одна и не отвечать на вопросы, она решила устроить вечер диалога, словно обеспокоенная медсестра, крутилась вокруг меня, стараясь понять причину моего поведения. Она упала в кресло, стоящее недалеко от стола, напротив гардеробной, и, разглядывая в закрепленном рядом зеркале свое отражение, прощупывала свое усталое лицо.
   – Мне бы не помешала хорошая разрядка, – словно отвечая на свою мысль, проговорила она.
   Ее слова не были направлены ни в мою сторону, ни в чью-то другую, поэтому я решила никак не реагировать на них и только коротко улыбнулась. Переведя на меня взгляд и как бы давая понять, что ждет от меня каких-то комментариев, она продолжила, скрестив ноги и подложив руку под голову:
   – Как думаешь, чего мне не хватает? – непринужденно и вальяжно произнесла она.
   Я старалась не поддаваться эмоциям и сдерживала себя изо всех сил. Я понимала, что не могу винить человека, который не перенес тех потрясений, что пришлось пережить мне, и что я не вправе предлагать ему разделить мои ощущения и ту реальность, которая сейчас проистекала в моем сознании, создавая рудники для размышления. К их стенам прислонялось все, что могла осуществить моя жизнь: я планировала завершить работу в «Уиннерс Инкорпорейтд»; открыть свое дело – направленность я еще не выбрала, но точно знала, что решение придет ко мне в ближайшие дни. Я хотела посетить отдаленные места, где люди так сильно нуждаются даже в самых обычных продовольственных товарах и цепляются за свою жизнь, как за канат, повисший над пропастью, дна которой не видно. Я хотела увидеть силу человеческого духа, с которой они благодарят Бога за то, что он дал им хотя бы жизнь и кроху хлеба со стаканом молока, совсем позабыв подарить им ноги или руки. И с какой волей и стремлением к победе и мечте они живут, встречая каждый новый день с горящими глазами и наполненной отвагой сердцем. В то время как слабаки, что расстилаются на каждом углу, превращаясь в беспомощных попрошаек, спускают жизнь в бетонное корыто, хороня таланты и сам смысл бытия в мусорных баках и на папертях. Те, что пользуются добротой человеческого сердца или глупостью, что, пожалуй, иногда сродни друг с другом. Я видела этих людей изо дня в день и изо дня в день ныряла в свой карман, чтобы найти свободный цент или два для них, но делала ли я все верно? Я всегда помнила о словах моей матери: «Просящему помощи – подай; прощения – прости; наставлению мудреца – внемли; того, кто этого не делает – не осуди». Моя мама была мудрой женщиной и невероятно сильной.
   – Что ты собираешься делать со всем этим? – окидывая взором стопки с одеждой, нерешительно проговорила Сара, напрягаясь в ожидании.
   Я собрала всю волю в кулак и спокойно обронила, стараясь как можно меньше придавать значимости этому моменту, словно бы то, что я делала, не имело ничего общего с тем, на что это могло быть похожим.
   – Я собираюсь поделиться этими вещами с теми, кто испытывает в этом нужду, большую чем я.
   Сара вскочила с кресла и за миг подлетела ко мне; я даже не успела понять, что она пронеслась через всю комнату. Движение было настолько быстрым и решительным, что казалось, она просто вздрогнула, поперхнувшись бокалом воды, и по-прежнему находилась в кресле.
   – Ты что, совсем спятила?! – возмущенно воскликнула она, эмоционально размахивая руками.
   Я понимала, что в моем ответе не было никакого смысла, что все, что бы я сейчас ни сказала, будет направлено не в мою пользу и обернется против меня. Да и слова здесь были излишни и пусты. Я молчала, сохраняя уже такое свойственное мне спокойствие.
   Она выхватила у меня из рук кофту, которую я намеревалась также отложить в сторону.
   – Ты что, Кейс, издеваешься? – ее негодование было неподдельным.
   Она уперлась своим взглядом прямо в меня, готовая в любую секунду наброситься на меня. Ее ярость была мне не совсем понятна и уж тем более не знакома. Она заметила перемену в моем лице и напряженность в глазах, и сменила свою почти воинственную позицию на более расслабленную.
   – Нет, – ответила я, стараясь сохранить ровный тон.
   – Тогда в чем… – начала было она, спотыкаясь на каждом слове из-за сильно сбившегося дыхания, – в чем же дело? Это же вещи от кутюр! – с кричащими глазами лепетала она, суматошно перебирая вещь за вещью, – Рубашка от Прада! Платок от Герлен! Костюм от Гермес! Что с тобой, Элизабет? Ты решила отдать все свое состояние… Нет, я понимаю… Что, что они сказали? Они сказали, что ты умрешь? Тогда я совсем ничего не понимаю! Ты сошла с ума? Что ты делаешь, для чего? Для чего все это?! – она перебирала каждое слово, хватаясь за нотки в моем голосе, стараясь угадать настроение по моим глазам и увидеть в них то, в чем отчаянно нуждалась – в том объяснении, которое я до конца не могла дать и себе самой.
   После всего словесного потока, что хаотично вырывался из ее рта, и импульсивности, почувствовав свое бессилие, она свалилась на пол, принимаясь собирать разбросанные вещи. Ее глаза старались найти хоть какой-то смысл. Спустя несколько минут, после продолжительного молчания, набравшись спокойствия, она подняла на меня голову и спросила:
   – Почему ты все это делаешь? Дай мне хоть какое-то логическое объяснение своему поступку.
   Больше всего сейчас я не хотела давать никому никаких объяснений. Больше всего на свете мне хотелось, чтобы близкие люди, окружавшие меня, не касались меня и моих решений, оставив в покое то, что я делаю, и то, что в скором времени намереваюсь сделать. Сама не будучи до конца уверенной в правильности своих поступков и выбранного пути, я не была готова к тому, чтобы вступать в обсуждение с кем бы то ни было. Именно поэтому я всячески старалась обходить стороной этот разговор со всеми, кто приближался к моей жизни ближе, чем того было необходимо на тот момент.
   Наклоняясь к ней, я поняла, что когда-нибудь наступит момент, когда окружающим меня людям нужно будет объяснить свое поведение, и уж лучше пусть это будет человек, который только что назвал меня сумасшедшим, чем тот, что будет верно поддакивать каждому моему слову.
   – Я делаю это, потому что не могу поступить иначе, – произнесла я, стараясь вложить в голос всю свою убедительность.
   Она сидела опустив голову и после некоторой паузы промолвила:
   – Но что ты хочешь этим доказать?
   Я не понимала, к чему она клонит, потому что не понимала и самой природы этого вопроса. Делать что-либо для того, чтобы доказать горстке людей что-то, такая аксиома не укладывалась в моей голове. Мой взгляд сделался чуть более напористым, а лицо сосредоточенным, которое выражало разве что ноты непонимания в моих глазах.
   – Я хочу только поделиться тем, что у меня есть, и лишь в той мере, которая не способна навредить мне самой, – неторопливо продолжила я, – сегодня я собираю вещи и отправляю их на границу с Мексикой, об их транспортировке уже договорились. Завтра днем я подписываю документы о переводе части денежных средств на восстановление детского дома в штате Кентукки. Его строительство займет около трех месяцев, затем нынешнее управление подписывает документы, в котором обязуется передать все полномочия по его управлению мне…
   Тогда я проговаривала каждое слово нарочито ровным тоном, стараясь убедить саму себя в серьезности своих намерений. А также дать понять Саре, что все, что я делаю, имеет глубокий смысл, цель которого не зависит ни от чьих слов, в том числе и от того, что касается моего отношения к происходящему. Тогда я сама была сильно напугана и пыталась как можно меньше думать о всех тех изменениях, которые я привносила в свою жизнь. Временами я была очень спокойна и сосредоточена, но были и моменты, когда я срывалась, когда чувствовала, что из-под моих ног уходит почва. Я наблюдала за тем, как собственными руками разбирала свою жизнь по кирпичам и строила новый фундамент. Я боролась с этим чувством, пока не уехала, пока оно полностью не оставило меня. Все, что мы чувствуем меняя жизнь, – вполне нормально, и нельзя отрицать того, что нам может быть сложно в этот период. Легко плыть по течению, оставаться на одном месте, быть там, где спокойно и безопасно, нежели попробовать все изменить – для этого нужно мужество. Теперь я это знаю.
   Заметив на ее лице участие и понимание, я остановилась, чтобы дать ей время на осмысление всего, продолжая медленно и верно разбирать свои вещи.
   – Но какой смысл у всего этого? – задумчиво произнесла она, глядя на свет от фонаря в окне, – какой смысл в том, что ты делаешь, Элизабет?
   Она смотрела на меня почти умоляющим взглядом, взглядом человека, которому подойдет любое объяснение, лишь бы оно хоть как-то соприкасалось с реальной причиной.
   – Это я и хочу узнать, – полным решимости голосом произнесла я.
   Увидев ее поникшее лицо, встревоженный взгляд и дрожащие руки, складывающие вещь одну за другой, приблизившись к ней, я негромко сказала:
   – Сара, мне всегда чего-то не хватало. Всю свою жизнь я ждала какого-то чуда: того, что вдруг случится со мной по дороге домой, когда возвращаюсь после очередной удачно завершенной сделки или проведенной рекламной кампании, – моя интонация изменилась, в ней таилась мягкая нота откровенности.
   На мгновение я приостановилась, разбирая завал своих мыслей, которые проносились с неистовой скоростью и просились вырваться наружу, одна за другой. Выбрав нужную из них, я с глубоким вздохом продолжила:
   – Пока до меня не дошло, что я – это и есть чудо, как и любой из нас, и что я сама вот этими руками могу сотворить его.
   Проговорив это, я почувствовала, как сила необыкновенной величины окутывает меня, заполняя собой все пространство. Та сила, что была не признана и нужды в которой я не испытывала никогда.
   – Что ты намереваешься делать? – уже более спокойным тоном проговорила она вполне добродушно, оставляя вещи лежать на своем месте.
   Она присела на пол, выпрямив спину. В ее позе читалась легкая напряженность и расстройство, которые она старалась скрыть всеми известными ей способами. Было заметно, как уголки ее рта кривятся в горькой улыбке, а кулаки сжимаются так, словно готовы нанести удар в любой момент. Но тот удар был отголоском отчаяния и осознанием беспомощности как-либо повлиять на мое решение.
   – То, что я умею делать лучше всего, – проговорила я, не скрывая улыбки, – быть собой.

Глава V

   Отложив все самые мелкие дела на потом, я занялась основными вещами, которые нужно было выполнить в кратчайшие сроки. Связаться с главой управления ассоциации благотворительных фондов не составило труда – оказалось, что у моего отца куда больше связей, чем я предполагала, и разнообразней, чем могла себе представить.
   Грем Батлер был обычным человеком, ничем не примечательным для его семьи, хотя располагал неплохими качествами бизнесмена и делал деньги из всего движимого и не очень. Перед походом к нему мне предстояло ознакомиться со всеми документами, которые нашел для меня Ричард.
   – Вот, посмотри, что в них говорится, – протягивая мне страницы потрепанных в дороге газет, проговорил он однажды: «Еще совсем недавно никто бы не стал задавать вопросов о том, почему молодая особа, чьим главным занятием является занятие собой, решила вдруг принять на себя управление одним из детских домов».
   Моему возмущению не было предела, однако, стараясь сохранить холодный рассудок и разум, я обратилась к нему неизменно спокойным тоном:
   – И что ты предлагаешь? Что мне нужно для того, чтобы я могла приобрести его? Что им нужно еще, помимо того, что я вложила деньги в его полную реконструкцию?
   – Видишь ли, – начал он медленным и совершенно ровным тоном, стараясь не обронить лишнего слова, – любое предприятие, будь то завод или некоммерческая фирма, является ненужным сооружением для государства лишь до тех пор, пока оно не востребовано временем и ли людьми, – он покосился на меня, – скажем, такими как ты.
   Поддавшись все-таки эмоциям, я порывисто вскочила с лавки и стала дышать глубоко, но ровно, стараясь как можно скорее взять себя в руки.
   – Но что им нужно от него, если всякая тварь, подобно той, что лазила в него и разбирала на части, смогла вынести оттуда все, что только можно? И теперь он понадобился им как объект чего?
   – Прибыли, Кейс, прибыли, – однозначно проговорил он.
   Я встряхнула головой от напряжения, которое вдруг пробило дрожь во всем моем теле, и, в недоумении от услышанного, некоторое мгновение стояла, прислушиваясь к голосу своего разума.
   – Хорошо, – вымолвила я, наконец обретая дар речи, – если они этого хотят, пусть будет так, но какие права имею на него я, как человек, который занимается его полным развитием?
   – Ты… – торопливо, но со вздохом начал он.
   – И о какой вообще прибыли может идти речь? – задала я вопрос, находя его настолько неуместным, насколько в моем понимании не укладывался весь механизм этого процесса.
   Ричард, прекрасно видевший удивление на моем лице, закрепленное невозмутимой интонацией, ощутил на себе всю мою раздосадованность.
   – Видишь ли, Кейс, – осторожно начал он, делая заметную расстановку между словами, – в этом проекте ты участвовала как инвестор, полностью финансируя его строительство. Глупо было полагать, что кто-либо из них когда-то откажется от кормушки, на которую сегодня слетаются все стервятники в округе.
   Мое лицо искривилось в гримасе:
   – Я не совсем понимаю, что ты хочешь этим сказать?
   Он встал со скамейки и жестом руки предложил пройтись вглубь парка.
   – Понимаешь ли, Кейс, – в его голосе непроизвольно мелькнула нотка разочарования, – ты жила в другом мире, где не было места глубоким хитростям и ветряным воронкам, как при штормовой погоде, что в любой момент могут разрастись в крупный смерч, а если им еще удастся соединиться друг с другом, то они сметут все на своем пути.
   Я слушала его внимательно, даже более чем полагается девушке, ничего не смыслящей в законодательных органах и правилах, которые ими закреплены. Я отлично понимала, чего он хочет. Не понимала только одного: почему мысль о том, что этот детский дом, в который я вложила часть своего состояния, доставшегося мне от отца, может вновь превратиться в то позорище, каким было несколько десятков лет назад, вселяет в меня смертельный ужас.
   – Ты можешь встретиться с Гремом Батлером на следующей неделе, – произнес он ободряюще, как будто не знал, что эта встреча не принесет ничего, кроме очередного разочарования в том мире, завесы которого для меня только начали открываться, – возможно, он сможет быть полезен для тебя, – голос его на мгновение сделался нерешительным.
   – Сделать для меня жест доброй воли и отвести нашей встрече пятнадцать минут, записанных через его секретаря, на которые он наплюет и забудет уже после следующих двух посетителей? – мысль вырвалась наружу пренебрежительным восклицанием, – и вообще, у меня нет времени до следующей недели, – проговорила я в отчаянии, опустив голову.
   Заметив промелькнувшее выражение моих глаз, он поспешно развернулся и жестом приказал мне помолчать, словно я мешала ему думать своим присутствием.
   – Завтра в его приемной состоится встреча с одним из спонсоров… – он замолчал, словно что-то вспоминая, – после которой, если мне не изменяет память, у него самолет в 4:15, и если ты каким-то чудом успеешь застать его в аэропорту и уговоришь выкроить для тебя хотя бы пару минут, то вполне вероятно, что он выслушает тебя, как только узнает о твоем финансировании детского дома.
   Я смотрела на него и поражалась тому, как многого я не знала и что упускала из вида. Тому, как он и остальные люди готовы прийти мне на помощь, делая лишь то, что в их силах, не больше.
   Распрощавшись с Ричардом, я направилась прямиком к своему старому другу, о визите к которому совсем забыла в ходе последних дней. Первый месяц после аварии подходил к концу, и где-то в одном из самых укромных мест своего сознания я ощущала безвыходность сложившейся ситуации, предвещавшей последние одиннадцать месяцев жизни. Но для паники у меня не было никаких, даже пустяковых, причин. Я дважды посетила различные клиники для обследования общего состояния организма и тщательного изучения сердечных мышц и тканей, но не было обнаружено абсолютно ничего, как если бы полярники старались отыскать солнце до восхода.
   И все-таки какая-то часть меня не давала мне забыть о том происшествии. О том, что я видела и с кем говорила, о его словах. Я всегда думала о нем. Во всяком случае, то, что произошло со мной тогда, в корне изменило мою жизнь; в ней появилось то, за что я могу зацепиться, чего не могу увидеть и тем не менее прекрасно ощущаю.
   – Где я могу найти темнокожего человека, который работает здесь? – вежливо спросила я работягу за постом парковки.
   Тот пожал плечами.
   – А кто может подсказать мне это? – настойчиво повторила я.
   Он снова пожал плечами, смотря прямо перед собой, словно не желая говорить со мной, затем принялся что-то писать на клочке бумаги, не обращая на меня никакого внимания.
   – Эй, вы там, – проговорила я с легким раздражением, – вы вообще хоть что-то знаете?
   И он снова пожал плечами, на это раз хлыстнув меня резким взглядом, как кнутом, будто я нарушила его пространство. Мне пришлось на мгновение остановиться и начать заново, стараясь не сорваться на крик.
   – Понимаете, – начала я самым любезным образом, – мне очень нужен этот человек, – мой голос сделался мягче и приветливее, – я не могу привести вам веских аргументов и объяснить причину, по которой я его ищу, но он действительно мне очень нужен. Как если бы темной ночью в подвале я нуждалась в огарке свечи, что осветил бы мне комнату.
   Подняв голову и долго всматриваясь в мои глаза, он все так же не произнес ни слова, но взгляд его сделался теплее, а плечи ссутулились. Спустя некоторое время взаимного переглядывания, он коротко улыбнулся, указав рукой на будку грязно-синего цвета, которая стояла в самом конце парковки, подпирая одну из ее стен.
   – Спасибо, – вежливо произнесла я, кивнув головой в знак благодарности, и отряхнувшись, направилась в ее сторону.
   Все, кроме меня, отмечали, что вид мой значительно изменился после аварии.
   – Нет-нет, Кейси, – повторяла Сара, – ты стала выглядеть лучше, просто по-другому.
   – Да что ты! – восклицал Уэсли размахивая руками в день нашей последней встречи, – ты ничуть не изменилась! Вот только где все твои платья? Не хочешь ли ты сказать, что джинсы – это теперь все, чем ты можешь себя побаловать?
   С тех пор, как я официально покинула должность руководителя креативного отдела, прошло три дня. Я ощущала, что скучаю по ней. Может, мне не хватало того чувства, которое я испытывала, входя в высокое стеклянное здание. Того значка в лифте, который мои руки находили по памяти и с первого раза. Быть может, той команды, с которой мы провели столько бессонных ночей в поисках эксклюзивного предложения для наших корпоративных клиентов. Или Натаниэля – человека, который, несмотря на свое умение находить выход в безвыходных ситуациях, не отыскал его в наших отношениях. Все это осталось в прошлом. То были воспоминания о жизни, следы которой стирались из памяти с каждым моим последующим шагом вперед.
   Я ощущала твердую почву под ногами и уверенность в необходимости следующего действия. Я стояла у вагончика, его краска была обшарпана, а на отдельных деталях просматривалась ржавчина. Не самое лучшее место для такого визита, подумала я, не решаясь постучать в дверь. Весь мой вид говорил о непринужденности действий и спонтанности поступков. Я постучала в окно, в котором теплился свет, и, не увидев в нем никаких признаков жизни, постучала еще раз, уже с большей настойчивостью. Никто не ответил. Постояв несколько мгновений и потеряв надежду заметить хоть какое-то движение внутри, резким движением руки я распахнула входную дверь и встретилась с упрямым взглядом, ожидающим моего появления. Негодование лишь на миг промелькнуло в его глазах. Он не улыбался, лицо его было максимально серьезным. Затем он произнес напускным безразличным тоном.
   – Проходи, – сказал он, вперив глаза куда-то мимо.
   На мгновение я застыла, не торопясь подниматься внутрь. Мои ожидания не были оправданы. Никаких расспросов, ничего такого, что могло бы привести к объяснению моего появления. Я хотела удариться в оправдания, но что-то останавливало меня.
   – Ты так и будешь впускать мне мух? – все тем же безразличным голосом проговорил он, убирая с прохода обшарпанный стул.
   Мне ничего не оставалось, кроме как принять приглашение человека, каким-то неведомым образом спасшим мою жизнь. По словам Тома, если бы не носок, что позволял шлему так плотно прилегать к голове, образуя защитный вакуум, то была сильная вероятность того, что моя голова могла разбиться, как грецкий орех. Если бы не носок, что послужил хорошей прокладкой для смягчения удара, меня бы могло уже не быть.
   Вокруг не было ничего, что напоминало бы хорошо обставленное жилье: алюминиевые тарелки и ложки, чашки стояли в дальнем углу, занимая чуть больше места, чем коробка из-под кроссовок. Кипятильник, похоже, заменял сразу несколько предметов, учитывая отсутствие духового шкафа и водопровода. Меня охватил мутный гнев; голос, которому я пыталась не дать воли, в ужасе кричал: «Что это за место, и есть ли ему название? Как здесь вообще можно жить… Где мыться, в чем мыть посуду, как готовить еду и делать утренние тосты?». Меня охватила не свойственная мне паника, голос продолжал кричать: «Беги! Беги отсюда как можно скорее!». Но я осталась стоять, сделав над собой усилие и подойдя к нему, протянула руку, смотря прямо перед собой и избегая его взгляда.
   – Меня зовут…
   – Я знаю, как тебя зовут, – проговорил он бархатным и спокойным голосом, – Элизабет, верно? – улыбнулся он белоснежной улыбкой, все так же продолжая смотреть куда-то совершенно мимо меня, словно ему было стыдно заглянуть мне в глаза.
   Я молчала, стараясь уловить его настроение, и не торопилась с ответом, держа одну руку прямо перед собой, оказывая приветственный знак, в ожидании получить на него ответ, а вторую опустив в карман, в любой момент готовая набрать нужный номер. Его руки были выпрямлены почти по швам. Он слегка наклонил голову, находясь в таком же смертельном ожидании, что и я, а затем, весело рассмеявшись со свойственным мужским кряхтеньем, он громко произнес:
   – Убери руку с телефона, он тебе не понадобится, – он вытянул вторую руку навстречу моей и добавил, все также смеясь и переводя дыхание, – ну же, давай, хватит здесь стоять как вкопанная: или знакомься или уходи, – невозмутимо добавил он.
   Об уходе не могло идти речи. После того, как я переступила этот порог, вопросов у меня стало еще больше, чем прежде. Напряжение нарастало, я чувствовала беспомощность и безысходность, мне жутко захотелось закричать, так что свое имя слетело у меня не как приветственное приглашение, а как заявительный крик:
   – Элизабет, – резко схватив его руку, прокричала я и, услышав собственный голос, замерла от испуга и неловкости, после чего залилась звонким и продолжительным смехом.
   Но то был смех не веселья и радости, как мне тогда показалось, а смех истерики, беспомощности, которую я так тщательно скрывала все эти дни от всех: отца, Тома, Сары, ребят, Ната и даже от самой себя. Я упала на колени, ощущая все свое бессилие. Только сейчас, оказавшись в этом месте, я позволила себе слабость, которую не позволяла нигде и ни с кем, и этот человек оказался единственным, кому я смогла доверить свои самые глубинные чувства. Всю ту боль, которая съедала меня изнутри, добираясь до жизненно важных органов, надкусывая каждый из них и раздирая лапами мою душу. Я даже не заметила, как он пронесся мимо меня и, набрав чего-то из мутной бутыли, что стояла в конце вагончика, принес мне и, поднимая мою голову за подбородок, быстро попросил выпить.
   – Давай, Элизабет, – торопливо проговорил он, поднося алюминиевую кружку к моему рту, – выпей, будет легче, – наклоняя мою голову, просяще произнес он, вливая жидкость мне в рот.
   От крепости напитка меня передернуло и чуть не стошнило. Захлебываясь от него и задыхаясь от себя, я свалилась на бок, скручиваясь в комок, как будто куча бандитов избивала меня ногами со всех сторон. Ощущая жжение в горле и груди, я перекатилась на спину и попыталась встать, но доносившийся издалека голос остановил меня – то был старик, державший меня за плечи.
   Тогда что-то дало мне название ему – «старик», но не от возраста, а от простодушия. Он впустил меня в свою жизнь так легко и просто, как только я появилась в ней. Чем старше и мудрее человек, тем меньше притворяется. Время уходит, и для того, чтобы просто быть самим собой, его остается совсем мало, поэтому так глупо растрачивать его зря, когда можно просто жить, разделяя его с близкими людьми или теми, кем мы хотим их видеть. Каждому иногда бывает одиноко, но не потому, что нечем себя занять или негде найти отдушину, скажем, в любимом деле, нет… Одиноко бывает от того, что с не с кем разделить то, что мы имеем: маленькие свершения, тихие победы… Или же просто от того, что с не с кем разделить мгновение, задержаться в нем еще на чуть-чуть. Одиноко от того, что не с кем поделиться, ступая по жизни вместе, держась за руки, ощущая поддержку. Ведь многого не надо, когда и так все есть. Теперь я это знаю.
   Он смотрел прямо на меня, но не видел, глаза его блуждали. В моих глазах просвечивались искры сквозь разводы лекарства.
   – Элизабет! Элизабет, – судорожно потряхивая меня за плечи, громко и отрывисто кричал он, – возьми себя в руки!
   Спустя мгновение обжигающая боль начала умолкать, унося с собой содрогающиеся рыданиями стоны. Я сидела на полу, обхватив колени руками и спрятав голову. Я с трудом верила в происходящее, ровно как и в то, что могла дать волю своим чувствам, все больше и больше погружаясь в свои страдания. Частый кашель раздирал мне горло, першение было вызвано то ли жидкостью, то ли моими воплями, во всяком случае и от того и от другого мне было весьма не по себе.
   – Ну что, – пнув меня ногой, спросил старик, проходя мимо, – как ты?
   Я было хотела встать и дать ему хорошего пинка под зад за сотворенное надо мной, как вдруг почувствовала головокружительную боль.
   – Сиди смирно, – сердито проговорил старик, – не хватало, чтобы ты еще потеряла сознание.
   – Что за черт? – презрительно бросила я в его сторон у.
   – Не смей выражаться в моем доме, – он понизил голос до суеверного шепота.
   Я посмотрела на него с полным безразличием и побледнела; черты лица сильно обострились.
   – Я Сэмюель, – спешно произнес он, обыскивая на ощупь каждый шкафчик своего бунгало в поисках чего-то очень важного, – Сэмюель Маггуаэр. Вот, нашел!
   Он смотрел на меня с довольной и добродушной улыбкой, словно позабыв о том кошмаре, что произошел несколько минут назад прямо в его доме. Он был похож на человека с ограниченной памятью, из которой стиралось все самое гадкое, оставляя место для тех воспоминаний, которым надлежало быть.
   – Ну же, перестань, – проговорил он, смеясь себе под нос, – не такая уж ты и гадкая, поднимайся.
   Я смотрела на него с неподдельным удивлением и недоверием. Глубоко вздохнув, я поднялась на ноги, держась за обветшалые ручки шкафа, и улыбнулась. Неожиданно для себя я улыбалась так, словно все тревоги разом оставили меня.
   – Вы ненормальный? – с искренним интересом спросила я.
   Он ответил неоднозначно, надевая шляпу ковбоя Мальборо:
   – Смотря, какой считаешь себя ты, – протянул он с весьма заметной ухмылкой.
   – Твои джинсы надо бы отдать портнихе, пусть заштопает, – сказал он, продолжая смеяться.
   Я улыбнулась в ответ, на моем лице мелькнуло волнение. Одета я была самым обычным образом: рваные джинсы-бойфренды свисали на бедрах, серая футболка с вырезом под самое горло лаконично подчеркивала хрупкость тела, оголяя тонкие и подтянутые руки; вьющиеся волосы спускались по плечам, а кроссовки сочетались с зеленым цветом глаз.
   – Оставь это, – вдруг сказал он.
   – Оставить что? – уточнила я, попытавшись скрыть свой беглый взгляд.
   – Да, – протянул он куда-то ввысь, – в первую нашу встречу ты была гораздо смышленей, – насмешливо произнес он.
   Вдруг неожиданно моему терпению и выдержке пришел конец. Сделав резкое движение в сторону двери, я вскинула руками, однозначно обозначая свое нежелание находиться в компании с ним:
   – С меня довольно этого цирка, – гневно и вызывающе произнесла я, переступая через порог его вагончика.
   – Эй, Элизабет! – крикнул старик вслед, – кажется, это когда-то принадлежало тебе!
   Он кинул мне брелок странной формы, и я так ловко поймала его правой рукой, но не решалась сразу ослабить кулак.
   – Давай же, не трусь! – подначивал тот.
   Сжимая в кулаке вещицу, я пристально смотрела за его поведением, оно было слишком неоднозначным. Его взгляд бродил где-то рядом со мной, а лицо было взволнованным.
   – Что это? – спросила я уставшим голосом.
   Он молчал и только замер в ожидании моих действий. После непродолжительно паузы резко бросил мне в ответ:
   – Ты удивишься, – громко и убедительно заверил он.
   Я не была готова к такому уверенному ответу, моя рука вздрогнула и уронила брелок на землю. Мое сердце замерло в один миг со всем остальным на земле. Все вокруг перестало существовать. Я не могла пошевелиться, заговорить, даже обронить слова. Мне казалось, что сама планета замедляет свой ход и я теряю равновесие, ощущая тяжесть в ногах, что вот-вот рухну, ударюсь головой о бетонный пол, когда-то давным-давно выложенный строительной бригадой.
//-- * * * --//
   – Мам! – протягивая гласную, кричала я с первого этажа нашего дома, – мам, ну мы опаздываем!
   Ответа не последовало, а длинная стрелка уже подходила к девяти.
   – Что же может задержать ее в такой день? – спросила я завтракающего Ричарда.
   Тот посмотрел на меня и, дожевывая свой утренний бутерброд, вытер лицо рукавом пижамы:
   – Да все что угодно, – отмахиваясь проговорил он отсутствующим тоном, – от выбора платка до упаковки документов.
   Я стояла в дверном проеме, ощущая нарастающее напряжение. От волнения меня немного подташнивало, ведь это был знаменательный день для меня, и предстоял важный визит, на который нельзя было опаздывать, которым нельзя было пренебрегать. Я перетаптывалась с ноги на ногу, покусывая ногти и теребя волосы, временами поглядывая на часы.
   – Уже почти девять, – шепотом проговорила я себе под нос, как бы убеждая себя в своевременности маминого спуска.
   Ричард не выдерживал подобного напряжения дома, у него всегда срывало крышу, и тогда он вставал, подходил ко мне так близко, как только мог, и пронзительным взглядом вкупе с голосом, не терпящим возражений, говорил то, чего требовала сделать ситуация, чеканя каждое слово.
   – Элизабет, – делал он паузу и, выделяя слова повелительным тоном, продолжал, – тебе просто следует подняться к ней и осведомиться о ее готовности.
   – Точно! – вздрагивала я на ровном месте и словно ошпаренная неслась туда, куда вела меня мысль, навеянная им.
   Ричард был старше меня на девять лет. Через два месяца ему исполнялось двадцать четыре года. Бывало так, что меня смущало очередное его появление в гостиной или кухне. Прежде я не находила в нем ничего особенно привлекательного, так же как и в себе, но мне нужно было на что-то направлять свое внимание, кроме как на лютую заинтересованность учебой. Его же не интересовало ровным счетом ничего, кроме своих учебников, новостей и свежих газет, в которых печатались очередные скандальные и не совсем эпатажные заявления правительства об издании или, напротив, отмене очередного закона. По утрам он любил спускаться и завтракать в одних пижамных штанах, выставляя свой оголенный торс на всеобщее обозрение.
   – Разве мама не попросила тебя одеваться, когда ты спускаешься вниз? – однажды спросила его я укоризненно.
   Он улыбался.
   – А разве тетя Эвелин не говорила, что тебе следовало бы ложиться спать вовремя, а не читать свои книги? – изворотливо отвечал он вопросом на вопрос.
   И так было всякий раз, когда мы заговаривали друг с другом о том, на что не могли дать ответов, словно бы нам вообще нужно было искать веские основания для того, чтобы заговорить.
   Он переехал к нам жить пять лет назад, когда я еще училась в начальной школе. Не до конца понимания причину его появления в нашем доме, однажды вечером я подошла к нему, чтобы спросить, но увидев взгляд человека, чьи глаза горели желанием овладеть всем мастерством адвокатского дела, я раз и навсегда закрыла эту тему. Наши родители были близкими друзьями, поэтому, когда речь зашла о его переезде в Сан-Франциско, мама ни минуты не сомневалась в решении этого вопроса.
   – Элизабет, – тихо сказал он мне вслед, – будь сдержаннее, это огромная сила в руках человека и великое искусство в руках женщины.
   Улыбнувшись ему в ответ, я распрямила плечи, поправила осанку и медленно, целеустремленно направилась вверх по лестнице, в сторону маминой комнаты.
   – Нет, это ты меня послушай, – доносилось из-за двери, – это будет последний вариант и последний ее шанс. Если этого не сделаешь ты, то не сделает никто. А если этого не сделать, ты знаешь, что будет дальше. Ты знаешь, Сэмюель.
   На последнем слове она оборвала разговор, положив трубку с такой силой, что телефон под ней мог запросто промяться. Несколько секунд она стояла неподвижно у окна и что-то невнятно бормотала. Было не понятно, говорит ли это она сама с собой или ее слова обращены к кому-то, кто ее просто не слышит. Рассекая комнату в длинном платье изумрудного цвета, она продолжала что-то шептать себе под нос, накручивая шейный платок на пальцы рук, кусая губы так, что в одно мгновение из них просочилась кровь.
   Я влетела в комнату, позабыв о всех нормах приличия, и, присев рядом с ней на край кровати, промокнула губу одноразовой салфеткой, достав ее из сумки. Она смотрела на меня с ласковой и любящей улыбкой, и пока я открывала баночку с заживляющим кремом, она гладила мои волосы, затем неторопливо сказала в полголоса:
   – Я и не заметила, когда ты стала такой взрослой.
   Я еще никогда не слышала столь искренней гордости в чьем-либо голосе. Ее глаза искрились светом, усиливавшимся от солнца, льющегося в окно.
   – С кем ты говорила? – спросила я непринужденным голосом.
   Ее лицо сделалось взволнованным, и, увидев тревогу в ее глазах, я насторожилась.
   – С одним хорошим человеком, – произнесла она успокаивающе.
   Я накладывала мазь на ее губу, аккуратно вбивая подушечкой пальца.
   – Тон разговора был не самым хорошим, – чуть слышно заметила я с ноткой укоризны в голосе.
   Она посмотрела на меня так удивленно и возмущенно, что была видна нарочитая наигранность:
   – Так, и с каких пор мы подслушиваем чужие разговоры? – веселым голосом произнесла она, стараясь сменить ход беседы.
   Мой взгляд сделался серьезным и холодным.
   – С тех самых пор, как ты задалась этой ужасной идеей, – произнесла я, опустив голову.
   Она подняла мой подбородок и, взглянув в мои бесстрастные глаза, медленно проговорила:
   – Мы не будем сейчас об этом говорить, – она умолкла, о чем-то задумавшись, и затем добавила, – мы никогда не будем говорить и думать об этом. Нам не за чем проживать этот момент, когда он нас еще не настиг. Все будет хорошо, Лиззи, иначе и быть не может.
   Она так смотрела на меня и так говорила, что я странным образом верила ее словам. Она и ее слова вселяли в меня надежду, обладая такой мощью и ни с чем не сравнимой силой. Никакое оружие не может противостоять любви матери. Я знала это. И это пугало меня больше всего.
   – Нам пора, – проговорила она любящим голосом.
   По дороге в больницу я старалась ни о чем не думать, но одновременно думала обо всем на свете, несмотря на усиленные старания мамы отбить мне всю охоту к этому бесполезному занятию.
   – Эй, Элизабет, – говорила она игривым голосом, – а помнишь, как мы вместе с папой гуляли в парке после воскресных служб?
   – Нет, я не помню ничего, связанного с ним, – безразличным и резким тоном отвечала я.
   Мы стояли на пороге ступеней, ведущих в больницу, и крепко держались за руки, как если бы за ее порогом нечто разделило бы нас навсегда, но то был страх, жалкий, безжизненный и такой вопиющий. Не было и мгновения, чтобы он оставлял меня. За завтраком дома, обедом в школе, приемом душа и разговорами с друзьями. Я чувствовала его присутствие везде, где бы ни находилась. Я знала, что он не реален и так же иллюзорен, как моя вера.
   – Тебе нечего бояться, – прошептала мама ласково, обдувая мое ухо, словно морской прибой.
   В эти минуты исчезали все страхи и тревога улетучивалась куда-то далеко, но я знала – они вернутся снова.
   – Не позволяй своим страхам быть сильнее тебя, – сказала она однажды, стоя со мной в бассейне, – твой страх не реален, – повторила она, заглядывая мне глубоко в глаза, – задержи дыхание… Вот, все верно, а теперь расслабься… Расслабься, Элизабет, опусти плечи… Молодец… А теперь погружайся под воду, оставляя глаза открытыми… Умница.
   Мы сидели в приемной доктора Фицджеральда, когда молодая девушка, похожая на практикантку, пронеслась мимо нас, направляясь прямиком в его кабинет, воздушной волной заставляя колыхнуться мамино платье. Я смотрела на нее искоса. Казалось, ее спокойствие исходило глубоко изнутри, острые и тонкие черты лица делали ее вид более выразительным, превращая ее кожу в подобие фарфорового образа. Она сидела неподвижно, было трудно понять, что она чувствовала в этот момент, и только едва заметная складка в уголках губ выдавала ее волнение. Мне было страшно представить ту бурю эмоций, которая бушевала у нее внутри, ту боль, которую она могла испытывать, и те переживания, через которые могла проходить. Она была настоящей женщиной, она была Леди. Все, что ей давалось так легко, было результатом ее каждодневных усилий, ее воли и крепости духа, что уживались с ее хрупкостью. Теперь я знаю, скольких усилий ей все это стоило.
   Ожидание продлилось куда больше, чем планировалось, и к его завершению мы совсем выбились из сил, не делая при этом ровным счетом ничего.
   – Миссис Кейси, – выглянула из кабинета молодая практикантка, – мисс Кейси, – обратилась она и в мою сторону, – пожалуйста, проходите.
   Говорила она достаточно отрывисто, как если бы каждое слово давалось ей непосильным трудом, а взгляд то и дело переходил с предмета на предмет, так ни разу не встретившись с нашими. Мы переглянулись с мамой и, прочитав друг в друге одинаковые чувства, вежливо улыбнулись. Улыбка скорее была отчаянной и безысходной, нежели дружелюбной и почтительной.
   Доктор Фицджеральд стоял у окна, повернувшись к нам спиной, и, не в силах обернуться, заговорил совершенно безжизненным тоном:
   – Оно было у нас в руках… Такое молодое и совершенно бесценное…
   Он продолжал стоять в той же позе. Медленно подняв свой взгляд на маму, я увидела, как в ее глазах пробежал легкий холодок, грудь ее поднялась в глубоком вздохе и не стремилась скоро опускаться. Напряжение длилось несколько секунд.
   – И что вы предлагаете? – медленно и четко спросила она и села в кресло у стола, расположившись в нем одним из самых грациозных и внешне спокойных образов, – какими будут наши дальнейшие действия?
   Кивком головы и медленным взмахом руки она предложила разместиться мне на диване, предварительно прогнав с него молодую девушку своим недолгим, но настойчивым и сухим взглядом. На вид ей было не больше двадцати, но что-то слишком сильно выдавало ее реальный возраст. Скорее, это было неумение держаться в подобных ситуациях.
   Повинуясь маминому приглашению, я молча присела на его краешек, собрав ноги и руки. Доктор молчал.
   – Так что вы предлагаете нам, доктор Фицджеральд? – теряя самообладание, произнесла мама едва ли не с паникой.
   Он резко обернулся и посмотрел на нас бесстрастно, в его глазах читалась горечь и печаль, морщины избороздили все лицо, подчеркивая специфику его работы. Затем он выдавил из себя полным сожаления голосом:
   – Молиться.
   Губы мамы содрогнулись в едва ли не злобной улыбке, и слезы предательски потекли огромными каплями по лицу. Я упала на колени рядом с ней и ловкими движениями дрожащих рук стала вытирать ее лицо, за несколько секунд превратившееся в лицо беспомощной женщины.
   – Мам, – шептала я, прося обратить на меня взгляд, – мама, – чуть громче повторила я, ощущая, как разбивается мое сердце, отрываясь от клапанов и артерий, учащая сердцебиение, – все хорошо, – убеждала я саму себя, – ты сама мне говорила, что все будет хорошо, и мне уже не страшно.
   Мое лицо искривлялось в подобии улыбки, а ноги не подчинялись – не хотели вставать и идти. Я вдруг ощутила невыносимую усталость, собственную немощь, давившую на плечи, словно несколько мешков картошки кинули мне на спину, в надежде растоптать мою волю и сломить дух. Я старалась поднять ее с кресла, но сил хватало лишь для того, чтобы чуть сдвинуть ее с места. Она задыхалась рыданиями. В комнате все словно оцепенели. Я чувствовала, как несколько килограммов кирпичной массы бросили мне на грудь, стараясь проломать кости, превратить их в фарш и выкинуть на свалку, где бы никто не смог в них разглядеть мой слабый дух.
   – Вставай, – кряхтела я, напрягаясь со всех сил, – кто если не ты, – протягивала я, срывая голос в хрипе под натиском дня.
   Я озиралась вокруг, смотря на доктора и девушку, и со всей ненавистью и злостью, которую только могла собрать в своей душе, кричала:
   – Да сделайте хоть что-нибудь! Что вы стоите как…
   Спустя мгновение они подлетели ко мне, оттолкнув к стене.
   – Два кубика успокоительного! – в беспамятстве, сумасшедшим тоном проговорил доктор, обращаясь к сестре, – быстро!
   Его голос звучал как приказ и крик о помощи.
   Все вокруг сливалось, расплывалось. Девушка быстро перемещалась, что-то искала, хваталась за голову, трясла руками, затем подошла ко мне и, дав мне несколько пощечин, стала шевелить губами, распахнув свои огромные глаза прямо перед моим лицом. Не дождавшись ответной реакции, она перекинула мою руку через свое плечо, с откуда-то взявшейся силой яростно смахнула свободной рукой все лишнее с докторского стола, положила меня прямиком на него животом вниз. Я ощутила острую режущую боль в плече – это был острый угол пирамиды, стоявшей на его столе.
   – Нет, ей нельзя, – остановилась рука Фицджеральда у моего лица, – она справится сама, – чуть более уверенным тоном произнес он и, осматривая мои зрачки, добавил, глядя на практикантку, – вымой ей шею и плечи с руками до локтя холодной водой… С ней все будет в порядке, я распоряжусь о миссис Кейси… Нет, ты останешься здесь и позаботишься о девочке.
   Я пришла в сознание только на следующий день; рядом со мной сидела мама и виновато улыбаясь следила за моей реакцией.
   – Что-то не так? – недоверчиво спросила я.
   Она молчала и только, тихо вздохнув, покачала головой. Свет в палату проходил сквозь жалюзи, полностью закрывавшие окно. На ее лице была ничем не закрепленная гримаса, которая должна была вселять надежду, но вселяла один лишь ужас.
   – Я скажу доктору, что ты очнулась, – ласково прошептала она и, наклонившись ко мне, поцеловала своими теплыми губами, – все будет хорошо.
   Возмущенный крик и беспомощный стон едва ли не сорвался с моих губ. Все было совсем не хорошо, и ничего, кроме ее веры, не предвещало положительного прогноза.
   Бог забыл дать мне хорошее сердце при рождении. Такое, что прослужило бы мне хотя бы большую часть моей жизни. Он даже забыл вдохнуть в меня жизнь, позволил появиться на свет без дыхания. Мама никогда не рассказывала о своих чувствах в этот момент, наверное, ей было очень тяжело и слишком невыносимо вспоминать те секунды, когда она не слышала плач своего ребенка. Те мгновения, когда врачи, переглядываясь, поспешно стремились что-то предпринять. Те секунды отсутствия жизни во мне казались вечностью для нее. Нет, она никогда не рассказывала о том, что ощущала в тот смертельно страшный момент. Она лишь говорила, какое это счастье, что рядом проходил доктор Фицджеральд, ставший для меня с тех пор практически родным дедом.
   Я не знала своих бабушку и дедушку, так же, как их не знала и моя мама. Родители оставили ее на крыльце интерната в дождливый и ветреный октябрьский вечер. С тех пор о них не было известно ровным счетом ничего. Она рассказывала, что однажды, когда ей было двенадцать лет, видела, как некая женщина стояла за забором и наблюдала за ней. Она была в тяжелом кашемировом пальто и меховой шапке, похожей на песца. Мама разбиралась в качестве шкурок животных: уже с восьми лет она помогала воспитательнице шить из них различные изделия, чтобы заработать денег на содержание обветшалого детского дома. Со стен уже давно осыпалась штукатурка, а из-за сырости постоянно болели дети.
   – Что-то мне подсказывало, что женщина, стоявшая за грубым ржавым забором в лакированных лодочках в столь сырую погоду, это и есть моя родная мать … Я подумала тогда, что где-то за углом спряталась ее машина и что она вот-вот подзовет меня к себе. Ласково теплыми руками прижмет меня к себе так крепко и нежно, что я бы позабыла обо всем на свете… И о той шишке, что поставили мне младшие дети, и о своих дурных снах… И даже о том гнойном нарыве, что скрывался в худых и потрепанных ботиночках на моей ноге… Но она так и не подозвала меня к себе. Лишь, схватившись обеими руками за забор, сползла по нему вниз, собирая грязь и сырость, касаясь его чистым и свеженьким личиком, которое по красоте больше походило на профиль статуи, нежели обычного человека, – поделилась она со мной однажды вечером.
   – А что было потом? – не обладая ее выдержкой и не имея терпения выжидать, спрашивала я.
   – А потом она вскочила на ноги и, закрыв лицо обеими руками, унеслась прочь. С тех пор я больше не видела ее… – неторопливо и даже вальяжно отвечала она, словно откапывая каждый ответ штыковой лопатой из самых глубоких мест своей памяти.
   – Нет, Элизабет, я не пыталась ее найти… Почему? Наверное, потому что когда ты действительно нужен человеку, он появляется в твоей жизни, а иначе все теряет смысл… Я? Нет, я научилась жить без нее. Встречи с ней я не искала, но и не стала бы избегать ее… Почему ты спрашиваешь об этом? Разумеется, я бы смогла ее простить, а как иначе? Я уже давным-давно ее простила и стерла все обиды из своей памяти, выгнала прочь всю горечь и злость из своего сердца.
   – Я бы не смогла простить, – говорила я в ответ на ее исповедь, принимая ее слова за оправдания.
   Она только улыбалась и, покачивая головой из сторону в сторону, дотрагивалась до моего лица. А затем произносила слова, которые стали для меня жизненной инициативой, с которой я живу по сей день:
   – Поверь, моя дорогая Элизабет, жизнь слишком коротка для боли и ненависти в ней.
   Ее голос звучал так тепло и искренне, а глаза так светились радостью, что мои плечи мгновенно расслаблялись, превращаясь в легкие холмы, а улыбка на лице становилась светлее. Она гладила мои волосы, расправляя их запутанные узлы, а затем добавляла все той же интонацией:
   – Что ты сможешь вспомнить, когда она закончится? Для чего ты жила? Чтобы кормить свои обиды, злобу и печаль? – трепетно продолжала она, – жизнь представляет собой слишком большую ценность, чтобы так халатно ей распоряжаться… Пообещай мне вот что… Да-да, именно пообещай: если у тебя когда-нибудь появится мечта и ты откроешь в себе невиданной силы потенциал, сделай все возможное, чтобы реализовать ее, и никогда не сдавайся, что бы ты ни слышала от других людей! У человека должна быть мечта, Лиззи, должно быть движение и цель. Понимаешь, такое уверенное движение, которое циркулирует в жизни, как поток воздуха, как дуют ветра, и совсем не важно, будет ли это тропический умеренный ветер, муссон, который обдувает размеренно, или пассат, главное, чтобы он был твоим, чтобы, находясь в его потоке, ты присутствовала в нем самом, ощущая себя на своем месте, дорогая.
   В тот вечер я дала ей обещание, о котором не говорят вслух, потому что выполнить его не так легко, как кажется. Тогда я не знала, что жизнь может быть настолько беспощадна к тем, кто ее так сильно любит.
//-- * * * --//
   – Она вправе знать, – говорил доктор Фицджеральд, находясь по ту сторону приемной, – она уже не ребенок, она должна знать, к чему ей нужно быть готовой, – бесстрастным тоном продолжал он, обнимая ее за плечи и стараясь дать необходимую ей поддержку, – ты знаешь, что с ней будет.
   – Нет, Хэнк, она еще ребенок!
   Мама слезно умоляла его о чем-то, как будто это могло повлиять на сложившуюся ситуацию. Словно бы у него был припрятан козырь, о котором он намеревался сказать в самый последний момент, как в кино. Но такого козыря не было, мы были бессильны.
   После того, как через пару дней меня выписали из больницы, я ощутила изменения в себе, которые не могла объяснить словами. Я чувствовала, как что-то отсоединяется от меня, словно я теряю что-то важное. В следующие несколько дней моя мама забрала документы из школы, взяв для меня академический отпуск по состоянию здоровья.
   – Мы совсем немножко тебя подлатаем, и тогда ты сможешь вернуться к своей обычной жизни, – сказала она однажды утром, собирая мои вещи.
   Я видела страх в ее глазах, который она скрывала натянутой улыбкой и желанием огородить меня от самого худшего. Я, в свою очередь, старалась дать ей ту заботу обо мне, в которой она так сильно нуждалась. Изо дня в день моя жизнь превращалась в большую игру, которая, как снежный ком, наращивала слои притворства и вранья. Они хотели, чтобы я жила так, словно ничего не происходит, словно я не умру со дня на день, и никто не смел даже заговорить со мной об этом.
   – Все проблемы здесь, Лиззи, – говорила она, указывая на мою голову, в то время как я покачивалась на гамаке в нашем саду, – и больше их нет нигде, – заканчивала она шепотом и с расстановкой проговаривая каждое слово.
   – И они будут с тобой до тех пор, пока ты не сдашься им, пока ты не примешь то, что дает тебе жизнь, не взирая на хлопоты, предоставленные ею.
   Я смотрела на нее так, что в моих глазах читалось открытое и неподвластное презрение. Я молчала, и она одобрительно кивала головой, словно бы то, что читалось из моего взгляда, было естественным положением дел.
   – Я понимаю, Элизабет, как сложно тебе сейчас принять то, что я говорю, и услышать, что я вкладываю в эти слова, – она была в таком несвойственном ей замешательстве, что, вскочив на секунду с табуретки и оглянувшись по сторонам, она прикусила руку, как если бы справлялась с физической болью; затем, мгновение спустя, овладев собой и ситуацией, она опустилась на то же место и, расправив плечи, гордо подняла голову, продолжая уже более настойчивым и даже несколько приказным тоном:
   – Тебе дана жизнь, Элизабет, и я понимаю твое негодование – тебе пришлось оставить все, – она вытянула руку перед собой и стала загибать пальцы, – друзей, школу, отца…
   – Не смей говорить о нем в моем присутствии! – жестко проговорила я, неуклюже пытаясь вылезти из гамака и совершая такие неровные и дерганные движения, что едва смогла устоять на ногах.
   – Его никто не просил уходить от нас, и никто не нуждался в его деньгах, с которыми мы все равно оказались беспомощны!
   Я стояла посреди сада, размахивая руками и отчаянно стараясь достучаться до того, кто меня уже не услышит.
   – Ты действительно полагаешь, что раз вы устроили все это представление для меня, о моей здоровой и счастливой жизни, то все именно так и будет?! Ты думаешь, мне легко делать вид, что все хорошо? Зная, что если мне не найдут новое сердце, а собственное подведет меня, то моя мать ляжет под нож и отдаст мне свое, а сама отправится в могилу кормить червей!
   Я не унималась. Крик становился все пронзительнее и глуше одновременно, а взгляд с отчаянного менялся на пропитанный ненавистью.
   – По-твоему, это забавно, да? Сочинить себе сказку о моем выздоровление и верить в нее, а тем временем договариваться с какими-то врачами о пересадке твоего сердца мне и смотреть невинными глазами на меня в упор, твердя о том, как прекрасна жизнь? Ты хочешь оставить меня! И какая из этих мыслей, по-твоему, должна меня успокаивать и радовать? Может та, что я до конца своей жизни буду винить себя в твоей смерти? Или та, что ты намерена бросить меня?
   В тот момент последние свои слова я бросила особенно пренебрежительно и надменно, признавая всю свою слабость и ничем не прикрытое бессилие. Тогда она молча сидела все на том же месте и, выдержав мой взгляд, принялась было что-то говорить, но остановилась, будто услышала мою просьбу, написанную на лице вместе с искривленной от боли гримасой – «не надо». Как же я была глупа тогда! Бесценные минуты с ней превращала в низкое выяснение отношений и скандалы. Как жаль, что мы порой находимся не с теми, кого по-настоящему любим, без привкуса фальши, иначе стали бы мы так попусту и зря спускать в никуда столь бесценное время вместе? И как жаль, что порой мы думаем только о себе. О своей выгоде и о том, каково будет нам. Как жаль, что свое страдание и боль мы ставим выше чувств других людей, а главное, тех, кто нам близок. Теперь я это знаю. Ничто не проходит бесследно и не случается просто так. Она научила меня любви, жертвенности и уважению. Тому, что помогая другим, мы обретаем себя, поэтому я и здесь, поэтому я и делаю то, к чему пришла.
   Я смотрела на нее сверху вниз, такую молодую и красивую, в белой шелковой блузке, пуговицы которой отливали цветом темного жемчуга, и высоких синих брюках, подчеркивающих несравненную талию. Я смотрела на ее тонкие пальцы и не могла, просто не могла поверить в то, что однажды она может уйти из этой жизни по моей вине. Я просто стояла прямо перед ней, съедаемая желчью изнутри, и ничего не могла поделать с этим, оттого что испытывала дикий страх перед неизвестным, когда единственное, что ты можешь делать – это ждать, а ждать – равносильно смерти и противоположно тому, что говорила она, – действию. Я простояла так несколько секунд, в черном купальном топе и голубых шортах, ощущая босыми ногами прогретую солнцем землю. Набравшись смелости, я выдавила из себя короткое «извини», в ответ на которое последовала тишина.
   Через несколько дней после этого разговора я попала в больницу с остановкой сердца. Никто из врачей не мог вернуть меня к жизни, имея колоссальный опыт и массу подручных средств. После того, как произошло то, о чем я не говорила вот уже 9 лет, я запретила себе чувствовать. Краски смешались, все превратилось в какую-то однотонную размазанную серую смесь.
   Мой отец не подавал документы на развод, а мама никогда не настаивала на этом, и Ричарду было не сложно подготовить бумаги о его опекунстве до моего совершеннолетия. Выбор был у меня не самый большой: или детский дом, или отец, который оставил нас с мамой, обещая проклинать меня до конца моих дней. Процедура оказалась куда проще, чем я представляла. Ричард превосходно отработал все свое время. Когда меня выписали из больницы и все вопросы разрешились дистанционно с помощью его профессиональной руки, я, наконец, обрела то спокойствие, с которым смогла принимать собственные решения о своей последующей жизни. Я хотела как следует оплакать смерть мамы после тех мучительных дней, что провела в больнице под шквалом снотворного и успокоительного.
   В голове звучали ее слова: «и они будут с тобой до тех пор, пока ты не сдашься им, пока ты не примешь то, что дает тебе жизнь, не взирая на хлопоты, предоставленные ею». После того, как она отдала за меня жизнь, я и минуты из нее не могла потерять и провести бесцельно, как бы мне ни было больно.
//-- * * * --//
   Наконец, разжав кулак я увидела до боли знакомую в нем вещицу. То был браслет моей мамы, который она когда-то давно подарила мне. Я смотрела на него, окунаясь в глубокие воспоминания, пережитки прошлого, от которого я давно отказалась, и старалась убеждать, но все напрасно. Как бы сильно я ни хотела избежать воспоминаний, они – часть меня. Прошлое все равно рано или поздно настигнет меня, напоминая о том, кто я есть на самом деле.
   – Откуда он у вас? – спросила я старика, медленно поднимая на него взгляд.
   Он спустился на одну ступеньку, но по-прежнему остался стоять в дверном проеме своего трейлера.
   – Я был тем, кто подо брал его, – твердо проговорил он, а затем, спустившись на землю, добавил, – такими вещами не разбрасываются, Элизабет.
   Я поняла, что не задала главного вопроса, и твердо ощущая землю под ногами, осталась стоять на том же месте.
   – Кто вы? – протянула я, запуская руки в карманы.
   – Ты знаешь меня, Лиззи, – проговорил он голосом, полным сострадания. – Я тот, кого ты ненавидела больше всего и которого не возлюбила, даже не зная.
   Я не могла поверить своим ушам, тому, что видела, и моменту, который когда-то привел меня сюда сейчас. Это было совершенно невозможно. Если и есть судьба и кто-то наверху, то он точно хочет свести меня с ума. Единственный человек, которого я когда-то ненавидела больше, чем отца, и даже больше, чем себя, – был человек, проведший ту операцию. Именно с ним мама разговаривала долгими ночами, именно у него она просила помощи. Я стояла неподвижно и, кажется, забыла, как дышать, внутри меня все замерло в ожидании ответа, сердце на мгновение перестало биться, словно прислушиваясь ко мне. Я смотрела на этого человека, и по руками бежала дрожь. То был человек, которого она любила.
   Я смотрела вниз, но то и дело, задирая плечи, пыталась взглянуть ему в лицо.
   – Я никогда раньше не видела вас, – набравшись смелости, проговорила я совершенно безжизненным тоном, как если бы из меня вырвали эту часть, – откуда он у вас? – добавила я еле заинтересованно, говоря о браслете их трех нитей белого жемчуга.
   Старик усмехнулся и, подойдя ближе, сказал:
   – Этот браслет когда-то подарил твоей маме я, – он на мгновение умолк, словно общаясь наедине с самим с собой, – она была для меня всем, – произнес он поднося кулак ко рту и прикусывая его зубами. Глаза его не выражали ничего, но лицо… Я боялась вглядеться в него; передо мной стоял человек, чья боль не могла сравниться с моей. Такой веселый и легкий, думала я, и такой несчастный и одинокий. Я столько лет ждала встречи с ним, я так многое хотела ему сказать, хотела вылить на него все, что некогда не успела, а теперь не хочу этого делать – все слишком поменялось.
   – Садись в машину, – он протянул ключи так же уверенно, как и эти три слова.
   – Это приглашение или приказ? – вызывающим тоном бросила я.
   Он рассмеялся, а я уже не знала, куда себя деть и что делать дальше: проследовать ли с ним, убить его или пожалеть.
   – Пусть это будет тем, чем ты захочешь, – произнес он очень вежливо и даже любезно.
   Мы направились вдоль парковки, освященной потолочными лампами, протянувшимися от стен до самого края платформы. Его шаги были размеренными, спокойными, а походка уверенной и строгой. Мы подошли к машине, накрытой чехлом. Тем временем он что-то бормотал себе под нос, как если бы читал молитву.
   – Ну же, открывай! – торопливо сказал он, стягивая с нее мешок.
   – Это же… Но как?! – моему восторгу не было предела, я не могла отыскать нужных слов, я прыгала от счастья, как жеребенок.
   – Я не могу поверить… Но откуда? Это же невозможно!
   Он смеялся, а я танцевала на месте, прыгала, топала ногами, жестикулировала, вытирала слезы и просто задыхалась от жгучего восторга. Все вокруг сменило цвет, стало ярче, светлей, как-то гуще и вообще жизненней!
   – Сэмюель! Сэм! – кричала я, – откуда ты ее взял?
   Он ничего не отвечал – смеялся вместо со мной, тем же задорным смехом, что и я. По его лицу, наконец, проносились неподдельные ноты счастья, нам казалось, что это именно тот момент, ради которого мы жили с ним последние годы.
   И тогда я действительно, впервые за долгие годы, была по-настоящему счастлива. Я нашла человека, с кем бы могла разделить свое горе, кто бы понял меня. Человека, с кем я могла разделить свою радость от воспоминаний о прошлом. Я ощутила полноту внутри себя, опустошенность сменилась подлинным спокойствием и целостностью.
   – Ну все, все, Элизабет, – он на мгновение прикрыл глаза, стараясь восстановить дыхание, – давай, полезай вперед.
   – Что? Я? – с полным удивлением воскликнула я, – да ты, похоже, шутишь!
   Трепет лишь на миг промелькнул в его глазах, и он довольным тоном произнес:
   – Теперь она твоя, Лиззи, – кивая головой добавил он, – теперь она вернулась к родным рукам.
   – Это что-то невероятное, Сэм, – притупляя и понижая голос проговорила я, чеканя и замедляясь на каждом слове, – еще несколько часов, нет, даже минут назад ты был для меня абсолютно незнакомым, чужим мне человеком, а теперь… Я не знаю, есть ли у меня кто-то ближе, – пожимая плечами сказала я и умолкла, касаясь дрожащей рукой черного глянцевого гладкого капота.
//-- * * * --//
   Однажды по дороге на очередной семейный ужин с отцом, который не приносил нам никакого удовольствия, мы заехали в одно уютное кафе, чтобы как следует подкрепиться перед тем, как войти в дом его родителей. Тогда мне было двенадцать.
   – На что ты смотришь? – понижая голос, спрашивала меня мама.
   Мой взгляд устремлялся далеко за горизонт – туда, где не было света. Фонарные столбы не доходили до тех мест, и считалось глупым вкладывать в благоустройство одних деньги других. Я читала про жителей Конго и Южной Африки и слышала о тех, кто живет там, за горизонтом, где нет света и тепла, где холод пронизывает каждый дом, а тьма без приглашения вступает в него. Я смотрела в окно, внутри которого царила атмосфера надежды, но за которым, далеко за пределами видимости взгляда, чувствовался запах страха и безысходности. Там, у папиных родителей, никто и никогда не говорил о моей болезни, и более того, к этому они относились с пренебрежением.
   – Я думаю о том, что… – я замолчала на мгновение, а затем, обретя голос, продолжила, сохраняя ровный тон, – что моя жизнь куда лучше, чем жизнь тех бедняков, живущих за границей горизонта. О том, что на планете есть люди куда несчастнее меня, и о том, как они благодарны за каждый прожитый день. За то, что они просыпаются утром и могут целовать своих родных и близких. За то, что они не уносятся в беспробудную сонную лощину по ночам, – я улыбнулась и закончила говорить.
   Мама смотрела на меня не отрывая взгляда, глаза выражали загнанность, а уголки губ беспокойство. Мои слова и тон были недетскими, она насторожилась.
   В тот вечер мы не попали на семейный ужин и были рады тому, что его удалось избежать. Но та цена, которую мы заплатили за этот подарок судьбы, оказалась для нас весьма печальной. В тот пасмурный вечер у нас из-под носа угнали машину двое прилично одетых парней, пьяных в стельку. Они разбили ее, превратили в груду металла, который совсем скоро оказался на свалке. То был черный Ford Mustang Boss 429, с кожаным салоном того же цвета и коричневой панелью приборов, по которой скользили наши руки. Мы любили эту машину. Она была для нас неким убежищем, куда мы прятались с мамой от будничных дней, перенасыщенных заботой, мешкотными делами, совсем не нужными для жизни пустяками, суетой. Мы уносились вдаль, скрываясь за поворотами, лесами, встречали новые лица и оставляли их позади. Я помню ее сиявшее жизнью лицо, окаймленное шелковым платком цвета павлиньего хвоста – алая помада на тонких губах, сверкающая уверенностью улыбка и источающие жизнь глаза. Она была так молода и прекрасна, сильна, грациозна и вольна. Вольна делать то, что посчитает нужным, и отказаться от того, что будет не у дел. Может быть, поэтому я так люблю дорогу. Я ощущаю с ней соприкосновенье, чувствую, как она пронзает меня, пронося через мгновение. Я ощущаю жизнь, то, что меняется вокруг, внутри остается неизменным.
   Я понимаю, что ничто и никогда не сможет ее вернуть, и если у меня будет вторая жизнь, я бы хотела вспомнить ее и узнать. Узнать из тысячи лиц, кем бы она ни была, и одно я знаю точно, что всякий раз она останется мне самым близким человеком. В ней было столько храбрости и мужества, совершенно не присущего столь хрупкой женщине, что я хотела бы остаться с ней, учиться жизни. И только сейчас я могу принять ее уход, по прошествии девяти лет. Принять с гордостью, с непоколебимой силой духа, только сейчас я могу видеть в этом что-то большее и пытаться сдержать обещание, которое я дала ей однажды. Теперь я знаю, что я могу это.
   – Ты ведешь, – крикнул Сэмюель, подмигивая и ослепляя белоснежной улыбкой.
   Не раздумывая ни секунды, я коснулась серебристой ручки, открыла дверь и испытала непередаваемое наслаждение, на которое только способно женское тело. Провела рукой по срезу стекла, глубоко вздыхая. Я слушала, как его поверхность соприкасается с кожей моих рук, создавая гармоничный звук. Погружаясь в машину, я ощутила трепет, словно моя душа на несколько мгновений отделилась от тела и, вернувшись назад, обратилась во что-то другое, замирая внутри. То чувство, когда раскачиваешься на качелях, стоя в полный рост, и ноги, подчиняясь законам физики, останавливаются в своем максимальном пике, и душа начинает сумасшедшие гонки по телу. То поднимаясь ввысь, то спускаясь под искусной рукой дирижера. Я посмотрела на Сэмюеля, ожидающего за дверью машины, и, одобрительно кивнув, впустила его внутрь. Не нужно было слов, чтобы понять мое чувство, не нужно было лиц, чтобы увидеть эмоции, и не нужно было ничего, чтобы услышать то, о чем мы оба так долго молчали.
   – Куда мы едем? – медленно поворачивая голову в его сторону, ровным тоном спросила я.
   Он ничего не ответил, только вытащил из бардачка кусок копировальной бумаги и, протягивая ее мне, задал вопрос, доверчиво наклоняя голову в мою сторону:
   – Ты сможешь сюда добраться?
   Я внимательно осмотрела подобие карты, изображенной на ней, и смогла разобрать в этих надписях такой знакомый мамин подчерк.
   – У меня много вопросов, – проговорила я в полтона, осматривая машину, – она совсем не изменилась, а столько лет прошло.
   Он молчал, и только видно было, как взгляд его уходит глубоко в себя, к мыслям.
   Я чувствовала безмятежность внутри и покой снаружи. Ничто не могло сравниться с этим моментом. Я гладила ее требовательным и ностальгическим взглядом, касаясь рукой всего, до чего только могла дотянуться. Руль напоминал дерево на ощупь, обивка кресла, в котором сидела мама, осталась той же, и только кое-где проглядывалось что-то новое. Внимание к деталям, и ничего лишнего, как и в жизни. Рычаг переключения передач великолепно помещался в руку, и никакого груза позади. Я хочу лететь, скрываясь за поворотами, лесами, оставляя все, что было, позади, как страшный сон, но только не то, что непременно должно остаться в моей жизни, о чем нельзя позабыть.
   – Около трех часов езды, если ехать с умеренной скоростью, – произнесла я чуть громче.
   Он обернулся. В его глазах читалась радость, а в голосе угадывался едва ли не задор:
   – А если на нее закрыть глаза?
   Я улыбнулась и одобрительно кивнула.
   – Часа полтора, не больше, – стараясь сохранить невозмутимый тон, рассмеялась я, – это малышка может управиться и за час…
   Я помню тот звук, что она издавала; тот рев, проносящийся сквозь скорость света, сметая все на своем пути, распугивая птиц, расшатывая деревья, приводя в восторг окружающих и заставляя смеяться детей. Это было абсолютно невероятное зрелище, такое же, как и моя мама, сидевшая здесь когда-то. Может, это и есть жизнь. Одно сменяется другим, что-то уходит, оставляя после себя приторное послевкусие и освобождая место для чего-то нового… Ведь жизнь будет и без нас. Жизнь – это не череда событий и обстоятельств, которыми насыщена наша повседневность. Она больше похожа на невидимую вуаль, что укрывает своим существом все вокруг, пронизывая время и пространство. Жизнь – это ведь нечто большее, к ней нельзя прикоснуться, ее нельзя измерить, описать, зато ее можно ощутить, попробовать. И она не спрашивает у нас, какие изменения ей внести на этот раз, что и чем заменить. К тому же она у каждого своя. Нельзя вложить свой опыт другому человеку, это невозможно и, как бы люди ни старались, бесполезно. Жизнь дана для того, чтобы жить и идти с ней в ногу, а не врозь, следуя за другим человеком и выбирая его дорогу, отказываясь от того, что Она может предложить каждому.

Глава VI

   – Что это? – спросила я, указывая на домик в чаще леса.
   – Это твой дом, Элизабет, – проникновенным голосом произнес он и последовал вперед.
   – Ничего не понимаю, – пробормотала я в недоумении, но проследовала за ним.
   Нас окружала необыкновенная красота природы, еще не тронутая рукой человека. Шелест деревьев, их переливающийся звон так неприхотливо приглашал к себе в дом. Разноцветная листва, сравнимая с переливами калейдоскопа, манила к себе указательным пальцем обжигающего ветра, обвивающего ноги, шею и руки. В воздухе летало что-то необыкновенное – ощущение сладкого запаха жизни и волнительный аромат предвкушающих перемен. Солнце садилось, озаряя небо золотистым свечением и указывая путь на тропинку через лес к тому самому дому, ради которого мы сюда приехали. Пролетавшие птицы натужно кряхтели, набирая высоту, и казалось, что на всем белом свете существует только два человека – они находились именно здесь. Свежий воздух врезался мне в нос и опьянял мое сознание. Я словно пересекала ринг, где каждый следующий противник был сильнее и могущественнее предыдущего, и уж тем более – меня. Всю свою жизнь я жила далеко от этого места, и, хотя могла дотянуться до него рукой, просто предпочитала отделить свою жизнь от этого, исключив из нее ту сторону, что приносила радость и вселяла надежду. Я всегда знала о человеке, которого она так сильно любила и с которым не была из-за того, что родила меня, и из-за того, что меня так сильно любил отец. Но я не могла до конца понять причин и поводов для такого поведения, ведь можно было поступить иначе, все можно было исправить, и разлиновать свою жизнь, чтоб справиться с ее намерениями. Она никогда не отвечала на вопросы о ее прошлой жизни, и однажды я просто перестала спрашивать, так и не получив ответов.
   Мы поднялись по ступеням на крыльцо и вошли внутрь. Наружность дома была так же прекрасна, как и внутренняя красота, которую не так часто доводилось встретить. Повсюду были ее фотографии. На каких-то была я, на каких-то был и он. Светлые стены описывали геометрические фигуры. Невысокие потолки нависали над головой, как небо, не решающееся спуститься вниз, но и не подвластное законам физики, чтобы подниматься ввысь. Повсюду горели лампы, светили лампады – никакого электрического света не присутствовало вокруг. Я старалась дышать как можно тише и ступать как можно незаметнее, чтобы не спугнуть присущую этому дому мечту, какой однажды он заполнится вновь.
   – Что это? – спросила я, рассматривая странную коробку, расположившуюся над камином, с остальными фотографиями и личными вещами.
   Сэмюель стоял неподвижно. Он смотрел на меня завороженно, словно видел во мне не меня, а того человека, которого я ему так сильно напоминала.
   – Как ты на нее похожа, Элизабет, – проговорили он спокойно и сдержанно и, замедляя тон, добавил, – как ты похожа на свою мать.
   – Ты любил ее? – вдруг неожиданно и прямо спросила я его.
   – Больше, чем жизнь, – оставаясь в неподвижности, ответил он. В его голосе слышалось страдание, сродное с гордостью.
   – Чем ты гордишься? – не успокаивалась я, держа в руках коробку.
   Он тепло улыбнулся, а затем, взяв одну из ее фотографий и глубоко вздохнув, ответил мне с неподдельной искренностью:
   – Тому, что она любила меня.
   – Не понимаю, – ответила я, находясь в полном замешательстве, – как это возможно…
   Я смотрела на него вопрошающим взглядом взрослого ребенка, который только-только вышел во внешний мир и начал сталкиваться со сложностями. Мгновение я медлила, а затем, обретя былую уверенность, добавила:
   – Насколько возможно мое появление здесь и сейчас, в этом доме? Знакомство с тобой и этот мамин мир, скрытый от меня до сегодняшнего дня… Сэм, мне кажется, я схожу с ума.
   – Присядь, – предложил он, указывая на кресло, – я налью тебе что-нибудь выпить.
   Я осталась одна посреди комнаты маминых воспоминаний. Это было так странно, я словно оказалась там, где она была жива и по сей день. Все было обставлено в ее вкусе: изысканные бледно-песочные стены, высокая кровать с деревянными перилами посреди комнаты, прикроватная тумба, на которой не было и следа пыли, и все та же коробка в моих руках. Я боялась ее открыть и не понимала, что это больше – страх перед тайной или перед тем, как тяжело с ней встретиться вновь, после того как я отпустила ее. Я закрыла все пути назад, распрощалась с родственниками и прервала общение даже с самыми близкими мне людьми, такими как Ричард. Я перестала мечтать и с каждым годом ставила себе все новые цели, наивно полагая, что их обретение способно вернуть мне чувство Бытия, которое сопровождало меня во все дни ее жизни.
   На конверте, который я достала из коробки, была надпись – «Моей малышке Бет». Я глубоко вздохнула и, утопая в кресле, медленно и неуверенно развернула конверт.
   «Моя дорогая Элизабет, если ты читаешь это письмо, значит, пришло то самое время. Какое? Именно то, когда ты сможешь принять свою жизнь через мою; то, когда время ненависти и горечи в твоем сердце сменилось прощеньем и наполнилось надеждой. Я хочу верить в то, что однажды оно наполнится любовью, как и мое когда-то – впервые и до последнего вздоха. Я любила каждое мгновение жизни, но еще больше я любила тебя. Ты – мое чудо, и прости, что не смогла уберечь тебя от того, что тебе пришлось пережить. Я всем сердцем желаю тебе найти свой путь, как каждый его однажды обретает. Я молюсь, чтобы твоя жизнь была наполнена не только словом «хочу», пусть в ней будет больше желанных действий, и делай только то, что нравится тебе. Будь собой, найди себя в этой жизни и оставайся преданной своим чувствам. Пусть тебя наполняет добро, вера, надежда и любовь. Я уверена, что ты найдешь в себе силы простить меня, твоего отца и всех своих близких. Полюбить Сэмюеля как человека, которого когда-то так сильно любила я. Я надеюсь, что однажды ты простишь и себя. Если бы ты знала, как тяжело мне писать эти строки, ведь сердце мое рвется на части от того, что вскоре я могу не увидеть тебя. Но я также знаю, что найду тебя, где бы ты ни была. Хотя меня уже и нет в твоей жизни, я хочу, чтобы ты знала, я всегда буду рядом. Я буду ветром, что проносится сквозь тучи; буду солнцем, что поднимается вместе с тобой. Я буду даже тем пауком, которого ты так всегда боялась, только чтобы быть с тобой всегда. Если сейчас ты сбилась с пути и не знаешь кто ты – загляни в себя поглубже, отыщи там душу, что согревает тебя самыми лютыми ночами и не дает погаснуть твоему свету. Ты найдешь ответы на так сильно тревожащие тебя вопросы. И помни, моя малышка Бет, никогда не поздно начать все заново, никогда не поздно все переосмыслить.
   Люблю тебя больше жизни, мама».

   – Как она могла, – сказала я дрожащим голосом со слезами на глазах, – как она могла меня оставить, Сэм? Она так многого мне не рассказала, так многого мне не додала, и я была одна все это время. Я жила не так, как бы того хотела, я запуталась, – мой голос сделался низким, я то и дело вдыхала воздух все глубже и все больше.
   – О, Сэм, я не знаю, как справиться с этим вновь… Было время, когда я ненавидела ее больше всего на свете. Я ненавидела себя, Сэм. Я не могла смотреть в свое отражение в зеркале. Я потерялась в жизни, а она так просто взяла и ушла из нее, не оставив мне инструкций по эксплуатации…
   Он подошел, поставил рядом стакан виски со льдом и, наклонившись, стал продолжительно вглядываться в мои глаза. В нем читалось состраданье. Прежде чем сказать, он начинал несколько раз и, не подбирая нужных слов, с каждым разом останавливался на полпути, задерживая дыхание. Он пристально смотрел на меня, отстраняя взгляд, и, убирая волосы с лица, заговорил:
   – Я не смогу объяснить тебе этого, Элизабет… В этом мире не все поддается разумной форме изложения. Возможно, Бог дарит нам самых любимых детей – таких людей, как твоя мама, открытых душой, добрых сердцем и преданных чувствам. Может, для того, чтобы в самые отчаянные и злые минуты нашей жизни мы не сошли с ума, чтобы нам было на кого опереться. Твоя мама была сильной женщиной, великой, таких я еще не видел. Она рискнула всем ради тебя, отдавая день за днем своей жизни, она любила тебя больше всего на свете.
   – Больше жизни? – резко спросила я.
   – Значительно больше. Она называла тебя «моя малышка Бет».
   Он зажег камин, и комнату обдало жарким теплом, что так естественно обжигал мысли, превращая их в пепел. Дрова потрескивали в нем, как будто ломая ветки сознания, и звук проникновенно переливался по всему пространству. На душе становилось спокойно и тихо, словно не было тех мрачных дней и тех лет, что так жестоко были направлены в чужое русло. Я сделала глоток и, остановившись на мгновение в нем, забыла обо всем, что происходило раньше, будто огонь сжигал самостоятельно все, что мне было не подвластно.
   – Откуда этот дом? – тихо спросила я его, обретая еще небывалое спокойствие внутри, которое раньше так усиленно скрывала за выдержкой характера.
   Вдруг пошел проливной дождь, окна содрогались от раската грома вместе с теми вещицами, что стояли над камином. Вода пеленой бежала по окнам, и близкая гроза освещала все вокруг. Мы молчали, словно в одно мгновение необходимость в словах отпала раз и навсегда. Нам хотелось молчать и никогда в жизни не нарушить столь прекрасной тишины. Сэмюель направился к приемнику, который, кажется, не включали несколько лет, и попытался настроиться на волну. После очередной попытки комната залилась музыкой – то был джаз, который мы любили с мамой так сильно.
   – Потанцуем? – спросил он не без ухмылки.
   Я искоса посмотрела на него и, не сдержав возгласа, громко рассмеялась в ответ.
   – Ну давай же, – задиристо проговорил он, – напомни старику, как это делается, подними свой зад!
   Я не могла не поддаться его чарам и, приняв приглашение, встала и, подойдя к нему вплотную, положила голову ему на плечо, отпуская все пережитки прошлых лет. Казалось, то была уже не я. За окнами шумел дождь, сплетаясь в ручейки, из приемника тихо доносился джаз, и легкие раскаты грома заставляли жить этот дом своей жизнью, его обогревали трещащие дрова и два человека, которых связывало прошлое и будущее, так неожиданно настигшие их в настоящем.
   Мы изображали подобие танца и медленно сливались с музыкой, распространяющейся по всему дому. Повсюду висели картины, похоже, что у них был один автор. Все они были выполнены в одной и той же стилистике – густые пейзажи, наполненные жизнью, что пропитывала каждый их уголок. Но одна из них почему-то особенно выделялась. У подножия горы, разбиваясь о скалы, плескалась вода, оставляя после себя лишь пену. На ее верху, совсем у обрыва, росло ветвистое дерево, ствол которого был так могуч, что не шелохнулся бы и от натиска самого сильного урагана в мире, оно твердо вцепилось в землю. Рядом с ним стояла женская фигура – желтое платье развевалось на ветру. Она смотрела вдаль. Было непонятно, какое время суток изображено на этой картине, словно кто-то спрятался внутри, вложив в нее не только свое мастерство, но душу, тело, так и не рассказав никому о своем местонахождении. Словно этот человек находил себя в уединении, вдали от обезумевшей толпы.
   Музыка прекратилась, и мы с улыбкой на лицах разошлись по своим углам, удобно устраиваясь в креслах.
   – Здесь так уютно, – прошептала я ввысь, – так хорошо.
   Сэм смотрел куда-то в сторону, отвернувшись к окну, и если и слышал меня, то как слова издалека доносящейся песни. Я сделала еще глоток. Лед уже растаял в стакане, но вкус виски не нарушил. Мне не хотелось говорить – я полюбила молчанье, влюбилась в тишину и слушала свои мысли. Я хотела найти хоть одну из тех, что были раньше, и страстно желала убедиться в том, что они потеряны навсегда, зарыты глубоко под землей, но не для того чтобы избавиться от них, а чтобы сделать перегной. Пусть и от них мне будет польза.
   – Знаешь, – медленно начал он. В его голосе слышались нотки тоскующего сердца, – я никогда не думал, что твоя мама когда-то обратит на меня внимание, и вот однажды, пробегая по ночной улице, под проливным дождем я увидел хрупкую фигуру, жавшуюся под козырьком закусочной. Острые плечи, открытые ключицы раз и навсегда приковали к себе мой взгляд. То была не одинокая девушка, чувствующая страх; то была бесстрашная Эвелин, ее взгляд и лицо больше походили на постановочную сцену из театра: едва приоткрытый и напряженный рот, щурящиеся от холодного ветра глаза и обнимавшие саму себя руки, судорожно ходившие по телу. Единственным спасителем от проливного дождя, который шел стеной по всему периметру нашего маленького городка, была моя зеленая болоньевая куртка … Да-да, я был бы рад ее выкинуть, но вот только другой у меня тогда не было, и не предвиделось возможности купить себе ее в ближайшее время.
   Он застыл в позе, погружаясь в далекие воспоминания. Его левая рука лежала на правом колене, а ноги были скрещены и направлены в сторону камина. Правая держала стакан с виски у лица. Он будто оттягивал момент пригубления напитка, чтобы как следует насладиться воспоминаниями, утопая в ручьях своего сознания. Чтобы потом как следует залить все, что так долго в нем копилось, смывая остатки налета со старых, заржавевших труб. Уголки его рта искривились в улыбке; он сделал глоток и невольным движением руки что-то кинул в сторону камина, как если бы захотел избавиться от чего-то невыносимо тяжелого. Он посмотрел на мой завороженный вид, искренне заинтересованный взгляд и умоляющие о продолжении глаза. Тепло ухмыляясь, он продолжил, устремляя свой взор на догорающие дрова:
   – Тогда я несколько секунд стоял под дождем, весь мокрый, как дворовый щенок, которого выставили на улицу, позабыв соорудить для него будку.
   Он сделал вздох и продолжил (в его манере держаться была некая схожесть с мамой: рассказывать, чувствовать, ощущать и передавать все то, что было нужно):
   – Она смотрела на меня, но не поднимала взгляда. А я все ждал, когда же выражение ее лица выдаст хоть какую-то эмоцию, хоть какой-то намек на призыв о помощи, на ожидание действия; но в нем я не увидел ничего, кроме решимости и бесстрашия… На что? Она была готова ко всему, Элизабет. Она могла принять любой удар, уходя от него с грациозной вежливостью, обходительной любезностью; она могла сделать многое, не прилагая к этому совершенно никаких усилий, как могло казаться со стороны… В тот вечер моя куртка стала для нас единственным спасением. Именно тогда я понял, что она – единственная любовь в моей жизни и ничто не способно нас разлучить и поменять моего отношение к ней. В тот день ей исполнилось девятнадцать лет.
   – Она была необыкновенной женщиной. Такой спокойной и уверенной, что все вокруг нее приобретало тот же окрас, каким было ее настроение… Нет, она никогда не скрывала его – она считала это слабостью человека, присущей всем, в том числе и ей самой. Однако она никогда не хотела поддаваться этому и всегда открыто и без умысла говорила о своих чувствах и мыслях; ее любили, ее боготворили. Тем летом она работала в балетной труппе, сбивая ноги в кровь, набивая синяки по всему тела, а ночью убиралась в том же самом театре под музыку их постановок. Я всегда восхищался ей. Однажды ночью, находясь в большом зале театра, я спросил у нее, не хочет ли она изменить свою жизнь, и знаешь, что она на это ответила? «Пусть жизнь сама ее изменит», – прошептала она в своем черном ситцевом платье, поднимая крышку рояля … Так даже и не взглянула на меня в тот момент.
   – Так и случилось. Через несколько дней меня направили в Индию по распоряжению военного штаба. Я был единственным врачом-офицером, прошедшим боевую подготовку. Конечно, моих навыков в этом деле было недостаточно, чтобы уцелеть, и все же я согласился, хотя твоя мама говорила, что выбор есть всегда, но тогда я его не увидел… Год спустя я перестал писать… Я не хотел, чтобы она ждала, чтобы разрушила свою жизнь из-за меня, ведь я был старше ее на двенадцать лет, и кого бы она тогда дождалась? Старика? Нас не выпускали даже из лагеря, что говорить о границе…. Что стало потом? Потом все пошло как в самых жутких рассказах об одиночестве; ни дня и ни секунды я не прожил без мысли о ней, а когда признал свою ошибку, было уже поздно: письма возвращались назад, так и не найдя своего адресата. Затем, спустя много лет, я увидел ребенка в приемном отделении больницы Сан-Франциско, так сильно похожего на нее. То была девочка 9 лет – светлые кучерявые волосы, озорной взгляд. Этой девочкой была ты, Элизабет… Ты еще бегала вокруг медсестры и донимала ее вопросами о том, из чего сделано мыло, как работает свет и сколько пальцев у носорога, – едва успев договорить последнее слово, он залился смехом, откидываясь в кресле, впервые за последние пятнадцать минут. Затем, восстановив дыхание и прикурив сигару, он продолжил, оставляя огонек бродить по воздуху:
   – С тех пор на протяжении долгого времени я находился где-то рядом, совсем поблизости. Так, чтобы видеть вас, но не оказаться в поле вашего зрения. Она выглядела счастливой, но иногда я замечал, как она тихо плачет в больнице, скрываясь от всех на лестничной площадке или в машине, за рулем. Что? Почему я не подошел? О, Элизабет, если бы все было так просто. Я не осмелился. После всего, что я сделал, как поступил с ней, да и она наверняка давно уже похоронила меня в своей памяти, по крайней мере, я так считал. Но где-то в глубине души я надеялся, что она все еще помнит меня и какая-то часть ее сердца принадлежит мне как собственнику, имеющему право лишь на воспоминания о том прекрасном лете, что мы провели вместе. Это было лучшим временем моей жизни. Я не мог его отпустить, не мог не думать о нем, не погружаться в прошлое, то время – это все, что оставалось у меня от нее, и я застрял в нем вместе с сундуком своих воспоминаний. Мне казалось, что я даже не изменился, хотя прошло уже одиннадцать лет с тех пор, как я перестал писать.
   Он посмотрел на наполненную сигаретами пепельницу, словно она говорила ему больше, чем он сам хотел сказать. Он водил пальцем по ее серебряному краю и, встряхнув головой, нажал на шуруп в ее середине, так, что остатки сигарет спрятались внутри коробки.
   – Так почему ты все-таки решил появиться в ее жизни? – медленно проговорила я чуть более напряженно, чем требовала того обстановка, и чуть менее дружелюбно, чем безмолвно просил Сэмюель.
   Он ответил не сразу и, проигнорировав мой вопрос и сухо улыбаясь, непринужденно произнес:
   – А это был ее любимый сорт виски, которым так наслаждаться могла только она. Да, твоя мама могла наслаждаться жизнью, она многое оставила после себя. Она знала, что и с чем нужно смешивать и в какой пропорции… Тебе было уже двенадцать лет, когда мы впервые после долгой разлуки встретились с ней лицом к лицу. На протяжении всей жизни я сражался с врагами, имена которых я знал наизусть, но то был враг, которого я не смог победить. Не спеши меня судить, Элизабет. Я не знал, как смотреть ей в глаза, и не мог претендовать на ее жизнь, время и даже на ту часть, где еще могли сохраниться воспоминания обо мне. Но однажды, как бывает, когда того совсем не ждешь, я застал твою маму на крыше больнице в бежевом летнем костюме. Тогда был сильный ветер, и его ткань тонко облегала тело, выдавая слабость и отчаяние в ее движениях. То была Эвелин, которую я не знал, какой я никогда еще ее не видел. Она стояла у края перил и, высоко задрав голову, смотрела куда-то вдаль, но была далека оттуда. Короткие волосы спадали на глаза, попадали в рот от ветра, и она была похожа на фигуру, потерявшуюся выход. Она облокотилась на край стены и, глубоко вздохнув, обратила свой взгляд вниз, после чего я уже не чувствовал ног и только ощутил, как время остановило свое движение. Я зафиксировал мысль о том, что во что бы то ни стало должен оказаться вблизи, и знал, что мне нужно бежать со всех ног, но я и заметить не успел, как уже стоял рядом, крепко сжав ее руку.
   Меня охватил внутренний страх: то был страх перед человеком, которого я знала всю жизнь, но так и не удосужилась узнать, кем был этот человеком за ширмой роли, которую она играла в моей жизни. Я и подумать не могла, что она способна на подобное. Что ей было так неистово больно, что она была так сильно уязвима.
   – Неужели она хотела…
   – Нет, – резко ответил он бесстрастным и могущественным голосом, – этого она не хотела, но она думала об этом, как мы думаем о покупке какой-то новой вещи, она размышляла.
   Не веря своим ушам, я незаметно встала и, очевидно, абсолютно бессознательно начала передвигаться по комнате. В моей голове стали всплывать различные картины моего детства, то, какой я видела ее и какой она запомнилась мне. Я вдруг поняла, что совершенно не знала того человека, которого называла самым родным. Я не могла понять, почему она не делилась со мной своими мыслями и переживаниями, почему все скрывала, почему боролась в одиночку, так никогда и не раскрыв мне своих карт. Как превосходный суфлер, она поддерживала каждого, кого я знала в этой жизни, но так и не позволила никому поддержать себя. Я ходила из стороны в сторону, запуская руки то в волосы, то в карманы. Обжигаемая его словами, я старалась уловить хоть что-то, что дало бы мне ответы на вопросы, появившиеся у меня спустя столько лет. Свет от ламп и свечей обливал наши лица теплыми красками, повсюду мелькали мамины фотографии и картины, что были так близки мне. Я остановилась посреди комнаты, и через какое-то мгновение по дому и всем его углам раздался грохот вдребезги разбивающегося о стену стекла: это был мой стакан. Я кинула его совсем непроизвольно и не с ненавистью, а с раздирающей болью и тоской по человеку, который ушел из моей жизни, так ни разу и не позволив мне в ней побыть. Сэмюель сидел неподвижно, словно ожидая от меня этого действия, и в любую минуту он был готов принять этот удар. Расправив плечи и опустившись на колени перед камином, прикуривая сигарету, я медленно и почти отстраненно спросила его, как посторонний наблюдатель, словно то, что происходило, совершенно не касалось меня, и я только из вежливости продолжала поддерживать беседу. Но на самом деле внутри меня что-то менялось в ту же минуту, медленно переставляя конструктор Lego с привычно сложившимся механизмом.
   – Почему? – ровным тоном произнесла я, словно мой вопрос не имел адресата.
   – Когда начинаешь задаваться подобными вопросами, то рискуешь оказаться на изломленном пути, где дорога еще не доасфальтирована и брусчатка только ждет своей выкладки.
   – Почему?
   Он глубоко и все же достаточно сдержанно вздохнул и, наполнив стаканы виски, ответил мне голосом, полным тепла и сочувствия:
   – Потому что у каждого человека есть право на свою собственную жизнь, которую он вправе не объяснять. Человек может не дать ответов на твои вопросы, Элизабет, но ты не перестанешь их задавать и будешь продолжать дальше терзаться мыслями, которые в конечном итоге приведут тебя все к той же недоасфальтированной дороге…
   – Почему?
   – Потому что человек иногда сам не знает этих ответов. Он ищет их в себе, так же как и ты.
   На мгновенье между нами воцарилась тишина. Его голос был непринужденным, а беседа была направлена в дружеское русло и носила больше светский характер. Когда старые друзья встречаются после долгой разлуки и разговаривают друг с другом на отвлеченные темы, между тем прекрасно понимая, что каждый из них вкладывает в значение того междустрочия, что остается за кадром их промежуточной сцены жизни.
   – Она хотела уберечь твою жизнь, защитить твой мир и подарить себе несколько мгновений радости. Этот дом мы построили вместе, теперь он твой. Эти картины писала она, теперь они твои.
   – Почему именно сейчас? – в недоумении произнесла я.
   – Она сказала… – начал было он своим бархатным и слегка хриплым голосом, но остановился, слушая свои мысли, – что должно пройти достаточно времени, прежде чем ты отпустишь то, за что так сильно и напрасно цеплялась.
   – Откуда она знала, что это время когда-то придет?
   Он ухмыльнулся своей белоснежной и теплой улыбкой:
   – Она не знала, она просто надеялась, что однажды ты сможешь все отпустить, что однажды у тебя хватит сил простить себя.
   Я глубоко вздохнула – сдавливающий ком в груди нарастал все больше. Казалось, он только и ждал повода, чтобы разорваться и вместе с тем одновременно потихоньку угасал.
   – Но как ты нашел меня и как ты очутился на парковке? Простой рабочий?
   Его веселье сменилось усталостью, лицо ничего не выражало. По нему нельзя было определить, доставляют ли ему мои вопросы боль и сожаление, или же напротив, они ему совершенно безразличны, но его глаза стали похожи на окаменелость. Выдержав достаточно длительную паузу и нависшую над нами тревогу, он заговорил ледяным тоном:
   – Ту операцию по пересадке сердца, которую я провел, стали называть вопиющей по всем моральным принципам, и твой отец сперва хотел засадить меня, но увидев официальные бумаги, подтверждающие правомерность перехода сердца матери к дочери, он был уже не в силах что-либо сделать. Спустя несколько месяцев больница и газеты зашевелились с новой силой: их взгляд на ситуацию в корне изменился, когда ты проходила реабилитационный курс… Вспомни, что они писали о тебе. Не помнишь? Я все помню очень хорошо и не могу забыть, как бы ни старался. Иногда, когда ты делаешь так, как хочешь, а не так, как нужно, то рискуешь оказаться на улице, каким бы незаменимым специалистом ты ни был. В жизни такое тоже может быть, и тогда слово «специалист» меняется на «человек». Те люди, которые живут так, как хотят, многим рискуют Элизабет.
   Он обернулся и взглянул на меня, продолжая уже более веселым тоном:
   – Но поверь, оно того стоит. Жизнь стоит того, чтобы жить так, как хочется. Что делать с остальными? Жизнь короткая, ты и оглянуться не успеешь, когда взойдут ее новые ростки, а ты уже будешь собирать свои плоды, если такие у тебя найдутся. Человек, его личность, моральные и нравственные стержни, его характер – вот что его подчеркивает, вот что его обрамляет. Я выбрал свою нравственную позицию, с которой мне пришлось покинуть больницу, и спустя некоторое время я отправился обратно в Индию. Что мне оставалось делать дальше? Я потерял единственного человека, который держал меня в этом мире.
   – Я бы никогда не оставил медицину, если бы не ослеп на один глаз…
   Господи, подумала я, так вот почему он так пялился на меня все то время – он старался разглядеть хоть что-то тем единственным глазом, что еще выполнял свои функции.
   – Так задай свой главный вопрос, – заговорил он неожиданно сменившимся тоном, – спроси у меня то, из-за чего ты вернулась.
   По моему телу пробежала легкая дрожь, но количество выпитого мной алкоголя способствовало сохранению моего равновесия в состоянии здравого ума и не совсем трезвого рассудка. Отвернувшись от камина и согнув ноги прямо перед собой, так, что на них можно было вытянуть руки, я взглянула на него с благодарностью и на выдохе спросила:
   – Как ты узнал, что будет со мной, и почему не остановил? – мой вопрос был скорее риторическим, я даже и не ожидала, что он ответит на него с присущей ему серьезностью. Он даже бровью не повел, и только поднимавшаяся и опускавшаяся грудь говорила о том, что он живой человек, а не статуя, которую посадили непонятно где и неизвестно для чего, словно так просто было нужно.
   – Элизабет, – произнес он мое имя явно более с дружеской заботой, нежели предостережением, – как, по-твоему, возможно остановить человека, не прибегая к насильственному заключению? Разговоры? Нет, ну что ты, они здесь не помогут. Люди привыкли отдавать слишком много рациональности тому, в чем на самом деле нет и малейшего смысла, в то время как протяженность недопонимая между человеческим предчувствием, его интуицией и происходящими действиями только увеличивается… Почему? Видишь ли, если бы все было так просто, то мы бы еще с начала времен знали о том, что земля круглая и движется вокруг своей оси, в унисон с остальными планетами, освещаемая солнцем. Но все не так просто, как может показаться на первый взгляд. Человек слишком привык к упрощению систем, взглядов, видений… Почему? Так гораздо проще. Не нужно ни о чем волноваться, ни о чем переживать и задумываться. Нужно просто плыть по течению и не задаваться «глупыми» вопросами.
   К сожалению или счастью, человек видит все исключительно через призму своих взглядов и ощущений, нравится ему то или нет, но это так. Когда ты встречаешь на улице человека, одетого от кутюр и обладающего непробивной уверенностью, знай, что он убежден в том, что подобного можно достигнуть только в том случае, если пройти весь его путь – иначе нельзя, никак, не получится. Если ты встретишь бездомного на улице, попрошайничающего на кусок хлеба или мыло, чтобы отмыться от грязи и вони, что стоит за ним уже несколько дней, то заговорив с ним, ты узнаешь его сторону жизни, то, как он пришел к тому, что есть… Что ты говоришь? Это омерзительно? Нет, Элизабет, вовсе нет… Или да… Пусть это будет тем, чем ты захочешь. Главное, пойми, что в мире все просто так, как есть, без надобности описания. А как же добро и зло? Его придумал человек для своего удобства, для трансформации поведения других… И то, что сейчас ты слышишь от меня, – все это тоже только моя правда. Тебе предстоит создать свою, если ты выберешь собственную жизнь, за которую будешь в ответе. Ты можешь выбрать жизнь своих близких, родных, и это также будет твое право, в любом случае решать только тебе.
   Его слова звучали так искренне, что трудно было и представить, что все, о чем он говорил, может оказаться лишь тем, как он воображает себе жизнь. Я отметила для себя, как ловко он ушел от ответа, заданного мною ему, и он заметил это в моем взгляде. Некоторое время, докуривая сигарету, я думала о том, что он обычный обманщик, и его слова ничего не значат, или, быть может, мне хотелось в это верить, не знаю. Мне не хотелось расспрашивать его, как на допросе, к тому же его слова – это лишь часть жизни, которая складывается совершенно не из них и принадлежит абсолютно не нам. Спустя минуты молчания я обратилась к нему с еще одним вопросом:
   – Не могу понять, – медленно проговорила я, – почему она не рассказывала мне этого, почему она решила скрыть от меня свою жизнь? Ведь что-то из нее она доверяла мне, но то была лишь малая ее часть…
   – Твоя мама всегда считала, что дети не должны опираться на опыт своих родителей… Да, знаю, это немыслимо, как кажется на первый взгляд, но, с другой стороны, подумай… Твоя жизнь принадлежит только тебе, и проживаешь ее за себя только ты. Странно руководствоваться чьим-то опытом или примером, чтобы реализовать себя, свой потенциал и просто найти себе место в этой жизни. Она полагала, что жизненный опыт родителей слишком сильно сказывается на детях. И те люди, которые скапливаются вокруг на протяжении формирования личности, должны максимально способствовать тому, чтобы человек обрел свое «Я», а не позаимствовал его у других.
   – Ее роли в жизни были четко распределены, и в то же время она не отождествляла себя ни с одной из них. Как-то раз, гуляя по лесу осенним вечером, она остановилась и, смотря на небо, замерла в ожидании чего-то необыкновенного. Когда я спросил ее о том, что она хочет увидеть, она ответила: «Ничего», и ее ответ не был простой отмашкой, она действительно хотела ничего не видеть, при этом взгляд ее был направлен на что-то определенное, какую-то точку и объект, который я не мог заметить. Иногда мне хотелось, чтобы она рассказала мне о каком-то безумии, в которое, очевидно, я бы не поверил, и она отчаянно приводила бы мне доводы и факты. Но такого не случалось. Я не задавал лишних вопросов; ответы на них были не так важны для меня, как если бы она сама захотела поделиться со мной чем то из того, что могла знать.
   – Твоя мама сделала великую вещь, Элизабет, – она позволила тебе жить своей жизнью. Она предоставила тебе право самой выбирать течение и направленность действий. Она не хотела, чтобы ты отождествляла себя с ее жизнью и вешала на себя ее образы. Не от того, что она их не любила, а только потому, что то была ее жизнь, и свою ты должна была построить сама. Она всегда говорила, что нужно быть очень трепетной и внимательной к словам, чтобы одно из них не укоренилось в твоем сознании и не оставило отпечаток, который не так легко будет вывести. Она верила в то, что тебя ждет великое будущее, и не хотела мешать ему своей жизнью, которую, в свою очередь, оберегала от всех людей вокруг. Нет, не из-за недостатка доверия, а из-за знания специфики их отношения.
   Я слушала его и вспоминала те моменты, которые мы провели с ней вместе в наши последние дни. То было незабываемое и волшебное время моей жизни. Мы много смеялись и даже плакали от смеха. Иногда на нас находила тоска, ничем не вызванная, но ожидающая чего-то дурного; иногда мы танцевали под теплым дождем в нашем саду и, извозившись в грязи, возвращались домой. Я вспоминала, как мало мы говорили о жизни друг друга, лишь только отдельные слова и предложения косвенно намекали на то, что она у нас есть. Однажды, лежа на траве, она сказала мне: «Мир не так уж и плох, Бетти. Просто научись принимать его таким, какой он есть, без осуждений, оскорблений, описаний и напутствий. Не старайся его понять, просто живи и наслаждайся жизнью, каждым ее мгновением. Будь собой, радуйся каждому дню, чувствуй ее вздох и дыши вместе с ней. Смотри на себя со стороны и помни: никто и никогда не скажет тебе, как нужно жить, потому что у всех она своя, хотя и, по сути, она одна на всех, эта жизнь».
   – Уже довольно поздно, – произнес он глядя на часы, – скоро приедет мой друг, он отвезет тебя домой.
   – Друг? Отвезет домой? Но если я не хочу ехать? – чеканя каждое слово, возмущенно проговорила я.
   Он встал с кресла и медленно пересек комнату, направляясь к окну.
   – Что ты там видишь? – спросил он меня, устремляя свой взгляд в окно.
   – Ничего, – сухость в моем голосе не скрывала недовольство.
   Он улыбнулся и, взглянув на меня из-за плеча, как добряк, сказал:
   – А я вижу неопределенность, Элизабет, и знаешь, что больше всего меня в ней удивляет и страшит одновременно? Что за ней может быть все что угодно… Но я лучше пойду туда, чем останусь здесь. Я лучше попробую что-то новое в своей жизни, нежели буду до конца своих дней заниматься тем, чем когда-либо начал по неизвестной причине, просто потому, что так кому-то надо.
   Он смотрел на меня открытыми и добрыми глазами, как если бы хотел что-то просить у меня.
   – Вот и он, – произнес Сэмюель накидывая куртку, – тебе нужно о многом подумать, прежде чем ты примешь решение, и, – остановился он, – хорошенечко поспать.
   Он дал мне одну из болоньевых накидок голубого цвета, что, по всей видимости, когда-то принадлежала моей маме, и проводил к выходу. Задержавшись на мгновение в дверном проеме, он посмотрел на меня и улыбнулся все той же добродушной и уже привычной для меня улыбкой:
   – Чего ты хочешь от жизни, Элизабет?
   – В смысле, чего я хочу?
   – Разве чтобы чего-то желать, обязательно нужно искать в этом глубокий смысл? Не лучше ли просто желать и делать то, что тебе хочется, быть с теми, с кем тебе хочется проводить время, дарить радость, разделять ее. Заниматься тем, что приносит тебе истинное удовольствие, не взирая на противоречивые мнения окружающих?
   Я отвела взгляд в сторону, но не от того, что мне было не ловко, а скорее потому, что мне было горестно.
   – Я не знаю.
   Он взял меня за плечо и дружеским жестом по просил взглянуть на него.
   – Скажи мне, Элизабет Кейси, ты когда-нибудь действительно наслаждалась жизнью? Получала удовольствие от каждого ее пролетевшего мгновения?
   – Нет, – резко ответила я.
   Его глаза изучали тепло, а уголки рта расплылись в широкой улыбке, выдавая возраст собравшимися на лице морщинами. Он не был противным стариком, он, скорее, был обаятельным зрелым мужчиной, от которого веяло удовлетворенностью и радостью жизни.
   – Так чего же ты ждешь? – он указал рукой на машину, стоящую неподалеку. На улице совсем стемнело, и вокруг был слышен только шорох лесных зверей и, может, каких-то насекомых, – смелей, – сказал он, кивая головой в сторону машины, – это мой хороший друг, он доставит тебя туда, куда ты скажешь, а завтра я подгоню машину к твоему дому и передам ключи.
   Я уже собиралась уходить, как все еще тревожащий вопрос задержал меня на пороге дома, и хотя капли дождя стекали по листьям деревьев и падали на оголенные плечи, стекая вниз по спине и рукам, создавая легкую дрожь по всему телу, я все же обратилась к нему, проговаривая каждое слово с нотой доверия:
   – Сэм, – нерешительно начала я, щуря глаза в надежде отыскать поддержку в его взгляде при слабом свете, исходящем из дома, – когда я была в больнице, после аварии, случившейся так внезапно… Врачи не смогли вернуть к жизни мое сердце. Они зафиксировали время моей смерти, понимаешь… И когда спустя полторы минуты оно вновь забилось, никто из них не смог объяснить причину этого, хотя и выдвигали очень много различных теорий…
   – К чему ты клонишь, Бетти?
   – В те полторы минуты, что я переживала клиническую смерть, я видела кое-что, я видела нечто. Не знаю, я не уверена в том, что я видела, так же как и в том, что хочу, чтобы это оказалось неправдой, и я не уверена в том, что я не уверена. Понимаешь о чем я?
   Он приобнял меня за плечо и медленно повел к машине.
   – Ученые несколько столетий назад полагали, что земля держится на трех китах и черепахе. Стоит ли опираться на их мнение относительно того, в чем ты не уверена сама? То, что ты видела, так же легко может оказаться лихорадочным бредом, как и реальностью.
   – А что если это окажется правдой?
   – Не важно, чем это было; важно лишь то, что это значит для тебя. Правдой будет то, что ты сочтешь ею, что за ее примешь. Пойми, Элизабет, в мире, где все относительно, не может быть чего-то абсолютного. У нас есть только догмы и своды правил, как следует поступать человеку, чтобы оставаться им, какие чувства ему могут быть присущи, а от чего по мере возможности стоит отказаться.
   – Ты имеешь ввиду насилие?
   – И его в том числе. Но помимо насилия над физической формой человека, существует еще и моральное, духовное, когда человеку предписывают и навязывают жизнь, которой он не желает, и если вовремя этого не понять, то, каким бы человечным он ни был, внутри него с каждым вздохом его жизни – той, что навязана ему законами, постулатами, моральным и социальным соизмерением, созданными обычным человеком – может разрастаться сгусток, который будет распространяться по всему его телу, отравляя все на своем пути.
   – О чем ты говоришь? Мне кажется, я не совсем понимаю тебя… – чувствуя сдавленность в груди, спросила я.
   – Я говорю о ненависти, съедающей человека; о злости, отравляющей его рассудок; о неудовлетворенности жизни, как таковой, что питает жалость к себе и рождает недовольство окружающим. Я говорю о банальных вещах, Элизабет, об умении радоваться жизни, – его голос заметно утих и переменился на более мягкий, – дарить улыбку первым встречным и в первую очередь – себе; об умении любить себя и то, что тебя окружает.
   Я смотрела на него все еще не до конца понимающим и уже достаточно уставшим взглядом. Он заметил это и открыл дверь машины. В темноте было трудно разобрать, что это за машина, кажется, темно-синего или зеленого цвета. Двухдверная модель, больше похожа на спортивную, чем на семейную, похоже, что ее обладатель – не семьянин. Мы попрощались с Сэмюелем, и, договорившись о следующей встрече, я расположилась в удобном кресле светло-бежевого салона автомобиля.
   Повернув голову в сторону водительского сиденья, я с неподдельным удивлением увидела знакомое лицо и, распахнув глаза так сильно, как только могла, я открыла рот, но, потеряв дар речи, быстро перевела взгляд, полный страха, на Сэмюеля.
   – Я вижу, вы знакомы. Ну что же, познакомься еще раз, Элизабет. Это мой друг Габриель.

Глава VII

   – Мы знакомы? – спросил юноша после длительного молчания, ощущая мой пристальный взгляд. Мы уже были в пути.
   – А разве нет?
   Он был тем человеком, которого я видела в больнице, когда была без сознания. Но он был совершенно другим. Холодным и чопорным, таким чужим.
   – Мы не встречались с вами раньше? – продолжила я.
   – Я бы запомнил, – скупо произнес он.
   – Вы не сильно разговорчивы, – заметила я, подстраиваясь под его настроение, – чем вы занимаетесь?
   – Ничем, – снова монотонно обронил он, – ничем из того, что могло бы вас заинтересовать.
   – По-вашему, вы точно знаете, что меня интересует?
   – Я знаю таких, как вы. Вас мало что интересует дальше своего носа, поэтому будет лучше, если мы просто закончим этот бессмысленный разговор.
   В тот момент я не знала, что сказать. Не знала, как мне действовать, и я чувствовала себя не в своей тарелке. Мне хотелось остановить его, расспросить обо всем, потрясти за плечи и просто обнять, ведь за такой короткий промежуток времени он стал мне очень близок, хотя и был так далеко. Я хотела заговорить с ним, но боялась. Боялась того, что я могла увидеть его когда-то и спроецировать у себя в подсознании, выдвигая желаемое за действительное. Я боялась того, что на самом деле ничего не случалось, что все, что я видела, было иллюзией, но мне хотелось верить в обратное. Тогда мне казалось, что если я сдамся, то уже никогда не вернусь туда, откуда я только что уехала, поэтому я выбрала свою правду.
   – Вы думаете, что все люди одинаковые и ничто не отличает нас друг от друга? Вы полагаете, что знаете меня, но это не так, и, возможно, я знаю вас лучше, чем вы сами. Вы не вправе судить людей вот так сразу.
   – Я и не пытался, просто я многого о тебе наслышан, – произнес он, направляя взгляд в мою сторону. – Знаешь, порой изобилие различных вариантов исхода событий сбивает с толка человека, что так тщетно старается найти выход из сложившейся ситуации. Каждое действие и решение, каждая мысль и вариант тянут его за ногу: то за одну, то за другую, и одновременно, и в разные стороны, стараясь увлечь за собой в пространство вариантов.
   Он говорил медленно и размерено, в то время как за окнами с невероятной скоростью проносились бордюры, фонарные столбы, дорожные указатели и изредка встречные машины.
   – Тогда человек всеми способами и путями цепляется за самый близкий ему вариант, хватаясь за дверной проем и глубоко вдыхая плотный воздух комнаты размышлений, в надежде уловить хотя бы тонкий аромат подсказки «правильного» решения. Человек цепляется за представляемое и воображаемое будущее, которое разыгрывается в его сознании, в попытке замедлить ход событий и еще раз взглянуть на все со стороны в замедленной съемке, уютно расположившись на последних рядах кинотеатра на премьере показа своей жизни. Но стоит ему взглянуть на свои действия со стороны и на мертвую хватку, с которой он вцепился за единственный, по его мнению, выбор, он медленно, но верно начинает расслабляться. Дыхание нормализуется, плечи опускаются, запястья становятся более гибкими, а мышцы лица менее напряженными.
   – Чем больше вариантов развития событий мы можем себе нарисовать, Элизабет, тем сложнее сделать выбор в пользу одного из них, отдавая себе отчет о его последствиях и об ощущениях внутри круга следующего шага. Однако сколько бы мы ни представляли возможных вариантов, их всегда больше, их всегда бесконечное пространство. Мы можем не знать о них, так же как и о том, что будет за каждым нашим последующим шагом, мы можем не знать о последствиях, потому что это то, что мы не в состоянии предопределить наверняка.
   – Тогда что нам остается делать? – вдруг спросила я его тихо.
   – То, что хочется. Сэмюель рассказывал мне о тебе, я знаю больше, чем ты можешь себе представить, поэтому не стоит вдаваться в объяснения, просто постарайся не провалить и этот шанс.
   – Так это был ты?
   – Где?
   – Там, наверху.
   – Я не понимаю, о чем ты, – абсолютно без эмоций произнес он, даже не поведя бровью.
   – Боже, мне кажется, я схожу с ума, – открывая окно машины, медленно протянула я и, направив взгляд вглубь темного пространства, вдыхая стремительно проносящийся воздух, замолчала.
   Оставшуюся часть дороги мы провели в тишине. В последние дни в моей жизни изменилось многое. Она словно сама себя изменила при помощи моих рук. Никто и никогда не сможет сделать этого за человека. Склонность к изменениям присуща всякому живому существу, тем более человеку. Нужно просто решиться на это, ведь человек способен на все, его возможности безграничны. В последние минуты дороги мне захотелось выкинуть все то, что скопилось в моих мыслях. Завернуть их в тонкое одеяло, презентуя какому-нибудь бродяге, чтобы у того появились хотя бы части моих воспоминаний. Воспоминания – это тяжелое и не всегда приятное бремя, которое ложится на человеческие плечи, и от них нужно избавляться, но при этом сохранить память о самых ценных мгновениях. Безусловно, сложно находиться там, где сердце себя не ощущает. После аварии я обрела новых друзей, новую жизнь, новую себя. Что же, пожалуй, всему свое время. Ощущает ли человек тревогу, заботу и печаль, несется ли сквозь тернии к звездам на пути к своей мечте, трепетно относится к жизни или попросту находится в гармонии с собой – значит, именно этому сейчас пришло время в его жизни.
   Время не опаздывает, не торопится и не бежит. Это люди зачастую несутся напропалую, сбивая пятки в кровь, замедляя ход на поворотах и спотыкаясь на пригорках. Оно не знает силы и все-таки имеет власть. Не знает жалости и все же преклоняется перед больными, замедляя свой ход. Время – это все, что есть у человека, но даже его он умудряется расплескать во время бега. Время все меняет, поддает суждению, стирает в порошок прошлое, закрывает шторы перед будущим, оставляя только настоящее.
   Человек живет так, словно у него есть еще один шанс, словно сегодня будет повторяться всегда и завтра будет бесконечным. Все дурное, что случается в жизни каждого, – не по чьей-то вине, но по воле свыше, по крайней мере, мне хочется верить в то, что все представляет определенный смысл, который вряд ли когда-то будет понятен человеку. Только в какие-то минуты смерти и опасности мы становимся собой. Больше держимся за руки, общаемся прикосновениями, объятиями, взглядами и дыханием. Нам уже не нужны слова. Мы признаемся в любви, больше радуемся, смеемся. Да хоть тому зеленому цветку, что вот уже как две недели сохнет на подоконнике, и вон тому лучу солнца в окне, что так старается просочиться сквозь тучи. Мы оставляем позади время споров, отказываемся от недопонимания. Закрываем дверь комнаты, где хранится кладезь выяснений, и чувствуем свободу… Не ограниченную ничем, настоящую, без оков, страхов, предрассудков и заблуждений. Ощущение, будто жизнь для человека стала больше обременительной, упорствующей, а сулила быть легкой и непринужденной. Сулила любить, открывая сердца, мечтать, достигая целей, и жить как нигде и никогда, предвкушая бесконечную палитру красок глубинных удовольствий.
   До дома оставались считанные минуты, и я хотела, чтобы это мгновение задержалось и время замедлило свой ход, чтобы оно хотя бы чуть-чуть меня пощадило. После нескольких недель поисков и стараний я вдруг смогла найти то, что растеряла когда-то в детстве, навсегда похоронить надежду на покой. Но «навсегда» оказалось не таким уж длинным, что дало мне возможность в очередной раз убедиться в незначительности слов или людей, которые их когда-то говорили. Была ли незначительна я? Да, возможно. Все это действительно возможно, и, возможно, что это все. Том говорил, что я умерла у него на глазах. Что если все это правда? Тогда у меня остался только год, и уже того меньше. Тогда я не хочу терять ни минуты и дня, что может быть потрачен впустую. Я просто хочу жить и сделать в этой жизни что-то стоящее, хочу прийти к своей мечте, и ради этого стоит жить. Ради этого стоило даже умереть, чтобы вцепиться в нее мертвой хваткой и не выпускать из своих рук.
   – Чего ты хочешь, Элизабет? – щуря глаза, спросил меня Габриель, открывая дверь машины, когда мы приехали домой.
   – С чего ты взял, что я вообще чего-то хочу?
   Он пожал плечами и подал мне руку.
   – У тебя обеспокоенный вид.
   Я молчала, мне было нечего ему ответить, и сейчас мне так сильно его не хватает. Я не знала, увижу ли я его когда-то снова, так же как и сейчас не знаю об этом. Иногда, в холодные осенние ночи, когда в палатках ходит сильный, пронизывающий до костей ветер, я думаю о нем, как если бы он был рядом и подсказал мне, что делать. Порой мне бывает невыносимо сложно, когда я вижу голодных, раздетых детей. Я пытаюсь помогать им настолько, насколько хватает моих сил, и они платят мне тем же. Иногда мне просто не хватает плеча, не хватает поддержки, того, кто бы сказал мне, что я делаю все правильно, но такие минуты проходят, и наступает утро. Я встречаю новый день, ребят, у которых учусь стойкости духа, женщин, чью отвагу не описать словами, собираю материал, фотографии, делаю записи и моюсь в маленькой котельной с маленьким тазом.
   – Иди домой, – проговорил он заботливо, – ты не важно выглядишь.
   Он стоял у машины до тех пор, пока я не скрылась за дверью и, совсем уставшая, направилась к лифту. Для того, чтобы подняться по лестнице на двенадцатый этаж, сил не оставалось. Я обернулась, чтобы еще раз увидеть его, он был неподвижен и безмятежен, словно бы его ничто не касалось.
   На что дана любовь, и в чем она сокрыта? В книгах ли сидит или, быть может, в записях таится? Любовь есть Бог, и каждый это знает, но не каждый с этим согласится, хотя будет знать о том, что Бог и есть любовь. Любовь свободна и чиста, независима от понятий, условностей и обстоятельств. Любовь, которую нельзя назвать и трудно описать, которую нельзя потрогать, увидеть, осязать, ее лишь можно ощущать.
   Как часто получается, что мы влюбляемся не в человека, а в набор его качеств, навыков и штампов, написанных нами где-то в глубинах нашего подсознания: работа, дом, машина, платье, цвет волос. Что происходит с нами? Мы медленно, но верно забываем о том, что есть настоящие чувства, не требующие критериев и ложных качеств. Что должен делать человек, как одеваться и читать, и должен ли кому-то что-то в самом деле. За что тогда его любить? И разве можно просто так?
   Во что сегодня превращаются отношения людей друг с другом? Как жаль, что теряется та ценность, которая связывала нас когда-то единым лучом надежды. Надежды на то, что человек может положиться на того, кто рядом, без оглядки и условий, без опаски и амбиций. А может, то время еще просто не настало? То самое время, когда человеку не понадобятся книжки по управлению взаимоотношениями с людьми. Когда женщина будет предана чувствам, и мужчина будет предан ей? Может, то время, когда каждый будет открыто выражать свои чувства, мысли и при этом не настаивать на одной единственно правде, еще не настало? Быть может, все впереди? Та простота в общении, отсутствие боязни. Тот факел в глазах человека, что может зажигать сердца. Искренность, захватывающая своим обаянием, и бесконечная, безусловная любовь. Может, все это нас только ожидает?
   Я поднялась к своей квартире и, обнаружив у порога конверт, вытащила из кармана ключницу, содержавшую в себе тонкое затупленное лезвие, которым нельзя было нанести вреда, но с помощью которого зато можно было аккуратно открыть конверты. На нем не было ничего: ни адреса, ни надписи, ровным счетом ни-че-го. Я открыла дверь, остановилась посреди коридора и с умиротворенной улыбкой посмотрела на свое отражение в зеркале. То была истинная Я: опущенные и расслабленные плечи, незамутненный взгляд и лицо, выражающее пусть и усталое, но безмятежное спокойствие. Раскрыв конверт, я обнаружила в нем два билета в кино. Фильм вышел только вчера, и его громкая премьера уже трубила разнородными рецензиями на полосах всех газет. Кто-то кричал, что фильм оказался уж слишком простым, в то время как другие говорили обратное, доказывая его глубинный смысл. Что касается меня, то я всегда придерживалась того мнения, что прежде чем судить о картине, произведении или успешной и знаменитой личности, нужно сперва попробовать ее жизнь на вкус. Сперва нужно попытаться пройти через все, что они повстречали на своем пути, с гордостью перешагивая через все преграды, и сделать хотя бы часть из того, что под силу им.
   Мне очень хотелось посмотреть этот фильм, и единственным человеком, знавшим о моем желании, была Сара. С тех пор, как моя жизнь изменилась, мы немного отдалились друг от друга, между нами словно выросла стена, которая не давала нам возможности показать мир другого, рассказать о нем, не ради завершающей точки и правоты, а ради понимания и принятия жизни каждого из нас. Мы были сестрами, пусть и не по крови, и все же приобретенными; каждая из нас переживала этот период и старалась как могла, чтобы сгладить острые углы и поставить предупреждающие знаки на поворотах. Мы по-прежнему все так же смеялись, но не могли говорить так откровенно, как бы нам того хотелось. Негласно мы надеялись, что это время скоро пройдет, забывая о том, что единственная возможность когда-либо что-то изменить – это сейчас, но мы были слишком растеряны и запутаны в своих мирах, чтобы начинать разбираться в других. Поэтому мы просто давали друг другу безграничное время.
   В конверте, вместе с билетами, оказалась записка: «Жду тебя через час у подъезда твоего дома, Габриель».
   Меня охватила тоска. Еще никогда раньше эта квартира не казалась мне такой пустой и живой одновременно. Раньше, когда я работала в корпорации, здесь все лежало на своих местах. Раз в неделю к нам приходила уборщица и разбирала то, что мы не успевали. А сейчас на каждому углу были разбросаны вещи, на диване и спинках кресел размещались пиджаки и куртки. Квартира жила, но в ней чего-то не хватало. Приняв душ и перекусив горячим бутербродом с кофе, я полезла в шкаф за джинсами и свежей футболкой. На одной из вешалок висел подготовленный комплект: темно-синие джинсы и черная шелковая блузка.
   – Что это? – произнесла я вслух в пространство квартиры, где каждый звук мог бы отражаться от стен, создавая неповторимую симфонию человеческой уверенности.
   На крючок вешалки была продета бумага формата А4, исписанная с обратной стороны. Снимая одежду и разворачивая лист, я заметила в нем почерк Сары – красивый, уверенный и такой грациозный, она никуда не торопилась, когда писала его.
   «Здравствуй, Элизабет, и прости, что делаю это так, словно вор, которого застали в квартире, но по-другому, мне кажется, я не смогу. Я так дорожу нашей дружбой, что не хочу ее окончательного разрушения, поэтому принимаю решение о том, что нам нужно больше личного пространства и широты взглядов. Ты всегда говорила, что хочешь объездить весь мир. Я верю, что ты можешь это осуществить и сделать что-то большее, что-то стоящее. И я хочу разделить с тобой этот мир и попробовать понять тебя. Я не гарантирую того, что смогу это сделать, и тем не менее обещаю тебе, что постараюсь. Если ты обратила внимание, то я последовала твоему примеру и поделилась своими вещами с нуждающимися именно в той мере, в которой это не навредило мне самой. Я хочу подарить тебе эти джинсы и блузку. Пару лет назад я купила их и совсем не носила, думаю, они тебе подойдут. Я знаю, как трудно тебе всякий раз подобрать идеально подходящий размер… Пишу это и думаю о том, что в жизни с людьми ведь так же: трудно найти или разглядеть в ком-то такого человека, кто идеально тебе подходит, важно лишь уметь заметить это. И я заметила это в тебе. Понимаешь, сегодня, когда в мире так трудно найти друга, когда бывает так трудно сохранить отношения и радость каждого дня и мгновения, разделяя его с близким тебе человеком, я готова посвятить часть, даже клочок своего времени ради того, чтобы появился шанс сохранить нашу дружбу. Я знаю, что уже не будет ничего как раньше, да и пусть. Пусть в твоей жизни все будет так, как ты захочешь. Я делюсь с тобой этими вещами, потому что мне кажется, что ты нуждаешься в этом, нуждаешься в поддержке и заботе, и я хочу тебе дать хотя бы часть этого, чтобы ты знала, что в мире есть человек, на которого ты можешь положиться и который останется с тобой не только в горе, но и в радости. Хочу, чтобы ты знала, что в мире есть люди, которым ты не безразлична.
   P. S.: Вместе со мной полетел Генри. Оказалось, что, помимо того, что он добрый и милый парень, он еще владелец небольшого бизнеса по ремонту и реконструкции спортивных автомобилей. И кстати, та машина, которую собрал для тебя Мистер Маггуаэр, была именно у него, они вместе восстанавливали ее прежний вид. Об этом мне рассказал Генри, и удивительно, не правда ли, как сильно иногда все может быть взаимосвязано…
   Еще, Кейс, хочу кое-что сказать… Знаешь, когда перестаешь видеть в человеке его отдельные качества и не можешь назвать то, что именно тебя в нем привлекает, цепляет за душу и за что ты его любишь – тогда ты действительно встретила свою половину. Глубинные чувства описать словами – значит разрушить их, Кейс. Не важно, как и что называется, важно лишь то, что чувствуешь ты.
   Береги себя.»

   Я сидела на полу посреди гардеробной. Пока читала письмо, меня одолевали разные эмоции: это и горечь, и боль, и радость с восторгом и, самое главное – благодарность.
   Собравшись с мыслями и распахнув глаза новому открывающемуся для меня миру, я натянула джинсы, надела блузку, расправив волосы на плечах, и, набрав номер Сэмюеля, захлопнула дверь квартиры. Я попросила его о том, чтобы он организовал для меня поездку в Индию с одной из экспедиций, в которых он участвовал. После долгих и безуспешных отговоров, он обещал перезвонить через несколько минут и дать ответ. В ту ночь показывали фильм под названием «Все это возможно, и, возможно, это все». Перед фильмом я созвонилась с Ричардом и попросила подготовить документы о дополнительном переводе денежных средств фонду, ответственному за реконструкцию детского дома в Кентуки, где когда-то росла моя мама.
   В то мгновение Габриель выглядел особенно легко и непринужденно. Его светло-голубые джинсы спускались к земле, встречаясь с подошвой темно-синих кед; белая футболка с черным принтом оттеняла кожу, а коричневая куртка придавала его облику такой простой и изысканный одновременно вид. Мне казалось, что я знаю его очень давно, но уже только то, что он был близким другом Сэмюеля, давало мне возможность ни о чем не думать рядом с ним. Мы почти не разговаривали, он словно сопровождал меня, как мой телохранитель, а я, ведомая своим больничным лихорадочным бредом, пыталась разглядеть в нем то, чего мне так не хватало. В ту ночь Сэм договорился о моей экспедиции в Индию, где меня ждали уже завтра во второй половине дня.
   – Тебе нужно сделать вакцинацию завтра утром, и желательно пройти обследование у врачей на возможное наличие вирусных заболеваний и предрасположенность к ним… Нет, это не займет много времени, я обо всем распоряжусь и отправлю сообщением адрес медицинского центра и имя доктора. Может, я могу тебе чем то помочь, отвезти? Габриель это сделает? Хорошо, держи меня в курсе, Элизабет, и береги себя, я всегда готов прийти к тебе на помощь и защитить тебя.
   Мы не спали всю ночь. После фильма у меня остались двойственные впечатления, и я не хотела оставаться одна. Я чувствовала страх перед неизвестным, чем-то новым и волнительным. Я уже не узнавала себя и, совсем позабыв, кем я была раньше, устремляла свой взгляд только вперед. Мы гуляли по парку, набережной, пили кофе и лишь изредка обменивались короткими фразами. Мне было страшно. Я ощущала вдохновение перед предстоящей поездкой, ведь она значила для меня куда больше, чем все, что было в моей жизни до этого. Где-то внутри этого шага скрывалась моя мечта. Где-то глубоко внутри я слышала музыку своей души – она отзывалась на мое решение.
   Пройдя обследование в больнице, мы заехали ко мне домой и, собрав вещи в спортивную сумку средних размеров, направились прямиком в аэропорт. Все было очень странно и невероятно напряженно. Среди всех пролетающих мимо дел и незаметно проносящегося времени я упустила из вида свое состояние рядом с Габриелем. Он принимал меня, и рядом с ним я переставала страшиться неизвестности и выбора. Ценность свободы, которую может дать один человек другому, несоизмерима ни с чем. Ценность обстоятельности, которую приходится платить, поддаваясь частичным порывам, порою слишком велика, чтобы позволять ей обретать власть над человеком.
   Сопровождая меня в минуты уходящего дня, Габриель лишь изредка улыбался, но его лицо больше походило на окаменелость. Как жаль, что он не оказался тем, кем мне хотелось. Лишь иногда он что-то говорил, комментируя мои действия, и помогал сосредоточиться на происходящем. Проводив меня до зеленого коридора, он взглянул на меня, как никогда раньше, и, пожелав мне удачи, не оборачиваясь ушел в сторону, теряясь среди толпы. На мгновение я вновь почувствовала опустошение внутри себя, словно у меня забрали то, в чем я так сильно нуждалась, и единственным способом, обрести это вновь было найти это чувство внутри себя, также как свой собственный путь.
   Каждое мгновение жизни мы делаем выбор в пользу того, кто мы есть сейчас. Кто-то говорит, что лучшее только впереди, кто-то оглядывается назад, купаясь в лучах прошлых лет, и тешит себя надеждой пережить подобные эмоции когда-то в будущем, отказываясь принимать действительность такой, какая она есть. Есть только то, что есть сейчас, и у каждого это «сейчас» свое. Да, оно разнообразно, хотя и связанно паутинной нитью, сталкивая нас на перекрестиях наших дорог. Кто-то сожалеет о том, что так много времени было упущено, и старается наверстать его в настоящем, забывая о том, что все происходящее обретает ценность лишь тогда, когда тому приходит время. Пути Господни неисповедимы, так же как и мы. Каждый хочет найти себе место в этом мире, кто-то делает это, забывая о собственных удовольствиях, посвящая свою жизнь какому-либо делу или человеку. Кто-то отказывается от глубинных удовольствий, маскируясь за моралью и значимостью собственности достоинства. Кто-то нацелен на духовность, отрицая животное или, наоборот, полагая, что одно отделимо от другого. У каждого есть своя правда, и у нее нет критерия правильности.
   Оставшись наедине с собой и внутренним миром, я обрела покой, который так долго и тщетно искала. Моя жизнь изменилась вместе со мной, и я полюбила ее. Я жадно впивалась в каждый ее миг, страстно желая каждое ее мгновение – я хотела ее. Я была готова к тому, что возможно, было предопределено. Каждому человеку дается не больше и не меньше того, что ему изначально предначертано, и только его выбор может определить весь его путь. У меня оставалось последнее мамино письмо. Удобно расположившись возле окна в кресле самолета, набиравшего высоту, я вставила наушники в уши и, раскрыв конверт, увидела тот же знакомый почерк. Это был почерк человека, которого я знала, но так и не смогла познать.
   «Внутри каждого человека скрыт огромный потенциал, Элизабет, и только он в силах его раскрыть. Настолько, что свет, наполнивший его, будет ослеплять все, к чему прикоснется. И только он может бездушно закопать его в землю собственными руками, отчаявшись однажды его когда-либо отыскать. Все, что есть в тебе сейчас, – это то, какая ты сегодня, какой ты будешь завтра и всегда, не дай никому помешать свершению твоих желаний. Моя малышка Бет, о чем пишут все учения? Об освобождении потенциала, который лежит в человеке, о выходе за границы и пределы пространства. Пока ты будешь руководствоваться только тем, что можешь увидеть, прочесть, а не тем, что есть внутри тебя, ты никогда не сможешь высвободить собственную силу, что дает ответы на вопросы и является ключом к разгадке твоих тайн. Не ходи слишком далеко за ними, они ближе, чем тебе кажется – они внутри тебя. У тебя есть своя уникальная жизнь, не равняй ее ни с чьей, и в том числе с моей. Не слушай никого, кто скажет тебе, что ты чего-то не можешь, или того, кто посчитает, что знает тебя лучше, чем ты сама. Так же как не перекладывай ответственность за свою жизнь на других людей и обстоятельства. Ты и есть жизнь, Элизабет, в которой возможно все
   С любовью, мама».

   В иллюминаторе самолета медленно проплывали облака, склонившие головы под красно-желтыми бликами солнца. Я открыла дневник, купленный специально для зарисовок событий в Индии, которому было предначертано стать основой для моей книги. Сделав в нем первую запись, я вдохновенно откинулась на спинку кресла и, глубоко вздыхая, медленно закрыла глаза, погружаясь в длительный полетный сон.
   «Забыть все то, что было раньше – этого не было никогда. У меня есть сегодня, завтра и всегда».

   Жизнь – это нечто большее: Роман/ Шаульская Галина.
   Это попытка построить мост между научной философской теорией и голосом души, тем, что доказано экспериментально, и тем, что прочувствовано внутренним миром человека. Автор опровергает некоторые человеческие мифы (привычные нам мифы советской жизни), ставит под сомнение стереотипы. Всегда считалось, что Страна, Государство, Начальство, Чиновники и Родители должны обеспечить обычного человека «благами» согласно его вкладу в развитие страны. «…Жизнь это не только путь от низа и до верха. Это путь, по которому ступает человек, обретая силу, учась состраданию, находя в себе мужество быть преданным…Никто не проживет за него жизнь так, как ему бы того хотелось…Сидеть сложа руки или пульсировать вместе с горячими кровеносными сосудами жизни в ее ритмичном движении – выбор каждого человека…».
   Мне кажется, эта книга – личные размышления автора для нового поколения. Особую актуальность она приобретает сейчас, в период кризиса, когда перед молодыми людьми более остро стоит вопрос поиска смысла жизни.
   И совсем не важно, сколько вам лет – восемнадцать или восемьдесят один – этот роман для вас!

   Кинфу Зенебе Тафессе,
   Доктор философии, журналист-международник,
   Профессор РУДН

   Тел. +7(499)7558074, e-mail; zen888kin@yandex.ru

Галина Шаульская Жизнь – это нечто большее