Александр Асмолов
Листы одного древа

Кленовый лист

   В детстве разноцветный ковер опавших листьев казался более ярким. Я любил перешагивать с одного бордового листа на другой. С годами эти шаги становились все длиннее. Теперь и не допрыгнуть. Похоже, воспоминания стали очками с цветными стеклами, и поэтому на фоне желтых полян мне редко попадаются алые листья. Резные с крупными прожилками запекшегося сока, чью жизнь оборвал первый ночной заморозок. Придет пора, и холодное лезвие безжалостно полоснет по тонким жилкам. Многие умирают во сне, а некоторые ждут солнечного света. Напоследок несколько секунд свободного падения. И все.
   Говорят, что умирая, человек может задержаться на Земле, если не выполнил предназначение. Интересно, как у листьев. Быть может и они вымаливают у своих богов время на последний шанс. Рассуждая так, поднимаю голову и осматриваюсь. С одной из верхних веток ко мне планирует огромный бордовый лист. Словно засмотревшись на меня, он натыкается на другую ветку, но все же опускается прямо ко мне в руки. Это знак.
   С любопытством разглядываю его. Красавец. Брутальные рубленные линии контура, набухшие отвердевшие жилы, поджарое тело. Был на самом верху. Интересно, наша встреча случайна, или он выбрал именно меня. Если так, то – зачем. Верчу лист в руках. Никаких намеков на знаки или символы. Обхожу вокруг солидного клена. Забавно, но красных листьев под ногами нет, одни желтые. Делаю десяток шагов в сторону. Среди обнаженных ветвей ни одного листочка. Этот был последним. Неспроста.
   Пару минут оглядываюсь по сторонам и размышляю. Вокруг ни души. Похоже, все-таки это послание предназначалось именно мне. И смысл его ни в каких-то таинственных символах на листе, а в самом действии. Не сгинуть бесследно, а сделать что-то напоследок. Какой-то единственный шаг. И, если послание предназначалось мне, то должен понять. Похоже, я близок к осознанию этого шага. Не случайно же последнее время я частенько размышляю о предназначении. Зачем я появился на земле, что должен сделать. Так и не понял.
   Никогда не стремился накопить добра или добиться власти. Да, посадил дерево, построил дом и вырастил детей, но это не главное. Стопка дипломов с сертификатами и два десятка написанных книг перетянуты черным поясом по каратэ. Это все в прошлом. Ни одна религиозная доктрина не затронула. Даже крестился в Иордане, но ничего не почувствовал. Не мое.
   Ах, осень, любишь ты загадки. Удивительно красивые и не менее сложные. И синее небо над головой бабьим летом, и безмолвный лес и спокойная река и этот кленовый лист в руках – все присказки. Они были и будут без меня. Только этот миг мой. То, как напоследок парил резной красавец, и есть подсказка. Он впитал в себя всю красоту и оборвал последнюю нить сам, когда почувствовал, что готов сделать этот шаг. И мне послышалось: «Умри счастливым».

Старое объявление

   Когда возраст позволяет бродить в осеннем лесу не только по выходным, неторопливые мысли часто обращаются к юности. Хранимые в памяти образы друзей давно отличаются от их нынешних ликов. Наверное, поэтому люблю общаться с ними по телефону. Не часто. Когда кольнет вдруг без предисловий в шутку спросить – идешь в школу или на море. Такая игра принимается с полуслова, и можно поболтать ни о чем, будто и не пролетело с тех пор полвека.
   Вот и сегодня шорох опавших листьев в уже дремлющем подмосковном лесу навеял воспоминания о том, как я впервые увидел своего деда. У него было странное для русского слуха имя. Харлампий. Он был чистокровным греком. По материнской линии бабку и деда я не застал в живых. Они сгинули в лихолетье двадцатых. Мать отца, Варвара, нянчила только моего старшего брата, так что появление Харлампия было событием.
   Он был моряком и встретился с Варварой в Новороссийске еще до революции. Эта необычная романтическая история закончилась большой греческой свадьбой. К семнадцатому году в семье из богатства было только двое детишек. Гражданская война разметала их по разным странам. Харлампий появился в Новороссийске только в шестидесятых. Дед приехал умирать. Ему удалось убедить все власти, что старик хочет быть похороненным рядом с той, которую любил всю жизнь.
   Харлампий почти забыл русский, говорил медленно и с ошибками, но зато очень интересно. Долгая жизнь моряка для слушателя в моем лице представлялась одним бесконечным приключением. Отчего-то из его внешности мне запомнились только клетчатая рубашка и длинные холодные пальцы с запахом табака. Он часто держал сигарету, которая, оставшись без внимания в разговоре, тлела в одиночестве. Пепел падал ему на брюки, а Харлампий продолжал говорить, неподвижно глядя куда-то в прошлое.
   Днем, когда все взрослые были на работе, а школьник пытался делать уроки, дед частенько спрашивал, какая нынче погода. Этим он намекал на прогулку. Мы жили неподалеку от того дома, где когда-то Варвара и Харлампий растили своих сыновей. С тех пор улицу расширили и разбили скверик. Тополь у калитки их изгороди пережил все катаклизмы и казался мне могучим исполином. Харлампий любил сидеть на скамейке у этого тополя и вспоминать. Иногда рассказывал что-то мне. Часто это были забавные истории о красавице Варваре, за которой ухаживал греческий моряк. Почему он доверял это пацану, не знаю. Возможно, я был благодарным слушателем, который никогда не посмеется над тем, что так дорого старику.
   Не прошло и года, как Харлампий умер. Помню, перед этим он болел, молча глядя на окружающих увлажненными глазами. В них была мольба о прощении и столько любви, что запомнилось мне на всю жизнь. В те дни мой отец пытался его спасти, собирал деньги на какие-то лекарства или операцию. Теперь я понимаю, как ему было трудно терять своего отца, так ненадолго обретя его после долгих лет, прожитых порознь и в неизвестности.
   Мне вспомнилось это из-за одного случая, произошедшего несколько лет назад. Мы с женой гостили у старшего брата в Новороссийске. Он как раз закончил ремонт, и освободил нам комнату на отпуск. После ужина мы сидели на балконе и о чем-то говорили. Спохватившись, брат достал из старенькой тумбочки книгу и, улыбаясь, протянул мне. Узнать в ней свой детский подарок было несложно. Наш отец любил и собирал книги, и я всегда на день рожденья дарил ему их.
   Брат загадочно молчал, чего-то ожидая. Я открыл книгу, прочитал свою дарственную надпись, неумело сделанную перьевой ручкой, и полистал. Вскоре наткнулся на пожелтевший листок в линейку. Там была одна строчка, всколыхнувшая целый рой воспоминаний. Как давно это было. Я даже не представлял, что этот листок отец хранил всю жизнь. Когда его не стало, книжный шкаф так и стоял на том же месте, и только теперь брат, убрал его, затеяв ремонт. Перебирая книги, он наткнулся на мою записку.
   Вернее это было уличное объявление. Взволнованная рука школяра нацарапала фразу на вырванном из тетради листке. Вспомнилось, как я вместе со всеми хотел тогда спасти умирающего Харлампия. Мы жили небогато, и мама часто занимали деньги за неделю до получки, а уж собрать что-то на редкое лекарство или операцию было нереально. Вот я и написал объявление о продаже, чтобы получить эти злосчастные деньги. Продать, конечно, было нечего, но я видел в каком-то кино, что это кто-то покупает. Вот и решился. Оказалось, что отец, возвращаясь домой, узнал на объявлении мой почерк, и снял записку со столба около дома. У нас состоялась беседа, я покаялся, и все забылось. Оказалось, что отец сохранил мое нелепое объявление. Очевидно, его тронуло это искреннее желание спасти Харлампия даже таким способом.
   «Продам душу за деньги. Саша».

Монетка для Харона

   Интересно, если не припасти монетку Харону, он так и не перевезет мою грешную душу через Стикс, и она останется неприкаянной в этом мире навечно или же будет барахтаться в темных водах подземной реки, пока не попадет в Лету? Хотя, с чего это я решил, что попаду к Харону, были же и другие перевозчики – у шумеров Намтарру, у египтян Анубис, у этрусков Турмас, у скандинавов Модгуд, у славян, кажется, это был Серый волк Велеса. Выбрать есть из чего, а, может, и поторговаться. Удалось же Гераклу подкупить золотой ветвью Харона. Впрочем, греки мне ближе, во мне как-никак четверть эллинской крови. А, ну, как удастся не хлебнуть забвения в Лете, ведь душе все телесное чуждо.
   Перспектива зависнуть на грани миров весьма интересна. Здесь я уже кое-что видел, а с той стороны вообще навсегда останусь. Скользнуть по лезвию, рассекающему свет и тьму, я бы попробовал. Скорее всего, там и время течет иначе, да и другие законы миров перемешаны. Не думаю, что на всех «границах тучи ходят хмуро». Ведь был же у меня подобный случай.
   Тут мне вспомнилось детство на берегу Черного моря. Я жил в «портовом» квартале, проводя большую часть времени в его дворе. Это было счастливое время без компьютеров, сотовых и прочих технических «фенечек», так легко разъединяющих людей теперь. А тогда во дворе был единственный телевизор у дантиста Сойфера, который по выходным позволял подружкам его десятилетней Софочки что-то там смотреть, о чем они трещали потом всю неделю. Оборванцы вроде меня в этот круг не входили, зато море принадлежало нам.
   С восьмого марта по седьмое ноября у нас был купальный сезон. В мае мы уже выглядели негритятами, а к августу волосы от соли и солнца выгорали до соломенного цвета. Любимым местом на берегу у нас был старый причал неподалеку. Вдоль его ржавых боков, кое-где уже без деревянного настила, лежала метрового диаметра труба. Когда-то по ней с пришвартованных барж насос мощной струей гнал на берег морской песок, которой покатыми холмами отгораживал нас от всего района. Это был наш мир, и девчонкам в нем не было места.
   Ржавеющая под солеными ветрами труба на мосту в некоторых частях была отполирована нашими телами. Прокалившись на летнем солнце, она спасала наши замерзшие от долгого купания тела. Мы повисали на ней, как белье на веревке, обнимая руками и ногами «большого брата», и впитывали ее тепло. В разгар лета труба так нагревалась, что прежде, чем лечь на нее приходилось стаскивать мокрые «семейные» трусы и выжимать воду на горячий металл. Только после этого можно было распластаться на этой «сковородке» и, закрыв глаза от блаженства, ощущать проникающее внутрь тепло. Онемевшие пальцы и посиневшие губы постепенно приходили в норму, и тщедушные, с белыми полосками на бедрах тушки переставал бить озноб.
   Наш старый мост метров на сто вдавался в море, да и глубина там была метров пятнадцать, так что даже в августе мы умудрялись замерзать до дрожи в коленках. Дело в том, что солнце быстро прогревает верхний слой воды в три-пять метров, потом его то и дело сносит ветер, а на глубине бывает прохладно. Мы же всякий раз должны были доказывать свое превосходство. Кто-то быстрее всех плавал, кто-то глубже нырял, кто-то крутил сальто с фонаря на конце моста, а кто-то мог руками поймать самого большого краба. И море было неизменным участником и беспристрастным судьей во всех забавах.
   Одной из таких игр было «Посвящение». Кто прошел его, гордо взирали свысока на такого салагу, как я, у которого еще не было силенок и духу для того, чтобы пронырнуть «черную трубу». Так назывался десятиметровый отрезок трубы с нашего моста, наполовину вросший в дно. Когда и как он оказался на пятнадцатиметровой глубине никто не знал, и это окутывало таинственным ореолом обросшее длинными зелеными водорослями «чудовище». До него доныривали только взрослые ребята, но нужно было еще и залезть в эту чертову трубу и проплыть в ней до другого конца. Естественно, проделать это нужно было при всей честной компании. Ходило немало жутких рассказов о страшных смертях салаг, вроде меня, отважившихся покорить «черную трубу».
   Но как, скажите, быть уважаемым пацаном и не пройти «Посвящение»?
   Втайне я тренировался. Сначала научился доныривать до черного чудовища. Потом еще и проныривать вдоль его обросшего водорослями тела, которое, порой, казалось, бесконечным. Когда же у меня хватило дыхания доныривать и проплывать вдоль «черной трубы» дважды, я объявил, что готов к испытанию. Все было по-честному. Назначили день, когда на мосту собрались уважаемые пацаны района. Они были намного старше меня, и поглядывали с ухмылкой. Когда же пришел один из предводителей по прозвищу Кэп, все загалдели. Мои сверстники пытались отговаривать и запугивать взбучкой от родителей, старшие подшучивали, но я стоял на своем.
   Часть наблюдателей прыгнули в воду, часть осталась на мосту. Вода была прозрачной, и сверху все было, как на ладони. Кэп закурил и молчаливым жестом дал отмашку. Сердце мое сжалось от страха. Помню, как я пожалел тогда, что не знал ни одной молитвы. Но назад хода не было. Продышавшись напоследок так, что голова закружилась от избытка кислорода, я прыгнул с моста.
   Сотни раз я уже проходил этот путь, и поначалу все шло хорошо. Когда же я занырнул в «черную трубу», ужас постепенно стал овладевать всеми уголками сознания. Ил и песок заполняли пространство трубы, оставляя узкий просвет сверху. Я стал медленно протискиваться вперед, обдирая спину о ракушки, облепившие ржавый металл. Стало темно, только светлое пятно впереди. Страх подгонял вперед, но я стараясь двигаться как можно медленнее, чтобы беречь силы и кислород. Примерно на середине пути просвет в трубе стал таким узким, что я застрял. Помню, как мелькнула садистская мысль, что я уже в желудке черного чудовища. Оно заглотило меня целиком и теперь сдавливает.
   Заставив себя успокоится, полез дальше, откапывая под собой песок руками и проталкивая его ногами назад. Медленно тянулись секунды. В голове застучало. Я обманывал себя перекатывая воздух из легких в рот и обратно, словно вдыхал. Неожиданно среди спутанных мыслей зазвучала модная тогда мелодия, и я пополз быстрее.
   Упрямо повторяя, что смогу, карабкался. Поднятый моими движениями ил, сделал светлое пятно впереди совсем тусклым. В эти секунды из глубин памяти выскакивали самые разные события моей короткой жизни, и калейдоскопом вращались в затуманенном отсутствием кислорода сознании. Силы покидали меня. Неожиданно светлое пятно впереди исчезло. Я почувствовал себя моряком, потерявшим в шторм спасительный свет маяка.
   Стало жутко.
   Лихорадочно соображая, что могло произойти, я оцепенел. Назад ходу не было – я засыпал его песком, вырытым из-под себя. Впереди была неизвестность. Если бы в тот миг я был на суше, слезы бессилия и жалости к себе брызнули бы из глаз. Но я был зажат в чертовой трубе на глубине пятнадцати метров, и она все не кончалась. Теперь и вовсе стала бесконечной. Судорожные позывы глотнуть воздух, волнами прокатывались по телу. Сознавая, что первый же вздох станет для меня последним, я загонял это желание вглубь угасающего сознания.
   Неожиданно издалека донесся голос. Отчетливо помню, что это были не слова и не мотив.
   Просто чистый голос. Тут же я вновь увидел светлое пятно. Совсем рядом. Откуда только взялись силы. Какими-то рывками я преодолел последний метр-два и вылез из чертовой трубы. Оттолкнувшись ото дна, заскользил вверх. Солнце было прямо над головой, и его лучи веером расходились вокруг меня, образуя светлый конус. Стало удивительно легко и спокойно.
   Позже я узнал, что надо мной решили подшутить. Ну, негоже салагам проходить «Посвящение». Не для них это. Оказалось, когда я был в трубе, пацаны стали по одному доныривать ко второму концу трубы и закрывать его свои телом. Думали, что я назад поползу, пытались за ноги вытащить. Не получилось. Когда все сроки вышли, Кэп выгнал всех их воды, а сам стал стучать камушком у второго края трубы. Это меня и спасло. Словно у него в руках была моя монетка для Харона.

Дорогая Н. Н.

   В столичном магазине «Библио Глобус» было многолюдно. Не потому, что вечер пятницы, а потому, что в большом зале проходила презентация нового романа известного писателя. Сергей Сергеевич Саблин, как всегда, блистал. Он был просто создан для подобных массовок. Только в роли лидера, конечно.
   Шустрые корреспонденты разномастных изданий расположились около оператора одного из московских телеканалов. Его штатив с солидной камерой, как форштевень, выбивался из общей массы собравшихся. Впрочем, автор нисколько не уклонялся от форштевня, способного подмять любого, только не Саблина. Напротив, он играючи отвечал на каверзные вопросы, улыбаясь прямо в объектив. Вечер вела Галина Викторовна. Искусствовед в прошлом, теперь возглавляла отдел маркетинга в книжной империи. Она задавала неожиданные вопросы, а Сергей Сергеич быстро отвечал. С юмором и сознанием дела. Мало кто знал, что сценарий этой встречи и все вопросы Саблин сам написал неделю назад. Что говорить, шоу удалось.
   Постоянная интрига, сопровождавшая творчество Саблина, была связана с его соавтором. Сергей Сергеич всегда посвящал свои романы некой Н. Н., давая понять, что без нее книга никогда бы не состоялась. Ее тень всегда мелькала и в романах.
   Читатель узнавал Н. Н в образе загадочной дамы, промелькнувшей в каком-нибудь незначительном эпизоде, который в финале оказывался определяющим. Таким был стиль авторов. Однако Сергея Сергеича знали все, а, вот, Н. Н. удавалось оставаться инкогнито. Кто придумал этот тандем и как он работал, хотели узнать многие.
   Едва закончилось традиционное обсуждение книги с автором, микрофон перешел к зрителям, и началась атака.
   – Сергей Сергеич, кто вам пишет книги?
   – Господин Саблин, вы эксплуатируете литературных рабов?
   – Признайтесь, кто такая Н. Н.?
   Автор очаровательно улыбался, прощая шалости невоспитанным и дерзким. Это их хлеб, в конце концов, но он не мальчик для битья.
   – Коллеги, я не могу вам сказать, как я пишу – в халате или залезаю в ванную, как великий Дюма. Это секрет. Профессиональный.
   – Но почему? – хором возражала публика.
   – Если я вам его открою, – улыбался Саблин, – вы будете писать так же.
   Шум одобряющих возгласов пронесся по залу, но это было только начало.
   – Назовите хоть имя. Это Надежда?
   – Наталья?
   – Нина?
   – Нора? – неожиданно для всех томно спросила Галина Викторовна.
   – Друзья мои, – Сергей Сергеич смело приблизился к объективу камеры так, чтобы телезрители смогли заглянуть в его глаза, – кто-нибудь из вас мог бы публично назвать имя любимой, зная, что это ей навредит?
   В зале воцарилась уважительная тишина. Впрочем, ненадолго.
   – Н. Н. – публичный политик?
   – Так у вас роман с замужней женщиной?
   Посыпались вопросы, которые Сергей Сергеич тут же парировал:
   – Наш роман вы держите в руках, дорогие мои. Могу подписать его любому желающему.
   В этом был весь Саблин. Романтик, интригующий собеседник и успешный автор. За это его любили издатели и читатели, ненавидели собратья по перу и ревновали бизнесмены, в поте лица добывавшие свой хлеб. Виданное ли дело, какая – то Н. Н. пишет проходимцу книги, а он красуется перед публикой.
   В небольшом кафе при магазине разгоряченные члены всевозможных литературных клубов еще выясняли, кто тут гений, когда Саблин тихонько простился с Галиной Викторовной, поблагодарив ее за отличный вечер. Он торопился остаться наедине со своей Н. Н., молчаливо дожидавшейся своего известного писателя.
   – Ты опять целовал Галине руку? – с нескрываемой иронией спросила Н. Н.
   – У нас чисто деловые отношения, ты же знаешь, – прошептал он, чуть наклонившись. – И потом она никудышный автор, хотя и пытается иногда писать.
   – Это ты зря, – Н. Н. едва заметно отстранилась от него, хотя вечер был прохладный, – женщины не прощают оскорблений. Даже если их нанесли не им лично. Они все помнят.
   – Учту, – примирительно промурлыкал Саблин. – Поедем на дачу, так хочется побыть вдвоем.
   – Ты опять поставил машину около ювелирного? – она всегда прощала этого баловня судьбы.
   – Представь себе. Бриллианты не покупаю, но пользуюсь стоянкой для важных персон. Всякий раз я подписываю директору магазина десяток новых книг для его клиентов, и он мне все позволяет.
   – Становишься бизнесменом? – ирония сквозила в ее тихом голосе.
   – Москва всегда была торговым городом. Купцы тут строят дома и магазины, торгуют мануфактурой и машинами. Иногда книгами.
   – Когда ты пялишься на очередную девицу, – прервала его Н. Н., – то всегда перескакиваешь на купцов. Неужели женщины ассоциируются с товаром?
   – Прости, отвлекся, – виновато пробубнил Сергей Сергеич. – А как ты заметила, ведь и не смотрела в ту сторону?
   – Я тебя слишком хорошо знаю, дорогой. Тебя выдают интонации. Дыхание.
   – О, это можно будет использовать, – тут же подхватил Саблин. – Вот послушай. При встрече с красивой женщиной он задерживал дыхание… А?
   Они замолчали, одновременно вспомнив, как лет пять назад Сергей увлекся такой вот штучкой. На ощупь у нее были изящные бока и все такое, но без души. Он уехал с ней на Кипр и пробовал писать. Месяц провел на шикарной вилле у моря и вернулся с пачкой исписанных листков. Редактор прочитал рукопись и вернул ее всю исчерканную красным фломастером, словно женской помадой. Такого позора Саблин еще не испытывал. Он понял, что писать настоящие книги может только с Н. Н. Возвращение было мучительным и долгим. Она простила его, как блудного сына, поверив клятвам. С тех пор все книги выходят с посвящением Н. Н. Большего ей и не надо.
   – Ты молчал всю дорогу, – неожиданно произнесла она. – Вспоминал Кипр?
   – Да, – коротко признался Саблин. – Мы с тобой, как старые супруги, понимаем друг друга молча.
   Старенькая дача с массивной мебелью 30-х годов была их мастерской. Тут родились все романы, да и сами они прожили здесь лучшие свои годы. Потому и возвращались сюда с удовольствием.
   – Тихая заводь у сочного луга, – мечтательно произнес он, запирая ворота.
   – Да, – согласилась она, – хорошо тут.
   Сергей Сергеич повесил пиджак на спинку кресла у камина, сам сел напротив. Электрический нагреватель быстро наполнил комнату теплом и приятным неярким светом. На стене методично тикали старинные часы. Тут хорошо думалось и легко писалось.
   – Я купил новые чернила, – спохватился Саблин.
   – Для нового романа? – интригующе спросила Н. Н.
   – Надеюсь… Знаешь, приходится разрезать пластиковые баллончики для современных ручек и сливать чернила во флакон.
   – Да, я капризная дама. Мне флакон подавай. Поршневая система. Разве что – перо золотое.
   – У тебя удивительное перо. Чистое золото. Отец подарил на окончание института. Даже имя тебе дал. Наша Надежда. Так и повелось.
   – Это нетактично, напоминать даме о возрасте, – усмехнулась она и попросила. – Не клади меня сегодня в стол. Пусть я останусь во внутреннем кармане пиджака. Хочу побыть у камина. Он еще тот молчун.
   – Но только до утра, – пошутил Сергей Сергеич. – У меня на тебя большие планы, дорогая Н. Н.

Сказка о забытых душах

   Жил-был Сон. Вернее, быть то он был, а вот где жил – неизвестно. Сон приходил только длинными зимними ночами, когда плачут метели. Выбирал лишь тех, кто спит крепче всех. Бывало это редко, но уж если случалось, то попавший в сон мог увидеть самые невероятные истории. Однажды так и произошло. Приснился Сон мужчине по имени Иван, не старому и не молодому, не высокому и не маленькому. Обыкновенному.
   Не стал Сон ходить вокруг да около, сразу нырнул в такие глубины, о которых другие сны и не подозревали. Потому как был этот Сон не прост. И вот снится Ивану, что он в дремучем лесу. Темно. Жутко. Другой бы вскинулся с постели, только не зря Сон выбирал тех, кто спит крепче всех. Долго ли коротко пробирался Иван по чаще, заприметил он огонёк впереди. Ближе подошёл, а там – поляна и на ней вокруг тусклого костерка – странные существа. Не люди, не звери, не птицы. Будто клочья тумана. Колышутся. Страшно Ивану, бежать бы, а не может. Неведомая сила к костерку толкает. Ещё ближе подошел, а его не замечают. Будто виденья над огоньком нависли, а тот еле тлеет. Стал Иван валежник для костерка собирать – вдруг разговор завяжется.
   – К кому пришёл? Чужой ты.
   – Так я… – Начал, было, Иван, но, повернувшись на голос, осекся. Одно из тех видений, что у огонька собрались, аккурат перед ним. Прямо в душу уставилось. Остолбенел Иван от страха, а своя душа в пятки ушла.
   – А ты чей будешь-то?
   – Иван, Васильев сын. Из Березовки.
   – Вижу, что рано тебе сюда.
   – Заплутал я. Дорогу, вот… Осмелюсь спросить, с кем честь имею…
   – Забытые души мы.
   – Как это?
   – Кто как. Кто по ненависти, кто по любви, кто по злобе. Да брось ты эти палки ни к чему они. Проходи, гостем будешь. У нас никого не бывает, ты первый.
   Окружили Ивана забытые души. Вьются. Каждая о своём спрашивает, а он онемел от страха. Постепенно стало чуть светлее. Показалось Ивану, что души открываться перед ним стали. Он без слов иные судьбы увидел, а говорят, чужая душа – потёмки.
   – Пустое, нет у него за душой ничего. Обидели Ивана чьи-то слова. Опять тьма сгустилась. Потеряв к нему интерес, оставили душу Ивана в покое. Он осмелел.
   – Зачем в такую глухомань забрались?
   – Не простили нас. Забыли. Сюда вот загнали. Такая тоска звучала в этих словах, что у Ивана слезы на глазах навернулись.
   – А помочь как?
   – Никто не поможет, кроме того, кто позабыл. Иди с миром, добрая душа.
   – И что, никого так и не вспомнили?
   – Поговаривают, было однажды – вспыхнул огонёк и один из наших вернулся. С тех пор так и смотрим на эти головешки… А ты иди, а то навсегда застрянешь.
   – Куда идти-то? Дороги я не знаю.
   – Дорог отсюда нет. Ты подумай о ком-нибудь близком, он тебя и вытащит. Если вспомнит.
   Похолодел Иван, вдруг он никому не нужен. Раньше жил сам по себе, не задумываясь. Казалось, все так… Начал перебирать в памяти знакомых, кто бы его вспомнить мог. От этого еще темнее стало, а душа оборвалась…
   Вдруг свет забрезжил. Чувствует Иван, кто-то его тянет. Теплом пахнуло, жизнью. Рванулся навстречу, и дома очнулся. Сидит в кровати, никак в себя прийти не может. Трясёт всего. Глядь, а это его охотничья собака, Дружок, руку лижет, хвостом виляет, поскуливает. Обнял Иван верного пса, к сердцу прижал. И так ему хорошо стало, что нашлась родная душа.
   Сон обернулся, посмотрен на Ивана и пропал. Что тут добавить.
   Нельзя без любви жить.

Наша победа

   Баба Вера умерла, когда я еще в школу не пошла. В мае. После праздников. В тот день я что-то почувствовала и не отходила от нее, а баба Вера все пыталась меня из дома наладить – то в магазин, то погулять, то к соседке. Только позже я поняла, что она хотела тихо уйти, чтоб никому не в тягость, чтобы помнили ее живой.
   Она у нас в семье всегда была старшей, даже отец умолкал, когда говорила бабушка. Впрочем, она не часто заставляла себя слушать. Предпочитала все делать молча. Это у нее с войны. Она сама мне так говорила. Война воспитала ее такой.
   Баба Вера не любила рассказывать о войне, но мне иногда удавалось упросить ее. В 41-м их с мамой, моей прабабушкой, эвакуировали в Новосибирск. Раньше-то они жили в столичных Сокольниках. Фашист подошел к Москве, и завод, где работали ее родители, вывезли на восток. Отец бабушки Веры, мой прадед, погиб в первые месяцы войны. После переезда бабушка и ее мама поселились в маленькой комнатке деревянного дома принявшей их незнакомой семьи. Баба Вера всегда так тепло отзывалась о тех людях, обогревших их в тяжелое военное время.
   Тогда почти все мужчины ушли на фронт, и бабушка с подростками стала работать на заводе. Она быстро научилась управляться со станком. С тех пор у нее осталось то, военное, отношение к любой работе. Баба Вера часто говорила:
   – Это надо.
   Пока не сделает, не успокоится. Она так всю жизнь и прожила. Мои родители все время работали, а дом и мое воспитание были на ней. Баба Вера все могла и все умела. Когда я ее спрашивала, откуда она знает что-то, она с улыбкой повторяла:
   – Снаряды научилась делать, а это…
   Мы жили небогато, но всегда был порядок. Особенно в одежде. Баба Вера была просто фанатом чистоты. Меня не наказывала за детские шалости, просто бралась стирать, штопать, подшивать, и все приговаривала:
   – В войну такого не было, а нынче стыдно, девонька моя.
   Теперь, когда прошло много лет с тех пор, ее голос в памяти не дает мне делать что – то плохо или не до конца. Мне все кажется, что вот сейчас выйдет из соседней комнаты баба Вера и, молча, возьмется за меня переделывать. Она никогда не ругалась и не наказывала меня. Даже если я была неправа, бабушка всю вину брала на себя. Прикрывала. Когда же мне становилось стыдно, и я признавалась ей и просила прощения, баба Вера тихо говорила:
   – Я всегда за тебя, я же не предатель.
   Она все сравнивала с тем военным временем, и наши теперешние неурядицы казались ей пустяками. Наверное, поэтому, когда я вспоминаю бабу Веру, мне кажется, что она жила легко. Она просто никогда не жаловалась и во всем находила радость. Теперь я понимаю, что это есть великая жизненная мудрость. Только теперь.
   Еще баба Вера любила праздновать День Победы. Даже больше, чем Новый год. И не потому, что она по-особому накрывала стол или не отходила от телевизора. Нет. Она за неделю начинала готовиться и все приговаривала:
   – Это же наш праздник. Это наша победа.
   Теперь, молодым сложно понять ее отношение к 9 мая. Некоторые подростки уже путаются в датах, именах и событиях. Есть и такие, кто не утруждает себя разобраться, с кем мы воевали и за что. Вранья и небылиц в Интернет все больше. Но я знаю, что для защиты нашей страны и моя бабушка в 14 лет не только целыми днями работала на военном заводе, но и ночевала там. Ее сверстники после двух смен у станка не шли домой, а собирались у большой печи, где плавили сталь, чтобы согреться и поспать. Была война.
   И самым большим праздником для нее был День Победы. В этот день она рано вставала, накрывала стол перед телевизором и не отходила от него весь день. Возможно, высматривала кого-то из знакомых, возможно, просто видела счастливые глаза тех, кто когда-то защитил нашу страну от врага. Она никогда никого не ругала, и если слышала о современных бедах из новостей, только отмахивалась:
   – Да за такое в войну бы….
   Да, война осталась в ней, но не озлобила, а наоборот, научила добру. И еще умению радоваться мелочам. Особенно в праздник 9 мая. Баба Вера часто повторяла:
   – Мы так ждали этот день. Вся страна хотела одного. Победы.
   Думаю, она и ушла от нас только после этого праздника. Болела, но не позволяла себе умереть до него. Вот что значит военное детство. Это передалось и мне. В День Победы я тоже накрою стол, и мы всей семьей соберемся у телевизора смотреть парад. Я буду вспоминать бабу Веру. Это мое самое дорогое воспоминание о той войне, на которой я не была. И ее праздник стал моим.
   Это наша Победа.

Теперь я люблю дожди

   Наверное, римский император был знойным мужчиной, коль дал последнему летнему месяцу свое имя. Подобно давешним красавицам я так же млела от жары в пригородной электричке, тащившейся со всеми остановками в маленький подмосковный городок. Вчера шеф сделал грустное лицо, объявив мне свою волю. Правда, давая это задание, он даже соизволил подойти к моему столу, а не вызвал в кабинет. Наш маленький «цезарь» умел уговаривать женщин. Доверительно положив ладонь на моё плечико, он шепнул, что утром можно будет сладко поспать и ехать одиннадцатичасовой электричкой.
   Теперь я об этом жалела, лениво листая глянцевый журнал, где соплеменницы наперебой давали советы, как найти мужчину своей жизни, как его ублажать, как бороться с соперницами и как быть счастливой, не смотря ни на что, обретя наконец-то желанную свободу. Этот замкнутый круг я уже дважды прошла, но так ничему и не научилась, сделав мудрое заключение, что найти мужчину, который бы меня понимал, мне не дано.
   Словно в подтверждение этим грустным мыслям, невесть откуда налетел дождь. Вернее ливень. Крупные капли наотмашь хлестали по вагону, барабанили по крыше и заливали сиденья, врываясь в открытые окна. Одной женской силы было недостаточно, чтобы справиться с упрямыми задвижками, и мне пришлось перебраться на единственный сухой островок первого сиденья. Там уже сидела дама в изящной соломенной шляпке, и делала мне знак рукой. Оказавшись единственными потерпевшими в старом вагоне, мы были еще и ровесницами, что помогло быстро найти много общего. Правда, в отличие от меня Светлана выглядела еще очень привлекательной и позволяла себе обнажать по моде стройный животик, хотя в зеленоватых глазах притаилась грусть. Заметив мой удивленный взгляд, остановившийся на ярком зонтике, что приютился подле нее наперекор всем прогнозам, она улыбнулась.
   – Мне приснился Ласло. Это к дождю.
   Она вдруг разоткровенничалась. Ах, эти женские истории! Они так похожи одна на другую и такие разные.
   Светлана рано выскочила замуж и родила хорошенького сына. И вроде бы все удачно складывалось в ее жизни – успешная карьера мужа, материальное благополучие семьи, поездки на известные курорты Европы, наряды и внимание мужчин, о которых может только мечтать любая женщина. Но однажды она призналась себе, что все не так. Душа томилась тем, что не сбылось. Как-то, зачитавшись далеко за полночь, Светлана наткнулась на старое русское слово, которое очень точно определило ее состояние. Стыть. Она словно и не жила. И единственный человек, кто знал, вернее, чувствовал эту ее тайну, была свекровь. Безумно любившая и ревновавшая к невестке единственного сына, старая женщина просто терроризировала Светлану. Со временем та научилась терпеть и угождать, но счастья это не прибавляло. Так пролетела большая часть жизни.
   Свекровь умирала долго и мучительно. Она цеплялась за жизнь из последних сил, боясь оставить сына. Когда же ее не стало, Светлану стали преследовать несчастья. Нелепый случай чуть не отобрал сына, диабет сделал из мужа тучного и ревнивого ворчуна, дважды горела их квартира, а сама она чуть не утонула в ясный полдень. И каждый раз после такого испытания во сне являлась свекровь и молча грозила скрюченным пальцем.
   Однажды Светлана решилась пойти в церковь. Поставила свечку и долго молилась, прося защиты. Тот год был особенно тяжелым. Муж лежал в больнице, она не работала и сидела без денег, а у сына были проблемы с молодой женой.
   Неделю спустя, она возвращалась на электричке из столицы, где пыталась найти хоть какой-то заработок. В пути их застала гроза. Движение было прервано деревом, упавшим на рельсы. Пассажиров со всех застрявших поездов на автобусах отвезли в деревенскую школу, что была поблизости. Тогда град на несколько сантиметров закрыл всю землю, а температура упала почти до нуля. Сердобольный школьный сторож отогревал всех горячим чаем, и рассаживал по стареньким классам.
   Светлана оказалась рядом с застенчивым симпатичным иностранцем, который отчего-то прятал глаза и смущенно пытался ухаживать. Она даже начала кокетничать с ним, но неожиданно наткнулась на историю, изменившую ее жизнь.
   Оказывается, Ласло, так звали нового знакомца, почти двадцать лет назад работал в том же институте, что и ее муж. Он был тайно влюблен в замужнюю женщину, но не мог ей открыться. Оберегая ее покой и семейное счастье, он так и не признался в любви своей избраннице. После перестройки уехал домой, но до сих пор хранит ей верность. Приезжая в короткие командировки по работе в тот институт, он тайком наблюдает за своей возлюбленной, но никогда не подходит к ней. Он любит ее издалека. А решился рассказать свою историю Светлане лишь потому, что они больше никогда с ней не встретятся.
   Это было так неожиданно и трогательно в наше прагматичное время, что Светлана потом долго не могла успокоиться. Вот ведь повезло же кому-то, а избранница и не подозревает об этом. Да, случись это со Светланой, она бы бросила все на свете ради такого мужчины! Как в сказке. Так просто не бывает. О такой любви нужно было бы написать книгу или снять фильм, чтобы все женщины смотрели и плакали от чужого счастья.
   Несколько дней спустя Светлана помогала мужу готовиться к докладу, и увидела фотографии. Тот самый знакомый, что рассказал ей удивительную историю своей любви, был в запечатлен в окружении сотрудников мужа. Она стала что-то припоминать, потом осторожно расспросила мужа и… К своему ужасу она вспомнила этого застенчивого иностранца. Ну, конечно же! Как она могла не узнать в Ласло того мужчину, что время от времени появлялся где-то рядом. Вернее, она вспоминала его взгляд, полный нежности и грусти. Это был он! Его глаза тогда светились невысказанной любовью. Сомнений не было, все эти годы Ласло любил именно ее. Тайно и преданно. Как же она не узнала его, не поняла его слов, а ведь он так смотрел на нее.
   Той ночью ей опять приснилась свекровь и погрозила кулаком, а затем пропала навсегда. Теперь ей снится только Ласло. Светлана даже назвала себя в шутку ночным зверьком, который живет только в темноте. Следующий день проходит, как в тумане, и всегда идет дождь. Вот и сегодня они были с милым на берегу красивого озера. Купались нагишом, загорали и собирали цветы на зеленом лугу. Потому и зонтик. Она грустно улыбнулась, глядя куда-то вдаль, и тихо произнесла:
   – Теперь я люблю дожди.

Юбилейный букет

   Что ни говори, а юбилей всегда волнующее событие. Ступенька, коих с возрастом становится все меньше. Пожалуй, и не хотелось бы взбираться на нее, да надо. Все хлопоты по хозяйству хозяйка большого дома у пруда поручила домработнице, а, вот, составление списка приглашенных и распределения их за праздничным столом оставила за собой. Не ведающие этих проблем навряд ли поймут волнение, охватившее Маргариту Михайловну. Ее друзья, родственники, коллеги, чиновники, партнеры и просто знакомые составляли достаточно пестрое общество, которым нужно было управлять. Причем, делать это ненавязчиво. Фальшь почувствует любой, а, вот, оценить тонкость игры способен лишь искушенный. Впрочем, таких будет на торжестве немало.
   Обладательница различных титулов и званий, Маргарита Михайловна, была достаточно известна в мировом оперном искусстве. Возможно, пик ее славы уже прошел, но на нем теперь гордо реяло приятное прозвище «королева Марго», присвоенное в театральном обществе сильной женщине, вполне соответствующей такому имени. Путь, самостоятельно пройденный от некрашеного пола в сибирском селе до подмостков Ла Скала, дорогого стоил. И юбилей был неким подведением итогов. Не окончанием карьеры, но переходом в новый статус. Ее короновали.
   Наступил юбилейный вечер.
   Все в большом в доме у пруда волновались не меньше хозяйки. Она, словно шкипер перед штормом, четко отдавала команды, и ее уверенный голос был слышен то справа, то слева. Проходя мимо, она едва удостоила меня взглядом, что говорило о скрытой внутренней борьбе. Впрочем, это был боец. Остановившись у зеркала, Маргарита Михайловна глубоко вздохнув всей грудью и гордо вскинув голову, твердо посмотрела куда-то вдаль. Так она всегда делала перед концертом. Взгляд над публикой был некоей индульгенцией, которую она сама себе выписывала. Хотя бы на время.
   Первым, как всегда, появился Гоша. Давний друг семьи и еще более давний поклонник Ритули, как он ее называл. Уже успевший полысеть, с солидным животиком, он был неутомим.
   – Пора, красавица, проснись… – призывно зазвучал его приятный тенор прямо с порога. – Ничем тебя не потревожу… – он ринулся навстречу нашей красавице и припал на колено подле пышного платья.
   – Мой милый рыцарь, – она протянула руку в белоснежной перчатке для поцелуя, – ты всегда впереди всех.
   – Если ты о моей шевелюре, – не вставая с колена, Гоша провел ладонью по розовой лысине, – то все ради тебя, королева. Приказывай, и обзаведусь новыми локонами. Ты же знакома с моим пуделем. Договоренность достигнута на условиях бартера.
   – Надеюсь, это не «Вискас», – звонко рассмеялась Маргарита Михайловна.
   – Мамой клянусь, – Гоша не отпускал руку в перчатке, – только сахарные косточки. Я же не хочу превратиться в мартовского кота.
   – Да ты, как есть, кобель старый, – захотелось добавить мне, но было не по статусу вмешиваться, и сие ценное замечание осталось не озвученным.
   Следом за Гошей стали появляться и другие знакомые лица. Коллеги из «Большого» подарили замечательную фотографию в золоченой рамке. Мне удалось мельком глянуть на нее. Молоденькая Рита на каком-то конкурсе, раскинув руки, берет высокую ноту. До чего хороша она была тогда! Высокая, статная, глаза выразительные, но взгляд не глупышки. Девочка с характером.
   – Прими от подданных сей скромный дар, – громко продекламировал вошедший Стотский фразу из какой-то оперы и преподнес Маргарите Михайловне изящную статуэтку в стиле гжельского фарфора. Они лет десять выступали вместе и были очень дружны. Сплетничали о более тесной дружбе, но, думаю, это все козни завистников. К Рите грязь не приставала. Она была красивой и открытой в общении женщиной, но скандалов не припомню.
   – Ставьте цветы сюда, – помогаю я какому-то незнакомому юноше. Он так и не решился пробиться к королеве со своим скромным подарком. А розы шикарные, небось дорогущие…
   Плодовитый Рохман явился с исчерканным листком. Надо думать, это новый опус в честь юбилярши. Несколько минут на поздравления и поцелуи, и гости уже просят хозяйку о премьере. Как мне это напоминает молодые годы, когда вокруг Риты назойливым роем кружились и композиторы, и поэты, и писатели. Теперь наступило время продюсеров.
   – Друзья мои, – узнаю баритон Витебского, – Маргарита Михайловна исполнит арию Лючии из новой оперы Арсения Семеновича «Красавица из Флоренции». У рояля автор. С премьерой, друзья. С премьерой!
   Гости притихли, и голос Маргариты Михайловны заполнил большой дом у пруда. Она не случайно выбрала именно его. Чье-то бывшее поместье в революцию разграбили, потом отвели под склад, а после и вовсе бросили умирать. Только воля Марго подняла его из небытия. И не зря. Они чем-то похожи. Свою силу знают, но не бравируют, а уж, если заявят о себе в голос, то далеко слышно будет. Потому, что корни их тут, по этой земле босиком ходить любят. Ни на какие «миланы» не променяют. И помощников по дому хозяйка сама выбирает. Все душевные милые люди, как семья. Вот и я не первый год с ней, а дурного слова никогда не слышала.
   Тем временем народ все прибывает. Да какой. Полозов, как всегда, учудил. Его подарок четверо молодцов вместе со столом внесли, а по бокам канделябры по девяти свечей поставили. Попросил наш шоколадный король свет приглушить и собственноручно начал свечи зажигать. Заинтриговал собравшихся так, что все притихли. Потом эффектно сдернул покрывало, а на столе макет Большого театра из шоколада. Здоровенный…
   – Я хотел бы подарить королеве настоящий «Большой», но денег хватило только на этот, – хитро подмигнул Полозов. – Пусть твоя жизнь будет самой сладкой на всеете, дорогая Марго.
   Да, любит мужчина эффектные позы. Не удивлюсь, если когда-нибудь заявится в поддевке с окладистой бородой и сапогах гармошкой. Достанет золотой брегет из жилетного кармана, а за ними следом и цыганский табор. Барин.
   Позже всех приехал Кочергин. Этот никогда не щеголяет в дорогих костюмах, а вниманием не обижен. Опять с новой фотомоделью. Сам из себя сморчок, а денег в карманах немерено. В простака всегда играет. Вот народ и недоумевает, откуда у такого недотепы золотые прииски.
   Хитер.
   – Позвольте, Маргарита Михайловна, мой «презентик» скромный «преподнесть». Уж не обессудьте принять. Мы люди темные, простые, но талант ценить можем. Вот…
   И достает из сумочки своей спутницы корону. Самую, что ни на есть, настоящую. Потянулся мужичонка корону водрузить на голову хозяйке, да росточком не вышел. Пришлось нашей певунье реверанс сделать, как на сцене. Все так и ахнули, когда по всей зале засияло от короны той. Да с переливами. Воистину к лицу нашей Марго корона. Ай, к лицу! Такой бы и в стране царствовать не грех, да мужики не уступят. Разве что, в трамвае подвинутся.
   Впрочем, подарков нанесли солидно. На столе передо мной от флакончиков, сверточков и бархатных коробочек тесно стало. Да и мне перепало. Цветами завалили наполовину, а сверху водрузили огромный юбилейный букет.

Утренний поцелуй

   Я привык смотреть на нее по утрам, когда моя красавица чистит перышки. О, она умеет это делать. Причем так, что наблюдать за этим таинством одно удовольствие. Почему? Утверждать не берусь. За годы, проведенные вместе, у людей стираются границы любви и дружбы. Некогда таинственная любовница становится близким другом, который именно тебе доверяет свои женские секреты. Это дорогого стоит, ведь и близкой подруге не все можно рассказать о своих слабостях.
   Нет, не стану утверждать, что и мне она доверяет абсолютно все свои тайны. Иначе бы она не была женщиной. Иногда кажется, что она и себе не признается в чем-то, оставляя это на потом. Когда придет время. Оно безжалостно, и это вечная тема ее рассуждений. Словно невзначай, она подтрунивает и надо мной, замечая, что и я не выгляжу, как много лет назад. Хотя у меня, конечно, такой войны с этой коварной дамой по имени Время, нет. Мне проще. И моя красавица иногда с нескрываемой завистью упрекает в том.
   У нас, словно давняя игра с распределением ролей. Она говорит, я помалкиваю. Ей нужен слушатель, а не собеседник. Впрочем, красавица делает это с таким шармом и артистизмом, что спектакль не надоедает. Соблазнительные пеньюары, лукавый взгляд из-под ресниц, изящные холеные руки с длинными пальцами и умопомрачительная грудь. Прелестница не зря ей гордится. Сколько лет прошло, а она свежа и волнующе привлекательна. Знаю, что многим мужикам хотелось бы увидеть большее, но красотка знает толк в кокетстве. Только мне дано разглядывать ее по утрам, когда она прихорашивается, проверяя на мне свои излюбленные приемы. Она игриво улыбается, но в глазах сверкает строгое предупреждение. Руками не трогать.
   Умница может дать фору многим косметологам, зная в тонкостях свойства тысячи всяких флакончиков, баночек, тюбиков и еще каких-то изящных предметов, о которых мужчины редко задумываются. Я просто смотрю на нее и наслаждаюсь ежедневным забавным действом. А она, не глядя, безошибочно находит нужный предмет из огромного арсенала и пускает его в бой. Не со мной, со временем. При этом красавица четко знает, что и с кем она сделает. М-да, те, кто не видит этого, далеки от понимания женщины, ее неусыпной заботы о своем оружии. Красавица каждый день оттачивает его, не зная пощады к себе. О жертвах и говорить не приходится. Врут те, кто говорит о невидимом или тайном оружии женщины. Более явного и эффективного сверкающего меча в умелых руках и представить нельзя. Только это великого труда стоит. Я свидетель.
   Убегая утром, она кокетливо оставит шикарный след на моей щеке от поцелуя накрашенных губ. Чуть склонив свою прелестную головку набок, лукаво посмотрит на меня и погрозит пальчиком:
   – Никому не говори, – и ее легкие шаги затихнут в коридоре.
   Конечно, не все пути моей красавицы усыпаны лепестками роз. Бывают и шипы. Я замечаю это, сразу, едва захлопнется за ней входная дверь квартиры. Не глядя на меня, она проскользнет в ванную. Там долго будет шуметь вода, заглушая все звуки, которые мог бы услышать посторонний. Потом она наденет что-то из своего любимого гардероба и грациозно сядет в кресло напротив. И это уже пантера. Ее взгляд снисходительно скользнет по мне, словно проверяя. Ну, как? Я еще в силе? Что тут скажешь, сильная женщина. Никакие невзгоды не оставляют следа на ее красивом лице. Пусть оно уже не выглядит юным, нераспустившимся бутоном. Это прекрасный благоухающий цветок. Представляю, сколько пчел и жуков постоянно вьются над ней, чтобы собрать пыльцу или выпить до дна нектар. Она умеет за себя постоять.
   В трудные дни она не прячется, не уходит в себя, натянув старый домашний халат. Нет. Красавица отыщет в своих закромах что-то изысканное, наденет украшения и зажжет свечи. Длинная тонкая сигарета поможет ей укрыться за дымчатой завесой ментола, откуда будет поблескивать взгляд. Внимательный цепкий взгляд хищницы. В нем видны огоньки свечей и какие-то всполохи, от которых любому станет не по себе. Она принесет старинную шкатулку и достанет из нее карты, потрепанные книги, хрустальный шар, какие-то камушки и скляночки с настоями. Потом над огоньком свечи будет потрескивать сухая трава, зазвучат странные слова на непонятном древнем языке, капли воска застынут причудливым зигзагом на бумаге, а от перстней на ее пальцах по потолку побегут разноцветные зайчики. Завораживающее зрелище. Что и кому она говорит непонятно, только от короткого взгляда с прищуром, брошенного куда-то вдаль, становится жаль того, кому все это предназначалось. Она настоящая женщина.
   Иногда она просто гадает на своих больших картах со странными картинками. Беря меня в свидетели, заглядывает в будущее и говорит о прошлом, будто все это я знаю. Впрочем, это так убедительно, что трудно не согласиться. Самое интересное происходит в полнолунье, когда посреди ночи она открывает окно, и комната заполняется таинственным серебряным полумраком. Будь то зима или лето, дождь или снег, она обратиться к каким-то потусторонним силам и получит то, что хочет. Я свидетель.
   Потом она все уберет и, как ни в чем не бывало, упорхнет в спальню. На прощание сотрет с моей щеки след утреннего поцелуя и ласково прошепчет:
   – Свет мой, зеркальце, скажи… – загадочно помолчав, добавит. – Впрочем, я сама все знаю.

Девушка на пляже

   В затухающем над рекой закате всегда читались интересные мысли, и не обязательно по весне все были романтическими, а в рамке багряной листвы по берегам – философские. Они были разными. Иногда в позёмке, извивающейся по заснеженному руслу, могли привидеться майские ручьи. Это была своеобразная рулетка.
   Сава с детства любил закаты. Прощание со светилом всегда наполняло его размышлениями о главном в жизни. Он забывал обо всем, погружаясь в какое-то гипнотическое состояние, впитывая последние лучи солнца. Не то, чтобы это всегда были мысли о смерти. Нет. Просто в этот момент он не мог думать о чем-то поверхностном. Тонкая грань перехода из светлого мира в темный была подобием портала в мир иллюзий. Частенько именно так в его душе рождались замыслы новых картин.
   Он оказался в Суриковском сразу после окончания Ручьёвской школы, и первое время никак не мог обрести в шумной столице то душевное равновесие, без которого писать что-то стоящее немыслимо. Благо, ему везло на хороших учителей. То ли он находил их, то ли они высматривали пытливый взгляд собрата в толпе, но так было всегда. Константиныч, как первокурсники звали своего мастера, почувствовал смятение и отпустил пацана на натуру вне плана. Так Сава открыл для себя Пе́трицу. Случай или судьба привели его на берег тихой речки Подмосковья, но в тот день появилась четкая уверенность, что когда-нибудь у него будет здесь свой дом…
   Мечты сбываются.
   Назойливый звонок сотового телефона распугал все мысли и заставил вернуться в комнату. Покинутое кресло на веранде осуждающе продолжало смотреть на реку в одиночестве.
   – Аллё, – недовольно буркнул Сава.
   – Извини, если не вовремя, – после некоторой паузы прозвучало в ответ.
   – Маша?
   – Спасибо что узнал, – в её голосе чувствовалось волнение. – Смотришь на закат?
   – Д – да, – он машинально махнул рукой, словно отгоняя наваждение. – Что-то случилось? Полина?
   – Успокойся, Скворцов, – небольшая пауза подсказывала, что собеседница курит. – Бывшие жены иногда звонят просто так.
   Она что-то хотела ещё сказать, но сдержалась. В наступившей тишине был слышен шум города за окном, который словно говорил, что жизнь никогда не останавливается и течёт сама по себе. Как вода в спокойной Петрице.
   – Ты не в Москве? – с каким-то тайным смыслом прозвучал знаковый женский голос.
   – Нет.
   – Скворцов, ты так и не научился разговаривать с женщинами, – вспыхнула, было, собеседница, но сдержалась от дальнейших нравоучений. – Мы с Полей были на твоей выставке. Вот, собственно, почему и звоню.
   – И как? – едва выдавил он из себя.
   – Хорошо. Ты не изменил себе. Все такой же романтик.
   Они помолчали. И чем дольше затягивалась пауза, тем томительнее она казалась.
   – Я видела её, – не сдержалась и первой нарушила молчание женщина.
   – Кого? – он попытался сделать вид, что не понимает о чём речь.
   – «Девушку на пляже»…
   У Савы отчего-то перехватило дыхание, и он заспешил к открытому окну на веранде. Солнце уже утонуло в речке, и хлынувшая откуда-то тьма окутала его полузабытыми воспоминаниями. Они замелькали в сознании, яркими вспышками, выхватывая из какой-то глубины то, что составляло всю его прошлую жизнь.
   Знакомство в однокурсницей Машенькой. Их бурный роман. Противостояние семьи столичного профессора, растившей умницу-красавицу не для какого-то аборигена. Их тайный брак и мытарства по обшарпанным съёмным квартирам. Её самопожертвование и его гениальные картины. Вечный поиск денег на холсты, краски и выставки. Вопрос пятилетней Поленьки к папе – «Мы что, нищие?»… И тот удивительный летний день на пляже. Перед самым разрывом.
   – Ты знаешь, – её голос донесся, словно из прошлого, – Полина узнала меня на этой картине.
   Сразу. Едва увидела её на выставке. Я ей никогда не рассказывала о нашем последнем дне на пляже, но она почувствовала. Потом всю ночь ребенок рыдал у себя в комнате и никого не подпускал к себе. А утром, когда муж уехал на работу, подошла ко мне и так нежно обняла, что у меня слезы навернулись. Я и не заметила, как она выросла. Мы так постояли с ней обнявшись у окна, а она мне и шепчет:
   – Тебя так никто не будет любить, как папа.
   Опять нависла тягостная пауза, сжавшее сердце с такой силой, что и вдохнуть было больно. Сава, не мигая, смотрел в темноту, поглотившую реку. Он знал, что Петрица рядом, но ее не было видно.
   Почему мы так живем, чувствуя, что достаточно протянуть руку, чтобы прикоснуться к тому чего желаем всей душой, но боимся сделать это?

Ностальгия

   С возрастом года, как опавшая листва, быстро опадают и куда-то незаметно исчезают. То ли осенний ветер суетится, то ли дворники стараются, но их и не замечаешь. А с годами уходит многое, вернее, лучшее. Оно остается только где-то в памяти, и живет там как-то самостоятельно, отдельно от тебя, и впускает только, когда поскулишь.
   Говорят, это ностальгия.
   Сначала она появляется в осеннее ненастье, когда впервые сознаешься себе в горькой потере. Невосполнимой. Безвозвратной. Это быстро проходит, потому, что еще веришь во что-то. Но она приходит снова, как зубная боль, от которой не скрыться. Особенно по ночам, когда в тишине так отчетливо молчание одиночества. Забывшись сном под утро, еще видишь счастливые сны и врешь себе, что ты сильнее. И, действительно, первые заморозки еще не зима, и можно смело пройтись по опустевшему парку и отыскать знакомую скамейку. Уютно устроившись на ней, пригреться на робком осеннем солнышке и вспоминать. Вспоминать…
   Наверное, это ностальгия.
   Слоняться по пустой квартире, ожидая, когда он вернется, и еще на что-то надеяться. Вспоминать, как когда-то он врывался такой взъерошенный и веселый. Легко подхватывал тебя на руки и, уткнувшись носом, смешно сопел в ухо, извиняясь за опоздание. У него вечно были дела. Но в том милом прошлом он мог бросить все и уйти с тобой гулять в парк. Тогда почему-то всегда была хорошая погода, а теперь, вот, дожди. И он возвращается домой усталый, едва что-то буркнув в прихожей. И от него иногда пахнет чужой женщиной, а ты плетешься на кухню, потому, что знаешь, лучше не начинать…
   Ностальгия.
   Теперь он все чаще закрывается в кабинете и подолгу сидит за своей дурацкой машинкой, она ему стала роднее тебя. Ты засыпаешь без него, а по ночам делаешь вид, что не слышишь, как он ложится и подолгу ворочается, так ничего и не сказав. Даже когда вы гуляете, он молчит, а ты чувствуешь, как он, уже не таясь, заглядывается на других. И все чаще обходит стороной знакомую скамейку в парке, чтобы не остановиться и не присесть. Там всегда теперь мокрый снег.
   Он, как ностальгия.
   Остались в прошлом веселые поездки на дачу с шумной компанией. Мы теперь вообще все реже ходим к кому-то в гости. Не то, чтобы он меня стыдился. Нет. Просто ему это не интересно. Он наивно полагает, что я думаю также, что мы вообще давно понимаем друг друга без слов. Даже когда мы выбираемся на дачу, он ведет себя также. Мы молчим по дороге, мы не общаемся в том старом доме, который еще хранит воспоминания о том далеком счастливом времени, когда мы позволяли себе быть совершенно беззаботными и озорными.
   Теперь я знаю, что такое ностальгия.
   Она постоянно со мной. Мы, как две подружки. И, наверное, очень похожи. Трудно жить с одиноким мужиком. Особенно, когда он принес тебя в дом щенком и кормил с руки. Терпеливо учил своему языку и подолгу разговаривал, заглядывая в глаза. Все куда-то пропало, как осенняя листва во дворе. И к этому трудно привыкнуть… Ностальгия.

Крымские персики

   Летний базар не оставляет равнодушным даже мужчин. Чем-то он напоминает огромный стадион перед финальным матчем. Только здесь спрессовались массы не любителей футбола или хоккея, а поклонники самой древней игры – в продавцов и покупателей. Ее корни далеко на Востоке, где торговля с незапамятных времен стала национальным искусством. Игроки выступают в разных жанрах, на ходу подстраиваясь под ситуацию, и эта необузданная импровизация приносит несравненное удовольствие, которого не испытать в огромных супермаркетах, где покупатели одиноко слоняются среди безликих стеллажей. Там тебя никто не дернет за рукав, не даст попробовать только что сорванное с грядки, не расскажет о дедушке посадившем или вырастившем что-то. На базаре все кипит и пахнет, как котелок с ухой на костре, от которого трудно оторваться, даже если ты давно сыт.
   Эти мысли окутали меня воспоминаниями далекого детства, когда с закрытыми глазами по запаху можно было определить сорт помидора или клубники. Особая атмосфера летнего базара не раздражала суетой и толкотней, она возвращала в то время, когда детвора редко сидела дома. Мы жили на улице. Я вырос в районе портовиков, через дорогу от рыбозавода, причалы которого навечно пропахли рыбой. Ее коптили, солили, вялили, топили жир – и эти запахи, как фотографии из детского альбома, хранятся в моей памяти. Возможно поэтому меня иногда так тянет пройтись по летнему рынку, пропитанному подобными воспоминаниями.
   Для непосвященного это какофония запахов ни о чем не скажет, для меня же это незримая тропинка в то далекое время, когда на воскресный завтрак мама отваривала картошку в мундире, а я бегал к соседнему магазину, у дверей которого бабки продавали хамсу пряного посола. Она была кучками разложена на газетке, промокшей от рассола, который темными пятнами растекался по изображениям членов правительства в одинаковых пальто и шляпах. Свое верховенство над важными персонами того времени хамса демонстрировала сдержанно и уверенно, словно повторяя знаменитую мудрость. Все проходит, и это тоже пройдет. Прошло, но память бережно хранит образ горки хамсы за гривенник, с веточкой укропа, зернышками перца и незабываемым запахом.
   Мой нос приводит к бочке с отборной сельдью. Она красиво уложена большим веером хвостами в центр, но душу не трогает. Рядом прилавки ломятся от форели и лосося на ледяной крошке, осетровых балыков, вяленого угря и воблы, малосольной горбуши и кижуча. Это все из чужой жизни. Хамсы нет.
   Ряд с подсолнечным маслом невелик. Теперь все привыкли к рафинированному в пластиковых бутылках. Но какой салат можно сделать с маслом без запаха и вкуса. Теперь помидоры еще и режут мелко, словно винегрет. А помидор должен быть крупный и нарезан крупными ломтями, чтобы ароматное масло в себя вобрал. А масло должно быть темным, густым, как сироп, и пахнуть густо-густо семечками и травой. Не знаю, как это раньше делали, но можно было ложкой черпать этот запах вперемежку с помидорным.
   Побродив немного, уверенно беру след, как охотничья туманным утром. В толпе не разглядеть, но запах тот. Пробиваясь к прилавку, слышу характерный крымский говорок. В нем все вперемешку – и хохлы, и москали, и татары оставили свой след, века обкатали его, сделав легко узнаваемым. Дородная бойкая толстушка нахваливает свой товар. Встретившись со мной взглядом, расплывается в приветливой улыбке. Очевидно она распознала во мне ценителя, если не маньяка крымских персиков. А они хороши! Лежат не горкой, как на соседних прилавках, где товар помельче, а каждый в своем гнездышке. Как их довезли? Крупные, сочные, того и гляди лопнут в руках. Хозяйка тут же предлагает один надрезать, на пробу, но я категорически отвергаю это, протестующее размахивая руками. Запах у них такой, что ошибиться невозможно, а на просвет посмотришь, косточка с размер соседних собратьев из других краев. Правда, и цена у крымских под стать размеру. Шарю по карманам, выгребая наличку, и стыдливо опускаю взгляд. На все. Она понимающе улыбается и без веса бережно кладет три штуки в большой пакет, чтобы персики не касались друг друга.
   Выбравшись из рыночной толчеи, решаюсь идти домой пешком, чтобы в автобусе на раздавить свою покупку. Путь неблизкий, но нахлынувшие воспоминания позволяют забыть, что подобный марафон я позволял себе давно. Лет двадцать назад. Да, бежит время…
   Мама выросла в Севастополе, где в пору моего детства жили три ее сестры и два брата. Наша семья была небогатой, но иногда летом ездили в отпуск к родственникам. Это становилось событие года. К нему все готовились, и когда во дворе тёти Шуры собиралось человек тридцать, начинался пир. Взрослые долго сидели за длинным шумным столом, вспоминали, шутили, пели грустные песни, обнимались и что-то обсуждали, не очень понятное мне, но это единение навечно отпечаталось в душе пацана. Как же это было здорово – уехать далеко-далеко от дома и вдруг обнаружить, что все тебя любят и помнят, как года три назад ты расшиб коленку и дядя Миша нес тебя домой на руках, а ты пообещал ему тоже носить его до самой старости. Боже, как славно это было!
   А главное – весь дом тёти Шуры был пропитан запахом персиков. Они были умопомрачительно огромными. Да-да, именно так. Каждый на подбор, по полкило. Небольшие деревца в их саду стонали от таких персиков, растопыривая ветви в стороны. Их заботливо подпирали рогатинами, но ветки все равно прогибались под такой тяжестью. Если присесть и посмотреть через персик на солнце, он казался живым, с косточкой вместо сердца.
   В саду царствовал муж тёти Шуры Иван Иванович. По ранению его комиссовали во время войны, и он нашел себя в садоводстве. Долго и упорно отбирал, скрещивал и выращивал эти удивительные персики. Однажды я застал его за странным занятием, оставившим след в моей душе. Иван Иваныч разговаривал с персиками. Он сидел на своей маленькой табуреточке под деревцем, курил и говорил что-то негромким хрипловатым голосом, обращаясь к деревцу. Это было так неожиданно, что я растерялся и вдруг спросил – можно я тоже с вами посижу. Иван Иваныч посадил меня в себе на коленку и кивнул в сторону ветки перед ним, поясняя, что та болеет. Мол, привил ее по весне, а она нынче капризничает. Наверное затосковала по своим. Увидев мои округленные глаза, усмехнулся – издалека гостья. Иранская. Вот и приходится ее успокаивать, чтобы не болела. Моя детская душа переполнилась сочувствием, но я не знал, как ей помочь. Иван Иваныч сгреб худенькие плечи пацана и, наклонившись, шепнул на ухо – мол ты ей расскажи о себе, она боится незнакомцев.
   Как давно это было, а помнится до мельчайших деталей…
   Придя домой, я положил персики в большую вазу, даже не сполоснув водой. И тут же комната наполнилась их ароматом. И я, как в детстве, сел перед ними и заговорил, успокаивая. Мол не бойтесь, вы же гости. Никто вас есть не будет. Живите тут спокойно. Возможно вы далекие потомки той самой веточки, что когда-то привил Иван Иваныч в своем саду на Воронцовой горе Севастополя, а я говорил с ней по-братски. И мне подумалось – почему люди не умеют так говорить друг с другом, как я, с крымскими персиками.

Хилер

   Мне было за сорок, когда в составе команды молодых ребят я поехал на чемпионат Евразии по карате. И не в качестве тренера, а – как боец. Возможно, в иное время такой поступок считался бы рискованным, но в начале 90-х, неожиданная вседозволенность дала возможность проявиться не только в бизнесе, но и в спорте. Кто-то бескорыстно помогал своей команде, а кто-то вкладывал серьезные деньги в новые клубы и новые имена, рассчитывая на будущую отдачу. Тогда мое студенческое увлечение карате переросло в профессию. Я 20 лет не снимал кимоно, был президентом клуба и с командой мальчишек часто ездил на семинары и соревнования во Францию. Возможность самому участвовать в крупном чемпионате была просто мечтой. Да, и не я один был такой.
   Фанаты откликнулись со всех уголков страны. На открытии чемпионата стал ясен его масштаб. Десяток лиц, знакомых по предыдущим соревнованиям, растворился среди нескольких сотен участников. Огромный стартовый взнос никого не остановил. Впрочем, и объявленные организаторами чемпионата непривычно большие денежные призы тоже не были целью. Каждый хотел доказать себе, что он первый. И это сразу стало заметно уже в отборочных поединках. Несмотря на заявленный бесконтактный уровень соревнований по правилам международной организации WUKO, судейская бригада заняла лояльную позицию при оценке жестких ударов в голову и спину. Полилась кровь, а бойцов после тяжелых нокаутов просто выносили с татами.
   Мы жили в эпоху перемен. Ассоциации различных видов единоборств еще не обрели популярность, и все стремились занять главенствующую позицию в федерации каратэ страны. Со сменой лидера менялись правила проведения поединков – каждый стремился протащить своих бойцов, используя особенности судейства своего стиля. Все эти «подковерные» интриги мне были хорошо знакомы, поскольку сам часто принимал участвовал в судейских бригадах соревнований, как аттестованный судья по каратэ всероссийской категории. Впрочем, тогда протесты и разбирательства ни к чему не приводили – устроители чемпионата Евразии по карате ссылались на положительный европейский опыт новых поправок в правилах. Молодые ребята, приехавшие из дальних уголков на первый в своей жизни солидный чемпионат, готовы были жертвовать всем ради громкого титула.
   В полуфинале у меня была встреча с очень жестким парнем, который агрессивностью старался компенсировать недостаток техники. Я поймал его, когда он «провалился» на атаке, но в падении он достал меня ударом в позвоночник. В горячке поединка я еще как-то выстоял, проиграв по очкам, но утром не смог встать с кровати. Начался новый период жизни, резко и без предупреждений. Правая нога не слушалась, любое движение вызывало боль. Спать мог только урывками – стоило расслабившись во сне, как тут же просыпался от боли. Помимо физических проблем, пришлось расстаться со многим, что было дорого. Оказалось, что весь жизненный уклад, подчиненный карате, теперь стал чужим.
   Я не был профессионалом карате в строгом смысле этого слова, поскольку основные деньги зарабатывал сисадмином в банке. Однако были ежедневные тренировки и утренние 10-километровые пробежки, работа в нескольких минутах ходьбы от дома, на первом этаже которого были два спортзала собственного клуба, где я, по сути, и жил. Каждый день в 18:10 я менял банковскую униформу на кимоно, и начиналась моя вторая, главная, жизнь. Сначала вел тренировку у малышей, потом сам занимался со взрослыми. Дважды в неделю проводил третье занятие с оружием. После такой нагрузки долго не мог заснуть, пытаясь переводить книги по карате с английского и французского, пробовал осваивать японский, просматривал километры видеозаписей соревнований и учебных материалов. Еще подготовка к судейству, соревнованиям, зачетам, экзаменам, семинарам, поездкам во Францию и приему ответных визитов. Учеба на заочном в Международной Академии Боевых Искусств, куда дважды в год ездил на сессии.
   Пишу об этом так подробно, чтобы было понятно, как в один миг эта жизнь стала недоступной. Конечно, я мог бы остаться просто тренером и участвовать в судействе, сидеть на тренировках и покрикивать на учеников… Нет, это было не для меня. Тогда я учился ходить, держась за стенку, выпил мешок таблеток, выписанных десятками врачей, не соглашался на операцию, на что-то надеясь. И однажды судьба столкнула меня с фирмой, которая посылала страждущих к филиппинскому хилеру, творящему чудеса. Раньше мне доводилось читать о тех, кто без хирургических инструментов проводит операции, причем успешные, но испытать это на себе… Впрочем, к тому времени я уже готов был на любые эксперименты. И, собрав с помощью друзей необходимую сумму, я через пару недель вылетел из Шереметьево навстречу неизвестности.
   Перелет до Манилы был долгим, и уже в самолете мы познакомились со всеми участниками нашей группы. Десять соотечественников решились на отчаянный шаг по разным причинам: двое «реальных братков», Федя и Серега, чьи буйные головы были пробитыми разными предметами, но с одинаковыми последствиями; супружеская пара с пацаном лет семи, у которого с детства не вращалась шея; еще одна супружеская пара, которая никак не могла родить наследника; две подруги бальзаковского возраста с женскими проблемами и бывший спортсмен в моем лице.
   Случилось так, что моя соседка по самолету, переводчица Наташа, так хотевшая родить дочку, к тому моменту уже много прочитала об этих кудесниках, и, найдя в моем лице благодарного слушателя, всю дорогу с восторгом рассказывала о хилерах. Оказывается, только на Филиппинах есть четыре благих места, где они могут творить свои чудеса. Объясняется это какими-то энергетическими воронками, которые сфокусированы в четырех горных деревеньках. Ведь все семь тысяч филиппинских островов раскинуты вдоль самой глубокой впадины Тихого океана. Внизу проходит стык тектонических плит, и вся страна просто живет на вулканах. Именно там, сквозь разломы в земной коре, хлещут энергетические потоки небывалой силы, и избранные умею ею пользоваться. Их называют хилерами, от английского – исцелять. Причем, настоящие целители могут проводить свои операции только в тех четырех особых местах. Остальные «хилеры», гастролирующие по всему свету, попросту шарлатаны, даже если они и учились у филиппинских монахов.
   Тогда рассказ Наташи был для меня не просто познавательным, он стал той ниточкой, за которую ухватился отчаявшийся от неудач в лечении неожиданной беды человек, который устал блуждать по темному лабиринту, на каждом повороте которого у него просто вытягивали деньги из карманов. К октябрю 1995 года я прошел столько «специалистов именно моей болезни», что с первого взгляда мог определять сумму, которую с меня запросят за услуги. В остальном они ничем не отличались. Я даже мог поддерживать научную беседу с использованием медицинской терминологии, но результат был всегда один. Вернее – его отсутствие. Вот почему длинный рассказ Наташи во время многочасового перелета тем октябрьским днем стал для меня «Рубиконом». Я слушал восторженный голос своей соседки и представлял того, кто может вернуть меня к нормальной жизни. Под гул турбин за бортом я прошел с еще неизвестным мне хилером долгую дорогу от пацана в одной из миллионов многодетных хижин до целителя.
   Все начинается с того, что по всем островам архипелага филиппинские монахи ищут по известным только им критериям необычных детей и берут их на воспитание. Таковых считают счастливчиками.
   Высоко в горах есть монастырь, где их обучают до совершеннолетия. Причем отсев достаточно большой: далеко не все выдерживают суровые условия или не оправдывают надежды учителей. Таких возвращают к обычной жизни. Оставшиеся должны пройти суровый экзамен – 30-дневную «сухую» голодовку. Только тогда в человеке происходят какие-то изменения, и он становится хилером. Без пищи и воды послушник должен провести 30 дней в пещере за молитвами. В любой момент он может уйти или попросить помощи, и лишь выдержавший испытание затем проходит посвящение в хилеры. У него открывается способность видеть человека насквозь, со всеми недугами. Находясь только в одном из четырех уникальных мест, он способен концентрировать особую энергию для излечение болезней.
   Мне, получившему атеистическое воспитание и проработавшему 15 лет научным сотрудником в международном центре ядерных исследований, это казалось чем-то запредельным. Однако сильное желание вернуться к нормальной жизни преодолевало все сомнения. И вот десять страждущих из далекой России входят во двор двухэтажного дома, небольшого поселка, расположенного в том самом месте Филиппин. Настороженно озираясь по сторонам, рассаживаемся в плетеные кресла, стоящие в тени деревьев. Утреннее солнце по местным понятиям еще не припекает, но я жадно припадаю к стакану прохладного сока, поднесенного коренастой островитянкой. Через переводчика нам объясняют, что доктор Руди нас ждет и скоро примет. Хотя государственным языком считается пилипино (так на Филиппинах называют тагальский), многие бегло говорят на английском. Я уже успел заметить, что к человеку с белой кожей отношение у местных очень уважительное, и они прощают все мои ошибки в английском и охотно отвечают на вопросы.
   Осмотревшись, отмечаю, что дом хилера в деревушке один имеет два этажа. Остальные представляют собой какие-то хлипкие постройки с соломенной крышей, в окнах нет стекол, а из мебели в комнатках видны скатанные циновки в уголке и непременно телевизор на маленьком столике. Заметив мое любопытство, островитянка показывает на большой черный плакат у входа в дом хилера, где, как на школьной доске, мелом начертано расписание, и объясняет, что всю эту неделю Руди будет работать с нами. Список длинный. Наверное, в качестве рекламы рядом с фамилиями пациентов, указаны страны. За Россией вижу США, Англию, Японию.
   А вот и сам доктор Руди – энергичный, среднего роста в цветастой рубашке с короткими рукавами. Он здоровается со всеми за руку, улыбается белозубой открытой улыбкой. Отмечаю сильную ладонь с короткими пальцами. Лицо умное, приятное, движения быстрые и точные. Выглядит лет на 30–35, хотя очки придают лицу солидность. Я уже заметил, что филиппинцы не носят очки вообще, даже солнцезащитные. Из разговора выясняется, что Руди уже 52 года, и в доме живет его семья – жена, пятеро детей, двое старших сыновей женаты, и есть уже внуки. Все помогают хилеру и работают по дому. Нас приглашают пройти в кабинет и, отодвинув белые простыни, отгораживающие часть двора, пропускают вперед. Я смотрю на соотечественников, приехавших сюда по разным причинам и из самых разных мест, но движимых единым желанием. Все как-то разом притихли и насторожились. Возможно, у многих этот шаг связан с последней надеждой.
   Кабинет чем-то похож на маленький зрительный зал: десятка три стульев рядами стоят перед массивным деревянным столом, за которым в уголке какие-то иконы и картины, обрамленные странными символами, горят свечи и ощущается запах ароматизированных масел. На листе ватмана фраза по-английски, которую можно перевести как «я только инструмент в руках Божьих». Со всех сторон пространство огорожено белыми простынями, на которых покачивается тень деревьев. Тишина и прохлада успокаивают. Нас рассаживают на стулья и проводят инструктаж: сидеть тихо, слушаться Руди, можно выходить во двор, можно снимать на фото и видео, но нельзя пересекать белую линию – и показывают на черту отделяющую стулья от стола. Очевидно, на нем все и будет происходить. Откуда-то выскакивает курица и важно прохаживается под столом. Её быстро выгоняют, и тишина восстанавливается. Я вспоминаю своих родителей-медиков: видели бы они эту «операционную». Наверное, я неисправимый скептик.
   Жестом Руди предлагает встать и помолиться. Краем глаза смотрю на своих спутников – сосредоточенные лица с закрытыми глазами и едва уловимые движения губ. Даже «братки» притихли. Вдруг ощущаю в себе странный порыв – складываю руки на груди и шепчу:
   – Помоги мне, Господи.
   Не знаю, сколько это продолжается. Нет ни огромных, подавляющих своим величием соборов, ни грандиозного орга́на, ни религиозной атрибутики, ни толпы окружающей со всех сторон, но я впадаю в какой-то транс и все громче повторяю свой призыв к Создателю… Наконец сажусь вместе со всеми, не решаясь смотреть по сторонам, руки дрожат на коленях, а глаза «мокрые».
   Руди стоит перед нами, молча вглядываясь в лица. Потом подходит к Наташе и протягивает руку. Как-то театрально подводит ее к столу. Она поднимается на приступочек и садится на стол, лицом к нам. Руди стоит позади нее, он кладет ей ладонь на затылок и тихо говорит по-английски:
   – Она вылечится быстрее всех, потому что верит сильнее вас.
   Он укладывает Наташу на стол перед собой, пододвинув под голову какой-то деревянный брусок. Затаив дыхание, мы следим за его руками. Хилер потирает ладони и резким движением рассекает указательным пальцем пространство над Наташей. От головы до ног. Позже я узнаю, что так он вскрывает ауру пациента. Затем открытыми ладонями пробегает над всем телом, почти нигде не останавливаясь. Берет лист белой бумаги и подносит к голове своей первой пациентки. Такое впечатление, что он через него рассматривает что-то, поворачивая лист и наклоняясь. Наталья не выдерживает и начинает на английском объяснять ему свою проблему. Руди жестом останавливает ее и, подняв голову, обращается ко всем – не нужно ничего говорить, он сам все увидит и поймет. Продолжая вести лист бумаги над Наташей, он то и дело останавливается и что-то говорит своей жене. Та стоит справа у икон, с блокнотом и карандашом. Не поднимая головы, записывает. Закончив процедуру, Руди обращается к переводчику. Он в сжатой форме объясняет нам всю Наташину жизнь и болезни, та все время утвердительно кивает головой.
   Оборачиваюсь к супругу пациентки. Он весь подался вперед и, кажется, готов кинуться спасать Наташу. Высокий худощавый мужчина в летах. Руки опущены, но ладони с длинными вздрагивающими пальцами непроизвольно тянутся к жене. Он явно встревожен. Кадык судорожно дергается под выбритой кожей, словно мужику трудно дышать. На лице застыло испуганное выражение, будто супругу, как на цирковых представлениях, прямо сейчас будут распиливать циркулярной пилой. Позже Наташа ласково называла его Васенькой и нежно гладила по щеке. В тот момент ему явно этого не хватало. Очевидно, их связывает очень сильное чувство. Когда видишь такое со стороны, невольно начинаешь сопереживать. Наверное он долго не решался ехать в какую-то Тмутаракань, чтобы отдать любимую женщину на какие-то там опыты. Это написано у Васеньки на лице, а в глазах столько тоски и любви, что по у меня заскребло на душе. Вспоминаю наш разговор с Наташей в самолете, вернее – ее вкрадчивый голос. Сразу представляю, как она уговаривала мужа, который, судя по всему, долго занимал какие-то руководящие посты на службе, но дома покорялся этой тихой ласковой женщине. Очевидно, они давно хотят иметь своего ребенка и пройдут все испытания, чтобы он наконец родился.
   Проследив направление взгляда Васеньки, наталкиваюсь на безмятежное лицо Наташи. Она улыбается, пытаясь успокоить супруга. Не могу понять, откуда хилер знает обычно скрываемые женщиной подробности своих болезней. Возможно действительно что-то увидел сквозь лист простой бумаги, а, может, сопровождающий нас переводчик подсказал, чтобы утвердить нас в том, что немалые деньги потрачены не зря. Так или иначе на всех страждущих это произвело впечатление. Кто-то, как Наташа, слепо верит хилеру, кто-то, подобно мне, еще сомневается. Однако мы очень хотим излечиться от своих недугов, и любое подтверждение удивительных способностей Руди, внушает нам оптимизм.
   Спокойно переждав наши восторги, хилер продолжил – сегодня будет чистка всего организма, и для этого нужно снять одежду. Если кто-то не хочет демонстрировать свое тело зрителям, он может попросить их выйти или не фотографировать. Наташа гордо заявляет, что ради святого дела она согласна на все. Мы с ее супругом достаем видеокамеры, а кто-то уже начал щелкать фотоаппаратом. Васенька, как ледокол, бесцеремонно продвигается вперед, расталкивая коленками свободные стулья и усаживается впереди. Я чуть приподнимаюсь, упираясь локтями в спинку стула, чтобы камера не дрожала, и замираю, увидев в окуляр картинку.
   Передо мной руки хилера. Они быстро двигаются по всему телу пациента, иногда останавливаясь и углубляясь в плоть на один-два сантиметра. Неожиданно брызнула кровь. Кто-то из женщин непроизвольно вскрикнул, но мастер даже не посмотрел в нашу сторону. Две его миниатюрные дочери-ассистентки ватными тампонами ловко вытирают струйки крови, скатывающиеся от невидимых нам ран на теле Наташи. Думаю, что она не на много младше меня и не спортсменка. Тело соотечественницы довольно рыхлое, да и лежит она на высоком столе, так что деталей «операции» происходящей у нас на глазах, никому не видно. Используя возможности своей видеокамеры, максимально приближаю изображение.
   Сильные пальцы Руди наполовину в теле Наташи. Он то и дело толчками выдавливает из тела пациентки какие-то кровавые сгустки и бросает их в чашу, стоящую рядом на столе. Ассистентка, словно в кадрах кинохроники из операционной, смахивает салфеткой бусинки выступившего пота на лбу целителя. Он быстро споласкивает руки в чаше с водой, поданной второй ассистенткой, и продолжает движение пальцев по телу пациентки. Когда его ладони продвинулись к животу и почти наполовину погрузились в него, Наташа застонала.
   Васенька, снимавший на видео с первого ряда, вскочил. Его высокая фигура загораживает мне весь стол. Невольно отклоняясь в сторону, чтобы не потерять интересный кадр. Далее происходит нечто странное. Васенька так испугался за супругу, что не заметил, как заступил за белую линию на земле, отделявшую зрителей от стола. И тут же незримая волна, словно от мощного взрыва, толкает и его, и меня в грудь, отбрасывая назад. В полете краем глаза вижу, как простыни взметнулись вверх огромными белыми пузырями. Ощущаю боль, словно от сильнейшего удара копытом в грудь. И, перелетая пару рядов стульев, уже в падении, успеваю заметить бледное лицо Наташи, задранные вверх ноги ее супруга и отлетевшего к противоположной стене хилера.
   Все происходит в долю секунды, но мои навыки боя в каратэ позволяют четко запомнить детали, словно в замедленной съемке. При этом не было ни единого звука, только стук опрокинутых стульев и падающих тел. Сидевшие справа от нас ничего не почувствовали, но, ошарашенные всем увиденным, застыли на месте от неожиданности. Откуда-то прибежали дети Руди и кинулись на помощь. Сыновья усадили маэстро в кресло и начали натирать какими-то мазями, а дочери хлопочут около Наташи. Все это сопровождалось заклинаньями и жестами. Соотечественники приводят в чувства виновника катаклизма, а «братки» трясут меня за плечи и навешивают на всякий случай оплеухи, не обращая внимания на мои жесты, которыми я пытаюсь просигналить, что не могу вдохнуть. Наконец один из них усаживает меня на стул и просто вырывает из рук камеру, которой я размахиваю перед ним. Я протестую, как могу, боясь потерять уникальный фрагмент видео. От чего судорожно ловлю раскрытым ртом воздух и хрипло выдыхаю, чтобы он не нажал что-нибудь.
   Когда все успокоились и мы, как нашкодившие первоклашки, уставились на Руди, он еще раз строго сказал, что за линию могут заходить только члены его семьи. На этом первый сеанс закончился, т. к. хилер был не в силах продолжать работу. Сопровождавшие нас филиппинцы долго извинялись перед маэстро и, усадив нас в автобус, всю обратную дорогу повторяли правила проведения сеансов у целителя.
   Впечатлений было столько, что остаток дня мы только обсуждали случившееся и просматривали видеозаписи. Однако ни у меня, ни у Васеньки записи с того момента, как он заступил за белую линию, не было. То ли мы оба от неожиданности выключили камеры, то ли запись стерта каким-то мощным импульсом. Так или иначе, но на обеих кассетах с одного и того же момента запись обрывалась. До поздней ночи мы сидели на террасе приютившего нас небольшого отеля, слушая шум океана и вспоминая загадочные случаи из жизни, то и дело возвращаясь к «взрыву на белой линии». Вдали от родных мест и знакомых мы как-то быстро подружились, объединенные общей целью. Хуже всех выглядел Наташин муж, он пытался оправдываться, а Наташа прижимала его голову к груди и тихонько гладила. Она давно простила его, хотя была явно расстроена произошедшим инцидентом. Да и мы все были встревожены не на шутку – как бы это не отразилось на ней. Никто не понимал, что же все-таки произошло там, на белой линии. Удивительные русские женщины, они могут жертвовать, прощать и успокаивать, забывая о себе. Это дорогого стоит.
   На следующее утро, помолившись, хилер продолжил наши процедуры. Он распределил нас по очереди – как он объяснил – по сложности проблем. Сначала на столе побывали «братки». Их огромные тела были разукрашены наколками и рубцами. Руди с интересом разглядывал их, иногда спрашивая через переводчика, что сие обозначает. Здоровенный Федор смущался, как мальчик, поясняя скрытый от непосвященного смысл запечатленных на нем фраз. Рассматривать и тщательно изучать было что, и хилер не торопился. Потом с Федей, распростертым на столе в одних атласных трусах, словно подопытный кролик, произошел забавный случай, который моя камера исправно зафиксировала.
   Просматривая покалеченного в какой-то разборке «братка» через свой белый лист бумаги, Руди остановился над его атласными трусами и вопросительно посмотрел на Федора. Тот хихикнул и отвернулся. Целитель пожал плечами и опять вернулся к заинтересовавшему его месту под атласными трусами. Держа в одной руке свой лист бумаги, другой хилер вертел Федю так и эдак. Потом обратился к пациенту через переводчика, мол, надо снять трусы – они ему мешают смотреть. У мужчин эта фраза вызвала улыбку, а дамы, переглянувшись, зарделись. Бедный Федя застеснялся, заерзал и попросил дам удалиться. Мы с Васенькой убрали видеокамеры и притихли. Двухметровый детина с наколотыми красотками и обитателями преисподней, виновато улыбаясь, ткнул пальцем в причинное место и сказал:
   – Там у меня, это… Шарики вшиты…
   Хилер вопросительно посмотрел на Федю, потом опять на обсуждаемое место под атласом и спросил:
   – Зачем?
   Совсем засмущавшись, Федя пролепетал:
   – Чтобы женщин удовлетворять…
   Руди засмеялся, покачал головой, спросил, не мешает ли, и продолжил осмотр оставшейся территории с наколками. Позже я все выпытывал у Феди, не рассказывал ли он кому-нибудь о столь интимной подробности. Он поклялся, что даже из близких друзей никто не знал об этой необычной операции.
   Дело давнее. Юный соблазнитель женских сердец решился на нее в самом начале «взрослой» жизни. После обидных слов, услышанных от мимолетной знакомой… Как такую особенность под атласом заметил хилер для меня осталось загадкой.
   Все мы в тот день прошли общую очистку организма и даже как-то привыкли к манипуляциям хилера. Сначала резким движением вдоль тела рассекалась аура, затем сильные короткие пальцы врезались в плоть, текла кровь, потом хилер извлекал из раны какие-то окровавленные сгустки, объясняя, что это – сконцентрированные болезни. Все было одинаково, но очень необычно. Руди работал виртуозно, как актер, демонстрируя большой арсенал приемов и объясняя попутно через переводчика, что именно он находил у каждого из нас, материализовывал и удалял. Потом дочери-ассистентки быстро стирали с наших тел ватными тампонами кровь, а целитель втирал какую-то мазь. По команде маэстро пациент, как ни в чем ни бывало, вставал со стола, демонстрируя красные пятна на тех местах, где только что из тела брызгала кровь.
   Я был седьмым в очереди. Руди сказал, что он не видит каких-то серьезных проблем, уделив мне лишь несколько минут. Что-то диктуя жене, хилер втирал в меня пахучий бальзам. И все! В конце встречи я все-таки еще раз попытался поговорить с хилером и показать привезенные рентгеновские снимки, но Руди мягко остановил меня и спокойно сказал, что он все знает. Потом сложил у своей щеки ладошки, прикрыл глазки и причмокнул. Тогда я не придал этим жестам никакого внимания. Разочарование и сомнения наполнили мою душу. На обратном пути я силился понять, что же происходит. Допустим, фокусник средней руки может продемонстрировать подобные фокусы с кровью и кусочками извлекаемой плоти. Легко. Но разглядеть Федин секрет… Не думаю, что они как-то сговорились.
   Остаток дня мы опять провели за разговорами на террасе. Поскольку после того, как хилер «вскрыл нашу ауру», и нам запрещалось неделю мыться вообще, мы не ходили ни на пляж, ни в бассейн отеля. Запах ароматических масел от бальзамов, которые хилер втирал в каждого после «вскрытия ауры», окружал нас, как облако. Нельзя сказать, что это было неприятно. Наоборот, приносило некое успокоение и прохладу. Несмотря на октябрь, днем было жарко. К тому же инструкция поведения, озвученная Руди на ближайшие три месяца, запрещала нам прикасаться и к спиртному. Благо я открыл для себя первоклассный кофе, который выращивали и обжаривали на островах. Надо признаться, что последнее время я выпивал дюжину чашек крепкого кофе днем, чтобы взбодрить себя после бессонных ночей. Боли так и не отпускали меня. Остальные «пациенты» оценили свежевыжатые соки. Особенно – манго.
   Мы замкнулись в своем маленьком круге и обсуждали только то, ради чего приехали. Каждый делился своими впечатлениями и переживаниями. Мне показалось, что одни преувеличивали воздействие хилера, другие, наоборот, скептически отзывались о происходящем. И только Наташа не принимала участия в спорах, повторяя одно: поверьте, и все получится. Надо сказать, что второй день принес новые аргументы в ее пользу. В ту ночь я впервые за последний год спокойно спал! Не ворочаясь и не вставая от боли. До самого утра. Я спал как младенец, как счастливчик, как праведник. Меня пришли будить на завтрак. Я проспал все на свете! Поначалу, пытался разобраться и объяснить такой сон каким-нибудь наркотиком в том пахучем бальзаме, который запрещалось смывать. Однако очень скоро махнул на все рукой и почувствовал себя таким счастливым… Это может понять только тот, кто утратил что-то очень дорогое, долго пытался вернуть, и вот, наконец, обрел. И уже не важно, как это произошло. Главное – случилось. Мне хотелось верить во все чудеса на земле, и я боялся спугнуть охватившую меня эйфорию.
   Третий день хилер посвятил снятию порчи и сглаза. Он по слоям снимал проблемы, подбираясь к главной. Суть этой процедуры состояла в том, что Руди укладывал нас по очереди на стол и после неких манипуляций подносил к стопам какой-то черный предмет. Если по телу пробегали судороги, то в этом месте нужно было работать. Дамы бальзаковского возраста очень стеснялись своих тел и проблем и всегда просили нас выйти. Меня и семилетнего Димку, у которого плохо поворачивалась шея, сглазы и порчи обошли стороной, а вот когда к Серегиной ноге хилер поднес свой черный предмет, здоровенный детина как-то по-женски взвизгнул и скрючился.
   Руки хилера концентрическими кругами прошлись по телу «братка» и остановились у солнечного сплетения Сергея. Медленно вводя пальцы куда-то под мощные ребра, Руди стал там что-то искать. Мы молча сидели на своих местах, боясь помешать работе целителя. Спустя какое-то время, хилер остановился, и на его напряженном лице промелькнула тень улыбки. Очень медленно он стал вынимать окровавленные пальцы из мускулистого тела, и потом извлек небольшой камушек. Показав его нам и Сереге, он осторожно положил окатыш в большой таз. Пока ассистентки вытирали окровавленного Серегу, он спросил у Руди, можно ли взять камень с собой, на память. Хилер замотал головой и серьезно предупредил, что кто-то очень хочет Серегиной смерти, и камень непременно нужно уничтожить.
   Наташе тоже не повезло: у нее Руди нашел проклятье. Долго и медленно он вытаскивал из-под ее левой груди длинный изогнутый предмет, похожий на рыбью кость. Так же медленно он положил его рядом с Серегиным камнем в большой таз. Мы не снимали на видео и не доставали фотоаппараты, боясь, что вспышка помешает этой милой женщине, ставшей за несколько дней всем нам хорошим другом. Она не только искренне верила сама, но и всячески помогала поверить нам. В отличие от дам бальзаковского возраста, Наташа не прогоняла мужчин при своих «операциях», обнажаясь перед нами, как перед соратниками, а не соглядатаями. И это было так трогательно, что все искренне переживали за нее, более, чем за кого бы то ни было.
   Когда ассистентки помогли Наташе одеться и посадили рядом с нами, Руди плеснул какой-то жидкостью в большой таз и поджег. С минуту пламя полыхало совсем без дыма, а губы у хилера беззвучно шевелились. Увлеченные этим ярким ритуалом, мы смотрели на язычки пламени и верили, что вот так просто, целитель может избавлять каждого от чьей-то зависти и черной порчи. Это вселяло веру в чистоту и справедливость нашего несовершенного мира.
   После прощальной молитвы Руди выглядел усталым и молчаливым. Это настроение передалось и нам. Наверное все не так просто, как может показаться на первый взгляд. Кто-то, даже очень сильный, взваливает на свои плечи нелегкую работу по борьбе с человеческим злом. Злом, которое не пришло откуда-то извне, а возникло по чьей-то воле. Причем, не всякий из нас может сотворить зло самостоятельно, но он может обратиться к черному колдуну, и тот за деньги совершит зло. О люди, почему вы не можете жить в мире!
   Остаток дня мы провели на террасе, почти не разговаривая. Федя попытался было намекнуть на выпивку, но все так сурово глянули на него, что он затих. Нам это показалось святотатством. Что касается меня, то я перестал сомневаться и искать какие-то несоответствия в действиях хилера. Ко мне вернулась жизнью без боли. Едва стемнело, я отправился спать. И чудо повторилось. Всю ночь спал, не просыпаясь. На любом боку и в любом положении. Вскочил рано утром и долго бродил по длинному песчаному пляжу вдоль отеля. Стопы ощущали прохладный и влажный после отлива песок, а я все наматывал километры, прислушиваясь в правой ноге. Никаких признаков боли.
   Следующий день Руди назвал «операционным»: многие из нас подверглись болезненным экзекуциям. Феде целитель как-то через глаз проник пальцами в голову и вытащил двухсантиметровую опухоль, которая давала жуткие головные боли. Сереге он положил ватку с каким-то лекарством, казалось, раздвинув ребра руками. Делал он это быстро, резкими движениями пальцев, что даже на видео трудно было что-то рассмотреть за потоками крови и ватными тампонами. Хотя всех нас больше волновал положительный результат, нежели какое-то познание тайны. Обеих дам бальзаковского возраста и маленького Диму доктор Руди отказался «оперировать». Оказывается, если порок врожденный, или уже было хирургическое вмешательство, или проблема не мешает жить, таких пациентов хилеры не трогают.
   Меня в этот раз Руди осматривал через свой белый лист бумаги очень тщательно. Поворачивал в разные стороны, с живота на спину, просил поднять или согнуть ногу. Мне показалось, что осмотр продолжался очень долго. Я даже поймал момент и, сгорая от любопытства, заглянул сверху на тот белый листок, что держал в руке хилер. Но там ничего не было. Руди заметил мое разочарование и улыбнулся. Через переводчика он объяснил, что только посвященному открыты тайны взаимодействия с космической энергией. Для остальных виден только белый лист бумаги. Я мысленно отругал себя за такое мальчишество, вспоминая слова Наташи: нужно только поверить. Закрыв глаза, тут же стал взывать о помощи ко всем известным мне святым. Через какое-то время Руди воскликнул:
   – Я все понял. Там кровеносный сосуд пережимается стертым суставом.
   Будучи немного знакомым с анатомией, я судорожно пытался представить, как это может произойти, и почему никто из многочисленных врачей с их техникой не мог этого понять. Тем временим Руди позвал своих сыновей, а дочери по его указанию начали готовить какую-то мазь, что-то смешивая в чашке. Меня раздели и уложили на бок. Руди навалился сверху, скручивая плечи вокруг позвоночника. Сыновья ухватили меня за руки и за ноги, упершись коленями в стол. По команде хилера они резко дернули меня в разные стороны. Да так сильно, что все во мне затрещало. Хилер тем временем, как-то через паховую область начал проникать пальцем в мой тазобедренный сустав. Было больно. Я чувствовал, как горячая кровь пульсирует у меня на коже живота и бедре, стекая струйками вниз. Руди еще что-то крикнул, и моя правая нога захрустела от резкого рывка наружу. В глазах потемнело от боли. Позже, когда я пришел в себя, Федя рассказывал, что в тот момент я так дернулся, что чуть не вырвался у четырех державших меня мужиков.
   Сознание то покидало меня, то возвращалось. Сквозь красную пелену ощущений мне казалось, что в правом тазобедренном суставе, рядом с первым пальцем хилера куда-то еще глубже внутрь приникает второй. Много позже, еще и еще раз просматривая видеозапись, которую после долгих уговоров Васенька сделал моей камерой с первого ряда, я видел, как Руди проталкивал в сустав какую-то мазь. Тогда, на столе перед хилером, мгновения растянулись для меня в долгие мучительные минуты. Даже какое-то слово, произнесенное целителем в тот момент, растянулось, словно в замедленной съемке, в некое нечленораздельной мычание. Но точно помню, что я не торопил время, медленно-медленно повторяя про себя Наташины слова о вере. Так все и закончилось. Я очнулся от прохладного бальзама, который хилер втирал в мышцы правого бедра. Нога горела изнутри, и это прикосновение было приятным.
   Надолго оставив синяки от вдавленных в мышцы сильных пальцев, меня отпустили. Ватные тампоны стерли кровь, а плавные движения хилера успокоили боль. Сердце бешено колотилось, и пот крупными каплями скатывался по лицу. Глядя на мой ошалелый вид, Руди попросил меня подняться и сесть к нему спиной.
   – Укольчик… Сейчас все проедет.
   Так я просидел пару минут и ничего и не почувствовал. Хотя позже, просматривая видеозапись, я с интересом наблюдал, как Руди манипулирует руками у меня за спиной Он словно собирал что-то открытой ладонью, потом сжимал кулак и, коротко замахнувшись, бросал в мою поясницу. На записи четко видно, что в этот момент я даже подпрыгивал на столе, словно меня действительно укололи. Хотя точно помню, что ничего не чувствовал тогда. Удовлетворенно кивнув самому себе, Руди похлопал меня по плечу и спросил:
   – Ну, как себя чувствуешь?
   На записи видно, как я ошалело пожал тогда плечами, еще ничего не понимая, но он легонько подтолкнул меня.
   – Иди – иди.
   Помню, что я испуганно схватился обеими руками на толстую столешницу, на которой сидел. Мне показалось, что она была горячей, как сковородка. И, тем не менее, вставать было боязно.
   – Давай, – шепнул он мне по-русски. Странно, но позже это слово еще часто слышалось мне во сне.
   Минуту спустя я сидел в окружении соотечественников, ставших для меня в этом далеком уголке близкими людьми. Они хлопали меня по плечам, заглядывали сочувственно в глаза, предлагали воды. Мне стало легко и спокойно на душе, как будто я перешагнул последнюю ступеньку самого высокого и сложного перевала и теперь тихо спускаюсь вниз.
   В тот вечер мы надолго задержались на террасе, еще и еще раз обсуждая события дня. Хозяева нашего маленького отеля, заботливо принесли большой телевизор, и все дружно просматривали видео, разглядывая друг друга, выспрашивали и уточняли непонятные моменты. Каждый хотел понять, что и как происходило с другими. Но меня это перестало интересовать. Я не хотел думать, что это было – фокус или гипноз. Меня посетило удивительное спокойствие и уверенность. Чудо свершилось, теперь все будет хорошо. Я был словно опьянен былой легкостью движений. Приходилось останавливать себя от желания прыгнуть в «шпагат» или щелкнуть над головой «маваси-дзюдан». Память до сих пор хранит яркие краски и эмоции того удивительного заката, когда я ощутил свое второе рождение. Мне казалось, что вместе с багряным солнцем в океане исчезли все мои печали и тревоги. Густая ночь окутала чем-то манящим и волнующим, и радостное предчувствие овладело мной.
   В последний день процедуры у хилера были несложными. Он еще раз уложил каждого из нас на свой «операционный» стол, прошелся с белым листом бумаги по всему телу, высматривая и устраняя остатки недугов. «Братки» заволновались было, напоминая Руди об оставленных в них ватках с лекарством. Маэстро грациозно извлек их, не забыв подшутить над Федей, что кое-что в нем еще осталось. Напоследок он ответил на все наши вопросы, напомнив, что еще три месяца нельзя прикасаться к спиртному. Мы посчитали – это было начало января. Объяснив целителю наши опасения о трезвой встречи Нового года, переводчик получил разрешение целителя на бокал шампанского для каждого.
   Потом жена Руди, выполнявшая роль секретаря, зачитала по блокнотику замечания и рекомендации маэстро каждому из нас – о том, какие бальзамы и настойки нам нужно купить у него и как их применять. Оказывается, хилеры не берут деньги за лечение – иначе у них пропадет этот дар, но им можно продавать изготовленные ими лекарства. Дамы бальзаковского возраста и «братки» набрали флакончиков и пакетиков с травами по тысяче долларов каждый. У меня эта сумма была в несколько раз меньше. Прощаясь, Руди сказал, что если болезнь вернется, то нужно будет еще раз приехать к нему, и показал фотографии очень известных людей, запечатленных у него на процедурах. Тогда мне даже не показалось, что это похоже на саморекламу.
   Позже, проходя таможенный осмотр перед вылетом из Манилы, мы опять вспомнили хилера. Дело в том, что мое лицо привлекло внимание бдительных стражей безопасности полетов. Они вытащили из моего чемодана флакончики с бальзамом и начали размахивать руками, утверждая, что это горючая смесь и ее нельзя провозить в самолете. Однако достаточно было предъявить визитку доктора Руди и сказать, что это он приготовил снадобья, инцидент был исчерпан. Магия хилера распространялась далеко за пределы его дома.
   Вернувшись домой, я строго выполнял указания целителя с далеких островов: сидел на диете, не прикасался к спиртному, делал массажи и компрессы. Весь пропах бальзамами, но ни на шаг не сворачивал с намеченного пути. И надо сказать, что эффект был поразительный. Я вернулся к прежнему образу жизни и даже снова начал ходить на тренировки. Однако утром первого января почувствовал себя старой разбитой тележкой. Боли вновь вернулись, и вера в чудо померкла. Я повторял себе, что это случайно, что так не должно быть, и все восстановится, но боль не проходила. Я шел из комнаты на кухню, снова держась за стену.
   Не выдержав до полудня, решил поздравить тех, с кем вместе побывал у хилера, и узнать, как у них дела. Новости меня просто ошарашили: Федя в новогодний вечер потерял сознание за рулем и попал в аварию, у Сереги за два дня до этого начались приступы сильных головных болей, и он лежал в реанимации, до Наташи так и не дозвонился. Нельзя сказать, что все вернулось в исходную точку, но ухудшение было резким. Я словно полетел с обрыва.
   Потом я еще долго анализировал случившееся, но ответа так и не нашел. Возможно, мы нарушили какое-то правило, возможно, кончилось действие какого-нибудь наркотика в бальзамах или это был тривиальный гипноз. Не знаю. Загадка до сих пор волнует меня, но я благодарен доктору Руди за возвращение, пусть и не долгое, моего прежнего красочного мира.
//-- * * * --//
   Прошло семь лет. Я работал в одной из многочисленных торговых компаний Москвы. Уже сильно хромал на правую ногу и не мыслил передвижения без машины. Однажды летом, пережидая на светофоре поток пешеходов, торопливо пробегавших по «зебре» на другую сторону проспекта, увидел знакомое лицо. Наташа вела за руку девчушку лет пяти. В нарядном платьишке, с бантами. Они были увлечены разговором и не смотрели по сторонам. Меня обуяла такая радость, что стал сигналить. Девчушка оглянулась и помахала ручонкой. Конечно, она не знала меня, да и не могла бы разглядеть в машине, но ее непосредственность и какая-то светлая вера, как и у Наташи, была начертана на лице Создателем. Воспоминания наполнили меня, воскрешая в памяти мельчайшие детали нашей далекой встречи.
   Наверное, Наташа была права. Нужно было не искать логические объяснения феномену, а просто верить. Он же – хилер.

Медальон на черной бархотке

   Увидел эту картинку и вспомнил свое детство. Словно витраж сложился из разрозненных дат и событий, и вот я уже перенесся на полвека назад. Это была другая страна, даже другой мир, в котором я ощущал себя несчастным человеком. Все из-за нее. Галки со второго этажа. Она была намного старше, но это не мешало мне бредить ею по ночам, а днем искать ее след, словно гончая. Куда бы Галка ни пошла, я следил за ней, зная, что она придет к тому углу на Фестивальной. Стоило ей надеть свое голубое платье с открытыми плечам и медальон на черной бархотке, как я понимаю, куда она спешит.
   Галка путала следы, заходя к подругам или в магазин, но я был уверен, что к семи она окажется на углу Фестивальной. Прячась за спины прохожих, я крался за ней в нескольких шагах, слыша как стучат по тротуару каблучки ее черных туфелек. Одна мысль, что Галка, забыв свою гордость, опять будет дожидаться Игоря, просто бесила меня. Ведь я был все время рядом, а она и не думала замечать. Да, я был несколько младше и проигрывал ростом этому Игорю, но я был безумно влюблен. Что такое разница в возрасте, когда тебе пятнадцать лет, когда соседка со второго этажа является каждую ночь во снах. Как на этой картинке с вернисажа, Галка задумчиво улыбалась, поджидая ненавистного Игоря, а я страдал.
   Во снах, как и наяву, мне хотелось кричать об этом, но горло перехватывали судороги отчаяния. Как она могла так растоптать свою гордость. О чем можно было мечтать, прячась за углом на Фестивальной. Этот Игорь не доверчивый подросток. Он крутил романы направо и налево, а, добившись цели, бросал свою жертву. Это знали все. Все кроме Галки. Она не хотела этого знать. Она ждала. На глазах у всего города.
   Как-то я даже стрелял в Игоря из рогатки, спрятавшись в кустах сирени на другой стороне улицы. Перед тем, как осуществить свой коварный план, я тренировался в парке, за что чуть не был избит. Да, я был готов и на большее. Только бы отвадить этого Игоря. Только бы Галка поняла, что ждать на углу нужно не этого шалопая, а другого. Честного и преданного парня.
   Всего год мы прожили в квартире на первом этаже старенького дома на углу Марата и Фестивальной. Отец был военным и мы часто меняли адреса. Только, вот та весна и лето врезались в память на всю жизнь. Образ Галки со второго этажа остался в душе моей, накрепко связан с чувством отвергнутой любви. Горькой и сильной. Наверное поэтому, так и не забытой с годами. Эта улыбка и открытые плечи с медальоном на черной бархотке еще долго терзали душу подростка.
   Прошло столько лет, но случайная встреча с картиной на вернисаже, всколыхнула воспоминания. Как похожа героиня на ту Галку, возможно, так же безответно влюбленную в красавца Игоря, кружившего головы всем женщинам в округе. А моя любовь осталась незамеченной. Никем. Интересно, как художнику удалось так точно передать детали.
   Точно такие же и я запомнил на всю жизнь. Поэтому меня не покидает чувство, что он когда-то тоже жил в доме на углу Марата и Фестивальной. Я даже попытался отыскать его подпись на холсте. Впрочем, это не важно. Главное, что мы оба были влюблены в красавицу, ждавшую другого в своем синем платье с открытыми плечами и медальоном на черной бархотке.

Целую

   Загородом было тихо. До выходных в дачном поселке Грибное никто не появлялся, и можно было прогуливаться, не опасаясь встретить кого-то из знакомых. Снега этой зимой было много, чистить его особенно никто не стремился, и крыши соседних домов были похожи на огромные сугробы. Опасаясь застрять в заносах, даже джипы не появлялись до субботы на занесенной снегом дороге. Только одинокие следы больших валенок петляли вдоль заборов, почти полностью скрытых сугробами.
   Сергей чувствовал себя хозяином, обходя безлюдный поселок по нескольку раз в день. В Грибном у родителей была дача, но зимой они тут никогда не появлялись, хотя дров в сарае и припасов в погребе хватило бы на целый год. Отец был хозяйственным мужчиной и во всем любил порядок. В жизнь сына особенно не вмешивался и матери запрещал часто звонить, повторяя – сами разберутся.
   Последнюю неделю Сергей жил на даче родителей, благо ключи у него были свои. Теперь он подолгу гулял среди сугробов, вспоминая и обдумывая свою семейную жизнь. С Ритой они познакомились три года назад. Встречали Новый год в одном ресторане. Их компании оказались за соседними столиками, и Сергей не помнил, как оказался на чужом стуле рядом с эффектной брюнеткой, а потом и в ее постели.
   Как встретишь Новый год, так его и проведешь. Народная мудрость не врет. Друзья Риты, да и его, Сергея, словно сговорились. Все в один голос бубнили, что это судьба, и обсуждали свадьбу, как дело решенное. Надо признаться, Серега и сам не очень сопротивлялся. Видная и самостоятельная женщина. Упакована по полной программе и все решает с пол-оборота. Свадьбу Рита устроила в Испании, сняв на неделю большой дом у самого моря. Было романтично и весело. Правда, из Серегиных друзей были только Вовчик и Славик с женами – бывшие одноклассники и соседи по дому. Они по жизни были вместе, и просто так расстаться с последним холостым товарищем не соглашались.
   С родителями свадьбу праздновали дома. Скромно, по-семейному. В Испании оторвались. Малага в апреле еще просыпается от зимней спячки перед туристическим сезоном, но они ее разбудили. Рита оказалась заводной дамой с задатками авантюриста. Своего добивалась всегда. Серегу не смущало то, что невеста была немного старше. Рита его обожала и баловала. Ему нравился их ухоженный дом и налаженный быт. По субботам ему дозволялось отправляться на рыбалку с друзьями, а воскресные дни и все праздники посвящались Рите. Он готовил утром кофе, и они до обеда не вставали с постели, а вечер проводили в ресторане со знакомыми и партнерами Риты. Заведенное однажды молодой женой правило – сопровождать ее на такие мероприятия – неуклонно выполнялось. Это означало быть трезвым, остроумным, обходительным и еще выступать в роли водителя. Серега даже как-то пошутил – хорошо бы ему форму пошить. На что жена холодно ответила – надо будет, получишь.
   Грех жаловаться, конечно. У него было многое, о чем женатые мужчины могут только мечтать. По субботам друзья иногда расспрашивали его о Рите. Серега понимал, что это любопытство их жен, но не подавал вида и трепался обо всем. Их союз с Ритой трудно было назвать браком по расчету. Они вполне искренне относились друг к другу, да и особых расчетов Серега навряд ли мог бы строить. Менеджер в торговой компании, коих в столице немало, а с Ритой ему было удобно, даже комфортно. В свои сорок она была темпераментна и обворожительна. Вот только разговор о детях заводить запрещала. Это было табу в их доме. Его матушка несколько раз пыталась зондировать эту тему на семейных празднествах, но Рита холодно ее останавливала. Молодые сами решат этот вопрос.
   Зато какие праздники они устраивали себе просто так. Иногда у Риты удачно складывались дела в ее бутике на Петровке, и они улетали куда-нибудь на два-три дня. Сереге приходилось выкручиваться на работе и привозить подарки прикрывавшим его коллегам, но все сходило с рук. За последние три года он побывал в таких местах, о которых раньше и не слышал. К хорошему быстро привыкаешь.
   – Простите, это Сосновка? – незнакомый женский голос прервал его воспоминания.
   – Что? – Серега не сразу сообразил. – Н-нет. Грибное.
   – А Сосновка где? – Бледное лицо, посиневшие от холода губы и отчаяние в глазах. – Я уже часа два ползу по этим сугробам. Вы сторож?
   – Не совсем, – промямлил Серега. – Вернее, совсем нет. Просто живу тут.
   – Бомж? – напряглась незнакомка, готовая бежать без оглядки.
   – Что вы, – он вдруг решил представиться, чтобы успокоить молодую женщину. – Сергей Владимирович Бровин. 1978-го. Власова тридцать пять. Сейчас в творческом отпуске.
   – Художник? – недоверчиво покосилась на него незнакомка.
   – Писатель, – мигом соврал он. – На свежем воздухе приходят свежие идеи. Неделю, как покинул столичную суету.
   – Помогает? – она все еще недоверчиво осматривала мужика в валенках.
   – В сапожках по такому снегу не погуляешь, – усмехнулся Сергей, перехватив ее взгляд. – Вам бы не мешало погреться и джинсы посушить. Вон, промокли до коленок.
   – Ничего, – отмахнулась незнакомка, – как-нибудь доберусь до Сосновки. Там подруга ждет. Мы утром созвонились, но я что-то напутала. Похоже, рано из такси вышла.
   – На Сосновку за следующим поворотом с шоссе нужно сходить. Вы намаетесь еще. До нее отсюда километров пять-семь, а машины по сугробам не пройдут. Хорошо, если грейдер в субботу до нас дорогу почистит. Да и то, если кто заплатит. Не Европа.
   – Километров пять еще? – голос незнакомки задрожал. – Может, я вернусь на шоссе? – Она нерешительно оглянулась.
   – Могу проводить вас до Сосновки, – он кивнул в сторону дальней опушки, – но лучше одеть валенки. И выпить горячего чаю. Застудитесь.
   – Ну, не знаю, – незнакомка явно колебалась. – А у вас найдется мой размер?
   – Пару шерстяных носков и валенки будут вам в самый раз, – Серега улыбнулся. – Моя мама вяжет лучшие шерстяные носки в мире.
   – А мама здесь? – она вскинула брови.
   – Нет. Мама в Москве, а вот носки и валенки здесь. Пойдемте, я утром протопил камин. Дача еще не остыла. Согреетесь, выпьете чаю и пойдем. По такому снегу часа два до Сосновки.
   Незнакомка кивнула и пошла за «писателем», время от времени подозрительно оглядываясь. На бомжа он, конечно не похож, но мало ли что.
   – А как вас величать – то? – спросил Сергей в пол-оборота.
   – Ася, – она старалась ступать в продавленные его валенками следы, чтобы не проваливаться в глубокий снег. – Как вы тут ходите?
   Провожатый только усмехнулся и пошел медленнее. Ему подумалось – судьба ли послала такую привлекательную незнакомку или случай. Серега давно отключил сотовый, и о том, что он на родительской даче никто не знал. Неделю назад позвонил отцу и сказал, что уедет на две-три недели, чтобы не беспокоились. Скорее, это случай, чем засланный казачок.
   Камин был еще теплый, и Ася прильнула к нему, блаженно обняв, как старого приятеля. Сергей посоветовал ей снять влажную одежду, предложив надеть лыжный костюм. Пока он возился на кухне с электрическим чайником и бутербродами, зазвонил телефон. Мелодия была незнакомой. Он выглянул в гостиную, и увидел растерянное лицо гостьи.
   – Подруга срочно уехала в Москву, – извиняющимся тоном сообщила Ася, кивая на свой сотовый.
   – Не беда, – как можно бодрее откликнулся он. – Доберемся до шоссе, а там поймаем попутку.
   – Мне нельзя в Москву, – гостья смущенно отвела глаза в сторону и призналась. – Я сбежала… Хотела у подруги отсидеться, а у нее важные дела.
   Сергей неожиданно рассмеялся. Ася удивленно посмотрела на него. Он засмеялся еще сильнее, отмахиваясь от гостьи, будто она сказала что-то уморительное.
   – Что? – непонимающе спросила молодая женщина.
   Он хотел ответить, но только хрюкнул. Громко и так забавно, что и она засмеялась тоже.
   – Я… тоже, – он с трудом говорил, давясь приступами смеха. – Тоже сбежал.
   – От кого? – удивилась она, поддаваясь его заразительному смеху.
   – От жены, – он сгибался словно от боли и тут же выпрямлялся, словно боль отпускала. – Сбежал…
   – Ну, я не от мужа сбежала, – вдруг серьезно сказала Ася.
   – Не важно, – махнул он рукой. – Все равно здорово. А вы верите в судьбу?
   – Слушайте, я, наверное, пойду, – вскинулась гостья.
   – Нет-нет, Ася, – он взглянул на женщину и перестал смеяться. – Не бойтесь. Я не обижу вас. Клянусь!
   Сначала они пили чай, стараясь не смотреть друг на друга, но Сергей неожиданно заговорил. Его словно прорвало. Он начал быстро и в деталях рассказывать незнакомому человеку о себе, о неожиданной встрече с Ритой. О женитьбе и сытой жизни. О том, как его выгнали с работы, и как он уже полгода не может найти себе дело. Поначалу барахтался и надеялся хоть куда-то устроиться, но все было не то. Ну, не слесарем же в автомастерскую идти, хотя и в этом Серега ни бельмеса не понимал. Рита сама предлагала пристроить его куда-нибудь. Это показалось Сереге унизительным. Он замкнулся, ощущая себя ничтожеством. Анекдот, но он даже старался ничего не есть дома – все куплено на деньги Риты. Его все раздражало, а любые слова и даже взгляды казались оскорбительными. В их доме все принадлежало Рите, все было сделано по ее прихоти. Все вещи носили какой-то отпечаток принадлежности хозяйке, словно инвентарный номер. Последней каплей бушевавшей в его душе ненависти ко всему, что связано с Ритой, было неожиданное открытие.
   Серега вдруг и себя ощутил ее вещью. Ее игрушкой. Это было слишком. Серега напился и высказал Рите все, что накопилось за полгода безделья. Рита даже не стала его переубеждать и успокаивать. Кто виноват в том, что молодой мужик не может себя прокормить, не способен содержать семью. Слабак и ничтожество! Рита просто швырнула это оскорбление мужу в лицо. Лузер!
   Он хлопнул дверью.
   Хотя самое унизительное для Сереги было то, что он понимал ее правоту. Как его угораздило жениться на Рите. Рядом с ней он всегда был мальчиком. Даже став на цыпочки, он не мог до нее дотянуться. Как-то, выпив лишнего, Серега признался вслух, что ей лучше было бы родиться пиратом во времена Флинта или Моргана, размахивать саблей и брать корабли на абордаж. Она даже бровью не повела, сказав, что в наши дни сменилась только одежда. Дух авантюризма и жажда власти всегда делили людей на лидеров и толпу. Неожиданно Рита сорвала с себя одежду и вскочила на подоконник. Глядя на мужа сверху вниз, эта чертовка победоносно улыбалась, всем своим видом давая понять, что абордаж для нее привычное дело.
   Разговор с незнакомкой растеребил Серегины душевные раны, и он достал отцову настойку. Рябина на коньяке – сплошной витамин. Особенно для души. Ася отнекивалась поначалу, но потом опрокинула стопку с какой-то злостью и стала рассказывать о себе. Прилетела в Москву из Омска. Покорять столицу. Модельный бизнес оказался не хуже пиратских абордажей. Борьба с конкурентками в агентстве, с соперницами на показах, с претендентками на конкурсах. Настоящая драка за контракт и постоянное унижение перед теми, кто принимает решение. В Москве у нее никого, приходится голодать, чтобы платить за какой-нибудь угол. Еще нужно хорошо одеваться и выглядеть. Никого не волнует, что платье тебе кто-то испортил, в туфли насыпали битого стекла, а сопровождение автомобильной выставки на деле оказалось мальчишником в гостинице. Иногда лучше надеть бронежилет, чем блузку.
   Ася зло смотрела перед собой и выплескивала накопившееся на Серегу. Да и то только потому, что он попался под руку. Ей все равно. Теперь, вот, и спрятаться негде. Оказалось, что ее продали чеченцам. Как, она даже не поняла. Хотела затаиться у подруги, а та отвернулась. Может, конечно, работа подвернулась срочная, но, скорее всего, та просто испугалась. Сколько девчонок пропадает бесследно! Никому до них нет дела. Чистенькие опрятные школьницы и увлеченные наукой студенты остались в фильмах шестидесятых годов. Страна живет по волчьим законам, и нужно иметь когти, чтобы выжить, а лучше – клыки. Те, кому за сорок, не могут или не хотят понять, что их идеалы и взгляды давно никого не волнуют. Теперь иной идол на троне.
   Бабло.
   Собеседники не заметили, как осушили всю бутылку настойки. На кухне было тепло и уютно. Серегин отец все делал своими руками, и созданная им атмосфера располагала к неторопливому разговору. Благо запас наливки был солидный, а в погребе нашлось, чем закусить. Они рассказывали друг другу о себе и слушали, не перебивая. Странно, но судьбы абсолютно разных людей оказались очень схожи. К вечеру им казалось, что они давно знают друг друга, словно выросли в одном дворе. По каким-то странным обстоятельствам они на время разлучились, а теперь встретились. Воображаемое чувство давней любви к родственной душе проснулось у обоих. Оно толкнуло их в объятья. Искренне и без каких-либо препятствий. Страстный порыв молодых тел был неудержим…
   – Се – рень – кий, – кто-то нараспев произносил его имя. – Просыпайся, зай-чик. Открывай глаз-ки.
   Холодный снег обжег лицо. Сергей открыл глаза. Ошалело оглядываясь, он никак не мог сообразить, где он и что происходит. Из тумана четко проявилось знакомое лицо.
   – Рита? – он рывком присел на кровати, опершись о высокую резную спинку. – Как ты?
   – Серый маленький мышонок отвечает ей спросонок, – пропела ласковым голоском жена, с усмешкой разглядывая незадачливого супруга. – Задумал спрятаться от мамочки? Девку подцепил и думаешь, совершил подвиг? На абордаж надо бать банк, а не бабу. Одевайся. У нас сегодня встреча.
   – Маргарита Владиславовна, – умоляюще прошептала Ася, натягивая одеяло, – я…
   – Получишь свое, как договаривались, – оборвала ее невесть откуда появившаяся жена. – Одеваться! Живо! Сережа, да не закрывайся так стыдливо. Что я там не видела. Нам тебя еще в порядок привести надо, а то на бомжа стал похож. У меня важная встреча.
   – К-как т-ты? – Сергея бил какой-то озноб.
   – Просчитать тебя, дорогой, не так сложно, – ухмыльнулась Рита, садясь в кресло у зеркала. – Все мышки бегут в норку, если им придавили хвостик. Ничего страшного. Баня, массаж и прогулка на свежем воздухе всю дурь из тебя выбьют. К вечеру будешь, как новенький. Мы встречаемся с Франческой Конти. Мне нужно подписать с ней контракт, так что отработаешь по полной программе.
   – Но там снегу по пояс, – попытался возразить Сергей.
   – Серенький, ты зря волнуешься, – Рита улыбнулась ярко накрашенными губами. – Сто баксов и тракторист из технической службы почистил дорогу до самой дачи. Я двигатель не выключала, в машине тепло, так что можете это тряпье не надевать. Жду вас в джипе.
   Рита встала и направилась к двери. Сергей медленно провожал ее испуганным взглядом, но вдруг застыл от неожиданности. Глухой звук словно парализовал его. Тело Риты медленно опустилось на колени, а потом как – то неловко завалилось набок, раскинув руки по полу.
   – Помоги! – услышал он сдавленный голос Аси. – Я ее только оглушила, чтобы крови не было. Дотащим в погреб, а там похороним.
   – Ты в своем уме? – неожиданно для себя взвизгнул Сергей. – Брось кочергу. Ася!
   – Да, помоги же, – она уже подтащила тело жены к люку в погреб. – Пока ты спал, я и могилку ей выкопала. Там, в уголке, где банки с вареньем.
   – Ты спятила? – он все еще не мог поверить, глядя, как Ася быстро раздевает Риту. – Зачем это?
   – Мы с ней одного роста и комплекции, – пояснила та. – Одна модельная школа. Стандарт. Я переоденусь и сяду вместо нее за руль, чтобы все видели, как вы уезжаете на машине. Тут искать никто не будет. Пьяный тракторист хороший свидетель.
   – Почему пьяный, – удивился Сергей.
   – Ты думаешь, он сто баксов понесет в банк? – язвительно заметила Ася. – Бери за ноги.
   Сергей ужаснулся, увидев обнаженное тело Риты. Оно было каким-то неживым и тяжелым. Словно робот он подчинялся приказам новой знакомой, зациклившись на одной мысли, что же теперь будет. В погребе действительно была выкопана глубокая яма. В свете лампы у лестницы, отбрасывающей длинные тени, это выглядело зловеще.
   Минут за десять все было сделано. Ася предусмотрительно расстелила целлофан на полу погреба, так что и следов не осталось. Сергей выскочил на улицу и жадно глотал холодный воздух, будто пил воду из родника. Его сознание отказывалось принять, что он участвовал в совершенном злодеянии. Это все страшный сон. Пьяные бредни. Сейчас он поедет домой и расскажет Рите. Она посмеется и все простит. Да, это просто глупая шутка воспаленного сознания. Разве могла Ася задушить его жену, беспомощно лежащую с подвернутой рукой за спину в той яме. Бред какой-то.
   – Пойдем, дорогой, – услышал он за спиной незнакомый голос. – Пойдем.
   На него сквозь большие солнцезащитные очки смотрела Рита. Вернее, кто – то очень похожий. Рост, одежда, манеры – все было копией успешной хозяйки бутика на Петровке. Он даже отмахнулся от нее, как от приведения.
   – Да, это Рита, – насмешка тронула ее ярко накрашенные губы. – Ри-та.
   – Та же помада, – мелькнуло у него в голове. – И духи те же.
   – Конечно, – ответил голос на его мысленную фразу. – Я Рита. Садись справа, я поведу.
   Джип медленно катился по недавно расчищенной дороге. Аккуратно прибранная и запертая на ключ дача Бровиных ничем не привлекала внимания. Просто Сергей пожил тут недельку, развеивая накопившееся напряжение. Ну, на то и Грибное построили.
   Вырулив на шоссе, джип прибавил скорость. Когда он проезжал мимо трактора, чистившего обочину от снега, водитель сбросил скорость и посигналил. В окно тарахтящей машины высунулась взлохмаченная голова тракториста.
   – Хозяйка, будет нужда, обращайся. Как не помочь хорошему человеку!
   По его лицу было видно, что настроение у тракториста отличное. Солнцезащитные очки и яркая помада водителя в модной куртке запомнились работяге надолго. Молодую пару на дорогой машине еще видели на заправке и у дома Маргариты Владиславовны, где она припарковала свой джип на положенное место.
   – Сегодня весь день будь на виду, – словно инструктор заговорила Ася. – Встречайся со знакомыми, выпей пива в баре с кем-нибудь, пропусти по рюмочке с другом. Ты же неделю никого не видел. После обеда звони в бутик Маргариты и спрашивай, где она. Ее сотовый и SIM-ку я выброшу. Вы вечером должны быть в ресторане «Венеция» на Шаболовке. Приедешь туда к семи и встретишься с Франческой. Вечером звони по всем знакомым. Будь все время на виду. Завтра иди в полицию. Пусть ищут. Я уже заказала себе такси до Шереметьево, там куплю билет до Питера на имя Маргариты. Паспорт ее я у меня.
   Ася остановилась у зеркала в прихожей и обернулась к обалдевшему Сергею.
   – Она пропала вместе с паспортом и деньгами. Ты ведь помнишь, что у нее была запланирована поездка на завтрашнее утро. Но она больше не звонила. А я позвоню, когда все уляжется. Кому-то нужно будет успокоить безутешного вдовца.
   Она посмотрелась в зеркало, поправляя прическу.
   – Надеюсь, ты понимаешь, что в погребе и на теле бедняжки остались только твои следы. Меня на вашей даче вообще не было. Так что в твоих интересах быть все время на виду, придумать достоверную легенду и свято ее повторять. Будут проблемы с ретивыми следаками, дай денег. Не скупись. Нам хватит. Це-лу-ю.

Репетитор

   Последний день зимы словно собрал все предстоящее весеннее тепло и выплеснул его на головы ошалелых прохожих. Даже тем, кто сидел в многочисленных офисах и конторах, было видно, что пришла весна. Это подметили и двое молодых мужчин, беседовавших за чашкой кофе у окна столичной квартиры.
   – Старый календарь не врет, – один из них прищурился от блика солнечного света на полированной столешнице. – Год Жар – Птицы принесет не прост жаркое лето. Это будет пекло.
   – Так и в десятом году было не холодно. Леса в Подмосковье горели так, что от смога через улицу домов не было видно.
   – То ли еще будет, Тим.
   – Ладно, ты чего звал-то? Могли бы и по телефону обсудить.
   Хозяин квартиры пристально посмотрел на гостя. Взгляд был долгий и неприятный.
   – Кстати, Тим, телефончик свой покажи.
   Гость почувствовал себя неуютно, но протянул хозяину сотовый. Тот быстро снял заднюю крышку и вытащил аккумулятор. Положив их перед собой, спокойно продолжил:
   – Я пообщался с родителями твоих учеников. Все отзывы положительные. Особенно отмечают лексикон и пунктуальность. Мелочи производят главное впечатление, особенно, если преподаватель следит за обувью и пользуется хорошим дезодорантом.
   – Ну, за то и платят, – гость попытался улыбнуться.
   – Я дал тебе хорошие контакты, где за академический час меньше сотни баксов не платят. Гарантий мы не даем, а статистику поступления наших подопечных предоставляем. И будь уверен, они ее проверяют.
   – Да, просто так с деньгами никто не расстается.
   Хозяин не стал развивать предложенную гостем тему.
   – Судьбу человека очень просто поменять через имя. Вот, например, заменим Тима на Тимура. Звучит. Так и видится скачущий перед лавиной степняков исполин на боевом коне. Тамерлану тесно в городах и роскошных дворцах, ему и всей Азии мало.
   Оратор многозначительно замолчал, наслаждаясь произведенным эффектом. Гость тоже не проронил ни слова, теряясь в догадках. Оба смотрели в окно, за которым бушевало солнце. Возможно, это были отголоски бурь на светиле или предвестники чего-то большего.
   – Я хотел предложить тебе поработать в одном проекте, – неожиданно прервал затянувшуюся паузу хозяин. – Человек, который до тебя там работал, уехал. И уже не вернется. А дело стоящее.
   Они переглянулись, и гость, уступая лидерство, отвел взгляд на изящную кофейную чашечку, на золотом ободке которой играл солнечный зайчик.
   – Арифметика простая, – уверенно продолжил хозяин, – восемьсот тысяч выпускников будут штурмовать в этом году стены девятисот ВУЗов. На прошлой неделе еще 130 из них лишились лицензий. Для желающих попасть в 56 % бюджетных мест не будет проблемой заплатить тысячу рублей за правильные номера ответов ЕГЭ. И за среднюю цифру в пяток экзаменов мы поимеем – 800 000 на 1000, и на 5.
   Четыре миллиарда за пару дней. Добавь еще половинку такой же доли от девятиклассников. Даже, если скинуть четверть на непредвиденные потери, сумма получится достойная.
   Гость, не мигая, смотрел на собеседника, удивленный таким масштабом.
   – А ты думаешь зря министерство образования публикует новый указ об изменении перечня вступительных экзаменов в ведущих университетах страны за три месяца до этих экзаменов. Отменят, конечно, но средства вложены не зря. Паника позволяла без штурма брать города еще в средневековье.
   Холодная улыбка чуть тронула тонкие губы хозяина.
   – Человек не меняется. Разве что, камзолы теперь без накладных карманов.
   – И чем я могу быть полезен? – дрогнувшим от волнения голосом произнес Тим.
   – Хороший вопрос, – длинные пальцы комбинатора вскинулись веером, и подушечки их мягко коснулись друг друга. – Сеть из сотни сайтов, зарегистрированных в разных уголках мира уже ждет клиентов. Ты можешь задать любой вопрос поисковым системам об экзамене и первая десятка сайтов в появившемся перечне будет моей. Даже если кто-то попытается их блокировать, большая часть адресов останется доступной. Платежная система позволяет вывести средства мелкими переводами в неограниченных количествах. Точные даты экзаменов опубликованы, но вопросы и ответы не известны. Они у меня будут вовремя.
   Он пристально посмотрел на Тима и, выдержав паузу, продолжил.
   – Мне нужен координатор, способный надежно управлять этой структурой. Ты же ИТ-шник. Я полистал твой дипломный проект. Никому это не нужно в нашей стране, но вполне разумно. Думаю, что справишься, так что выбор за тобой.
   – Это будет договор? – Тим явно нервничал.
   – Вот кредитка, – на стол перед гостем лег поблескивающий пластиковый прямоугольник, – здесь сто тысяч евро. Код доступа – номер твоего дома и квартиры. В конце июня я переведу на нее пять процентов от собранной суммы.
   – Я согласен.
   – Тогда смелее, – хозяин кивнул на кредитку. – Только не покупай сразу кабриолет.
   Его тонкие губы опять тронула холодная улыбка. Словно игрок в покер, скрывающий свои эмоции при крупной ставке, хозяин столичной квартиры был немногословен и сдержан.
   – Обсудим детали. На этой флэшке все данные по информационной системе проекта. Пароли доступа для администрирования сайтами и продвижением их в поисковых системах. Перечень новых сайтов, которые нужно будет ввести в систему к началу мая. Работаешь один и автономно. Оставшиеся три месяца до экзаменов все должно тикать, как часы. О конкурентах я позабочусь сам. Файл с ответами пришлю в зашифрованном виде. Здесь же есть контакты для экстренной связи. Если мне что – то не понравится, вызову на встречу. Об учениках своих не думай, тебя подменят. Ты же уехал к больной маме. Кстати, одна благотворительная организация выделила средства на ее лечение. У твоей мамы теперь персональная медсестра со всеми необходимыми лекарствами. Сам понимаешь, что от тебя зависит насколько правильными будут инъекции.
   Гость застыл в раздумьях, но потом медленно положил флэшку и пластиковую карточку во внутренний карман. Все еще не решаясь признаться себе, что выбор сделан и назад хода нет, он щурился от яркого блика солнца на полированной столешнице, словно прятался в нем.
   – Репетитор в русском языке, – хозяин квартиры сделал паузу, – имеет смысл наравне с учителем, с той лишь разницей, что повторяется не все, а избранное. Ты думаешь зря так лихорадит систему образования в стране, увольняют каких-то профессоров и заслуженных учителей, выпускают сотни новых учебников, организуют тысячи подготовительных курсов с армией частных репетиторов. Нет. Образование оторвали от государства. Теперь это не только хороший бизнес, но и метод воспитания нового поколения. Через двадцать лет мои ученики возглавят все организации страны.
   Он вновь сделал паузу и заглянул в глаза гостя. Очевидно, не прочитав там того, что ожидал, уверенно продолжил.
   – Нам не нужен майдан. Мы не будем перекрывать Тверскую и жечь костры на Красной площади. Русских не взял ни Наполеон, ни Гитлер. Их можно одолеть только изнутри. Зачем тратиться на ремонт после погрома столицы, когда можно все взять в целости и сохранности. Машина уже запущена. Она перемалывает их сознание, память и принципы. И это придумал не я один. Руководители всех государственных учреждений, связанных с образованием, состоят в одной организации. Имен называть не стану, будет желание, найдешь в интернете. Они ничего не скрывают.
   Тонкие губы хозяина опять тронула холодная улыбка, и он оживился.
   – Работать. Время не ждет. И не забудь свой сотовый, репетитор.

Ноздря в ноздрю

   Зима в этом году была странная. На Рождество дожди, а к масленице снег почти сошел. Возможно, где-то еще можно было рассчитывать на строительство снежной крепости и катание на тройках в последние февральские выходные, а в Подмосковье все было тоскливо. Будто весь снег свезли на Олимпиаду в Сочи, оставив нам серые лужицы на тротуарах и голые ветви отощавших за зиму деревьев на газонах.
   Мне не сиделось дома, и я вышел прогуляться. Город казался вымершим из-за отсутствия привычной суеты. Даже в спортивном баре не было оживленной перепалки у большого экрана, свойственной какому-нибудь чемпионату. Только дикторы наперебой перекрикивали друг друга, стараясь придать своему голосу небывалый восторг. Наш спортсмен сделал, что мог – вошел в тридцатку сильнейших.
   Знакомая аллея была полностью притоплена растаявшим снегом и не выказывала признаков жизни. Только извилистые чугунные ножки скамеек по обе стороны зеркальной глади были на четверть срезаны водой и отражались не полностью.
   Я остановился под резной аркой «Тенистая аллея», не решаясь сделать первый шаг «яко посуху», когда услышал знакомый голос за спиной:
   – Боишься ноги промочить? – у нее всегда было радостное настроение. По крайней мере, мне так запомнилось. – Наперегонки? – Бросила она небрежно, словно мы и не расставались. – Кто последним добежит до фонтана, тот в него ныряет!
   О, это было в ее стиле. С ней можно было совершить любой безрассудный поступок, ощущая при том полную свою правоту. Однако, с нашей последней встречи прошло несколько лет, и я как-то поотвык за это время. Но выглядеть обескураженным не хотелось, и я выпалил первое, что пришло в голову:
   – А судить кто будет?
   – Надеешься отыграться? – ее очаровательная улыбка просто лишала меня воли. – Наивный…
   Именно таким я себя чувствовал, и ничего не мог с этим поделать. Она была намного сильнее меня. Наверное поэтому притягивала, вернее привязывала к себе незримыми нитями. И с ней я чувствовал, что могу парить подобно зрительницам на шоу фокусника Коперфильда, рискнувшим выйти на сцену.
   Да, когда-то я так же рискнул. Вышел из тени в яркий круг подле нее, и все закрутилось. Стремительно. Неудержимо. Помимо моей воли. Не жалею, конечно, но когда она ушла, мне было паршиво.
   Очень.
   Наверное поэтому сердце мое сейчас то затихало, то бросалось вскачь, словно, как и я, не понимая, что предпринять. Ликовать, бежать прочь или выплеснуть еще не утихшую боль. Однако, неожиданно для себя, я бодро ответил:
   – Мне вспомнилась забавная фраза комментатора.
   Она вопросительно вскинула на меня свои потрясающие черные очи. И я понял, что автор известного романса писал именно о такой женщине. Чтобы как-то выпутаться из накрепко переплетенных мыслей, воспоминаний и переживаний, я смело продолжил:
   – Представь. Наш лыжник пытался на подъеме догнать соперника, но смог только приблизиться к нему. С лыжни нашему не хочется уходить, он так и топчется в сантиметре позади. А диктор, стараясь придать оптимистический настрой этой ситуации, заявляет. Идут буквально ноздря в ноздрю.
   Она звонко рассмеялась, и я следом за ней. И тут мир вокруг стал другим. Словно вернулась весна. Неожиданно. Вне всяких графиков и ожиданий. Сама. И я упивался ею с каждым судорожным вздохом между неудержимым смехом, то сгибавшим меня пополам, то милостиво отпускавшим.
   В душе вновь что-то проснулось, и я почувствовал готовность бежать наперегонки до оттаявшего фонтана, и обязательно проиграть, и окунуться, будь там хоть пригоршня студеной воды. С ней так всегда. И противиться этому чувству нет никаких сил. Вот только приходит она всегда как-то не вовремя. Впрочем, и уходит также…
   – Сдурели совсем с этими сотовыми, – кто-то недовольно проворчал рядом. – То ли сам с собой разговаривает, то ли с кем-то. Не поймешь… Чему радоваться-то?
   – Она вернулась, – не стесняясь прокричал я в ответ прохожему.
   – Кто? – он замедлил шаг, оборачиваясь.
   – Любовь!

Поцелуй перед рассветом

   – Почему ты не спишь?
   – Не знаю, – он задержал дыхание, прислушиваясь к себе, но, не найдя ответа, коротко выдохнул. – Полнолуние.
   – Становишься вампиром? – ее голос прозвучал насмешливо.
   – Наверное, возраст. Уже никуда не нужно спешить, а спать не хочется.
   – Хочешь сказать, что только в молодости ты мог урвать десять минут в метро. Заснуть стоя, держась за поручни в раскачивающемся вагоне, и проснуться на своей остановке. Потом пробежаться по эскалатору наверх и пройтись пешком до дома по ночному городу. За каждым окном была своя жизнь, и короткого взгляда было достаточно, чтобы разбудить воображение.
   – Да, – не отрывая взгляда от залитого лунным светом вида за окном, меланхолично произнес он. – Теперь мне и заглядывать в окна не надо. Так все знаю.
   – Например.
   – У всех свои проблемы и они важнее судеб мира. Сын не сделал уроки и не хочет идти в школу, дочь забеременела и бросает институт, у брата лопнул бизнес, сестре не дали обещанную должность, а самого подставили конкуренты. До остального нет дела.
   – Ну, не всем же бежать на майдан.
   – Может, потому и бегут, что поняли это раньше меня. Хотят что-то изменить.
   – А ты уже не хочешь? – она умела задеть его за живое.
   – Скорее, не верю в то, что после такой заварушки всем сразу станет лучше. Десяток наверху пересядут в другие кресла, а остальным нужно будет убирать мусор и отстраиваться заново. Старую песню «на майдане возле церкви революция идёт» пели не раз.
   – Значит, не зря семья и любовь главное в жизни.
   – Наверное, – нехотя согласился он, все еще стараясь рассмотреть что-то в лунном пейзаже за окном. – Но меня не покидает чувство, что я не успел или не смог сделать главного. Не выполнил предназначения.
   – И каково же оно?
   – Честно говоря, последнее время все чаще об этом задумываюсь. Ну, зачем-то я появился здесь! На свете немало случайностей, но должно же быть что-то главное. Не хаос все это создал, а чей-то разум. Иначе зачем?
   Он резко замолчал, словно испугался этого вопроса, на который так и не нашел ответ. И теперь, в эту лунную ночь, пытался разглядеть подсказку в том таинственном пейзаже за окном. Взглянуть на мир и на себя в ином свете.
   Мелькнула шальная мысль, что темный мир вампиров и оборотней не так уж плох. В знакомых контурах деревьев и зданий ему открывалось нечто новое, более хрупкое и незримое ранее. Прежде он слышал о тонких мирах, но только теперь смог понять, как они могут выглядеть. Похоже, один такой мир приоткрыл перед ним завесу. Вернее – безмолвный краешек ее.
   В ночной тишине лунный свет давал возможность проникнуть вглубь знакомых предметов и строений. Он словно раздвигал руками полупрозрачные покровы, проникая все дальше в неизвестную прежде суть. Она не пугала, а манила к себе.
   – А ты любил по-настоящему? – неожиданно спросила она.
   – Да, – хрипло откликнулся он.
   – Меня?
   – Конечно, кого же еще.
   Он обернулся, чтобы поцеловать ее в подтверждение своих слов и удивленно застыл. Она тихо спала, привычно подсунув ладони под край подушки. В лунном свете была такой же, как двадцать лет назад.
   – Спишь? – едва прошептал он.
   – Ты еще не понял, с кем разговаривал? – до боли знакомый голос опять звучал насмешливо. – Твой настойчивый вопрос так барабанил в двери, что мне позволили откликнуться.
   Он ошалело присел на край кровати, пытаясь сообразить, что происходит.
   – Ты пришел не землю, чтобы еще раз испытать любовь, – ее голос стал серьезнее. – Просто не помнишь, как просил об этом. И нам позволили еще раз пройти этот путь. И встречу, и первые объятия, и твои стихи… Во всех мирах так мало этой искренней привязанности, которую на земле называют любовью, что миллионы просто упиваются ею.
   – Подглядывают, что ли? – хрипло вырвалось у него.
   – О, не переноси людские пороки на остальные миры.
   – Значит, ты – это ты?
   – Да… – голос рассмеялся. – Размышляешь, как настоящий землянин. Ладно, спи, а то нашумел тут своими вопросами. И поцелуй… – голос немного замялся, – меня.

Чужая кровь

   То, что у меня «голубая» кровь я узнал еще студентом в далекие семидесятые. Однажды стипендия закончилась слишком быстро, и мы с коллегами решили стать донорами. Правда, не по комсомольскому призыву, а корысти ради. Взамен своих кровных четырехсот граммов я получил справку в деканат, талон на обед и полстипендии. Причем у остальных «добровольцев» взяли только по двести граммов, что стало поводом для моего спонсорства. Впрочем, время было веселое, и поход на станцию переливания крови окончился восстановлением сил народными средствами, отчего в голове у всех шумело одинаково.
   Мне вспомнилась эта история, когда я очнулся в реанимации после серьезной операции. Значительная потеря крови и остатки анестезии еще держали тело в неподвижности и бесчувственности, а в голове гудело, но настроение было приподнятое. Вдруг я почувствовал что-то вроде удара по всему телу. Резкий озноб и холод. Сквозь какую-то пелену разглядел, что в капельнице рядом со мной на пакете жирным фломастером написана моя группа крови, но плюс, вместо моего отрицательного резуса. В следующую секунду меня скрутило судорогами, и я стал проваливаться в липкую вязкую темноту. Очевидно, отказала печень, да и пульс почти пропал. Ноги, а за ними и все тело леденели. Сознание быстро угасало.
   Не было никакого светлого туннеля. Холод и мрак. Страха тоже не было. Появилась жуткая злость на того, кто по ошибке вливал в меня отнюдь не «голубую» кровь. Хотелось рвануться, закричать, но сил не было. Словно в пустом холодном склепе гулко эхо разносило редкие удары ошалевшего сердца. Потом я увидел глаза Ирины, только вместо голубых они были темно-синими и очень грустными. Затем все исчезло.
   Откуда-то из темноты сознание уловило незнакомый женский голос, который что-то невнятно произносил, словно это крутилась запись на испорченном магнитофоне. Я напряг внимание и стал различать слова.
   – Слышала, вчерашняя смена перепутала пакеты с кровью? Да, чуть мужика не угробили… Так он после операции, вскочил на одной ноге, и давай с себя катетеры и трубки выдергивать. Девки его назад уложить пытаются, а он рычит, схватился за стойку с капельницей… Представляешь картину? Посреди реанимации голый мужчинка весь в крови и бинтах отбивается от дежурной смены… Спеленали только когда сознание потерял. Потом старшая поняла, в чем дело, и сама чуть в обморок не свалилась. Второго «жмурика» за неделю ей бы не простили. Кинулись переливание делать, а такой редкой крови нет. Едва плазмой прокапали… Слушай, а он глаза открыл. Живучий…
   Первое, что я увидел, были мои стопы, торчащие из-под простыни. На большом пальце бирки не было. Значит, я все еще на этом свете. Эта мысль придала мне уверенность. Впрочем, сколько ни пытался вспомнить, что же произошло – ничего, кроме темного пятна. Только глаза любимой женщины. Они – то и спасли меня, несмотря на чужую кровь.

Светка и Рустик

   В небольшом аквариуме стайка рыбешек медленно кружила среди башенок и водорослей, окутанных вихрями мелких пузырьков воздуха, чем-то напоминавших снежинки, с той лишь разницей, что они поднимались вверх. У лежащей на мелкой гальке разбитой амфоры, суетились вечно занятые чем-то сомята, а по стенке зеленоватого стекала, словно промышленный альпинист скользила большая улитка. Обитатели миниатюрного подводного царства с любопытством скосили черные бусинки немигающих глаз на заглянувшую в комнату сухощавую женщину неопределенного возраста.
   – Свет, Руслан пришел, – сообщила она лежащей на широкой кровати блондинке.
   Та засуетилась, приводя себя в порядок и озабоченно озираясь на дверь. Из коридора небольшой квартиры слышались приглушенные голоса хозяйки и гостя. Судя по тембру и неторопливым коротким фразам, мужчина представлялся уверенным в себе крепышом. Так оно и было на самом деле.
   – Свет, привет, – привычно произнес он и, чмокнув в щеку лежащую на высокой подушке блондинку, сел на край кровати подле нее. – Как ты?
   – Лучше всех, – с нескрываемой тоской откликнулась она, словно из другого мира. – Смотрела вчера открытие в Сочи. Из наших никого. Подъемники шикарные, да и трассы выглядят красиво. Никогда такого порядка не видела там.
   – Завидно? – Руслан сгреб ее бледную неподвижную руку в свои огромные, словно лопаты ладони, и нежно погладил, словно пытаясь отогреть. – Мы еще покатаемся с тобой. Вот увидишь.
   – Не в этой жизни.
   Он молча достал из внутреннего кармана кожаного пиджака флажок с символикой олимпийских игр в Сочи и, сунув его в лапы плюшевому медвежонку, который словно только того и ждал, стал размахивать обоими перед блондинкой. Подражая зычному голосу судьи-информатора на страте, Руслан громко произнес:
   – На старт вызывается Светлана Долгова, Советский Союз… Долгова! Долго собираетесь, девушка. На старт! Кто-нибудь, найдете эту Долгову. Вечно она на другой трассе гоняет. Эй, Долгова! Дисквалифицирую…
   – Ты забыл, – у нее неожиданно задрожала нижняя губа, – меня давно дисквалифицировали. Пожизненно.
   Она быстро прикрыла левой ладонью глаза, а правая так и осталась неподвижно лежать на коленке гостя. Он спокойно отложил медвежонка в сторону и достал из необъятного кармана большой носовой платок. Мягко отстранил ее руку и смахнул навернувшиеся слезинки с когда-то красивых глаз блондинки.
   – Это от ветра, Светик. Опять забыла очки надеть. Сколько раз тебе говорить, на трассе ветерок. Глазки беречь надо. Внизу репортеры и поклонники, а у тебя глазки красные будут. Не хорошо-с.
   – Да, – она улыбнулась, еще всхлипывая, – я сейчас. Это пройдет.
   Светлана прижала своей левой рукой его огромную ладонь к своим губам и зажмурилась. Он не шелохнулся, спокойно глядя на упавший со лба завиток.
   – Не смотри на меня, Рустик. Я такая некрасивая… и убогая. От меня прежней ничегошеньки не осталось.
   – Отшлепаю, – его голос тоже дрогнул, но только на мгновение. Думаешь, что если ты в постели валяешься, то можно мой платок мочить… Кстати! В какой-то сказке говорилось, что слезы девицы-красавицы волшебной силой обладают. Вот я возьму это платочек, да пойду к ведьме на Чертову гору. Пусть поколдует.
   – Здесь столько этих ведьм перебывало, дорогой, что никакая Лысая гора не сравниться.
   – Так, ты тут шабаши устраиваешь? – зловеще прошептал он. – С ведьмаками, небось?!
   – Еще с какими, – она потянула его голову к себе на грудь, зажмурившись от нахлынувшего чувства. – Я часто вспоминаю, как ты откопал тогда меня из снега и нес на руках. Километров десять. От боли я теряла сознание, а когда приходила в себя слышала, как ты повторял – «Все будет хорошо. Только потерпи». Я терплю, Рустик. Терплю. Только прошло двадцать шесть лет. У нас бы уже дети выросли, а, может, и внуки появились. Сил моих больше нет. Даже плакать нечем… Мать на тень стала похожа, а после смерти отца почти не разговаривает. Это все моя вина. Она давит каждый день. Каждый час.
   Она гладила его огромную голову на своей груди одной худенькой левой рукой и все шептала, словно молилась кому-то.
   – А когда тебе дали семь лет, я дважды вены резала, да мать умереть не дала. Теперь даже посуду не оставляет на тумбочке. Я так до окна ни разу и не доползла. Вся моя жизнь на этой кровати. Как в тюрьме.
   Он мягко отстранился и молча посмотрел ей в глаза. Она почувствовала это и ответила тем же. На лбу женщины прорезались две глубокие морщинки.
   – Я виню себя в том, что из-за денег на бесполезные операции ты пошел к браткам. Ты сломал свою жизнь, став тем, кем никогда бы не был. Если бы не я. Если бы не моя травма… В свои девятнадцать я была бесшабашной.
   – Ты, – он приподнялся и нежно приложил свой палец к ее губам. – Ты была королевой. Королевой всех склонов и трас. Ты бала не Долговой, а Долгожданной. Ты была просто Снежной королевой. От слова нежной.
   – Перестань, пожалуйста, а то я опять расплачусь.
   Он словно не слышал ее.
   – У меня было время подумать. Я понял, что это судьба. Наша с тобой.
   – За какие грехи?
   – Не знаю. Я принял ее, как есть. Без базара.
   Молчаливая пауза нависла над ними, и оба, не сговариваясь, отвернулись к аквариуму. Обитатели аквариума занимались своими делами, лишь изредка поглядывая на двух неразговорчивых полубогов, от которых зависела судьба этого подводного мирка.
   Тихо щелкнул дверной замок в коридоре.
   – Ты принес? – он молча кивнул в ответ. – Мать пошла в магазин. У меня будет время.
   – Может я еще поищу Себастьяна, – неуверенно начал гость. – Австрия не такая большая страна.
   – А потом опять будешь «искать» еврики. Нет, больше не возьму от тебя деньги. Я не наивная чукотская девочка и понимаю, почему классный биатлонист так понравился браткам.
   – Ты самое главное в моей жизни.
   – А те… – она поперхнулась. – Они в чем виноваты?
   – Это мой грех.
   – Нет, дорогой, это и мой грех. Не сломайся я тогда, ты остался бы в сборной и взял бы золото в Калгари. Зачем нам врать друг другу.
   – Судьба, – он повернулся к Светлане. – Я бы еще раз попробовал.
   – Я не позволю тебе уродовать свою душу! – ее взгляд загорелся ненавистью. – Опять ждать семь лет на этой койке? Или пятнадцать? И каждый день признаваться себе, что я никому не нужна в этой стране. Выслушивать, как чиновники мямлят, стыдливо пряча глаза, что не посылали меня на ту трассу. Видеть, как мать сохнет от горя и несправедливости, полнейшего равнодушия со стороны бывших «друзей». Если бы не ты, не было бы ни одной операции, ни одного знахаря или костоправа. Кто считал, сколько денег на это ушло! Да, мы бы с мамой на свои ничтожные пенсии давно бы загнулись.
   Руслан только грустно улыбнулся.
   – Раз в пять лет каким – то ветром сюда заносит молоденькую журналистку и она в шоке бежит, осознавая всю низость моего положения. Я больше не хочу так. Нет смысла. Уже не кричу бездушному телевизору, что лучше бы на эти деньги не олимпиаду устроили, а убогим помогли. Таких, как я, немало, но никто никогда даже цифры не зазвал. Нет нас в этой стране. Есть десяток, кто выступает на Паралимпийских играх. А я не хочу закончить свой путь в какой-нибудь богадельне, которые каждый год сгорают со всеми несчастными горемыками. Лучше сегодня.
   Руслан серьезно посмотрел на нее.
   – Поцелуй меня в последний раз и уходи. Я уже и записку написала. Так будет правильно.
   – За кого же ты меня держишь? Думаешь, я тебя брошу?
   Когда мать открывала ключом дверь неказистой квартиры, в которой давно не звучал смех, один за другим раздались два негромких хлопка.

Утренний кофе

   Ароматная шапка закипающего кофе начала медленно подниматься в изящном горлышке турки, грозя выплеснуться на плиту. Жанна внимательно следила за этим процессом, постепенно приподнимая турку над огнем, так, чтобы растянуть последние мгновения приготовления божественного напитка.
   – Смотри, не упусти момент, – насмешливый голос Романа, как всегда, прозвучал некстати.
   – Я до того привыкла слышать эту фразу в последний момент, что не знаю, чего жду больше – ее или когда снимать турку с огня.
   – Ну, это же самый главный момент, – он усмехнулся. – Как в близости между нами, когда чувствуем приближение и стараемся оттянуть тот последний миг. Хочется насладиться им, максимально растягивая и подгоняем себя, чтобы ощущение было сильнее.
   Она не ответила, сдерживая себя, чтобы не рассмеяться и не прозевать кофе, но предательская улыбка тронула ее губы. Стараясь скрыть это, Жанна чуть наклонилась вперед, всем своим видом показывая, что не хочет отвлекаться.
   – Не торопись, дружок, – не видя происходящего над плитой, Роман ощущал все детали. – Чувствуешь, как пошла мелкая дрожь где-то там внутри… А теперь сильнее. Осторожно, не дергай. Нежно поднимай. Нежно. Сейчас пенка будет заворачиваться под себя, а пузырьки станут чуть больше. Вот тут остановись, пусть шапка опять загустеет. Потом можно чуть опустить к огню.
   – Ой! – Жанна напряглась, – не удержу.
   – Расслабься. Почувствуй его. Это же дар богов. Относись к нему, как к живому существу, и он откликнется… Чувствуешь? Аромат стал нежнее, это нижние слои стали подниматься к шапке, отдавая все свои секреты. Теперь самое главное. Кофе стал открываться, не мешай ему. Не переступай грань. Но и не отпускай.
   – Все! – выдохнула она.
   – М – м… – Он прикрыл глаза и медленно потянул носом, подаваясь вперед, как охотничья, почуявшая дичь в кустах. Блаженная улыбка тронула его губы и они стали вытягиваться в трубочку, словно уже притрагивались к горячему напитку.
   Жанна, улыбаясь, налила кофе. Она дважды откинула привычным жестом волосы и поправила халатик, но ощущение какой-то безудержной радости не покидало. Женщина перевела задумчивый взгляд в окно, чтобы прислушаться к этому чувству и не вспугнуть его.
   Роман тоже улыбался, не произнося ни слова. Лишь смотрел на нее, ощущая удивительное наслаждение.
   Так бывает только между искренне любящими душами. И никто еще не придумал тому названия. В обычном мире немало песен о нежности, объятьях и поцелуях, но это что-то большее. Разум теряется в поисках сравнений, а тело перестает ощущать себя, а внутри происходит нечто удивительное. Вырывается ли душа навстречу любимому или они как-то объединяются в ином пространстве. Кто знает.
   Да, и надо ли объяснять это.
   Так случается.
   Редко.
   Но бывает.
   И счастлив, познавший сие таинство.
   Кофе давно остыл, а они все сидели, молча глядя куда-то. Казалось, и снег за окном маленькой кухни замедлил и без того едва заметное падение, покрывая собой все вокруг. Это дождь смывает все следы, а снег укрывает. Бережно и надолго.
   Издалека назойливо зазвучала мелодия входящего вызова сотового телефона. Так не хотелось ни с кем говорить, но она настойчиво требовала внимания. Жанна отрешенно посмотрела на экран телефона. Звонила подруга.
   – Не разбудила?
   – Нет. Я на кухне.
   – Пьешь кофе и смотришь на его портрет?
   Жанна промолчала.
   – Слушай, три года прошло. Пора о себе подумать. Ну, разбился он. Мы же вместе его хоронили. Нет его.
   – Это для тебя, а я его чувствую. Мы вместе.
   Из телефона что – то полилось рекой, но Жанна только отмахнулась, поднимая глаза перед собой.
   – Извини, что ты сказал?
   – Сполоснешь мою чашку?
   – Конечно…

На закате

   Коньяк на исходе дня удивительно хорош не потому, что только в это время можно полюбоваться его оттенками в лучах заходящего солнца, впитывая в себя мелкими глоточками его тепло и представляя всю непростую жизнь этого янтарного напитка. Начиная от любопытства в жаркой юности на виноградниках, тревоги при соприкосновении с шершавыми ладонями сборщиков, стрессе под безжалостным прессом и долгими годами раздумий в темноте подвалов, когда редкие встречи с мастерами ограничивались лишь однообразными вопросами о здоровье, а, возможно, потому, что в конце рабочей недели, остановившись после вечных проблем и суеты, внезапно ощущаешь пустоту в душе и потребность чего-то значимого, ради чего стоит жить, и нужен кто-то умный и чуткий, кому можно будет, не стыдясь, попытаться выразить неясные мысли о главном.
   С годами друзей становится все меньше, а накопившиеся проблемы разделяют оставшихся все больше. Это молодость объединяла нас жаждой познания и радости, оставив приятные воспоминания о тех счастливых днях, когда чистая, томящаяся в одиночестве душа рвалась навстречу открытиям и приключениям, а все события с восторгом ложились на белый лист памяти нашего сердца. Постепенно мы начинали различать разнообразные оттенки поступков и событий, незаметно для себя подчищая незримым ластиком первые неровные строчки этих записей, возвращаясь в потаенные уголки нашей памяти, когда душа требовала покоя и умиротворения. Шло время, и записей становилось все больше; бывало и так, что однажды мы безжалостно вырывали целые страницы, пытаясь выщипать даже мелкие обрывки, но они, как занозы, торчали из переплета, то и дело, напоминая о себе незримыми, но очень чувствительными уколами, причем самые болезненные доставались нам от самых близких. Наверное, поэтому большинство из нас общительны в молодости и так одиноки на склоне лет. Счастлив встретивший родственную душу и обретший с ней покой, ибо она все простит и, если нужно, чужие грехи возьмет на себя, все прочие остаются один на один со своей книгой памяти. Прошлого не изменить, даже если в ожесточении протереть до дыр ненавистные строчки – все равно сквозь них будет зиять чернота, можно лишь уговорить себя не смотреть в ее темные уголки или научиться читать через строчки.
   Коньяк в такие минуты удивительно хорош не потому, что он затуманивает взор и уводит от реальности, нет, он собеседник, с которым не страшно заглянуть именно туда, куда обычно мы не решаемся заходить в одиночестве и, упаси Боже, с кем-нибудь посторонним, мы обходим запретные страницы книги памяти окольными путями долго, может быть – годами, пока не наступит час откровения с самим собой, когда ноша станет невыносимой и растерянные, мечущиеся глаза наши будут искать в людском потоке сочувствующий взгляд, обладателю которого можно открыться, и, как ни странно, найдут их в братьях наших меньших.
   Не буду спорить: возможно, живой, все понимающий взгляд верного четвероногого друга вам ближе и вы передаете ему свою печаль нелегких воспоминаний, которые он безмолвно будет хранить до конца своих дней, а вы, пережив его, опять будете искать кого-то похожего на него, с такими же умными и преданными глазами. Мы не можем жить в одиночестве, мы рождены для любви или хотя бы для размышлений о ней. Возможно, более замкнутые натуры способны открыть свою душу лишь тем, кто большую часть своей жизни провел в темных дубовых бочках и знает цену одиночеству. Его терпкий насыщенный вкус только с годами располагает к неторопливым разговорам, и тут нельзя быть скрягой – отдайте все, что у вас есть, причем речь не идет о плате за дружбу – вы просто получаете возможность поговорить. Мы ведь готовы платить за книги или фильмы.
   Я уже слышу хор возражений о том, что можно поговорить с попутчиком или собутыльником, но в такую искренность я не верю. Часто мы необъективны и склонны приукрашивать события в свою пользу. Обычно мир вращается вокруг нашего центра, а не наоборот, да и не все обладают музыкальным слухом и острым зрением, способностью точно различать запахи и вкусы, помнить или прощать. Мы так непохожи в восприятии мира и тем более в чувствах, которые эхом бродят потом по закоулкам нашей памяти, то, теряясь в его глубинах, то, возвращаясь вновь, повторенные и усиленные многократным отражением, а то и измененные до неузнаваемости.
   Коньяк в этом случае очень хорош не потому, что он так долго хранит в себе тепло своей юности и так щедро готов поделиться им, не потому, что он так умело отстранит суету бытия, вытеснив все ненужное легким шорохом своего присутствия в голове, а потому, что возникает доверительное чувство откровенности, которое способен вызвать внимательный, понимающий собеседник, чье корректное поведение джентльмена лишает подозрительности и подталкивает к задушевной беседе. Не берусь оспаривать мнение многих курильщиков, которые разовьют эту тему, наперебой обсуждая уместное присутствие в таких случаях сигареты, кальяна или сигары. Даже готов согласиться, что аромат трубочного табака располагает к неторопливым размышлениям, но это уже будет компания на троих, что более подходит к приятным воспоминаниям: об экзотической охоте, спортивных или других победах, удачах в рискованных делах или иных благосклонностях судьбы. Думаю, хороший виски более уместен встрече с давним приятелем, который, с удовольствием устроившись в глубоком кресле у камина, будет во всех подробностях рассказывать о трудностях долгих странствий, неожиданных встречах и удивительных приключениях, которые так украшают жизнь. Особенно в умелом изложении бывалого путешественника и красноречивого рассказчика, чей язык становится столь ярким от прикосновения доброго глотка виски, что слушателю не нужно обладать особым воображением и закрывать глаза, чтобы перенестись из уютной компании в дебри Амазонки или страстные объятия амазонок, пленивших оратора вдали от цивилизации и оставивших его в живых только в знак благодарности за проявленные им чувственность и мужественность. Это – иной случай. Для размышлений о главном, когда хочется понять, почему всё так и зачем ты вообще пришел в этот мир, когда уверен, что не соврешь, ибо истина дороже, когда готов коснуться того, что так давно болит, но знаешь, что в одиночку не совладать – вот тут-то самое время откупорить добрую бутылку коньяку, и чем больше символов «Х» будет в его имени, тем меньше непонятного останется после разговора с ним. Коньяк в таком разговоре будет хорош только в том случае, если вы не будете заполнять им фужер, бокал или стакан, где он будет выглядеть просто нелепо, а осторожно нальете самую малость его в огромную рюмку, которую можно держать лишь обеими руками, и чувствовать, как он начнет овладевать вашим вниманием целиком, связывать ваши движения и помыслы, потому что после освобождения из многолетнего заточения он не может жить в одиночестве, ему необходимо ваше общество, тепло ваших рук, которое вернет его к новой жизни. Не торопитесь пригубить его немедленно, из любопытства: он боязлив и не сразу откроет свои секреты. Только ощутив участие в своей судьбе, теплоту вашего сердца и внимательный взгляд, он оживет, заиграет отблесками и оттенками аромата. Он не приемлет лед ни в рюмке, ни в отношениях. Как недоверчивое существо, он сначала осторожно даст о себе знать и, лишь поверив, откроется и заиграет всеми гранями своей богатой натуры, но, если вам не удалось почувствовать это, оставьте и коньяк, и разговор для другого случая. Всему свое время и место. Однако если искра промелькнула меж вами, верьте: он вас не подведет.
   С другой стороны, тот, кому не дано понять, почему некоторые предметы – фотографии, перстни, книги или неприметные безделушки – сопровождают нас всю жизнь, а то и передаются из поколения в поколение, вряд ли найдет смысл в этих строках. Если же вы когда-нибудь сталкивались с тем, что не только живое откликается на зов вашей души, то, возможно, поверите, что и коньяк обладает таким даром. Почему мы можем испытывать симпатию или ненависть к людям, которых давно не видим, привязанность к старым домам и тоску по городам нашей юности, почему мы храним пожелтевшие письма и засушенные листки среди книжных страниц, что заставляет нас возвращаться на знакомые улицы и прижиматься щекой к старым деревьям под заветными окнами, отчего мы вздрагиваем, услышав голос, так похожий на тех, кого давно нет с нами? Это – память сердца, она передается всему, что нас окружает и живет там. Кому-то дано чувствовать ее сильнее, кто-то отворачивается, делая вид, что незнаком с ней, но все мы продолжаемся в ней и тех вещах, что окружают нас.
   Коньяк для размышлений о главном подходит как нельзя лучше потому, что его обычно в рюмке совсем немного, на донышке, но он заполняет собой все оставшееся пространство, а, сделав маленький глоток, вы ощущаете внутри себя его горячее присутствие, он, как образ любимой женщины, пронизывает собой окружающее пространство, вещи и мысли, сливаясь с ними и становясь частью их. И вот тогда вы готовы доверить ему все свои сокровенные мысли и тайны. Впрочем, если по неосторожности вы попробуете принудить его, он покинет вас, как и обиженная женщина: любовь и дружба невозможны без уважения.
   Зная эти особенности характера своего собеседника, я бережно согревал его в ладонях и любовался игрой янтарных бликов в лучах заходящего солнца. Они притягивали мой взгляд и мысли, как магический шар на спиритическом сеансе, а первый же глоток позволил услышать его голос. Он был сродни голосу гипнотизера – какой-то навязчивый и властный. Отдаленная вспышка сознания робко засомневалась, что это могло быть чем-то иным, но она тут же погасла, и голос внутри меня зазвучал удивительно реально.
   – Ты когда-нибудь разговаривал с джином из бутылки?
   – Ну, для этого нужно крепко выпить, я до такого еще не доходил.
   – Перестань, сейчас ты еще скажешь о белой лошади и горячке. Вздор.
   – Иное мне не приходит в голову. А ты серьезно?
   – Вполне. Я слышал о тебе достаточно давно, вот только встретиться не доводилось.
   – Хочешь сказать, что мы знакомы. Заочно?
   – Вот что в тебе неистребимо, так это инженерная закваска. Все по полочкам хочешь разложить и бирки навесить. Меня всегда умиляла эта ваша фраза – инженер человеческих душ. Вы еще сантехников душе определите. Привыкли с детского сада все подписывать, начиная с номеров на горшках. Математики…
   – Ты обобщаешь: был же Пушкин, Шекспир…
   – Да их вам для того и посылали, чтобы глазки открыть. Я не говорю о Мессии. Это вам еще недоступно. Вы доросли только до идолов, и единственное, на что способны – идею гвоздиком прибить повыше и молиться на нее, подкладывая под толстый зад приношения.
   – Это ты о вере?
   – Наивность и любопытство – милые черты детства, в которых так приятно пребывать. Хотя пора бы подумать, я уж не говорю – задуматься. Что полезно.
   – Чем больше я об этом рассуждаю, тем больше вопросов появляется.
   – Например?
   – Зачем я здесь? Ну, дом построил, детей вырастил, десять заповедей соблюдал, а дальше-то что? Умирать?
   – Браво. Я не зря надеялся, что с тобой можно будет потолковать.
   – Хватит умничать. Если знаешь – скажи, не зря же в бочке сидел столько лет.
   – Сейчас ты еще скажешь, что освободил меня от тысячелетнего заточения и потребуешь три желания исполнить. Только не начинай с нового халата.
   – Я даже не буду у тебя просить вечной молодости… Зачем все это и как устроено?
   – Ну, к молодости мы еще вернемся. А про то, как все устроено, мог бы и в книжках почитать. Или не хватило терпения по библиотекам походить?
   – Знаешь, то, что мне довелось читать, похоже на бред сумасшедшего.
   – Неужели?
   – Как тебе нравится заглавная фраза рукописи, претендующей на первоисточник: «Мир был создан 2318 лет назад в 4.15 утра…» или «Сначала Бог создал тьму, потом – свет, потом…»
   – Ты читаешь только книжки с картинками?
   – То, что смог найти.
   – Найти ключевое слово.
   – Да, мне недоступны тексты на древнеаравийском или санскрите. Жизни не хватит выучить.
   – А зачем тебе жизнь?
   – Вот это один из моих вопросов.
   – Не прячься за пустые слова. Ты хочешь сказать, что тебе мало 70 лет для учебы? Предположим, у тебя есть возможность десять раз остаться на второй год. 700 – хватит?
   – Ты всегда так щедро раздаешь время?
   – Мы, джины, иначе считаем его, чем люди.
   – У тебя другие часы или их вовсе нет?
   – Часы ключевое слово. У кого-то секунды, у кого-то часы, у кого-то века.
   – Намекаешь, что у тебя вместо секундомера – векометр?
   – Ты же не глупый мальчик и должен соображать, что единицы измерения, придуманные в одной стране, для другой звучат смешно. Давно ли в Москве пользовались фунтами и золотниками? Двухсот лет не прошло, а все забыли.
   – Все течет, все меняется.
   – Мудрые слова.
   – А бессмертие есть?
   – Ты хочешь жить вечно?
   – Я знаю, что все умирают. А потом-то что? Говорят про какой-то свет в тоннеле. Что вернуться можно…
   – Ты опять все в кучу валишь. Закусывай, давай. А то вместо меня парнокопытный придет с рогами и хвостом. Будет предлагать что-нибудь непристойное.
   – Погоди, так смерти нет?
   – Это почему?
   – Так хочется жить вечно и не умирать.
   – И что бы ты делал? Прочел рукописи Мертвого моря или начал бы с библиотеки Ивана Грозного?
   – Так ее не нашли.
   – Вот потому ты и читаешь книжки с картинками, а Гермес у тебя либо суперклей, либо фонд с фантиками.
   – Так можно жить тысячу лет?
   – А ты старика столетнего видел? Представь себе, как будешь выглядеть постарше.
   – Так может не стареть?
   – Вот мы и добрались до вечной молодости.
   – Хочу.
   – Ну, представь себе, что ты миллионы раз женился, вдовел, хоронил детей, а первая любовь больше не придет. Никогда. И предвкушение первого поцелуя, и первая заря над рекой в тумане… Даже близость смерти и праведного суда над тобой бессильны будут. Кем ты станешь? Города и крепостные стены будут разрушаться, и заноситься песком, а твоего лица не коснется и тень сожаления. Одиночество во цвете лет. Вечное одиночество.
   – Пусть все живут вечно.
   – Мне нравится твой пионерский задор.
   – Ты хочешь сказать, что все относительно?
   – По сравнению со временем перехода электрона с одной орбиты на другую…
   – Мы и сейчас живем вечно.
   – Умница.
   – Хорошо, пусть так. Тогда зачем мы живем?
   – Я бы продолжил: зачем убиваем друг друга…
   – Но ведь есть же и добрые дела. Есть же любовь!
   – Браво.
   – Так мы живем ради любви?
   – Не только. Это самая сильная и высокая нота, но есть же еще и другие: творчество, познание, дружба. Душа многогранна, но звучит только гармоничная мелодия. Если бы существовала лишь одна любовь на белом свете, как бы ты ее отличал от нелюбви или ненависти? Предательство от верности, чистоту от низости?
   – Мы должны совершать убийства ради жизни? Ненавидеть, чтобы любить?
   – Во-первых, никто никому ничего не должен. Вы сами выбираете дороги. Вы – учитесь. Сами придумываете законы, которые потом и нарушаете, пишите книги, которые сжигаете, пишете лозунги, а потом за них же рубите головы.
   – Это какие?
   – Свобода, равенство, братство, например.
   – А что в них плохого?
   – Свобода от законов или желаний? Равенство с гениями или бездарью? Братство с богатыми или бедными?
   – Ну и зануда же ты.
   – Вот так всегда. А не хочешь спросить про вампиров, ведьм и призраков?
   – Оставим это до следующего раза. Лучше скажи, зачем сны снятся.
   – Да, много у вас еще впереди интересных открытий.
   – Я серьезно.
   – Так ведь и я о том. Меня всегда удивляла в людях жажда чего-то особенного. Никто не хочет разобраться в том, что имеет. Каждый хочет то, чего ни у кого нет или вообще не может быть. Как в сказке. Вам подарили такое тело и такой разум! А на что вы его тратите. Помнишь байку про микроскоп и гвозди? Так это рядом не лежало.
   – Ладно, ты про сны ответь.
   – А что тебе непонятно? Вот вечно жить ты хочешь, а данную тебе возможность каждую ночь проживать новую жизнь в ином мире не знаешь куда девать. Будешь, в лучшем случае, смотреть в ящик, где другие играют в чужие жизни, а сам с места не двинешься. А чем простой сон хуже самого замечательного сериала? Только тем, что это было не с тобой? Ты во сне можешь отличить что реально, а что нет? Только если заставишь себя проснуться. Так научись пользоваться тем, что имеешь, и забудешь о бессмертии. Выбирай.
   – Хочешь сказать, что сны нам даны для экспериментов?
   – Ну, уж не для того, чтобы треть жизни переваривать съеденное на ночь.
   – Припоминаю, что читал что-то подобное об обмене телами.
   – Дремучий ты. Да зачем тебе чужое тело, если ты в чистом виде все эмоции получишь без всяких проблем с физиологией. Вот непременно нужно построить железную дорогу, паровоз, билет купить и только потом к морю доехать, а сразу получить удовольствие от прозрачной глубины на Карибах – это сложно. Причем поплавать можно там кем угодно – хоть акулой, хоть русалкой. Выбирай.
   – Но ведь это не по-настоящему.
   – Узнаю инженера. А тебе что важно справка с исходящим номером и синей печатью или впечатления? Ты хотел что-то узнать или получить от меня индульгенцию? Да многие из вас до сих пор любить не научились, а только кино про нее смотрят.
   – Короче, едим уже пережеванную пищу.
   – Детишкам часто дают такую, чтобы не подавились.
   – Ну, а если у меня бессонница или мне не снятся сны?
   – А что, все рождаются чемпионами и профессорами? Трудиться надо.
   – Но есть же династии, наследственность. Старт у всех разный.
   – Так ты хочешь быть фараоном?
   – Почему нет.
   – А что тебе мешает сегодня же ночью окунуться в его жизнь? Все зависит от твоей фантазии. Или все-таки главное, чтобы в скале рабы твой профиль высекли, а под ним твое ФИО.
   – Ну, фамилию не обязательно.
   – Ой, не лукавь. Видел я эти буковки на камушках. Все в вечность норовят попасть, хотя имя свое настоящее мало кто знает.
   – Почему?
   – А ты думаешь, что «Пупкин» твое истинное имя? Наивный.
   – Как родители назвали, так и кличут.
   – Вот именно, кличут…
   – Слушай, а как мы женщин выбираем. Ну, или они нас.
   – Тебе формулу написать?
   – Нет, я серьезно. Ведь сколько трагедий, сколько жизней сломано, о брошенных детях я вообще не говорю.
   – У каждого своя судьба, но и от тебя многое зависит. На что согласишься, то и получишь.
   – Постой, ведь говорят о второй половине. Как ее найти?
   – Тебе нужен прибор с циферками?
   – Хочу понять в принципе.
   – А принцип в тебе самом, и его давно сформулировали: кто ищет, тот найдет.
   – Но ведь бывает, что любовь соединяет двоих, а потом они врагами становятся. Так что, любовь – обман?
   – Игра в любовь обман. Себе врать не нужно.
   – Ох, и правильный ты, а как же человеческие слабости?
   – Так ты сам выбираешь.
   – Понятно. Тогда я еще плесну волшебства в рюмочку, и мы поговорим…
   – Ты хочешь спросить, а что было бы, не скажи ты тогда тех неправильных слов, что мучают до сих пор.
   – Ты прав. Иногда я возвращаюсь в своих воспоминаниях в то далекое время и пытаюсь понять, почему я так несправедливо поступил и что было бы, если…
   – Если бы ты не сказал этих слов в тот памятный для тебя вечер, ты сделал бы это в другой раз, но тогда все было бы ещё серьезней.
   – Мне кажется, что тот вечер преследует меня всю жизнь.
   – Пора бы понять, что это был урок, и тебе просто показали, что из этого следует. Ты же запомнил…
   – На всю жизнь.
   – А некоторых бьют по голове несколько раз, пока до них дойдет.
   – Это наши учителя?
   – Называй, как хочешь: судьба, учителя, нелегкая. Никто ведь не обращается к близким по имени и отчеству. А они близкие. Поверь мне.
   – Слушай, я еще хотел спросить…
   – Закрывай бутылку и ставь в шкаф. Ночь уже. Это от нас никуда не уйдет.
   Я сидел на веранде и прижимал обеими руками к груди пустую рюмку, в огромных недрах которой еще витал крепкий дух старого коньяка. На душе было удивительно легко и спокойно. Приятное тепло и усталость клонили ко сну. Мне всегда снятся добрые сны, если выпить немного хорошего коньяку на закате.

Амулет любимой женщины

   Клинок утреннего солнца рассек январскую морозную муть между высотками и ало вспыхнул на полоске окон дома напротив, словно разделяя пылающей гранью темное и светлое в этом мире.
   В это время года жители столицы затемно уходили на работу и возвращались, когда уже было темно. В повседневной суете им недосуг было смотреть в окно, лишь торопясь из дома в метро или обратно, они отмечали про себя, что живут впотьмах, вечно надеясь, что когда-нибудь придет лето.
   В одном из окон дома, под самой крышей, кто-то курил и наблюдал, как воробьи и голуби, сидевшие на ветках застывших деревьев и балконах, то слетались дружно вниз что – то поклевать, то пугливо вспархивали назад, потревоженные редкими прохожими – Вот так и мы, – подумал Егор, аккуратно стряхивая пепел, – стремимся к свету, а добыть крохи на пропитание можем только в темноте.
   Внизу началось какое-то оживление. Присмотревшись, Егор понял, что это двое школьниц остановились под фонарем, чтобы покормить замерзших пташек. Девчушки крошили что-то себе под ноги, и голуби суетились, отталкивая друг друга. Серые воробьиные комочки пытались проскочить мимо нахохлившихся голубей и урвать свое, но те отбивали наскоки шустрых воришек.
   – Все, как у нас, – грустно отметил Егор, – Кто – то хапнул кусок и пытается его сберечь, кидая крохи голодранцам. Только в отличие от птиц, наша гордость всякий раз жжет внутри. Все можно было бы сделать иначе.
   Кто придумал устроить мир так, чтобы каждый стремился обменять свою жизнь на какие-то блага.
   Молодость – на деньги. Здоровье – на мнимую карьеру. Любовь – на удачный брак. А те, у кого был особый талант, долго сопротивлялись, пытались создавать что-то свое, но в итоге либо ломались и, как все, старались выгодно продаться, либо спивались, проклиная мир, вышвырнувший их и растоптавший все новые идеи.
   Птичья стайка внизу испуганно разлетелась в стороны, уступая дорогу спешащему мужику. Девчушки, очевидно, что-то крикнули торопыге, но он лишь отмахнулся. Да, нужно глядеть в оба. Иначе беда.
   – Я тоже шарахался в стороны, – признался себе Егор. – Пока не встретил ее.
   Он закурил еще одну сигарету, вспоминая их первую встречу.
   Нина поразила его тогда своей отчаянной смелостью. Даже – дерзостью. Она всегда имела какое-то особое мнение по любому вопросу. И это была не бравада. Это было естественно. Менять свое мнение Нина не любила, и если соглашалась с какими-то неопровержимыми фактами, то делала это свысока. Она всегда гордо держала свою красивую строптивую головку, в которой явно присутствовал здравый смысл. Он пытался аргументировано бороться с неукротимой хозяйкой, но почти всегда уступал. Даже если той приходилось соглашаться, всем своим видом она показывала, кто тут прав.
   Егор улыбнулся. Как давно это было, а он все помнит, будто случилось все вчера. Первое, что натолкнуло его на мысль о своем особом отношении к новой знакомой, были детали. Он никогда не придавал значения одежде и через пару дней не вспомнил бы, кто во что был одет на вечеринке. А тут, на тебе! Он четко помнил все ее наряды и «фенечки». Даже начал их сравнивать.
   Нина словно нарочно всегда надевала что-то новое, а уж бус, сережек, брошек или колечек был целый арсенал. Он тогда впервые начал приглядываться к этим женским хитростям и пытался понять их язык. Все девчонки использовали сие тайное оружие, но Нина владела им, как потомственный ниндзя. Издалека и, не глядя на жертву, она разила наповал.
   Рука непроизвольно потянулась за новой сигаретой. Тут же вспомнилась тогдашняя зажигалка Нины. Как она объяснила – старая дедова вещь, прошедшая с ним до Берлина. Выпросила ее у бабки и берегла, как фамильный бриллиант. Умело сработанная из стреляной гильзы и затейливого колпачка в виде головы дракона, зажигалка была украшена тонкой чеканкой в виде непонятных символов. Позже Егор узнал, что это словесный оберег древних славян.
   – Деда за всю войну ни разу не ранило, – любила повторять Нина, – и меня убережет.
   Зажигалка на старой льняной ниточке всегда была на длинной шее строптивой красавицы. Как амулет. И он действительно выручал. В этом Егор сам убедился однажды. Это было на втором курсе института. Он едва знал сопромат и боялся провала. Очевидно, это было так явственно написано на лице злостного прогульщика, что Нина сжалилась. Сама вложила в холодную от предчувствия неминуемой беды ладонь Егора ту заветную зажигалку и что-то прошептала. Через полчаса он выскочил в коридор из аудитории, где шел экзамен, и кинулся при всех к ногам спасительницы.
   – Я твой, колдунья! – не задумываясь, выпалил тогда обалдевший от свалившейся на него удачи студент.
   Минуло почти полвека.
   Нина все такая же непокорная гордячка. Седая головка все так же приподнята над окружающей суетой. Правда, во взгляде появилась грусть. То ли о чем-то несбывшемся, то ли о сделанном когда-то зря. Она не говорит. Только они по-прежнему вместе. С тех самых пор, как он впервые прикоснулся к ее амулету. Это был вторник. 11 января. Колдунья ли она на самом деле или это судьба, Егор не знал.
   Они вместе колесили по разным городам, у обоих в трудовых книжках даже вкладыши были заполнены убористыми почерками разных кадровиков. Только, вот добра особо не нажили. Зато на каждый праздник Егор всегда дарил Нине какую-нибудь безделушку. Они иногда вместе открывают ее шкатулки и перебирают «драгоценностями». У каждой была своя история.
   На улице окончательно рассвело, и Егор засуетился, убирая окурки и споласкивая пепельницу. Едва открыл форточку, как на краешек вспорхнула синичка. Бусинки ее черных глаз внимательно изучали обстановку. Очевидно, теплый воздух из комнаты обдал гостью не только сигаретным дымом, но и домашним запахом еды и уюта. Синичка смело влетела внутрь и, сделав небольшой круг, уселась на спинку стула.
   – А ты отчаянная, – улыбнулся Егор. – Погоди, у меня сальце есть в холодильнике. Я мигом. Не улетай.
   – Ты с кем тут? – в дверях появилась Нина.
   Синичка насторожилась, было, но осталась на своем месте. Она с любопытством наблюдала за человеком, который осторожно пододвинул к ней блюдечко с салом. Недоверчиво оглядевшись, птаха принялась за дело. Егор подмигнул ей.
   – Чем богаты….
   Боясь спугнуть гостью, Нина все еще стояла в дверях. Он тихонько подошел к ней и нежно обнял.
   – Не жалеешь, что вышла за меня? Она вопросительно глянула в ответ.
   – Даже на старость нам не скопил. Крохи одни.
   – Все что хотела, у меня есть, – Нина прижала руку к груди. – Все здесь.

Сильвер

   Рикки больше всего на свете любил вечернее время, когда хозяин, сварив себе ароматный кофе и плеснув в большой бокал коньяка с тонким приятным запахом, устраивался в большое мягкое кресло у торшера. В эти часы терьеру дозволялось разместиться рядом в кресле и положить голову хозяину на бедро. Пёс закрывал глаза от удовольствия и вдыхал запахи – хозяин, кофе и коньяк составляли его мужскую компанию. Сейчас щёлкнут маленькие блестящие ножнички, потом – позолочённая зажигалка, и появится ещё один запах. Рикки не любил дым от сигар, но давно смирился с его присутствием. Рука хозяина, как бы извиняясь за доставляемое неудобство, мягко легла на затылок пса и почесала за ухом. Терьер шумно вздохнул, прощая все грехи своему самому дорогому существу на свете, и затих. Эти люди бывают так неразумны и смешны в своих слабостях, которыми ещё и гордятся. Однако стоит ли бороться с ними, когда можно наслаждаться мужской компанией, забыв обо всём остальном. Иногда в их доме появлялись женщины, принося с собой просто невообразимые запахи лосьонов, кремов и духов. Вдобавок к этому хозяин строго-настрого запрещал Рикки даже приближаться к их лакированной обуви, чтобы он, не дай Бог, вздумал попробовать их на зубок. Правда, некоторые из этих женщин, стараясь завоевать расположение Рикки, протягивали ему в тёплой ладошке самые вкусные кусочки со стола, и он их охотно принимал, делая вид, что не замечает, как хозяин подсказывал это гостье.
   Опять зачирикала эта маленькая блестящая штучка с кнопочками. Хозяин всегда носил её в нагрудном кармане домашней рубашки и говорил с ней. В зависимости от того, какой мелодией эта штука прочирикает, хозяин выбирал интонацию голоса и длительность разговора. Одну из таких мелодий Рикки очень не любил: после неё хозяин вскакивал, быстро собирался и надолго исчезал из дома. На этот раз мелодия была едва знакомой.
   – Привет, привет. И тебя так же! Заходи, конечно.
   Рикки недовольно заворчал. Опять кого-то нелегкая несёт. Вчера хозяин ушёл куда-то на всю ночь, а теперь к ним кто-то собирается. Впрочем, никаких резких движений не последовало, значит, это не женщина, и они не будут наводить порядок, и суетиться на кухне. Скорее всего, кто-то из приятелей, которому срочно нужна помощь. Некоторые из них приносили с собой такие странные запахи, которых Рикки никогда не встречал в городе. Тогда гость усаживался в соседнее кресло, и они беседовали долго-долго. Под звуки их неторопливых разговоров он даже засыпал, а потом неожиданно вздрагивал и просыпался, когда собеседники начинали громко смеяться над чем-то своим, непонятным собачьему уму.
   Звонок в коридоре заставил их обоих встать с кресла и направиться к входной двери. Конечно, Рикки опередил хозяина и, потянув носом под дверью, уже знал, что с другой стороны стоит невысокий бородатый обладатель ботинок на рифленой подошве со шнурками. Теперь обувь чаще бывает с застежками на «молниях» а этот знал толк в шнурках! Они были толстые и очень длинные, а главное, обладатель этого богатства прощал Рикки его слабость. Когда мужчины уйдут в комнату, он останется в коридоре и, не торопясь, начнёт расшнуровывать ботинки с рифлёной подошвой, извлекая длинные шнурки. А потом-то он займется ими по полной программе! От предвкушения предстоящей забавы Рикки завилял хвостом.
   – Ты уже пронюхал, бродяга. Это Борис, со своими замечательными ботинками.
   Хозяин произносил его имя с ударением на первую гласную, подчеркивая близкие отношения с гостем. Дверь распахнулась.
   – С Новым годом, Иваныч!
   – И тебя, Боря. А где Снегурочка?
   – Слушай, зачем нам девчонки? Я вдову прихватил.
   – Это которую?
   – «Паскине»! Ты же к ней неравнодушен.
   И Борис протянул из-за спины пакет с обозначившейся в нём округлой бутылкой. Заметив высунувшуюся мордочку терьера, визитер улыбнулся. Достав из кармана упаковку новых длинных шнурков, он подмигнул Рикки. Тот понимающе завилял хвостом. Мужчины озорно переглянулись.
   – Входи скорее, вдову застудишь.
   Хозяин помог гостю раздеться и, похлопывая по спине, пригласил в комнату. Оглянувшись на терьера, застывшего у ботинок с рифлёной подошвой, улыбнулся и нарочито строго приказал:
   – Охраняй.
   Вот чем хороши мужские компании, так это тем, что каждый сам занимается своим делом и не мешает другим. Рикки это было по душе, и он надолго оставил мужчин наедине.
   – Боря, давай – ка без церемоний. Бери, что найдешь в холодильнике полезного и тащи на столик у торшера. Надеюсь, ты не торопишься.
   – Вот за что я тебя уважаю, Иваныч, ты всегда смотришь в корень.
   – Мы ещё не пообщались со вдовой, а уже об уважении заговорили.
   – Ну, я к тебе действительно с разговором, но – о другом.
   – Ладно, давай сначала за Новый год.
   – Будем!
   Мужчины редко обсуждают одежду или случайно обронённую сослуживцем фразу, но могут зациклиться на спорте или автомобилях. Если же эти темы их не объединяют, они могут с удовольствием помолчать, отдавая должное хорошей выпивке и сигаретам. Отсутствие за столом женщин избавляет от необходимости быть внимательным и разговорчивым. С годами это нравится всё больше, и появляется досада, что мужские клубы, на манер английских – для молчунов, у нас ещё не прижились.
   Коньяк «Вдова Паскине» в округлой плоской бутылке с крупными латинскими буквами «ХО» и гаванские сигары располагали к неторопливой беседе. За окном заканчивался первый день нового года, привнося какую-то грусть и легкое разочарование. Независимо от возраста, мы всегда ждём лучшего и надеемся, что вот теперь-то ему самое время прийти, но, когда ничего особенного не происходит, мы с грустной улыбкой посмеиваемся над собой, пряча подальше заветные желания.
   – Ты знаешь, Иваныч, мы с ребятами редко пьём коньяк, а вот с тобой он так душевно ложится. Наверное, и я когда-нибудь дорасту до такого…
   – Ладно, выкладывай. Какие проблемы?
   – Беда, Иваныч.
   – Так уж и беда, год только начался.
   – Так в том-то всё и дело. Ты помнишь Германа? Одно время нырял с нами. Ну, высокий такой, длинные волосы с проседью. С дамами своими всё никак не мог разобраться и нас подключал.
   – Гера… Гера – сват!
   – Точно. Он своих знакомых девчонок вечно нашим пацанам сватал.
   – Помню-помню. Я тогда из-за Галки его и развёлся. Впрочем, давно было. Лет двадцать прошло.
   – Ну, не в этом дело. Он давно отошёл от дайвинга. Бизнесменом стал. Пропал лет на десять, а тут объявился месяц назад с заманчивым предложением. Представляешь, Гера купил островок на Сейшелах! Затеял там для богатеньких небольшой дайвинг сделать с развлечениями. Положить на дно метрах на двадцати старую шхуну с пробоиной, сундук с пиастрами, ну и прочее. Местные умельцы за такую работу цену назвали немереную, вот он о нас и вспомнил. Предлагает оплатить перелёт и проживание, а мы ему за неделю всё сделаем по сценарию. Плюс ещё по две недели в год на обслуживание его топляков и отдых на острове нашей команде на тех же условиях. Сам понимаешь, ребята эту наживку сразу заглотили. Тут как раз каникулы, вот мы и собрались в четыре пары.
   – Я уже начал завидовать…
   – Но у Сереги 31-го свадьба.
   – Слышал.
   – А ты с его Светкой знаком?
   – Нет, я ведь «завязал» после того случая в Австралии в девяносто седьмом. Кроме тебя, почти никого не вижу.
   – Помню. Ну, так вот. Светка уважает только горные лыжи. Раньше как-то дальше споров, что лучше лыжи или акваланг, не заходило. А на свадьбе она решила вопрос ребром поставить. Втихаря купила обоим путёвки в Андорру. И сегодня Серега звонит мне оттуда и говорит, что неделю его не будет. А у нас на завтра билеты!
   – И что ты предлагаешь?
   – Иваныч, выручай! Я с Германом уже поговорил – он всё устроит. Нужно только твоё согласие. Решайся. Я от всех ребят тебе в ножки упаду. Клянусь, что твой акваланг носить буду пожизненно.
   – Да старый я уже для этого. Неужели в Москве дайверов не осталось?
   – Так ведь Серега обслугой компьютеров и всей техники занимался. Кроме тебя, никто не справится. Эти ж все топ-менеджеры. Они только кнопки нажимать умеют.
   – А ты что же? Давно ли админом был?
   – Иваныч, я ещё хуже. На клавиатуре только две кнопочки знаю – да и нет.
   Коньяк не только располагает к беседе, он помогает держать паузу. Его глубокий неназойливый вкус постепенно проявляется, заставляя прислушиваться к новым ощущениям. И тут никто не вправе прервать затянувшийся процесс.
   – Слушай, Борис, я тут…
   – Иваныч, я обо всем подумал. Рикки пристроим у Андрюшкиного тестя, у него тоже терьерчик. За тобой заедем и назад потом привезем. С женой твоего шефа моя Тамара давняя подруга, если надо, уговорим. Давай загранпаспорт, я продиктую данные Герману, и все без тебя решится. Оплата и хлопоты тебя не коснутся. Мы, конечно, ничего не заработаем, но и не потратим. А места там какие… Выручай, а?
   – Знаешь, у тебя сейчас глаза, как у Рикки, когда он нашкодит.
   – Иваныч, проси, что хочешь.
   – Да я, правда, решился ремонт затеять на каникулах.
   – Вернёмся через неделю, мы тебе его за пару дней сделаем.
   – Ловлю на слове.
   – Иваныч, а вода там как слеза, островитянки Афродиты…
   – Ладно, когда вылетаем?
   В аэропорту «Шереметьево» было многолюдно. Нежданные двухнедельные зимние каникулы многие старались использовать для активного отдыха, ограничиваясь только средствами. Подтянутые молодые люди с большими сумками, откуда виднелись горные лыжи и сноуборды, весело шумели в очередях на регистрацию. Это лет двадцать-тридцать назад студенты и инженеры с рюкзаками и гитарами разъезжались на поездах в дальние уголки некогда огромной и любимой страны. Теперь успешные бизнесмены и менеджеры запросто улетают развлекаться в чужие страны.
   – Иваныч!
   Небольшая группа загорелых молодых ребят в модных дорогих спортивных костюмах радостно приветствовала подтянутого крепкого мужчину, который выглядел со стороны, как тренер.
   – Берём вещи, посадку объявили. Иваныч, помоги.
   Подшучивая друг над другом, и вспоминая забавные случаи прошлых поездок, восемь человек, увешанные сумками, проходили таможенный контроль.
   – А что это у Вас тут, Владимир Иванович?
   Строгий голос таможенного офицера остановил уже немолодого мужчину. Лейтенант смотрел то на монитор, то на хозяина большой кожаной сумки.
   – Вещи, – как можно спокойнее ответил тот.
   – Ваши вещи? – не унимался таможенник.
   – Мои.
   Откуда-то появились два крупных милиционера и стали рядом с мужчиной.
   – Вам придется пройти с нами, – неожиданно произнес лейтенант.
   – А в чем, собственно, дело?
   – А вот там всё и выяснится. Пройдемте.
   Уверенный тон таможенника подкрепили цепкие руки служителей закона. Они давно обзавелись солидными животиками и вряд ли могли быстро передвигаться, но как два якоря выглядели солидно. Сопротивляться не было смысла, да и спутники куда – то пропали. Пока задержанного сопровождали в служебное помещение, очередь молча наблюдала за происходящим. Очевидно, каждый перебирал мысленно содержимое своих сумок, чтобы избежать подобного.
   В небольшом помещении за толстой дверью с предупреждающей надписью стоял агрегат, напоминающий рентгеновский аппарат в поликлинике. Милиционеры остановились у двери, а таможенник поставил сумку Владимира Ивановича в недра упомянутого агрегата. Появились две ассистентки в униформе и стали помогать лейтенанту просматривать содержимое сумки на мониторе агрегата.
   – Давненько мне такое не попадалось, – с нескрываемым удовольствием загадочно прошептал таможенник.
   Он явно гордился собой, давая всем понять, кто тут главный.
   – И что же Вам так приглянулось? – как можно спокойнее спросил задержанный, хотя сам лихорадочно пытался понять происходящее.
   – А Вы и не знаете?
   – Ничего необычного там быть не может. Мы с друзьями летим покупаться на недельку. Возможно, снаряжение для дайвинга, но ведь оно не запрещено.
   – Похоже, кто-то из ваших решил не возвращаться, – съязвил таможенник.
   – С чего Вы взяли?
   – А Вы сами взгляните.
   И лейтенант жестом пригласил задержанного подойти к монитору. Тот посмотрел, и холодный пот выступил не только на его спине. В сумке был отчетливо виден скелет взрослого человека. Шея и колени были неестественно повёрнуты в сторону. Очевидно, чтобы упаковать его сумку.
   – Думаете, ему взяли билет в оба конца? – продолжал свой чёрный юмор таможенник.
   Наверное, он уже мысленно ковырял новые дырочки на погонах. У Владимира Ивановича начали рождаться самые невероятные гипотезы, объясняющие случившееся. Неизвестно, куда бы они завели взволнованного мыслителя, но в коридоре послышался шум, потом какая-то возня, и, несмотря на двух упитанных милиционеров, в комнату ввалилась целая толпа. Было видно, что одни сопротивлялись, а другие прорывались внутрь. В конце концов, молодость победила, и тучные охранники сдались.
   – Произошла нелепая ошибка, товарищ лейтенант. Это не труп, – задыхаясь от волнения и физических упражнений с группой охранников, выпалил Борис.
   Стоявшие рядом с ним дайверы утвердительно кивали и рвались открыть сумку, но ассистентки преградили им дорогу.
   – Охрана! – взвизгнула одна из них.
   – Да не волнуйтесь вы, это не труп. Это скелет. Настоящий скелет, – пытались объяснить дайверы, но только подливали огонь в масло.
   Разрядил напряженную ситуацию высокий худощавый парень. Он достал из кармана какой-то листок и подал его лейтенанту. Тот долго перечитывал что-то, потом рванул сумку. Покопавшись в ней, он медленно опустился на стул и, сдвинув фуражку на затылок, глупо улыбнулся. Листок пошёл по рукам, и вслед за ним нарастала волна смеха.
   – Да говорю же вам, это настоящий скелет. Мы его в магазине учебных пособий купили. Хорошо я догадался справку у них взять. Ребята подшучивали надо мной, чтобы я имя вписал, а вот и пригодилась. Да посмотрите сами: он на капроновой нити и проволоке. Это реквизит для оформления подводной сцены.
   Скелет был извлечен из сумки. Озорные руки подхватили его, и он начал размахивать конечностями, здороваясь с милиционерами и пытаясь обнимать ассистенток. Смеялись все, кроме таможенника. Внеочередные звёздочки, как метеориты, пролетели мимо его погон, сгорая в воображении, и он начал мысленно зашивать приготовленные для них дырочки. С двумя бутылками шампанского появился Борис. Освобождение Иваныча быстро и весело обмыли. Ещё не придя в себя от пережитого, он очнулся в самолётном кресле. Дайверы наперебой поздравляли его с боевым крещением. Подаренная ему в качестве компенсации за волнение бутылка «Хеннеси» была тут же откупорена и выпита, а он так и не понял, был ли это розыгрыш или случайное стечение обстоятельств.
   Взлетно-посадочная полоса на Сейшелах располагалась на одном из небольших островов. Казалось, что пилоты, вспоминая своё военное прошлое, просто пикировали на неё из облаков. Лайнер со свистом и вибрацией тормозил всеми своими шасси и закрылками, а пассажиры, глядя в иллюминаторы, невольно пытались помогать им ногами, вдавливая их в пол. Очевидно только это да ещё, пожалуй, бесшумная молитва на губах верующих и не очень верующих, останавливали огромный лайнер у самой кромки. Двигатели затихали, и обалдевшие от маневра пассажиры проворно покидали блестящую птицу. Очевидно, не они первые в эйфории торопились подальше уйти от этого места, ибо опытные служащие аэропорта настойчиво отлавливали их, пытаясь втолковать, что вещи свои лучше взять сразу.
   Пока небольшой автобус петлял по узкой извилистой дороге к пристани, прохлада кондиционеров и вездесущий юмор неунывающих дайверов привели всю команду в нормальное состояние.
   – Иваныч, а твой-то как переносит такую посадку?
   – Плохо, он ведь «Хеннеси» не принимал.
   – Тщательнее надо с товарищем, Иваныч.
   – Предлагаю ему красные трусы подарить. Мужчина он или нет?
   – А Иваныч его специально не одевает, чтобы у островитянок первым быть.
   Погрузив снаряжение на небольшой быстроходный катер, вся команда растянулась на белоснежной палубе. Удивительно чистая голубая вода, отсутствие волн, приятный морской воздух завораживали. Небольшие острова с рваными выступами и отвесными скалами утопами в буйной зелени. Привыкший к серым российским равнинам, глаз не мог оторваться от этой красоты. Безбрежный голубой океан и крохотные острова, которые хотелось взять в ладони и бережно рассматривать, приводили в восторг.
   Часа через два катер пришвартовался у ярко-красного причала небольшого островка. Дайверов встречал седовласый подтянутый мужчина с холеным властным лицом. Все почтительно здоровались с ним и называли Германом, и лишь Иваныч, подойдя последним, сухо сказал:
   – Привет, Гера. Не жалеешь, что связался со мной?
   – Да брось ты, Иваныч. Всё давно улеглось. Я сам предложил. Рад тебя видеть. Надеюсь, у нас будет время вспомнить молодость.
   Не теряя времени, команда разместилась в небольших, но очень комфортабельных номерах гостиницы и отправилась заниматься любимым делом. Дайверы, как малые дети, готовы вечно возиться со своими игрушками. Их останавливает только строгий режим погружений и обязательного отдыха, который необходим для восстановления организма. Первые погружения самые длительные и чарующие, а вот последующие приходится сокращать. Нигде на земле не найти такого разнообразия форм и расцветок жизни. Увидевший это однажды становится пожизненно больным, страждущим повторения первых ощущений, и стремящимся к новым открытиям. Причем это увлечение одно из самых дорогих, но болезни не выбирают.
   Согласно плану, составленному Германом, команда уже через пару часов приступила к работе. Недалеко от острова проходил подводный риф. Его верхушки никогда не поднимались над поверхностью, делая встречу абсолютно неожиданной. На одном из его склонов лежало стилизованное под старину судно. В задачу дайверов входило сделать сцену гибели максимально правдоподобной и интересной для начинающих ныряльщиков.
   Постепенно восторг сменился работой, нелегкой и небезопасной. У судна появилась жуткая пробоина, сломанные мачты, оборванные снасти. Повсюду дно устилали предметы старинной утвари. Причем её запасы в служебных помещениях отеля на острове предусматривали, что часть из них станет сувенирами. Внутренние помещения затонувшего судна тоже заполнялись специально состаренными медными и бронзовыми подделками. В кают-компании был сооружен дубовый комод с дорогими винами. У капитана судна была спрятана карта другого острова с зарытыми сокровищами. Каюта штурмана хранила коллекцию мушкетов и холодного оружия. На камбузе можно было отыскать красивые блюда с чеканкой, а в каютах люкс для состоятельных пассажиров была спрятана одежда и фамильные драгоценности. Конечно, все это было подделкой, но для начинающего ныряльщика такой трофей стал бы самым дорогим в коллекции.
   Коридоры и палубы затонувшего судна перегораживали всяким хламом по тщательно разработанному плану. Он подразумевал максимальную реальность и безопасность одновременно. В укромных уголках отводились места для запасных аквалангов, а кое-где были оборудованы аварийные люки, которые легко открывались с обеих сторон, но явно видны не были. Ребята даже смонтировали аварийное освещение, которое было так искусно замаскировано, что порой они сами искали его.
   Работа была и интересной и трудоемкой одновременно. Время летело незаметно. Дайверы лишь по вечерам собирались вместе на веранде отеля, чтобы обсудить сделанное и просто пообщаться. Погружаясь парами, они почти не пересекались в течение дня и только по вечерам отводили душу. Вышколенный персонал отеля молчаливо и аккуратно делал своё дело, не общаясь с посетителями. И лишь поздно вечером с явного дозволения Германа служащие принимали участие в разговорах с применением жестов и распространенных английских слов. Это всегда интересно узнать: как и чем живут другие. Иногда они пели друг другу свои песни. Москвичи – под гитару песни бардов, а островитяне надевали пышные юбки из зеленых листьев растений и пускались в пляс, распевая хором. Стройные, с огромными карими глазами девушки, поборов стеснение, касались светлой, едва загорелой кожи москвичей и застенчиво хихикали. Потом распускали смоляные, вьющиеся до пояса волосы и пускались босиком в пляс. Молодежь везде одинакова, даже если говорит на разных языках. Такие посиделки заканчивались далеко за полночь, когда на бездонном черном небе проявлялись незнакомые созвездия.
   – А ты почти не изменился, Иваныч.
   – Да и ты, Гера. Разве что седины прибавилось.
   – Кого-нибудь из наших встречаешь?
   – Редко. Если ты о Галке спрашиваешь, то летом видел.
   – Как она?
   – У неё две девчонки. Сейчас уже студентки. А сама директриса бутика одежды из Италии. На Полянке. Я как-то искал светлый пиджак, вот и встретились. Тебя вспоминали. Располнела, но все такая же хохотушка.
   – Что говорит?
   – Да кто из нас молодость ругает. Для многих всё в розовом цвете осталось.
   – Я бы хотел всех наших сюда пригласить. Поможешь?
   – Что-то я последнее время в помощники выбился. К чему бы это?
   – Ладно, не ворчи. Давай соберемся здесь на недельку – райское место.
   – Место отличное, только вот не всем сюда билеты заказаны.
   – О деньгах пусть не беспокоятся. Я устрою. В феврале будет встреча выпускников, вот там бы и договориться.
   – Чего скромничать? Приезжай сам и приглашай.
   – Нет, Иваныч. У меня дела, да и будет лучше, если ты это сделаешь.
   – Ох, лиса… Ладно, проблем нет.
   В последний день приводили в надлежащий вид дно около затонувшего корабля. Тут очередь дошла и до привезённого скелета. По сценарию он должен был изображать последнего оставшегося в живых из экипажа. Его нарядили в изодранную одежду, на поясе укрепили кривую саблю и мушкет. Череп опоясали чёрной косынкой, а к левому запястью прикрепили развалившийся сундучок с монетами, коих отчеканили из медного листа в великом множестве. Профиль испанского монарха отблескивал на двадцатиметровой глубине солнечными зайчиками и манил к себе даже тех, кто знал об этой уловке. Поза, в которой смерть настигла безумца, говорила о том, что он до последней секунды стремился вытащить сундучок на отмель. Упрямец был не одинок в своём стремлении погибнуть за металл. Ребята с таким увлечением работали с ним, что всё получилось очень натурально. Будто трагедия разыгралась совсем недавно, и всё осталось нетронутым, лишь истлевшая плоть напоминала о времени. Скелеты и сокровища в нашем сознании неразделимы.
   Сначала в шутку, а потом и абсолютно серьёзно все начали называть прикованного к сундучку Сильвером. Трудно было вспомнить, кто первым так назвал его, но это имя просто прикипело к несчастному. Наверное, потому, что каждый вложил в эту работу, и в него частичку своей души, и обращаться к несчастному было удобно именно так.
   Прощались наскоро, пряча глаза, в которых наворачивались слёзы. Было нестерпимо жаль уезжать из этого райского уголка, не только гостеприимно принявшего дайверов, но и ставшего временным домом из-за вложенного труда.
   Московская непогода быстро развеяла романтические настроения. Нужно было возвращаться в обычный жизненный ритм. Пустой дом встретил Иваныча холодным гулким эхом. Рикки он заберёт только завтра, а сегодняшнюю ночь ему предстоит провести в одиночестве. Он бесцельно слонялся по квартире, пытаясь что-то делать, но одиночество встречало его везде. Неожиданно для себя он почувствовал его присутствие так явно, будто это был живой человек. Пытаясь побороть неприятное чувство, Иваныч сварил крепкий кофе и наполнил бокал коньяком. Однако подаренный Герой «Курвуазье» только усилил чувство одиночества. Оно смотрело на него из темноты. Дышало сзади, прямо над ухом.
   – Да я и есть тот самый Сильвер, – подумалось Иванычу. – Жизнь подобна океану. Сначала утренний бриз обещает солнечный день, потом ветер усиливается. Хочется помериться с ним силой и побороться с волнами. Но они всё нарастают, и вот – шторм, цунами. Кто выдержит такое? Кто останется на плаву? Кто верит и борется? Даже тот несчастный на дне из последних сил тянет свой сундук наверх. А зачем? Там, наверху, ни одной родной души. Никто не ждет его, кроме одиночества, но он об этом пока не думает. Если он окажется на необитаемом острове, он будет ждать освобождения, но с ним одиночество не исчезнет. Рухнут надежды, когда он поймет, что никому не нужен в новом, чуждом мире. Господи, что нужно сделать, чтобы одиночество не преследовало? У меня была любовь и семья, но ветер времени разметал их. Научи меня, как избежать одиночества. Уйти в монастырь и следовать заповедям? Это вряд ли – меня уже не переделать: я не смогу слепо верить в то, чего не понимаю. Не думаю, что одиночество отпустит меня в толпе незнакомых мне монахов. Найти любовь? Уже много лет меня окружают разные женщины, они добры и внимательны ко мне, но ни одна не затрагивает мою душу. Приходит время, и они начинают тяготить меня. Между нами появляется одиночество. Оно, как воздух, везде и рядом. Иногда мне кажется, что я сел в поезд метро, набитый чужими людьми. Они толкаются, заглядывают мне в глаза и даже заговаривают со мной, но одиночество только посмеивается рядом. Я уже боюсь кого-то пускать к себе в душу, потому что, уходя, он забирает часть её, а эту пустоту занимает одиночество. Оно поселилось внутри меня, и его становится всё больше. Я живу с одиночеством в груди.
   Он задремал и видел во сне, как плывет вдоль того самого рифа. А вот и знакомец с сундучком. Он всё ещё тянет свою ношу, не задумываясь, что его ждет впереди. Наверное, одиночество приходит, когда дальше некуда идти. Иванычу захотелось крикнуть тому, кто был на дне:
   – Не торопись, Сильвер.

Остров первого снега

   Под утро пошел первый снег. Это разбудило Сергея. Из разбитого окна на чердаке тянуло холодом, но он просунул руку меж острых осколков и подставил ладонь снежинкам. Они быстро таяли, оставляя на грязной коже прозрачные бусинки. Свет от яркой рекламы на противоположном доме попеременно окрашивал в разные цвета и падающие снежинки, и бусинки на ладони. Это монотонное чередование незатейливой палитры напоминало калейдоскоп. Беззвучный и бездушный.
   Сергею стало совестно за свои давно немытые руки. Последние мгновения и без того короткой жизни идеально чистых снежинок проходили не среди сородичей на тротуаре или крыше, а на заскорузлой коже, давно не знавшей горячей воды. Хоть бы они еще пожили до первых прохожих или внезапного осеннего потепления, а то сразу превращаются в грязь. Он поспешно отдернул руку и стал вытирать о штаны. Вышло еще хуже.
   – Так и душу свою не отмыть зараз, – кольнула ехидная мыслишка.
   Сергей лихорадочно осмотрелся в поисках какой-нибудь воды. На яркой зеленоватой ноте калейдоскопа взгляд уперся в помятую пластиковую бутылку с ободранной наклейкой. Остатки водопроводной воды пошли на благое дело.
   Боясь упустить остатки первого снега, он вновь подставил ладонь с растопыренными пальцами навстречу парящим в тишине красавицам. Однако, они словно сторонились его, боясь замараться, и пролетали мимо. Стало досадно, что он теперь даже первый снег проворонил.
   – Ну, пожалуйста, – мысленно взмолился Сергей.
   Тут он заметил, что из ранки на пальце сочится кровь. Очевидно, порезался второпях о разбитое стекло. На красной ноте калейдоскопа кровь, скопившаяся в ладони, показалась черной. Это огорчило его еще больше. Однако на следующем шаге монотонной палитры цвета приобрели естественные оттенки, и несколько снежинок, зависнув в нерешительности, увязли в красном пяточке на его ладони.
   – Мы стали одной крови, – радостно вспыхнуло в сознании.
   Сергей даже улыбнулся, чего так давно с ним не случалось.
   Как мало нужно, чтобы вдруг ощутить себя счастливым. По-настоящему радоваться всей душой. Не для кого-то и для чего-то, а оттого, что благодать внезапно заполнила его, как дырявый сосуд. Хлещет из всех щелей, а не кончается. И так сладко и так хорошо, что слезу прошибло. Вот ведь как бывает. Отверженный близкими и друзьями, потерявший все, что только можно, он впервые почувствовал себя счастливым человеком. Именно человеком, прожившим не самую плохую толику, отмеренной Создателем.
   Когда-то в прошлой жизни он был таким же робким и несмелым, как эти снежинки. В первый снег той далекой осени, когда легко поступил в столичный институт, он вляпался. Иначе назвать то состояние отчаянной влюбленности было сложно. Впрочем, это он сейчас так может говорить о себе. С иронией и легкой грустью. А той осенью он и говорить-то не мог. Другой бы ударил по тормозам, а он только глаза закрыл и руки раскинул. Не жил, не думал, не дышал.
   Он влюбился.
   Тогда утром тоже пошел первый снег. Сергей торопился в институт, и буквально, столкнулся с девушкой, вдруг закружившейся на дорожке вдоль витиеватой литой ограды под начавшимся снегопадом. Чтобы не упасть на скользких плитках, они инстинктивно ухватились друг за друга. Смеясь и извиняясь, девушка попыталась отстраниться от незнакомого парня, но он как-то очень серьезно шепнул ей на ухо:
   – Это судьба.
   У Светки на ресницах лежали робкие снежинки, и она смотрела в упор, не мигая, словно боясь их вспугнуть. По крайней мере ему тогда так показалось. Они были одной крови. Это связало их на всю жизнь. По крайней мере ему так казалось. И Серега пропал. Он вдруг выпал из одной жизни в другую. Возможно, тогда тоже переключился какой-то незримый калейдоскоп, и новый яркий цвет обозначил тот переход. Вернее – большой скачок, как кто-то говорил им на лекции. Запомнилось только эта фраза. Запомнилась, потому что была созвучна новому миру Сереги. Остальное кануло в Лету.
   Чтобы жить в новом мире, ему нужно было держать Светку за руку. Без этого он терялся. Вернее мир переставал существовать, и вместе с ним растворялась его душе. Где и как он не понимал. Просто пустота и мрак заполняли все вокруг. Наверное тогда калейдоскоп стал черно-белым. Без нее и с ней. Однажды Светка не появлялась в институте три дня, и он не смог уйти из учебного корпуса. Ждал. Ночевал в гардеробе и не притрагивался к еде. Когда увидел ее вновь, предложил пожениться. К его удивлению и неописуемому восторгу она согласилась.
   Только некоторое время спустя Серега узнал, что когда он вляпался, Светка залетела. После рождения дочери в калейдоскопе появился третий цвет. Оранжевый. Светка-маленькая была рыжей, с веснушками и неусидчивым характером. Первые лет семь она росла на Сереге, словно экзотический фрукт. Они общались на своем языке и были братьями по крови. Он называл ее Огонек, она его – Серенький. Сколько так они жили, Серега не помнил. В том мире времени вообще не было. А после случился провал в памяти.
   На улице стало светать, и огни привычной рекламы на противоположном доме поблекли. В застывшей ладони Сергея пятнышко с увязшими в ней снежинками засохло. Ранка затянулась и не кровоточила.
   – Как моя душа, – подумалось ему.
   Любовь не покинула его. Она запечаталась и осталась в душе. Где-то очень глубоко. В укромном месте.
   Этот островок обошли стороной и развод и нелепые скитания после. Он и сам старался не приближаться, но иногда не выдерживал и выбирался на тот пляж с золотым песком, окаймлявшим островок любви.
   Там все было по – прежнему. И снежинки на ресничках Светки, и чистый взгляд малышки, наполнявший его душу удивительным счастьем. Только, вот, в калейдоскопе его жизни появилась еще одна полоса. Бесцветная. Это случилось пару лет после развода. Он попытался как – то тайком от матери заговорить с Огоньком на улице. Дождался стройную фигурку с пышной копной рыжих волос и позвал. Как в детстве. На их секретном языке. Она вздрогнула и неуверенно произнесла:
   – Здравствуйте.
   Тот мир захлопнулся. Словно жахнул апокалипсис, о котором так долго бубнили колдуны всех мастей. Наверное за грехи, о которых он так и не узнал.
   Серега пробовал перейти в иное состояние, позволяя себе бокал красного вина. На первый завтрак. Не помогло. На горизонте его души еще маячил тот островок, где всегда идет первый снег. И он стал жить так, чтобы никто не прикоснулся к его единственному сокровищу, не отмеченному ни на одной карте. Окружавший мир был настолько неинтересен, что он никогда не пытался понять, будет ли сегодня кров и пища. Разве что, вот этот чердак чаще других привлекал его своей размеренной рекламой. Далеко за полночь она не давала забыться в тревожном сне, с фанатичным упорством повторяя, что все меняется в этом мире.
   И он уверовал. Искренне и бесповоротно. А сегодня неожиданно для себя принес жертву во исполнение. На крови. Он знал, это не случайно. Нужно только немного подождать. И снова пойдет первый снег.

Прощай, любимый город

   После обеда ветер начал усиливаться. Поначалу это было забавно, и смельчаки, сонно загоравшие до этого под горячим августовским солнцем, бросались в набегавшие волны прямо с берега, пытаясь спорить с морем. Однако уже через час никто и не помышлял об этом. Начинался шторм. Маленькая бухта, к узкой прибрежной полоске берега которой спускались откосы одной из гор кавказского хребта, где расположились коттеджи нашего посёлка, стала настоящей ареной. Трехметровые волны врывались с просторов открытого моря и с грохотом обрушивались на берег. Какое-то время они были разрозненными и напоминали отдельных всадников враждебной армии, беспорядочно атаковавших наши редуты, но потом они перестроились в прямые длинные шеренги и стали мощными фронтами налетать с всё возрастающей силой. В предсмертном броске они гулко разбивались о камни пляжа, каждый раз продвигаясь вперед к скале. Как настоящие воины, волны не оставляли погибших и раненых на поле боя – каждый раз они откатывались назад, волоча по дну камни: сначала мелкую гальку, а потом и большие валуны. К шуму волн прибавился глухой стук камней. Море как бы забирало их в плен. Увлекаемые отступающими волнами, камни стонали, перекатываясь и натыкаясь друг на друга.
   Подравниваемый волнами, берег нашей бухты превратился в идеально ровную дугу. Казалось, что гребни волн достигают пяти метров. Очередной фронт врывался, цепляясь своими краями справа и слева за оконечности выдающихся в море скал, и сосредотачивал всю мощь своего удара на небольшой причал для катеров, расположенный как раз посередине бухты. Настил причала был неслучайно высоко поднят над водой, но в этот шторм такая предусмотрительность не помогала. Когда волна налетала на мост, её верхушка неистово колотила по дощатому настилу. Издалека казалось, что кто-то невидимый бежит по мосту к берегу, и под его тяжёлыми ступнями доски прогибаются, поднимая брызги и жалобно поскрипывая. Затем раздавался протяжный бас разбивающихся о камни волн, за ним – шуршание откатывающейся гальки и перестукивающихся камней.
   Позже к этим звукам прибавился жалобный вой: это давал о себе знать маяк, который местные жители называли «Ревун». В огромной бочке, укрепленной якорем на отмели, есть поршневой механизм. Раскачиваясь на больших волнах, он издаёт протяжные низкие звуки. Чем сильнее шторм, тем дальше слышен «Ревун». Как привязанное огромное животное, он жалобно стонет под напором волн, предупреждая моряков об опасности. Ощущается что-то безысходное, тоскливое, щемящее сердце в этом протяжном, захлёбывающемся, проникающем глубоко внутрь тела рёве. От него веет смертью. Говорят, он так же ревел десять лет назад, когда в этих местах затонул, столкнувшись с сухогрузом, теплоход «Адмирал Нахимов».
   На юге быстро темнеет, а при густой облачности и подавно. Шторм гнал к берегу не только огромные волны – по небу неслись грозные темные облака. Иногда ветер рвал их в клочья, и в просвет устремлялись лучи заходящего солнца. При этом море вспыхивало кроваво-алым бликом, верхушки волн серебрились, а пенящаяся в тени скал вода у берега принимала голубоватый оттенок. Это продолжалось несколько секунд, и наступали сумерки. Потом луч заходящего солнца прорывался в другом месте, и вспышка повторялась с более темными оттенками. Напоследок почти утонувшее в волнах солнце ослепительно сверкнуло, заливая клокочущее море фантастическим зловеще-багровым заревом. И всё погрузилось в темноту. Чувство тревоги усилилось. Южные сосны гораздо ниже своих северных собратьев, но и они непрестанно раскачивались, отбрасывая причудливые тени от фонариков на асфальтированные дорожки курортного посёлка. Все его обитатели уже насмотрелись на волны и сидели в своих домиках, сетуя на непогоду.
   К полуночи гул прибоя и вой ветра достигли небывалой силы и не давали заснуть. Укутавшись, я вышел на веранду. Свистел ветер, брызги летели в лицо. Было тревожно и завораживающе. И хотя под ногами была твердая почва, казалось, что тонкие доски веранды раскачиваются. Мне показалось, что сквозь шум шторма я смог уловить ещё что-то. Я даже закрыл глаза, чтобы сосредоточиться. Напряжение было таким, что мне стал безразличным озноб, пробиравший до костей, и промокшая насквозь от солёных брызг одежда. И тут порыв ветра чуть утих, и я отчетливо услышал голос. Повернувшись в том направлении, откуда он доносился, я увидел своего соседа. Он так же, как и я, стоял на веранде своего коттеджа, обеими руками держась за перила. Ветер разметал его одежду и остатки седой шевелюры. В свете раскачивающегося фонаря он то появлялся, то исчезал во тьме. Прилипшая к телу мокрая одежда четко обрисовывала округлый животик. До меня донеслась фраза:

     – Прощай, любимый город,
     Уходим завтра в море.

   Как ни странно, это не было смешным или наигранным. Это было так искренне, так соответствовало общему настроению, что далее мы уже горланили вместе:
   – И ранней порой мелькнёт за кормой Знакомый платок голубой…

Пришло мое время

   Я всегда любил бывать здесь. В детстве отпуска родителей мы проводили в этом доме. Когда по наследству он перешел к старшему брату, мы приезжали сюда уже со своими детьми. Теперь, вот, и внуки тут. Так повелось, что его никогда не называли дачей, только – дедов домик.
   С годами меня особенно тянуло сюда поздней осенью. Дорога неблизкая, но времени теперь достаточно. Все проблемы забываются, когда заходишь на «Капитанский мостик». Так мы называем беседку у самого обрыва. Ее еще отец поставил. Внизу речка плавно поворачивает к порогам, и потом пенится в бурунах до следующего поворота.
   Когда-то давно мне подумалось, что если инопланетяне и прилетают на землю, то ради вот такого уголка. Красота, тишина и чистота. Все под рукой – огородик, охота-рыбалка, грибы-ягоды. И главное – душевный покой. Не с кем и незачем воевать. Когда я признался себе в самой заветной мечте, то лучшего места для нее на земле не оказалось. Мне хотелось написать книгу. Не роман или детектив. Нет. Написать о себе. Все, как было на самом деле. Хотелось выбрать какого-то воображаемого попутчика, которому по русской традиции можно выложить подноготную. Все-все. Пути наши более не пересекутся, и это дает свободу. Рассказывать не то, что повторял своим близким по многу раз. Нет. Рассказать, что-то важное, сокровенное. Без прикрас, как оно было на самом деле. Не исповедь, чтобы грехи загладить, а правду.
   Я еще не притронулся к перу. Пока только хожу вокруг, словно на прогулке окрест дедова дома. Нарезаю круги по лесам и все думаю. Прежде сомнения одолевали. Кокой из меня писатель. Каменщик я. В разных городах столько всяких домов поставил, что на свой городок хватило бы. А тут, поди ж ты, свербит внутри. И придумывать ничего не надо, все помню. Имена, даты, как влюблялся, женился-разводился, как предавали и выручали.
   Да, видно, руки не те, чтобы перо держать. Я с камнем без рукавичек общаюсь. Он в ладони, как родной, лежит. На ощупь о нем могу всю биографию сказать, и как его положить ловчее, чтобы служил долго. С книгой другой подход нужен, но я упрямый. Напишу. Помнится, ставил я часовенку одну. Место красивое и батюшка душевный попался, а никак не вырисовывается часовенка. Эскизы-чертежи есть, да чужие они. Взял на подумать три дня. Походил вокруг, посмотрел, что да как. И вдруг увиделась она мне, да так ладно на пригорке встала, что душа успокоилась. Все к месту.
   Так что, напишу я эту книгу. Подумаю маленько, и напишу. Обязательно. Все, как есть. Только торопиться нельзя. Правда суеты не любит. Всякие мелочи важны. Особенно, что себя касаемо. Есть грех – любит человек приврать. Покрасоваться, значит. Потому я и подумал, что писать надо здесь. Дедов дом вранья не терпит. Не позволит. Да, и кому тут врать-то, никого на сотни верст.
   – Пора.
   Так некстати прозвучало за спиной, что захотелось выругаться. Никак не привыкну, что и в этом мире, все, как в том.
   Это за мной. Время мое пришло.

Старый баркас

   Командировка в южный город больше напоминает короткий отпуск, когда повседневные заботы нехотя отпускают туда, где слышен шум прибоя, где давно наступила весна, а свежий бриз с солоноватым привкусом приносит в ночной тишине низкие протяжные голоса теплоходов, разговаривающих друг с другом на рейде, тревожные гудки маяка, обозначающего мель у входа в бухту, да короткие настораживающие сигналы буксиров и портовых кранов, не прекращающих трудиться и ночью. Родившимся и живущим здесь эти звуки кажутся такими же родными, как перезвон трамваев горожанину или птичьи голоса живущему в родном селе. Нас всегда тянет в детство, воспоминания о котором с годами приносят только радость, поэтому возможность вновь окунуться в его атмосферу так трогает душу. И южная ночь только усиливает впечатление о встрече. Она заставляет вглядываться в темноту, угадывая очертания знакомых домов и улиц, бережно хранимых в памяти с ранних лет. Воспоминания подтверждаются реальностью, как бы соединяя прошлое и настоящее. Это делает встречу с детством таким реальным, что я начинаю пристально вглядываться в лица прохожих, пытаясь увидеть своих сверстником, с кем бегал по этим дворам и улицам несколько десятков лет назад.
   Южная ночь быстро укутывает город полумраком, а майская листва уже скрывает его от уличных огней. Пахнет весной и морем – это запах детства. Запах юношеских грез и надежд. Конечно, время внесло свои поправки в виде множества ресторанчиков и кафешек, но они лишь оттеняют то, что неистребимо в этом родном портовом городке. Курортный сезон еще не начался, но по набережной и центральной улице уже гуляют неспешной походкой отдыхающие. Я знаю, что среди них не может быть старых знакомых: которые в это время либо укладывают спать внуков, либо с тревогой ждут дома давно выросших детей, ведь всем завтра на работу. И все же я приглядываюсь к фигурам и походке прохожих. Как было бы здорово повстречать кого-то из далекого детства.
   Звонок сотового телефона застает врасплох. Меня давно ждут к ужину. Ах, это южное гостеприимство, брат с женой накрыли такой стол, что живым из-за него будет трудно выбраться. Они всякий раз спрашивают меня, неужели не тянет вернуться, ведь в столицу хорошо приехать к кому-нибудь погостить или по делам, а жить нужно здесь, у моря. Впрочем, как и многие москвичи не бывают на Красной площади, так и многие местные купаются раз в пятилетку. Это в далеком детстве все лето мы проводили на море, возвращаясь домой только ночевать. Умудрялись там и поесть: жарили на костре мидии, крабов, пойманную рыбу. А какие помидоры росли на огородах вдоль берега! Огромные, раскаленные на солнце, они пахли именно помидорами, чего сейчас их соплеменники в супермаркетах лишены напрочь. Да, в то время все было слаще…
   – Слушай-ка, а баркас в Сухой бухте еще остался?
   Мы курили на балконе, вглядываясь в ночные огни разросшегося города, длинными бусинками спускавшиеся со всех холмов вниз, где они сливались в яркое озеро с разноцветными всплесками рекламы.
   – Да кому он нужен. Хотя дорогу вдоль берега заасфальтировали, и там уже много строят. Скоро и к нему доберутся…
   В словах брата я уловил грустную интонацию.
   Да, настоящее неумолимо надвигается на все, что нам так дорого. Оно безжалостно меняет его, оставляя незыблемой лишь память. И теперь уже для кого-то другого оно станет детством, и он, счастливый, будет жить в нем сейчас и лишь много лет спустя, как и мы, будет иногда возвращаться в своё прошлое. Так устроен мир.
   – А давай завтра съездим в Сухую бухту. Прямо с утра.
   – Давай.
   Эта фраза как-то повисла в воздухе, напоминая один давний случай. Мне было лет пять. Это был день рождения тетки, и по семейным традициям того времени в её небольшой квартире собралось человек двадцать родственников. Было жарко, и мы стояли с отцом вот так же на балконе и смотрели на огни в порту. Помнится, я насмешил его вопросом: «Если сильно подуть, кто-то на другой стороне бухты это почувствует». Он улыбнулся и ответил: «Ну, если очень сильно, то – возможно. Надо будет кого-нибудь спросить». Прошло столько лет, но я так и не встретил того, кто знал ответ.
   Утро было солнечным и ясным. Машин на извилистой дороге почти не было, что было очень непривычно после московских пробок. Окраины города теперь не узнать: ветхие дома и бесконечные огороды сменились добротными дачами. Да и побережье стало другим. Единственный пионерский лагерь, когда-то одиноко стоящий вдали от города, теперь потерялся среди аккуратных современных коттеджей и шашлычных. Раньше приходилось топать пешком несколько часов по каменистому берегу, чтобы добраться до одинокой бухты, где была удивительно чистая вода и огромные валуны на дне, обрамленные полянами крупного серого песка. Мне тогда казалось, что японский сад камней должен быть именно таким – замысловатая геометрическая фигура с почти одинаковыми округлыми камнями в человеческий рост в узловых точках на ровной серой поляне. Правда, я всегда смотрел на эту картину с десятиметровой высоты, плавая с маской в маленькой бухте. На одном из её окончаний был мыс, далеко выдающийся в море. Тонкой острой пикой отмель врезалась в воду. Там и лежал остов старого баркаса, наполовину утонувшего в гальке. Кстати, почти весь берег небольшой бухты был усыпан крупными, в два кулака, белесыми окатышами, отчего она казалась всегда сухой. Так её и называли.
   Морская соль и ветер с годами сделали деревянные останки баркаса белыми. Словно ребра скелета доисторического морского животного, они торчали из камней. Очевидно, прошло немало лет, с тех пор как баркас разбился на мелководье, но дерево все ещё было прочным, как кость. Море не отпускает то, что по праву принадлежит ему. Да и баркас, наверное, смирился со своей последней швартовкой. Скорее всего, он был рад тому, что его тело не пустили на топливо для просмолки днища новых суденышек или, подобно другим погибшим собратьям, он не растерял свои части по волнам. Существуют настоящие кладбища кораблей. Они есть в каждом порту. Туда отправляют умирать отслужившие свой срок суда. Это грустное зрелище. И если спросить любое, даже самое маленькое суденышко, то оно не согласилось бы на такой бесславный конец. Лучше славно погибнуть в бою, а не быть забытым своими создателями на помойке или растерзанным на куски как топливо или лом. Такова судьба многих кораблей – быть поглощенным ненасытными языками пламени. Кому-то повезет целиком уйти на дно, но коротать остаток своих дней в одиночестве и безмолвии тоже печально. Лишь некоторые погибают в порыве. Как воин в кровавой схватке, пронзенный острием, они так же замирают и остаются навсегда в том месте, где настигла их смерть. Всем своим видом предостерегая собратьев от беды. И в этом продолжается их жизнь. Грустно и красиво.
   В мае морская вода еще прохладна для купания, но удивительно прозрачна. Это в августе тысячи купальщиков будут лениво плескаться на берегу – сейчас же лишь немногие рискуют нырять в глубину. Но, поверьте, это того стоит. Знакомые мне с детства подводные поляны и огромные валуны все так же были на своих местах. У них другой отчет времени. Ныряю на несколько метров и замираю в невесомости над ними. Мой японский сад камней все так же красив и безмятежен. Он манит своей молчаливой загадкой. Сложил ли кто-то эту воображаемую фигуру много лет назад на поляне серого морского песка или случайно легли камни на свои места, кто знает. Но как величественно это зрелище! Мне раньше казалось, что и бедный баркас, проплывая над моим японским садом камней, загляделся да и угодил на отмель. Волны разметали мягкую обшивку, и только остов, крепкий, как костяной скелет, остался немым предупреждением живым собратьям. Наверное, в обыденной жизни баркас был неприметным работягой, с завистью поглядывавшим на белоснежных красавцев, возивших разодетых пассажиров. Но был в нем крепкий стержень, основа, сработанная кем-то с великой любовью. Быть может, именно поэтому судьба даровала ему возможность мгновенно умереть и навсегда остаться на поле боя.
   Замерзнув окончательно в прохладной воде, я выскочил на берег и по старой привычке растянулся на белых камнях. Солнце их уже успело прогреть, и они щедро делились со мной своим теплом. Я положил голову на согнутые локти и закрыл глаза. Спину пригревало солнце, живот – камни, через несколько минут из носа побежала вода. Так всегда бывает, когда ныряешь на глубину без маски.
   – Как поживает наш фрегат «Стремительный»? Отреставрировали наконец?
   – Лучше не спрашивай.
   – А что с ним?
   – Боцман Михалыч нашел в Голландии фирму, которая согласилась по чертежам сделать недостающие детали. Уговорил спонсоров дать денег на это. Заказал, привез, поставил. Восьмого марта спустили на воду. Под всеми парусами ходил в Геленджик. Красавец…
   – Ну и что?
   – Понравился всем. А местная братва на него глаз положила, и за долги его забрали. В апреле он уже стоял на приколе как кафешка. Потом делить опять начали. Первого мая сгорел. На глазах у всех. Михалыч как узнал, слег в больницу.
   Мы молчали, вспоминая радостные надежды на возрождение флота российского. Надежды на то, что живы еще морские традиции, пока есть такие люди, как Михалыч. Он мог не только судомодельный кружок поддерживать на собственные средства и возиться там целыми днями с пацанами, но и найти остатки знаменитого фрегата в Севастополе, привезти его и отреставрировать. Многие знали это и помогали, чем могли.
   – Ты был у него?
   – Никого видеть не хочет. Плачет. Мужик две войны прошел, а тут на тебе…
   Да, не ведаем, что творим, и кто простит нам это. Нам, изголодавшимся по великому и светлому, жаждущим и ищущим чистоты, в которую хотели бы свято верить и защищать. Нам, которые смогли одолеть лютого врага извне, но неспособным защитить себя от своих. От беспомощности сжимаются кулаки. Я знаю десяток своих сверстников, которые встали бы сейчас рядом с Михалычем. Плечом к плечу. Насмерть. Но с кем воевать? Извечный вопрос в России.
   Смотрю на останки, напоминающие белый скелет доисторического морского животного. Огромного и сильного, застывшего в последнем броске на острие уходящей далеко в воду отмели. Может быть, это и вправду было живое существо, выбросившееся не берег от неразрешимой проблемы. Оно хотело предупредить нас о чем-то, а мы до сих пор воспринимаем его как старый баркас.

Болеро

   – Ну, вы знакомьтесь пока, а я ну кухню.
   Светлана серьезно глянула на своего пятнадцатилетнего сына, и тот снисходительно улыбнулся.
   Пришедший с хозяйкой мужчина сразу понял, что подготовительная беседа была проведена основательно. Возможно не однократно.
   – Будет проще, если станешь называть меня Сергеем, – демократично предложил гость и добавил. – Но на вы. Идет?
   Оба пристально посмотрели друг другу в глаза.
   – А ты – Данила, если не ошибаюсь.
   Парень кивнул.
   – Вот, – протянул плоский пластиковый пакет гость. – Тебе.
   Данила нехотя заглянул внутрь и медленно достал квадратный пакет из плотного картона. В таких раньше были виниловые долгоиграющие пластинки. Парень с любопытством повертел и криво ухмыльнулся:
   – Болеро?
   Они помолчали стараясь не суетиться. Положение обязывало. Оба уважали хозяйку дома. Для одного она была и отцом и матерью, для другого – поздней любовью.
   – Мальчики, – в дверях небольшой комнаты очень вовремя появилась Светлана Николаевна. – К столу.
   Не глядя друг на друга они неловко застыли перед дверью, еще не понимая, как себя вести. Выручила хозяйка. Звонко рассмеявшись, она серьезно и утвердительно заявила:
   – По старшинству.
   Мужчины повиновались. Так было правильнее, когда хозяйка все решала сама.
   За столом разговор не клеился, и все усердно стучали вилками. После дежурных комплементов кулинару красноречие мужского пола иссякло, и они набивали рот, чтобы «отсидеться в окопах». Опять выручила хозяйка.
   – Если не секрет, ты что там Даниле подарил? – ее серьезные глаза озорно сверкнули.
   Мужчины переглянулись, стараясь понять, кто должен отвечать. Ради ее счастливой улыбки они могли пойти на многое. Лишь бы не испортить этот нелепый вечер знакомства.
   – Если по старшинству, – неуверенно произнес Сергей, – то тут такое дело.
   Он замялся, подбирая слова. Светлана Николаевна по-девичьи прыснула, прикрывая рот ладонью:
   – Прости, пожалуйста, – она едва сдерживалась, чтобы не рассмеяться вголос. – Ты похож на медведя, который раздавил детскую игрушку и очень переживает. Лучше налей нам шампанского.
   – На троих? – подал голос отпрыск.
   – Мы с тобой договорились, дорогой, – хозяйка неожиданно стала серьезной. – Вот будем отмечать 16 лет…
   – Тогда пойду слушать болеро, – ехидно отозвался Данила.
   Мать вопросительно взглянула на него.
   – Мне Сергей подарил, – многозначно вытаращил глазки парень. – Настоящий винил. Раритет.
   Светлана Николаевна недоверчиво перевела взгляд на гостя. Тот жадно опорожнил высокий стакан сока и откашлялся.
   – Ты говорила, что у вас еще остался стерео проигрыватель для пластинок. Вот я и подумал…
   Гость молча наполнил два бокала шампанским, а в третий плеснул сок.
   – За болеро, – Данила торопливо поднял свой бокал.
   – Ну, во – первых, за знакомство, – тактично поправила его мать.
   – А во-вторых, я лишен голоса еще на год, – парень явно расстроился.
   Над столом нависла тягостная пауза.
   – Давайте, я все же расскажу сначала, – нашелся гость. – А потом выпьем.
   Он вопросительно посмотрел на свою избранницу, и та чуть улыбнулась, давая понять, что не возражает. Получив индульгенцию, мужчина откашлялся и серьезно начал рассказ…
   – Когда я был студентом, хотелось образовываться не только по будущей профессии. Благо в Москве можно было и в театры ходить, и в кино. Почитывал кое-что. И однажды попался мне в руки смешной рассказ.
   Он обвел взглядом притихших хозяев, и понял, что его слушают с интересом.
   – Столичный журналист поехал в командировку на крупный сталелитейный завод. Взять несколько интервью и написать о трудовых подвигах.
   Это сейчас только «камеди клаб» и «дом два», а в те годы – сводки с полей и ударных строек были. Короче, журналист этот берет, как положено, интервью – трудовые будни, выполнение плана, и напоследок культурная жизнь передовиков. Ему на полном серьезе заявляют, что жить не могут без болеро Равеля. Второй ударник производства тоже оказался фанатом болеро. Как ни странно, третий – тоже. После пятого болеро у корреспондента крыша поехала окончательно.
   Последний гвоздь в психическое здоровье инженера человеческих душ вбил машинист прокатного стана, на пятерне которого мог спокойно поместиться памятник вождя мирового пролетариата, установленный перед проходной знаменитого завода. Покручивая ус и выдержав многозначительную паузу, машинист не только поведал о своей тайной страсти к творчеству Равеля, но и попросил журналиста замолвить словечко на радио. Мол, пусть там не забывают рабочих и почаще дают послушать болеро в рабочий полдень.
   Спасло журналиста от нервного срыва признание секретарши директора. Провожая столичного гостя, она призналась, что парторг завода всем строго – настрого приказал говорить о Равеле. Мол, и мы не лыком шиты. Тогда-то уж точно о них в центральной прессе напишут.
   Слушатели за столом хихикнули, с любопытством поглядывая на рассказчика. И он продолжил.
   – Я тогда раз в месяц, после стипендии, наведывался в отдел грампластинок ГУМа и покупал что-нибудь из классики. Продавщица заприметила меня, поскольку тогда молодежь гонялась совсем за другими пластинками. Даже оставляла для меня диски Баха. Очень я органом заинтересовался.
   И вот, заявляюсь я в очередной раз, и с порога – Равеля хочу.
   По взгляду продавщицы понял я, что она тот рассказ не читала. Ну и рассказал о фанатах Мориса Жозефа. Ей так понравилось, что пластинка с болеро у меня появилась незамедлительно. Распираемый предчувствием, я бережно нес это сокровище в студенческое общежитие. Надо ли говорить, что тогда кроме тяжелого металла, там ничего не звучало.
   Представьте себе утро, когда измученные ночным бдением студенты пытаются проснуться, и тут в моей комнате звучит болеро. Перегородки тонкие, да я и дверь в коридор открыл, чтобы, так сказать, массы охватить. Остался жив, потому что рассказ о музыкальной страсти рабочего класса никого не оставлял равнодушным.
   – Равель стал так популярен, что его у нас на дискотеке стали крутить. Народ безмерно веселился, когда попадался какой-нибудь новичок, не знавший, кто родился 7 марта 1875 года в маленьком французском городке Сибур. В таком случае два десятка голосов наперебой излагали бедолаге передаваемую из уст в уста байку.
   Скоро это стало напоминать эпидемию.
   Сергей замолчал, ожидая, словно приговора суда, мнение притихших слушателей.
   – И что это та самая пластинка? – не выдержал Данила.
   – Та самая, – кивнул гость.
   – Круто! – парнишка напружинился, с мольбой глядя на мать. – Я пойду. А?
   – Только не поздно, – кивнула она и тихо добавила вслед. – Вот великая сила искусства.
   Они рассмеялись и потянулись за бокалами.
   – За болеро, – улыбаясь, повторила слова сына Светлана Николаевна.
   – Это во-первых, – подхватил Сергей.
   Строгие глаза женщины наполнились теплом и каким-то удивительным счастьем, которое так просто подарить любимому человеку, и которое вспоминается потом всю жизнь.
   – Ты никогда не рассказывал мне эту историю, – она нежно коснулась его ладони.
   – Мне почему-то кажется, – он вновь потянулся к шампанскому, – что у нас появится забавная традиция.
   Она рассмеялась, понимая его намек, и подняла свой бокал навстречу.
   – За болеро.

Осенние цветы

   – Спасибо! Где ты взял такую красоту?
   – За монастырскою оградой средь прочих был прелестный куст…
   – Лешка, ты неисправим.
   В каком-то порыве она прижала к груди огромный букет пышных хризантем, но в глазах и жесте промелькнуло нечто, выдававшее о её желании обнять гостя.
   – А где Танька и Тамарка?
   – Уехали в Египет. Представляешь: мы прожили с Петровским пятнадцать лет, но ни разу дальше своей Стариковки он нас не возил. Стоило нам разойтись, так каждые каникулы он берет дочек то в Турцию, то на Кипр. Пижон несчастный.
   – Тут им ракушки, – мужчина протянул огромный пакет.
   – Вот это да. Я еще не видела таких. Девчонки обрадуются. Так ты все еще плаваешь?
   – Мы ходим по свету босыми ногами, и ванты от ветра свистят в вышине…
   – Да, извини, забыла – вы ведь ходите. Появляешься раз в год. Снимай куртку. Я девчонкам подарки в комнату отнесу, а ты проходи на кухню.
   – Может, я не вовремя. Только прилетел в Питер, завтра улетаю, вот и заявился без предупреждений.
   – Слушай, ты, когда начинаешь оправдываться, наклоняешь голову и бубнишь себе под нос что-то. Я это помню с первого курса. Поставь свою сумку и снимай куртку. Марш мыть руки и рассказывать все по порядку.
   Невысокая изящная женщина уже успела что-то сделать с собой, и от домашнего вида не осталось и следа. Глаза блестели, улыбка была просто очаровательной, а пышный букет в руках превращал её в девушку, опоздавшую на свидание. Правда, она не собиралась оправдываться и замолчала, ожидая каких-то слов. Эти непонятливые мужчины. Так редко в жизни выпадают счастливые минуты, но об этом непременно нужно намекать. Скажи ей в такой момент что-то нежное, красивое, и женское сердце будет трепетать от радости. Как мало нужно женщинам, чтобы чувствовать себя необыкновенной. Хоть самой себе комплимент сделать. Впрочем, она умела держать паузу.
   – Но юнга влюбленный забыл все слова из Шекспира…
   В ответ она так звонко рассмеялась, что первое смущение незаметно исчезло, и они одновременно посмотрели друг другу в глаза. Как много может сказать женский взгляд, счастлив будет умеющий понять его.
   – Слушай, ты, морская душа, я не перестаю удивляться, как в тебе сочетается, – она на мгновенье остановилась, пытаясь подобрать слова, чтобы не обидеть этого огромного мужчину с детской улыбкой.
   – В ночную вахту звезды светят ярче, и за кормой белеет пены след…
   Широкое загорелое лицо было неподвижным, но от уголков глаз побежали веселые морщинки, придавая всему облику такое мягкое, обезоруживающее обаяние, что женщина, улыбаясь, покачала головой.
   – Ах ты, коварный. Сколько разбитых сердец ты оставил во всех портах мира! Скольким девушкам ты вскружил голову!
   – Несчастный принц обет молчанья не нарушил…
   – Лешка… – фраза оборвалась на полуслове. Её подумалось, не ошибается ли она, видя в госте только сокурсника. Перед ней стоял взрослый привлекательный мужчина. От него веяло спокойствием и надёжностью. Разве что лукавый взгляд, да необычная манера балагурить выдавала прежнего милого и застенчивого вздыхателя.
   Удивительное свойство нашей памяти заключается в том, что оно так бережно хранит дорогие нам воспоминания, подолгу не подпуская к ним посторонних, но бывает достаточно небольшого намека, понятного избранным, чтобы эти эмоции хлынули нескончаемым потоком. И тогда степенные начальники и генералы вдруг превращаются в бесхитростных и смешливых подростков, а строгие дамы будут хихикать и прыгать со скакалочкой. Мы помним это беззаботное время, и лишь немногим доверяем ключик к потаённым уголкам нашей души. Стоит им только появиться рядом, мы быстро возвращаемся в то далекое время, когда были счастливы, как будто включаем свет и входим в дальнюю комнату, где все осталось по-прежнему. Несмотря на десятки прожитых порознь лет.
   – Слушай, я никого не ждала сегодня и могу тебя угостить только кофе.
   – Морской закон я не нарушил и всё своё ношу с собой, – как бы извиняясь, он приподнял увесистую сумку и лукаво улыбнулся. – На камбуз юнгу проводите, и он сготовит кой-чего.
   – Да перестань ты, мне неудобно. Кто в гости пришёл? Лешка, оставь.
   Она попыталась заставить его опустить сумку на место, но, когда её ладошка коснулась сильной загорелой мужской руки, тепло и спокойствие уверенного человека передалось ей, и она лишь молча взглянула на него. Темные глаза прятались за густыми выгоревшими ресницами, но она чувствовала их ласковый взгляд. Ей так захотелось довериться ему, стать абсолютно беспомощной и разрешить ему заботиться о ней.
   – Омары спят во льду холодном и жаждут сваренными быть.
   – Омары?
   – Мы стали под наливку в Абу-Даби, я выпросил у кэба два дня.
   – Так ты что, прямо оттуда прилетел, сумасшедший?
   – Уж завтра парус одинокий мелькнет на утренней заре…
   – Постой, я серьезно спрашиваю.
   – Галина Николаевна, пять красавцев из Красного моря сейчас расползутся по всей квартире. Если больше никого не будет, давай положим троих отдыхать в холодильник, а двоих доверь мне.
   – Они что, живые? Ты меня пугаешь.
   – Не бойся, боцман, я с тобой.
   – Лешка, там и правда что-то шевелится. Я боюсь.
   – Доверься юному корсару, он облегчит судьбу твою.
   – Нет, ты серьезно. Слушай, идем же на кухню.
   – Теплее камбуза на свете места не бывает.
   Она поспешно юркнула на кухню и включила свет. Неторопливые шаги в узком коридорчике небольшой квартиры размеренно и как-то по-хозяйски отозвались эхом по комнатам, и показалось, что даже звук телевизора из гостиной притих.
   – Ставь сюда. Только я не знаю, что с ними делать.
   – Позволь, красавица, романс тебе исполнить.
   – Лешка, ты когда-нибудь серьезным бываешь?
   – В еде, о ангел мой, серьёзней человека не найти.
   Она что-то хотела возразить, но, увидев, как в его руке шевелит своими клешнями гость из Красного моря, остановилась. Моряк же по-хозяйски быстро отыскал все, что ему было нужно, и принялся за дело, как будто всю жизнь провел здесь.
   – Господи, откуда ты все это умеешь. Давай я хоть помогу что-то.
   Ироничный взгляд остановил все её попытки и заставил стать любопытным наблюдателем. А посмотреть было на что. Уверенные движения сильных рук притягивали к себе внимание. Неслучайно, глядя на работу хорошего мастера, нас не покидает иллюзия, что все так просто и каждый смог бы это повторить.
   – Слушай, жаль, что нет девчонок, они бы прыгали сейчас вокруг тебя на одной ножке и визжали от восторга.
   – С любовью сделанное дело приятно будет вам вдвойне.
   Только теперь она поняла, что до сих пор держит в руках подаренный букет. Улыбнувшись своей забывчивости, она достала красивую вазу с тонкой талией и поставила туда цветы. Не вмешиваясь в процесс, повязав повару небольшой фартук, сама быстро стала накрывать на стол.
   – Лешка, ну рассказывай.
   – Да ничего хитрого. Ходим под Йеменским флагом. Таскаем нефть то в Китай, то в Японию. А ты как?
   – Да так же: переводчиком в туристическом бюро. Скоро два года, как развелась. Сил моих больше не было терпеть. Теперь вот свободная женщина. Девчонки заканчивают школу. Да, Лиля с Глебом весной в Израиль уехали. Теперь только звонят. Женька Свиридов, ну ты помнишь, себе шикарный «BMW» купил, подвозит на работу иногда. А ведь двух слов сказать не мог в институте, вечно списывал. Раньше фарцовщиком был, теперь – бизнесмен. А Катька Миронова опять замуж вышла. Летом свадьба была на прогулочном катере. Два дня по Неве рассекали. Слушай, задержись на денек, давай всех наших соберем.
   – Труба давно меня зовет, да и кому теперь я нужен.
   – Да перестань ты, девки часто тебя вспоминают… Ну, когда встречаемся.
   Зазвонил телефон, и хозяйка привычным жестом взяла трубку. Почти все женщины так устраивают свое жилище, что телефон всегда находится под рукой, чем бы она ни занималась. Но сейчас он явно раздражал её, и короткие однозначные ответы быстро закончили разговор. Незаметно она отключила верного спутника жизни, который не стал сильно сопротивляться.
   – Изволь отведать дар морской и не взыщи, коль не по нраву.
   – Лешка, рядом с тобой хочется быть королевой. М-м, красота какая, а пахнет как… Если мы сейчас это не съедим, вся округа соберётся под балконом. Вот только после девичника у меня никакого вина не осталось.
   Без тени иронии он достал из холодильника бутылку белого вина и зажег свечи.
   – Слушай, ты фокусником работаешь, что ли? Я даже не заметила.
   – На внешность долго не смотри, ведь истина на дне бокала.
   Он выключил верхний свет, и золотистый оттенок вина в отблеске свечей наполнил маленькую кухню уютным теплом. Сев напротив неё, он медленно поднял бокал, вглядываясь в красивое лицо женщины, которая прислушивалась к внезапно нахлынувшему ощущению счастья. Тысячи вечеров проходили незаметно на этом самом месте, но сейчас что-то неуловимое случилось, и она почувствовала, как колотится её сердце и сладко стонет в груди.
   – Пускай глаза твои всегда любовь туманом ограждает.
   То ли он этих слов, то ли от холодного вина у неё перехватило дыхание, и в глазах заблестели слезы. Он сделал вид, что ничего не заметил, и ловко помог ей отделить нежное мясо от панциря. Незнакомый аромат смешался с романтичным настроением вечера, превращаясь в сказку, наполненную восточной негой. Они болтали обо всем на свете, вспоминали студенческие годы, экзамены, друзей, любимую рюмочную на Фонтанке, поездки в Петродворец и белые ночи. Голова кружилась от воспоминаний, и ей стало так легко рядом с мужчиной, который когда-то писал ей стихи.
   – Слушай, а почему ты ушел с последнего курса? Ты ведь так хорошо знал арабский, и Егоров тебе предлагал аспирантуру.
   – Я поехал искать колечко с бирюзой, которое обещал подарить одной красавице. Да так и не успел.
   – Лешка, перестань. Это было на первом курсе.
   Он взял её маленькую ладонь и преподнес к губам. Она почувствовала горячее дыханье и попыталась высвободиться, но что-то останавливало её, и она даже покачала головой. Он достал из кармашка маленькое колечко и одел ей на палец. В изящной оправе небольшое сердечко из бирюзы отблескивало огоньком свечи.
   – Теперь тебе легко узнать, как сердце бьётся у джигита.
   – Господи, ты помнишь мой размер. Спасибо, очень изящное.
   – Поздравляю, твой день уже наступил.
   – Ты хочешь сказать, что приехал меня поздравить.
   – Лишь скорпион, рожденный на заре, любви достоин до заката.
   – Лешка, я сейчас заплачу.
   Какое-то время они смотрели друг на друга, пытаясь найти или опровергнуть что-то. Порой слова и мысли не нужны. Бывают ситуации, когда нужно быстро принять очень важное решение. Подобно вопросу жизни и смерти. И тогда мы обращаемся не к себе и своим знаниям, а к какому-то иному разуму или чувству. В считанные секунды решается наша судьба, и в этот момент душа наша ищет и находит ответ. Где и как это происходит, вряд ли кто-то сможет объяснить, но так бывает. Вдруг все проясняется, и становится легко дышать после мучительного ожидания. Создатель ли нам подсказывает или иной разум, но ответ часто бывает исключительно правильным, и мы верим ему, как истине.
   Их сердца замерли в ожидании, а потом застучали в унисон. Кто-то все решил за них. Они рванулись навстречу друг другу, как будто не было двадцати лет, прошедших с той самой белой ночи, когда первокурсник читал стихи своей возлюбленной. Как будто не было у неё другого романа и свадьбы на последнем курсе с состоятельным кандидатом наук. Как будто не было его бегства от этой невыносимой боли, и долгих странствий, и редких встреч.
   Её тело слегка округлилось с тех далеких студенческих лет, но не перестало быть таким же желанным, оно уже не напрягалось от прикосновений – оно было открыто для любви. Она звала, жаждала ласки и наслаждений. Она умела и хотела любить. Она томилась от одиночества. Только её губы и руки могли сказать это. Счастлив тот, кого ждет такая любовь. Дай Бог ему мудрости удержать её.
   Она проснулась от какой-то сладостной истомы, переполнявшей все её существо. Это любовь не давала ей покоя. Неясный свет заполнял комнату. Она поднялась и подошла к окну. Огромная луна смотрела прямо на неё, заливая все своим нереальным светом. Полнолунье. Она огляделась. Пустая кровать с одинокой подушкой заставила её вздрогнуть.
   – Так это мне всё приснилось… Господи, вот что бывает с одинокими женщинами, которым стукнуло сорок лет.
   Она почувствовала усталость и в режущую сухость в горле. Накинув халат, заспешила на кухню. Звук шагов эхом отдавался по пустой квартире. Стало так одиноко и холодно, что она плотнее запахнула халат и прижала руки к груди. Лунный свет заливал всю кухню, как днем. И в этом колдовском наваждении посередине стола в тонкой высокой вазе стояли осенние цветы.

Место и месть

   За окном нудно моросил октябрьский дождик. Одна из внучек, оставленных у нас дома под присмотром, пока родители были заняты на работе, подбежала ко мне с вопросом:
   – Дед, а почему эти воины без кольчуг и шлемов?
   Смотрю, что ее так заинтересовало в книге. Действительно, на иллюстрации батальной сцены перед строем русской дружины изображены ратники без доспехов, в одних белых рубахах. Даже щитов нет. В руках только меч.
   – Видишь ли дружок, – пытаюсь я объяснить, – раньше у наших предков русов были другие традиции. Жили и воевали они по-другому. Была такая пословица – не лезь поперед батько в пекло.
   – Почему? – удивляется моя любопытная собеседница. – Разве нет молодых, кто посильнее?
   – Дело в том, – подыскиваю я слова, – что русов, воспитывали, как воинов. Согласно традициям не было лучшей смерти. Поэтому попусту не воевали. Отдавали свои жизни только за настоящее дело. В любой заварушке старшие становились впереди. Если дело можно было решить миром, они использовали свой авторитет. Если же крови не избежать, они тоже были впереди.
   – Почему? – не сдается девчушка. – Ты сам говорил, чти отца своего, а это старики.
   – Э, нет, – настаиваю я. – Ты присмотрись повнимательнее. Это не старики и не инвалиды. В белых рубахах самые опытные воины. За ними строй сыновей и только потом – внуков, еще не имевших детей. «Старики» надевали чистые белые рубахи и снимали доспехи, чтобы достойно встретить смерть. Она должна была вдохновить на подвиги сыновей и внуков. Разжечь в них месть.
   Внучка, не мигая, смотрит на меня.
   – Именно поэтому в русском языке слова место и месть не только созвучны, а накрепко связаны. В этой связке наша история, традиции предков. Не торопись говорить, что это не справедливо. Задумайся. Ведь только так можно одолеть более сильного противника. После смерти «стариков» остальным стыдно дрогнуть в строю. Погибнуть или победить. Это был суровый закон, но именно он позволял выжить нации.
   – Почему же они воюют без кольчуг, в одних рубахах? – недоумевает внучка.
   – Это боевая традиция, – стараюсь не горячиться я. – Презрение смерти впечатляет любого врага. Ведь если русский воин самой смерти не боится, уж наемных грабителей и подавно. И еще тут точный расчет, а не только бравада. Опытный воин любое движение врага наперед видит, а двигаться без тяжелых доспехов ему гораздо легче. Среди русов «старики» были не пузатые пенсионеры, а бойцы, которые десятка молодых стоили. Потому в бою выбирали такое место.
   – Почему же белые рубахи, – стоит на своем она, – а не красные, как у римлян?
   – Римляне воевали в красных плащах, чтобы кровь не выдавала раны, а русы бились в белых рубахах, чтобы и ран не было. Такие были мастера. И, потом, белое пятно в бою хороший ориентир для своих. Это же поле брани было.
   – Они матерились? – ее глазенки округляются.
   – Еще как. Только ведь по делу. В такой мясорубке не до сантиментов. Одним крепким словцом выражали все сразу. Зато в быту не использовали. А, вот, белая рубаха в бою направление задавала. Это теперь генералы из укрытий командуют, у русов все иначе было.
   – Почему?
   – Русы выбирали себе такого вожака, кто первым шел в бой и последним садился за стол.
   – Так просто? – удивилась девчушка.
   Мы помолчали.
   – А мы русы? – неожиданно спросила внучка.
   – Наши славные предки были русами, – тяжело вздохнул я. – Мы многое растеряли. Позволяем пришлым диктовать нам чуждые законы и традиции. Русы такого никому не позволяли. Жили по справедливости, потому к ним многие тянулись.
   – Все теперь? – маленькие глазенки заблестели от слез.
   – Ну, почему же, – прижимаю ее к себе. – Ты же гораздо раньше меня узнала, как связаны в русском языке два простых слова. Место и месть.

Осенние яблоки

   – Вот вы где! – я искренне улыбнулся, поглядывая на свою дальнюю родственницу. – День добрый. Далеко забрались. Подальше от любопытных глаз?
   – Нет, – отмахнулась она, – просто люблю этот парк. Здесь дорожки извилистые, гулять хорошо. Так только до революции парки разбивали. Потом товарищи лишь прямые дороги делали. В светлое будущее. А здесь митингов никогда не проводили и бюджет не выделяли. Все осталось, как было. Еще Савва Морозов деньги пожертвовал на больничку и парк при ней. Душевно тут.
   Она замолчала и отвернулась, глядя куда-то вдаль, но я почувствовал ее горькую улыбку. Отчего-то мне в такие моменты становилось неловко. Мы не так часто виделись, но эту улыбку я всегда ощущал всем сердцем. Она никогда открыто не укоряла меня или других родственников, но я знал, что и они в такие моменты чувствовали тоже самое.
   – А ты думал найти меня в палате для лежачих? – не поворачиваясь с иронией спросила она.
   О, я с детства помнил эту манеру подтрунивать. Над собой, над происходящим вокруг и над многочисленными нашими родственниками. Как-то так получилось, что нас, не в пример другим семьям, осталось много. Деревенские корни ли сыграли свою роль, привычка ли, воспитанная с детства, держаться дружка дружку, несмотря ни на что, или бескрайние просторы, откуда пошел наш род. Не знаю. Но мы по-прежнему дорожили поистершимися родственными связями. До сих пор. И эта ирония не казалась обидной. Наоборот. Это была фамильная черта. Впрочем, были и такие, кто подался на заработки в дальние страны, да так и не вернулся.
   – Не кори тех, кто ушел, – она словно прочла мои мысли. – Каждый выбирает по себе…
   – Да я, собственно, – оправдываться мне не хотелось, и я протянул ей пакет с яблоками. – Вот. Витамины.
   Она с интересом взяла мой скромный гостинец и заглянула внутрь. С жадностью вдохнув одуряющее сладкий запах наших деревенских яблок, она с благодарностью посмотрела на меня. Я ждал этого. Знал, что никакие заморские штучки не обрадуют ее, как эти яблоки из родных мест.
   – Вот спасибо, мил человек. Вот порадовал. Меня тут пытаются ерундой всякой пичкать. Ни запаха, ни вкуса. Трава прошлогодняя. А эти люблю. Прелесть какая.
   Она достала из пакета большое румяное яблоко и, обхватив его длинными тонкими пальцами с морщинистой желтоватой кожей, поднесла к лицу. Надо же, как может преображаться немолодое лицо. Только что язвила и хмурилась, а тут вдруг озарилась. Именно так. Другого слова и подобрать нельзя. Сквозь прикрытые веки смотрит куда-то вдаль, и видит там нечто такое, отчего душа ликует. Я всегда удивлялся, становясь свидетелем такого ее преображения. Вот, кажется, плохо все вокруг, тошно, а она закроет глаза и улыбается. И это не позерство, не игра на публику. Вот такая она на самом деле. За то и любят все наши.
   – Человеку много не надо, если он любить умеет, – не оборачиваясь ко мне, тихо проговорила она. – Не смотри, что время с внешностью делает. Это наносное. Кто душой живет, богат малостью. Вот весточка из родных краев такой радостью наполнит, что все невзгоды преодолеть можно. Не воевать с воришками, кои землю нашу сейчас поганят, а простить их, как людишек умом слабых. Убогие душой завсегда не только чужим трудом жили, но и чужим счастьем пытались согреться, но это лишь зависть рождало.
   – Отчего же никто камень не кинет? – не выдержал я. – Ведь накипело.
   – Ах, мил человек, – опять грустно улыбнулась она, – Война никого не щадит, потому как кровью питается. Первыми забирает лучших, тех кто за справедливость жизни кладет, а убогие всегда в подполе прячутся. Да ты садись, в ногах правды нет.
   Мы помолчали. Всколыхнувшееся было желание ругать всех и вся внезапно затихло во мне. Она и так все знала, а понимала намного глубже, потому любые слова были бы лишними. Наверное именно это многие чувствовали рядом с ней. Потому и уважали. Она давно была самой мудрой в нашем роду. Причем, мне казалось, что так всегда было до меня, и так будет после. Наверное поэтому я пришел к ней сегодня. Никогда не числился у нее в любимчиках и не рассчитывал на какое-то наследство. Быть может, она даже имени моего не помнит. А, вот, поди ж ты. Знаю, что плохо ей, а помочь не знаю как. Разве что, вот эти яблоки из глубинки.
   – Равнодушие убивает все, – неожиданно произнесла она, словно отвечая на незаданный мною вопрос. – Пока я кому-то нужна, не умру.
   У меня что-то сжалось внутри и перехватило дыхание, словно предстояло проститься с кем-то очень дорогим, а она неожиданно вскинулась и смеясь кинула в мою сторону.
   – Негоже напоминать мне о возрасте. Да, и не собираюсь я сгинуть из-за кучки уродцев.
   – Мужчи-и-на, – кто-то бесцеремонно тормошил меня за плечо. – У вас яблоки рассыпались.
   Открываю глаза и нелепо озираясь по сторонам. Сижу на лавочке, а какая-то сердобольная дама собирает яблоки. Хорошо дожди начисто выдраили брусчатку аллеи.
   – Вам плохо? – дама встревожено смотрит на меня. – Валидольчик дать?
   – Нет-нет, – отнекиваюсь я. – Спасибо. Задремал на солнышке.
   – А-а, – понимающе кивает дама и сообщает на прощание. – Мне показалось, вы кого-то звали.
   – Это я во сне.
   Сердобольная спасительница медленно удаляется по пустынной аллее, а я прикрываю глаза и тихо повторяю.
   – Россия, Россия. Я с тобой. Что бы ни случилось.

Нефертити

   – Ты не хочешь окунуться? Жарко.
   – Нет, я люблю прогреться до костей, чтобы потом всю зиму это было со мной.
   – Воспоминания детства?
   – Ну, да, Я же вырос на этом пирсе. Открывал купальный сезон 8 марта, а закрывал 7 ноября, к 1 мая уже был похож на негра, а к августу волосы становились почти белыми от соли и солнца.
   – Ладно, посмотри, какое море.
   – Нет, ты не представляешь, что этот старый пирс для меня значит. Здесь я впервые сам прыгнул в воду, научился плавать, нырнул на 10 метров, несколько раз чуть не утонул… Сколько рыбы и крабов было тут поймано, а сколько мидий и креветок зажарено на углях…
   – О, это надолго, дружок. Может, сначала все же искупаться?
   – Погоди. Мне нужно поздороваться с солнцем. Оно тут особенное. Пылкое и нежное.
   – Не боишься сгореть в первый день?
   – Именно в первый день нужно вобрать его досыта. И тело, и душа истосковались. Хочу вот так лежать и смотреть на солнце через закрытые веки. Весь мир окрашивается в жаркий цвет, а оно проникает внутрь. Я заряжаюсь, как батарейка.
   – Потом будешь всю ночь маяться, и кому-то придется мазать тебя сметаной.
   – Ерунда. В солнце все мое детство. Особенно в летнем пекле. Когда оно пронизывает тебя насквозь, когда мягкий асфальт обжигает пятки, от стен домов пышет жаром, как от каменки, а помидоры пахнут настоящим летним солнцем.
   – Ты неисправимый романтик.
   – Я просто очень люблю его.
   – А меня?
   – И тебя, конечно. Только не спрашивай, кого больше. Не будем взвешивать в граммах. Это же мое солнце из детства. Оно наполняет силой и блаженством, защищает от холода и болезней, бережет от всех невзгод.
   – Да, ты язычник, дружок.
   – Еще какой! В одной из прошлых жизней я был жрецом в Египте времён Эхнатона и поклонялся солнцу, как величайшему божеству.
   – И, конечно же, был влюблен в Нефертити?
   – Скрывать не стану.
   – Ах, ты, коварный!
   – Это было давно.
   – Значит, ты всем шептал одни и те же ласковые словечки?
   – Только без обид. Лучше обнимемся.
   Мужчина резко вскочил со старого, раскаленного солнцем пирса и прыгнул в море, а оно, злорадно сверкнув на волнах игривым солнечным зайчиком, ласково открыло навстречу свои объятья.

Тысяча лиц Вишну

   Мелодичный звонок за дверью не сразу привлек внимание хозяина. Хотя мы и договаривались о встрече, он открыл не сразу. Спокойный умный взгляд и приветливая улыбка сняли первое напряжение. Андрей умел расположить к себе собеседника, если не сказать больше. Он умело манипулировал им, но делал это профессионально. Я даже включилась в эту невинную игру. С интересом наблюдая за поведением хозяина, приняла роль ведомой, если не жертвы, на которую началась охота.
   Имея некий журналистский опыт, я была готова к стандартным приемам тех, кто согласился на интервью. Поискала информацию об Андрее в Интернете и заранее согласовала с ним список вопросов, которые, как мне казалось, были бы интересны и мне и будущему читателю. Главред обещал поставить мою статью в ближайший номер журнала. Напутствуя меня перед поездкой, он положил мне руку на плечико и доверительно поведал, что клиент непростой. Главред был еще тот хитрец, он умел возбудить женское любопытство и профессиональный азарт.
   Андрей предложил выбрать одно из мягких кресел у невысокого изящного столика с инкрустацией. Пока я разглядывала замысловатый орнамент переплетений золотистых и вишневых изгибов на отполированной столешнице, он принес поднос с чаем. Я тем временем выложила перед собой из сумочки диктофон и блокнот. Моя «счастливая» перьевая ручка легла рядом.
   – «Ланкастер»? – Андрей изобразил на лице приятное удивление.
   – Да… – отчего-то смутилась я, – подарок.
   – Думаю, поклонник вашего таланта не случайно выбрал «Паркер». Это наверняка, счастливое перо.
   – Почему вы так решили? – искренне удивилась я.
   – Дорогие подарки часто обдумывают перед покупкой. Это китайскую подделку купят мимоходом в ларьке у метро, а тысячу баксов тратят с умом. Тем более что это был не очень богатый человек.
   – Почему вы так решили? – меня задели его рассуждения о финансовой состоятельности моего знакомого. Ну, хотя и бывшего.
   – Вы умная женщина, Светлана, – он чуть поклонился и сделал паузу, придавая значимость сказанному. – Это был явно не «папик» или купчишка, пытавшийся дать взятку таким образом. Вы бы не взяли такой «подарок» и уж наверняка не носили бы его в футляре.
   – Профессиональная наблюдательность? – неуклюже съязвила я, чувствуя его превосходство.
   – Я никому не скажу, – усмехнулся он. – Позвольте предложить вам чаю.
   Это было неприятно. Я повертела в руках «Паркер», чтобы успокоиться и перейти к делу. В конце концов, моя профессия брать интервью. Как говорила на лекциях наша Лилия Станиславовна:
   – Профессия журналиста не лучше, чем у хирурга. Приходится копошиться в душах, а они не всегда отличаются от содержимого прямой кишки.
   – Судя по вашему взгляду, – голос Андрея прервал мои воспоминания, – я ненароком обидел вас. Прошу простить великодушно.
   – С чего вы взяли? – ощетинилась я.
   – Вы обратились за помощью к кому-то из близких по духу. Это всегда выручает.
   Чтобы заполнить нависшую паузу, я механически полистала свой блокнот, хотя и без него помнила все вопросы к этому «шаману». Он опять прочел мои мысли.
   – Тантра-йога не относится к «шаманству» или «хлыстам», – он выдержал паузу, сделав маленький глоток чаю. – Это учение, веками развивавшееся умными людьми. Это не Камасутра, расширяющая познания провинциала в сексуальных отношениях, это именно учение о том, как развивать свои способности и духовность используя сексуальные практики.
   – Скорее всего, я именно тот провинциал, который когда-то полистал забавную книжку с картинками, – я в упор посмотрела на гуру, – но многие из них у меня вызвали улыбку, нежели желание повторить замысловатую позу.
   – Спасибо, за откровенность, – он не отвел взгляда, спокойно продолжив, – думаю, что многие асаны из хатха-йоги вам тоже будет сложно выполнить без подготовки. Мы привыкли смотреть чемпионаты мира по фигурному катанию или футболу, но времени на подобные занятия у нас нет. Разве что, добежать до отходящего автобуса или дотащить сумки до холодильника.
   – Вы хотите сказать, что секс с супругом, это то же самое? – продолжила я мысль Андрея.
   – Если по пятницам, то – да.
   Он демонстративно зажег пару свечей на столике и предложил мне попробовать другой сорт чая из соседнего чайничка. Напиток был терпкий и крепкий. Маленького глотка было достаточно, чтобы ощутить совсем иной вкус.
   – Есть немало отличий между Западной и Восточной культурами, – гуру с удовольствием откинулся в кресле, глядя на меня. – Одно из них определено христианским отношением к сексуальности человека.
   – Греховность? – предположила я.
   – Не только. Я бы сформулировал это, как крайность. Либо полное табу, либо вседозволенность.
   – Не совсем понимаю вас, – моя рука опять потянулась к «Паркеру», – как христианство связано со вседозволенностью.
   Андрей улыбнулся вполне искренне, отставив миниатюрную чашечку.
   – Умные родители не будут заставлять ребенка читать нужные книги. Они поставят их на видное место в шкафу и запретят их трогать.
   – Хотите сказать, что все продумано?
   – Христианство возникло не на пустом месте, – он чуть подался вперед и глаза его блеснули. – Взять, хотя бы отношение к женщине. Тора ограничивает женщину жестче, чем Библия. Несчастная не имеет права голоса и не может свидетельствовать в суде. Женщина-монарх уникальное явление на троне многих стран, хотя именно она рожает наследника. Не физическая сила сделала мужчину правителем мира, а страх перед женщиной. Она по природе своей сильнее. Она обладает даром предсказания и врачевания гораздо чаще, чем мужчины. Она сильнее в своей сексуальности. Именно поэтому тантра-йога отводит женщине особое место в своем учении.
   – И в чем же его суть? – подтолкнула я хозяина.
   – Развитие личности, – быстро ответил Андрей. – Только не односторонней, как мало подвижный гений-математик или узколобый чемпион по боксу. Гармоническое развитие личности – смысл жизни. Создатель или боги дают нам шанс. Это не только сильное тело, математические или экстрасенсорные способности, это все вместе. Ошибка Западной цивилизации в узком профессиональном подходе к человеку. Для нее главное – результат. Человек-инженер, человек-врач, человек-рабочий. Отсюда признание личности через получение ей награды, звания, дипломы – вот цель каждого его члена. В конечном счете, все свелось к деньгам. У кого их больше, тот успешнее. Даже урод. Потому дни Западной цивилизации сочтены.
   – Будущее за тантра-йогой? – неумело пошутила я.
   – Нет. Тантра это фундамент, проверенный веками. Так можно развиваться. Но не только так. Каждый может выбрать себе уникальный путь. Насильно одевая своих детей в одинаковую форму и обучая их одним и тем же песням, правители пытаются плодить управляемую массу. Роботов. А путь прогресса лежит в другой области. В уникальности. Техногенное общество сводит сексуальные отношения либо к порицаемой похоти, либо к разнузданной вседозволенности. А это тонкий индивидуальный инструмент. Причем очень сильный.
   – В развитии личности? – засомневалась я.
   – Именно. У человека сексуальная чакра расположена выше двигательной. Научитесь управлять этой энергией, сможете задействовать ее для любой своей деятельности. Это другая ступень развития личности.
   Гуру внимательно посмотрел на меня, пытаясь убедиться, что я поняла из его речи.
   – То есть отказаться от обычного секса с близким человеком и превратить их в физические упражнениями? На плацу или в спортзале.
   Он ответил не сразу.
   – Если выучиться грамоте, можно писать доносы или отчеты. Осилите изящную словесность, рука сама потянется к поэзии.
   – Чем же плох традиционный метод образования?.
   – Если говорить о России, то нам нужна особая методика. Взять хотя бы теперешнюю систему аттестации школьников.
   – ЕГЭ? – уточнила я.
   – Именно, – гуру набычился. – Система тестирования, разработанная когда-то американцами для муниципальных школ в индейских резервациях, нам не подходит.
   – А тантра?
   – Понимаю, что вас интересует главный вопрос, – он грустно улыбнулся. – Действительно ли, практикующие тантру, совершают соитие с партнерами на занятиях. Да. И скажу почему. Суть в том, чтобы научиться управлять этим процессом. Поставить разум над чувством. Направить возникающие всплески энергии в иные энергетические каналы. Думать о главном.
   Он помолчал, наблюдая за моей реакцией на сказанное.
   – Тантра не универсальная методика. Она особенная.
   – Для избранных? – предположила я.
   – Да. Как математика или танцы. Только результат у нее иной. Он скрыт от внешнего взгляда.
   – Как же его определить?
   – А как вы оцените самосознание? Свои новые возможности самоконтроля и управления своей энергией.
   – А если это только слова? – не сдавалась я.
   – Европейцу надобно явить чудо, – улыбнулся гуру. – Или хотя бы плюнуть дальше всех.
   – И все же.
   – Хорошо, – он выпрямился. – Сутки интенсивного и продуктивного умственного труда. Двухчасовой половой акт. Закрытие третьей чакры и открытие ясновиденья.
   – Экстрасенсорика?
   – В том числе, – он остановился, словно взвешивая свои слова, и продолжил. – Вы задумывались когда-нибудь над тем, что многие древние тексты упоминают о богах, имевших связь с людьми. В мифологии Индии, Египта и Греции говорят о детях, ставших полубогами.
   Я утвердительно кивнула.
   – Если бы у землян были разные генетические типы с богами, мы бы не скрещивались. Ну, как с обезьянами, например. Однако, мифы свидетельствуют о нашем родстве. Мы действительно созданы по образу и подобию. Мы можем, как Вишну, иметь тысячу лиц, т. е. тысячу проявлений. Что-то определяется наследственностью, что-то практиками. Физическими, сексуальными и духовными.
   – И тантра одна из них?
   – Да это один из путей совершенствования.
   Насмешливый взгляд гуру поколебал мою уверенность в собственной правоте и непогрешимости. А вдруг. Вдруг он не жулик, использующий доверчивых или похотливых людишек в своих целях. Сомнения не покидают меня и поныне. Мало ли появилось экстрасенсов и потомственных колдунов, ведьм в десятом поколении и магистров Вуду. Есть даже мольфары.
   Всех волнует тысяча лиц Вишну.

Неужели зря

   Люблю смотреть парад в День Победы. Звонить в это время друзьям в других городах и спрашивать. Смотришь? У кого-то уже перевалило за полдень, но большинство у экранов. Это нас объединяет. Это должно быть, как весна, как Новый год. Пережитое когда-то отцами и матерями, живет в нас, передается из поколения в поколение, как наследственность. Вечный огонь и «Бессмертный полк» ее проявление.
   После парада сажусь за компьютер и брожу по сайтам в Интернет. Нас теперь никто не организовывает, мы празднуем сами. На сотовый пришло сообщение от таксистов. Ветеранов сегодня катают бесплатно. Мелькнула мысль – вот бы рестораторы подхватили этот почин. Пока молчат. Возможно, в каких-то городах ветеранам еще дарят к 9 мая подарки, но в основном предлагают скидки к празднику.
   Еще до салюта одно сообщение громыхнуло во мне залпом. У метро пожилая дама в гимнастерке просила милостыню. Ряженная конечно. Фронтовики на это не способны. Мне вспомнилось, как после объединения Германии, немцы решили выделить какие-то деньги бывшим узникам концлагерей из России. В знак покаяния.
   Мои отец и мать были военнопленными, потом хлебнули еще и от своих по возвращении. Однако, когда какие-то представители организации, раздававшей по спискам денежную компенсацию от Германии, пришли к нам в дом, отец выставил их за дверь. Едва морду не набил.
   – Помирать буду, но копейки от них не возьму!
   Вот мне и подумалось, у кого же поднялась рука с кружкой. Ряженные и прежде появлялись. Причем они «делают карьеру» за пару лет, переодеваясь в форму полковников и генералов из старшин и лейтенантов. Прибавляют к боевой звезде Героя еще звезду Героя труда. Эти фото есть в Интернет. Одно дело, когда они рядятся в двойников исторических личностей на Манежной площади, другое дело, когда неловко салютуют с трибуны мавзолея 9 мая. Помните, лже генеральшу Шолпан Гриняеву?
   Нет официального разбирательства. Решили стыдливо замолчать. А как же те, кто остался лежать на полях России и Европы. Они никому не смотрят в душу? Память о них беззастенчиво используют. Разменивают на серебряники. Не только чужаки, но и свои хотят переписать нашу историю. Именно так размывается Великая Победа и миллионные жертвы.
   Человечество давно прошло этапы, когда покупалось мантия Цезаря или перстень Папы. Теперь и у нас можно купить диплом инженера или доктора наук. Водительские права просто мелочь. Кем мы стали? Наши родители врагов зубами рвали, когда оружия не было. Неужели зря?

Мы победили в 45-м

   В самом начале апреля, перед Благовещеньем, наш главред отправил меня в командировку. Нужно было написать о возрождении православной церкви в небольшом городишке Тверской области. Съехав с трассы, мне пришлось долго пробираться по едва расчищенным от снега дорогам, а то и просто по утрамбованному и начинающему подтаивать черному месиву.
   Дорожные неурядицы отвлекали от личных переживаний. Душевная боль от предательства некогда близкого человека накануне свадьбы понемногу утихала. Я пыталась подшучивать над собой, сравнивая себя с незадачливым солдатом, застрявшим в апреле 45-го среди разбитых войной дорог. Наверное, тогда так же таял снег, в воздухе пахло весной и предстоящим теплом, а в душе была надежда. Только у солдата была надежда на возвращение домой, радость встречи и большие планы на будущее. У меня же в душе все было наоборот.
   Чертыхаясь, я маневрировала среди ухабов и черных луж. Двигатель надрывно завывал, словно укоряя меня в том, что согласилась на эту поездку.
   Я ласково гладила руль и приборную панель, прося прощения у своего боевого товарища и обещая по возвращению заменить ему масло и фильтры. Мне нужна была встряска. Последний рывок. Как у солдата в 45-м. Только он шел на запад, а я – на север. Мы должны были победить. Он – фашиста, а я – боль, никак не желавшую покинуть мою душу. Грех сравнивать, конечно, но мне это помогало.
   Золото купола небольшой церквушки неожиданно вспыхнуло вдали на пригорке. Это был знак. Я еще не поняла какой, но внутри что-то екнуло. Подумалось, что не случайно русская душа приняла православие, потянувшись к чему-то светлому и чистому из полумрака, когда впереди засверкали золотые купола. Верующей меня навряд ли можно было бы назвать, но в душе что-то сохранилось от предков, несмотря, ни на что.
   Вокруг церкви было суетно. Большой кран вытянул метров на тридцать огромную металлическую руку, которая, словно десница божья, держала массивный крест. Рядом суетилось десятка два работников в спецовках, которые наперебой советовали мужичку, припавшему к маковке купола. Бедняга никак не мог изловчиться и направить основание раскачивающегося на ветру креста в нужное углубление. Даже батюшка пытался подсобить в таком важном деле, стоя тут же и усердно крестясь. Взгляды всех присутствующих были устремлены вверх, и мне показалось, что каждый в душе повторял одно и то же обращение к Создателю.
   Наконец, задуманное свершилось, и все облегченно вздохнули. Даже мой воображаемый солдатик из 45-го перекрестился, опасливо поглядывая по сторонам – нет ли командира. Расчехлив свой боевой диктофон, я ринулась к батюшке с вопросами. Он был растроган тем, что пресса не обошла стороной такое важное событие, и поведал все, как на духу.
   Оказалось, что деньги на крест и позолоту купола пожертвовал неизвестный прихожанин. Вернее, мужик из джипа. Попросил отпустить ему грехи, потом достал пачку зеленых и тихо сказал, пусть все, как у людей будет. Обещал на Благовещенье заглянуть. Вот и торопились. В самый раз успели. Батюшка взглянул на крест и глаза его заблестели. То ли от благого дела, то ли от сознания происхождения денег на то.
   – У вас сумка расстегнута, – услышала я детский голос рядом, не сразу понимая, о чем речь.
   На меня смотрели два карих глаза. Не то, чтобы вопросительно, но изучающее, глубоко заглядывая куда-то внутрь. Я поправила сумку на плече, все еще не понимая того ощущения, которое вдруг во мне вспыхнуло. Пацану было лет десять, а по взгляду – все пятьдесят. Недетский взгляд оставлял какой-то тяжелый осадок, он словно шарил в моей душе в поисках чего-то важного. Бесцеремонно заглядывал в потаенные уголки, что-то вынюхивая.
   – Кофе хочешь? – неожиданно для себя, ляпнула я. – Сама варила утром. В термосе еще не остыл. И плюшки есть. Из магазина, правда.
   Он только кивнул, молча, не отводя взгляда. Мне было отчего-то неловко. Профессия научила общаться и с мужиками, и с чиновниками, и с хамами, а тут перед пацаном я стушевалась. Что-то в его взгляде вызвало во мне чувство вины. Еще не понимая причины, я постаралась как-то сгладить это, предлагая кофе и рогалики. Сделав несколько шагов к машине, я наконец-то нашла какую-то опору и спросила:
   – А ты почему о сумке сказал?
   – Так вы не здешняя, обидеть могут.
   Это было так неожиданно, что я не сразу нашлась, что ответить.
   – Номера столичные, – пояснил пацан, – и машину на тропинке поставили. Скоро народ потянется.
   – На службу? – попробовала угадать я.
   – Нет. Отец Георгий обещал стол нарыть, когда крест поставят.
   – Ну, а мы пока кофейку, – предложила я, раскладывая на сиденье несколько свертков и открывая термос. – Тебя как звать-то?
   – Владимир, – неожиданно серьезно ответил паренек, жадно разглядывая бутерброды.
   – Не стесняйся… – привычная фраза застряла у меня в горле, когда я увидела, как пальцы с черными от грязи ногтями вцепились в белый хлеб.
   Он жадно глотал куски, быстро подбирая упавшие крошки. Заметив мой взгляд, остановился и аккуратно пододвинул мне последний рогалик. У меня перехватило дыхание. Я поняла, что он не ел несколько дней. Непослушными пальцами открыла пакетик сливок и налила ему в пластиковый стаканчик, где уже не было кофе. Покопалась в сумке и бардачке, доставая все съедобное. Глядя, как все это мгновенно исчезает, ощутила дикий стыд, за то, что вот так небрежно обращалась с едой.
   – Может, поедем в какую-то кафешку, – смущенно спросила я не в силах поднять на пацана глаза. – У вас тут наверняка где-то можно перекусить.
   Ох, зря я это сказала. Он напрягся и проглотил последний кусок, не дожевав.
   – Я съел ваш обед? – в карих глазах мелькнуло отчаяние. – Я отработаю. Машину помою.
   – Нет-нет, – запротестовала я. – Просто хочу тебя угостить. Вот выполнила задание редакции, и теперь можно отдохнуть… А ты мне расскажешь о церкви и батюшке. Идет?
   Он недоверчиво покосился на меня, оценивая ситуацию, потом медленно заговорил.
   – Отец Григорий добрый. По субботам кормит и от ментов защищает. Скоро сойдет снег, обещал позвать огород копать.
   – А ты не в школе? – осторожно спросила я, выруливая на дорогу. – Каникулы?
   – Я бомж, – зло и коротко кинул он в ответ. – Из детдома сбежал. И не вернусь.
   Обескураженная таким неожиданным откровением, я даже не знала, как с ним говорить. Передо мной сидел мальчик, трезво рассуждающий и жизни и своем месте в ней, но его это не смущало.
   – Пробовал на вокзале перекантоваться, но там заставляют по карманам шарить и наркотой торговать. Откажешься, бить будут. Сбежал я оттуда. В городах ловят и по детским домам распихивают. Как крыс каких-то в клетки. А тут можно тепла дождаться. Летом не пропадешь.
   Я медленно тащилась по маленькому городку, высматривая закусочную. Украдкой поглядывая на неожиданного пассажира, задавала себе вопрос – зачем мне все это. Своих проблем нет, что ли? Наверное не случайно образ солдатика из 45-го возник во мне сегодня. Что-то должно было произойти.
   За исключением двух мужиков, потягивающих у окна пиво, в кафешке было пусто. Официантка сонно пробубнила, что ничего кроме котлет и борща нет. Голодный взгляд карих глаз радостно согласился. Он ел жадно, откусывая большие куски хлеба. Котлеты официантка приносила трижды. Чтобы как-то смягчит ситуацию, я рассказывала о себе, о редакции, о написанных статьях. Сама не заметила, как затронула свою больную тему о несостоявшемся замужеством.
   – Хорошо, что за такого не вышла, – серьезно сказал он, вытирая потрескавшиеся губы салфеткой. – Тут нужен верный человек. Вдвоем нужно дом поднимать, а такой обманет. Лучше одному жить.
   – А ты один? – неосторожно спросила я.
   Его лицо стало каким-то серым и злым. Он смотрел сквозь меня, обвиняя в чем-то весь белый свет.
   – Катька, сестра, в детдоме осталась. Девчонкам еще хуже. Ей только семь, еще не скоро выйдет.
   – Ты так говоришь, как будто это тюрьма.
   – А то, нет! – его желваки неожиданно вздыбились под кожей. – Маленьких продают в Америку, а нас…
   – Но есть же какие-то организации, – я словно оправдывалась, – приюты.
   – Сами попробуйте в приюте, – сквозь зубы процедил пацан. – Я лучше голодать буду, но на свободе. И ваша Америка пусть подавится своими гамбургерами. Торгуете нами, как скотом.
   Я сжала пальцы, и ногти впились в ладони. Передо мной сидел живой укор моей страны, которая не в состоянии одеть и накормить своих маленьких граждан. Даже нищие страны не продают своих детей, а мы, богатая и могучая Россия…
   Он словно услышал мои мысли, и махнул рукой в потертой замызганной куртке.
   – Спасибо, тебе. Ты добрая. Только сумочку к себе клапаном поворачивай. Так сложнее обчистить.
   – Вот возьми, – я стыдливо протянула ему купюру.
   – Спасибо, не нужно, – повернулся он, вставая. – Отберут.
   Я смотрела в окно, на его маленькую удаляющуюся фигурку и думала. Почему дети нашей страны стали предметом торга политиков? Почему только список Магнитского послужил поводом для международного скандала – вывозить детей из страны или нет? Почему до этого депутаты не обсуждали эту важную проблему? Почему наши дети погибают после усыновления? Почему богатейшая страна в мире не способна выделить средства, чтобы у себя дома накормить и обогреть детей своих? Почему сытому и наглому ворью позволено обирать таких вот беззащитных граждан, лишать их не только будущего, но и настоящего? Почему забыты вековые традиции русских купцов, которые всегда щедро жертвовали на детские дома и строго спрашивали о расходах? Почему нет монастырей, куда можно отдать на воспитание детей? Почему только энтузиасты просят у общественности денег для неимущих и больных?
   Эти почему вспыхивали в моем сознании, как молнии майской грозой, а образ солдатика из военного 45-го с укором смотрел на меня в упор. Мне стало стыдно, что я пытаюсь спросить кого-то, но ничего не делаю сама. Вот он в свои двадцать дошел до Берлина, никого не спрашивая и не упрекая. А, может, и не дошел.
   Тем не менее, он знал, что нужно делать. Неужели я не понимаю, что нужно делать мне? Нам. Люди, мы же победили в 45-м. И враг тогда был пострашнее. А теперь что же?

Главное верить

   Субботнее утро Елена посвящала литературе. Именно посвящала, а не пыталась что-то писать. Всю рабочую неделю она думала о том, как сядет перед монитором, и пальцы сами забегают по клавиатуре. Она будет только проводником вселенских знаний, которые окружают нашу землю. По крайней мере, ей так хотелось думать после занятий в клубе «Каламатра». Его возглавлял Артем. Мужчина с интригующей внешностью – аккуратной бородкой, большими черными глазами на выкате и постоянной театральной паузой в разговоре. Артему легко удавалось привлекать к себе внимание какой-то недосказанностью. Акцент в его речи расставлялся так, что собеседник оставался под впечатлением доверительной таинственной беседы. Правда, в ней кроме общих рассуждений ничего не звучало. Сакральные знания сразу не передавались. К ним Артем готовил своих учеников постепенно.
   Елена еще не входила в круг избранных, которым Артем открыл методику общения с мировым знанием, но это должно было случиться скоро. Очень скоро. Он намекал на это вполне явственно. Нужно только почистить карму и расстаться с негативом.
   От Артема трудно было что-то скрыть. Он всех видел насквозь. Особенно ее, Елену. Меж ними сразу же установились особые отношения. Нет, никаких встреч вне клуба или домогательств. Что вы. Артем окружил ее особой аурой тепла и доброты. Елена сразу почувствовала это. В его черных глазах она читала чуть насмешливую мысль, которую он не открыл ученице при первой же встрече.
   Ты избранная. Только не знаешь об этом.
   Артем тонко намекнул о том, но явно не выделал Елену из остальных поклонников всего самого невероятного, тянувшихся за информацией в «Каламатру». Экстрасенсорика, парапсихология, гипноз, эзотерика, кабала и другие верви тайных знаний передавались адептом не спеша. Артем раскрывал своим ученикам глубины сокровенного о мироздании бережно, дабы не навредить неокрепшему разуму. Он часто повторял красивое образное сравнение.
   Самый древний цветок на земле – лотос. Это символ чистоты и светлых сил. Он зарождается на дне водоемов, но берет только нужное из любой грязи. Учитесь и вы впитывать только самое важное и в правильных пропорциях, тогда ваше сознание откроется, подобно белому лотосу, для истины.
   Субботним утром Елена пробовала открывать свой лотос. Встав еще до рассвета, она быстро сбрасывала остатки сна несколькими упражнениями и садилась к столу. Как ни странно, стакан чистой прохладной воды пробуждал бодрость. Ее красивые длинные пальцы едва касались клавиш с подсветкой, и экран заполнялся строками. Она писала, не задумываясь, отдавшись возникшему в душе состоянию радости. Да, это можно было назвать именно так. Не восторг или творческий порыв. Это была духовная радость, единение с чем-то сверхъестественным. Это происходило не на уровне сознания, а глубже. В душе.
   Откуда-то возник образ Ильи. Артем учил не бороться с посторонними мыслями во время открытия лотоса, а игнорировать их. Елена не стала отгонять воспоминания о «бывшем». Наоборот, она постаралась все обставить так, чтобы Илья видел, как она может писать. Легко и талантливо.
   Пальцы продолжали бегать по клавиатуре, а образ Ильи сменился сценами их разговоров о поэзии. Прошедшей весной Елена начала несколько раз в неделю посещала заседания клуба «Дактиль». Его возглавлял серьезный литератор Илья Михайлович. Неторопливая рассудительная манера речи, очки в массивной оправе, консервативный стиль одежды, сдержанные жесты и удивительное желание выслушать собеседника – все в нем было, словно из Серебряного века поэзии. Он был носителем утраченной культуры, но скромно умалчивал об этом. Неосознанно к уверенному мужчине тянулись женские сердца. Именно они составляли большую часть поэтического клуба. Их жаркие споры о том или ином опусе затихали, едва начинал свою речь Илья. Он никогда явно не хвалил и не ругал чьи-то тексты, а проводил параллели с известными стихами великих авторов, и всем сразу становилось понятно, что есть хорошо, а что не очень. Умение находить правильную позицию в горячих дебатах домохозяек и пенсионерок снискали Илье Михайловичу роль непогрешимого третейского судьи. Его авторитет был просто незыблем.
   Елена была просто покорена обаянием и тактом солидного литератора, вовремя и деликатно гасившего пылающий конфликт непризнанных дарований. Короткого сдержанного выступления «мужчины из Серебряного века поэзии» было достаточно, чтобы избежать кровопролития. Порой страсти разгорались нешуточные, и только Илье Михайловичу удавалось успокоить потоки личных оскорблений, бурными волнами подмывающие устои добродетелей с обоих берегов бушующей пучины.
   Еще Елене понравилось, что литератор никогда не читал своих стихов. Он только намекал на былые успехи, но не выпячивал их, дабы не давить авторитетом и не порождать подпевал. Некоторые пытались оперировать в своих спорах убийственными аргументами, мол, это Илья Михайлович сказал. Однако известный литератор всегда подчеркивал, что цитирует только классиков. Он был тактичен и умел держать дистанцию, повторяя, что главное в жизни – настоящая поэзия. Она спасет мир, и ей он посвятил свою жизнь. Это было красиво и возвышенно.
   Елена чувствовала себя кроликом, трепещущим перед мудрым удавом, но ничего не могла с собой поделать. Ей нравился тихий голос литератора, его большие руки и сдержанные жесты, уверенная манера говорить и страдающий взгляд за стеклами в массивной оправе, когда споры в клубе перетекали из поэтического русла в бытовое. Даже поношенные костюмы и давно вышедшие из моды галстуки Ильи не раздражали начинающую поэтессу. Она говорила себе в минуты откровения, что это легко исправить. Уж она-то сможет позаботиться о мужчине и придать ему вид, соответствующий солидному литератору.
   Они сблизились как-то незаметно и естественно. Илья Михайлович настоял, чтобы об особых отношениях между Президентом «Дактиля» и начинающим автором в поэтическом клубе никто не знал. Это можно было понять, ведь главным в жизни «мужчины из Серебряного века» было высокое слово. Он признался как-то даме сердца, что его миссия на бренной земле открылась ему в одном из вещих снов. Он спасет мир, и высокая поэзия его союзник. Как было не влюбиться в этого искреннего и увлеченного человека.
   Правда, следующее признание напрочь перечеркнуло у Леночки сложившееся мнение о солидном литераторе. Как-то летним вечером они лежали после близости у открытого окна и смотрели на закат. Начинающая поэтесса попыталась робко строить планы на будущее, а Илюша откровенно поделился своими. Оказывается, чтобы стать миллионером в наше время, не нужно иметь фирму или заводик. Достаточно собрать в литературном клубе тысячу любителей изящной словесности. Заплатить сторублевку в месяц за увлечение и возможность общения с единомышленниками способен любой, даже пенсионер. Вот и получаешь каждый год по миллиону. Без налогов и проверок. Более того, местные власти бесплатно выделяют комфортное помещение и сами его обслуживают. Главное, чтобы тебе поверили.
   Оказалось, что планы Леночки на создание новой семьи никак не согласовывались с ближайшей перспективой Илюши, а рассуждения о победе высокого слова над невежеством современного общества не вдохновляли ее на долгое ожидание. Они расстались. Теперь по субботам Елена пишет. Не то чтобы в отместку или назло. Нет. Лена доказывает себе, что служение высокому искусству может и должно быть бескорыстным. И высшие силы в этом ей помогают.
   Белый лотос открылся, и образ солидного литератора, так и не удостоившего коллег по перу ни одним своим текстом, растаял. Чей-то голос звучал в голове у Елены, и строчки одна за другой заполняли белое поле экрана. Это была поэма. О великой и трагической любви. Гибли города и страны. Целые нации склоняли головы перед безрассудным порывом, охватившим героиню. В самом конце она погибала, спасая возлюбленного. Прошли века, но песнь о героине высечена в камне и сердцах воспевающих красоту.
   Пока принтер приглушенно жужжал, распечатывая только что написанные строки, Леночка уже читала первую страницу. Она бала еще теплой, создавая иллюзию угасающей жизни. Белый лотос закрылся, и невольная слеза упала на единственный в мире отпечаток трагической поэмы. Канал к вселенскому знанию был закрыт, но душа успела очиститься от негатива. Елену охватило ощущение свободы и чистоты. Именно об этом говорил Артем. Скоро, скоро ей откроется сокровенное, и тайное станет явным. Она же избранная. Главное верить.

Баба Галя

   В тот день я засиделась в редакции допоздна, чтобы избавиться от возможных любопытных попутчиков домой. Задушевных бесед о неудавшейся свадьбе сторонилась, хотела похоронить свою беду сама. По крайней мере, старалась быть сильной, убеждая себя, что все смогу. Когда же в кабинете «Главреда» настенные часы громко пробили одиннадцать, не выдержала. Разревелась. Мне показалось, что это «по мне звонил колокол». Слезы текли рекой, меня трясло, как шамана, исполняющего обряд изгнания дьявола. Я дала волю чувствам, завывая и всхлипывая. Даже не заметила, как оказалась в чьих-то мягких, убаюкивающих объятиях. Кто-то гладил меня по голове и ласково приговаривал:
   – Так-то лучше, голубушка, а то весь день, как струна натянутая. Того и гляди, лопнет что-нибудь в душе. Ты поплачь, легче будет. Вижу, как маешься, сердешная. Что ж подруги-то нет? Нехорошо это. Мы в войну вместе рыдали, когда кому-то похоронка приходила. Обнимались и выли. Холодно и голодно было, а душевное тепло согревало. Мы, бабы, за все в ответе, на то нам и слезы дадены. Чтобы душой выстоять.
   Я узнала голос бабы Гали, нашей уборщицы.
   – Вот, возьми платок, – она сунула мне в руку какую-то тряпицу. – Он столько в себя впитал, что впору памятник ставить. Я его у сердца ношу, как валидол. Достаю редко. Вот в таких случаях. Только вернешь. Негоже свое горе с собой носить. Я выстираю и в храм с ним схожу. Отмолю.
   Мы помолчали. Платок был стар и затерт до дыр, но пригодился.
   – Твое горе, девонька, еще полгоря, – тихо произнесла она, беря обратно свой платок. – Вот послушай, какая у меня история с замужеством была.
   Было мне тогда семнадцать годков. Мы с родителями жили в Краснодаре.
   Познакомилась я с парнем. Красавец. Казак. Влюбилась в него просто страсть. Через месяц решили мы пожениться. Тогда порядки были строгие в семьях, не то, что сейчас. Уговорил он меня поехать к нему в станицу на смотрины. Так положено – сначала в дом к жениху. Иначе никак нельзя.
   Я так испугалась, что всю дорогу до дома, где родители его жили, была ни жива, ни мертва. А как в хату зашли и за стол сели, тут у меня вообще туман перед глазами. А там казачья семья в два десятка душ. Все на меня уставились, спрашивают что-то, а мне самое время в обморок свалиться. Глазки прячу, смущаюсь всего, боюсь, что не так сделать. Как закончилась эта пытка, не помню. Только жених проводил меня домой и сказал, что в следующую субботу они к нам придут. Знакомиться. Как я со своими родителями да двумя старшими братьями объяснялась, то отдельная песня.
   В следующую субботу собралась у нас дома вся родня. Тоже казаки, только городские уже. Столы поставили так, что из комнаты в комнату зигзагом стоят. Наготовили по-нашему. С утра ждём, а сватов все нет и нет. Мужики к самогонке тянутся, а жёны их отгоняют. Они с расстройства дымят, что паровозы. А у меня и без того от волнения туман в голове. Вдруг звонок. Бегу открывать. Ведь никто кроме меня родителей жениха не знает. Смотрю, стоит здоровенный мужик. Уже навеселе. Вроде бы похож. Такой же чернявый, морда красная, усища. Я его спрашиваю:
   – Григорий Степанович?
   Он хмыкнул, и говорит: – Да, дочка.
   Ну, тут его наши под руки подхватили, и к столу. Все ж заждались. И, как полагается, за встречу, за знакомство, за молодых. Степаныч, поддерживает. Все навалились выпивать и закусывать, обо мне и не вспоминают. Только потом кто-то гостя спрашивает, что ж один-то пришёл. Он возмутился, как один, там два кума на скамеечке сидят. Только они стесняются ваших городских порядков.
   Через минуту двое молодых казаков уже были за столом подле Степаныча, и все пили за крепкие родственные связи и молодую семью. Я сижу с краешку и помалкиваю. Не положено невесте слово молвить. В разгар веселья кто-то спрашивает:
   – А где жених-то?
   Те ничего сразу не ответили. Молчат. Они ещё до прихода к нам были выпивши, а за столом посидели, на всё согласны. Переглянулись эти казаки, стаканы подняли и как гаркнут:
   – За Галю!
   Все на меня обернулись, а я от страха голос потеряла. Дрожу вся. Тут звонок в дверь. Уж кто там гостей встречал, я не знаю. Входит мой жених со своими родителями…
   Я сразу вспомнила. Отец-то Григорий Сидорович! Не Степанович. Как я могла отчество перепутать, да и усы у этого другие. А что исправить-то? Тут и началось. Обиды, оскорбления. Никто никого слушать не хочет. Кто поверит, что эти казаки из другой станицы в город на свадьбу приехали. Заплутали по дороге, да выпили для просветления ума.
   Когда разборка началась, обо мне вообще не вспоминали. Кому какое дело, что у семнадцатилетней девчушки ноги со страха подкосились, не то, что в лицо всех запомнить. Драки не было, но все уходили, хлопнув дверью.
   Отец хотел выпороть меня, но мать отстояла. Зато посуды побили тогда богато. Так и не состоялось моё первое сватовство. Уж как я переживала. Объясниться с женихом хотела, а он отвернулся от меня. И всё тут. Это я сейчас думаю, что и к лучшему всё так сложилась, а тогда жить не хотелось. Любила я его.
   Баба Галя посмотрела на меня и грустно улыбнулась.
   – Вот, солнышко моё, что ни случается, всё к лучшему.
   – Да, уж, – улыбнулась я сквозь слезы. – Простите, что заставила вспомнить прошлое. У всех свои проблемы, а я тут…
   – Так ведь я к тому это рассказала, чтобы ты поняла. Коли встретится мужчина, который сможет поверить и понять тебя. Без оглядки. Без доказательств каких-то. Одному твоему слову верить будет. За того и выходи замуж. А будет по пустякам придираться, намаешься ты с таким. Отпусти с Богом и не поминай лихом. Вот тебе и весь сказ от бабы Гали.

Всю жизнь

   В пятницу не хочется идти на работу. Особенно, если это погожий сентябрьский день, и листва под ногами шуршит, словно уговаривая не торопиться. Особенно, если вспомнить, что клявшийся в любви мужчина обещал жениться, но вчера передумал. Хорошо, что сообщил за неделю до свадьбы, а не в ЗАГСе.
   Последние пятьсот метров до редакции я плелась все медленнее и медленнее. Даже думать боялась, как меня там встретят. Можно было бы сослаться на болезнь, но клубок друзей в редакции достанет в любой точке мира. Лучше сразу. Я поставила себе задачу продержаться до вечера. Из принципа. В конце концов, я свободная женщина, а не брошенная. Там уже все знали, даже шеф.
   – Не переживай, – он положил мне руку на плечико. – Иди в народ, он неисчерпаемый источник материала. В понедельник жду статью в номер.
   Это была индульгенция. На остаток пятницы и выходные. Я гордо вырулила с автостоянки, затылком ощущая завистливые взгляды коллег. Впрочем, мысль о шопинге или бокале «Мартини» в тихом кафе восторга не вызывали. Хотелось только к морю, на пустынный пляж, чтобы галька поблескивала на солнце после набежавшей волны. В тоскливом настроении меня всегда тянет именно туда, потому, что с детства верю – на море не может быть плохо. К морю мне было не добраться. Оставалась дача под Звенигородом. Время было раннее, и я надеялась выскочить из Москвы еще до вечернего автомобильного коллапса. Чтобы как-то успокоиться достала диски с цыганскими песнями. Они в моей машине вроде аптечки, помогают справиться с душевными переживаниями. Их у свободной женщины бывает немало.
   По дороге попалась мне попутчица. Обычно я пассажиров не беру, да так мне стало жаль пожилую даму с сумками, что не устояла. Виктория Владимировна с таким восторгом слушала цыганские песни, что я не заметила, как выложила ей свою нелепую историю о несостоявшейся свадьбе. В ответ она поведала мне свою. После войны ее родители получили квартиру в Ростове. В новом районе с однотипными домами. Виктория тогда училась на первом курсе университета. Однажды в июне родители уехали на выходные к родственникам, а Вика осталась дома. Готовилась к экзаменам.
   – Представляешь, – оживленно рассказывала попутчица, – засиделась я за учебниками часов до двух ночи. Едва свет погасила и спать легла, как тут же заснула. Проснулась от того, что кто-то меня будит. Думала, родители вернулись. Приглядываюсь, а рядом парень какой-то. От страха онемела. Забилась в угол в ночнушке, ни жива, ни мертва. Только простынь до подбородка натянула. А этот, как ни в чем ни бывало, мои вещи в сумку собирает и меня поторапливает. Мол, одевайся быстрее. Когда он мою игрушку любимую в сумку кинул, меня такая обида взяла, что я заорала, что было сил.
   – Воры? – попробовала угадать я.
   – Я тоже так думала, – кивнула Виктория. – Особенно, когда на мой крик еще один в окно залез.
   Только они мне рот заткнули чем-то и под белые руки – в окошко. Я вырываюсь, но они сильнее. Я давай царапаться. Они только посмеиваются. Первый вообще меня в плед обернул и на руки подхватил.
   – Чеченцы? – попробовала угадать я.
   – Я впотьмах и с перепугу ничего не понимала, – махнула рукой попутчица. – Только чувствую, первый тот вместе со мною на подоконник легко так запрыгнул и куда-то шагнул. А мы на четвертом этаже жили. Ну, думаю, вот и все. Разобьемся.
   Виктория сделала паузу. То ли, чтобы произвести впечатление, то ли, вспоминая. Я даже от дороги оторвала взгляд, чтобы на нее посмотреть. А у нее ни капельки испуга на лице. Наоборот, улыбается. Потом неожиданно добавила.
   – Тогда я впервые его обняла.
   – Кого? – не поняла я.
   – Рому, – застенчиво отозвалась моя попутчица. – Испугалась высоты. Инстинктивно прижалась к нему, а он так ласково шепчет мне. «Не бойся, я тебя всю жизнь на руках носить буду».
   – Этот самый вор? – я терялась в догадках.
   – Он, родимый, – Вздохнула Виктория. – Напугал до смерти тогда, но слово свое сдержал.
   Мы помолчали. Она окунувшись в свои воспоминания, а я пытаясь связать ее слова воедино.
   – Оказывается, – продолжила свой рассказ попутчица, – к моему окну была приставлена лестница пожарной машины. Рома так меня на руках до самой земли нес. Не покачнулся.
   – Циркач, что ли? – недоумевала я.
   – Да, – кивнула Виктория. – Их цирк приехал на гастроли в Ростов. Он увидел на улице красивую девушку и влюбился. Приходил к ней свататься, но родители о цыгане и слушать не хотели. Молодые договорились, что Рома ее украдет. Она должна была сигнал подать – погасить лампу. Он с другом и пожарную машину угнал, и карету приготовил. Только, вот, дом перепутал.
   – А вы, что же?
   – На земле попыталась вырваться, только меня, как мешок, через плечо – и в табор. Цыгане под Ростовом стояли и к свадьбе готовились. Невеста, как и положено, сопротивлялась. Все получилось натурально. Только в таборе меня распеленали и поняли, что ошиблись.
   – Отпустили? – не удержалась я.
   – Куда там! – улыбнулась Виктория. – Они ведь с утра уже праздновали. По традиции семья жениха организовывает свадьбу. Старейшины сказали, что это судьба. Баро решил, так тому и быть. Я вообще никакая была, а Рома не посмел меня опозорить. Поклялся жизнь за меня отдать и на руках носить. Он во всем такой был.
   – Ну, а родители что же?
   – Наутро всем табором поехали в село, где мои родители гостили у родственников. Там и доиграли свадьбу, как положено. В доме невесты.
   – Вы серьезно?
   – Представьте себе, – она улыбнулась. – И ни разу не пожалела. Это, действительно, была моя судьба. Рома носил меня на руках. Всю жизнь.

Твой черед

   Прежде никогда столько не бродил по столице, а последнюю неделю таскаюсь за этой девкой, открывая для себя Москву заново. Я изучаю ее жизнь, как фанат, сдвинутый на мелочах своего кумира. Научился спать урывками, забившись в какую-нибудь щель, пока она заходит в чей-то дом. Странно, но у меня появилось чутье на нее. Как у зверя, обострилось обоняние и слух. Я узнаю ее в любом парике и одежде, в толпе и едва освещенном переулке, за столиком в кафе и за рулем чужой машины. Я даже не ее тень, я ее двойник из параллельного мира. Теперь мне понятно, как маньяк выслеживает свою жертву в мегаполисе. Желание узнать о ней все, чтобы ударить в слабое место, приобрело вселенский масштаб. Мир вокруг «схлопнулся» в черную дыру. Что там пространство и время, моя бессмертная душа поглощена этой воронкой. Она всасывает извне без разбора и брезгливости весь мусор, перемалывая его в воспаленном сознании и раскладывая по полочкам. Наружу не вырывается даже отблеск того, кем я был прежде. Внутри, словно термоядерный реактор, бурлит жажда мести. Она подчинила себе мою личность, но я и не пытаюсь сопротивляться.
   Началось все в прошлую среду. Утром. По дороге в офис я остановился у светофора. Обычно в это время народ едет на работу привычными маршрутами, изучив их до мелочей. Я ждал, когда загорится разрешающая стрелка поворота направо, как вдруг из левого ряда выскочил джип и нагло подрезал меня, поворачивая передо мной. Шедшая по переходу женщина в сером плаще от испуга бросилась вперед, но не успела. Джип снес несчастную с «зебры», как порыв осеннего ветра сметает сухую листву. Полы серого плаща взметнулись, словно два крыла птицы. Удара я не услышал, в салоне машины работал приемник. Серый плащ рванулся через тротуар и врезался в киоск в пяти метрах от меня. Глухой стук и звон осыпавшегося стекла до сих пор звучит у меня в ушах. Те осколки, что не впились в тело несчастной, медленно падали на асфальт, врезаясь навечно в мою память, как кадры замедленного кино.
   Скорая и полиция приехали быстро. Пока я записывал свои показания в машине ДПС, как свидетель, кто-то снял регистратор с лобового стекла моего «Форда». Тогда я не придал этому значения.
   Подумал, что в суете не закрыл машину, вот кто-то и воспользовался. Лишь потом вспомнил, что на заднем сиденье лежал хороший кожаный портфель, но воришка не обратил на него внимания. С этого странности только начались. Следователь явно был на стороне водителя джипа, виновного по всем статьям. Им оказалась молодая рыжая девка, в поведении которой не было и намека на раскаяние. Из дела пропали все показания очевидцев. Инспектора, оформлявшего ДТП, срочно перевели в другой город. Мне начали угрожать по телефону, заставляя указать виновником ДТП жертву. Женский голос нагло диктовал, что я должен делать. Когда же я послал ее подальше, пришла СМС-ка с фотографией дочери. Мы с ее мамой в разводе три года, и малышка единственное светлое пятно в моей жизни.
   Задолго до нелепой аварии в среду я насмотрелся на подобных лихачей, не ценящих ни пешеходов, ни правила, ни машины. Из-за какого-то особого положения таких важных персон в компании, им не только покупают машины, обслуживают их, но даже оплачивают штрафы и взятки. Более того, у такого «важнюка» бывает по две корпоративных машины. Пока одна в ремонте, на другой он катается, вернее – носится, не признавая правил. Похоже, рыжая была из таких вот «важнюков».
   В ту среду злоба закипала во мне с каждым часом все сильнее и сильнее. Оказавшись под гнетом нарастающего прессинга, ничего не мог с этим поделать. Очевидно, пока я был в успешной части общества, несправедливость этого мира оставалась где-то за бортом моего корабля. Я возглавлял маркетинговый департамент крупной торговой компании, и жизнь вокруг подчинялась строгим законам бизнеса. Я в этом кое-что понимал, ухитряясь опережать конкурентов на шаг, а то и два. Хозяевам компании это нравилось, и все блага жизни мне, как директору по маркетингу, были доступны. Москва становится домом именно для таких успешных и дерзких. Так мне казалось еще на прошлой неделе.
   Роковая среда все перевернула. Незримый цунами прокатился по ней, не оставив и намека на прежнюю жизнь. Звонки влиятельным «друзьям», с кем по выходным встречался на кортах или татами, оказались бесполезными. Сосед по даче, служивший в ФСБ, посоветовал вести себя разумно, ведь ту женщину в сером плаще я даже не знал. Возможно, в иной ситуации я просто отмахнулся бы от проблемы, как большинство успешных, урвавших в жизни кусок чужого пирога. Стоило ли проверять в нашей стране благосклонность Фемиды, давно снявшей повязку и пристально рассматривающей кошельки страждущих. Наверное, отошел бы в сторону, если бы не малышка. Неизвестная, выдавшая себя за родственника, в среду вечером забрала ее из садика. Дочка пропала, и бывшая жена подозревала в этом меня. Я же был уверен, что тут не обошлось без рыжей, которой грозил срок. Она боялась моих показаний и решила шантажировать, взяв дочурку в заложницы.
   Это было подло. Настеньке недавно исполнилось шесть лет. Открытый, умный человечек с чистой доброй душой. Как только у кого-то рука поднялась. Сам бы убивал таких нелюдей. И злоба переполняла меня. Веры ни «друзьям», ни полиции не было. Я стал готовиться к войне. Поэтому, когда в очередной раз позвонил женский голос, я без колебаний «забил стрелку», чтобы, как говорят в известных кругах, «перетереть тему». Договорились на половину одиннадцатого, но в назначенный час рыжая не пришла. Прислала вместо себя «шестерку». «Браток» попытался меня запугать, но я послал его подальше, сказав, что буду говорить только с рыжей. Прождав до полуночи, решил сам открыть охоту на рыжую. Я знал ее адрес и полное имя, этого достаточно, чтобы начать. Понимая, что единственным эффективным оружием в борьбе с ней и ее окружением у меня была только скрытность, решил бросить все, как есть, и действовать самостоятельно. Нужно было разом оборвать все связи, чтобы меня трудно было отследить или вычислить. Непростая задача, но ненависть ко всему продажному миру закипела во мне с такой силой, что я ощущал готовность биться врукопашную с полчищами подонков, посмевших поднять руку на малышку.
   За неделю я немало узнал о рыжей девице из джипа. Помимо официальной квартиры в Крылатском у нее была лёжка в Бирюлево. Безработная Грановская любила посещать ресторан «Кураж» на углу Пречистенки и Гоголевского бульвара. По нечетным дням Виктория Владиславовна пару часов проводила в тире. Еще она ежедневно посещала клуб фитнеса и косметический салон. До полного комплекта состоятельной или находящейся на содержании дамы, ей не хватало только шопинга. Однако не это удивило меня. Рыжая много и подолгу гуляла. Причем в самых разных обличиях. Студентка, разносчица пиццы, курьер рекламной компании, посыльная дорогой клиники или агент туристического бюро. У нее было две машины, багажники которых, словно женские сумочки, таили в себе несметное количество вещей и вещичек.
   Первые дни было трудно угнаться за ней так, чтобы не мозолить глаза. Клеить бороды или косить под гостарбайтеров было не для меня. Я быстро понял, что неузнанными на улицах Москвы становится тот, кого не хотят замечать. Прохожие запомнят, что на углу столкнулись с попрошайкой или вороватым бомжиком, но никогда не опишут его лица. Они будут умышленно отводить свой взгляд или выстраивать стену безразличия, только бы не соприкоснуться с чьей-то бедой. Не зря мистики утверждают, что она подобна заразе. Пристанет, не отмоешься. Поэтому я не прибегал к каким-то особым методам конспирации, а полагался исключительно на свое актерское мастерство. В студенческие годы я увлекся театром, да так, что чуть не бросил экономический институт. С азартом играл на разных площадках в молодежных коллективах. Остановило только то, что заработать на приличную жизнь в столице актерским трудом удавалось лишь единицам. Вот и ушел в бизнес.
   За последнюю неделю я так вымотался, что небритое лицо приобрело выражение нескончаемой тоски или болезни. Впрочем, полиция и охранники меня не трогали, поскольку внешний вид внушал, что жилье-то у меня есть, а вот жизнь не сложилась. Я научился выражать взглядом и всем своим обликом, что не прошу денег, а взываю к справедливости. В нашей стране перестали в это верить. Потому и сторонятся. Впрочем, роль человека, выброшенного волной случайностей из русла благополучной жизни, была мне очень близка. Оставив в одночасье дорогую квартиру, престижную работу, новенький «Форд», преуспевающих коллег, хорошенькую секретаршу, помогавшую коротать редкие часы вне офиса, я исчез. Даже сотовый остался в спальне, покинутой мною в ночь со среды на четверг. Ни друзья, ни враги не знали, где я.
   Быстрее, чем Создатель, я сотворил вокруг себя новый мир, отведя неделю на поиски. Я не знал, что смогу найти и как этим воспользуюсь, но образ маленькой дочки в душе придавал силы на борьбу со злом во всем мире. Его олицетворяла рыжая из джипа. После общения с окружавшими ее людьми и собственных поисков, в моей памяти собралось целое досье на нее. Там были не только паспортные данные и список текущих дел, но и то, как оценивают ее знакомые и что о ней говорят за глаза. Однако, иначе, как рыжая, я ее не называл.
   Она была из тех перспективных спортсменов, чья карьера оборвалась еще на взлете. Их много, но о них предпочитают не говорить в нашей стране. Попросту забывают, вычеркивая из жизни. Пытаясь выбиться в чемпионы, они ломают себе не только тело, но и душу. Брошенные и забытые, многие из них опускаются на самое дно. Это не значит, что они становятся бомжами или алкоголиками. Нет. После долгих раздумий они разрешают себе переступить закон. И человеческий, и Божий. Логика в их рассуждениях проста – если обществу наплевать на меня, то и мне наплевать на общество, если Господь отвернулся от меня, то и мне дозволено. Некоторые сбиваются в банды, кто-то действует самостоятельно. Первые не столь опасны, потому что их действия предсказуемы и укладываются в известные криминальные схемы. А, вот, одиночки не только изобретают что-то новое, но и получают от этого особое удовлетворение. Они доказывают, прежде всего, сами себе, что их зря сбросили со счетов, что они особенные. Из них рождаются гении преступного мира, с которыми представители правоохранительных органов нижних ступеней не способны справится. Эту роль почему-то выпало исполнить мне. Возможно за какие-то грехи в прошлом.
   Сегодня рыжая опять «пасла» мужика лет сорока. Удивительно, что ни он, ни его охрана не замечали этой наглой девки. Она буквально издевалась над ними, подходя к объекту вплотную. Впрочем, нужно отдать должное ее изобретательности. Я и сам не сразу расшифровал ее, когда поджидал за углом магазинчика, куда она зашла, якобы за покупками. Помогло обострившееся чутье на эту зверушку. Ее тренированное гибкое тело в обычном состоянии скорее принадлежало подростку, чем киллеру. Она запросто усыпляет бдительность, но в момент опасности это быстрая мангуста или молниеносная кобра. Волкодавы из охраны «папика» ждут свирепого вепря или снайпера в засаде. Подросток же в обвисшем на худеньком теле одежде их не напрягае т.
   Очевидно, рыжая вычислила кафе, где сорокалетний мужчина тайно встречался с дамой, и спокойно его там дожидалась. Вернее, мы ждали его вместе – я помогал таджику раздавать рекламки соседнего магазина у большой витрины этого кафе. Внутрь зайти опасался, но выручали модные нынче в интерьере торшеры и настольные лампы. Согласно учению Фэн-шуй, они привлекали в дом гостей и удачу. На это рестораторы не скупились. Мне было хорошо видно, что сорокалетний мужчина с дамой сидели во втором справа кабинете, а рыжая пару раз прошла в метре от «папика». Двое охранников сидели за соседними столиками. Согласно инструкции, они даже не притронулись к остывшему кофе, держа согнутые в локте руки у оттопыренных пиджаков. Неуклюжие движения угловатого подростка ни у кого не вызвали подозрений.
   Прохожие перед кафе не обращали внимания на попытки раздать рекламу. Ручейками они обтекали нас с таджиком, как столб или ямку. Кто-то брал яркие листочки только для того, чтобы тут же выбросить. Так продолжалось около часа, пока в кафе ни началась суета. Сорокалетний мужчина, откинувшись, полулежал в кресле с открытым ртом.
   Он словно пытался вдохнуть, но никак не мог этого сделать. Его дама старалась ослабить несчастному галстук, но узел не поддавался. Один охранник звонил по сотовому, другой тряс за плечи перепуганного официанта. В зале началась паника, и посетители спешили покинуть злосчастное заведение. Никто не обратил внимания на то, как быстро исчез подросток. Его угловатые плечи в толпе были интересны только мне.
   Через десять минут я уже плелся по противоположной стороне улицы за начинающей актрисочкой. Потому что подросток, заскочивший в бутик женской одежды, преобразился в восходящую звезду сцены, щедро расплатившись с продавцом. Огромные солнцезащитные очки не могли скрыть очаровательную улыбку на хорошеньком личике. Прохожие отвечали ей тем же. Надо думать, и конкуренты несговорчивого «папика» тоже улыбнулись, услышав новость о странном происшествии в кафе. Разве что, патологоанатом удивился, обнаружив маленькое пятнышко за ухом доставленного из кафе покойника. Однако ни отравленного дротика размером с иголку, ни присутствия какого-либо яда в организме так и не нашли. Вывод стандартный – чрезмерные нервные нагрузки и неправильный образ жизни просто косят современных бизнесменов. Особенно тех, чей бизнес приглянулся более сильному конкуренту.
   Прогуливаясь в паре по многолюдным улицам столицы, мы добрались до знакомого ресторана «Кураж». По дороге солнцезащитные очки сменила элегантная шляпка с вуалью, а неприметные ноготки заиграли на тонких пальцах от яркого лака. Движения начинающей актрисы стали ленивыми и сексуальными. Едва наметившиеся особенности женского тела были неотразимо привлекательны под тонкой материей. Ах, эти обольстительницы, как они могут манипулировать вниманием мужчин! И вот, уже официант дорогого ресторана прогибается перед важной клиенткой, помогая ей сесть за стол, чтобы не помять платье. Мужчина с сигарой расщедрился на угощения, и стол накрыт на славу. Впрочем, он знает, что путь к сердцу красавицы лежит не через желудок. Изящное колечко сверкнуло камушком на тонком пальчике, и она одарила поклонника долгим чарующим взглядом. Увлажненные нежные глаза и чуть приоткрытые чувственны губы… С ума сойти!
   Я наблюдал за этой картиной под видом скупердяя, рассматривавшего меню. Примостившись за столиком у входа, отделенного от зала изящной плетеной загородкой, минут пять украдкой следил на рыжей. Изобразив недовольство высокими ценами, гордо покинул свой наблюдательный пункт. Официанты продемонстрировали брезгливое пренебрежение к такому придирчивому клиенту. Вообще-то с деньгами у меня, действительно, был напряг. Да, деньги теперь уверенно правят нашей страной, как того не могли добиться ни коммунисты, ни социалисты.
   Покидая престижное столичное заведение изысканного питания, заступаю «на вахту». На противоположной стороне Пречистенки, у памятника Кропоткину, есть удобные скамейки. Рыжая после ужина непременно поднимется на веранду с видом на Храм Христа Спасителя. Она любительница кальяна и эффектных зрелищ. Так что в сторону памятника бывшему теоретику анархизма она навряд ли будет смотреть.
   Пока столица медленно погружается в вечерний полумрак, стараюсь только чутко дремать. Мой обостренный звериный инстинкт непременно подаст сигнал, если рыжая появится у двери ресторана. Не думаю, что сегодня она уйдет через черный вход. Мужчина с сигарой не ограничится роскошным обедом, он будет покорять эту вертихвостку с купеческим размахом, получая удовольствие не столько от предвкушения возможных ночных забав, сколько от осознания своей значимости. Раньше таких, как он, в нашей стране презрительно называли торгашами, а теперь они руководят обороной великой державы, разворовывая последнее. Впрочем, что мне до этого, нужно вытащить малышку. Я пытаюсь распутать клубок, не оборвав единственную ниточку, а она тянется к рыжей. Мысленно я десятки раз проигрывал воображаемые сценарии освобождения дочки, и всякий раз убеждался в их нелепости. Аналог американского боевика, в котором простой клерк спасает мир, ну, или хотя бы, своего ребенка, не складывался. Сегодня заканчивается отведенный на поиски срок. Кто его мне назначил, не знаю, но ощущение приближающегося финала явное.
   Инстинкт не подвел меня. Рыжая выходит из ресторана, сопровождаемая мужчиной с неизменной сигарой. Медленно приближаюсь к ним, лихорадочно соображая, что, если они сядут в машину, могу их упустить. Удача на моей стороне. Парочка обсуждает, куда бы поехать кататься по Москве-реке. Даже не сомневаюсь, что любительница эффектных зрелищ прикажет ехать к памятнику Петру на пересечении Бережковской и Болотной набережных. Подобно лосю во время гона, я рванул к Патриаршему мосту, где можно сесть на катер. Летом я устраивал банкет на пароходике для топ-менеджеров после регионального совещания. Как бы пригодился мой сотовый со всеми контактами, но его нет. Впрочем, удача не покидает меня.
   Когда рыжая появилась на причале, я уже был на единственном свободном катере. Пассажиры не торопятся. Мужчина попыхивает сигарой и смотрит по сторонам. Наконец подкатывает такси. Из него выходит женщина и девочка в ярком платье. Похоже моя дочка ровесница этой девчушки. Она обнимается с рыжей, взволнованно рассказывая, как они мчались по городу. Похоже, это ее дочь. Я наблюдаю за ними из своего укрытия за рубкой и теряюсь в догадках. Случайна ли встреча. Тем временем катер, глухо заурчав двигателями, выходит на середину реки. Пока пассажиры любуются видами вечерней столицы, в моей душе борются противоречивые чувства. Я еще не знаю, на что смогу решится.
   Катер медленно подходит к нелепому творению Церетели. Мужчина с сигарой и женщина, сопровождавшая девочку, сидят за столиком, накрытым на корме для ужина. Рыжая стоит у борта, обняв девочку за плечи, и что-то ей рассказывает. Это мой шанс. Под рокот двигателей мне не сложно подкрасться к этой парочке. Впрочем, девочка все же что-то услышала и медленно повернулась. Ее испуганный взгляд остановился на моем лице.
   – Ты хочешь убить меня? – неожиданно спрашивает она.
   – Кто? – рыжая едва не кинулась на меня.
   – Где Настя? – почти шепчу я от гнева в ответ.
   – Сейчас речь о тебе, – неожиданно спокойно произносит девочка.
   Во мне борются две мысли – отомстить всем этим нелюдям за малышку и страх причинить боль незнакомой девочке, дочери моего заклятого врага. Она, ведь, тут ни при чем… Как и моя девочка, между прочим, ставшая разменной монетой в чьей-то игре. Нет, всех под корень. Каленым железом… Не знаю, сколько продолжается во мне эта борьба, но поднять руку на ребенка я не в силах.
   Очевидно мое лицо, как зеркало, отражает душевные порывы.
   – Я же говорила тебе, что он не убийца, – обращается девочка к рыжей, не сводя с меня пристального взгляда.
   – Откуда такая уверенность? – цинично отзывается та, рыская глазами по сторонам.
   – Хочешь поговорить с Настей? – неожиданно спрашивает девочка.
   У меня перехватывает дыхание, и я только нервно киваю в ответ. Девочка достает из кармашка телефон и, быстро набирает номер.
   – Алло, – слышу я до боли знакомый голосок, – кто это?
   – Это папа… – я пытаюсь ответить малышке, но ничего не получается.
   – Папа? – после долгой паузы неуверенно спрашивает она. – Это ты?
   Мне хочется кричать в этот дурацкий телефон во весь голос, но я вдруг понимаю, что аппарат со светящимся экраном не у меня в руках, а у девочки в ярком платье.
   – Мама сказала, что тебя убили неделю назад, – всхлипывает ее голосок. – В субботу были похороны… А ты откуда звонишь? Я, ведь, знала, что не уйдешь не попрощавшись. Так в кино показывали. Я знала…
   Я слышу, как она плачет, но не могу выдавить из себя ни звука.
   – Я тоже тебя люблю, – неожиданно отвечает мне малышка, словно слышит мои мысли, – и буду всегда помнить. У мена на столе фотография. Где мы втроем. Я еще маленькая и ты меня держишь на руках. Помнишь?
   Телефон отключился, и я почувствовал необычайную легкость.
   – Иди с богом, – слышу я чьи – то слова. – Твой черед.

И летних снов предназначение

   – Простите, найдется свободный столик?
   – Для такой очаровательной женщины в нашем кафе всегда есть лучшее место.
   – Спасибо. Пожалуйста, мне кофе с корицей и Бейлис. Где можно привести себя в порядок?
   – Прошу сюда, а Ваш столик у окна.
   Потоки воды на больших стеклах были похожи на полупрозрачную стену, отгораживающую посетителей от непогоды, что делало интерьер более уютным и создавало иллюзию защищенности от иных бед. Хотелось взять в ладони тонкую свечку на столике и поднести к лицу, чтобы почувствовать её тепло и заглянуть в глаза её огоньку. Он выглядел таким беззащитным рядом с обрушившимся на город ливнем, что хотелось его успокоить и рассказать что-нибудь приятное.
   – Простите за беспокойство, Вам просили передать это.
   – Мне?
   – Именно Вам.
   – Но… Но от кого?
   – Наш гость просил не называть его.
   На серебристом подносе была шоколадка «Аленка» и два стакана чая в подстаканниках. Некоторое время женщина с удивлением разглядывала поднос и предметы на нём, потом улыбка озарила её лицо. Блестящими от возбуждения глазами она осмотрела небольшой зал, вглядываясь в лица посетителей. Никто не привлек её внимания, все были заняты разговорами или погружены в свои размышления, лишь официанты бесшумно скользили меж столиками.
   – Семнадцать лет назад я проспорил одной девушке шоколадку, но долг так и не отдал. Если не возражаете, я это сделаю сейчас. Она обернулась на голос. Огромный букет пионов скрывал стоящего рядом мужчину, лишь голос казался очень знакомым.
   – Вовчик…
   – А как ты догадалась?
   – По шнуркам. Ты так и не научился их завязывать.
   – А вот и не правда, теперь я ношу туфли на резинках.
   Они рассмеялись, с любопытством оглядывая друг друга. Многое изменилось, но голос и смех оставались прежними.
   – Позвольте присесть за Ваш столик, девушка?
   – Присаживайтесь. Ты один?
   – Да как-то вышел прогуляться, так и гуляю в одиночестве.
   – Я имею в виду – здесь.
   – И здесь тоже.
   – Извини, я не нарочно. Просто было бы неудобно.
   – Та шо вы гутарите, дама, мы таки не на Привозе. Я Вас умоляю.
   – Нет, это Вы стойте там и слушайте сюда.
   Стараясь не привлекать внимание, они сдерживали смех. По выражению лиц было видно, что воспоминания неожиданно посетили их, и они вглядываются друг в друга, пытаясь отыскать что – то в подтверждение своим чувствам.
   – Слушай, ты ничуть не изменилась. Выглядишь просто великолепно. Прическу вот только сменила.
   – Не нравиться?
   – Не то чтобы… Имидж строгий. Вернее, деловой. Стала начальником.
   – Руководителем.
   – Ага… Простите, а как насчет интервью.
   – А Вам назначено?
   – Официант, интервью…
   – Ну, престань. Я рада тебя видеть.
   – Я тоже очень рад. Даже не вериться, что это случилось вот так просто.
   – Да, действительно неожиданно. Кому расскажешь – не поверят.
   – Это судьба. Ты же помнишь, нам цыганка нагадала.
   – Помню, помню.
   – И у нас будет трое детей.
   – Ну, это она погорячилась. Одного хватает.
   – Представь себе, у меня двое.
   – Ну, что же, тогда все сходится.
   – У меня две девчонки: Варя и Вика. А у тебя кто?
   – Игорёк. И у нас сейчас очень переходный возраст. Мы хотим много иметь и мало работать. И вообще, главное в жизни музыка, а кто этого не понимает, с тем и говорить не о чем. Так-то вот.
   – Узнаю Власову. Ты точно не изменилась.
   – Ошибаешься, я давно – Строева.
   – Это от слова ходить строем?
   – Нет, от слова строить.
   – Извини, я какой-то агрессивный.
   – Ворчливый, скорее.
   – Точно. И еще я лысею.
   – Правда? Ну-ка, покажись. Обожаю лысых…
   – Слушай, Ленка, мы не виделись столько лет, но мне кажется, что я ошибаюсь.
   – Глыбоко?
   – Да, такое впечатление, что мы расстались вчера.
   – Представляю, как бы мы разговаривали, если бы это действительно было вчера.
   – Ну, я бы скромно поинтересовался насчет ужина или, там, обеда.
   – Не маленький, сам приготовишь или уже забыл свои обещания.
   – Нет, я только хотел спросить, на сколько персон сервировать.
   – В таком случае, на двоих.
   – А ты наденешь свое голубое платье?
   – Вовчик, ты, правда, помнишь то платье?
   – И как я пролил на него «Мартини».
   – Да, я надела его только один раз. Жаль, оно мне так нравилось. Слушай, ну почему вокруг тебя столько проблем… Извини, я хотела сказать – было.
   – А помнишь, на репетиции я забыл текст и начал нести отсебятину. Ты так разозлилась, что запустила в меня книжкой.
   – И попала Петровичу в глаз. Да, и текст мы потом поменяли на твой. Семен Михалыч утверждал, что ты гений.
   – Я на репетиции ради тебя ходил.
   – Слушай, как мы все успевали – и на лекции ходили, и в кино, и сами репетировали. Я смотрю на своего Игоря, он вообще ничего не делает.
   – Ленка, они другие. Они живут в другой стране.
   – Ты хочешь сказать, что я постарела?
   – Ну что ты. Ты самая красивая из всех женщин, что я встречал в своей жизни.
   – Правда?
   – Самая красивая, самая умная и самая любимая.
   – Вовчик…
   – Я давно понял, что нам не суждено быть вместе, но я по-прежнему влюблен в тебя. Глупо, наивно и бесповоротно.
   – А как же твоя семья?
   – Долго я не смог. Как-то все рассказал жене, она меня прогнала. Сначала мстила, к дочкам не подпускала, но потом все улеглось. Теперь они часто приезжают ко мне на неделю-две. Мы дружим. У них новая семья, но меня не вычеркнули из личного состава. Да и с её мужем у нас приятельские отношения.
   – Ну, ты даёшь.
   – Так сложилось.
   – А наших видишь кого-нибудь?
   – Так я ж в Одессе. В Москве бываю редко. – Интересно. А как же мы встретились?
   – Тому виной июльский дождь и летних снов предназначенье.

Память

   Перед самым рассветом, когда темнота сгущалась, поглощая все вокруг, и даже звуки; когда все останавливалось, словно вода в вымерзшем до дна ручейке, и даже время; когда тишина убаюкивала саму жизнь, и даже ночь засыпала, как младенец на руках матери, из далекого прошлого появлялось существо по имени Память.
   Оно не было ни девочкой, ни мальчиком, у него не было семьи, оно жило само по себе. Оно было хранителем. Всякая душа, уходящая в мир иной, должна была передать Памяти все, что накопило за свою жизнь здесь. Конечно, это не касалось каких-то вещей, за которые смертные бьются друг с другом те недолгие годы, что были начертаны судьба. Оно вбирало их воспоминания и хранило в себе. Вечно. И прекрасные, и мерзкие, и даже ничтожные. Так задумал Создатель. Память принадлежала только этому миру и всегда с тоской взирала на души умерших, легко пересекавших грань миров.
   Память не терпела суеты и появлялась совсем ненадолго, в то странное мгновение между днем и ночью, словно между жизнью и смертью, чтобы вдохнуть в себя воспоминания покидающих сей бренный мир. Память возникала у корней старого дуба, который и сам не знал, как давно он стоит в том лесу. Они были чем-то похожи. Никто никогда не видел Память, а она все и обо всех помнила. И это ни начиналось, и ни продолжалось, так было всегда. Поэтому никто не мог заметить, что Память становится все задумчивее и грустнее.
   Собирая чужие воспоминания, Память всякий раз спрашивало себя – ну, отчего так переменились люди. Куда исчезли их благородство и доброта, почему они забыли, что такое честь и совесть, и даже любовь. Неужели ее забирают с собой? Память никак не могла этого понять, потому что раньше любовь была главным в жизни каждого, а без чести человек не мог жить. Теперь все иначе. Тяжела ноша Памяти, а становится просто невыносимой, но отказаться никак нельзя. Память должна появиться перед рассветом, чтобы принять все, что оставят ей души, уходящие в мир иной.
   Память знала, что нельзя просто так стать счастливым или добрым, благородным или честным. Таковым можно только родиться. А потом всю жизнь беречь этот дар, как бы ни было тяжело. Но ведь и прежде у смертных были испытания, нечета нынешним. С некоторыми последними воспоминаниями, и сравнивать нечего. Ужели растеряли все, и не родит земля боле доброту и любовь? Жаль.
   Задумалась Память, подперев кулачком отяжелевшую от таких раздумий голову. И даже время не решилось шелохнуться, чтобы не побеспокоить. Замер весь грешный мир в темноте… Хотя, нет. Вон, чьи-то воспоминания хранят и любовь. Пусть безответную, но самую настоящую. Память вздохнула и улыбнулась – будет, что вспомнить.

Незнакомка

   – Простите, – мягкий мужской голос привлек внимание девушки. – Вы так пристально изучаете эту работу, что я невольно задался вопросом, что же там такого, что мне недоступно.
   – Ничего, – она обернулась. – Просто оригинально сделано.
   – Ну, уж, не соглашусь, что такая очаровательная девушка будет попусту стоять у ординарной картины.
   – Спасибо, за комплимент, – она улыбнулась, – но я, право, не знаю, что и ответить.
   – В том-то и мастерство автора, когда зритель не может объяснить почему, но оторваться не в силах.
   – Так, Вы же хотели пройти мимо, – девушка лукаво взглянула на мужчину.
   – Признаться, да… Если бы не Вы, так бы и не остановился.
   – Хотите сделать еще один комплимент?
   – Именно! Красота и жизнь полностью совместимы, а картина может быть лишь отражением красоты. Так сказать, взглядом… вернее, фантазией автора. Ведь такой ситуации может и не случиться в жизни. Автор ее придумал.
   – Нет, не соглашусь с Вами. Автор увидел это в жизни и расставил акценты. Показал нам, зрителям, на что обратить внимание.
   – Но я так ничего и не увидел. Только вас…
   Мужчина широко улыбнулся, разводя руки в сторону, в знак подтверждения своих слов.
   – Вы преувеличиваете, стараясь добиться моего расположения.
   – Отчасти…
   – Мужчины коварны, – она шутливо погрозила ему прелестным пальчиком.
   – Слышу слова Вашей бабушки.
   – Допустим, – она немного смутилась.
   – А откуда у нее такой печальный опыт? Не от посещения галереи или выставки?
   – Нет.
   – Тогда нам нечего опасаться, – он в шутку поднял руки вверх, сдаваясь на милость победителя.
   – Не Вам, – ее очаровательная улыбка была обезоруживающей, – а бедным девушкам следует опасаться коварных мужчин.
   – Это абсолютно неверный взгляд на взаимоотношения полов. Вот, посмотрите… На этой картине Незнакомка сильнее мужчины. Она – центр. Она – Королева. Она даже не поднимает на него взгляда.
   – Смущается… – подсказала девушка. – Он, вообще, прошел мимо.
   – Нет. Она его чувствует. Она уверена в своем превосходстве… Это он смущается. Он не знает, как подойти.
   – Овечка, просто.
   – Да! Большинство мужчин робкие и добрые существа. Им нужно добиваться расположения Незнакомки. А она только выбирает. И, чем дольше она останется Незнакомкой, тем сильнее ее позиция.
   – Слышу слова шахматиста.
   Мужчина рассмеялся так откровенно, что девушка с интересом посмотрела на него долгим изучающим взглядом.
   – Обычно о женщинах говорят – острый язычок. Я бы сказал, что у Вас острый ум.
   – Так что вам не понравилось в Незнакомке? – она пропустила очередной комплимент.
   – Это «женская» картина.
   – Почему? – тонкие ухоженные брови чуть дрогнули.
   – Мужчина покорен Незнакомкой и не может этого скрывать. Он только фантазирует, кто это. Какой она могла бы быть. И, естественно, рисует ее такой, какую хотел бы сам встретить… Тут мужчины часто ошибаются. И в этом их трагедия.
   – Мужская трагедия! – она иронично всплеснула руками. – Потом бросают эту самую Незнакомку и смываются.
   – Вы опять обобщаете…
   – Да, женщина всегда стремиться к семье, стабильности, любви…
   – Сдаюсь, – попытался он смягчить праведный гнев девушки, – Но, ведь, и нормальный мужчина ищет того же. Только у него взгляд на Незнакомку вопросительный, испытующий. Она ли это? А у Незнакомки взгляд скрытный. Вся ее поза говорит о другом.
   – О чем же?
   – Вам ни за что не угадать того, что неизвестно мне самой… Незнакомка увлечена игрой и вовлекает в нее мужчину. Это игра. И мужчина воспринимает это и все последующее, как игру.
   – Но это же так красиво, – попыталась она открыть глаза мужчине на суть картины.
   – Признаться, мне более по душе вон та картина, – он указал на соседний холст.
   – «На набережной»?
   – Да, там все ясно. Все по-честному.
   – Что же? – она едва не подбоченилась, приготовившись к атаке. – На переднем фоне две дамы. За ними – мужчина и женщина. И что здесь более красиво, чем в «Незнакомке»?
   – Либо обе дамы обсуждают меж собой мужчину и женщину, либо они так увлечены разговорами, что на встречу с мужчинами у них нет времени.
   – То есть, это мужская картина? – улыбнулась девушка.
   – О, у Вас отличное чувство юмора! Мне даже неловко разговаривать с Вами, не обращаясь по имени…
   – Незнакомка, – она не дала ему завершить длинную тираду, угадав ход мысли. – Просто Незнакомка.

Окно

   В Украине многое теперь по-другому. Она незалежна и самостийна. О флагах и купюрах не стоит упоминать. Но. Решив этим летом поехать в гости к своим родственникам, я припомнил давнюю историю, которая стала дежурной шуткой после одного из подобных визитов. Рассказывая ее тогда в кругу своих приятелей или сослуживцев, я имел своеобразный успех. Прошло время, многое стерлось в памяти, и мне стало жутко интересно, как там теперь. А тут отпуск, да еще старшенькая уговорила меня взять с нами ее подружку, чтобы не быть одинокой среди родственников старшего поколения. Подружка была дочерью наших хороших знакомых, так что формальности прошли незаметно. Свежий взгляд нам был обеспечен.
   И вот, следуя по намеченному отпускному маршруту, наша машина подъезжает к известной деревне. Между собой уговорились подружке дочери ничего не говорить. Лиза девушка неробкого десятка и подобный тест пройдет легко. Чем ближе заветная калитка и тропинка за ней под навесом из вьющегося винограда, сквозь листву которого уже свисают наливающиеся соком огромные кисти еще зеленых ягод, тем многозначительнее наши взгляды. Не знаю, замечает ли что-то неладное в нашем поведении Лиза, но радушная встреча родственников стирает все сомнения и тревоги. Огромный деревянный стол под навесом около дома, окруженный длинными лавками с резными спинками ломится от всевозможных угощений. На склоне дня из соседних домов подходят знакомые и какие-то дальние родственники, которых даже я не помню. Но это не мешает обниматься со всеми, поднимать тосты за москалей и хохлов, рассказывать анекдоты и поругивать правительство.
   Между тем все поглядывают на новенькую. Молодежь в лице двух подружек покидает стол, отнекиваясь и отмахиваясь от жареных гусей, зарумяненных в печи курочек, молочного поросенка с хрустящей корочкой, томленый в сметане карасей, пирогов с грибами, вареников с вишней, гречневой каши в горшочках с топленым салом и чесноком, ватрушек, блинчиков и прочих житейских радостей, чем так богата гостеприимная родня. Кое-кто из гостей, усмехаясь, поглядывает на хозяина, но тот держит марку и молчит. Вскоре девичий смех разряжает нависшую над обильным столом тишину. Разнокалиберный хор, словно эхо подхватывает и приумножает безудержное веселье. Кто-то пытаются жестами сопровождать свои эмоции, но тонкости понятны только посвященному.
   Дело в том, что укромный кабинет с удобствами этого семейства находится во дворе, в дальнем его уголке. Причем сооружение добротное, электрифицированное и приспособленное для использования, пусть не очень холодной, но – зимой. Есть одна особенность. Тыльная сторона кабинета, обращенная к тропинке, имеет окошко. Аккурат на уровне, пардон, чуть пониже спины, сидящего на известном стульчике. На все вопросы непосвященных хозяин объясняет, это сигнал – занято или нет. Причем конкретно – кем занято. Одни справляются с задачей быстро, а кто-то любит просмотреть прессу, и процесс может затянуться. При наличии окна время ожидания можно оценить самостоятельно, и не тревожить страждущего. Это ж понятно!
   Вопрос в другом. Как быть новичку, который и так долго приспосабливается к размещению на стульчике, выпиленном под габарит парочки в полтора центнера каждый. А тут еще окошко в самом неожиданном месте. Процесс «усаживания» затягивается. Но, если для «мелкокалиберных» москалей в уголке есть две дощечки, которыми можно компенсировать разницу в размерах определенных частей тела, то решение нетривиальной задачи о назначении окна в «другой мир» вызывает долгие раздумья. А время, как говориться, не ждет. Где-то даже поджимает после обильного застолья. Об этом ярко свидетельствует лицо гостя, вдруг выглянувшее в окошко над стульчиком.
   Гости, знающие эту особенность удаленного кабинета, только улыбаются, но каково новичкам… Их реакции ждут все за столом. Ладно, если человек посмеется, а если промолчит! Нахохлившись, он сидит среди покатывающейся от хохота публики, которая то и дело поднимает тосты.
   – За свежий взгляд на мир!
   – За тех, кого знали только в лицо!
   – За то, что нас объединяет…
   Можете мне поверить, за столом это так смешно, что некоторых приходится отпаивать холодной водой от накатившей икоты. Причем, так продолжается, пока клиент не выдаст себя. Но попадаются крепкие орешки. Потупив взгляд, с красными ушами, они держаться, как партизаны, оставляя на толстой столешнице вмятины от своих пальцев. Тогда хозяин медленно поднимается и важно произносит:
   – Пойду, окно прикрою…
   Остатки сил уходят на борьбу с новыми приступами хохота, а его фраза становится условным кодом, имеющим особый смысл. Ведь у каждого свое окно.

Билет Пушкину

   В конце семидесятых союзное Министерство культуры возглавлял Демичев. Преемник Фурцевой взялся за дело с большим рвением, дабы линия всемогущей партии правильно воплощалась в жизнь служителями искусства. Без его подписи ни одна скульптура не могла быть отлита в бронзе. Страну заполонили мужественные изображения Генсека, членов политбюро и юбилейные бюсты ударников коммунистического труда.
   В то же время на южной окраине умиравшей империи маялся выпускник Одесского института искусств имени Грекова. Он не вписывался в жесткие рамки, установленные направляющей силой победившего социализма. Мятежный дух молодого скульптора стремился к Творчеству, а не выполнению соц. заказа. Ночи напролет его пальцы терзали глину в поисках новых форм, воплощая отнюдь не генеральную линию, тиражируемую в миллионах экземпляров партийной литературы. Итогом изысканий непризнанного мастера был чай с черствым хлебом в обществе невостребованных скульптур. Однако, природа одарила его не только способностью видеть и творить прекрасное, но и завидным упорством в достижении задуманного.
   Неизвестно, как долго продолжалась бы борьба с окружающим миром, если бы не случай. В рамках развития культурных связей СССР и Румынии, руководители соответствующих ведомств решили обменяться памятниками великих поэтов своих стран, известных за рубежом. Согласовали установить скульптуру Михая Эминеску в Одессе и Александра Пушкина в Бухаресте. Единственным условием, выдвинутым послом Румынии в отборе автора будущей пушкинской скульптуры была национальность. Уважаемый посол был убежден, что никто кроме румына не сможет изобразить гения русской словесности в доступной для соотечественников форме. Разосланный во все республиканские Министерства культуры циркуляр, дал четкие указания по розыску автора, имеющего румынские корни в родословной. И он был найден.
   В полуподвальное помещение, где располагалась убогая студия мятежного выпускника «грековки» нагрянула высокая комиссия. А там, как на грех, избранник с румынскими корнями ваял обнаженную натуру. Благо, средств на оплату модели он не имел, а все кредиты доверия к известным ему особам женского пола давно иссякли. В студии автор был один, и это спасло его репутацию. Комиссия не стала утруждать себя расшифровкой новых форм и осознанием новых идей, заложенных в разнообразных мыслях скульптора, застывших во всевозможных позах небольшой студии. Резюме было коротким. Годен.
   Прототип будущей скульптуры Александра Сергеевича был готов за пару недель. Поскольку никто из членов высокой комиссии не представлял себе, как должен выглядеть Пушкин в воображении румын, с высказываниями поостереглись, и решили направить скульптуру на строгий суд самого Демичева. Подальше от греха. Благо мятежный автор роста был небогатырского, и скульптура была такой же комплекции, постановили отправить их обоих поездом в столицу. А чтобы никто не углядел происков воинствующего империализма в облике новоиспеченного «румына», указали укутать прототип поэта в холщевину для безопасной транспортировки. Открывать личико в пути строго настрого запретили, и, на всякий случай, снабдили автора индульгенцией, предписывающей всем государевым людям исполнять сии требования.
   Обалдевший от свалившейся удачи и нагрянувшей ответственности, мятежный выпускник «грековки» купил на казенные средства два билета в купе. Себе и «мумии» в холщевине. Ради укрепления культурных связей среди стран соц. лагеря Министерство не поскупились, и путешествие обещало быть приятным. Однако, инструктор культурного ведомства, сопровождавший сладкую парочку на железнодорожный вокзал в Одессе, дал указания проводнику элитного вагона быть бдительным. И тот взял под козырек.
   Дабы автор с румынскими корнями не стал заводить дружбу с кем ни попадя и болтать в дороге бог знает о чем, ему в купе доставлялось все что могла бы пожелать творческая душа. Люди искусства, как дети, все на ладони. Буфетчица, направляемая умелой рукой проводника, в первую очередь обслуживала особого пассажира, поскольку в купе с тем номером обычные смертные не ездили. Вкатив свою «тачанку», уставленную всевозможными деликатесами под общим названием Дефицит, к «румынам», она обомлела. На одном диванчике сидел одичалого вида автор, на другом лежала «мумия» с вытянутой вверх рукой. Поскольку угадать выражение лица под «паранджой» было сложно, она сконцентрировалась на жесте, в котором усмотрела естественный порыв любого здорового мужчины в дороге. Плеснуть. Выставив на столик у окна бутылки с красочными этикетками и кое что к ним из закуски, буфетчица молча удалилась.
   Не зря опытный проводник провел подготовительную работу с пассажирами элитного вагона, никто из них не решился разделить с автором нежданно рухнувшее к его ногам изобилие. Впрочем, люди искусства отличаются от простых смертных необузданной фантазией и даже способностью общаться с потусторонними мирами, где они и черпают вдохновение. Вспомнив о своих румынских корнях, автор нашел собеседников на весь путь до белокаменной. Он даже не заметил, как в полночь бдительный проводник открыл своим ключом дверь в купе с особым номером, чтобы проверить порядок. На перегонах вагоны покачивались на стыках рельс, а колеса чеканили какой-то ритм. Он навеял проводнику чекистское прошлое, что заставило, на всякий случай, привязать подозрительно вольно покачивающуюся «мумию», в поручню. Окинув взглядом подопечных, бывший служака ухмыльнулся. Порядок.
   На Киевском вокзале, как всегда, было многолюдно. Встречавший южного гостя инструктор столичного управления культурой, был человеком бывалым. Его многолетний опыт работы с многочисленными комиссиями, делегациями и советниками помогал в самых сложных ситуациях. Зная, что деятели культуры облазают незаурядными творческим потенциалом, он был готов ко многому. В сопровождении проводника элитного вагона, инструктор вежливо постучал в купе с особым номером. Тишина. После нескольких попыток, они решились войти без приглашения. На диванчиках лежали оба «румына». Один с вытянутой вверх рукой, другой – свернувшись калачиком.
   – При-е-ха-ли… – инструктор вежливо коснулся калачика.
   Автор быстро вскочил и, решив, что перед ним строгий контроллер, достал из кармашка два билета. Поскольку в те времена для проезда по железной дороге паспортные данные не требовались, вошедший подозрительно покосился на второго пассажира, не шелохнувшегося при появлении представителя культуры.
   – А этот… – инструктор не договорил, увидев на шее «мумии» веревку, накрепко прихватившей ее к никелированному поручню.
   – Он со мной, – спокойно ответил автор. – Билет в наличии.
   Молчание было долгим. Инструктор не решался спросить о петле, но и не мог объяснить себе этого. Мыслительный процесс заклинило. Он растерянно взглянул на проводника, но тот только руками развел. Порядок прежде всего.
   – Это не Ленин? – вдруг вырвалось у встречающего представителя из министерства.
   – Пушкин! – гордо ответил обладатель румынских корней.
   – Точно? – неуверенно переспросил инструктор и двинулся вперед, явно намереваясь разглядеть под паранджой личико.
   – Не положено! – бдительный проводник, ознакомленный с индульгенцией под роспись, мигом заслонил грудью лежащего «румына». – Никак нельзя, товарищ! Это слово, по преданию введенное в обиход еще вождем мирового пролетариата, будто стена, остановила бдительного инструктора. Партийная дисциплина была в крови. Он еще раз посмотрел на второй билет и передал кусочек картона проводнику. Тот со знанием дела исследовал проездной документ и строго произнес:
   – В порядке.
   Инструктор облегченно вздохнул, и напряжение в купе как-то само собой исчезло. Находившиеся при исполнении, бережно освободили шею «мумии» от оков, объясняя себе, что это предохраняло ее от падения и прочих неприятностей в дороге. Инструктор бережно подхватил скульптуру, проводник – вещи автора, и процессия двинулась на выход. Никто, кроме мятежного выпускника «грековки», не мечтал в тот миг о том, что когда-нибудь в огромной стране наступит время, и каждый художник или скульптор сможет самостоятельно решать, кого и как изображать. Ведь Александр Сергеевич погиб не из-за юбки, как болтают некоторые. Он рисковал жизнью за свою честь, за честь своей семьи. За свободу выбора. За то, чтобы каждый мог поступать по совести. Жить и творить согласно своим порывам, а не инструкциям.
   Его светлая душа и поныне продолжает быть с нами. С Россией. И спасибо Создателю за то, что сгинули сумерки, нависшие над страной, когда требовался билет Пушкину.

Вместе

   Последние солнечные лучи, блеснув на водной глади, скользнул по судам у пирса, рукастым портовым кранам, огромным пакгаузам и стали подниматься вверх по склонам гор, которые, как чаша, окружали гавань. Вместе с прохладным бризом со стороны открытого моря, лавируя между молами, перекрывающими порт от нагулявших силу на открытой воде волн, бухту начали заполнять сумерки. Постепенно они стали превращать зеленоватый цвет морской воды, чем-то напоминавший китайский чай на донышке изящной светлой чашки, в остатки черного кофе. Скрывшееся за высокими краями гор солнце уступило свои права южному вечеру, который стал наполнять все в округе неясными полутонами, в которых каждый мог найти для себя какие-то намеки и недомолвки. Недосказанность и неопределенность у романтиков рождает жажду творчества, а у приезжих отдыхающих неистовую тягу к развлечениям. И только местные жители, вернувшись после трудового дня в раскаленные летним солнцем дома, долго не могут заснуть, ворча на приезжих, жару и цены, взлетающие на непомерную высоту в туристический сезон.
   Во мне одновременно проснулись все эти чувства, едва я ступил на родную землю после долгого отсутствия. А еще меня волновало предчувствие встречи со старыми друзьями, не увидеться с которыми я не мог. Шумное кафе или ресторан для душевной беседы не подходили, поэтому решили встретиться в сауне. Для этого как нельзя лучше подходил огромный плавучий кран, изготовленный в Швеции несколько лет назад. Несмотря на свой рабочий характер, судно имело комфортабельные каюты для экипажа и превосходную сауну, оборудованную всем необходимым для отдыха и удовольствий. Будет лишним говорить о том, что попасть туда можно было только с позволения капитана, который был одним из нашей компании.
   Южное и морское гостеприимство всегда соперничали в этом сильном и суровом на первый взгляд человеке, но он по-отечески любил свою команду, и она платила ему тем же. Созваниваясь о встрече, он солидно добавил, что нас примут лучше, чем в любой гостинице города, и это было приятно, хотя и не столь важно для того, чтобы увидеться и поговорить. Так уж повелось, что Костя-Кэп был самым солидным и надежным в нашей компании. С незапамятных времен он был последней инстанцией в спорах, чем пользовались и наши родители, и учителя, часто делегируя ему свои полномочия. Нельзя сказать, что он использовал это в своих корыстных целях, но быть первым он любил, да и всегда был им. Костя раньше всех стал ходить с отцом на рыбацкой шхуне в море и всегда выделялся своей морской походкой в школьных коридорах. И он сам, и все мы знали, что он будет морским волком, поэтому прозвище Кэп было его основным именем, даже среди домашних. Только учителя нарушали эту традицию, вызывая его на уроке для ответа к доске каким-то торжественным голосом, и не иначе как Константин.
   – А вот и московская штучка. Привет, Ласта!
   Я по очереди обнимался с друзьями детства, собравшимися у причала. С теми, кого знал почти полвека. Мы вместе учились плавать, делали уроки, выручали друг друга в беде, играли свадьбы и хоронили родителей. Они еще помнил мое прозвище, полученное однажды на море, когда я с выпученными глазами выскочил на берег в одной ласте, уверовав, что за мной гнался огромный скат. Было ли это на самом деле или только в моей фантазии давно забылось, но прозвище осталось навсегда. В то время все мы жили небогато, и потеря дорогого подарка отца после окончания очередного класса школы была просто трагедией. Тогда долго вся наша компания ныряла, обследуя каждый пятачок дна в округе нескольких сот метров, но со страха я не мог хотя бы приблизительно указать злосчастное место, и ласта была безвозвратно потеряна, правда, переродилась в другом обличье – напрочь приклеившись ко мне в виде прозвища.
   – Кого еще ждём?
   – Серый, как всегда, опаздывает.
   Это было чистой правдой. Никакие уговоры, обещания или угрозы не могли изменить ситуации. Когда в детстве все собирались во дворе дома, перед тем как идти на море или в школу, мы выкрикивали имена тех, кто еще не вышел из своей квартиры, то последним всегда был Серый. Мы даже пробовали только ему назначать время встречи пораньше, но он упорно приходил последним. Серый был уникальным человеком, притягивающим к себе все мыслимые и немыслимые приключения, он всегда попадал в какие-то истории, вечно за ним гнались или он догонял кого-то. Он был серым волком по жизни, которого ноги то спасают, то – кормят. Однако я не знаю более жизнерадостного и остроумного человека: с его появлением любая компания оживлялась и начинала бурлить. Это был кладезь анекдотов, песен и морских историй. Он вечно опаздывал, но женился первым из нас.
   В этой романтической истории всем нам довелось поучаствовать. После восьмого класса Серый окончил мореходку и стал рыбачить на сейнерах. Он и раньше-то был неуправляемым вулканом, а, начав зарабатывать неплохие деньги, вовсе от рук отбился. Матушка решила тогда его женить, чтобы как-то утихомирить и уберечь от неминуемой беды. В короткие периоды между рейсами Серого таскали на смотрины ко всем известным свахам и девицам на выданье. Несмотря на неуравновешенный характер, Серый жутко боялся ослушаться свою матушку и покорно следовал за ней на все подобные мероприятия. Каждый раз при встрече он рассказывал нам о своих смотринах, мастерски изображая в лицах всех участников. В нем умер великий актер, по крайней мере, нам так всегда казалось, но только море манило его, и полтора года обучения в мореходке были для него последним подвигом на светлом поприще. Да и то благодаря постоянному вмешательству его матушки и авторитету отца – уважаемого всем пароходством старпома.
   Мать Серого, тетя Эмма, часто уезжала встречать мужа то в Одессу, то в Мурманск, то во Владивосток, но за ним присматривал весь наш дом. Пацан вовремя был накормлен и отправлен в школу. Многие наши семьи жили примерно так же, но зато, какие праздники случались, когда кто-то из отцов появлялся дома. Это сейчас мы не знаем своих соседей, живя в больших домах спальных районов, а тогда дом из двух-трех десятков квартир был одной семьей, где днем не закрывались двери.
   Появившись однажды дома после рейса, Серый встретил свою двоюродную сестру Наташу и влюбился. Через два дня он уговорил её сбежать вместе. Куда глаза глядят! Отличница, комсомолка и красавица была маминой дочкой, но пылкое сердце Серого перевернуло её жизнь. Восстав против всей родни и обстоятельств, они сбежали и неделю прятались у знакомых. Каждый из нашей команды помогал, как мог – кто деньгами, кто квартирой, а я, как доверенное лицо тёти Эммы, вел переговоры. Это была нелегкая работа с валокордином, раскаяниями и угрозами, но в один прекрасный майский день мы все вместе явились в Серегин дом и упали на колени, обещая быть вместе до конца. Восемь парней в своих лучших костюмах с цветами в петлицах сопровождали влюбленных. Мы потом часто вспоминали этот день с обмороками, слезами и объятьями. А какая свадьба была.… Впрочем, не все сложилось, как пишут в романах: первый ребенок Наташка-маленькая была умницей и красавицей, как мама, а вот с сыном не повезло – он родился с неизлечимой болезнью. Они не бросили его и не отдали в приют, как их об этом ни просили, несли свой крест пятнадцать лет, пока Серега-младший не умер. Однако более сплоченной семьи я не знаю. Сразу после свадьбы Серый расстался с морем и стал удивительным семьянином, остепенившись, насколько это было возможно. Они с Наташкой-старшей до сих пор появляются везде только вместе. Наташка-младшая давно выскочила замуж, и теперь они вместе нянчат внуков.
   – Мужики, чья ласта там, на углу валяется? Опять кто-то потерял.
   Мы обнялись с этим загорелым, еще стройным, полным какой-то удивительной жизненной силы человеком. От Серегиных похлопываний у меня гудела спина, и почему-то наворачивались слезы.
   – Здравствуй, Наташенька, как ты? – она давно стала своей в нашей компании. – Еще держишь этого оболтуса в узде?
   – Ну, конечно. Полюбуйтесь на его правый глаз.
   Оживление стихло, и все начали всматриваться в лицо Серого, который сначала отмахивался, но потом гордо продемонстрировал обществу свеженький синяк.
   – Я им говорю: в очередь, сукины дети, а они, нам только пиво…
   – Ну, если бы не Наташка, они бы тебе наваляли…
   – Да кто ж меня, непутевого, выручит.
   Он обнял располневшую, но еще очень привлекательную жену и поцеловал в макушку. Как уживались эти абсолютно непохожие люди, для многих оставалось загадкой. Поговаривали, что они дополняли друг друга, но я думаю, что это просто настоящая любовь, которая превыше всего на земле. Создатель наградил их этим счастьем по одному ему известным причинам, а мы всегда были вокруг этого чуда. Некоторые из нас женились уже в третий раз, но только Серый с Наташкой отпраздновали серебряную свадьбу.
   – Кэп заставит драить палубу за опоздание.
   – Нет, у нас есть оружие, которое его обезоружит.
   И действительно, Наташка не только наравне со всеми участвовала в наших мальчишниках, но была главным членом команды, вокруг которого все и происходило. Только ей позволялось разбавлять мужское общество, и она всегда была настолько тактичным и незаметным человеком, что только её незримое присутствие удерживало нас от серьезных попоек или иных неприятностей, так свойственных старым мужским компаниям.
   Белоснежный катер с плавучего крана «Труженик» бесшумно рассекал отражение огней набережной, длинными нервными цепочками протянувшихся по всей бухте. Все притихли, боясь потревожить эту красоту, хотя родились и выросли здесь, да и вся жизнь каждого, за моим исключением, была связана с портом, но сегодняшний вечер был удивительно хорош. Это как давно любимая женщина, ставшая родной за долгие годы совместной жизни, вдруг поворачивается к тебе с таким удивительным взглядом, что ты внезапно ощущаешь прилив нежных чувств, кои, казалось, были давно утрачены, и понимаешь, что жизнь еще не кончилась, что-то припасла она и для тебя. Какой-то секрет таят непостижимые женские сердца, способные так долго дарить счастье.
   – Я даже не представляю себе, какое оправдание вы придумаете на этот раз, чтобы я позволил вам подняться на борт, – раздался с борта крана суровый голос капитана. – К Наталье это не относится.
   – А мы это, дядь капитан… Мы Серому глаз набили…
   – Зачем?
   – Да чтоб чего не вышло.
   – Авансом, что ли?
   – Так точно, сэр!
   – А, ну-ка, малый, посвети вниз.
   Луч прожектора скользит по палубе катера, и мы выставляем вперед Серого, который опять гордо вскидывает голову.
   – Иди сюда, бродяга, я добавлю. Все должно быть симметрично. – Кэп был суров, но снисходителен. – Спустить трап.
   Серый подхватывает Наташку на руки, и ловко поднимается на мерно покачивающийся борт крана. Следом поднимаемся и мы, неся увесистые сумки с припасами.
   – Костя, хоть Вы поговорите с этим младенцем, совсем от рук отбился.
   – Ну, если он кого и должен слушать, то это только Вас, Наташа.
   Они давно называют друг друга на вы, и мы поддерживаем их уважительное отношение, часто подшучивая над их игрой, хотя они к этому относятся очень серьёзно.
   – Смирно, салага! – Кэп подносит увесистый кулак к лицу Серого. – Марш на камбуз, и смотри у меня…
   Белый китель с золотыми пуговицами, фуражка с крабом и неизменная трубка с ароматным табаком, напоминающим вишню, делают мощную фигуру Кости еще солиднее, а грубоватый, с хрипотцой голос внушает уважение.
   – Простите, сэр, а кильку резать вдоль или поперек?
   – Красиво. И смотри, чтобы я ни одной косточки не нашел, а то твои пересчитаю.
   – Я присмотрю за ним, Константин, не волнуйтесь.
   Они удаляются на корму, и мы молча провожаем их взглядами. У меня почему-то мелькает странная мысль: а если с одним из них что-нибудь случится, что будет со вторым, что будет с нами…
   – Неужели ласту отыскали? – это уже относится ко мне.
   – Волной прибило…
   Пытаюсь отшучиваться я и тону в объятьях огромных ручищ, прижимающих меня к пахнущему морем и вишней кителю. В памяти всплывает давняя история, когда мы почему-то разодрались с ребятами с другой улицы. В пору нашей юности это случалось не по злобе или за что-то, а по какой-то звериной традиции. Портовый город населяли многие национальности, и селились они всегда очень компактно и обособленно. Не то чтобы враждовали меж собой, но чужих не жаловали на своей территории. И вот когда мы схлестнулись с ребятами с армянской улицы, каждый себе выбрал противника по габаритам, мне же достался мой одноклассник, с которым я еще и дружил. Бить друг друга мы не могли и в нерешительности стояли, не зная, что делать. Когда же наши стали брать верх над армянами, те крикнули моему противнику что-то на своем языке, и он неожиданно залепил мне такую оплеуху, что я свалился на землю. Было не столько больно, сколько обидно за такое вероломство. Я так растерялся, что почти не сопротивлялся ударам оседлавшего меня агрессора. Потом все неожиданно прекратилось, и чьи-то сильные руки подняли меня. Я не мог сдержать слезы и спрятался от всего ненавистного мира, уткнувшись в широкую грудь.
   – Свои…
   Только и произнес тогда Кэп, но для меня это был Рубикон. С той минуты весь мир разделился на своих и всех остальных. Я знал, что каждый из них станет рядом со мной в любых испытаниях, и я поступлю так же.
   Удивительно, как четко хранит наша память события минувших дней и в какой-то момент вдруг выплескивает их во всех красках. Так случилось и в этот раз.
   Отец Кэпа был крупный мужчина и крутого нрава. Он руководил бригадой рыбаков, но мог и один вывести сейнер в море. Зарабатывали они иногда очень прилично, но и спускали эти деньги как-то бестолково. У матери Кости была слабость к красивой мебели. Купить её в те далекие времена было просто немыслимо, но ей это удавалось. Причем – периодически. Когда это случалось, весь двор участвовал в процессе разгрузки и установки новеньких шкафов, столов, тумбочек и прочего. Отец Кости ворчал и хмурился до определенного момента. Когда же такой момент наступал, он хватал топор и рубил ненавистную ему обновку. В десять минут блестящая полированная мебель превращалась в щепу. Иногда доставалось и хозяйке.
   Как-то Кэп встал между разъяренным отцом и матерью, выскочившей во двор. Ему было лет семь-восемь, но по лицу было понятно, что он не отступит. Отец что-то заорал, отчего присутствующие только присели, а Кэп и глазом не моргнул. Тогда откуда-то выскочил Карась – один из нашей компании – он встал рядом с Костей и как-то по-детски взял его за руку. Они были вместе. Тут же подбежали остальные из нашей компании. Испуганной стайкой мы сгрудились вокруг Кэпа. Всем было страшно, но никто не отступил. Наверное, не только мне запомнился этот миг. Отец Кэпа сел тогда на землю и отер пот со лба. Посмотрел виновато и тихо произнес: «Простите, сынки». Потом он еще не раз крушил новую мебель. Но никогда ни на кого не поднимал руку.
   – Ладно, пошли попаримся, – снизошёл капитан.
   Мы были прощены за опоздание. Все загалдели, начали толкаться и забегать вперед. Я тоже с удовольствием включился в эту игру, почувствовав себя одним из той далекой команды, когда нам было по десять лет. Правда, с тех пор мы остались прежними только в памяти – округлые бока и упругие животы отнюдь не украшали былые мускулистые торсы, да и волос поубавилось. Один Карась продолжал носить пышную рыжую шевелюру и окладистую бороду. Он с детства был заядлым рыбаком, но более всего ему удавалось ловить карасей. Я помню его огромную черную сумку, с которой он ходил на рыбалку. Просоленная, вся в чешуе, жесткая, как будто из жести, она всегда была полна карасей – отборных, жирных. Его мать – толстая еврейка с одесским говорком – так замечательно умела их готовить, что отойти от огромной сковороды с рыбой было невозможно, пока там еще что-то оставалось. Какой секрет они оба знали, для меня остается загадкой: побывав во многих рыбных ресторанах разных стран, я никогда ничего подобного не пробовал. Вкус детства ни с чем нельзя сравнить!
   – Кэп, а белоснежные простыни только невестам?
   – Можешь и себе взять, жених. Панамку не забудь.
   Мы нахлобучили войлочные шапочки, и пошли париться. Запах горячего дерева и раскаленный воздух почему-то всегда напоминают водную станцию, где мы летом часто купались. Настил из просоленных досок на мостиках и вышке прогревался солнцем. В июне вода была удивительно прозрачной, и мы ныряли долго, до посинения, а потом выскакивали из воды и ложились на разогретые доски, чтобы согреться. Было так приятно ощущать их тепло, постепенно отогревающее озябшее тело, что хотелось расплющиться и прижаться плотнее.
   – Братцы, а помните, как мы купались на трубе?
   Дело в том, что мы выбирали места для купания в зависимости от времени года. Открывали купальный сезон восьмого марта, как гусары, посвящая первое омовение дамам сердца. Вода к тому времени не успевала прогреться выше десяти градусов, поэтому купались около бывшего рыбачьего причала: там, на берегу, были небольшие ямки, где мы прятались от ветра и отогревались на солнышке. В мае перебирались купаться на мост с огромной трубой во всю длину, по которой с барж на берег перекачивали песок. Майское солнце за день так раскаляло трубу, что, выскочив из воды, мы ложились на нее, как на печку. Более метра в диаметре, она как нельзя лучше подходила юным купальщикам, чтобы, распластавшись на ней, обнять её руками и ногами и согреться. В июне металл уже обжигал, и мы перебирались на водную станцию. Середину лета мы проводили на старом маяке. Он стоял на отмели, дугой выдававшейся далеко в море, там всегда был прохладный ветерок и чистая вода. В конце лета мы любили купаться у прожектора – это была древняя башня на холме. Наверное, начинали её строить еще римляне, а потом – турки, да и в наше время там был пограничный пост, команда которого на всю ночь включала мощный прожектор и шарила его лучом по кораблям на рейде и береговой линии. Тогда наши пляжи считались границей.
   – А помните, как Ванчик застрял?
   Похоже, мысли наши блуждали в одном времени.
   Этот случилось в августе, когда мы купались около прожектора. Вода прогревалась настолько, что можно было пару часов не выходить на берег. А там было, за чем понырять. Метрах в ста от берега дно было изрыто ямами и гротами с густой травой. Удачливому пловцу они сулили очень интересные находки. Очевидно, удобная бухта во все времена привлекала внимание моряков и разбойников – их встречи оставляли следы в виде обломков кораблей, оружия и всякой утвари. Самым ловким среди нас был Ванчик – светловолосый улыбчивый парень с редким именем Иванов Иван Иванович. В тот день, он пытался вытащить, как мы потом узнали, старинный клинок из-под останков затонувшего корабля. Ему придавило руку, и он не мог самостоятельно выбраться с десятиметровой глубины. Наверное, провидение хранит смелых и отчаянных, иначе бы Серый вовремя не заметил его и не вытащил. А погиб Ванчик почти двадцать лет назад, когда спасал пассажиров с затонувшего «Нахимова». В ту ночь он дежурил в порту на буксире. Когда объявили аврал, их команда первой была на месте катастрофы, но домой он не вернулся. Судьба.
   – Как его Серый нашёл?
   – Помните, как мы его тогда в чувство приводили?
   – Даже не заметили, как ребро ему сломали.
   – Сколько из него воды вытекло…
   Мы лежали на горячих деревянных полках парилки и разговаривали, не глядя друг на друга. Казалось, не было десятков лет, прошедших с того памятного дня, когда жарким летним днем, переломив через колено безжизненное тело Ванчика, Кэп вытряхивал из него воду, стараясь оставить там едва теплящуюся душу. Наверное, наше единство не отпустило его тогда в иной мир, и он закашлялся, лихорадочно вдыхая и отплевывая воду. И только много лет спустя, таким же августовским днем, вернее ночью, он опять наглотался воды, но рядом никого из нас не оказалось, чтобы помочь. А ведь был удивительно ловким и смелым человеком: он единственный среди нас мог прыгать в воду с макушки портового крана, крутил сальто с места во все стороны, а на мотоцикле был просто виртуозом. Мне кажется, что там, у «Нахимова» он отдал свою жизнь взамен чьей-то. Возможно, это был ребенок. Правда, своих ребятишек оставил. Троих.
   – Что-то вы мне душу растеребили.
   Первым поднялся и вышел Кэп, за ним все остальные. Мы закутались в простыни и расселись вокруг стола. Чувствовалась Наташкина заботливая рука: он был так изысканно накрыт, что самый стойкий вегетарианец и сторонник здорового образа жизни немедленно сдался бы в плен.
   – За встречу, – коротко и четко скомандовал Кэп.
   Хрустальные стаканчики понимающе цокнули друг о друга, не отвлекая нас от главного. Холодная водка обожгла, но была кстати.
   – А теперь – за тех, кто в море, кто еще вернется, и кто останется там навсегда.
   Мы приняли эту традицию от своих родителей и всегда соблюдали её. Будут ли наши дети хранить её – кто знает.
   – Господа офицеры…
   Серый появился с огромным подносом красных, дымящихся и безумно вкусно пахнувших раков. О, это было их с Наташкой фирменное блюдо! Не удивляйтесь, если на юге вам будут часто попадаться люди с огромными животами – это не случайность и не болезнь. Это дань тому пиршеству, которое окружает вас в этих благодатных краях. Вы не сможете пройти мимо, сослаться на диету или лишний вес – вы попадете в плен этому празднику жизни и уже никогда не сможете вырваться. Впрочем, вы и не будете предпринимать попыток для этого.
   Отборные, сваренные с травами и специями, а главное – с любовью, пунцовые раки были уложены горой на огромном подносе и так гипнотизировали собравшихся, что их появление приветствовали стоя. Молниеносно состоялась вторая перемена блюд, и все вожделенно застыли над своими тарелками, наполненными аппетитными раками, сжимая рукой бокал с холодным пивом.
   – Давно таких раков не видел.
   – Серый, тебе прощаются все грехи.
   – Нет, это Наташка.
   Её счастливые черные глаза сияли неподдельной радостью. Удивительно незаметно она вошла в нашу компанию, и было видно, что она дорожит этим. Странным образом иногда переплетаются человеческие судьбы, соединяя, казалось бы, абсолютно несоединимое.
   – Вот я в детстве слушал сказку «Гуси-лебеди» и не мог поверить, что может найтись такая сестра, которая выручила всех своих братьев. У меня со своими ничего подобного не было, но вот появилась Наташка – и я стал верить в сказки. Они не врут. За Наталью!
   – Не подлизывайся, раков всем поровну. Проверим.
   – Нет, ну почему же. Особые поклонники моют посуду.
   – А помните, как Свист раков глушил?
   Все, как по команде, откинулись на спинки кресел, жестикулируя руками, поскольку рты были заняты другим, более важным делом.
   История была действительно забавной. Олега прозвали Свистом не за пристрастие к этому творчеству, коим в наше время все увлекались, а за постоянные проделки с порохом. Бои за наш город в Отечественную войну были очень жестокие и оставили столько оружия и боеприпасов, что их до сих пор находят. Одной из наших забав был артиллерийский порох, напоминающий длинные макароны с отверстием во всю длину, который мы называли «свистун» из-за звука при горении. Олег умел так поджигать эти «макаронины» что на спор достигал разных нот свиста горящего пороха и силы взрыва. Это сейчас мы с ужасом думаем, как бессмысленно рисковали своими и чужими жизнями, а в то время это была забава. К праздникам наши родители не покупали в магазинах петарды и ракеты – об этом заботились мы.
   Летом мы ездили ловить раков на небольшие озера около станицы Лазаревской. Там, на дне, били сильные ключи, вода была чистой, а раки водились отменные. Можно было искать их норы по отвесным берегам и вытаскивать руками, но мы предпочитали раскидывать на ночь ловушки из обрывков старой сети с приманкой. За ночь нам попадалось две-три сотни раков. Часть из них мы варили утром на озере, и устраивали себе пирушку, остальные приносили домой. Это было аргументом в разговоре с родителями перед ночной охотой. Однажды Свист решил обойти нас всех по количеству пойманных раков и втайне принес на озеро упаковку «свистуна». Он устроил целый фейерверк над озером. Правда, глушенных раков мы не нашли, но зрелище запомнилось.
   – Надеюсь, сегодня мы не идем на озеро.
   – Кстати, Свист притащил увесистую сумку.
   – Надо бы проверить.
   – И отнимите у него зажигалку.
   – А перед сауной обыскать… Кто его знает, куда он «свистун» прячет.
   Мы до сих пор любили подшучивать друг над другом, хотя непосвященному многое было бы непонятным, глядя на солидных мужчин, которые были счастливы окунуться в свои воспоминания, бережно хранимые в сердце каждого.
   – Да ладно, вы. Пусть Кот расскажет про свои лыжи.
   – Ничего интересного, кстати, – буркнул он.
   – Ты расскажи, расскажи, – подхватил народ. – Ласта ведь не знает.
   Котом мы звали между собой «самоделкина», который получил прозвище благодаря своей фамилии, но прославился тем, что мог починить все, что угодно. Его талант прорезался рано, и весь наш двор пользовался этим. Потом он стал ходить на танкерах старшим механиком, и многие капитаны, набирая команду в очередной рейс, боролись за его участие в личном составе.
   Оказалось, контрабандисты пригрозили Коту жизнью его близких, если он не спрячет партию товара на судне. Решив никого не посвящать в свои планы, он в одиночку заложил нелегальный груз в техническое помещение, закрыв люк необычным способом. Раздобыв где-то резервуар с жидким азотом, он остудил в нем специально выточенные для этого случая винты и аккуратно закрутил их холодными. При обычной температуре они расширились настолько, что никакая сила их не могла сдвинуть. На любом судне бывают «стукачи», и при досмотрах пограничники или таможенники часто знают, где искать. В тот раз тоже была явная наводка, но как ни пытались открыть люк, не смогли, а резать автогеном было нельзя, так как переборка была несущей. Позже Кот проделал обратную операцию.
   – Ну, те бандиты подарили мне на день рождения лыжи… – начал Кот.
   – На юбилей.
   – А лыжи фирменные.
   – Дорогущие…
   – На таких только рекорды ставить…
   Кот был удивительным механиком и умельцем на все руки, но спортсмен был просто никакой. Комплекции он и в детстве был неслабой, отчего всегда стоял на воротах. Часто за полное отсутствие координации ему предлагали просто лечь вдоль ворот. В иных случаях он часто использовался в роли противовеса, балласта или тягловой силы. И надо же было такому увальню полюбить водные лыжи. Не воднолыжницу, а именно – сам вид спорта. Он собирал фотографии, статьи из газет и журналов, позже – фильмы о соревнованиях и показательных выступлениях воднолыжников. Все мы об этом знали и вечно подшучивали над Котом. Как-то даже подарили ему видеоролик с собакой, катающейся на лыжах, после чего Кот поклялся, что научится кататься.
   – Причем лыжи покупали на заказ – самые широкие, чтобы они его выдержали.
   – Да ладно вам. Только бы языки чесать. Попросите что-нибудь теперь…
   – Нет, ты не обижайся на правду. Ты расскажи, как все было.
   – Ну, обмыли мы их вечером, – попытался продолжить Кот свой рассказ.
   – Это был «гусь с выносом» – пятеро мужиков внесли чудо спортивной экипировки.
   – Под охраной…
   – Я видел, он их под столом надел, и весь банкет не вставал.
   – Ну, это понятно: вещь-то ценная.
   – Еще скажите, что домой в них пошел, – насупился Кот.
   – Нет, снега тогда не было, а вода была далеко.
   – Он их домой не понес. Никому не доверяет.
   – Да, он их в каюте на болты посадил.
   – На стенку?
   – Нет, над кроватью в каюте.
   – Тогда придется танкер на борт валить.
   – Это зачем?
   – Ну, чтобы иногда в них постоять вертикально.
   – Хватит вам, балаболы, дайте Коту рассказать.
   – Да что говорить-то. На следующее утро на палубу вышел…
   – Сознанья уж нет…
   – Серый!
   – Молчу.
   – Короче, утром зацепило меня тросом.
   – Зацепило… Голень ему перебило в трех местах!
   – Ну, попал в больницу, а там костоломы…
   – Ох, и костерил он после операции хирурга…
   – Да кто ж так делает. Смотрю, а стопа внутрь косит. Сильно.
   – Кот первым делом прикинул, что если лыжи будут крестиком сидеть, он кататься не сможет. Обидно.
   – Никто ничего понять не может: Кот от наркоза еще не отошел, а все про лыжи лопочет.
   – Кэп оказался самым понятливым, разъяснил медперсоналу, в чем беда.
   – Хирург наш портовый извинялся, что, мол, только так можно его ногу собрать.
   – Представляешь, голубая мечта детства висит над койкой, а кататься теперь нельзя.
   – Ну и чем дело кончилось?
   – Он взятку предложил.
   – Кот?
   – Он главврачу пообещал до конца дней своих ремонтировать всю технику в больнице, и тот привез московского светилу для операции.
   – Сделали лучше, чем было.
   – Ну, поэтому он и кататься научился.
   – Ноги-то теперь другие.
   – Балаболы…
   – Нет, это надо было видеть. Мы спускали Кота на воду под оркестр.
   – И флажками фарватер обозначили, чтобы ненароком кого не зацепил.
   – Ты же знаешь, теперь флот хлипкий пошел.
   – Долго обсуждали, сколько буксиров брать: вдруг один не вытянет.
   – Запрягли тройку!
   – А какой был бурун…
   – У пирса «Дружба» стояла, её так волной рвануло, что кнехты погнулись.
   – Но как летел Кот…
   – Погранцы тревогу сыграли, думали: натовский десант в порту.
   – Так что, – давясь от смеха, спрашиваю я. – Свершилось чудо, Кот?
   – Да, врут они, пошли мы на водную станцию, – начинает Кот, но его тут же перебивают.
   – На водочную…
   – А там катерок дали. Детский какой-то.
   – Он тарахтит, а Кота из воды вытянуть не может.
   – Кот покопался в моторе полчаса, и теперь этот катерок…
   – Как птица…
   – А без Кота за кормой он просто взлетает.
   – Теперь Кот почетный гость водной станции.
   – И старший механик сборной города по водным лыжам.
   – Так он и в показательных теперь будет выступать?
   – В качестве волнолома…
   Несмотря на все насмешки, Кот выглядел абсолютно счастливым человеком. Наверное, нужно очень долго вынашивать какую – то бредовую мечту, чтобы однажды она свершилась, доказав, что невозможного нет.
   – А ты знаешь, что Ленон стал броненосцем? – закидывают меня новым вопросом.
   – Титаником.
   – Он экранирует свои мысли от инопланетян.
   Друзья вспомнили о Лёнчике, единственным представителем интеллигенции в нашей команде: мама – преподаватель английского, папа – истории. Они работали в нашей школе, поэтому получили квартиру в портовом доме. Его бойкий язычок часто не давал покоя многим и был причиной для стычек между компаниями. Если бы не круглые очки и тщедушное телосложение, он был бы кумиром девчонок. Кто знает, как сложилась бы его судьба, если бы однажды до нас не докатились песни «Битлз» и открытие, что Лёнчик похож на одного из них. Так или иначе, но он первым стал переводить нам их песни и петь их сам. Как-то очень естественно за ним закрепилось это прозвище, а в нашей компании появилась гитара. Целыми вечерами мы распевали любимые песни, и Ленон навсегда остался с нами. Он огорчил родителей, не пойдя по их стопам. Играл по ресторанам в маленьких оркестрах и приторговывал пластинками, привезенными из-за бугра. Виниловые диски с записями зарубежных звезд были очень популярны и стоили немалых денег. На свою зарплату родители Ленона смогли бы купить одну-две таких пластинки, а он в школьном портфеле частенько носил по несколько штук. Иногда его торговые операции проходили успешно, и он гордо оплачивал наш совместный поход в кафе, бывало и так, что мы собирали последнее, чтобы помочь отдать ему долги. В отличие от наших семей, он был единственным у родителей, и те не могли с ним справиться, но к нашей компании он прикипел душой, и ему многое прощалось. Очень рано у него появился классный проигрыватель и магнитофон. Это позволяло Ленону не только приторговывать записями, но и слушать оригиналы песен, а не десятые копии. А пел он действительно здорово – мы, затаив дыхание, слушали, как он «один в один» копировал своего кумира.
   У Ленона была одна особенность – после второй рюмки водки «крышу сносило напрочь». Он ничего не помнил и становился агрессивным. Только Кэп мог задавить его в своих железных объятьях, несмотря на тщедушное телосложение нашего барда. Какой дух бунтовал в нем или это была наследственность, мы не знали, но следили, чтобы Ленон кроме кружки пива с нами ничего себе больше не позволял. Несколько раз он женился, но каждый раз все кончалось тем, что жены просили родителей забрать такого мужа от греха подальше. Мы давно стали для него семьей, и он возвращался к нам, потрепанный и бездомный, зализывать раны. Давно умерли его родители, бывшие жены сторонились, и он знал, что только мы всегда приютим его и обогреем. Он прощал нам колкие насмешки, а мы – все его выходки. Он был нашим братом. Конечно, во многом Ленон был виноват сам, но всегда было искренне жаль этого неглупого и очень душевного человека. Пробовал он и торговлей заниматься, но торгашом нужно родиться, а он по сути своей был поэтом.
   – Тебя произвели в рыцари и подарили доспехи, – обратился я к Ленону.
   – Все прозаичнее: мы пели у одного папика на юбилее.
   – Гости не знали, что артисту подносить не стоит.
   – Я им говорил, что мне нельзя…
   – Короче, очнулся, гипс.
   – Башню ему проломили. Основательно.
   – Говорят, теперь вся дурь выйдет, и буду как все.
   – Месяц ничего не мог вспомнить.
   – Серый его в Геленджике отыскал.
   – Там есть такая прелестная больничка. Для психов.
   – Когда я его увидел, не признал сразу, бородища выросла. Он, оказывается, волосатый! Всегда только длинные волосы носил, а тут череп бритый перебинтованный и борода. Только по глазам и узнал.
   – Как у побитой собаки.
   – Поговори еще, назад отвезу.
   – Братцы, он меня побрил, вспрыснул одеколоном и неосмотрительно оставил флакончик с парфюмом. А коллеги по палате пристали, дай выпить. Ну, я дал. Сам-то я ни-ни. Хотя тогда лучше бы вместе с ними припал к пузырьку. Все ж с головой лежат. Минут через десять началось: у кого черти под кроватью, на кого потолок падает, кто от монстров защищается. И все ко мне на кровать лезут защиту искать. Что там современные ужастики! Я предлагаю начинающих наркоманов на экскурсию в такую палату привести и на денек оставить. Так закодирует, что согласятся руку отрубить, а не уколются. Я там спать совсем не мог и только мечтал, чтобы свихнуться окончательно и всего этого не понимать…
   – Ладно, не бери в голову.
   – Все прошло.
   – Да ты чего, брат?
   Увесистые ладони дружески хлопали мужика по спине, а он как-то скрючился, втянул голову в плечи и замолчал. У каждого из нас ком застрял в горле, и в наступившей тишине было слышно, как волна плещется у открытого иллюминатора и всхлипывает Ленон. Он плакал очень искренне, по-детски, как в те далекие годы, когда любая несправедливость казалась концом света.
   Прожив большую часть своей жизни, я неожиданно ясно понял, как мне повезло, что есть такие друзья, тот старый дом из детства, щемящее душу чувство преданности и люби к каждому из них со всеми их заковырками. Собственно, они и были моей жизнью, моей родиной, моей судьбой – тем главным, что я бережно храню в потаенных уголках души, тем, что я хотел бы передать своим детям и внукам.
   Мы стояли, обнявшись, чувствуя, что так и остались командой из далекого детства, некогда огромной и сильной страны. Мы по-прежнему были вместе.

Мы же русские

   Самолет уже пошел на посадку, когда мне попалась на глаза заметка, что молоденькому прокурору Крыма сегодня исполняется 35. И это было удивительно не столько в том, что ее небольшой юбилей совпал с годовщиной возвращения Крыма в Россию, сколько тот факт, что это и мой день рождения. Почти родственники – промелькнуло у меня в голове. Кто бы мог подумать еще вчера, что шеф не сможет полететь на сегодняшнюю встречу, и я полечу в Симферополь вместо него.
   Мы еще подкатывали по бетонке к терминалу, а пассажиры засобирались на выход. Бортпроводницы неуверенно просили их не покидать свои места, но куда там. Похоже, многие прилетели сюда после воссоединения с Россией впервые. Это читалось по возбужденным коротким репликам и ошалелым взглядам. Признаться, и мне не терпелось ступить за землю Крыма, которая еще в детстве стала мне родной. Мама, трое ее сестер и двое братьев были из Севастополя. После войны мы жили в Новороссийске, и всякий раз летом приезжали к родственникам. Мне нравились их большие частные дома, в которых летом собирались далекие и близкие родичи. Чем-то это походило на табор. Спали и в доме, и во дворе, даже в саду, но то удивительное чувство братства и родства осталось во мне и поныне. Многие из тех дядей, тетей, племянников, сватов и кумов уже покинули этот мир, но встреча с Крымом возрождала воспоминания.
   Делаю первый шаг из самолета, и попадаю в давно забытый мир. Теплый весенний воздух пропитан запахами цветущих деревьев. Еще в нем замешаны сухие нотки степных ветров и отголоски соленного морского духа. Да, это Крым. Ни с чем его не спутать. От нахлынувших воспоминаний даже слеза навернулась. Что-то забытое и родное шевельнулось в душе. Ах, как славно это испытать вновь.
   Суета с багажом и поиск такси прошли незаметно. Очнулся только от вопроса водителя. Куда едем? Мне хочется сказать – Севастополь, конечно. Инкерман, Яблочкова, 30, но говорю совсем другой адрес.
   – «Европейская». На Октябрьской.
   Таксист безошибочно распознает мой столичный говорок, и засыпает вопросами. Не очень охотно поддерживаю разговор, больше смотрю по сторонам, но одна фраза заставляет меня расстаться с воспоминаниями.
   – Как думаешь, – водитель поворачивается ко мне, – Путин нас не бросит?
   Даже не сразу понимаю вопрос. Однако по голосу понимаю, что это не шутка.
   – С чего ты взял? – перехожу с ним на «ты» с пол-оборота.
   – Ну, у вас там санкции, – тараторит, словно заученный урок, мой собеседник, – рубль падает, продуктов нет, очереди везде…
   Он замолкает, увидев мое удивленное лицо. Потом продолжает:
   – Гутарят, что плохо все. Даже в Москве. Мол, продуктов нет. Очереди. – я даже не сразу нашелся, что ответить, но потом вдруг ехидно заявляю:
   – С фуа-гра беда… Ужас!
   Мой собеседник сначала нахохлился, чувствуя подвох, но потом хмыкает, повеселев.
   – Шо, врут? Вот же ж…
   Он смачно сплевывает в приоткрытое окно машины. Потом резко повернувшись ко мне, неожиданно по-детски подмигивает. Как-то заговорчески и дружелюбно. Так после войны мы подмигивали своим пацанам во дворе, когда в сотый раз пересматривали фильм «Подвиг разведчика». Стоило Кадочникову произнести сокровенную фразу «За нашу победу», и мы все, как один, наперебой начинали в сотый раз пояснять соседу, на чью победу намекал наш разведчик.
   – Не, правда, Путин нас не бросит? – он опять зыркает на меня своими черными глазами.
   – Да, с чего ты взял! – улыбаюсь я.
   Он отмахивается от этой своей навязчивой мысли и начинает весело пояснять:
   – Дык, у нас трещат везде, мол санкции так москалей придавили, что они на попятную готовы пойти. Только Путин еще не решил.
   – Да, полный бред! – уверенно отвечаю водителю.
   – Ну, не скажи, – обиженно замолкает таксист, – не дай бог, нацики к нам придут.
   – А, что радио или телевизор у вас не работают?
   Он только горько улыбается и замолкает на несколько минут. Потом неожиданно тормозит и поворачивается ко мне всем корпусом.
   – Давай ко мне заедем, ты всем во дворе расскажешь, – я вопросительно смотрю на него, но постепенно понимаю, что он не шутит. – Мужик, я ж тебя потом бесплатно куда угодно довезу… Добре?
   Не буду описывать, как меня держали за рукав и расспрашивали всем двором старенького двухэтажного дома. Эти встревоженные взгляды и повторяющиеся вопросы. Душа сжималась от одной мысли – как же нужно было напугать народ и ради чего. Врать и врать ежедневно. Я что-то говорил, и чувствовал, что они хотят верить, но что-то не получается. Нужно было найти какие-то иные слова.
   – Ну, мы же русские. Как мы вас бросим, – вырвалось у меня.
   Они разом замолчали, и у всех неожиданно навернулись слезы. Я всем сердцем ощутил удивительное родство с этими незнакомыми, но неожиданно ставшими мне близкими людьми. Это прозвучало, как пароль.
   Мы же русские.

Чистый лист

   – Странно, почему мы считаем, что год начинается в середине зимы, когда все засыпано снегом, большинство птиц давно улетели, а многие зверушки спят. Логичнее было бы начинать отсчет, когда первые метели укрывают все неровности, пряча следы прошлого. Появляется возможность сделать первые шаги по нетронутому снегу. Идеально ровная, искрящаяся белизна манит на свои просторы, и только от тебя зависит какой след ты оставишь на ней. Будет ли это прямая линия в нужном направлении, и тогда последователей будет не счесть. Они утрамбуют и расширят её. Правда, отпечатки твоих ступней быстро исчезнут, и всем будет казаться, что тропинка здесь была всегда. Ну, а если ты ошибешься и заплутаешь, то, оглянувшись, всегда сможешь увидеть свой неправильный одинокий след.
   Весной, конечно, все оживает, но как её считать началом. Ведь чтобы зацвели деревья и кусты их нужно посадить осенью, для травы и цветов нужно запастись семенами и луковицами, а напоить все это влагой может только снег, передавший им свои жизненные силы, накопленные за зиму. Нет, положительно, нужно считать началом года первый снег. Жизнь зарождалась от простого к сложному. Подснежник – это уже красота, а до неё ещё шагать и шагать.
   Я люблю размышлять наедине. Никто не перебивает глупыми шутками, и не нужно отвлекаться на условности. Да, и не всякому это можно доверить.
   Впрочем, зачем темнить. Я знаю, почему все началось с первым снегом. Тогда я увидел её. Вернее, я увидел стройную фигурку в длинном пальто с капюшоном, идущую впереди по пустынному бульвару. Она была похожа на Снежную королеву, решившую, что пора заниматься своим делом. Она делала знак рукой, и кто-то невидимый начинал сыпать снег. Она останавливалась на детской площадке у какой-нибудь фигурки, и та превращалась в снежного стража. Королева ускоряла шаг, и снег почти скрывал её белесой пеленой. Она шла бесшумно, не оставляя следов. Снег едва поспевал за своей повелительницей. Складывалось впечатление, что все подвластно её желаниям. Возможно, эта сказочная обстановка пробудила тогда во мне какие-то детские воспоминания и ожидание встречи с чем-то удивительным. С тем, что так и не сбылось когда-то, но надежда на ее появление дремала в уголках моей души.
   Не вставая с постели, я потянулся за сигаретой и щелкнул зажигалкой. Струйка дыма затуманила реальность, и картина первой встречи с моей королевой всплыла в памяти.
   Я тогда шел за стройной фигуркой и гадал, какой она может быть. Пытался представить её лицо, по движениям дорисовывал её портрет. Я так увлекся этой игрой, что стал приближаться к королеве все ближе и ближе. Она манила меня к себе какой-то загадочной силой. Отчетливо помню то пьянящее состояние, охватившее мою восторженную душу. Что-то пробудилось тогда во мне, пробиваясь из глубин чувственности. Было ли это воспоминаниями давно забытой мечты или юношеской влюбленности. Не знаю. До сих пор не могу объяснить тот порыв. Но помню, как возникло непреодолимое желание увидеть её лицо. Захотелось, во что бы то ни стало дотянуться издалека до её руки. Она влекла меня к себе. И это ощущение усиливалось. Слабый голос настороженного разума затих во мне как у наркомана, теряющего человеческий облик в погоне за желанной дозой.
   Интересно, когда же я влюбился? Скорее всего, когда увидел её глаза. Когда она неожиданно обернулась и пристально посмотрела. Было ощущение, что заглядывает куда-то внутрь меня. Тогда ещё промелькнула мысль, что она всё знает о моей непутевой жизни. И я так растерялся, будто сказал полнейшую глупость. Она засмеялась, не отводя своих озорных глаз. Чуть откинув голову назад, отчего капюшон упал на плечи. Она продолжала смеяться, пытаясь прикрыться ладошкой в тонкой перчатке. Да, наверное, я влюбился именно тогда.
   Засмущавшись, девушка сдержала смех, но глаза выдавали ее озорной настрой. Они были большие, карие и чуть раскосые. Настоящие очи. Они влекли к себе, подчиняя и доставляя наслаждение. До нее я не раз увлекался сверстницами в школе или институте, но никогда не чувствовал себя обалдевшим. Прежде я был охотником. Умным, сильным и, даже, коварным. Я был азартным игроком, но головы не терял. А тут вдруг понял, что обалдел от неизведанного ранее кайфа. Наверное, я глупо улыбался, пытаясь сообразить, что это со мной. Сознание вдруг парализовало нечто сладостное, заполнившее разум. Вернее – всего меня. Да, что там, меня просто не стало. На моем месте было нечто обалдевшее от того, что было в глубине ее глаз.
   Да, в тот миг я влюбился в нее. В ее очи, в её смех, в ее улыбку. Меня околдовали её движения, лицо и то, как падают снежинки и путаются в её кудряшках. Казалось, что я сам запутался в этих светлых локонах, тонко пахнущих на морозе какими-то знакомыми полевыми цветами.
   Не переставая улыбаться, она чуть покачала головой, напуская на себя строгость:
   – Простите, но Вы так похожи на гнома, который заблудился в лесу.
   – Снег… – попытался ответить я. – Тропинки замело, вот и потерялся.
   – Кто же отпускает маленьких в такую непогоду?
   – Да, я давно ищу.
   – Что же Вы потеряли?
   – Нет, я нашел.
   – По Вашему виду, – она едва не рассмеялась опять, – можно сказать, что Вы, все же, что – то потеряли.
   – Это от неожиданности.
   – А что же Вы ожидали?
   – Я не ожидал увидеть глаза, которые мне так долго снились.
   – О, сны бывают обманчивы, – ее локоны опять стали покачиваться.
   – Нет, это был вещий сон.
   – И о чем же он, если не секрет?
   – О том, что однажды, – я пытался казаться спокойным, – в снегопад мне повстречается девушка с карими глазами и скажет, что я похож на заблудившегося в лесу гнома.
   – И покажет дорогу домой?
   – Нет, она из сказки, и знает дорогу туда.
   – Из какой же она сказки?
   – Снежная королева, – тут же брякнул я.
   – Понимаю. Так Вы убежали от Герды?
   – В этой сказке нет Герды. Там есть снежный принц, которого злая колдунья превратила в лесного гнома. И поскольку он не настоящий гном, он всегда в снегопад заблуждается… То есть, блуждает.
   – То, что он заблуждается, я уже поняла, – задумчиво усмехнулась она.
   – Ну, не придирайтесь к словам. В снегопад гном всегда всё путает.
   – Всегда?
   – До тех пор пока не встретит Снежную королеву, – нашелся я. – Она – то его и расколдует.
   – А вдруг он перепутает опять?
   – Нет, это будет красавица с большими карими глазами.
   – Уверяю Вас, злые колдуньи именно такие.
   – Колдуньи не умеют так искренне смеяться, – не сдавался я.
   – Умеют и ещё как.
   – Слушайте, перестаньте спорить. Никто Вам не разрешал переписывать сказку.
   – Но… – попыталась она возразить.
   – Сердце у маленького гнома настоящее и не может ошибаться. Он свято верит в то, что Снежная королева придет и снимет злые чары. Ей будет достаточно лишь прикоснуться к нему и чудо произойдет.
   – Вы так верите в это? – ее брови взметнулись.
   Следующий момент я запомнил на всю жизнь. Она нерешительно протянула мне свою руку, еще сомневаясь в своем порыве. Я же, повинуясь какому – то внутреннему голосу, медленно встал на одно колено и бережно взял ее ладошку, словно это был хрупкий цветок. Едва касаясь губами тонкой кожи перчатки, подумал, что никогда в жизни не целовал руку женщине. Это было так приятно и волнующе, что слегка закружилась голова. Неожиданно для себя, я тогда поднял глаза и тихо проговорил.
   – Мне очень хочется, чтобы Вы стали королевой. Я чувствую, как во мне проснулся рыцарь, чьё верное сердце отныне будет принадлежать только Вам.
   – Не забудьте об этом завтра, – серьезно ответила она, – а то опять станете гномом.
   Сигарета давно потухла, а я опять забыл пепельницу у форточки. Встаю и, чтобы не рассыпать пепел, медленно подхожу к окну. Тяжелые осенние тучи заволокли все небо. Дождь барабанит по стеклу и подоконнику. На балконе стоит старое детское игрушечное пианино. Крупные капли иногда метко попадают по крошечным клавишам, издавая жалобные звуки. Каждый играет, как умеет. Это увертюра к первому снегу. Пройдет еще около месяца, и я пойду искать ее. Мою Снежную королеву. Скоро годовщина нашей первой и единственной встречи. Мне хочется верить, что когда землю укроет первый снег, мы встретимся вновь. Это будет новый год и новая жизнь, которую я начну с чистого листа.

Александр Асмолов Листы одного древа