Семен Венгеров
Причины гусситско-таборитского движения

    [1 - Настоящая глава представляет собою отрывок из большего этюда «О гусситстве и таборитстве», который в свою очередь составляет часть приготовляемого к печати исследования о «народных движениях славянского племени».]
   Главное впечатление, которое выносит каждый, кто знакомится с историей гусситско-таборитской войны, кто узнаёт про эти бесчисленные битвы и сражения, про эти сотни разоренных, обращенных в груду пепла и мусора городов, тысячи стертых с лица земли сел и деревень, десятки тысяч стоптанных и сожженных полей, сотни тысяч убитых людей, – главное впечатление, которое выносишь из этого моря крови и вообще из всей суммы произведений сумятицы есть, без сомнения, впечатление необыкновенной силы, необыкновенной интенсивности чешского движения. И действительно, оно принадлежит к самым сильным, к самым упорным движениям, какие только известны за все время исторического существования человечества. Из войн, которые когда-либо велись ново-европейскими народами, гусситские – самые упорные. Страшна была столетняя война, истощившая Англию и Францию; но то были две могущественные нации, занимавшие первые места в ряду европейских народов. Продолжительна и ожесточенна была тридцатилетняя война, потому что вся Европа разделилась на две равные враждующие стороны. Войны Людовика XIV, семилетние походы Наполеона – все это может-быть мало чем уступить гусситским войнам; но ведь опять-таки действующими лицами в них являлись могущественнейшие европейские народы, и притом очень редко одни, а большею частью в коалиции. Одна только борьба революционной Франции против соединенных монархов может идти в некоторую параллель геройской обороне малочисленного народа против полчищ целой Европы. Но не следует, однако же, забывать того, что революционные войны длились всего несколько лет, а гусситские – несколько десятков лет. Притон же Франция много-много обширнее, богаче и населеннее небольшого Чешского королевства.
   Как же сильны и могущественны должны быть те причины, которые послужили источником такой необыкновенной выдержки и нравственной бодрости?
   Мы сказали – «сильны и могущественны». Сильные должны были существовать причины, не зависевшие от чехов, сильным должен быть гнет, вызвавший противодействие, и могущественною должна быть высота нравственного чувства, нашедшего в самом себе такую несокрушимую опору.
   Но, к удивлению, из этих двух факторов всякого народного движения в гусситско-таборитском вы находите только второй. Если вы станете искать в Чехии XIV века обычные причины народного неудовольствия, вы их не найдете. Конечно, до райского житья было очень далеко, но ведь припомните только объем протеста, – вспомните, что во всех народных движениях действие и противодействие всегда находятся между собою в самой строгой гармонии.
   И действительно, мы видим, что исследователи, мало обращающие внимание на высоту нравственного чувства, как могущественного фактора в жизни славянских народов, становятся совершенно в-тупик. Профессор Гёфлер – ученый, сделавший из гусситско-таборитской эпохи свою специальность – прямо говорит:
   «После многолетних занятий гусситством я не могу себе дать никакого отчета, каким образом дело дошло до революции, – до такой степени она мало проистекала из положения вещей» [2 - Fontes rerum Austriacarum. Erste Abtheilung, Band. VII, Theil. III. Geschichtschreiber der Hussitischen Bewegung in Böhmen. Herausgegeben von Konstantin Höffier. Wien. 1866.].
   Недоумение почтенного профессора объясняется тем, что действительно трудно подвести гусситско-таборитское движение под один из обычных видов народного протеста. Протест политический, национальный, экономический и религиозный – вот типы, под которые может быть подведено всякое народное движение. Бывает, конечно, и смешение всех этих элементов, но один какой-нибудь преобладает и дает окраску целому. Жакерии были протестом экономическим, хотя конечно и желание политической равноправности играло в них роль. Такой же характер носят крестьянские войны в Германии, разиновщина, пугачевщина и гайдамачина у нас. Революция 1789 года была преимущественно политическая, хотя она встретила отклик и в экономически-угнетенном крестьянстве. Реформация была протестом религиозным, хотя и в ней нежелание откармливать католическое духовенство и желание князей захватить богатства духовенства играли не последнюю роль. Наконец, многочисленные восстания балканских славян следует назвать национальным протестом, хотя и в них экономическое угнетение народа турецкими податями и поборами имело огромное значение.
   К какой же категории следует причислить гусситов и таборитов?
   Ответ на это нам может дать только картина внутренних отношений Чехии XIV и начала XV века. Картина эта покажет нам, что гусситство и таборитство нельзя назвать экономическим протестом, потому что чешскому простому люду относительно жилось куда лучше, чем в остальной Европе, – что чешское движение нельзя назвать политическим неудовольствием, потому что в Чехии не было политического гнета, – что тут не применимо понятие религиозного протеста, потому что под религиозными требованиями наиболее характерных представителей движения таборитов скрывалось совсем иное содержание, – что, наконец, было бы совершенно неосновательно приписывать гусситству преимущественно национальный характер, хотя, несомненно, вражда между чешской и немецкою народностью подливала масла в огонь.
   Мало имея сходных черт с обычными видами народных протестов, гусситство представляет собою крайне редкий случай чисто-нравственного движения. Против этого эпитета можно спорить, потому что во всяком протесте выражается стремление восстановить нарушенную правду и справедливость и, следовательно, в основе его лежит нравственная чуткость, готовность подкрепить слово делом. Но нельзя же не назвать более нравственным того, кто восстает только во имя попранной неправды, чем того, кто восстает потому, что эта неправда не дает ему свободно вздохнуть. Мы потому и называем гусситство чисто-нравственным движением, что оно проистекло не от обилия чинимой чехам, а от обилия в них стремления к правде.

I

   Как и все славяне, чехи в начале своего исторического существования отличались от других народов большим развитием демократических чувств. Хотя новейшая сравнительная антропология и доказывает, что все народы проходят одни и те же ступени развития, она этим ничуть, однако же, не желает сказать, что все народы одинаково долго пребывают на той или другой степени развития и что всем народам та или другая степень развития одинаково приходится по вкусу. Интенсивность прохождения общих всем народам фазисов различна и это-то и создает племенные особенности. Нет никакого сомнения, что и германцы, и галлы, и иберы, также как и славяне – на заре своего исторического существования были более демократичны, чем в позднейшие времена, когда вместе с «культурой» явилось угнетение слабых и неимущих. Но разве все эти народы одинаково стойко отстояли свою первобытную свободу? Посмотрите, как быстро и прочно утвердилось в Германии крепостное право и как медленно, на протяжении многих веков, можно даже сказать целого тысячелетия, оно прививалось славянскому праву. Вот почему мы ничуть не впадаем в противоречие с новейшей антропологией, когда говорим, что демократичность есть племенная особенность славянства. Не в том смысле она – славянская особенность, что у других её не было, а в том, что славяне цепче других народов ухватились за нее. Византийские писатели знали много первобытных народов: и германцев, и гуннов, и куман, и хазар, и множество других. Все эти народы были одинаково первобытны и однако же демократичность (так-таки полным афинским термином δεροκρατία) византийцы отмечают только у славян.
   Дальнейшие доказательства отвлекли бы нас в сторону, и потому ограничимся здесь одним, касающимся предмета статьи: сравним чехов с аборигенами Чехии – кельтическим племенем боев. Это сравнение покажет нам, что далеко не все народы, находясь на одной и той же ступени развития, имеют одни и те же общественные понятия и учреждения.
   О жизни самих боев не сохранилось особенно много указаний, но нет никакого основания полагать, чтоб она чем-нибудь отличалась от образа жизни кельтов Галлии и Италии, о которых осталось больше известий.
   Всякое кельтское племя «распадалось на множество самостоятельных друг от друга волостей, но народ в них разделялся на наследственные сословия с весьма неравными правами. Жреческое сословие друидов пользовалось огромным влиянием, благодаря своей иерархически-судейской власти и страху пред религиозным проклятием, предать которому зависело от него. Дворянство было сильно земельною собственностью и установившеюся в среде низших классов привычкою подыскивать себе дворянина-покровителя. Оно одно вело войну и скоро захватило, всю власть в свои руки. Народ хотя и был первоначально свободен, но не имел однакоже никаких средств заставить слушать себя, кроме вступления в число клиентов могущественных дворян, которые за принятие под свою защиту пользовались услугами защищаемых» [3 - Paiazky, Geschichte von Böhmen, Band. I, стр. 23.].
   Ничего подобного мы не встречаем у чехов. Первые слабые проявления сословных перегородок появляются не раньше III века. То-есть когда чехи стояли на неизмеримо высшей ступени культуры, чем кельты первых веков по P. X., когда у них появилась уже литература и были такие летописцы, как Козьма Пражский. Чрезвычайно характерна фраза, которую этот самый Козьма влагает в уста Премысла, первого князя чешского. Из земледельца сделанный князем, Премысл обращается к своим будущим преемникам и увещевает их не злоупотреблять властью.
   «Пусть помнят наши потомки про свое происхождение, пусть не допустят себя до того, чтоб угнетать своим тщеславием людей, порученных им Богом, потому что все люди равны между собою от природы» [4 - Hermergild Irecek, Das Recht in Böhmen nnd Mähren, стр. 71: «Sciant nostri posteri, nnde sint orti et nt semper vivant pavidi et suspecti, nec homines a Deo sibi commissos injuste opprimant per superbiam, quia facti sumus omnea aequales per naturam».].
   Такая фраза, конечно, сочинена самим летописцем и характеризует понятия того века, в котором он хил.
   Все вообще предание о Премысле чрезвычайно интересно для характеристики народных чешских идеалов. До Премысла высшею властью пользовался Крок. Народное предание не делает его сыном богов или знаменитым воином, – нет, Крок достиг высшей власти тем, что своим умом, справедливостью и заботой об общем благе превосходил всех современников [5 - Palazky, Band. I, стр. 161.]. Когда он умер, править стала умная дочь его Любуша. Но она скоро вышла замуж за Премысла, которому и передала власть. Премысл был простой крестьянин и народные послы, пришедшие известить его о выборе Любуши и о даровании ему княжеской власти, застали его на ниве, которую он вспахивал.
   «Премысл женился на Любуше и возвел ее на престол. Престол этот был каменный и при возведении на него у чехов, как и у других славян, был обычай, что восходящий на престол приходил к нему в бедной одежде простого человека, в ознаменование того, что и он происходит из простого народа, и уже взошедши на него одевался в богатую княжескую одежду. Еще во времена Козьмы [6 - Умер в 1125 г.] в княжеском дворце сохранялись лапти, которые надевали князья при торжественном короновании» [7 - Томек, «История Чешского королевства».].
   Любуша наследовала своему отцу не потому только, что она была дочь его, – у Крова было три дочери и Любуша была младшая. Она стала правительницей не по старшинству, а по справедливости, потому что была самая умная из трех сестер. Даже в более поздния времена, когда верховная власть значительно окрепла, одного права наследования было мало, чтоб укрепить права чешских герцогов на престоле. Вошло в обычай, что престол принадлежал дому Премысла, но кроме этого непременно требовалось народное избрание. Вот, например, ответ Собеслава I (1126 г.) в споре с императором Лотаром, не хотевшим признавать его богемским герцогом:
   «По старому праву выбор герцога принадлежит только представителям народа» [8 - Palazky, Band. I, стр. 396.].
   Когда Владислав II назначил своим преемником сына своего Фридриха, не спросив мнения страны (1173 г.), в Чехии поднялось страшное неудовольствие. Чехи жаловались императору Фридриху I и говорили, что без «свободного выбора» народа желание Владислава незаконно [9 - Ibid, стр. 464.].
   Самое устройство власти было очень своеобразное. Князь был князем не к силу божественного права, не в силу средневекового взгляда, что страна есть собственность владельческого рода, а в силу того, что власть его нужна была для блага народа.
   «Тем, чем был в каждой семье или в отдельном племени старейший (starosta или wladyka), тем же для всего народа был правительствующий князь. Оба повелевают почти неограниченно до тех пор, пока они правят хорошо, то есть до тех пор, пока ими руководит общее благо, покамест старания их для достижения этого мудры и удачны. Но оба они теряют всякую власть и значение, если рядом поступков докажут свою неспособность стоять во главе правления» [10 - Ibid., Band. II., Abth. I, стр. 19.].
   Яркою иллюстрацией к этой общей характеристике верховной власти может служить органический закон Чехии, который свято сохранялся всеми князьями и королями Чехии даже тогда, когда королевская власть значительно увеличилась на счет народной. Этот закон состоял в том, что ни один чех не был обязан нести военную службу вне пределов страны [11 - Ibid, стр. 11.]. Если тот или другой король хотел прославиться завоевательными подвигами, он должен был из своих личных доходов нанимать волонтеров. Таким образом клался предел самолюбивым стремлениям королей и проводилась резвая граница между интересами народными и интересами династическими.
   От верховной власти перейдем к другим частям государственного тела древнейшего периода чешской истории.
   В IX столетии «все члены государства были свободны и не было наследственных сословных перегородок. Глава семейства был естественный судья и правитель своего потомства. Эти главы семейств, называемые starosti (от starost – забота, starotise – стараться), из которых некоторые в качестве и отправляли и жреческие обязанности, совещались в открытых собраниях и решали вопросы большинством голосов» [12 - Dudik, Mährens Allgemeine Geschichte, Band. I, стр. 123].
   Внутренняя жизнь семейств до очень позднего времени была настроена на искони лавянских общинных началах.
   «Владение землею было основано на общности имуществ всех родичей. Dedina (дедина), что равнозначуще bastin'е (баштима от batsha = ded) или otcin'е (отчина), составляет наследственное общее имущество. Дедина кормит всех родичей, которым она принадлежит только в качестве временного владения и от них без всякой особой передачи переходит к следующему поколению. Доходы сообща орабатываемой дедины, состоящие в хлебе (zbozi) и скоте (statek, dobytek), представляют собою имущество общины. К дедине, само собою разумеется, принадлежала земля, на которой, были выведены деревенские постройки, откуда произошло то, что в Моравии еще до сих пор деревня называется „дедина“. На общем землевладении основано средневековое славянское наследственное право (dedictvi)» [13 - Иречек, Recht in Böhmen und Mähren, стр. 28.].
   При таком, устройстве бедность являлась исключением. «Каждая семейная, община была настолько самостоятельна, что имела прямую, возможность удовлетворить обычные потребности, своих сочленов. Поэтому в народе бедных не было. Бедным и без состояния мог быть только тот, кого община исключила за пороки. Отсюда происходит, что слово chudy (худы), означающее теперь (по-чешски) „бедный“, когда-то, означало, „злой“ и что словом lichy одинаково обозначалось понятие, „нехороший“ и „оставленный, вытолкнутый“ (listi, lich = derelinquere)» [14 - Ibid.].
   Такое равноправное семейное устройство, поддерживало идею политической равноправности и мы видим, что «до короля Оттокара II (конец XIII ст.) в Чехии не было сословий, как их теперь, понимают» [15 - Palazky, Band. II, Abth. II, стр. 27.] и еще у́же понимали во всей средневековой Европе.
   Этой всеобщей равноправности, по-видимому, противоречит то обстоятельство, что в Чехии, были рабы и крепостные. Но противоречие тут совершенно мнимое, только на первый взгляд, если не познакомиться ближе с положением вещей. На самом деле рабство и крепостное состояние в Чехии были совсем отличны от этих же институтов в общественном праве других стран Европы. Мы остановимся на этом предмете несколько подробнее, так как для нас чрезвычайно важно доказать, что оба эти вида несвободного состояния не были факторами гусситско-таборитского движения: мы покажем, что 1) рабство, и то в очень мягкой, существовало в Чехии только с IX столетия по XII; – следовательно, к началу XV о нем осталось только отдаленное воспоминание, – и 2) что крепостное состояние утверждается в Чехии не раньше XVII века, т. е. после Белогорской битвы, когда волна австрийско-католической «культуры» смывает все национально-чешское и в том числе старую славянскую свободу.

II

   Поговорим сначала о рабстве.
   Рабство не было институтом славянского права. В то время, как другие народы делали всех своих военнопленных рабами, славяне требовали от них только известного числа лет служения. После этого они предоставляли им на выбор: «или откупиться и возвратиться на родину, или остаться у них в качестве свободных людей и друзей» [16 - «Qui sont in captivitate apud eos, non omni tempore, ut apud gentes alias, in servitute tenentur, sed certum eis definitur tempus, in arbitrio eorum relinI qnendo, si oblata mercede velint dein reverti ad suos. aut manere apud ipsos lij beri et amici».]. Слова в ковычках принадлежат византийскому историку – императору Маврикию, которого в пристрастии к славянам упрекнуть довольно трудно. Поэтому они дают твердую почву для характеристики отношения славян к лишению людей свободы, и притом почву тем более твердую, что сам же Маврикий подчеркивает это отношение славян в рабству и прямо говорит, что оно было не такое, «ut apud gentes alias» (как у других народов). В нем значит было нечто чисто-славянское.
   С течением времени отношения меняются. «Именно те, религия которых клеймит рабство и крепостничество, то есть христиане, научили славян, что ничего нет дурного в том, чтобы торговать человеческою свободой и продавать в рабство свободных людей вместе с их женами и детьми. Оттоны (германские) раздаривали славянские семьи точно стада скота и впервые ввели крепостничество и рабство в земли полабских славян и по всей Померании. Отсюда рабство перешло в Богемию, Польшу и Россию» [17 - Macejowski, Slawische Rechtgeshichte, Band. I, стр. 138.].
   Произошло это никак не раньше IX столетия [18 - Palazky, Band. I, стр. 173.]. Как институт чужеземный, противоречащий всему строю славянской жизни, рабство в Чехии было явлением исключительным. Рабами становились только пленники (plennici) и преступники.
   «Рабство являлось в Чехии только в виде наказания и не представляло собою особого сословия, как это было у немцев. Чехам вообще было совершенно непонятно немецкое разделение на множество общественных ступеней и в частности разделение рабов на множество разрядов различной ценности» [19 - Dudik, Band. IV, стр. 210.].
   Рабство в Чехии не только не выделяло несвободных людей в отдельное сословие, не только не было наследственным, но оно даже не было всегда пожизненным. Раб приобретал свободу, если «его принимали в семейную общину, если его допускали к общему очагу». Это ясно из значения слова огнищанин (т. е. допущенный к общему «огнищу»), встречающегося в России и в Чехии. В «Mater Verborum» [20 - Средневековая чешская энциклопедия.] слово это прямо поясняется так: «cui post servitium accedit libertas» (человек, которому после рабства возвращена свобода [21 - Иречек, Das Recht in Böhmen und in Mähren, стр. 73.].
   Но даже в этом относительно легком виде рабство просуществовало в Чехии не более трех столетий. Народная совесть не могла с ним помириться. Это видно из того, что в легендах о высокочтимых чешских святых, Св. Войтехе и Св. Вячеславе, предание заставляет их выкупать рабов на свободу. В более поздние времена, в XII столетии, польская королева Юдифь, родом чешская княжна, тоже прославилась своим сострадательным отношением в рабам [22 - Dudik, Band. IV, стр. 212.]. Наконец, в 1124 году Владислав I издает такой указ, которым в Чехии рабство прекращается совершенно. Дело в том, что главными владельцами рабов и единственными торговцами ими были евреи. И вот Владислав I издает закон, «чтобы ни один христианин не служил еврею» [23 - Ibid.]. Этим самым рабство перестало существовать в Чехии. Характерно, что Козьма, говоря о законе Владислава, называет его лучшим поступком герцога. Не следует думать, что тут играла роль ненависть христиан к евреям, – такое заключение было бы совершенно неверно. В XII веке евреям жилось чрезвычайно хорошо в Чехии, и когда первые крестоносцы по пути в Святую землю хотели испытать свои силы на пражских евреях, епископ пражский не допустил их до этого. Крестоносцы силою хотели окрестить евреев и несогласных избивали. Так было в Венгрии. Но в Праге епископ поставил на вид, что «вера Христова должна распространяться любовью, а не насилием» [24 - Томек, стр. 102.]. Даже полтораста лет спустя, т. е. в самый разгар преследования евреев, Оттокар II издал целый ряд постановлений, которым евреи были совершенно уравнены в правах с христианами.
   «Еврей и христианин были равны пред судом; еврейская присяга столько же значила, как и христианская присяга; за убиение еврея так же наказывали, как и за убиение христианина. Оттокар II подтвердил старые привилегии евреев и дал им определенное юридическое положение в государстве, не насилуя их убеждений» [25 - Palazky,Band. II, Abth. I, стр. 272.].
   Все это очень важно, чтобы показать, что закон Владислава не заключал в себе никакой вражды к евреям и имел целью отменить в стране рабство. И действительно, «в XIII столетии о классе лично и имущественно несвободных людей осталось в Чехии и Моравии одно воспоминание» [26 - Dudik, Band. IV, стр. 210.].
   Таким образом мы видим что о рабстве, как об одном из факторов гусситско-таборитского движения, не может быт и речи: рабство и это движение разделены между собою тремя столетиями.
   Нам остается рассмотреть крепостничество.
   «В конце XII и в особенности в начале XIII столетия в Чешско-Моравском государстве исчезает рабство в тесном смысле слова и появляется крепостное право в чрезвычайно мягкой форме – под видом отдачи себя под опеку, под власть главы семейства. Оно проявляется в неспособности самому представлять свою личность и в невозможности самому заработывать хлеб. В такое отношение часто добровольно становились ремесленники и другие свободные люди. Одни это делали из уважения к известной личности, другие – чтобы легче добыть средства к жизни» [27 - Ibid, стр. 213.].
   Более подробные сведения находим мы в трактате д-ра Браунера: «lieber die Robot und Robot-Ablösung». Praga. 1848.
   «Крепостное право (robot) возникло в Богемии следующим образом. Владельцы больших земельных поместий, не будучи в состоянии обрабатывать свои поля при помощи одних своих слуг, отдавали их другим, неоседлым еще, людям в вечную или наследственную аренду, под известным обязательством арендной платы. Арендная плата эта состояла: в хлебе, деньгах, живности, яйцах и т. п., а затем в личной работе (отсюда самое обозначение крепостного состояния – которая нужна была владельцам для обработки своих собственных полей и угодий, как-то: для посева, жатвы, выкорчевания лесов, ловли рыбы и т. д. Таким образом произошло название для крестьянских дворов „dwory kmetci“ и их владетелей „kmeti“, что на языке югославян еще и теперь значит то же самое, что на чешском „sedlak“ (селянин). Господские дворы назывались „dwory popluzni“».
   Возникновение крестьянских дворов у древних чехов тем отличалось от обычаев немецкого права, что чехи не платили помещику самой стоимости участков и дворов, а ограничивались тем, что вносили известный оброк, соответствовавший ежегодному доходу. И хотя чешские крестьянские дворы не покупались оброчными арендаторами, однако же пользование ими не было только пожизненных, но переходило, как вечная аренда к наследникам. Если случалось, что такой, лично-свободный и состоявший в известных обязательствах к помещику только по отношению к своему участку, крестьянин умирал и оставлял после себя наследников или, с согласия землевладельца, передавал обладание участком другому, то преемник его вступал в те же самые обязательства. Но если он умирал без наследников, то крестьянский двор возвращался в землевладельцу, который снова отдавал его кому-нибудь и, конечно, уже на других условиях, какие ему всего более подходили.
   При короле Премысле-Оттокаре II, во второй половине XIII столетия, в Богемию начинает проникать немецкое право. Это было причиной установления новых отношений в крестьянском землевладении. Многие помещики перестают уже отдавать свои земли в вечную аренду, но продают их с условием верного оброка, причем выговаривают себе барщину (robot) и другие повинности. Кто покупал землю на таких условиях тот имел право продать ее другому. Возникшие на таких основаниях крестьянские участки назывались эмфитевтическими или окупленными.
   Землевладелец не имел при этом никаких судебных или административных прав [28 - Как в феодальной Европе.] над сельским населением. Эти права принадлежали исключительно королю и осуществлялись при помощи особых судебных и административных органов [29 - Brauner, Ueber die Robot and Robot-Ablösang, стр. 17–19.].
   Из этого сжатого очерка мы видим, что относительно очень мягкия формы крепостного права возникли в Чехии путем добровольного соглашения и что даже в этой мягкой форме оно не было явлением общим для всей страны, а только спорадически существовало в феодальных поместьях. Таковых же при очень позднем водворении феодализма в Чехии (не раньше XIII в.) сравнительно было весьма немного.
   Как мы дальше увидим, крепостное право было настолько спорадическим явлением в Чехии, что чешские юристы начала XV века не знают его иначе, как институт чешского общественного права. Но, тем не менее, мы ничуть не намерены отрицать того, что незадолго до гусситского движения, по мере того, как короли для усиления своей власти увеличивают число своих ленников, – по мере того, следовательно, как увеличивается число не столь уже свободных, как в старину, земледельцев, – в Чехии подготовляется почва для экономического неудовольствия, появляется известное экономическое стеснение. Мы только настаиваем на своем праве мягко говорить об «известном стеснении», так как сравнительный материал покажет нам, как бесконечно хуже было тем, например, крестьянам, которые чрез сто лет после таборитов подняли знамя социального восстания в Германии. В напечатанном уже нами очерке болгарского богомильства (1879 г., кн. 4) мы провели параллель между социально-экономическим положением болгарского крестьянства и французского и показали, что уровень благосостояния болгарского крестьянина был относительно сносен, между тем как французский Жак Боном, подобно бессловесному скоту, работал исключительно для обогащения своего господина. Это сопоставление и дало нам основание назвать жакерии чисто-экономическим протестом, а в богомильстве видеть главным образом стремление свободного духа восстановить попранную правду и справедливость.
   Точно также и теперь мы сравнением экономического положения чешского народа и соседнего немецкого постараемся показать, что гусситско-таборитское движение и крестьянские войны ни в каком случае не могут быть подведены под одну категорию. В Германии больше десяти веков неслыханного угнетения привели во взрыву, в Чехии же сто лет несравненно меньшего стеснения привели в еще более сильному протесту. Вот почему протест этот нельзя назвать экономическим. Быстрота его и сила показывают, как сильно было в чешском народе развито чувство равенства и справедливости, как сильно было стремление жить при порядках, которые ничем не оскорбляли бы чувства человеческого достоинства. Тут, следовательно, на первом плане не то, что чешскому народу, как немецкому, затянули горло, так что протест был явлением неизбежным и почти рефлективным. Об этом в Чехии, по единодушному отзыву исследователей всех оттенков, не было и речи. Вот почему мы и в праве сказать, что окраску гусситско-таборитскому движению дает не слабое экономическое неудовольствие, но совсем другие движения народной души. Несомненно, что важнейшую часть таборитского учения составляют его экономические требования, его протест против всякого экономического порабощения. Но, выдвигая эти принципы, табориты исходили не из существующих фактов, а из чисто-нравственного требования, чтобы все люди были братья между собою.
   Подтвердим свое уверение еще некоторыми фактами.
   Насколько слабо было экономическое стеснение, насколько внове было в Чехии крепостное право около времени гусситских войн, видно из той робости, с которою оно практиковалось. Основным признаком понятия о крепостном праве является несомненно запрещение покидать обрабатываемую землю. У нас в России крепостное право считается с того дня, когда Борис Годунов издал такой указ. В Чехии не только не было издано такого указа, но, напротив того, существовал специальный закон Варла IV-го, изданный несколько десятков лет до начала гусситских войн, которым всякому крестьянину дозволялось оставлять землю, им обрабатываемую [30 - Denis, стр. 3$.]. Стеснение же заключалось в том, что были установлены известные формальности, которые несколько затрудняли свободный переход. Так, наприм., в 1380 г. в Моравии был издан закон, запрещавший давать приют тем крестьянам, у которых не было полного рассчетного листа с землевладельцем [31 - Ibid.]. Таким образом мы видим, что усилившаяся власть господ не осмеливается открыто выступить против народа и старается обделывать свои дела с помощью мелких, незаметных, придирок. Поэтому нет ничего удивительного, что современники, сравнивая чешский народ с другими, считают его вполне свободным. Так, например, один чешский писатель XIV столетия утверждает, что несвободные люди известны в Чехии только из истории [32 - Palazky, Band. II, Abth. 1, стр. 35.] (намек на уничтоженное Владиславом I рабство). Знаменитый чешский философ XIV ст., Фома Штитный, с ударением говорит: «Swobodit' jsu lidéjestlit' pané dêdina, clovêkt' jest Bozi [33 - Thomasa.]. (Все люди свободны, если поместья и принадлежат господам, то человек все-таки принадлежит одному Богу.)
   Наконец сохранилось еще одно в высшей степени важное свидетельство о положении чешских „крепостных“, которое, пожалуй, делает излишним весь ряд приведенных выше фактов.
   В 1383 году некий заграничный схоластик Ранконис де-Ерицино, получивший свое юридическое образование вне Чехии, выступил в Праге с трактатом, в котором, в целях увеличения церковных богатств, доказывал, что чешские крестьяне – крепостные и имеют только пользование землею (rustici sunt riboldi et servi, solum midum usum habentes). Но он был блистательно побит пражским генеральным викарием Вунешом, отличным знатоком канонического и туземного права, который на строгой почве фактов доказал всю несостоятельность утверждения иностранного юриста, воспитанного на общеевропейских понятиях и потому смотревшего на чешских крестьян тоже с общеевропейской точки зрения. В начале ответа Вунеш (или Кунзо, как он зовет себя по-латыни) старается убедить Ранкониса общенравственными соображениями. Он доказывает схоластику, что его утверждение „жестоко и дико“, что оно противоречит естественному» и что, наконец, оно идет «наперекор евангельскому благочестию». Затем Кунеш переходит на практическую почву туземного права и между прочим ссылается на «общественное сознание» (experientia publica) в доказательство того, что «в Богемском королевстве крестьяне свободны, а не рабы». Много еще раз подчеркивает виварий, что «крестьяне нашей» свободны, и наконец в заключение энергически говорит: «Итак, крестьяне платят только оброк, но они не крепостные и не временно только имеют пользование землею: они полные обладатели своего имущества и своих» («Sunt ergo incolae rustici emphyteutici et censitae – et non sunt servi vel usuarii, sed rerum suarum et jurium veri domini» [34 - Tractаtas magistri Cunsonis contra magistnim Albertura Ranconis de-Ericino в «Fontes», т. II, стр. 51.].
   Нас в данном случае не столько интересует самая победа Бунеша, сколько одна возможность спора. Во Франции мы Германии на Ранкониса посмотрели бы как на человека, доказывающего, что дважды два четыре, а на Кунеша – как на сумасшедшего. Хорош бы он, в самом деле, был, если бы с людьми общественного строя, основанного на крайнем неравенстве, вдруг заговорил о каком-то равенстве.
   Чтобы дорисовать условия народного быта в эпоху непосредственного возникновения гусситсво-таборитского движения, прибавим, что известная хроника Далимила указывает нам на то, что еще в XIV столетии население каждой деревни состояло только из людей связанных кровным родством [35 - Tomek, Geschichte der Stadt., Band. I, стр. 61.].
   В XVII столетии, после 30-ти летней войны, в Чехии действительно установилось немецкое крепостное право [36 - Brauner, стр. 21.] со всеми своими тягостями. Но народ не протестовал и безропотно сносил дотоле неизвестное угнетение. А сносил он его потому, что был сломлен дух его, – тот самый дух, который некогда затопил кровью поля Чехии за несравненно менее значительные уклонения от народных идеалов добра и справедливости.
   Приведем в заключение цитаты из Шерра и Маурера, которые покажут нам, что мнение об отсутствии в Чехии крепостного права, в европейском смысле, основано на добросовестном сравнении, что даже недоумение профес. Гёфлера, меряющего немецкою меркой и потому считающего гусситско-таборитское движение беспричинным, вполне понятно.
   Сравнение это важно не только в виду только-что указанной цели, но и для того, чтобы показать стойкость нравственных идеалов чешского народа, его способность отличать золото от мишуры, его уменье пользоваться хорошими сторонами цивилизации, отбрасывая при этом те, которые противоречат народным понятиям о правде и справедливости.
   Дело в том, что Чехия до Карла IV, то есть до половины XIV столетия, была в известной вассальной зависимости от Германии. Как по этой причине, так еще и по многим другим, она находилась с нею в самых оживленных сношениях государственных, умственных, торговых. Такое близкое соприкосновение двух народностей не могло не повести к сближению чешских и немецких нравов. И действительно, во многих отношениях Чехия и Германия представляли как бы одну страну. Двор, духовенство, высшее городское сословие – все это в обеих странах имеет одну и ту же нравственную или, вернее, безнравственную физиономию. Но народной жизни это растление не коснулось: охотно заимствуя от немцев просвещение, выдвигая из своей среды множество умственных работников, народная жизнь совершенно не желает подчиниться другим сторонам немецкой «культуры». К развращенному двору и к забывшему свое назначение духовенству чешский народ относится с отвращением, а в своей среде продолжает соблюдать старую чистоту нравов. Еще стойче он стоит за свои общественные идеалы, и нужно было очень крепко за них держаться, чтобы так удачно в продолжение стольких столетий сопротивляться ослепляющему блеску «цивилизации», обыкновенно так победоносно подчиняющей себе цивилизуемые народы. И только благодаря такой замечательной стойкости, цивилизации гнета и неравенства не удается развернуть в Чехии этих своих качеств.
   За то они развертываются пышным цветом в Германии.
   Начнем сравнение с древних времен.
   В Чехию рабство переходит из Германии в IX столетии. В Германии же оно известно уже в первых веках христианской эры [37 - Шерр, «История цивилизации в Германии», стр. 47.].
   «Были в Германии свободные люди, но рабов было еще гораздо больше. Весь народ распадался прежде всего на два большие сословия: на свободных или привилегированных – и на несвободных или бесправных. Последние были значительно многочисленнее первых. Сословие свободных и сословие рабов подразделились впоследствии каждое на два разряда, именно: первое – на благородных свободных (Adalinge, Edelinge, в старых законах nobiles) и простых свободных (Gemeinfreie, ingenui или liberi), а второе – на крепостных, обязанных служить или платить оброк (Liten, liti) и на собственных рабов (Schalke, servi). Рабы положительно становятся древними законами на одну доску с животными. Немецкий раб был вещью, товаром, орудием мены: господин мог бить его, увечить, убивать, потому что по древне-германским судебным уставам только свободные люди находились под покровительством законов. Крепостные, или литы, отличались от шальков тем, что им были предоставлены от господ участки земли для обработки и для пользования за известные услуги и уплату оброка и что они могли продаваться только вместе с той землей, на которой они были поселены. Крепостному, конечно, было лучше, чем настоящему рабу, собственно в том отношении, что ему представлялась возможность зарабатывать, наживаться и таким образом выкупаться впоследствии из рабства, причем, однако надо заметить, что потомки вольноотпущенного лита только в третьем поколении начинали пользоваться всеми правами свободных людей. Пока он был крепостным, он, подобно рабу, не имел права жаловаться и появляться лично в суде, а должен был выбирать себе представителя из свободных людей. Как жестоко поступали с рабами, видно уже из той статьи закона, что рабу, уличающему господина в преступлении, не следует давать веры. Чем больше бесправность несвободных, тем больше привилегии свободных: одни свободные имели право носить оружие; они одни имели место и голос в народном собрании (в Чехии судебные порядки были одни и те же для всего населения); они одни могли быть обвинителями, свидетелями и судьями; они одни могли исполнять обязанности жрецов. Таним образом богослужение, законодательство, администрация и судебная власть находились исключительно в их руках. О демократической струе, проходящей через древнегерманскую жизнь, можно поэтому говорить только в том случае, если ограничивать понятия народ меньшинством привилегированных, господ, свободных. Собственно же для народа древне-немецкая свобода состояла в тяжелых работах и лишениях, в больших оброках, в барщине и в палочных ударах. Его участь – участь крепостных и рабов – была очень печальна. Он должен был работать для праздных господ и за каждый проступок подвергаться жестоким наказаниям. бесправный в этой жизни, народ не имел также надежды и на загробное блаженство: только свободным людям был открыт доступ в Валгаллу Одина» [38 - Ibid., стр. 48.].
   Если сравнить эту характеристику с картиной древне-славянской или, в частности, древне-чешской жизни, не знавшей ни рабов, ни крепостных, ни жрецов, и если сопоставить ее с словами Козьмы: «все люди равны от природы», – словами, сказанными шесть веков позже охарактеризованного Шерром времени, т. е. тогда, когда краски этой характеристики стали еще несравненно гуще, – то едва ли нужно быть «славянофилом», чтобы видеть в демократичности черту специально-славянскую, которая, конечно, не могла не отразиться самым коренным образом на дальнейшем развитии социально-политического строя Чехии.
   Перейдем к более поздним временам.
   Положение несвободных людей всего менее улучшалось. Несвободные люди по-прежнему составляют цельную хозяйственную статью с «любезным скотом» (mit dem lieben vieh), как выражается Маурер [39 - Maurer, Geschichte der Franhöfe, der Franhöfe und der Hofverfassung in Deutschland, Band. I, стр. 7 и след.]. Средне-вековые документы всегда выражаются так: «когда чьи-нибудь вещи (res), будь то крепостные, или скот, или золото, или серебро» и т. д. [40 - Ibid, стр. 8.]. Если, по мере приближения к новейшей истории, отдельные личности начинают вдумываться в исповедываемое ими учение Того, кто населял свое царство неимущими, если появляется Маргарита Фландрская, освобождающая всех крепостных своего графства [41 - Ibid, Band. II, стр. 80.], то в общем положение серого деревенского люда все-таки остается ужасающим.
   «Имущество, честь и жизнь крепостного крестьянина находились в руках господина и зависели от его произвола. Крестьянин не только подвергался всяким истязаниям, с ним просто обращались как с вещью, его продавали как скотину. Привычка смотреть на крепостных как на движимую собственность господина породила и другую привычку – тешить, во время распрей, страсть к разрушению над личностями, хижинами и полями крепостных» [42 - Шерр, стр. 253.].
   «Кроме физических мучений феодальное высокомерие изобретало еще и нравственные, с целью задушить в крестьянине последнюю искру чувства собственного достоинства. Брак крепостных обоих полов зависел от разрешения владельца имения или же его управляющего» [43 - Ibid.].
   Рядом с этим господин имел право заставить крепостного жениться на указанной ему невесте [44 - Maurer, Band. II, стр. 88.]. В некоторых частях Германии господин также имел право провести с новобрачной крепостной первую ночь.
   Как индийский пария, немецкий крепостной осквернял того, кто с ним вступал в близкие сношения. Если свободный человек женился на крепостной, он сам становился крепостным в силу поговорки: «если ты садишься на мою курицу, то ты становишься моим петухом» [45 - Ibid, стр. 84.].
   «Надо только удивляться тому, – скажем мы в заключение словами Шерра, – каким это образом крестьянин ухитрялся жить, просто в физическом смысле, при всех барщинных работах и поборах, которые ему предстояло исполнять и выплачивать, при всех налогах, начиная с десятины и оброка и кончая лучшею штукой из крупного и мелкого скота, оброчною курицей и оброчным яйцом. Правда и то, что в годину неурожая голод истреблял бедных людей так, как ноябрский мороз губит мух» [46 - Шерр, стр. 253.].

III

   Ряд фактов показал нам в предыдущей главе, что если чешский народ в эпоху возникновения гусситства и испытывал известное экономическое стеснение, то интенсивность этого стеснения все-таки слишком ничтожна, чтоб объяснить грандиозные размеры движения. Перейдем поэтому к другой причине народных протестов – к политическому гнету. Посмотрим, можно ли этим фактором объяснить бурю народных страстей, перевернувшую вверх дном все здание чешского государственного строя.
   Выше были указаны объемы и характер верховной власти в старой Чехии. Чешский князь был по стольку глаза власти, поскольку в такой власти нуждалась страна. Потомки Премысла всегда помнили свое происхождение, всегда помнили, что они сильны только народным выбором, и потому ни о каких «излишествах» власти не могло быть и речи, тем более, что всякий мало-мальски важный вопрос обсуждался всем народом [47 - Dudik, Band. IV, стр. 297, и Иречек, «О госуд. управлении».].
   Но с течением времени, по мере проникновения в Чехию немецкой «культуры», власть королей начинает усиливаться. Короли раздают принадлежащие им земли своим приближенным и немецким колонистам на началах, выработанных феодальною Европой, и на первых порах создают себе этим опору помимо народной массы. Поэтому мы замечаем исчезновение некоторых обычаев, наглядно показывавших тесный союз королевской и народной власти. Так, например, Оттокар I при короновании сына своего Вячеслава (1278 г.) считает возможным обойтись без древне-чешской церемонии [48 - Palazky, Band. II, Abth. I, стр. 191.], состоявшей в том, что избранный князь в простой одежде подходил в каменному, высеченному в скале, престолу и только севши на него облекался в пышный княжеский костюм. С этих пор о старой, полной глубокого смысла, церемонии совершенно забыли.
   Чтоб увеличить свое обаяние, королевская власть окружает себя великолепием, о котором чешская старина не имела понятия. Средства для этого великолепия черпаются не столько в увеличении налогов, которые народ выплачивал крайне неохотно, сколько в доходах с богатейших рудников, открытых в Кутной горе. В начале XIV столетия рудники Кутногорские давали ежегодного дохода 100 000 марок серебра (около 20 000 000 гульденов) – сумма для того времени грандиозная. На такие средства не трудно было дивить всю Европу роскошью придворной жизни. И мы действительно видим, что чешские короли не пропускают ни одного случая, чтобы щегольнуть своим богатством. Оттокар II заслужил название самого блестящего государя своего времени. Сын его Вячеслав II устроил по случаю своего коронования такой пир на весь мир, что немецкие летописцы поставили его по великолепию выше пиршеств ассирийских царей [49 - «Rex Boëmiae, filins Ottochari, curiam celebra vit, qualem numquam aliqois regum, nec Assyrins, nec Solomon creditar celebrasse». Palazky, Band. II, Abth. I, стр. 343.]. И действительно, роскошь была сказочная. Со всех сторон Европы было приглашено несметное количество гостей. Их съехалось столько, что из королевских запасов отпускалось корму на 191 000 лошадей. Один Альбрехт австрийский приехал со свитою из 7 000 всадников. Всю эту массу народа, а также и пражан, угощали по-царски. На площадях устроили фонтаны, в которых была не вода, а прекрасное вино. Одной только живности было съедено на 800 марок серебра (около 16 000 гульденов). Для почетных гостей были выстроены великолепные палаты, вся внутренность которых была покрыта драгоценными материями и коврами. Коронационный плащ стоил больше 4 000 марок (80 000 гульд.); меч, который несли впереди короля, стоил 3 000 марок; посуда, на которой угощали знатных гостей, стоила 6 000 марок. Но самое удивительное были кольца, ожерелья, пояс и шляпа короля, украшенные такими драгоценностями, что никто не решался определить им цену [50 - Ibid., стр. 343, 344 и 345.]. В более позднюю эпоху, да и не в Чехии, одной такой картины было бы достаточно, чтобы составить себе ясное понятие о народных тягостях и силе верховной власти. Наприм. в Версали Людовика XIV каждый фонтан бил народными слезами, каждая аллея взращивалась народным потом. Но средневековое государственное хозяйство было устроено иначе. Короли имели регалии, доход с которых избавлял их от необходимости часто обращаться к народу с просьбою денег. В Чехии это общее правило имело особенное применение, благодаря большим природным богатствам страны. Что же касается обаяния роскоши, которое обыкновенно усиливает авторитет власти, облекает ее ореолом чего-то высшего, то блеск чешского двора производил совершенно обратное действие. Появляется целый ряд проповедников, как Конрад Бальдгаузер, Милич Кремзирский, Фома Штатный, которые громят мишурный блеск и взывают к простоте предков. Королевская власть дискредитируется их проповедью, потому что проповедь эта попала на наболевшее место – на приверженность в бесхитростной старине, на любовь в равенству.
   Кроме блеска и робких попыток ввести феодализм, усиление королевской власти ничем не проявлялось. Чрезвычайно характерно, что попытки эти относятся к тому времени, когда в остальной Европе феодализм стал отживать свое время и уступал место абсолютизму. Карл IV чешский и Людовик XI французский были почти современники; а между тем один из них вел борьбу с феодализмом на жизнь и смерть, а другой – и то был чешский король – видел в нем опору своей власти. Гусситству пришлось таким образом иметь дело не с полным строем феодализма, а только с самым зародышем его.
   К выгоде народа, союз королевской власти и феодальной продолжался не долго. они начинают враждовать между собой и этим взаимно ослабляют друг друга. История Чехии в эпоху возникновения гусситства представляет не мало примеров открытой борьбы короля с некоторыми из могущественных феодалов. Победа была то на одной стороне, то на другой, а в конце концов теряли оба. Слабое развитие крепостного права в Чехии показывает, что чешский феодализм совершенно не достиг своей главной цели – низведения народа на степень скота, а что касается королевской власти, то какая же это была власть, которая даже не имела возможности свободно распоряжаться чешским войском, то есть была лишена той материальной поддержки, без которой власть совершенно бессильна в достижении личных целей? Лишенная главной опоры, власть чешских королей была ограничена в наиболее важных случаях.
   «Каждый раз, когда поднимались важные вопросы, касавшиеся всего государства, например: о престолонаследии, уступке областей королевским принцам, приданом королевским принцессам, важных мирных трактатах с соседними государями, введении новых органических законов, обложении чрезвычайным налогом и т. п., – созывались не только все сословия Чехии, но и депутаты от всех коронных земель (Силезии, Моравия и Лузации) и испрашивалось их согласие на предлагаемые меры» [51 - Ibid. Band. III, Abth. II, стр. 13.].
   Таким образом видеть в гусситско-таборитском движении протест против королевского деспотизма – вещь совершенно немыслимая. Не следует забывать, что чешские сеймы не были собранием одних только привилегированных сословий, как в Германии, – в чешских сеймах принимал участие весь народ, кроме крепостных [52 - Dudik, Band. IV, стр. 297.]. Исключение крепостных, конечно, отнимает возможность видеть в чешском государственном устройстве идеальное народовластие в том смысле, как его понимает Contrat Social. Но если удовлетвориться существующими в наше время демократическими конституциями, если даже смотреть с точки зрения Suffrage Universel, то чешский государственный строй конца XIV и начала XV ст. вполне подойдет под эту категорию. Ведь мы уже знаем, что число крепостных было настолько ничтожно в Чехии эпохи гусситских войн, что даже лучшие чешские юристы не знают о нем иначе, как об институте чешского права. Следоват. мы без всякой натяжки можем сказать, что «народ» в тесном смысле этого слова принимал участие в государственной жизни: к «народу» в тесном смысле принадлежит огромная масса свободных крестьян и даже так-называемое низшее дворянство, мало чем отличавшееся от простых крестьян.
   Притом же здесь речь идет об ограничении королевского произвола, для чего достаточно несравненно менее полного народовластия. В Англии и Франции королевская власть была сломлена третьим сословием, которое, конечно, только по недоразумению может быть принято за весь народ.
   Некоторые отдельные случаи «ограничения» королевской власти интересны как иллюстрации отношений страны к своему повелителю.
   Ян Люксенбургский (ум. 1346), основатель новой династии на четком престоле, имел необыкновенно сильные рыцарские наклонности. Выше всего на свете для него было приобрести славу истинного рыцаря, поэтому он вечно рыскал по Европе, участвовал во всех турнирах, предпринимал разные нелепые походы и в конце концов добился-таки своего: он стал знаменитейшим рыцарем своего времени. Старинная французская поэма выражается о нем так:

     Pren garde au bon roi de Beheigne (Bohème),
     Qu'en France et en Allemaigne,
     En Savoie et en Lombardie,
     En Dannemarche et en Hongrie,
     Et la pris (prix) et honneur conguerre.

   Для такой жизни нужно было много денег. Рыцарские правила требовали щедрости. Та же поэма говорит:

     Il donnait fiés (fiefs), joyaux et terres,
     Or, argent.

   На все это кутногорских богатств не хватало, тем более, что и войско, как мы уже знаем, приходилось, в силу органического закона Чехии, содержать на свой счет. И вот рыцарь-король начинает занимать в разных странах деньги. Как человеку немецкого происхождения, ему казалось вполне естественным, что уплата его долгов есть дело «национальное». расчеты его однако же оказались ошибочными, – сейм на-отрез отказался. Только после того, как король торжественно дали документальное удостоверение, что уплатой его долгов страна освобождается от следуемой по закону дачи приданого королевским дочерям, сейм согласился на установление единовременного налога в пользу королевских кредиторов [53 - Falasky, Band. II, Abth. II, стр. 157.].
   Но не в одних денежных делах чешские короли не могли распоряжаться по своему усмотрению. Всякий сколько-нибудь важный закон только тогда становился им, если он не противоречил обще-чешскому миросозерцанию. В 1355 году один из наиболее властолюбивых королей Чехии, Карл IV, предложил на усмотрение сейма составленный им и введенный в Германии новый судебник, так-называемую Majestas Carolina. Карл IV был одновременно императором германским и королем чешским, и вот ему хотелось установить во всем своем государстве одни и те же юридические нормы. Нужно заметить, что для своего времени Majestas Carolina была явлением прогрессивным, потому что она значительно ослабляла силу средневековых ордалий. Но в то же время она вводила в судопроизводство чрезвычайный формализм и буквоедство. Чехи были довольны своим бесхитростным старым судопроизводством, при котором тяжущиеся являлись и защищались как кто умел, что совершенно устраняла Majestas Carolina, вводившая римско-канонические порядки. Вот почему сейм отверг проект короля и Карл IV, чтобы как-нибудь затушевать свой позор, объявил, что проект Majestas сгорел и он потому оставляет в Чехии старые порядки. Из этого факта иные могут заключить, что чехи отвергли новый судебник из консерватизма, из непонимания «истинной цивилизации». Такое заключение было бы совершенно неверно, потому что, отвергши в общем казуистическое судопроизводство, сейм все-таки принял отдельные пункты Majestatis Carolinae, именно те, которые касались отмены варварских ордалий [54 - Ibid, стр. 340–345.].
   Мы не будем приводить дальнейших образчиков степени власти чешских королей, потому что и приведенные выше показывают, что политической свободы в Чехии было достаточно. На политической почве не только такое грандиозное движение, как гусситское, но и простая фронда не имела бы возможности возникнуть в Чехии.
   Прибавим только в заключение одно сведение, касающееся самого момента гусситско-таборитского взрыва и дорисовывающее картину социально-политического положения Чехии в эпоху возникновения революционного движения.
   «В правление Вячеслава IV (ум. 1419 г.) Чехия была страною наименее обложенною податями и поборами во всей Европе» [55 - Ibid, Band. II, Abth. I, стр. 30.].
   Чтобы вполне оцепить значение этого факта, следует еще принять в соображение, что Чехия при Вячеславе IV не только вообще мало была обложена податями, но что она при этом короле была меньше обложена, чем при отце Вячеслава – Карле IV. Следовательно относительно экономического положения в народе должно было господствовать известное довольство, не могшее не усилить приверженности в королевской власти. И действительно, история нам свидетельствует, что в благодарность за то, что Вячеслав «не обременял народ большими податями, он был любим народом» [56 - Томек стр. 337.]. Король «сам часто в простой одежде имел с народом сношения и таким образом наблюдал за сохранением закона и справедливости» [57 - Ibid.].
   Во всех народных протестах последний король-тиран или последние стеснительные тягости играют значительную роль. Своими недостатками Карл I ускорил революцию 1649 года, своею жестокостью вызвал Яков II революцию 1688 года, своею нероновскою кровожадностью Христиан II заставил шведов взяться за оружие. Людовик XII сам по себе не возбудил бы, конечно, народного протеста, но система его предшественников продолжала держаться. Рана, следовательно, продолжала зиять, продолжала гноиться, причинять смертельные муки и ответственным за них, по всей справедливости, являлся лично благонамеренный Людовик XVI. Карл X, Фердинанд Бомба и т. д., и т. д…. Было бы слишком утомительно перечислять всех сверженных, изгнанных королей, королев, герцогов, – все они своею личностью служили окончательным толчком назревавшей революции, все они какими-нибудь своими распоряжениями вызывали финальный взрыв. В чешском же движении, которое и без того не имело причин жаловаться на политический или экономический гнет, не было даже этой последней капли, переполняющей чашу народного долготерпения.

IV

   Но может-быть гусситско-таборитское движение было протестом национальным? Может-быть дело просто сводится к борьбе двух рас?
   В ответ на это прежде всего следует сказать, что национальную вражду уже по тому одному нельзя причислить к степенным факторам этого движения, что к началу его были устранены все причины, которые могли бы питать национальное озлобление. Национальная вражда зачинается в Чехии лет за двести, до проповеди Гусса, вызывает в течение этих двух столетий ряд протестов, более или менее сильных, и дело кончается тем, что чехи становятся полными господами своей страны, отодвигая прежде торжествовавших немцев на второй план. Эта окончательная победа относится как раз в началу XV века, то есть к началу рассматриваемого нами теперь движения. Но, конечно, воспоминания о только-что окончившейся борьбе были еще свежи и не один кровавый эпизод гусситских войн произошел под их впечатлением.
   «В эпоху от Премысла-Оттокара первого (ум. 1230) до короля Яна (ум. 1346) некоторое время дело шло о том, быть или не быть чешскому народу и его языку. Когда прекратился старинный княжеский род; когда, по его примеру, шляхта начала жить по-немецки; когда немецким пришельцам отданы были лучшие города для производства городских ремесл и на всей границе протянулась полоса немецких земледельческих колоний, проникших местами и в глубь Чешской земли, – тогда могло показаться, что для славянского племени в Чехии настала такая же тяжелая участь, какою оно было уничтожено в Мейссене, в Бранденбурге, в Силезии, в Поморий и в других местах» [58 - Ibid, стр. 300.].
   Последнее, однако, не произошло потому, что в Бранденбурге и Помории немцы натолкнулись на первобытный народ, а в Чехии общеевропейская образованность еще в XII веке стояла на довольно высокой ступени развития. Но все-таки немцы были культурнее и потому на первых порах Чехия не могла им оказать равносильного культурного противодействия. Такая слабость длилась однако же не долго. Способные ученики, чехи, в течение XIII столетия во всех отношениях догоняют своих учителей и уже в самом начале XIV столетия начинается очень сильное национальное движение. К этому времени относится знаменитая хроника Далимила, которая приобрела самую широкую популярность. Она дышит ненавистью к немцам и полна самой возвышенной любви к родной земле, родному народу, родному языку. Чехи желают быть господами своей земли, тем более, что они начинают совершенно расходиться в нравственных понятиях с пришлыми немцами.
   Вражда чехов и немцев ни в каком случае не была враждой двух рас. Это была вражда двух различных душевных строев, двух миросозерцаний, друг другу почти диаметрально противоположных. Если сопоставить вольную славянскую общину и немецкий феодализм, немецкую средневековую распущенность и чистоту чешских народных нравов, немецкую схоластику с её мертвящим буквализмом и дух критики, так рано пробудившийся в Чехии, – если все это добросовестно сравнить, то мы должны будем вполне оправдать чехов, которые возненавидели немецких пришельцев, внесших дух разложения в старую чешскую простоту.
   И чехи были еще вдвойне правы в своих национальных чувствах, так как они вовсе не требовали изгнания немцев или уменьшения их прав, а желали лишь отмены, данных пришельцам в ущерб правам коренного населения.
   «Король бегемский должен поставить свой народ во главе, а не в хвосте, – пишет один из чешских патриотов, Ян Иесеница. – Ему должно быть уделено первой место, а не последнее. Как канонический закон, так и гражданский согласны между собою в том, что управление должно быть в руках туземцев» [59 - Denis, стр. 80.].
   Таким образом мы видим, что чешский патриотизм не предъявлял никаких исключительных требований. В сущности эти требования не были даже вполне национального характера, а носили на себе довольно сильный политический оттенок. Дело в том, что, раздавая свои земли немецким эмигрантам, чешские короли создавали себе опорный пункт помимо большинства населения и этим, конечно, усиливали свою власть в ущерб народной.
   Не следует, однако, преувеличивать значение данных немцам привилегий и степень вызванного ими озлобления. Давать привилегии короли могли только в городах, и то не во всех, а лишь в так-называемых «королевских». Сельское же население, то есть тот элемент, который придал гусситству его устойчивость, эти привилегии мало затрогивали. Так, наприм., в «королевских» городах действительно «немецкие колонисты были главными панами; язык их введен был в судах и городских учреждениях; его употребляли устно, а впоследствии также частью в грамотах, наравне с самым употребительным до тех пор латинским; источники (кодексы) немецкого нрава, по которому судили в городах, были большею частью также писаны по-немецки. Чешские жители городов, пока они находились там вместе с немцами, должны были учиться по-немецки, если хотели иметь хотя малейшее участие в ратманстве и городских должностях, или обойтись в служебных занятиях без юридических представителей или ораторов. По примеру городов поступали городские училища и духовенство в костелах» [60 - Томек, стр. 303.].
   Так дела обстояли в городах, где вначале большинством населения были немцы. Но только в городах.
   «Напротив того, язык чешский не потерял нигде привилегированного права своего в земском судопроизводстве, как в округах, так и в высшем суде в Праге. Юридический язык сохранился там во всей своей стародавней свежести при устном и открытом производстве, также как и самое право нигде не отступало от первоначального своего славянского происхождения» [61 - Ibid.].
   Следовательно сильное озлобление против немцев могло иметь место только в городах. Так оно действительно и было. Сельское же население, которое, как мы уже выше заметили, дало гусситству его главную силу, за исключением тех сравнительно немногочисленных местностей, где селились немецкие колонисты, не имело специальных причин озлобляться. Если же мы во время гусситских войн замечаем сильную ненависть к немцам именно среди простого люда, т. е. главным образом среди крестьянства, то это потому, что слова «немец» и «католик» были тогда синонимами. Немцы составляли ядро крестоносного ополчения, пришедшего вернуть чехов в лоно римской церкви, немцы беспощадно разоряли страну, немцы являлись главным препятствием к насаждению «царства Божьего». Оттого-то их так и возненавидели чешские сельчане. Но эта ненависть, повторяем, была самого недавнего происхождения и до гусситско-таборитского движения была сильна только у чешских горожан.
   Но и озлобления городского населения, с течением времени все увеличивавшегося, было достаточно, чтобы задолго до Гусса заставить королей изменить антинациональную политику. Так, наприм., уже Карл IV «не поколебался дать постановление, чтоб язык чешский был в свободном употреблении в городских ратушах и чтобы поэтому ратманы в королевских городах не были только из немцев, а также чтобы немецкие мещане, как живущие между чехами, отдавали детей своих учиться чешскому языку. При огромной автономии, которою пользовались тогда городские общества, закон этот не удалось всюду провести легко, но он был большим подкреплением чешскому мещанству, усиливавшемуся все более и более» [62 - Ibid., стр. 305.].
   Карл IV был вообще чешский патриот и, будучи в одно и то же время чешским королем и германским императором, он отдавал предпочтение чешскому языку не только пред немецким, но даже пред латинским, игравшим в средние века такую же роль, как теперь французский. Любовь в родному наречию была так сильна в Карле, что особенною статьей так-называемой «Золотой Буллы» он постановил, чтобы сыновья курфирстов и других немецких князей учились чешскому языку, «как важному и необходимому в государстве» [63 - Ibid, стр. 319.].
   Такой же национальной политики держался и преемник Карла, Вячеслав IV. Особенно капитальных постановлений для уравнения прав чехов и немцев ему издавать не зачем было, так как самое существенное в этом направлении уже было сделано Карлом. Национализм Вячеслава выражался в его тесном сближении с народом и душевной симпатии ко всему чешскому. Двор его был вполне чешский, а не немецкий, как прежде. Одна только оставалась важная привилегия у немцев – главенство в Пражском университете. При Вячеславе и этот последний остаток прежних немецких льгот с большим эффектом уничтожается навсегда. При нем произошел знаменитый спор четырех «наций» в Пражском университете, послуживший прелюдией гусситского движения. Этот спор окончательно уравнял права чешской народности и даже доставил ей преобладание.
   Подробностей его мы излагать не станем и только в общих чертах напомним о нем читателю.
   Сущность спора заключалась в несправедливом устранении чехов от равномерного участия в управлении Пражского университета. При основании его подавляющее большинство студентов и профессоров были немцы и потому разделение на три иностранные корпорации или «нации», с тремя решающими голосами, и одну чешскую, с одним голосом, было вполне справедливо и не возбуждало неудовольствия в чешской среде. Но с течением времени количественное, и качественное отношение «нации» значительно видоизменяется. Студенты-иностранцы, стекавшиеся в Прагу со всех концов Европы, по-прежнему составляют большинство, но уже далеко не такое подавляющее, как вначале. Что же касается профессорского персонала, то славянский элемент составляет в нем половину; а если взять во внимание не только количество, но и качество, то гораздо более половины, так как лучшие профессора – те, которые придавали Пражскому университету блеск и значение – в начале XV века были все чехи. Прежде, когда туземных сил было мало, университет не щадил средств, чтобы привлечь наиболее знаменитых в Европе магистров и докторов. Но когда чехи, быстро усвоивши себе общеевропейскую науку, выставили целый ряд первоклассных ученых, университету уже не было надобности вызывать дорогостоящих крупных иностранных ученых.
   Такое перемещение центра тяжести Пражского университета естественно должно было вызвать в чешской «нации» желание большего влияния на университетские дела. Чехи потребовали себе половины голосов, находя, что в чешском университете чехи должны, по крайней мере, пользоваться равными правами. Но немцы и слышать ничего не хотели, опираясь на данные им когда-то привилегии. И может-быть долго еще продержалось бы безусловно-несправедливое распределение голосов, если бы около 1409 года вопрос о том, можно ли с кафедры обсуждать «еретические» пункты Виклефа, не обострил положения. Немцы желали наложить решительный запрет на нечестивого англичанина, осмелившегося отрицать власть папы; чехи же и не думали им, возмущаться. Но так как юридическое большинство было на стороне немцев, то они и намерены были воспользоваться им, чтобы вполне пресечь распространение идей оксфордского богослова. Эта нетерпимость, шедшая совершенно в разрез с назревшим в Чехии стремлением к реформе, переполняла чашу долготерпения чешской «нации» и своею настойчивостью она добивается у патриотически-настроенного Вячеслава так называемого «кутногорского декрета», по которому чехам было предоставлено иметь три голоса, а всем иностранным «нациям», вместе взятым, один. Немцы не снесли обиды, и в 1409 году немецкие магистры и студенты, в количестве 5 000 человек, в торжественной процессии, оставили Прагу навсегда.
   Демонстрация вышла крайне внушительная. Часть пражского населения была искренно огорчена. Это были те лавочники, портные, сапожники и т. д., которые кормились студенческими заказами. Нельзя, конечно, отрицать и того, что потеря такого огромного числа слушателей была чувствительна также и для университета. Но для национальной партии удаление немцев было одним из самых блестящих триумфов её. С уничтожением университетских привилегий пало последнее различие между чехами и пришлыми немцами, – они стали вполне равноправны. А это было все у к чему стремились чешские патриоты. Когда благороднейшего из них, Иоанна Гусса, упрекали в узком национализме, в желании стеснить права других национальностей, он с негодованием отвергал это. На Констанцском соборе его обвиняли в том, что он «изгнал» немцев из Праги только за то, что они – немцы. «Христос знает, – ответил на это обвинение Гусс, – что я больше люблю хорошего немца, чем дурного чеха» [64 - Petri de Mladenowicz, «Historia de fatis et actis M. Iohannis Huss». Constanciae, стр. 187.]. Правдивость Гусса стоит слишком высоко, чтоб усомниться в искренности его слов. И так как Гусс был представителем всей чешской национальной партии, то мы из этого видим, что на своем знамени она написала принцип равноправности, а ни в каком случае не поглощения.
   Впрочем для нас в данном случае, то есть в вопросе о том, можно ли считать национальную вражду первостепенным фактором гусситского движения, совсем и неважно, на широких или узких принципах покоился чешский патриотизм. Для нас решающее значение имеет то обстоятельство, что пред самым началом движения национальные стремления чехов получили окончательное удовлетворение. Конечно, враждебное отношение обеих народностей не прекратилось с юридическим уравнением их прав. Немцы ненавидели чешских «варваров», отрицавших их превосходство, а чехи еще живо помнили прежнее неравенство. Между чешскими вожаками были такие, как Мишка, которые смертельно ненавидели немцев.
   Было бы крайне ненаучно с нашей стороны отвергать, что на одушевление гусситского войска известную долю влияния имело желание отомстить тому народу, при посредстве которого мутная волна средневековой распущенности нашла себе доступ в патриархальную Чехию, – тому народу, который внес в вольную чешскую жизнь разлагающие начала феодального гнета и неравенства. Но все-таки мы не можем тут усмотреть первостепенного фактора, потому что первостепенною причиной можно назвать только такую, которая сама по себе была бы в состоянии произвести то или другое явление. А вот этого-то в данном случае никак вообразить себе нельзя. Чтобы в самом деле написало на своем знамени гусситско-таборитское движение, если бы оно проистекало из национальных чувств?… Изгнание немцев из Чехии? – Но мы уже знаем из ответа Гусса, что ничего подобного не было в намерениях чешских патриотов и дальнейший ход событий нам покажет, что в минуты самого блестящего торжества своего чехи не трогали немцев, если только те не трогали их. Во имя каких же других национальных побуждений вожаки могли убедить народ поднять кровавое знамя восстания?… Во имя уравнения прав? – Но оно было уже осуществлено. Значит во имя преобладания чешской национальности? – Но мы уже знаем, что к юридическому преобладанию чешские патриоты не стремились, а что касается нравственного, то оно имело место. Двор был вполне чешский, высшее сословие, уже с половины XIV столетия, под влиянием соперничества с немецкими горожанами, было настроено патриотически, а в литературе идет такое сильное национальное течение, такая страстная приверженность во всему родному, которая послужила источником в неслыханному в средневековой жизни явлению, а именно – к замене латинского языка чешским не только в произведениях изящной словесности, но даже в специальных, богословских исследованиях. Если к этому присоединить преобладание в университете, то мы должны будем признать, что интеллектуально-нравственный мир Чехии в началу гусситско-таборитского движения был вполне свободен от иноплеменного стеснения.
   Все эти соображения отнимают у нас всякое право считать гусситство национальным протестом, что, конечно, не мешает ему быть глубоко-национальным движением.

V

   Перейдем теперь к тому факту, который действительно имел большое влияние на возникновение гусситско-таборитского движения – в развращенности римско-католического духовенства, к распущенности городского населения и высшего общества и, вообще, к той великой порче европейских нравов, против которой в Чехии раньше, чем во всех других странах Европы, раздались громовые слова целого ряда нравственных проповедников, подготовивших почву для евангельских принципов Таборской горы.
   Соседство «цивилизованной» Германии обошлось Чехии не даром. Около половины XIII столетия мы уже наталкиваемся на грустные подробности растлевающего влияния средневековой погони за мишурным блеском. Высшее сословие, не имея правовых отличий от большинства народонаселения, обособляется роскошью и этим мало-помалу воздвигается стена между ним и народом, державшимся старославянской простоты.
   «Многообразное столкновение с немцами, как дома, так и за границею, быстро ознакомляло чехов того времени с успехами просвещения, выходившими из западной Европы, а вместе с тем и с неизбежными (?) спутниками их – всякого рода тщеславием и роскошью. Ознакомившись с произведениями культуры соседних стран, которые вносились в страну благодаря более живым торговым оборотам, чешские дворяне и рыцари привыкли к блестящему и расточительному образу жизни. Вошло в обычай великолепное рыцарское одеяние, блестящие шлемы с пестрыми султанами, красивые панцири и щиты, отмеченные отличительными цветами родов, аксамитовые сукна, блещущие золотом, и вони, украшенные шелковыми попонами с драгоценными камнями и перлами. Рядом шли – шумный образ жизни в замках, пиры, игра в кости и другие пустые удовольствия, страсть к охотничьим забавам, большая пышность и мотовство. Во главе всего этого стоял двор короля Вячеслава (И-го), дававший всему тон. Здесь было великолепие, дотоле в государстве невиданное. Король, с ранних лет наклонный к роскоши, не щадил коронных доходов для того только, чтобы собрать около себя все, что могло способствовать роскошному образу жизни, по требованиям того времени. Его щедрость привлекала к пражскому двору иностранцев всякого рода: странствующих рыцарей, ознакомившихся с наилучшими способами придворных развлечений в чужих землях, фигляров, совершавших различные фокусы; любимых немецких певцов, забавлявших дворянское общество стихотворными песнями о любви и приключениях. Король Вячеслав и сам пробовал свои силы в сочинении немецких любовных песен по их примеру. Все роды празднеств, вся пышность мужских и женских одежд и всякое великолепие сосредоточивались на больших состязательных играх или турнирах, происходивших при дворе. Блюстителем в них всех тех правил, которые соблюдались и в иных землях, был немецкий рыцарь Ойирж из Фридберга, пришлец исчужа, особенный любимец короля Вячеслава. Для охотничьих забав король построил себе увеселительные охотничьи замки в королевских лесах, как, напр., небольшой замок Тыржов или Анорбах у Крживоклата» [65 - Palazky, Band. II, Abth. II, стр. 40.].
   Центром развращенности становится Прага, которую нравственные проповедники того времени называют не иначе, как Вавилоном, великою блудницей, матерью разврата [66 - Iordan, Die Vorläufer des Hussitenthums, стр. 35.]. Народная нравственность возмущалась, тем более, что в распущенности этой народ был только негодующим зрителем. Прага была скорее немецким городом, чем чешским, что видно из того, что первый проповедник, поднявший голос против развращенности, был немец (Конрад Вальдгаузер), говоривший свои проповеди на немецком языке. Чешские же элементы Праги – высшее общество и духовенство – мало имели общего с большинством населения страны, которое отличалось в то время замечательною чистотой нравов. Как доказательство этой нравственной чистоты, могут служить сочинения Фомы Штатного, писателя очень резкого в порицании, который с величайшим уважением говорит о целомудренности чешского народа. Одно современное стихотворение, комментирующее десять заповедей, дойдя до седьмой, описывает ухищрения, какие должен был употребить дьявол, чтобы заставить молодую, прекрасную вдову… второй раз выйти замуж [67 - Томек, стр. 174.]. И рядом с этой простою жизнью в среде народной с каждым годом развивалась в городах, при дворе и в замках знатных господ «немецкая цивилизация», многие черты которой скорее, однако же, напоминали римский лупанарий. Кто вспомнит, что в средневековой Германии императоры торжественно, на пергаментных хартиях, благодарили магистраты некоторых городов за предоставление императорской свите дарового пользования публичными домами, тот поймет глубокое возмущение чешского народа, когда чешские короли стали населять свои земли немцами такого же миросозерцания, когда немецкие нравы широкой, растлевающею волной хлынули в Чехию и загрязнили её менее нравственно-чуткие элементы. И в довершение развернулась в бесстыдной наготе своей оргия монашествующего фарисейства, наглый разврат мнимых служителей Бога правды и справедливости.
   Первое, что бросается в глаза, когда ближе присматриваешься к духовному элементу Чехии XIV и XV века, это – чрезвычайная многочисленность его. В то время, как даже теперь, после целых веков необузданного католического торжества, на 5 миллионов населения приходится 1 900 приходских костелов, – на гораздо меньшее число чехов при Карле IV приходилось 2 100 [68 - Ibid, «История Чешского королевства», стр. 307.], так что не даром этот главный виновник такого обилия костелов получил название «поповского короля». Сверх того, по всей стране было разбросано множество монастырей. В одной только Праге их было 18 мужск. и 7 женских. Персонал был чрезвычайно роскошный, о чем можно судить по тому, что при иных церквах состояло до 300 клириков [69 - Denis, стр. 9.].
   И не одною только многочисленностью выделялось чешское духовенство. Имения духовенства, состоявшие как из земель, так низ ежегодной подати, наложенной на земли или на дома, были громадны. к одному архиепископству (Пражскому) принадлежало почти 900 сел и города: Рудница, Рошканы, Прибраш, Рожемиталь, Гершов, Тин, Тин-Бехинский, Мольдауский, Червонная-Речица, Степанов, Вискитна, Пельграмов, Брод-Чешский или Епископский, из которых некоторые равнялись величиной и благосостоянием королевским городам, а также замки: Хинов, Гералец, Кривсудов, Герштейн, Супигора. Кроме старинного дома в Пражском замке, епископы имели, еще со времени короля Вячеслава I, огромный двор епископский недалеко от моста, на Малой Пражской стороне; самым обыкновенным летним местопребыванием их была Рудница, крепость и город, который последний епископ, Ян II Дрожицкий, украсил роскошными зданиями и особенно крепким каменным мостом через быстро текущую Лабу (Эльбу). Архиепископ был окружен, кроме духовных сановников, блестящим двором чиновников, слуг и других мужей [70 - Томек, стр. 308.].
   Богатства духовенства увеличивались с каждым годом, благодаря «набожности» чешских королей и в особенности Карла IV. Короли раздавали свои земли духовенству, которое в свою очередь раздавало их в аренду крестьянам. Таких крестьян в распоряжении духовенства было огромнейшее количество. Не только епископы, но даже приоры имели по 50 деревень. Бенедиктинский монастырь в Бревнове имел 1 000 марок (25 000 гульденов) ежегодного дохода с принадлежащих ему угодий.
   Было бы утомительно перечислять все отдельные случаи богатства чешского духовенства. Достаточно припомнить слова Гусса, что больше четверти доходов всего королевства [71 - Denis, стр. 6.] попадало в руки патеров, – и всякие дальнейшие подробности становятся излишними.
   Благочестивые католики, конечно, радовались такому благоденствию «жены Христовой». Эней Сильвий Пикколомиии, в своей знаменитой «Истории Богемии», захлебываясь от восторга, рассказывает о богатствах чешского духовенства, о великолепии и пышности чешских церквей, о довольстве и изобилии, господствовавшем в чешских монастырях [72 - Enesse Sylvia, «О Zalożeni Zemê Czeske». Прага, 1586 г., стр. 134 (чешский перевод).]. Непосредственно от этих восторгов Эней Сильвий переходит к негодованию на безбожных таборитов, которые патеров раскассировали, церкви сожгли, монастыри обезлюдили. И ни на одну минуту суетному итальянцу не приходит на ум, что именно это-то великолепие, именно этот-то блеск сословия, которое должно бы быть представителем простоты и смирения, и вызвал описываемое им ожесточение таборитов.
   Власть, сила, даваемые богатством, ведут в злоупотреблениям даже и тогда, когда они находятся у людей с нравственными задатками. Следует ли поэтому удивляться тому, что закружилась голова у католических патеров, лишенных каких бы то ни было нравственных стимулов, и тем более, что апогея всяких злоупотреблений достигали те, которые выдавали себя за наместников Христа на земле? Яд нравственного растления разливается из римской курии на все католические страны и всюду приводит к более или менее одинаковым результатам. Чехия не составила исключения.
   «Усердие нравственных проповедников с большим жаром вооружалось против беззакония, господствовавшего в духовенстве. Они открывали и изобличали его перед лицом всего народа, когда испорченность все больше и больше расширяла свои пределы. Папы еще во время пребывания своего в Авиньоне, когда доходы их уменьшились, по причине смут в Римских владениях, а еще более во время раздвоения церкви, когда римский и авиньонский папы, каждый отдельно, имели такие же потребности, какие были у их предшественников, управлявших всею церковью, – папы, повторяю, выдумывали целый ряд способов к тому, чтоб умножить денежные свои доходы с различных христианских стран. Они налагали большую плату за назначение церковных бенефиций епископам и архиепископам и неслыханным образом нарушали права собственности церковных патронов, предоставляя себе право отдавать какую бы то ни было бенефицию непосредственно в силу апостольской власти; это происходило обыкновенно так, что бенефиция переходила к кому-либо или за уплату долга, или за услугу, оказанную папе. Папа Бонифаций IX ввел в обычай, чтобы бенефиции, находившиеся при его дворе, продавались тем, кто давал за них большую цену. Не удивительно, что пример самого главы церкви был принят также многими патронами, так что продажность, или симония, распространялась повсюду. Это же было причиною того, что к духовным должностям определяли людей неспособных и пустых, которые заботились только о том, чтобы больше брать барышей с своей церкви. Каноникаты и фары подобными владетелями отдавались на откуп, и не только тайно, но даже с разрешения и утверждения самого архиепископа. Бенефициат жил, где ему было угодно, а церковью управлял за него наемный священник. Было время, когда большая часть фар в чешских городах управляема была подобными наемниками, которые нисколько не заботились об уничтожении беспорядков» [73 - Томек, стр. 355.].
   В Риме открылся торг духовными званиями в полном смысле этого слова. Каждое из них оценивалось по тому доходу, который оно в состоянии было приносить. За бенефицию, приносившую 200 флоринов, папа получал 40–60 и до 80 флоринов. О самой личности претендента никто не справлялся. Должность вивариев получают не раз слуги, повара и даже семи и пяти лет [74 - Dente, стр. 10.].
   Не нужно обладать слишком пылкою фантазией, чтоб ясно представить себе то духовно-нравственное «руководительство», на какое были способны люди, подобным путем достигшие священничества. Главною их заботой, конечно, становится наверстать деньги, затраченные на приобретение бенефиций. «Верные сыны церкви», какими издавна считались чехи, не получают безвозмездно ни одного из духовных благ. Сами же епископы жалуются на пражском синоде, что патеры не хоронят! без денег даже нищих, пока не найдется набожный богач, который заплатит за это, и что они не крестят детей, если нет много кумовей, которые все обязаны сделать патеру подарок [75 - Ibid.]. Церковное покаяние исчезает: вместо него установляется регулярная такса за отмаливание грехов по степени их важности. И нет греха, от которого нельзя было бы очиститься деньгами; даже убийство не исключено из этого тарифа.
   Устроивши все на коммерческую ногу, католики не заботятся даже о том, чтобы сохранить внешнюю благопристойность, и синоды должны неоднократно издавать постановления, чтобы месса не бросалась на половине, чтоб она читалась в требуемое церковными правилами время и чтоб она вообще читалась, так как были священники, которые в продолжение семи лет не читали ни одной мессы. Такие постановления дальше постановления не пошли, потому что виновных оказывалось столько, что многочисленность их устраняла всякую возможность что-нибудь сделать [76 - Ibid, стр. 14.]. Да и можно ли было обязать каноников отправлять богослужение, когда сплошь да рядом случалось, что один и тот же викарий имел несколько приходов, разбросанных по всему государству. В Праге было много таких каноников, которые вместе с тем имели приходы в Брюне, Ольмюце и Бреславле. Николай Пухник из Черница, уже имеющий два прихода в Праге и Ольмюце, получает богатый приход Св. Николая, который меняет на две «пребенды». Но этого ему мало и он выканючивает себе еще приход Иеленице в Моравии. Сверх всего этого он состоял оффициалом при архиепископе и занимал должность генерального викария [77 - Ibid, стр. 11.].
   Глубокий упадок чешского духовенства бил настолько в глаза, что самые усердные католики не могли отрицать его. В числе историков гусситской эпохи есть магистр Андрей из Брода. Это один из тех благочестивых сыновей католической церкви, которые, ad majorem gloriam святой курии, всегда кладут самые черные краски на действия противников католицизма и самые розовые на подвиги патеров. Так вот даже этот благочестивый магистр, описывая эпоху, непосредственно предшествовавшую гусситскому взрыву, говорит: «Non erat vitium in laycis, quod non prius et heu notabilius clerici practicassent» [78 - «Tractatos de origine Hussitanun», am agistro Andrea de Broda, стр. 353.], т. e. не было у мирян того порока, который еще раньше и еще в большей степени не проявлялся бы в духовном сословии.
   Сама духовная власть не может уже больше закрывать глаза и не отметить зла. Архиепископ Эрнест из Пардубица торжественно говорит, что каноники больше развращают своих прихожан, нежели наставляют их на путь истины. В 1379 году производится «большая инспекция» и слова архиепископа получают блестящее подтверждение. Инспекция начинается с пражского духовенства. Не трудно понять, что там, где была хотя малейшая возможность скрыть неприглядную истину, ею пользовались более чем охотно. И все-таки из 39 инспектированных приходских священников Праги за 16-ю открывается целый ряд безнравственных поступков. Патер Тынского прихода, Варфоломей, имеет любовницей замужнюю женщину; кроме того его неоднократно видели посещающим дома терпимости. Каноник церкви Св. Лингарта, Прокоп, обвинен в том, что у него настоящий сераль; он устраивает веселые пирушки, на которых, кроме его многочисленных любовниц, участвуют монахини и другие священники. Уличенный в таких поступках, Прокоп старается оправдаться: он признает, что ему действительно приходилось принимать у себя публичных женщин, но редко. Во всяком случае он менее виновен, чем, например, его сосед, патер Матвей, у которого дом всегда полон женщин и разгульных священников. Другого пражского приходского священника подозревают в том, что он растлил свою собственную дочь. Каноник церкви Св. Петра постоянно шляется по кабакам, напивается в них со своею любовницей и всегда пристает к другим публичным женщинам. Но он далеко не из худших в своем сословии: булочник, вызванный в качестве свидетеля, говорит, что он видел уже трех священников в этом приходе и все они вели себя несравненно хуже. Патер церкви Св. Иоанна отправляется играть в кости в Старый-Город, проигрывает там все, даже платье, и голый отправляется к своей любовнице [79 - Denis, стр. 14. Denis заимствует подробности из сочинения Томека: «Dejepis mêsta Pragy», т. И, которым пряно мы не могли пользоваться, так как даже в Публичной библиотеке всего только 2 тома этою сочинения.].
   В провинции дела идут таким же образом. В постановлениях пражских синодов конца XIV и первых годов XV столетия мы прямо читаем: «Clerici etiam in sacris constituti et ecclesiarum parochialium regimini praesidentes, concubinas publice tenent in domibus et alias in tonsura et habitu taliter inhoneste se gerunt, quod fiant in scandalum plurimorum» (клирики, даже утвержденные в священстве и стоящие во главе приходских церквей, открыто держат у себя в домах наложниц, а также иными способами, при тонсуре и священническом платье, так неблагопристойно себя ведут, что производят этим скандал и соблазн). Можно себе представить, что происходило на самом деле, если таков язык католических синодов…
   Подобное официальное признание избавляет нас от необходимости приводить дальнейшие черты нравственной, или скорее безнравственной, физиономии чешского духовенства. Кроме разврата – цинического, ничем не стесняющегося разврата – вы в ней ничего не найдете. Монастыри чешские – это лупанарии, чешские монахини – публичные женщины, чешские церкви – языческие капища, убежища бессмысленного фетишизма, не проникнутого ни единым лучом истинной веры, истинного понимания проповеди Великого Учителя.
   Не следует однако же забывать при обозревании этой содомской картины, что в ней не было ничего специально-чешского. Развращенность чешского духовенства была только одним уголком того великого растления нравов, которое прямо известно в истории под этим именем. Такса грехов, симония, нравы, дома терпимости – все это заимствовано чешским духовенством извне. Следуя принятому в этих очерках сравнительному методу, мы приведем цитату из известного сочинения Emile de Bonnechose'а – «Les réformateurs avant la Réforme». Цитата эта, основанная на строго-документальных данных, покажет нам, что если у одних только чехов возмутилось нравственное чувство, то не потому, что оно имело больше поводов оскорбляться, я потому, что самого чувства этого у них было больше.
   «Доказательства ужасающей развращенности духовенства находятся не в обличительных сочинениях его врагов, – нет, они содержатся в писаниях наиболее знаменитых членов клира – в сочинениях тех, которые как по своему положению, так и по своему характеру и интересам должны были желать, чтобы церковь была сильна и очищена от всякой грязи. И не только поэты, новеллисты и летописцы рисуют нам картины растления нравов духовенства, – мы видим кардиналов, прелатов, знаменитых докторов богословия, которые выискивают пороки, чтоб искоренить их, точно так как врач зондирует рану, чтоб излечить ее.
   Известен громоносный трактат Блеманжи об упадке церкви. Яркими красками описывает он злоупотребления римской курии и указывает на роковые последствия папской симонии. Чтобы поддержать свой сан, который папы ставили выше сана королей и императоров, им ничего не осталось более, – говорит он, – как броситься сломя голову, после того, как они разграбили наследие Св. Петра, на другие овчарни и похитить у овец все их достояние, их шерсть и молоко. Они забрали себе право распоряжаться всеми церквами мира, назначать епископов и клириков по своему произволу, и все это для того, чтобы привлечь в бездну апостолического казначейства все золото христианского мира. одни и те же бенефиции продавались два раза». После этого Клеманжи рисует отвратительную картину невероятного невежества и разврата духовного сословия; он нам показывает, как священники играют, пьянствуют, безобразничают. От развращения светского духовенства он переходит к развращению, господствующему в монастырях: «В настоящее время отдать девушку в монастырь значит лишить ее невинности» [80 - «Les réformateurs avant la Réforme. Jean Hass et le Concile de Constance», par Emile de Bonnechose. Paris 1846 г., т. I, стр. 65.].
   Фраза эта, как и некоторые другие, гораздо энергичнее в самом трактате Клеманжи, но Боншоз не решается приводить их во всей их резвости.
   Клеманжи – не единственный клирик, у которого хватило нравственной силы посмотреть правде в глаза.
   «Послушаем кардинала камбрэского, Петра д'Альи, учители и друга Жерсона [81 - Знаменитый парижский богослов, один из наиболее ярых противников Гусса в Констанце, – следовательно, ярый католик.]. Он пишет в одном из своих трактатов: „Растление церкви так велико, что возникла пословица, которая говорит, что во главе церкви могут стоять только люди отверженные“. Послушаем наконец самого Жерсона: „Римская курия выдумала сотни должностей, чтобы добыть денег, но ни одна из них не служила целям нравственности. При римском дворе с утра до вечера говорят об армиях, завоеванных областях и городах, о деньгах, но очень редко – или вернее никогда – там не говорят о целомудрии, о помощи бедным, о справедливости, верности, добрых нравах. Все это привело к тому, что этот двор, некогда блиставший умственною возбужденностью, стал мирским, полным дьявольского и тираннического духа (mondaine, diabolique, tyrannique) и вообще хуже какого бы то ни было светского двора… Светские власти не должны допустить, чтобы жена Христова была недостойным образом превращена в публичную женщину“. Жерсон сильно ополчается против порядков папской канцелярии, по которым церкви, каноникаты и другие бенефиции раздаются ничтожнейшим людям, поварам, конюхам, погонщикам, убийцам, между тем как люди действительно достойные и способные устраняются» [82 - Bonnechose, т. 1, стр. 66.].
   Во всему этому невероятному безобразию присоединился столь знаменательный в летописях католического мира «великий раскол», когда разом появилось трое пап, из которых каждый в площадных выражениях проклинал другого. Эти факты настолько известны из элементарных учебников истории, что нам о них распространяться не стоит. Для истории гусситства «великий раскол» важен как последняя капля, переполнившая чашу. Дальше терпеть стало невозможным для нравственного чувства чешского народа и он выдвигает Гусса, который потому и имел такое всемирно-историческое значение, что проповедь его была воплем отчаяния, вырвавшимся из наболевшей души целого народа.
   Итак, в великом растлении нравов мы имеем один из несомненных факторов гусситско-таборитского движения, но все-таки не самый корень его. И действительно, если бы в нем была суть дела, в таком случае история должна бы была представить нам целый ряд протестующих движений в Германии, Франции, а всего больше в Италии – этом очаге католического бесстыдства и разнузданности. Мы только-что привели ряд фактов, свидетельствующих о том, что распущенность чешского духовенства была лишь частным случаем, и притом далеко не самым ярким, распущенности всего католического духовенства. И почему же, однако, в Германии, Франции и Италии дело ограничивается несколькими обличительными книгами, а в Чехии проливается море крови для искоренения несчастья? Значит не в этом несчастий главный корень движении, – оно обусловило собою только быстроту взрыва. Настоящая же и единственная причина гусситско-таборитского движения – нравственная чуткость чешского народного духа, не потерпевшая отступления от идеалов добра и справедливости. Растление нравов, также как и национальную вражду можно назвать только второстепенными факторами, внешними раздражителями, вызвавшими нервное потрясение народного организма, – все равно, как при нервном потрясении отдельного организма. Главное, конечно, нервная сила, а не электроды, например, которыми вы произвели потрясение. Так и в гусситско-таборитском движении корень дела – страстная приверженность к идеалу, жестоко мстящая всем поносителям его.
   И, вот, этот-то страстный идеализм, эта-то необыкновенная нравственная чуткость чешского народного духа и дает нам право, отбросив все другие эпитеты, назвать гусситско-таборитский взрыв чисто-нравственным движением.
   Кончаем тем же, чем начали. Корень движения, единственная причина его – не в том, что чехам чинили много неправды, а в том, что в их душевном строе было необыкновенно сильное стремление к правде, к насаждению на земле добра и справедливости.

Семен Венгеров Причины гусситско-таборитского движения

I

II

III

IV

V

Семен Венгеров
Причины гусситско-таборитского движения