Владимир Войнович
Стихи на полях прозы

От автора

   Стихи я писал в молодости, в порядке литературного ученичества и приближения к прозе. Писал много, иногда до десяти стихотворений в день. Немедленно после выхода первой повести я значительную часть текстов, написанных в столбик (числом более тысячи), сжег и ничего не рифмовал приблизительно четверть века.
   Но на склоне лет я вернулся к тому, с чего начал. И два-три раза в год, а то и реже, сочиняю что-то стихоподобное.
   Интересно, что в юные годы меня тянуло писать о старости и смерти, а теперь наоборот – часто о стремлениях, не совпадающих, по общему мнению, с текущим возрастом сочинителя. Почему так, не знаю, да и знать не очень хочу. Так получается. Доброжелатели объяснят это доброжелательно, недоброжелатели истолкуют по-своему. Строгие моралисты могут быть оскорблены натурализмом некоторых деталей, действий и образов в стихах «Чудо» и «Курфюрстендамм». Поэтому к строгим моралистам у меня отдельная просьба: эти стихотворения не читать.
   Остальным же объясню, что «Чудо» было написано в 1986 году и явилось своеобразной реакцией автора на процесс, названный «перестройкой», а «Курфюрстендамм» – это… ну, просто человеческая драма, записанная с подробностями, без которых рассказ был бы неполным.

Стихи на полях прозы

Был вечер, падал мокрый снег…

     Был вечер, падал мокрый снег,
     и воротник намок.
     Сутулил плечи человек
     и папиросы жег.
     Он мне рассказывал о том,
     что в жизни не везет.
     Мог что угодно взять трудом,
     а это не возьмет.
     Он долго думал – все равно
     не знает, отчего
     искусство любит, а оно
     не жалует его.
     Давно он сам себе сказал:
     зачем себе ты врешь?
     Пора понять, что Бог не дал
     таланта ни на грош.
     Пора, пора напрасный труд
     забыть, как страшный сон…
     Но, просыпаясь поутру,
     спешит к тетради он.
     И снова мертвые слова —
     ни сердцу, ни уму…
     За что такая вот судьба,
     зачем и почему?
     «Ну, мне сюда».
     В руке рука.
     Сказал вполусерьез:
     «Давай пожму ее,
     пока не задираешь нос».
     И, чиркнув спичкой, человек
     за поворотом сник.
     Я шел один, и мокрый снег
     летел за воротник.

1957

Все то, что было молодым…

     Все то, что было молодым,
     Стареет. Может статься,
     Умру почтенным и седым
     И поглупевшим старцем.
     Меня на кладбище снесут
     И – все равно не слышу —
     Немало слов произнесут,
     И до небес превознесут,
     И в классики запишут,
     И назовут за томом том,
     Что написал для вас я…
     Что ж, слава – дым,
     Но дело в том,
     Что к нам она всегда потом…
     Но почему всегда потом
     И никогда авансом?
     Когда умру я в нужный срок,
     Жалеть меня не смейте.
     Я, может, сделал все, что мог,
     За много лет до смерти.
     Но если завтра попаду
     Под колесо машины,
     А то и вовсе упаду
     Без видимой причины, —
     Неужто даже в день такой
     Не пожалеют люди,
     Что не написанное мной
     Написано не будет?

1957

Золотце

     Голову уткнув в мою шинель,
     авиационного солдата,
     девушка из города Кинель
     золотцем звала меня когда-то.

     Ветер хороводился в трубе,
     а она шептала и шептала…
     Я и впрямь казался сам себе
     слитком благородного металла.

     Молодость – не вечное добро.
     Время стрелки движет неустанно.
     Я уже, наверно, серебро,
     скоро стану вовсе оловянным.

     Но, увидев где-то у плетня
     девушку, обнявшую солдата,
     я припомню то, что и меня
     называли золотцем когда-то.

1958

Бараны

     Мысль о том, что борьба есть закон,
     Человеком усвоена рано.
     И в баранину с древних времен
     Человек превращает барана.
     Но издревле баран, как баран,
     Размышлял примитивно и глупо:
     «Люди могут забыть ресторан,
     Обойтись без овчинных тулупов.
     Есть в баране душа, есть и плоть,
     Светят всем одинаково звезды.
     Может быть, и барана Господь
     Для чего-то для высшего создал».
     И не знают они, чудаки,
     Что, увы, плотоядному люду
     Очень нравятся и шашлыки,
     И другие скоромные блюда.
     Что баранина, если сварить,
     Хороша и к жаркому и к супу…
     И зачем без тулупов ходить,
     Если можно ходить и в тулупах?
     Человек очень занят. Ему
     Дела нету до чьей-то планиды.
     И, пожалуй, совсем ни к чему
     Разбираться в бараньих обидах.
     Он, охотник до умных затей,
     Жил, скучал и, возможно, от скуки
     Человек на планете своей
     Напридумывал разные штуки…
     Мчат машины, растут города,
     Зажигаются мощные топки…
     Скоро жизнь будет впрямь хоть куда.
     Нажимай только нужные кнопки.
     Только что человек ни найдет, —
     Все ему приедается быстро.
     И уже в межпланетный полет
     Человека влечет любопытство.
     Он, презрев и опасность и смерть,
     Долетит до Луны и Урана…
     Только жаль, никому не суметь
     Из баранины сделать барана.

1959

Элегия

     Домой как-то после получки
     Я брел в состоянье хмельном.
     Коровы, мечтая о случке,
     Вздыхали во мраке ночном.
     А если в дороге случались
     Собаки, и я различал:
     Они меж собою случались, —
     Я палкою их разлучал.
     На крышах рыдали коты,
     И птахи на ветках свистели,
     И парень деваху в кусты
     Затаскивал с низменной целью.
     Был вечер на звезды нанизан,
     Я шел в состоянии пьяном,
     За чьим-то окном телевизор
     Вещал о свершении планов.
     О жатве, о нефтедобыче,
     О шелесте славных знамен…
     Такими вестями обычно
     Бываю и я вдохновлен.
     Но тут, героической теме
     Решив изменить по пути,
     Я думал: кого бы на время
     Для низменной цели найти?
     С надеждой такой неуместной,
     С бескрылой такою мечтой
     Шагал я по местности местной,
     Подвыпивший и молодой.

1964

Чудо

     Мятежный член художника Да Винчи
     летал над потрясенною Европой,
     то к звездам поднимался горделиво,
     то опускался ниже облаков.
     Случилось это вроде в понедельник,
     или во вторник, или… врать не буду…
     короче, был обычный будний день.
     Обычный день, привычная работа,
     на рынках шла небойкая торговля,
     и в магазинах что-то продавалось,
     толпились покупатели у касс.
     Ученики за партами сидели,
     водители сидели за штурвалом,
     в мартенах сталь варили сталевары
     и повара в котлах варили суп.
     По всем дорогам ехали кареты,
     возы с поклажей и автомобили,
     шли железнодорожные составы
     и по морям спешили корабли.
     Цвели цветы, росли хлеба и дыни,
     и овощи и фрукты поспевали,
     и с криком гомо сапиенс рождался —
     другой со стоном тихим отходил.
     Обычный день, но вдруг воскликнул кто-то:
     «Летит!» И стал указывать на небо,
     ему никто сначала не поверил,
     но после все увидели: летит!
     Повысыпали люди на балконы,
     на площади, на улицы, и вскоре
     остановилось всякое движенье
     и наступила дикая жара.
     Все головы свои позадирали,
     к глазам несли бинокли и лорнеты,
     и объективы кинофотокамер
     нацелились тотчас же на предмет.
     Все астрономы и домохозяйки,
     купцы, шоферы, праздные зеваки
     в пустое небо пялили глаза.
     Два мужика в траттории открытой
     провозглашали тосты за Да Винчи,
     за член его и об заклад побились,
     мол, упадет он иль не упадет.
     Торговки рыбой громко хохотали,
     а девушки притупливали глазки,
     но все ж порою взглядывали в небо
     и прыскали стыдливо в кулачок.
     Монахини испуганно крестились
     и предрекали светопреставленье,
     и говорили: это не к добру.
     Когда обыкновенная комета
     появится на небе, это плохо,
     а это не комета… Это, это…
     кошмар и ужас, Господи, прости.
     И педагоги были в затрудненье,
     как детям объяснить явленье это,
     родители и вовсе растерялись,
     вдруг дети разберутся, что к чему.
     А дети впрямь все мигом раскусили.
     Был мальчик там по имени Джованни,
     а может быть, Джузеппе, я не помню,
     а помню только, что, взглянув на небо,
     у мамы он испуганно спросил:
     «Ой, мама, это что еще такое?
     Что за предмет такой продолговатый
     над головами нашими летит?»
     Конечно, мама несколько смутилась,
     попробовала даже отшутиться,
     потом нашлась: мол, это дирижабль.
     Но мальчик был неглупый очень мальчик,
     он в тот предмет попристальней вгляделся:
     «Да что ты, мама, это же пиписька,
     ты посмотри, пиписька, – он сказал. —
     Такую же у дяди Леонардо
     я видел в бане прошлую субботу,
     точь-в-точь такую, правду говорю».
     Прохожий посмотрел на мальчугана
     и дал ему конфету и мамаше:
     «Какой ваш мальчик умница», – сказал.
     А член летал над сушей и морями,
     пересекал различные границы
     и наконец приблизился к границе,
     которая обычно на замке.
     Его тотчас заметили радары,
     была внизу объявлена тревога,
     и прозвучали нужные команды,
     и поднялось дежурное звено.
     Майор Герой Советского Союза
     повел звено вперед по восходящей
     на встречу с неопознанным предметом,
     навстречу неизвестности самой.
     Звено неслось, оно сближалось с целью
     и посылало радиосигналы:
     «Снижайтесь плавно и гасите скорость,
     и идентифицируйте себя!»
     Но цель на то никак не отвечала,
     лишь наслаждалась волей и полетом,
     то к звездам поднималась горделиво,
     то опускалась ниже облаков.
     Тогда Герой Советского Союза
     на эту цель ужасно рассердился,
     отдал приказ готовиться к атаке,
     отдал приказ атаку начинать.
     Четыре перехватчика летели,
     а в них четыре летчика сидели,
     четыре пальца точно по команде
     решительно нажали кнопки «ПУСК».
     Четыре замечательных ракеты
     четыре цели точно поразили,
     четыре перехватчика при этом
     буквально разломились на куски.
     Три летчика немедленно погибли,
     и лишь Герой Советского Союза
     живым покинул сбитый самолет.
     Майор на парашюте опускался,
     а рядом член Да Винчи опускался,
     кружил вокруг, жужжал и строил рожи
     (коли о члене можно так сказать).
     Майор Герой Советского Союза
     был вне себя и дико матерился
     и даже плакал от бессильной злобы,
     но что он мог поделать? Ничего.
     А враг над ним глумился откровенно,
     парил, кружил, снижался, поднимался
     и вдруг пропал неведомо куда.
     С тех пор его, насколько мне известно,
     никто нигде ни разу не встречал.
     Идут года, прошли десятилетья,
     майор в отставку вышел генералом
     и генералом был положен в гроб.
     Давно уж нет и тех торговок рыбой,
     и девушек смешливых, и монашек,
     а мальчик тот Джованни иль Джузеппе,
     представьте, жив еще и полон сил.
     Он стал вполне солидным человеком,
     благополучным, с неплохим доходом,
     весьма примерным мужем и отцом.
     Он трубку курит, он гуляет с тростью,
     он думает о печени и почках,
     о пользе равномерного питанья
     и о вреде безмерного питья.
     Пустым мечтаньям он не предается
     и в небо глаз не пялит понапрасну,
     его теперь ничем не удивишь.
     Года идут, и славная легенда
     о чуде, как-то явленном народу,
     с годами затухает постепенно,
     стирается из памяти людской.
     Но все же есть, есть люди, для которых
     легенда эта вовсе не легенда,
     есть чудаки, романтики, безумцы,
     которые, рассудку вопреки,
     упрямо верят, что наступит время,
     могучий член художника Да Винчи
     вернется к нам, подымется к зениту,
     разгонит облака, развеет мрак.
     Все озарится сказочным сияньем,
     вся наша жизнь тогда преобразится,
     она в чудесный превратится праздник
     и никогда не кончится при том.

1986

Баллада о холодильнике

   Дружеская пародия на Беллу Ахмадулину, посвященная ей же

     Воспоминаний полая вода
     Сошла и ломкий берег полустерла…
     Нальем в стаканы виски безо льда,
     Ополоснем сухую полость горла.
     И обожжем полуоткрытый рот
     И помянем, мой друг и собутыльник,
     Давнишний год, метро «Аэропорт»,
     Шестой этаж и белый холодильник,
     Который так заманчиво журчал
     И, как Сезам, порою открывался,
     И открывал нам то, что заключал
     В холодных недрах своего пространства.
     Пусть будет он во все века воспет
     За то, что в повседневности враждебной
     Он был для нас как верный терапевт
     С простым запасом жидкости целебной.
     Была его сильна над нами власть,
     Была его к нам бесконечна милость…
     К нему, к нему душа твоя влеклась,
     Да и моя к нему же волочилась.
     А на дворе стоял глухой застой,
     И серый снег топтал топтун ущербный,
     А мы с тобой садилися за стол —
     И холодильник открывался щедрый.

1988

Жизнь повсюду меня мотала…

     Жизнь повсюду меня мотала,
     Был бродяга я, бич, бездельник.
     И всего мне всегда хватало,
     Но всегда не хватало денег.
     Уж казалось, ну что мне нужно
     В череде вечеров и утр…
     Ну, немного тепла снаружи
     И немного калорий внутрь.
     Ну, черняшки краюшку с корюшкой,
     С луком репчатым или репою
     Да бутылку на пару с корешом —
     Я же большего и не требую.
     Но, увы, так всегда бывает,
     Что чего-то всегда не хватает
     Из того, что за деньги дают.
     То того, чем себя укрывают
     То того, чем нутро заливают,
     То того, чем закусывают.

1988

Облокотясь о пьедестал…

     Облокотясь о пьедестал
     Какого-то поэта,
     Я вынул пачку и достал
     Из пачки сигарету.
     И закурил. И думал так
     Бессвязно и бесстрастно:
     От сигарет бывает рак,
     Туберкулез и астма,
     Гастрит, артрит, инсульт, инфаркт
     И прочие болезни.
     Курить нам вредно – это факт,
     А не курить полезно.
     И думал я еще о том,
     Что, взгляд во тьму вонзая,
     Стоит поэт, а я о нем
     Ну ничего не знаю.
     Не знаю, как он был да жил
     Пред тем, как стать колоссом,
     Чем честь такую заслужил?
     Что пил? курил? кололся?
     Ну что ж, достукался и вот
     Здесь стынет истуканом.
     Не курит, шприц не достает
     И не гремит стаканом.
     А я себя по мере сил
     Гублю напропалую…
     Я сигарету загасил
     И закурил другую.

1990

Философическое

     Живущий только временно живет,
     А неживущий не живет не временно.
     Освободясь от жизненного бремени,
     Он вечности частица и оплот.
     Он там, где есть нежизни торжество:
     Ни тьмы, ни света, ни зимы, ни лета…
     Хорошего там нету ничего,
     Но ничего плохого тоже нету.
     Там нет дурных вестей, утрат, растрат,
     Тюрьмы, сумы и чириев на коже,
     Там дрожь не бьет и зубы не болят,
     Не жмут ботинки и тоска не гложет.
     Там смерть и страх не ведом никому —
     Ни храбрым людям, ни трусливым людям.
     Пусть даже мир окончится, – ему,
     Тому, кто там, конца уже не будет.
     Ваш предок тем особо дорожил,
     Такую мысль в себе лелеял гордо,
     Что с Пушкиным в одну эпоху жил
     И с Гоголем в одни и те же годы.
     Что ж, за приливом следует отлив,
     Не всякий век талантами расцвечен,
     А наш и вовсе сир и сиротлив,
     Гордиться некем, кажется, и нечем.
     Но жребий исправим, поскольку он
     На время жизни выпал, а помрете, —
     И с гениями сразу всех времен
     В течение нежизни совпадете.
     Пока вы там присутствуете, тут
     Случится все хорошее, и даже
     Враги все ваши старые умрут
     И новые отправятся туда же.
     Так не тужите, свой всему черед,
     Что наша жизнь? Лишь миг на перевале…
     Вот минет он, и вечность развернет
     Свой бесконечный свиток перед вами.

1992

Курфюрстендамм

     Я как-то по Курфюрстендамм
     Слонялся праздно и под вечер
     Увидел праздную мадам,
     Она слонилась мне навстречу.
     Я увидал ее и вот
     Стою, забыв все мира виды.
     Какая грудь! Какой живот!
     А зад, что сад Семирамиды!
     Она была лицом бела,
     Щеками розова и в целом
     Столь соблазнительна была,
     Что мое тело захотело
     С ее соединиться телом.
     Просил я страстно у мадам,
     Нажав на все души педали.
     Она сказала: вам я дам,
     Но ведь не на Курфюрстендамм.
     Давайте отойдем подале.
     Мы отошли, и не угара
     Я жар изведал, а безумья.
     Я низвергался Ниагарой
     И извергался, как Везувий.
     В один клубок, в тугой комок
     Мы с ней себя соединили
     И стали словно осьминог,
     И щупальцами шевелили.
     Лодчонкой утлой в океан
     Я, оторвавшись от причала,
     Был унесен. Меня качало,
     В моих глазах стоял туман
     И музыка в ушах звучала.
     Скрипела скрипка, и кларнет
     С трубой выпиливали вальсы,
     И хлюпал внутренний секрет,
     Когда наружу выливался.
     Тек пот, кипела крови плазма.
     Мы тяжко, вроде рыб ли, жаб ли,
     Дышали, и в момент оргазма
     Взмывали ввысь, как дирижабли.
     Так продолжалось много дней,
     Ночей, рассветов и закатов.
     Увы, пришла печали дата,
     Пришла пора проститься с ней.
     Проститься, что с небес спуститься.
     Я после этого не жил,
     А как подстреленная птица
     На месте без толку кружил.
     Страдал от жара и озноба,
     Слоняясь по Курфюрстендамм,
     В надежде снова встретить там
     Свою неверную зазнобу,
     Свою прекрасную мадам.
     Я жил как бомж и как бездельник,
     Хмельной, несчастный и без денег,
     Печаль свою сквозь годы нес.
     И вдруг в минувший понедельник
     Мы с ней, столкнувшись к носу нос,
     В оцепенении застыли.
     И, потрясенья не тая,
     Я закричал ей: это ты ли?
     Она сказала: это я.
     Она! Не мешкая нисколько,
     Свою добычу я схватил,
     И утащил домой и в койку,
     И сразу к делу приступил.
     Забыв задернуть занавески
     И запереть забывши дверь,
     Я рвал на ней одежды зверски
     И сам при том рычал как зверь.
     Любя ее и ненавидя,
     Я до конца ее раздел.
     Но, Боже, что же я увидел,
     Когда добычу разглядел!
     Заныло сердце, сбились мысли,
     Произошел в душе обвал.
     Где то, на что я уповал?
     Живот обмяк, и зад увял,
     Лицо морщины бороздили,
     И сиськи жалкие обвисли,
     Как вымпелы при полном штиле.
     К тому ж была она хромой,
     Кривой, на ухо туговатой,
     Трясла в припадке головой
     И затыкала туго ватой
     Первичный признак половой.
     Надежды юношей питают,
     Пытают хвори стариков…
     Меня в Берлине всякий знает,
     Я был из первых ходоков.
     Теперь же на Курфюрстендамм
     Сижу немыт, небрит, нечесан,
     На проходящих мимо дам
     Смотрю с единственным вопросом.
     Нет, не дадут иль не дадут,
     А подадут ли… Осень близко,
     Течет за ворот дождик склизкий,
     И дамы, наклоняясь низко,
     Мне в шляпу пфенниги кладут.

1999

По тропинке, по проселку…

     По тропинке, по проселку,
     по дороге столбовой
     шел я, ростом невысокий,
     с непокрытой головой.
     Завершался день погожий…
     Молодой и полный сил,
     я на мир дивился Божий
     и на девок глаз косил.
     И вниманием ответным
     Был отнюдь не обделен,
     потому что был заметным
     я еще со всех сторон.
     Знал в делах своих удачу,
     сам любил и был любим
     дамой, жившею на даче
     за забором голубым.
     Судьбы наши там смыкались,
     как под током провода…
     Я спешил – уже смеркалось,
     вышла первая звезда.
     И мерцала и светила
     мне как будто неспроста…
     Как недавно это было!
     Лет тому назад с полста.
     Был я по уши влюбленным,
     вожделением влеком…
     Пахло в пункте населенном
     шашлыком и молоком.
     Яблони цвели и вишни,
     пар стелился над рекой,
     и из космоса Всевышний
     мне помахивал рукой.

Декабрь 1999

Кое-что о радостях людских

     Я был недавно в недальнем Где-то.
     Там люди тесно живут, как в гетто.
     Суровый климат – зима без лета…
     И не хватает тепла и света.
     Неотличимы там день от ночи,
     и люди бродят во тьме на ощупь.
     И хоть друг друга они не видят,
     друг друга крепко все ненавидят.
     Все злобой, словно мочой, пропахли,
     и сами в злобе своей зачахли,
     как куст иссохший чертополоха.
     Не существуют, а прозябают.
     И только радость у них бывает,
     когда соседу бывает плохо.
     Сломал ли ногу, свернул ли шею,
     или украли в метро бумажник,
     иль терпит в чем-то ином лишенья,
     его соседям – и свет и праздник.
     Так жизнь проходит во тьме и злобе.
     Развлечься нечем душе и телу.
     Но если кто-то кого угробил,
     тогда, конечно, другое дело.

Январь 2000

Бабушкин обед

     Шла бабушка, несла кошелку с овощами.
     Спешила накормить свое семейство щами
     С картошкой молодой, капустой и морковью
     И прочей ерундой полезной для здоровья.
     Шла бабушка… Был день воскресный, и погода
     Прекрасна, как всегда в такое время года.
     Ей встречная толпа улыбки излучала,
     Казалось бы, ничто беды не предвещало.
     О бабушка, яви немного уважения
     Хотя бы не к себе, а к правилам движенья!
     Куда там! Подошла она к проезжей части…
     Еще мгновенье – и произойдет несчастье.
     Стоп, старая! Постой! Не перейди предела!
     Неужто тебе жизнь настолько надоела?
     Вон слева светофор. Зажжется свет зеленый,
     Ступай себе вперед с неспешностью законной.
     А справа переход подземный, им надежно
     В любое время дня воспользоваться можно.
     Она не слышит, нет. И напрямик полезла…
     Визжали тормоза, корежилось железо…
     Был домино эффект вполне наглядно явлен:
     Пал велосипедист, «Тойотою» раздавлен…
     Сплошной карамбуляж: «Форд» врезался в «Тойоту»,
     А на «Форда» еще залез побитый кто-то.
     В автобус грузовик ударился и смялся,
     И превратился вмиг автобус в банку с мясом,
     При этом въехав в столб, столб рухнул на троллейбус,
     Троллейбус встал как столб и тут же загорелся.
     Стелился черный дым, визжали пассажиры
     (Не все, а только те, что оказались живы).
     Об этом по Тиви в обед нам сообщили,
     Когда мы ели щи и бабушку хвалили.

Октябрь 1999

Примечания

   Вступительный текст написан автором для настоящего издания.
   Впервые стихи Войновича появились в печати 2 ноября 1956 года в газете «Московский строитель». В последующие годы его стихи публиковались в газетах «Московский комсомолец», «Вечерняя Москва», «Труд», «Литературная газета», в журналах «Юность», «Крестьянка» и других периодических изданиях.
   Владимир Войнович был членом знаменитого в 50—60-е годы литературного объединения «Магистраль», которым руководил поэт Григорий Левин.
   Стихи, напечатанные в этом томе, – первая книжная публикация.
   Стихотворение «Золотце» было напечатано в газете «Московский комсомолец» в 1962 году вместе с другим стихотворением автора – «В сельском клубе разгорались танцы». История, связанная с этой стихотворной подборкой, на наш взгляд, будет небезынтересна читателям, и мы воспроизводим ее в авторском изложении.

Владимир Войнович Стихи на полях прозы