Елена Фёдорова
Расскажите, тоненькая бортпроводница

Предисловие

   «У меня стюардесса всегда рифмовалась с принцессой. Представлялось, что где-то, в волшебном замке, который скользит по небу, царствует неземное создание. Во дворе мы непременно играли в чудо-принцесс – стюардесс, ничегошеньки не зная о профессии стюардесс.

     Стюардесса – принцесса нездешняя
     Нас с улыбкою встретит у входа
     Серебристо-белого лайнера
     Самолета Аэрофлота.

     С ней рассыплется время полетное
     На сверкающих бусин каскад.
     – Кто вы: фея, волшебница или же?
     – Стюардесса! – глаза, точно звезды блестят…

   Потом, как гром среди ясного неба, сообщение о гибели Надежды Курченко, которая ценой собственной жизни спасла жизнь пассажирам.
   Умирать, конечно, никто из нас не хотел. Нам хотелось повидать разные заморские страны, о которых мы, дети шестидесятых, слышали невероятные сказки. Еще хотелось побывать на нашем заснеженном Севере, где белые медведи, вечная мерзлота и юрты. Про юрты думалось, потому что папа был врачом и служил в военной авиации на Севере. Мама тоже была врачом. Она лечила местных жителей – чукчей, которые жили в юртах.
   Вечерами мы с сестрой мечтали, не подозревая о том, что если есть настоящая мечта, то она непременно сбудется – таково правило всех настоящих мечтаний. Много позже я поняла, что у меня была настоящая мечта, а у сестры понарошку, потому что моя мечта сбылась. Правда, когда я сказала бабуле, что хочу летать на самолетах, она всплеснула руками, долго-долго крестилась, плакала, молилась несколько ночей кряду, а потом, облегченно вздохнув, проговорила:
   – Ладно, ступай. К Господу ближе будешь.
   Я расцеловала ее в морщинистые щеки и помчалась устраиваться на работу. Но оказалось, что одного благословения мало, что предстоит еще пройти бесконечное количество парткомов, собеседований, проверок и т. д.
   Прохождение творческих туров в Щукинское театральное училище мне теперь вспоминалось, как приятное времяпрепровождение. Подумаешь, конкурс тридцать человек на место. Подумаешь, басня, проза, творческий этюд. Да это же пустяки.
   Вы попробуйте пересказать без запинки содержание всех партийных съездов, назубок выучить географию родной страны и стран социалистического лагеря, рассказать обо всех существующих в Москве памятниках, а потом назвать поименно всех павших героев.
   Но тогда мы жили в стране, под названием Советский Союз, поэтому легких путей не искали. Мы твердо знали: за все надо бороться, и боролись. Когда же комиссии были позади и, казалось, что можно облегченно вздохнуть, вступала мелодия судьбы, ну знаете, как у Бетховена: «Па-па-па-па!», а строгие начальники сообщали следующую информацию:
   – Вы все (восемнадцать девчонок и двое ребят) получили вызов на работу. Но учеба на курсах бортпроводников начнется через полгода. За это время вы должны (приготовьтесь загибать пальцы): отработать на строительстве общежития для работников Аэрофлота, побывать на сборе картофеля в совхозе или колхозе, потом сортировать этот картофель на плодоовощной базе (тогда все сортировали. Один профессор вкладывал в пакетики листочки со своей фамилией и ученой степенью – сейчас этим листочкам дали название «визитные карточки» – чтобы гражданам было приятнее вкушать картофель, которого касались профессорские руки), а летом быть посудомойками в пионерском лагере.
   За полгода мы становились специалистами широчайшего профиля. Скорее всего это было нужно потому, что профессия стюардессы многогранна: ты и актриса, и психолог, и политик, и няня, и строгий наставник, и добрый собеседник, и просто очаровательная русская женщина, которая может почти все»…
   Так начинается мой рассказ, который был напечатанный в 2000 году в книге «У Турмалиновой реки». Но мне хотелось расширить рамки повествования. Ведь, если говорить честно, то простой рассказ о профессии мало кого может заинтересовать. Но вот, если мы говорим: доктор Чехов, поэтесса Марина Цветаева, писатель Борис Пастернак, штурман Марина Раскова, стюардесса Надя Курченко, то профессия приобретает иной оттенок, становится живой, вызывая настоящий интерес.
   Вот и в моей повести герои – реальные люди, которые живут рядом с нами, являясь участниками бесконечной, многоактной пьесы под названием «ЖИЗНЬ».
   Повесть не является автобиографической. В ней нет строгой документальной хронологии и сухой статистики, нет сенсационных разоблачений и прочего, о чем рассказывают в анекдотах. Она скорее похожа на калейдоскоп, в котором постоянно меняются мозаичные рисунки.
   Материал я собирала долго и тщательно по крупицам, по каплям, а потом из капель получился маленький, прозрачный ручеек, который, возможно, кто-то найдет и захочет из него напиться.
   Автор

Расскажите, тоненькая бортпроводница

   Человек смотрит в книгу, как в зеркало. Видит там себя. И интересно: один видит добро и плачет, а другой видит тьму и злится…На основе одних и тех же слов!

   Роль автора состоит в том, чтобы не стремиться пробуждать чувства, а не иметь возможности уйти от этих чувств. Быть их пленником, пытаться выбраться, наконец, что-то написать и освободиться. И, возможно, тогда мысли, ощущения осядут в тексте. И возникнут заново, стоит только другим глазам (понимающим) впиться в строчки.
   Людмила Петрушевская
   Большое спасибо прославленной военной летчице,
   командиру звена «Ночных ведьм» Марии Николаевне Поповой
   и стюардессе Галине Залогиной за предоставленные материалы

     Расскажите, тоненькая бортпроводница,
     Что заставило с небом вас породниться?
     Это так нелегко в вечном шуме моторов.
     Это так далеко от того, кто вам дорог.
     Вам не страшно?
     Она говорит бесшабашно:
     – Ну и что из того. Я люблю, когда страшно! [1 - Эти стихи Лев Ошанин подарил двум стюардессам Татьянам.]

Лев Ошанин
//-- 1 --//
   Мы долго-долго поднимались вверх по темной, широкой лестнице. Он крепко прижимал мою руку к своему боку. Я чувствовала тепло его тела и счастливо улыбалась. Мне было совсем не страшно идти в полной темноте вверх по широкой лестнице, которая, казалось, никогда не закончится.
   Эта темная лестница существовала сама по себе. Она возникала из ниоткуда и поднималась вверх. А мы зачем-то упорно поднимались по ней. Мы шли молча, совсем не испытывая при этом никакого дискомфорта. Наоборот – наше молчание было неким таинственным знаком. Оно существовало на уровне подсознания и связывало нас сильнее, чем все слова произнесенные человечеством.
   Я чувствовала, как учащенно бьются наши сердца, какими горячими становятся руки, и желала идти по темной лестнице вечно. Но она вдруг закончилась огромным освещенным проемом, обрамленным белыми, широко распахнутыми створками.
   Мы замерли на самом краю лестницы, упирающейся в небо. Позади нас была холодная темнота, а прямо пред нами бескрайний воздушный океан, по которому носились веселые маленькие барашки кучевых облаков. Солнечные лучи протянули свои теплые ладошки и погладили нас по щекам.
   Я глянула вниз и увидела мягкий ковер ромашкового поля. Бело-желтые ромашки чуть вздрагивали от легкого ветерка, поворачивая свои макушки к солнышку. Казалось, что они совершают какие-то замысловатые танцевальные «па». Вокруг ромашкового поля стояли молодые березки и перешептывались, шелестя свежими, только что распустившимися листочками.
   Птицы выводили фантастические рулады, а воздух был пропитан таким густым весенним ароматом, что у меня закружилась голова, и я выдохнула:
   – Это все не реально!
   – Это все более чем реально, – спокойно проговорил он. – Мало того, мы с вами можем обладать этой красотой, если захотим.
   Он немного помолчал, потом назидательным тоном проговорил:
   – У людей всегда есть право выбора. Всегда! Просто зачастую они принимают неправильные решения, идут не туда, куда надо.
   Он смотрел на меня и улыбался. Я понимала, что вижу его впервые, и мысленно задала себе массу вопросов: «Почему я оказалась с незнакомцем на этой странной темной лестнице, ведущей в небо? Кто он такой? Что ему от меня надо?» Но страха в душе не было, и я рассматривала незнакомца с нескрываемым любопытством.
   Передо мной стоял высокий, широкоплечий молодой человек. Его темно-русые, волнистые волосы были аккуратно подстрижены. Загорелое широкоскулое лицо. Прямой нос со слегка расширенными ноздрями. В мягкой бороде прятались улыбающиеся губы. А в больших карих глазах, обрамленных темными, длинными ресницами, отражались березы, ромашки, солнце и еще что-то знакомое и родное.
   – Вы будете моим мужем! – радостно выпалила я, глядя незнакомцу в то место в бороде, где прятались улыбающиеся губы.
   Борода зашевелилась, обнажив белые ровные зубы. Губы вытянулись в трубочку, выпуская наружу слова:
   – Вы, верно, шутите?
   – Нет, я говорю вполне серьезно.
   – Тогда позвольте вас спросить: разве вы не боитесь испытаний? – его голос звучал сразу и снаружи и внутри меня, обволакивая все мое существо сладковатой истомой.
   – Испытаний, – машинально повторила я, совершенно не желая думать ни о чем. Мне просто хотелось слушать его голос, смотреть, как шевелится борода, обнажая белоснежные зубы, а губы выпускают наружу слова.
   – Да, да испытаний, – строго проговорил он.
   Я подняла голову, глянула в его ставшие серьезными глаза, поняла, что про испытания он не шутит, и решительно выпалила:
   – Не боюсь!
   Он укоризненно покачал головой:
   – В глубине души вы боитесь. Однако не хотите признаваться.
   – Я не боюсь! – почти выкрикнула я.
   – Не боитесь сейчас, пока я рядом с вами, – очень спокойно произнес он, глядя в голубое небо. – Но наступит время, когда вам придется одной подняться по этой лестнице. Я привел вас сюда, чтобы вы поняли простую истину: тьма неизменно отступает перед светом. Всегда есть надежда на спасение. Всегда есть выбор: идти вперед к свету или остаться на месте, опустив руки, поддавшись отчаянию, меланхолии, обиде. Не многие смельчаки решаются покорить горные вершины. А тот, кто поднялся на самую высшую точку, постигает простую истину: за счастье надо бороться.
   Но его не следует искать слишком далеко, потому что оно может быть в легком дуновении ветерка, в пении птиц, в радостной улыбке близкого человека, в дружеском рукопожатии, в любви и участии, в осознании того, что ты хоть раз в жизни сделал доброе дело от чистого сердца.
   Конечно, добрые дела надо делать постоянно. Но для большинства людей и одно доброе дело – это уже подвиг.
   Вы задавали себе вопросы: зачем мы живем? Почему нам суждены страдания и мучения? В чем заключается смысл жизни? Какова формула счастья?
   Я утвердительно закивала головой, потому что все эти вопросы давно мучили меня. Я приготовилась внимательно выслушать ответы, но он только глубоко вздохнул и отвернул голову к небесному проему.
   – Вы не дадите мне ответов? – удивилась я.
   – Каждый человек должен ответить на все эти вопросы самостоятельно, – еле слышно проговорил он и шагнул вперед, в небо.
   Я вскрикнула и прижала обе ладони к лицу. Было страшно глянуть вниз и увидеть его, лежащим в странной нечеловеческой позе. Я почувствовала, как слезы холодными струйками побежали по щекам, останавливаясь в уголках рта. Я убрала ладони от глаз, чтобы вытереть соленую влагу и ахнула. Мой незнакомец шел по ромашковому полю неспешной походкой, заложив руки за спину.
   Мне захотелось поскорее догнать его, чтобы снова быть рядом, ощущая странную связь на уровне подсознания. Я рванулась вниз по лестнице с радостным криком: «Подождите!» и вдруг поняла, что не знаю его имени.
   Я опустилась на холодную ступеньку и заплакала, по-настоящему ощутив свое одиночество и беспомощность. Надо было что-то делать, принимать какое-то решение: идти вниз по темной лестнице или шагнуть в светлый проем прямо в небо, как это сделал незнакомец. Надо было сделать выбор. Я вытерла слезы, медленно поднялась и посмотрела туда, где несколько минут назад в светлом проеме стоял он. Но проем исчез. Впереди была только темная лестница, слегка освещенная тусклым, мерцающим светом. Я глянула вниз. Там была темнота густая, вязкая, пугающая. Она замерла, как замирают растения-ловушки, чтобы потом захлопнуться, сомкнуть свои хищные соцветия над головой ничего не подозревающих насекомых. Я прижалась спиной к холодной стене и медленно стала подниматься вверх. Темнота последовала за мной.
   – Вы должны были объяснить, зачем мне все это надо? – сердито выкрикнула я в пустоту.
   – Я же вам сказал, что вы будете искать ответы на свои вопросы сами, без меня, – услышала я его голос и почувствовала успокоение.
   – Вы где? Почему вы так поспешно ушли? – шепотом спросила я.
   – Я здесь, рядом с вами, – сказал его улыбающийся голос. Я машинально улыбнулась в ответ. – Я не оставлял вас. Я всегда буду рядом. Всегда. Главное, ничего не следует бояться. Вы же уверяли меня, что не боитесь испытаний. Или я ослышался?
   Я прикусила губу. Что тут было отвечать? Если бы я созналась, что боюсь, он бы ни за что не оставил меня одну. Но мне понадобилось сказать, что я самая, самая, самая смелая девушка на планете Земля. Как мы бываем порою глупы!
   – Я буду рядом всегда, – снова зазвучал его голос. – Только вам следует запомнить: за все в жизни приходится платить.
   Плата эта исчисляется не денежным эквивалентом. Все гораздо сложнее и имеет глубокий философский смысл. Смысл – это первое понятие, которое надо постичь. Вам предстоит ответить на вопросы: почему, зачем, для чего я делаю то или иное дело? Кому будет хорошо: только мне или другим?
   – А почему надо всегда думать о других? С какой стати? – возмущенно выпалила я.
   – Идите вперед, и все поймете, – его голос прозвучал отдаленным эхом. – Потом… все-все поймете…
//-- 2 --//
   Оля вскочила с постели за пять минут до будильника. Солнце уже светило вовсю. Птицы весело щебетали свои утренние песни. Оля широко распахнула створки окна. В ноздри ударил сладкий запах сирени.
   – Обожаю весну! Обожаю май! Я самая, самая, самая счастливая на свете, слышите вы, птицы? – громко закричала Оля, задрав вверх голову.
   – Ты что раскричалась с утра пораньше? – в приоткрытую дверь просунулась голова Олиной мамы.
   – Привет, мамуля! – Оля втянула маму в комнату и начала кружить. – Ты у меня самая, самая, самая лучшая мама на свете. И об этом должен знать весь мир…
   Оля поцеловала маму и повернулась к окну, чтобы выкрикнуть еще что-то гениальное. Но мама строго сказала:
   – Ты видно забыла, милая девочка, что сегодня выходной и многие люди еще спят в такую рань. Надо научиться думать о других…
   – О… – застонала Оля. – Начинаются утренние нравоучения. Вот скажи мне, милая мамочка, почему я должна думать о других, когда эти другие о нас с тобой совершенно не думают? Вот вчера вечером пацаны горланили под окнами, как помоечные коты…
   – Стоп, – строго сказала мама. – Ты прекрасно знаешь, что я не люблю, когда ты говоришь глупости. Ты так же прекрасно знаешь, что каждый отвечает за свои поступки, за свои слова и даже мысли. Я всегда требую от тебя чуткого отношения к тем, кто рядом. Поэтому не стоит тебе уподобляться помоечным пацанам. Одевайся и больше не ори. Мне совершенно не хочется за тебя краснеть. Поняла?
   – Поняла, милая мамочка, – ответила Оля и поспешила в ванную комнату. Там она закрылась, пустила воду и запела:
   – Ну и что, ну и пусть, а я все равно буду петь. Потому что я люблю весну. Потому что я люблю сирень. Потому что я самая, самая, самая счастливая…
   – Потише, все еще спят, – постучав в дверь, укоризненно проговорила мама.
   Оля подмигнула своему отражению в зеркале и весело сказала:
   – Подумаешь, все спят. Я же не сплю. Я уже поднялась. И мне нет никакого дела ни до кого. Верно, Оленька? – отражение улыбнулось ей в ответ, словно подтвердив, что ему тоже никакого дела нет ни до кого.

   На Беговой Оля встречалась со своей верной подругой Иришкой. Девушки приветствовали друг друга радостными криками, а потом, взявшись за руки, шагали к ипподрому. Они громко смеялись, пели на ходу придуманные песни: «Люди, люди, уже утро. Люди, люди, хватит спать. Люди, люди, просыпайтесь. Люди, вам пора вставать!» Стучали палками по водосточным трубам, выкрикивая: «С добрым утром, дорогие москвичи!» Такой ритуал повторялся каждую неделю по выходным.
   Неизменно из одного и того же окна высовывалось сморщенное, старческое лицо, и в свежем воздухе повисала тяжелая, грубая брань. Но повисала она ненадолго. Девчонки быстро пробегали мимо грязного окна, желая долгих лет жизни сморщенному существу, не зная, женщина это или мужчина. По голосу было весьма сложно понять. А разглядывать старческую голову не было у них никакого желания. Сморщенное, старческое лицо, высовывающееся из грязного окна, являлось частью повседневной картины, к которой девчонки успели привыкнуть. Как люди, которые, проходя по одной и той же улице, привыкают видеть дома, деревья, фонари, но вряд ли остановятся, чтобы рассмотреть каждое дерево, каждый фонарь, каждую лужу.
   Вот и для девчонок все было до банальности привычно: улица, старческий крик, веселый смех, трамвайные звонки, запах ипподрома и дядя Коля, встречающий их у ворот. Казалось, так будет всегда…

   – О, твой Ален Делон нас уже поджидает, – подтолкнув Олю вперед, хихикнула Иришка.
   – Он вовсе не Делон, а всего лишь Николай Всеволодович, – проговорила Оля и покраснела. Она всегда краснела, когда встречалась с дядей Колей, высоким, худощавым, черноволосым мужчиной с большими карими глазами, украшенными пушистыми длинными ресницами. А краснела Оля, потому что никак не могла забыть смешной случай из своего детства.
   Дядя Коля – Николай Всеволодович – приходился двоюродным братом ее маме Инне Петровне. Каждое лето он вместе с женой тетей Люсей гостил у сестры Инны в деревне, где в старом бабушкином доме собирались многочисленные родственники, друзья и просто знакомые.
   Однажды дядя Коля привез Оле большущую куклу и поцеловал в щеку.
   – Спасибо! – счастливо прошептала она, а потом, взяла дядю Колю за руку и громко сказала:
   – Когда я вырасту, вы станете моим мужем!
   Взрослые дружно расхохотались. Оля обвела смеющихся долгим, презрительным взглядом и спокойно, выговаривая каждое слово, произнесла:
   – Смешного здесь ничего нет, товарищи. Пройдет лет десять, и я стану необыкновенной красавицей. Тогда всем будет ясно, что толстая, неряшливая тетя Люся совсем не пара такому красавчику, как наш дядя Коля.
   – Чтооооо? – как моторный гудок завопила тетя Люся. – Ах ты, маленькая негодяйка! Да я тебя сейчас так отшлепаю крапивой, а потом скручу в бараний рог, что ты никогда не сможешь вырасти и стать красавицей. Ты навсегда останешься глупой, негодной соплячкой, которую никто замуж не возьмет…
   Тетя Люся еще что-то кричала. Но Оля не стала дожидаться, пока ее отшлепают крапивой. Она показала грозной тете язык и быстро убежала в лес. Лес действовал на Олю успокаивающе. Успокоить же тетю Люсю не мог никто. Она приказала мужу немедленно собирать вещи, которые к счастью не успели распаковать.
   – Ноги моей здесь не будет больше, – голосила тетя Люся. – Ноги не будет.
   Больше Оля никогда не видела толстую тетю Люсю. Она теперь отдыхала на югах, не подозревая, что, несмотря на ее строгий запрет, Николай все же продолжает бывать у сестры Инны Петровны в старом доме, который после смерти бабушки поделили между собой Инна Петровна и Тамара Петровна. Причем Тамарина половина дома пустовала, в то время как на половине Инны всегда было многолюдно и весело.
   Сколько раз просила Инна у Тамары отдать ей вторую половину.
   – У тебя же свой дом большой есть, за которым догляд нужен. Тебе же родительский дом в тягость. А он ветшает без человеческого присутствия, – вздыхала Инна, беседуя с Тамарой.
   – Ничего с ним не будет, – отмахивалась Тамара. – Пусть стоит закрытый. Моя половина, что хочу, то и делаю. Сын вот вырастет, ему отдам. Будет с молодой женой да детишками жить в этой половине.
   – Да, зачем ему здесь в деревне жить? – хваталась за голову Инна. – Воды нет. Отопления нет. Туалет на улице. Да разве кто из молодых захочет от нормальных условий отказываться и в умирающий дом перебираться?
   – Вот прикажу, и переберутся, как миленькие! – топала ногами Тамара. – Нечего на мою половину зариться. Никому не отдам и баста!
   Разговоры прекратились. Тамарина половина стояла закрытая. Ночью ветер гудел в трубе. Скрипели половицы, рассыхающегося пола. Дом стонал, жаловался на то, что остался без догляда, что умирает от тоски и одиночества. Но помочь ему никто не мог, кроме Тамары. А она не хотела помогать.
   Изредка приезжал Тамарин муж Петр. Он распахивал настежь окна и двери, приглашая ветер и солнце заглянуть внутрь. И тогда из открытых окон вырывался запах прелой древесины, старого тряпья и тлена. Ко всем этим запахам примешивался какой-то незнакомый запах. Он пугал Олю сильнее, чем ночные скрипы половиц, уханье сов и гудение ветра в трубе. Она затыкала нос и убегала прочь, подальше от неприятного запаха.
   Став взрослой, Оля поняла, что этот отвратительный запах, который так пугал ее, был запахом смерти. Одного Оля не могла объяснить, почему он не выветривался с Тамариной половины. Может, объяснение скрывалось в Тамариной жадности и злости. Ведь она забрала себе большую часть дома с огромной гостиной, где стоял стол на двадцать персон, который бабушка любовно называла «сороконожкой», поясняя, что если над столом двадцать голов, то под столом сорок ног. Оля неизменно ныряла под стол и считала.
   – Бабуль, а столовые ножки тоже считаются? – интересовалась она снизу из заветного подстолья.
   – Нет, только человеческие ножки считай, – приказывала бабуля.
   Оля считала человеческие, потому что у стола вообще не было ног, а столешницу овальной формы, сделанную из редкой породы красного дерева, поддерживали четыре массивных льва с рыбьими хвостами вместо туловищ.
   Бабушка рассказывала, что этот стол привезли из-за океана. Что принадлежал он какому-то богатому князю или графу, инициалы которого имеются в самом центре стола.
   Улучив минутку, Оля просовывала руку под скатерть и водила пальцами по большим, незнакомым буквам – инициалам, которые ей представлялись шрамами на теле бедного стола.
   – Взрослым, наверное, стыдно за твои шрамы, бедный стол-сороконожка, поэтому они прикрывают тебя скатертью, – тихо шептала Оля, водя пальцами по невидимым буквам.
   Когда умерла бабушка, гроб поставили на стол, сняв с него цветастую скатерть, тогда Оля впервые увидела буквы, которые красовались в самом центре – SGM. Она аккуратно провела пальцами по каждой букве, отметив для себя, что «S» похожа на змею, «G» – на улитку, а «M» – на две горные вершины, где вечное молчание.
   – Или нет, – думала Оля, – эти буквы означают одинокого человека, бредущего извилистой дорогой в страну молчания.
   Что же на самом деле означали эти буквы-инициалы, для нее так и осталось тайной.
   Бабушкин гроб стоял на овальном столе. Маленький на большом.
   В изголовье горели церковные свечи. А по бокам сидели сгорбленные старушки, одетые во все черное, пели заунывные песни, причитали и плакали.
   – Так положено. Они ее душу провожают туда, куда надо, – цыкнула Тамара, когда ее сын Василий спросил: «Зачем все это надо?»
   – А куда душе надо? – пискнула Оленька, высунувшись из-за Васиного плеча.
   – Помрешь, узнаешь. Нечего глупые вопросы задавать да под ногами вертеться. Идите вон в детскую комнату и не высовывайтесь, – приказала Тамара. – Не до вас.
   Оленька и Василий отправились в детскую, забрались на кровать, прижались друг к дружке, немного поплакали, а потом принялись шептаться.
   – Все зеркала тканью закрыли, чтобы никто не увидел того, чего не следует никому видеть, – вытерев нос кулаком, сказал Василий.
   – А что там? – поинтересовалась Оленька.
   – Мамка говорит, что в зеркалах открывается проход в бездну, – пояснил Василий. Он был на три года старше Оленьки, ходил уже во второй класс и кое-что знал.
   – А давай попробуем заглянуть в эту бездну, – предложила Оленька.
   – Ты что, белены объелась? Или умереть, как бабуля, захотела? – зашипел на нее Василий. – Сиди тут на кровати рядом со мной. Да смотри, не вздумай спать. Когда покойник в доме, спать нельзя. С собой утащит, если уснешь.
   Оленька тяжело вздохнула. Ей стало обидно, что Василий про бабулю так нехорошо сказал: «покойник». Совсем не хотелось девочке верить, что теперь вместо бабушки останется лишь запах формалина, ладана и свечей.
   Как ни старались дети не спать, сон все-таки сморил их. Но, несмотря на все страшные Васины рассказы, во сне Оле совсем не было страшно. Наоборот. Сон был веселым и радостным. Бабушка варила клубничное варенье в своем любимом медном тазу. В саду заливались соловьи. А на белом с золотым ободком блюдечке лежала громадная клубничина, напитанная сладким сахарным сиропом. Алый сироп растекался по блюдцу, окружая большую клубничину со всех сторон.
   – Нет, это же не клубника, – подумалось Оле. – Это сердце, которое бьется, которое живет на белом фарфоровом блюдечке с золотым ободком…
   В шесть лет Оля поняла, что у всего есть начало и конец. А о том, куда уходят души, знают зеркала, но никому не рассказывают, потому что говорить не умеют.

   На Тамариной половине зеркала так и остались завешенными плотной тканью. И запах, страшный запах смерти остался, как напоминание.
   Глядя на тетю Тамару, Оленька постоянно вспоминала сердце, бьющееся на фарфоровом блюдце, и делала грустные выводы, что блюдце не станет живым никогда, сколько бы сердец на него не положили. Это знание было болезненным. Оленьке очень хотелось ничего не знать, а как прежде любить брата Ваську, слушать его страшные сказки, играть с ним в веселые игры, ходить на рыбалку и по грибы. А еще хотелось прижиматься к тете Тамаре, как раньше и ждать, когда она положит на фарфоровое блюдце большущую, сладкую клубничину сначала маленькой девочке Оленьке, а потом большому мальчику Василию. И они с Васей будут облизывать свои ягоды долго-долго, растягивая удовольствие от сладкого послевкусия, которое остается во рту.
   После бабушкиной смерти все пошло прахом. Дом умирал. Василий стал злым и не хотел больше играть с Олей.
   – Вот еще выдумала, играть. Не до игр мне, – бубнил он. – Мамка говорит, что за новым домом догляд нужен. Ничего оставить нельзя. Ворье кругом только и ждет, что бы стянуть, чем бы поживиться за чужой счет.
   – О ком ты говоришь, Вася? Что это такое – ворье? – удивлялась Оля.
   – Эх ты, деревня, – злобно хохотал Василий. – Ворье – это значит воры. Куда не глянь, одни воры. Мамка тут как-то половик на забор повесила, так его стащили средь бела дня. А ты говоришь!
   Оля ничего не говорила. Ей было обидно, что Васька изменился, что дом поделили, и он теперь умирает, что Тамара варенье перестала варить. А у мамы так не получается, потому что она крупные ягоды на варенье не берет, а заставляет Олю съедать их живьем, прямо с грядки.
   Оля часто убегала на опушку леса и плакала, уткнувшись в мягкую траву, повторяя: «Почему? Почему? Почему?» Но никто не отвечал.
   Однажды кто-то тронул Олю за плечо и тихо спросил:
   – Кто тебя обидел, малышка? Почему ты так горько плачешь?
   – Никто меня не обижал, это мне соринка в глаз попала, – вытирая слезы, сказала Оля. Она глянула исподлобья на незнакомого дяденьку и спросила:
   – А вы кто?
   – Я дядя Коля, – улыбнулся он.
   – Тогда я тетя Оля, – ответила она.
   – Замечательно! Давай с тобой дружить, тетя Оля, – он протянул ей руку. Она немного помедлила, поднялась, а потом, хлопнув его по руке, стрелой полетела прочь, звонко крикнув: «Догоняй, дядя Коля!»
   Вот так началась их дружба. Теперь они везде ходили вместе. На рыбалку, по грибы да ягоды, слушать соловьев, встречать рассвет, печь картошку, смотреть, как засыпает и пробуждается лес. Мысль о том, что дядя Коля тот, кто ей нужен, пришла к Оле как-то вдруг. В свои восемь лет она еще не понимала, что такое супружеские узы, но была убеждена, что толстая тетя Люся совсем не пара дяде Коле. Вот и выпалила про мужа и про все остальное, не думая о последствиях.
   Гораздо позже Оля поняла, что взрослые совсем не любят слышать правду, а говорят правду и того реже. Весь мир пропитан ложью, сладкой кроваво-красной ложью, разлитой на белом фарфоровом блюдце.

   – Привет, девчонки! – проговорил Николай Всеволодович, поцеловав Олю в щеку. – Сегодня я вас познакомлю с Максимом. Он вам даст верховых лошадей.
   – Вы не шутите, дядя Коля?
   – Нет, милая моя, не шучу, – засмеялся дядя Коля. А потом, хитро подмигнув Оле, спросил:
   – Ну, что, тетя Оля, не передумала сделать меня своим мужем?
   – Передумала. Я тогда маленькая была, глупая. Не подумала, что через десять лет состарится не только тетя Люся, но и вы. Еще я не учла разницу в возрасте, которая составляет двадцать пять лет. Но самое основное препятствие – это то, что мы родственники. Поэтому знакомьте нас скорее с Максом, – выпалила Оля, не глядя дяде Коле в глаза.
   Она по-прежнему продолжала любить его той детской любовью, когда нет никакого стеснения и можно запросто забраться на колени, взлохматить волосы, ущипнуть за щеку, а потом затихнуть, свернувшись маленьким котенком и блаженно замурлыкать, чувствуя свою защищенность в объятиях сильного мужчины. Но разве об этом можно говорить вслух теперь, когда ей уже двадцать? Нет. Она ни за что не откроет свой секрет, чтобы не попасть в липкую кроваво-красную жижу на фарфоровом блюдце.
   Максим оказался грузным, лысоватым толстяком похожим на Винни-Пуха. Он расхаживал по конюшне и напевал веселую песенку.
   – Привет, Макс, – громко крикнул дядя Коля. – Я привел к тебе своих девчонок, как договаривались.
   – Вот и славно, – пробасил Максим. – Мне помощники очень нужны. Привет, девчонки! Берите скорее ведерки, да лопатки и вперед, стойла чистить.
   – Что? – в голос завопили Ира и Оля. Такого они не ожидали.
   – Навоз убирать, значит, не хотите? – рявкнул Макс.
   – Не хотим.
   – Значит, кататься мы любим, а саночки пусть дядя Макс возит, так что ли? Не выйдет, кумушки, не на того напали. – Он сделал несколько шагов вперед.
   – Но мы… Мы не одеты для навоза…для конюшни,…мы… – наперебой затараторили девчонки, пятясь назад.
   – Ладно, – засмеялся Макс. – На первый раз прощается. Но завтра…
   – Разумеется! Нам дважды повторять не надо, мы девочки умные, – выпалила Иришка.

   Максим, Макс очаровал девчонок потрясающим умением рассказывать необыкновенные истории. Он знал о лошадях столько, что его можно было слушать часами. Начинал он свои рассказы всегда одними и теми же словами: «Значит, дело было так», а дальше следовали повествования, одно интереснее другого, где правда переплеталась с вымыслом в единый, причудливый сюжет. Девчонки слушали, затаив дыхание.
   – Значит, дело было так. Полюбился Богу южный ветер. И решил Он сотворить из ветра живое существо. «Воплотись!» – повелел Бог. И по Его слову возникла на земле первая лошадь, способная преодолевать огромные расстояния.
   Выносливых, красивых, быстроногих жеребцов увидели бедуины и решили приручить. Так появилась порода арабских скакунов способных выдерживать дальние переходы по пустыне и участвовать в стремительных военных набегах, – Таинственным тоном поведал Макс.
   Потом выносливыми красавцами заинтересовались англичане. Три арабских жеребца, привезенных в Англию в XVII–XVIII веках, и стали родоначальниками всех лошадей английской, чистокровной верховой породы! – Макс поднял вверх указательный палец и, хитро прищурившись, спросил:
   – А знаете ли вы, что лошади арабской породы отличаются от простых лошадей настолько же, насколько сказочные принцы и принцессы, от простолюдинов?! – И, не дождавшись ответа, продолжил: – шея у скакунов тонкая и длинная, словно их скрестили с лохнесским чудовищем, а широкоскулые лошадиные морды так сильно сужаются к пасти, что лошади могут пить воду даже из чайной чашки.
   Во время движения арабские скакуны высоко задирают хвосты и по-лебединому изгибают тонкие шеи, с гордо поднятыми точеными головами. Поступь у них такая элегантная, словно они летят по воздуху. Кажется, что мерно поднимающаяся и опускающаяся под тобой спина принадлежит не лошади, а огромной птице, летящей над миром. И, если расслабиться, то можно «пить ветер» вместе со скакуном.
   Недаром лошадей арабской породы в легендах называют «пьющими ветер»! Благодаря мощной трахее и «горделивой осанке», скакуны легко вдыхают воздух, поэтому-то и создается впечатление, что они «пьют ветер». У арабских жеребцов должны быть сильные ноги, тренированные мускулы и короткие кости. Рост же лошади мало влияет на ее силу.
   Возьмите, к примеру, нашего арабского жеребца Горацио. Им невозможно не любоваться. Как грациозны его движения, когда он пробегает неспешной рысцой по свежевзрыхленной дорожке ипподрома. А, когда он начинает крутиться вокруг своей оси, неподвижно зафиксировав на месте одну ногу, то становится похожим на балерину, танцующую фуэте. Потом, повинуясь каким-то непонятным приказам, Горацио начинает скакать по замысловатым кривым, или вдруг замирает, зарыв передние копыта в землю.
   Девчонки были полностью согласны с Максом, потому что каждое утро восхищались замысловатыми фуэте, которые совершал Горацио. Казалось, что конь самостоятельно разучивает танец, а люди нужны ему, в качестве зрителей.
   – Браво! – кричали девчонки.
   Горацио замирал на миг, а потом начинал крутиться на месте или мчался галопом по замысловатым спиралям, продолжая разучивать свой танец.
   Но если необыкновенный танцевальный марафон могли наблюдать все желающие, то увидеть рождение жеребенка, предоставлялось не каждому. Лошади обычно жеребятся по ночам и часто роды не начинаются до тех пор, пока кобыла не останется в полном одиночестве. Поэтому перед родами кобылы Дарины в конюшне был установлен специальный монитор, на котором можно было видеть все происходящее.
   Макс разрешил девчонкам быть поблизости и наблюдать вместе с ним, когда начнутся роды. Минуты ожидания тянулись неимоверно долго. Все сидели молча, уставившись в экран. Вдруг из-под хвоста кобылы показалось обтянутое пленкой копытце. Кобыла – Дарима – сделала шаг, копытце вздрогнуло, и наружу вывалилась тонкая передняя ножка. В конюшне поднялась суматоха. Если Дарима не разродится за двадцать минут, то и она и жеребенок могут погибнуть. Макс и еще несколько человек бросились помогать кобыле. А девчонки молча сидели в комнате и не могли оторвать глаз от монитора.
   Наконец-то раздался хлюпающий звук, и маленькое живое существо соскользнуло в объятия Макса. Макс аккуратно опустил жеребенка на пол и замер. Жеребенок несколько минут лежал без движения, словно адаптируясь к новым условиям, а потом без труда поднялся и, пошатываясь, сделал несколько неуверенных шагов.
   – Смотри, он похож на большую лошадь, но только зачем-то поставленную на ходули, – прошептала Ира, вытирая слезы умиления и радости.
   – Подумать только, спустя несколько месяцев ноги будут служить ему не хуже крыльев, и он научиться пить ветер, – сжимая Ирину руку, отозвалась Оля.

   Появление маленького, трогательного жеребенка Нуно стало важным событием в жизни девчонок. Они повзрослели. И обе, как-то вдруг поняли, что дарить радость другим – это очень здорово. Это даже намного приятнее, чем ждать подарков для себя.
   Девчонки перестали по утрам кричать во все горло. Они теперь разговаривали спокойными, тихими голосами. А для сморщенного, старческого лица, которое неизменно появлялось из окна, девчонки приносили яблоки, конфеты, баранки. Лицо недоуменно морщилось, потом молча высовывалась из окна старая дырявая авоська на веревочке. Авоська, нервно подрагивая, медленно опускалась вниз, а потом молниеносно взмывала вверх. Лицо издавало радостный возглас: «Э-эх!» – и исчезало за грязными стеклами.

   Жизнь шла размеренно и привычно, словно трамвай по рельсам. Ранний подъем, шестичасовой рабочий день в лаборатории института Гидропроект, вечерние прогулки по Москве, сон, подъем…
   Осень началась как-то вдруг. За одну ночь пожелтели все деревья на Беговой. Ветер срывал золотую листву и швырял под ноги прохожим. На трамвайных путях появились надписи: «Осторожно, листопад!»
   Оля с Ирой стучали каблучками по тротуару и нараспев декламировали стихи:

     Осень сыплет нам с тобою золото под ноги,
     Разноцветным покрывалом устланы дороги,
     В тонкой нити паутины солнца луч сверкает,
     И от музыки нездешней сердце замирает.

   Девчонки спешили в конюшню к своему любимцу – Нуно, который стал совсем большим красивым жеребцом. В нем не было уже ничего от смешного головастика на ходулях. Но все равно, глядя на Нуно, Оленька вспоминала ночь его рождения, и трогательный восторг разливался по всем клеточкам ее тела.
   Однажды утром Макс заговорщическим тоном сообщил девчонкам:
   – А у нас пополнение. Полюбуйтесь скорее – это Чезаре – редчайший андалузский жеребец.
   Эффектный светлой масти конь с сильной мускулистой шеей глянул на девчонок своими темными выразительными глазами и тряхнул головой.
   – Ах, какой же ты красавец, Чезаре! – восхищенно выдохнула Оля.
   А Макс обнял девчонок за плечи и поведал о том, что латинский стиль выездки появился в тысяча пятисотых годах на юге Европы. Корни Латинской школы уходят в крито-микенскую цивилизацию к древним римлянам, берберам и неаполитанцам, хранившим свои методы подготовки боевых лошадей в строжайшем секрете. Позднее латинскую школу выездки переняли французские аристократы, готовившие эффектные конные представления для балов. Именно они заметили, что Латинская школа – это, скорее, конный балет. Хотя изначально лошадей и всадников готовили для сражений с неповоротливыми тяжело вооруженными рыцарями.
   Основная же особенность лошадей Латинской школы в том, что центр тяжести животного смещен на задние ноги. Это дает дополнительную свободу передним ногам и корпусу лошади, позволяя всаднику без видимых усилий менять аллюры и выполнять сложные маневры.
   Лошади, обученные по латинской школе, способны выполнять почти все элементы высшей школы на вожжах, то есть когда человек не сидит верхом, а идет рядом или позади, держа поводья. Со стороны кажется, что лошадь сама танцует под музыку, исполняя сложные пиаффе, пассажи и прыжки, – закончил свой рассказ Макс.
   Позади кто-то громко захлопал в ладоши. Максим резко обернулся и с радостным криком: «Александр!» бросился сжимать в объятиях высокого, крепко сложенного юношу.
   Девчонки принялись внимательно разглядывать того, кого назвали Александром. Загорелое широкоскулое лицо обрамляли темно-русые, аккуратно подстриженные волнистые волосы. В больших карих глазах светились озорные огоньки. Темным пушистым бровям и длинным ресницам могла позавидовать любая модница. Нос у Александра был прямой со слегка расширенными ноздрями, губы пухлыми ярко-красными, словно их подкрасили.
   А вот темно-коричневый кримпленовый костюм Александра, сшитый, наверное, при царе Горохе, вызвал у девчонок приступ смеха.
   – У него и ботинки клоунские, – хихикнула Ирина.
   Александр повернулся к смеющимся девчонкам и строго проговорил:
   – Ну и что из того?
   Оля почувствовала, что лишилась точки опоры, земля ушла у нее из-под ног. Два шага, разделяющие их с Александром, она прошла по воздуху. Прошла, чтобы дотронуться до его руки и сказать, глядя в его огромные карие глаза:
   – Вы скоро станете моим мужем!
   – Что? – переспросил Александр, удивленно подняв брови.
   – Вы бу-де-те мо-им му-же-м! – повторила Оля чуть громче.
   Александр расхохотался. Лицо Макса то же расплылось в улыбке. А Ира, сильно дернув Олю за рук, зашипела:
   – Ты что, Ольга, рехнулась? Он же бродяга, первый встречный, а ты сразу…
   – Милая девушка, – все еще продолжая смеяться, проговорил Александр, – вы на себя в зеркало смотрели?
   – И не один раз, – ответила Оля, ничуть не смутившись. Она смотрела в его карие смеющиеся глаза и видела в них свое отражение. Маленькая, худенькая с двумя тонкими косичками. Самая обыкновенная девчонка, каких миллионы.
   – Значит, вы плохо на себя смотрели, – Александр сощурил свои большие глаза, и Оля увидела, как ее отражение стало похоже на булавочную головку.
   – В вас, милая девушка, нет ничего особенного. Вы – обычная серенькая мышка…
   – Нет! – возразила Оля. – Я – Золушка! Или гадкий утенок, если хотите, который…
   – Мне не интересно, понимаете? – Александр стал серьезным.
   – Нет, не понимаю, – ответила Оля, продолжая смотреть в его глаза.
   – Вы мне не нравитесь. Совсем не нравитесь. Мало того, вы у меня вызываете неприязнь. Я все понятно объяснил? – она отрицательно помотала головой.
   Александр рассердился не на шутку. Время, которое он собирался провести с Максом, приходилось тратить на какую-то безумную девчонку.
   – Девушка, вы несете бред, на который я не желаю тратить свое драгоценное время. Прощайте.
   Александр повернулся, собираясь уйти. Но Оля тронула его за рукав и, улыбнувшись, спокойно проговорила:
   – Знаете что, Александр, я вам докажу, что внешность – это не самое главное человеческое достоинство. Главное – это душа. Поверьте, я не собираюсь проситься к вам в постель, я просто думала, что нам есть о чем сказать друг другу.
   – Нам? – Александр резко развернулся. – Да я вас вижу в первый и, надеюсь, в последний раз, милочка…
   – Вы меня уже видели там, на лестнице, – улыбнулась Оля.
   – На какой лестнице? – опешил Александр.
   – Мы шли с вами по темной лестнице вверх. Вы прижимали мою руку к своему боку… – чуть прикрыв глаза, проговорила Оля.
   – Может, вы еще скажете, что беременны от моего взгляда?
   – Пока нет, – улыбнулась она. – Но у нас с вами обязательно будут дети.
   – Ну, хорошо. Пусть будет по-вашему. Но знаете ли вы, милочка, что я дал себе слово жениться только на… – Александр начал на ходу придумывать профессию своей будущей жены. Ему хотелось выбрать что-нибудь такое, чтобы эта навязчивая девчонка замолчала раз и навсегда. Но в голове вертелись только Французская да Английская королевы, а в старом папином костюме он себя королем не чувствовал, поэтому следовало выбрать что-то более приземленное.
   – А почему, приземленное? – подумал Александр и, скрестив руки на груди, сказал:
   – Я непременно женюсь на стюардессе!
   – Замечательно! – захлопала в ладоши Оля.
   – Что замечательно? – передразнил ее Александр.
   – А то, что я самая настоящая стюардесса и есть! – Оля показала ему язык и скрестила руки на груди.
   – Ты? – Александр побледнел и сделал несколько шагов назад.
   – Да! Я настоящая стюардесса! – Оля стояла пред ним, высоко подняв голову, и улыбалась.
   – А что же в таком случае, моя крошка, ты делаешь здесь, на конюшне?
   – Жду тебя, Сашенька, – прошептала Оля. – А вот бороду ты зря сбрил. Она тебе очень шла.
   Оля сделала несколько шагов вперед и погладила Александра по щеке. Он перехватил ее руку и строго сказал:
   – Во-первых, бороды у меня никогда не было. А во-вторых, в Москве проживает восемнадцать миллионов человек. Большая часть населения – представительницы слабого пола. Каждая будет лезть из кожи вон, чтобы мне понравиться. Но при этом каждая из них не будет той – единственной, которая нужна именно мне. Зарубите себе на носу: я мужчина! Поэтому я буду решать сам, кого мне выбрать из миллионов. У вас же, милая, нет никаких шансов. Ясно?
   – Пусть так, но вы должны запомнить, что меня зовут Ольга, Оленька, Оля. И еще: лучше меня вы никого не найдете среди ваших миллионов, потому что я именно та единственная, которая вам нужна. И еще, поэт Василий Федоров очень умно заметил:

     Ах, как нам часто кажется в душе,
     Что мы, мужчины, властвуем, решаем.
     Нет, только тех мы женщин выбираем,
     Которые нас выбрали уже!

   Прощайте. Мне пора. Лечу, понимаете ли, в жаркие страны.
   Оля вырвала свою маленькую руку из его большой руки и быстро пошла прочь.

   – Ольга, ты совсем с ума сошла или наполовину? – возмущенно заговорила Ирина, когда они вышли за ворота ипподрома. Оля ничего не ответила.
   – Зачем ты на этого Александра напала? Заладила, как попугай: «Замуж, замуж… Я самая-самая. Мы с вами на темной лестнице… Вам так борода шла…» Тьфу. Слушать было противно. – Оля молчала. – Зачем тебе надо было нести весь этот бред про стюардессу? Ты же сидишь в лаборатории бумажки перекладываешь. В институт с горем пополам поступила. Какая ты к черту стюардесса? Да ты хоть раз живую стюардессу видела?
   – Живую нет, мертвую видела, – зло ответила Оля.
   – Дура.
   – Возможно. Но, понимаешь ли, Ириша, у меня вдруг возник азарт. Мне захотелось доказать этому пижону в старом кримпленовом костюме, что я самая…
   – Верещагина Ольга, я тебя не узнаю. Опомнись. На дворе осень, а не весна. Надо к спячке готовиться, а не с ума от любви сходить.
   – Рано нам о спячке думать, Ирка. Надо готовиться к бою, – Оля резко остановилась и скороговоркой выпалила:
   – Поехали в Шереметьево в стюардессы поступать!
   – Теперь я вижу, что ты основательно рехнулась, – сочувственно произнесла Ира и покрутила пальцем у виска. – Поезжай-ка ты на работу, успокойся и, будем считать, что сегодняшней встречи не было.
   – Нет, Ирка, я поеду в стюардессы поступать, – упрямо мотнула головой Оля. – Ты со мной или нет?
   – Нет. Я на работу, а вечером в институт. Между прочим, учебный год начался.
   – Ну и пусть начался. Я больше в Архитектурном учиться не хочу, не мое это. Не интересно мне.
   – Нельзя бросать то, что начала. Надо дела до конца доводить, – назидательным тоном сказала Ира.
   – Умница ты моя, – Оля поцеловала подругу в щеку. – Вот я и буду доводить начатое до конца. Обязательно стану стюардессой, а Александр станет моим мужем. И я буду… ой, а как его фамилия?
   – Буйвол-Кот какой-нибудь, – ехидно проговорила Ира.
   – Пустяки. Главное, чтобы человек был хороший, – улыбнулась Оля.
   – Вот именно, – Ира постучала Оле по лбу. – Надо сначала узнать, хороший он человек или нет, а потом про замужество речи вести. А ты сразу – вы будете мои мужем! Ольга, а вдруг он из тюрьмы? Вдруг он вор-рецедивист? – Ира сама испугалось собственных слов.
   – Иришка, успокойся. Для волнения нет никаких причин, потому что я этого Александра уже видела. Мы вели философские беседы о смысле жизни…
   – Когда это было, дорогая? – застонала Ира.
   Оля задумалась. Действительно, когда все это было?

     Когда же? Когда же?
     Когда-то…
     Когда-то давным-давно
     В хрустальный бокал наливали

     Вы мне дорогое вино.
     Вы мне говорили о вечном,
     О солнце и облаках,
     О том, что нетленные души

     Мы носим в бренных телах.
     Тела эти пеплом иль прахом
     Однажды на землю падут,
     А души голубками белыми
     На Божий отправятся суд.

     Когда же, скажите, когда же
     Мы с вами отправимся в путь?
     Когда ж, наконец, мы узнаем,
     В чем жизни земной нашей суть?

   Когда же была их первая встреча с Александром? Оля не могла сказать точно. Мало того, она не была вполне уверена, что эта встреча вообще была. Скорее всего, это был сон, необычный, вещий сон. Иначе, как объяснить, что совпало все, кроме бороды. «Но борода вырастет», – подумала Оля и улыбнулась.
   – Я все-таки догнала вас, мой незнакомец. А то, что вы шагнули с огромной высоты вниз, теперь имеет объяснение. Вы хотели, чтобы я стала стюардессой. Все встает на свои места: голубое небо, белые облака, самолет… Я непременно стану стюардессой! Я вас не разочарую. Я превращусь в лебедя, в бабочку, в цветок, в жеребенка Нуно… Нет. Я превращусь в самую лучшую женщину в мире, в самую нужную женщину в мире. Вот увидите. Вот увидите!
//-- 3 --//
   В аэропорту Шереметьево Оля разыскала отдел кадров службы бортпроводников. День был неприемный. В длинном коридоре было тихо. Оля долго переписывала со стенда о приеме на работу нужную информацию. А потом осмелилась заглянуть в кабинет с надписью: «Начальник Отдела кадров Службы бортпроводников», чтобы попросить анкету.
   – Приема на работу нет и не будет! – строго выкрикнула пожилая дама, глянув на Олю поверх очков.
   – Вообще нет или есть надежда? – тихо спросила Оля и подумала, что дама ведет себя так строго, чтобы оправдать должность начальника ОК. Наверное, быть строгими начальникам положено. Но тут же перед глазами возник образ Геннадия Борисовича – Геши – начальника отдела, в котором работала Оля. Геша был замечательным человеком, прекрасным организатором в меру строгим и очень рассудительным. Но в его подчинении работало всего двадцать человек. А строгая дама возглавляет ОК целой службы бортпроводников, в которой трудится людей в сто или даже тысячу раз больше, поэтому-то у нее такой вид. На самом же деле она – душка, как и Геннадий Борисович.
   – Надежда есть всегда, – засмеялась дама, сразу став милой, доброй и очень симпатичной.
   У Оли отлегло от сердца. Она не ошиблась. Строгая начальница ОК – просто душка!
   – Сколько тебе лет?
   – Двадцать.
   – Иностранный язык знаешь?
   – В школе учила, – промямлила Оля.
   – Значит, в анкете напишешь: читаю и перевожу со словарем, – пояснила дама.
   Оля согласно кивнула. Хотя все ее познания в английском языке заключались в знании нескольких фраз, запомнившихся на всю жизнь.
   А запомнились фразы только лишь потому, что учитель английского языка КВН – Корней Варфоломеевич Новиков – постоянно твердил их на протяжении шести учебных лет.
   КВН стремительной походкой входил в класс, швырял на стол классный журнал и, оглядев всех учеников взглядом инспектора по делам несовершеннолетних, начинал урок.
   – Good afternoon, dear children [2 - Добрый день, дорогие дети.].
   Причем это «dear children» звучало, как «разбойники-пираты».
   – My name is Korney [3 - Меня зовут Корней.] Варфоломеевич. Запомните: Вар, а не Вор. Слово «name» – имя по-английски пишется так: на-ме.
   Он выводил на доске «NAME» и произносил: «на-ме». Все ученики хором повторяли: «наме». А после уроков придумывали веселые каламбуры:
   – Вот из ё наме?
   – Май наме из Вар, а не Вор.
   Еще КВН любил наглядно объяснять значение предлогов: на, под, около, за. Он брал монетку, помещал ее в разные места и говорил, где она находится. Но самое большее удовольствие КВНу доставлял предлог «внутрь». Учитель высоко поднимал монетку со словами: «This is the kopeck» [4 - Это копейка.]. Произносилась фраза так, словно в руке была не обычная монета, а Корона Российской Империи, которую КВН собирается водрузить себе на голову. Но монета неизменно исчезала в кармане серого пиджака, сопровождаемая фразой: «I put the kopek into my pocket» [5 - Я кладу копейку в свой карман.].
   – Вы поняли, dear children, что «into» – значит…
   – В карман, – дружно вторил класс.
   – Не в карман, а вовнутрь, dear children, – поправлял КВН. Dear children на этот раз означало – балбесы.
   Оля улыбнулась, вспомнив стишок, который они сочинили:

     Сенкью, плиз, гудбай, хелло.
     Всем нам крупно повезло.
     КВН копейку взял и в карман ее убрал.
     Мы английский обожаем на уроках отвечаем,
     Что живем в СССР. Наме Коля – пионер.
     На столе лежит журнал…
     Ван, ту, фри – таков финал

   Финалом были поголовные тройки, поставленные КВНом только лишь потому, что всех dear children – мерзких детей, пора было выпускать из школы.
   – Я ставлю вам всем незаслуженные отметки, dear children (тупицы), – постукивая карандашом по столу, говорил КВН, – потому что английский вы даже на колы не знаете.
   Полученные знания у dear children выветрились через день после вручения аттестатов. А вот фразы про «наме и копек» прочно врезались в память.
   Строгая начальница ОК вытащила из шкафа большой лист, сложенный вдвое, и протянула Оле со словами:
   – Вот тебе анкета, но учти, что это ничего не значит. У нас тут люди годами ходят.
   – Спасибо, – проговорила Оля, прижимая к груди заветный документ.
   Она выбежала на улицу и звонко закричала: «Ура! Первый шаг сделан, а это уже много. Мно-го!», не обращая внимания на прохожих, которые удивленно оборачивались на странную девушку, скачущую на одной ножке.
   Тогда Оля не представляла, сколько еще ей придется сделать шагов, сколько времени придется сидеть под дверью у кабинета начальника ОК и смотреть на надпись «Приема на работу нет». Сколько раз придется сравнивать строгую даму из ОК с милым Гешей, сколько раз будет возникать желание бросить все эти хождения по мукам и вернуться в свой отдел, вернуться к привычной, однообразной жизни. Такие желания неизменно пропадали, когда Оля видела счастливые лица тех, у кого документы все-таки приняли. Правда, видеть счастливчиков было невыносимо обидно, потому что их-то взяли, а ее, Олю, нет. Оля изо всех сил старалась держаться. Но однажды у нее сдали нервы, и она разрыдалась. Слезы катились и катились по щекам. И чем сильнее Оля хотела успокоиться, тем сильнее лились слезы.
   – Что случилось, деточка? – погладив Олю по голове, спросила пожилая седовласая женщина. Ее, испещренное морщинами, лицо было необыкновенно добрым, а в глазах блестели задорные огоньки.
   – Рассказывай все, – приказала старушка, обняв Олю за плечи.
   Оле показалось, что это ее ожившая бабушка – бабуля пришла утешить свою глупую внучку, которая ринулась неизвестно куда, неизвестно зачем.
   Оля уткнулась старушке в плечо и выпалила все от начала до конца.
   – Значит, он шагнул вниз с огромной высоты, а ты побежала его догонять? – с улыбкой спросила старушка, когда Оля вытерла кулачком остатки слез.
   – Да. Он шел по полю неспешной походкой, – подтвердила Оля.
   – И он дал себе слово, что женится только на стюардессе?
   – Да.
   – Ты его любишь?
   Этот вопрос застал Олю врасплох. О любви она вообще не думала. Их встреча с Александром была неизбежным событием. Оля твердо знала: Александр должен стать ее мужем, именно он должен быть рядом с ней всегда, потому что он сам это ей пообещал там, на темной лестнице.
   Старушка поднялась, погладила Олю по голове, улыбнулась и исчезла за дверью начальника ОК с надписью «Приема на работу нет». Оля тупо смотрела на надпись и думала, что давным-давно не была на ипподроме, давно не встречалась с Иришкой, забросила институт, работу, друзей из-за иллюзорного Александра, которого видеть ей сейчас совсем не хотелось. Мало того, реальный Александр, в кримпленовом костюме, который смеялся и говорил гадости, был ей даже противен. Оле хотелось видеть того, бородатого Александра, с которым они шли по темной лестнице вверх, к сверкающему проему и обсуждали важные вопросы.
   Оля явно увидела яркий солнечный свет, кусочек голубого неба с белыми барашками облаков и заулыбалась.
   – Ну, и долго ты тут сидеть будешь с глупым лицом? – грянул над Олиной головой строгий голос.
   В дверном проеме стояла начальница ОК. Оля сообразила, что видит небо и солнце через окно кабинета, на пороге которого стоит дама.
   – Давай сюда свои документы. Живо, – скомандовала она.
   Оля повиновалась. Дама прошла к своему столу, приглашая Олю последовать за собой.
   – Вот тебе направление на медицинскую комиссию. А для того, чтобы пройти нашу медкомиссию, тебе потребуется не меньше двух недель, – начальница сделала ударение на слове «нашу», намекая на то, что все не так-то просто, что здесь людей отбирают для полетов в небо, а не в конструкторское бюро.
   – Когда соберешь подписи всех врачей, вот здесь поставишь штамп, – наставляла Олю начальница. – Времени у тебя не так уж много. Через две недели начнется учеба. Не успеешь, будешь еще год ждать. Все ясно?
   – Значит я…
   – Будешь стюардессой, – засмеялась строгая дама. – Ты хоть знаешь, кто за тебя хлопотал?
   – Кто? – у Оли пересохло в горле.
   – Прославленная летчица Мария Николаевна Попова – командир звена «Ночных ведьм», легендарная женщина. Мария Николаевна была первым начальником нашей службы бортпроводников.
   Оля не могла поверить, что вот так запросто рыдала на плече у прославленной военной летчицы.
   – Мне надо было ее слушать, открыв рот, а я влезла со своими слезами и сантиментами, со своими глупыми иллюзиями, – подумала Оля и дала себе слово: непременно разыскать Марию Николаевну и подробно расспросить о войне, о полетах, научиться у нее выдержке, смелости и чуткости.
   Оля надеялась на скорую встречу с Марией Николаевной, но у жизни был иной сценарий.

     Август звездною метелью гонит нас из дома.
     Самолет мой – крест нательный у аэродрома.
     Ни к полетной красоте ли вскинут взгляд любого.
     Самолет мой – крест нательный неба голубого.

     Дует ветер – князь удельный в гати бездорожной.
     Самолет мой – крест нательный на любви безбожной.
     Цвет неяркий, акварельный на стреле крылатой.
     Самолет мой – крест нательный на любви проклятой.

     Я сойти давно хочу, да мал пейзаж окрестный.
     Распят я, и нету чуда, что летает крест мой.
     Даль уходит беспредельно в горизонт неявный
     Самолет мой – крест нательный на тебе и я в нем [6 - Александр Дольский].

   Время помчалось стремительным аллюром. Оля погрузилась в иную жизнь, где уже не было ипподрома, ранних утренних прогулок по пробуждающейся от сна Москве. Не было старой авоськи, взлетающей вверх, как знамя. Не было малыша Нуно и красавца Чезаре, не было дяди Коли, толстяка Макса, Иришки и даже Александра, ради которого, из-за которого и для которого Оленька стала стюардессой.
   Она была зачислена в службу бортпроводников и приступила к занятиям в Учебно-Тренировочном Отряде, где экстравагантные педагоги, бывшие стюардессы, делились своими знаниями с теми, кому посчастливилось попасть в специальную группу стюардесс.
   Двадцать милых девчонок и четверо ребят добросовестно вели конспекты.
   – Записывайте, а то забудете и не сможете на экзамене ответить, – говорила учитель по питанию. – Итак, пустой контейнер – это такой контейнер, в котором ничего нет.
   Все дружно хихикали. Но, как не странно, этот пустой контейнер остался в лабиринтах Олиной памяти на всю жизнь вместе с «май наме из» и «копеком в покете».
   Самыми любимыми для Оли были уроки испанского языка. Непреодолимое желание выучить этот мелодичный язык так, чтобы легко изъясняться, а не выдавливать из себя слова, помогало Оле справляться со всеми сложностями испанской грамматики. Оля частенько оставалась после уроков, чтобы поболтать с молодой преподавательницей Маргаритой Васильевной, которая была всего на шесть лет старше своих учеников. Болтали по-испански. Марго рассказывала о красотах Мадрида. Ее нежный голос, ее легкое придыхание и слова «Madrid con sus barrios modernos, sus amplios avenidas no tiene nada a las grandes urbes Europeas.» [7 - Мадрид со своими современными кварталами и многочисленными старинными улочками совсем не похож на большие европейские города.] остались в Олиной памяти навсегда. И желание, непреодолимое желание увидеть этот замечательный Мадрид «con sus barrios modernos» жило в Олином сознании до тех пор, пока она не побывала в Мадриде. А, побывав там, Оля поняла, насколько беден наш язык, потому что словами нельзя описать даже частично ту неповторимую красоту, которую можно увидеть только на улицах испанской столицы. Madrid con sus barrios modernos…
   Все это было потом. А впереди была учеба с трехмесячным перерывом на летную практику в аэропортах Внуково и Домодедово.
   Олю откомандировали в аэропорт Внуково. Начальник внуковской службы бортпроводников распределил всех новеньких по бригадам.
   – Привет, меня зовут Лариса, – сообщила полногрудая, рыжеволосая бригадир, протягивая Оле руку. – А фамилию мою запомнить легко, потому что она созвучна с фамилией Татьяны Пельтцер. Только она Пельтцер – великая актриса с одной «С», а я Мельцер – великая стюардесса с двумя «С». А бригаду нашу мы назвали ЛИС – Лариса, Ира, Сергей. А с тобой будет ЛИСО или ЛОСИ, – Лариса звонко рассмеялась.
   Оле тоже стало смешно, потому что эта троица напомнила ей сказку «Пузырь, соломинка и лапоть». Невысокая, полногрудая Лариса – пузырь. Худая, высокая Ира – соломинка и простоватый, с оттопыренными ушами Сергей – лапоть.
   Лариса перестала смеяться и, насупив брови, сказала:
   – Нет, ЛОСИ – плохо. Пусть остается ЛИС и О, потому что через два месяца ты от нас отпочкуешься, и навсегда забудешь о существовании бригады ЛИС.
   Оля пожала плечами, не сказав о том, что красавицу Ларису Мельцер стюардессу с двумя «С» она вряд ли забудет, что вся бригада останется в лабиринтах ее памяти.

   Летное поле поразило Олю своей широтой и бескрайностью. А большие серебристые лайнеры показались ей гигантскими птицами, совершающими замысловатые, только им ведомые передвижения. Ей нетерпелось попасть в чрево одной из этих птиц, чтобы испытать неповторимые ощущения полета.
   Оля летала на самолете только один раз, да и то в двухмесячном возрасте. Родители рассказывали, что весь полет она спала, причмокивая губами. Но стоило самолету совершить посадку, как маленькое очаровательное существо превращалось в грозного монстра, горланящего так, что у всех волосы вставали дыбом. Успокоить малышку мог только звук ревущих турбин, являясь для нее сладчайшей колыбельной песней.
   После полета командир корабля ИЛ-18, выполняющего рейс Анадырь – Москва, прикрепил к Олиному одеяльцу свою «птичку» со словами: «Держи, юная летчица! Это тебе на счастье!»
   Оля шла по летному полю и, крепко сжимая в кулаке ту самую «птичку», размышляла о том, что пилот – сердце большой железной и вполне живой птицы по имени «Самолет».
   Внутри самолет показался Оле еще больше, чем снаружи. Красноватые кресла с белыми подголовниками внимательно наблюдали за каждым Олиным движением. А она крадучись пробиралась по узкому проходу, вдыхая незнакомый запах железной птицы.
   – Новенькая? – поинтересовался командир.
   – Да, – смущенно ответила Оля.
   – Значит, ты из разряда простых людей, которые ежедневно ходят на работу по одним и тем же улицам, решила перейти в разряд людей, рожденных под знаком птицы, которые взмывают выше облаков, чтобы выбравшись из дождя, снега, слякоти, увидеть над облаками солнце, чтобы перенестись в надоблачное пространство, в надоблачную жизнь. Земные люди идут на работу в офис, а ты идешь на работу в Париж!
   – Как это романтично: на работу в Париж! – повторила Оля.
   – Ты тип нашего самолета знаешь? – поинтересовался усатый дяденька бортинженер, которого в экипаже называли – «пан смазчик». Еще в экипаже были «пан блудило» – штурман и «пан колупайло» – второй пилот.
   – ТУ-154, – отчеканила Оля.
   – Правильно. Но мы любовно называем его «Тушкой», – улыбнулся командир – «пан водило» и доверительным шепотом проговорил:

     Позволь я расскажу о самолете,
     Который иногда берет меня в полет.
     И как его, родимого, в сердцах не называют:
     И «тушкой», и «полтинником», «авророю». И вот —
     Уйдя в другой отряд, навеки забывают,
     Что он прокормит нас и весь Аэрофлот.
     А укротить его считается везеньем —
     И с ветром далеко не кончен вечный спор
     «Аэродинамическое недоразуменье»,
     «Неуправляемый, летающий топор» [8 - Евгений Трофимов бортинженер 63 л/о.].

   А, если серьезно, то у каждого самолета свой нрав, свой голос, своя стать. Я его спрашиваю: «Помнишь ли девушку ту?», а он мне отвечает: «Ту! Ту сто пятьдесят четыре!» Вот какие у нас замечательные говорящие «тушки».
   Мало того, в кабине есть переговорное устройство, по которому можно связаться с вашей службой. Нажимаешь кнопочку на панели и докладываешь: «Я – стажер Иванова осмотр самолета произвела. Мин нет. Экипаж трезвый, никто не пристает, за руки не хватает. Люди подобрались творческие, талантливые: командир песни поет, второй пилот картины рисует, штурман стихи пишет, бортинженер виртуозно на гитаре играет. Надеюсь, полет пройдет в дружеской атмосфере. Командир безопасность полета гарантирует».
   Оля поняла, что про переговорное устройство «пан водило» насочинял, но виду не подала. Ей было весело смотреть на взрослого дяденьку, который болтает глупости, как пацан.
   – Кстати, – командир вдруг посерьезнел, – авиатранспорт – самый надежный и безопасный вид транспорта! Он стоит на шестом месте по количеству аварий. А на первом, между прочим, автомобильный транспорт. Так что – летайте самолетами Аэрофлота! Главное в нашей профессии – ничего не бояться.
   – А я и не боюсь. Я даже люблю, когда страшно, – улыбнулась Оля.
   – Вот и прекрасно! Вот и молодчина! Теперь тебе остается также лучезарно улыбаться пассажирам, помня, что ты из простой девушки по имени Оля превратилась в Стюардессу! Это превращение похоже на превращение Гадкого Утенка в Прекрасного Лебедя, то есть это превращение сказочное. Не забывай! – командир подмигнул ей и запел.
   Голос у него был необыкновенный, да и слова так понравились Оле, что она потом еще долго-долго повторяла:

     Стюардесса, стюардесса – ты небесная принцесса.
     В серебристом самолете в страны дальние летишь.
     Стюардесса, стюардесса – ты нездешняя принцесса.
     Восхищаются тобою Лондон, Рим, Нью-Йорк, Париж.

   Эта веселая песенка навсегда осталась в Олиной памяти. Стюардесса – принцесса! Принцесса – стюардесса! Навсегда!

   Пассажиры входили долго и шумно, Оле даже показалось, что их гораздо больше, чем мест в салоне. Но Лариса только посмеивалась: «Спокойно, Леля, сядут все!» Наконец посадка закончилась и, самолет начал медленно двигаться на исполнительный старт. Двигатели гудели, набирая обороты и заставляя дрожать цельнометаллическую конструкцию. На краткий миг самолет замер, а потом помчался по взлетной полосе, чтобы, оттолкнувшись от последней плиты, легко взмыть в небо.
   Оля ощутила необыкновенный восторг, когда самолет, вынырнув из толщи белых облаков, легко заскользил по невидимой дорожке, называемой воздушным эшелоном. Вокруг простиралась солнечная долина без конца и края.
   – Здесь вечное солнце или звездная ночь, – подумала Оля. – Здесь хорошо и радостно, и ничто не может омрачить сияющее спокойствие этих мест.
   – Хватит в окошко глазеть, – строго сказала Лариса. – Бери поднос, иди в салон.
   – Я? – у Оли похолодели кончики пальцев.
   – Ты, ты, дорогая. Или ты забыла, что ты на работе?
   – Ларисочка, я сейчас… Я только дух переведу… Я же первый раз на самолете, – начала заикаться Оля. – Вообще первый раз лечу… Раньше никогда…
   – Потом расскажешь, – сухо произнесла Лариса, вручая Оле поднос, на котором стояли маленькие стаканчики с водой.
   Оля мертвой хваткой вцепилась в поднос, наблюдая, как в стаканчиках прыгают веселые пузырьки газировки. Ее руки тряслись в такт прыгающим пузырькам, заставляя все двадцать стаканчиков дружно приплясывать.
   – Ольга, улыбайся, – приказал Сергей, распахивая перед Олей кухонные шторки. – Не бойся, мы тебя с тыла прикроем. Если что, кричи.
   – Ладно, – заулыбалась Оля, сделав решительный шаг в салон.
   Но вся решительность моментально улетучилась, при виде множества любопытных глаз, нацеленных на нее. Ей показалось, что все пассажиры видят, какая она неуклюжая. Чтобы скрыть неловкость, Оля начала твердить «Пожалуйста. Пожалуйста!» А голову сверлила одна-единственная мысль: «Только бы не уронить этот поднос кому-нибудь на голову».
   – Умница, у тебя все классно выходит, – подбодрила ее Ира, вручая следующий поднос.
   – У меня такое чувство, что наш самолет удлинился. Мне кажется, что я никогда не дойду до последнего ряда, – простонала Оля, шагнув в салон все с той же мыслью: «Только бы никого не облить!»

   Все произошло как-то само собой. Оля протянула поднос. Пассажир странно взмахнул руками, и стаканчики один за другим забарабанили по его русоволосой голове.
   – Ура! – закричал пассажир. – Меня облила настоящая стюардесса!
   – Простите, простите, – начала бормотать Оля, радуясь, что на подносе было не двадцать, а всего пять стаканчиков, и что осталась одна минеральная вода.
   – Да брось ты свои стаканы, Ольга, Оленька, Оля! – схватив ее за руки, приказал пассажир.
   Оля подняла на него глаза и, замотав головой, выдохнула:
   – Вы? Нет, это сон, этого просто не должно было произойти в реальной жизни.
   – Но это произошло! – радостно заговорил Александр. – Мало того, я загадал, что женюсь только на той стюардессе, которая меня обольет водой, втайне мечтая, что это будете вы. И меня облили именно вы! Хотя, по теории вероятности ваши шансы были равны нулю. Я так счастлив! Вы себе даже представить не можете, как же я счастлив!
   Оля смотрела на Александра и не могла поверить, что это тот самый мужчина, из-за которого она стала не просто стюардессой, а небесной принцессой. Мало того, этот неприступный, высокомерный человек смотрит на нее влюбленными глазами, которые говорят больше, чем следовало бы.

   В Ташкенте он разыскал ее в гостинице и пригласил посетить ни с чем не сравнимый восточный базар, пообещав массу сюрпризов и не меньшее количество интересных историй.
   – Мы будем пробовать дыни, виноград, гранаты и даже лысые персики.
   – Лысые? Почему они полысели? – удивилась Оля.
   – Они не полысели, а их побрили, – рассмеялся Александр. – Неужели ты ни разу не видела лысых персиков?
   – Ни разу.
   – Сегодня ты их не только увидишь, но и попробуешь, – пообещал он.
   Они ходили по базар и наслаждались ароматами вкусов и запахов. Он крепко прижимал ее руку к своему боку, чтобы она не потерялась, и говорил безумолку.
   А Олю не покидало чувство, что все это с ней уже было, что он уже водил ее по базару, прижимая руку к своему боку, что уже кормил ломтиками дыни, истекающей сладким нектаром, и говорил смешные глупости… Оля даже знала и то, что перед ними должен возникнуть странно вида старичок. Поэтому, когда он вырос словно из-под земли, она радостно воскликнула: «А вот и вы, здравствуйте!»
   Старичок, кативший перед собой видавшую виды покореженную детскую коляску, остановился и показал рукой на три больших лысых персика, нагло развалившихся на серой тряпице. Персики были сочными и румяными. Они сами просились в рот. А старичок, одетый так, словно на дворе был не XX, а XVIII век, причмокивал губами, повторяя: «Вах!», что, по-видимому, означало восторг.
   Пока Александр расплачивался, Оля внимательно рассматривала странный наряд старичка. Одежда его хоть и была ветхой, но не утратила былой роскоши. Кое-где на ткани поблескивал золотой орнамент. На совершенно седой голове был надет странный тюрбан с дорогим камнем в самом центре. Ровный клинышек седой бороды смешно поднимался вверх, когда старичок шевелил губами. А в белесых глазах подрагивали огоньки, похожие на пламя свечей, дрожащее на ветру.
   Олю развеселили дырявые длинноносые башмаки, из которых торчали большие, крепкие пальцы. Пальцы на руках и ногах шевелились одновременно. Старичок пересчитал деньги, сказал свое: «Вах!» и исчез так же внезапно, как и появился.
   В руках у Оли остались три наглых лысых персика. Александр молча взял один, вытер носовым платком и поднес к Олиным губам. Она прикрыла глаза и вонзила свои острые зубы в мякоть лысого наглеца. Сладковатая мякоть начала таять на языке, наполняя все тело какими-то новыми ощущениями. Оля откусила еще кусочек и поняла, что персик имеет лишь косвенное отношение к тем чувствам, которые переполняли ее, а прямой виновник Александр. Это он касается Олиных губ своими губами. Сладкий нектар, тающая во рту мякоть и упругие, горячие губы Александра заставили Олю ощутить чувство полета.
   Оля радостно выдохнула: «Ах!» и сжала руками лысые персики. Брызнувший персиковый сок потек сладкими ручейками с Олиных рук.
   Александр присел на корточки и подставил лицо под льющийся нектар. А она давила, давила, давила податливую мякоть до тех пор, пока в руках не остались лишь крепкие косточки…

   Александр проводил Олю до гостиницы. Красивым, ровным почерком написал свой московский адрес и телефон, поцеловал Олю в щеку и ушел.
   – Где твои покупки? – поинтересовалась Лариса, когда Оля перешагнула порог.
   – Покупки? – Оля удивленно посмотрела на Ларису, не понимая, что от нее хотят.
   – Девочка, ты зачем на базар ходила? – задала наводящий вопрос Ира.
   – На экскурсию, – улыбнулась Оля, сжимая в ладони листок с адресом Александра.
   – Ах, на экскурсию, тогда ладно. Тогда спать ложись, – засмеялись Лариса.
   – Только заруби себе на носу, детка, что второй раз в Ташкент не ставят, – зло проговорила Ира. – Тебя предупредили, что Ташкент хлебный рейс. Значит, надо понимать, что «хлеба» всем хочется. Мы этот рейс полгода ждали. Фруктов набрали себе и своим нелетающим товарищам. А ты на экскурсию сходила. Это не солидно. Я бы даже сказала, что это не правильно, не по-Аэрофлотовски. Мы должны проявлять заботу о ближних, поняла?
   – Поняла, – буркнула Оля. – Просто мне ничего не надо.
   – Глупости, – рассердилась Лариса. – Завтра утром купишь пару дынь. И не смей мне бригаду позорить.
   – Но…
   – Нечего выпендриваться. Раз ты с нами, то должна быть, как все.
   – Почему? Зачем?
   – Не задавай глупых вопросов. У нас во Внуково существуют определенные правила, и ты должна их выполнять. Между прочим, через два месяца я должна буду написать тебе характеристику, – Лариса ткнула себя пальцем в грудь. – А, что я напишу?
   Глядя на Ларису, Оля вспомнила детскую считалочку: «Аты-баты шли солдаты…» и поняла, что проиграла. На душе стало неуютно и пасмурно от того, что дальнейшая карьера зависит теперь от расположения Ларисы с двумя «С», которая будет требовать выполнения абсурдных приказов. Что делать Оля не знала, поэтому решила молчать.
   – Вы все, Шереметьевские, с гонором. Все из себя строите невесть что, а поработали бы лет десять во Внуково, как я, хлебнули бы нашей советской романтики, тогда бы носы не задирали, – выкрикнула Лариса.
   Оля вспомнила смешного старичка, счастливого Александра, тягучую, липкую мякоть лысого персика и, улыбнувшись, тихо проговорила:
   – Милая Лариса, – это прозвучало, как «dear children» у КВНа, – я совсем не виновата, в том, что ты летаешь во Внуково, а не в Шереметьево.
   – Не виновата, – подтвердила Лариса. – Просто мне уже тридцать три. Через два года скажут: «Аривидерчи, Лора!», а у тебя все еще впереди, ты молодая, красивая и до неприличия счастливая. Да еще со своим юношеским максимализмом: «мне ничего не надо, у меня все есть!»
   Последние слова она произнесла совсем тихо, став милой девчонкой, подружкой, одноклассницей.
   – Лорка, неужели тебе тридцать три?
   – Мне тридцать три, я догнала Христа, и «если завтра выходной дадите, то дотяну, наверное, до ста». Но вы до ста летать мне не дадите, – грустно сказала Лариса, присев на край кровати.
   – Не дадут, гады, – поддакнула Ира, обняв Ларису. – Дался им этот возраст. Кто придумал цифру тридцать пять? Почему тридцать пять? У меня что, мозги высохнут или я внешне сильно изменюсь? Почему, почему в тридцать пять у нас должна закончится жизнь? Бред, бред сивой кобылы…
   – Точно. Вис из ве бред оф ве сивый к¸был, – произнесла Лариса и расхохоталась, а потом откинув волосы со лба, продекламировала:

     Последний рейс раскрыл тебе объятья,
     Свел в экипаж покладистый народ,
     Кого в среде Аэрофлота братьях
     Увы, встречать не каждому везет.

     Еще не скоро будут мемуары.
     Дай Бог. Лишь треть по жизни ты прошла.
     Коль «истина в вине», пусть растолкует чара,
     Чего лишила треть и, что дала.

     И мед и соль дарованного хлеба,
     И странствий годы – счастья пусть аванс.
     Не хлопай дверью, уходя из неба:
     Ведь рейс последний, не последний шанс.

     Впредь оставайся в обществе кумиром,
     Хозяйки неба выучив урок,
     Украсишь ты любое место мира —
     Загадочного неба лепесток…

   – Эти стихи Игорь Куликов написал для нашего бригадира Мариночки Шустовой. А назвал они их «Уходящим из неба». Мариночка больше не летает. Она теперь в службе наряды [9 - Наряд – служебная информация для бортпроводников о маршруте полета, времени вылета, типе самолета, составе бригады.] отвечает. А Игорек перевелся в Шереметьево. Стал богатым-пребогатым. Строит большущий дом, в котором смогут собираться летающие барды, летающие поэты и поэтессы, поющие стюардессы и просто классные бортпроводники, которым есть о чем поведать миру.
   А то ведь большая часть населения, по мнению того же Игорька, живет по принципу: «придирчивы к чужим словам, таим обиды, их итожим. Случись же высказаться нам, порой двух слов связать не можем». Так что, не итожь обиды, Ольга.
   – И на нас не сердись, пожалуйста. Мы девчонки нормальные. Просто накатило что-то. Наверное, это зависть. Обычная, глупая бабья зависть, – протянув Оле руку, сказала Ира.
   – Да я и не сержусь, – улыбнулась Оля. – Будем считать, что это была притирка характеров.
   – А в знак примирения, мы тебя будем Шереметьевской курицей фифой звать, идет? – хитро улыбнулась Лариса.
   – Идет! – отозвалась Оля. – Зовите хоть горшком, только в печку не ставьте.
   Она повернулась и пошла в ванную комнату, чтобы, стоя под струями воды, думать об Александре, воскрешая в памяти все детали их романтической прогулки.

   Оля больше не боялась выходить в салон. Наоборот, ей доставляло несказанное удовольствие общаться с разными людьми, именуемыми пассажирами. Все они были желанными гостями в ее доме-самолете.
   Чувствуя ее расположение, ее внутреннюю радость, желание угодить, выслушать, помочь побороть страх, пассажиры начинали расслабляться. Они с благодарными улыбками принимали из Олиных рук шуршащие пакеты-подарки, как их называли бортпроводники, в которых лежал кусок черного хлеба, «огрызок» киевской колбасы, плавленый сырок «Лето» или «Дружба» и крутое яйцо, которое Оля называла прямым, из-за того, что оно напоминало ей резиновый ластик. Но на вопрос: «Что надо делать с яйцом, чтобы из него вышел резиновый ластик?» – никто ответа не давал.
   Пассажиры ели прямые яйца с колбасой и хлебом, шуршали пакетиками и мило улыбались. Оле было невыносимо стыдно за ненавязчивый советский сервис на борту самолета, но она ничего не могла изменить в этой, отлажено работающей машине.
   – Смотри и запоминай, – назидательным тоном говорила Лариса. – Потом расскажешь своим подружкам про наш Внуковский сервис. Про наши самолеты, где пассажиры сидят друг у друга на коленях и делают вид, что они счастливы. Правда, бывают и недовольные элементы.
   Один раз заходит в салон шикарно одетый, толстый дядя с большим портфелем. Вид весьма интеллигентный. Я улыбаюсь, а он вдруг с пренебрежением спрашивает: «Ну и когда же этот ваш сарай полетит?» А я ему в ответ: «Сейчас всю скотину загоним, и начнем взлетать. Занимайте скорее свое место, не затрудняйте проход». – Оля хихикнула. Лариса погрозила ей пальцем и строго произнесла:
   – Только ты, Ольга, так никогда не говори. С меня пример брать не стоит, потому что пассажиры ни в чем не виноваты. Они заплатили деньги и хотят получить максимум удовольствия. И нам, милая моя Шереметьевская курица фифа, приходится пускать в ход все свое обаяние, выкручиваться, из ничего создавая сервис, прикрывая недочеты и огрехи наземных служб, потому что мы – стюардессы – лицо авиакомпании. Люди видят нас, а не тетю Маню, которая прямые яйца варит и пакует в шуршащие пакеты. Это за нами народ в щелочку подглядывает, что мы там, на маленькой, сексуальной кухне делаем? Каким сексом занимаемся? А мы всего лишь дорогим пассажирам еду готовим, работая за себя и за того парня. Но народ не верит, потому что психология такая: за закрытой дверью непременно должна быть тайна. Вспомни русские народные сказки. Если главному герою говорят: «Открывай все двери, а эту не смей!», то он обязательно запретную откроет, запретный цветок сорвет, запретный плод отведает…
   Но хоть за нами пассажиры и подглядывают, а все равно всех тонкостей узнать не могут. Не знают они, что в бригаде у нас вместо пяти человек четверо, что приема на работу нет, что тридцатипятилетних, опытных людей за борт отправляют, что скоро совсем работать некому будет, одни начальники останутся. У нас ведь на каждую бригаду по инструктору. Придет такая важная инструктесса, книжечку откроет и весь рейс будет читать да кофеек попивать, а потом послеполетный разбор начнет проводить, выявляя недостатки в нашей работе. Да я и без нее все недостатки сама вижу. Лучше бы она подсчитала, сколько раз я, нежное создание, весом в шестьдесят килограмм, подняла контейнер весом в восемьдесят килограмм, радостно сообщая, что вес взяла Лариса Мельцер Советский Союз! Нам должны аплодировать и кричать: «Ура!», а вместо этого сплошные недовольства. В салоне плохо пахло, воды маловато было. Запах в салоне мы не портим, а за воду, между прочим, бортпроводники свои денежки выкладывают, которые никто, кстати, не компенсирует.
   – Ларис, как же это можно всех пассажиров за свой счет напоить? – удивилась Оля.
   – Запросто, – сказал Сергей и объяснил изумленной Оле, что ответственный за «кашу», то есть за питание пассажиров, должен оставить в цехе бортпитания задаток за бутылки в размере от пятидесяти до ста своих кровных рублей. После рейса деньги вернут в количестве прямо пропорциональном количеству бутылок, вернувшихся на базу.
   – Если же по счастливой случайности, бутылок будет больше, то прибыль заберут работники цеха. Потому что бортпроводники – птицы, а птицам деньги не нужны. Им же безумно много платят – целых восемьдесят рублей!
   Лифтер, для сравнения, получает сто двадцать чистыми. А я большую половину зарплаты должен отдать за бутылки, чтобы создать имидж авиакомпании.
   – Ладно, Серега, не заводись, – погладила его по голове Ира. – Мы же не лифтеры, не какие-то там мусордессы, мы – бортпроводники! У нас экзотическая работа.

   Да, экзотики было хоть отбавляй. Северный город Певек. Маленькое, одноэтажное здание аэропорта – деревянный барак, на крыше которого красуется надпись: Певек – Пекин. Дощатые мостки ведут к гостинице – единственному двухэтажному зданию. Растительности никакой. В июле уже падает снег, по-зимнему завывает ветер. У Оли окоченели руки, и посинел нос. Лариса предупреждала, что надо взять теплую куртку, но Оля, думая, что это очередной розыгрыш, взяла лишь свитер. Поэтому до гостиницы она бежала бегом, надеясь там отогреться.
   Но не тут-то было. Огромная комната, в которую их поселили всей бригадой, оказалась ужасно холодной. Отопление пока отсутствовало.
   – К августу включат, – пообещала администратор гостиницы. – А пока можете кровати сдвинуть и греться. Если хотите, летчиков с вами вместе поселим, теплее будет.
   – Спасибо, не надо, – буркнула Лариса. – Мы уж как-нибудь, отдельно. Хватит с нас вашего общего туалета.
   Общий туалет произвел на Олю неизгладимое впечатление: за тонкой дверью с огромными щелями находилась маленькая, обледенелая дырка, вырытая прямо в вечной мерзлоте. Дверь самопроизвольно распахивалась, выставляя на всеобщее обозрение место общего пользования, испачканное нечистотами постояльцев.
   Воды в гостинице не было. Не графья. Хорошо, что предусмотрительный Серега сунул каждому по две бутылки воды, строго наказав, посуду вернуть на борт в целости и сохранности. Наскоро умывшись, Оля юркнула в холодную постель и моментально уснула.
   Потом, побывав в настоящем Пекине, она поняла, как далеко ушел Китай от великого, могучего Советского Союза. У китайцев были семимильные сапоги, а у нас лапти.

   В другой северный город Анадырь, расположенный на Чукотском полуострове, Оля попала в августе. Она с нескрываемым любопытством смотрела, как белый снег падает на угольно-черную землю, на тощих коров, похожих на больших московских собак, на карликовые деревья, на дома, стоящие на сваях, как на ходулях. Оля одна бродила по улицам Анадыря, наблюдая, как тощие коровы жуют мусор из помоек. Солнце опасливо пряталось за огромную, черную гору, отбрасывая апельсиновый отсвет на свежевыпавший снег.
   Оля смотрела на оранжевую дорожку и явно слышала мамины слова: «Анадырь – большой город. Он и двадцать лет назад был большим. Дома для русских строили на сваях, а чукчи жили в чумах и юртах. Они не понимали, как можно жить всем вместе, в конструкции на куриных ногах. Да еще в домах вода сама по трубам вверх поднимается, а воду чукчи боятся. Вода – плохо. Мы видели, как тонул человек, а вокруг стояли чукчи и молча наблюдали. Человек из последних сил цеплялся за ломающуюся льдину, кричал, звал на помощь, но никто не двинулся с места, никто не протянул руку помощи. Нельзя помогать. Человек попал в беду из-за своей глупости. Выпустит его дух воды – хорошо. А не выпустит – значит так надо. Пока мы пробились через плотное кольцо молчаливых наблюдателей с равнодушными лицами, человека не стало. Наступила жуткая тишина.
   Мне потом долго снилось черное кольцо проруби с острыми, ледяными краями, окрашенными солнцем в оранжево-красный цвет, цвет апельсиновой кожуры…»
   – Цвет апельсиновой кожуры, – повторила Оля и побрела в гостиницу, которая была на класс выше, чем гостиница в Певеке.
   Утром Оля распрощалась с Анадырем без тени ностальгии. Распрощалась, чтобы уже никогда не возвращаться в этот вмерзший в вечную мерзлоту город, окруженный угольно-черными горами, угольными копями и черной водой Чукотского моря.
   Потом были Хабаровск, Иркутск, Улан-Уде, Сочи, Анапа, Киев, Братск – далекие города, которые Оля никогда не смогла бы увидеть, если бы не стала стюардессой. Она мысленно благодарила Александра, но нарочно не звонила ему, запрятав его адрес в одну из многочисленных книг, разместившихся на книжных полках. Нет, она не забыла название книги. Разве могла она забыть любимого Доктора Живаго? Она просто выжидала. Ей хотелось, чтобы Александр сам разыскал ее в миллионной Москве. Он просто обязан был ее разыскать. Иначе все слова, сказанные им в Ташкенте, когда он собирал персиковый нектар с ее рук, теряли свой смысл.
   – А смысл, глубокий, философский смысл должен быть во всем, – повторяла Оля, когда-то услышанную фразу. Эта фраза глубоко въелась в память, как «май наме из», как «Madrid con sus barrios modernas», как «пустой контейнер», как стюардесса с двумя «С», как апельсиновый отсвет на белом снегу…

     Как распятье, оконная рама —
     Охлажденье горячему лбу.
     – Все пройдет, – повторяю упрямо.
     – Все пройдет, я без вас проживу.

     Солнце краской оранжевой брызнет
     И, заставив утихнуть пургу,
     Апельсиновым цветом раскрасит
     Мне дорогу на белом снегу.

     И по узенькой этой дорожке
     Я с распятьем пойду на груди,
     Чтобы встретить того, кто поможет
     Одолеть мне остаток пути.

   Оля стояла на эскалаторе, который ехал вниз, и рассматривала людей, которые ехали вверх. Вот строгий гражданин, обиженный на что-то. Вот легкомысленная дамочка, вот сладко целуется влюбленная парочка, не обращая ни на кого внимания. Вот веселые студенты с гитарами, а вот бородатый парень с рюкзаком, наверное, геолог…
   – Оля! Оленька! Ольга! – закричал геолог и рванул вверх, перепрыгивая через ступени.
   – Александр? – произнесла она, не решаясь поверить в то, что это не сон. А, поверив, закричала: «Александр!» и побежала вверх по эскалатору, движущемуся вниз.
   Их голоса смешались с шумом эскалатора, заставив людей, едущих вверх и вниз, встрепенуться и стать участниками разыгрывающегося действа, гениальность которого состояла в сплошной импровизации. Никто из зрителей не догадался, что для Оли и Александра эта встреча была закономерным, необходимым, желанным продолжением их первой встречи.
   Оля бежала вверх навстречу людям, спешащим вниз, но никак не могла преодолеть движущиеся ступени, как ни старалась.
   – Да подождите вы его внизу, – услышала она чей-то совет.
   Но разве слушает советов вырвавшаяся из берегов река? Разве можно остановить волну Цунами, зародившуюся в океане? Разве можно обуздать страсть, потушить бушующий пожар любви?
   Оля упрямо бежала вверх. Она замерла только тогда, когда увидела бегущего вниз Александра.
   – Почему ты исчезла? Куда ты исчезла? – крепко сжав ее руку, выпалил он.
   – Работы было много. Лето – пора отпусков… – пожав плечами, ответила она.
   – Все не то, не то… Мы… я говорю какие-то банальные глупости вместо того, чтобы честно признать, что я ужасно, безумно тосковал по тебе. Я понял, что должен постоянно видеть тебя. Ты нужна мне ежеминутно, ежечасно… Я чуть не свихнулся от двухмесячного ожидания нашей новой встречи. Как я ругал себя за то, что не взял твой адрес. Не пропадай. Не исчезай из моей жизни. Не улетай…

     Не найти мне для слов места.
     В сердце черством совсем не просторно.
     Почему же оно покорно
     Благосклонным твоим жестам?

     Вот бы мне разгадать тайны
     Твоих мудрых у глаз морщинок:
     Знак-то радости или кручины,
     След страстей иль потерь печальных?

     Нет, тебя я не знаю пока,
     Не делил я с тобой скитанья.
     Но уж раб твоего обаянья,
     Твой покорный и верный слуга [10 - Игорь Куликов.]…

   Они стояли в нескольких шагах от эскалатора, а людской поток безропотно обтекал их с двух сторон.
   – Что мы здесь стоим, как две сироты? Поедем ко мне? – Оля пожала плечами, потому что боялась своим поспешным согласием спугнуть счастье, которое представилось ей диковинной, пугливой птицей, способной улететь в любой миг.
   – Я заварю тебе фантастический чай из горных трав. Я буду петь тебе до полночи стихи. Я буду рассказать тебе о необычайной красоте гор, о том, как я бороздил морские просторы… Это будет потом, потому что сначала я просто обязан сказать тебе, что ты самая, самая, самая единственная. «Ты – богиня в речах и движеньях, небом посланный, ангельский птах. Находиться в твоем приближенье, словно в света купаться волнах» [11 - Игорь Куликов.]. Ты станешь моей женой сегодня и навсегда. Понимаешь, на-всег-да? – скороговоркой выпалил Александр. Он очень боялся, что дивная птица счастья улетит, если он сейчас же ее не посадит в золотую клетку своей любви, своих чувств, своего обожания.
   – На-всег-да, – повторила Оля и, чуть прикрыв глаза, увидела темную лестницу, по которой она когда-то бежала за Александром.
   Оля поняла, что догнала его, перешагнув сразу через четыре ступеньки, разделяющие их. Нет, не перешагнула, перелетела через ненужные ступени, чтобы опуститься на завораживающий и пугающий своей неизвестностью айсберг по имени Александр, Саша, Шурка…
//-- 4 --//
   С Марией Николаевной Поповой Оля встретилась совершенно случайно. Они столкнулись у дверей службы.
   – Мария Николаевна! – радостно закричала Оля. – Вы меня, конечно, не помните…
   – Помню, милая, – улыбнулась Мария Николаевна. – Стюардессой ты стала, а замуж за Александра вышла?
   – Ах, вы и имя его помните! – восхитилась Оля. – Да, мы уже четыре года женаты. У нас растет сын Артемка. Спасибо вам огромное. Я так мечтала с вами встретиться, поговорить, расспросить вас обо всем. Можете вы со мной поговорить? У вас есть время?
   – Могу, – улыбнулась Мария Николаевна и, взяв Олю под руку, повела за собой.
   Они поднялись в ресторан и сели за самый дальний столик у окна. В окно был виден перрон, где двигались и беззвучно взлетали самолеты. А напротив красовалась «рюмка» – визитная карточка аэропорта Шереметьево.
   – Сколько хлопот было с установкой этой «рюмки», – глядя в окно, проговорила Мария Николаевна. – Почва – сплошной плывун, никак не поддавалась людям. Но, терпение и труд сделали свое дело. Стоит наша «рюмка», и все ею любуются.

   Мария Николаевна повернула голову и, хитро прищурившись, спросила:
   – А ты знаешь, как называли первых летчиков?
   – Авиаторами, – ответила Оля.
   – Правильно. А первых летчиц называли – авиатриссами.
   Оля сразу вспомнив Ларису Мельцер – стюардессу с двумя «С», и подумала: «Знай Лорка про авиатрисс, обязательно бы вворачивала в свою речь это словечко с двумя «С».
   – Первой авиатриссой стала Лидия Васильевна Зверева в 1911 году. Второй – Евдокия Анатра. Третьей стала известная певица Молли Море – Любовь Александровна Галанчикова. Она была шеф-пилотом у Фоккера в Германии, установила несколько рекордов дальности в перелете Берлин – Париж.
   Княгиня Евгения Михайловна Шаховская самостоятельно летала на самолете «Райтер». А в 1913 году была даже создана специальная школа, где готовили авиатрисс.
   – А сейчас авиатриссы есть?
   – Конечно, – улыбнулась Мария Николаевна. – Только не очень охотно берут женщин в авиацию. Хотя еще в 1934 году Марина Раскова утверждала, что женщины летают не хуже мужчин. Она говорила, что профессия летчика не возможна без риска, что человек, однажды испытавший счастье самостоятельного полета, уже никогда не изменит своей мечте. Разумеется, если у него душа настоящего летчика.
   У Марины Расковой была душа настоящего летчика. Вместе с Валентиной Гризодубовой они совершали рекордные беспосадочные перелеты.
   В свои двадцать три года Марина уже преподавала штурманское дело в Военно-Воздушной Академии.
   Поначалу, видя в расписании занятий «штурманское дело – преподаватель Раскова», слушатели думали, что произошла ошибка. Некоторые даже посмеивались: «Напишут же такое!» А когда Марина входила в аудиторию, то на нее попросту не реагировали.
   Уважительно о Марине заговорили только тогда, когда ее назначили штурманом черноморской экспедиции и поручили прокладывать курс для полетов над морем в осенние дни в сложных метеоусловиях по новой трассе Одесса – Батуми.
   А беспосадочный перелет Москва – Дальний Восток на самолете «Родина» прославил Раскову, Гризодубову и Осипенко на весь мир. Целых двадцать восемь лет никто не мог пролететь расстояние в шесть тысяч четыреста пятьдесят километров за двадцать шесть часов и двадцать девять минут, как наши девушки.
   Правда этот полет не был легким. Из-за плохой погоды лететь пришлось за облаками на высоте семь тысяч пятьсот метров. Температура за бортом минус сорок. Самолет покрылся ледяной коркой. Вышла из строя радиостанция. Связь с Москвой прервалась. Девушки приняли решение лететь по приборам. Вся надежда была на штурманский расчет Марины. Вскоре показался Амур. Но радость омрачила мигающая красная лампочка – горючее на исходе. Подходящего места для посадки нет, кругом тайга и болота. Гризодубова приказала Расковой прыгать, опасаясь, что в случае неудачной посадки Марина погибнет. Марина прыгнула.
   Сильным порывом ветра ее парашют далеко отнесло от места планируемой посадки. Марина осталась в тайге в полном одиночестве. Но она не испугалась, не стала сидеть на месте, а двинулась вперед.
   Ровно через девять дней Марина вышла недалеко от поселка Керби, точно к тому месту, где приземлился самолет «Родина».
   Девушки вернулись в Москву поездом. Их встречали, как настоящих героев. Мы были счастливы. Никто не скрывал слез радости и восторга. Казалось, радость будет вечной…
   Но как-то вдруг сломалась, рухнула мирная жизнь. Страшное слово «война» бесцеремонно вторглось в нашу речь. Голубое небо, которое мы так любили, превратилось в грохочущее от рева самолетов, смятое, вздыбленное, огненное, распоротое визжащими осколками пространство.
   С первых же дней войны мы все стали рваться на фронт. А Марина Раскова предложила создать женские авиационные части из летчиц Осавиахима и пилотов Гражданского Воздушного флота. В ЦК партии предложение обсуждали до осени.
   Наконец, решение о создании женского полка легких ночных бомбардировщиков было принято, а командовать им поручили Марине Расковой и Евдокии Бершанской. Никто и не подозревал, что через несколько месяцев женский полк будет наводить на немцев парализующий страх.
   А секрет был прост. Мы летали на маленьких самолетах – У-2 – «уточках», как мы их любовно называли. Так вот эти «уточки» проникали туда, куда было не пробиться тяжелым бомбардировщикам. Мы могли летать с выключенными моторами. Появление наших самолетов было всегда неожиданным. Нас даже окрестили «Ночными ведьмами».
   Жаль, Марина не порадовалась за нас…
   Мария Николаевна замолчала, вспоминая, какой горькой была утрата, когда 12 января 1943 года хоронили Марину Раскову. Это было противоестественно, неправильно, непоправимо. Самолет, на котором летел экипаж командира женского Таманского полка ночных бомбардировщиков, майора Марины Расковой попал в сложные, тяжелейшие метеоусловия и потерпел катастрофу. Погибли все…
   В день вылета Марина отослала маме и дочке письмо: «Дорогие мои, мамочка и Танюрочка… Посылаю вам привет и тысячу поцелуев… Все у нас в порядке, обо мне не беспокойтесь. Посылаю тебе ключи от нашей квартиры, которые улетели вместе со мной в моем кармане. Будьте умницы, мои дорогие, берегите здоровье… Целую вас, мои любимые…»
   – Мои любимые, – вслух повторила Мария Николаевна и, словно очнувшись от воспоминаний, спросила:
   – А вы мне о себе рассказывать будете?
   – Буду, обязательно буду, – отозвалась Оля. – Только потом, когда вы все расскажете о себе. Вы столько видели, столько пережили, столько можете поведать, что я должна превратиться в слух и не дышать. Я еще тогда, пять лет назад, должна была расспросить вас обо всем, а я начала вам щебетать про свою любовь, про свои невзгоды…
   – Правильно сделали, что начали щебетать, – прервала ее Мария Николаевна. – Откуда же вам было знать, что я военная летчица – авиатрисса, инструктор, командир звена «Ночных ведьм». Вот, когда я вам все о себе расскажу, а вы потом мимо меня пройдете…
   – Ни за что не пройду, – замотала головой Оля.
   – Верю, – заулыбалась Мария Николаевна. – Я вам сразу поверила, когда вы мне в плечо уткнулись. Было в вас что-то неуловимо детское: растерянность, мольба о помощи, беззащитность. Вы плакали у меня на плече, а я вспоминала, как однажды мне так же уткнулся в плечо мой однокашник по Батайской школе пилотов – Анатолий, Толя Попов – наш первый красавец, по которому сохли все девчонки. Мы были веселые, бесшабашные, но война все залила кроваво-красным огнем пожарищ, исковеркала людские судьбы, надломив даже самых сильных и смелых, поэтому никто не стеснялся слез и никто не осуждал за слезы…
   С Толей мы встретились на Белорусском фронте. Шло стремительное наступление на Минск. Нашим полкам была дана задача искать разрозненные группировки немцев. На лесной поляне собралось сразу несколько мужских и женских полков. Мы все принимали живое участие в радостях и бедах друг друга. Читали одну на всех книгу Белинского… Она, к сожалению, сгорела вместе с самолетом… Но мы больше горевали о молодом пилоте, который не смог эту книгу прочесть. Он сгорел в самолете вместе с Белинским.
   Этот мальчишка погиб совершенно нелепо. Он вылетел на поиски немцев, перелетел речушку, находящуюся прямо за нашим леском, и попал под одиночный немецкий обстрел. Горящий самолет медленно опустился на берег реки. Штурману удалось выбраться и сообщить о происшествии командиру эскадрильи Анатолию Попову, Толе. Попов незамедлительно помчался к месту трагедии, но было уже слишком поздно… Ни пилота, ни самолет спасти не удалось.

   Обратно Анатолий шел медленно, не разбирая дороги, размышляя о нелепости случившегося. Он был против этого вылета, но не смог переубедить командира полка, не смог настоять на отмене приказа. Жаль было совсем юного пилота, который и в полку-то побыл всего несколько месяцев.
   – Не уберегли парня. Не уберегли, – думал Анатолий. – Скорей бы конец войне.
   Думы его были такими тягостными, что он не сразу сообразил, куда идет. А шел он прямо на нас с девчатами. Мы дружно крикнули ему: «Здравствуйте, товарищ майор!»
   Он поднял глаза, долго-долго блуждал взглядом по нашим лицам, а потом удивленно проговорил:
   – Маша? Тепикина? Что ты здесь делаешь?
   – То же, что и ты, – засмеялась я. – Я командир звена «Ночных ведьм».
   – Маша, милая, как я рад тебя видеть. Ты себе даже представить не можешь, как я рад.
   Он схватил меня за обе руки и начал трясти. Девчата мои куда-то испарились. Мы остались вдвоем. Толя порывисто обнял меня и, уткнувшись в плечо, заплакал. Это были слезы ребенка, который наконец-то может излить всю свою боль, обиду, отчаяние, поняв, что его поймут и поддержат. Он плакал, а я молча гладила его по голове и думала:
   – Как странно порой складывается наша жизнь. Там, в летной школе, Толя даже не подозревал, что я была в него влюблена. Он ни на кого не обращал внимания, потому что был увлечен своей будущей женой, молоденькой, милой учительницей Танечкой…
   Но милая Танечка не захотела долго ждать возвращения Анатолия с войны. Решив, что муж может погибнуть, а ей будет очень трудно одной растить дочь, Татьяна начала отвечать взаимностью на ухаживания молоденького капитана. Толина мама все знала, но ничего не писала сыну, не хотела расстраивать. Толя воевал, веря в любовь и преданность своей Танечки. Он ее безумно любил и старался найти любую возможность, чтобы повидаться. Такая возможность появилась у Толи только в 1942 году.

   После освобождения Калинина он сумел выхлопотать себе трехдневный отпуск и помчался в Нальчик, где жили мама, жена и дочь. Но к тому времени Татьяна уже перебралась в другой поселок, чтобы никто не упрекал ее в связи с другим мужчиной.
   Ничего не подозревающий Толя вбежал в новый Танин дом и замер. На стуле висел капитанский китель.
   – Я был убит. Нет, я был смертельно ранен блуждающим по телу осколком. Мне показалось, что вся кровь отлила к ногам, сделав их чугунными. Не знаю сколько времени я простоял молчаливым чугунным солдатиком, совершенно нелепым в этой невоенной обстановке чужого семейного уюта. Я не произнес ни слова. Нам не надо было ничего говорить. Не следовало ничего говорить, поэтому мы не проронили ни слова.
   Татьяна, не мигая, смотрела на меня огромными, полными слез глазами, а потом медленно опустилась на стул и, зажав рот двумя руками, начала мотать головой. Я неотрывно смотрел на нее и неспешно вытаскивал все содержимое из своих карманов. Потом поставил на стол вещмешок с продуктами, резко развернулся и пошел прочь. Боковым зрением я видел, как Татьяна зажала уши, ожидая, что я громко хлопну дверью. Но я прикрыл ее тихо-тихо, словно боясь потревожить, спугнуть невоенное счастье.
   Так закончился мой довоенный фильм с названием «Моя дорогая учительница». Я вернулся на фронт и начал искать смерти. Я искал ее с каким-то остервенением. А она обходила меня стороной, пугаясь моего упорства.
   Сегодня погибнуть должен был я, я, а не этот пацан… – проговорил Анатолий, а потом, чуть отстранившись, прошептал: – Прости. Прости меня, Маша за слабость. Просто ты показалась мне такой родной-родной. Я всю жизнь мечтал жениться на учительнице, а теперь понял, что мне нужна сильная, волевая женщина, способная на самопожертвование. Одним словом, настоящая «Ночная ведьма». Спасибо тебе. Ты помогла мне понять, что жизнь не закончилась, что не все так плохо. Да и войне скоро конец. Вон как немцы бегут. Значит, поживем еще, Мария Николаевна? Наверное, наша встреча была запланирована заранее. Она нужна была и тебе и мне. И, если твое сердце свободно, то я готов…
   – Вот война закончится, тогда и поговорим, – улыбнулась я. Мы обменялись адресами и разлетелись в разные стороны. Тогда, в нашу первую встречу, я ему не сказала, что до войны работала учительницей. Мне не было еще и пятнадцати, а я уже вела уроки русского языка в начальных классах. В 1934 году меня даже назначили инспектором по ликвидации неграмотности. А в 1935 году я поступила в Свердловский педагогический институт на учителя математики. Наша студенческая жизнь была необыкновенно насыщенной и интересной. Мы занимались спортом, участвовали в художественной самодеятельности, устраивали диспуты и вечера. Каждое утро веселая студенческая братия устремлялась по набережной от общежития к институту, а вечером в обратную сторону. Однажды в наш многоголосый студенческий поток влился учитель физкультуры и громко выкрикнул:

   – В Батайской школе летчиков объявлен дополнительный набор! Берут не только ребят, но и девчат! Свои силы должны попытать самые спортивно подготовленные, то есть все!
   Поток на миг замер, а потом начал нарастать шепоток удивления, восторга, возмущения и еще каких-то эмоций.
   – Маша Тепикина, поезжай, – крепко сжав мою руку, попросил физрук. – У тебя обязательно получится, я уверен.
   – Да нет, я не пройду по здоровью, – отмахнулась я. – Какая из меня летчица, Владимир Васильевич?
   – Самая замечательная летчица получится, вот увидишь.
   – Нет, не поеду, у меня сердечко пошаливает.
   – Влюбилась, небось, вот и пошаливает. Не дури, Мария, второй такой возможности не будет. Попробуй, – упрашивал он. – Самое главное – это медкомиссия. А за экзамены по русскому и математике я даже не переживаю. Ты же у нас одна из лучших в институте. Да и по всесоюзному диктанту четверку получила. Надо ехать, Маша. Будешь ты у нас летчицей – авиатриссой! Это же фантастика! Ну, соглашайся.
   Я живо представила летящий в небе самолет, себя за штурвалом, и решила поехать в летную школу. Из института меня, конечно, не отпускали. В деканате меня долго уговаривали, упрашивали и даже приказывали остаться, но я была непреклонна. Наконец руководство института сдалось, и я отправилась в Батайск.
   Так в 1936 году начался новый этап моей жизни – летная школа. Три с половиной года мы скрупулезно изучали устройство самолетов У-2 и П-5, постигали азы самолетовождения, прыгали с парашютом. После летной школы я получила направление в Семипалатинск. Вышла замуж за летчика. Мы с мужем летали в одной эскадрилье, развозили почту и легкие грузы по трассе Семипалатинск, Павлодар, Лебяжье, Иртышск вдоль Иртыша.
   Однажды повезла я почту в Усть-Каменногорск. Туда добралась благополучно. Дозаправляться не стала, уж очень домой торопилась. Лечу обратно вдоль реки Иртыш и чувствую, что скорость начинает падать. С чего бы это? Все приборы в норме, горючее есть, а скорость гаснет. Смотрю вперед, а над Семипалатинском высоченный столб песка. Началась песчаная буря.
   Ветер был такой сильный, что я минут двадцать висела над рекой, не в силах перелететь ее. Запас топлива начал иссякать, а буря и не думает заканчиваться. Тогда я приняла решение садиться на запасной, санитарный аэродром, обругав себя за то, что не дозаправилась. Только я повернула к санитарному аэродрому, вихрь начал смещаться в сторону, словно ожидал моего решения. Я воспользовалась переменой ветра и поспешила на базовый аэродром. Приземлилась благополучно, зарулила на свою стоянку, и винт заглох. Топливо было израсходовано полностью.
   Все бросились обнимать меня, поздравляя с благополучной посадкой. Оказалось, что песчаный столб был высотой девяносто метров, диаметром тридцать метров, а скорость ветра равнялась тридцати метрам в секунду. После этого случая я всегда самолет дозаправляла. Больше не испытывала судьбу, Мария Николаевна улыбнулась, пригладила волосы и, глянув в окно, проговорила:
   – Я перестала испытывать судьбу, зато она решила испытать меня. В июле 1941 у нас с Петром родился сын. Но наше счастье было недолгим. Жуткое слово «война» раздавило его своими кирзовыми сапожищами, искаверкав наши судьбы, уничтожив все, что было нам дорого.
   Петра отправили на Южный фронт. Их эскадрилья сделала остановку в Ростове. Оттуда я получила первое и последнее его письмо. Их самолет сбил немецкий мессершмитт над поселком Чаплинка…
   Только я оправилась после смерти Петра, как новое горе обрушилось на меня: умер наш сын. Земля ушла у меня из-под ног и я полетела вниз, в темноту, в пропасть. Но чьи-то сильные руки подхватили меня и заставили лететь вверх, в небо, дали почувствовать, что все изменится.
   Я решила, что должна бороться с ненавистными фашистами. Я обязана отдать свою жизнь за свободу и независимость Родины.
   Я стала проситься на фронт. Но все мои просьбы отклоняли, объясняя, что я нужна здесь, в тылу, как опытный летчик-инструктор. В Актюбинской авиашколе ГВФ я подготовила более пятидесяти человек, работая днем и ночью.
   Как-то раз прибегает ко мне Людочка Горбачева с радостной новостью:
   – Маша, на двух летчиц разнарядка в школу пришла, вызывают в Москву, в отдел ВВС! Давай проситься!
   На следующий день прихожу к начальнику авиашколы и узнаю, что послать в Москву решено не меня, а Аню. Я принялась убеждать начальника, что послать на фронт нужно именно меня. Но он ни в какую не соглашался, аргументируя, что из Москвы получены уже подписанные документы на конкретные фамилии.
   – А вы скажите, что мы вылетели раньше, чем документы прислали, – умоляла я его.
   – И что ты так на фронт рвешься, девочка моя неразумная? Думаешь там легче?
   – Нет, не думаю. Просто мне надо на фронт… у меня же никого не осталось, а у Ани ребеночек маленький. Ему мама нужна, понимаете?
   – Ну, ладно, лети птенец отчаянный, да меня потом, смотри, не брани, – сдался командир.
   Вот так я попала в сорок шестой гвардейский Таманский полк ночных бомбардировщиков и стала «Ночной ведьмой». Сделала я шестьсот сорок боевых вылетов – это две тысячи сто девяносто девять часов. Летом на задание вылетали по пять раз, а зимой по восемь. Однажды мне пришлось вылетать пятнадцать раз. А записали мне только четырнадцать вылетов. Мой пятнадцатый приписали другой летчице.
   Смешно сейчас все это вспоминать: кругом взрывы, пожары, смерть, а люди занимаются приписками, халтурят, подтасовывают факты, надеясь, что война все спишет. Многие тогда копили деньги, собирали трофеи, решая, куда это все потом приспособить.
   Я все деньги маме и сестре отсылала, а трофеев никогда не брала. Зачем мне чужое? От смерти ведь ни деньги, ни трофеи не спасут.
   – Страшно было на войне? – спросила Оля.
   – Нет, страха не было. Сначала, правда, не отпускали тревога, волнение, беспокойство. Я в детстве пережила два пожара, поэтому огонь был для меня чем-то зловещим, вселяющим цепенящий страх [12 - Мария Николаевна Попова погибла при пожаре в собственной квартире 31 октября 2003 года. Ей было 86 лет. Она была необыкновенной женщиной. С первых же минут общения собеседник был очарован ею. Рассказы Марии Николаевны можно было слушать до бесконечности. В книгу вошла лишь малая часть того, что поведала мне Мария Николаевна за полгода до смерти.]. А тут горит, полыхает вся линия горизонта. Но надо лететь, чтобы не нарушить приказ. Я собрала всю волю в кулак и полетела, решив бросить вызов огненному зареву.
   Только пролетев над стеной огня, я поняла, что одержала победу. Огонь был там, внизу, а я парила над ним, недоступная его красным, горячим лапам. Тогда я сделала для себя важный вывод: если мы поворачиваемся к страху лицом, а не спиной, то он сам убегает от нас. Он может управлять только слабыми, трусливыми людьми.
   – Я с вами согласна, – проговорила Оля. – Мы один раз попали в сильную грозу, оказавшись в самом эпицентре черного монстра. Самолет мотало так, что невозможно было устоять на ногах. Мы взмывали резко вверх, потом стремительно летели вниз. По обеим сторонам борта сверкали яркие вспышки молний. Самолет трясся, как больной в лихорадке.
   Потом, когда мы вырвались из грозовых объятий, пилоты сказали, что чувствовали себя, как на войне. А я тогда подумала, что страх, поселившись однажды в душе, уже никогда не отступит. Поэтому надо гнать его прочь.
   – Правильно, – подтвердила Мария Николаевна. – Надо только раз найти в себе смелость преодолеть страх, тогда он тебя сам будет обходить стороной.
   Был в моей летной жизни такой случай: возвращались мы с Шурочкой, Александрой Акимовой с боевого задания. Облачность слоисто-кучевая, нас видно, как на ладони. Слышу, Шурочка кричит:
   – Маша, посмотри по сторонам.
   А мне некогда головой вертеть, я же по приборам лечу, сижу, уткнувшись в приборную доску. Но крик Саши и странные хлопки, словно кто-то надутыми пакетиками хлопает, заставили меня поднять голову. Вижу, со всех сторон от нашей «уточки» огненные вспышки и искры в разные стороны рассыпаются. Воздух так пропитался сажей, что казался чернее самой темной южной ночи. Но долго смотреть на вспышки мне было некогда, поэтому я снова в свои приборы уткнулась и обо всем забыла.
   Когда же мы благополучно приземлились на свой аэродром, то были похожи на шахтеров, поднявшихся из забоя. Смотрели с Шурочкой друг на друга и смеялись. Так и пошло с тех пор: если сначала очень страшно, то потом будет очень смешно.
   А однажды из-за поломки самолета пикировала я с четырех тысяч метров до ста шестидесяти. Чудом удалось посадить машину. Когда я шла на посадку, дома были выше меня. Надо было приложить все мастерство, чтобы не задеть ни одну крышу. Да и приземлялась я не с той стороны. На земле все переполошились, думали – немцы. А когда поняли, что свои, то дежурный кричать принялся:
   – У нее еще и бомбы висят! Да эта ведьма могла нас всех угробить!
   – Настоящие «Ночные ведьмы» бомбы сбрасывают только на неприятеля, – спокойно ответила я. Устранила неполадку и полетела дальше, – Мария Николаевна улыбнулась.
   Полеты, полеты… Похожие и разные, опасные, напряженные. Каждый полет был испытанием на летное умение, на мужество, находчивость, выдержку. Летишь, как на самый трудный экзамен, и не знаешь, какой билет сегодня вытянешь. Особенно мне запомнился шестидесятый боевой вылет. Мы тогда со штурманом Олей Голубевой вылетели в район Керчи. Обстановка сложная, сведений о расположении противника почти нет, поэтому высота бомбометания была задана более тысячи метров. Мы вышли строго на цель, но тут нас ухватили сразу три прожектора. Отбомбиться мы, правда, успели. Теперь надо было уйти. Я начала крутить самолет сначала вправо, потом влево, резко меняя курс. Но фрицы не выпускают нас из зоны прожекторов, да еще и артобстрел начали. Тогда я решила направить самолет с резким снижением в сторону моря, то есть начала пикировать. Немцы нас потеряли. Прожекторами еще немного пошарили по пустому небу, но нас не нашли. Зенитчики, правда, стрельбу не прекращали, палили в темноту.
   Мы вышли из зоны огня в районе Керченского пролива. Море – ласковое и грозное – спасающее от вражеских зениток и прожекторов, показалось холодным и неприветливым, потому что нам нужно было дотянуть до берега на поврежденной машине. Дотянуть, во что бы-то ни стало.
   Экипажи, видевшие наше резкое снижение, решили, что мы погибли. Но Евдокия Бершанская не поверила. Она приказала зажечь посадочные огни и ждать. Через двадцать минут вернулась наша «двойка». За этот полет нас потом наградили орденами.
   – А много у вас наград? – поинтересовалась Оля.
   – Два Ордена Отечественной войны I и II степеней, Орден Красного Знамени, медали за оборону Киева и победу над Германией.
   Было у меня и взыскание за невнимательность и неосмотрительность при посадке. Я случайно врезалась в дерево и поцарапала крыло самолета. Меня держали трое суток под арестом, а потом еще три месяца высчитывали по двадцать пять процентов из зарплаты за эту злополучную царапину на крыле.
   Но это все были досадные мелочи, на которые не следовало обращать внимания. Главное было предчувствие конца войны. В воздухе запахло весной и свободой.
   В 1945 году мужской и женский полки объединили в одну дивизию. Мы снова встретились с Толей. Встретились, чтобы уже не расставаться.
   Толя уговорил меня пойти в штаб армии, чтобы получить разрешение на брак. Я очень волновалась, но пожилой, седовласый командир армии глянул на наши счастливые лица и без проволочек выдал разрешение.
   Окрыленные, мы вышли из штаба Армии на улицу, пахнущую свежей листвой. Вдруг, с противоположной стороны, к нам метнулся заплаканный немец. Он принялся умоляюще о чем-то нас просить. Я так растерялась, что не сразу поняла его слова. А он попросту просил у нас несколько злотых, чтобы купить лекарства для своей больной фрау. У немца были только марки, которые не принимал аптекарь поляк. Аптекарь требовал злотые, отвергая деньги оккупанта. Немец был вне себя от горя.
   – Толя, пожалуйста, дай ему денег, – попросила я.
   – С большим удовольствием, битте, – проговорил Толя, протягивая немцу все свои деньги.
   Немец взял ровно столько, сколько требовалось – двадцать злотых, расцеловал мне обе руки и помчался в аптеку. Немецкая фрау была спасена.
   А нам предстояла недолгая разлука. Толю переводили в польский город Калиш.
   Перед отъездом мы сыграли грандиозную свадьбу, гостями на которой были все наши однополчане.
   Жизнь потихоньку начала налаживаться, приобретая живые, весенние, яркие краски.
   В Калише Толя быстро нашел комнатку в доме у милой старушенции пани Кишковской, которая сносно говорила по-русски и была рада приютить нас у себя. Пани стала нашей польской мамой, на время заменив нам родных, по которым мы безумно скучали.
   В день нашего отъезда пани Кишковская встала чуть свет, чтобы испечь для нас миниатюрные сдобные булочки. Ей очень хотелось побаловать нас чем-то вкусненьким, а заодно и отблагодарить нас за полный сарай угля, который мы для нее заготовили. Маленькая старушенция долго-долго бежала за грузовиком, увозящим нас из Польши. А я прижимала к груди теплые булочки, пахнущие корицей, и не могла сдержать слез.
   Я до сих пор помню маленькую, милую пани Кишковскую, которая всегда была чисто и аккуратно одета, безукоризненно причесана. Свои длинные, побелевшие от страданий волосы она укладывала каким-то замысловатым образом. Серые, живые, любознательные глаза пани Кишковской светились неподдельной радостью. На лице всегда дружелюбная улыбка. От этой милой старушенции исходило такое тепло и обаяние, что мы забыли о тяготах войны, о потерях и утратах, почувствовали себя по настоящему счастливыми. – Мария Николаевна улыбнулась и провела рукой по своим седым волосам. – У меня теперь волосы такого же цвета, как у пани Кишковской. Да и лет мне столько же, сколько было тогда ей. Я тоже превратилась в милую старушенцию, которой посчастливилось встретить в жизни немало хороших людей. И еще я сделала очень важный вывод: в любом возрасте есть свои преимущества, потому что с годами мы становимся мудрее, опытнее, спокойнее, начинаем внимательнее относиться к другим, учимся слушать и слышать.
   – А мне кажется, что возраст давит на плечи, заставляя людей пригибаться к земле, – проговорила Оля.
   – Если человек честен, то его ничто не может согнуть. Нас сутулят и уродуют плохие поступки и плохие помыслы. Оставайтесь всегда доброй. Научитесь дарить любовь. Ведь порой людям не хватает целой жизни, чтобы постигнуть простую науку – науку любви. А постигать эту науку просто необходимо.
   Я до сих пор дружна с мамой моего первого мужа Петра. Мы общаемся с Татьяной – первой женой Анатолия. Ее дети бывают у нас. А внучка постоянно передает приветы бабе Мане из Лобни. Она всем рассказывает, что у нее есть бабушка, которую родные зовут: «Добрейшая Ночная Ведьма», потому что она во время войны летала на «уточках».
   Оля рассмеялась, представив, как удивительно звучат в устах ребенка эти слова: «Добрейшая ведьма, летающая на уточке», а потом спросила:
   – А после войны вы летали?
   – Да. В 1947 году Толю перевели в Иркутск, и я тоже начала проситься на летную работу. Пилотов не хватало, поэтому-то меня и взяли.
   Летали мы с Толей в разных экипажах, потому что он никак не хотел мириться с тем, что у него жена авиатрисса. Все уговаривал меня приземлиться, заняться домашним хозяйством. А я не могла себе представить жизни без полетов, без неба, без неповторимой красоты и очарования, которую на земле увидеть невозможно. К тому же мой диагноз – «больна небом» – был неизлечим. Только за штурвалом я могла чувствовать себя совершенно счастливой.
   География наших полетов была такой: Киринск, Витим, Бодайбо, поселок Мама. Туда везли пассажиров, а обратно слюду, золото, драгоценные металлы. Тогда в самолетах сидения представляли собой откидные металлические лавки, закрепленные вдоль бортов. Пассажиры сидели друг против друга, держа свой багаж между ног. Когда рейс заканчивался, лавки прижимали к бортам, освобождая место под груз. И обратно мы уже летели, как грузовой самолет.
   Подлетаем однажды к Батайску, снижаемся по глиссаде, видим, чуть в стороне гроза полыхает, дождь проливной хлещет, а прямо перед нами ясное, чистое, словно умытое небо, будто природа к нашему прилету генеральную уборку сделала. Красота!
   Бывали и неприятные случаи. Зимой мы с командиром Меловым попали в сильную снежную бурю. Самолет обледенел и начал падать. Падали с высоты три тысячи метров. Командир вцепился в штурвал и окаменел. Решений никаких не принимает. Молча смотрит в одну точку. Наверное, мысленно со всеми прощался. Высота уже сто метров…
   Я не выдержала, рванула штурвал на себя, самолет резко пошел вверх. Поднялись до девятисот метров, выше лезть не стали. Полет завершился благополучно, все остались живы. А Толя после этого полета мне ультиматум выдвинул: «Или семья, или полеты». Пришлось мне с полетами расставаться. Так в 1948 году превратилась я из авиатриссы в маму.
   Через несколько лет перебросили нас в Магадан. Жили мы на реке Дукча, которая впадает в Веселую бухту. Наш сын Виктор пошел в школу, а я пошла работать авиадиспетчером.
   Работалось мне легко. Все пилоты мои команды беспрекословно выполняли, побаивались «Ночную ведьму».
   А когда в 1959 году началось строительство аэропорта Шереметьево. Толю перевели в Москву и назначили старшим диспетчером авиационно-диспетчерской службы в новом строящемся аэропорту. И для меня работа нашлась. Я стала диспетчером информационной службы. А в 1967 году получила предложение возглавить новую службу бортпроводников.
   – Подумать только, – рассуждала я тогда, – выходит, что профессия стюардесс появилась на девятнадцать лет позже профессии авиатрисс! Первой стюардессой стала американка Элен Черчь Маршал в 1930 году. А в России первой стюардессой стала Эльза Городецкая в 1933 году. Несколько месяцев она была единственной русской стюардессой. Все остальные девушки боялись высоты и неженского труда. Ведь первые стюардессы должны были носить багаж пассажиров, гонять в салоне мух, не забывать вытряхивать пепельницы. А пассажиры усаживались в плетеные, складные кресла-шезлонги и периодически поглядывали за борт, наблюдая за полетом.
   После этого прошло более тридцати лет, прежде чем появилась целая служба бортпроводников, которую мне и предлагали возглавить. Я согласилась, не подозревая о той закулисной возне, которая начнется за моей спиной…
   То главному бухгалтеру подавай пальто как у стюардессы. То его заму срочно нужны английские лекарства… Разумеется, за все эти блага должен платить «дядя», то есть бортпроводник. Меня такие просьбы возмущали до глубины души. Не привыкла я жить за чужой счет, никогда чужого не брала, да и другим не позволяла.
   Короче нажила себе врагов. Начались проверки, которые, разумеется, никаких огрехов в работе службы бортпроводников не нашли. Наоборот, члены комиссии удивлялись, как это мы умудряемся так честно работать в наш век, когда все пропитано ложью, взяточничеством и завистью. Разводя руками, комиссия уезжала.
   Но следом за ней приезжала другая, не верящая в то, что можно работать честно. Наконец мои «доброжелатели» нашли-таки изъян: Попова не знает английского языка, значит, не может руководить службой. Ура!
   Закончилась моя жизнь в Аэрофлоте. В очередной раз я с небес опустилась на землю, в прямом и переносном смысле. Но я не унывала, потому что у меня теперь была более важная профессия – бабушка. Я занялась воспитанием своего единственного внука Шурика.
   Всю жизнь я стараюсь искать плюсы во всем, что с нами происходит, понимая, что главное – не лениться искать и не пасовать перед трудностями. Как мудро сказал Теннисон: «Бороться и искать, найти и не сдаваться!» Наверное, это – кредо всей моей долгой, интересной жизни, о которой я вам все без утайки рассказала. Теперь ваш черед рассказывать, моя милая, а я буду вас внимательно слушать, – Мария Николаевна подперла щеку рукой и заулыбалась.
   – Мы не виделись с Александром почти год. За это время я, благодаря вам, попала на курсы бортпроводников. Учеба так захватила меня, что я обо всем на свете забыла, – задумчиво произнесла Оля, мысленно возвращаясь, на пять лет назад. Это возвращение было волнующим, томительным и одновременно желанным. Потому что о стране прошлого мы всегда знаем гораздо больше, чем о стране будущего.
   – Летом нас отправили на практику во Внуково. Я ужасно волновалась, потому что никогда прежде не летала на самолетах. А еще я волновалась, потому что должна была выйти в салон, к пассажирам. Руки у меня дрожали, стаканчики прыгали, пассажиры смотрели на меня во все глаза, я глупо улыбалась и шла вперед по салону, не различая лиц. Какой-то пассажир неловко протянул руку и, поднос с минералкой полетел ему на голову.
   – Был грандиозный скандал? – поинтересовалась Мария Николаевна.
   – Нет, – засмеялась Оля. – Этим пассажиром оказался Александр. Он принялся обнимать меня, говорить милые глупости, заявляя, что решил жениться только на той стюардессе, которая обольет его. В заключение он прочел мне стихи Роберта Рождественкого:

     …Я уехал от тебя,
     Но однажды вдруг вошла
     В самолет летящий ты
     И сказала: «Знаешь, что,
     Можешь не улетать,
     Потому что у тебя из этого
     Ничего не получится…

   Потом мы с ним гуляли по Ташкентскому базару…
   Оля вспомнила смешного старичка со скрипучей детской коляской, в которой нагло развалились лысые персики. Воспоминания закружили ее в дивном вальсе, пропитав каждую клеточку сладковатым персиковым нектаром.
   – До встречи с Александром мне казалось, что я знаю и могу все, все, все. Но наша встреча изменила всю мою жизнь. Я не перестаю восхищаться этим потрясающим человеком. Рядом с ним я чувствую себя аборигеном, попавшим в цивилизованное общество. Мне порой кажется, что мой муж – Александр Карельский – это целая вселенная, которую я никогда не смогу постигнуть. Он так фантастически ухаживает, что любой день рядом с ним превращается для меня в праздник. Мне начинает казаться, что я становлюсь другим человеком. Такое возможно?
   – Конечно, возможно. Мы все постепенно становимся другими, потому что сначала мы учимся быть молодыми, потом познаем премудрости взрослой жизни и, наконец, учимся быть пожилыми. Знаете, быть пожилыми – это тоже целая наука, постижение которой у вас еще впереди. Пока же вам следует наслаждаться премудростями взрослой жизни.
   – Как вы верно сказали: «Наслаждаться!» Мы с Александром и правда наслаждаемся жизнью. Представляете, он необыкновенный романтик, фантазер, влюбленный в горы. Однажды утром Саша достал рюкзак и сообщил, что пришла пора покорять горные вершины. Но оставлять меня без присмотра он не желает, поэтому мне следует надевать штормовку и следовать за ним. Я с радостью согласилась, хотя, если признаться честно, не очень-то хотела тащить тяжеленный рюкзак. Но показать Александру свою изнеженность мне хотелось и того меньше. Я же всегда утверждала, что все-все могу, что непременно со всем справлюсь. Отступать было нельзя.
   Решив, что справиться с такой простой ролью «ах, как я счастлива, дорогой» мне будет совсем нетрудно, я взяла рюкзак, надела штормовку и пошла вместе с Александром покорять горные вершины. Однако роль оказалась не из легких. Но я продолжала лучезарно улыбаться и говорить, что бесконечно счастлива и благодарна, думая лишь об одном: «Скорей бы это все закончилось». Но когда мы поднялись на самую вершину горы, я поняла, что по-настоящему счастлива.
   Мы стояли на ровной площадке и любовались восходом. Сквозь чистый горный воздух были видны мельчайшие детали ландшафта. Причудливые тени легли на горные склоны. Отвесные шпили то появлялись, то исчезали за облаками.
   Когда же облака рассеялись, мы увидели величественный пик, врезавшийся прямо в небосвод. Пока я завороженно рассматривала возникшую вершину, Саша рассказал мне легенду.
   «Давным-давно, жил князь-гора Таранаки, который постоянно сражался с воином-горой Тонгараки. Никак князья не могли поделить деву-гору Пиханой. В одном из боев победил Тонга-раки, поэтому Таранаки пришлось отступать на запад, по пути прорубая себе ущелье, которое тут же заполнил сверкающий ледник.
   Теперь на вершине горы и ледника отдыхают белые облака, отражаясь в хрустальной, голубой воде маленького озера. Если внимательно присмотреться к леднику, то можно увидеть фигурки в белых одеждах. Это души отверженных влюбленных…»
   Я присмотрелась к белому ледниковому языку и увидела шпили из смерзшегося снега высотой в человеческий рост. У меня даже мурашки побежали по коже, потому что причудливые ледяные фигуры действительно напоминали людей в белых одеждах.
   А ночью, когда луна осветила ледник, создалось впечатление, что фигуры движутся вверх, к вершине, к облакам, к небу, чтобы найти утешение.
   Потом, правда, Саша объяснил мне, что фигуры изо льда образуются в результате электризации ультрафиолетом сухого воздуха. Подтаявший за день снег ночью начинает замерзать, а электрическое поле заставляет ледяные кристаллы располагаться перпендикулярно магнитным силовым линиям Земли, что придает шпилям одинаковые очертания.
   Но мне хотелось верить, что это не ледяные кристаллы, а безутешные влюбленные, потому что весь окружающий ландшафт был пропитан романтикой. Вертикальные каменные стены устремлялись ввысь из клубов тумана и облаков. Тут и там, ухватившись за уступы и втиснувшись в расселины, прятались мелкие деревья.
   – В облике гор поэты и художники могут найти четыре главные красоты: первая – скалы и горные вершины, вторая – похожие на изваяния деревья, третья – необыкновенный горный воздух, дающий живительные силы и четвертая – море облаков – сказал Александр.
   Облаков было так много, словно они нарочно собрались в одном месте, чтобы продемонстрировать нам свой танец вокруг горной вершины. Облака кружились, закрывая горы непрозрачной вуалью, а потом разлетались в разные стороны, выставляя на всеобще обозрение холодную красоту. Лучи восходящего солнца заставляли горы, окруженные пушистыми облаками, покрываться румянцем.
   Но это еще не все чудеса, которые я видела в горах. Однажды, миновав перевал, мы попали на покрытое снегом пространство. Было странно видеть снег, когда на улице плюс двадцать пять.
   – Почему снег не тает? – проговорила я и сделала шаг.
   Снег зашевелился под моими ногами и начал волнообразно подниматься вверх. Я даже перестала дышать, потому что вдруг поняла – это не снег, а бабочки! Туча белых бабочек, затрепетав легкими крылышками, вспорхнула, поднялась вверх и растаяла. Такой красоты я не видела прежде. Зато теперь мне стоит просто закрыть глаза, чтобы увидеть сотни белых бабочек, кружащихся над головой.
   Однажды был и неприятный случай: мы попали под сильнейший ливень, когда находились на отвесной скале. Спрятаться было негде. Струи дождя хлестали нас своими холодными плетями, стараясь вымочить до нитки. Ветер бушевал с такой силой, словно хотел сбросить нас вниз на острые камни, торчащие акульими клыками. Минут тридцать мы боролись с налетевшей стихией. Когда силы были уже наисходе, шквал ветра неожиданно утих, выглянуло ласковое солнце. Мы с трудом выбрались на ровное место, развели костер и принялись вытряхивать из рюкзаков промокшие до нитки вещи. Просушка заняла целые сутки.
   Мы тогда порадовались, что наш сын Артемка остался дома.
   – У меня такое впечатление, что я разговариваю со скалолазкой, а не со стюардессой, – засмеялась Мария Николаевна.
   – Во мне чудесным образом уживаются два существа: земное и небесное. Наверное, потому что наши тела земные, а души крылатые. Поднимаясь в небеса, я совсем забываю о земных проблемах. Живу этим мгновением, как будто в нем целая жизнь. Парю волшебной феей в воздухе. Нет, не феей, а бабочкой. Я становлюсь одной из тех белых бабочек, которые вспорхнули из-под моих ног там, на горе, – пояснила Оля. – А на земле я снова превращаюсь в смешную девчонку в кепочке, любящую пошалить.
   Однажды в горах был такой смешной случай. Нас со Светкой поселили в продуктовую палатку, строго-настрого наказав, ничего не брать. Мы честно старались не смотреть на рюкзаки с продуктами, долго боролись с чувством голода, а потом все же решили съесть по шоколадке. Но только мы зашуршали оберткой, в палатку заглянул Командор.
   Он грозно сверкнул глазами и тут же приказал убираться вон. Ночь мы провели под открытым небом, созерцая, как падают звезды. На нарисованный замок, который красовался на продуктовой палатке, нам смотреть совершенно не хотелось.
   Утром Командор прочел обвинительную речь в наш адрес. Мы почувствовали себя врагами народа и дали честное слово, что никогда, ни при каких обстоятельствах брать чужого не будем.
   Ой, Мария Николаевна, я вас совсем заговорила, – всполошилась Оля.
   – Милая деточка, мне было очень приятно с вами побеседовать. Но боюсь, что мне пора. – Она глянула на часы и, покачав головой, добавила:
   – Время неумолимо бежит вперед. Неизбежно приходит пора прощаний. Если вы захотите, то запросто сможете поболтать со мной по телефону или даже зайти в гости.
   Мария Николаевна быстро написала свой телефон и адрес, вырвала из блокнота лист и протянула его Оле со словами: «Звоните, милая».
   Оля дала себе слово, что в самое ближайшее время позвонит, но снова обстоятельства оказались сильнее. Их следующая встреча произошла лишь через пятнадцать лет.
//-- 5 --//
   Работа в службе бортпроводников была совсем не похожа на работу в проектном институте. Вместо одного милого начальника Геши – Геннадия Борисовича Оля должна была подчиняться сразу нескольким: начальнику службы, парторгу, начальнику отделения, инструктору, диспетчеру. Порой приказы всех этих людей были настолько несогласованными, что выполнить их не представлялось никакой возможности.
   Сколько раз хотелось Оле бросить все и вернуться к чертежным доскам, чтобы в полной тишине изобретать детали. Но неизменно это желание заглушал звук взлетающего самолета. Оля поднимала лицо к небу и улыбалась, зная какой работой заняты сейчас стюардессы, в пролетающем самолете.
   – Нет, – говорила сама себе Оля, – никуда я не уйду. Ведь я же самая настоящая стюардесса.
   Однажды Оля заболела ангиной, и добрая врач отряда радостно сообщила: «Вот ты и попалась на крючок, крошка! Теперь весь год будешь ежемесячно кардиограмму делать и все анализы сдавать».
   – Зачем? – удивилась Оля. – Мы же и так четыре раза в год медицинскую комиссию проходим.
   – Комиссия здесь ни при чем. А вот ангина – самая опасная болезнь для бортпроводника, – без тени улыбки сообщила врач. – Аэрофлот по всему миру летает, а ты ангиной людей заражать собралась. Попадут твои бациллы на поднос с питанием, что тогда?
   – Но я же больная не летаю, – возразила Оля. – Потом, насколько мне известно, ангина воздушно-капельным путем не передается. А ложки пассажирские я не облизываю.
   – Не умничай тут, – рассвирепела добрая женщина. – Не забывай, кто ты и кто Я! Анализы будешь еженедельно сдавать. Скажи спасибо, что я тебя на землю не списываю, а только к психиатру направляю.
   – Зачем? – поинтересовалась Оля, хотя чувствовала, что вредит себе подобным вопросом.
   – Людмила, – обратилась добрая врач к медсестре, – направь ее заодно к окулисту, стоматологу, лору и хирургу, пусть выяснят, чем она еще больна. Ой, я совсем про дерматолога забыла. Ангина ведь может дать кожные высыпания. Направляй ее к дерматологу.
   Оля вспомнила толстую тетю Люсю – жену дяди Коли и мысленно сказала сама себе:
   – Ты забыла, милая глупышка, что взрослые не любят, когда им говорят правду. Они любят ложь, лесть и низкопоклонство. Исключения из правил категорически не допускаются. Это нонсенс!
   – Не забывай, милая, что мы заботимся о твоем здоровье, – улыбнулась добрая женщина. – Иди, мы теперь с тобой часто видеться будем.
   Оля сидела в сквере перед зданием медицинского корпуса и размышляла о несправедливости, которая липкой, сладкой жижей растекается по фарфоровому блюдцу.
   Потом умные люди объяснили, что «ласковый теленок двух мамок сосет», что за кожаный плащ комиссию может пройти безрукий, безногий и даже безголовый. Но Оля, с детства не любившая подхалимаж, упорно ходила сдавать анализы, четко уяснив одно: больше диагноза «ангина» у нее не будет.
   Оля вообще больше не болела. Наверное, выработался стойкий иммунитет на болезни или на врачей добрых, заботливых, внимательных.
   Когда было трудно, Оля повторяла магическую фразу: «Я – самая настоящая стюардесса!» и смело шла сдавать зачеты осенне-зимнего и весеннее-летнего периодов: ОЗП и ВЛП. На этих зачетах строгая партийная комиссия задавала вопросы, связанные с международной обстановкой, внимательно проверяла конспекты всех съездов партии, начиная с двадцатого. Бортпроводник должен был без запинки рассказать обо всех мировых событиях, назвать номера всех приказов, подписанных за полгода, и точно передать их содержание. Ответить на интересующие комиссию вопросы личного характера, сдать зачеты на знание иностранного языка. Предъявить свою рабочую тетрадь, где были записаны рационы питания пассажиров, компоновка самолетов, расположение аварийно-спасательных средств, полный перечень стран, в которые летает Аэрофлот, маршруты всех полетов, информация о каждом пролетаемом месте, словно бортпроводник весь рейс только и делает, что сидит у иллюминатора и бодрым голосом рассказывет о красотах за бортом.
   В действительности рассказывать о маршруте полета удавалось только в длительных рейсах. Но по-настоящему проявляли интерес к маршрутным картам немногие пассажиры. Поэтому со временем работу с маршрутными картами отменили, обозначив маршрут в журнале «Аэрофлот».
   Абсурдов, с которыми приходилось Оле сталкиваться, было множество. То уборщица начинала кричать: «Я тебя уволю! Ты у меня работать не будешь!».
   – А я у вас и не работаю, – смеялась Оля.
   – Да кто ты есть? – распалялась женщина.
   – Я – стюардесса!
   – Ты – воздушная уборщица, – следовал новый вопль. – Да я тебя…

   После рейса приходилось караулить контейнеры с остатками питания и грязной посудой. Бортпроводник – лицо материально ответственное – должен сдать все под роспись работникам цеха бортпитания. А они люди наземные, им торопиться не надо. За своими контейнерами могли приехать и через полтора часа после посадки. А во время пересменки просидеть можно было еще дольше. Никого не интересовало, что рабочее время бортпроводника давным-давно закончилось, что он сидит в холодном, обесточенном самолете. Никто не думал о хрупкой стюардессе, которая после разгрузки самолета должна будет спускаться вниз по трясущейся стремянке, совершая настоящие цирковые трюки.
   – Почему вы не жалуетесь? – удивлялись сердобольные техники.
   – Жалуемся. Но делаем только хуже себе. Начальство отвечает так: «Не нравится, пишите заявление об уходе. У нас нехватки в желающих нет».
   – А если ты упадешь с этой стремянки?
   – Упадешь – сама виновата. Никто тебя не заставлял по стремянкам лазить. Рабочее время закончилось, почему ты еще не покинула территорию аэропорта? А рабочим временем считается только полетное время плюс тридцать минут до и после посадки. Все остальное – ваше личное время.
   Замкнутый круг безобразий. Бортпроводник должен, обязан, но не имеет никаких прав. Никаких…
   Недаром сокращенное название службы бортпроводников СБП – Совершенно Без Прав.
   Но самым неприятным было существование иерархической лестницы, по которой бортпроводнику приходилось неспеша подниматься. Начиналось все с полетов по Советскому Союзу, где молодые бортпроводники получали основные навыки работы, учились выполнять конкретные задачи: помогать пассажирам в полете. Эти союзные рейсы были совсем не похожи на рейсы Внуковских авиалиний. Самолеты были чище. Питание пассажирам предлагали на индивидуальных подносах, а не в пакетах. Причем на аккуратных, застеленных салфетками, подносах лежала холодная закуска, булочка, джем, масло и даже «мраморное» пирожное, названное так за орнаментную поверхность из глазури. Шереметьевские куры имели весьма съедобный вид и пахли очень аппетитно. Оля радовалась, что нет никаких «прямых» яиц в шуршащих пакетах, нет синюшных кур, умерших своей смертью, нет «огрызков» киевской колбасы. Еще ее радовало наличие на борту разнообразного ассортимента напитков и даже вин, которые наливали в стеклянные, пузатенькие стаканчики. Кстати, денег за бутылки у бортпроводников никто не требовал, и это тоже была несказанная радость. Питание бортпроводники развозили на тележках.
   Правда, тележки были с норовом: они не хотели ехать вперед, цеплялись за ковры или наоборот самопроизвольно начинали двигаться в противоположном направлении. Но это все равно было лучше, чем носить подносы на руках.
   Самым же важным отличием было наличие пассажиров первого класса. Обслуживание таких пассажиров велось на фарфоровой посуде. Вилки, ложки, ножи были мельхиоровые, а фужеры стеклянные. Пассажиру на столик и колени стелили белоснежные, льняные салфетки, пахнущие свежестью, и предлагали закуски мясную и рыбную, потом горячие блюда, сыры, фрукты, чай или кофе с конфетами и пирожными.
   Каждый пассажир первого класса за время полета мог выпить четыреста пятьдесят грамм вино-водочных изделий в ассортименте.
   Бывали случаи, что перепробовав все вина, коньяки и даже шампанское, пассажиры потом не могли вспомнить своих имен. Но все же чаще летала приличная, малопьющая публика.
   Олю сначала пугало то, что бутылки бортпроводник должен открывать прямо в салоне. Но потом она так ловко научилась справляться со своими обязанностями, что, откупоривая шампанское, ни разу не выпустила на волю бьющий пенный фонтан, не пролила ни капельки.
   – Это какой-то фокус! – восхищались пассажиры.
   – Разумеется, – поддакивала Оля. – Я училась у Игоря Кио.
   Однажды она даже самому Кио сказала, что является его ученицей. На что великий маг смущенно посетовал:
   – Все могу, а вот за шампанское ни за что не возьмусь. Но пусть это останется нашей маленькой тайной.
   – Пусть! – согласилась Оля, поместив эту тайну в свой лабиринт, где прятались старинные буквы SGM, где КВН произносил: май наме из и dear children, где был Madrid con sus barrios…
   Полеты по Союзу длились от трех месяцев до года. Все зависело от комиссии, которая решала: достоин бортпроводник подняться на новую ступень их иерархической лестницы или нет.
   Достойным открывали советское разрешение, то есть выдавали заграничный паспорт и переводили в 207 отряд, совершающий полеты по странам социалистического лагеря: Польша, Чехословакия, Югославия, Болгария, Германия, Венгрия, Китай, Корея, Монголия.
   При полетах в Венгрию, Болгарию, Польшу и Германию бригадир должен был читать информацию о полете на языке той страны, в которую летит самолет. Оле очень нравился венгерский язык. Она медленно выговаривала: «Ё регелт киванок кед-виш уташоинк…» Венгры очень активно реагировали и даже аплодировали, выражая свой восторг.
   А еще была смешная информация о Москве, которая заканчивалась так: «Встреча с главным городом первого в мире государства рабочих и крестьян всегда радостное и волнующее событие. Благодарим за внимание». После таких высокопарных слов хотелось кричать: «Ура!»
   Однажды зимой Оле пришлось лететь из Иркутска в Улан-Батор на самолете монгольской авиакомпании. Когда члены экипажа вышли на заснеженное летное поле и увидели, как монгольский летчик метлой смахивает снег с самолета, то на миг все остолбенели. Одна стюардесса упала на колени и запричитала:
   – Товарищ командир, миленький, оставьте меня в Иркутске. Я боюсь лететь на таком самолете. Я боюсь с такими летчиками…
   – Не бойся, если что, я управление возьму в свои руки. У меня же допуски на все типы самолетов, – проговорил командир, успокаивая плачущую девушку.
   Экипаж поднялся на борт самолета, где их встретила испуганная монгольская стюардесса с лицом похожим на полную луну. Монголка несколько раз кивнула и скрылась за шторкой. Бедняжка так сильно нервничала, что забыла прочесть информацию, а после взлета она один раз с быстротой молнии пронеслась по салону, предложив пассажирам воду. Новое появление луноподобного лика произошло только после посадки. Стюардесса открыла двери и исчезла в неизвестном направлении.
   – Вот это сервис! Нам бы так работать, – хмыкнул бортпроводник.
   – Что вы на луноликую напали? Она, наверное, впервые видела так много русских сразу и испытала настоящий стресс, – предположила Оля, пытаясь объяснить странное поведение монгольской проводницы.
   – Ну, милая моя, русские – это еще не стресс, – проговорил командир. – Вот летчик с метлой – это настоящий стресс!
   К счастью таких стрессов в Олиной жизни больше не было.
   Через год советское разрешение заканчивалось, и нужно было проходить новую комиссию, чтобы заслужить право подняться на новую ступень. Достойных переводили в 63 или 37 отряды, которые совершали полеты в развивающиеся страны Африки и Азии. Целых три года бортпроводник мог летать спокойно, получив синий служебный паспорт.
   Потом шли 210 и 217 отряды, летающие в Америку и Японию, которые были просто недосягаемыми. Бортпроводник должен был отлетать не менее десяти лет, чтобы получить разрешение на перевод в эти отряды. Но даже стаж и опыт не гарантировали переход.
   Все зависело только от переводной комиссии, возглавляла которую парторг Валентина Семеновна, ее Величество Валентина Семеновна, царственная особа Валентина Семеновна, владычица морская – Валентина Семеновна… Эпитеты можно было продолжать до бесконечности.
   Непреклонной повелительницей восседала парторг во главе стола и, насупив брови, рассматривала стоящего перед ней, всем видом показывая свое превосходство, наслаждаясь собственной значимостью, потому что именно от ее благосклонности зависело будущее всех без исключения бортпроводников. «Захочу казню, захочу помилую» – было написано невидимыми красными чернилами на лбу грозной, «неподкупной» повелительницы.
   На комиссию бортпроводники шли, как на эшафот.
   Оля глубоко вздохнула, лучезарно улыбнулась и вошла в кабинет, где за длинным столом восседала строгая комиссия.
   – Так… – проговорила Валентина Семеновна, оглядев Олю с ног до головы, а потом с головы до ног. – Значит, собираешься летать в развивающиеся страны, милая?
   Слово «милая» прозвучало, как «dear children», Оля поняла, что хорошего в этом мало.
   – А вот скажи мне, почему это у тебя на лице и очки и челка? Не слишком ли это много?
   Оля ничего не успела ответить, потому что парторг уже отложила ее документы в сторону и произнесла:
   – Придешь через неделю. Рано тебе с такой внешностью в европейские страны летать.
   Ровно через неделю, аккуратно убрав все волосы со лба, чтобы угодить строгой комиссии, Оля вновь стояла в кабинете парторга.
   – Что это у вас за прическа? – возмутилась Валентина Семеновна. – Неужели вы не понимаете, что ваш некрасивый, ужасный лоб надо прятать? Пойдите подстригитесь. Придете через неделю.
   – Простите, – не выдержала Оля, – но ведь в прошлый раз вы мне порекомендовали челку спрятать.
   Оля медленно достала из кармана расческу и начала возвращать челку на прежнее место.
   – С челкой вам намного лучше, – подтвердила парторг. – Неужели я вам посоветовала ее убрать?
   – Посоветовали, – ответила Оля. – Но теперь вы мне даете иной совет. Как быть?
   – Убрать челку, – улыбнулась парторг. Оля повиновалась. – Нет, верните на место. Но очки вам следует поменять. У вас же совершенно некрасивая оправа. Купите себе новую, потом покажете.
   Оля не двинулась с места. Парторг подняла на нее глаза и нехотя выдавила:
   – Ладно. На первый раз я вам переход в другой отряд подпишу. Но… – она постучала карандашом по столу и, недовольно крякнув, закончила, – вы должны учесть все замечания, сделанные нашей комиссией. Вы же лицо – авиакомпании. На вас весь мир смотрит. Идите.
   Оля вышла в коридор и зло прошептала: «Ненавижу». Бортпроводники, ожидавшие своей очереди, обступили Олю.
   – Прошла?
   – Прошла, – сказала она.
   – Значит, все в полном порядке, товарищ бригадир, – засмеялась Галина. – А про все, что тебе говорили, забудь. Мне, между прочим, сказали знаешь что? – Оля подняла вверх брови. Галочка поправила воротничок блузки и проговорила голосом парторга:
   – Что это вы вздумали детей рожать? Вы не забывайтесь – у нас работа. Из-за вас бригаде в неполном составе летать приходится, – Оля рассмеялась. А Галя продолжила уже своим голосом:
   – А летают бригады в неполном составе не из-за меня, а из-за глупой, недальновидной политики, которую ведет наше руководство, увольняя тридцатипятилетних, опытных проводников. Но всего этого говорить перед лицом парторга нии-зя, уволят. Приходится молчать и терпеть, надеясь на лучшие времена.
   – А мне задали весьма прозаичный вопрос: «Почему я еще не член партии?» – присоединилась к разговору Яна. – А я честно ответила, что не достойна быть в партии, где такие замечательные, добрые, отзывчивые люди, как вы, Валентина Семеновна. Она улыбнулась и сказала: «Хорошо, что вы понимаете свою никчемность. Поднаберитесь опыта, полетав пока в шестьдесят третьем отряде».
   А я и не против. Мне этот отряд очень нравится. Бригада замечательная, летчики отличные, командировки, пусть консервные, но какие: Азия, Африка! А член я или не член – это к делу не относится. Подумаешь, пять минут постояла у позорного стола, зато потом можно спокойно летать целых три года. Поэтому давайте не будем вешать носы. Проживем этот день радостно, забыв обо всех неурядицах. Помните, как у царя Соломона «Все пройдет!» Значит, оставляем на завтра будущие заботы. Главное, что мы вместе, что у нас отличная бригада!
   Свою отличную бригаду ребята в шутку называли «ЯГО» или «ВИ – ЯГО» по первым буквам своих имен: Оля, Галя, Яна, Вадим, Илья.
   – Простите, ВИ ЯГО? – задавался вопрос.
   – ВИ, ВИ, ЯГО, ЯГО, но не тот из трагедии Шекспира, о котором вы подумали или не подумали. Наш ЯГО – просто класс, суперкласс, first class, – следовал ответ.
   Обязанности в бригаде распределялись так: Яна управлялась с бытовым имуществом: полотенца, салфетки, пледы, щетки, которые милые пассажиры (dear children) постоянно роняли в унитаз или уносили с собой, как сувенир от Аэрофлота. Уносить пытались пледы, подушечки, салфетки. Приходилось, лучезарно улыбаясь, объяснять, что все эти, так приглянувшиеся пассажирам мелочи, являются собственностью Аэрофлота, которую, к сожалению, выносить с борта самолета запрещается.
   Галина отвечала за рекламу, газеты, сувениры, музыкальную кассеты и аварийно-спасательные средства – плоты и жилеты.
   Вадим отвечал за «кашу», важно называя себя «господин кок».
   Илья отвечал за груз и багаж пассажиров. Он стоял внизу под самолетом и считал количество загружаемых чемоданов, поэтому его звали «подлючным работником» от слова «люк».
   Оля была бригадиром, ответственным за все «безобразия», которые творились в рейсе. «Безобразий», конечно, никаких не было. Ребята любили свою работу и относились к ней с полной ответственностью. Оля считала, что погасить скандал лучше до того, как он разгорится. Поэтому скандалов никогда не было. А были многочисленные благодарности от пассажиров и экипажей.
   Ребята настолько сдружились, что стали одной семьей, где мужья, жены, дети были неотъемлемой частью, связывающей земное и небесное в единое целое, именуемое простым словом «ЖИЗНЬ». Частенько собираясь вместе, они пели:

     Быть может, когда-то твой сын или дочь
     Вдруг спросят несмело: «Куда же ты прочь?
     Ужели так нужен вечерний полет?
     Важнее семьи для тебя самолет?»

     Потом будет долгая, трудная ночь,
     Не сможет никто ни понять, ни помочь.
     И наш экипаж, став единой семьей,
     Сжав волю в кулак, полетит над землей.

     Российские крылья над миром парят.
     Работает честно полвека отряд,
     Но сколько осталось работать ему,
     Известно Всевышнему лишь одному.

     Инструкций, законов, бумаг кутерьма,
     Карьера зависит от взмаха пера.
     Мы учимся вечно, зачеты сдаем,
     Нет, что вы, конечно, мы не устаем.

     Не нужен нам отдых, альпийский кряж,
     Женевское озеро, мальтийский пляж.
     Уж лучше, конечно, в Норильске сидеть,
     В замерзшие окна на тундру смотреть [13 - Сергей Калиниченко штурман 63 л/о.].

   Нет, они не смотрели в замерзшие окна на тундру. Они летали через безлюдную пустыню Сахару, где когда-то Антуан де Сент-Экзюпери сидел над обломками своего самолета, теряя сознание от жажды.
   Любовались азиатскими странами, где рядом с прекрасными дворцами ютятся убогие, грязные хижины из картона. Невероятная роскошь, соседствует с ужасающей нищетой, белое – с черным, и нет полутонов. Все имеет такой вид, словно так и должно быть. Грязные хижины время от времени сносят бульдозерами. Люди безучастно смотрят на разрушения, а потом потихонечку начинают отстраивать свои картонные жилища заново, чтобы не нарушался баланс белого и черного.
   Любовались необыкновенной неповторимостью европейских городов, африканскими саваннами и пустынями. Окунались в неземную красоту Сейшельских и Мальдивских островов, островов Маврикия и Мальты.

   Александр всегда с нетерпением ждал возвращения Оли из рейса. Он ждал ее фантастических рассказов о новых странах, новых людях, о тех трудностях, которые могли возникнуть. Она крепко прижималась к нему и шептала на ухо:
   – Шурка, ты даже не представляешь, сколько я должна тебе рассказать.
   – Даже не представляю, – улыбался он, крепче прижимая ее – свою маленькую райскую птичку, свою смешную девчонку, свою стюардессу, маму своего румяного, толстощекого сына Артемки.
   В этот раз Оля подбежала к нему, повисла на шее и зашептала в самое ухо:
   – Знаешь, кого я встретила на Мальте, где жили мальтийские рыцари, где до сих пор сохранились старинные замки, где горы покрывает солнечный румянец, а море бирюзовое до неприличия? Ни за что не догадаешься.
   – Ни за что не догадаюсь, – насупил брови Александр. – А, может, попробовать?
   – Нет, не пробуй, потому что я тебе все-все сама потом расскажу. Сначала ты расскажи, как вы тут без меня жили? – Оля взяла Сашу под руку и повела к выходу из аэропорта.
   Внимательно выслушав рассказ о московской жизни своей семьи, она проговорила:
   – Вы у меня молодцы! А теперь представь узкую мальтийскую улочку, совершенно безлюдную в час сиесты. Жара такая, что плавится даже асфальт и на нем видны отпечатки ног, как на мокром песке. Полуденный зной течет с неба на землю, разливаясь, расплескиваясь сонной ленью, заставляя людей прятаться в прохладные колодцы домов. По улице бредем только мы – «русо стюардессо», оставляя свои отпечатки на мальтийском асфальте. И вдруг, из полуденного зноя возникает фигура… Нереальная, никак не вписывающаяся в облик мальтийской столицы Ла Валетты, фигура старика, – Оля зажмурилась, воскрешая в памяти эту странную встречу.
   – Неужели на Мальте нет стариков? Что необычного, нереального ты смогла увидеть в старческой фигуре? – поинтересовался Александр.
   – Необычным было все: странный средневековый наряд, чалма с огромным камнем в самом центре и, даже рваная обувь с загнутыми носами, из которой торчали крепкие пальцы. Этот старик был точной копией нашего ташкентского старичка, у которого мы купили лысые персики! – победоносно произнесла Оля.
   – Наш ташкентский старик на Мальте? – Саша резко затормозил и съехал на обочину. – Ты уверена, что это был он?
   – Совершенно уверена, – дрожащим голосом произнесла Оля. – Я даже сфотографировалась с ним…
   – Он предлагал вам персики? – глядя куда-то вдаль, спросил Александр каким-то чужим, глухим голосом.
   – Нет. Он предлагал нам клемантины. Причем их было пятнадцать штук, а нас пятеро. Выходило по три на каждого. Удивительно, да? – Олин голос звучал тихо-тихо. Она думала, что Саша обрадуется, узнав про старика, а вышло все наоборот. Он смотрел вдаль и отвечал невпопад.
   – Да…
   – Ах, да почему же у него такой голос чужой? – подумала Оля. А вслух проговорила:
   – Только мы взяли клемантины со скрипучей, ржавой коляски, как старичок испарился. Он растворился в жарком, текущем с небес полуденном зное. Мы стояли и слушали, как поскрипывает его коляска. Но нас удивило то, что на мальтийском асфальте не осталось никаких следов от странного старичка. Не было и следов от его скрипучей тележки. И, если бы не клемантины, оставшиеся в наших руках, то можно было считать это видение общей галлюцинацией. Но мы не только держали в руках ароматные гибриды апельсинов с мандаринами, но еще с наслаждением съели их, чтобы избавиться от жажды.
   – От жажды… – повторил Александр. – От жажды… помог вам избавиться старичок. А где-то у подножия горы сидит совершенно седая старушка и вяжет белоснежное, причудливое кружево, похожее по форме на чулок. Ловко работает она сверкающими спицами, сплетая белоснежный чулок из нитей судьбы… Вот чей-то клубок летит в пропасть… Ау? Нет ответа. Нет у пропасти дна…
   – Саш, ты что такое говоришь? – испуганно спросила Оля. Впервые увидела она в глазах мужа отчужденность, холодность и пустоту. Ей даже показалось, что рядом сидит посторонний человек, на время принявший вид ее мужа.
   – Не пугайся, – улыбнулся он, снова став настоящим Александром, которого знала и любила Оля. – Не пугайся и помни, что ты находишься под стеклянным колпаком Божьей любви. Страх может ходить вокруг, но никогда не проникнет внутрь, если ты сама того не захочешь. Но только ты испугаешься, поверишь страху, стеклянный колпак разлетится со звоном. А страх, смешавшись с дождем и ветром, будет хлестать тебя, как тогда в горах, помнишь?
   – Конечно, помню.
   – Вот и умница. Дома напомнишь мне, чтобы я все тщательно записал. Потом, когда-нибудь, ты будешь внимательно изучать мои записи и удивляться той проницательности, которая мне была присуща.
   – Болтун ты, Шурка.
   – Я не болтун, милая моя Ольга, Оленька, Оля. Я – писатель! А это накладывает определенные обязанности не только на меня, но и на тебя, потому что ты жена не какого-то слесаря Пупкова. Ты жена писателя Карельского! Пусть пока неизвестного. Но мой чистый, весело журчащий родник уже пробивается сквозь лесные завалы и буреломы. Его не так-то просто найти, поэтому только единицы могут пить из него. Пока… Но придет время, и обо мне еще заговорят.
   – Непременно заговорят. Тогда ты станешь важным, надутым господином с бородой и тросточкой. Зазнаешься. Будешь смотреть на всех свысока и посмеиваться, – развеселилась Оля, представив, как будет важничать Александр.
   – Да, милая, я буду смотреть свысока, потому что меня уже не будет на этой земле, – тихо-тихо проговорил он.
   Его голос звучал так спокойно, словно он знал точное количество отмеренной ему жизни. Знал, но не позволял страху восторжествовать, не давал ему возможности отхлестать себя, не пускал его под стеклянный купол, понимая, что основная задача: научить эту маленькую, беззащитную женщину двигаться вперед, к свету Божьей любви и милости. Сделать из сына Артемки настоящего мужчину работящего, щедрого на добро и ласку, отзывчивого и ответственного за тех, кто рядом. Надо было завершить начатые рассказы, привести в порядок дневники. Надо было еще много успеть, а времени оставалось совсем мало. Поэтому тратить его следовало осмотрительно, не пугая жену. Да и что он мог ей сказать?
   – Дорогая – я пришелец, временный гость на этой земле.
   Она не поверит. Хотя все мы вечные странники, пришельцы, временные гости, изгнанные из Рая вместе с Адамом, несущие на себе вечное проклятие за его грех, усугубляя это проклятие своими собственными грехами.
   Никто не желает искать причины своих бед внутри себя. Хотя это самое верное место поиска, враг внутри каждого из нас. Это так просто и очень сложно для человеческого ума. А, между тем, это чистая правда: враг внутри каждого из нас. Но мы совсем лишены внутривидения. Оно нам ни к чему, потому что мы привыкли нести собственное «Я» над головой, забыв о том, что за гордыню Господь карает человека. Потом мы начинаем задавать глупейшие вопросы: за что? почему? что я такого сделал? бесконечно оправдывая себя: «Я нахамил, потому что они сами меня к этому принудили. Подумаешь, солгал. А кто в наше время говорит правду? Подумаешь, не помог в беде. Добро делать нельзя. Не зря же мудрые говорят: «не делай добра, не будет зла».
   Оправданиям не будет, видно, конца и края, потому что никто не решится честно заявить, что он не прав. Никто не скажет: «Да, я виновен в непрощении, в нелюбви, в том, что не могу сделать счастливой самую лучшую женщину в мире… не умею жалеть, не умею делать добрых дел, лгу, завидую, злюсь. Нам всем просто катастрофически не хватает времени, чтобы заглянуть в глаза другу, выслушать его и улыбнуться…»
   Как жаль мне тебя, девочка моя! Сколько испытаний предстоит тебе пройти… Но ты не бойся. Я буду рядом… Прости, что я не могу всего тебе сейчас рассказать. Ты не поймешь. Ты еще не готова… Как ты вздрогнула, когда услышала, что меня не будет на земле, что я буду смотреть на тебя свысока… А ведь это – чистая правда. Правда еще и в том, что нет никакой второй, третьей, седьмой жизни. Земная жизнь дается нам один раз. Один лишь раз мы можем принять правильное решение: пойти направо, налево или прямо. Налево – темно. Прямо – ровная, широкая дорога. Направо – колючий, терновый кустарник. Мы не хотим идти в темноту, не желаем пробираться через колючий терновник. Нас влечет широкий, просторный, освещенный ярким светом путь, по которому идут все. Но стоит лишь ступить на него, как моментально попадаешь в змеиное логово, в террариум единомышленников, которые затопчут, сотрут в порошок и сделают вид, что потерпевший умолял их о подобном одолжении. Тогда люди бросаются в темноту, чтобы спастись, чтобы укрыться от назойливого, человеколюбия. Но темнота не несет спасения, потому что темнота – это пустота, где ничего нет. Ничего…
   Зато терновник может расцвести нежнейшими цветами. Его ветки могут раздвинуться в разные стороны, и тогда впереди можно будет разглядеть узкую тропинку, ведущую к вечной жизни. Каждый из нас сам должен пройти тернистый путь, потому что только «побеждающий наследует все… Боязливых же и неверных, и скверных и убийц, и любодеев и чародеев, и идолослужителей, и лжецов – участь в озере, горящем огнем и серою…» [14 - Откровение 21: 7–8.]. Все это тоже чистая правда, милая моя Ольга, Олечка, Оля, как и то, что покорить горную вершину может лишь человек, смиривший свою гордыню.
   – Саш, ты пошутил, да? – с надеждой глядя в его глаза, спросила Оля.
   Она ругала себя за то, что рассказала про старика, который казался ей уже не добрым волшебником, приносящим радость, а злым колдуном, приносящим дурные вести.
   – Что если три клемантина – это три года жизни? – думала Оля. – Кто взял первым? Все одновременно… А вдруг число пятнадцать имеет какой-то злой смысл? Артемке сейчас пять, через пятнадцать будет двадцать… да при чем тут Артем? Я сошла с ума…
   – Не сходи с ума, – услышала она голос мужа и вздрогнула. – Я пошутил. Прости, это была не самая лучшая шутка. Ты же знаешь, что меня иногда заносит на поворотах. Обещаю, что больше ни-ни.
   Саша крепко прижал Олю к себе. Она облегченно вздохнула, забыв про мальтийского старика, про пятнадцать клемантинов, про текущий, расплавленный зной.
//-- 6 --//
   Оля любила вечера, когда они с Сашей, уложив Артемку спать, устраивались на кухне, открывали бутылочку красного вина.
   – Вино должно быть непременно красным, чтобы выгнать из организма накопившийся стронций, – назидательным тоном говаривал Александр, ввинчивая штопор в упругую пробку.
   Вино терпко пахло солнцем, перезревшим виноградом, ветром, дождем, свободой. Оно приятно согревало изнутри и заставляло, отключившись от будничности, перенестись в мир фантазий. Но, если говорить честно, то вино было лишь прелюдией, неким ритуалом, ключом к дверце, под названием «творчество Александра Карельского». Вино в бокалах оставалось почти нетронутым. Оля и Саша делали по глотку, а потом забывали о нем. Саша доставал свои рукописи и начинал читать, а Оля внимательно слушала его в четыре уха: два внешних и два внутренних, объясняя это так:
   – Мне кажется, что твой голос я услышала сразу же после рождения. Он зазвучал внутри меня. Его услышала моя крылатая душа… У души ведь есть не только уши, но глаза, губы и даже сердце! У души нет только тела, на которое действует земное притяжение. Поэтому душа может свободно парить, перемещаясь в пространстве. Правда, сейчас наши души попались в клетки наших тел. Они не улетают, потому что им хорошо и спокойно с нами. Но есть люди, которые не берегут свои хрупкие души. Тогда души улетают куда глаза глядят, а человек превращается в бездушного, злого эгоиста с пустым сердцем, пустыми глазами. Ведь «глаза – это зеркало души», а что может отразиться в пустом зеркале? Пус-то-та!
   – Верно, – улыбался Александр.
   Он читал свои придуманные, подслушанные, списанные с натуры рассказы, а Оля не сводила с него восторженных глаз. Она была первой слушательницей его замысловато выстроенных фраз. Она знала, сколько бессонных ночей провел Саша, работая над рукописью. Она слышала, как постукивала его пишущая машинка, западая на букве «О». Оля прислушивалась, отмечая для себя: вот закончилась строчка, а вот полетел в корзину непонравившийся лист. Вот Саша встал и начал ходить из угла в угол, заложив руки за спину. Значит, что-то не получается. В этот момент Оля почти переставала дышать, чтобы не выдать себя, чтобы не помешать, чтобы не спугнуть собравшееся умчаться вдохновение… Но проходил миг, и пальцы Александра начинали летать по клавишам, спотыкаясь только на букве «О».
   – Я слышу его четырьмя ушами, – думала Оля, – потому что принимала участие в написании всех его рассказов. Пусть лежа с закрытыми глазами, но зато с обостренным слухом. «Главного глазами не увидишь. Зорким должно быть сердце» [15 - Антуан де Сент Экзюпери «Маленький принц».]. Какое счастье, что у моего сердца есть глаза, которые смогли рассмотреть чудесного человека по имени Александр!
   Оля была уверена, что Саша тоже видит и слышит сердцем, потому что порой им не надо было говорить друг другу ничего, достаточно было просто посмотреть в глаза.
   – Тебя опять отвлекает твое внутреннее «Я». Ты снова удалилась от меня. Возвращайся скорее, Ольга, Оленька, Оля, – мысленно просил Александр.
   – Я здесь. Я тебя очень внимательно слушаю, – улыбалась Оля.
   Но она не только слушала, она частенько упрекала Сашу за странные длинные предложения и непонятные выдуманные слова. А он только посмеивался и говорил, что ищет свой неповторимый стиль.
   – Но ведь твой язык похож на язык Платонова. Он весьма сложен для восприятия. Мне приходится несколько раз перечитывать предложение, чтобы понять его смысл, – сердилась Оля.
   – Вот и хорошо, – смеялся Александр, – потому что я как раз и добиваюсь усложнения. Придет время, и люди захотят читать сложные произведения, а не комиксы. Мне, наверное, никогда не удастся понять, как можно читать комиксы, что там можно читать? Разве там прочтешь «Сухопутный ноктюрн»? Нет. Его прочту тебе я.
   «Утро выдалось тихое. В умытом небе еще хранились рассветные румяна. Прозрачный воздух переливался на границах тени от редких плотных облаков, и казалось, что солнечный свет струится по молекулам воздуха, как серебристая водица родника, бьющаяся по камешковой россыпи. Пар человеческого дыхания слизывал легкий ветерок. И то ли со сна, то ли от вдруг пригрезившегося в яви ливня осенней листвы, делалось знобко.
   Судно двигалось в бухту порта, словно огромный жук-водомер плавно скользил по заводи.
   Берег разбухал на глазах. Как будто земля поднималась на гребне гигантской волны, и, раскрываясь шире, готовилась поглотить блудную частицу свою, вынырнувшую из водной необозримости» [16 - Все рассказы Александра Карельского написаны писателем Анатолием Залогиным, трагически погибшим в автомобильной катастрофе.].
   Оля была полностью согласна с Сашей, понимая, что только живым словом можно описать чувства и характеры людей, «существующих в полях сил различной природы и напряженности, слитых с движением планеты».
   Оля с удовольствием слушала, как Саша читал про Колю Хаустова, который «толком оглядеться не успел, как с армейского плаца, из солдатского строя с навыками телеметриста ступил на палубу судна. Бесшабашно отдал себя во фрахт, а уж там, в рейсе, сердечко его окислилось озоном, и рухнул человек в обморок. Правда, в последний межрейс он втюрился, как водится, нечаянно, и пришлось ему, с помощью гербового ходатайства, скоропостижно расписаться. Очередной выход в рейс обрубил медовый месяц куцой декадой. Коля словно нюхнул нашатыря, но до увольнительного заявления руки не дошли, а вернее, не размагнитился парень, поволочился с чертыханиями торным меридианом к полюсу.
   А его сосед по каюте и аппаратной стойке Валера Рудаков ощущал себя в рейсовом космосе, подобно страннику, вынырнувшему из беспутицы промозглой ночи к костру. Остановился человек обогреться, взглядом припал к протуберанцам пламени, зафантазировался о людском мире и своем положении в нем, а огонь плавит спереди, спина же стынет под ветром…»
   Она слушала Сашу и видела морскую гладь, умытое небо с рассветным румянцем, солнечный свет, струящийся по молекулам воздуха, судно, плавно скользящее, как огромный жук-водомер и одинокую фигуру Валеры Рудакова, который был как две капли воды похож на ее мужа Александра Карельского.

   Были и другие вечера, когда в маленькой кухне собирались Сашины однокурсники по Литинституту. Ребята по очереди читали свои произведения. Они до хрипоты спорили, одобряя или критикуя друг друга. Оля в дебатах не участвовала. Она была любопытным сторонним наблюдателем, впитывающим каждое слово, замечающим каждый жест, чутко улавливающим любую фальшь.
   Когда Саша читал про одинокую женщину Любовь Николаевну, которая познакомилась в театре с красавцем Валерием Ильичем, то Оля заранее предчувствовала, чем все закончится. Она знала, кто является прототипом этого господина в блестящих ботинках без пешеходной пудры. И это знание было неприятно. Саша читал:
   «Была природная пора, именуемая «бабьим летом». Уж не единожды находили дни, вещавшие о наступлении осени, такие дни, в которые немыслимо вообразить преображение земли. И вдруг, после таких-то дней о замирании, кажется, позабыто, позабыто совершенно и вполне. Возрождение взвихривается горячим порывом. Это не весенняя буря, но в этом порыве жизни ощущается серьезность и вдумчивость…»
   Оле виделась золотая листва и тонкие нити паутины, которые вдруг срываются с веток и летят неизвестно куда. Слышалась нездешняя музыка, от которой сладко замирало сердце. «Цок каблучка, другой, третий по асфальтовой толще. Тень Любови Николаевны, к которой прильнула другая, неизвестная, и:
   – Простите, ради бога. Я ведь собственно один. Простите, мне показалось…, не подумайте дурного, но может быть… Идемте вместе. Прошу вас, идемте.
   Поворотившись лицом к солнцу, Любовь Николаевна ослеплено качнулась вперед. Крепкая рука незнакомца верно поддержала ее, и женщина ощутила неясный трепет чувств и радость обретения; все само собой перерешилось…
   Смеркалось. Они бродили уцелевшими улочками старого города. Валерий Ильич повествовал о событиях своей души. И говорил он нечто умное, острое, мужественное. Любовь Николаевна заслушивалась.
   Когда проходили вдоль стены реставрируемого монастыря, мужчина говорил:
   – Мы все ранены злом и мукой жизни, все ищем светоча добра, но, знаете ли, меня не радует нынешнее повальное оцерквле-ние. Помилуйте, ведь то, что мы видели в театре, ведет к превращению религии в публичную девку…
   Женщина, опираясь на руку спутника, благосклонно внимала его речам. Приятно ступать одним шагом в одинаковом ритме, держать под руку живого человека, вольно положиться на его выбор направления. Мимолетно Любови Николаевне подумалось, что вот о бывшем муже она не вспоминает, как о живом существе. Для нее тот человек сделался фигурой, которая приросла в уголке памяти, и когда прибывает настроение додумать ускользающее прошлое, то привычно натыкаешься на этого сфинкса.

   У двери в кафе Любовь Николаевна и Валерий Ильич перешагнули очередь. Пожилой швейцар, сердито отщелкнув запор и зыркнув глазом в щель, приветливо осклабился, посторонился и сказал:
   – Опять к нам, Валерий Ильич.
   – Здравствуй, здравствуй, старик. Как поживаешь?
   – Порядочек. Чудные денечки стоят. Бабье лето. Теперь самое времечко грибкам пойти. Я приметил, с четырнадцатого опятки должны бы высыпать. Как полагаете?
   – Конечно, непременно пойдут.
   Сидя на мягком стуле за круглым столиком, покрытом зеркальным стеклом, в нише, образованной деревянными перегородками, казалось, что вокруг никого нет, что они наедине, друг против друга. Любовь Николаевна отдыхала и слушала. Слушала музыку и мужчину. Валерий Ильич рассказывал о завсегдатаях этого кафе, о прошлом старого района, где оно притулилось, с легкой иронией о своих невинных пристрастиях.
   Женщине представилось, что этот человек давно-предавно близок ее слуху и глазам. Она смотрела в лицо мужчине, и ее тянуло притронуться к ямочке на его подбородке…
   …Несомненно, сон опрокинул ее ненадолго. В комнате угасал млечный отсвет со стройплощадки, анархистски распластавшейся на прежде земледельческом поле. Она приподнялась на локте, послушала ровное дыхание спящего рядом человека. Он лежал на спине. Любовь Николаевна поводила пальчиком по его подбородку. Остановилась в притягательной ямочке.
   Она ощутила в теле давление крови. Все в ней полнилось вдохновенной сердечностью, любовью, заботой. Она провела рукой по его волосам. Раз, другой, третий в ее памятном слухе рефреном повторились слова мужчины: «Удивительно, в тебе чувствуется девственность души. Поразительно. По-настоящему страстные натуры остаются целомудренны». А потом… Потом он целовал ее. И поцелуи заменили слово; поцелуй вообще бесконечнее и неопределеннее слова…
   Поглядывая на покойно спящего, она сторожко вылезла из постели. Нельзя, невозможно, жалко теперь спать. Она проплыла по комнате к окну. Пугливая и жертвенная от природы, она знала, что не может научиться обращаться с мужчинами. Всегда бывало муторно. Но вот произошло… до дрожи, до искрения тела и души.
   Она стояла напротив большого зеркала. Огладила обнаженное тело, остановила ладони на животе, не знавшем решительного касания акушерских рук. Она смотрела на свое отражение, и в сердце вопила радость. «Вот она я. Ведь, правда, хороша». С улицы донесся звон стекла. Любовь Николаевна встрепенулась. Ей тревожно подумалось: «Не дай Бог, чтобы он подумал обо мне не то, что я есть. Это было бы слишком ужасно… Нет, не может он подумать плохо».
   На стройке опять разбили стекло. И еще раз. Кто-то рьяно крушил стекло. Еще, еще…
   Хихикающий звон разносимого вдребезги стекла полетел окрест.
   Любовь Николаевна ощутила, как по хребтовине взметнулся холодок. Она бросилась к ложу и нырнула в постель, как в омут.

   Уже позднее утро. Любовь Николаевна проснулась в постели одна. Оглядывает комнату поверх, вслушивается. Чует запах кофе. Из спального покрова выскальзывает легко, торопливо набрасывает халатик и босоного идет из комнаты. В дверях ее встречает Валерий Ильич. Он одет в свое, свеж, обнимает, пригубляет вскользь.
   – Неужели уже пора? – вжимаясь, лепечет Любовь Николаевна.
   – Пожалуй.
   – Как хорошо… Сказка… Ты – чудо, – пряча лицо на его груди, выдыхает она.
   – Сказка, чудо, – вторит нараспев Валерий Ильич, отстраняет женщину и гвоздит. – А ведь кто-то же складывает сказки, голубушка. Твоя сказка, к слову, оценивается в рубль, большой рубль.
   Любовь Николаевна не успевает поулыбаться шуточке, потому что мужчина продолжает говорить. Он говорит усердно, говорит много: о скучающей в увядании одинокой женщине, о прошедшем милом вечерке и бойкой ночке, о чем-то еще. Любовь Николаевна нищенски стынет.
   – Все это, право, стоит стольник, – завершает мужчина и подает женщине сумочку.
   Пупочка застежки противится пальцам, Любовь Николаевна никак не может словчиться ухватить ее. Наконец, она справляется с замком.
   Валерий Ильич подхватывает денежное разноцветье, отсчитывает сумму, а остатки бросает на журнальный столик и поверх кладет листок.
   – Вот мой телефон. Звони, я всегда готов. Горечь смывается, когда повторишь.
   И уходит…
   Любовь Николаевна зачем-то поднимает оставленную памятку. Глаза ее мечутся, брови складываются домиком, крыша которого тут же обваливается. Она прикрывает рукой рот, словно ловит нечаянный вскрик, и… плачет. Плачет тихо, потом громче, и, осев на пол, ревет просто, скорбно, по-бабьи навзрыд».
   Саша отложил рукопись и закрыл глаза. А Оля быстро глянула на того, кого считала прототипом мужчины в ботинках без пешеходной пыли, и поняла, что не ошиблась. Он пускал клубы дыма и смотрел на Олю сверху вниз, так как смотрят победители, триумфаторы, герои… Так как смотрел Валерий Ильич на Любовь Николаевну.
//-- 7 --//
   Оля считала себя необыкновенно счастливой, ведь рядом с ней был любящий и любимый человек, с которым они ходили за ручку, как пионеры, с которым могли разругаться в пух и прах, а потом, помирившись, хохотать до слез.
   Ссоры обычно затевала Оля. Она начинала носиться по комнатам огненной кометой, учиняя разрушения. Больше всех страдали шкафы. Оля распахивала дверцы и выбрасывала все содержимое из шкафов на пол. Саша спокойно стоял, прислонившись к стене, и взирал на погром, учиненный женой. Когда же она скрывалась за горой белья, выросшей в центре комнаты, он потирал руки и медленно, даже слегка лениво, начинал говорить:
   – Любезная моя супруга, Ольга, Оленька, Оля, оказывается, мы с тобой сверхбогатые люди. Ты бесишься с жиру. Посмотри, сколько у тебя кофточек, юбочек и прочей ерунды, которой нет у обычных, советских граждан. Зайди в любой универмаг, и ты увидишь пустые полки, а тут! Мне кажется, что все это богатство просто нельзя, невозможно разместить на свободных полках…
   – Можно, – фыркала Оля.
   – Нет, я думаю, нельзя. Спорим, что ты не сможешь все обратно уложить.
   – Спорим, что смогу!
   В Олиных глазах загорались искорки азарта. Ей теперь во что бы то ни стало надо было доказать Александру, что она может все или почти все. Она снова превращалась в комету, но была теперь не разрушительницей, а созидательницей. Гора белья таяла на глазах.
   – Генеральная уборка закончена. В джунглях наступает всеобщее перемирие, – отделяясь от стены, сообщал Александр.
   Всеобщее перемирие наступало легко, радостно и надолго, потому что Оля не любила ссоры. Ей больше нравилось быть веселой пионеркой, шагающей за ручку с любимым человеком. «Мудрая жена устроит дом свой, а глупая разрушит его своими руками», прочитала Оля в притчах царя Соломона и решила следовать мудрому совету, устраивая свой дом. Она изо всех сил старалась быть достойной женой Александра Карельского.
   «Счастье – это когда с работы тебе хочется спешить домой, а утром из дома идти на работу», – часто повторяла Оля известную всем фразу. Для нее это были не просто слова, потому что она любила свою семью и была счастлива, ходить на работу в Париж, Рим, Нью-Йорк, Токио.
   Она знала, что через несколько минут после взлета засияет солнце, и пушистые белоснежные облака будут брошены мягкими подушками под ноги. А ночью небо покроется множеством мерцающих звезд и маленький мир, под названием самолет серебряной птицей будет лететь по заданному маршруту на высоте девять тысяч метров, оставив внизу осколки городов-светлячков, где «людей несет и кружит квинтэссенция городского полюса», откуда вырвалась хрупкая женщина, неимоверно запутав при этом свою жизнь…

     О, женщина, как жизнь свою запутать ты смогла,
     Ее законы чтя не слишком строго.
     Начав с того, что жертвой принесла
     Ты молодость на вечную дорогу.

     Не смерить километров череду,
     Не перечесть все взлеты и посадки,
     Сквозь время, проводы у мира на виду,
     Презревши время, мчишь ты без оглядки.

     В своих скитаньях, потеряв покой,
     Тепло растратив и израня душу,
     Имеешь ты лишь временный постой
     В кругу семьи, уклад ее нарушив [17 - Игорь Куликов.].

   Самолет был для Оли домом, поэтому пассажиров она встречала, как дорогих, долгожданных гостей, улыбаясь всем, как старым знакомым, угрюмым поднимала настроение веселыми шутками, а тех, кто боится, подбадривала, как могла.
   Пока самолет медленно двигался на исполнительный старт, бортпроводники успевали сделать множество дел: разнести аперитив для пассажиров первого класса, продемонстрировать расположение аварийно-спасательных средств и аварийных выходов, проверить, все ли пассажиры застегнули привязные ремни, а потом за минуту до взлета, приземлиться на свое место, радостно выдохнув: «Полетели!», забыв обо всех земных неурядицах, парткомах, ОЗП, ВЛП, аттестациях, медкомиссиях. Зная наверняка, что «спасенье одно – работа, даже если она не спасет» [18 - Петр Вегин.]. Но работа спасала всех.

   – Девушка, а у вас в Аэрофлоте все такие красавицы?
   – Все!
   – А мы сидим в хвосте, поэтому снова без газет. Как быть?
   – Не волнуйтесь, я вам стихи почитаю потом, когда питание раздадим.
   – А чьи стихи читать будете?
   – Свои, конечно.
   – Неужели вы еще и поэтесса?
   – Да, по-совместительству. Скажу вам по секрету, что у нас в экипаже сплошные таланты. У нас есть певцы, музыканты, актеры и даже каскадеры. Но наши самородки не рвутся стать звездами, помня страшное предупреждение: «Звезды, остерегайтесь падения с небес, чтобы не стать паразитами!»
   – Надеемся, в рейсе ваши самородки каскадерские трюки выполнять не будут? – испуганно спрашивали пассажиры.
   – В рейсе не будут, – улыбалась Оля.
   Заинтересованные пассажиры внимательно наблюдали за работой бригады, размышляя: правда ли все то, о чем они услышали, или вымысел?
   А это была чистая правда. Оля вообще не любила никого обманывать.
   Она писала стихи, только никому их не показывала, боясь, что вдохновение вдруг упорхнет, столкнувшись с непониманием, обидевшись на грубую критику. Да и как она могла кому-то показать такие строки:

     Тело выдали,
     Душу вставили.
     Повелели: «Живи!»
     Живу…

   Или такие:

     Разочарована….
     Так много мне обещано…
     Как в кандалы закована
     В ту оболочку, где я —
     Женщина [19 - Галина Залогина.].

   Яна обладала необыкновенным голосом. Она пела на стоянках, в командировках и даже умудрялась петь в рейсе во время обслуживания пассажиров. Однажды во время стоянки в Париже она запела: «Соловей мой соловей…» Алябьева. Изумленные французы, пришедшие убирать самолет, замерли с открытыми ртами, а потом долго аплодировали. Из кабины экипажа вышел бортинженер и строго спросил:
   – Кто пел?
   – Радио, – улыбнувшись, соврала Яна. – Нам сегодня новую запись выдали.
   – Кто пел «Соловья»? – более строго поинтересовался инженер.
   – Простите, дяденька. Я не нарочно… Я больше не буду, если нельзя, – захныкала Яна.
   – Можно!!! – радостно выкрикнул совсем не строгий инженер. – Мало того, я приглашаю тебя в наш театр песни. Ты не должна прятать свой талант. Народ должен знать своих героев, вернее героинь.
   – Боюсь дяденька, что талант мне свой прятать все равно придется.
   – Почему?
   – Да у меня муж – арабский шейх. А восточные мужчины никому не дозволяют смотреть на свои сокровища, – пошутила Яна, не подозревая тогда, что слова, брошенные невзначай, обернуться пророчеством, и она действительно станет женой арабского шейха. Но не он, а она будет руководить домом, решать «кого казнить, а кого миловать». Потом Яна станет более осмотрительна в словах. Потом…

   Галочка, окончившая музыкальное училище имени Гнесиных по классу фортепьяно, решила, что музыкой можно заниматься по-совместительству, и стала стюардессой. Но музыка не отпускала ее, она шла по пятам, постоянно напоминая о себе большими концертными роялями, выставленными в гостиницах. Музыкальные магниты притягивали Галину с такой силой, что никакая другая сила не могла противостоять притяжению.
   – Пусть меня осуждает весь мир, но я не могу подавить в себе желание прикоснуться к этим черно-белым клавишам, потому что желание мое сильнее вулканического извержения, сильнее волны Цунами, зародившейся в океане, сильнее торнадо, сильнее… – шептала Галя, молниеносно бросаясь к черному трехногому зверю по имени Рояль.
   Открытая крышка на миг обнажала девственное спокойствие черно-белых блестящих клавиш. Галина замирала, молитвенно сложив на груди руки. Но через миг руки взлетали, превратившись в крылья, и начинались взлеты и падения, от которых рождались чудесные музыкальные звуки, состоящие из необыкновенной смеси композиций Баха, Бетховена, Чайковского, Паганини, Глинки…
   Однажды в гостинице, в Лас Пальмасе, на звук музыки вышел высокий, стройный, седовласый мужчина. Он подошел к представителю Аэрофлота, который привез экипаж в гостиницу, что-то тихо сказал ему по-испански и присел в кресло.
   Когда Галя закончила играть и поднялась из-за рояля, седовласый незнакомец поднялся, улыбнулся и, проговорив: «jVamos conmigo! jVamos!» [20 - Пойдем со мной! Пойдем!] поманил Галю за собой.
   – Иди не бойся, – заулыбался представитель. – Это Дон Диего – хозяин гостиницы. Он никогда ничего подобного не слышал. Он весьма польщен, что в его гостинице остановилась такая виртуозная пианистка. Поэтому он хочет тебе сделать подарок.
   – Не, я без девчонок никуда не пойду, – замотала головой Галина.
   – jVamos conmigo! – снова позвал Дон Диего и распахнул створки дверей, ведущих в зал ресторана.
   Все ахнули. В самом центре зала, на возвышении стоял белоснежный, блестящий рояль. Он был освещен специальными прожекторами, и от этого казался восковым.
   – Por favor, me gusta esta musica [21 - Пожалуйста, мне нравится эта музыка.], – подтолкнув Галину вперед, проговорил Дон Диего. Голос у него был приятный и очень мелодичный. Казалось, он не говорит, поет. Оля смотрела на импозантного испанца во все глаза, едва сдерживая желание начать с ним беседу про Мадрид, про Лас Пальмас, про все на свете, только бы слышать мелодичную испанскую речь, чтобы потом оставить в лабиринтах памяти.
   – Мамочки! – взвизгнула Галина и медленно по-кошачьи начала подбираться к роялю, выговаривая на ходу:
   – Это же мечта всей моей жизни – сыграть на белом концертном рояле. Сколько раз в моем воображении возникала картина: белый рояль со всех сторон освещенный прожекторами, и я играю на этом белоснежно-восковом чуде, едва касаясь прохладных клавиш, чувствуя, как музыка, просачивается сквозь кончики моих пальцев наружу и тут же спешит обратно в меня через уши, сердце, через все нервные окончания.

   Слушать музыку собрался весь персонал гостиницы – человек шестьдесят. Они стояли полукругом у сцены и восторженно внимали. Дон Диего, облокотившись на край рояля, неотрывно смотрел на Галину. А она играла, чуть прикрыв глаза, и не обращала никакого внимания на любопытствующую публику.
   Холеный Дон Диего, одетый в дорогой темно-коричневый костюм, белоснежный рояль, за которым сидит худощавая девчонка в бирюзовой футболке и джинсах, завораживающая музыка, изумленные зрители – создавали единый ансамбль, притягивающий своей нереальностью и абсурдностью.
   Оле хотелось, чтобы появилась добрая фея и превратила смешной девичий наряд в яркое, красивое, концертное платье, усыпанное дорогими камнями. Впрочем, если закрыть глаза, то можно представить себе такое фантастическое платье, которое не в силах сделать ни один кутюрье. Главное – это музыка, проникающая в сознание каждого, будоражащая, возвышенная, неземная.
   Галочка играла. Яна начала тихонько подпевать, потом громче, громче, громче…
   Никогда еще в небольшой гостинице Дона Диего не было таких блистательных концертов.
   – Я непременно должен вас отблагодарить, – целуя девушкам руки, проговорил Дон Диего. – Вы мои гости на сегодняшний вечер. Я покажу вам свой город. Покажу все его сокровенные места, о которых не расскажет ни один гид, которых нет ни на одной городской карте.
   – Мы с большим удовольствием, только нам надо переодеться, – выпалила Галя, выслушав Олин перевод. – Правда, нам особо не во что переодеваться, мы же не рассчитывали на прогулку с незнакомым доном. Ты смотри, ему переводи не все, а выборочно.
   Оля перевела не все, а выборочно. Дон Диего понимающе кивнул и, сказав, что будет ждать их через тридцать минут у черного рояля, удалился.

   Потрясающий вечер, который подарил Дон Диего, запомнился Оле на все жизнь, как стая белесых бабочек, как первый полет, как три лысых персика, как раскрытое окно, за которым необыкновенной голубизны небо.
   Они бродили по узеньким улочкам португальской столицы, любуясь неповторимостью архитектурных стилей. Улочки извивались, карабкаясь вверх, а потом резко срывались вниз. Вниз приходилось бежать вместе с улочками, покрытыми отполированной до блеска брусчаткой. И казалось, не будет конца завораживающим подъемам и спускам. Но оказалось, что все вертлявые уличные изгибы ведут к вершине холма, на котором расположена старинная церковь. По узкой, деревянной винтовой лестнице компания поднялась на колокольню, чтобы взглянуть на Лас Пальмас с высоты птичьего полета. Мерцающие огни ночного города напоминали малюсеньких светлячков, облепивших морское побережье. Большие корабли, стоящие на рейде, были похожи на сторожевые фрегаты, а узкие, освещенные улочки – на струящиеся световые потоки, расходящиеся волнообразными лучами от вершины к морю. Розоватый горизонт принимал в свои объятья красновато-желтый, солнечный диск.
   – ^Donde estan los colores que eran mios? ^Donde el pajaro que llevo el dia en sus alas? ^Donde el amor? [22 - Стихи никарагуанской поэтессы Альбы Асу сены Торрес.]– задумчиво глядя вдаль, проговорил Дон Диего.
   – Где цвета радуги, что были моими? Где птица, что день поднимала на крыльях своих? Где любовь? [23 - Перевод Нины Стручковой.] – перевела Оля.
   – Про любовь мы тоже поняли, а про цвета радуги и птицу нет, – тихо проговорила Галина.
   – Девчонки, мне кажется, что наш дон прочел нам стихи. Ведь смотреть на такую красоту и не заговорить стихами просто невозможно, – прошептала Яна.
   На колокольне зазвонили колокола. Девчонки, повинуясь какому-то странному порыву, прикрыли глаза и подняли лица вверх, чтобы почувствовать, как колокольный звон проникает прямо в сердце.
   Стоять на самом верху и слушать колокольный перезвон было так сладостно, что казалось, душа отделяется от тела и кружится, кружится, кружится в замысловатом, неземном танце. Не хотелось спускаться на землю. Не хотелось думать ни о чем. Просто хотелось слушать колокольный перезвон и ощущать фантастическое кружение души.
   Но вниз спуститься все же пришлось. Спускаться вниз оказалось намного труднее. Старые деревянные ступени, закрученной спиралью лестницы, предательски скрипели и качались. Девчонки повизгивали, а Дон Диего весело смеялся, повторяя:
   – No tega miedo, por favor. No tenga miedo [24 - Не бойтесь, пожалуйста. Не бойтесь.].
   Потом перед Доном Диего и его спутницами начали дружелюбно распахиваться двери больших и маленьких ресторанчиков. На столах появлялись изысканные блюда и фантастические коктейли один причудливее другого. То из центра бокала торчал экзотический цветок, то фигурка, вырезанная из неизвестного фрукта, то в темноте начинали сверкать и искриться бенгальские огни, расположенные в самом центре подносимого бокала. Дон Диего крепко сжимал Олину руку и просил перевести все свои слова как можно точнее. Оля переводила. Дон Диего слушал, кивал головой, не сводя влюбленного взгляда с Галины.
   Она улыбнулась ему и сквозь зубы и проговорила так, чтобы он ничего не понял:
   – Девчонки, я его боюсь. Вдруг он скажет, что за праздник платить надо. Что тогда делать?
   – Не волнуйся, мы тебя с ним наедине не оставим, – отшутилась Яна.
   – Что, что они говорят, Оля? – заволновался Дон Диего.
   Имя Оля прозвучало в его устах – Олла. А по-испански это значит – «привет». Дон Диего сказал «Олла» так громко, что несколько человек обернулись и начали приветственно махать руками, выкрикивая: «jHola! ^Como esta usted? [25 - Привет! Как дела?]». Дон Диего рассмеялся и, сделав вид, что забыл о своем вопросе, он начал рассказывать о себе, о своей жене француженке, с которой они живут душа в душу без малого сорок лет, что ему уже далеко за шестьдесят, но вот так здорово ему никогда не приходилось веселиться, поэтому этот вечер он никогда, никогда не забудет. Он всегда будет помнить трех русских красавиц: Галлу, Йану и Оллу.

   В гостиницу девчонки явились за час до вылета. Вадим и Илья ужасно обиделись за такую самовольную вылазку трех членов бригады во главе с бригадиром. Командир хотел писать рапорт вышестоящему руководству, но представитель Аэрофлота разогнал все сгустившиеся над девчонками тучи, объяснив, что это он разрешил ночной поход и, если надо, готов один предстать перед вышестоящим руководством.
   К счастью все оказались людьми умными, понимающими, не злыми, к ответу никого призывать не стали, кляузы и доносы строчить передумали, дабы не искать приключений на свои же головы.
   Дон Диего подъехал прямо к самолету на белоснежном лимузине. Он легко взбежал по трапу, расцеловал девчонок в щеки, а Галю в губы долго и страстно. Вручил всем по громадному пакету и, крикнув: «jAsta la vista, Russia!» [26 - До свидания Россия!], быстро сбежал вниз и укатил прочь.
   Двери закрыли. Самолет начал свое привычное движение на исполнительный старт, чтобы замереть на миг, а потом, совершив стремительный разбег, взмыть в небесную высь, где вечное солнце.
   Девчонки нырнули с головами в свои пакеты. Первой наружу с криком: «Мамочка!» вынырнула Галина, держа в руках бирюзовое вечернее платье, украшенное замысловатым рисунком из переливающихся камней.
   – Это платье стоит бешеных денег… Надо срочно его вернуть. Я не могу такие дорогие подарки принимать.
   – Да, да, правильно, сорви стоп-кран и догони мужика на белом лимузине, – без тени улыбки сказал Илья.
   – Ой, – схватилась за голову Галя, поняв, что вернуть подарок невозможно. Щедрый Дон Диего остался в Португалии, а они летят в российском самолете домой, в Москву.
   – Чем ты ему так угодила, Галка? – подмигнул ей Илья.
   – Если я тебе скажу правду, ты ни за что не поверишь, – грустно сказала она. – Мы живем в мире лжи, где люди не могут обходиться без вранья, лицемерия, лукавства и, если человек говорит правду, то его словам, как правило, не верят… Я, конечно, тоже не без греха. Но сейчас я скажу вам чистую правду… Дон Диего полюбил… нашу русскую музыку! Ему еще никто так классно не играл на белоснежном, восковом рояле.
   – Ну-у-у-у, – развели руками ребята.
   – Галочка, я поняла! – захлопала в ладоши Оля. – Дон Диего – это добрая тетушка-фея, которая подарила Золушке бальный наряд. Понимаешь, когда ты играла, я представляла тебя в нарядном концертном платье, расшитом драгоценными камнями. И вот оно – платье с камнями.
   – Ольга, а ты мне не можешь нафантазировать такой же лимузин, как у вашего Дона Педра? – поинтересовался Вадим.
   – Вадик, – повернулась к нему Оля и тоном учительницы начальных классов проговорила:
   – Доны Педры живут в солнечной Бразилии, где «большое изобилие невиданных зверей», а мы побывали в Португалии. Поэтому нашего дона зовут Диего. Ясно?
   – Ясно, товарищ бригадир, – взял под козырек Вадим. – А можно узнать, что вы себе нафантазировали?
   – Хочешь верь, хочешь нет, а о себе я вообще не думала, – улыбнулась Оля.
   – Значит, ваш милый дон решил никого не выделять, чтобы не обидно было? Доставайте-ка свои подарки, проверим.
   Оля аккуратно вынула из пакета бледно-розовое платье, по подолу которого рассыпались прозрачные камешки, словно кто-то нарочно брызнул на подол водой, а капельки, не захотев впитываться, так и остались на месте.
   – А ты ему на каком инструменте играла? – ехидно спросил Вадим, проведя рукой по тончайшей ткани.
   – Я ему переводила, – улыбнулась Оля и тут же выдала по-испански:
   – Desde hoy, hasta el ultimo dia de mi vida te dare una a una las palabras de mis versos [27 - Альба Асусенна Торрес.].
   – А теперь переводи, – потребовал Вадим. – Народ должен знать, что ты тут бормочешь. Может, ты нас матом посылаешь по-португальски, а мы уши развесили, встали в хоровод.
   – Перевожу для тех, кто не бельмес по-португальски, – поправив очки, сказала Оля. – «Обещаю отныне и до самого последнего дня моей жизни дарить тебе одно за другим самые красивые слова из моих стихотворений!» [28 - Перевод Нины Стручковой.].
   – Во дает! – почесал затылок Вадим. – А Саня в курсе?
   – Какой Саня? – удивилась Оля.
   – Муж твой, Санька Карельский.
   – Конечно в курсе, – рассмеялась Оля. – Мало того, он сам принес мне эти стихи никарагуанской поэтессы Альбы Асусены Торрес, которая училась вместе с ним на одном курсе в Литературном институте.
   – Предупреждай в следующий раз, – погрозил пальцем Вадим. – Я уж испугался, что ты сама такие стихи начала сочинять после прогулки с доном Педром. Вдруг, думаю, Ольга станет великой Ахмадулиной, бросит наш Аэрофлот, о бригаде забудет и начнет разъезжать по всему миру на разные поэтические симпозиумы и конференции, что тогда?
   – Не волнуйся, Вадик, я от вас никуда не уйду. Разве только в декретный отпуск, – погладила его по голове Оля.
   – А Саня в курсе?
   – В курсе чего? – не поняла Оля.
   – Ну, что ты в декрет собралась…
   – Да я никуда не собралась, – Оля от души рассмеялась. – Я тебе про далекие, перспективные планы говорю. Понял?
   – Понял, я парень весьма сообразительный. Даже когда мне мозги пудрят, реагирую адекватно.
   – Я тебе мозги не пудрю, потому что у меня пудры нет. – Оля показала ему язык и повернулась к Яне, которая медленно доставала свой подарок.
   Янино платье было янтарно-желтым с брызгами прозрачных камней на подоле.
   – Красота! – выдохнула Яна, приложив платье к себе.
   – Девчонки, а если ваш дон с размерчиками промахнулся, что тогда? – поинтересовался Илья.
   – Не беда, поменяемся, если, что не так, – сказала Галя, аккуратно убирая свое платье в коробку. – Но я уверена, что Дон Диего угадал, потому что он мужчина с опытом. У него ведь жена француженка и трое взрослых дочерей.

   В то, что платья – это подарок богатого португальца, не поверил никто. Даже Саша решил, что девчонки просто придумали сказочку про веселого, всемогущего дона, чтобы скрыть истинную цену дорогущих платьев, нанесших ущерб семейному валютному бюджету. Не мог, не мог посторонний человек угадать любимые цвета и размеры. Или мог?

   Когда Оля говорила пассажиру, что в экипаже есть каскадеры, она не шутила. Борт-инженер Сергей Прищепо, член гильдии каскадеров, которую возглавлял Андрей Ростоцкий, снимался в трюках к разным фильмам. Названий было много, поэтому Оля запомнила только «Человек с бульвара Капуцинов» и правильно сделала, потому что этот фильм помнили все.
   – Сергей, что вы в Аэрофлоте делаете? – однажды задала она ему бестактный вопрос.
   – О, милая барышня, – хитро улыбнулся он, – летать – мое призвание, моя стихия. А каскадер я так – по-совместительству.
   По-совместительству Сергей был еще летающим бардом. Он пел песни, аккомпанируя себе на двенадцатиструнной гитаре, привезенной из Америки. Голос у Сергея был высокий, сильный, красивый. Его можно было слушать бесконечно, забыв о времени.
   – «Натали, Натали, как вас любил поэт…» – пел Сергей. А Оле представлялся заснеженный Петербург, Черная Речка и Пушкин, стоящий напротив Дантеса. И так хотелось повернуть время вспять… Так хотелось, чтобы снег сыпал на счастливое лицо влюбленного поэта и юной, любимой им Натали, Таши…

   – Знаете, я однажды выступал в концерте с Владимиром Семеновичем Высоцким! – Поведал Оле Сергей. – Мы стояли за кулисами, ждали своей очереди. А надо вам сказать, что бурная закулисная жизнь течет сама по себе, совершенно не ориентируясь на сценическое действо. Мы стояли и травили банальные анекдоты. Вдруг мимо нас с дымящейся папиросой идет САМ ВЫСОЦКИЙ! Остановился, огляделся и тихим голосом спросил:
   – Ребят, не подскажете, где здесь сцена?
   Мы, потеряв дар речи, начали что-то мычать и махать руками, показывая верное направление. Он улыбнулся, сказал: «Спасибо», сделал несколько затяжек, затушил свой «Беломор» о подошву и, шагнув в свет прожекторов, выдохнул дым вместе со словами: «На братских могилах не ставят крестов, и вдовы на них не рыдают…
   Потом нам рассказали, что Владимир Семенович любил таким образом народ шокировать: типа – «Господа, я тут первый раз, не знаю, как на сцену попасть, помогите, пожалуйста, бедному, заблудившемуся артисту».
   Но для нас эта встреча была настоящим, грандиознейшим событием.
   Вообще Высоцкий – потрясающий человек. Ему плевать было на чины и звания. Он больше любил простых людей, которые, слушая его песни, находят в них глубочайший смысл, задевающий за живое. Чем больше росла популярность Высоцкого, тем громче звучала критика в его адрес. Критики со званиями и регалиями разносили в пух и прах его поэзию.
   Хвалить Высоцкого начали после смерти. Таков наш мир: признание к людям приходит потом, когда им оно уже ни к чему. Зато каждый критик со званием может безнаказанно врать, что он поддерживал, он хвалил, он первый разглядел… Вранье. Просто конкурента не стало…
   На просьбы спеть что-то из песен Высоцкого, Сергей неизменно отвечал:
   – Я знаю все песни Владимира Семеновича, но не пою их, потому что петь хуже, чем он, просто стыдно, а лучше, чем он, у меня не получится… ни у кого не получится.
   К тому же, мне кажется, что Высоцкий жив, что ему просто все надоело и он ушел, скрылся, а на Ваганьковском кладбище похоронен кто-то совершенно посторонний… Бред, конечно, но внутри что-то противится вере в смерть такого человека!

   Потом, много позже, перебирая дневники Александра, Оля нашла интересную запись. Саша записал свой сон о встрече с Владимиром Семеновичем.
   – Я не умирал в восьмидесятом, а просто ушел, спрятался, скрылся ото всех, потому что все-все надоело. Стало скучно, неинтересно смотреть на этот балаган, называемый «богемной жизнью», – спокойно сказал Высоцкий.
   – А кто же на Ваганькове?
   – Не знаю, не интересовался, – усмехнулся он и ушел, напевая на ходу:

     Я при жизни был рослым и стройным,
     Не боялся ни слова, ни пули
     И в привычные рамки не лез.

     Но с тех пор, как считаюсь покойным, —
     Охромили меня и согнули,
     К пьедесталу прибив ахиллес…

     Командора шаги злы и гулки
     Я решил: как во времени оном
     Не пройтись ли, по плитам звеня? —

     И шарахнулись толпы в проулки,
     Когда вырвал я ногу со стоном
     И осыпались камни с меня.

     Накренился я – гол, безобразен, —
     Но и падая, вылез из кожи,
     Дотянулся железной клюкой,

     И когда уже грохнулся наземь,
     Из разодранных рупоров все же
     Прохрипел я: «Похоже – живой!»

     И паденье меня и согнуло,
     И сломало,
     Но торчат мои острые скулы
     Из металла!
     Не сумел я, как было угодно —
     Шито-крыто.
     Я, напротив, ушел всенародно
     Из гранита [29 - Владимир Высоцкий из книги Марины Влади «Владимир или Прерванный полет».].

//-- 8 --//
   – Оля, расскажи о своей работе, – постоянно просил ее Макс, когда приезжал к ним в гости. – Мне, как человеку, находящемуся с лошадьми, очень интересна жизнь летающих существ.
   Визиты Макса были эпизодическими, а просьбы весьма настойчивыми. Оля старалась перевести разговор на другую, лошадиную тему, начиная расспрашивать о своих любимцах: Нуно, Чезаре, Дариме, Горацио. Макс принимался рассказывать, а время неумолимо бежало вперед, приближая пору расставания.
   – Опять ты мне ничего не рассказала, – недовольно фыркал Макс, прощаясь. – Но уж в следующий раз…
   В следующий раз находилась новая, более важная тема для разговора… и еще… и еще…
   Так могло бы продолжаться до бесконечности, если бы Макс не проявил настойчивость.
   – Рассказывай о своей работе, хватит меня за нос водить, – серьезно сказал он и для убедительности хлопнул ладонью по столу.
   – Макс, да ничего особенного в моей работе нет, – улыбнулась Оля. – Работа как работа.
   – Во, дает! Саныч, ты слышал? – возмущенно развел руками Макс. – Про них такие сплетни ходят, такие анекдоты рассказывают, а она скрытничает.
   – Макс, все эти анекдоты и сплетни от зависти, глупости, да еще от незнания. Про нашу профессию ничего не рассказывают, вот народ и придумывает всякий вздор.
   – А ты расскажи Саньке. Он же у тебя писатель. Пусть все запротоколирует, а потом сенсационную книгу выпустит под названием…
   Макс призадумался над названием. Как нарочно в голову лезли сплошные пошлости. Самым приличным Максу показалось название «Моя жена – стюардесса», но Оля с Сашей это название отвергли, пообещав придумать что-то более звучное и интригующее.
   – Ладно, – махнул рукой Макс, название – дело десятое. Его можно в процессе работы придумать. А вот информацию для будущей рукописи можно и нужно получить прямо сейчас, поэтому рассказывай.
   Он уселся в кресло-качелку и приготовился слушать.
   – Каждая командировка – это другой мир, – начала Оля. – И каждая страна, в которую прилетаешь, – тоже. Вообще, вся наша работа – это особый мир переживаний и ощущений. Порой так вымотают полеты, что можно запросто уснуть стоя, как лошадь,… как малыш Нуно.
   – Про лошадей сегодня говорить не будем, – деловито прервал Макс. – Про работу рассказывай.
   – Тебе все поэтапно рассказывать, от звонка до звонка? – поинтересовалась Оля. Макс кивнул. – Утром встаю, умываюсь…
   – Такие подробности можешь опустить. Всем и так понятно, что надо делать по утрам и вечерам. Переходи к делу.
   – Рабочий день мой начинается за два часа до вылета, а заканчивается через два часа после прилета. Правда, в рабочее время входит только тридцать минут до и тридцать минут после рейса, а все остальное время куда-то девается, где-то теряется в воздушном, нет земном пространстве, никем не зафиксированное.
   – Бардак.
   – И я про то же. Везде бардак. Но на земле, в повседневной жизни он не так заметен, потому что не сделал сегодня, сделаю завтра, послезавтра… короче, когда-нибудь. А наша работа ограничена временными и пространственными рамками. Нам необходимо сделать ее именно сегодня и именно за время полета, а это порой пятьдесят минут, если лететь в Питер. В Хельсинки чуть побольше, но зато и требования другие. А перед рейсом нам надо расписаться у диспетчера сообщить, что к вылету готов, продемонстрировать наличие формы и ее приличное состояние. Правда, если честно, нашу «гениально» сшитую форму невозможно содержать в приличном виде, потому что она изначально непрезентабельная. Кто ее шьет? Так и вспоминается монолог Аркадия Райкина, где он спрашивает: «Кто все это пошил? Я должен взглянуть ему в лицо». Вот одеть бы модельеров в нашу форму и заставить проработать на высоте десять тысяч метров пару часов, может быть, тогда что-то изменится, хотя верится с трудом.
   – А издали вроде ничего выглядит, – качнувшись в кресле, проговорил Макс, чтобы как-то успокоить Олю.
   – Вот именно, что издали, – ответила она. – Стыдно бывает замечания от пассажиров выслушивать, что вот у американских стюардесс, вот у французских…
   – А ты им скажи: «Вот и летайте с американцами да французами, что вы к нам-то в самолет притащились?» – возмущенно забубнил Макс.
   – Макс, я не имею права так говорить, я же лицо авиакомпании. Я должна все спокойно выслушивать и сглаживать возможные конфликты, создать из ничего сногсшибательный сервис, чтобы пассажир захотел летать только самолетами Аэрофлота. Знаешь, как приятно, когда тебя благодарят и обещают стать фанатами Аэрофлота! – Оля зажмурилась. – Значит, не зря мы старались: проверяли все кресла, открывали шторки иллюминаторов, раскладывали рекламу, закрепляли контейнеры и тележки, чтобы они не выкатились на взлете. А в рейсе обслуживали пассажиров согласно технологическому графику. В длинных рейсах кормим пассажиров по два, а то и по три раза.
   – Зачем так много? – удивился Макс.
   – Сколько посадок, столько рационов, – пояснила Оля. – Летим мы рейсом Москва – Шеннон – Гандер – Гавана кормить будем три раза. А в рейсе Москва – Ташкент – Карачи – Калькутта – Ханой – четыре раза.
   – Кто-нибудь отказывается? – поинтересовался Макс.
   – Редко. Перелеты длинные, делать нечего. Народ решает, что самое умное времяпрепровождение – это вкушение пищи. А потом ведь за все уплочено, сам знаешь.
   – Ну, а случаи страшные были? – Макс даже приподнялся.
   – Страшных не было, смешные были.
   – Рассказывай смешные, – разрешил Макс, снова плюхнувшись в кресло-качалку. – Смешные даже интереснее.
   – Для того чтобы узнать план работы, мы должны ежедневно звонить в службу. Порой приходится по три – четыре часа висеть на телефоне, чтобы пробиться через вечный зуммер «занято». Когда же на том конце наконец-то слышится человеческий голос, и ты радостно называешь себя: «Карельская Ольга – шестьдесят третий летный отряд», то в ответ можешь запросто услышать следующее: «Надо же, я думала, что только березы бывают карельскими, а оказывается еще и ольхи есть». Так отвечает наряд наша диспетчер Галина Батова. Причем шутит она с совершенно серьезным лицом. Поднимает трубку, сдвигает брови, бесцветно говорит: «Алло». На том конце радостный бортпроводник выдает: «Кощей тридцать седьмой». «Баба Яга двести десятая слушает», – отвечает Батова и, отведя трубку в сторону, жалуется: «Не служба, а цирк». Вообще у нас в службе ходит такая присказка: «Кто не попал в цирк, пришел в Аэрофлот», поэтому-то кругом сплошные шутники.
   – Ольга, а этот парень нарочно про Кощея придумал? – поинтересовался Макс.
   – Нет, у него фамилия такая Кощей. У тебя вот фамилия Хаецкий и, если бы ты стал узнавать наряд, то это бы выглядело так: «Здравствуйте. Хаецкий Союз». А в ответ: «Я знаю, что у нас Советский Союз. Фамилию называть надо». «Вот я и называю Максим Ха-ец-кий». «Теперь понятно. Завтра летишь в Иркутск к декабристам».
   – Это значит командировочка? – заулыбался Макс.
   – Значит, – подтвердила Оля.
   – Но ты особо не радуйся. У них и в командировочках народ любит пошутить, – сообщил Александр. – Оля рассказывала, что парня одного чуть заикой не сделали. Как-то утром девчонки звонят ему в номер и голосом начальника отделения выговаривают: «Сергей, почему ты вчера наряд не узнал? Ты должен был в Вену лететь в девять утра. А сейчас который час?» Испуганный бортпроводник видит, что на часах полдень и понимает, что безнадежно опоздал. Он обливается холодным потом, живо представляя вытекающие из происшествия проблемы: выговоры, парткомы, лишение разрешений для полетов за границу на длительный срок, перевод на наземные работы.
   Нецензурно бранясь, он вскакивает с кровати и видит… гостиничный номер. А в дверь уже стучат грозные представители службы, которые прервали короткий и тревожный сон бортпроводника такой непростительно злой шуткой. Разве нормальные люди так шутят?
   – Не, нормальные люди так не шутят, – мотнул головой Макс.
   – Кстати, самый страшный сон бортпроводника – опоздание на рейс, – сказала Оля. – Мне часто снится, что самолет уже на рулежной дорожке, а я бегу за ним следом и не могу догнать. А один раз приснилось, что я должна лететь в Америку на совершенно незнакомом самолете. Я прошу меня снять с рейса, а грозный начальник отвечает, что этого сделать никак нельзя, потому что я – лицо Аэрофлота!
   Хорошо, что это всего лишь страшный сон, который заканчивается благополучным пробуждением на собственной кровати.
   Бывают, правда, и курьезы. Однажды мы так озверели от двухнедельного однообразия в Котону – это республика Бенин в Северной Африке, что забыли про вылет. Хорошо водитель наш Марсель не расслаблялся. Две недели он возил нас по маршруту: пляж – лагуна – рынок – гостиница, иногда меняя маршрут: рынок – пляж – лагуна – гостиница или пляж-лагуна-гостиница. И вот в один прекрасный день мы выходим вниз, и капитан говорит: «Марсель, ноу лагуна, пляж!» А Марсель качает головой, смотрит на часы и говорит: «Ноу пляж. Мосье, самолет, самолет!» Оказывается, пришло время улетать, а мы и забыли, потеряв счет дням. За пять минут мы собрали все вещи и помчались в аэропорт, где нас уже с большим нетерпением ждал прилетевший экипаж. Мы загрузились в самолет и отправились в Каир.
   А в Каире водитель Хасан – настоящий каскадер. Он ухитряется на микроавтобусе проезжать там, где это кажется просто невозможным, совершая потрясающие трюки. Надо заметить, что движение в Каире совершенно свободно от каких-либо правил: каждый едет, как ему вздумается. Вот Хасан и изощряется.
   По-русски Хасан выучил одно слово – «можно». Он радостно выговаривает: «Можьна», покачивая головой из стороны в сторону, как китайский болванчик и причмокивает языком. На все наши вопросы у Хасана один ответ: «Можьна». «Хасан, отвезешь на рынок?» – «Можьна». «Хасан, а где чехлы для Жигулей продаются?» – «Можьна». «А можешь до Парижа подкинуть?» – «Можьна».
   Как-то привез нас Хасан на вылет. И тут выяснилось, что второй пилот забыл на вилле важные документы. Расстояние от аэропорта до виллы быстро преодолеть не удастся, а это означает неизбежную задержку рейса со всеми вытекающими последствиями. Второй пилот краснеет, бледнеет, а потом обращается к Хасану. Хасан подмигивает, говорит свое – «Можьна», шепчет что-то на ухо полицейскому, потом берет полицейский мотоцикл и приглашает второго пилота: «Можьна!»
   Вернулись они очень быстро. История умалчивает, какими дорогами и по какой полосе гнал Хасан… Документы привезли, рейс ушел по расписанию, а второй пилот начал разговаривать только в Шереметьево. Причем первое слово, которое он с натугой выдавил, было – «Можьна».
   Макс потер руки и радостно выговорил:
   – Можьна! Хорошее словечко. Я теперь тоже буду, как ваш Хасан говорить. А ты, Ольга, не расслабляйся, продолжай, продолжай рассказывать.
   – Продолжаю, – улыбнулась Оля. – Однажды вызывает меня пассажир экономического класса и вежливо просит принести ему воды. А когда я выполнила его просьбу, он честно признался, что вода ему была не нужна, что он просто решил проверить, сколько времени понадобиться бортпроводнику, чтобы отреагировать на вызов.
   – Поверьте, я летаю на многих авиакомпаниях, но никто не приносил воду через тридцать секунд. Аэрофлот – лучшая авиакомпания! – рассыпался он потом в комплиментах.
   Другой случай, в Париже встречаем пассажиров. По трапу поднимается взволнованная девушка и спрашивает: «Do you speak Russian?» Мы все дружно ей отвечаем: «Yes!».
   – Какое счастье! Хоть русскую речь послушаю. Я ведь кроме «Do you speak Russian?» ничего не знаю, – тут же выпалила девушка и заулыбалась.
   В полете многие пассажиры, которые английский знают еще хуже той девушки, настойчиво просят налить им воду «Семь Ир», указывая на баночку «7 UP», или требуют подать «Соса-солу» с лёдом.
   – Соса-сола с лёдом и семь Ир – это актуально, – заулыбался Макс. – Весело у вас там.
   – Каждый рейс смеемся, – подтвердила Оля. – Летели мы в Рим на самолете Ту-154. Нас проверяет инструктор. Мы все работаем строго по технологии: аперитив подают девочки, горячее питание – мальчики. Только ребята начали обслуживание, вдруг от иллюминатора на первом ряду в экономическом классе пошел сизый дым, и запахло паленым. Ребята тут же закатили тележку с питанием обратно в кухню и обесточили все электричество в салоне. Пассажиров пересадили на свободные места в бизнес класс, а иллюминатор мокрыми полотенцами обложили. Дым тут же исчез, не успев просочиться дальше третьего ряда. Пассажиры подумали, что у нас куры подгорели. А вот инструктор наш рванул в хвостовую часть самолета, схватил огнетушитель и замер между туалетами в стойке вратаря, поймавшего мяч. Пока он совершал замысловатые трюки, ребята спокойно выкатили тележку и начали раздавать питание. Инструктор же продолжал стоять с огнетушителем в руках, не решаясь опустить его на пол.
   Дверь одной из туалетных комнат открылась. Симпатичная девушка удивленно округлила глазки и пискнула: «Ой». Наш Николай Петрович строго буркнув: «Подержите пока», – вручил девушке баллон и скрылся в освободившемся туалете.
   Пассажирка постояла немного с тяжелым огнетушителем в руках, потом поставила его на пол и удалилась на свое место, шепотом сообщив Вадиму:
   – Знаете, там какой-то странный пассажир в левом туалете заперся. Он пытался ваш огнетушитель утащить!
   Вадим девушку за бдительность отблагодарил, подарив ей дополнительную бутылочку красного вина. А инструктор, чтобы реабилитироваться, объявил нам благодарность, за умелые действия при пожаре, которого, в сущности, и не было. Мы, конечно, сказали, что рады стараться и даже по очереди подержали в руках огнетушитель.
   А на рейсе Москва – Бангкок между колоритными пассажирами в шлепанцах, майках на бретельках и массивных цепях на голых шеях завязались настоящие боевые действия с потерей зубов. Причина была самая что ни на есть банальная: кто-то кого-то в туалет не пропустил. Рукопашный бой происходил возле туалетов, постепенно перемещаясь внутрь. Бились серьезно, не щадя кулаков, физиономий, зубов, щедро заливая кровью все, что можно. Никто не хотел прощать жгучей обиды, внимать голосу разума.
   Мы к командиру: «Что делать?» А он спокойно так говорит: «Объявите нашим героям, что мы совершаем вынужденную посадку в Пакистане, чтобы без лишних разбирательств сдать воюющих Пакистанским властям. Да, кстати, не забудьте напомнить, что законы этой страны очень сурово карают всех нарушителей общественного порядка независимо от гражданства. Полгода тюремного заключения – это минимальный срок наказания, которое им светит, плюс оплата всех издержек Аэрофлота, связанных с учиненным хулиганством».
   Битва закончилась моментально, после слова «тюрьма». Обе воюющие стороны видимо живо представили себе, что такое Пакистан, и, опасаясь наказания после посадки, предложили замести следы драки, помыв туалетные комнаты. Мы, разумеется, возражать не стали.
   Женщины, принимавшие участие в рукопашном бою наравне с мужчинами, драили туалеты и причитали: «Это ж надо! Кому рассказать, не поверят. Две тысячи баксов заплатить, чтобы в самолете сортиры драить!»
   Макс от души рассмеялся. Кресло-качалка заходило ходуном под его массивным телом.
   А Оля вспомнила, как они с Сашей тащили это кресло по всему Проспекту Мира. Шли пешком, дабы в транспорте никому не мешать, своей неудобной, негабаритной покупкой. Сначала несли вдвоем, взявшись за подлокотники. Потом Саша навьючил кресло себе на спину, для удобства. Периодически делались длительные остановки с перекурами и питьем пива прямо на тротуаре, в покачивающемся кресле. Саша усаживал Олю на колени, и они качались, качались, качались в своем кресле, вызывая удивленные и недоуменные взгляды мимо снующих граждан.
   Вовсю светило солнце, пели птицы, шуршал шинами пробегающий мимо транспорт, где-то позвякивал трамвай, а они сидели, тесно прижавшись друг к другу, словно в целом мире не было больше никого…
   Потом почему-то Оле вспомнилась худощавая пассажирка – мулатка с большими черными, как ночь глазами, которую привели на борт самолета в белой смирительной рубашке. Девушку усадили на первый ряд в экономическом классе, пообещав, что она будет вести себя смирно, освободили ей руки. Сопровождающие сели в сторонке, показывая всем своим видом, что бояться нечего, потому что помешательство у мулатки на почве любви, и максимум, что она может сделать, это поплакать.
   Один из сопровождающих доверительно сообщил Оле, что девушка приехала в Лондон на учебу. Она была лучшей ученицей до тех пор, пока не влюбилась в учителя. Он сначала не замечал ее горящих, восторженных глаз. А когда заметил, то не смог побороть в себе вспыхнувший огонь любви.
   Беда заключалась в том, что учитель был женат и имел троих детей. Он не посмел бросить семью, но и отказываться от мулатки тоже не хотел. Вскоре их тайная связь стала достоянием университетской общественности, которая не могла допустить такого позора в стенах родных пенатов. Учителя уволили, лишив преподавательской лицензии, а девушку депортировали, то есть насильно выдворили из страны, лишив возможности когда бы то ни было вернуться в Лондон.
   Влюбленным даже не разрешили попрощаться. Его затолкали в машину, приказав немедленно покинуть университет, а ее закрыли в темном чулане, чтобы она не вздумала помчаться вслед за любимым.
   Утром мулатку одели в смирительную рубашку, объявив буйно помешанной, и привезли в аэропорт.
   Девушка тупо смотрела перед собой, от чего ее большие глаза становились еще больше, чернее и бездоннее. Когда самолет набрал высоту, мулатка встала в полный рост, сбросила смирительную рубашку, выставив на всеобщее обозрение обнаженное молодое бронзовое тело, крепко сжала на груди руки, закрыла глаза и замерла. Весь полет она простояла недвижной статуэткой, не реагируя на просьбы, уговоры и приказы. Так она выражала протест всему человечеству, разлучившему ее с возлюбленным.
   Печально, как у Шекспира, – подумала Оля тогда, жалея бедную девушку и восхищаясь силой ее чувств.

   – Макс, а хочешь, я расскажу тебе, каково быть мужем стюардессы? – саркастически улыбнувшись, сказал Александр.
   – Валяй, – Макс даже облизал губы, предвкушая сенсацию.
   – Раньше я был кто? – спросил Саша и сам себе ответил: – Я был простым советским парнем, пописывающим рассказы в стол. Пока не втюрился, как водится, нечаянно в стюардессу. При помощи гербового ходатайства нам пришлось скоропостижно расписаться. И вот теперь живу, как на пороховой бочке, не имея возможности составить хотя бы трехдневный план действий, не говоря уж о далекоидущих пятилетних планах, потому что неизвестно что ждет завтра мою летающую жену. А ждать ее может любой город на нашем земном шарике: Дели в Индии, Антананариву на острове Мадагаскар или Нью-Йорк в Америке.
   Она покидает родное гнездышко, а мы с Артемкой кричим: «Мама, ты куда? Мама возвращайся скорей, бросай свои полеты, почитай нам книжки». Но она не может, потому что наша мама рождена под совсем необычным знаком Зодиака, под знаком Птицы! Слышал про такой знак? – Макс отрицательно покачал головой. – А между тем, такой знак наличествует, и все, кто летает в Аэрофлоте, про себя говорят так:

     Мы рождены под знаком Птицы,
     А самолет – наш отчий дом.
     И пятый океан воздушный
     Мы с вами видим за бортом.

     Свет солнца, всполохи сиянья
     И молнии кривой зигзаг
     Не испугают ни за что нас
     И не заставят сделать шаг

     Туда, где льется дождь холодный,
     Где жизнь привычная идет…
     Наш знак – воздушная стихия,
     Наш дом родной – Аэрофлот!

   Аэрофлот становится для них родным домом. А для нас, мирно живущих, не летающих мужей он готовит массу сюрпризов, как-то: ранние вылеты, поздние прилеты, гнев начальства, задержки рейсов по метеоусловиям, замена одного самолета другим, что приводит к различным курьезам, грозящим перерасти в мировые скандалы.
   – Ну?! – Максу нетерпелось услышать, сногсшибательную информацию, а Санька как нарочно тянул, витиевато выстраивая предложения. Про себя Макс даже несколько раз чертыхнулся: «Короче, Склифософский», но вслух выдавил только: «Ну?!», что, в принципе, было понято Санькой правильно, не зря же столько лет дружат.
   – Однажды улетела моя дорогая женушка в индийский город Бомбей. Командировочка коротенькая – всего-то на четыре дня. Вещичек взяла по минимуму…
   На шестой день, заподозрив что-то неладное, я вызвал Сэма для моральной поддержки, и мы вместе отправились в Шереметьево, в службу бортпроводников. Время было позднее, поэтому начальствующих особ не было. По коридору бродили симпатичные девушки, приятно пахнущие заморскими, дорогостоящими духами. Девушки не обращали на нас никакого внимания, дефилируя по своим делам туда-сюда. Мы стояли у стенда «наши передовики» и потихоньку обсуждали незапланированное Ольгино отсутствие. Услышав наш негромкий разговор, о пропаже жены, одна из барышень весело рассмеялась и, погладив Сэма по голове, словно он был пострадавшей стороной, проговорила:
   – Да, что ты так переживаешь, муж? Если бы что-то случилось, тебя бы первого оповестили. Раз начальство молчит, значит, твоя девочка давно по Москве с другим гуляет. На то они задержки рейсов и придуманы, чтобы вам лапшу на уши вешать!
   Девушка звонко рассмеялась и удалилась. Мы с Сэмом вернулись домой и целую неделю пили, ожидая, когда же Ольга со своим новым ухажером явится за вещами. Мы ее вещи аккуратненько собрали, упаковали и у дверей поставили, чтобы без задержек, сразу распрощаться. Но к нашему великому удивлению, никто за вещами не являлся.
   – Ольга, а где ты была столько времени? – хитро улыбнулся Макс, подумав: «Вот оно! Сейчас откроется вся правда о жизни стюардесс!»
   – У нас была Бомбейская задержка, – невозмутимым тоном проговорила Оля.
   – Теперь это так называется, – пояснил Александр, состроив многозначительную гримасу. Макс потер руки: «Будет, будет нужная информация!»
   – Смешно на тебя, Шурка, смотреть… Столько времени прошло, а ты все дуешься, – обняв мужа, сказала Оля. – Какая-то тетка наговорила глупостей, а вы с Сэмом развесили уши. Почему вы не зашли в диспетчерскую, чтобы выслушать достоверную информацию? Нет, вам показалось привычнее добыть сведения под названием ОБС..
   – Это что еще за ОБС? – удивился Макс.
   – Одна баба сказала, – зло выпалила Оля.
   Макс, поняв, что сенсация временно отменяется, заразительно рассмеялся, повторяя:
   – Надо обязательно запомнить это – ОБС, ОБС – одна баба сказала.
   Саша взял гитару и негромко запел:

     Три хрупких, неожиданных цветка
     Среди предметов миру флоры чуждых
     Здесь в жигуленке, в нише бардачка,
     Дразня февраль, дрожат от зимней стужи.

     Сумбуром встречи, чувства теребя,
     Их поднести ты не нашла скитальцу,
     А он в них хрупких разглядел тебя,
     Ростки души и лепесточки пальцев.

     В глазах-бутонах – колдовское дно,
     В них тайна чувства нежного витает.
     И рад скиталец, что ему дано
     Встречать цветы там, где их не бывает.

     И рад скиталец, что ему дано
     Встречать цветы, где быть их не должно [30 - Игорь Куликов.]…

   Пока Саша пел, Оля вспоминала свое возвращение из безумной Бомбейской командировки. В аэропорту она взяла такси, чтобы быстрее добраться до дома. Бегом преодолела несколько лестничных проемов, открыла дверь квартиры, споткнулась о чемоданы, стоящие у порога и остолбенела.
   – Где ты была? – заревел Александр.
   Она молчала, стоя в дверном проеме, удивленно глядя на пьяного, разъяренного мужа, который едва стоял на ногах и гневно сверлил ее глазами. Оля не понимала причины неожиданного гнева и не решалась перешагнуть через преградившие дорогу чемоданы. Она не могла предположить, что Саша был лишен достоверной информации о сбое в расписании из-за замены одного типа самолета другим.
   Она торопилась домой, чтобы поведать мужу о том, как она безумно соскучилась, обо всех мытарствах, которые им пришлось пережить за двенадцать дней, кочуя по индийским городам, зная, что он поймет и посочувствует.
   Но вместо радостной встречи и сочувственного участия был устроен допрос с пристрастием:
   – Где ты шлялась все это время? – вопил Саша, засучивая рукава. – Где?
   – В командировке, – еле слышно выговорила Оля, чувствуя, как горло перехватывает спазм. – Понимаешь, мы улетели на Ту-154, а ему на смену пришел Ил-62 …
   – Почему вы не полетели на Ил-62? – ревел он, не желая вникать в ее неубедительные объяснения. Он уже владел достоверной информацией и смотреть, как выкручивается Ольга, считал ниже собственного достоинства. Он хотел услышать правду, какой бы горькой она ни была. Но у этой смелой женщины опять не было никакой смелости. Ее вранье выводило Сашу из себя, пробуждало, уснувшего было зверя по имени Безумная Дикая Ревность. Он ревновал Ольгу откровенно и грубо, желая даже убить, чтобы никому не досталась, чтобы никто не смел…
   Саша ревел: «Почему?», медленно наступая на чемоданную баррикаду.
   – Потому что на каждом самолете своя бригада и свой экипаж. Ты это прекрасно знаешь. Мы не могли улететь с другим экипажем на другом самолете, потому что все вписаны в задание на полет, по которому проходили паспортный контроль. Мы же на работе находились, а не гуляли.
   – На работе? – заголосил Саша. Олины слова показались ему ударом ниже пояса. Зверь вырвался наружу. – Знаю я вашу работу. Да я все про вас стюардесс знаю. Спасибо, добрые люди просветили. Все вы одинаковые, а задержки рейсов – это удобный предлог для покрытия гнусных похождений.
   – Я думала, ты меня любишь, – тихо-тихо сказала Оля, а в уголках глаз заблестели слезы. – Но нельзя любить и не доверять. Любовь без доверия мертва. Мне больно…
   – А мне – мужу-рогоносцу не больно? – на Сашу странным образом подействовали прозрачные хрусталики, блеснувшие в Олиных глазах. Он сделал несколько шагов назад, поймав себя на мысли, что верит ей. Безумно хочет верить в то, что все было именно так, как она говорит. До дрожи под коленками боится ее потерять, желая слышать тихий, журчащий ручейком, такой родной и любимый голос:
   – Я здесь не вижу мужа-рогоносца. Здесь только пьяный дурак, с которым я не желаю разговаривать.
   Саша плюхнулся на пол и зажал голову руками. В висках оглушительно застучало молоточками, забухало кувалдой, загремело колокольным набатом:

     Я ни за что не соглашусь тебя терять,
     Не надо думать будто я на все согласен.
     И, если пропаду я в одночасье,
     Меня, прости, не станешь ты искать…

     Я ни за что не соглашусь тебя искать,
     Когда ты скажешь: «Не встречай, не надо!»
     Чужой щекою стертая помада
     Мне все расскажет, лучше промолчать…

     Я ни за что не соглашусь с тобой молчать,
     Пусть обнаружу свою слабость ненароком,
     Пусть это все потом мне выйдет боком —
     Все расскажу – ты сможешь все понять…

     Я ни за что не соглашусь тебя понять,
     Когда ты с кем-то вдруг проходишь мимо
     Едва кивнув – мы не знакомы? – это мило!
     Не обижай – меня так просто потерять…

     Я ни за что не соглашусь тебя терять [31 - Евгений Трофимов бортинженер 63 л/о.]…

   Оля медленно перешагнула через чемоданную баррикаду и закрылась в ванной комнате. Она долго плакала, поливая себе в лицо ледяной водой. Ей было обидно, потому что ничего предосудительного она не делала и делать не собиралась. Для нее вообще не существовало других мужчин. Был только один любимый, желанный, неповторимый Александр Карельский, с которым она не хотела расставаться ни за какие сокровища мира. А он подозревал ее неизвестно в чем, упрекая незаслуженно.
   Ах, как часто мы не думаем о том, что раним своим эгоизмом и поспешностью суждений-осуждений дорогих и любимых людей. Не посторонних, а именно дорогих и любимых, которым клялись в верности и преданности, которых должны оберегать. Нет же, мы с ненасытной радостью хлещем обидными словами по самому дорогому, разрушая хрупкий мир любви…
   Утром Саша стоял перед Олей на коленях, моля о прощении, обещая, что больше никогда не усомнится в ее верности. Она поцеловала его в лоб и прочла стихи Василия Федорова:

     У ревности, я знаю, есть причина
     И есть один неписанный закон:
     Когда не верит женщине мужчина,
     Не верит он не ей,
     В себя не верит он.

   О Бомбейской задержке решили больше не вспоминать. Не вспоминали до сегодняшнего дня…

   – Оль, а там, в Индии было что-то интересное? – спросил Макс, когда Саша закончил петь.
   – Индия вообще страна контрастов. Картонные хижины, ютящиеся по обочинам дорог, украшены разноцветьем электрических гирлянд. В черно-серых водах Индийского океана умываются, моются, стирают, невзирая на разлагающийся труп животного, лежащий рядом. Удушающий запах специй и нечистот. Температура плюс сорок в тени. Но индусы спокойно переносят жару, которая выматывает нас, европейцев.
   В Бомбее на мосту прачек в небольших каменных ванных стирают белье мужчины, работая день и ночь. Причем, навыки профессии передаются от отца к сыну. Женщинам же доверяют раскладывать мокрые простыни для просушки прямо на пыльные мостовые. Участки дорог становятся похожими на лоскутные одеяла, прикрывающие царящую убогость.
   В Индии до сих пор существует строгое деление на касты. Если ты родился нищим, то никогда не станешь богатым. Во многих кастах родители специально уродуют детей, считая, что калеке прожить проще. Такого количества искалеченных детей я нигде больше не видела. Жуткое зрелище. – Оля поморщилась. – Но на убогость обращают внимание только европейцы. Местные жители ко всему привыкли. Они заняты своими важными делами.
   Водители-индусы непрестанно сигналят друг другу, быстро лавируя по дороге на «тук-туках» – небольших трехколесных мопедах с крытым верхом. Если зазеваешься, могут запросто наехать, поэтому приходится держаться подальше от дороги.
   Зато ехать на «тук-туке» весело. Теплый ветер треплет волосы, жаркое солнце обжигает кожу, а на поворотах все пассажиры, а это максимум три человека, кричат: «Ух!», хватаясь за все, что попадется под руки, чтобы не вылететь на дорогу. Водитель-индус беззаботно хохочет, радуясь совершенному трюку, и сигналит, сигналит, сигналит…
   От избытка звуков можно спрятаться только в прохладном номере гостиницы. Мы живем в Шератоне – самой дорогой и красивой. У входа стоит индус в национальной одежде. Каждому входящему он кланяется, сложив руки домиком, и произносит приветственное: «Намасте!»
   Богатые индусы устраивают в ресторане гостиницы пышные свадьбы на триста – четыреста человек. Молодожены подъезжают на каретах, запряженных белоснежными лошадьми. Жених одет во все белое, а наряд невесты яркий, разноцветный, блестящий. Руки и ноги девушки расписаны замысловатыми узорами, а в центре лба красуется точка, говорящая о том, что девушка вышла замуж.
   Во время брачной церемонии молодожены сидят на больших тронах и принимают поздравления от многочисленных гостей. На свадьбах всегда много детей разодетых в фантастические платья, украшенные пеной рюш, кружев и бантов.
   В Дели мы видели свадебную процессию, медленно двигавшуюся по центральной улице которая заставила весь городской транспорт остановиться. Но никто не возмущался вынужденной остановкой, а наоборот: люди размахивали руками и что-то выкрикивали, а водители радостно сигналили. Жених, одетый во все белое, гордо восседал на черном слоне, украшенном золоченой попоной. За ним следовал целый эскорт нарядных мужчин на лошадях. В каретах ехали индийские женщины, дети и почтенные старцы.
   Мы решили, что жених баснословно богат, если сумел добыть себе черного слона. Ведь черные слоны в Индии – большая редкость. Они встречаются только на Цейлоне.
   Но больше всего меня поразил символ любви – Тадж-Махал, построенный в XVII веке в Акре правителем империи Великих Моголов Шах-Джаханом в память о любимой жене Мумтаз-Махал. Дворец напоминает гигантскую жемчужину, помещенную над водой. Чтобы попасть в Тадж-Махал, нужно пройти через массивные ворота, которые по мусульманской традиции разделяют царство чувств и царство духа. Шагнув за ворота, мы замерли, пораженные увиденным: в спокойной глади бассейна отражался идеально симметричный мраморный мавзолей, который Киплинг назвал «воплощением всего чистого, всего светлого и всего несчастного», а Марк Твен – «летящим вверх пузырьком мрамора».
   Большой купол мавзолея, напоминающий бутон цветка, находится в гармонии с арками и другими, меньшими куполами, а также с четырьмя минаретами, которые слегка отклоняются в стороны от мавзолея. При восходе солнца и в вечерних сумерках белый мрамор Тадж-Махала окрашивается в различные оттенки фиолетового, розового или золотого цветов. А в дымке раннего утра словно сотканное из кружева здание кажется парящим в воздухе.
   Внутри Тадж-Махала украшен изысканной мозаикой. В центре дворца – восьмиугольное помещение, где за ажурной мраморной оградой, инкрустированной драгоценными камнями, стоят надгробия Шах-Джахана и его жены. Снаружи все залито ярким солнцем, а внутри – мягкий свет, льется сквозь решетчатые окна и ажурные перегородки, то освещая, то постепенно скрывая в тени узоры драгоценной инкрустации.
   Экскурсовод рассказал нам, что принцу Шах-Джахану было пятнадцать лет, когда он встретил и полюбил Арджуманд Бану Бегам, четырнадцатилетнюю дочь главного министра его отца. Девушка была красива, умна, принадлежала к знатному роду и могла стать прекрасной партией для принца. Но, увы, его ждал традиционный политический союз с персидской принцессой.
   К счастью, законы ислама позволяют мужчине иметь до четырех жен и, дождавшись благоприятного расположения звезд, Шах-Джахан, «повелитель мира» в 1612 году женился на своей возлюбленной. Правда, ждать свадьбы им пришлось целых пять лет, в течение которых они ни разу не увиделись. Зато после свадьбы Шах-Джахан ухе не разлучался с любимой Арджуман, получившей имя Мумтаз-Махал – «избранница дворца».
   Шах-Джахан прожил с любимой женой девятнадцать счастливых лет. Когда в 1631 году Мумтаз умерла при родах четырнадцатого ребенка, горе правителя было таким же безграничным, как и его любовь. Восемь дней он провел взаперти, без еды и питья, а когда вышел, сгорбившийся и постаревший, то объявил во всей стране траур, во время которого запрещалась музыка, нельзя было носить украшения и яркую одежду и даже применять благовония и косметику.
   Шах-Джахан умер в 1666 году, пережив жену на тридцать пять лет. После его смерти Тадж-Махал долго был в запустение. Прежний блеск ему придали по приказу лорда Керзона, который был убежденным сторонником возрождения памятников старины.
   Сегодня, когда влюбленные приходят в Тадж-Махал, невесты непременно спрашивают женихов: «Любишь ли ты меня так же сильно, чтобы после смерти воздвигнуть мне подобный памятник?»
   – Я люблю тебя сильнее, – ответил Саша. – Сильнее!

     Я бы в небо тебя нежным ангелом взял,
     Будь я неба бескрайнего бог.
     Стань я другом, проказы, обиды прощал
     И сердиться нисколько б не мог.

     Если б волей судьбы я художником стал,
     Я б полотна тебе посвящал.
     Кабы с лирой дружил, я бы песни слагал,
     Их бы только тебе напевал.

     Но, не выйдя талантом,
     В запутанный век
     Тебя встретить назначен судьбой.
     Пусть не бог, не художник, простой человек
     И я просто любуюсь тобой [32 - Игорь Куликов.].

   – Зря ты, Санька, говоришь, что талантом не вышел, – резонно заметил Макс, когда Саша закончил петь. – Поешь классно. На гитаре виртуозно играешь. Рассказы замечательные пишешь. Да и вообще – мужик – золотые руки. Ольга, ты понимаешь, как тебе с мужем повезло?
   – Понимаю, – улыбнулась Оля, прижавшись к Саше, и попросила:
   – Может, почитаешь нам что-нибудь свое?
   – Потом, – качнул он головой. – Сегодня мы хотим послушать твои рассказы.
   – Да, Ольга, рассказывай дальше, – попросил Макс, начав раскачиваться в кресле-качалке.
   – Ладно, слушайте. Продолжаю рассказывать дальше. В Аэрофлоте есть интересная традиция: при перелете через Экватор всем пассажирам вручают грамоты, значки и наливают сто грамм шампанского. А на бортпроводника или члена экипажа, которые впервые летят по данному маршруту, коллеги выливали полное ведерко из-под шампанского воды со льдом, чтобы на всю жизнь запомнилось.
   Когда меня неожиданно облили ледяной водой, я чуть не взорвалась от злости. Но ребята так дружно смеялись и говорили веселые глупости, что я сменила гнев на милость, и потихонечку отнесла ведерочко с ледяной водой для второго пилота.
   – Представляю его реакцию, – усмехнулся Макс. – Надеюсь, что гнев его был недолгим.
   – Недолгим, – подтвердила Оля. – К тому же в Дар-эс-Саламе нас ждал праздничный обед с шампанским по поводу перелета нулевого меридиана. А вечером мы попали на настоящее шоу: у бассейна сине-черный негр в белом смокинге и цилиндре, с алой бабочкой на голой шее, вел развлекательную программу, периодически приглашая шикарно одетых дамочек на танцы. Звучала зажигательная музыка, и невозможно было усидеть на месте. Все вокруг сверкало, искрилось, блестело, кружилось, так что стиралась грань между вымыслом и реальностью.
   Я смотрела на эту пестроту и думала, что дома все равно лучше, потому что самое дорогое сердцу место на земле – это твой дом, где тебя ждут.
   – Но ведь увидеть другие страны и континенты может далеко не каждый советский гражданин, – назидательно произнес Макс. – Ты у нас счастливица, почти весь земной шарик облетела, поэтому должна делиться с нами своими впечатлениями.
   – Я и делюсь, – улыбнулась Оля. – Слушайте теперь про полеты на остров Шпицберген, который расположен в Северном Ледовитом океане за Северным Полярным кругом. Аэропорт Лонгиер – серьезный и достаточно сложный. Справа горы, слева горы, черно-белые фьорды, будто вырезанные умелой рукой гигантского скульптора. Самолет лавирует между горами, разыскивает место для посадки. Взлетно-посадочная полоса появляется неожиданно и, как нить Ариадны, манит проблесковыми огнями.
   Мы легко приземляемся на узенькую, замороженную бетонную ленту. В открытые двери сразу же врывается леденящий, морозный ветер. Он подхватывает все, что попадается на пути и уносит прочь. Мы провожаем грустных пассажиров. Следующий рейс будет только через месяц. Пилоты вручают представителю Аэрофлота несколько буханок нашего бородинского хлеба и традиционную водку в качестве подарка.
   Представитель вручает нам ответный подарок: значки и грамоты о перелете через Северный Полярный круг, где вечная зима, вечный холод и фантастический, пугающе-манящий черно-белый марсианский пейзаж.
   – Марсианский, повторил Макс, качнувшись в кресле.
   – А в Йеменской республике наоборот, вечное лето и буйство красок, – улыбнулась Оля. – Температура воды в море плюс тридцать шесть градусов. В такой воде можно сидеть весь день, как в ванне, что мы и делаем. Однажды на горизонте мы увидели акулий плавник и молниеносно рванули на берег. Стоим, ждем, что же будет. Акула плывет параллельно берегу. Местные мальчишки бегут по берегу, наблюдая за ее медленным движением. Акула почему-то не собирается огибать утес, вдающийся в море, а упирается в него и замирает. Мальчишки начинают приплясывать, хохотать и что-то громко выкрикивать. Они бросают в море длинную палку с крючком и вытаскивают на берег мешок с мертвой собакой.
   Потом нам объяснили, что в Адене акул нет, потому что слишком теплая вода. Но купаться мне почему-то расхотелось.
   – Мне бы тоже расхотелось, – сказал Александр, обняв Олю.
   – После встречи с псевдоакулой, нас ждал еще один сюрприз, – продолжила свой рассказ Оля. – Утром мы вылетали из Адена в Москву. Пассажиры, в основном наши работники посольства, отработавшие пять лет в Йемене, радостно жали нам руки и задавали множество вопросов. Мы старались угодить им, как могли. Один мальчик подозвал меня и тихонько спросил:
   – Тетя, а почему у нас так странно самолет гудит?
   – Самолеты всегда так гудят, – погладив его по голове, ответила я.
   Потом прислушалась и, поняв, что действительно происходит что-то не то, пошла в кабину экипажа.
   – На трассе песчаная буря, а один двигатель решил отдохнуть, – улыбнулся командир. – Придется возвращаться. Объяви, что по метеоусловиям… Главное, без паники. Хорошо?
   Мы без паники приземлились в Адене, попрощались с пассажирами до утра и собрались в салоне первого класса. Павел Константинович – наш командир поздравил нас с благополучным завершением нашего безнадежного случая. Отказали два двигателя, а это полный крах, если верить руководству по эксплуатации самолетов. Мы все могли погибнуть, но к счастью этого не произошло…
   Ночью самолет починили, а утром мы встречали наших пассажиров, которые подарили нам замечательные стихи. Хотите послушать?
   – Конечно, – отозвался Макс, качнувшись в кресле. Оля достала блокнот и прочла:

     Я с самого детства мечтал о принцессе,
     Но детство ушло, и мечты не сбылись.
     Зато я сегодня пишу стюардессе,
     С которой поднялся в полночную высь.

     Три года отсидки по Аденским весям,
     Три года вне дома, три года вдали
     Мечтал я о женщине, о стюардессе,
     Которая нас оторвет от земли.

     И то, что мы в Аден вернемся до срока
     Не станет причиной трагических месс.
     Случайное время – оно так желанно,
     Что я проведу среди вас, стюардесс.

   И подпись – учитель Александр Тихомиров рейс 450 Аден – Москва после вынужденной посадки в аэропорту Адена.
   А следующее стихотворение он посвятил всему экипажу. Слушайте.

     Отвезите ребята на Мальту,
     Отвезите в Сахару меня.
     Я с Галиною, я с Максимальдо
     Пролетал бы сто лет и два дня.

     Возвращался бы снова и снова
     В пыльный Аден, Каир, Анкару
     С Маргаритою я Коршуновой.
     Маргарита! Уйдешь, я умру.

     Как из вашего вырваться плена?
     Как свободным безудержно стать?
     Чтобы с Олечкою Карельской
     Не хотелось на небо летать…

     А тугая небесная трасса,
     На которую я не пенял
     Будет помнить, как Женя Тарасов
     Всю дорогу меня охранял.

     Не могу умолчать иезуитски,
     Потому что теперь на века,
     Мне запомнится имя Сивицкий
     Тот Сивицкий, который П.К.

     После Адена память – пропажа,
     Я фамилии стал забывать.
     Но спасибо всему экипажу!
     Что могу, всем хочу пожелать!

   А через неделю в Йеменской республике началась война. Пока экипаж отдыхал на пляже, в гостиницу попал снаряд. Под обломками здания остались вещи и документы. Чудом спасшихся людей привезли в холодную Москву в пляжных костюмах. Но холодной была не только погода. Нашим бортпроводникам пришлось отвечать за халатное отношение к своим документам и форме. Вся бригада была отстранена от полетов на полгода.
   – Фантастика! – воскликнул Макс. – Неужели стюардессы должны были под пулями и снарядами спасать свои паспорта?
   – Да, – ответила Оля. – Вышестоящее руководство сказало, что Советские люди даже на пляже должны быть во всеоружии, то есть иметь при себе документы и форму.
   – Шутишь? – неуверенно улыбнулся Макс.
   – Нет, – строго сказала Оля. – Каждый раз, приходя на рейс, мы выслушивали лекцию о том, как должны вести себя советские стюардессы, чтобы не попасть в подобную ситуацию. А когда полеты в Аден восстановили, как ты думаешь, кого послали туда в первых рядах?
   – Ну… – пожал плечами Макс.
   – Наказанных бортпроводников, – рассмеялся Александр. – А вместе с ними мою Олюшку.
   – И что? – Макс даже привстал.
   – Ничего, – улыбнулась Оля. – Все прошло замечательно. Вот только было жутковато видеть следы от пуль и снарядов в стенах и окнах здания аэропорта. Да и разруха, царящая вокруг, угнетала, но мы – бортпроводники – народ веселый, мы ничего не боимся, мы даже любим, когда страшно, поэтому нас посылают в самые горячие точки.
   – Значит, ты и в Афгане была? – спросил Макс. Оля кивнула. – Не боялась?
   – Нет, – сказал Оля. – Я сначала не понимала, почему полеты в Кабул у многих вызывают жуткий страх, некоторые девчонки даже в истерике бились, когда узнавали, что должны лететь в Афганистан. А когда сама полетела, поняла. Сначала был рейс, как рейс, привычная работа по обслуживанию пассажиров. А перед снижением люди занервничали.
   Летим над горами, а вокруг нас кружат шесть-семь вертолетов защитников, непрестанно стреляющих в воздух специальными тепловыми ракетами, чтобы нас не сбили. В салоне стоит гробовая тишина. После посадки никто не торопится к выходу. Многие плачут, понимая, что на войне может быть всякое.
   Стоянка в Кабуле сокращена до минимума. Самолет окружен плотным кольцом автоматчиков. Представитель Аэрофлота приводит на борт измотанных, молчаливых, грустных пассажиров с каким-то желтовато-коричневым цветом кожи. Приносят раненых.
   После взлета люди плачут, много пьют, почти ничего не едят.
   Улыбаться одними кончиками губ начинают только при подлете к Москве. За десять полетов мне дали медаль и книжку участника войны в Афганистане.
   – Значит, ты у нас героиня! – восхищенно произнес Макс.
   – Нет, – серьезно ответила Оля. – Герои наши ребята, которые отдавали свои жизни за чужую страну на чужой войне. А мы просто помогали им вернуться домой, на Родину…
   Я не очень люблю про афганскую войну говорить. Очень-очень больно, очень-очень обидно и очень-очень горько…
   Никому не сказала Оля, как однажды, обезумевший от горя солдат хотел открыть дверь во время взлета, а ей пришлось больно стукнуть его ногой в пах. Парень упал в салон первого класса и начал дико материться, обвиняя Олю во всех смертных грехах. Из кабины вышел штурман с пистолетом и утихомирил горемыку. Парня связали и усадили в кресло подальше от дверей. Он скулил, как побитый пес, и все повторял, что не хочет жить, что все равно рано или поздно покончит с собой, потому что погибнуть должен был он, а не друг, который закрыл его своей грудью.
   Оля плакала вместе с парнем, просила у него прощения и утешала его, как могла…

   – И ты продолжаешь летать, несмотря ни на что? – вытаращил глаза Макс.
   – Продолжаю, – рассмеялась Оля. – Макс, милый, пойми, что на машине разбиться реальнее, чем на самолете. Меня, кстати, машина сильнее страшит, чем самолет. Мне всегда кажется, что в машинах заключено что-то трагическое…
   Если бы Оля знала, о несчастье, которое надвигалось на нее громадным, грохочущим грузовиком, то, наверное, молчала бы о трагизме, чтобы не притягивать его. Но она ничего не знала, не ведала тогда. Просто время от времени внутри возникало странное волнение, неподдающееся объяснению. Оно зарождалось где-то внизу живота, потом медленно поднималось к сердцу, заставляя его учащенно биться, перехватывало спазмом горло и мгновенно исчезало, чтобы через некоторое время опять рождаться в глубинах подсознания.
//-- 9 --//
   Однажды Оля проснулась на рассвете от странного сна. Она разбудила Сашу, потому что должна была ему все-все рассказать, пока не забылось. Сначала они говорили шепотом, чтобы не разбудить Артемку, а потом решили побродить по спящему городу. Незаметно для себя они забрели в лесной массив и замерли, заслушавшись соловьиной песней. Длинные солнечные лучи путались в пушистых еловых ветках, на травинках подрагивали серебряные капельки утренней росы, воздух звенел, как гитарная струна и слышно было, как бьются их сердца.
   Оля говорила, говорила, говорила, а Саша внимательно слушал, время от времени, сжимая ее маленькую, прохладную руку с тонкими пальчиками.
   – Мой сон был не похож на сон. Все было так реально, словно я смотрела со стороны, получив возможность все узнать заранее. Я только удивленно пожимала плечами и задавала себе вопрос: «Почему именно меня выбрали выполнять миссию по спасению?» Но самое интересное, что я эту миссию выполнила, потому что помогал мне человек, влюбленный в меня. Правда, этот человек вовсе не человек… Он – дух… Только изредка он имеел возможность воспользоваться телесной оболочкой. Тогда я могла ощущать его тело, брать его за руку, вот как тебя, и даже… заниматься с ним любовью… Но весь парадокс заключался в том, что во сне у меня есть настоящий, реальный муж, которого я очень люблю, с которым я счастлива. Но, когда появляется странный человек-дух, я забываю обо всем на свете, подчиняясь ему во всем, выполняя все его требования и приказы. Я понимаю, что жду приходов моего невидимки, мало того, я желаю этих встреч, чувствуя его приближение: внутри меня словно зарождается вулкан. Все кипит, булькает, бушует, клокочет, чтобы вырваться наружу неистовой, разрушающей силой взрыва.
   Я понимаю, что поступаю гадко, подло, изменяя мужу, но не могу удержать извержение, не могу успокоить зародившуюся вулканическую силу…
   А живем мы все в сером-пресером городе. Серое небо. Серые дома. Серые люди, одетые в серые одежды, спешат по своим делам.
   Нет ни детей, ни юношей, ни стариков. Средний возраст тридцать – пятьдесят лет. Жизнь течет размеренно, привычно и однообразно. Даже солнце скрыто серыми облаками. Но главное, не слышно птичьих трелей.
   Когда же приходит Он, то мир вокруг начинает окрашиваться в яркие цвета. Солнце блестит и сияет. Небо приобретает бирюзовый оттенок, облака бегут по нему белыми барашками. Птицы поют наперебой, стараясь показать свои вокальные способности. Расцветают полевые цветы, трогательные и нежные.
   Он берет меня за руку и говорит, говорит настойчиво и требовательно, призывая меня спуститься в подземелье. Там я должна найти ключ, открывающий капсулы со спящей молодежью, которую пора разбудить и выпустить, чтобы покончить с серой, однообразной жизнью в нашем сером мире.
   Я поддаюсь на его уговоры и иду в хранилище. Я даже знаю, где мне искать ключ, потому что работаю рядом в лаборатории. Мне доверяют многие секреты. Меня ценят и уважают коллеги. Я же собираюсь нарушить привычную размеренную жизнь. Ведь если выйдет из капсул молодежь, то нам придется уходить, чтобы освободить им место. Такова модель нашего общества, где нет ни детей, ни стариков. Младенцев укладывают в специальные камеры, где они находятся до совершеннолетия, развиваясь без посторонней помощи. А стариков нет, потому что они добровольно ложатся в другие капсулы, капсулы – усыпальницы. Но те, кто живут сейчас, не хотят в усыпальницы. Они хотят жить вечно…
   Если же я открою капсулы, то предам всех, кто мне доверяет. Он сжимает мою руку и говорит, что я не должна отступать, потому что только я смогу найти ключ и выпустить молодежь. Он твердит, что я сильная женщина, а я мотаю головой, упираюсь и кричу, что я самое слабое и безвольное существо, из всех живущих в сером мире.
   – Нет. Ты самая сильная, потому что ты любимая и любящая женщина. Твоя вулканическая энергия не должна погибнуть внутри тебя, она должна принести счастье и спасение другим. Не думай о себе, откажись от собственного эгоизма, подумай о других.
   – Ну, почему, почему, почему я вечно должна думать о других? Когда же начнут думать обо мне?
   – О тебе думают постоянно, – говорит он и прижимает меня к себе, превратившись из духа в человека. – О тебе думаю я. Я всегда рядом с тобой. Я поддерживаю и защищаю тебя, а в самые трудные минуты твоей жизни, несу тебя на руках. Помни об этом.
   Я поддаюсь на его уговоры и отправляюсь в хранилище. Нахожу ключ, открываю капсулу, в которой спит юноша – будущий руководитель нашего серого мира.
   – Доброе утро! – лучезарно улыбается он и протягивает мне руку.
   Я не успеваю ничего сказать, потому что между нами возникает фигура человека, который торопливо повествует нам о заговоре: правители серого мира решили убить всю молодежь, пустив в хранилище газ.
   – Нет, этого не может быть, – не верим мы с юношей.
   Тогда человек поднимает с пола резиновые шланги с установленными на них таймерами, уже ведущими свой отсчет.
   – Быстрее открывайте капсулы! Мы должны спасти всех. Пора покончить с безумством серого мира, – кричит юноша.
   Мы принимаемся за работу. Но датчики фиксируют движение в запретной зоне. Срабатывает сирена. Со всех сторон в хранилище сбегаются вооруженные охранники.
   – Ты не должна погибнуть, – говорит мой невидимый друг, выталкивая меня в какой-то странный тоннель. Я оступаюсь и лечу вниз со страшной скоростью. От страха я зажмуриваю глаза и чувствую, как чьи-то крепкие руки подхватывают меня. Я понимаю, что это он, потому что только рядом с ним я испытываю умиротворение и спокойствие.
   Мы стоим на морском берегу. Голубое небо, бирюзовая морская вода, желтый песок и огромный красный зонт, раскрытый над нашими головами. А на горизонте белоснежный парусник…
   Меня радует возвращение красок, но почему-то пугает белый парусник. Я перевожу взгляд с парусника на моего спасителя и вижу… твое лицо…
   Ты сжимаешь мне руку, вот так же как сейчас, целуешь в губы и говоришь: «Прощай. Помни, что мое отсутствие – это всего лишь видимость. Я никогда не оставлю тебя. Я всегда-всегда буду рядом, а в трудные минуты буду нести тебя на руках».
   Я не успеваю ничего сказать, ты уже стоишь на борту парусника, прижав обе ладони к губам…
   Я начинаю кричать о несправедливости, роняю красный зонт… он превращается в большую кроваво-красную лужу. Тогда я пытаюсь бежать по морю за парусником, но чем быстрее я бегу, тем быстрее удаляется парусник. Тогда я падаю на колени и кричу:
   – Вернись, прошу тебя! Возьми меня с собой! Не бросай меня одну!
   – Я здесь, рядом с тобой, – тихо говоришь ты и целуешь меня в мокрую щеку.
   Но ты опять невидимый дух, а не телесный человек. Я спасла серый мир, но потеряла тебя. Зачем мне мир, где нет тебя? Зачем мне краски, если нет тебя? Зачем мне жить, если нет тебя?
   Ты можешь объяснить мне значение этого сна? Ты можешь мне сказать, зачем вообще сняться сны? Почему сняться сны?
   Саша прижал Олю к себе и задумчиво, глядя вдаль, проговорил:
   – Иногда сны – это предупреждение нам, беспечным людям. Посмотри вокруг. Наш мир сер и однообразен. Серость внутри нас. По улицам ходят неулыбчивые, серые люди, говорятся серые речи, думаются серые думы, совершаются серые поступки. Семилетний пацан запросто расхаживает с окурком в зубах. Миловидная школьница без стеснения пьет из бутылки пиво, запрокинув голову, как горнист. Молодая мамаша, толкающая перед собой коляску, сыплет отборнейшим матом. А почтенный отец семейства еле волочит ноги, перебрав горькой с такими же почтенными отцами, не думающими, какой пример они подают своим детям.
   Кто вырастет из наших детей? Из таких детей, которые с малолетства пьют, курят, матерятся? Кто ответит за такое воспитание? Что будет дальше с нашей страной, нашим миром? К сожалению, никто не задумывается всерьез, полагаясь на извечный русский «авось» да еще на то, что «моя хата с краю, я ничего не знаю». Нет, дорогие товарищи, граждане, господа, отвечать придется всем. Пострадают все. Уже страдают, живя в своем сером мирке… Погибли Содом и Гоморра, Помпея, Атлантида. Под водами всемирного потопа погиб первый мир, потому что люди были злы, напыщенны, наполнили землю злодеяниями.
   Каждое новое поколение пишет свою новейшую историю, не желая листать страницы прошлого, не желая делать выводы, отказываясь от возможности избежать ошибок. Мудро заметил Карамзин: «Гордые мудрецы! Вы хотите в самих себе найти путь к истине! Нет! Не там ее искать должно. Поднимите завесу времен протекших: там, среди гибельных заблуждений человечества, среди развалин и запустения увидите стезю, ведущую к великолепному храму истинной мудрости и счастливых успехов».
   Приоткрывать завесу времен протекших не желает никто, потому что глупость преследует человечество, одержимое тремя пороками: похотью очей, похотью плоти и гордостью житейской. Мы все движемся по кругу на детской карусели, не замечая серого однообразия, привыкаем к нему, и даже умудряемся отыскивать что-то новенькое в привычном мелькании.
   Саша присел на пень, усадил Олю к себе на колени и сказал:
   – У нас все будет хорошо. Мы сможем избавиться от серости, находящейся внутри нас. Я всегда буду рядом с тобой. Я никому тебя не отдам, потому что я безумно люблю тебя.
   Оля счастливо улыбнулась, обвила шею мужа руками и зажмурилась. Пень вдруг предательски затрещал и развалился. Оля с Сашей весело расхохотались.
   – А хочешь, я расскажу тебе сказку, в которой наш пень будет главным героем? – спросил Саша, помогая Оле подняться с земли и отряхивая труху с ее джинсов.
   – Конечно, хочу. Я люблю тебя и готова вечно слушать твои сказки, рассказы, выдуманные и невыдуманные истории, твои философские рассуждения…
   – Объяснение в любви принято, – приложив палец к Олиным губам, сказал Саша. – Переходим к нашей сказке-были, которая будет называться «Туман в сапоге». А начнем мы ее так: «Когда-то пенек принадлежал к партии деревьев, поклонялся солнцу, ветрам, дождям. Днями напролет с собратьями шумел о свободе существования и развития, о том, что всем прямостойким надобно сплотиться и, тогда не страшны им будут хулиганства стихий – ураганный треп, снегопадный гнев, разные прочие действия природных сил, враждебных лесному братству. «Все ерунда перед силой дружества», – выкрикивал он, молодцевато потрясая пышной кроной. Какой-то особенной нарядности и стойкости была его листва, загляденье, и даже среди единокровных он слыл щеголем, правда, за это его и осуждали иные родичи.
   Но вот однажды утром прохожий с корзиной приметил стройное дерево, потоптался вокруг, повздыхал и ушел, оглядываясь. А к вечеру объявился снова и… железным зубом перегрыз ствол. Человек помочился на темечко Пеньку, крякнул и поволок добычу к своему логову.
   От такой сокрушительной напасти Пенек, разменявший всего-то пятый десяток годовых колец, оправиться не смог.
   Он сделался совершенно равнодушен к одежде, зачастую бывал неопрятен, неряшлив даже, но не вызывающе, а так просто, как бы согласно новому положению. Он уж более не шумел о разных утопиях – свободе существования и развития, братстве и прочее, а все больше ворчал по самым низменным поводам, как-то: замусоренность территории, недостаток освещенности в низовом ярусе леса – да мало ли о чем можно поворчать в обычности дней, если к тому явится охота».
   – Саш, а пусть с ворчливым Пеньком кто-нибудь поболтает, – попросила Оля.
   – Хорошо, – согласился Саша. – Поболтать с нашим Пеньком придет Крот. Но Крот придет не просто так, а по заданию… – Саша задумался.
   – По заданию Божьей Коровки, – предложила Оля. Она присела на корточки, аккуратно сняла с травинки Божью Коровку и, распрямив ладонь, пропела: «Божья Коровка улети на небо…»
   – Точно, – обрадовался Саша. – Крот скажет:
   – Нынче у Божьей Коровки именины. Не знал?! Всем известно, она дамочка скромная, чистоплотная, гостям всегда рада-радешенька. Пойдем, поздравим. Знаешь, как она возликует одиноким сердцем! Пропоем ей: «Хеппи бездей ту – ю! Хеппи бездей ту – ю! Хеппи бездей, хеппи бездей, хеппи бездей ту – у – ю!»
   Пенек шевельнулся, но не за тем, чтобы встать и идти с поздравлениями. Ему под солнышком сделалось парко, и он немного разбалахонился. Тяжкий дух шибанул в Крота. Он поморщился, задержал дыхание, сколько хватило терпежа, подумал: «Фу, гнилушка, разэтакая». Кроту Пенек нужен был в компанию, как собаке пятая нога. Но Божья Коровка намекнула намедни, что Пенек был бы желанным гостем. Вот Крот и усердствовал».
   – А еще Божья Коровка слезно молила добыть ей к празднику пучок ландышей. «Обожаю ландыши. Сыщи, голубчик, век не забуду», – проговорила Оля, сыграв роль скромной дамочки, влюбленной в Пенька.
   – А жила наша ненаглядная и дражайшая Божья Коровка на поляне в окружении поющих незабудок, непоклонных колокольчиков, кудрявого зверобоя-целителя, – продолжил Саша. – У порога ее обители уже топтался Еж. Он прижимал к груди букетик опавших листьев, собранных в разных местах с любовным тщанием.
   К Ежу Крот испытывал природное презрение. По всем статьям «клубок колючек» есть ничтожество – вот! Комментариев Крот не давал за очевидностью факта. О чем толковать, любезные, когда, извольте, наглядность перед носом: даме сердца приносить лиственный веник. Умора. Даже в баню не годится. Даже пол таким не выметешь.
   – Здравствуйте, гости дорогие, – задорно воскликнула Хозяйка. – Проходите, проходите. Добро пожаловать!
   Крот вручил имениннице сверток с ландышами и, кивнув через плечо на Пенька, проговорил:
   – Все, как заказано, хозяюшка. В полном комплекте. Принимай!
   – Ах, унежил душу, – шепнула Божья Коровка и благодарно пожала Кротову лапку.
   Пенек шатко ступил на порог, привалился к спине Крота и они провыли поздравление: «Хеппи бездей ту – ю…» Божья Коровка сделала им книксен.
   Еж, вручив свой гербарий, хотел ретироваться, но хозяйка удержала его бархатным взглядом своим и ласковым словом.
   Крот, не ожидая приглашения, занял центральное место у прямоугольного стола и, сказав: «По-моему, кворум наличествует», принялся разливать горькую настойку, которую дала ему Кабаниха.
   – Неужели нельзя без этого? – укорно заметил Еж.
   – А без «этого» кровь стынет, – возразил Крот и возгласил подобающую случаю здравицу виновнице торжества.
   Вскоре застолье расширилось. Сначала влетела заполошная Сорока и сама себя обслужила на предмет «штрафной». А следом припорхала парочка мотыльков, являвшихся дальними родственниками хозяйке, тихонько усевшихся рядом с Ежом и не открывших рта для речи в продолжение всего праздника.
   Пиршество протекало заведенным порядком. Пили, жевали, говорили…
   Бедная Божья Коровка! Как она жаждала встречи с Пеньком. Ей столько раз грезились танцы на этой вечеринке, ритмические колыхания в объятиях мил дружка… А вместо чаемого опять, опять политические дебаты. Скучно, гости! Когда же жить-то. Не митинг, чай, день моего ангела. А у вас – ползущая с языков канитель…
   Гости не слышали немой мольбы хозяйки, загорюневшей в укромном месте. Не одумывались гости. Гомонили.
   Очень странным выглядел Пенек. Что-то небывалое происходило с ним. Слушая апокалипсическую трескотню Сороки, анализируя речи Ежа, Пенек сильно взволновался. Сам-то он почти и не высказывался. Раз-другой о чем-то наивно спросил, потом вдруг в сердцах воскликнул: «И я на опушку выйду. Заслоню собою лес от приступа», – и надолго замолк.
   Никто не заметил, как пенек задымился. Произошло самовозгорание.
   Дыма было невпродых, но живого огня никто не видел…
   Прибывшие через час на место трагедии любопытствующие и прочие лица ахали и вздыхали, разглядывая несколько крупных головешек и кучу древесной трухи – все, что осталось от несчастного Пенька».
   – И от нашего Пенька осталась куча древесной трухи, – проговорила Оля. – Зато он стал знаменитым, попав в нашу сказку.
   Ранняя прогулка по лесу совершенно успокоила ее. А сказка про Пенька осталась в лабиринтах памяти.
//-- 10 --//
   Ах, как не хотелось Оле лететь в Гавану. Не хотелось надолго оставлять Сашу и Артемку одних.
   – Да что ты так за нас переживаешь? – смеялся Александр, лохматя Оле волосы. – Мы уже совсем взрослые. Артем у нас мужик самостоятельный. А я во время твоего отсутствия должен буду закончить новый рассказ и приготовить тебе сюрприз. Да и потом, ты же нас всего на недельку оставляешь.
   Оля понимающе кивала, но успокоится не могла. Ей казалось, что она должна сказать Саше что-то важное, но не знала что именно, словно случившийся глубинный провал памяти далеко запрятал необходимую информацию, не достать до поры.
   Непонятное волнение слегка притупилось только тогда, когда Олю закрутила предполетная кутерьма. А когда в диспетчерской Оля увидела Игоря Куликова, волнение совершенно исчезло.
   С Игорем ей было легко и спокойно. У них было так много общего: работа во Внуково в бригаде Ларисы Мельцер стюардессы с двумя «С», полеты на самолете Ил-86, прогулки по улочкам ирландского города Лимерик, нескончаемые беседы о смысле жизни, о родных и близких, о дружбе, любви, взаимопонимании и, конечно же, стихи.
   – Привет! – издали закричал Игорь и помахал Оле рукой. – Послушай скорее, что я написал:

     Рейс обычный – Шеннон – Гавана
     Предполетная кутерьма.
     Порт не выспался, вылет рано,
     Суетой растревожена тьма.

     Своим грохотом взлета неистовым
     Добудив запоздалый народ,
     Взмыла ласточка серебристая,
     На Ирландию путь берет.

     В утро взлет звонкий лайнер делает,
     Испугав стаи рыб в Шенноне,
     Оставляя визитку белую
     На Ирландии небосклоне…

     Соль и хлеб отведав ирландский,
     Позади оставив Бермуды,
     Босо топчем песок гаванский,
     Сбросив зимней одежды путы.

     Пару дней и обратно в дорогу.
     Над Атлантикой наша птица.
     Семь часов во владениях Бога
     В роли ангелов нам трудиться…

     Снова дни пронеслись без оглядки,
     Хочешь вычеркни, хочешь итож их.
     Наши взлеты и наши посадки
     Так порой друг на друга похожи.

     Шереметьево, гул затихает,
     Стынет ласточка тысячесилая,
     Двери настежь, воздух вдыхаем:
     «Здравствуй, Родина! Здравствуй, милая!»

   – Замечательно, – улыбнулась Оля. – Правда, до произнесения заветных слов: «Здравствуй, Родина!» надо будет проделать путь до Кубы и обратно по маршруту: Москва – Шеннон – Гандер – Гавана – Гандер – Шеннон – Москва.
   – Пустяки, – отмахнулся Игорь. – Я все продумал. В Ирландии мы пойдем в замок «Черной вдовы». В Гаване отправимся на золотые пески Варадеро, а в Гандере будем читать стихи и петь песни под гитару.
   Оля облегченно вздохнула. Но ни Игорь, ни она не могли предположить, что не все задуманное исполнится, что обстоятельства окажутся сильнее.
   В Ирландии ребята не только воочию увидели мрачный замок «Черной вдовы», но и прошлись по холодным комнатам и узким коридорам, слушая историю про странную даму и ее многочисленных мужей.
   Дама была богата и красива. Многие молодые люди сватались к ней. Она выбирала себе избранника по сердцу. Игралась пышная свадьба. Все прочили молодым долгие лета, но через месяц-другой молодой муж неожиданно умирал от разрыва сердца.
   Долго горевать даме не давали многочисленные поклонники, одолевая ее настойчивыми ухаживаниями. Она выбирала нового «счастливчика», которого ожидала такая же участь, что и предшественника: через месяц-другой умереть от разрыва сердца.
   Даму прозвали «Черной вдовой», но любвеобильных юношей ее дурная слава не пугала. Они продолжали толпиться у ворот замка, не ведая, что замок «ревнует» свою ничего не подозревающую хозяйку к ее мужьям и разрывает их сердца, стоит только мужчине неосторожно ступить на один из этажей, путь на который им заказан…
   В Олиной памяти всплыли сказки, где любопытство губило героев. И подумалось, что нарушать запреты велит сама человеческая природа, доставшаяся нам в наследство от Адама, первым вкусившего запретный плод. Вот и мужья «Черной вдовы» расплачивались за любопытство своими жизнями, – так думала Оля, бредя следом за экскурсоводом по холодному замку.
   На пороге одной из комнат они увидела неподвижно лежащего мужчину. Он был без сознания. Как потом выяснилось он пришел сюда со своей девушкой, но она куда-то исчезла, оставив его одного. Он подумал, что она решила пошутить, спрятавшись за дверью комнаты, на пороге которой его нашли. Мужчина шагнул в дверной проем и лишился чувств.
   Он так хотел разыскать свою возлюбленную, что не заметил крупной надписи: «Мужчинам здесь бывать не рекомендуется!», а рядом надпись чуть помельче: «Женщины, если вы хотите избавиться от спутника, ведите его сюда!»
   – Интересно, – подумала Оля, – дамочка специально оставила своего спутника одного?

   Из холодной, ветренной Ирландии самолет летел через Атлантический океан на Кубу, с промежуточной посадкой в Гандере на острове Ньюфаундленд на пути туда и двух-трехдневной остановкой на пути обратно. Достопримечательностей в Гандере не было. Была девственная природа, маленькие, почти игрушечные домики и большущие супермаркеты, по которым можно было гулять целый день.
   Однажды Оля и Яна стали невольными свидетелями убийства. Они вошли в маленький магазинчик, чтобы купить воды. Следом за ними вбежал высокий юноша, одетый весьма элегантно. Он замер на пороге и громко закричал, что рад видеть свою возлюбленную в хорошем настроении. Черноглазая продавщица надула губки и сказала, что она все еще сердита на юношу за недавнюю выходку.
   Дальнейшие события разворачивались с такой стремительностью, что девчонкам показалось, будто юноша преодолел расстояние от двери до прилавка по воздуху.
   Он схватил продавщицу в объятия, несколько раз поцеловал ее в упрямый рот, а потом трижды выстрелил ей прямо в живот. Безжизненное тело девушки медленно сползло с прилавка на пол. Юноша посмотрел на окаменевших девчонок спокойным, высокомерным взглядом, прижал пистолет к своему животу и трижды выстрелил…
   – Бежим скорее, – закричала Яна, выскочив за дверь.
   А Оля осталась стоять. Она просто не могла двинуться с места. Ей показалось, что это был хорошо разыгранный спектакль, что сейчас все встанут и начнут кланяться. Но никто не вставал. Тело юноши лежало на теле девушки. Их кровь, перемешавшись, смешавшись, растекалась громадной лужей по полу и слезами по Олиному лицу.
   Она снова видела белое блюдце из своего детского сна, на котором вместо большой клубничины в самом центре лежали два сердца. Красные на белом…
   Оля смотрела на лужу, на тела и, еле шевеля губами, отвечала на вопросы полицейских.
   Страха не было. Была разрывающая душу безысходность, безвыходность, осознание конечности всего-всего и невозможности что-либо изменить, исправить, объяснить. Потому что нельзя объяснить безумие? Нельзя исправить то, что непоправимо? Нельзя изменить то, что не поддается изменению?
   «Кривое не сделается прямым, и чего нет, то нельзя сосчитать…»
   Оле потом долго снился равнодушно-высокомерный взгляд холодных серо-голубых глаз элегантно одетого убийцы и широко раскрытые, ставшие совсем черными от испуга, глаза девушки.
   – Зачем он застрелился?
   – На острове Ньюфаундленд спрятаться негде, да и убежать некуда, кругом океан.

   Из Гандера самолет брал курс на Гавану. Над океаном частенько начиналась болтанка. Бортпроводники прекращали обслуживание, просили пассажиров занять свои места и пристегнутся. Но встречались бесстрашные люди, не желающие выполнять приказы.
   Вот и в этот раз в хвостовой части самолета подвыпивший народ продолжал жить самостоятельной жизнью, ни за что не желая занимать свои места, а уж тем более пристегиваться. Пару раз самолет тряхнуло очень сильно. Испуганные, моментально протрезвевшие пассажиры, попадали на пол и не вставали до тех пор, пока болтанка не прекратилась.
   – Это вам не шуточки, это вам Бермуды! – потом строго вразумлял горемык Игорь. – Радуйтесь, что все живы остались. А то у нас был случай, стюардесса не успела пристегнуться, упала и сломала ногу.

   Остров Куба – маленькая сказка. Морской порт охраняет старинная крепость Морров с пушками и казематами. Небольшие таверны, где звучат гавайские гитары, а посетителям подают любимый напиток Хемингуэя. Набережная Мирамар – смотри на море, куда вечерами приходят влюбленные парочки, чтобы полюбоваться закатом и увидеть лунную дорожку, убегающую в океан…

   Но больше всего жизнерадостные кубинцы обожают карнавалы. На улицах Гаваны звучат зажигательные латиноамериканские ритмы, под которые выплясывают все от мала до велика. Восхитительные наряды из перьев, блестящих тканей, лент, кружев и чего-то фантастического, что не поддается описанию, а может быть выражено лишь одним словом – БЕЛИССИМО!
   Спокойный зеленовато-голубой океан принимает дары ото всех, дары приносящих, и добродушно шуршит галечными кругляшами: «Me qusta el Сarnaval! [33 - Мне нравится Карнавал!]»

   Но океан может быть и бушующим, с силой ударяющим в парапет. Порой волны захлестывают набережную, оставляя пенный след – знак своей разрушительной силы, давая понять: как мал остров, со всех сторон окруженный водой, и как беззащитен человек, находящийся на этом острове, перед огромной, ревущий стихией.

   Оля сидела на балконе и смотрела на бушующий океан. Волны вздымались грозными валами и с рокотом бросались на берег. Играючи подхватив прибрежные камни, волны устремлялись обратно, чтобы набравшись сил, обрушиться на остров еще и еще раз, чтобы растащить, разбросать в разные стороны камни, сдерживающие грозную силу морской стихии.
   Небо было зловеще черным и таким низким, словно собиралось рухнуть на землю. Вдруг прямо на горизонте открылась маленькая щелочка, будто кто-то хотел полюбопытствовать, что же все-таки там, на земле творится. Того, кто смотрел, было не видно, а вот хрупкий серебряный лучик ловко вырвался из-за завесы и заскользил по волнам взбесившегося океана.
   Небо начало светлеть. Тучи сначала нехотя, а потом все быстрее, быстрее, быстрее побежали в разные стороны, освобождая место выступающей на передний план луне. Очень круглая и печальная луна, похожая на большую серебряную монету, поразила Олю своей белизной. Лунный свет бежал по волнам к берегу, образуя ровную, отливающую серебром дорожку.
   «Черная сталь и серебро, как-будто цвет могильного креста», – подумала Оля и сама испугалась своих мыслей.
   В дверь настойчиво застучали, луна поспешно спряталась за занавесом туч, словно испугавшись этого стука, а Оля почувствовала внутри себя холодный ужас и пустоту. Она с трудом преодолела сравнительно небольшое расстояние от балкона до входной двери. Долго-долго не могла открыть простенький замок, а потом с большим трудом оттолкнула от себя дверь, навалившись на нее всей хрупкостью своего тела.
   На пороге стояли представитель авиакомпании, командир и врач.
   Оля сделала шаг назад, подумав: «Неужели кто-то из бригады решил искупаться в такую погоду и утонул?» А вслух спросила: «Кто?»
   – Оля, ты только не волнуйся… Ты лучше присядь, – подхватив ее под руку, сказал командир.
   – Тебе надо лететь домой… Сегодня мы тебя отправим на кубинском самолете… Я уже обо всем договорился, – быстро выговорил представитель Аэрофлота.
   – Зачем? – прошептала Оля, чувствуя, как обрывается все внутри, как пустота подбирается к горлу и начинает душить, душить, душить… А из дальнего – далека доносятся слова:
   – Тебе надо домой…
   – На похороны…
   – У вас несчастье…
   – Грузовик… Пьяный водитель…
   – Кто? – выкрикнула Оля.
   – ТВОЙ МУЖ, – грохнул над ее головой набатный колокол.
   Оля увидела белый-белый парусник, уплывающий вдаль по волнам бушующего океана. Она до боли в глазах начала всматриваться в того, кто стоит на палубе, зная, что это он – Александр, Саша, Шурка Карельский – уплывает от нее навсегда…
   – Почему ты обманывал меня, обещая, что мы вечно будем вместе? – прошептала она.
   – Я не обманывал тебя, – услышала она совсем рядом его голос. – Мы вечно будем вместе. Я всегда-всегда буду рядом с тобой, а в трудные минуты буду нести тебя на руках. Помни…

   Оля не помнила, как попала в Москву, как добралась до дома, как проходил весь обряд похорон. Провал памяти, случившийся перед отлетом из Москвы, становился все глубже и глубже. Но у Оли не было никакого желания выбираться наружу. Она сидела на диване, обняв колени руками, и тихо стонала: «Почему? Почему? Почему? Почему я не сказала Саше, что у нас будет ребенок?», понимая, что судьбинную пластину изменить нельзя. Ей хотелось вырваться из объятий пугающей реальности, как вырывается из тел душа, отправляясь к месту своего вечного пристанища. В том, что вечное пристанище существует, Оля не сомневалась, Саша сказал ей, что души бессмертны, а Оля верила ему на все сто.
   И теперь ее душа рвалась наружу, разрывая телесную оболочку приглушенными рыданиями и стонами…

   Откуда-то из прошлой жизни возникла Ирина. Она обнимала Олю и говорила, говорила, говорила:
   – Десять лет не виделись, десять лет. Ты про всех забыла, про всех. А мы вот рядом с тобой, помогаем в горе. Мы помним, а ты забыла, забыла…
   Оля смотрела мимо нее, не слушая, не слыша, не понимая. Ирин голос заставлял воскресать казалось бы давно исчезнувшие картинки прошлого: конюшня, рождение жеребенка Нуно, появление грациозного красавца Чезаре и Александра Карельского, одетого в смешной кримпленовый костюм.
   – Вы непременно будете моим мужем! – звонко произносит смешная, угловатая девчонка с двумя тонкими косичками, глядя в его глаза.
   Он смеется ей прямо в лицо, а она видит свое уменьшающееся отражение в его, сужающихся от смеха зрачках…
   Видение исчезло. Кто-то громко спросил, почему на столе не французский коньяк «Наполеон», а молдавский «Белый Аист» и сделал вывод, что их друга, Сашку Карельского здесь не уважают, а его жена – фиговая стюардесса.
   Оля ничего не ответила, она даже не повернула головы в сторону говорящего, она лишь вспомнила день рожденья Божьей Коровки и подумала: «Не митинг, чай, господа… А у вас ползущая с языков канитель», и тут же дала себе слово: никогда больше не встречаться с этими чужими, жестокими, серыми людишками.
   Рядом выросла монументальная фигура Макса. Он прижал Олю к себе, испугавшись, что она может запросто съездить обидчику по физиономии, и пробасил ей в самое ухо:
   – Ольга, ты это…не обращай внимания. Напился народ, с кем не бывает… Махни рукой… ради Саньки. Он ведь нашим другом был, понимаешь
   – Был… – глухо повторила Оля и подумала: Почему был? Как странно это слышать

     Как странно слышать о тебе: «Он был.
     Он пел. Он говорил и он смеялся».
     Как странно, ведь еще вчера
     Во всех девчонок встречных ты влюблялся.

     Еще вчера ты рядом был со мной,
     А вот сегодня некролог в газете.
     Мне крикнуть хочется: «Не верьте, он живой!
     Он здесь со мной за пять минут до смерти!»

   Перед глазами замелькали картины их совместной с Сашей жизни. Ссоры, минуты радости, походы в горы, вечера у костра, белые бабочки, выпорхнувшие из-под ног, чтение рассказов, полет в Ташкент, старик с лысыми персиками, бегущие вниз ступени эскалатора, по которым Оля бежит вверх. Встречи, расставания и странные Сашины слова о старухе, плетущей кружево из человеческих судеб.
   – Когда это было? – встрепенулась Оля. – Пять лет назад. Значит, старик тут ни при чем. Значит он добрый… Почему же именно тогда Саша побледнел и заговорил про старуху, про пряжу, про судьбу?
   Теперь уже нельзя было получить ответа, и Оля отмахнулась от нахлынувших воспоминаний, но что-то больно кольнуло в сердце пугающей догадкой: «А что, если старик предвещал неприятности с Артемом?» Но Оля приказала себе выбраться из черной трясины страха, вспомнив, что Саша учил ее не бояться ничего, а смело повернуться к неприятностям лицом.

   Ночью ей приснился Саша. Нет, он не приснился ей, потому что она не спала. Она просто лежала с закрытыми глазами и думала о нем.
   Он сказал ей тихо: «Привет», и замер в дверном проеме.
   Саша стоял в своей любимой позе, сложив на груди руки, и пристально смотрел куда-то вдаль, словно он мог видеть сквозь стену.
   – Саша, прости, я не сказала… – торопливо выпалила она.
   – Я знаю, милая, знаю, – ответил он своим мягким, спокойным голосом. – Я все знаю. Назови нашего сына Санькой. Пусть он будет моим тезкой. Потом наш Александр Александрович Карельский станет писателем, как папа, и напишет историю о глупой девчонке и умном мужчине, которые безумно любили друг друга, которые были счастливы. Но за счастье надо платить. За все в этой жизни приходится платить, моя дорогая райская птичка.

     Конца пути не избежать,
     Не перепрыгнуть пропасть
     Разбиться вдребезги,
     Но встать
     И вновь взлететь
     И обуздать
     И смерти страх,
     И жизни робость,
     И петь в полете,
     И плясать
     И пить любовь…
     И на излете
     Вдруг, враз исчезнуть
     И… пропасть… [34 - Владимир Васильев.]

//-- 11 --//
   Новая жизнь, где не было Саши, начиналась странно и болезненно.
   Макс уехал в Португалию, чтобы обучаться искусству верховой езды в знаменитой на весь мир Конной французской школе, под руководством видных французских и португальских мастеров. Вместе с почетным титулом конюшего Макс получил еще и приглашение работать в конном театре «Бартабас», который славится на весь мир захватывающими акробатическими трюками, аристократической изысканностью балета и военной выправкой лошадей лузитанской и иберийской пород.
   Теперь Макс колесил по всему миру вместе с театром «Бартабас» и мог запросто делиться своими впечатлениями. Только не было у него времени для встреч, потому что в Москве он был редким гостем.
   Веселая бригада «ВИЯГО» давным-давно распалась. Бригадир Ольга Карельская временно работала на земле, потому что беременные стюардессы не летают.
   Певунья Яна уехала в Арабские Эмираты к своему мужу арабскому шейху.
   Виртуозная пианистка Галочка собиралась замуж то ли за артиста, то ли за дипломата. Она еще точно не определилась, кто ей больше нравится, и кто сможет лучше оправдать ее надежды в будущем, но свадебное платье все же шилось, и предсвадебные подарки принимались.
   Вадим и Илья перешли на импортную технику, чтобы достойно обеспечивать все возрастающие запросы домочадцев. Появились дачи под высоковольткой, про которые так недовольно высказывалась Сорока из Сашиной сказки.
   Дружеские, почти семейные связи, объединяющие ребят много лет, как-то вдруг ослабли и постепенно совсем исчезли, словно и не были. А, может, и впрямь, не были?
   Были, если не врут…
   Телефоном Оля пользовалась редко, не желая никого обременять своими звонками. Однажды она позвонила невовремя, некстати, взбудоражив вялотекущую чужую жизнь, и отшатнувшись, как от пощечины, решила: «Если нужна буду, позвонят». Не позвонили… Никто не спрашивал: «Как ты, Божья Коровка?»
   – Значит, пропал интерес, – решила Оля. – Или попросту недосуг, нет времени, сил, желания… да мало ли забот у людей, живущих в клетках своих насущных проблем: купить подешевле, продать подороже, сытно поесть, вдосталь поспать, повеселиться на полную катушку. Главное, чтобы извне не отвлекали. Никто не желает смотреть вокруг, прикрывшись шорами забот.
   Такова модель нашего серенького мирка, в котором нет места состраданию, и никому неинтересны чужие беды, заботы, печали. Зато чужие радость и удачливость вызывают приступ бешенства. А, если человек чуть-чуть начинает выделяться из серой массы, из привычной формы без содержания, то его непременно затопчут, навалившись всем миром, всем скопом, чтобы неповадно было другим. Серые люди выстраиваются в стройные ряды и топчут, топчут, топчут все вокруг…
   Сколько раз слышала Оля: – Вы должны усвоить нашу форму, поместившись в наше Прокрустово ложе.
   – Зачем?
   – Чтобы быть полноправным членом.
   – А я не хочу быть членом, потому что я женщина…
   – Нас это не интересует. Нам важна форма, форма, форма…
   – Но форма без содержания – это абсурд. Я за содержание…
   – Тогда мы вынуждены будем растоптать вас, потому что содержание нас совершенно не интересует. Ведь сегодня мы можем наполнить нашу форму одним, а завтра другим содержанием, все будет зависеть от потребительского спроса.
   Оля зажмурилась. Она наяву представила пыльную дорогу и стремительно надвигающуюся серую массу, от которой не спастись.
   – А ты говорил, что мы сможем изменить серый мир. Нет, Санька… ничего у нас не вышло. Мы погибли… Я умерла вместе с тобой под колесами огромного грузовика, которым управлял пьяный водитель.
   Но этих Олиных дум никто не знал. Не хотелось ей ни с кем делиться. Было не с кем…

   – Что ты сидишь у окна? Пора уже нового мужика найти, – все вокруг, выговаривали одни и те же слова, словно сговорились.
   – Тебе детей одной не поднять, – как-то сказал один знакомый, начав строить далеко идущие планы.
   Оля вспомнила, что именно он был прототипом Валерия Ильича из Сашиного рассказа. Вспомнила надменный взгляд триумфатора и зло бросила: «Подниму. Я сильная», отвергнув откровенные ухаживания.
   – Дура, – прошипел ухажер. – Могла бы как сыр в масле…
   – Adios, amigo [35 - Прощай дружок.], – открыв дверь, сказала Оля.
   – Еще приползешь ко мне за милостыней… А я не дам… Я гордый…
   – Adios, muchacho [36 - Прощай, мальчик.], – рассмеялась Оля. – В вашей книге кроме обложки ничегошеньки нет. Вы мне не интересны, Валерий Ильич.
   Ухажер громко хлопнул дверью и исчез из Олиной жизни навсегда, чем нимало ее не расстроил, а наоборот, оказал неоценимую услугу.
   – Мы говорим на разных языках и не похожи, как две разные планеты. Нам не найти к сближению пути, да просто потому, что нет их, – подумала Оля и вычеркнула незадачливого поклонника из своей жизни.

   Саша маленький подрастал, становился самостоятельным. Оля отдала его на воспитание маме, противнице детсадовской коллективизации, и вышла на работу. Она летала короткими, разворотными рейсами: утром в Лондон, Вену или Мадрид, вечером дома. За круглым столом собирались Артемка, Санечка, мама, папа, Оля. Вместе им было тепло, уютно, радостно. Лето проводили в деревенском, бабушкином доме, где Тамарина половина продолжала медленно умирать. Зато на половине Инны Петровны не смолкали детские голоса, веселый смех и песни под гитару.
   Артем научился сносно играть на Сашиной гитаре, ловко подражая его манере исполнения. Вечерами прибегали соседские мальчишки, чтобы петь вместе с Артемом:

     По промерзшим тротуарам и продрогшей мостовой
     Снег кружился белым шаром и охотился за мной.
     По Садовому кольцу падал он неслышно оземь
     И, наверно, шла к нему в старой шали наша осень… [37 - Сергей Пришепо бортинженер 207 л/о.]

   Песня про снег и осень в старой шали неизменно открывала литературно-музыкальные посиделки.
   Потом ребята просили тетю Олю рассказать о неизвестных странах, в которых она побывала. Санька маленький очень любил про Вьетнам, где гостиница на сваях и озеро, над которым закат рисует разноцветные картинки, разукрашивая их фантастическими красками.
   – И про то, как рыбу ловят, расскажи непременно, – приказывал он.
   – Рассказываю непременно, – говорила Оля, начиная рассказ. – На самую середину озера выходят три большие, глубокие деревянные лодки. С одной лодки опускают в воду сеть, а две другие лодки начинают плавать по кругу. Рыбаки стучат в барабаны, кричат и улюлюкают, а рыба, наверное, от страха, запрыгивает в расставленные сети. Улов бывает громадным.
   Однажды мы решили совершить поход вокруг этого озера. Петляющая в зарослях тропка вынырнула на пятачок, где ютились несколько маленьких, покосившихся хижин из пальмовых веток.
   Чумазые голопузые дети возились в грязи и о чем-то спорили. Они замерли от изумления, увидев на своей территории белых людей. Но буквально через минуту испуг в маленьких глазках сменился неподдельным интересом, и голопузая ватага окружила нас. Каждый хотел дотронуться до странной одежды, до рук, ног, а некоторые начали подпрыгивать, чтобы потрогать волосы. Мне показалось, что я подопытная обезьянка в зоопарке. Спасались мы от милых детишек – dear children, бегом.
   Я даже не знаю, сколько лет было этим деткам, потому что возраст вьетнамцев определить невозможно. Миловидной девушке-администратору на вид лет двадцать – двадцать пять. А она, смеясь, выводит на листке цифру пятьдесят. Потом показывает на женщину в широкополой шляпе, которая возится с утра до ночи на маленьком огородике, и пишет цифру восемьдесят. Но когда старушка разгибает спину и откидывает со лба густую черную прядь, то мы не верим своим глазам: ну не может ей быть восемьдесят лет. Не может. А они говорят, что так оно и есть.
   Все вьетнамцы худые, стройные, подвижные. По улицам бегают торговцы с коромыслами на плечах. Только вместо ведер они носят внушительных размеров корзины, похожие на перевернутые шляпы «сомбреро». Корзины полны-полнехоньки фруктов, овощей, лепешек.
   Машин практически нет. Все колесят на велосипедах. Есть даже рикши – велосипедисты, которые ловко толкают перед собой корзину – коляску, в которой удобно восседает пассажир.
   Повсюду изобилие драконов. Но, несмотря на грозный взгляд и устрашающую внешность, драконы здесь олицетворяют добро в отличие от наших злых, кровожадных, огнедышащих. В наших сказках драконы, похожие на динозавров, живут на границе с потусторонним миром под водой или высоко в горах. Им в жертву приносят красавиц. Редкий смельчак из местных жителей осмелится сразиться со злобным многоголовым драконом. Герой-спаситель обычно приходит издалека, чтобы помочь бедным жителям. Он побеждает дракона, спасает принцессу и берет ее в жены.
   А на Востоке драконы – добросердечные сверхъестественные существа. Они могут быть крылатыми, с большими полусобачьими-полульвиными головами или с маленькой головой, как у ящерицы, и длинным массивным змеиным телом. Драконы обладают магической способностью принимать любую форму и размер, светиться в темноте или становиться невидимыми.
   Черный дракон приносит разрушение, поэтому изображений черных драконов нигде нет. Желтый дракон приносит удачу, поэтому вьетнамские мастерицы расшивают драконов на одежде золотистыми или голубыми нитками. Голубой дракон возвещает о рождении великого человека.
   Китайцы тоже любят драконов. Даже Великая Китайская стена, которая строилась две тысячи сто лет, напоминает спину гигантского дракона, охраняющего границу Великого Китая.
   Стена змеится по гребням гор, тянется через леса и пустыни, повторяя контуры местности. Длина ее шесть тысяч четыреста километров, а по кирпичному настилу могут одновременно проехать шесть рядов всадников. Давным-давно, когда еще не был изобретен телефон, важную информацию передавали посыльные. Для этого им требовалось всего двадцать четыре часа. А если прислонить ухо к стене, то можно услышать, о чем говорят за несколько десятков метров от тебя.
   Поговаривали, что Великая Китайская стена видна даже с Луны. Потом слух опровергли, оставив стену в Книге рекордов Гиннеса, как самое грандиозное из созданных человеком сооружений, назвав ее восьмым чудом света.
   В самом центре Пекина находится Запретный город – великолепный дворцовый комплекс, похожий на набор китайских шкатулок, покрытых искусной резьбой. Я бы сравнила Запретный город с нашими матрешками: открываешь одну, а в ней другая, третья, четвертая, отличающаяся от старшей сестрицы. Вот и в Запретном городе столько неожиданностей и тайн, что невозможно передать словами.
   Город вытянутый с севера на юг в виде прямоугольника, обнесен высокой одиннадцатиметровой стеной и глубоким, наполненным водой рвом. Многочисленные храмы, дворцы, беседки, мастерские, библиотеки соединены между собой садами, двориками, дорожками. Все фасады зданий обращены на юг, в священную сторону. Крыши украшают резные скульптуры, отпугивающие злых духов, а у ворот сидят массивные бронзовые львы. Пекин поражает огромным количество бронзовых животных.
   А Пхеньян поражает чистотой. Деревья идеально подстрижены, покрашены и обложены ровными кругляшами камней. Кажется, что дерево нарочно воткнули внутрь ровной, круглой клумбы. По ровным дорожкам строем ходят пионеры в красных галстуках. Увидев проезжающую машину, они останавливаются и приветственно машут.
   – Как в мультфильме про крокодила Гену и Чебурашку? – интересовался Санька маленький. Оля утвердительно кивала.
   После рассказа о фантастических странах Санька маленький требовал папиных рассказов.
   Оля гладила сына по голове, а потом доставала из толстой зеленой папки пожелтевшие от времени рукописи и начинала читать.
   Читала медленно, громко, чтобы ребята могли понять сложные Сашины предложения, а внутри нее звучал его голос, стучала пишущая машинка, западая на букве «О», дымилась, тлеющая в пепельнице сигарета… Он опять-опять был рядом, словно и не уходил никуда, а просто принял образ человека-духа из далекого сна-видения…

   «Весна в том году вспыхнула ранняя и к околице марта распалилась вовсю. И, слава Богу, обошлось без студеного духа.
   Тетка Ляля прикупила на совхозной птицеферме одиннадцать кур и двух петухов-близнецов. Стайка прежних хохлаток была неплохой, неслись справно, корма кусались. Ну да пищевая потребность проредила стадо. А вот старый петух чем-то не нравился тетке Ляле, и на Красную Горку она зарубила его.
   Молодые грудастые кочеты были похожи, как два листочка. С алыми упругими гребешками и бородками, ровным чисто-белым оперением, короткими густыми метелками хвостов они важно, неторопко бродили по двору, перекрикивались, затевали боевые игры.
   Они голосили первыми на деревне и последними затихали; горнили забористо, рассыпая щедро серебристый клич зова, и люди стали поговаривать: «ох и трубачи у тетки Ляли нынче, страсть».
   Тетка была довольна. Куры неслись бесшабашно, в различных местах устраивая гнезда. Тетка не беспокоилась на этот счет. Напротив, она любила отыскивать гнезда и, приметив кладку, не торопилась разорять ее, давала прикопиться, а потом, сняв яйца, не пустынила гнездо, а оставляла подкладень. И ей легко думалось, что где-то на дворе ли, за поленницей, или еще где, есть тайничок, а может стать не один, полный беловатых кругляшей, и такой интерес и забава увлекали ее особенно, почти с такой же силой, как перетряхивание слежалого добра в сундуке.
   Тетка Ляля задавала корм птице утром во дворе, а вечером в курятнике. Однажды утром вывалив питательное месиво на лист старой жести, она стала разглядывать кормящуюся птицу. Куры сбились плотной кучей, в центре которой выделялся один петух. Его собрат перебегал с места на место вокруг задних кур и из-под ног подбирал просыпанные крошки. Он не пытался пробиться в гущу. Вдруг первый петух выпрямился, озирнулся и ринулся через кур не второго. Он налетел на него сверху неожиданно и стремительно, накрыл и стал клевать в голову, но бедолага вывернулся и ошалело помчался прочь. Преследования не последовало.
   Тетка Ляля, чему-то виновато улыбаясь, и, как бы журя агрессивного петуха, проговорила: «Что делаешь-то, озорник вохластый?» Потом она посмотрела на возвращающегося короткими зигзагами второго петуха и ахнула про себя. От былой похожести простыл намек. Теперь это были две совершенно разные птицы. Да и нельзя было сказать, что второй – это петух. Худой, облезлый, с прилипшим к телу оперением, с тонким гребешком и куцей бородкой, он подкрадывался полукружиями, мелко семеня по земле, опасливо, перерывисто, бочком. Голова на тонкой шее и жидкий хвост торчали в разные стороны, словно два конца изломанной коленной трубы.
   На закате, напившись чая, женщины выходили на улицу, садились на лавочку у Полининого палисада и разговаривали о разных хозяйственных делах и заботах. И когда беседа касалась кур, тетка Ляля сетовала на гаденького петушка:
   – …Он и к курам не подходит, где ему, сам-то еле жив..
   И ей отвечали:
   – …Подишь ты… – качали головами, разрешая свое сочувствие восклицаниями и вскидывая многотрудные руки с колен.
   А затравленный петух тихо лежал где-нибудь, зарывшись в земляную пыль.
   Пришли обильно росистые утренники. Пожухла трава. По деревне поползли дымы костров с опроставшихся огородов и усад. Пепельно-туманная пелена сузила окоем.
   К октябрьским праздникам тетка Ляля наметливо решила зарезать поросенка, нескольких кур и петуха-заморыша. Но когда Полинин мужик пришел на теткин двор, потребил сивухи для верной целкости глаза и твердости руки, и, вертя топор в раздумье – оттянуть малость или так сойдет, – спросил:
   – Ну, этого что ли чалить? – тетка задумалась и вдруг ответила:
   – Да что ж… чахлый, что с него… руби того, – приговорила она дородного, и мужик зарубил бравого петуха.
   Летошнюю историю двух петухов знала вся деревня, и многие не одобряли, что тетка Ляля оставила худосочного, хорошего зарубила. Поползла даже молва, что бобылка заблажила на старости лет. Впрочем, вскоре об этом деле позабыли. Забыла и сама тетка Ляля. И когда на припеках вновь полезла молодая трава, и куры вышли на дворы и улицы, теткиных вел статный, чисто-белый казистый петух, и никто не обратил внимания на воскрешение прежнего заморыша.
   А тетка Ляля по-прежнему собирала куриные яйца там, где несушкам заблагорассудится их оставить.
   Раза два-три петух наскакивал на тетку Лялю, налетал сзади, стремительно и оголтело, и однажды даже клюнул в ногу повыше колена. И хозяйка в сердцах избила его.
   А потом к тетке Ляле прибежала Полина – соседка и:
   – Ляль! Что ж такое-то разэдакое. Убью твоего клевачего. Чисто зверь дикий. А, Ляль…?
   На что та ответила ей просто:
   – Ну и убей. У меня другого петуха нет. Что я могу с ним сделать?! Не на цепь же его сажать. Он и на меня налетает, черт такой-то.
   – Зарежь его сама, не то убью. Я жуков обирать с картошки без дубины не могу выйти. Клевачих всегда все убивали.
   – Куры несутся хорошо, лучше прежнего, да… Что ж делать? – твердила свое тетка Ляля. – У меня другого петуха нет.
   – Ну, как знаешь. Только я терпеть не стану. Он царствует, а тут ходи и в оглядке шею выворачивай.
   Но петух остался жив. Его били по голове, по ногам, по спине и крыльям, бросали в него камни, поленья, черепки, а он упрямо и безудержно нападал на людей, приходивших к тетке и проходивших по простанку на свою усаду.
   Однажды соседка ударила его метлой из железных прутьев, и петух потерял глаз, окривел. Но, казалось, от побоев он становился только злее.
   Заколосился июль. Богатела покосная страда. Приближались спасы.
   Рано утром тетка Ляля собралась куда-то идти. Как заведено, приготовила в ведре корм птице и вышла на двор. Она сразу обнаружила, что петух пропал. Курицы беспокойно квохтали, хохлились, жались друг к дружке. Тетка Ляля бросила ведро, залезла на сеновал и под крыльцо в кучу пустых консервных банок, прочесала кусты смородины, крыжовника и малины в саду, и, наконец, с тыльной стороны сарая, за поленницей нашла его.
   Он лежал в траве, ткнувшись головой в крапиву, грязно-кровавый, раскинув пощипанные крылья, пустым глазом к небу, тихо и недвижно.
   Тетка подняла мертвую птицу и отнесла ее на зады.
   Вечером к ней пришла Полина и сказала:
   – Ляль, а где твой клевачий?
   – Укокошили-таки, одолели беднягу, – угрюмо ответила тетка.
   – Нешто помер? – воскликнула соседка и раскрыла руки. – Вот, погляди.
   – Что это? – спросила тетка без интереса.
   – «Яшка». Мой утром по нужде бегал, так видел все. Я ж цыплят давно выпускаю, большие уж. А тут этот разбойник налетел, – Полина кивнула на мертвого ястреба и подвинула руки, – да петух твой поспел. Такое, значит, дело… Сберег, значит, а сам… Похоронить бы его надо.
   Тетка Ляля что-то пробормотала и отвернулась.
   – Клевачий ведь он был, вот я и гоняла. Ты уж прости, коли…
   Но тетка Ляля оборвала соседку:
   – Чего там… Я уж закопала Петю. Другого надо добывать».
   – Жалко клевачего, – шмыгнул носом Санька маленький. – Смелый какой. Не побоялся ястреба.
   – Не побоялся, – подтвердила Оля, погладив сына по голове. – И ты тоже не должен ничего бояться.

   Оля подробно рассказывала Саньке маленькому все то, чему учил ее Александр: про защитный колпак, про дороги, про силу любви и преданности. А потом рассказала про маленькую, заплаканную монашенку, с которой познакомилась на борту самолета, вылетающего из Кении в Каир.

   – Девочки, сейчас я приведу на борт пассажиров. Это кенийские студенты. Они все летят в экономическом классе. Но есть у меня одна пассажирка, которую необходимо посадить в первый класс, – сказал представитель в аэропорту Кении.
   – С какой стати? – возмутилась Оля.
   – Я ничего не буду тебе сейчас объяснять, – улыбнулся представитель, – ты все поймешь сама, когда увидишь ту, о ком я говорю.
   Первыми прибежали на самолет шумные чернокожие студенты. Они расположились в салоне экономического класса, как у себя дома. Когда же Оля увидела маленькую заплаканную старушку в сером монашеском одеянии, то моментально решила: «Я ни за что не посажу эту несчастную женщину в салон экономического класса. Она будет сидеть одна в салоне первого класса. А я сделаю все, чтобы ее утешить».
   Монашенка медленно поднялась по трапу, опираясь на руку представителя Аэрофлота. В дверях она остановилась, повернулась к зданию аэровокзала и взмахнула белым платочком. Оля увидела, как вдалеке зашевелилось серое пятно, а потом вверх взметнулась стая белых бабочек…
   Оля не сразу поняла, что это вовсе не бабочки, а белые платочки, похожие как две капли воды на платочек маленькой серой монашенки. А серое пятно у забора – это…
   – Это сестры из монастыря провожают свою мать-наставницу, – пояснил представитель. – Епископ прислал приказ о переводе матери Агнессы в Южно-Американский монастырь в Перу или Чили.
   Старушка махала, махала, махала белым платочком, беззвучно шевеля губами. Сквозь гул моторов до Олиного слуха долетели звуки трогательной и одновременно печальной песни.
   – Пора, – сказал представитель. – Прощайте, мать Агнесса.
   Старушка вздрогнула, уронила руку с белым платочком, кивнула своим сестрам и шагнула на борт самолета. Оля поддержала монашенку под локоток и проводила в салон первого класса.
   Самолет начал медленно выруливать на исполнительный старт. Старушка сидела, прижавшись мокрым от слез лицом к иллюминатору, а возле забора трепетали белые бабочки-платочки, пытаясь помчаться следом, преодолев земное притяжение, разрушив все существующие в мире запреты…
   Лайнер оторвался от земли, сделал круг над трепещущими платочками и, стремительно набрав высоту, взмыл над облаками. Старушка откинулась в кресле и застонала. Оля присела возле нее на корточки, погладила маленькую ручку и протянула стакан воды. Старушка внимательно глянула на Олю, взяла ее за руку и заговорила о превратностях своей судьбы. Она говорила, говорила, говорила, время от времени крепче сжимая Олину руку, словно боялась остаться наедине со своим горем. Оля слушала ее и думала, что зачастую посторонним людям мы открываем куда больше тайн, чем тем, кто постоянно рядом. А у японцев вообще принято рассказывать обо всем только посторонним, не утруждая близких своими переживаниями.
   И еще Олю не покидали мысли о закономерной необходимости, сталкивающей людей друг с другом. Ей казалось, что время и место всех встреч и невстреч кем-то заранее запланировано и продумано. Так надо.

   Сестра Агнесса рано лишилась матери. Отец не долго вдовствовал. Меньше чем через полгода он женился на другой, объясняя, что девочке нужна мать. Но новая жена оказалось женщиной эгоистичной, завистливой и злой. Она вовсе не собиралась заменять девочке мать. Агнесса для нее была ненужным придатком, обузой, доставшейся вместе с деньгами мужа. Очень скоро мачеха добилась того, что все состояние было оформлено на нее.
   Оставалось только избавиться от падчерицы, но как? Мачеха вынашивала коварные планы несколько лет. Наконец она решила выдать девочку замуж. Агнессе в ту пору уже исполнилось тринадцать лет. Да еще очень кстати девочкой заинтересовался пожилой богатый господин. Он посулил много денег, если родители позволят ему жениться на Агнессе.
   Мачеха разыграла целый спектакль, упрекая господина во всех смертных грехах. Пообещала даже умереть от отчаяния, ведь для нее невыносимо расставание с единственной, горячо любимой дочерью.
   Господин внимательно выслушал все упреки и удвоил сумму выкупа за будущую жену. Мачеха сдалась. Она аккуратно спрятала деньги, а потом позвала Агнессу.
   – Этот господин будет твоим мужем, – строго произнесла она, когда девочка склонила голову в полупоклоне.
   Агнессу очень удивило и испугало, что мачеха не назвала имени человека, а просто сказала: «Этот господин».
   Агнессе показалось, что кровь в жилах стала ледяной. Она пискнула: «Матушка» и упала на колени. Ей очень хотелось верить, что в мачехе еще остались такие чувства как любовь и сострадание, что она передумает, сжалится, что прогонит «этого господина», имени которого Агнесса так никогда и не узнает.
   Но мачеха затопала ногами и грозно закричала:
   – Не смей мне перечить, негодница. Я столько для тебя сделала, посвятив тебе лучшие годы своей жизни. Ты обязана беспрекословно выполнять мои приказы, чтобы оплатить мою заботу, любовь и бескорыстие. Ты должна благодарить меня за тот подарок, который я тебе преподношу, выдавая тебя замуж за этого господина. К тому же, я разрешаю тебе взять с собой твои книги и платья. Иди, собирайся, карета уже готова.
   Агнесса молча поднялась с колен, понимая, что в очередной раз ошиблась, потому что в мачехе нет и никогда не было никаких добрых чувств. Девочка подумала, что, может быть, в доме «этого господина» ей будет лучше и, вытерев слезы, пошла собирать вещи.
   Правда, собирать ей было нечего: одно платье, одна книга и крохотный мамин портрет, уместились в небольшую дорожную сумку.
   «Этот господин» взял Агнессу за руку и повел к карете. Мачеха приложила к глазам белый кружевной платочек. Отец смотрел куда-то вдаль, не желая встречаться с дочерью глазами. Он ничего не сказал ей на прощание, не поцеловал, не обнял, а ведь Агнесса уезжала от него навсегда.

   Старый господин привез Агнессу в большой мрачный, холодный дом, где не было практически никого кроме глуховатого слуги да его жены – кухарки, которая занималась своими делами на кухне, выказывая полное безразличие к делам хозяина.
   Никакой свадьбы, разумеется, не было. По сути, Агнесса стала вещью, которую приобрел «этот господин». Он делал с нею все, что хотел, пользуясь ее полной беззащитностью и беспомощностью.
   О том, что Агнесса живет в доме, кухарка узнала только тогда, когда бедная девочка чуть не умерла от преждевременных родов. Агнесса была слишком маленькой и хрупкой. Ее организм еще не сформировался для воспроизведения себе подобного. Почти год она не могла прийти в себя от того, что с ней произошло… Кухарка молча ставила на стол у кровати еду и выходила, не проронив ни слова. Один раз Агнесса видела, как кухарка украдкой на нее взглянула и, зажав рот, быстро выбежала вон.
   А потом приходил «этот господин». Он откидывал одеяло и наваливался на Агнессу всей тяжестью своего тела, начиная мучить и терзать ее. Девочка истекала кровью, а «этот господин» ревел, как дикий зверь, выражая свой восторг.
   Дикие звериные наклонности проявлялись в этом человеке все с большей силой. Он насиловал девочку, а потом начинал избивать за то, что она такая маленькая, худенькая и неопытная.
   Однажды ночью, когда «зверь» – такое имя дала ему Агнесса, уснул, она выпрыгнула в окошко и убежала в порт, где спряталась в трюме какого-то корабля. Ей было все равно, куда направляется корабль, главное подальше от «зверя», от страшных побоев, непереносимой боли и унижений.
   Девочка сидела в трюме и слушала, как по палубе бегают матросы, выполняя команды капитана, как корабль медленно отходит от причала и как подпрыгивает на волнах вверх-вниз, вверх-вниз. Голова у Агнессы закружилась, и она провалилась в странный, фантастический сон, где пели белые ангелы, кружились диковинные птицы, а на деревьях росли странные фрукты, которых ей никогда не приходилось прежде видеть. Она бродила по мягкой зеленой траве за руку с седовласым старцем, облаченным в белые одежды…
   Несколько раз девочка открывала глаза, но тут же испуганно их зажмуривала, чтобы вернуться скорее в то место, где ангелы, птицы и старец в белой одежде.
   Как она выжила, известно только Всевышнему. Агнесса провела десять дней без еды и питья в трюме корабля, который держал курс в Африку.
   Когда корабль приплыл к месту назначения, и матросы начали выгружать из трюма мешки, они с удивлением обнаружили полупрозрачное, тщедушное тельце девочки. Бездыханную малышку положили на траву и позвали священника, чтобы он совершил поминальный обряд.
   Священник смахнул скупую мужскую слезу, опустился на колени, взял прозрачную ручку и улыбнулся.
   – Слава Господу! Она жива! – выкрикнул он, уловив еле слышный пульс. – Это Божье дитя. Пусть останется жить в церкви. Я позабочусь о ней.
   Священник – отец Питирим – поднял девочку с земли и отнес в свое жилище. Несколько месяцев он выхаживал Агнессу, полюбив ее как родную дочь.
   – Ты и есть моя дочь, – повторял он, гладя ее по голове. – Дорогое мое дитя, мне тебя послал сам Господь.
   Агнесса была очень послушной, благодарной и внимательной ученицей. Она прожила в доме отца Питирима десять лет, выросла и похорошела. Молодые люди начали предлагать ей руку и сердце. Но на все предложения она отвечала холодным, жестоким «нет». Она не могла забыть «этого господина» по имени «зверь», жуткой боли, разрывающей все ее внутренности, и унижений, которые ей пришлось пережить.
   Агнесса поклялась, что ни один мужчина никогда больше не прикоснется к ее телу. Поэтому, когда из епископства пришло письмо с пожеланиями создать женский монастырь в Кении, Агнесса восприняла это, как Божью милость и возможность исполнить взятый обет безбрачия.
   Отец Питирим долго плакал, прижимая к старческой груди свою названную дочь. Потом он поцеловал ее в лоб, благословив на добрые дела. Они расстались навсегда. Отец Питирим умер через три года, не дожив нескольких дней до девяностолетия.
   Агнесса никогда не забудет его уютный дом, где она была бесконечно счастлива.
   Ей было двадцать пять лет, когда началось строительство монастыря, в котором она принимала непосредственное участие. Она сама строила маленькие хижины, чтобы сестрам-монахиням было, где жить. Потом на крохотном огородике растила рис, пшеницу, картошку. За сорок пять лет Агнесса воспитала три сотни послушниц.
   И вот теперь Епископ заставляет ее покинуть родную Кению, покинуть дорогих сестер и лететь в неизвестность. А она уже стара, ей семьдесят лет. Ей хотелось умереть в Африке, которая стала для нее новой Родиной, вернувшей желание жить и веру в людей.
   – Не плачьте, милая, – выслушав трогательный рассказ, сказала Оля. – Кому, как не вам знать, что души бессмертны? Ваша душа непременно вернется в Кению. А, если Господу будет угодно, то вы еще сами сможете вернуться в свой монастырь. Может быть, вы сейчас больше нужны там, в Южной Америке, чем здесь.
   – Наверное, вы правы, – ответила старушка. Она подняла на Олю васильковые глаза и улыбнулась. – Сам Господь послал мне вас в утешение, милое дитя. Странно, но никто из моих кенийских сестер-монахинь не сказал мне таких простых слов. Все только плакали и сокрушались, что останутся без моей поддержки и опеки. Мы забыли главное, золотое правило – «Возлюби ближнего своего, как самого себя!»
   Это путешествие поможет мне преодолеть эгоизм и гордыню. Спасибо вам, милое дитя, за то, что вы помогли мне прозреть. Я буду молиться за вас. А чтобы вы не забывали меня, я хочу вам подарить маленький образок.

   В Каире Олина бригада покидала самолет, а старушка летела дальше, в Москву. На прощание Оля подарила сестре Агнессе свою «птичку» и пообещала никогда ее не забывать. Маленькая монашенка поцеловала Олю в лоб и счастливо улыбнулась.
   От былой растерянности не осталось и следа, сестра Агнесса стала теперь похожа на Мадонну. Спокойная строгость и уверенность светились в ее васильковых глазах, морщинистые руки прижимали к груди Библию в дорогом кожаном переплете, губы шептали: «Жить надо ради, во имя и для!» На сером монашеском платье блестела Аэрофлотовская «птичка».
   А Оля еще раз подумала о необходимой закономерности всего происходящего.

     Мы с тобой совпадаем в пространстве,
     Как река, васильки, облака.
     Мы с тобой совпадаем в пространстве,
     Как с рукой совпадает рука,

     Как глаза совпадают и губы,
     Как дыханье, биенье сердец,
     Как ростка к небесам притяженье
     Во Вселенной, что создал Творец.

     На пути станут чаще встречаться
     Облака, васильки и река…
     Значит нам суждено повторенье
     Через время и через века.

//-- 12 --//
   Когда Оля увидела Марию Николаевну, то ахнула: «Пятнадцать лет прошло, а как будто вчера расстались».
   – Хочешь, посидим на пятом этаже, как в прошлый раз? – первой спросила Мария Николаевна.
   – Конечно хочу, – отозвалась Оля.
   Они удобно устроились за дальним столиком, заказали кофе и несколько минут молча смотрели на беззвучно движущиеся самолеты.
   – Как ты поживаешь, Оленька? – поинтересовалась Мария Николаевна.
   – У меня все буднично, – ответила Оля. – Вы лучше о себе расскажите.
   – Буднично? – Мария Николаевна рассмеялась. – Я до сих пор про твоих бабочек не забыла. Плохо становится, представляю пологий горный склон и белое пространство, шевелящееся под ногами, а потом вдруг взлетающее вверх множеством белесых бабочек… Мне ведь твои бабочки помогли выжить… пережить смерть близких… Сначала умер муж, потом сын, а теперь еще и внук. Прямо рок какой-то над семьей… все мужчины ушли, а я – женщина – осталась.
   Мария Николаевна замолчала и, чуть отвернув голову, смахнула непрошенную слезу.
   – Вы же не просто женщина, вы – авиатрисса! – погладив ее по руке, произнесла Оля.
   – Наверное, ты права, – тихо отозвалась Мария Николаевна. – Нам многое дано, поэтому и спрос с нас повышенный…

   Скоро XX век закончится. Все конца света ждут. Смешно. Наверное, сто лет назад тоже что-то пророчили, предсказывали, пугали, а Земля, знай себе, крутится вокруг своей оси и вокруг Солнца. День сменяет ночь, как и тысячу лет назад.
   Правда, техника убежала далеко вперед, не угнаться. Вот мы на У-2 летали, а сейчас Боинги, Аэробусы. Раньше полет в Америку длился сто сорок два часа, а сейчас всего девять – десять часов. Раньше вместо кресел пассажиры в плетеных складных стульчиках сидели, а теперь на борту самолета можно кинофильмы смотреть и музыку слушать. Да и в технологии обслуживания пассажиров колоссальные изменения произошли за те двадцать лет, что ты летаешь.
   – Да, изменения колоссальные, – подтвердила Оля. – На Аэробусах и Боингах отличные духовые шкафы, удобные кофе-мейкеры, с помощью которых заваривается ароматнейший кофе, тележки двигаются сами, а не переносятся бортпроводниками на руках; мельхиоровые подносы, красивые ведра для льда, новое питание, большой ассортимент алкогольных и прохладительных напитков, блины с икрой.
   В салоне первого класса на стойку бара выставляется все, что имеется в ассортименте из вино-водочных и прохладительных напитков. А посредине стойки – икебана. Эффект просто чарующий.
   В Сингапуре для подачи икры нам сделали ледяную глыбу, внутрь которой вморозили розово-красные орхидеи. В эту красивую форму вставлялась бутылка водки и икорница.
   А на десерт мы предложили пассажирам бутылочки «Квэнтро» и «Бейлиз», к которым вместо рюмок подали ложечки, чем вызвали крайнее удивление. Пришлось объяснять, что это не ликер, а мороженое. Верхняя часть бутылочек легко откручивается, давая доступ к содержимому.
   – Фантастика, – сказала Мария Николаевна. – Мы о таком и не мечтали.
   – И мы тоже, – улыбнулась Оля. – А еще нам разрешили во время посадки в запасных аэропортах предлагать пассажирам напитки, чай и кофе. Однажды из-за сильного снегопада мы приземлились во Внуково. Аэропорт был переполнен, поэтому пассажирам выходить не разрешили. Три часа мы ждали разрешения на вылет.
   Мы понимали, что люди нервничают, опаздывают на стыковочные рейсы, теряют драгоценное время. Чтобы хоть как-то разрядить напряженность, мы начали предлагать всем желающим чай, кофе и даже шампанское. Время пролетело незаметно. А когда мы приземлились в Шереметьево, то пассажиры дружно аплодировали и скандировали: «Ура, Аэрофлот!» У меня даже слезы навернулись от счастья.
   А видели бы вы, что творится в салоне, когда пилоты совершают посадку в аэропорту Гонконга! Нашим пилотам аплодируют так, как не одной суперзвезде мира. Посадка в Гонконге называется «настоящий Банзай». Взлетно-посадочная полоса расположена, как авианосец в море, да еще у подножия горы. Ее практически не видно. Заходить на посадку приходится прямо на город. Самолет сначала движется почти по склону горы, а потом ползет буквально по крышам над самыми улицами города, шум, грохот. Пешеходы замирают, задрав головы вверх. А самолет разворачивается почти под девяносто градусов и мягко опускается на полосу. Уникально!
   К такой уникальной посадке стоит добавить информацию о том, что в кабине всего два пилота. Выполнять не только свою работу, но еще работать и за штурмана, и за радиста, и за инженера им помогают около семидесяти компьютеров, которыми оснащен самолет.
   Безопасно летать помогает система FMS – цветной локатор, на котором пилоты видят не какое-то серое пятно, а самые настоящие оттенки грозы. Простое скопление облаков отображается зеленым цветом, а грозовые облака окрашены в красный цвет.
   Вся информация собрана на дисплеях. Наглядно видно, где можно лететь, а где – нет; какую скорость можно держать, какую – нет. В кабине тишина, чистота, уровень шума намного ниже. Да и в пилотировании самолеты очень удобны.
   – Не сравнить с нашими П-5 и У-2, – засмеялась Мария Николаевна.
   – Не сравнить, – подтвердила Оля. – Мир изменился. Потомки австрийцев и русских запросто могут сидеть за одним столом, пить из одной бутылки и вести философские беседы. Да еще на другом конце света, в Гонконге.
   При желании можно попасть в Австралию, где кажется, что ходишь вверх ногами и не можешь надышаться густым голубоватым воздухом, пахнущим эвкалиптовой смолой.
   Можно увидеть египетского Сфинкса, которого хотел разрушить Наполеон, за непреклонность и высокомерный вид. Но Сфинкс так и остался стоять на своем месте. Правда, встреча с Наполеоном стоила ему носа. Зато Наполеон заплатил больше, он лишился Франции.
   Вообще, благодаря Аэрофлоту, я смогла увидеть множество красивых мест. Но вот горы меня все равно манят своей строгой красотой и неприступностью. Взять наш Эльбрус. Его название переводится, как «женская грудь». На две симметричные, округлые, обманчиво пологие вершины со сверкающим гребнем ледника можно любоваться без устали. Кажется, что ты легко сможешь взобраться на любую из них. Но когда начинается восхождение, то сразу убеждаешься в обратном. В горах нет легких подъемов. И только тот, кто не сдается, может покорить высоту.
   – Только тот, кто не сдается, – повторила Мария Николаевна. – Вот мы и не будем сдаваться, правда, Оленька?
   – Ни за что не будем, – пообещала Оля. – Будем брать пример с японцев, которые ежегодно совершают восхождение на гору Фудзияму, несмотря на то, что вершина горы десять месяцев в году покрыта снегом. Японцы поднимаются вверх, чтобы полюбоваться красотой окружающей природы, полуостровами, островами и Тихим океаном. Романтические чувства в душах японцев Фудзияма вызывает еще и потому, что это заснувший вулкан, который может в любой момент проснуться и исчезнуть в клубах огня и дыма.
   Последнее извержение было в 1707. Тогда пыль и пепел засыпали плотным слоем город Эдо, находящийся в ста километрах от горы. Теперь город Эдо называют Токио. А гору Фудзияму японцы сравнивают с хрупким цветком, хотя утверждают, что она родилась из огня и может погибнуть только от огня.
   Мне говорили, что обожествлять гору начали еще аборигены из племени айну, назвав ее в честь богини огня Фудзи. До сих пор японцы утверждают, что высшее духовное начало – ками – присутствует во всех творениях природы. Но горы считаются особенно святыми, являясь связующим звеном между таинством небес и земной жизнью.
   Рассказывают, что гора Фудзияма появилась за одну ночь, когда разверзлась земля, и образовалось самое большое в Японии озеро Бава, а из выброшенной земли сформировалась гора, склоны которой расходятся под углом сорок пять градусов наверху, а внизу становятся более пологими.
   Подножие горы похоже на идеальный круг. У северных склонов расположены аркой пять взаимосвязанных вулканических озер. Весной, когда цветут фруктовые деревья и азалии, кажется, что земля разукрашена бело-розовато-фиолетово-зелеными красками. Осенью лес вокруг горы пламенеет ярко-красным цветом, переходящим во все мыслимые оттенки коричневого.
   А за несколько минут до восхода солнца на небе появляется его круглый отраженный диск, окруженный дивной гаммой красок. Потом на краткий миг все краски меркнут, и настоящий солнечный диск начинает излучать золотистый, теплый свет. Необыкновенная красота…
   – Твой сын, наверное, тоже без ума от гор?
   – Да нет, – пожала плечами Оля. – Молодежь сейчас предпочитает отдыхать по-другому.
   У меня ведь два сына. Старшему Артему двадцать, а Саньке младшему уже десять.
   – Муж, наверное, гордится сыновьями? – поинтересовалась Мария Николаевна.
   – Александр… – Оля запнулась, а потом тихо-тихо проговорила: – Мой Александр так и не узнал, что у нас будет еще один сын… Саша трагически погиб десять лет назад… Я не успела ему сказать, что беременна… Сначала была не уверена, а потом уже было поздно…
   Оля опустила голову вниз, потому что почувствовала, что по щекам потекли горячие слезы. На нее нахлынули воспоминания о годах, прожитых с Александром, а потом о прожитых годах без него. Все перемешалось, спуталось, и было не понять, когда он был, а когда его не было, потому что для Оли он был, есть и будет всегда, ВСЕГДА!
   «Только я и ты, да только ты и я. Было так всегда. Будет так всегда», – зазвучали в голове слова старой песни. Тогда им казалось, что они проживут долгую и счастливую жизнь и умрут непременно в один день. Но судьба распорядилась иначе… Судьба вообще все делает по-своему.
   – Терять близких всегда тяжело, – вытерев слезы, сказала Мария Николаевна. И неожиданно спросила:
   – Ты в сны веришь? – Оля кивнула. – Несколько дней назад мне приснился внук. Мне даже показалось, что я не спала, а просто видела все через какую-то завесу. Внук сделал шаг из темноты и остановился в дверном проеме. Словно эта дверь была не наша, ведущая в другую комнату, а совсем другая, соединяющая миры.
   Внук улыбнулся мне, а я ему.
   «Привет, бабуля, – сказал он и, показав мне квитанцию, зажатую в левой руке, продолжил: – Пришло время долги платить. Ты уж прости, что я тебя обманул, сказав, что долг заплатил. Не заплатил я. Ты заплати, пожалуйста, за меня».
   Я его спрашиваю: «Сколько же платить, сынок?»
   Он виновато так улыбнулся и проговорил: «Тысячу рублей. Только непременно сегодня надо заплатить. Непременно сегодня…»
   Я пообещала. Тогда он подошел ко мне, опустился на колени и заплакал: «Прости, родная. Я так тебя любил и так сильно мучил. Все мы страшные эгоисты, заставляющие страдать самых дорогих и самых любимых людей. Вот мамка меня бросила, а ты вырастила, на ноги поставила, хотела, чтобы я человеком стал. А я назло всем стал наркоманом. Я ведь мамке доказать хотел, что зря она меня бросила. Только разве так доказывают? Разве жизнь дается нам, чтобы мы бездумно ее губили? Эх, бабуля, моя дурная голова завела меня не туда куда надо… Я должен был тебе опорой стать в старости, а стал обузой, клеймом, болью… Помнишь, у дедовой могилы я тебе сказал, чтобы ты меня вместе с ним похоронила?»
   Еще бы не помнить! Тебе всего лишь девять лет было, а ты уже про смерть заговорил. Я посмеялась тогда, тебя по головке потрепала: «Нет, милый, это ты меня хоронить будешь. Не годится молодым уходить раньше». А ты только головой упрямо мотнул и строго сказал: «Вот посмотришь потом».
   Внук поднялся с колен, вытер слезы, поцеловал меня в лоб и проговорил: «Таким пустым и никчемным людям, как я, не место на Земле. Нечего им делать среди живых, потому что они мертвецы, живые трупы… Пора мне домой, на кладбище… Прощай».
   Он повернулся, медленно пошел к дверному проему и исчез, словно переступил через невидимую черту, разделяющую мир живых и мертвых.
   Я долго лежала с открытыми глазами, слушая, как за окном гомонят птицы, радуясь наступающему дню, и не могла отделаться от реальности происходящего.
   Утром мне принесли пенсию. Я облегченно вздохнула и пошла к адвокату, чтобы заплатить долг, срок платежа которого заканчивался именно сегодня. Когда я подошла к кассе, держа в левой руке квитанцию, а в правой деньги, то услышала: «Спасибо, милая, ты все сделала так, как надо!»
   – Так, как надо, – машинально повторила Оля.
   – А твой старший, ничем не балуется? – поинтересовалась Мария Николаевна. – Сейчас ведь молодежь считает модным, быть как все. Полная потеря индивидуальности. Смотришь на лица молодых, а видишь всеобщее безразличие, вялость, пренебрежение, отсутствие принципов, разочарованность и пустоту… Страшно.
   Мария Николаевна говорила, а Оля почувствовала, как холодеют руки, как боль акульими зубами вгрызается в сердце. В голове застучало молоточками: «Этого мне еще не хватало». Вспомнился ташкентский дед и цифра пятнадцать.
   – Нет, гнать, гнать эти мысли прочь, – приказала себе Оля.
   – Я долго не знала, что внук – наркоман. Никаких следов от уколов на руках не видела. Чистые руки были, – донеслись откуда-то издалека слова Марии Николаевны. – А потом кто-то сказал, что наркоманы еще себе в пах уколы делают, им так удобнее. Я ночью потихоньку одеяло приподняла и остолбенела…
   – Руки, вены, пах… – прошептала Оля и поняла, что страх возвращается, что он уже разбил стеклянный колпак Божьей защиты и начал хлестать, хлестать, хлестать ее по лицу.
   – В глаза сыну почаще смотри. Если увидишь серую пелену безразличия и пустоты, ищи причину, не отмахивайся… Это беда нашего общества, но с ней можно бороться. Мы должны победить. Мы же не простые женщины, правда? Держись. Дай Бог, чтобы у тебя все было хорошо…

   Оля не помнила, как простилась с Марией Николаевной. Она помнила только ощущения, которые испытывала во время одного из полетов.
   Самолет взлетел из Дюссельдорфа. Оля сидела в переднем вестибюле и смотрела в иллюминатор. Вдруг странный серебряный отсвет с огненно-красным оттенком лизнул стекло снаружи.
   Оля отпрянула. В этот момент самолет сильно подбросило вверх, а потом резко швырнуло вниз. Огненный отсвет начал плавно обтекать фюзеляж, заглядывая в каждый иллюминатор. Самолет швыряло вверх-вниз, как резиновый шарик, который дергают за резиночку. Пассажиры дружно выкрикивали: «О-о-о-ох!», словно находились на аттракционе «американские горки». В дополнение ко всему по фюзеляжу начал барабанить град величиной с бейсбольный мячик.
   Оле казалось, что она находится в закрытой консервной банке, по которой кидают большими камнями. Все перемешалось: крики, звук падающего града, странное шипение во всей обшивке фюзеляжа, серебристые отсветы с огненно-красным оттенком и внутреннее чувство пустоты, словно все органы на время покинули свои привычные места. Сердце бухало в ушах, в кончиках пальцев и даже в пятках. А мыслей не было никаких. Они просто исчезли, испарились, деформировались за ненадобностью. Да и о чем думать в такие минуты?
   Когда в Шереметьево Оля глянула на истерзанный самолет с вмятинами по всему корпусу и развороченной носовой частью, она подумала, что этот день можно запросто считать вторым днем рождения.
   А сегодня она мчалась домой и к тем чувствам, испытанным в истерзанном самолете, примешивалось еще чувство неминуемой утраты, невосполнимой потери, от которого сводило кончики пальцев и холодела кровь.
   – Глаза, вены, руки… Бред, бред, бред… мне все это почудилось… Не может быть… Нет, только не со мной… Нет… – думала Оля, возясь с замком.
   На столе лежал белый лист, исписанный ровным почерком Артема, а рядом пожелтевшая рукопись Александра. Оля медленно подошла к столу и, чуть наклонившись вперед, прочитала:
   «Мои дорогие и любимые, Санька маленький, бабуля, дедуля, мамочка!
   Я больше не могу и не хочу обманывать вас. Мне надоело жить двойной жизнью. Я, запутался, как ящик из папиной притчи, не зная, какое лицо считать настоящим. Короче развалился…
   Поэтому самое лучшее – это просто уйти по-английски… Целую вас тысячу раз. Прощайте. Простите.
   Артем».

   Оля машинально отодвинула в сторону белый листок и заскользила глазами по рукописи.
   «У Ящика было шесть стенок. Однажды он затужил, потому что никак не мог решить, какой из них отдать предпочтение и объявить своим лицом. Он вертелся перед зеркалом, придирчиво разглядывая каждую сторону себя. Все были хороши. Что же делать? Самое ужасное было бы, сделав лицом одну стенку, обидеть пять других. Как же управиться с проблемой по справедливости? И Ящик плакал навзрыд днем и ночью, впрочем, с перерывами, чтобы выспаться и набраться силушки для возобновления рева.
   Но вот как-то раз, еще не успев заснуть, а плакать перестав, он глубоко задумался. И догадался, как помочь своему горю. Надо посоветоваться. Сосед Шар – вот кто непременно присоветует что-нибудь дельное.
   И Ящик телефонировал Шару. Ему ответили: «Ждите ответа», потом снова: «Ждите ответа», и так далее. Ящик ждал. Именно ответа он ждал, и потому был совершенно спокоен, и даже вздремнул малость.
   Когда он проснулся, в телефонной трубке раздавались частые гудки. «Занято стало», – подумал Ящик и порешил посетить Шара на дому.
   – Садись справа, – сказал гостю Шар. – Я туг на правое ухо. Впрочем, садись слева. Кажется, у меня непорядок и с левым ухом. Нет, постой… Лучше будет, если ты останешься там, где стоишь. Выкладывай.
   Ящик заскрипел смущенно. Он ничего не захватил с собой.
   – Ну, выкладывай, с чем пришел.
   – Я пришел пустой, – сказал Ящик, прости. – А можно в долг?
   – Взаймы не даю. Понимаешь ли – во мне все ровно, не убавить, не прибавить.
   – Понимаю. Все говорят, что ты – цельная натура. А вот, что делать мне? Я не знаю, какую стенку считать своим лицом.
   – Что-что???
   – Тебе хорошо, говорить, в тебе все ровно, а я люблю все свои шесть стенок и сомневаюсь в выборе лицевой.
   – Чепуха!
   – Да, – обиженно проговорил Ящик. – Я бы тоже так сказал, если б это касалось другого, а не меня.
   – Все равно, чепуха. У тебя паспорт есть?
   – Есть, конечно.
   – Давай сюда.
   И Шар взял паспорт Ящика – такой картонный листок, сложенный пополам и раскрыл его. На том месте, где обычно наклеивается фотография, было написано: «ЯЩИК».
   – Так и есть, – сказал Шар после внимательного изучения корочек.
   – Я же говорил, – сокрушался Ящик.
   – Что же с тобой делать?! Подумать надо.
   Через минуту Ящик спросил:
   – А долго ты будешь думать?
   – Буду думать, пока не закруглюсь.
   И Ящик стал смотреть, как Шар закругляется, круглый становится еще круглее.
   – Надо взвесить все «за» и «против», – проговорил Шар, и вдруг подпрыгнул, принялся скакать и кататься по комнате из угла в угол и, наконец, заколыхался, как баскетбольный мяч в корзине, и захохотал:
   – Придумал! Ха-ха-ха! Эврика!
   Ящик чуть слышно скрипнул.
   – Уже все взвесил и закруглился?
   – Да-да. Долго ли умеючи. Ха-ха-ха!
   Отдышавшись и приняв сановитый вид, Шар возвестил:
   – Надо просто взвеситься. Ты можешь рассыпаться?
   – Конечно. Вот наоборот – трудное дело. Я рассыплюсь, а кто соберет меня?
   – Пустяки. Я вобью гвозди в прежние дырки.
   – А будет держаться?
   – Будет, – утвердил Шар. – Вот как: ты рассыпешься, и я взвешу каждую стенку, и та, которая будет тяжелее – весомее, станет твоим лицом. Ясно?
   – Не ясно, почему самая весомая, а не наоборот.
   – Наоборот нельзя, потому что невесомых стенок не бывает.
   – Тогда согласен.
   – Валяй, разбирайся, – скомандовал Шар.
   И Ящик развалился.
   Шар осмотрел все шесть досок, достал весы и принялся взвешивать.
   Но тут оказалось, что все доски – одинакового веса. А точнее, к весам подходила одна и та же доска, и Шар шесть раз взвесил ее, не замечая розыгрыша. Пять других досок шептались поодаль и хихикали.
   – Ладно. Это даже к лучшему, сказал себе Шар. – Все равно. Я посоветую Ящику сделать у специалиста объемную фотографию, влепить ее в паспорт, и ни о чем не думать. А объемная фотография – это бесспорно лучше, чем фотография какой-то доски.
   И мудрец Шар потянулся за гвоздями. Но гвоздей не оказалось. Доски хохотали.
   – Эй, вы, – крикнул Шар. – Ничего смешного не вижу. Ну-ка, живо по своим местам.
   – А гвозди тю-тю, – весело закричали доски.
   – Не вашего ума дело. Марш по своим местам.
   – А где наши места? Мы не помним.
   – Все равно где, – выкрикнул Шар.
   – Ура! Ура! Ура! Ура! Ура! Ура! И здесь, и там, и там – все место нам. Гулять…
   – Скакать…
   – Болтать…
   – Играть…
   – Не думать…
   – И не понимать…
   И беспризорные доски метнулись врассыпную.
   Шар же откатился в сторону и благоразумно запамятовал происшедшее».

   – Нет! – закричала Оля и почувствовала, как летит в темную, бездонную пропасть…
   Чьи-то сильные руки подхватили ее и поставили на твердое основание. Поняв, что это лестница, Оля машинально начала подниматься вверх. Постепенно темнота рассеялась, и Оля увидела огромный проем, через который открывался фантастический вид: по голубому небу плыли причудливые барашки белоснежных облаков. Солнечные лучи протягивали свои теплые ладошки и поглаживали Олю по щекам. На горизонте белоствольные березки водили хороводы, покачивая тонкими веточками с малахитовой зеленью листьев. Мягкий ковер из васильков, ромашек и седого ковыля устилал полянку перед березовой рощицей.
   По этому ковру неспешной походкой шел Александр, заложив руки за спину, а чуть поодаль размашистой походкой шел Артем. Оля направилась к светлому оконному проему, полная решимости шагнуть туда, вниз, на ковер из ромашек, васильков и седого ковыля, но кто-то тронул ее за подол платья. Оля повернулась и увидела Саньку маленького.
   – Мамочка, мне страшно, – прошептал он, прижавшись к ней всем своим худеньким тельцем.
   – Не бойся, милый. Страх только и ждет удобного случая, чтобы забраться под наш с тобой защитный стеклянный колпак. Но мы его ни за что не пустим. Мы не станем бояться. Мы вместе прогоним страх. Ведь папа и Артем нам непременно будут помогать. Они будут сражаться со страхом снаружи, а мы – внутри. Согласен?
   – Согласен, – повеселел Санька маленький.
   Он уселся на ступени, принялся болтать ногами и напевать веселую песенку, а потом почему-то шепотом спросил:
   – Мам, а в чем смысл жизни?
   – О, милый, это очень сложный вопрос, – присев рядом с сыном, проговорила Оля. – Порой людям не хватает всей жизни, чтобы постигнуть ее смысл. Одно я знаю твердо: надо победить в себе зависть, неуемные желания и стремление любой ценой прославиться. Потому что слава не делает людей счастливыми. Еще Джон Китс писал:

     Дикарка-слава избегает тех,
     Кто следует за ней толпой послушной.
     Имеет мальчик у нее успех
     Или повеса, к славе равнодушный.

     Гордячка к тем влюбленным холодней,
     Кто без нее счастливым быть не хочет.
     Ей кажется: кто говорит о ней
     Иль ждет ее – тот честь ее порочит!

     Она – цыганка! Нильская волна
     Ее лица видала отраженье.
     Поэт влюбленный! Заплати сполна
     Презреньем за ее пренебреженье.

     Ты с ней простись учтиво – и рабой
     Она пойдет, быть может, за тобой!

   – А что еще? – поинтересовался Саша маленький.
   – А еще, мы должны любить тех, кто рядом, не обижать никого грубыми словами. Поэтому, сначала надо думать, и только потом говорить, ведь «слово – не воробей». Попробуй поставить себя на место того человека, которого ты хочешь оскорбить и подумай, приятно ли тебе будет? Помни: незаслуженное зло возвращается к тому, кто его сделал. Люди гибнут из-за собственной озлобленности…
   – Но ведь Артем был совсем не злым. Почему же он погиб?
   – Он не смог противостоять лжи. Он запутался в ее паутине и погиб. Запомни, Сашенька, что правда всегда лучше. Пусть она будет горькой, жестокой, но это будет – ПРАВДА.
   – Обещаю всегда говорить тебе правду, – отчеканил Саша.
   Они немного посидели молча, размышляя каждый о своем.
   – Мам, а как ты думаешь, существует формула счастья? – первым нарушил молчание мальчик.
   – Думаю, что существует, – улыбнулась Оля. – Но, знаешь, мне кажется, что у каждого человека своя формула счастья. Одни говорят: «Счастье – это когда тебя понимают!», другие находят счастье в деньгах, удовольствиях, власти.
   – Странная формула: «Счастье – это когда тебя понимают», – проговорил Саша, почесав затылок. – Люди просто обязаны понимать друг друга.
   – К сожалению, люди не всегда хотят понимать друг друга. А большинство просто не желает никого слушать и слышать, считая себя и свои проблемы весомыми, значимыми, требующими повышенного внимания. Зачастую люди говорят одно, думают другое, а делают третье. Правду подменяют ложью, называя ее святой ложью во спасение… Бред. Ложь никого еще не спасла. Ни-ко-го… – Оля тяжело вздохнула, вспомнив про все обиды, обманы, утраты, разочарования.
   – Ты ведь непременно захочешь меня понимать? – заглянул ей в глаза сын.
   – Конечно, милый, – прижала она его к себе. – Мы всегда-всегда будем стараться понять друг друга.
   – Мам, а какая у тебя формула счастья?
   – Мне кажется, что счастье – это диковинная птица, которую нельзя принуждать и неволить. Ей надо создать такие условия, чтобы она никуда не захотела улетать, – задумчиво проговорила Оля.
   – Диковинная птица, – повторил мальчик. – Мне нравится твоя формула с диковинной птицей.

   В этот момент Оля подумала о том, что рядом с Александром она чувствовала себя необыкновенно свободной диковинной птицей, которой было так хорошо, что не хотелось никуда улетать.
   Ей не нужна была любовь с жертвами, ревностью, верностью, истериками. Ей нужно было понимание, потому что именно понимание и есть настоящая любовь.
   Никто, никогда не сможет понять ее так, как понимал Александр Карельский, принять такой, какая она есть. Ни с кем не будет так хорошо и спокойно, как было с ним. Они с Сашей были единым существом, взаимно дополняя друг друга. Вернее, Саша был большей частью, с которой совпадала маленькая, Олина. Им было хорошо везде: в горах, в лесу, в поле, на реке, в глухой деревенской избе и на многолюдной московской улице.
   Разве можно это повторить? Разве нужно…?
   Откуда-то из лабиринтов памяти всплыли слова Марины Цветаевой, которые она писала Пастернаку: «Не живя с Вами, я всю жизнь буду жить не с теми… Живя Вами, я всю жизнь буду жить – ТЕМ! высоким строем чувств и мыслей, в котором я только и нуждаюсь».
   – Все правильно, – согласилась сама с собой Оля. – Я буду жить тем высоким строем чувств, которые были у нас с Вами, мой дорогой человек-дух. Живя не с Вами, я буду жить Вами. Ах, какая умница Марина Ивановна!

   Саша маленький поднялся и, глянув на небо, через проем, воскликнул:
   – Смотри скорее, какая красотища!
   Оля встала рядом с сыном и замерла. На темнеющем небе стали появляться слабые зеленые отсветы, напоминающие размытую акварель. Но вдруг небосвод окрасился настоящим буйством красок – прозрачно-белые мазки чередовались со светло-желтыми, изумрудными, лазоревыми и рубиновыми. Светящиеся полосы замирали неподвижно на несколько минут, словно давая возможность собой полюбоваться, а потом разливались светящейся рекой до самого горизонта, сначала закрутсчиваясь в спирали, затем в кольца, потом в гигантские дуги и, наконец, вздыбливались, как надутые ветром паруса.
   – Это северное сияние, сынок, – раздался совсем рядом голос Александра. – Эскимосы Гренландии верят, что северное сияние – это мерцающие одеяния душ, покинувших Землю и играющих черепом моржа в игру, похожую на наш футбол.
   – Смешно, – расхохотался мальчик, ничуть не смутившись от того, что услышал голос отца, которого он никогда не видел. – Мам, ты слышала подобную ерунду: череп моржа вместо мячика?
   – Нет, милый, – прошептала Оля, чувствуя каждой своей клеточкой бестелесное присутствие мужа и боясь его спугнуть. Оля даже затаила дыхание и чуть прикрыла глаза, воскрешая в памяти образ любимого.
   – А в Финляндии северное сияние называют «Лисий хвост», считая, что бегущая лисица пушистым хвостом метет снег, а взлетающие снежинки отражаются в лунном свете, – снова зазвучал голос Александра.
   – Нет, пожалуй, про череп интереснее, – произнес Саша маленький, глядя на вздыбленные паруса северного сияния.
   – А мне больше понравилась версия мерцающего одеяния душ, – проговорила Оля.
   – Так ведь это одно и то же, мама, – нравоучительным тоном проговорил мальчик.
   – Сияние считают добрым знаком, – сказал голос Александра.
   Оле показалось, что он улыбается. И она подумала: «Если б голос можно было целовать, я прижалась бы к нему губами» [38 - Сонечка Голлидей.].
   – Говорят еще, что сияние – это факелы умерших, освещающие путь живым. А, может быть, это красивый танец вокруг небесного костра. И если внимательно приглядеться, то можно увидеть фигуры, облаченные в белые одеяния, которые движутся по звездному полю. Если же посмотреть на северное сияние из космоса, то оно будет похоже на корону, возложенную на нашу планету. Корона то светлеет, то темнеет, но всегда находится на одном месте. А на Земле вероятность увидеть северное сияние зависит от облачности, темноты ночей и местности, расположенной вдоль овала короны.
   Мир прекрасен, удивителен и полон всяких тайн, над которыми стоит поломать голову. Но сейчас я советую вам лечь на землю и просто понаблюдать за разлившейся световой рекой.
   – Мам, ложись скорее, – скомандовал Саша маленький.
   Оля послушно улеглась на землю рядом с ним и принялась рассматривать расцвеченное огненными письменами небо. Ей даже показалось, что она слышит необыкновенную музыку, в такт которой закручиваются гигантские светло-бирюзовые, нефритовые и коралловые завитки.
   – Мама, мы же с тобой находимся внутри бриллианта! – восхищенно выдохнул мальчик.
   – Да, да, внутри прозрачного бриллианта, – подтвердила Оля.
   В этот момент ей совсем не хотелось думать, что наверняка существуют научные объяснения появления северного сияния, что разноцветные линии могут излучаться кислородом или азотом при взаимодействии с интенсивным солнечным ветром. Сейчас ей больше хотелось верить в то, что они с Сашей внутри бриллианта, сверкающего своими гранями.
   Оле вспомнилось, как в Юрмале они с Александром нашли кусочек янтаря, внутри которого находился маленький краб. Александр тогда долго-долго разглядывал янтарь, смотрел через него на солнце, а потом сказал:
   – Счастливый краб. Очень, очень, очень счастливый!
   – Разве дохлый краб может быть счастливым? – фыркнула Оля. – Он же увяз в смоле и умер.
   – Нет, он не умер, – возразил Александр, – он стал символом.
   Оля подняла на мужа удивленные глаза. Александр обнял ее и пояснил:
   – Внутри янтаря тихий, спокойный мир. Снаружи бури, шторма, дожди, ветра и снегопады. Но краб не боится ничего, понимая, что внутри крепкого янтаря ему ничто не угрожает. Вот и нам следует помнить про крепкую защиту, которую можно разрушить только изнутри. А надо ли это делать?
   – А надо ли это делать? – прошептала Оля, ощутив себя смешной малышкой, которая смотрит снизу вверх на красавца дядю Колю и бесстрашно выговаривает:
   – Вы будете моим мужем!
   У маленькой девочки еще нет житейской мудрости. Они вместе с братом Васькой разглядывают большие клубничины, лежащие в сладком кроваво-красном сиропе на белых фарфоровых блюдцах и думают, что так будет всегда.
   Девочке еще только предстоит узнать, что люди не всегда любят слышать правду. Она еще не увидела магических букв SGM. Пока она еще только аккуратно просовывает руку под скатерть, чтобы нащупать буквы-шрамы на теле бедного стола, привезенного из-за моря и прозванного сороконожкой.
   Ей еще не известно, что тайну потустороннего мира хранят зеркала, но они молчат, потому что говорить не умеют.
   Еще далеко то время, когда начнет медленно поскрипывать и постанывать пол в умирающей Тамариной половине, а строгий КВН выговорит свое: «Dear children», что будет означать – разбойники-бандиты.
   Еще далеко-далеко старое морщинистое лицо и авоська, взлетающая, как флаг. Еще не родился жеребенок Нуно, и не привезли красавца Чезаре. Еще не выплясывает фуэте красавец Горацио. Еще бездна времени разделяет Ольгу Верещагину и Александра Карельского.
   Она еще не выпалила: «Вы непременно будете моим мужем», а он не расхохотался ей в лицо.
   Еще не было встречи с Марией Николаевной Поповой и счастливых минут на уроках испанского языка. Me gusta Madrid con sus barrios modernоs… [39 - Мне нравится Мадрид с его современными кварталами.]
   Не было Ларисы Мельцер – стюардессы с двумя «С». Еще не посыпались на голову пассажиру стаканчики с минералкой.
   Еще не встречался смешной старичок, одетый в старинный костюм и чалму с дорогим камнем в самом центре. Не было его скрипучей, старой коляски, на которой нагло развалились лысые персики, истекающие сладковато-липким нектаром.
   Не было первого поцелуя, первых признаний и встречи в метро. Не было работы в небесах, где вечное солнце. Не было гор и белых бабочек, вспорхнувших из-под ног.
   Не было Дона Диего и чарующей португальской фиесты. Не было грозы, заглядывающей хитрой лисицей во все иллюминаторы. Еще не были написаны строчки:

     Улетаю, бегу от прошлого.
     Самолет – два железных крыла
     Унесет к новой жизни,
     Чтоб снова я
     После гибели вашей жила…

   Маленькая девочка еще ничегошеньки не знает про огорчения, разочарования, потери, и невосполнимые утраты. Она лежит на земле и рассматривает корону северного сияния, понимая, что увидеть такую красоту дано не каждому. А уж очутиться внутри прозрачного, сверкающего разнообразием красок бриллианта – это настоящее везение.
   12 марта–29 июля 2003 г.

Рассказы

Занимаясь постановкой спектакля по произведениям Надежды Михайловны Лохвицкой – Тэффи (1872–1952 г.), я решила попробовать написать что-нибудь в стиле – мудрой и веселой, доброй и ироничной, сердечной и смешной, отзывчивой и саркастичной русской писательницы, которой восхищались Александр Аверченко, Саша Черный, Иван Бунин, Александр Куприн, Леонид Андреев, Алексей Толстой и другие, ценившие Тэффи за безукоризненность языка, за глубину и своеобразие, за тонкий юмор, высмеивающий тех, кто руководствуется в своей внешне благополучной, а внутренне убогой жизни всего тремя аксиомами: «здоровье дороже всего», «были бы деньги» и «с какой стати»…

Шкаф

   Марина Петровна открыла дверь своей квартиры и весело крикнула:
   – Мама, я вернулась!
   Ответом была тишина. Марина Петровна бросила у порога сумки и, не разуваясь, поспешила в комнату с криком: «Мама!» Комната была пуста.
   Марина Петровна рванула дверь спальни и замерла на пороге. На огромной двуспальной кровати лежала ее мама, странно раскинув руки, словно подбитые крылья. А сверху ее тщедушное, старческое тело прикрывал платяной шкаф. Дверцы шкафа были неестественно вывернуты, будто кто-то их долго вращал вокруг крепежных петель.
   Петли, конечно, не выдержали такого с собой обращения и, покинув привычные гнезда в стенках из ДСП, выскочили наружу, дав возможность дверцам вращаться в любом направлении совершенно беспрепятственно.
   Спинка двуспальной кровати, по-видимому, приняла основной удар на себя. Она треснула в тех местах, где на нее рухнул шкаф. Места трещин выглядели ужасающе. Они были похожи на большие черные клыки какого-то грозного зверя, впившиеся в свою добычу – платяной шкаф.
   – Мой югославский гарнитур… – застонала Марина Петровна. Но тут же, увидев тщедушное тело матери с раскинутыми неестественно руками, испуганно заголосила:
   – Мама! Мама, ты жива?
   – О-а-а-а-у, – раздалось из-под шкафа.
   – Ты жива, мама! – обрадовалась Марина Петровна и навалилась на шкаф всем телом. Как ни странно, шкаф радостно отозвался на ее прикосновение и, легко поднявшись, спокойно выпустил старушку. Дверцы при этом виновато скрипнули:
   – Простите, мы не хотели. Так уж вышло. Простите. Простите.
   – Мама, ты цела? С тобой все в порядке? Ничего не ушибла?
   Марина Петровна проводила маму в другую комнату, внимательно осмотрела вероятные места повреждений и, убедившись, что все в полном порядке, облегченно выдохнула:
   – Слава Богу, ты цела! Тебе повезло, что шкаф не раздавил тебя.
   Марина Петровна накапала валерьянки маме, а заодно и себе. Сбросила пальто, сапоги и рухнула в кресло напротив матери.
   – Как все это произошло? – поинтересовалась она.
   – Я на вашу кровать прилегла, а он возьми и завались на меня сверху, насильник эдакий, – выпалила старушка, прикрыв рукою глаза.
   – Какой насильник? – испугалась Марина Петровна.
   – Шкаф – насильник. Ваш шкаф югославский взял и рухнул сверху…
   – Прямо сам взял и рухнул ни с того ни с сего? – не поверила Марина Петровна. – Что-то на нас с Сергеем он не падал, а ведь он у нас уже десять лет стоит.
   – Что ты у меня спрашиваешь? – возмутилась старушка. – Поди вон у него спроси.
   – У кого?
   – У насильника этого черного спроси, зачем ему на меня захотелось завалиться.
   – Мама! – рассердилась Марина Петровна. Она вскочила и начала расхаживать из угла в угол. – Во-первых, шкафы не разговаривают. Во-вторых, просто так не падают. В-третьих, тебе лучше все мне рассказать сейчас, пока Сергея нет. Ты, наверное, за дверцы потянула.
   – Ничего я не тянула, – надулась старушка и снова прикрыла глаза рукой. – Я на кровать прилегла, а он возьми и рухни сверху, насильник.
   – Мама!..
   В прихожей раздался звонок. Марина Петровна пошла открывать. А ее мама осталась лежать на диване, прикрыв глаза рукой.
   – Дорогая, привет, дай тебя обниму! – пропел вернувшийся с работы супруг.
   Он был в хорошем настроении. Марина Петровна лучезарно улыбнулась ему.
   – Мама ушла? – поинтересовался Сергей.
   – Еще нет, – улыбка Марины Петровны стала виноватой.
   – Ну, я тогда пока в ванну, а ты уж проводи ее, моя радость, – Сергей чмокнул жену в щеку и направился к ванной комнате. Он открыл дверь и, замерев на пороге, спросил:
   – Марина, что у нас случилось? – голос Сергея звучал как барабанная дробь.
   – Где? – испуганно спросила Марина Петровна, вжав голову в плечи. – Неужели и в ванной что-то не так? – мелькнула в ее голове страшная мысль.
   – Я не знаю, где, – Сергей сделал ударение на «где». – Я вижу, что во время нашего, моего отсутствия, кто-то крушил мебель! – голос его напоминал раскаты грома.
   Марина Петровна заглянула мужу через плечо и ойкнула. Посредине ванной стоял табурет ножками вверх. Но все его четыре ножки были подломлены и болтались на тоненьких кусочках древесины.
   – Как лапки у лягушки, – вслух сказала Марина Петровна.
   – У какой лягушки? – не понял Сергей.
   – Наш табурет похож на лягушку…
   – А по чьей вине, позволь тебя спросить? – взорвался муж. Его глаза злобно блеснули. Губы вытянулись в длинную, тонкую ниточку, а на скулах заходили желваки.
   – Я тебя умоляю, Сережа, не волнуйся. Ну, подумаешь – лягушка, то есть табурет, то есть шкаф… – затараторила Марина Петровна, поглаживая мужа по груди.
   – Шкаф? Какой шкаф? – Сергей оттолкнул Марину Петровну и помчался в спальню, бормоча на ходу:
   – Вы что, еще и шкаф угробили?
   – Он сам… – проговорила Марина Петровна, поспешив следом за мужем в комнату.
   – Шкафы сами не падают, – зло выкрикнул Сергей из спальни. Марина Петровна остановилась на пороге. Ей было страшно смотреть на свой югославский шкаф. Она готова была расплакаться.
   Сергей схватил Марину Петровну за руку, притянул к себе, захлопнул за ней дверь и зашипел:
   – Даже мне, здоровому мужику не под силу его сдвинуть, а ты говоришь сам! Ему помогли, моя дорогая. По-мог-ли! И я даже знаю кто. Это все твоя мамаша. И не выгораживай ее, пожалуйста.
   Марина Петровна и не собиралась никого выгораживать. Она уже оправилась от первого шока, поняв, что с мамой все в порядке. И теперь вид черного изуродованного шкафа ужасно ее злил.
   – Все, чаша моего терпения переполнилась! Я требую, чтобы во время моего, нашего отсутствия, твоей мамы в нашем доме не было. Иначе… – Сергей открыл дверь и громко, чтобы слышала теща, проговорил:
   – Иначе я буду разменивать квартиру, чтобы жить в полной изоляции от людей, которые устраивают погромы в чужих домах!
   – И незачем так орать, Сергей, я не глухая, – невозмутимым тоном произнесла старушка, выйдя из комнаты. – Вы, молодежь, совершенно не умеете уважать старших. А ведь вы сами скоро станете стариками, что тогда? А тогда вас тоже не будет уважать молодежь! Вспомните тогда меня.
   Она подошла к вешалке и начала нервно сдергивать с крючка свое пальто.
   – Я всего-то хотела у вас в шкафчике порядочек навести, – пробурчала она.
   – Порядочек? В нашем шкафчике? – Сергей стал похож на разъяренного быка, готового в любой миг броситься на красный плащ тореадора.
   Марина Петровна, предчувствуя неминуемую схватку, крепко сжала руку мужа. Он тяжело вздохнул и чуть спокойнее добавил:
   – Да у меня Мариночка – самая лучшая жена. Она все так здорово умеет раскладывать по полочкам, что вам еще поучиться…
   – Вот я и хотела поучиться, – весело сообщила теща.
   – Мама! – простонала Марина Петровна, понимая, что этой перебранке конца не буде.
   – Поздно вам учиться в семьдесят шесть лет, – выдавил Сергей.
   – А вот и не поздно, – парировала старушка. – Учиться, мой милый, никогда не поздно. Это ты…
   Марина Петровна рванулась к матери и, быстро выпроводив ее за дверь, приказала:
   – Молчи, горе мое. Спускайся вниз, жди меня у подъезда, я сейчас оденусь и провожу тебя.
   Она набросила пальто, чмокнула мужа в щеку и выбежала на улицу. У подъезда стояла компания старушек, которые взволнованно обсуждали последнюю новость:
   – На Маргариту Львовну напал насильник по кличке Шкаф. Он к счастью ничего, не успел сделать, потому что вовремя вернулась с работы дочь Маргариты Львовны Марина. Она-то и спасла честь матери.
   – А Шкаф куда делся? – поинтересовалась одна из соседок.
   – Дома в углу стоит, – быстро ответила ничего не подозревающая Марина Петровна.
   – А подмогу вызывать не будете?
   – Нет, Сергей с ним сам разберется.
   Марина Петровна взяла маму под руку, и они медленно пошли по чуть тронутому снегом тротуару.
   – Вот, что значит интеллигенция! – уважительно произнесли соседки. – Даже Шкаф уму разуму могут научить. В угол поставили и без подмоги, без милиции, все сами, говорят, решим. Интеллигенция!

Мистика

   Трамвай подошел очень быстро. Ирина обрадовалась, что он полупустой. Значит, она сможет целых двадцать минут спокойно подремать. Она удобно устроилась на сидении и закрыла глаза. Перестук колес был похож на колыбельную. Он приятно успокаивал, приглашая забыть обо всем.
   Постепенно Ирина перестала слышать, как стучат колеса на стыках рельсов. Ей в уши начал забираться странный, тихий шепоток, заставляя ее стать невольной слушательницей. Ирина пыталась не слушать. Пыталась открыть глаза, но тщетно. Шепоток явно хотел, чтобы она все-все услышала.
   Разговаривали две женщины.
   – Вы же знаете, что мы живем в старом сталинском доме. Потолки три с половиной метра. Окна громадные. Комнаты большие. Коридоры длинные… – говорила одна женщина. Голос ее был мягким, но почему-то взволнованным.
   – Знаю. Но ведь и народу в этой вашей сталинской коммуналке такое количество, что даже ваши огромные потолки и комнаты не спасают, – вторила другая женщина. Голос у нее был резкий, грудной.
   – Я на соседей не жалуюсь. А вот тут несколько месяцев назад случай произошел весьма странный, – чуть понизив голос, проговорила взволнованная женщина. – Я люблю готовить, когда никого из соседей нет дома. Все на работу уходят, а я на кухне царствую. От и в тот день поставила вариться мясо. Дождалась, пока вода закипит, уменьшила огонь и пошла в комнату. Через некоторое время услышала какой-то грохот. Выбежала в коридор – никого. Забегаю в кухню и вижу, что крышка с кастрюли валяется на полу, а мясо из бульона исчезло. Я облазила всю кухню. Пусто. Даже под плиту заглянула. Но и там ничего, кроме пыли, не обнаружила. Пришлось идти в магазин за мясом. Снова я поставила кастрюлю, дождалась, пока вода закипит. Уменьшила огонь, посидела несколько минут у плиты, а потом, вспомнив, что не выключила телевизор, пошла в комнату. Когда я вернулась в кухню, крышка лежала на полу, а мяса в кастрюле не было.
   – Мистика!
   – Соседи надо мной посмеялись. Посоветовали для барабашки молока в миске оставлять, чтобы он мясо не таскал. Я так и сделала. Но мясо неизменно пропадало, стоило мне только выйти за дверь кухни. Тогда я решила выследить воришку. Сделала вид, что ушла, а сама притаилась за дверью и стала наблюдать в щелочку. Кто-то с силой толкнул форточку нашего огромного кухонного окна. Форточка ударилась о стену и жалобно звякнула. Я увидела как в кухню влетела большая черная ворона и остолбенела. Ведь, если птицы в дом влетают, жди плохих вестей. А тут не просто птица, а ворона! Но то, что начала делать ворона, меня поразило сильнее, чем примета о птицах. Ворона подлетела к плите. Клювом сбросила на пол крышку, приземлилась на край кастрюли и вытащила мясо. Она ловко подцепила его лапой и быстро вылетела в открытую форточку…
   – Фантастика! Из горячего бульона, который стоял на газу! Поразительной смелости ворона. Может, она из цирка улетела?
   – Вы разве видели, чтобы вороны в цирке выступали?
   – Нет…А, может, потому и не видели, что она за вашим мясом охотилась? – женщины тихонько засмеялись.
   – Сейчас нам смешно, а тогда мне было совершенно не до смеха. Я стояла у двери и боялась пошевелиться. Меня сковал дикий ужас. Крупные мурашки бегали по всему телу. Я почему-то думала, что это вовсе не ворона, а старая ведьма прилетела в наш дом, чтобы заколдовать нас, навести порчу или сделать еще что-то мерзкое. Поэтому первым делом я выбросила кастрюлю.
   Потом вымыла всю кухню, хотя была не моя очередь убираться в нашей коммуналке. Вечером я рассказала Пал Васильевичу про непрошенную гостью. Он рассмеялся и предложил мне вооружаться…
   Теперь я выходила на кухню со скалкой. Но, странное дело, ворона почему-то не появлялась. Я начала успокаиваться. Месяц прошел без приключений. Пал Васильевич пошутил, что это меня защищает волшебная дубинка. Как бы не так. Я думаю, ворона просто выжидала, чтобы я потеряла бдительность, потому что, когда я в очередной раз вышла из кухни, чтобы ответить на телефонный звонок, то услышала грохот крышки. Моя ворона вернулась. Я метнулась в кухню, но воровки уже и след простыл. Я приготовилась к долгому ожиданию в засаде. Но эта мерзавка прилетела на следующий день. Такой наглости я не могла вынести. Я ударила ее скалкой. Ворона отлетела в сторону и, злобно каркнув, словно выговаривая мне: «Как ты посмела поднять на меня руку, глупая женщина? Я тебе сейчас покажу, кто сильнее!», – бросилась на меня.
   Мне показалось, что она сейчас выклюет мне глаза. Я зажмурилась и начала размахивать скалкой во все стороны. Я почувствовала, как моя скалка столкнулась с чем-то упругим. А потом раздалось жалобное всхлипывание. Я открыла глаза и увидела, что моя ворона лежит на спине между плитой и столом. Одно ее крыло сломано и торчит почти перпендикулярно к телу.
   Ворона издавала жалобные звуки, похожие на плач маленького ребенка. Мне стало стыдно и жалко бедную птицу. Я нагнулась, чтобы поднять ее с пола. Наши взгляды встретились. О, сколько было ненависти в черных, почти человеческих глазах. Минуту мы смотрели друг на друга не отрываясь. Вдруг мне показалось, что ворона прищурилась и проговорила: «Помоги мне быстрее, что ты медлишь, глупая женщина. А за твою доброту я отплачу тебе тем, что выклюю твои глаза, чтобы ты была порасторопнее».
   Я вздрогнула и, что-то крикнув, начала колотить ворону скалкой. Я колотила с остервенением. Перья летели во все стороны. Кровь брызгала на плиту, на мои руки, на одежду. Но я ничего не замечала. На меня что-то нашло. Это было какое-то безумие. Я понимала, что ворона уже мертва, но не могла остановиться. Кто-то схватил меня за руку и тихо сказал какие-то слова. Я повернула голову и увидела Пал Васильевича. Он почему-то решил прийти домой на обед, хотя прежде обедал в офисе. Пал Васильевич отвел меня в ванну, заставил принять душ и выпить рюмку коньяка. Когда я вышла из ванной, в кухне не было никаких следов, напоминающих про нашу схватку. Но меня не покидало чувство брезгливости к самой себе. Мне казалось, что я совершила отвратительный поступок. Я убила беззащитное существо. Я убила не просто ворону. Я убила человека! Я – убийца… Мне даже кажется, что тень этой вороны всюду преследует меня. Что делать?
   – Не казните себя. Вы ни в чем не виноваты… Ни в чем… – шепоток стих.
   Ирина открыла глаза. Прямо перед ней стоял высокий молодой человек и улыбался.
   – Конечная. Вы не проехали?
   – Нет. Мне до конечной и надо было, – улыбнулась ему Ирина. Она поднялась, оглядела пустой трамвай и пошла к выходу.
   – Девушка, постойте, это не ваши перчатки? – окликнул ее молодой человек. Ирина повернулась и увидела в его руках черные велюровые перчатки с вороньими перьями.
   – Мистика! – прошептала она, издали разглядывая странные перья на перчатках.
   – Я не понял, они ваши или нет? – переспросил он.
   – Нет. Я предпочитаю красный цвет, – громко сказала Ирина и помахала ему своими красными перчатками.
   – А может возьмете и эти?
   – Нет. Мне чужого не надо, – крикнула Ирина, спрыгивая с подножки.
   – Как хотите, каррр…карр… хотите, – услышала она тихий, ворчливый шепоток за своей спиной. – Карр хотите… Каррр…

Мудрая критика

   Мы сидели друг против друга и улыбались. Она очень хвалила мои произведения и была рада, что я принесла ей новые для критического разбора.
   – Посмотрим, что у тебя тут, – она разгладила листы и углубилась в чтение. Лицо ее вдруг исказила гримаса недовольства. – Ты почему так не уважаешь читателей?
   – Я? – я даже поперхнулась. – Не поняла ваш упрек.
   – Ну вот же, – она ткнула пальцем в то место, где именно, по ее мнению, я не уважала читателей, и строго сказала:
   – Что это еще за «Сена-река»? Читатели и без твоего напоминания знают, что Сена – это река. И уж если ты хочешь сказать про реку, то надо сказать по-русски: река Сена, а никак не наоборот.
   – Но ведь говорят же «Москва-река», – робко возразила я.
   – «Москва-река» говорить можно, а «Сена-река» – нельзя.
   – Почему? – удивилась я.
   – Потому что есть город Москва и есть река Москва. И вот чтобы не вышло путаницы, принято говорить Москва-река, если речь идет о реке. А Сена – река и есть и напоминать о том, что она река, просто неприлично. Что, съела? – она провела жирную черту по той строке, где было про реку Сену. – Идем дальше, читаем:

     А в церкви большой Notre Dame de Paris
     Так хочется всем признаваться в любви.

   – Ты считаешь, что все читатели озабоченные? Или это ты собираешься всем подряд в любви признаваться?
   Я, как могла, попыталась объяснить, что в Notre Dame de Paris такая необыкновенная атмосфера, что воздух там пронизан любовью, что у всех возникают возвышенные чувства. А уж если звучит орган, то…
   – Все равно неубедительно, – буркнула она, уткнувшись в рукопись. – Читатели должны все понимать без объяснений. Прочел, и все ясно, как дважды два. А ты мне каждую строчку объясняешь. Так, это еще что такое? – брови ее взлетели вверх, а уголки губ поползли вниз. – «Вместо Бастилии с факелом ангел», кто так пишет? Надо говорить «Ангел с факелом», а не наоборот.
   Я понимаю, что ты в угоду рифме так фразу перековеркала. Но этого делать категорически нельзя! Запомни, моя дорогая, рифму надо чувствовать, а делать глупости ей в угоду нельзя ни в коем случае! Ты всегда должна помнить о читателях.
   Она очень долго объясняла мне, как именно я должна ценить читателей, что я ни в коем случае не должна подражать Марине Цветаевой, которая писала стихи, понятные только ей, не утруждая себя мыслями о читателях.
   Потом мой мудрый критик долго проверяла, рифмуются ли у меня строфы первая с третьей, а вторая с четвертой. Появление пятой строфы ее вообще привело в бешенство. Я спокойно выслушала, промолчав про пятистопный ямб.
   – А почему ты решила написать вино из Прованс? Надо писать из ПровансА, – она приписала громадную букву «А» в конце слова.
   – Но это неверно, – улыбнулась я. – Слова «Прованс» и «Канн» не склоняются. Это мы русские говорим «Канны», а…
   – Вот именно, что мы – русские, поэтому должны говорить по-русскиз: из ПровансА и КаннЫ! И не спорь со мной.
   Я и не собиралась спорить. Огромный комок подкатил к горлу, перекрыв словесный поток. Мне стало стыдно за то, что я такая безграмотная, что совсем не уважаю читателей, что пишу плохие, ужасные стихи, которые и показывать-то никому нельзя.
   – Так, – весело сказала мой критик, потирая руки.
   Меня спас звонок в дверь. Пришли ее мужчины, которых надо было срочно кормить. На прощание мы расцеловались.
   Дома я черкала и перечеркивала свои стихи, чтобы угодить моему критику. Гора листов в корзине для мусора росла просто на глазах. Но беда состояла в том, что я неизменно возвращалась к первому варианту. Я провела бессонную ночь, а вечером читала на концерте свои возмутительные стихи, в которых я просто не уважала ни одного слушателя. У меня тряслись колени, кончики пальцев холодели, голос дрожал:

     Возьмите меня поскорее в Париж,
     Где воды несет свои Сена-река,
     Где голос Пиаф над изгибами крыш,
     И в Лувре, уснув, притаились века,
     А в церкви большой Notre Dame de Paris
     Так хочется всем признаваться в любви…

   Публика очень долго не отпускала меня со сцены, выкрикивая: «Браво!»
   – Замечательные стихи! – пожала мне руку мой мудрый критик. – Вот видишь, что значит критика! Чуть подправила, чуть подчистила и сразу успех.
   Она крепко прижала меня к себе и, как бы, между прочим, спросила:
   – Кстати, ты проверила, все ли у тебя в порядке с рифмой?
   Строгая РИФМА поднялась во весь рост и занесла надо мной карающий топор.
   Моя хрупкая Лира вздрогнула, издав такой звук, словно у нее сразу лопнули все струны, и надолго замолчала.
   – Ты не должна идти на поводу у публики. Ты должна прислушиваться к мнению профессионалов. Только они смогут указать тебе на все твои промахи. Запомни, мудрая критика нужна, чтобы ты не зазнавалась, – зазвучало эхом со всех сторон.

Вы кто?

   Когда мы уже завершили обсуждение предстоящего концерта, дверь распахнулась и на пороге выросла одна очень известная в городе поэтесса, которая прежде была руководителем, поэтому командно-руководящие нотки звучали в каждом ее слове. Они просто въелись в ее кожу, всосавшись в каждую клеточку, в каждый капилляр.
   – Значит – это вы? – обрадовалась она. Я улыбнулась, подтверждая, что я – это именно я и есть. – Вот и чудесно. Я прочла вашу книжонку. Стишки ваши. Ну… – она скривилась так, будто съела целый лимон. И задала вопрос, словно выстрелила: – Вы кто?
   Я удивленно на нее посмотрела, не понимая, что именно она хочет услышать. Что я – особь женского пола, видно было невооруженным глазом. Пока я размышляла, она сама пришла мне на помощь.
   – Вы же никто! – победоносно произнесла она, как будто объявляла о капитуляции фашистов под Москвой. – Никто, и в городе появились сравнительно недавно…
   – С 1965 года, – вставила я, чтобы уж совсем не казаться бессловесным существом.
   – Неужели? – это ее весьма удивило, но ничуть не сбило с нужной темы. Вот что значит руководитель. – Вы в жизни ничего важного не сделали. Вы и стихи-то писать толком не умеете. Это не стихи, это работа малярной кистью по забору… Вот то ли дело мои стихи! Прочту.
   Она закрыла глаза, запрокинула голову и нараспев начала декламировать свои стихи. Я внимательно слушала, но смысла понять не могла, как ни старалась. Вероятно, он был скрыт где-то глубоко. А, может, я была не так умна, чтобы понимать столь возвышенную поэзию.
   – Ну, как? – победоносно глядя на меня, спросила она. Я пожала плечами, потому что говорить банальности мне совсем не хотелось. – Вот вам настоящие стихи! Стихи признанного мастера. А у вас… – она съела очередной лимон. – И вот вы вылезаете неизвестно откуда и сразу лезете на центральную площадку города. Вот поэтому-то я и задаю резонный вопрос: Вы кто?
   – ЧЕ-ЛО-ВЕК! – сказала я.
   – Вы в самом деле так глупы или только прикидываетесь? – ухмыльнулась она. И задала вопрос, который мучил ее более всего:
   – С кем вы спите?
   – Ах, вы об этом? – расхохоталась я, глядя ей в глаза, помахала рукой и вышла.
   Зачем же ей было знать, что мой муж-волшебник, что если надо…
   Мне было весело, а ей, наверное, грустно. Ведь ответа, прямого ответа на столь щепетильный вопрос она так и не получила.
   Через год мы встретились с ней на творческом вечере одной поэтессы.
   – Какие же у вас чудные стихи, – расхваливала она поэтессу. – Не стихи, а чудо. Слог, рифма, мелодия, смысл…Чудо, чудо. А как вы читаете! – она закрыла глаза и заулыбалась. – Читаете вы просто безукоризненно, безукоризненно. Это триумф. Зал полон, публика в восторге, мы – поэты, члены Союза писателей, просто счастливы, что вы в наших рядах!
   Тут она увидела меня и, победоносно глянув сверху вниз, нарочито громко проговорила:
   – Позвольте спросить, где наши мэтры? Где руководители литературного объединения? Их нет сегодня здесь. А должны были быть. Должны были послушать настоящие стихи. Нет, их все больше на мишуру тянет. Не умеют ценить настоящие таланты наши мэтры.
   Она сделала многозначительную паузу, во время которой все молчали, ожидая, чем же закончится эта столь возвышенная речь. Дама строго посмотрела на меня, давая понять, что мишура, о которой только что шла речь и на которую бросаются наши мэтры, именно я и есть.
   – Вот, послушайте стихи, которые я написала после вечера одной особы, которая мало того, что плохо читала со сцены свои опусы, она еще и умудрялась менять наряды, пытаясь хоть чем-то развеселить скучающую публику. Стихи! Прочту!
   Дама закатила глаза, отбросила назад голову и нараспев начала декламировать свои стихи. Они были очень длинными. Но последняя фраза мне особенно запомнилась, потому что она относилась ко мне.

     «Поэты, умейте ценить настоящую поэзию,
     А не бросайтесь на какую-то мишуру!»

   – Замечательные стихи, не так ли? – похвалила она сама себя. – Все, мне пора, спешу. Дела, понимаете ли. А это вам, моя милая, в подарок мои стихи. Это в подарок.
   Она сунула поэтессе мятую газетку, в которую были завернуты ее потрясающие по мелодике и содержанию стихи, и выбежала вон.

Мысли вслух

   Как мы любим всякие титулы и звания, хлебом не корми. Назвал титул – сразу уважаемый человек. Но, если копнуть чуть глубже…
   Работники культуры – звучит! Но очень часто эти самые работники имеют весьма своеобразное представление о культуре. У них есть свои ценности, ничего общего не имеющие с теми ценностями, которые накопило человечество.
   – Вы должны включить в концерт парочку песен, которые нам вчера на кухне пел один очень уважаемый в наших кругах человек. Вы же понимаете, что это значит?
   – Но ведь не все кухонные песни можно петь со сцены. Может, они от того так здорово звучат, что кухня – именно их место обитания? А в другом месте они потеряют свой шарм и привлекательность.
   – Глупости, – стучат толстыми кулачками по столу работники культуры, сверкают маленькими глазками, увеличенными стеклами очков. – Проводим же мы мероприятия, когда зрители выходят на сцену и анекдоты рассказывают. Вот веселье-то где! И не беда, если кухонные песни будут звучать в вашем концерте.
   – Но тогда концерт потеряет свою тематическую направленность.
   – Что за ерунда. Какая еще тематическая направленность? Мы должны быть ближе к народным массам. Мы же призваны культуру в массы нести. Не нужны нашему народу темы. Им песни веселые подавай, а еще лучше анекдоты.
   Одним словом, газовая плита должна стоять рядом с роялем и все тут. Здесь защищаются интересы этой самой пресловутой плиты. Чтобы она не обиделась, а тоже почувствовала свою значимость и ценность, ее непременно надо поставить рядом с роялем. Нет, лучше вместо рояля. Да, если подумать и рассудить здраво, на что этот рояль годится? Ни щи сварить, ни омлет поджарить, ни сальца до румяной корочки довести. Нет, ни на что этот рояль не годится. То ли дело плита! Вот ей-то все почести, ей вся слава. Плита должна быть!!!
   Возражать?.. Спорить?.. С кем?.. С работниками культуры? Бессмысленно и бесполезно. Ведь их культура, ими самими же и выведенная, культивированная, взращенная на мещанских принципах и пошлости, требует пошлости ото всего.
   Их страшит и приводит в бешенство скромность, благовоспитанность, светские манеры. Тихие речи без грубости и завывания они просто не желают слушать. Внешне все выглядит пристойно: милейшие улыбки, внимательные взгляды, многозначительнейшие кивания головой: «Мы с вами полностью согласны. Вы, несомненно, правы».
   Но стоит только закрыть дверь, как наружу вырывается замаскированное, некультурное раздражение таких культурных работников культуры.
   Объяснение простое: если скромная, если молчит, значит – что-то замышляет. Значит – метит на прикормленное и нагретое место. Значит враг. А с врагами надо поступать без церемоний. Всеобщий бойкот! Всеобщее неприятие и – гнать, гнать отовсюду. Не пущать, высказать порицание, запретить перешагивать пороги очагов культуры. Не прикасаться к их культуре, к их святыням, где рояль второстепенен и ничтожен, а плита со всеми ее кастрюлями, сковородками и чайниками – вечная ценность.
   Вы думаете, что такие вечные ценности только в культуре? Ошибаетесь. Они во всех областях нашего человеческого существования. Просто в культуре это «псевдо» очень сильно бросается в глаза.

Стихами говорит моя душа

«Стихами говорит моя душа…»

     Стихами говорит моя душа,
     Да нет, она стихами плачет.
     На кончике ресниц горит закат,
     Слезой горячей строчку обозначив.

     Из переполненного сердца льется стих,
     И крылья распластав, взмывает в небо.
     И лиры сладкозвучной голос тих,
     Когда она поет про быль и небыль.

     Дождем на землю падают слова,
     Ложатся в зарифмованные строки.
     И плачет беспокойная душа,
     Заучивая вечности уроки.

«Добрый день, мой бескрылый ангел…»

     Добрый день, мой бескрылый ангел!
     Как живешь? Как твои дела?
     Где, скажи мне скорей, ты оставил
     Два своих белоснежных крыла?

     Что с тобою, скажи, приключилось?
     Почему же так скорбен твой лик?
     Отвечай, херувим мой бескрылый,
     Расскажи не таясь, напрямик.

     Я тебя постараюсь утешить,
     Напою ключевою водой.
     Не грусти, снова вырастут крылья,
     Мы еще полетаем с тобой!

«Я приеду к вам из далека…»

     Я приеду к вам из далека.
     Из далекого далека,
     Где плывут над рекой глубокой
     Белоснежные облака.

     Где укрыт кружевною шалью
     Сад, уснувший до новой весны.
     Где лишь чувства имеют значенье,
     Где слова никому не нужны.

     Где присев под раскидистой елью
     Так приятно природе внимать
     Ввысь стремиться душою крылатой
     И земные оковы снимать.

     Вам увидеть захочется реку
     И заснувший в кружеве сад.
     И попроситесь вы в то далеко,
     Где кружит над землей снегопад.

«Я избавилась от Любви…»

     Я избавилась от Любви.
     Только вот ведь какое дело,
     Перестали петь соловьи
     И природа осиротела.

     Темный сумрак пространство сковал,
     Лютым холодом заморозил,
     И свое покрывало из тонкого льда,
     Как оковы на землю набросил.

     И тогда осознала вдруг я:
     Нам нельзя без Любви оставаться!
     Никогда, никогда не спешите, друзья,
     От любви соей избавляться.

     Пусть на смену закату приходит заря,
     Пусть звучит соловьиное пенье.
     Пусть стучится в висках: «Не могу без тебя!»
     Вечно длятся пусть счастья мгновенья.

«В твоем городе зима…»

     В твоем городе зима,
     Снег лежит, как покрывало.
     Я от мокрых мостовых
     В снежный город убежала.

     Здесь кружится белый пух,
     Щеки стынут от мороза.
     Здесь меня встречаешь ты
     И в руках сжимаешь розы.

«Снова осень, дождь и слякоть…»

   Галине Залогиной

     Снова осень, дождь и слякоть,
     Лист кленовый на стекле.
     А у нас в хрустальной вазе
     Хризантемы на столе.

     А у нас с тобою длится
     Бесконечный разговор.
     И поют вовсю синицы,
     И шумит сосновый бор.

     И ромашковое лето,
     И малины сладкий вкус,
     И дурманный дух жасмина,
     И смородиновый куст.

     Мы с тобой не замечаем
     Струй холодных завитки.
     И читаем до рассвета
     Развеселые стихи.

«Вот и осень в Москве…»

     Вот и осень в Москве.
     И продрогшие листья
     Нам под ноги летят золотой бахромой.

     Дождь холодный в Москве,
     И холодные мысли.
     Увяданье природы пронзает тоской.

     И укутавшись в плед,
     Чтоб немного согреться,
     Я сжимаю в ладонях осиновый лист.

     Снова осень в Москве.
     И озябшею птицей
     Сердце с ветки срывается, падает вниз.

«Я была уже с вами рядом…»

     Я была уже с вами рядом
     В стылом сумраке декабря.
     Я была вам безумно рада
     И надеялась, что не зря.

     Неслучайная эта встреча
     Уготована нам судьбой.
     Пахла хвоя. Горели свечи.
     Плыл курантов торжественный бой.

     Только что-то не получилось,
     Не сложилось у нас тогда.
     За окном метель закружилась.
     И застыла в реках вода.

     Мглистый сумрак декабрьский разбился
     Бездыханным моим: «Прости».
     Белым-белым, пушистым снегом
     Занесло все дорожки-пути…

     Нынче вот наша новая встреча
     В кружевной позолоте дня…
     Вы простите, я вас не замечу.
     Вы пройдите мимо меня.

«Этот город мне чужой…»

     Этот город мне чужой,
     Здесь я никого не знаю.
     По промокшей мостовой
     Молча в сумерках шагаю.

     И смотрю, как в окнах свет
     Зажигают осторожно…
     В этом городе чужом
     Невозможное возможно.

     Здесь несбывшихся невстреч
     Открывается граница.
     И опять, опять, опять
     Все, что было, повторится.

«Пять лепестков – пять невидимых «я»…»

   Бакиной Елене

     Пять лепестков – пять невидимых «я»
     Ветер и дождь, и полет журавля,
     Пламя свечи и простые слова —
     Все, чем я в этой Вселенной жива.

     Вот мое детство, где солнечный свет,
     Радуга, радость рожденья, рассвет,
     Первое слово, и первый урок,
     Первый заливистый школьный звонок.

     Бал выпускной. Расставаний пора.
     Жаль мне всего, что случилось вчера.
     Я повторенья уроков хочу,
     В школу журавликом белым лечу.

     Встретить скорее ребят-дошколят,
     Им рассказать про восход и закат,
     Их научить и читать и писать,
     Умными, добрыми, честными стать.

     С мелом я буду стоять у доски,
     Как у бескрайней, глубокой реки.
     Девочка, девушка, педагог.
     Женщина – будет звучать между строк.

     Женщина нежная, женщина-мать
     Та, что сумеет простить и понять.
     Та, что собой заслонит малыша,
     Чтобы живою осталась душа.

     Чтобы слились пять невидимых «я»
     В ветер, и дождь, и полет журавля,
     В пламя свечи и простые слова:
     «Я первый учитель у первого "А"»!

«Я увижу вас вечером зимним…»

     Я увижу вас вечером зимним
     И, наверно, скажу вам: «Ты».
     Заискрится на ветках иней
     И исполняться все мечты.

     И лыжня заспешит куда-то
     Далеко-далеко вперед.
     Снежный вальс над землей закружится,
     Ветер фугу свою запоет.

     И замрут на разлапистой елке
     Красногрудые снегири,
     Словно пламенные осколки
     Нашей с вами зимней зари.

«Мне не хочется свет включать…»

     Мне не хочется свет включать
     И в глаза вам смотреть не хочется.
     Мне не хочется уезжать,
     Расставаться с вами не хочется.

     В темноте так легко молчать,
     Перейдя предел одиночества.
     И дыханьем одним дышать
     И поверить любым пророчествам.

     И увидеть, как брезжит свет —
     Наших душ неземное сияние.
     И понять, окончания нет,
     Есть предел лишь земным скитаниям.

     Во Вселенной горит звезда.
     Во Вселенной нет расставания.
     Там к душе стремится душа,
     Позабыв обо всех расстояниях.

«У небесной принцессы нет возраста…»

   Посвящается стюардессе

     У небесной принцессы нет возраста,
     Потому что крылата душа.
     Грациозна, красива, свободна
     Нам навстречу идет неспеша.

     И чаруя улыбкою милою,
     Дарит всем окружающим свет.
     Стюардесса – небесная женщина.
     Никого обаятельней нет.

     Только вряд ли кому-нибудь ведомы
     Сердца вашего радость и грусть.
     Ваши взлеты и ваши падения.
     Вашу жизнь описать не возьмусь.

     Лишь замечу морщинку тонкую,
     Что на вашем лице пролегла,
     Словно тень от воздушного лайнера,
     Подарившего вам два могучих крыла.

     Будьте счастливы, фея небесная,
     Пусть хранит вас Всевышнего свет.
     Ввысь стремитесь душою крылатою
     И встречайте с улыбкою новый рассвет.

«Ты обо всем расскажешь мне…»

     Ты обо всем расскажешь мне
     Потом когда-нибудь.
     И позовешь с собою
     На мир большой взглянуть.

     И коромыслом радуга
     Повиснет над ручьем,
     И я пойму, что вместе нам
     Невзгоды нипочем.

«Утри мои слезы, Господь…»

     Утри мои слезы, Господь,
     Даруй мне, прошу, исцеленье,
     Свою неземную любовь
     И радость и вдохновенье.

     Прижми меня к сердцу, мой Бог,
     Спаси от жестокости лютой.
     Согрей мою душу, Господь,
     Меня защити и укутай.

«Я вновь объемлю пустоту…»

     Я вновь объемлю пустоту,
     Хотя ты очень-очень близко.
     И темноту и немоту…
     Жестокость слов страшнее свиста

     Бича, что хлещет наугад,
     Рубцы кровавые даруя,
     Огонь, бессонницу, разлад,
     Презренье вместо поцелуя.

     Скорбит уставшая душа,
     В уединеньи тихо плачет.
     И губы сжатые дрожат,
     И не решается задача:

     За что в награду за любовь
     Дается жалкое презренье?
     О, Боже правый, помоги,
     Дай силы мне. Дай мне терпенья.

«Я по тебе всерьез скучаю…»

     Я по тебе всерьез скучаю
     В уединении своем.
     Бег стрелок скорый отмечаю,
     Не в силах думать ни о чем.

     Твои лишь помню руки, плечи,
     И шорох платья у дверей,
     И наши пламенные речи,
     И песню ту, что соловей

     Завел нарочно в час прощанья,
     Чтоб не забылся этот миг.
     Чтоб здесь в моем уединенье
     Мне чудился твой светлый лик.

«Мне сквозь сумрак ночной…»

     Мне сквозь сумрак ночной
     Слышен голос твой дальний:
     Приходи поскорей в переулок Хрустальный,
     Там укутаны в белые шали дома,
     Там нам встречу с тобой наколдует Зима.

«Не грусти, не надо, улыбнись скорей…»

     Не грусти, не надо, улыбнись скорей,
     И печаль-досаду по ветру развей.
     Посмотри, как светит солнце над рекой
     И со мною вместе песни звонко пой.

«Я не успел сказать тебе: «Прости»…»

   Владимиру Павловичу

     Я не успел сказать тебе: «Прости»,
     И услыхать в ответ твое – «Прощаю».
     Я так спешил. Мне было невдомек,
     Что я от вас навеки уезжаю.

     Что опустеют дом, подъезд, этаж,
     Что горе стукнет в ставни черной птицей.
     И разговор незавершенный наш,
     Не сможет никогда возобновиться.

     Что зарыдает дождик проливной
     Холодными, горючими слезами.
     И зазвенит пространство пустотой…
     Прости за то, что не могу быть больше с вами…

19 октября 2004 г.

«Как ветер бесится. Как воет злая вьюга…»

   Карине

     Как ветер бесится. Как воет злая вьюга,
     Как будто просит: «Господи, прости,
     И убери подальше чашу скорби,
     А, если можно, мимо пронеси».

     И женщина заламывает руки,
     Испив житейской горечи сполна,
     И вместе с ней о сыне плачет вьюга,
     И в черный саван прячется луна.

     Не надо слов, слова здесь неуместны.
     Здесь прах земной и холод серых плит,
     Здесь та граница между тьмой и светом,
     Которую пройти всем предстоит.

     Кому-то раньше, а кому-то позже,
     Не нам решать, у каждого свой срок…
     С утратою смириться нету силы,
     Прости меня за все, за все, сынок…

28 января 2005 г.

К пятнадцатилетию вывода Советских войск из Афганистана

     Чужая война ворвалась в наши души.
     Чужая беда…
     Дорогая, послушай,
     Как рвется земля, истекая слезами,
     Как плещет в лицо пулеметное пламя,
     И стон мой прощальный уносится в небо:
     Любимая, помни… Героем я не был.

     Я был и остался единственным, милым.
     Чужая война нас с тобой разлучила.
     Чужая война искалечила душу….
     Про смерть мою, мама родная, не слушай.

     Я птицею сильной взлетел над горами,
     Я вырос на поле травой и цветами.
     Я – солнце. Я – ветер.
     Я – крик журавля.
     Я жив, потому что ты помнишь меня!

//-- К 60-ЛЕТИЮ ПОБЕДЫ В ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЕ --//

Память

     Память земная в небо взлетает птицей.
     Юной девчонке строгий солдат ночью приснится.
     Грянет салют, и запоют трубы Победу.
     Только солдат не вернется с войны, нет его, нету…

     Он далеко, в дальнем краю за облаками.
     Память земная плачет о нем проливными дождями.
     Ветры кружат, горько вздыхая: Где ты?
     Здесь без тебя, строгий солдат, встают рассветы.

     Вечный огонь – это горит вечной души твоей пламя.
     Помним тебя, строгий солдат, с нами ты, с нами.
     И в небеса, и в небеса память земная мчится,
     Чтобы тебе, строгий солдат, за облаками сниться.

Сестричка милосердия

     Сестричка милосердия, прошу, не уходи,
     Глазами сострадания в глаза мне погляди,
     Рукой своею нежною коснись моей руки,
     И матушку родимую мне вспомнить помоги.

     Скажи, что невредим еще наш дом, и лес, и сад,
     И наливные яблоки на яблонях висят,
     И мама улыбается, и жив еще отец…
     Скажи, сестричка милая, когда войне конец?

     Ты потерпи, родимый мой, тебя перевяжу,
     О соловьях и солнышке тебе я расскажу,
     С тобой еще станцуем мы, родимый мой, не раз,
     Война ведь скоро кончится, придет счастливый час.

     Увидишь свою матушку и яблоневый сад,
     Живи, прошу, родимый мой, не умирай, солдат!
     Ты должен, должен выстоять, ты должен победить,
     Ты должен нашу Родину спасти и защитить,

     Мы без тебя не справимся, терпи, боец родной…
     Сестричка милосердия, скажи мне: Я живой?
     Смогу ли вновь подняться я, смогу ль принять я бой,
     Сестричка милосердия, поговори со мной.

     Ты сможешь, сможешь выстоять,
     Принять ты сможешь бой.
     Мы победим, мы выживем,
     Терпи, боец родной!

«Давайте, будем дружить…»

     Давайте, будем дружить,
     Дружить, если вы захотите.
     Я стану вас крепко любить,
     Любить, если вы захотите.

     Любить любовью сестры,
     Преданно, чутко, нежно…
     – Как жаль, – усмехнулись вы,
     А я поняла: безнадежно…

«Вы – месяц, холодный месяц…»

     Вы – месяц, холодный месяц,
     Мне следует вас забыть.
     Незримо со мною вы рядом,
     Но вместе нам с вами не быть.

     Я лунной тропой шагаю,
     Вы путь освещаете мне,
     Хоть оба мы точно знаем,
     Что дом мой в другой стороне.

     Мне надо бежать без оглядки
     От рук ваших, губ и глаз,
     Но я не могу. Не знаю,
     Как жить мне без вас, без вас…

«Голубкой белою запуталась душа…»

     Голубкой белою запуталась душа.
     Ее на волю отпусти ты неспеша.
     И выпусти над миром полетать,
     Чтобы святую истину познать.

«Я скажу тебе снова и снова, мой друг…»

     Я скажу тебе снова и снова, мой друг,
     Нет страшней ничего, чем любовный недуг.
     Позабыв обо всем, мы несемся с горы,
     И не знаем, что правила есть у игры.

     Что соседствует боль и соседствует кровь
     Неизменно со сладостным словом «любовь».
     Что еще никому, ни в какие года
     Не давалась земная любовь навсегда.

     Ты о том не грусти, ты ее отпусти.
     И неверных возлюбленных сразу прости.
     И обиду ты в сердце своем не таи,
     От печали и злости ты двери запри.

     И подумай о том, что другую Любовь
     Приготовил для всех наш Спаситель Господь.
     Не исчезнет она никогда, никогда,
     Будет Божья Любовь в нашем сердце всегда.

     Потому что мирна, потому что скромна,
     Справедлива, добра, неподкупна она.
     Нам подарит тепло, даст разумный совет…
     Вот без этой Любви в мире счастия нет.

«Нам дарована эта встреча…»

     Нам дарована эта встреча,
     Чтобы радостным стал хмурый вечер,
     Чтобы сердце забилось от счастья,
     Ощутив доброту и участье.
     Чтобы свет над землей заструился,
     И росток прямо к солнцу пробился.

«Мы не станем винить непогоду…»

     Мы не станем винить непогоду
     И летящий за окнами снег,
     Ведь грустит вместе с нами природа,
     От того, что стремителен времени бег,

     Что приходит пора расставаться,
     Уходить, уезжать, улетать,
     И в тумане ночном растворяться,
     И о вечности вместе мечтать.

«Пускай лошадки-годы резво мчатся…»

     Пускай лошадки-годы резво мчатся
     Все дальше-дальше, все быстрей-быстрей.
     Нам все-таки не стоит огорчаться
     И приструнять стремительных коней.

     Ведь ими правит вечный конюх-время,
     Он их к заветной финишной ведет.
     Сверкает ярко золотое стремя,
     И в вечности звучит: «Вперед! Вперед!»

     Так улыбнемся. Ветру грудь подставим.
     Удобнее устроимся в седле.
     Пусть мчаться годы…
     Есть весна вторая, и третья, и восьмая на земле!

«Скажите мне, вы не мираж…»

     Скажите мне, вы не мираж?
     Вы не растаете с рассветом?
     Как сон, как дым от сигареты
     Не растворится образ ваш?

     Скажите мне, в какие дали
     Я должен вас позвать с собой,
     Чтоб вы возлюбленною стали
     Из нимфы с белыми крылами,
     Чтоб стали вы моей женой?

«Не беда, что бегут года…»

     Не беда, что бегут года,
     Что мы реже стали встречаться.
     Жизнь событий полна,
     Жизнь на то и дана,
     Чтоб жалеть и любить,
     Чтоб прощать и прощаться.

«Пусть мы разные…»

     Пусть мы разные,
     Но
     Всем известно давно,
     Мы умеем любить и мечтать.

     Коль закончился год,
     Мы встаем в хоровод,
     Чтобы вместе его провожать.

     И сегодня, итожа прошедшего дни,
     Мы бокалы наполним вином.
     Пожелаем друг другу удачи, добра
     И с надеждою в завтра шагнем.

«Пора расставаться, пора…»

     Пора расставаться, пора.
     На небе рассыпались звезды.
     Пора попрощаться, пора,
     Пока все у нас несерьезно.

     Пока еще голос чужой,
     Чужие улыбка и имя,
     Пока я спокойно смотрю
     На ваши беседы с другими.

     Пока притяженье любви
     Не властно над нами, над нами
     Давайте расстанемся мы
     И, может быть, станем друзьями.

«Прощай. Все кончено меж нами…»

     Прощай. Все кончено меж нами.
     Я ухожу. Не жди, не жди.
     Спешу туда, где лед и пламя,
     Снега, метели и дожди.

     Прости. Я должен разобраться,
     Где истина, в чем жизни суть?
     Не плачь. Не стоит огорчаться,
     Я возвращусь когда-нибудь.

     Нежданным гостем дверь открою,
     И на колени упаду,
     И обязательно с собою
     Тебя я в вечность уведу.

«Ты со мной…»

     Ты со мной,
     И уносятся в вечность года.
     Ты со мной,
     И срывается с неба звезда.
     И среди снегопада поют соловьи.
     И кружит над землей ощущенье Любви

«Пульсирует Вечность далекой звездой…»

     Пульсирует Вечность далекой звездой,
     Нам скорую встречу пророчит с тобой,
     Пророчит туманы, метели, снега,
     И черные тучи, и облака.

     Но солнца пробьется сияющий луч,
     И истины чистый заплещется ключ,
     И будет дорога к вершине легка,
     Коль будем мы рядом с тобой, а пока…

     Пульсирует Вечность сердцем в груди,
     И молит тебя: Поскорей приходи!

«Скажи, ты знаешь, что такое Вечность…»

     Скажи, ты знаешь, что такое Вечность?
     Тебе отвечу я – возлюбленной глаза,
     Друзей и близких доброта, сердечность,
     Весною теплой первая гроза.

     То белый снег, что на ресницах тает,
     Забытый с лета в книге лепесток,
     Росток зеленый, радуга цветная
     И воздуха прозрачного глоток.

     – Зачем тогда нам к Вечности стремиться,
     Коль это все имеем мы сполна?
     – Тебе отвечу: Вечность, словно птица,
     Спугнешь, и улетает прочь она…

«А в твоих глазах – горы снежные…»

     А в твоих глазах – горы снежные,
     Воздух прозрачный и небо безбрежное.
     А в словах твоих – эхо дальнее,
     Пенье птиц и звон ручейка хрустального.

     А в моих глазах – звезд прозрачных свет,
     Искры от костра, над рекой рассвет.
     В шепоте моем – расставанья крик,
     Бездыханность тел на кратчайший миг.

     Промолчи о том, что белы снега,
     Что кружит уже над землей пурга.
     Безысходностью хрупкий мир не рушь,
     Дай поверить мне в единенье душ.

«За окошком звенит тишина…»

     За окошком звенит тишина,
     Полумрака укутавшись шалью.
     За окошком колдует луна,
     И не жаль мне, не жаль мне, не жаль мне,

     Что растаял хрусталиком льда
     Холод наших земных отношений,
     Пусть вас в губы целует Луна,
     Промолчим. Не меняйте решений.

     Позабудьте про свой приговор,
     При – исчезло, лишь говор остался,
     Да и говор унес хитрый вор,
     Чтобы звон тишины нам достался.

31 июня 2005 года

     Не исчезай, ты мне нужна,
     Придумай повод, чтоб остаться,
     Чтоб расставаясь не расстаться,
     Чтоб в вечности не потеряться,
     Чтоб не исчезла чистота
     Поступков, помыслов и взглядов,
     Произнесенных слов и фраз.
     Не исчезай, мне верить надо,
     Что все продолжиться у нас…

«Мы останемся вместе, пока…»

     Мы останемся вместе, пока
     Разрисовано небо закатом
     И целует берег волна,
     Отзываясь в сердце набатом.

     Мы останемся вместе, пока
     Разукрашено небо восходом,
     И плывут над землей облака,
     Обещая любовь и свободу.

     Их поверю обещаньям, глядя в неба синеву.
     На кораблике из лилий в даль морскую уплыву,
     И увижу, как сияет путеводная звезда,
     И пойму, что не расстаться нам с тобою никогда!

«Я ворвалась в ваш дом дождем и снегопадом…»

     Я ворвалась в ваш дом дождем и снегопадом,
     Вы не спросили ни о чем, да и не надо.
     Вы лишь сказали: «Проходи, садись у печки»,
     И принесли горячий чай, пирог и сечи.

     И повернулось время вспять ладьей хрустальной,
     Чтобы напомнить школьный наш бал,
     вечер прощальный.
     Мы говорили и не могли наговориться,
     Отсвет былого ярким огнем сиял на лицах.

     Солнечный луч глянул в окно, прогнав непогоду.
     Вы не противились совсем моему уходу.
     Скрипнула дверь. Огонь догорел. Свечи потухли.
     Только остались в черной золе теплиться угли.

«Остановится время на миг, на мгновенье…»

     Остановится время на миг, на мгновенье,
     И, предавши забвению вечные ценности,
     мы
     Улыбнемся, и свято поверим друг другу,
     И увидим в глазах отражение вечности
     вместо,
     Пугающей мир, пустоты.

//-- СТИХИ ИЗ ПОВЕСТИ «МОСТ ОБОЮДООСТРОГО МЕЧА» --//

«Катюша, Катя, Катерина, – бутон красивого цветка…»

     Катюша, Катя, Катерина, – бутон красивого цветка.
     Катюша, Катя, Катерина – бегущая вдали река.
     Ты – небо светло-голубое, и золотого солнца свет.
     Ты – птиц веселых переливы,
     в румянце утреннем рассвет,
     Ты – в поле спелая пшеница, и дуновенье ветерка.
     Я петь готов тебе сонеты, Катюша, Катя, Ка-тень-ка!

«В ваше сердце стучится любовь…»

     В ваше сердце стучится любовь.
     В ваше сердце стучится весна.
     И бушует горячая кровь,
     И ночами вам не до сна.

     Вы пытаетесь сохранить первый
     Маленький нежный росток.
     Не желая остановить
     Разрушительный горный поток.

     Здесь напрасно ответа искать,
     И ворочаться ночью без сна.
     В вашем сердце живет любовь.
     В ваших мыслях колдует весна.

«Горчит ненужный поцелуй…»

     Горчит ненужный поцелуй,
     Обидой больно сердце раня.
     Прости, мой друг, я не вернусь,
     Забудь о призрачном свиданьи.

     Забудь все то, о чем сказал
     Или подумал ненароком.
     Прости, что я тебя обнял,
     Мне не хотелось быть жестоким.

     Мне лишь хотелось теплоты,
     Доверья, нежного участья.
     Но не случилось так, увы.
     Душа разорвана на части.

«Круговорот, круговорот…»

     Круговорот, круговорот
     Кружит нас всех и ввысь уносит.
     Круговорот, круговорот,
     Куда вы мчитесь? – кто-то спросит.

     Откройте же глаза свои,
     Вокруг себя скорей взгляните.
     Сотрите пыль с души своей,
     Спасенье Божие примите.

     Примите чистую Любовь,
     Примите мудрость и участье,
     Чтоб не попасть в круговорот,
     А в вечности увидеть счастье.

«Я закружу вас в дивном танце…»

     Я закружу вас в дивном танце,
     Все о любви своей скажу.
     Строку старинного романса
     В альбом на память запишу.

     Чтоб вы меня не забывали,
     Ни ночью, ни при свете дня,
     Чтоб тайно обо мне вздыхали,
     Чтоб вы скучали без меня.

«Вы еще не знаете, вы пока не знаете…»

     Вы еще не знаете, вы пока не знаете,
     Что я к вам из прошлого тихо постучу.
     От обиды, злости, подлости и зависти
     Я вас непременно, милый, излечу.

     Помогу увидеть синь небес бездонную,
     Помогу услышать, как журчит река.
     Научу вас солнце собирать в ладони
     И летать на белых, белых облаках.

«Вы забыть меня не сумеете…»

     Вы забыть меня не сумеете,
     Вы забыть меня не посмеете.
     Вдруг взметнется прошлое птицею,
     Перепутав быль с небылицею.

     Жизнь свою по полкам разложите,
     Но забыть меня вы не сможете.
     Вам в который раз затоскуется,
     И дождем на вас хлынет улица,

     Заморочит утро туманами,
     И любви словами обманными.
     От бессилья вы онемеете
     И забыть меня не посмеете.

«О, шестикрылый серафим…»

     О, шестикрылый серафим,
     Мне слезы оботри крылами.
     Взлететь над бездной помоги,
     И защити от испытаний.

     От зла, коварства, клеветы,
     От ложных слов и обещаний,
     От глаз пустых, от темноты,
     От неизбежных расставаний.

     Дай мне, прошу, хоть два крыла,
     Чтоб воспарить над жуткой бездной,
     Чтобы душа моя жила,
     Чтоб во Вселенной не исчезла.

     Чтоб отряхнув земную пыль,
     Песок веков, и прах, и тленье
     В обитель Божью я пришла,
     Где вера, вечность и смиренье.

«Лети, кружись, моя душа…»

     Лети, кружись, моя душа,
     Танцуй в небесном хороводе,
     Зажгись мерцающей звездой
     На полуночном небосводе.

     К Отцу Небесному прижмись,
     Познай Любовь его большую,
     В одежды правды облекись,
     Прими Иисуса кровь святую.

     Открой закрытые глаза,
     Услышь слова о вечной жизни.
     Лети, кружись, моя душа.
     Лети к покинутой отчизне.

//-- СТИХИ ИЗ РОМАНА «ЗАМОК НЕЙШВАНШТЕЙН» --//

«По колено в воде дома…»

     По колено в воде дома,
     И дугой кружевной мосты,
     И звенящая тишина
     Никого, только я и ты.

     Чуть поскрипывает весло,
     Нашей лодки, плывущей вдаль,
     Ночь снимает черный покров
     И уносится прочь печаль.

     Над Венецией чудо-рассвет,
     Солнце льет золотистый дождь,
     И в пурпурных одеждах к нам
     Из столетий выходи Дож.

«Молчи, прошу, не надо лишних слов…»

     Молчи, прошу, не надо лишних слов
     Не говори мне ничего, не надо.
     Пройдем еще хоть несколько шагов
     Вдоль золотистой, вычурной ограды.

     И там расстанемся с тобою на углу
     Налево ты, а я пойду направо,
     Мы промолчим, пусть ветер вслед кричит:
     – Спектакль закончен, браво, браво, браво!

«Ваша сладкая ложь так приятна для слуха…»

     Ваша сладкая ложь так приятна для слуха,
     И улыбка простая так радует глаз.
     Только в мыслях стучит: это все – показуха.
     Доброта и признательность здесь на показ.

     Но едва отвернусь я, будет сброшена маска,
     Что скрывала коварства звериный оскал.
     Сладкой лжи я не верю, знаю, станет безликим
     Тот, кто жадности в липкие лапы попал,

     Тот, кто зависть и подлость выше правды поставил,
     Тот, кто совесть свою без стесненья продал,
     Кто о чести забыл, помышляя о славе,
     Кто расстался с душой, и себя потерял.

«Любовь моя летит на крыльях…»

     Любовь моя летит на крыльях
     Голубкой белою к тебе.
     Любовь моя скользит неслышно
     Гондолой легкой по реке.

     Любовь моя в сияньи красок
     И в увядающем цветке,
     Любовь моя, сорви же маску,
     Приди естественной ко мне.

     Прийди, прийди – звучит гитара,
     Прийди, прийди, звенит струна,
     И выступает из тумана царица вечности – Луна.
     Бледнеют улицы и краски, в воде стоящие дома,
     И нам слова любви и страсти поет Венеция сама.

Стюардесса
Муsыка Алексея Носова

     Стюардесса – принцесса нездешняя —
     Нас с улыбкой встречает у входа
     Серебристо-белого лайнера самолета Аэрофлота.
     С ней рассыплется время полетное
     На сверкающих бусин каскад.
     Позабыть о земном мне захочется
     Я весь рейс повторять, повторять буду рад:

     Стюардесса, стюардесса —
     Ты небесная принцесса
     В серебристом самолете
     В страны дальние летишь.
     Стюардесса, стюардесса —
     Ты нездешняя принцесса
     Восхищаются тобою
     Лондон, Рим, Нью-Йорк, Париж.

     Все умеет принцесса-странница.
     Всем успеет она угодить.
     Не устанет в салон с улыбкою,
     Как на подиум выходить.
     Чаровница? Нет, просто женщина
     По салону легко пройдет
     И воздушным дворцом становится
     Наш обычный простой самолет.

Я стараюсь не думать о ней…
Музыка Алексея Носова

     Я стараюсь не думать о ней
     И не ждать нашей новой встречи.
     Я стараюсь в потоке дел
     Помнить фразу, что время лечит.

     Я стараюсь в вагоне метро
     Не искать на нее похожую
     И, в ворвавшемся в трубку «Алло»,
     Не узнать мелодичность схожую.

     Я стараюсь забыть ее…
     Только снова, как наваждение:
     Каблучки и духов аромат,
     И строка из стихотворения.

     Я по лестнице вниз стремглав,
     Это – явь, или – сон, быть может?
     Но фантазию не поймать,
     Кто догнать мне ее поможет?

     Я стараюсь не думать о ней,
     Только снова глаза ее чудятся,
     Тихий голос, духов аромат
     Все никак, ну никак не забудется.

     Не забудется та весна,
     Не забудутся ночи бессонные,
     Когда рядышком шли мы с ней
     Без ума, без ума влюбленные.

     Я стараюсь не думать о ней?!

Опять встречаю Новый год один
Музыка Алексея Носова

     Опять встречаю Новый год один.
     Один, в своем продрогшем Петербурге,
     Где скована Нева и холод жуткий
     Измазал окна инеем своим.

     Который год один я жгу свечу
     По каплям восковым гадаю…
     О, как же я к тебе в Москву хочу
     Но почему-то все не вылетаю.

     Накручиваю телефонный диск,
     В надежде, что сейчас ответишь.
     Кричу тебе «Скорее отзовись!
     Любимая, быть может, ты приедешь?

     Приедешь в мой продрогший Петербург,
     Где скована Нева и холод жуткий…
     Я не шучу, какие это шутки,
     Когда я болен именем твоим?

     Я не шучу, мой мотылек московский,
     Я просто болен именем твоим!»

Радуга чувств

     Больше не надо говорить о любви,
     Больше не надо, больше не надо,
     Лучше послушай, как сердце стучит
     В ритме ламбады, в ритме ламбады.

     И загорается сотнями звезд
     Небо ночное, небо ночное,
     И перекинут радужный мост
     Между мной и тобою, мной и тобою.

     Радуга чувств, радуга чувств,
     Радуга красок.
     Я по радуге мчусь, по радуге мчусь
     К тебе, моя радость.
     Радуга чувств, радуга чувств,
     Радуга взглядов.
     И не нужны никакие слова,
     Слов нам не надо.

     Больше не надо говорить ни о чем,
     Больше не надо, больше не надо,
     Лучше давай потанцуем с тобой
     В ритме ламбады, в ритме ламбады.

     Пусть загорается сотнями звезд
     Небо ночное, небо ночное.
     Как хорошо нам с тобою вдвоем,
     Вместе с тобою, вместе с тобою.

I love you
Музыка Вячеслава Гридунова

     Мы друг от друга с тобой далеки,
     Словно два берега возле реки,
     Вместе нам быть не удастся с тобою, с тобою.

     Нет же, послушай, мы – два ручейка,
     Наша любовь, как большая река,
     А наша жизнь словно синее, синее море.

     Видишь, плывут над землей облака,
     К морю стремится шальная река…
     И мы с тобой
     Непременно отправимся к морю

     Там нам прошепчет прибой:
     I love you.
     Чайки крылами взмахнут:
     Я люблю.
     И все сомненья исчезнут
     с пеной морскою.

     В танце веселом тебя закружу
     И по секрету тебе расскажу,
     Что я давно очарован тобою одною.

     Я по секрету скажу:
     I love you.
     Я по секрету шепну:
     Я люблю!
     И все сомненья исчезнут
     с пеной морскою.

     Наша любовь, как большая река,
     Мы же с тобой словно два ручейка,
     А наша жизнь – это синее, синее море.

Пожелай мне любви
Музыка Вячеслава Гридунова

     Я не стану просить у цыганки
     Приворотного зелья глоток.
     Я не стану просить у цыганки
     Расписной с бахромою платок.
     Попрошусь с нею в чистое поле,
     Чтобы звезды над головой,
     Чтобы искры костра, чтобы песни,
     Чтобы звон бубенцов под луной.

     Нагадай мне встречу, нагадай удачу,
     Нагадай дорогу в дальнюю страну.
     Пожелай любви мне, пожелай мне счастья,
     Пожелай мне песню, песню не одну.

     Я не стану просить у цыганки
     Погадать мне на короля,
     Я не стану, не стану, не стану,
     Я же знаю, что все это зря.
     Я не стану, не стану, не стану,
     О судьбе наперед узнавать,
     Чтобы было не жалко, не жалко
     Ничего мне потом потерять.

     Нагадай мне встречу, нагадай удачу,
     Нагадай, цыганка, розовый рассвет.
     Пожелай мне песню, пожелай мне счастья,
     Пожелай любви мне много, много лет.

     Я не стану тревожить цыганку,
     И просить ее мне погадать.
     Я же знаю, что карты не смогут
     Ничего о тебе рассказать.
     Не сбывается счастье такое,
     Карты врут, карты врут без стыда.
     И гадать я на картах не буду
     Никогда, никогда, никогда.

Вальс медицинских работников
Музыка Вячеслава Гридунова

   Посвящается моим родителям,
   Ивану Михайловичу
   и Ольге Федоровне Поверенным

     Люди в белых халатах – их заботам нет конца.
     Но открыты их лица и нежны их сердца.
     Нам подарят надежду, нас поддержат, поймут
     Люди в белых халатах. Благороден их труд.

     Вы клятвой Гиппократа однажды поклялись,
     Чтоб людям на планете дарить любовь и жизнь.
     Дорогой милосердия идти вам до конца.
     Пусть бьются в ритме века ваши сердца.

     Городская больница – это место, где ты.
     Забываешь о боли, снова веришь в мечты.
     Люди в белых халатах будут рядом с тобой
     И помогут победу одержать над бедой.

     Ведь клятвой Гиппократа однажды поклялись,
     Чтоб людям на планете дарить любовь и жизнь.
     Дорогой милосердия идти вам до конца.
     Пусть бьются в ритме века ваши сердца.

     Нет гуманней призванья, нет почетней забот,
     Чем вселенную нашу уберечь от невзгод.
     Люди в белых халатах по планете идут,
     Имя врач, словно знамя, они гордо несут.

Марш юных спортсменов

     Юные спортсмены, так держать!
     Юные спортсмены, не отступать!
     Юные спортсмены, вперед, вперед!
     Только самых смелых удача ждет!

     Медали олимпийцев и рекорды
     У нас еще с тобою впереди.
     Сегодня мы должны дорогой спорта
     К вершинам мастерства вперед идти.

     Выше знамя российского спорта
     Надо, друг, нам с тобою держать,
     Впереди мировые рекорды,
     Значит нужно сейчас побеждать.

     Будь настойчивым, смелым, упорным,
     Покажи силу, ловкость свою,
     Не сдавайся, мой друг, не сдавайся,
     Оставайся в спортивном строю.

     Медали олимпийцев и рекорды
     У нас еще с тобою впереди.
     Ведь нам необходимо флаг России
     Вперед к Победе с честью пронести.

     Юные спортсмены, так держать всегда!
     Юные спортсмены, не сдавайтесь никогда!
     Юные спортсмены, вперед, вперед, вперед!
     Только самых смелых удача ждет!

Над Москвой-рекой

     Над Москвой-рекой купола горят.
     А вокруг Кремля чудо-елки в ряд.
     Колокольный звон над моей Москвой.
     Новый год, мой друг празднуем с тобой.

     Этот город тебя заманит,
     Заморочит, заворожит.
     Этот город тебя обманет
     И поземкою закружит.
     В хрустале замороженных окон
     Отразится Тверской бульвар.
     Словно в шарике новогоднем
     Разноцветных гирлянд пожар.

     Над Москвой-рекой купола горят.
     А вокруг Кремля чудо-елки в ряд.
     Колокольный звон над моей Москвой.
     Рождество, мой друг, празднуем с тобой.

     Этот город тебя заманит,
     Заморочит, заворожит.
     Он бульвары, как руки протянет
     И поземкою закружит.
     Он Садовым кольцом обнимет
     И нашепчет простые слова.
     Этот город тебя одурманит,
     Потому что зовется – Москва!

Алые паруса

     Тихо шепчет прибой ей: «Желанна»
     Разбиваясь о скалы: «Анна»
     Пеной кружев воздушных: «Желанна
     Ты послушай меня, босоногая Анна».

     Заплещется прибой у ног твоих
     И солнца диск поднимется из вод
     И в алый цвет раскрасит паруса,
     На корабле, что за тобой плывет.

     Ветер косы растреплет: «Желанна»
     Эхо выкрикнет: «Милая Анна!»
     И замрет на краю океана,
     Чтоб увидеть рассвет босоногая Анна.

     Заплещется прибой у ног твоих
     И солнца диск поднимется из вод
     И в алый цвет раскрасит паруса,
     На корабле, что за тобой плывет.

Капли дождя

     Ничего ведь не случилось, в самом деле,
     в самом деле.
     Ну, подумаешь, расстались на каких-то две недели.
     Ну, подумаешь, сегодня моих песен не услышишь.
     Пусть меня тебе заменит дождик,
     льющийся по крыше.

     Капли дождя, словно сердце стучат,
     Времени ход отмечая.
     Капли дождя скажут тебе,
     Как я безумно скучаю.

     Что же с нами приключилось, в самом деле,
     в самом деле?
     Неужели мы расстались аж на целых две недели?
     И не будет нежных взглядов, обещаний,
     просьб и клятв.
     Две недели – это вечность, возвратись скорей назад.

     Капли дождя, словно сердце стучат,
     Времени ход отмечая.
     Капли дождя скажут тебе,
     Как я безумно скучаю.

Игра

     Мы с тобой едва знакомы,
     Верный рыцарь моих грез,
     О тебе шепнул мне ветер,
     Что летал между берез.

     О тебе пропели птицы,
     Рано-рано поутру,
     О тебе сказало солнце
     И затеяло игру:

     Чет и нечет, чет и нечет,
     Пусть сегодня не везет.
     Чет и нечет, чет и нечет,
     Будет новый поворот.

     Разлинован, как тетрадка,
     К нашей встрече долгий путь,
     И теперь, мой рыцарь верный,
     Сделай, сделай что-нибудь,

     Чтобы я тебя узнала,
     Чтобы мимо не прошла,
     Чтоб мечта реальной стала,
     Чтоб закончилась игра.

     Чет и нечет, чет и нечет,
     Пусть сегодня повезет.
     Чет и нечет, чет и нечет,
     Будет новый поворот.

А за окнами бушует весна…

     Мне тебя разлюбить – пустяковое дело.
     Мне расстаться с тобой – не беда, не беда
     Я не стану звонить, и тебя я забуду,
     И не вспомню тебя никогда, никогда.

     А за окнами бушует весна,
     А весною, как назло, не до сна.
     И сирень цветет под самым окном,
     Не дает никак забыть мне о нем.

     Мне уйти от тебя – это дело простое,
     Мне твой голос забыть не составит труда.
     Дверь закрою на ключ, о тебе я не вспомню,
     Пусть погаснет на небе наша звезда.

     А за окнами бушует весна,
     А весною, как назло, не до сна.
     И сирень цветет под самым окном,
     Не забыть, наверно, о нем.

     Нам расстаться с тобой не удастся, наверно,
     Не уйти от тебя никуда, никуда.
     Дверь распахнута настежь, и в небе полночном
     Вновь сияет, сияет наша звезда.

     А за окнами бушует весна,
     А весною, как назло, не до сна.
     И сирень цветет под самым окном,
     Не дает никак забыть мне о нем.

Давайте не будем грустить

     Мой друг, в вашем сердце осень
     И первых морозов след.
     Так было и будет после
     Еще через сотню лет.

     И кисти рябины красной
     Агатами бус заблестят.
     И за окном закружиться
     Листьев цветной звездопад.

     Так давайте ж не будем грустить,
     И сердиться на хмурую осень.
     Так давайте ж смеяться, шутить
     И сомненья подальше отбросим.

     Так давайте ж улыбки дарить,
     Проявлять доброту и участье.
     Так давайте ж друг друга любить
     Наша жизнь на земле – это счастье.

     Мой друг, в вашем сердце осень
     И первых морозов след.
     Так было и будет после
     Еще через сотню лет.

     И захрустит под ногами
     В лужицах тоненький лед.
     Осень неспешной походкой
     В сердце другое войдет.

     Так давайте ж не будем грустить,
     И сердиться на хмурую осень.
     Так давайте ж смеяться, шутить
     И сомненья подальше отбросим.

     Так давайте ж улыбки дарить,
     Проявлять доброту и участье.
     Так давайте ж друг друга любить
     Наша жизнь на земле – это счастье.

Хочешь, я стану прежней

     Хочешь, я стану прежней,
     Прежней смешной девчонкой
     С русыми волосами
     И короткою челкой?

     Хочешь, тебя обниму я
     И расскажу о прошлом,
     О том, как с тобой мечтали
     О самом-самом хорошем?

     Хочешь, в заоблачной дали
     Я крылья подставлю ветру
     И позову с собою
     Летать по белому свету?

     Хочешь, с тобой останусь
     В доме за морем синими,
     Чтобы глядеть на окна,
     Где пальмы рисует иней?

     Хочешь, глаза закрою
     На будущие измены,
     Став бледно-лунным ликом
     Скорбящей за всех Селены?

     Но ты не слушаешь меня, мой милый друг.
     Все шире, шире, разделяющий нас круг.
     И все плотней непонимания стена,
     И повисает паутиной тишина…

Времени веретено

     Кружит времени веретено,
     Тянет, тянет из прошлого нить.
     Позабыто все то, что давно
     Нам казалось, не сможем забыть.
     Нам казалось, вопрос не решить,
     А теперь даже вспомнить смешно,
     Тянет, тянет из прошлого нить,
     Кружит времени веретено.

     Кружит времени веретено,
     Нам с тобой не давая скучать,
     Заставляя забыть о плохом,
     Снова верить, любить и мечтать.
     Раньше не было силы простить,
     А теперь даже вспомнить смешно,
     Тянет, тянет из прошлого нить,
     Кружит времени веретено.

     Улыбнись же скорее, мой друг,
     Постарайся понять и простить,
     Все проходит, проходит, поверь,
     Время лечит, не стоит грустить.
     Нам теперь даже вспомнить смешно,
     Все, что не было силы забыть.
     Жаль, лишь времени веретено
     Так стремительно стало кружить.

Не спеши, осень…

     Ты пока что не спеши, осень,
     Нам разлук не ворожи, осень,
     Дай подольше насладиться летом,
     Счастьем, радостью, любовью, светом.

     А на станции Зима – осень.
     Тучи скрыли от людей неба просинь,
     Опустившись над землей низко, низко
     Сообщая, что зима близко.

     Нет, на станции Зима – лето,
     В алый-маковый наряд степь одета,
     Тройкой резвою печаль мимо мчится,
     И от счастья до утра нам не спится.

     Ты пока что не спеши, осень,
     Нам разлук не ворожи, осень,
     Дай подольше насладиться летом,
     Счастьем, радостью, любовью, светом.

Î, mon amour

     Я звоню тебе из Парижа,
     Здесь слетает с каштанов лист,
     Здесь неоновые афиши
     И закат по-осеннему мглист.

     Здесь летят облака словно птицы,
     Отражаются замки в воде,
     Здесь приветливо-добрые лица,
     Лишь тебя, лишь тебя нет нигде.

     Я за столиком с краю присяду,
     Номер твой неспеша наберу,
     И тебя приглашу на свиданье
     Пляс Пигаль, ровно в пять, на углу.

     Ну, а вдруг, ты возьмешь и приедешь,
     Мне на встречу шагнешь из метро,
     И осеннее хмурое солнце
     Нам с тобой улыбнется светло.

     В Париже невозможное возможно.
     В Париже можно встретиться с мечтой.
     O, mon amour, – я прошепчу в Париже.
     O, mon amour, – раздастся над Москвой.

ME GUSTA – Мне нравится!

     – jHola, seńora! ^Como esta usted?
     – Esta bien, muy bien, qracias.
     – Vamos a bailar, seńora.
     – Con much qusto, seńor. Me qusta bailar.
     – Привет, сеньора, как дела?
     – Живу прекрасно, весела.
     – Пойдем со мной гитару слушать
     В таверне песни петь, плясать.
     – Я вам не в силах отказать,
     Фламенко будем танцевать.

     iTe gusta, seńora?
     jMe gusta, seńor!
     iMe gusta, me gusta, me gusta!
     В испанской таверне гитара звучит
     И будит уснувшие чувства.
     Хочу танцевать, танцевать, как Кармен,
     И ритм отбивать кастаньетом,
     И слушать как ветер испанский шумит,
     Делясь с нами важным секретом.

     Хочу без конца, без конца повторять:
     Me gusta, me gusta, me gusta!
     Мне нравится этот чудесный мотив,
     Он будит уснувшие чувства.

     В хрустальных бокалах искрится вино,
     Негромко гитара играет,
     И бабочкой яркой над нами любовь
     Летает, летает, летает.

     iTe gusta, seńora?
     jMe gusta, seńor!
     iMe gusta, me gusta, me gusta!
     В испанской таверне гитара звучит
     И будит уснувшие чувства.
     Ϊ,A dónde das prisa, mi corazon?
     Не знаю, не знаю, не знаю.
     A son de guitarra mi corazon
     Опять и опять повторяю:

     Куда ты торопишься, сердце мое?
     Не знаю, не знаю, не знаю.
     Я вместе с гитарой веселый мотив
     Опять и опять повторяю

     iTe gusta, seńora?
     jMe gusta, seńor!
     iMe gusta, me gusta, me gusta!
     В испанской таверне гитара звучит
     И будит уснувшие чувства.
     Начать все с чистого листа —
     Ах, Боже мой, какое счастье!
     Вновь будут слезы, дождь, ненастье,
     И даль прозрачна и чиста…
     Начнем же с чистого листа!

Новеллы

   Новелла должна вызывать шок.
   Фирменный знак новеллы: у нее бывает «второе дно», наличие некой загадки. Какая-то зыбкая позиция рассказчика…
   «What is your message of? – Что вы хотели этим сказать?»
   Новелла должна застрять в памяти, как песчинка в сердечке моллюска. И этой песчинкой каждый ее умный владелец может дорожить.
   Людмила Петрушевская

Танец огня

   Как тело без духа мертво, так и вера без дел мертва
Послание Иакова 2:26

   Это был романтический ужин при свечах. Они сидели друг против друга за красиво сервированным столом. Он о чем-то оживленно рассказывал, активно размахивая руками.
   Она не слушала его слов. Она смотрела на трепещущее пламя свечи и никак не могла решиться сказать ему главное.
   – Главное состоит в том, что это и есть самое главное! – шептало ей бледно-желтое пламя свечи, вздрагивая от едва уловимого дыхания.
   – Да, да, – мысленно соглашалась она. – Это и есть самое главное! Но у меня не хватает смелости сказать ему, что…
   Маленький полупрозрачный мотылек закружился над свечой. Он опускался все ниже и ниже, пока не попал в огненные объятия, неожиданно взметнувшегося вверх пламени. На долю секунды мотылек замер в блаженной истоме и рухнул вниз кучкой серого пепла. А пламя, издав прощальный вздох, снова превратилось в бледно-желтый едва трепещущий огонек.
   Она вздрогнула и прижала ладонь к губам. На миг ей почудилось, что она – полупрозрачный мотылек, который бесстрашно рванулся в жаркие объятия огня, поплатившись за это собственной жизнью.
   – Давай выпьем за вечный огонь любви! – предложил он, протягивая ей бокал рубинового вина. – За нас с тобой, моя Вероника!
   – Как странно, – чуть пригубив вино, сказала она. – Как странно устроен мир. Бедный мотылек погиб, объясняясь пламени в вечной любви…
   – Твой безмозглый мотылек погиб по собственной глупости, – рассмеялся он. – Никто не объяснил ему, что огонь не только дает свет, но может превратить все в прах и пепел.
   Из темноты вынырнул еще один мотылек и, рванувшись в жаркие объятия бледно-желтого пламени, рассыпался пеплом на столе.
   – Здесь не ресторан, а настоящий крематорий, – расхохотался он.
   – Прекрати, – сказала она и поднялась.
   – Сядь на место, – скомандовал он и стукнул кулаком по столу. Глаза блеснули таким недобрым светом, что она почувствовала леденящий холод во всем теле и медленно опустилась на стул.
   – Что это еще за фокусы? – пристально глядя ей в глаза, поинтересовался он. – Кто позволил тебе вставать, не дожидаясь конца ужина? Ты решила испортить чудесный вечер? Ты решила покапризничать?
   Вероника почувствовала, как огромный комок подкатил к горлу, пытаясь вырваться наружу потоком слез. Она мотнула головой и попыталась улыбнуться. Но улыбка скорее напомнила жалкую гримасу.
   – Бери бокал и пей за нас, – процедил он сквозь зубы. – За наше будущее!
   Она поднесла бокал к губам и низко-низко опустила голову. Как ей сейчас хотелось крикнуть, что никакого будущего у них никогда не будет. Как хотелось выплеснуть ему в лицо рубиновое вино и уйти прочь, раствориться в ночном городе, исчезнуть навсегда. Неимоверным усилием воли она подавила в себе все эти желания, глубоко вздохнула и сделала большой глоток вина, подумав:
   – Я пью за то, чтобы никогда больше с тобой не встречаться, Колька. Ни-ког-да! Я обязательно скажу тебе сегодня то, что должна была сказать давным-давно.
   Из темноты вынырнул мотылек и принялся порхать вокруг свечи. Вероника попыталась отогнать его. Но он возвращался снова и снова, пока не рухнул на стол кучкой пепла.
   Николай молча наблюдал за бесполезными попытками Вероники сохранить жизнь мотылька, а потом, усмехнувшись, сказал:
   – Знаешь, мне сейчас вспомнилась притча про огонь. Мне ее прабабушка рассказывала. Когда мы гостили у нее в деревенском доме, то надо было топить печь, подбрасывая дрова в раскаленное устье. Бабуля открывала дверцу, из которой вырывалось пламя, а я испуганно отскакивал в сторону и кричал: «Ой, как страшно!» Бабуля хитро щурилась и приговаривала: «Да разве наша печь страшная? Нет, милай, наша печь вовсе не страшная! Возле нее и погреться можно и пироги испечь. А вот у одного царя была печка такая горячая, что возле нее люди заживо сгорали».
   – Зачем же ему такая печка нужна была? – удивлялся я.
   – А затем и нужна, чтобы непокорных казнить! – растолковывала бабуля. Потом усаживала меня на печь и начинала рассказывать про злого царя. Притча обрастала все новыми и новыми подробностями. Вот только рассказывать, как бабушка я не умею, – Николай прикрыл глаза, вспоминая старый деревенский дом, теплую печку, запах свежевыпеченных пирожков и тихий голос бабушки: «Жил был царь. Как его звали? Да кто звал, тот и знал, а нам знать не обязательно. Главное, что он жил не тужил, злым, безжалостным был…»
   – Да, рассказывать, как бабушка – это целое искусство, – открыв глаза, сказал он. – Я расскажу тебе так, как запомнилось. Царь был злым и жестоким, издавал приказы один другого строже. Подданные дрожали от страха, ведь за нарушение приказа их ждала смерть в раскаленной печи. Короче, подданные были весьма послушными. А вот три царских сына постоянно нарушали приказы. Не нравилась им жестокость отца, не одобряли они строгие приказы, хотелось им все по-своему сделать.
   – Но это же бунт! – решили царские вельможи и поспешили доложить обо всем царю.
   Рассердился царь, ногами затопал:
   – Да где это видано, чтобы родные дети шли против отца? Не стану я своеволие терпеть. Не нужны мне такие сыновья. Бросьте их в печь, чтобы другим неповадно было!
   Слуги повели царевичей к печи. Руки им веревками связали и расплакались. А царевичи смеются.
   – Вы же на верную смерть идете, а вместо слез и мольбы о пощаде, мы от вас смех слышим, как же так? – удивились вельможи.
   – А мы не боимся царского гнева, – ответил старший царевич.
   – Почему это вы не боитесь? – строго спросил царь.
   – А потому, батюшка, – ответил средний сын, – что приходил к нам старец и сказал, что скоро ты нас в печь бросишь…
   – Но если мы не испугаемся, – продолжил рассказ младший сын, – то Бог спасет нас от огня твоей ярости. Ведь он…
   – Не желаю больше глупые сказки слушать, – рассвирепел царь. – Бросайте их в печь. Пусть сами убедятся, что старикашка этот всего-навсего обманщик, потому что от огня никто еще не спасался. Ник-то!!!
   Царь повернулся и пошел прочь, чтобы не видеть, как сгорят его дети.
   – До скорой встречи, отец! – крикнули царевичи и шагнули в огонь.
   – Не будет больше у нас с вами встречи, – горько вздохнул царь. Он закрылся в своей комнате и принялся ходить из угла в угол, проклиная свою жестокость, сожалея о том, что сделанного не воротишь.
   В дверь несколько раз постучали, а потом старший вельможа жалобным голосом заскулил:
   – Ваше Величество! Ваше Величество! Ваши сыновья… скорее посмотрите сами, Ваше Величество!
   Царь поспешил к печи. Придворные расступились и покорно склонили головы. Заслонка в печи была открыта. Огонь вырывался наружу, не давая приблизиться более чем на сто шагов. А внутри печи по кругу ходили четыре человека. Пламя не касалось их совершенно. Оно словно оберегало людей, очерчивая границу, за которой кончалась царская власть и начиналась власть Всевышнего.
   – Кто эти люди? – удивленно спросил царь.
   – Ваши сыновья, Ваше Величество! – ответил старший советник. – А четвертый появился в тот момент, когда вы изволили удалиться.
   – Вы уверены, что это мои дети? – царь сдвинул брови. Советник кивнул. Царь повернулся к печи и громко крикнул:
   – Дети мои, я прощаю вас, выходите!
   Огонь в печи потух так внезапно, словно его никогда там не было. Но лишь царевичи отошли на безопасное расстояние, огонь вспыхнул с новой силой. Придворные и вельможи отпрянули, почувствовав огненный жар на своих лицах.
   Царь долго и внимательно рассматривал одежду сыновей, трогал волосы, руки, лица, но не находил не единого огненного следа.
   – Простите меня, дети, за мою жестокость, – царь обнял сыновей и горько заплакал.
   Потом он принял решение разделить царство на три части, сделав каждого сына мудрым правителем, а сам постригся в монахи, чтобы искупить свою вину за все содеянные грехи.
   Вот такую сказку рассказывала моя бабуля, утверждая, что огонь может быть оберегающим. А я смотрел как, потрескивая, сгорают поленья, и думал, что огонь похож на страсть. Страсть, вспыхнув в нашем сердце, может разжечь такой пожар, что ни одна пожарная часть не сможет затушить его.
   Николай откинулся на спинку стула и рассмеялся.
   – Знаешь, я сейчас представил человека, сгорающего от страстных желаний, а вокруг него пожарных с брандспойтами. Тушение пожара страстей выглядит смешно и нелепо. В огне страсти человек сгорает, как безмозглый мотылек.
   Словно подтверждая его слова, из темноты вынырнул мотылек и, бросившись в жаркие объятия пламени, упал на стол кучкой пепла.
   – Главное в том, что это и есть самое главное, – прошептало пламя свечи, взметнувшись вверх.
   – Главное в том, чтобы принять настоящее именно сейчас, в данный миг, – подумала Вероника. – Принять настоящее таким, как оно есть. Надо перестать вздыхать о прошлом и моделировать фантастическое будущее, потому что, делая это, мы занимаем у настоящего. Мы лишаемся настоящего. Нам надо научиться жить сейчас, радуясь каждому мигу.
   Вероника глубоко вздохнула, решив, что больше не стоит откладывать важный разговор.
   – Коля, мне надо тебе сказать что-то очень важное, – начала она.
   Он улыбнулся и сжал ее руку.
   – Понимаешь… – она поняла, что опять не сможет ничего сказать. – Мы должны…
   – Верно, милая, все верно, – сказал он. – Я сам давно хотел сделать тебе предложение. Нам давно пора пожениться. А сейчас я хочу пригласить тебя на танец страсти. Пусть все видят, как я безумно тебя люблю.
   – Боже мой! – застонала у Вероники в груди струна отчаяния. – Как мне объяснить ему, что между нами ничего не может быть, что я не хочу за него замуж, что мы должны расстаться как можно скорее, пока не сгорели оба?
   – Коля, прости, но мне не хочется танцевать, – она умоляюще глянула на него.
   – Глупости, – строго сказал он. – Ты будешь делать то, что я тебе прикажу! Ты – моя будущая жена, поэтому должна безоговорочно мне подчиняться. Поняла, дорогая?
   Вероника кивнула и пошла танцевать. Устраивать скандал в ресторане, на виду у многочисленной публики, ей совсем не хотелось. Она приняла твердое решение сказать ему все наедине.
   Танец длился целую вечность. Музыка оглушительными аккордами сыпалась сверху, словно надоедливый моросящий дождь. Николай кружил Веронику, то прижимая к себе, то отталкивая. Он заставлял ее замирать на месте, а сам совершал странные телодвижения, наступая на нее.
   Вероника подчинялась ему, словно безвольная кукла. Она механически улыбалась, думая о свече, на которую летят и летят мотыльки, о том, что люди часто совершают опрометчивые поступки, не понимая, что спешат не к тому огню.

     Не хочу ничего. Ничего не хочу.
     Руки-крылья расправив, над бездной лечу.
     Не хочу ничего. Ничего не хочу.
     Так летит мотылек на свечу, на свечу,
     Обжигая прозрачные крылья свои,
     Объясняется пламени в вечной любви.
     Так и мы в этой жизни беспечно кружим,
     Не поняв, что совсем не туда спешим.

   – Не туда, не туда, не туда, – гремели музыкальные аккорды. – Гибель неминуема, неминуема, неминуема.
   – Неминуема, неминуема, – кривлялся Николай.
   – Почему, неминуема? – стонала внутри Вероники струна отчаяния. – Почему?
   Резкий дверной звонок заставил Ларису Кузьминичну вздрогнуть.
   – Кого это принесло в такую рань? – пробурчала она и пошла открывать.
   – Вам телеграмма. Срочная, – выпалила неулыбчивая девушка и, протянув телеграфный бланк, спросила:
   – Дома еще кто-нибудь есть?
   – Есть, а что? – Лариса Кузьминична подозрительно глянула на девушку.
   – Да… телеграмма-то не очень хорошая, – смутилась девушка. – Я подумала, вдруг вам плохо станет, а вы одна, что тогда делать?
   – Да что там такое страшное, что мне плохо станет? – рассердилась Лариса Кузьминична и почувствовала, как бешено забилось сердце. Она выхватила из рук девушки телеграмму, прочитала и, вскрикнув, начала оседать на пол.
   – Помогите! – заголосила девушка.
   Из комнаты выбежал заспанный мужчина, судорожно запахивая халат.
   – Лариса! Боже мой, что стряслось? – склонившись над женой, спросил он.
   – Ми-и-и-ша, Ве-е-е-ра-а-а, – прошептала Лариса Кузьминична, протягивая мужу телеграмму.
   – Срочно приезжайте. Вера в реанимации. Татьяна, – прочел он и схватился за сердце.
   – Дядечка, тетечка, ой! – испуганно воскликнула девушка. – Что же мне с вами делать? Давайте я скорую вызову.
   – Не стоит, – попытался улыбнуться мужчина. – Спасибо вам, милая. Мы сами… Сейчас только вот с мыслями соберемся…
   – Вам точно помощь не нужна? – недоверчиво спросила девушка.
   – Точно, – кивнул мужчина.
   – Да, да, мне уже лучше, – подтвердила женщина. – Миша, помоги мне подняться.
   Он ловко подхватил ее под руки и поставил на ноги. Но она качнулась и, застонав:
   – Ой, что-то ноги онемели, иголками колют. Ой…, – снова начала оседать на пол.
   – Помогите-ка мне, милая девушка, – смущенно попросил мужчина.
   Девушка помогла ему усадить жену в кресло, а потом тихонечко удалилась.
   – Ты что, как воровка из чужой квартиры на цыпочках выходишь? – грянул строгий голос.
   Девушка вздрогнула и увидела сухую старушку, которая высунулась из соседней двери.
   – Вот я сейчас тебя в милицию сдам, чтобы никому неповадно было на чужое добро зариться, – старушка ловко схватила девушку за руку.
   – Это хорошо, что вы, гражданочка, такая бдительная. Только я никакая не воровка, я телеграмму принесла вашим соседям, – смущенно улыбнулась девушка и попыталась высвободиться из крепких бабушкиных рук. Но бдительная старушка только сильнее сжала свои тонкие пальцы.
   – Обмануть меня решила? – зло сверкнула она глазами. – Усыпить мою бдительность хочешь? Телеграмму она поздравительную принесла, мол. Только с чем поздравлять соседей моих, а?
   – Да при чем тут поздравления? – рассердилась девушка. – Я вам не сказала, что я им поздравления принесла. Я сказала, телеграмму. А телеграммы, бабушка всякие бывают.
   – Какие еще всякие? – старушка ослабила хватку.
   – Бывают радостные, а бывают грустные, – пояснила девушка.
   – Так ты им, значит, грустную телеграмму принесла? Какую? – старушка хотела знать все в подробностях.
   – Да дочь у них в реанимации, – шепотом сказала девушка.
   – Верка? – вскрикнула старушка и схватилась обеими руками за сердце. – Ой, ой, ой… А чой-то она в реманимации делает?
   – Не знаю, – девушка пожала плечами. – В телеграмме только сказано, что в реанимации и надо срочно приехать.
   – Ох, горюшко-горе, – запричитала старушка. – Вот она Москва-то каким боком выходит. Ох… А ведь Лариса уговаривала Верку не ездить в Москву. Просила ее дома остаться, с родителями. Нет, не захотела, строптивая дочь. В столицу отправилась. Вместо Верки Вероникой стала… Да в реманимации-то все равно: Верка ты аль Вероника. Смерть ведь имени не спрашивает. Для нее мы все на одно лицо – покойники…
   – Ой, да что вы, бабушка, такое говорите? – испугалась девушка. – В телеграмме про смерть ничего не сказано. Она в реанимации, значит, жива…
   – Это еще бабушка надвое сказала, жива, аль нет! – старушка поджала губы и подняла вверх указательный палец.
   – А я буду верить, что Вера жива, что у нее все будет хорошо, – громко крикнула девушка и быстро сбежала вниз по ступеням.
   – Ишь ты, какая верующая нашлась, – укоризненно пробормотала старушка, а потом снисходительно добавила:
   – Ладно, уговорила, я тоже верить буду, что Вера жива.

   – Миша, – простонала Лариса Кузьминична, – что же с нашей Верочкой случилось?
   – Не знаю, Ларочка, не знаю, – ответил он и присел на пол у ног жены. Она несколько раз провела рукой по его жестким волосам и всхлипнула.
   – Ларочка, не стоит паниковать раньше времени, – Михаил Тарасович прижал руки жены к своим губам. – Давай выпьем валерьяночки и начнем трезво рассуждать.
   – Давай, – согласилась Лариса Кузьминична.
   – Раз сказано, срочно приезжайте, значит, надо ехать, – выпив залпом целый стакан валерьяновых капель, сказал Михаил Тарасович.
   – Срочно и поедем, – Лариса Кузьминична поднялась из кресла и пошла к двери.

   В электричке супруги молчали. Они сидели, крепко прижавшись друг к другу, и думали о дочери. Каждый по-своему перебирал в памяти дорогие подробности…
   Лариса Кузьминична не сомневалась ни минуты, что родится девочка.
   Когда акушерка бодрым голосом сказала:
   – Поздравляю, мамочка, у вас…
   – Верочка, Вера, – выдохнула Лариса Кузьминична. – Я верила, что будет девочка, поэтому и Вера, Верочка.
   Потом были бессонные ночи, первые зубы, первые слова «ма-па» и «па-ма», первые шаги, первые шишки, первые смешные высказывания, которые Лариса все хотела записать, да так и не собралась.
   – Почему не записала? – запоздало пожурила она себя. И неожиданно вспомнила забавный случай. Они зашли с Верочкой в магазин, выбрать папе подарок.
   – Мама, мама, посмотри, какие красивые бус-сы! – радостно воскликнула малышка. – Давай их папе купим!
   – Зачем же твоему папе бусы? – засмеялась продавец. – Мужчины бусы не носят.
   – Это ваши не носят, – строго сказала девочка. – А наши еще как носят. Мама, ты должна купить папе буссы. Они его очень-очень сильно порадуют.
   Продавец подозрительно посмотрела на Ларису Кузьминичну, на маленькую Верочку и протянула им бусы – бус-сы.
   Дома Верочка торжественно преподнесла бус-сы папе и сказала:
   – Папка, ты у нас первый мужчина, который будет носить замечательные бус-сы.
   – Сколько Вере было тогда? – Задумалась Лариса Кузьминична. – Года три, четыре. Сейчас ей двадцать восемь, а вот поди ж ты, слово бус-сы прижилось.
   – Папка, где твои бус-сы? – кричала Вера, и все дружно хохотали.
   – Что же с тобой стряслось, Вера, Верочка, девочка моя? – Лариса Кузьминична прикрыла глаза. Она боялась, что произошло что-то ужасное, поэтому старалась думать о хорошем, старалась отгонять мрачные мысли. Она настойчиво убеждала себя, что вера, их общая вера в хорошее, поможет дочери. Должна помочь. Не зря же она дала девочке такое замечательное имя – Вера!

   Михаил Тарасович хотел сына. Но Ларисина уверенность в том, что будет девочка, примирила его с мыслью о дочери. Ему даже начало казаться, что он вообще и не думал о мальчике, а всегда мечтал только о девочке, которой Лариса придумала замечательное имя – Вера. Да и разве можно было назвать дочку по-другому?
   Когда везли Ларису в роддом мимо заливных лугов, мимо церкви, стоящей по колено в Волге, то с колокольни разносился на всю округу звон: Вера – Вера – Вера!
   А через несколько часов санитарка выглянула из окошка регистратуры и, поманив Михаила Тарасовича, сказала:
   – Поздравляю, папочка, у вас…
   – Верочка! – выдохнул он.
   – Да, – засмеялась девушка, – девочка три с половиной килограмма, рост пятьдесят два сантиметра. Роды прошли хорошо.
   Потом Михаил Тарасович, задыхаясь от счастья, держал на руках кружевной сверток, перехваченный красными лентами, в котором мирно посапывала маленькая Верочка.
   Бессонные ночи, когда малышке хотелось поиграть, а родителям поспать, выводили Михаила Тарасовича из себя. Тогда он ужасно сердился, а сейчас вспоминал о тех ночах с тайной дрожью. Тогда Вера принадлежала только им. Это было счастливое время, которое уже не вернуть. Дочь выросла. Уехала в Москву. У нее появились новые увлечения, новые друзья. Она больше не забиралась на колене к отцу, не лохматила его жесткие волосы, не спрашивала:
   – Папка, где твои бус-сы? Дай напрокат, пожалуйста.
   Михаил Тарасович машинально потрогал нагрудный карман, где лежали деревянные бус-сы, подаренные Верой, и подумал:
   – Что с тобой стряслось, дочка?
   Лариса Кузьминична крепко сжала руку мужу. Он благодарно кивнул ей в ответ и прошептал:
   – Все будет хорошо, вот увидишь. Не зря же у нашей девочки такое замечательное имя – Вера!

   Вера жила в Москве уже десять лет. Сначала она снимала комнату, а потом взяла ссуду и купила небольшую квартиру на Звездном Бульваре.
   – Вот вам ключи от моего «царства-государства, где погодится без бурь» [40 - Александр Дольский.], – пропела она, вручая родителям ключи.
   – Да зачем нам они? – изумилась Лариса Кузьминична.
   – Мало ли, что может произойти, – улыбнулась Вера, – потеряю, выкрадут…
   – Да неужели ты в Калязин за ключами поедешь? – поинтересовался Михаил Тарасович.
   – Ну и что, что не поеду, – Вера топнула ногой. – Зато вы будете знать, что в мое царство-государство вход для вас всегда открыт. Берите ключи и баста!
   – Вот и пригодились нам ключи от твоего царства-государства, дочка, – горестно вздохнул Михаил Тарасович, аккуратно открывая дверь, словно боялся потревожить спящего, разрушить хрупкое пространство тишины. Но по ту сторону двери звучала музыка Чайковского, и привычно посвистывал чайник, предупреждая о приближение гостей.
   – Слава Богу, Верочка дома! – облегченно произнесла Лариса Кузьминична.
   – Верочка, в твое царство-государство гости пожаловали, – громко крикнул Михаил Тарасович.
   Мужчина и женщина стояли на пороге, не решаясь переступить через него. Они боялись помешать дочери, боялись, что явились некстати, радовались, что произошла досадная ошибка, что на самом деле с Верой, с их Верой все в полном порядке.
   Но из комнаты вышла вовсе не Вера, а высокая, худенькая рыжеволосая девушка с заплаканными серо-зелеными глазами.
   – Здравствуйте, я Таня, – сказала она. – Это я вам телеграмму отправила… Я сама толком ничегошеньки не знаю… Мне позвонили из ожогового центра… Я побоялась ехать одна, решила вас дождаться… Вот…
   – Из ожогового центра? – Лариса Кузьминична испуганно глянула на мужа. – Но вы же написали в реанимации.
   – Все верно, – Таня облизала пересохшие губы и прошептала:
   – Вера в реанимации ожогового центра. Он поджег ее.
   – Боже мой! – вскрикнула Лариса Кузьминична. В кухне надрывно засвистел чайник. Лариса Кузьминична схватила Таню за обе руки и начала трясти:
   – Кто ее поджег? Когда это случилось? И почему орет чайник?
   – Я не знаю, не знаю, не знаю, – разрыдалась Таня.
   – Как это ты не знаешь? Что же ты за подруга, если ничего не знаешь? – у Ларисы Кузьминичны началась настоящая истерика. Она трясла Таню, кричала и плакала.
   – Хватит. Прекрати безобразие, – грозно скомандовал Михаил Тарасович. – Таня тут ни при чем, что ты на нее набросилась? Пойди лучше чайник выключи.
   Лариса Кузьминична безропотно повиновалась.
   – Простите нас, Танечка, – прижав девушку к себе, тихо произнес Михаил Тарасович. – Простите, ради Христа. Где вы говорите наша Вера?
   – В реанимации ожогового центра, – всхлипнула Таня.
   – Едемте немедленно!
   Михаил Тарасович схватил женщин за руки и увлек за собой.

   К большому Таниному удивлению, им всем разрешили войти внутрь и взглянуть на Веру. Они прошли по длинному коридору и остановились у Вериной палаты, одна стена которой была стеклянной и позволяла видеть все, что происходит внутри.
   В центре палаты стояла большая кровать, похожая на глубокую ванну, наполненную серо-голубой водой. На кровати лежала Вера, замотанная в бинты с головы до ног, к ее телу подходило множество разноцветных трубочек, по которым подавались лекарства. На лице у Веры была надета прозрачная кислородная маска.
   Вся комната была похожа на аквариум, в котором над рыбками проводят разные эксперименты. Сейчас в роли рыбки оказалась Вера.
   Лариса Кузьминична прижала обе руки к губам и замотала головой. Михаил Тарасович крепко сжал ее плечи. А молоденькая медсестра скороговоркой выпалила:
   – Хорошо, что руки и лицо не пострадали. Когда ее привезли, мы все ахнули. Она была похожа на обуглившуюся курицу, которую забыли в духовке.
   Лариса Кузьминична вскрикнула и отвернулась. Вид дочери в серо-голубом аквариуме разрывал ей сердце, а слова медсестры чуть не лишили рассудка.
   – Несколько часов реаниматоры бились за жизнь вашей дочери. Ей ввели инкубационную трубку, подключили аппараты искусственного дыхания, чтобы поддержать работу легких. Поставили внутренние катетеры для ввода успокоительных и болеутоляющих лекарств и для восполнения потери жидкости, – медсестра говорила так, словно старалась побыстрее рассказать поднадоевшую историю. Лариса Кузьминична беззвучно рыдала, уткнувшись мужу в плечо, а медсестра говорила, говорила, говорила:
   – Врачи сделали надрезы на ожоговых струпьях на руках, ногах, вокруг шеи, грудной клетки и талии чтобы обгоревшая кожа не стянулась и не прекратила кровоток. Когда работа была сделана, доктор Казанцев сказал, что у нас всего два повода для надежды.
   – Всего два? – испугался Михаил Тарасович.
   – Да, всего два повода, – кивнула медсестра и чуть мягче продолжила:
   – Доктор Казанцев сказал: «Лицо и ладони относительно не повреждены и жизненно важные органы почти в норме. Эта девушка сможет иметь некое подобие жизни, имея сносную внешность и руки, которыми она сможет самостоятельно работать, если, конечно, выживет…»
   – Она обязательно выживет! – закричала Лариса Кузьминична. А Михаил Тарасович тихо сказал:
   – У нашей дочери не два, а три повода для того, чтобы выжить. – Медсестра удивленно повела бровями. – Нашу дочь зовут Вера, понимаете, Ве-ра! И мы все будем верить, что она выживет.
   – Если бы я оказалась на ее месте, то пожелала бы лучше умереть, – задумчиво глядя на забинтованную Веру, проговорила медсестра.
   – Не дай вам Бог быть на ее месте, – прошептала Лариса Кузьминична. – Не дай вам Бог.
   – Попасть в лапы огня – это самое страшное, что может произойти, – назидательным тоном сказала медсестра. – Лечение обожженных тканей затягивается на многие-многие месяцы, иногда на годы. Терпение понадобится не только ей, но и всем нам, потому что все самое страшное еще впереди.
   Медсестра Юля говорила правду. Она знала, что впереди долгие месяцы изнурительных операций по пересадке кожи. Перкуссионные массажи, помогающие вывести сгустки слизи из легких, и массажи, предотвращающие образование кальциевых отложений, способных привести к омертвению суставов. Бесконечные перевязки изуродованного тела, сочащегося кровью и серозной жидкостью. Впереди уроки восстановления опорно-двигательной системы, и долгие месяцы психологической реабилитации.
   А пока Вера лежала в кровати-ванне, наполненной специальной, серо-голубой жидкостью, облегчающей страдания.

   – Привет, меня зовут Николай, Ник, – высокий молодой человек, одетый в элегантный темно-зеленый костюм, тронул ее за локоть и улыбнулся. – Я вижу, вы тоже скучаете на этой веселой вечеринке.
   – Нет, я не скучаю, просто задумалась, – соврала она и повернулась, чтобы уйти. Но он удержал ее.
   – Погодите, позвольте мне угадать ваше имя, – он пристально посмотрел ей в глаза. Она потупила взор. – Вас зовут, Джульетта! Да, да, сегодня я буду звать вас Джульетта. Свое настоящее имя вы скажите мне завтра утром, когда…
   – С чего вы взяли, что завтра утром я захочу вас видеть? – возмутилась она.
   – По той простой причине, что я ваш новый начальник, – улыбнулся он.
   – Вы? – она замотала головой. – Нет… Этого не может быть… Максим Алексеевич сказал бы мне, что…
   – Не волнуйтесь, милая, я просто пошутил, – от души рассмеялся он. – Я давний друг Макса, то есть Максима Алексеевича. Он пригласил меня сегодня на эту веселую вечеринку, пообещав, что познакомит меня с самой очаровательной девушкой. Но я, решив, что самая очаровательная девушка – это вы, не стал дожидаться пока Макс соизволит нас познакомить. А раз мы познакомились, то я предлагаю удрать отсюда назло всем, назло Максу, как вам мое предложение, Джульетта? Соглашайтесь. Ведь вам скучно также, как и мне. Все, что можно было увидеть, вы уже увидели. Здесь продолжения не будет. Продолжение будет там, – он махнул рукой куда-то вдаль и, ловко вытащив из вазы желтую розу, протянул девушке. – Это вам, Джульетта. Я обожаю желтый цвет. Это королевский цвет, цвет власти, солнца и любви. Сегодня вы будете моей королевой, повелевайте.
   – Вероника, иди скорее танцевать, – крикнула рыжеволосая девушка и помахала рукой.
   – Ве-ро-ни-ка! – повторил он, делая паузы между слогами. – У вас редкое имя. Знаете, если отбросить первые четыре буквы «веро», то получится Ника. А я – Ник. Забавно, не так ли. В сочетании наших имен прослеживается некая судьбоносность. Значит, наша встреча не случайна. Кто-то направил нас навстречу друг другу, чтобы слились воедино Ник и Ника.
   Он крепко сжал руки девушки в своих. Шипы желтой розы больно вонзились в ее ладони. Вероника вскрикнула и попыталась высвободиться. Но Николай еще крепче сжал ее руки.
   – Джульетта, это судьба, судьба, судьба, – зашептал он.
   – Да, пустите же, мне больно, – рассердилась она.
   – Ой, простите, – смутился он, быстро разжав руки. – Я так неловок. Я не хотел причинять вам боль. Я просто потерял голову. Вы верите мне, Джульетта?
   Она чуть качнула головой, подумав, что он бессовестный болтун. А он схватил ее ладони и начал целовать. От неожиданности щеки Вероники запылали ярким румянцем. Ей было ужасно неловко, что незнакомец целует ей руки на виду у всех сотрудников банка. Но в то же самое время внутри разгорался пожар восторга и блаженства от того, что все это видит Максим.
   – Пусть помучается, – думала Вероника. – Пусть хоть раз побывает в моей шкуре. Сколько я могу терпеть двойственность своего положения. Сколько буду еще слышать вечное: «Прости, малыш, я сегодня обещал жене вернуться пораньше». Вот возьму и назло ему закручу роман с этим Ником.
   Вероника не отнимала ладони. Она хотела, чтобы эти поцелуи продолжались. Прикосновение горячих губ к прохладным ладоням, демонический блеск черных глаз Николая, аромат желтой розы, легкое покалывание острых шипов и удивленное лицо Максима.
   – Бежимте отсюда скоре, – прошептала она. Он крепко сжал ее руку и увлек за собой в летнюю прохладу ночи.

   Они долго целовались в темном переулке. Целовались страстно, словно встретившиеся после долгой разлуки влюбленные.
   – Джульетта, Джульетта, – шептал он, вдыхая аромат ее волос.
   – Ромео, – отзывалась она.
   Потом был Страстной Бульвар и звездное небо, усыпанное мириадами звезд, где хозяйничает строгая Селена, покровительница влюбленных.
   Веронике казалось, что она черпает любовь ковшом Большой Медведицы, и хотелось, чтобы теплая, летняя ночь не кончалась никогда.
   А когда погасла Венера, Николай проводил Веронику домой на Звездный Бульвар и, прощаясь, сказал:
   – Доброе утро, Вероника! Давай всегда на прощание будем говорить друг другу: «Здравствуй!»
   – Давай, – согласилась она. – Доброе утро, Ник!

     – С добрым утром, моя весна!
     С добрым утром, неспетая песня!
     Все на свете бессмысленно, если
     Нам с тобой нелюбовь суждена! [41 - Наталья Варлей.]

   Он галантно поклонился и быстро зашагал прочь.

   – Я сошла с ума, – укоризненно глядя на свое отражение в зеркале, проговорила Вероника. – Я вела себя непростительно: целовалась с незнакомым мужчиной, болтала всякий вздор, провела бессонную ночь и готова не спать еще целые сутки, ожидая его звонка.
   Вероника погладила телефонный аппарат и попросила:
   – Позвони мне, скорее, скорее, милый Николай, Ник, Ромео. Ой, он же не знает мой номер. О, нет, – застонала она и опустилась в кресло. Горячие слезы покатились из глаз. Рассердившись на себя, на Николая, на наступившее утро, которое разлучило их, Вероника швырнула в разные стороны туфли, сбросила платье и решительной походкой пошла в ванную.
   За спиной оглушительным звоном взорвался телефон. Вероника схватила платье, прижала его к себе, дрожащей рукой сняла телефонную трубку и выдохнула:
   – Алло.
   – Доброе утро, это Ника? – услышала она совсем рядом его голос, ставший таким близким и желанным.
   – Да, – прошептала она.
   – У тебя кто-то спит? – испугался он.
   – Нет, – улыбнулась она. – Это я от волнения. Откуда ты узнал мой номер телефона?
   – Я телепат, – серьезно сказал он. – Я проник в твое сознание и сосканировал все, что мне было надо. Я знаю о тебе все или почти все. Вот сейчас ты стоишь на одной ножке и прижимаешь к обнаженной груди платье, которое ты только что сняла. Верно?
   – Верно, – ответила Вероника и еще крепче прижала к груди платье.
   – «Я целую тебя через сотни разъединяющих верст» [42 - Марина Цветаева.]. Целую тебя, – прошептал он и повесил трубку.
   Вероника еще долго слушала короткие гудки, похожие на ритмические удары сердца.

     Шипы вашей желтой розы
     Вонзились в мои ладони.
     Сонеты проникли в сердце.
     Горячие поцелуи открыли тайную дверцу.

     Дверцу в страну желаний,
     Вздохов и жгучей боли.
     Вы – желтый цветок розы.
     Вы – желтая роза, не более.

     Так почему же строки
     Сами в стихи ложатся?
     И на Бульваре Звездном
     Просят нас повстречаться.

   Настойчивый звонок ворвался в Вероникин сон. Она порывисто отбросила одеяло и рванулась к дверям.
   – Ник!
   На пороге стояла Татьяна. В ее рыжих волосах запутался солнечный зайчик.
   – Танька? – Вероника попятилась.
   – Привет, Верка, – Таня смешно сморщила нос и хитрой лисицей юркнула в комнату.
   – Одна? – разочарованно проговорила она.
   – А кого ты здесь хотела увидеть? – рассердилась Вероника.
   – Ну, – Таня подмигнула подруге и плюхнулась в кресло. – Ты вчера исчезла с вечеринки с таким интересным молодым чемоданом, что я подумала…
   – Как тебе не стыдно? Как ты могла…
   – Ладно, ладно, – замахала руками Таня. – Это меня Макс подослал. Он был вне себя от твоей наглости. Поссорился с женой, нахамил Степановне, отругал Спиридонова. Короче, вечеринка удалась на славу. Но вы остались вне конкуренции. Когда он тебе руки целовал, народ просто замер. И я туда же, понимаю, что неприлично глаза таращить, что отвернуться надо, но не могу. Смотрю, как на экран телевизора, где кино про чужую любовь показывают и думаю, почему не я в главной роли? Почему опять не я? Да все потому, Верка, что ты счастливая, а я нет.
   – Да погоди ты про счастье и несчастье рассуждать, – отмахнулась Вера. – Еще ничегошеньки неизвестно.
   – Ей, видите ли, неизвестно, – Таня вскочила и схватила Веру за руки. – А мне вот все, все, все про вас известно. Вы просто созданы друг для друга. И я даже могу сказать, чем все закончится.
   – Чем? – спросила Вера.
   – Походом в ЗАГС, чем же еще. – Ответила Таня. – Нет, сначала он пригласит тебя в романтическое путешествие на остров Маврикий.
   – Почему на Маврикий? – поинтересовалась Вера.
   – Потому что туда еще не добралась цивилизация, и там он сделает тебе приглашение, то есть предложение руки и сердца, – Таня опустилась на колено, изображая, как именно будет сделано романтическое предложение.
   – А я сконфуженно прижму руки к груди и попрошу месяц на размышления, – включилась в игру Вера.
   – Нет, нет, нет, – закричала Таня. – Я не смогу ждать целый месяц. Если вы не согласитесь стать моей женой, я убью себя. Нет, я убью вас, потом себя, потому что без вас мне жизни нет. Соглашайтесь, Верочка.
   – Я не Верочка, а Вероника, – сказала Вера, погрозив Тане пальцем. – Не забывай, милая Танечка, что с Верой покончено. Да здравствует новая женщина по имени Вероника – Ника – Джульетта – возлюбленная Николая – Ника!
   – Ой, Верка, – покачала головой Таня. – Я слышала, что чужие имена брать не стоит, потому что вместе с именем ты получаешь чужую судьбу, взваливаешь на себя чужой крест.
   – Глупости все это, милая Танечка. Глу-пос-ти, – Вера звонко рассмеялась.
   В передней раздался звонок. Подруги переглянулись.
   – Он? – испуганно спросила Татьяна. Вера пожала плечами и пошла открывать.
   Таня схватила журнал и прикрыла им лицо. Сердце учащенно забилось. На щеках заалел румянец, а ладони стали влажными.
   – Он пришел к Вере. Не смей о нем даже думать, – приказала себе Таня, пытаясь скрыть накатившее волнение.
   – Это соседка заходила, – разочарованно сказала Вера. – А ты что так разволновалась?
   – Я? – Таня выронила журнал.
   – Танька, – Вера прижала руки к груди, – ты что в него влюбилась? Влюбилась с первого взгляда?
   Таня замотала головой, почувствовав, что щеки стали пунцовыми. Вера рванулась к подруге, обняла ее и зашептала:
   – Бедная моя девочка, что же нам теперь делать?
   – Ничего, ничего, Верочка, я справлюсь, – Таня поняла, что не может сдержать слез, что бороться с нахлынувшими чувствами она не в силах. Но как об этом сказать Вере? Да и надо ли говорить, если он выбрал не ее, а Веру? Хотя Макс пригласил его не для Веры, а для нее, для Тани. Но все произошло не так, не так, не так.
   – Я справлюсь, Верочка, – Таня вытерла слезы и улыбнулась. – Мой принц еще в пути. Я запасусь терпением и подожду.
   – Танечка, мне так неловко перед тобой.
   – Забудь. Все случилось так, как должно было случиться. Как должно было…

   Все лето Татьяна издали наблюдала за стремительно развивающимся романом Веры и Николая.
   – Ах, какая ты счастливая, Вероника! – восклицала она. А Вера только отмахивалась и хмурилась.
   – Да что с тобой происходит? – не выдержала Татьяна. – Ты порхать должна от счастья, как райская птичка. А ты мне напоминаешь замученную курицу, которая никогда не умела летать.
   – Танечка, милая, я и сама не могу понять, что происходит. Вроде все хорошо, но что-то мучает меня, что-то останавливает, – Вера скрестила руки на груди и, запрокинув голову, проговорила:
   – Знаешь, у меня такое чувство, словно я на высокой горе стою и думаю: прыгать вниз или нет. Но, по-моему, выбора нет, придется прыгать, чтобы спастись.
   – От чего спастись? – удивилась Таня.
   – Не от чего, а от кого.
   – И от кого же?
   – От Николая.
   – Да ты что го-о-о-воришь, Ве-ер-ка? – Таня даже начала заикаться. – Он тебе цветы, подарки, билеты в театры, ужины в дорогих ресторанах, а ты от него спасаться собралась?
   Таня пристально посмотрела в глаза подруге и вскрикнула:
   – Ты его не любишь, Верка! Ни капельки не любишь, да?
   – Не знаю, – грустно усмехнулась Вера. – Запуталась я. Надо мне одной побыть, во всем разобраться. А тут еще Максим…
   – Забудь про Максима. Не нужен он тебе. За пять лет ничего не изменилось, за неделю тем более ничего не произойдет, – строго сказала Таня. – Твой Максим ни разу тебе дорогого подарка не подарил, себя считал главным подарочком. А Николай тебя брильянтами избаловал, вот ты и зазналась.
   – Да пойми же ты, Танька, что кроме подарков нужно еще родство душ! – закричала Вера. – Нужно, чтобы тебе с этим человеком тепло было. Нужна внутренняя оберегающая теплота. А если ее нет, то нельзя заменить ее никакими подарками. Рано или поздно произойдет отторжение чужеродного организма, произойдет переход от любви к ненависти. Мне кажется, что между мной и Николаем возникла целая Марианская впадина. Вот только не пойму я никак, почему?
   Таня несколько раз прошлась по комнате, потом строго сказала:
   – Ты должна с ним объясниться. Сегодня же.
   Вера кивнула. В этот миг раздался телефонный звонок.
   – Танечка, скажи, что меня нет, – умоляюще глянув не подругу, прошептала Вера.
   – Нет. Ты сама говорила, что он телепат, что все на расстоянии видит, – мотнула головой Таня. – Я врать не стану.
   Таня вышла из комнаты, а Вера подняла трубку и радостно выдохнула:
   – Алло.
   – Что случилось? – строго спросил Николай. – Почему ты так долго не подходила к телефону?
   – Я была в ванной, – соврала Вера.
   – Я заеду через десять мину. Надеюсь, дверь ты мне откроешь быстрее, – металлическим голосом произнес Николай и швырнул трубку.
   – Конечно, – сказала Вера в пустоту.
   – Ладно, я испаряюсь, – Таня поцеловала Веру в щеку. – Будь умницей, Вероника.
   – Буду.

   Таня поднялась этажом выше, прижалась спиной к прохладной стене и замерла в ожидании. Николай легко взбежал по ступеням, напевая какой-то веселый мотивчик, и дал три звонка: один длинный, два коротких. Таня отделилась от стены и глянула вниз. Она увидела, как Николай протягивает Вере букет васильков.
   – Вероника, у меня для тебя потрясающая новость…
   Дверь с грохотом закрылась. Таня опустилась на ступени, зажала голову руками и застонала:
   – Верка, Верка, Вероника, все ты мне врала про нелюбовь, про гору и про все остальное. Тебе просто меня жалко стало. А я вот себя совсем не жалею. Сижу здесь, как дура, сторожу чужую дверь, чужое счастье вместо того, чтобы отправиться на поиски своего.
   Таня поднялась, пригладила волосы, выпрямила спину, горделиво вскинула голову и неспеша спустилась вниз.
   Возле машины Николая Таня остановилась и сквозь зубы процедила:
   – Я избавилась от любви, слышите, вы?
   – Слышу, – раздался над ее ухом мужской голос. Таня испуганно обернулась. Перед ней стоя невысокий лысоватый мужчина, одетый в потрепанный джинсовый костюм, и улыбался.
   – Если вы избавились от одной любви, то ее место непременно должна занять новая любовь, чтобы не нарушился круговорот вещей в природе, – проговорил мужчина и взял Таню под руку. – Простите, что я напугал вас. Просто вы так торжественно произнесли свою речь, что я не удержался. Мне захотелось вам ответить вместо того, кому принадлежит эта шикарная машина, которую вы хотели пнуть ногой. Я прав?
   – Ничего я не хотела. И вообще, оставьте меня в покое, – Таня высвободила свою руку и быстро пошла к метро.
   Мужчина последовал за ней. Она прибавила шаг, он тоже.
   – Что вам надо от меня? – резко остановившись, спросила Таня.
   – Хочу узнать ваше имя, – беззаботно улыбнулся мужчина.
   – Зачем вам мое имя? – рассердилась Таня. – Вы не в мое вкусе. Я не люблю толстых, лысых, да еще неряшливых мужиков.
   – Значит, у меня нет никаких шансов? – грустно вздохнул мужчина.
   – Совершенно никаких.
   – А я размечтался, что познакомлюсь с самой очаровательной москвичкой, которая, как солнышко появляется в нашем дворе, а потом внезапно исчезает. Сегодня мне посчастливилось тронуть эту девушку за руку и…
   – Выходит мы с вами собратья по неразделенной любви, – проговорила Таня, внимательно глядя в грустные глаза мужчины. – Я нравлюсь вам, а мне нравится другой, который влюблен не в меня. Вечная проблема треугольника. Не решаемая, не доказываемая аксиома любви. Остается только ломать голову над вопросами: почему всегда трое? Почему всегда третий лишний? Почему так больно избавляться от любви? И зачем она вообще нужна, эта любовь?
   – Любовь делает людей чище, а страдания помогают нам стать лучше, пробуждают в наших сердцах чувства добра и милосердия. Страдая, мы обретаем понимание того, что доставлять другому радость – это большее наслаждение, чем радоваться самому, – мужчина тронул Таню за руку и спросил:
   – Могу я вас чем-то порадовать?
   – Купите мне букет васильков, – попросила она.
   – С превеликим удовольствием, – выпалил он и увлек ее за собой ко входу в метро, где несколько старушек продавали сине-зеленые букетики васильков. Мужчина выбрал самый большой букет и преподнес его Татьяне.
   – Надеюсь, теперь вы скажите мне свое имя?
   – Таня, – улыбнулась она, уткнув лицо в цветы.
   – «Итак, она звалась Татьяной. Впервые именем таким страницы нашего романа мы своевольно осветим» [43 - А.С. Пушкин.], – нараспев продекламировал мужчина. – Чудесное у вас имя. А меня зовут Леонид Юрьевич. Хотите, я вас провожу?
   – Нет, не хочу, – замотала головой Татьяна. – Достаточно с меня васильков. Спасибо вам огромное, Леонид Юрьевич.
   Таня на миг прижала губы к его щеке и нырнула в распахнутые двери подземки.
   – Что это было? – спросил мужчина, прижимая ладонь к щеке. – Как будто поцелуй. Недурно для начала.
   Он сунул руки в карманы своей потертой джинсовки и, насвистывая веселый мотивчик, отправился домой на Звездный Бульвар.

   Вероника сидела в кресле, а Николай расхаживал по комнате и бодрым голосом выговаривал:
   – Представь себе, мы целую неделю будем валяться на песке, купаться в море, поедать моллюсков, кальмаров и крабов, запивая их самым дорогим Бургундским вином. Целую неделю мы будем наслаждаться свободой, позабыв обо всех. Ты счастлива?
   – Да.
   – Не слышу радости в голосе, – Николай склонился над Вероникой и сильно тряхнул ее за плечи.
   – Я счастлива, – сказала она, пытаясь придать голосу более радостную окраску, но из этого ничего не вышло.
   – Ты плохая актриса, – Николай еще раз тряхнул Веронику за плечи. – Я должен слышать радость в твоем голосе, поняла? – она кивнула. – Тогда скажи еще раз, что ты счастлива.
   – Я счастлива!
   – Вот и славно, – Николай улыбнулся и похлопал Веронику по щеке. – Из тебя выйдет толк, если ты во всем будешь меня слушаться. Так, начнем собирать твой чемодан.
   – Да я сама могу его собрать…
   – Нет, не можешь, – крикнул Николай. – Я не доверяю твоему вкусу. Ты сейчас наберешь всяких легкомысленных тряпок, а мне потом красней за тебя. Я должен быть уверен, что еду отдыхать с приличной женщиной. Я не желаю, чтобы на тебя пялились посторонние.
   – А паранджу мне не надо с собой прихватить? – попыталась пошутить Вероника.
   – Пока нет. Но, когда ты станешь моей женой, – Николай впился пальцами в плечи Вероники так, что она даже вскрикнула от боли, – тогда ты станешь моей собственностью, и я непременно куплю тебе паранджу.
   – Ник, ты пугаешь меня. Ты делаешь мне больно. Пусти.
   – Разве это боль? – ухмыльнулся он, сильнее сдавливая ее плечи. – Это вовсе не боль. Настоящая боль бывает тогда, когда унижают твое самолюбие, когда пытаются противостоять твоей воле, твоей власти, твоему покровительству. Запомни, Вероника, что больше всего на свете я желаю Власти. Власти любой ценой. Любой, поняла? И если ты вдруг решишь, что власть перешла к тебе, то…
   В глазах Николая было столько жестокости, что Вероника онемела от страха. Ей показалось, что Николай может задушить ее, стоит сделать малейшее движение. Мурашки побежали по спине, а сердце на миг перестало биться.
   – Надеюсь, ты все поняла, милая Джульетта, – беззаботно произнес Николай и впился в ее губы. Вероника почувствовала соленый привкус крови во рту и с горечью подумала:
   – С каким наслаждением я бы влепила тебе пощечину.
   – Ты любишь меня, Джульетта? – прошептал Николай.
   – Да, – отозвалась она. – Я безумно люблю тебя, Ник.

   Всю ночь Веронику мучили кошмары. Она убегала от Николая, но он настигал ее и злобно кричал:
   – Ты все равно никуда не уйдешь от меня. Я твой властелин. Я поймаю тебя и брошу в огонь, чтобы ты стала новым человеком. Я повелеваю тебе…
   Звонок будильника вернул Веронику в реальный мир.
   – Как хорошо, что это всего лишь сон, что можно проснуться и забыть о навязчивом кошмаре, – сказала она своему отражению в зеркале. – Пожалуй, я должна сегодня все ему сказать. Да, решено. Сегодня.
   Полная решимости, Вероника отправилась на работу. Ежедневная толчея в метро сегодня совершенно ее не раздражала, а наоборот веселила.
   – Простите, что наступил вам на ногу, – пробурчал серьезный очкарик.
   – Спасибо, что вы таким образом оказали мне знак внимания, – улыбнулась Вероника.
   Очкарик растерялся.
   – До завтра, – проговорила Вероника и выпорхнула из вагона.

   – Что с тобой сегодня? – подозрительно глядя на Веронику, спросила Таня. – Не нравится мне твоя излишняя веселость.
   – А это защитная реакция организма.
   – На что?
   – Я пытаюсь отделаться от кошмара.
   – Вер, говори все толком, у меня от твоих загадок голова кругом, – потребовала Таня.
   – Понимаешь, Колька самый настоящий маньяк, – выпалила Вероника. – Он хочет, чтобы я была его вещью, которую можно использовать в случае надобности. А в случае ненадобности эту вещь можно сдать в утиль.
   – Да он просто пошутил, – хихикнула Таня.
   – Пошутил? – рассердилась Вероника, показав синяки на плечах.
   – Он тебя бил? – Таня зажала ладонями рот.
   – Нет, он меня обнимал, – ехидно проговорила Вероника.
   – Давай в милицию заявим, – предложила Таня.
   – И что мы скажем? Что?
   – Ну… – Таня пожала плечами.
   – В том-то и дело, что сказать нам нечего, – Вероника горько вздохнула. – Он ведь меня в романтическое путешествие позвал…
   – На Маврикий? – обрадовалась Таня.
   – Да нет, в Турцию. А я не хочу ехать, не хочу, да вот не знаю, как ему сказать об этом, – Вероника уткнулась в Танино плечо и разрыдалась.
   – Верочка, хочешь, я с ним поговорю?
   – Нет, Танечка, не стоит. Я сама должна ему все сказать. Сегодня скажу. Я уже решила, – Вероника вытерла слезы, выпрямила спину и улыбнулась:
   – Сегодня все ему скажу. Се-год-ня!

   Они сидели друг против друга. Он что-то рассказывал, а она смотрела на пламя свечи и все не решалась сказать ему самое главное.
   Из темноты выныривали мотыльки и крупными кляксами падали на скатерть, вымарывая все слова, которые она собиралась сказать. Слов не было. Они застряли где-то в подсознании, попались в капкан страха. Страх надменно улыбался, упиваясь своей властью над безвольной женщиной.
   – Коля, я хочу домой, – проговорила она.
   – Хорошо, – улыбнулся он.
   Когда машина затормозила у подъезда и он привычным жестом привлек ее к себе, она чуть отстранилась и, глубоко вздохнув, выпалила:
   – Коля, прости, но я не люблю тебя. Нам лучше расстаться.
   – Что? – удивился он.
   – Нам не следует больше встречаться. Нам надо расстаться, – повторила она, повернув к нему бледное лицо.
   – Ты хорошо подумала? – голос его звучал тихо-тихо. Она кивнула. – Ты не смела так со мной поступить. Не смела, Вероника.
   – Прости, – она сжала его руку. – Меня зовут не Вероника, а Вера, поэтому теория насчет нашей судьбоносной встречи не совсем правильная. Я заняла чужое место, прости.
   Он поморщился. Она поцеловала его в щеку и открыла дверцу. Он удержал ее.
   – Погоди… Мы не должны вот так расставаться. Давай поднимемся к тебе…
   – Не стоит цепляться за соломинку. Не стоит изводить друг друга. Простимся здесь.
   – У тебя кто-то есть?
   – Нет, – она провела рукой по его щеке. – Нет, Коленька, у меня был только ты. Но, кажется, что и тебя не было. Так – огненная вспышка в сознании. Я пойду.
   – Погоди, – он выскочил из машины, галантно подал ей руку, проводил до подъезда, прижал к себе и зашептал:
   – Мне будет не хватать тебя, Вероника – Вера. Я буду думать о тебе. Я изредка буду звонить тебе. Но знаешь, мне хочется получить назад все мои золотые безделушки, которые я тебе дарил.
   – Хорошо. Пойдем ко мне…
   – Нет, нет, если ты подумала, что я таким образом пытаюсь забраться к тебе в постель, то ты просто-напросто ошиблась, – проговорил он, отталкивая ее. – Я подожду тебя здесь, в машине.
   – Хорошо, – улыбнулась она и вошла в подъезд. – Господи, неужели все позади? Напрасно я боялась поговорить с ним раньше. Он совершенно нормальный мужик, а не маньяк, каким пытался себя представить.
   Вера взяла деревянную шкатулку, в которой хранились все Колины подарки, и поспешила вниз, укоряя себя за черствость по отношению к Николаю.
   – Принесла? – строго спросил Николай своим металлическим голосом. Вера вздрогнула и замерла на месте.
   – Давай быстрее, мне некогда, – приказал он. Вера медленно пошла к машине. Она не сводила глаз с маленького огонька сигареты, который нервно подрагивал в руке Николая.
   – Вот, здесь все, что ты мне дарил, – сказала она, протягивая шкатулку.
   Он небрежно выхватил ее и швырнул на соседнее сидение.
   – Прощай навеки, – зло прошипел Николай и плеснул что-то Вере в лицо.
   Она машинально закрыла лицо руками, не сразу поняв, что же произошло. Странный хлопок, рев мотора, злобный смех, огненные языки пламени, вырвавшиеся откуда-то снизу, перемешались в жгучую боль, пронзающую сознание, обжигающую кожу.
   Тонкой горящей свечой стояла Вера посреди двора, прижав ладони к лицу, и ощущая, как тело истекает капельками воска.
   Кто-то толкнул Веру на землю и огонь погас. Стало темно и жутко. Вера попала в длинный лабиринт, из которого нельзя было найти выход.
   – Иди на мой голос, – прошептал кто-то. – Я помогу тебе, я выведу тебя из этой тьмы.
   – Кто ты? – простонала она.
   – Я врач Леонид Юрьевич Казанцев, – ответил голос. – Вам повезло, что я задержался в клинике. Вы могли бы сгореть заживо. Скажите, кому сообщить о случившемся?
   – Тане, – Вера прошептала номер ее телефона и потерялась в черном лабиринте.

   После звонка из ожогового центра прошло несколько часов, во время которых Таня металась по Вериной квартире, как тигрица.
   – Боже мой, неужели это он поджег Веру? – стонала она. – Нет, нет, нет. Я не верю, не верю, не верю. Он не мог этого сделать. Он слишком любил Веру. Он слишком любил ее…
   Ехать в ожоговый центр Таня не решалась, ее пугало слово «реанимация».
   Тане виделось что-то ужасное, хотя девушка, позвонившая ей, сказала, что все самое страшное уже позади, что Вера сама назвала номер ее телефона и, что состояние пострадавшей удовлетворительное.
   – Что же все-таки произошло? Почему ты попала в реанимацию ожогового центра? – Таня задавала вопросы, понимая, что ответы на них можно получить только у Веры, а для этого надо поехать в больницу. Но тогда может открыться правда, знать которую Тане не хотелось.
   Приезд Вериных родителей вывел Таню из шокового состояния. Она быстро собрала необходимые по ее мнению вещи, ловко побросав их в дорожную сумку. На ходу прихватила плюшевого мишку и быстро спустилась вниз.
   Но когда их подвели к стеклянной перегородке, за которой, как в аквариуме лежала Вера, забинтованная с головы до ног, Таня поняла, что все, принесенные ею вещи, здесь совершенно не нужны.
   Она медленно повернулась и побрела к выходу, ничего не видя из-за слез, застилавших глаза. В висках молоточками стучало:
   – Что же он сделал с тобою, Вера? Что же он сделал…?
   – Таня? Что ты здесь делаешь? – откуда-то извне ворвался в ее сознание мужской голос. Она подняла глаза и увидела человека в белом халате и шапочке, надвинутой на лоб. Человек добродушно улыбнулся, тронул Таню за руку и спросил:
   – Таня, с тобой все в порядке?
   – Да, – еле слышно проговорила она, вглядываясь в серые глаза мужчины. И вдруг поняв, кто перед ней, воскликнула:
   – Леонид Юрьевич! Спасите ее. Спасите мою Веру, умоляю!
   – Какую Веру я должен спасать? – удивился он.
   – Мою подругу Веру Прозорову. Она вон в том аквариуме, – Таня махнула рукой в сторону Вериной палаты.
   – Значит, это твоя подруга? – глаза мужчины стали серьезными. – Пойдем, нам следует поговорить.
   Он взял Таню за руку и повел по каким-то бесконечным лабиринтам в свой кабинет.
   – Присаживайся и рассказывай все, что ты знаешь, – сказал он и замер, скрестив руки на груди.
   – Я ничего не знаю. Ни-че-го, – прошептала Таня, опускаясь на диван.
   Леонид Юрьевич тяжело вздохнул, стянул с головы шапочку и, отвернувшись к окну, проговорил:
   – Я шел через двор и думал о рыжеволосой девушке с сияющими изумрудным цветом глазами. Я размышлял о верности, любви и дружбе, наслаждаясь тишиной засыпающего города. Странный хлопок и визг тормозов вернули меня в реальный мир. Со двора на бешеной скорости уносилась машина. Машина, которую несколько дней назад хотела пнуть ногой моя рыжеволосая красавица. Но мне некогда было запоминать номер этой иномарки, потому что посреди двора полыхала свеча… Нет, это была не свеча. Это полыхала девушка. Это сгорала ваша Вера. – Леонид Юрьевич резко обернулся. – Если бы я вошел во двор минутой раньше, то смог бы защитить ее. А если бы я вошел минутой позже, то не смог бы спасти ее никогда.
   Он опустился на стул, уронил голову на руки и устало произнес:
   – Несколько часов мы боролись за ее жизнь. Потом я попросил медсестру Юлю позвонить Татьяне, телефон которой назвала обожженная девушка. Я даже не подозревал, что эта неизвестная Татьяна и есть та самая Татьяна, которая поцеловала меня у входа в метро. Та самая Татьяна, о которой я думал за секунду до трагедии…
   Он сжал виски руками и закрыл глаза. Тане показалось, что она давным-давно знает этого лысоватого человека, что он совсем не такой, каким увидела она его в их первую встречу, что он выше ростом, стройнее, моложе. Он интеллигентен, сдержан, тактичен. Он из категории тех людей, к которым хочется прижаться, чтобы поделиться бедой, и ощутить свою защищенность.
   – Леонид Юрьевич, – голос Тани предательски дрогнул. Врач открыл глаза и улыбнулся краешками губ. – Вчера утром Вера сказала, что очень боится своего жениха Николая. Он угрожал ей… Но я не думала, что произойдет трагедия, – Таня всхлипнула. – Я и сейчас не верю в то, что это сделал Николай. Он обожал Веру. Он носил ее на руках. Он осыпал ее дорогими подарками. Он…
   – Облил ее бензином и поджег, – сухо проговорил врач и закрыл лицо ладонями, чтобы избавиться от видения горящей девушки.
   – Она выживет, доктор? – прошептала Таня.
   – Теперь все будет зависеть только от нее, – ответил врач. Он взял листок бумаги и ручку и принялся что-то подсчитывать. – Сколько лет твоей подруге?
   – Двадцать восемь. А зачем вам ее возраст?
   – По стандартным приблизительным расчетам лимит для выживания не должен превышать сто процентов, – пояснил Леонид Юрьевич. – Мы берем возраст, прибавляем процентную долю обожженных участков кожи и получаем…
   Казанцев отбросил ручку и откинулся на спинку стула. Таня вскочила с дивана и глянула на исписанный листок.
   – Сто пять? О, нет, – простонала она. – Нет, нет, нет. Сосчитайте еще раз… Вера должна жить. Спасите ее. Помогите ей.
   – Леонид Юрьевич, скорее! – крикнула медсестра, с шумом распахнув дверь. – У девушки, которую вы привезли, кажется, остановилось сердце.
   – Кажется, или остановилось? – крикнул Казанцев и рванулся из кабинета.
   Таня рухнула на стул и разрыдалась.

   Вера брела по темному лабиринту, постоянно попадая в какие-то тупики. Она поворачивала назад, но тьма становилась все более непроглядной. Она шла вперед, но снова попадала в тупик. Устав от бесполезных блужданий, Вера уселась на пол, прижавшись спиной к холодной стене. Она закрыла глаза и подумала:
   – Я умру здесь, в этой тьме. Я больше никогда не увижу солнца. Не испытаю радостного восторга, слушая колокольный звон нашей церкви, которая полощет ноги в прозрачной волжской воде. «Ни-ког-да» – какое странное слово. А если его сказать по другому: «Ник-огда», то можно узнать имя человека, который причинил мне боль, за то, что я не сказала «да». Его имя – Ник. А огда – это…
   Яркая вспышка света заставила Веру прищуриться. Сквозь полуприкрытые веки она разглядела огненную фигуру, которая извивалась в безумном танце, протягивая к Вере свои руки, похожие на языки пламени, и выкрикивала:
   – Я – Огда, Огда, Огда – огненная танцовщица. Приди в мои объятия. Станцуй мой самый любимый, самый зажигательный Танец огня!
   Огда схватила Веру своей огненной рукой и потащила за собой.
   – Нет! – закричала Вера, вырываясь из ее рук. – Я не пойду с тобой. Я не хочу танцевать твой танец. Мне некогда, меня ждут мама и папа.
   Огда ослабила хватку, перестала корчить страшные гримасы и, замерев на миг в странной позе, вдруг исчезла.
   – Вера, Вера, я здесь, – услышала она знакомый голос. – Иди на мой зов. Я помогу тебе найти выход из лабиринта. Иди медленно, дыши глубоко. Раз, два, три…
   – Раз, два, три, – считал Леонид Юрьевич Казанцев, склонившись над обожженной девушкой.
   – Она приходит в себя, – радостно зашептала Юля. – Вы снова вырвали ее из лап смерти.
   Вера приоткрыла глаза и увидела странный светло-голубой свет.
   – Все в порядке, Вера. Все будет хорошо, – услышала она совсем рядом голос, который помог ей вырваться из лап огненной Огды. А потом увидела мужчину в белой медицинской шапочке, надвинутой на лоб. В серых глазах мужчины светилась радость, а тихий голос вселял надежду.
   – У тебя чудесное имя – Вера. Мы все будем верить, что ты справишься. Не подводи нас. Не сдавайся, Вера.
   Мужчина коснулся ее горячего лба своими холодными пальцами, подмигнул и прошептал:
   – Помни, только вера спасет тебя.
   Она несколько раз моргнула и попыталась улыбнуться, но какое-то странное приспособление помешало ей. Она хотела поднять руку, но не смогла. Руки находились где-то вне предела досягаемости, существовали сами по себе.
   – Не волнуйся, – мужчина коснулся ее лба. – Мы привязали твои руки, чтобы ты случайно не вырвала капельницы с лекарствами. Это временно, потерпи. Мы желаем тебе добра. Мы вырвали тебя из огненных лап не для того, чтобы снова тебя потерять. Мы будем рядом с тобой. Мы поможем тебе, Вера.
   Мужчина улыбнулся. Вера прикрыла глаза и увидела огненную Огду, которая превратилась в дрожащее пламя свечи, раскрывающее смертоносные объятия мотылькам.
   – Бедные, благородные мотыльки, – подумала Вера, – вы предупреждали меня, предсказывая трагический исход нашего романтического ужина, а я не поняла вас. Не потрудилась понять.

     Я рванулась к нему мотыльком на свечу.
     За минутное счастье я жизнью плачу.
     Но свече стеариновой ведома ль боль
     Мотылька, что сгорает, вкусив роковую любовь?

   Несколько часов Николай мчался на бешеной скорости. Он ехал в неизвестном направлении, пытаясь спастись от огненной Веры, которая неотрывно следовала за ним, маяча огромной свечой в зеркале заднего вида. Чем быстрее ехал Николай, тем быстрее двигалась за ним огненная девушка, не желая отступать ни на шаг. Наконец Николай сдался. Он остановил машину на обочине, заглушил мотор и, резко распахнув дверцу, крикнул:
   – Что тебе надо, Вера?
   Но ему никто не ответил. Дорога была пуста. Николай вышел из машины, медленно обошел ее вокруг, даже заглянул под кузов, но не обнаружил никаких признаков огненной девушки. Николай закурил, присев на багажник, и пристально глядя вдаль, спросил:
   – Что же я наделал, Вера? Я же убил тебя, Вера.
   – Не-е-е-е-е-т, – прошептал ветер, чуть тронув его волосы.
   – Не-е-е-е-е-т, – зашелестели кронами высокие деревья по обеим сторонам дороги.
   – Не-е-е-е-е-т, – засвистели проснувшиеся пичужки.
   – Значит, она жива? – прошептал Николай.
   – Да-а-а-а-а, – отозвался ветер, пробежавшись по листве.
   – Да-а-а-а-а, – улыбнулось солнышко, показавшись на горизонте.
   – Но это значит, что теперь в опасности моя жизнь, – нахмурился Николай. – Если она заявит, то меня могут посадить. Надо срочно, что-то делать, надо придумать алиби.
   Он отшвырнул в сторону сигарету, сел за руль, завел мотор и, бросив взгляд на деревянную шкатулку, из которой высыпались золотые украшения, строго сказал:
   – Ты сама во всем виновата, Вероника. Я предупреждал тебя, что мужчин никогда нельзя лишать власти. Никогда нельзя показывать нам свое превосходство. Мы не переносим этого. В нас просыпаются звериные инстинкты. Мы боремся за свою самку. Мы желаем обладания любой ценой. Та, которая была нашей хоть на краткий миг, не должна быть уже ничьей… Ты не захотела быть моей и поплатилась за это. Ты получила то, что заслужила. – Николай резко нажал на педаль газа. – В Москву. Я должен опередить Веру. Я не позволю ей восторжествовать надо мной. Не позволю, ни-ког-да.
   – Ник и Огда, – заревел мотор.
   – Ник и Огда, – испуганно встрепенулись птицы.
   – Ник-Огда, – черная туча закрыла солнечный диск, торжественно выдохнув: – Ник-Огда!
   Чем ближе Николай подъезжал к Москве, тем больше успокаивался. Он – преуспевающий бизнесмен с деньгами и связями не станет прятаться и придумывать алиби. Он просто-напросто купит всех. Он купит Веру. Он заставит ее молчать. Заставит.

   Николай всегда был баловнем судьбы. Они жили в престижном доме. У подъезда папу – начальника главка, ждала черная «Волга». Частенько Николашу отвозили в школу на этой машине. Одноклассники с восторгом смотрели на шофера, который распахивал дверцу и протягивал руку сердитому мальчику, а потом нес его портфель.
   Мама-товаровед снабжала Николашу диковинными сладостями, от вида которых у одноклассниц загорались глаза. Ради конфет и жвачек они были готовы на все. Девчонки писали ему смешные записки, подражая Пушкинской Татьяне: «Я к вам пишу, чего же боле, что я могу еще сказать…»
   – Если нечего сказать, то зачем писать? – хохотал Николаша на весь класс, высмеивая очередное послание.
   Ему были не нужны эти простушки, над которыми он имел безграничную власть. Он ждал принцессу из заморских стран.
   Николай рано понял, что перед человеком, имеющим большие деньги, будут пресмыкаться и заискивать. Всегда найдутся люди, готовые продаться, как это сделала директриса, когда за бриллиантовые серьги выдала ему золотую медаль, отобрав ее у достойного, но бедного ученика. Через несколько лет директрису с позором выгнали, но это Николая не интересовало. Он уже был студентом МГУ и смотрел на мир свысока.
   Единственная мечта – найти принцессу, не давала ему покоя. Она преследовала его, раздражала и злила.
   – Неужели нет достойных? – думал он, расхаживая по коридорам Университета. – Неужели вокруг только серые мышки, на которых смотреть-то тошно?
   Но однажды он увидел девушку своей мечты. Она плыла по коридору, грациозная, как Царевна Лебедь.
   – Зеленоглазая Франческа! – воскликнул Николай.
   – Бледная спирохета, – усмехнулся Максим.
   – Макс, да присмотрись, какая красавица. Глаза сияют, манят за собой, обещая царство. Голос божественный. Узнай, пожалуйста, как ее зовут.
   – Тебе надо, ты и узнавай, – огрызнулся Макс. – Барышни, похожие на статуэток из слоновой кости, не в моем вкусе. Мне подавай Кустодиевских красавец.
   Николай шагнул навстречу своей избраннице.
   – Как вас зовут?
   – Елена, – улыбнулась она, протягивая руку.
   – Какое у вас имя замечательное: Елена Прекрасная! – он тронул ее тонкие пальцы, заглянул в глаза и понял, что пропал. Пропал окончательно и бесповоротно.
   Потащился за ней в горы. Сидел у костра, слушал, как она поет, как смеется, как тихо-тихо рассказывает легенды и сказки. А когда утром она привязала его веревкой и сказала что-то строгое, решил, что должен бежать, должен спасаться от ее власти, потому что рядом с ней он всегда будет рабом.
   Желание быть Властелином пересилило Любовь. Он вытащил нож и перерезал веревку. Елена вскрикнула, словно раненая птица, раскинула руки в стороны и начала медленно-медленно падать вниз. Он долго смотрел, как она парит в воздухе, как принимает ее в объятия огромное раскидистое дерево, приветственно шелестя изумрудной листвой.
   Николаю нестерпимо захотелось встать на край скалы и, раскинув руки, ринуться вниз вслед за Еленой, чтобы всегда-всегда быть вместе.
   Он сделал решительный шаг вперед, но, передумав, резко развернулся и быстро пошел прочь, похоронив Елену в изумрудной зелени раскидистого дерева.
   Но память почему-то упрямо напоминала ему о ней. Селена – Елена укоризненно смотрела на него с небес. И тогда ему хотелось верить, что Елена жива, что она ходит по тем же московским улицам, что и он. Но в то же самое время, Николай боялся, что Елена действительно жива, что однажды он увидит ее на одной из московских улиц и не сможет совладать с собой. Он бросится перед ней на колени и будет умолять ее о прощении, потому что другой такой нет, потому что ни у кого нет таких глаз, такого голоса, такой улыбки и такой властной силы, потому что нельзя отказываться от любви. Ведь все, кто были после, не стоили даже мизинца его Елены, Прекрасной Елены, которую он променял на Власть.
   Николай искал среди новых знакомых такую, которая смогла бы затмить Елену, заставила бы замолчать память. Увидел Веронику – Веру и решил: «То, что надо. Такая создана для того, чтобы над ней властвовали». Решил проверить. Преподнес розу – глаза засияли. Сжал руки так, чтобы шипы вонзились в ладони, оставив крошечные отметины, стерпела. Елена бы влепила пощечину, а Вероника бросилась в объятия. Да как бросилась, словно ждала этих объятий всю жизнь.
   Сама вручила ему корону власти, превратившись в покорную рабыню, разожгла огонь страсти, а потом бросилась в него, очертя голову. Дура. Умные люди греются у огня, любуются им, а не сгорают в нем.

   Николай остановил машину возле банка, глянул на часы. До конца рабочего дня осталось пять минут. Николай улыбнулся, вышел из машины и остановился у дверей банка.
   Рыжеволосая Верина подруга вышла ровно в шесть.
   – Танечка, здравствуйте! – Николай шагнул навстречу девушке. Она метнулась в сторону и от неожиданности выронила сумочку. Он присел на корточки и, глядя на девушку снизу вверх, спросил:
   – Танечка, скажите, что произошло с Верой? Мне сказали, что она в больнице. С ней что-то серьезное?
   Таня смотрела на него широко раскрытыми глазами, прислушивалась к трагизму его голоса и убеждалась в его невиновности.
   – Это не он, не он, не он, – пульсировало в ее висках. – Он не смог бы облить Веру бензином, а потом разыгрывать весь этот спектакль.
   – Танечка, что же вы молчите? Максим сказал, что вы в курсе всего. Что с Верой, не томите меня?
   – Вера чуть не сгорела, – еле слышно произнесла Таня.
   Николай поднялся и прижал Таню к себе. Она чуть отстранилась и сказала:
   – Мне сказали, что это вы… подожгли Веру.
   Николай снова привлек ее к себе и зашептал в самое ухо:
   – Я безумно-безумно люблю Веру. Я жить без нее не могу. Я был готов умереть в тот же миг, когда Максим сказал мне, что с Верой беда. Не оставляйте меня одного, умоляю. Поедемте со мной.
   Голос Николая звучал сладкой песней. Его объятия, о которых Таня столько мечтала, и запах дорогого одеколона, опьяняли ее. Сердце бешено забилось:
   – Да! Я готова ехать с тобой хоть на край света.
   – Нет, ты не должна с ним ехать. Он – причина страшной трагедии. Он чуть не убил твою подругу, – проговорил разум рассудительным тоном.
   – Вы нужны мне, Танечка, – шептал Николай. – Не оставляйте меня одного в час печали.
   – Я не могу, простите, – простонала Таня, чувствуя, как все внутри оборвалось.
   – Вы толкаете меня на верную гибель, – Николай резко развернулся и пошел к машине, бросив на ходу:
   – Прощайте.
   – Нет! – крикнула Таня. – Не уходите. Я поеду с вами.
   Николай открыл перед ней дверцу и ухмыльнулся:
   – Вот оно что. Эта рыжеволосая девица влюблена в меня, как кошка. Значит, я на правильном пути. Спасибо вам, госпожа Фортуна, за то, что вы не оставляете меня.

   – Боже мой, что же я наделала? – ужаснулась Таня. – Я предала Веру.
   Она тихонько выбралась из-под одеяла, быстро оделась и выбежала в прохладный рассвет. Город, окутанный легким туманом, еще дремал. Татьяна медленно брела по тротуару, пытаясь найти оправдания тому, что произошло между ней и Николаем. Но оправдаться было нечем.
   Перед Таниными глазами возникал образ Веры, лежащей в кровати-ванне, наполненной серо-голубой жидкостью. Татьяне казалось, что она срывает с Вериного лица прозрачную кислородную маску и пережимает разноцветные трубки, по которым подаются лекарства. Она пыталась отогнать видение, но оно появлялось снова и снова.
   Таня замотала головой и шагнула на проезжую часть.
   – Тебе что, жить надоело? – крикнул кто-то, с силой дернув Таню за руку.
   – Коля? – она испуганно заморгала глазами.
   – Садись в машину, – строго скомандовал Николай металлическим голосом. – Живее.
   Таня безропотно повиновалась. Она поняла, что разум и здравый смысл никогда не вернуться к ней, если рядом будет Николай.
   – Почему ты ушла? Как ты посмела покинуть меня после всего, что между нами было? Неужели ты решила предать меня? Вот уж не думал, что провел ночь с предательницей.
   Таня ничего не ответила. Она подумала, что Николай тысячу раз прав, назвав ее предательницей. Она предательница, предательница, предательница. Она предала Веру.
   – Таня, ты должна во всем меня слушаться. Ты должна стать моей союзницей, – голос Николая стал мягким и нежным. – Будет лучше, если мы уедем.
   – Мы? – удивилась Таня.
   – Мы, милая, мы, – улыбнулся он. – Ты поможешь мне пережить потерю Веры, а я подарю тебе то, что ты заслуживаешь. Я подарю тебе блаженство любви. Только ты должна выполнять все мои указания.
   – Хорошо, – сказала Таня и закрыла глаза.
   – Что ты делаешь? – кричал разум. – Что ты делаешь?
   – Танечка, пойми, Вере ты уже помочь не сможешь. Ты ей сейчас не нужна. Ей нужны врачи. А вот мне ты просто необходима. Ты ведь любишь меня?
   – Да, – простонала Таня. – Я так сильно люблю тебя, что, кажется, потеряла голову.
   – Это же замечательно, – рассмеялся Николай. – И я предлагаю тебе поехать со мной в романтическое путешествие…
   – На остров Маврикий? – с надеждой спросила Таня.
   – Нет, для начала мы отправимся в Турцию, – сказал Николай, – а Маврикий прибережем для свадебного путешествия.
   – Хорошо, – согласилась Таня. – Мне все равно, куда ехать. Я ведь еще никогда нигде не была. Нигде.
   – Замечательно, Танечка! Все складывается, как нельзя лучше. Все складывается просто замечательно!
   Леонид Юрьевич Казанцев вспомнил о Татьяне через несколько месяцев. Все это время он думал только о Вере. Он проводил операцию за операцией, удаляя обожженную кожу и пересаживая на свежую рану трансплантанты синтетической кожи или трансплантанты с волосистой части головы, но то и дело возникали проблемы из-за того, что трансплантанты не приживались. Потом у Веры произошла закупорка дыхательных путей. Ее снова перевели в реанимационную палату, подключили к аппаратам искусственного дыхания, начав новую борьбу за жизнь многострадальной Веры.
   – Держись, Вера, – умолял Леонид Юрьевич.
   – Держись, Вера, – умоляли родители.
   Казанцев, нарушив все запреты вышестоящего руководства, разрешил Вериным родителям дежурить у палаты дочери. Случай был весьма редкий. Девушка могла погибнуть в любой момент. Но она каждый раз выбиралась из цепких когтей смерти, чтобы снова и снова вступать с ней в неравный бой.
   Казанцев верил в чудо, хотя шансов у девушки не было никаких. Еще ни один пациент, лимит выживания которого превышал девяносто процентов, не был спасен.
   Верин лимит составлял сто пять процентов. По прогнозам скептиков шансов выжить у нее не было. Но Вера не умирала, а с неистовым упорством цеплялась за жизнь.
   Казанцев фотографировал Веру каждый день, вел аккуратные записи, прикладывал массу усилий, выбивая деньги для покупки дорогих синтетических трансплантантов, потому что Верину кожу брать уже было нельзя. Они дошли до главного кожного слоя – дермы, нарушение которого могло вызвать необратимые процессы: изменить температурный баланс тела, разрушить клетки эпителия, которые отвечают за долговечность кожи и способность заживления ран. Что неизбежно привело бы к летальному исходу. А Казанцеву надо было, чтобы Вера выжила.
   Он не мог объяснить себе, почему с таким упорством борется за жизнь этой девушки? Почему проводит все время возле ее палаты, словно не существует других больных? Почему так радуется, когда в очередной раз Вера возвращается из запредельной тьмы и шепчет еле слышное «Спасибо»? Почему прикосновения к ее горячему лбу так волнуют его? Неужели это – запоздалая любовь?
   После очередного пробуждения Веры, которое длилось чуть дольше, чем всегда, Казанцев радостно воскликнул: «Какое счастье, что вы снова с нами!» и приложил пальцы к своим губам, а потом ко лбу девушки.
   – Какое счастье, – еле слышно отозвалась она, глянув на врача бездонными, карими глазами.
   – Все будет хорошо, – улыбнулся он.
   – Все будет хорошо, – повторила она, испытав облегчение от того, что в очередной раз вырвалась из объятий огненной танцовщицы Огды. Вырвалась потому, что человек в белых одеждах не оставлял ее ни на минуту. Вера чувствовала его присутствие так же явно, как сейчас чувствует прикосновение холодных пальцев к горячему лбу. Нет, это не простое прикосновение, это – поцелуй, самый настоящий поцелуй.
   – Что надо сделать, чтобы боль прекратилась? – спросила Вера.
   – Ничто не сможет избавить тебя от боли, – грустно ответил врач. – Тебе просто надо запастись терпением. Я думаю, что боль сама скоро уйдет, увидев, как смело ты с ней сражаешься. Целых три месяца мы боролись за твою жизнь, теперь твой черед. Не подведи нас, Вера.
   – Вы – мой ангел-хранитель, – улыбнулась она. – Я постараюсь вас не разочаровать.
   – Что ты, Верочка, – усмехнулся он. – Я обычный человек. Просто я – врач и мне по долгу службы приходится выступать в роли ангела, вот и все.
   – Вы – чудесный врач. Спасибо вам.
   – Выздоравливайте, – прошептал он, приложив пальцы к ее лбу, а потом к своим губам.
   – Я буду стараться изо всех сил, – пообещала она.

   Казанцев позвонил Татьяне и попросил ее придти, соврав, что Вера очень хочет ее увидеть. На самом деле ему хотелось побольше узнать о мерзавце, который чуть не убил бедную девушку.
   Татьяна впорхнула в кабинет и беззаботно защебетала, словно она пришла не в ожоговый центр, где люди находятся между жизнью и смертью, а на свидание у Большого театра.
   – На улице декабрь, а вы непростительно темнокожи, – нахмурился Леонид Юрьевич.
   – Я была в жарких странах, – рассмеялась Татьяна, сбрасывая с плеч норковую шубку. – Если бы вы знали, как прекрасен мир, сколько вокруг красок и звуков, сколько всего нового и интересного. Наша серая убогость просто пугает. А…
   – А наша ужасная действительность, где жизнь и смерть идут рука об руку, как на вас действует? – Казанцев прищурил свои маленькие глазки. Бронзовый загар Татьяны, ее горящие счастьем глаза и беззаботный смех, вывели доктора из состояния равновесия. Он понял, что зря надеялся на Танину помощь, что зря пригласил ее сюда и еле сдерживался, чтобы не наговорить ей гадостей.
   – Зря я сюда пришла, – подумала Таня. – Если бы Ник не настоял, ноги бы моей здесь не было. Как же мне противен этот лысый толстяк с малюсенькими, колючими глазками. Сейчас начнет читать свои глупые стишки. Как все это противно. Зачем Николаю понадобилось возвращаться?
   – Вас хотела видеть Вера Прозорова, – сухо сказал Казанцев. – Если вы еще помните о существовании такой девушки, то можете пройти в палату двести тридцать пять.
   Татьяна быстро поднялась и вышла, с силой захлопнув за собой дверь. Ей совсем не хотелось видеть Веру в палате-аквариуме. Она боялась этой встречи, боялась выдать себя, боялась расспросов о Николае, боялась потерять свое счастье, обрушившееся на нее благодаря несчастью подруги.
   Счастье и горе, жизнь и смерть, любовь и ненависть, добро и зло, истина и ложь, свет и тьма – всегда рядом, и мы порой не понимаем, когда переступаем запретную границу, переходим от хорошего к плохому.
   – Танечка! – Вера вытянула вперед забинтованные руки. – Как я рада тебя видеть.
   – Привет Верочка – Вероника, – Таня чуть тронула Верины руки. – Как ты себя чувствуешь?
   – Спасибо, сносно, – Вера попыталась улыбнуться, но поняла, что плачет.
   – Что с тобой, тебе больно? – испугалась Таня. – Позвать медсестру?
   – Не надо, – Вера замотала головой. – Мне просто стало нестерпимо жаль себя. Ты такая красивая, загорелая. А я теперь никогда не смогу загорать. Моя синтетическая кожа не приспособлена для солнечных лучей. Я больше никогда не поеду к морю. Я теперь никому не нужна…
   – Глупости, – строго сказала Таня. – Море и загар – это не самое главное…
   – Поэтому ты целыми днями лежишь на пляже, – укоризненно произнесла Вера.
   – Верочка, на улице декабрь. Снегу намело по колено, – рассмеялась Таня. – А ты тут лежишь и ничегошеньки не знаешь. Неужели тебе никто не сказал, что прошло целых три месяца?
   – Наверное, говорили, а я не обратила внимания, – задумчиво произнесла Вера. – А где же ты загорела?
   – В Турции. Мы с Ником поехали сначала на неделю, а потом решили, что надо переждать московскую слякоть, – защебетала Таня. – Мы сняли домик на самом берегу моря и… Ой…
   Вера приподнялась на кровати, испуганно глянула на Таню и простонала:
   – Ты живешь с Нико…лаем?
   – Верочка, прости, – Таня опустилась на колени и прижалась губами к Вериной руке. – Прости. Я не смогла отказаться от него… не смогла… Ты же сама…
   Вера почувствовала щемящую тоску, которая скрутила все ее тело, пронзив острыми шипами каждый участочек пересаженной кожи. Сердце сжалось и рухнуло вниз. Вера резко отдернула свою руку, задев Таню по щеке, и прошептала:
   – Почему я не умерла? Зачем мне в добавок к физической боли еще и душевная боль? В чем я провинилась? Что сделала не так? Я не хочу больше жить. Убей меня, Танька! Убей, убей, убей!
   Таня пулей вылетела из палаты и помчалась прочь, чтобы не слышать душераздирающий крик Веры: «Убей меня, Танька!» Но в пустынных коридорах отраженное от стен эхо, загремело многоголосым хором: «Убей, убей, убей!» Таня зажала уши, но и это не помогло, голос Веры продолжал звучать.

   – Прекрати истерику, – приказал доктор Казанцев, крепко сжав Верину руку. – Немедленно прекрати. Ты должна жить. Мы столько сил потратили, чтобы спасти тебя…
   – Убейте меня, – попросила Вера.
   – Ты должна жить. Мы должны наказать того негодяя, который так изуродовал тебя.
   – Нет, нет, нет, я не хочу. Выжить, чтобы мстить – это низко, подло, неправильно…
   – А облить тебя бензином, исковеркать тебе жизнь – это правильно? – строго спросил Казанцев.
   – Я не хочу жить исковерканной жизнью, – прошептала Вера. – Я хочу умереть. Помогите мне умереть.
   – Нет, – сказал Казанцев и крепко поцеловал Веру в губы.
   Зачем?
   Чтобы спасти.
   Вечером у Веры поднялась температура. Начался сепсис левой ноги. Состояние было настолько тяжелым, что ногу хотели ампутировать. Казанцев не дал. Он был рядом пока Вера металась в бреду от высокой температуры. Он вводил ей лекарства, подключал аппараты искусственного дыхания, держал за руку или просто касался горячего лба прохладными пальцами, умоляя выжить.
   А Вера снова бродила по темным лабиринтам и уговаривала огненную танцовщицу Огду взять ее с собой. Но только Огда раскрывала свои объятия, как появлялся человек в белых одеждах и приказывал: «Убирайся прочь, Огда. Вера должна жить».
   Огда отступала. Огненные всполохи угасали. Человек в белых одеждах увлек Веру за собой туда, где был выход из лабиринта.
   – Не бойся огня. Не бойся огненного испытания, – сказал он, крепко сжимая Верину руку. – Ты должна выйти из лабиринта. Ты должна жить, чтобы помогать другим.
   – Помогать другим, – повторила Вера и открыла глаза.
   Доктор Казанцев облегченно вздохнул. Наконец-то, Вера пришла в себя. Кризис миновал.

   Николай лежал на диване и нервно курил. В его памяти то появлялись, то исчезали лица Елены и Веры. Две эти женщины, совершенно не похожие внешне, были необычайно похожи внутренней силой, гордыней и своеволием. Они не захотели подчиняться его власти, не захотели стать нарядными безвольными куклами и за это были наказаны.
   Николай вспомнил строгие глаза Елены, испуганные глаза Веры и заревел, как раненый зверь. Он затушил сигарету, но тут же закурил новую.
   – Коленька, милый, это было так ужасно, – Татьяна ворвалась в комнату стремительной кометой.
   Он глянул на нее и поморщился, испытав жуткий приступ ненависти.
   Елену и Веру он ненавидел за непокорность, а Татьяну за излишнюю преданность, за то, что долгожданная власть не приносила ему никакого удовольствия.
   – Знаешь, Коленька, сколько ужаса я натерпелась, когда Вера начала кричать: «Убей меня, убей меня, убей!» – Татьяна прижалась к нему и зашептала в ухо:
   – Обними покрепче свою мышку…
   – Пошла вон, – прохрипел Николай, оттолкнув ее. – Меня тошнит от твоих вечных сю-сю и уси-пуси. Я не котик, которого ты кормишь свежей печеночкой. Я маньяк-убийца!
   Татьяна медленно опустилась на диван и прижала ладони к ушам. Душераздирающий крик Веры и злобный хрип Николая слились воедино, чтобы разорвать ее барабанные перепонки страшным взрывом: «Убейменяманьякубийца!»
   Николай ударил Татьяну по рукам и приказал:
   – Слушай внимательно и запоминай. Много лет назад я убил девушку. Мы поднимались на горную вершину. Она оступилась и полетела вниз. Вместо того, чтобы спасти ее, я перерезал веревку, связывающую нас. Я сделал это потому, что она отвергла меня. Твоя Вера тоже отвергла меня, поэтому я облил ее бензином и чиркнул зажигалкой вот так, – Николай поднес горящую зажигалку к Таниному лицу. Она отшатнулась, почувствовав, как затрещали попавшие в огонь волосы.
   – Что, страшно? – глаза Николая сверкали безумным огнем. – Я ненавижу тебя. Не-на-ви-жу за то, что ты безвольная, тряпичная кукла, которую давно пора сдать в утиль.
   Он схватил Татьяну за волосы и прошипел:
   – Дрянь. Ты даже представить себе не можешь какая же ты дрянь. Беда в том, что я в тебе нуждаюсь. Пока нуждаюсь. И от этого испытываю к тебе еще большую ненависть.
   Он ударил Татьяну по лицу и вышел из комнаты. Она уронила голову на колени и потихонечку заскулила.
   Разум, освободившись от оков неуемных, страстных желаний, горько вздохнул:
   – Это возмездие…
   – Но я же не виновата, что полюбила, – попыталась оправдаться Татьяна.
   – Это возмездие не за любовь, а за предательство, – пояснил разум.
   – Но у меня же не было другого выхода, – всхлипнула Таня.
   – Был и не один, – строго сказал разум.
   – Что же мне теперь делать? – простонала Таня.
   – Будешь делать то, что я тебе прикажу, – прогремел металлический голос Николая. Таня подняла голову, поспешно вытирая слезы.
   – Встань на колени и ползи к двери, – приказал Николай.
   Татьяна медленно поднялась с дивана, поправила волосы и, гордо вскинув голову, проговорила:
   – Я не буду этого делать. Можешь убить и меня.
   – Что? – Николай сжал кулаки.
   – Я не буду этого делать, – повторила Татьяна чуть громче.
   – Браво! – зааплодировал Николай. – Наконец-то я слышу разумные речи.
   Он привлек Татьяну к себе и, осыпав поцелуями, зашептал:
   – Я люблю тебя, Танюшка. Прости за этот спектакль. Прости за излишнюю жестокость. Я тебя не очень больно ударил? – она мотнула головой. – Вот и замечательно. Я сейчас мышонка поцелую и все пройдет.
   Таня улыбнулась. Разум укоризненно покачал головой:
   – Неужели ты не видишь, что он в очередной раз лжет? Ты же запутываешься во лжи, как в паутине. Освободись, пока не поздно.
   Но Таня перестала слышать голос разума. Она прислушивалась к нежным словам, которые нашептывал ей Николай, и чувствовала, как учащается сердцебиение.
   – Новый год мы непременно полетим встречать в Индонезию. Я подарю тебе платье из живых цветов. Мы возьмем напрокат белоснежную яхту и уйдем в открытое море. Только сначала ты должна оказать мне одну малюсенькую услугу.
   – Все, что угодно, мой повелитель. Все, что угодно, – отозвалась она.
   – Ты расскажешь всем, что у Веры были проблемы с психикой. Она страдала шизофренией, но тщательно скрывала свою болезнь. А, когда узнала о нашей связи, заявила, что совершит акт самосожжения. Мы уговорили ее не делать этого. Она согласилась, но когда мы вышли на улицу, она выбежала следом, облила себя бензином и, крикнув: «Смотрите мой огненный танец», подожгла себя. Мы чудом остались живы, потому что она плеснула бензин в салон автомобиля. Мы могли бы погибнуть по ее вине.
   – Погибнуть по вине Веры, – повторила Татьяна, решив, непременно убедить себя в том, что все было именно так. Ведь если они с Николаем начали встречаться до трагедии, то выходит, что она вовсе не предавала Веру.
   – Конечно, не предавала, – обрадовалась Татьяна. В ее мыслях пронеслась целая история, которая отныне должна была заменить правду.
   Таня знала Николая еще тогда, когда Вера встречалась с Максимом. Просто Николаю захотелось проверить порядочность Веры, вот и все. А когда он понял, что от Веры отделаться очень трудно, то попросил Татьяну все ей честно рассказать. Никто не ожидал, что Вера так отреагирует…
   – Знаешь, Котик, у нашей Веры снова начался приступ шизофрении, – сказала Таня. – Она ударила меня по лицу и закричала: «Убей меня! Убей меня, убей!»
   – Какая же ты редкостная дрянь, – восторженно проговорил Николай и впился зубами в Танины губы.

   Москва готовилась к встрече Нового года. Разноцветными огнями сверкали пушистые елки. В свежем морозном воздухе витал мандариновый дух, смешанный с пряным запахом ванили. Лариса Кузьминична и Михаил Тарасович принесли в палату дочери крохотную елочку.
   – Это тебе подарок от Берендея, – сказал Михаил Тарасович, устанавливая лесную красавицу на тумбочку.
   – А я испекла тебе яблочный пирог, – улыбнулась Лариса Кузьминична. – Устроим пир горой. Праздник все-таки. Новый год.
   – А Деда Мороза не прогоните? – спросил лысоватый мужчина и добродушно улыбнулся.
   – Леонид Юрьевич! Милый вы наш спаситель. Вы про нас и в праздник не забываете, – Лариса Кузьминична протянула Казанцеву обе руки. – Проходите, мы рады вам, как родному. Михаил Тарасович, открывай шампанское.
   – Погоди командовать, мать, надо у доктора разрешения спросить, а вдруг Вере нельзя.
   – Я думаю, что глоток шампанского Вере не повредит, – засмеялся Казанцев. – Открывайте бутылку, Михаил Тарасович.
   Вера с любопытством посмотрела на врача. Она привыкла видеть его в белом халате и шапочке, надвинутой на лоб. А сейчас перед ней стоял мужчина, одетый весьма элегантно.
   – Зачем ты пришел сюда? – подумала Вера. – Зачем тебе такому симпатичному мужчине нужна я – изуродованная неврастеничка?
   – За тебя, Вера, – сказал Казанцев, протягивая Вере шампанское. – С Новым годом! Пусть все у тебя будет по-новому. Я хочу дать тебе совет, не ищи ответа на вопрос: «Почему это случилось со мной?» Это совершенно бессмысленное занятие. Бесполезно искать смысл там, где его просто нет.
   – Спасибо, Леонид Юрьевич, – прошептала Вера. – За вас, за вашу доброту.
   Он нагнулся и поцеловал ее в губы.
   Зачем?
   Чтобы спастись самому.

   Много лет назад, когда Казанцев еще учился в медицинском институте, а летом выезжал с друзьями в предгорье Эльбруса, произошла случайная встреча. Правда потом Леонид Юрьевич пришел к выводу, что случайностей не бывает, что та встреча во многом определила его дальнейшую судьбу.
   Они стояли у подножья горы и весело о чем-то беседовали. Вдруг сверху сорвалась огромная птица и медленно начала опускаться вниз. Юноши замерли, наблюдая за странным полетом, с ужасом понимая, что вниз летит не птица, а девушка.
   К счастью, огромное раскидистое дерево приняло девушку в свои объятия, спасло ей жизнь. Юноши помчались к дереву и с большим трудом высвободили девушку их зеленых веток. Лицо девушки сильно пострадало. Правая рука была неестественно вывернута. Девушка с трудом произнесла свое имя: «Елена», а потом попросила найти пластического хирурга.
   Леонид прикоснулся кончиками пальцев к окровавленным губам Елены и почувствовал странную пульсацию во всем теле. Ему показалось, что их жизненные токи соединились, удваивая силы, окрыляя и обнадеживая. Возможно, Елена почувствовала то же самое, потому что ответила на его прикосновение поцелуем.
   – Где мне найти вас, Елена?
   – Во Вселенной, – прошептала она.
   – Во Все-лен-ной! – повторил он, прижав к губам пальцы, на которых осталась ее кровь.
   Он искал ее во Вселенной, но тщетно. Вселенский космос был глух к его мольбам и просьбам. Все Елены были не теми. Они никогда не совершали восхождения на Эльбрус. А он ежегодно ходил в горы, надеясь встретить Елену там. Но и в горах она больше не появлялась.
   Потеряв надежду, Казанцев решил подняться на гору, с которой сорвалась Елена и, раскинув руки, совершить полет в объятия огромного дерева. Леонид Юрьевич уже упаковал рюкзак, но его остановила Вера. Он увидел, как она стоит огромной горящей свечой посреди двора. Спасая ее, он понял, что нельзя совершать опрометчивые поступки. Сама не зная того, Вера возродила в нем желание жить. Тронув ее горячий лоб холодными пальцами, он почувствовал странную пульсацию, удваивающую силы, окрыляющую, обнадеживающую и подумал, что жизнь прекрасна.
   Леонид был нужен Вере, а она была нужна ему. Он терпеливо учил ее вставать, садиться, делать первые шаги, опираясь на специальную раму, радовался ее успехам, подбадривал. И не заметил, как привязался, привязался всем сердцем.

   Восемь месяцев провела Вера в ожоговом центре. Восемь месяцев они были вместе. И вот настала пора прощаться. В Москве вовсю бушевал май, радуя сочной зеленью, ароматами сирени и солнечным теплом.
   Вера сделала шаг в майский день и замерла от звуков и запахов, которые принес беззаботный ветерок.
   – Весна! – сказала Вера. – Первая весна в моей новой жизни.
   Совсем рядом запела птичка. Она пела песню пробуждения и счастья. Вера вздохнула полной грудью и, опираясь на руки родителей, медленно пошла к воротам.
   Казанцев догнал ее и протянул букетик ландышей.
   – Где вы их взяли?
   – Секрет, – улыбнулся он.
   – Приезжайте к нам в Калязин, – проговорил Михаил Тарасович, крепко пожав руку врачу.
   – Приезжайте в отпуск, мы вас, как родного встретим, – Лариса Кузьминична обняла врача. – Знаете, какая у нас красота необыкновенная!
   – У нас там церковь по колено в Волге стоит, – Вера прикрыла глаза, воскрешая в памяти знакомую картину.
   – Спасибо за приглашение и счастливого пути.
   Казанцев повернулся, чтобы уйти.
   – Постойте, – остановила его Вера. – Спасибо вам за все.
   Она прикоснулась губами к его свежевыбритой щеке и почувствовала странное головокружение.

     Так начинается Любовь,
     Нас не спросясь она приходит,
     В сердцах такой пожар разводит,
     Что закипает в жилах кровь.

     Но мы не ищем избавленья,
     Не просим разум нам помочь.
     Мы отдаемся наслажденью,
     Горим, пылаем день и ночь.

   Вера уехала. Казанцев понял, что совершенно не рад неожиданно свалившейся на него свободе. Он настолько привык за эти восемь месяцев находиться в клинике днем и ночью, что попросту забыл о существовании своей холостяцкой квартиры на Звездном Бульваре.
   И еще Казанцев забыл о том, что хотел посетить адвокатскую контору, чтобы узнать, как можно наказать человека, из-за которого пострадала Вера.
   Он решил больше не откладывать визит к адвокату и, собрав все фотографии и документы, отправился в ближайшую с ожоговым центром адвокатуру.
   Юная секретарша внимательно его выслушала и скрылась за массивной дверью. Через минуту она пригласила Казанцева войти. Он галантно кивнул девушке и шагнул вперед. На миг, хирургу показалось, что земля ушла у него из под ног. Он схватился за притолоку и вскрикнул:
   – Вы?
   Женщина, сидевшая за полукруглым столом, на котором аккуратными стопками лежали пухлые папки, подняла на вошедшего глаза и удивленно вскинула брови. Ошибки быть не могло – это была та самая Елена, которую он разыскивал во Вселенной. Казанцев приложил пальцы к губам, а потом протянул к ней руку и проговорил:
   – Вы та, которая потерялась во Все-лен-ной, среди всех Лен. Я искал вас, но все Лены были не вами. Не вами…
   – Так – это вы? – она улыбнулась, тронув свои губы. – Я вспоминала вас. Я думала о вас. Я очень рада вас видеть. Что же вы стоите, присаживайтесь. Если бы не вы, то я бы, скорее всего, погибла тогда, пятнадцать лет назад. Спасибо…
   – Мы просто сделали то, что должны были сделать, что сделал бы любой, уважающий себя человек. Вы сорвались…
   – Меня столкнули, – поправила его Елена.
   – Стол-кну-ли? И вы об этом говорите таким невозмутимым тоном? – Леонид Юрьевич даже привстал со стула.
   – Дело прошлое. Я простила его, тем более, что за минуту до трагедии он признался мне в любви, – Елена поправила волосы, и Казанцев увидел несколько шрамов. – Да, я простила этого человека, хотя он не просил у меня прощения. Скорее всего, он считает меня мертвой. А я вот жива, здорова и богата.
   – Вы замужем?
   – Да, – улыбнулась она. – Я вас огорчила?
   – Нет, что вы. Такая женщина, как вы не должна быть одинокой, – проговорил Казанцев, чувствуя, что краснеет. Конечно, он хотел, чтобы она стала его женой. Он рисовал себе картины семейного очага, возле которого колдует Елена, превращая маленькую холостяцкую квартирку на Звездном Бульваре во Вселенский космос с мириадами созвездий.
   – А вы женаты? – поинтересовалась Елена.
   – Нет, – ответил он. – Мне хотелось найти вас, или похожую на вас, но… Ладно, давайте перейдем к делу.
   – Хорошо, – улыбнулась Елена.
   – Эту девушку облил бензином и поджег молодой человек, который за пять минут до трагедии объяснялся ей в любви, – скороговоркой выпалил Казанцев, раскрыв перед Еленой альбом с фотографиями.
   – Она ему отказала, а он… Бедная девочка, – проговорила Елена, рассматривая снимки. – Я возьмусь за это дело. Я сделаю все, чтобы наказать этого мерзавца.
   Елена взяла все документы и фотографии, которые принес Казанцев, аккуратно сложила в папку и, написав маркером Вера Прозорова, попросила:
   – Не уходите так сразу. Давайте выпьем кофе. Я расскажу вам немного о себе, а вы мне о себе.
   Елена глянула на Леонида Юрьевича так нежно, что он не посмел ей отказать. Он смотрел в ее бездонные серо-зеленые глаза и благодарил Бога за эту встречу, которая состоялась благодаря Вере.
   Казанцев рассказывал о себе, о своей работе в ожоговом центре, которую он выбрал благодаря Елене.
   – Благодаря мне, вы шутите? – звонко рассмеялась она.
   – Да, да, вы тогда сказали, что вам нужен пластический хирург. А передо мной стояла дилемма, какую специализацию выбрать, – пояснил Леонид Юрьевич. – Я вернулся в Москву и стал хирургом.
   – Знаете, я тогда просто пошутила, не подозревая, что моим мужем станет тот самый пластический хирург, к которому вы меня отправили, – призналась Елена. – Алеша сделал мне новое лицо и предложение руки и сердца. Забавно, правда? А вы случайно не собираетесь сделать предложение своей Вере?
   – Кажется, собираюсь, – смутился Казанцев, потому что он думал именно об этом, перед тем, как придти в адвокатскую контору.
   – Кажется? – удивилась Елена. – Вот уж не думала, что вы такой нерешительный.
   – Я не уверен, захочет ли Вера принять мои ухаживания, – пояснил Леонид Юрьевич. – Не подумает ли она, что я делаю ей предложение из жалости. Вы же видели ее фотографии. Мне кажется, я должен дать ей время привыкнуть к своему новому телу. Она должна адаптироваться. Ей надо…
   – Стоп, стоп, стоп, – Елена поднялась. – Я советую вам поскорее отправиться к Вере. Вы непременно должны сказать ей о своих чувствах, это вселит в нее надежду. А еще вы должны объяснить Вере, что у нее есть выбор: сидеть за закрытой дверью и жаловаться на судьбу, или начать заниматься делом. Для начала вы можете предложить ей роль человека, утешающего ожоговых больных. Видя страдания других, перестаешь зацикливаться на собственных болячках, потому что всегда найдутся люди, которым хуже. Вы должны объяснить Вере, что ей предстоит со многими вещами просто смириться. Вы должны стать ее другом, чтобы помочь ей вернуть веру в любовь, добро, справедливость и возвышенные чувства. Я верю в вас, Леонид.
   – Спасибо, Елена, – Казанцев поцеловал ее тонкие, пахнущие корицей пальцы, и подумал о том, что Вселенная не так уж велика. А потом в голову пришел веселый каламбур:
   «Все-лен-ная заканчивается Лен-ной!»

   Николай вошел в офис и сразу почувствовал что-то неладное. Секретарша Катя поспешно рванулась к нему и испуганно зашептала:
   – Николай Васильевич, у вас в кабинете наглая дама. Я ее не пускала, а она отстранила меня, вошла в ваш кабинет и уселась в кресло, велев мне подать ей кофе, а потом закрыть дверь с той стороны. Я…
   – Давно она здесь? – Николай нахмурился.
   – Минут пять.
   – Ладно, не паникуй раньше времени, – усмехнулся Николай и решительно шагнул к двери.
   В кабинете витал аромат дорогих духов. Странная дама сидела к нему спиной. Ее пшеничные волосы были красиво уложены на затылке, а несколько завитков аккуратно лежали на длинной, тонкой шее.
   Николай, как завороженный уставился на эти пшеничные завитки, понимая, что перед ним ОНА, воскресшая из небытия Царевна Лебедь, Елена Прекрасная, зеленоглазая Франческа.
   – Ле-е-е-е-на? – прошептал Николай. – Эт-т-то ты-ы-ы, Ле-е-е-на?
   – Это я, Коля, – ответила она и повернула голову.
   Он рванулся к ней, упал на колени, уткнулся лицом в мягкую ткань пурпурно-красного костюма и застонал:
   – Леночка, прости, прости, я лишился рассудка. Я…
   – Хватит, – строго сказала Елена. – Встань. Не распускай слюни. Я не люблю лжецов. Я чувствую твою ложь каждой клеточкой своего тела. Ты еще только подумал, а я уже знаю, что будешь врать. Прибереги свое актерское мастерство для тех, кого можно подкупить дешевыми слезами, а меня от таких концертов уволь.
   – Зачем ты пришла? – спросил он, усаживаясь за свой стол.
   Елена глянула на него, звонко рассмеялась и сказала:
   – Тон строгого начальника тебе пригодиться для общения с милой секретаршей.
   Николай понял, что пропал. Он никогда не мог быть выше этой женщины. Никогда.
   Столкнув Елену с горы, он тем самым еще больше возвысил ее. Он возвысил ее до небес, а себя втоптал в грязь. Да, да, он превратился в низкого, жалкого безумца, желающего власти, но не умеющего ею распорядиться.
   Он смотрел на Елену, проклиная себя за то, что выбрал власть, что отказался от любви. Ему хотелось повернуть время вспять, чтобы там, в прошлом изменить все, все, все.
   – Может быть, еще не поздно сделать ей предложение? Может быть, она даст мне шанс стать другим? – подумал Николай и привстал, чтобы обо всем сказать Елене.
   Она жестом приказала ему молчать и сухо проговорила:
   – Я буду вести в суде твое дело по поводу Веры Прозоровой, – Николай медленно опустился на стул. – Я пришла, чтобы предъявить тебе обвинение в умышленных телесных повреждениях с намерением убийства.
   Елена поднялась, положила перед Николаем обвинительный лист и вышла, унося с собой аромат дорогих духов.
   Николай сжал лицо руками, силясь отогнать видение лиц Елены и Веры, сливающихся в одну огненную женщину по имени Кара, но тщетно.
   Эти лица были не снаружи, а внутри. Мозг Николая, воссоздавал эти образы и множил, множил, множил. Уже все пространство было заполнено Еленой-Верой-Карой, но Николай не пытался бежать, понимая, что нет такого места, где человек мог бы скрыться от себя.
   Несколько раз заглядывала Катя, но не решалась побеспокоить начальника. А он сидел неподвижно, закрыв лицо руками, и думал, думал, думал.
   Неожиданно появилось желание бежать к Вере, умолить ее о прощении, посулить денег, пообещать финансовую помощь на всю жизнь, подписать какие угодно контракты, договоры, лишь бы она забрала заявление из суда. Потом возникло новое желание – бежать в Европу, затаиться, спрятавшись от правосудия.
   Но тут же появился строгий профиль Елены: «Не лги мне. Я чувствую твою ложь каждой клеточкой своего тела».
   Николай стукнул кулаком по столу и выругался.
   – Надо действовать, – сказал он сам себе и принялся обзванивать компаньонов, отменяя запланированные встречи.
   Потом он вызвал Катю, чтобы дать важные указания на неделю вперед.
   – Вы отдыхать поедете или по делам? – улыбнулась Катя.
   – Да как ты смеешь задавать мне двусмысленные вопросы? – рассвирепел Николай. – Тебя вообще не должно волновать, где я и чем занимаюсь. Ты должна выполнять свою работу. Свою, понятно?
   Катя поспешно закивала головой. Впервые она видела Николая Васильевича в таком состоянии. Катя подумала, что пахнущая духами дама в пурпурно-красном костюме – налоговый инспектор, и из-за нее у начальника какие-то неприятности.
   – Простите, – Катя низко опустила голову. – Я все сделаю, как вы сказали.
   – Надеюсь, – пробубнил он, набирая номер телефона. Катя потихонечку удалилась.
   Николай позвонил Татьяне, приказал ей никуда из дома не выходить до его возвращения, а на телефонные звонки отвечать, что он будет с минуты на минуту.
   Татьяна принялась что-то весело щебетать, но Николай бросил трубку. Все мысли его уже были в другом месте. Он думал о Вере, о том, как она встретит его и сколько денег запросит за свое молчание.

   Машина мчалась по шоссе, лавируя среди бесконечного движущегося потока. Николай нервничал и ругал всех вокруг за неприятности, которые свалились на него в образе Елены-Веры-Кары. Ему казалось, что огненная троица сидит в каждой машине, движущейся по шоссе, пытаясь не пустить его, пытаясь заставить его страдать и мучиться. Николай резко нажал на тормоза…
   Огненный столб взметнулся в небо. Николай замер, наблюдая за странным существом, которое появилось из огня и стало приближаться к нему.
   – Я – Огда – огненная танцовщица, – сообщило существо, обдав Николая огненным дыханием. – Ты должен станцевать со мной.
   – Я не желаю танцевать, – сердито проговорил он.
   – Не желаешь? – расхохоталась Огда. – Меня не волнуют твои желания. Мне интересно только то, что хочу я! А я хочу, чтобы ты танцевал вместе со мной зажигательный, огненный танец.
   Огда схватила Николая в свои огненные объятия и закружила в танце. Он пытался сопротивляться, но тщетно. Огненные объятия были настолько крепкими, что освободиться от них было невозможно.
   – Танцуй, – кричала Огда, распаляясь все сильнее. – Ты сам вызвал меня. Ты сам разжег огонь. Это – твой последний танец, танец огня!
   Огда превратилась в Елену-Веру-Кару, которая впилась в его губы огненными губами. Николай почувствовал нестерпимую боль и закричал:
   – Пусти меня, я хочу жить! Я еще молод. У меня еще все впереди. У меня масса грандиозных планов. У меня много денег. Ты не смеешь трогать богатого человека…
   – Смею! – закричала Огда. – Смею! Смею! Смею! Тот, кто разжигает огонь, тот сам вручает мне власть над собой. А богат этот человек или беден, мне все равно. Главное – это полная власть, безграничная Огненная Власть, Власть, Власть!
   Огда еще крепче сжала свои огненные объятия, увлекая Николая в самую середину пылающего круга, где в белых одеждах стояла Елена-Вера-Кара.

   Вера сидела на берегу Волги, смотрела, как солнечные зайчики скачут по воде, и наслаждалась тишиной. Где-то вдали загудел пароход или баржа, возвещая о своем приближении.
   – Добрый день! – услышала Вера знакомый голос и почувствовала, как сердце бешено забилось от радости.
   – Я ждала вас, – не поворачивая головы, прошептала она.
   – Как вы себя чувствуете? – спросил он и положил руку ей на плечо.
   – Хорошо, – ответила она, прижавшись щекой к его теплой руке. – Спасибо вам, Леонид Юрьевич!
   – Вера, – начал Казанцев, но смущенно замолчал.
   Он смотрел вдаль, на стоящую по колено в воде церковь, и не мог ничего сказать. Слова толкали друг друга, ссорились, устанавливая свое первенство, но вырваться наружу не решались. Леонид робел, как юный школьник, ругал себя за эту нелепую робость, но не мог произнести ни слова, не мог совладать с собой.
   – Садитесь рядом, – предложила Вера. – Будем смотреть на Волгу и слушать тишину. Знаете, это так здорово, когда тишина вокруг. В Москве вы такой тишины никогда не услышите.
   Казанцев сел рядом подставил лицо теплым солнечным лучам и, глубоко вздохнув, сказал:
   – Вера, я нашел замечательного адвоката, который будет вести ваше дело.
   – Какое дело? – испугалась Вера.
   – Мы должны призвать к ответу человека, который покушался на вашу жизнь.
   Вера резко поднялась и заговорила так, словно Казанцев был провинившимся школьником, а она строгим директором школы.
   – Я требую, чтобы вы больше не занимались этим. Я не собираюсь никого наказывать. Пусть его накажет Господь. Пусть Николай предстанет пред Божьим судом, где не признаются никакие оправдания, потому что там известен каждый шаг, каждое слово и даже каждая мысль. Я простила этого человека.
   Вера повернулась и пошла вдоль берега. На миг ей показалось, что она увидела на горизонте огненный столб, который взметнулся до небес. Вере даже почудилось, что она видит в пламени Николая, танцующего танец огня вместе с Огдой. Вера вскрикнула и прикрыла глаза рукой.
   – Вам плохо? – Казанцев подхватил ее под руку. – Простите, Вера, я не хотел вас обижать. Я приехал, чтобы сказать вам, что я… я… вас люблю, Вера.
   Он крепко прижал ее к себе и зашептал:
   – Не прогоняйте меня, Вера. Вы мне нужны. Я не смогу без вас…
   – Спасибо, Леонид Юрьевич, – отозвалась она, прижимаясь к нему. – Спасибо.

   Татьяна вылезла из ванны, укуталась в махровое полотенце и, глянув на свое отражение в зеркале, сказала:
   – Какая же ты счастливая, Танька! Целых восемь месяцев счастья с любимым человеком! А впереди еще Монте Карло, Париж, Канары…
   В комнате зазвонил телефон. На дисплее высветился номер Николая. Таня подмигнула своему отражению и нежным голосом выдохнула в трубку:
   – Алло, милый!
   – Танечка, у нас страшное горе, – зарыдал в трубке Катин голос.
   – Катя, что случилось? – Таня увидела, как побледнело ее лицо, отраженное в зеркале.
   – Николай Васильевич по-о-о-о-гиб.
   – По-о-о-о… – Таня увидела в зеркале огромный огненный столб, взметнувшийся над дорогой, и Николая, корчащегося в самом центре пламени.
   – Он врезался в бензовоз и сго-о-о-о-рел, – донеслись до Таниного сознания Катины слова.
   Таня почувствовала, что пол начал уходить у нее из-под ног. Она попыталась найти точку опоры, сделав несколько хватательных движений в воздухе, но, потеряв равновесие, упала.
   – Танечка, Танечка, что с вами? – закричала Катя. Но на том конце трубки повисла зловещая тишина.

   Когда приехала Скорая помощь, Таня уже пришла в себя. Она сама открыла дверь и попросила сделать успокаивающий укол. Потом глянула на себя в зеркало и простонала:
   – Какая же ты несчастная, Танька. Восемь месяцев счастья закончились так внезапно. За что на меня свалилось это несчастье? Почему мне позволили быть счастливой всего лишь восемь месяцев? Я никогда не увижу Париж, Монте Карло… Это чудовищная несправедливость. Слышите вы, кто управляет нашими судьбами – это чудовищная несправедливость! Что же я теперь буду делать? Как мне теперь жить?

   Елена молча выслушала все, что сообщила ей телефонная трубка. Медленно провела рукой по лицу, рука задержалась, коснувшись шрама, и она облегченно вздохнула:
   – Все кончено. Карающая рука Всевышнего освободила меня от необходимости обвинять Николая. Он сгорел в огне Божьего гнева. Такова участь каждого нераскаявшегося грешника.
   Елена взяла в руки Библию и прочла: «И изолью на тебя негодование Мое, дохну на тебя огнем ярости Моей и отдам тебя в руки людей свирепых, опытных в убийстве. Ты будешь пищею огню, кровь твоя останется на земле; не будут вспоминать о тебе…
   Как в горнило кладут вместе серебро, и медь, и железо, и олово, чтобы раздуть на них огонь и расплавить; так Я во гневе Моем и в ярости Моей соберу и положу и расплавлю вас.
   Соберу вас и дохну на вас огнем негодования Моего, и расплавитесь среди него.
   Как серебро расплавляется в горниле, так расплавитесь и вы среди него, и узнаете, что Я, Господь, излил ярость Мою на вас» [44 - Иезекииль 21:31–32, 22:20–22.].

Утренняя звезда

   Вера же есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом
Библия. Послание к Евреям 11:1.

   Они медленно шли по промокшим улицам, тесно прижавшись друг к другу, не обращая внимания на дождь, который без устали барабанил по зонту, на то, как крупные капли разлетаются в разные стороны множеством сверкающих брызг.
   Двое под зонтом не обращали никакого внимания на мелодию, которую разучивал дождь, переходя то в forte, то в piano. Казалось, дождь хочет получить подсказку у людей, настойчиво требуя к себе внимания. А они, далекие друг от друга, несмотря на кажущуюся близость, молча идут вперед, думая каждый о своем.
   Сильный порыв ветра вывернул зонт наизнанку. Люди остановились и глянули друг на друга, словно случайно встретившиеся после долгой разлуки влюбленные. Обрадованный дождь грянул fortissimo!
   – Что же мы стоим здесь под дождем? – воскликнул он и, схватив ее за руку, увлек в теплую темноту чужого подъезда.
   – Как страшно сознавать, что стрелки на циферблате вечности безудержно крутятся, лишая нас всякой надежды, – подумала она.
   – Нет, – проговорил он, словно угадав ее мысли. – Не смей думать, что у нас нет надежды.
   Она есть всегда. Она не должна покидать нас, слышишь? Она не умрет, не умрет, я уверен, любимая.
   Она уткнулась ему в грудь и простонала:
   – Я больше не могу… У меня нет больше никаких сил… Что с нами будет, если она умрет?
   – Она выживет, вот увидишь, – прошептал он, коснувшись губами ее влажных, пахнущих осенней листвой волос. – Мы станем молиться за нее.
   – Я не умею молиться, – всхлипнула она.
   – Я научу тебя, – пообещал он, продолжая прикасаться губами к ее волосам. – Хочешь?
   – Да.
   – Господи, прости нас, – зашептал он.
   – Господи прости нас, – отозвалась она.
   – За все, что мы делали не так…
   – За все…
   – Пощади нашу дочь…
   – Пощади…
   – Не отнимай ее у нас…
   – Не отнимай, Господи…
   – Мы сделаем все, что в наших силах…
   – Все, все, все…
   – Только спаси ее…
   – Спаси ее, Господи…
   – Верни нам Надежду…
   – Господи, не отнимай у нас нашу Наденьку! – простонала она и разрыдалась в голос, не в силах больше сдерживать душившие ее слезы.
   – Тише, тише, – проговорил он, крепче прижимая к себе ее вздрагивающее тело. – Все будет хорошо, вот увидишь…

   – Все будет хорошо, – сказал он и усмехнулся. – Не стоит делать трагедию из какой-то ерунды. Истерики устраивать ни к чему. Ты просто должна выслушать мои объяснения. Причем будет лучше, если ты выслушаешь их спокойно.
   – Спокойно? – она даже задохнулась от гнева. – Как ты смеешь говорить мне о спокойствии? Если бы ты оказался на моем месте, то…
   – Я бы просто тебя убил, если бы узнал что-то подобное, – улыбнулся он.
   – А я, значит, должна быть спокойной? – она глянула на него с такой ненавистью, что он подумал:
   – Лучше бы она меня ударила.
   А вслух сказал:
   – Дашка, ну прости меня. Прости. Повинную голову меч не сечет…
   – Перестань мне говорить о повинной голове, Илья, – резко оборвала его Даша. – Ты собирался меня и дальше обманывать. И, если бы я не нашла это письмо, то…
   – Я вовсе тебя не обманывал, – проговорил Илья.
   – А что же ты делал? – Даша смерила мужа укоризненным взглядом.
   – Я просто перенесся в другую реальность, где встретил тебя в облике другой женщины, и не смог устоять, вот и все, – пояснил он.
   – Замечательно! – воскликнула Даша. – Значит, я тоже могу перенестись в другую реальность и встретить там тебя в облике другого мужчины и упасть с ним в любовь. Так?
   – Нет, не так, – строго сказал Илья. – Дашенька, ты не посмеешь так со мной поступить…
   – Еще как посмею, – проговорила она сквозь зубы.
   – Не пос-ме-ешь, – проговорил по слогам Илья. – И знаешь почему?
   – Почему?
   – Да потому, что ты у меня Дарья одиннадцатая, то есть дважды единственная и неповторимая. И еще ты самая, самая, самая любимая.
   – Именно поэтому, ты изменил мне с другой женщиной? – прошептала она и часто-часто заморгала.
   – Дашка, не смей реветь, а то я тоже заплачу, – попросил ее Илья, вытянув вперед губы и загудев: – У-у-у-у…
   – Кто тут ревет? – воскликнула маленькая Наденька, вбегая в комнату.
   – Да вот мамуле в глаз попала соринка, и она собиралась зареветь, как маленькая, а я решил ее развеселить, – подхватив дочку на руки, проговорил нараспев Илья.
   – Мамулечка, не плачь, – погрозила пальчиком Наденька. – Я куплю тебе вкусненькую конфетку.
   – Хорошо, милая, я не стану плакать, – улыбнулась Даша, смахнув слезы, блеснувшие в уголочках глаз.
   – Вот видишь, папуля, как надо утешать женщин, – назидательным тоном проговорила Наденька.
   – Вижу, – ответил Илья. – Ты будешь моим представителем по улаживанию международных конфликтов. Идет?
   – Идет! – обрадовалась Наденька. – Тогда нам надо скорее запастись конфетами.
   – Верно, – включился в игру Илья. – Бежим за покупками.
   – А ты, мамуля, досчитай до десяти и беги за нами, – приказала Наденька. – Ты же знаешь, что я тоже безумно люблю конфеты и могу случайно их по дороге скушать.
   – Хорошо, милая, я сделаю все, как ты сказала, – поцеловав дочку, пообещала Даша и принялась считать: – Один, два, три…
   Дверь за Ильей и Наденькой закрылась, а Даша все не прекращала счет, мысленно прослеживая путь, по которому сейчас идут два самых дорогих ей человека: крепкий высокий Илья, похожий на былинного богатыря и маленькая золотоволосая девочка, похожая на Дюймовочку рядом с великаном. Даше показалось, что она видит, как ветерок играет Наденькиными золотыми кудряшками, и слышит, как дочка поет свою веселую песенку:

     Маленькая Надя скачет по дорожке.
     Ветерок проказник бросит ей под ножки
     Разноцветных листьев красочный ковер,
     Чтобы было лучше слушать птичий хор.
     Но не станет Наденька на ковре лежать,
     Ей ведь очень хочется прыгать и скакать…

   Даша досчитала до десяти, улыбнулась и вышла из дома.
   Прямая, как стрела дорога, упиралась в железнодорожное полотно, которое перегораживал полосатый красно-белый шлагбаум. Илья и Наденька стояли возле него и беззаботно смеялись. Даше захотелось поскорее оказаться рядом с ними. Она побежала вперед, но через секунду замерла на месте, не сразу поняв, что все происходящее – реальность.
   Вынырнувшая из-за поворота электричка, превратилась в огнедышащего дракона, который огромной, черной лапой наступил на маленькую Наденьку, отбросил в сторону Илью, и спокойно удалился.
   Даша оглохла, онемела и окаменела, глядя на черный след дракона, из-под которого вытекал тонкий алый ручеек. Из стоящих у шлагбаума машин выскочили люди. Они подхватили драконий след, и Даша увидела маленькую девочку, распластавшуюся на земле с раскинутыми в стороны руками.
   – Нет, это не девочка. Это огромная бабочка, которая села отдохнуть и сейчас продолжит свой полет, – подумала Даша и рванулась вперед, чтобы самой увидеть, как бабочка взлетает в небеса.
   – Вам не стоит на это смотреть, – услышала она чей-то голос и увидела перед собой высоченную стену.
   – Пустите ее, – приказал другой голос, и стена исчезла.
   Даша сделала несколько шагов и поняла, что вовсе не спит, что в лужице алой крови лежит ее маленькая Надежда, милый ангелочек со сломанными крылышками.
   – Не-е-е-ет, – замотала головой Даша. – Нет, нет, нет, только не это. За что…?
   – Дашка, тише, – тронул ее за руку Илья.
   – Не смей прикасаться ко мне, убийца, – крикнула она, отдернув руку. – Из-за тебя произошла эта беда.
   – Даша, я здесь совершенно ни при чем, – проговорил Илья. – Это злой рок… Стечение обстоятельств, но не моя вина…
   – Не хочу ничего слышать, – Даша зажала уши руками. – Не желаю тебя видеть, предатель и убийца.
   – Дашенька, у тебя шок, успокойся, – Илья протянул к ней руки. Даша со всех сил ударила по этим протянутым рукам и почувствовала, что теряет точку опоры.
   Земля качнулась, словно карусель, и закружилась, набирая обороты. Лица, шпалы, рельсы, шлагбаум, дорога, деревья, белые бабочки, красные кресты машины скорой помощи, голоса, звуки и небо слились в яркий слепящий свет. Не выдержав этого сияния, Даша закрыла глаза. Сразу стало темно и спокойно. Сон укутал ее мягким покрывалом, спрятав от посторонних глаз…

   – Если я сплю и никого не вижу, значит, и меня никто не видит, – любила повторять маленькая Наденька.
   – Какая же умница у меня дочка, – подумала Даша. – Если я никого не вижу, то и меня не видит никто. Я – человек-невидимка, имеющий возможность быть везде, где захочется. Я даже могу заглянуть в прошлое или переместиться в будущее.

     Прошлое закрыто серебряною дверью.
     Нет туда дороги, потеряны ключи.
     Не стучи в ту дверь ты, вряд ли кто услышит,
     И о том, что было, лучше промолчи.

     Задержись у двери и о том подумай,
     Что к реке широкой ручеек течет.
     В жизни все проходит, был и чет и нечет,
     И не стоит прошлому воздавать почет.

   – Но как, как заставить себя не думать о прошлом, когда там все самое лучшее? – воскликнула Даша. – Там осталась первая любовь, первый поцелуй, первые признания…
   – Первые обиды, первые слезы, первая боль, первое предательство, – продолжил перечисления строгий голос, который показался Даше знакомым.
   – Но мне не хочется думать о плохом, – сказала Даша. – Я вспоминаю только хорошие минуты прожитой жизни. Мне порой кажется, что плохого вовсе не было.
   – Было. Не стоит обманывать себя. Не надо идеализировать и приукрашивать то, что окрашено в черный цвет. Черный поглощает весь световой спектр, не оставляя ни одного яркого оттенка.
   – Пусть так, – настырно проговорила Даша. – Но я могу смотреть на прошлое так, как мне этого хочется.
   – Зачем? Чтобы еще раз обмануться?
   – Чтобы еще раз понять, что по-другому поступить было невозможно, а, значит, выбранный путь оказался самым верным, – пояснила Даша.
   – Нет, – в голосе зазвучали нотки досады. – Можно очень долго идти неверным путем, поддавшись собственному безрассудству, и считать, что ты на верном пути. Но, к сожалению, этот путь никуда не ведет.
   – Но все идут вперед, не зная конечной цели, – разгорячилась Даша.
   – Нет не все, – возразил знакомый голос. – Есть люди, которые очень хорошо видят цель, знают свое предназначение.
   – Я к ним не принадлежу…
   – Именно поэтому на тебя обрушиваются несчастия.
   – Как ты смеешь говорить мне про несчастия? – воскликнула Даша. – Кто ты вообще такая?
   – Я – Истина, – услышала она в ответ и открыла глаза.
   Небольшая белая комната была уставлена серебряными приборами, от которых шли пластмассовые трубочки, наполненные разноцветными жидкостями. Проследив направление трубочек, Даша уперлась взглядом в полупрозрачное тельце девочки с золотыми волосами. Глаза малышки были крепко закрыты, губки сомкнуты, волосы рассыпались по подушке, словно солнечные лучики.
   – Наденька?! – прошептала Даша, моментально вспомнив все, что произошло.
   – Мы сделали все возможное и невозможное, – услышала Даша мужской голос и, лишь потом увидела усталое лицо врача. – Остается надеяться на чудо.
   – Доктор, она выживет? – шепотом спросила Даша.
   – Если вы будете верить в чудо, выживет, – серьезно ответил врач. – У матери с ребенком очень сильная психологическая связь до восьми, а, порой, и до десяти лет. Ваши положительные биоритмы передаются ей, а ее – вам. Думайте о хорошем. Разговаривайте с ней. Читайте ей сказки, пойте песенки, но только не плачьте и не грустите. Слезы погубят девочку. А я рассчитываю на благополучный исход.
   – Правда, доктор?
   – Правда, – улыбнулся он. – Только я должен вас предупредить, чтобы вы запаслись терпением и не требовали от девочки ничего. Она находится в глубокой коме, поэтому отвечать вам не сможет. В подобных случаях, я советую матери представить, что ребенок еще не родился, что она еще только вынашиваете его, терпеливо ожидая появления его на свет, то есть пробуждения. Представили? – Даша кивнула, хотя было странно представлять пятилетнюю Наденьку еще не родившимся младенцем.
   – Я понимаю, что это трудно, – сказал доктор. – Но это самый лучший способ, потому что никто не может назвать точной даты выхода из комы. Иногда приходиться ждать месяцы, а иногда несколько часов. Все зависит от сопротивляемости организма и от своевременной помощи. Помощь мы оказали. Организм молодой, сильный, поэтому надежду на скорое выздоровление терять не стоит.
   – Спасибо, доктор, – улыбнулась Даша. – Можно мне остаться здесь?
   – Этого совершенно не нужно делать, – строго произнес он. – Девочке вы сейчас не нужны. А вот с мужем постарайтесь быть поласковей. – Даша удивленно взглянула на врача. – Он хоть и отделался синяками, ушибами, ссадинами и легким сотрясением, но испытал сильнейший стресс и находится в полушоковом состоянии. Поэтому будет лучше, если вы не станете устраивать истерики, а просто помолчите вдвоем. Порой молчание – наилучшая терапия. Поверьте моему житейскому опыту. – Он подтолкнул Дашу к выходу. – Не волнуйтесь о девочке. Людочка подежурит возле нее.
   – А завтра мне можно прийти? – спросила Даша.
   – Завтра можно, – устало улыбнулся врач. – А сейчас ступайте к мужу. Он ждет вас в приемном покое.
   Даша медленно спускалась по лестнице, удивляясь, почему она не помнит, как сюда попала. Она приказала себе вернуться в прошлое, но вспомнила лишь огнедышащего дракона, поднимающего громадную лапу, чтобы раздавить маленькую пеструю бабочку, присевшую отдохнуть у дороги. Еще она вспомнила стену, которая преградила ей путь, а голос Ильи приказал стене убраться.
   – А где же Илья? – спросила себя Даша, с любопытством оглядывая людей, сидевших в приемном покое.
   Высокий мужчина с исцарапанным одутловатым лицом поднялся ей навстречу и что-то сказал. Она отвернулась от него, продолжая отыскивать мужа среди молчаливо сидящих людей.
   – Даша, – голос Ильи раздался совсем рядом.
   Даша повернула голову и только тут поняла, что мужчина с одутловатым лицом, испещренным ссадинами, и есть ее муж. Она вскрикнула и отшатнулась, прижав обе ладони к губам.
   – Все нормально, – улыбнулся Илья. – Шрамы мужчин украшают, придают им определенный шарм. Хотя, если вдуматься, смешное сочетание шарм и шрам.
   – Смешное, – машинально повторила Даша, тронув лицо мужа кончиками пальцев. – Больно?
   – Да нет, – проговорил Илья. – А ты как?
   – Я? – Даша удивленно глянула на мужа. – А разве со мной что-то произошло?
   – Нет, – улыбнулся Илья и шепнул: – Пойдем домой, а то на нас подозрительно смотрят.
   Они вышли из дверей клиники и остановились.
   – Дождь, – проговорила Даша, вытянув вперед руку. – Откуда он взялся?
   – С небес, – ответил Илья.
   – Зачем с небес льется вода? – спросила Даша, разглядывая капли, падающие ей на ладонь.
   – Чтобы я мог прижаться к тебе, – ответил Илья, раскрыв над Дашиной головой зонт.
   – Зонт, – улыбнулась она. – Откуда ты его взял?
   – Из твоей сумочки, – сказал он. – Неужели ты забыла, что я – самый известный карманник. Я похитил зонт из твоей сумочки, а ты ничегошеньки не заметила.
   – Не заметила, – повторила Даша, глядя, как вздрагивают пожелтевшие листья от прикосновения холодных капель.
   Когда Илья прижал ее к себе, она тоже вздрогнула и, словно оторвавшийся от ветки листочек, устремилась куда-то в ведомом лишь ей одной направлении.

   Мужчина и женщина шли по промокшим улицам, тесно прижавшись друг к другу и думали каждый о своем. Он – о том, что она так некстати нашла письмо Ирины. Она – о том, что так некстати кончилось детство.
   – Кто для меня Ирина? Солнечное затмение? Безумная страсть? Заблуждение или капкан? – размышлял он, живо представляя себе жгучую брюнетку с круглыми, как вишни глазами, обрамленными густым бархатом ресниц, и алым чувственным ртом, жаждущим поцелуев.
   Объятия Ирины, страстные и жаркие, заставляли его сердце трепетать от восторга. Острые Иринины коготки неизменно стремились проникнуть под его одежду, чтобы вонзившись в кожу, оставить там глубокие отметины.
   Илья поежился, вспомнив, как трудно было первый раз соврать Даше, объясняя эти отпечатки следами от елового веника, которым парил его в бане друг Митрич. Даша тогда мазала его спину какими-то индийскими маслами, ругая мистического Мит-рича за еловые веники. А Илья лежал, уткнув голову в подушку, мысленно ругал себя за вранье и клялся, что больше никогда не встретится с Ириной.
   Но едва раздавалось в телефонной трубке ее неизменное «Алло, милый», он бросал все и мчался на зов плоти, чтобы снова и снова предаваться чувственным восторгам, сгорая в пламени страстей. С Ириной его связывало единенье тел, а с Дашей – единенье душ. В отношениях с женой было что-то возвышенно-неземное, от которого Илья не желал отказываться ни за какие сокровища мира. Но побороть телесные желания никак не мог. Ему нужны были обе эти женщины, так не похожие друг на друга, как белый и черный ангелы.
   Илья метался между светом и тьмой, раздираемый внутренними противоречиями, и не мог найти выход, боялся принять какое-то решение, чтобы не причинить боль ни одной из них.
   Спасение пришло неожиданно.
   – Алло, милый, – ворвался в телефонную трубку Иринин голос. – Я отправила тебе письмо.
   – Письмо? Что за шутки с утра? – воскликнул Илья.
   – Это вовсе не шутки, – строго сказала Ирина. – Это все очень серьезно. Прощай. Не звони. Забудь мой номер телефона.
   – Почему? – удивился Илья.
   – Я тебе обо всем написала. Прощай.
   Оказывается, у нее появился новый хранитель тела, в которого она вцепилась мертвой хваткой дикой пантеры.
   – Почему я сразу не выбросил это сумбурное письмо? – запоздало подумал Илья. – Теперь, господин сентиментальный дурак, перед вами маячит перспектива остаться не только без любовницы, но и без жены.
   Сильный порыв ветра вывернул наизнанку зонт. Дождь хлестнул Илью мокрой ладонью по исцарапанной щеке, заставив взглянуть в серые глаза Даши и понять простую вещь: дыхание прервется, закончится жизнь, если рядом не будет этой худенькой женщины, похожей на беззащитного птенчика, выпавшего из гнезда.
   Илье захотелось упасть перед Дашей на колени, целовать ее ноги, умолять о пощаде и прощении. Но дождь грянул fortissimo, заставив его поступить иначе. Илья схватил Дашу за руку и увлек ее за собой в темную теплоту чужого подъезда. Он крепко-крепко прижал ее к себе, уткнулся лицом в пахнущие осенней листвой волосы и почувствовал, как по щекам потекли слезы.
   Кровь запульсировала в висках сигналами «SOS», а губы прошептали:

     – Что с нами стало, девочка моя?
     Мы заблудились в этом злобном мире.
     – Прошу тебя, найди скорей меня, —
     Звучат слова в разбуженном эфире.

     – Не дай уйти навек. Останови.
     Забудь мои упреки и укоры.
     Что жить не сможешь без меня, соври,
     И что любовь преодолеть сумеет горы,

     Что не страшны ей дождь и снегопад,
     Жара, поземка, вьюги и метели.
     Верни меня, верни меня назад.
     Что с нами стало, милый, в самом деле?

   – Давай все-все начнем сначала, – предложил Илья.
   – Давай, – согласилась Даша.

   Водоворот чувств и переживаний захватил Дашу, заставив по-иному взглянуть на мир, переосмыслить прожитые годы. Все, что прежде было значимым и важным, в одночасье потеряло всякий смысл, став мелким и суетным.
   Теперь самым желанным для Даши стало общение с невидимой собеседницей, которая поила ее чистой водой из источника Истины. Даше хотелось не просто пить эту воду, а окунуться в нее с головой и остаться там, в этой незамутненной чистоте. Но неизменно наступало пробуждение, возвращающее в реальность, которая напоминала Даше гигантского спрута, от щупалец которого можно было спастись лишь у источника Истины. – Мало кто желает найти спасение, – вздохнула Истина.
   – Почему? – удивилась Даша. – Неужели люди не видят безумия, творящегося вокруг?
   – Они просто не хотят ничего видеть, – отвечала Истина. – Люди стали «самолюбивыми, сребролюбивыми, гордыми, надменными, злоречивыми, неблагодарными, непокорными родителям, недружелюбными, непримирительными, клевещущими друг на друга, невоздержанными, жестокими, не любящими добра» [45 - Второе послание к Тимофею 3:2–4, 7.]. Они многому учатся, но никак не могут дойти до познания Истины. Нечестие настроило людей так, что они избрали лживый язык, надменные речи и погрузились во тьму. Среди мира идет на них губитель и звук ужасов постоянно в ушах их…
   Звук ужаса Даша слышала постоянно. Стоило ей остаться одной в палате, где лежала Наденька, подключенная к мигающим приборам, как в уши врывался звук приближающейся электрички, воскрешая в памяти яркую картину трагических событий. Электричка замедляла ход, и из брызнувшего стеклом окна, вылетало длинное деревянное сидение. Оно описывало полукруг и накрывало собой маленькую Наденьку. Неизвестная сила отталкивала Илью в сторону, осыпая его голову битым стеклом. На миг повисала в воздухе зловещая тишина. А за ней врывалась какофония звуков, сводящая Дашу с ума. Даша зажимала уши, трясла головой, чтобы избавиться от навязчивых звуков, а потом принималась громко разговаривать сама с собой.
   – Я не должна бояться и поддаваться панике, потому что все самое страшное уже позади. Доктор сказал, что надо верить в чудо. И я буду верить, потому что чудеса начали происходить сразу же. То, что с противоположной стороны железнодорожных путей оказалась машина скорой помощи, разве это не чудо? А молитва Ильи? Это тоже чудо. И голос Истины, который я слышу, и слезы прозрения, и даже то, что Наденька спит и во сне борется со своей бедой, – самое настоящее чудо.

     В чудеса поверить просто. Надо в небо посмотреть
     И серебряные звезды ранним утром разглядеть.

     Звезды утром – это чудо! Чудо – в золоте река.
     Птичье пенье – это чудо. Чудо – свет и облака.

     Апельсиновое солнце, желто-белая луна,
     И раскрашенная ярко синеокая весна.

     И зима в пушистой шали, и осенний листопад,
     Летний сад, где гроздья вишен под листочками висят.

     Мир огромный – это чудо. Надо нам вокруг смотреть,
     Чтобы утренние звезды никогда не проглядеть.

   Даша опустилась на колени, прижалась губами к прохладной маленькой ручонке и прошептала:
   – Я люблю тебя, девочка моя. Я очень-очень хочу, чтобы ты скорее проснулась. Мы с папой купили тебе большого плюшевого мишку, красивую книгу сказок и набор красок, чтобы ты нарисовала нам мир чудес.
   Наденька стояла посреди ярко освещенной цирковой арены и, запрокинув голову, наблюдала за балериной, пляшущей на канате. Движения балерины были легкими и изящными. Белый кружевной зонт, который она держала в руке, взлетал вверх, а потом скользил вниз, то пряча, то вновь открывая красивое лицо. Балерина танцевала на канате, не обращая никакого внимания на замерших внизу зрителей. Она смотрела вверх и загадочно улыбалась.
   – Научи меня танцевать и кружиться, – набравшись смелости, крикнула Наденька.
   – Поднимайся ко мне, – позвала ее балерина, не прерывая своего танца.
   Наденька легко взобралась наверх и увидела, что девушка пляшет не на канате, а на стеклянном полу, разглядеть который снизу невозможно.
   – Иди смелее, – сказала танцовщица. – Но не просто иди, а танцуй. Это легко. Смотри на меня и повторяй за мной движения. Раз, два, три… Раз, два, три…
   Наденька встала на мысочки и сделала несколько неуверенных шажков. Балерина звонко рассмеялась и, чуть замедлив свой танец, показала девочке нужные движения.
   – Слушай музыку, и тебе будет легче, – сказала она. – Раз, два, три… Зонт вверх, а теперь вниз.
   Наденька хотела сказать, что у нее нет никакого зонта, но увидела, что он есть. Маленький зонтик из белоснежных кружев, расшитый серебряными блестками. Обычная одежда, в которой она пришла сюда, превратилась в бледно-розовую балетную пачку, а туфельки в пуанты.
   – Я настоящая балерина! – воскликнула Наденька. – Мне совсем не трудно плясать здесь вместе с вами. Я хочу, чтобы музыка не прекращалась. Я хочу танцевать и кружиться всю жизнь!
   – Танцевать и кружиться всю жизнь нельзя, – строго сказала балерина. – Всему свое время. «Время рождаться и время умирать. Время искать и время терять. Время плакать и время смеяться; время сетовать и время плясать. Время молчать и время говорить. Время любить и время ненавидеть» [46 - Екклесиаст 2:2,4,7–8.].
   – Но сейчас – время танцевать, и мне хочется, чтобы оно длилось вечно, – проговорила Наденька.
   – Оно продлиться ровно столько, сколько нужно, – сказала балерина. – Танцуй, кружись, Наденька, и помни, что помощь всегда приходит к нам с небес, потому что там живет наш Небесный Отец.
   – Небесный Отец, – восторженно повторила девочка. – А какой Он?
   – Он добрый, любящий, справедливый, – сказала балерина, и лицо ее озарилось неземным сиянием. – Он создал нас по своему образу и подобию, вложив мир в наши сердца.
   – Как чудесно иметь мир в своем сердце! – прикрыв глазки, проговорила девочка.
   – Да, это очень здорово. Но мы частенько огорчаем своего Небесного Отца, – сказала балерина. – Тогда Он сердится на нас, а некоторых непослушных детей даже строго наказывает.
   – Как мой папа Илья, – понимающе кивнула головой Наденька. – Если я шалю или капризничаю, папа берет ремешок. И тогда мне становится стыдно, и я быстренько перестаю лить слезы.
   – Правильно. Потому что лить слезки без дела – пустое, дружок. Ведь слезы без дела – вода. Поэтому смейся, Наденька, смейся и танцуй, – сказала балерина.
   Наденька запрокинула голову и беззаботно рассмеялась…

   Даша услышала звонкий детский смех и, подняв голову, с удивлением посмотрела на дочку. На миг ей показалось, что щечки у Наденьки порозовели, а реснички чуть дрогнули.
   – Господи, неужели она приходит в себя?! – воскликнула Даша и, распахнув дверь палаты, крикнула медсестре Людочке: – Скорее…
   Людочка помчалась за врачом и уже через несколько минут они вбежали в палату.
   – Что? – испуганно воскликнул Виктор Петрович, уставившись на Дашу.
   – Она смеялась, доктор, – прошептала Даша. – Я слышала…
   – Вы просто переутомились, – улыбнулся доктор, погладив Дашу по голове. – Поезжайте домой. Устройте себе романтический ужин и постарайтесь сегодня ни о чем не думать.
   – Это очень нелегко, – покачала головой Даша. – Мысли не дают мне покоя. Порой мне даже начинает казаться, что я схожу с ума… Минуту назад я видела, как зарумянились Наденькины щечки, как дрогнули ее реснички… А теперь она снова похожа на фарфоровую куклу, к которой зачем-то подсоединили разноцветные трубочки.
   – Вам, милая мамочка, нужен глоток хорошего вина, – сказал доктор. – Ступайте домой, к мужу и устройте себе романтический ужин, а Людочка подежурит здесь.
   Даша глубоко вздохнула, подумав о том, что романтический ужин – это что-то из области нереального. Ведь после рождения Надюшки, они с Ильей ни разу не сидели при свечах.
   – Наверное, он разлюбил меня, – с грустью подумала Даша. – А, может быть, это я разлюбила его? Нет…

     Неправда, что тебя я разлюбила
     И не хочу смотреть через свечу,
     На хрусталя полупрозрачный иней,
     И прижиматься к твоему плечу.

     Неправда, что молчать с тобой устала.
     Неправда, что мне нечего сказать.
     Я просто научилась быть мудрее
     И смысл особый взгляду придавать.

   – Даша, Дашенька, Дарина, – прошептал Илья, глядя в глаза жены. – Я никогда не думал о том, что нам придется пройти через испытания. Что нас постигнет настоящая, большая беда. Я всегда думал, что горе может случиться с кем угодно, только не со мной, не с нами. Раньше я ничего не боялся, лез напролом. А теперь я ужасно боюсь всего не свете. Даже резкий скрип двери заставляет меня вздрагивать. Как объяснить это? – Даша пожала плечами. – Может, это слабость или трусость? Или это должное возмездие за промахи, ошибки и грехи? Я никогда не прощу себя за то, что обманывал тебя, что…
   – Перестань, Илья, – устало проговорила Даша. – Мы же решили начать все сначала. Я тебя простила и не хочу больше слышать, про то, что было.
   – Ты простила меня на некоторое время, чтобы потом при удобном случае напомнить или же..?
   – Простила, значит, забыла, – сказала Даша, низко склонив голову, чтобы Илья не видел искаженного болью лица. В висках молоточками застучало: «Не забыла, не забыла, не забыла. Рана еще кровоточит. Нужно время, время, время».
   – Давай немного помолчим, – прошептала Даша. Ее голос предательски задрожал.
   – Давай помолчим, милая, – прошептал в ответ Илья. Голос его тоже дрогнул. Илья разозлился на себя за то, что не смог сдержаться, что стал хныкать, как последний слабак, вместо того, чтобы подбодрить Дашу, помочь ей пережить все тяготы и беды, свалившиеся на них.
   – Какая же ты сильная женщина, моя маленькая Дарина, – подумал Илья, глядя через пламя свечи на скорбный силуэт жены. – Я никогда не признавался тебе, что обижаю тебя именно потому, что не могу быть таким стойким и непреклонным, как ты. Частенько мое самолюбие не позволяет мне принять поражение от женщины, даже от любимой. Я оправдываю себя бесполезными словами и речами, не имеющими смысла. А ты участливо смотришь на меня, неизменно оставаясь на высоте, но никогда не показывая своего превосходства. Вот и сейчас ты предложила помолчать. Как это умно. Зачем бросать слова на ветер?

     Глаза мои кричат тебе: «Прости!»
     И сердце бьется птицею в груди.
     Я слов бросать на ветер не хочу,
     Ведь ты меня просила: «Помолчим».

     Я мысленно прошу тебя: «Прости,
     За то, что я тебя недолюбил.
     За то, что не дарил тебе цветов,
     И душу нежную твою не оценил».

   Уже восемь месяцев Наденька лежала в клинике, а Даша прибегала туда каждое утро. Она распахивала дверь и замирала на пороге, в надежде услышать, что девочка пришла в себя. Но медсестра Людочка отрицательно качала головой. В эту ночь чуда не произошло.
   – Ничего-ничего, – успокаивал Дашу Виктор Петрович. – Приборы показывают, что все органы в норме. Запаситесь терпением, милая мамочка. В моей практике был случай летаргического сна, а он равносилен смерти. Радуйтесь, что у вашей Надежды не летаргический сон, а процесс выздоровления. И продолжайте верить в чудо.
   – С каждым днем мне все труднее верить в него, Виктор Петрович, – призналась Даша.
   – А вот это зря. Вера ваша должна быть крепче стали, иначе ничегошеньки не получится, – сказал доктор, пристально посмотрев в Дашины глаза. – Запомните, мамочка, вера должна быть крепче стали.
   Ежедневно шагая по больничному коридору, Даша вспоминала этот разговор и приказывала себе верить в чудо. Постепенно у нее появилась уверенность в том, что чудеса не происходят вдруг, что их следует долго ждать.
   Даша перестала задавать вопросы. Она просто распахивала дверь, улыбалась Людочке и, опустившись на колени перед Наденькиной кроваткой, рассказывала дочке последние новости.
   Привычным жестом Даша распахнула дверь палаты и отпрянула назад. Комната поразила ее безмятежной пустотой. Минуту Даша приходила в себя, а потом помчалась в кабинет Виктора Петровича.
   – Где она? Где Надежда? – простонала Даша, остановившись в дверях.
   – Разве вам не сказали? – нахмурился доктор.
   – Нет, – прошептала Даша. Слезы брызнули из ее глаз. – Я не верю… Вы же обещали…
   – Успокойтесь, мамочка, выпейте воды, – участливо проговорил Виктор Петрович, усаживая Дашу на стул. – Вам надо уяснить, что чудеса происходят тогда, когда их меньше всего ждешь. – Даша с надеждой глянула на доктора.
   – Да-да, мамочка, это как раз наш с вами случай, – улыбнулся он. Морщинки лучиками разбежались от его серьезных карих глаз.
   – Правда?! – прошептала Даша.
   – Чистейшая правда, мамочка, – подтвердил доктор. – Наденька пришла в себя. И теперь ей нечего делать в боксе без окон. Ей следует смотреть на мир во все глаза. Тем более, что на улице вовсю бушует весна.
   – Спасибо, – прошептала Даша, прижимая ладони к губам. Ей хотелось кричать на всю больницу: «Ура!» и прыгать на одной ножке. Но этого делать было нельзя. Следовало вести себя прилично, и Даша старалась изо всех сил.
   – Правда в нашем случае есть одно «но», о котором я вас обязан предупредить, – сказал доктор. Дашино сердце учащенно забилось. – Выход из комы – это первая ступень выздоровления. Самая первая, но и самая важная. Но девочка восемь месяцев пролежала без движения, поэтому вам придется заново учить ее говорить, сидеть, ходить и, может быть, даже думать. – Даша испуганно замотала головой. – Я сказал, может быть, – проговорил Виктор Петрович. – Будем надеяться, мамочка, что в вашем случае все пройдет без патологии, и мы недельки через две выпишем вас домой.
   – Домой, – машинально повторила Даша. Нежная теплота заполнила ее сознание. А перед внутренним взором возник маленький уютный деревенский домик, где они живут втроем, где им хорошо и радостно, где звучит детский смех и веселые песенки.
   – Мы обязательно споем с Наденькой ее любимые песенки, – пообещала себе Даша. – У меня хватит терпения и сил. Смогла же я выдержать восемь месяцев безвестности. Значит, смогу сделать все, чтобы Наденька стала прежней.

   Даша открыла дверь в палату и увидела огромные, распахнутые глаза дочери. Они показались ей необыкновенно синими, словно два маленьких озерка, в которых отразилось безоблачное небо.
   – Ма-ма, – беззвучно шевельнула губами Наденька. Даша не услышала ее голос, так он был слаб и тих. Она догадалась по движению губ, что дочка зовет ее: – Ма-ма!
   Даша опустилась на колени, поцеловала тонкие пальчики и прошептала:
   – Милая моя, милая моя, радость моя, Наденька.
   – Па-па, – шевельнула губами малышка.
   – Он на работе, милая, – улыбнулась Даша.
   – Па-па, – снова повторила Наденька, чуть приподняв ручку.
   – Здравствуй, моя радость, – услышала Даша голос Ильи. – Я позаимствовал крылья у горного орла, чтобы прилететь к тебе, дорогая. Мы с мамой любим тебя и очень-очень скоро заберем тебя домой.
   – До-мой, – шевельнула губами девочка, улыбнулась и закрыла глазки.
   Даша поднялась и, уткнувшись Илье в плечо, беззвучно заплакала. Он несколько раз провел рукой по ее вздрагивающей спине и, опустив лицо в ее волосы, прошептал:
   – Все позади. Наша Надежда победила. Господь услышал нашу молитву. Не плачь.
   – Я плачу от радости, – отозвалась Даша.

     – От радости не плачут, милый друг.
     От горя и обиды только плачут,
     Когда врагом становится твой друг,
     Когда вокруг сплошные неудачи.

     Когда не видно света впереди,
     Когда кровоточат душа и тело,
     Когда нет сил невзгоды одолеть,
     Тогда лить слезы можно очень смело.

     А радость радугой раскрасит небеса,
     Дарует мир, любовь, успокоенье,
     Прогонит прочь тревогу и печаль
     И будет праздновать души освобожденье.

     Тогда уже не слезы, а роса
     Блеснет под солнцем чистотой хрустальной.
     От радости не плачь, любовь моя,
     И никогда, прошу, не будь печальной.

   Май был в самом разгаре, когда Наденьку разрешили забрать домой. Илья вынес дочку на улицу и остановился в центре больничного двора, чтобы дать девочке возможность полюбоваться клумбой, на которой цвели красные, желтые и фиолетовые тюльпаны. Но Наденька лишь мельком взглянула на них и повернула голову к кустам белоснежной сирени.
   – Дай мне снега, – попросила она.
   – Малыш, снег весной – это весьма проблематично, – нараспев проговорил Илья. – Попроси чего-нибудь другого.
   – Дай мне снега, – сказала Наденька, медленно выговаривая каждую букву. Речь девочки еще не полностью восстановилась, поэтому создавалось впечатление, что Наденька размышляет над тем, что хочет сказать и, лишь потом, произносит слово, кивая головой утвердительно или потряхивая золотыми кудряшками в знак отрицания, если слово прозвучало недостаточно убедительно.
   – Надюша, нам негде взять снега, – опустив дочку на землю и присев перед ней на корточки, сказал Илья.
   – Негде, – покачала она головой. – Снег вот. Дай.
   Илья повернул голову и, увидев снежные вершины кустов сирени, воскликнул:
   – Потрясающе! Оказывается, снег бывает и весной! Только не каждому дано его увидеть. А мы – хитрые, мы увидели. Правда, Надежда?!
   – И я хочу увидеть снег, – воскликнула Даша, присаживаясь на корточки рядом с Ильей и Наденькой.
   Лучи солнца, пробивающиеся сквозь листву, придавали кустам сирени необыкновенное сходство со снежными горными вершинами, устремляющимися в небеса.
   – Если бы кто-то сказал мне, что сирень может напоминать горный утес, я бы ни за что не поверила, – проговорила Даша, прижав к себе дочку. – А теперь я не просто верю, я вижу чудесную страну, которая находится под покровом этого горного утеса. Там несколько раз в году смоковница распускает свои почки, и виноградная лоза приносит плоды. Дни в той стране дышат прохладой, горлицы поют песни, а у подножия гор резвятся серны и молодые олени. Есть в этой чудесной стране дивный сад с гранатовыми, шафрановыми, аировыми, коричными и другими деревьями, источающими сладкий аромат. А посреди этого сада находится колодезь живой воды.
   Живут в этой стране очень красивые и добрые люди с золотыми волосами, глазами цвета вымытого неба, губами, словно лепестки лилий.
   Каждое утро в дивный сад спускается блистающая, как заря, прекрасная, как луна, светлая, как солнце, грозная, как полки со знаменами, Истина. Она возвышает свой голос, и все жители устремляются к источнику, чтобы слушать слова, в которых нет лжи и лукавства, которые чисты, ясны, справедливы, которые дают людям знание и направляют на путь жизни.
   «Примите учение мое, а не серебро, потому что мудрость лучше жемчуга, и ничто из желаемого не сравнится с нею. Я, премудрость, обитаю с разумом, и ищу рассудительного знания. Гордость, высокомерие, злой и коварный путь я ненавижу. Я хожу по пути правды, по стезям правосудия, чтобы доставить любящим меня существенное благо, и сокровищницы их я наполняю. Послушайте наставления, и будьте мудры, и не отступайте от них. Потому что, кто нашел меня, нашел жизнь, и получил благодать от Господа. А согрешающий против меня, наносит вред душе своей: все ненавидящие меня, любят «смерть» [47 - Притчи 8:10–13, 20–21, 33, 35–36.].
   Жители чудесной страны внимательно слушали слова Истины, потом пересказывали их своим детям и жили мирно и счастливо.
   Но однажды случилась беда. Налетел на чудесную страну сильный северный ветер. Он принялся дуть с такой силой, что деревья не выдержали его натиска. Они гнулись и ломались, издавая протяжные стоны. Небо заволокли черные тучи, и страна погрузилась во мрак. Облетели цветы со смоковниц, опали гранатовые яблоки, перестали петь горлинки, убежали лани, олени и серны. Но самой большой бедой стало то, что пропал источник живой воды, исчезла Истина.
   Цветущая страна погрузилась в серый мрак. Люди стали злыми, завистливыми, жестокими. Волосы их больше не сверкали на солнце, глаза потемнели, а кожа приобрела землистый оттенок. Никто больше не улыбался, не пел песен. Люди перестали смотреть друг другу в глаза. Они быстро пробегали по улицам серого города и прятались в серых домах.
   – Так больше продолжаться не может, – сказал однажды юноша по имени…
   – Илья, – подсказала Наденька.
   Даша погладила дочку по шелковым волосам и продолжила сказку.
   – Так больше продолжаться не может, – сказал Илья. – Я отправлюсь на поиски Истины и найду ее, во что бы то ни стало.
   Родители благословили сына и посоветовали никогда не забывать слов Истины.
   «Навяжи их навсегда на сердце твое, обвяжи ими шею твою, – сказал на прощание отец Ильи. – Когда ты пойдешь, слова Истины будут руководить тебя. Когда ляжешь спать, будут охранять тебя. Когда пробудишься, будут беседовать с тобою. Ибо заповедь есть светильник, и наставление – свет, и назидательные поучения – путь к жизни, чтобы остерегать тебя от льстивого языка» [48 - Притчи 6:21–24.].
   Илья низко поклонился родителям и отправился в путь…
   – И нам пора в путь, мои дорогие девочки, – сказал Илья, подхватив Наденьку на руки.
   – Нет, Илья, нет, – запротестовала она, замотав головой.
   – Наденька, я расскажу тебе продолжение сказки по дороге, – поспешила успокоить дочку Даша.
   – Это будет намного интересней, – поддакнул Илья. – Мы с тобой станем не простыми слушателями. Мы с тобой станем настоящими участниками сказки.
   – Да? – недоверчиво спросила Наденька.
   – Да, моя дорогая, – улыбнулся Илья. – Если хочешь, я придумаю продолжение сказки.
   – Хочу, – кивнула Наденька.
   – А тебе не страшно? – поинтересовался Илья.
   – Нет, – покачала она головой.
   – Тогда слушай. Богатырь поклонился родителям, взял в руки Надежду и отправился на поиски пропавшей Истины. Путь его был долог и труден. Он пробирался через темные леса, через скалистые горы, через бурные реки и безводные пустыни. Порою силы покидали богатыря, но он не сдавался, потому что Надежда всегда была рядом. Она поддерживала Илью, не давала ему пасть духом и повернуть назад.
   Надежда постоянно напоминала Илье о том, что его возвращения ждут жители чудесной страны, и чем быстрей он найдет Истину, тем быстрей вернутся к ним радость, мир и счастье.
   Илья шел день и ночь, ночь и день без остановки и отдыха, пока, наконец, не пришел к воротам подземного царства. Улыбчивые стражники низко склонились перед путником, настежь распахнув ворота. На богатыря пахнуло холодом и сыростью. Из кромешной тьмы на свет вышел услужливый карлик и, мило улыбнувшись, вызвался проводить Илью ко дворцу властелина подземных недр.
   Карлик взмахнул маленькой золотой палочкой, и засеменил по дорожке, тускло подсвеченной с двух сторон ромбовидными фонариками. Илья последовал за ним, обратив внимание на то, что вдоль дорожки заскользили странные сгорбленные силуэты. Но как только Илья останавливался, чтобы получше разглядеть их, они тут же ныряли в черную пустоту.
   – Сюда, – писклявым голосом восклицал карлик, когда нужно было сделать верный поворот. – Иди за мной, а то заблудишься.
   Илья послушно следовал всем указаниям, хотя в его душу уже давно закрались подозрения, что карлик просто морочит ему голову и нарочно водит его по кругу.
   – Путь к замку неблизкий, – мило улыбнулся карлик. – Нам придется преодолеть еще несколько миль. Ты не устал?
   – Нет, – ответил Илья.
   На краткий миг их взгляды встретились, и Илье стало страшно от злобы, ненависти и коварства, которые отразились в глазах карлика.
   Юноша оглянулся назад и, увидев совсем рядом сгорбленные силуэты с горящими огнем глазами, понял, что попал в ловушку.
   – Не теряй Надежду, – услышал Илья тихий голосок и облегченно вздохнул, поняв, что это оберегают его слова Истины, которые он сохранил в своем сердце.
   – Отец говорил, что закон Истины не только защитит меня, но и направит меня на верный путь, – подумал Илья и улыбнулся светлой улыбкой.
   Карлик взвизгнул и, попятившись назад, закричал:
   – Кто научил тебя так улыбаться?
   – Истина, – громко сказал Илья. – Я пришел сюда, чтобы узнать, нет ли ее у вас?
   – Кого? – сверкнул глазами карлик.
   – Ис-ти-ны, – повторил Илья и улыбнулся еще добродушнее.
   Карлик затрясся, затопал ногами, замахал кулаками и протяжно завыл:
   – А-а-а-а! До какой степени дошла человеческая глупость, что они ищут Истину в преисподней? А-а-а-а!
   Сгорбленные силуэты приобрели четкие формы. Илья смог разглядеть полульвов, полулюдей, полуобезьян и странных диких животных, не поддающихся описанию. Мороз пробежал по спине юноши, когда он увидел горящие огнем глаза подземных жителей, теснивших его со всех сторон.
   Илью спасла Надежда. Она шепнула ему:
   – Не бойся. Верь в спасение.
   Илья выпрямил спину и смело шагнул навстречу карлику, который подпрыгнул высоко вверх, перевернулся через голову и превратился в громадного бурого медведя, изо рта которого торчали три острых железных клыка. Медведь широко разинул пасть, готовясь наброситься на богатыря.
   – Так значит, ты не знаешь, где найти Истину? – возвысил голос Илья.
   – Не-е-е-е-е-т! – заревел медведь, отпрянув назад, а красноглазые жители подземного царства бросились врассыпную.
   – Убирайся во-о-о-н, – приказал карлик-медведь. – И не смей произносить ни единого слова, пока не покинешь пределы моего царства.
   – Я готов повиноваться, – сказал Илья. – Но, к сожалению, я не знаю, где выход. Кто проводит меня до ворот?
   – Надежда, – тихо проговорила Наденька, прижавшись к отцу. Он поцеловал дочку в лоб и сказал:
   – Никто не ответил доброму молодцу. В темном воздухе повисла зловещая тишина. Зато прямо перед ним забрезжил тонкий лучик Надежды.
   Илья быстро зашагал вперед. А лучик Надежды засиял ярко-ярко, превратившись в фонтан света, бьющий из распахнутых ворот.
   – Благодарю тебя, моя Надежда! – воскликнул Илья, перешагнув границу подземного царства. Он прикрыл глаза, поднял лицо к небесам и постоял так несколько минут. Потом повернулся к улыбчивым стражникам и спросил:
   – Так вы и в самом деле не видели Истину в своем царстве?
   Стражники застонали, сбросили со своих безобразных лиц улыбающиеся маски и нырнули во тьму, крепко-накрепко закрыв ворота…
   – Богатырь Илья победил тьму! – воскликнула Наденька и попыталась захлопать в ладошки, но у нее ничего не получилось.
   Даша и Илья, не сговариваясь, взяли ручки дочери в свои и помогли ей похлопать.
   – Надежда помогла Илье, а мы поможем нашей Наденьке, – проговорила Даша и запела: – Ладушки-ладушки, где жили у бабушки…

   Вечером, когда Наденька спала, крепко прижимая к груди плюшевого медведя, Даша тихо спросила мужа:
   – Как ты думаешь, она поправится полностью или..?
   – Никаких или не будет, – строго сказал Илья. – Разве ты не видишь, какая умница наша Надежда, как быстро она приходит в норму? Скоро мы с тобой забудем все печали, горести и переживания. Господь услышал нашу молитву. Он не оставит нашу девочку. Нам надо верить в Его любовь и надеяться на Его милость. Будет очень хорошо, если мы с тобой отыщем источник Истины, и будем пить из него воду жизни. Нам надо приложить немало усилий, чтобы сказка завершилась благополучно. Мне безумно хочется, чтобы Истина вернулась в чудесную страну, где живут золотоволосые люди, а белоснежные сирени напоминают вершины гор, устремленные в небеса.
   – И мне этого очень-очень хочется, – прошептала Даша.

     Верни мне Истины прозрачный, чистый свет
     И напои колодезной водою.
     Позволь, стряхнув печали прошлых лет,
     Вперед пойти за утренней звездою.

     Позволь услышать тихие слова,
     Что на стезю прозренья направляют.
     Меня закону жизни научи,
     Пусть луч Надежды путь мой освещает.

   Каждый новый день дарил новые радости. Наденька научилась самостоятельно хлопать в ладоши, ходить без посторонней помощи, крепко держать в руках карандаши и даже начала рисовать портреты мамы и папы. Даша и Илья восторгались смешными каракулями дочери, неизменно находя в портретах точно подмеченные черты своих характеров.
   Речь девочки полностью восстановилась. Однако Наденька продолжала внимательно прислушиваться к словам, которые она произносила, словно проверяла правильность их звучания и оценивала их значимость. Сначала это занимало Дашу, а потом стало тревожить. Она заметила, что Наденька стала не по годам рассудительной и серьезной. И когда Даша задала вопрос: не страшно ли ей было слушать про путешествия богатыря во тьме, Наденька, немного помолчав, ответила:
   – Не страшнее, чем стоять у полосатого шлагбаума, мимо которого мчится электричка… – потом еще немного помолчав, прибавила:
   – Шлагбаум – это ворота из света во тьму или из тьмы в свет. Все зависит от того, с какой стороны ты стоишь.
   Через несколько дней Наденька удивила Дашу еще сильней. Она показала ей странный рисунок и, проведя пальчиком по закрученным спиралью линиям, прошептала:
   – Это нить Надежды, которая помогает людям.
   – А что означают черный, зеленый и синий круги на твоем рисунке? – поинтересовалась Даша, даже не заметив, что тоже заговорила шепотом.
   – Все очень просто, – улыбнулась девочка. – Черный круг – это подземное царство. Зеленый круг – морское. А синий – небесное царство.
   – А почему нить Надежды оранжевая?
   – Это цвет огня, от которого убегает зло.
   – А почему нить Надежды закручена в такую спираль? – задала новый вопрос Даша, подумав, что превратилась в настоящую почемучку.
   – Потому что люди никогда не ходят прямыми путями, – пояснила Наденька и провела оранжевой краской еще несколько спиральных линий.
   – А это, что значит? – спросила Даша.
   – Это значит, что наш добрый молодец Илья пошел не туда, куда надо, – сказала Наденька и хитро улыбнулась.
   – Он пошел на работу, – машинально ответила Даша, подумав почему-то о злосчастном письме с отпечатками губной помады, которое выпало из кармана Ильи.
   – А вдруг он снова встречается с этой женщиной? – кольнула Дашу в сердце острая заноза.
   – Да нет же, мама, – рассмеялась Наденька. – Я говорю вовсе не о папе. Я говорю про нашего сказочного богатыря, который пошел не туда, куда надо.
   – Верно, – улыбнулась Даша. – Наш сказочный Илья заблудился в подземном лабиринте, и если бы не блеснул впереди луч Надежды, туго бы ему пришлось.
   – Да, – кивнула Наденька. – Но беды можно было избежать, если бы Илья сразу посмотрел в глаза стражникам.
   – А что такого особенного было в их глазах? – поинтересовалась Даша.
   – Неужели ты не поняла, мамочка? – удивилась Наденька.
   – Нет, – честно созналась Даша.
   – В их глазах сверкали зло, коварство и ярость, – пояснила девочка.
   – Да нет же, – покачала головой Даша. – Стражники добродушно улыбались, когда Илья подошел к воротам. А карлик вообще был очень дружелюбен и услужлив.
   – Верно, верно, – кивнула Наденька. – Но глаза – это зеркало души. В них всегда можно увидеть больше, чем люди хотят открыть тебе. Вот и подземные жители до поры до времени прятали свои глаза, выставляя напоказ маски добродушия. Но так и не смогли скрыть зло и коварство.
   – Откуда ты знаешь про глаза и души? – удивилась Даша, пристально посмотрев на дочь. На миг ей показалось, что перед ней сидит не пятилетняя девочка, а мудрая женщина по имени Истина.
   – Мне снился дивный сон, – прикрыв глазки, нараспев проговорила Наденька. – Я стою в самом центре цирковой арены, а надо мной на канате танцует балерина. Движения ее так красивы и изящны, а музыка такая нежная и успокаивающая, что мне нестерпимо хочется забраться вверх и кружиться вместе с балериной. И тут происходит чудо: она зовет меня к себе под купол цирка. И вот мы уже вместе с ней танцуем на канате. Музыка льется мне в самое сердце. А голос балерины такой спокойный и нежный, что я не чувствую тяжести своего тела и становлюсь похожей на маленького эльфа с крылышками. И я лечу к Небесному Отцу, который учит меня всему-всему и дарует мне спасение.
   Наденька открыла глазки, поцеловала испуганную Дашу и, улыбнувшись, сказала:
   – Мне было там так хорошо, что не хотелось возвращаться. Но я увидела, как вы скучаете и тоскуете без меня, и решила вернуться. Мне кажется, что я знаю финал нашей сказки…
   – Правда? – Дашины брови взлетели вверх.
   – Мамочка, я сказала: «мне ка-жет-ся», – улыбнулась девочка. – Я не уверена, что знаю наверняка. Поэтому я ничегошеньки пока не скажу.
   – Почему?
   – Потому что тогда нашему Илье не будет больше нужна нить Надежды, – хитро прищурилась Наденька. – Пусть уж наш Илья ничего не знает и бродит по свету в поисках Истины.
   – Пусть, – согласилась Даша.
   Слова дочери так сильно подействовали на нее, что она какое-то время не могла совладать с собой. Ей даже пришлось накапать валерьяновых капель, чтобы унять внутреннюю дрожь. Все, что говорила Наденька, было так похоже на правду, однако Даша боялась во все это верить…

   Вечером они втроем сидели на больших качелях, слушали пение соловьев, вдыхали аромат цветов и трав и придумывали продолжение сказки про поиски Истины.
   По желанию Наденьки, добрый молодец Илья, направил свои стопы к морскому царству. Он старался быть очень внимательным, следовал всем советам, полученным от родителей, но все равно угодил в плен.
   Длинноволосая русалка, дочь морского царя, увлекла его ласковыми речами.
   – Добрый день, богатырь, – ручейком зазвенел ее голос. – Я вышла встретить тебя, потому что уже давно жду тебя. Мягкими коврами я украсила дом свой. Разноцветными шелками застелила постель свою. Надушила спальню чудесными ароматами. На золотом блюде лежат сочные, спелые фрукты. Зайди в мой дом. Будем отдыхать и наслаждаться. А потом я расскажу тебе все, что знаю о сестре моей, Истине.
   Поверил Илья лживым словам, пошел следом за морской девой, «как вол идет на убой, как олень на выстрел, доколи стрела не пронзит печени его, как птичка кидается в силки и не знает, что они на погибель ей» [49 - Притчи 7:22–23.].
   Опутала русалка богатыря морскими водорослями и увлекла на дно морское. Сирены усыпили его сладкоголосыми песнями, сделав слабым и безвольным. Много дней и ночей пронеслось с тех пор, как попал Илья на дно морское. И вот настал день, который должен был стать последним в его жизни.
   В морских глубинах раскрылись ворота смерти. Вышел из них лев с крыльями орлиными за спиной, встал на ноги, как человек, и потребовал у морского царя всех, попавшихся на лживые речи русалок и сирен. Длинную вереницу замыкал богатырь Илья. Он шел, понуря голову, мысленно прощаясь с родителями. Маленькая рыбешка задела его своим хвостиком и быстро помчалась вверх. Илья поднял голову и, увидев там наверху странное сияние, воскликнул:
   – Истина!
   – Где? – зарычал лев с орлиными крыльями и метнулся в сторону.
   – Над моею головой, – ответил Илья, указав на сияние.
   – Это морские коньки, – рассмеялись русалки. – Они всегда светятся на закате дня, когда солнце опускается в морские глубины.
   – В морские глубины?! – воскликнул Илья. – Неужели я на морском дне?
   – Да, – грозно заревел зверь. – И ты стоишь у ворот смерти.
   – Неужели, это ты похитил Истину и держишь ее у себя за воротами? – изумился Илья.
   – Не-е-е-т, – зверь заревел так грозно, что все морские обитатели попрятались в норы. – Не смей больше говорить мне о ней…
   – Что плохого тебе сделала Истина? – простодушно спросил Илья.
   – Она учит людей своим законам, которые охраняют, оберегают и защищают их от власти тьмы, – вместо зверя ответили морские коньки, которые окружили Илью, сделав его невидимым для алчных глаз льва с орлиными крыльями.
   Луч света, проникший сквозь морскую толщу, превратился в канат, схватившись за который, Илья ловко выбрался на поверхность. Едва он ступил на берег, как на море начался сильнейший шторм. Илья слышал, как ревет зверь, как плачут и стонут русалки и сирены. Видел, как исчезают из виду маленькие морские коньки, отдавшие свои жизни во спасение человека.
   – Простите меня, – прошептал Илья, преклонив колени. – Простите за то, что моя маленькая глупость принесла столько горя. Простите меня…
   Илья поднялся с колен лишь тогда, когда утих шторм и смолкли плачи и стоны. Он долго смотрел на ровную линию горизонта, наблюдая рождение нового дня, а потом поднял голову к небесам и прокричал:
   – Где отыскать тебя, Истина? Если нет тебя под землей и в морских глубинах, может, мне следует искать тебя на лице земли?
   – Нет, – прозвучал в ответ тихий голос. – Я обошла всю землю, но не смогла найти Истину.
   – Не смогла найти, – повторил Илья и повернул голову. Прямо перед ним стояла усталая девушка в стоптанных башмаках и изодранной одежде.
   – Кто ты? – спросил ее Илья.
   – Я, Дарина, дочь народа кочующего по земле, дышащего воздухом свободы и раскидывающего шатры свои там, где застанет нас ночь, – ответила незнакомка. – Народ мой не чтил никаких богов. Не было у нас никаких литых кумиров, астарт, изваяний и статуй, как нет их у птиц поднебесных и зверей лесных. Но породнились наши юноши с женами горной страны себе на погибель. Научили они наш народ поклоняться золоту, серебру, камню и дереву, посеяли в сердца раздор и вражду, лишили духа свободы. Заставили нас жить в домах каменных и кланяться в дубраве, посвященной их божеству – великану с золотой головой, грудью и руками из серебра, чревом и бедрами из меди, ногами из железа, ступнями из глины.
   Дарина тяжело вздохнула и опустила голову. Серый платок, покрывающий ее волосы, соскользнул вниз, и на плечи девушки хлынули волнами черные кудри.
   – Зачем ты прячешь такую красоту? – воскликнул Илья.
   – Не хочу никого вводить в смущение, – ответила Дарина, быстро спрятав под платок свое богатство. – Люди так падки на внешнюю красоту, что совершенно забывают о внутреннем содержании.
   – Ты права, – задумчиво проговорил Илья, вспомнив улыбчивые маски подземелья и сладкие песни морских сирен.
   Они немного помолчали, а потом Илья спросил:
   – Что заставило тебя отправиться на поиски Истины?
   – Однажды я пробудилась раньше всех и увидела на просветленном небосводе маленькую звездочку, – ответила Дарина. – Эта звездочка привлекла мое внимание своим пульсирующим сиянием и еще тем, что с наступлением утра свет ее не иссякал, а усиливался. «Неужели это – Утренняя звезда?» – мелькнуло в моем мозгу.
   – Да! – послышался ответ.
   Все внутри меня наполнилось ликованием. Невидимый груз, пригибавший меня к земле, исчез. Я расправила плечи, ощутив прежний дух свободы, сладостный и зовущий вперед. Я огляделась вокруг и поняла, что не могу больше подчиняться нелепым правилам игры, которые нам так умело навязали. Вот тогда-то и родилась у меня мысль о побеге. Но бежать среди белого дня я не имела права, это могло навлечь беду на моих близких. Я должна была безукоризненно сыграть свою последнюю роль, чтобы никто ничего не заподозрил.
   Я танцевала на празднике в честь истукана так самозабвенно, что царь горного народа простер ко мне свой золотой жезл и приказал прийти в его палаты, едва солнце коснется горизонта.
   Я надела лучший наряд, умастила волосы дорогими маслами, прикрепила к поясу острый кинжал и на закате перешагнула порог царских покоев.
   Мысли метались в моей голове, словно птички в клетке. Сердце билось так сильно, что я оглохла от его набатного звука. Медленно ступая по мягким коврам царского чертога, я повторяла, как заклинание:

     Я сыграю для вас эту роль.
     Только вряд ли мне нужно все это.
     Лучше уж с переметной сумой
     Босоногой плясуньей по свету…

     Лучше уж губы в кровь искусать,
     Не поддавшись мирским искушеньям,
     Чтобы к Божьим коленям припав,
     Получить всеблагое прощенье.

   Странный шум и крики вывели меня из оцепенения. Движимая любопытством, я поспешила в зал, где на мягких подушках возлежал царь и знатные вельможи. Их лица были искажены от ужаса, а взгляды устремлены на огненную руку, выводящую на стене огненные письмена.
   «Ты взвешен на весах и найден слишком легким!» – гласила надпись.
   – Кто? – вскричал царь.
   – Ты, – громом с небес грянул ответ, и огненная рука протянула в сторону царя указующий перст.
   Царь вскрикнул и замертво упал на пол. Кровь тонкой струйкой вытекла из его рта и превратилась в черную змейку, которая уползла прочь. Во дворце началась такая паника, что обо мне совершенно забыли. Я сменила дорогой наряд на простое платье и поспешила на поиски Истины.
   Покинув пределы горной страны, я возблагодарила Небесного Отца за спасение, дарованное мне, и услышала птичий хор:
   «Да будет благословенно имя Господа от века и до века, ибо у Него мудрость и сила. Он изменяет времена и лета, низлагает царей и поставляет царей, дарует мудрость мудрецам и разумение разумным. Он открывает глубокое и сокровенное, знает, что во мраке, и свет обитает в Нем» [50 - Книга Пророка Даниила 2:20–22.].
   – Значит, Он поможет нам отыскать Истину! – воскликнул богатырь.
   – Да, – улыбнулась Дарина и, глянув Илье прямо в глаза, сказала:
   – Мой путь лежит на гору Сион, на северной стороне которой находится город великого Царя. Хочешь ли ты пойти со мной, чтобы обойти вокруг горы, обратить сердце к укреплениям великого города, рассмотреть его дома, пересчитать все башни и услышать голос Истины?
   – Конечно, – ответил Илья. – Вдвоем намного лучше, чем одному. Мы станем защищать и поддерживать друг друга, и тогда дорога покажется нам не такой длинной. Да и врагам будет труднее нас одолеть, если мы отправимся в путь вдвоем.
   Дарина одобрительно кивнула, покрепче завязала серый платок на своей голове и пошла вперед.
   Илья улыбнулся, сделал глубокий вдох и последовал за дочерью свободолюбивого народа, подумав о том, что встретил ее не случайно.

     Нам дарована эта встреча,
     Чтобы радостным стал хмурый вечер,
     Чтобы сердце забилось от счастья,
     Ощутив доброту и участье.
     Чтобы свет над землей заструился,
     И росток прямо к солнцу пробился.

   – Ты не устала, Наденька? – спросила Даша, прижав к себе дочку.
   – Нет, мамочка, разве можно устать, слушая сказки, – ответила девочка.
   – Я не напугал тебя, рассказывая всякие страсти? – поинтересовался Илья. Даша с интересом глянула на девочку, желая услышать, будет ли нынешний ее ответ похож на тот, который она несколько дней назад дала ей, Даше.
   – Нет, папочка, – немного помолчав, сказала Наденька. – Мне совершенно не страшно слушать про богатыря Илью и девушку Дарину, потому что эту сказку рассказываете мне вы, и я постоянно чувствую ваше тепло. А вот, когда я одна погрузилась во тьму, когда брела по лабиринту, постоянно упираясь в холодный, вязкий сумрак, мне было ужасно страшно. И еще меня очень напугал дракон с четырьмя головами, который разинул сразу все четыре огнедышащие пасти, чтобы проглотить меня…
   Даша невольно вскрикнула, но тут же смущенно прошептала: «Прости, милая».
   – Не волнуйся, мамочка, все уже позади, – улыбнулась Наденька, погладив Дашу по руке. – Дракон побежден, выход из лабиринта найден, тьма отступила. И мне очень-очень хочется узнать, что же будет с нашими героями.
   – Тогда слушай, – продолжил свое повествование Илья.
   – Как мы отыщем путь на гору Сион? – поинтересовался богатырь, догнав Дарину.
   – Утренняя звезда укажет нам его, – ответила девушка.
   – Но на землю спускается сумрак, как же мы сможем разглядеть Утреннюю звезду? – спросил Илья.
   – Для Утренней звезды не важно день сейчас, ночь или вечер, потому что она восходит в людских сердцах, – засмеялась Дарина. – Неужели ты не знал этого?
   – Нет, – признался Илья, с интересом глянув на потемневшее беззвездное небо.
   – Утренняя звезда – это Божья любовь, – пропела Дарина. – Она дает нам свет и указывает путь к жизни.
   – Постой! – воскликнул Илья. – Когда Истина жила в нашей чудесной стране, она говорила: «Да не отходят заповеди мои от глаз ваших; напишите их на скрижалях сердец своих, потому что они жизнь для того, кто нашел их, и здравие для тел ваших» [51 - Притчи 4:21–22.].
   – «Больше всего хранимого, храните сердца ваши, потому что из них источник жизни» [52 - Притчи 4:23.], – послышался нежнейший голос с небес. Дарина и Илья подняли головы и увидели блистающую, как заря, прекрасную, как луна, светлую, как солнце, грозную, как полки со знаменами Истину, облаченную в белоснежные одежды.
   «Отвергните от себя лживость уст, и лукавство языка удалите от себя. Глаза ваши пусть прямо смотрят, и ресницы да направлены будут прямо. Обдумывайте стези ваши, и все пути ваши да будут тверды. Не уклоняйтесь ни направо, ни налево; удалите ноги ваши от зла» [53 - Притчи 4:14–27.].
   Дарина и Илья низко поклонились Истине.
   – Вернешься ли ты в нашу чудесную страну? – спросил богатырь.
   – А я никуда не уходила, – проговорила Истина. – Люди сами отвернулись от меня. Сначала они вымазали грязью мои белые одежды, потом побили меня палками, но, посчитав, что этого мало, принялись плевать мне в лицо, произнося хулу и ругательства. Но и на этом они не остановились. Они вытолкали меня прочь…
   – Нет, этого не может быть, – испуганно воскликнул Илья.
   – Взгляните на дряхлую старуху в рваных лохмотьях, которая сидит у ворот, – приказала Истина.
   – Неужели люди так обезобразили твой лик, святая Истина? – прошептала Даша.
   – Да, – тяжело вздохнула Истина.
   – Что же нам делать? Как спасти тебя? – воскликнул Илья, сжав кулаки. Он был готов броситься в рукопашный бой с тысячной армией, чтобы защитить Истину.
   – Умерь свой пыл, – проговорила Истина. – Мне не нужны кровопролития и войны. Я призываю всех к добру и миру, любви и справедливости. Каждый может прийти к источнику жизни и пить живую воду даром. Беда лишь в том, что не все желают пить из моего колодца. Людям привычнее жить во мраке и черпать воду из гнилых болот. На поиски Истины отправляются немногие, поэтому тех, кто решается отправиться в путь, я вознаграждаю.
   Дарина, сбрось покров с волос своих. Отныне твое имя будет Дарья. Ступай с Ильей в чудесную страну, где горы с белоснежными вершинами и сад с колодезем живой моей воды.

     Живите в мире счастья и добра.
     Пусть луч надежды вам всегда сияет.
     Не забывайте, что Любовь Отца мудра,
     Чиста, скромна, все видит, все прощает.

   Илья закрыл глаза и замолчал.
   – Папа, папа, а что дальше? – принялась тормошить его Наденька.
   – Илья и Даша, окрыленные духом свободы, наученные законам Истины, отправились в чудесную страну. Они выстроили себе красивый дом, посадили вокруг него деревья и цветы, чтобы родившимся у них детям было радостно смотреть на красочный мир.
   – А дальше, дальше, дальше? – скороговоркой выпалила Наденька.
   – А дальше будет сказочка иная и новым завершиться эпилогом, – рассмеялся Илья.
   – Смотрите! – воскликнула Даша. – На небе засияла Утренняя звезда!
   Наденька и Илья подняли вверх головы и замерли, любуясь ее пульсирующим сиянием.
   А Даша тихонько запела:

     В чудеса поверить просто. Надо в небо посмотреть,
     И серебряные звезды ранним утром разглядеть.

     Звезды утром – это чудо! Чудо – в золоте река.
     Птичье пенье – это чудо. Чудо – свет и облака.

     Апельсиновое солнце, желто-белая луна,
     И раскрашенная ярко синеокая весна.

     И зима в пушистой шали, и осенний листопад,
     Летний сад, где гроздья вишен под листочками висят.

     Мир огромный – это чудо. Будем же вокруг смотреть,
     Чтобы утренние звезды никогда не проглядеть.

Елена Фёдорова Расскажите, тоненькая бортпроводница