Ричард Бротиган
Чудище Хоклайнов

Генерал Конфедерации из Биг-Сура

Моей дочери Ианте

Пролог

Старая грустная песня потерь

«История свидетельствует, что из 425 персон, возведенных Президентом в одно из четырех генеральских званий, к концу войны на службе состояло 299. Потери распределились следующим образом:

Могу я спросить, чем вы занимаетесь кроме того, что являетесь генералом Конфедерации?

Часть первая
Генерал конфедерации из Биг-Сура

Генерал Конфедерации из Биг-Сура

   Когда я впервые услышал о Биг-Суре, я понятия не имел, что он входил в Конфедеративные Штаты Америки [1 - Объединение рабовладельческих штатов Юга, отколовшихся от Союза в декабре 1860 – мае 1861 гг. – Здесь и далее примечания переводчиков.]. Я всегда думал, что Конфедерацию составляли Джоржия, Арканзас, Миссисипи, Флорида, Алабама, Луизиана, Южная Каролина, Вирджиния, Теннесси, Северная Каролина, Техас – и всё. Я понятия не имел, что Биг-Сур тоже был ее участником.
   Биг-Сур – двенадцатый член Конфедеративных Штатов Америки? Трудно, честно говоря, поверить, что редкие горы и скалистые берега Калифорнии могли вдруг взбунтоваться, что на узкой полосе земли, растянутой на сотню миль между Монтереем и Сан-Луис-Обиспо, секвойи, клещи и бакланы вдруг подняли флаг восстания.
   Горы Санта-Лючия, тысячу лет служившие ночлежкой кустам сирени и пумам, – рассадник сепаратизма? Тихий океан, миллион лет выстилавший себе дно скользкими слоями моллюсков и водорослей, посылает представителей на Конгресс Конфедерации в Ричмонд, Вирджиния?
   Говорят, во времена Гражданской войны большинство населения Биг-Сура составляли индейцы-диггеры [2 - Копальщики. «Диггерами» еще называли себя члены хиппи-анархистской коммуны в Сан-Франциско 1960-х годов.]. Говорят, индейцы-диггеры не носили одежды. У них не было огня, жилищ и культуры. Они не выращивали злаков. Не охотились и не ловили рыбу. Не хоронили мертвых и не рожали детей. Они питались корнями, пиявками и обожали мокнуть под дождем.
   Могу себе представить выражение лица генерала Роберта Ли [3 - Роберт Эдвард Ли (1807–1870) – генерал, участник Гражданской войны, главнокомандующий Армии Конфедерации с февраля по апрель 1865 г. Вынужден был сдаться армии северян под командованием генерала Улисса Гранта.], когда эта банда явилась к нему со своими странными тихоокеанскими подарками.
   Это было на второй день битвы за Уилдернесс [4 - Грандиозное сражение, произошедшее 5–6 мая 1864 г. и решившее исход американской Гражданской войны. Wilderness (англ.) – пустыня, дикость, глухомань, первобытность.]. Храбрые, но изнуренные в боях войска Конфедерации под командованием А. П. Хилла атакованы на рассвете вторым корпусом генерала Хэнкока в количестве 30 000 человек. Части А. П. Хилла разгромлены и в беспорядке отступали по Апельсиновой дороге.
   Двадцативосьмилетний полковник Уильям Поуг, лучший артиллерист Юга, засел с шестнадцатью пушками в одном из покинутых домов Уилдернесс – на ферме вдовы Тэпп. Полковник Поуг зарядил стволы противопехотными ядрами и, как только люди А. П. Хилла исчезли с Апельсиновой дороги, открыл огонь.
   Глазам атакующих федералов предстало воронкообразное зрелище лепного артиллерийского огня; в солдат Севера полетели куски скульптурного мрамора, ломая их центр, ломая фланги. В момент попадания история превращала тела в памятники. Солдатам это не понравилось, и атака, захлебнувшись, стала пятиться по Апельсиновой дороге. Какое красивое название.
   Полковник Поуг со своими людьми отбивался сам, без поддержки пехоты, и не двигался с места, как бы ни называлась дорога. Артиллеристы Юга оставались там навсегда, за ними в клубящейся мраморной пыли орудий возвышался генерал Ли. Он ждал подкрепления от генерала Лонгстрита. Люди Лонгстрита опаздывали уже на два часа.
   Наконец показался передовой отряд. Бывшая техасская бригада Худа, ведомая Джоном Греггом, прорвалась сквозь разрозненные отряды А. П. Хилла и с изумлением обнаружила, что люди А. П. Хилла представляют собой осколки армии Конфедерации и что они полностью разгромлены.
   – Из каких вы частей, орлы? – спросил Ли.
   – Мы техасцы! – проорали солдаты и немедленно выстроились в боевые порядки. Их было меньше тысячи, но они храбро бросились в гущу федеральных войск.
   Ли рванулся вперед, влекомый общим порывом, на сером коне по кличке Странник. Но солдаты остановили его криками «Ли, назад! Ли, назад!».
   Развернув, они отправили его туда, где он смог спокойно встретить старость президентом колледжа имени Вашингтона, который впоследствии был назван колледжем имени Вашингтона и Ли.
   Солдаты рвались вперед, подстрекаемые одной лишь животной яростью и не заботясь более о своих человеческих тенях. Поздно думать о такой ерунде.
   В первые десять минут техасцы потеряли 50 процентов своего состава, но смогли сдержать федералов. Все равно что сунуть палец в океан и попытаться его остановить – удалось, но лишь на короткое время, потому что до судебной палаты в Аппоматтоксе [5 - Аппоматтокс – город в Вирджинии, где 9 апреля 1865 г. в здании суда генерал Роберт Ли и главнокомандуюший США Улисс Грант подписали документ, закреплявший поражение армии Юга.] оставался всего год, и палата пребывала пока в счастливой безвестности.
   Когда Ли добрался до последних рядов подкрепления, он обнаружил там Восьмое Добровольческое Подразделение Тяжелых Корнеедов Биг-Сура, уже докладывающих о своем прибытии. Вокруг солдат распространялся запах корней и пиявок. Восьмое Добровольческое Подразделение Тяжелых Корнеедов Биг-Сура подступало, как осень, к армии Северной Вирджинии.
   Они сгрудились вокруг коня Ли и в изумлении на него уставились, поскольку впервые в жизни видели лошадь. Один из индейцев-диггеров протянул Страннику пиявку.
   Когда я впервые услышал о Биг-Суре, я не знал, что он был в составе несуществующей Конфедерации Штатов Америки – страны, чьей главной особенностью стало исчезновение; так исчезают идеи, абажуры с ламп или блюда, когда-то любимые в тысячах домов, но совершенно сейчас забытые.
   От совсем другого Ли, Ли Меллона, только и смог я узнать правду о Биг-Суре. Ли Меллон – вот кому надлежит стать флагом и барабаном этой книги. Ли Меллон – побежденный генерал Конфедерации.

Зыбучие зубы Ли Меллона

   Прежде чем мы двинемся дальше по дорогам этой военной истории, очень важно поговорить о зубах Ли Меллона. Они достойны упоминания. За те пять лет, что я знаком с Ли Меллоном, у него во рту побывало 175 зубов.
   Виной тому его поразительная способность от них избавляться. Я бы даже назвал ее гениальностью. Говорят, что Джон Стюарт Милл [6 - Джон Стюарт Милл (1806–1873) – британский философ и экономист, основатель утилитаризма.] в пять лет читал по-гречески, а в шесть с половиной написал историю Рима.
   Но поразительнее всего в зубах Ли Меллона их беспорядочные перемещения во многочисленных и разноообразных зубных протезах, которые этим несчастным приходилось называть своим домом. Я встретил его однажды на Маркет-стрит с единственным передним левым зубом во рту, а месяцы спустя на Грант-авеню у него было три нижних правых и один верхний правый зуб.
   Когда он только приехал из Биг-Сура, у него было четыре верхних передних и два нижних левых зуба, а после двух недель жизни в Сан-Франциско он носил на верхней челюсти пластинку вообще без единого зуба – пластинка нужна была для того, чтобы голова не превратилась в хрящ, а щеки не провалились в рот.
   Я быстро научился разбираться в этих зубных перемещениях и теперь всякий раз, когда вижу Ли Меллона, с интересом заглядываю ему в рот и узнаю, как идут дела, работает ли он, какую книгу сейчас читает, будь то Сара Тисдэйл [7 - Сара Тисдэйл (1884–1933) – американская поэтесса.] или «Майн Кампф», и с кем спит – с блондинками или брюнетками.
   Ли Меллон рассказывал, что однажды, уже в Новейшее время, все зубы пробыли у него во рту в течение целого дня. Он водил в Канзасе трактор – взад-вперед по пшеничному полю, – и его новая нижняя челюсть сидела во рту немного косо, так что он ее вытащил и положил в карман рубашки. Зубы вывалились, и он проехался по ним трактором.
   С неподдельной грустью Ли Меллон рассказывал мне, как, не обнаружив в кармане зубов, он проискал их целый час, а когда, наконец, нашел, то лучше бы он их не видел вообще.

Как я познакомился с Ли Меллоном

   Я познакомился с Ли Меллоном пять лет назад в Сан-Франциско. Была весна. Ли Меллон только что приехал автостопом из Биг-Сура. По дороге его посадил в свою спортивную машину один богатый пидор. Богатый пидор предложил Ли Меллону десять долларов за акт орального насилия.
   Ли Меллон сказал «хорошо», и они остановились в уединенном месте, где деревья карабкались в гору сначала поодиночке, потом превращались в лес и уже настоящим лесом заползали на вершину.
   – После вас, – сказал Ли Меллон, и они пошли в лес, богатый пидор впереди. Ли Меллон подобрал камень и долбанул им богатого пидора по голове.
   – Ой! – сказал богатый пидор и упал на землю. Было больно, и богатый пидор запросил пощады.
   – Пощади меня! Пощади меня! Я маленький одинокий богатый пидор, я только хотел немножко развлечься. Я не сделал ничего плохого.
   – А ну прекрати, – сказал Ли Меллон. – Давай сюда деньги и ключи от машины. Мне больше ничего не надо, ты понял, богатый пидор?
   Богатый пидор отдал Ли Мелону 235 долларов, ключи от машины и часы.
   Ли Меллон ничего не говорил богатому пидору насчет часов, но вспомнил, что скоро день его рождения, двадцать три года, так что взял часы и сунул их в карман.
   Это был лучший день в жизни богатого пидора. Молодой, высокий, красивый, решительный, беззубый хичхайкер забирает у него деньги, машину и часы.
   Эту историю богатый пидор сможет рассказать всем своим друзьям. Он покажет им шишку на голове и след от часов на руке.
   Богатый пидор дотянулся рукой до шишки. Она росла как на дрожжах. Богатый пидор надеялся, что шишка не рассосется еще очень долго.
   – Я ухожу, – сказал Ли Меллон. – А ты сидишь здесь до утра. Если сдвинешься хоть на дюйм, я вернусь и два раза перееду тебя машиной. Я очень крутой и больше всего на свете люблю давить богатых пидоров.
   – Я не сдвинусь с места до утра, – сказал богатый пидор. Мудрое решение. При всей своей замечательной внешности Ли Меллон был весьма грозен. – Я не сдвинусь ни на дюйм, – пообещал богатый пидор.
   – Какой хороший богатый пидор, – сказал Ли Меллон, бросил машину в Монтерее и сел на автобус до Сан-Франциско.
   Когда я впервые встретил молодого хичхайкера, он уже четвертый день подряд пропивал конфискованные средства. Он купил бутылку виски, и мы отправились пить в переулок. В Сан-Франциско так принято.
   Мы с Ли Меллоном мокли под дождем, хохотали во все горло – и немедленно подружились. Он сказал, что ищет жилье. У него еще оставались деньги богатого пидора.
   Я сказал, что в доме на Ливенуорт-стрит, где я живу, прямо под моим чердаком есть свободная комната, и Ли Меллон сказал: здорóво, сосед.
   Ли Меллон был уверен, что богатый пидор не пойдет жаловаться в полицию.
   – Богатый пидор сидит, наверное, до сих пор в Биг-Суре. Ничего, с голоду не помрет.

Августас Меллон, КША

   Ночь, когда я познакомился с Ли Меллоном, утекала каплями из нашего тотема – бутылки виски. Наступил рассвет, шел дождь, и мы оказались на Эмбаркадеро. Начали рассвет чайки – их серые крики, словно флаги, поднимались вместе с солнцем. Куда-то плыл корабль. Норвежский корабль.
   Наверное, шел к себе в Норвегию и в исполнение коммерческого договора вез шкуры 163 трамваев. Ах, торговля: страны меняются своим добром, словно школьники на переменках. Меняют дождливое весеннее утро Осло на 163 трамвайные шкуры из Сан-Франциско.
   Ли Меллон смотрел в небо. Иногда такое случается: знакомитесь с человеком, а он смотрит в небо. Он смотрел очень долго.
   – Что там? – спросил я, потому что хотел стать ему другом.
   – Просто чайки, – сказал он. – Посмотри вон на ту. – Он указал рукой на чайку, но я не понял, на какую именно – их было слишком много, птиц, зовущих рассвет. Больше он ничего не говорил.
   Да, можно подумать и о чайках. Мы жутко устали, были в похмелье и все еще пьяны. Можно подумать и о чайках. Это ведь так просто… чайки: прошлое, настоящее и будущее проходит под небом, как барабанная дробь.
   Мы зашли в небольшое кафе и взяли по чашке кофе. Его нам принесла самая страшная официантка в мире. Я дал ей имя Тельма. Мне нравится придумывать имена.
   Меня зовут Джесси. Любые попытки описать ее внешность заранее обречены на провал, но по-своему она очень подходила этому кафе, где пар вставал над нашими чашками, словно свет.
   Елена Троянская здесь была бы неуместна. «Как сюда попала Елена Троянская?» – спросил бы какой-нибудь портовый грузчик. Он бы ничего не понял. А вот Тельма вполне всех устраивала.
   Ли Меллон рассказывал, что родился в Меридиане, Миссисипи, а вырос во Флориде, Вирджинии и Северной Каролине.
   – Около Эшвила, – сказал он. – Страна Томаса Вулфа [8 - Томас Вулф (1900–1938) – американский писатель, известен как автор трех больших «романов воспитания».].
   – Ага, – сказал я.
   У Ли Меллона не было южного акцента.
   – У тебя нет южного акцента, – сказал я.
   – Правильно, Джесси. Когда я был маленький, я читал Ницше, Шопенгауэра и Канта, – сказал Ли Меллон.
   Очень странный способ избавиться от южного акцента. Ли Меллон, однако, считал его нормальным. Я не стал спорить, потому что никогда не пытался бороться с южным акцентом с помощью немецких философов.
   – Когда мне было шестнадцать лет, я влез в Чикагский университет и жил там с двумя очень культурными первокурсницами-негритянками, – сказал Ли Меллон. – Мы спали втроем на одной кровати. Это тоже помогло избавиться от южного акцента.
   – Хороший трюк, – ответил я, не зная толком, что сказать.
   Подошла Тельма, самая страшная официантка в мире, и спросила, не хотим ли мы чего-нибудь на завтрак. У них вкусные пирожки; бекон и яичница тоже вкусные – хватит, чтобы набить живот.
   – Вам сейчас в самый раз, – сказала Тельма.
   Я съел пирожки, Ли Мелон тоже съел пирожки, потом бекон, яичницу, потом опять пирожки. Он не обращал внимания на Тельму и продолжал говорить о юге.
   Он рассказал, что жил на ферме около Спотсильвании, Вирджиния, и ребенком облазил все те места, где проходила битва за Уилдернесс.
   – Там сражался мой прадед, – сказал он. – Он был генералом. Генералом Конфедерации, и, черт побери, очень хорошим. Я вырос на историях о генерале Августасе Меллоне, КША. Он умер в 1910 году. В том же году, когда умер Марк Твен. Это был год кометы Галлея. Он был генералом. Ты слышал когда-нибудь о генерале Августасе Меллоне?
   – Нет, но это здорово, – сказал я. – Генерал Конфедерации… Бог ты мой.
   – Да, все Меллоны очень гордятся генералом Августасом Меллоном. Ему где-то стоит памятник, но никто не знает где. Дядя Бенджамин искал его два года. Он объехал весь Юг на старом грузовике, спал в кузове. Статуя, наверное, спрятана в каком-то парке под виноградной лозой. Никакого уважения к нашим замечательным предкам. К нашим героям.
   Тарелки перед нами были пусты, как бланки приказов к неначатым сражениям необъявленной войны. Я помахал самой страшной в мире официантке, но Ли Меллон сказал, что заплатит сам. Он приветливо посмотрел на Тельму.
   Вполне возможно, он только сейчас ее разглядел – насколько я помню, он ни слова о ней не сказал, пока она носила нам кофе и завтрак.
   – Доллар за поцелуй, – сказал Ли Меллон, когда она начала отсчитывать сдачу с десятки, некогда принадлежавшей стукнутому камнем по башке богатому пидору.
   – Давай, – ответила она, не улыбнувшись, не оскорбившись и не высказав ничего похожего на удивление. Так, словно целоваться за доллар с Ли Меллоном входило в ее обязанности.
   Ли Меллон крепко поцеловал ее. Ни он, ни она не стали ломаться или прятаться за улыбку. Он ничем не показал, что это была шутка. Мы вышли на улицу. Мы не стали обсуждать этот случай, и он, можно сказать, остался за дверью.
   Пока мы шли по Эмбаркадеро, солнце превратилось в воспоминание, а небо опять вызвало из памяти дождь, Ли Меллон сказал:
   – Я знаю место, где можно за полтора доллара добыть четыре фунта мускателя.
   Туда мы и отправились. Это был старый итальянский магазинчик на Пауэр-стрит, и он только что открылся. У стены стоял ряд винных бочек. Середина магазина тонула в темноте. Казалось, что темнота исходит от самих бочек, пахнущих кьянти, зинфанделем и бургундским.
   – Полгаллона мускателя, – сказал Ли Меллон.
   Старик, хозяйничавший в магазине, достал с задней полки вино. Он вытер с бутылки воображаемую пыль. Он был похож на водопроводчика, который научился продавать вино.
   Мы взяли бутылку и пошли к парку Ины Кульбрит, что на Валлехо-стрит. Ина Кульбрит была поэтессой, современницей Марка Твена, Брета Гарта [9 - Фрэнсис Брет Гарт (1836–1902) – американский писатель.] и великого сан-францисского литературного ренессанса 1860-х годов.
   Потом Ина Кульбрит тридцать два года проработала библиотекарем в Окленде и вложила первую в жизни книгу в руки юному Джеку Лондону. Она родилась в 1841 и умерла в 1928 году: «Любимейшая, увенчанная лаврами поэтесса Калифорнии» [10 - Этот титул был официально присвоен Ине Кульбрит в 1915 году губернатором Калифорнии и утвержден в 1919 году законодательным собранием штата. Она сохранила его до самой своей смерти в 1928 году. C мужем действительно разошлась в 1861 году.] и еще та самая женщина, муж которой в 1861 году стрелял в нее из пистолета. Он промахнулся.
   – За генерала Августаса Меллона – льва на поле боя и воплощение южного рыцарства! – сказал Ли Меллон, разливая по кружкам четыре фунта мускателя.
   Четыре фунта мускателя мы выпили, сидя в парке Ины Кульбрит, глядя на Валлехо-стрит, сан-францисскую бухту, и как солнце поднимается над всем этим и еще над баржей с железнодорожными вагонами, направляющейся в сторону округа Марин.
   – Какой был боец, – сказал Ли Меллон, высосав из кружки последнюю, приставшую ко дну треть унции мускателя.
   Я никогда особенно не интересовался Гражданской войной, но сейчас, заразившись энтузиазмом нового приятеля, сказал:
   – Я знаю книжку, в которой перечислены все генералы Конфедерации. Все 425, – сказал я. – Она есть в библиотеке. Пошли узнаем, чем прославился во время войны генерал Августас Меллон.
   – Грандиозная идея, Джесси, – сказал Ли Меллон. – Это мой прадед. Я хочу знать о нем все. На поле боя он был львом. Генерал Августас Меллон! Слава герою Гражданской войны между штатами! Ура! Ура! Ура! УРА!
   Не забывайте о двух фунтах мускателя на нос по двадцать процентов алкоголя в каждом – итого сорок. И мы еще шатались после ночного виски. Таким образом, два фунта муската умножались, возводились в квадрат и выводились на чистую воду. Можно посчитать на компьютере.
   Когда мы ввалились в библиотеку и разыскали на полке том под названием «Генералы в сером» Эзры Дж. Уорнера, библиотекарша с интересом на нас посмотрела. Биографии всех 425 генералов были расположены по алфавиту, и мы легко нашли то место, где должен был находиться генерал Августас Меллон. Библиотекарша размышляла, вызывать или не вызывать полицию.
   На левом фланге мы нашли генерала Самюэля Белла Макси, история его была такой: Самюэл Белл Макси родился в Томпкинсвилле, Кентукки, 30 марта 1825 года. В 1846 году он закончил академию Вест-Пойнт и за проявленную доблесть во время войны с Мексикой был представлен ко внеочередному воинскому званию. В 1849 году оставил службу, чтобы изучать право. В 1857 году вместе с отцом, тоже юристом, переезжает в Техас, где они занимаются совместной практикой, пока не начинается Гражданская война. Отказавшись от должности в сенате штата Техас, младший Макси собирает 9-й Техасский пехотный полк и в звании полковника присоединяется к силам генерала Альберта Сиднея Джонсона в Кентукки. 4 марта 1862 года получает звание бригадного генерала. Он служил в восточной части Теннесси, в порту Хадсон, участвовал в Виксбургской кампании под началом генерала Дж. Э. Джонсона. В декабре 1863 года Макси был назначен управляющим индейскими территориями: в его обязанности входила организация эффективного перемещения войск по территориям; в этом качестве он участвовал в кампании на Красной реке, и в апреле 1864 года приказом генерала Кирби Смита ему было присвоено звание генерал-майора. Впоследствии, однако, Президент отказался утвердить его в этом звании. После войны генерал Макси вновь вернулся к юридической практике в Париже, Техас, и в 1873 году отклонил предложение стать членом Верховного суда штата. Два года спустя он был избран в сенат Соединенных Штатов, где прослужил два срока, пока не проиграл выборы 1887 года. Он умер в Эврика-Спрингс, Арканзас, 16 августа 1895 года и похоронен в Париже, Техас.
   На правом фланге мы нашли генерала Хью Уидона Мерсера, история его была такой: Хью Уидон Мерсер, внук революционного генерала Хью Мерсера, родился в «Караульной Будке» – Фредериксбург, Вирджиния, 27 ноября 1808 года. В 1828 году третьим в классе окончил академию Вест-Пойнт и был направлен на службу в Саванну, Джорджия, где женился на девушке из семьи местных жителей. 30 апреля 1835 года он оставляет службу и остается жить в Саванне. С 1841 года и до начала Гражданской войны служит кассиром в банке Плантер. Сразу после отделения Джорджии Мерсер в звании полковника 1-й Добровольческой армии Джорджии поступает на службу Конфедерации. 29 октября 1861 года он был произведен в бригадные генералы. С бригадой, состоявшей из трех полков штата Джорджия, генерал Мерсер бóльшую часть войны провел в Саванне, но он и его бригада принимали участие в Атлантской кампании 1864 года – сначала в составе дивизии У. Х. Т. Уокера, а затем Клебурна. Из-за слабого здоровья после битвы при Джонсборо он был отправлен в Саванну сопровождать генерала Харди, после чего не видел больше для себя поля деятельности. Дав обещание не участвовать в военных действиях, генерал Мерсер 13 мая 1865 года возвращается к службе в банке Саванны в Мэйконе, Джорджия, и год работает там. В 1869 году переезжает в Балтимор, где в течение трех лет занимается торговлей. Здоровье его ухудшается, и последние пять лет своей жизни он проводит в Баден-Бадене, Германия. Он умер там же 9 июня 1877 года. Останки были перевезены в Саванну и захоронены на кладбище Бонавенте.
   В центре, между флангами, генерала Августаса Меллона не было. Очевидно, ночью ему пришлось отступить. Ли Меллон был разбит. Библиотекарша, не отрываясь, смотрела на нас. На глазах у нее выросли очки.
   – Не может быть, – говорил Ли Меллон. – Этого просто не может быть.
   – Может, он был полковником, – сказал я. – У южан было много полковников. Полковник – тоже хорошо. Ну, южный полковник и все такое. Полковник, как там его, жареных цыплят [11 - Намек на полковника Сэндерса, основавшего в 1950-х годах сеть ресторанов быстрого питания «Кентуккские жареные цыплята».]. – Я пытался его успокоить. Ничего в этом страшного нет – потерять генерала и найти вместо него полковника.
   Даже майора или лейтенанта. Разумеется, я ничего не сказал ему о майоре и лейтенанте. А то бы он заплакал. Библиотекарша смотрела на нас.
   – Он сражался в битве за Уилдернесс. Он был великий человек, – сказал Ли Меллон. – Он одним ударом снес голову капитану янки.
   – Это недоразумение, – сказал я. – Они его просто пропустили. Произошла ошибка. Сгорели какие-нибудь бумаги или что-нибудь в этом роде. Тогда было много путаницы. Наверное, так и вышло.
   – Именно, – сказал Ли Меллон. – Я знаю, что в моей семье был генерал Конфедерации. Не могло не быть генерала Меллона, сражавшегося за свою страну… за прекрасный Юг.
   – Именно, – сказал я.
   Библиотекарша потянулась к телефону.
   – Пойдем, – сказал я.
   – Сейчас, – сказал Ли Меллон. – Ты веришь, что в моей семье был генерал Конфедерации? Поклянись, что веришь. В моей семье был генерал Конфедерации!
   – Клянусь, – сказал я.
   Я читал у библиотекарши по губам. Она говорила: «Алло, полиция? Тут у нас водевиль».
   Мы выскочили из библиотеки и побежали по городу, прячась среди улиц и домов Сан-Франциско.
   – Поклянись: до конца своих дней ты будешь верить, что Меллон был генералом Конфедерации. Это правда. Чертова книжка лжет! В моей семье был генерал Конфедерации!
   – Клянусь, – сказал я, и эту клятву я сдержал.

Штаб-квартиры

//-- 1 --//
   Старый дом, куда я поселил Ли Меллона, оказался, как ни странно, вполне пристойной резиденцией для генерала Конфедерации из Биг-Сура – генерала, который только что с успехом провел небольшое сражение в кустах у тихоокеанского побережья.
   Дом принадлежал обаятельному дантисту-китайцу, но в прихожей часто шел дождь. Дождь проникал внутрь сквозь разбитые окна на крыше, затапливал прихожую и коробил паркет.
   Появляясь в доме, дантист первым делом надевал поверх костюма синий комбинезон с нагрудником. Он держал его в каморке, которую мы называли «инструментарием», хотя в ней не было никаких инструментов, кроме висевшего на крюке комбинезона.
   Дантист-китаец надевал комбинезон для того, чтобы собрать плату. Это был его мундир. Наверное, в другие времена он был солдатом.
   Мы показывали ему дыры в крыше, из которых шел дождь, лужи и длинные подтеки по всей прихожей и кухне, но он отказывался в ответ на это совершать какие бы то ни было телодвижения.
   – Поди ж ты, – философски говорил он, после чего спокойно направлялся в «инструментарий», снимал фартук и вешал его на крюк.
   В конце концов, это был его дом. Чтобы купить его, дантисту-китайцу пришлось выдернуть тысячи зубов. Очевидно, ему нравились лужи, а мы не возражали против низкой платы.
//-- 2 --//
   Это было несколько лет назад – задолго до то, как Ли Меллон устроил себе в Сан-Франциско штаб-квартиру, в старом доме уже обитала очень интересная группа поселенцев. Я жил на чердаке в одиночестве.
   Комнату прямо под чердаком занимал бывший учитель музыки шестидесяти одного года от роду. Он был испанец, и вокруг него, словно флюгер вокруг железного прута, вращались традиции и устои Старого Мира.
   Он был кем-то вроде управляющего. Он взял на себя ответственность так, как кто-нибудь другой подобрал бы на улице мокнущий под дождем пиджак, решив, что он вполне подходящего размера, и если его высушить, будет смотреться вполне по моде.
   На следующий день после того, как я поселился на чердаке, старик явился ко мне и сказал, что сходит с ума от шума. Он сказал, чтобы я немедленно собирал вещи и проваливал. Он сказал, что когда сдавал мне чердак, то понятия не имел, что у меня окажутся такие тяжелые ноги. Он посмотрел на мои ноги и сказал:
   – Они слишком тяжелые. Им здесь не место.
   Когда я снимал у старого пердуна чердак, я тоже об этом не подозревал. Чердак, по всей видимости, пустовал уже несколько лет. Все эти годы там стояла тишина, и старик, наверное, думал, что над ним находится пасторальный луг, где ветерок нежно обдувает головки полевых цветов, у ручья растут деревья и порхают птички.
   Пришлось подкупить его слух фонограммой Моцарта – что-то с пастушьим рожком, – и это подействовало.
   – Люблю Моцарта, – сказал он, мгновенно облегчив мне жизнь.
   Он улыбался под музыку, а я чувствовал, как мои ноги становятся все легче и легче. Я тоже улыбался. Я теперь весил чуть больше семнадцати фунтов и танцевал, словно гигантский одуванчик у него на лугу.
   Через неделю после Моцарта старик отправился в Испанию в отпуск. Он сказал, что уезжает всего на три месяца, но мои ноги не должны прекращать свое движение к тишине. Он сказал, что у него есть способ все узнать, даже если его самого нет на месте. Это прозвучало весьма загадочно.
   Но отпуск оказался дольше, чем он планировал, потому что, возвращаясь в Нью-Йорк, старик умер. Он умер на площадке трапа, в двух шагах от Америки. Он не смог до нее добраться. Смогла шляпа. Она слетела с его головы, покатилась по трапу и плюхнулась в Америку.
   Бедняга. У него не выдержало сердце, хотя по тому, как это описывал дантист-китаец, можно было решить, что виноваты зубы.
//-- * * * --//
   Несмотря на то что до физического присутствия Ли Меллона оставалось еще несколько месяцев, его сан-францисская штаб-квартира находилась в полной готовности. Вещи старика вынесли, и комната стояла пустой.
//-- 3 --//
   На втором этаже было еще две комнаты. Одну из них занимала секретарша с Монтгомери-стрит. Она уходила из дому рано утром и возвращалась поздно вечером. По выходным дням ее тоже невозможно было застать.
   Я предполагал, что она была актрисой какой-нибудь маленькой труппы и все свободное время тратила на репетиции и представления. Можно было предположить и что-нибудь другое – все равно никто не смог бы проверить. У нее были длинные ноги, как у настоящей инженю, поэтому я до сих пор думаю, что она была актрисой.
   Мы пользовались одной ванной на втором этаже, но за все то время, что я прожил в доме, ни разу не столкнулись.
//-- 4 --//
   В другой комнате на втором этаже жил человек, который всегда говорил по утрам «здравствуйте», а по вечерам «спокойной ночи». Очень любезно с его стороны. Однажды в феврале он спустился на общую кухню и стал жарить индюшку.
   Он потратил несколько часов на приготовление этого грандиозного блюда, постоянно поливая птицу жиром. В дело пошли каштаны и грибы. Закончив, он унес индюшку к себе наверх и никогда больше не появлялся на кухне.
   Вскоре после этого, кажется, во вторник, он перестал говорить «здравствуйте» по утрам и «спокойной ночи» по вечерам.
//-- 5 --//
   На первом этаже в передней части дома располагалась всего одна комната. Окна в ней выходили на улицу, поэтому шторы всегда были опущены. В комнате жила старуха. Ей было восемьдесят четыре года, и она вполне комфортно существовала на правительственную пенсию, то есть на тридцать пять центов в месяц.
   Старуха была такой дряхлой, что напоминала мне героя моих детских комиксов – Хипа. Во время Первой мировой войны он был немецким летчиком, потом его самолет сбили, и он несколько месяцев пролежал в болоте раненый, и пока он там лежал, неизвестная волшебная сила превратила его на -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

/ -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

в растение.
   Хип бродил по свету, как стог полусгнившего сена, творил добро, и, конечно же, пули его не брали. Хип победил злодея из комикса, крепко прижав его к себе, затем вместо того, чтобы, как в классическом вестерне, ускакать в закат, провалился в болото. Вот так выглядела эта старуха.
   Из своей огромной тридцатипятицентовой правительственной пенсии она платила за комнату, после чего у нее оставалось еще достаточно денег, чтобы купить хлеб, чай и корни сельдерея, которые были ее основной пищей.
   Как-то, любопытства ради, я заглянул в книжку этой американской богини жратвы Адель Дэвис [12 - Адель Дэвис (1904–1974) – американский диетолог.] «Давайте правильно есть и хорошо жить» – хотелось узнать, можно ли выжить на сельдерее. Оказалось, нельзя.
   Сто граммов корней сельдерея не содержат в себе никаких витаминов, кроме 2 мг витамина С. Что касается минералов, то те же сто граммов содержат 47 мг кальция, 71 мг фосфора и 0,8 мг железа. Понадобилось бы очень много корней сельдерея, чтобы построить из них корабль.
   Под конец «Давайте правильно есть и хорошо жить» победно возвещала, что сто граммов корней сельдерея содержат три грамма белка общим эффектом в 38 калорий.
   У старухи в комнате была маленькая электроплитка. Всю свою «готовку» она производила на ней и никогда не появлялась на общей кухне. Плитка в комнате – тайное сокровище миллионов старух в этой стране. У Жюля Лафорга [13 - Жюль Лафорг (1860–1887) – французский поэт-символист.] есть стихотворение о люксембургских садах. Старушечьи плитки – это совсем другие стихи.
   Но в XIX веке ее отец был преуспевающим врачом и владел лицензией на распространение в Италии и во Франции каких-то чудесных американских электрических приборов.
   Она не помнила, что это были за приборы, но ее отец очень гордился лицензией и с нетерпением ждал, когда приборы выгрузят с парохода.
   К несчастью, пытаясь их продать, он потерял все свои деньги. Видимо, никто не хотел держать у себя дома эти штуки. Люди боялись, что они начнут взрываться.
   Сама она была когда-то очень красивой. Я видел ее фотографию в платье с декольте. Грудь, длинная шея и лицо у нее были просто восхитительны.
   Потом она работала гувернанткой и учительницей языков в Италии, Франции, Испании и Германии, благо языки граничили между собой; теперь же, словно Хипа из комикса, ее покрывала расползающаяся дряхлость, и лишь редкие и случайные кусочки мяса могли прорвать сельдерейную тиранию ее последних дней.
   Она никогда не была замужем, но я называл ее миссис. Я любил ее и однажды принес стакан вина. Это длилось бесконечно. У нее не осталось в этом мире ни родных, ни друзей, и она пила вино очень медленно.
   Она сказала, что вино хорошее, хотя это было совсем не так, а допив, стала рассказывать о том, какой у ее отца был виноградник и какие там делались из винограда вина, пока их не высушили тысячи нераспроданных американских электрических приборов.
   Она сказала, что виноградник располагался на холме у самого моря и что она очень любила приходить туда перед закатом и бродить среди тенистых рядов виноградных лоз. Средиземное море.
   Сундуки в ее комнате были полны вещей былых времен. Она показывала мне книгу, полную госпиталей, которые строил итальянский Красный Крест. На обложке книги напечатали фотографию Муссолини. Его трудно было узнать в нормальном виде, а не вверх ногами на фонарном столбе. Она сказала, что Муссолини был великим человеком, но зашел слишком далеко.
   – Никогда нельзя связываться с немцами, – сказала она.
   Она часто задумывалась, что станет с ее вещами после смерти. Старые солонка и перечница с фигурками людей. Груда полуистлевших тряпок. За 84 года ей не хватило времени сшить из них платья или занавески.
   Их засунут в корень сельдерея, придумают, как строить из сельдерея корабли, и тогда ее барахло поплывет по волнам.
//-- 6 --//
   Общая кухня находилась на первом этаже в задней части дома. Дверь из нее вела в большую комнату. До того, как бывший учитель музыки уехал в Испанию, в комнате жила тихая и ничем не примечательная женщина средних лет, и она всегда держала открытой эту дверь из комнаты в кухню. Как будто общая кухня была ее собственностью, и женщина не понимала, что там делают все эти люди. Она постоянно ходила взад-вперед или просто смотрела из комнаты.
   Свою скудную холостяцкую пищу я предпочитал готовить в одиночестве, но это не получалось – она постоянно за мной наблюдала. Мне это не нравилось. А кому понравится, если тихая и ничем не примечательная женщина средних лет будет смотреть, как ты разогреваешь себе на обед жалкую банку тушенки и вермишелевый суп?
   В конце концов, это общая кухня. Я ничего не имею против открытой кухонной двери, когда женщина готовит что-то для себя, но когда я готовлю себе обед, то хочу, чтобы дверь была закрыта, потому что, в конце концов, это общая кухня.
   Пока учитель музыки умирал в Нью-Йорке, женщина съехала с квартиры, и ее комнату заняли три девушки. Одна из них оказалась симпатичной спортивной блондинкой, две других – уродинами.
   Вокруг блондинки постоянно крутились мужчины всех сортов, и поскольку она не могла справиться с ними всеми, другим девушкам тоже перепадало вдосталь внимания.
   Такой расклад я наблюдал уже не в первый раз. Красивая девушка живет вместе с уродиной. Обломавшись на симпатичной, успеваешь завестись так, что соглашаешься на уродину. На всякий случай уродина всегда рядом.
   Прикухонная комната быстро превратилась в улей. Девушки приехали из небольшого колледжа на востоке штата Вашингтон и первым делом обратили свое внимание на бывших и настоящих студентов, в основном – коротко стриженных.
   По мере того как они набирались опыта и приспосабливались к неровному пульсу космополитичного города, их внимание естественно переключалось на водителей автобусов.
   Это было весело: прельщая девушек формой, в доме толпилось столько шоферов, что он стал похож на автостанцию.
   Иногда мне приходилось готовить обед в обществе четырех или пяти водителей автобусов, сидящих за кухонным столом и наблюдающих за тем, как я жарю гамбургер. Кто-нибудь из них рассеянно щелкал компостером.

Дерзкая кавалерийская атака на ГЭТП

   Ли Меллон жил на Ливенуорт-стрит уже почти две недели, когда однажды утром я проснулся и посмотрел вокруг. Пасторальный луг исчезал на глазах. Трава пожухла. Ручей пересох. Цветы завяли. Деревья попадали на бок. И с тех пор, как умер старик, не стало больше ни птиц, ни зверей. Все исчезли.
   Я решил спуститься вниз и разбудить Ли Меллона. Встал с кровати и оделся. Спустился по лестнице и постучал в дверь. Подумал, может, у него есть кофе.
   – Заходи, – сказал Ли Меллон.
   Я открыл дверь и обнаружил в койке у Ли Меллона девчонку. Их ноги сплетались на одном конце кровати. Головы прижимались друг к другу на противоположном. Я сперва подумал, что они трахаются, но потом разглядел, что нет. Но ошибся я ненамного. В комнате пахло, как в раздевалке купидонов.
   Некоторое время я постоял просто так, потом закрыл дверь.
   – Это Сюзан, – сказал Ли Меллон. – А это мой кореш.
   – Привет, – сказала она.
   Комната отливала желтым цветом, потому что шторы были опущены, а за окном светило яркое солнце. В тщательно выверенном беспорядке по комнате были разбросаны вещи: книги, одежда, бутылки. Они расстелились картой предстоящего большого сражения.
   Пару минут мы поговорили. Потом решили спуститься на общую кухню и позавтракать.
   Я подождал в коридоре, пока они оденутся, и все вместе мы двинулись вниз. Девчонка теперь была спрятана под блузкой. Ли Меллон поленился завязать шнурки на ботинках. Они тащились за ним, как дождевые черви, пока он спускался по лестнице
   Девчонка приготовила завтрак. Забавно, но я хорошо помню, что мы в тот день ели – омлет с зеленым луком и плавленым сыром. Еще она пожарила тосты из ржаного хлеба и сварила крепкий кофе. Девчонка была очень молодая и веселая. Симпатичная мордашка, фигурка тоже ничего, но толстоватая. Пышка – вот точное слово, но пухлость ее была детской.
   Она с воодушевлением болтала о книжке Джона Стейнбека «И проиграли бой» [14 - Джон Эрнст Стейнбек (1902–1968) – американский писатель. Роман «И проиграли бой» написан в 1936 г.].
   – Несчастные сборщики фруктов, – сказала она. Ли Меллон согласился. После завтрака они пошли наверх обсуждать свое будущее.
   Я отправился в киношку на Маркет-стрит с намерением посмотреть три фильма подряд. Есть у меня такая дурная привычка. Время от времени возникает желание взъерошить свои чувства зрелищем того, как большие плоские люди копошатся в огромном куске света, словно глисты в кишках у торнадо.
   Я попадал в компанию моряков, которым не с кем спать, стариков, превращающих кинозалы в веранды, ленивых мечтателей и несчастных больных, которые приходили сюда амбулаторно полечиться зрелищем пары лузитанских грудных желез, целуемых двойным рядом полуприкрытых титанических зубов.
   Я обнаружил в кинотеатре три вполне приятных на вкус картины – ужастик помогитеубивают, вестерн трахтарарахбабах и дешевую мелодраму ахкакятебялюблю; мужик рядом со мной все время пялился в потолок.
   Девчонка прожила с Ли Меллоном три дня. Ей было шестнадцать лет, и она приехала из Лос-Анджелеса. Она была еврейка, ее отец торговал в Лос-Анджелесе бытовыми приборами и был известен на бульваре Сепульведа как король холодильников.
   Он появился вечером третьего дня. Оказывается, девчонка сбежала из дома, а потратив все деньги, позвонила папочке и сообщила, что живет с одним человеком, что им нужны деньги и что не может ли папочка выслать их ей по такому-то адресу.
   Перед тем как увезти девчонку домой, отец мило побеседовал с Ли Меллоном. Он сказал, что не хочет, чтобы у кого-то были неприятности, и взял с Ли Меллона обещание никогда с нею не видеться. Дал Ли Меллону двадцать долларов, и тот сказал спасибо.
   Король холодильников сказал, что если бы захотел, то зажарил бы Ли Меллона на костре, но он не любит скандалов.
   – Держись от нее подальше, и все будет в порядке.
   – Хорошо, – сказал Ли Меллон. – Я вас понял.
   – Мне не нужны проблемы, и тебе не нужны проблемы. Так что давай оставим все как есть, – сказал отец девчонки.
   – Ага, – сказал Ли Меллон.
   Король холодильников увез дочку в Лос-Анджелес. Смешное приключение, несмотря на то, что отец закатил ей в машине оплеуху и назвал шиксой.
   Через некоторое время Ли Меллону стало нечем платить за комнату, он уехал из дома и держал теперь осаду в Окленде. Изнурительная осада продолжалась несколько месяцев и была отмечена лишь одним наступательным маневром – дерзкой кавалерийской атакой на компанию «Газ и Электричество тихоокеанского побережья».
   Ли Меллон жил в пустом доме своего друга, который в то время пребывал в звании чемпиона по пинг-понгу класса С психиатрической больницы Северной Калифорнии. Классификация А, В и С устанавливалась в зависимости от числа сеансов шоковой терапии, назначенных пациенту. Газ и электричество отключили в 1937 году, когда мать друга упекли за то, что она держала в доме кур.
   Естественно, у Ли Меллона не было денег, чтобы включить все это обратно, поэтому он прорыл тоннель к магистральному газопроводу и подключился к нему сам. Теперь он мог готовить еду и обогревать дом, но у него не хватило энергии довести дело до конца. В результате всякий раз, когда он поворачивал свой кое-как приляпанный импровизированный вентиль и подносил к газу спичку, вспыхивало шестифутовое голубое пламя.
   Он нашел где-то старую керосиновую лампу, и она давала ему свет. У него была карточка в оклендскую публичную библиотеку, и она давала ему пищу для ума. Он читал русских, как это было заведено тогда у серьезного народа – понизив голос, сообщать: «Я читаю русских».
   Провианта не хватало, поскольку не было денег. Ли Меллон не хотел искать работу. Выдерживать осаду в Окленде было тяжело и без того, чтобы еще работать. Почти все время он ходил голодный, но не сдавал отвоеванных у ГЭТП позиций. За пропитание приходилось бороться: попрошайничать на улицах, болтаться у задних дверей ресторанов, бродить, выискивая застрявшие в желобах монеты.
   За время осады он отвык от выпивки и перестал интересоваться женщинами. Однажды он сказал:
   – Я не трахался уже пять месяцев. – Он сказал это, просто констатируя факт – так, словно говорил о погоде.
   – Как вы думаете, пойдет дождь?
   – Да нет, с чего бы?
   Как-то утром на Ливенуорт-стрит появилась Сюзан:
   – Мне нужно видеть Ли Меллона. Это очень важно.
   Я понимал, насколько это важно. По ней было видно, насколько это важно. У нее на талии скопились все ее месяцы.
   – Я не знаю, где он живет, – врал я. – Он уехал, ничего не сказал и не оставил адреса, – врал я. – Я сам беспокоюсь, – врал я.
   – И ты не видел его в городе?
   – Нет, – врал я. – Он как будто испарился, – врал я.
   Не мог же я ей сказать, что Ли Меллон живет в Окленде в ужасной нищете. Что единственным его удобством является тоннель, прорытый к магистральному газопроводу, и что в данный момент он, скорее всего, наслаждается сомнительным плодом своего труда – шестифутовым газовым пламенем. И что он выжег себе все брови.
   – Он как будто испарился, – врал я. – Его все ищут, – врал я.
   – Ладно, если ты его вдруг увидишь, скажи, что я хочу его видеть. Это очень важно. Я остановилась в отеле «Сан-Джеронимо» на Коламбус-авеню, комната 34.
   Она написала адрес на листке бумаги и протянула мне. Я сунул его в карман. Она внимательно наблюдала, как я сую его в карман. Даже когда я вытащил руку из кармана, она продолжала смотреть на бумажку, хотя бумажка была теперь у меня в кармане за расческой рядом с мятой конфетной оберткой. Готов спорить, она могла бы сказать, от какой конфеты была та обертка.
   Я встретил Ли Меллона на следующий день. Он появился в городе. Он потратил девять часов, добираясь автостопом от Окленда до Сан-Франциско. Вид у него был помятый. Я рассказал ему о Сюзан и о том, как ей важно с ним встретиться. Я сказал, что, похоже, она беременна. Так мне показалось.
   – Бывает, – сказал Ли Меллон без всяких эмоций. – А что я могу сделать. Я хочу жрать. Есть у тебя что-нибудь поесть? Сэндвич, яйцо, макароны. Ну, хоть что-нибудь?
   Ли Меллон никогда больше при мне не вспоминал о Сюзан, я, естественно, тоже никогда больше не заговаривал на эту тему. Еще несколько месяцев он оставался в Окленде.
   Однажды он попробовал заложить стыренный у кого-то утюг. Целый день он бродил от одного ломбарда к другому. Утюг никому не был нужен. Ли Меллон с грустью смотрел, как утюг медленно превращается в одноногого заплесневелого альбатроса. Он оставил его на скамейке около автобусной остановки. Утюг был завернут в газету и походил на простой мусор.
   Крушение иллюзий и провалившаяся попытка сдать утюг в ломбард положили конец оклендской осаде. На следующий день он свернул свой лагерь и отправился маршем в Биг-Сур.
   Девчонка так и жила в отеле «Сан-Джеронимо». От переживаний росла все больше и больше, как помесь гриба с зобом.
   Всякий раз, когда мы встречались, она взволнованно спрашивала, не видал ли я Ли Меллона, и я всегда врал, что нет. Все вокруг удивляются его исчезновению. А что еще я мог сказать? Бедная девочка. Так я и врал, затаив дыхание… нет.
   Я врал опять нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет опять нет. И опять нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет никакого Ли Меллона. Он просто-напросто испарился с поверхности земли.
   Отец, король холодильников с бульвара Сепульведа, от нее отказался. Сначала он предложил ей сделать аборт в Тихуане [15 - Тихуана – город в Мексике на границе с Калифорнией, куда до 1973 г. вся Америка ездила делать аборты. Официально в США они были запрещены.], в одной из этих клиник с шикарными офисами и сверкающими, как станция «Шеврон», операционными. Она сказала нет, она хочет ребенка. Тогда отец сказал, чтобы она проваливала и что он будет платить ей раз в месяц стипендию, только чтобы она никогда больше не показывалась в Лос-Анджелесе. Когда родился ребенок, она отдала его на усыновление.
   К семнадцати годам она превратилась в главную достопримечательность Норт-Бич. Она быстро растолстела – больше чем на сто фунтов. Она была теперь огромной, нелепой и копила свой жир слой за слоем, как геологическую породу.
   Она решила, что она художник, и, поскольку была сообразительной девушкой, быстро поняла, что гораздо легче говорить о картинах, чем их писать. Она ходила по барам и рассуждала о гениальных художниках типа Ван-Гога. Был еще какой-то художник, о котором она всегда говорила, но я забыл, как его звали.
   Еще она стала курить сигары и превратилась в убежденную германофобку. Она курила сигары и говорила о том, что всех немецких мужчин надо медленно кастрировать, детей закопать в снег, а женщин сослать к чертовой матери на соляные рудники, чтобы они вымывали там соль слезами.
   Несколько раз, уже после родов, она подходила ко мне на улицах – подковыливала ко мне, так будет точнее, – и спрашивала, не встречал ли я Ли Меллона. Я всегда говорил нет, и постепенно это стало нашей игрой, потому что к тому времени она уже знала, что я вру, сама нашла Ли Меллона, разобралась, что к чему, и он ей нафиг был не нужен – но она все равно спрашивала:
   – Ты видел Ли Меллона? – Теперь врала она, а не я. Мы поменялись ролями.
   – Нет, не видел, – говорил я чистую правду.
   Несколько лет подряд она рожала. Она превратилась в натуральную фабрику младенцев. Любители поваляться с жирной телкой находились всегда. Родив, она тут же отдавала детей на усыновление. Неплохой способ убить время, но постепенно ей все это надоедало.
   Сейчас ей, кажется, двадцать один год – древность, и ее популярность на Норт-Бич, конечно же, прошла. Она перестала ходить по барам, рассуждать о гениальных художниках и этих ужасных немцах. Она даже бросила курить сигары. Теперь она все время торчит в кино.
   Каждый день она приволакивает свои уютные слои жира в кинотеатр, никогда не забывая захватить четыре или пять фунтов еды на случай, если вдруг по какому-то капризу погоды в кинотеатре пойдет снег и зал станет ледяным и жестким, как Антарктида.
   Как-то она появилась из-за угла, когда я разговаривал на улице с Ли Меллоном.
   – Ты не видел Ли Меллона? – врала она, улыбаясь во весь рот.
   – Нет, – говорил я чистую правду.
   Ли Меллон не выказал к нашей игре никакого интереса. Он сказал:
   – Зеленый свет. – Мы шли через дорогу, на нем был серый мундир, и по щиколотке стучала сабля.

Часть вторая
Биг-Сурская кампания Ли Меллона

Письма и ответы

//-- Письмо --//
//-- 1 --//
   Ли Меллону
   До востребования
   Биг-Сур
   Калифорния
   Дорогой Ли Меллон,
   Как дела в Биг-Суре? В Сан-Франциско ужасно. Я с болью обнаружил, что любовь способна неведомыми путями проникать человеку в желудок и жалить, словно пчелиный рой, но дело приняло печальный оборот, почти как у пчел, о которых писал Исаак Бабель в «Конармии».
   Там солдаты разрушили улей, и пчелы не знали, что им делать. «Независимая республика пчел» погибла из-за анархии и вандализма. Пчелы кружили в воздухе и умирали.
   То же происходит и с моим желудком – он превращается в руины. Я не вижу выхода. Пожалуйста, прости меня за грустное письмо, я сейчас в плохой форме.
   Твой,
   Джесси
//-- Ответ --//
//-- 1 --//
   Класс! Приезжай сюда! Я сижу голый и смотрю на настоящего кита. Места хватит на всех. Привези выпить. Виски!
   Всегда, Ли Меллон.
//-- Письмо --//
//-- 2 --//
   Ли Меллону
   До востребования
   Биг-Сур
   Калифорния
   Дорогой Ли Меллон,
   У меня роман с одной девушкой, и это настоящий ад с хреном и редькой. Я бы с радостью приехал в Биг-Сур. Я никогда в нем раньше не был.
   Что ты там писал насчет голых и китов?
   Твой,
   Джесси
//-- Ответ --//
//-- 2 --//
   То, что ты читал – сижу голый и смотрю на этого хренова кита! Неужели ты не чувствуешь, как в Биг-Суре пахнет полынь у океана? У вас что, нюх отшибло, сэр? Или нарисовать тебе под носом картинку? Скажи своей бабе, чтобы летела на луну, и вези сюда виски – будем ловить моллюсков и ссать со скалы.
   Всегда, Ли Меллон
//-- Письмо --//
//-- 3 --//
   Ли Меллону
   До востребования
   Биг-Сур
   Калифорния
   Дорогой Ли Меллон,
   Я должен оставить эту девушку. Все очень плохо. Она проела мне желудок и принялась за печень.
   Есть ли там где укрыться от стихий? Я имею в виду, есть ли у тебя крыша над головой, дружище?
   Твой,
   Джесси
//-- Ответ --//
//-- 3 --//
   Бля! Не корчь из себя страдальца. Ты же знаешь мою философию насчет баб – выебал/выгнал. Есть, есть тут где укрыться от этой чертовой стихии. Ты что думаешь, я живу в норе? В Окленде было совсем другое. Читать русских нужно в особой атмосфере. Тут целых четыре дома и всего один Ли Меллон. Сегодня утром я видел койота, он перся через полынь прямо к океану – следующая остановка Китай. Койот, наверное, думал, что он в Нью-Мексико или в Вайоминге – только киты плавают. Вот какая это страна. Приезжай в Биг-Сур и дай своей душе побольше места, чем у тебя в костях
   Всегда, Ли Меллон.
//-- Письмо --//
//-- 4 --//
   Ли Меллону
   До востребования
   Биг-Сур
   Калифорния
   Дорогой Ли Меллон,
   Нет слов, чтобы описать, сколько бед принесла мне эта женщина. Она изводит меня всю неделю.
   «Независимая республика пчел» утекает в море.
   Я никогда не думал, что со мной может такое случиться. Я беспомощен и разбит. А в этих будках есть печки?
   Твой,
   Джесси
//-- Ответ --//
//-- 4 --//
   Есть тут печки! В каждой по дюжине. Прочисть мозги, они у тебя забиты бабой. Не давай ей дубасить тебе яйца и делать из них кошелек. Скажи, что едешь в Биг-Сур услаждать свою душу койотовой свободой, а она пусть летит на луну. Скажи, что будешь жить в будке с дюжиной печек и жечь в них виски, пока весь рай не перемерзнет.
   Всегда, Ли Меллон.
//-- Письмо --//
//-- 5 --//
   Ли Меллону
   До востребования
   Биг-Сур
   Калифорния
   Дорогой Ли Меллон.
   Мы понемножку латаем наши дыры. Последние несколько дней были полны нежности. Возможно, когда я поеду в Биг-Сур, возьму ее с собой.
   Ее зовут Цинтия. Думаю, она тебе понравится.
   Кстати говоря, судя по твоему последнему письму, у тебя очень неплохой литературный стиль.
   Твой,
   Джесси
//-- Ответ --//
//-- 5 --//
   Засунь свой литературный стиль себе в жопу! Я набил брюхо оленьим мясом и булками с соусом. Цинтия? Ну ты и мудак! Цинтия? Значит, эти сопливые эпистолы ты писал про Цинтию? Ты серьезно думаешь, что мне может понравиться Цинтия? Могу себе представить: Цинтия? Да, Ли? Сегодня твоя очередь ловить моллюсков. Моя очередь, Ли? (С дрожью в голосе.) Да, Цинтия, моллюски тебя заждались. Их пора ловить Ах, Ли! Неееееееет!
   Всегда, Ли Меллон.
//-- Письмо --//
//-- 6 --//
   Ли Меллону
   До востребования
   Биг-Сур
   Калифорния
   Дорогой Ли Меллон,
   Я не понимаю, почему ты так настроен против Цинтии. Ты же никогда ее не видел. Она вполне нормальная девушка и легко сможет привыкнуть к любому образу жизни – и потом, что плохого в имени Цинтия? Кроме шуток, я уверен, что она тебе понравится.
   Твой,
   Джесси
//-- Ответ --//
//-- 6 --//
   Чтоб я так жил, она мне понравится! Особенно, если вспомнить, что всех училок английского, 2/3 библиотекарш и 1/2 американских завучих зовут Цинтиями. Одной Цинтией больше, одной меньше, бздырь несчастный. Лягушки квакают в пруду. Я пишу под керосинкой, потому что здесь нет электричества. Провода протянули за пять миль отсюда, и правильно сделали. Кому вообще надо электричество? В Окленде я прекрасно жил без электричества. Я читал Достоевского, Тургенева, Толстого и Гоголя – всех русских. Кому надо электричество, но когда приедешь, не забудь захватить Цинтию. Я ее жду не дождусь. У нее нет усиков? У меня была знакомая библиотекарша из ГВ – это такой город, Гора Войны, Невада. У нее были усики, и ее тоже звали Цинтия. Она перлась на автобусе в Сан-Франциско, чтобы вручить свою целку гениальному поэту. Она его нашла. Меня! Может, это та самая баба? Спроси ее что-нибудь про Гору Войны, про какие-нибудь ГВ-шные секреты, типа «Антологии ГВ». ГВ! ГВ!
   Всегда, Ли Меллон.
//-- Письмо --//
//-- 7 --//
   Ли Меллону
   До востребования
   Биг-Сур
   Калифорния
   Дорогой Ли Меллон,
   Самое ужасное, что могло случиться в моей жизни, случилось. Никогда не предполагал, что скажу эти слова. Цинтия меня бросила.
   Что мне делать? Она ушла, и все кончено. Сегодня утром она улетела обратно в Кетчикан.
   Я разбит. Лишнее доказательство тому, что учиться никогда не поздно. Хотел бы я знать, что это значит.
   Твой,
   Джесси
//-- Ответ --//
//-- 7 --//
   Очнись, быстро! У тебя есть будка и старый Ли Меллон – и они ждут тебя в Биг-Суре. Очень хорошая будка. На высокой скале над Тихим океаном. Внутри печка, а стены стеклянные. Утром будешь лежать и смотреть на морских крыс. Очень познавательно. Лучшее место в мире. Что я тебе говорил про Цинтию? Может, она из Горы Войны, а не из Кетчикана. Всегда слушай старого друга. Одна Цинтия в библиотеке лучше, чем две Цинтии в койке.
   Всегда, Ли Меллон.
//-- Письмо --//
//-- 8 --//
   Ли Меллону
   До востребования
   Биг-Сур
   Калифорния
   Дорогой Ли Меллон,
   От Цинтии ни слова. Пчелы у меня в желудке умерли и успели с этим смириться.
   Значит, конец. Так тому и быть.
   Как мы будем жить в Биг-Суре? У меня есть пара баксов, но можно там что-то заработать или как?
   Твой,
   Джесси.
//-- Ответ --//
//-- 8 --//
   У меня здесь круглый год огород! Винчестер 30:30 для оленей и 22-й калибр для зайцев и куропаток. Удочки и «Дневник Альбиона Лунносвета» [16 - «Дневник Альбиона Лунносвета» – роман американского поэта Кеннета Пэтчена (1911–1972).]. Все путем. Что тебе еще нужно – жилетка, чтобы рыдать о своей большой и чистой любви к Цинтии, этой кетчиканской и/или горновоенной лапочке? Хватит, быстро в Биг-Сур, только не забудь виски. Я хочу виски!
//-- * * * --//
   – Не хочешь ли ты кинуть в огонь полено? – спросил Ли Меллон. – Я думаю, лишнее полено ему не повредит. А ты как думаешь?
   Я смотрел на огонь. Я думал об огне. Наверное, я думал об огне слишком долго. Биг-Сур тому способствует.
   – Да, пожалуй, – сказал я, дополз до другого конца будки, потом через дыру в кухонной стене выбрался наружу и вытянул из связки полено.
   Полено оказалось сырым, и один его конец кишел жучками. Через дырку в кухонной стене я заполз обратно и сунул полено в камин.
   Жучки помчались к самому краю полена, а я долбанулся головой о потолок.
   – Скоро привыкнешь, – сказал Ли Меллон, указывая на потолок, который был 5 футов и 1 дюйм высотой. Жучки остались на полене и сквозь огонь глядят на нас.
   Да… да, потолок. Потолок – вина Ли Меллона. Известная история. Три бутылки джина, и они строят будку прямо в склоне горы, так что одна стена получается земляной. Потом в породе выдалбливается камин и выкладывается теми же камнями, из которых вырос над океаном утес.
   Был жаркий день, когда они строили эти стены; три бутылки джина; Ли Меллон все тянет время; другой парень, из тех, кто двинулся на религии, тоже тянет. Конечно, это был его джин, его земля, его материалы, его мать, его наследство, и Ли Меллон сказал:
   – Мы выкопали нормальную глубокую яму, это столбы слишком длинные. Я их отпилю.
   Теперь картина проясняется. Главное – эти три слова. Я их отпилю. Тот парень сказал «ладно», потому что двинулся на религии. Солнце, джин, голубое небо, блики с поверхности океана отражаются в пустой голове: Точно, пусть старина Ли Меллон их отпиливает. Какая разница, очень жарко… нет сил бороться, и у будки оказывается потолок высотой 5 футов 1 дюйм независимо от человеческого роста. БУМ! бьется о потолок голова.
   Вообще-то, забавно смотреть, как люди лупятся головой о потолок. И сколько бы здесь ни прожил, привыкнуть к такому потолку невозможно. Это за пределами человеческого разума и координации. Разве что научишься двигаться как можно медленнее, сведя таким образом шок от удара головой о потолок к локальному минимуму. Тут должен быть какой-то физический закон. С красивым названием, как у бутылки. Жучки остались на полене и сквозь огонь глядят на нас.
   Ли Меллон сидел на замусоленном коврике из оленьей шкуры, прислонившись спиной к дощатой стене. Сейчас очень важно правильно понять различие между стенами этого сооружения, поскольку они сделаны из совершенно разных по надежности материалов.
   Есть стена из земли – со стороны горы, есть стена из дерева, стена из стекла и стена из ничего, просто часть пространства, смыкающаяся внизу с узкой балкой, которая, огибая дугой лягушачий пруд, соединяется дальше с чем-то вроде палубы, неустойчиво, словно аэроплан Первой мировой войны, нависшей над ущельем.
   Ли Меллон сидел, прислонившись к деревянной стене – единственной стене, к которой можно было без риска прислоняться. За все время жизни в Биг-Суре я знал только одного человека, прислонившегося к стеклянной стене. Это была девушка, обожавшая разгуливать голышом; мы отвезли ее в Монтерей в больницу, и пока ее там сшивали обратно, заехали в магазин и купили новый кусок стекла. Жучки остались на полене и сквозь огонь глядят на нас.
   Еще я помню некую личность, которая, прислонившись к земляной стене, вовсю издевалась над Уильямом Карлосом Уильямсом [17 - Уильям Карлос Уильямс (1883–1963) – американский поэт, мастер свободного стиха. Сборник «Путешествие к Любви» вышел в 1955 г.] – до тех пор, пока вдруг не раздался громкий гул, потом треск, и часть горы не завалила личность по самое горло.
   Личность, которая была на самом деле молодым поэтом-классиком, только что выпущенным из Нью-Йоркского университета, заверещала, что ее сейчас похоронят заживо. К счастью, обвал остановился, и мы этого поэта быстро откопали и отряхнули. С тех пор он не произнес ни одного дурного слова об Уильяме Карлосе Уильямсе. На следующий день он кинулся лихорадочно перечитывать «Путешествие к Любви».
   Я не раз видел, как люди прислонялись к стене, которая была не чем иным, как частью пространства, и тут же падали в лягушачий пруд. И всякий раз случившееся подтверждало, что дух человеческий силен, несмотря на слабое, как у зайца, тело.
   Единственной стеной в этом доме, к которой можно было надежно прислониться, была деревянная – к ней Ли Меллон и прислонялся, сидя на потертом оленьем коврике. Вид у коврика был такой, словно его не дубили, а, содрав с оленя шкуру, натерли чесноком и сунули на неделю в не слишком горячую печку, поэтому… м-да.
   Ли Меллон осторожно крутил сигарету. Привычка сидеть, прислонившись к деревянной стене – на самом деле единственное качество Ли Меллона, имеющее отношение к осторожности. Жучки остались на полене и сквозь огонь глядят на нас. Bon voyage, жучки. Счастливого пути, не много же вам удалось рассмотреть.
   Я прошел сквозь стену, которая была не чем иным, как частью пространства, встал на узкую балку и стал глядеть на лягушачий пруд. С нами оставался еще кусок дня, поэтому пока было тихо, но через несколько часов пруд превратится в инквизиторскую пытку. Аутодафе в Биг-Суре. Лягушки в рясах с черными факелами – КВАК! КВАК! КВАК! КВАК!
   Лягушки начинаются вместе с сумерками и продолжаются всю ночь. Будь они прокляты. Лягушки размером с четвертак. Сотни, тысячи, миллионы, световые годы лягушек в этом крошечном пруду были способны создать шум, ломавший душу, как щепку.
   Ли Меллон встал рядом со мной на балку.
   – Скоро стемнеет, – сказал он. Он, не отрываясь, смотрел на пруд. Пруд казался зеленым и безобидным. – Был бы динамит, – сказал Ли Меллон.

Преломление хлеба в Биг-Суре

   Обед этим вечером был так себе. А каким он мог быть, если мы докатились до пищи, к которой не притронулись бы даже коты. Ни на что другое у нас не было ни денег, ни перспективы их добыть. Но мы держались.
   Четыре или пять дней мы ждали, когда кто-нибудь появится и принесет поесть: бродяги, друзья – неважно. Но странная неодолимая сила, затаскивавшая людей в Биг-Сур, в эти дни отдыхала.
   Щелкнул выключатель, и свет Биг-Сура погас. Печально. Хилое движение по Первой трассе никуда, конечно, не делось, но у нас никто не останавливался. Их или тормозило раньше, или проносило мимо.
   Я знал, что умру, если съем еще хоть одного моллюска. Если хоть кусочек моллюска вдруг случайно окажется у меня во рту, моя душа выдавится из тела, как зубная паста из тюбика, и навечно размажется по вселенной.
   Утром у нас еще была слабая надежда, но она быстро растаяла. И тогда Ли Меллон отправился на охоту – на плато, где стоял старый дом. Нельзя сказать, чтобы он был плохим стрелком – нет, он просто слишком увлекался. К старому дому иногда слетались голуби, а у родника, где несколько лет назад умер старик, попадались куропатки. Ли Меллон взял с собой последние пять патронов 22-го калибра. Я принялся убеждать его, что хватит трех. Дискуссия на эту тему оказалась короткой.
   – Оставь две штуки, – сказал я.
   – Я хочу жрать, – сказал он.
   – Войдешь в раж и все расстреляешь, – сказал я.
   – Я буду есть сегодня куропатку, – сказал Ли Меллон, – голубя, большого зайца, маленького оленя или свиную отбивную. Я хочу жрать.
   Патроны для 30:30 кончились две недели назад, и с тех пор каждый вечер к нам с гор спускались олени. Иногда их было двадцать или тридцать штук: жирных и наглых, но для винчестера у нас не осталось ни одного патрона.
   Ли Меллону так и не удалось приблизиться настолько, чтобы 22-й калибр хоть как-то им повредил. Однажды он попал оленихе в задницу, но та прыгнула в кусты сирени и убежала.
   Так или иначе, я пытался уговорить его оставить два 22-х патрона на черный день.
   – Вдруг олень забредет завтра прямо в огород, – сказал я. Ли Меллона это не трогало. С таким же успехом я мог говорить о поэзии Сафо [18 - Греческая лирическая поэтесса VII в. до н. э.].
   Он двинулся к плато. Вверх вела узкая грунтовая дорожка. Ли Меллон поднимался по ней, становясь все меньше и меньше, и вместе с ним пять наших 22-х патронов тоже становились все меньше и меньше. Теперь они виделись мне размером с недокормленных амеб. Дорожка свернула в секвойевую рощу, Ли Меллон исчез, забрав с собой все патроны, которые были у нас на этом свете.
   Не найдя себе лучшего занятия, да и вообще не найдя занятия, я сел на камень у обочины трассы и стал ждать Ли Меллона. У меня была книга – что-то про душу. Книга утверждала, что если я еще не умер, если я читаю эту книгу, и в пальцах у меня достаточно жизни, чтобы переворачивать страницы, то все будет хорошо. Я решил, что это фантастический роман.
   Мимо проехали две машины. В одной сидели молодые ребята. Девчонка была симпатичная. Я представил, как они уезжают из Монтерея на целый день, а перед этим долго завтракают на автовокзале «грейхаундов». Смысла в этом было немного.
   Зачем им понадобилось завтракать именно на автовокзале «грейхаундов»? Чем больше я об этом думал, тем меньше это казалось мне правдоподобным. В Монтерее куча других забегаловок. В некоторых даже лучше кормят. То что однажды утром я завтракал в Монтерее на автовокзале «грейхаундов», еще не значит, что все на свете должны есть именно там.
   Вторая машина оказалась «Роллс-Ройсом» с шофером и пожилой женщиной на заднем сиденье. Женщину насквозь пропитали меха и бриллианты, словно случайный весенний дождь вместо воды вылил на нее все это богатство. Так ей повезло.
   Она слегка удивилась, увидав, как я, словно суслик, сижу на камне. Потом что-то сказала шоферу, и стекло его дверцы плавно и без усилий поползло вниз.
   – Сколько отсюда до Лос-Анджелеса? – спросил шофер. У него был превосходный голос.
   Затем стекло ее дверцы плавно и без усилий поползло вниз, словно шея прозрачного лебедя.
   – Мы опаздываем на несколько часов, – сказала она. – Но я так мечтала взглянуть на Биг-Сур. Далеко ли отсюда до Лос-Анджелеса, молодой человек?
   – До Лос-Анджелеса прилично, – сказал я. – Миль двести. Придется ехать медленно, пока не доберетесь до Сан-Луис-Обиспо. Надо было сворачивать на 99-ю или на 101-ю, если торопитесь.
   – Уже поздно, – сказала она. – Я им просто объясню, что так вышло. Поймут. У вас есть телефон?
   – Нет, к сожалению, – сказал я. – Здесь нет даже электричества.
   – Ну что ж, – сказала она. – Пусть немножко поволнуются за свою бабушку, это полезно. Десять лет они держали меня за мебель. Теперь будет повод вспомнить. Давно нужно было так сделать.
   Мне понравилось, как она произнесла слово «бабушка», потому что меньше всего на свете она походила на чью-то бабушку.
   Затем она очень любезно сказала «спасибо», стекло плавно и без усилий поползло вверх, и лебеди продолжили свое движение на юг. Женщина помахала на прощание рукой, и машина скрылась за поворотом, став чуть-чуть ближе к тем, кто дожидался ее в Лос-Анджелесе, – тем, кто с каждой утекающей минутой нервничал все больше и больше. Им пойдет на пользу, если они немного за нее поволнуются.
   Ну где же она? Где? Может, позвонить в полицию? Нет, подождем еще пять минут.
   Через пять минут раздался далекий хлопок 22-го калибра, затем второй и третий. Самое безнадежное – эти повторяющиеся выстрелы, снова и снова, а потом тишина.
   Через некоторое время Ли Меллон спустился с горы. Он шел по грунтовой дорожке, потом пересек трассу. Пистолет он нес небрежно – так, будто от него теперь было не больше пользы, чем от простой палки.
   – Ну? – спросил я.
   И вот был вечер, и Ли Меллон стоял рядом со мной на узкой балке.
   – Скоро стемнеет, – сказал он. Он смотрел на пруд. Пруд казался зеленым и безобидным. – Был бы динамит, – сказал Ли Меллон. Потом он пошел в огород и сорвал там несколько листьев салата. Когда он возвращался, в глазах его была тоска. – Я видел в огороде кролика, – сказал он.
   Собрав все свое самообладание, я прогнал слово «Алиса» сперва с языка, а потом и из головы. Мне очень хотелось сказать: «Чего же ты, Алиса, так испугалась?», но вместо этого я заставил себя смириться с тем, что от пяти наших патронов остались только воспоминания.
   Ужин этим вечером был так себе. Немного зелени и банка скумбрии. Человек [19 - Хозяином участка был Лоуренс Ферлингетти (1919–2021), американский поэт и издатель, основавший издательство и книжный магазин «Огни Большого Города».], хозяин земли, где мы жили, принес эту скумбрию для котов, которых полно в округе, – но коты не стали ее есть. Рыба была мерзкой настолько, что они предпочли остаться голодными. Что и сделали.
   Скумбрия разрывает организм на части. Стоит ей попасть в живот, как в нем поднимаются гул, верещание и хлопки. Желудок закручивается вокруг собственной горизонтальной оси, издавая звуки, которые пронеслись бы по дому с привидениями вслед за подземным толчком. После чего происходят громкий пердеж и отрыжка. Скумбрия рвется наружу даже через поры.
   После скумбриевого ужина остается только сидеть, ибо список тем для разговора резко сужается. Я не представляю, как можно после поедания скумбрии говорить о поэзии, эстетике и мире во всем мире.
   И чтобы окончательно превратить наш обед в гастрономическую Хиросиму, мы съели на десерт по куску хлеба от Ли Меллона. Хлеб Ли Меллона точно соответствовал описаниям сухарей, которыми кормили солдат Гражданской войны. В этом, разумеется, не было ничего неожиданного.
   Я уже научился вставать по стойке смирно и салютовать глазами невидимому флагу – флагу того, кто соглашается заниматься стряпней, – когда раз в два-три дня Ли Меллон провозглашал:
   – Кажется, пришло время печь хлеб.
   Это потребовало времени и усилий, но я добился своего и могу теперь его есть: твердый, как камень, в дюйм толщиной, безвкусный, похожий на Бетти Крокер [20 - Бетти Крокер – автор и торговая марка знаменитой поваренной книги и коллекции кулинарных рецептов.], отправляющуюся в ад, или на тысячу солдат, марширующих по дорогам Вирджинии – миля за милей по диким просторам.

Приготовления к Экклезиасту

   Сразу после ужина я решил, что не буду слушать кваканье лягушек, уже собравшихся в пруду с первыми красками заката, а, забрав пердеж и отрыжку, посижу в одиночестве у себя в будке и почитаю Экклезиаста.
   – А я посижу здесь и почитаю лягушек, – перднул Ли Меллон.
   – Что ты сказал, Ли? Я не слышу. Эти лягушки. Кричи громче, – перднул я.
   Ли Меллон встал, бросил в пруд здоровенный камень и проорал:
   – Кэмпбельский суп!
   Лягушки умолкли. Камня и крика им хватало на несколько секунд, после чего все начиналось снова. Ли Меллон держал в будке целую груду камней. Лягушки начинались с одного квака, за первым следовал второй – и так до тех пор, пока к хору не присоединялась 7452‐я лягушка.
   Самое смешное, что, посылая в пруд какой угодно метательный снаряд, Ли Меллон должен был кричать именно «Кэмпбельский суп!». Чтобы понять, какой именно крик в комплекте с прицельным камнеметанием лучше всего действует на лягушек, Ли Меллон экспериментировал сначала с известными ему ругательствами, потом с бессмысленными наборами звуков.
   Он оказался хорошим исследователем и методом проб и ошибок выяснил, что самый сильный страх нагоняет на лягушек фраза «Кэмпбельский суп!». Так что теперь вместо того, чтобы выкрикивать скучную бессмыслицу, он орал в биг-сурскую ночь: «Кэмпбельский суп!»
   – Так что ты хотел сказать? – перднул я.
   – Я посижу здесь и почитаю лягушек. Ты что – не любишь лягушек? – перднул Ли Меллон. – Именно это я и хотел сказать. Где твой патриотизм? Между прочим, на американском флаге тоже есть лягушка [21 - Лягушкой иногда называют бечевку, которая висит у древка флага.].
   – Я пойду к себе в будку, – перднул я, – читать Экклезиаста.
   – В последнее время ты слишком часто читаешь Экклезиаста, – перднул Ли Меллон. – Насколько я помню, там читать-то особенно нечего. Последи за собой, сынок.
   – Всему свое время, – сказал я.
   – Нет, динамит для этих лягушек слишком хорош, – сказал Ли Меллон. – Надо придумать что-нибудь поинтереснее. Динамит слишком быстро действует. У меня появилась идея.
//-- * * * --//
   Пытаясь утихомирить лягушек, Ли Меллон перепробовал множество разных способов. Он кидал в них камнями. Он лупил по пруду метлой. Он лил туда полные ведра кипятка. Как-то он даже выплеснул в пруд два галлона прокисшего красного вина.
   Одно время он ловил в сумерках лягушек и бросал их в ущелье. Каждый вечер он отправлял вниз не меньше дюжины пленников. Это продолжалось неделю.
   Потом Ли Меллону вдруг пришло в голову, что лягушки выбираются из ущелья наверх. Он сказал, что это занимает у них дня два.
   – Чертовы твари, – сказал он. – Там высоко, но они карабкаются.
   Он так разозлился, что следующую пойманную лягушку бросил в камин. Сперва лягушка стала черного цвета, потом стала ниточкой, и наконец ее вообще не стало. Я посмотрел на Ли Меллона. Он посмотрел на меня.
   – Ты прав. Это не метод.
   Полдня он собирал камни и цеплял к ним веревки, а вечером, наловив лягушек, привязал им на спину по камню и бросил в ущелье.
   – Это их задержит. Труднее будет выбираться наружу, – сказал он, но средство не подействовало, поскольку лягушек было слишком много; через неделю ему надоело это занятие и он вернулся к метанию камней и крикам «Кэмпбельский суп!».
   По крайней мере, нам ни разу не попалась в пруду лягушка с камнем на спине. Это было бы уже слишком.
   В пруду плавали две небольшие водяные змеи, но они могли съесть за день не больше двух лягушек. Толку от них было немного. Требовались анаконды. Наши змеи были скорее декоративны, чем функциональны.
//-- * * * --//
   – Ладно, оставляю тебя с лягушками, – перднул я. Первая уже квакнула, сейчас должны были подключиться остальные – ад надвигался со стороны пруда.
   – Запомни мои слова, Джесси. У меня есть план. – Ли Меллон перднул и постучал себя пальцем по лбу – так обычно проверяют на спелость арбузы. Результат оказался положительным. У меня по спине пробежали мурашки.
   – Спокойной ночи, – перднул я.
   – Да, действительно, – перднул Ли Меллон.

Заклепки Экклезиаста

   Я шел к себе в будку. По пути слушал, как где-то внизу бьет по камням океан. Я прошел мимо огорода. Чтобы его не клевали птицы, огород накрыли рыболовной сетью.
   И, как обычно, я налетел на мотоцикл, разложенный вокруг моей постели. Мотоцикл был любимым животным Ли Меллона. Он лежал на полу в количестве сорока пяти частей.
   Не реже двух раз в неделю Ли Меллон говорил:
   – Надо собрать мотоцикл. Он стоит четыреста долларов. – Он никогда не забывал добавить, что мотоцикл стоит четыреста долларов, но за этими разговорами ничего не следовало.
   Я зажег лампу и спрятался за стеклянными стенами будки. Мое жилище было меблировано так же, как и все остальные будки. У меня не было стола, стульев и кровати.
   Я спал на полу в спальном мешке, а два камня служили мне подпорками для книг. Лампа стояла на мотоциклетном двигателе, и это было удобно, потому что я мог направлять свет так, как мне нужно.
   В будке имелась грубо сколоченная дровяная печка – произведение Ли Меллона; холодными ночами она давала кое-какое тепло, но стоило прозевать момент, когда ей требовалась новая порция дров, и будка вновь погружалась в холод.
   И, конечно, именно здесь я читал ночами Экклезиаста – по очень старой Библии с тяжелыми страницами. Сначала я каждую ночь перечитывал его по нескольку раз, потом каждую ночь по разу, затем по одному стиху за ночь, теперь же меня интересовали знаки препинания.
   Фактически я их считал – каждую ночь по одной главе. Я завел специальный блокнот и заносил их туда аккуратными колонками. Блокнот назывался «Пунктуация в Экклезиасте». Мне нравился этот титул. Напоминало конспект по инженерному делу.
   И вправду, перед тем, как строить корабль, всегда считают, сколько понадобится заклепок и каких размеров. Мне было интересно, какие заклепки скрепляют Экклезиаст – прекрасный сумрачный корабль, плывущий по нашим водам.
   В конце концов, мои колонки расположились следующим образом: первая глава Экклезиаста содержит 57 знаков препинания – из них 22 запятые, 8 точек с запятыми, 8 двоеточий, 2 вопросительных знака и 17 тире.
   Вторая глава Экклезиаста содержит 103 знака препинания – из них 45 запятых, 12 точек с запятыми, 15 двоеточий, 6 вопросительных знаков и 25 тире.
   Третья глава Экклезиаста содержит 77 знаков препинания – из них 33 запятых, 21 точка с запятой, 8 двоеточий, 3 вопросительных знака и 12 тире.
   Четвертая глава Экклезиаста содержит 58 знаков препинания – из них 25 запятых, 9 точек с запятыми, 2 вопросительных знака и 17 тире.
   Пятая глава Экклезиаста содержит 67 знаков препинания – из них 25 запятых, 7 точек с запятыми, 15 двоеточий, 3 вопросительных знака и 17 тире.
//-- * * * --//
   Вот что я делал в Биг-Суре при свете керосиновой лампы, и это занятие доставляло мне радость и удовлетворение. Я давно подозревал, что Библию нужно читать только при свете керосиновой лампы. Я считаю, электричество не подходит Библии.
   При свете лампы Библия отдаст вам лучшее, что в ней есть. Я очень внимательно, чтобы ни в коем случае не ошибиться, пересчитал знаки препинания в Экклезиасте и задул лампу.

Мольбы о пощаде

   Примерно в двенадцать или в час ночи – можно было только догадываться, поскольку часов в Биг-Суре не существовало, – я услышал сквозь сон какой-то шум. Он доносился от старого грузовика, оставленного неподалеку от дороги. Шум не утихал, и вскоре я понял, что слышу человеческие голоса, но очень неразборчивые и странные – наконец раздался крик:
   – Пожалуйста, ради бога, не убивайте!
   Я вылез из спальника и быстро натянул штаны. Не разбираясь, что там, черт подери, происходит, я взял с собой на всякий случай топор. Шума было много, а приятного мало. Стараясь держаться в тени, я вышел из будки и осторожно двинулся на шум – что бы там ни происходило, мне меньше всего хотелось получить пиздюлей. Я шел красиво и тихо, как в настоящем вестерне.
   Внимательно прислушиваясь, я приближался к голосам. Самый спокойный принадлежал Ли Меллону. Вскоре я увидел стоявшую на земле керосиновую лампу и разглядел, что происходит. Я остановился в тени.
   Перед Ли Меллоном стояли на коленях два пацана. Это были совсем еще дети – наверное, школьники. Ли Меллон наводил на них винчестер. Вид у него при этом был чрезвычайно деловой.
   – Пожалуйста, ради всего святого… пожалуйста, пожалуйста, мы не знали, пожалуйста, – повторял один из пацанов. Оба были хорошо одеты. Ли Меллон стоял над ними в лохмотьях.
   Ли Меллон говорил тихо и бесстрастно; наверное, Джон Донн [22 - Джон Донн (1572–1631) – английский поэт-метафизик и мистик.] в елизаветинские времена читал таким голосом свои проповеди.
   – Я пристрелю вас, парни, как собак, скину тела акулам, а машину отгоню в Камбрию. Сотру пальчики. Брошу машину – и никто никогда не узнает, что с вами стряслось. Шериф пару дней поездит по дороге. Будет задавать глупые вопросы. Я буду отвечать: «Нет, шериф, не было их здесь никогда». Потом дело закроют, и вы так и останетесь среди пропавших в Салинасе. Надеюсь, парни, у вас нет мамаш, подружек и любимых собачек, потому что теперь они очень-очень долго вас не увидят.
   Первый ревел в три ручья. Он уже потерял дар речи. Второй тоже ревел, но еще владел голосом.
   – Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, – повторял он, словно детский стишок.
   В эту самую минуту из тени появился я с топором в руке. Они были готовы превратиться в дерьмо и протечь в Китай.
   – О-па, Джесси, – сказал Ли Меллон. – Смотри, кого я поймал. Два недоебка чуть не высосали весь наш бензин. Представляешь, Джесси?
   – И что теперь, Ли? – спросил я.
   Видите, какие отличные оказались у нас имена, как они подходили к таким делам? Имена сотворили для нас в прошлом веке [23 - Намек на Джесси Джеймса (1847–1882), знаменитого разбойника времен Гражданской войны между штатами, американского Робин Гуда и борца за независимость Юга.].
   – Наверное, я их пристрелю, Джесси, – бесстрастно сказал Ли Меллон. – С кого-то надо начать. Третий раз за последний месяц у нас воруют бензин. С кого-то надо начать. Так больше продолжаться не может, Джесси. Этих долбоебов придется пристрелить, чтоб неповадно было.
   Ли Меллон приставил дуло пустого винчестера ко лбу того, кто еще мог говорить, после чего он говорить уже не мог. Дар речи больше не обременял его рта. Он двигал ртом, словно хотел что-то сказать, но оттуда не вылетало ни звука.
   – Подожди минуту, Ли, – сказал я. – Конечно, их нужно пристрелить. Забрать у человека в пустыне последний бензин, оставить его посреди этого дерьма даже без пары роликовых коньков. Они заслужили пулю, но посмотри: они же совсем дети. Наверное, еще ходят в школу. Взгляни на этот персиковый пух.
   Ли Меллон наклонился и стал с интересом разглядывать их подбородки.
   – Да, Джесси, – сказал он. – Я понимаю. Но ведь с нами беременная женщина. Моя жена, она моя жена, и я ее люблю. Она может родить в любой момент. Она переносила уже две недели. Мы бы пришли сюда к машине, чтобы отвезти ее в Монтерей, чтобы она рожала в чистой больнице и под присмотром докторов, и тут бы выяснилось, что в грузовике нет бензина, и мой ребенок бы умер.
   – Нет, Джесси, нет, нет и нет, – сказал Ли Меллон. – За убийство своего новорожденного сына я просто обязан пристрелить их на месте. Черт, можно соединить их головы, и тогда хватит одной пули. У меня есть одна, очень медленная. Будет идти сквозь черепа минут пять. Настоящий ад.
   Потерявший дар речи – в тот самый момент, когда Ли Меллон появился перед ними с керосиновой лампой в одной руке, ружьем в другой, и сказал, что застрелит, если они сдвинутся хоть на дюйм, впрочем, если хотят, могут двигаться, потому что он все равно их застрелит, ему даже нравится стрелять по движущимся мишеням, это хорошая тренировка для глаз, – наконец заговорил:
   – Мне девятнадцать лет. Мы не нашли бензобак. У меня сестра в Санта-Барбаре. – Больше он ничего не сказал – язык отнялся снова. Оба ревели. Слезы текли по щекам, носы хлюпали.
   – Да, – сказал Ли Меллон. – Они еще молоды, Джесси. Пожалуй, им нужно дать шанс исправиться, прежде чем их ебаные мозги полетят во все стороны – в наказание за кражу бензина у неродившегоя ребенка. – После этих слов они заревели еще сильнее, хотя, казалось бы, это невозможно.
   – Что ж, Ли, – сказал я. – Ничего ужасного пока не произошло. Всего лишь попытка украсть у нас последние пять галлонов бензина.
   – Ладно, Джесси, – философски сказал Ли Меллон, переступая с ноги на ногу. – Если они заплатят мне за весь бензин, который у нас украли за месяц, я, так и быть, возможно, сохраню им жизнь. Возможно. Я как-то обещал матушке, Господи, спаси на небесах ее душу, что если мне выпадет шанс протянуть руку помощи сбившимся с пути, я это сделаю. Сколько у вас с собой денег, ребята?
   Оба мгновенно, не говоря ни слова, словно пара глухонемых сиамских близнецов, вытащили из карманов кошельки и отдали Ли Меллону все, что там было. Получилось $6.72.
   Ли Меллон взял деньги и спрятал в карман.
   – Вы доказали свою преданность, ребята, – сказал он. – Живите. – Один из них прополз вперед и поцеловал Ли Меллону ботинок.
   – Ну-ну, – сказал Ли Меллон. – Не распускать нюни. Покажите, на что вы способны. – И он строем повел их к машине. Теперь это были самые счастливые пацаны в мире. У них был «Форд» 1941 года со всеми этими штучками, которыми мальчишки разукрашивают машины.
   Скорее всего, ребята попали не на ту дорогу и сожгли весь бензин. Им нужно было на 101-ю. Здесь на много миль нет ни одной автозаправки, и они решили, что мы не обеднеем из-за нескольких галлонов бензина. Если бы у нас горел свет, они, наверное, просто попросили бы.
   Ли Меллон помахал на прощание винчестером, и они очень медленно поехали в сторону Сан-Луис-Обиспо и Санта-Барбары, где их ждала сестра. Да, скорее всего, это была ошибка навигации. Им следовало оставаться на 101-й.
   Ли Меллон помахал на прощание винчестером и нажал на курок. Конечно, они были слишком далеко и ничего не услышали. Они были примерно в пятидесяти ярдах от нас, машина набирала скорость, и они не могли услышать характерный звук, с которым боек щелкает в пустом стволе.

Грузовик

   На завтрак мы ели пшеничные хлопья. Этих хлопьев у нас был пятидесятифунтовый мешок, купленный в Сан-Франциско на старом рынке у Хрустального дворца. За пару дней до того, как это прекрасное здание снесли и на его место водрузили мотель.
   Пшеничные хлопья становились нашим тоскливым завтраком всякий раз, когда заканчивалась другая еда. Еще у нас было сухое молоко, чтобы заливать им хлопья, немного сахара и сухари от Ли Меллона. Кофе не было, только зеленый чай.
   – Мы теперь богатые, – сказал Ли Меллон, доставая из кармана $6.72. Он положил деньги перед собой на пол и стал похож на нумизмата, разглядывающего редкую монету.
   – Можно купить еды, – наивно предложил я. – Или патроны.
   – Вряд ли эти парни смогут отстирать свои штаны, – засмеялся Ли Меллон. – В химчистку они их точно не понесут.
   – Ха-ха, – засмеялся я.
   С крыши спрыгнул кот. У нас было полдюжины котов. Они вечно хотели есть. Кот подошел поближе и попытался отгрызть кусочек сухаря Ли Меллона. Поскребясь зубом, он решил, что сухарь не стоит таких усилий.
   Кот ушел на веранду и, усевшись на бледном солнышке, стал смотреть, как по дну пруда скользит довольная змея с полупереваренной лягушкой в животе.
   – Возьмем деньги и поедем трахаться, – сказал Ли Меллон. – Это важнее, чем еда и патроны. У меня и без патронов все хорошо вышло. Давно надо было поставить грузовик поближе к дороге. Жили бы сейчас куда лучше.
   – Ты собираешься трахаться за $6.72? – спросил я.
   – Поедем к Элизабет.
   – Она же работает только в Лос-Анджелесе, – сказал я.
   – Вообще-то да, но иногда дает. Для разнообразия. Нужно застать ее в подходящем настроении. То, что она творит в Лос-Анджелесе – вообще фантастика.
   – Коробка патронов 22-го калибра – было бы здорово, – сказал я. – Фунт кофе… на двоих? Стодолларовая девушка из Лос-Анджелеса за $6.72? Может, ты еще спишь, дружище?
   – Нет, не сплю, – сказал он. – Все будет нормально. В любом случае, мы ничего не теряем. Может, она пригласит нас на завтрак. Доедай батон и поехали.
   Ли Меллон обладал воистину уникальным чувством искажения. Доедай батон. Предмет, который я держал в руке, никогда не имел ничего общего с батоном. Я отложил молоток с зубилом, и мы пошли к грузовику.
   Грузовик был похож на машину времен Гражданской войны, если бы тогда были машины. Но он ездил, несмотря на отсутствие бензобака.
   К раме грузовика была приделана пятидесятигаллонная бензиновая канистра со специальным цилиндром на крышке, который с помощью насоса соединялся с карбюратором.
   Работало это так. Ли Меллон крутил руль, а я стоял в кузове и следил, чтобы с насосом все было в порядке, чтобы он не отлетел на ухабах.
   Когда мы выезжали на шоссе, вид у нас был весьма забавный. У меня так и не хватило духу спросить Ли Меллона, что случилось с бензобаком. Я предпочел не знать.

В разгар жизни

   Я видел Элизабет всего два раза, но запомнил надолго. Она была прекрасна и три месяца в году работала в Лос-Анджелесе. Каждый год она нанимала какую-нибудь женщину, обычно мексиканку, чтобы та жила в Биг-Суре и смотрела за детьми, пока ее нет. После чего производила над собой фантастические манипуляции, причем делала это очень профессионально.
   В Биг-Суре она жила в грубо сколоченном трехкомнатном домике с четырьмя детьми, каждый из которых был похож на нее, как отражение в зеркале. Она носила распущенные волосы до плеч, свободные платья из грубой ткани на теле, сандалии на ногах и жила жизнью физического и духовного созерцания.
   Она разводила огород, консервировала овощи, колола дрова, шила одежду – короче, делала все, что делает женщина, когда ей приходится жить без мужчины, одной, вдали от мира, и растить детей, отдавая им лучшее, что у нее есть. Она была очень спокойной и много читала.
   Такую жизнь она вынашивала девять месяцев в году – как особого рода беременность, – после чего нанимала мексиканку, чтобы та смотрела за детьми, и уезжала в Лос-Анджелес, где, произведя с собой физическую и духовную трансформацию, превращалась в очень дорогую девушку по вызову, специализирующуюся на экзотических удовольствиях для тех мужчин, которым для исполнения изощренных фантазий нужна красивая женщина.
   Она делала все, чего хотели мужчины. Они платили ей сто долларов, а иногда и больше, за то, что она давала им возможность чувствовать себя комфортно и не стыдиться своих желаний, – если же мужчины хотели, наоборот, почувствовать дискомфорт, она и это делала, и иногда ей платили дополнительно именно за то, что она позволяла им почувствовать себя дискомфортно.
   Элизабет была высококвалифицированным специалистом, работала три месяца в году и делала на этом деньги. Потом возвращалась в Биг-Сур, распускала по плечам длинные волосы, вела жизнь, наполненную физическим и духовным созерцанием, и не переносила, когда убивают живых существ.
   Она была вегетарианкой. Яйца – единственная ее слабость. Во двор, где играли ее дети, часто заползали гремучие змеи, но она их не трогала.
   Старшему ребенку было одиннадцать лет, младшему шесть, и змеи вокруг водились в изобилии. Они приползали и уползали, словно мыши, но никогда не прикасались к детям.
   Ее муж погиб в Корее. Больше о нем ничего не известно. Она переехала в Биг-Сур после его смерти. Она избегала о нем говорить.
   Мы ехали к ее дому. До него было двенадцать миль по шоссе и потом еще несколько вдоль темного каньона. Приходилось внимательно следить за дорогой. Здесь очень легко пропустить нужный поворот. Наша максимальная скорость по автотрассе составляла двадцать миль в час. Мы доехали до ее дома, остановили машину, Ли Меллон вылез, а я слез. Мы были слаженной командой.
   Между деревьев мы увидели длинную веревку с бельем. Ветра не было, и оно висело неподвижно. Во дворе были разбросаны игрушки и стояли декорации, которые дети соорудили для какой-то игры из песка, оленьих рогов и ракушек, но игры настолько странной, что никто, кроме самих детей, не мог бы объяснить, что это такое. Возможно, это вообще была не игра, а ее могила.
   Машины Элизабет не было. Тишину нарушали только куры за загородкой. Там с важным видом и производя много шума, расхаживал петух. Дома никого не было.
   Ли Меллон смотрел на петуха. Сначала он решил его украсть, потом решил оставить ей на кухонном столе деньги и записку, в которой сообщалось бы, что он покупает петуха за такую-то сумму, потом он решил, что ну его к черту. Пусть петух остается с ней. Он слишком велик для Ли Меллона. При этом все происшедшее происходило только у него в голове, поскольку Ли Меллон не произнес ни слова.
   Наконец он заговорил и вымолвил:
   – Никого нет дома. – Это и спасло петуха, которому предстояло теперь жить долго, умереть своей смертью и быть похороненным в могиле детской игры.

Конец $6.72

   Когда мы вернулись к себе, и Ли Меллон вылез из грузовика, а я слез, стало заметно, что в глотке Ли Меллона угнездилось желание выпить. Мысли о хорошей выпивке птицами летали у него в глазах.
   – Жаль, что ее не было дома, – сказал Ли Меллон, подбирая с земли камень и швыряя его в Тихий океан. Камень не достиг океана. Он приземлился на кучу из семи миллиардов других камней.
   – Да-а, – сказал я.
   – Кто знает, может, что-то и получилось бы, – сказал Ли Меллон.
   Я точно знал, что ничего бы не получилось, но все же сказал:
   – Да-а, если бы она была дома…
   Птицы по-прежнему летали у него в глазах стаей мелких пьяниц и прятали под крыльями стаканы. Над океаном строился туман. Строился не как жалкая лачуга, а как шикарный отель. «Гранд-отель» Биг-Сура. Скоро начнут отделывать внутренности, отель накроет ущелье, и все исчезнет в стаях дымчатых коридорных.
   Ли Меллон явно нервничал.
   – Давай поймаем машину и поедем в Монтерей пить, – сказал он.
   – Только с одним условием: сначала я набью карманы рисом, а перед тем, как начать пить, суну себе в мошну фунт гамбургеров, – сказал я. Слово «мошна» я употребил в том смысле, в каком обычно говорят «утроба».
   – Ладно, – ответил он.
   Восемь часов спустя я сидел в маленьком баре Монтерея с девушкой. Перед нею стоял бокал красного вина, передо мной – мартини. Иногда такое случается. Никаких разговоров о будущем и лишь смутное понимание того, что происходило прежде. Ли Меллон лежал в отключке под стойкой. Я смыл с него блевотину и закрыл большой картонной коробкой, чтобы не увидела полиция.
   В баре было много народу. Первое время я с трудом сдерживал изумление от того, что меня окружают люди. Я изо всех сил притворялся человеком и таким способом оказался напротив девушки.
   Мы познакомились час назад, когда Ли Меллон повалился прямо на нее. Пока я отдирал его от девушки – а это, между прочим, не проходят в школе по арифметике, – мы с нею перекинулись несколькими словами, за чем последовало сидение друг напротив друга и два бокала.
   Я держал во рту глоток холодного мартини до тех пор, пока его температура не становилась равной температуре моего тела. Старые добрые 98.6 по Фаренгейту – единственная связь с реальностью. Если считать полный рот мартини имеющим какое-то отношение к реальности.
   Девушку звали Элайн, и чем дольше я на нее смотрел, тем больше она расцветала, что само по себе здорово, только мало у кого получается. Это трудно. У нее получалось. Странная накрутка чувствовалась в ней и ужасно мне нравилась.
   – Чем ты занимаешься? – спросила она.
   Это нужно было обдумать. Можно было сказать: «Я живу с Ли Меллоном, как последняя собака». Нет, только не это. Лучше «Ты любишь яблоки?», а когда она ответит «да», я скажу: «Пошли в кровать». Нет, еще рано. Наконец я придумал что сказать. Я произнес тихо, но с мягким нажимом:
   – Я живу в Биг-Суре.
   – Это замечательно, – сказала она. – Я живу в Пасифик-Гроув. А чем ты занимаешься?
   Неплохо, подумал я. Попробуем еще.
   – Я безработный, – сказал я.
   – Я тоже безработная, – сказала она. – А чем ты занимаешься?
   Приходилось иметь дело с новой сильной стороной ее натуры, и я уже готов был бежать. Отпустите меня! Я смотрел на нее робко и с какой-то религиозной заторможенностью, опутавшей меня, точно пальмовые ветви.
   – Я священник, – сказал я.
   Она посмотрела на меня так же робко и сказала так же заторможенно:
   – Я монахиня. А чем ты занимаешься?
   Это уже упорство. Начиналась борьба. Девушка мне нравилась. Я всегда был неравнодушен к умным женщинам. Это моя слабость, с которой бесполезно бороться.
   Через некоторое время мы гуляли по берегу. Моя рука располагалась у нее на талии под свитером, ползла наверх к груди, а пальцы делали что-то свое, сравнявшись по разумности с мелкими растениями, независимыми и безответственными.
   У Джесси есть девушка, и их познакомил Ли Меллон.
   – Когда ты решила уйти в монастырь? – спросил я.
   – Когда мне исполнилось шесть лет, – сказала она.
   – Я решил стать священником в пять лет, – сказал я.
   – Я решила стать монахиней в четыре года.
   – Я решил стать священником в три года.
   – Это хорошо. Я решила стать монахиней в два года.
   – Я решил стать священником в год.
   – Я решила стать монахиней, как только родилась. В первый же день. Очень важно начать жизнь с верного шага, – гордо сказала она.
   – Что ж, когда я родился, меня здесь не было, так что я не смог принять решение. Моя мать была в Бомбее. Я в Салинасе. Думаю, ты была неправа, – скромно сказал я.
   Это ее расстроило. А я был рад узнать, что такая глупость смогла довести нас до ее дома. Она закрыла дверь, а я бросил взгляд на книги – есть у меня такая дурная привычка. Привет, Дилан Томас [24 - Дилан Томас (1914–1953) – выдающийся уэльский поэт, классик англоязычной литературы.]. Я озирался, точно енот: еще одна моя привычка, хоть и не такая плохая.
   Жилища, в которых обитают юные леди, вызывают у меня огромное любопытство. Мне нравится изучать запахи, среди которых живут юные леди, разные безделушки и то, как свет падает на вещи и особенно на запахи.
   Она сделала мне сэндвич. Я не стал его есть. Не знаю, зачем она его делала. Мы легли на кровать. Я положил руку ей между ног. На одеяле под нами было нарисовано родео. Ковбои, лошади и повозки. Она крепко прижалась к моей руке.
   За миг до того, как мы прильнули друг к другу, словно малые республики, вступающие в Объединенные Нации, у меня в голове промелькнуло кинематографическое видение, на котором дюжина вставленных в рамки Ли Меллонов лежала, укрытая картонными коробками, под стойками баров.

В Геттисберг! В Геттисберг! [25 - Имеется в виду Геттисбергская кампания – серия сражений у города Геттисберг, Пенсильвания, в июне-июле 1863 г., переломившая ход Гражданской войны и обусловившая поражение Юга.]

   Через некоторое прекрасное время я поднялся и сел на край кровати. В комнате горела неяркая лампа, и свет от нее рисовал на потолке абстрактную картину. У Элайн была лампа с абстрактным узором на абажуре. Ну и ладно…
   Был в комнате и старый знакомый, преданный слуга стен – плакат с фотографией борющегося с быком Маноле [26 - Маноле (1917–1947) – легендарный испанский матадор, погибший на арене во время корриды.], которого вновь и вновь встречаешь на стенах у юных леди. Как же они любят этот плакат, и как он любит их. Они нежно заботятся друг о друге.
   Была еще гитара со словом ЛЮБОВЬ на тыльной стороне деки, она висела, повернувшись струнами к стене, – так, словно стена могла вдруг наиграть какую-нибудь простенькую мелодию, например, отрывок из «Зеленых рукавов» или «Полночного курьерского» [27 - «Greensleeves» – английская, «Midnight Special» – американская народные песни.].
   – Что ты делаешь? – спросила Элайн, мягко глядя на меня. Радость секса сделала ее лицо недоуменным. Она была похожа на ребенка, который только что проснулся после короткого дневного сна, хотя, конечно же, она не спала.
   Я радовался, что это продолжалось так долго, или казалось таким долгим, радовался, что опять стал сам собой, и опять радовался, что радуюсь.
   – Нужно вытащить Ли Меллона из-под стойки, – сказал я. – Иначе его найдет полиция. Этого нельзя допустить. Он ненавидит тюрьмы. Всегда ненавидел. Он уже в раннем детстве испытал все ужасы тюрьмы.
   – Что? – спросила она.
   – Да-да, – сказал я. – Он получил десять лет за убийство родителей.
   Она натянула на себя одеяло и лежала теперь улыбаясь, и я тоже улыбался ей в ответ. Потом она стала медленно двигать одеяло вниз – туда, где начиналась грудь, потом ниже, «необычайно мягкий» материал двигался… вниз.
   – Ли Меллон попадет в полицию, – сказал я. Это прозвучало как лозунг социалистического государства. ЭКОНОМЬТЕ ЭЛЕКТРОЭНЕРГИЮ. УХОДЯ, ГАСИТЕ СВЕТ. ЛИ МЕЛЛОН ПОПАДЕТ В ПОЛИЦИЮ. Никакой разницы. – Ли Меллон попадет в полицию, – повторил я.
   Элайн улыбнулась и сказала: хорошо. Это было хорошо. Странная штука жизнь. Вчера ночью двое мальчишек ползали на коленях перед незаряженным ружьем Ли Меллона и воображали, что умоляют сохранить им жизнь, хотя на самом деле финансировали все, что происходит сейчас: меня в кровати с девушкой и укрытого картонной коробкой Ли Меллона под стойкой бара.
   Элайн спрыгнула с кровати.
   – Я пойду с тобой. Мы приведем его сюда, а потом в чувство.
   Она натянула свитер, потом влезла в брюки. Я превратился в благодарную аудиторию Олимпийских игр, наблюдающую, как все исчезает в одежде и появляется вновь, укрытое одеждой. Ноги она сунула в кеды.
   – Кто ты? – спросил я – Горацио Элджер для любого Казановы [28 - Горацио Элджер (1834–1899) – американский писатель, прославился книгами для детей, в которых описывал взлет нищих чистильщиков обуви или разносчиков газет к вершинам богатства и славы, произошедший исключительно благодаря их упорству и трудолюбию. Имя Горацио Элджера часто используют как синоним осуществленной американской мечты. Джованни Джакопо Казанова (1725–1798) – итальянский авантюрист, обладавший легендарной репутацией дамского угодника и сердцееда.].
   – Мои родители живут в Кармеле, – сказала она.
   Потом подошла ко мне, обвила руками и поцеловала в губы. Как это было хорошо.
   Мы нашли Ли Меллона на точно том же месте, где я его оставил; картон тоже был в сохранности. Ли Меллон походил на коробку с запакованным в ней чем-то – явно не мылом. Огромная коробка, полная Ли Меллона, внезапно и безо всякой рекламы прибыла в Америку.
   – Вставай, Ли Меллон, – сказал я и запел:

     Хэй, хоп, солнце встало. Хэй, хоп, солнце встало.
     Хэй, хоп, солнце встало рано поутру!

     Что мы будем делать с пьяным генералом?
     Что мы будем делать с пьяным генералом?
     Что мы будем делать с пьяным генералом
     рано поутру?

     Мы его отправим. Мы его отправим.
     Мы его отправим прямо в Геттисберг!
     В Геттисберг! В Геттисберг
     рано поутру!

   Элайн сунула мне сзади руку в штаны, оттянула пальцами резинку трусов, и стала двигаться вниз к щели задницы – пальцы при этом беспокойно шевелились, словно птичьи лапки на тонкой ветке.
   Ли Меллон медленно поднялся. Коробка упала на пол. Он был распакован. Он предстал перед миром. Конечный продукт американского духа, его гордость и производственная тайна.
   – Что случилось? – спросил он.
   – Spiritus frumenti [29 - Spiritus frumenti (лат.) – фармацевтический термин, принятый в США и означающий виски.], – сказала Элайн.

Отличный день

   На следующее утро мы ехали в Биг-Сур на машине Элайн. На заднем сиденье громоздились мешки с продуктами из монтерейского супермаркета. В багажнике лежали два аллигатора. Идея принадлежала Элайн.
   Когда Ли Меллон пьяным заплетающимся языком пожаловался на то, как нас замучили лягушки, Элайн быстро и четко сказала:
   – Я принесу аллигатора, – и принесла.
   Она отправилась в зоологический магазин и вернулась с двумя аллигаторами. Мы спросили, зачем ей сразу два аллигатора, и она ответила, что в магазине сегодня распродажа. Покупаешь первого аллигатора за обычную цену и платишь пенни за второго. Целый аллигатор за один цент. Это имело смысл.
   Ли Меллон вел машину, из его воспаленных глаз струилось счастье, а мы с Элайн сидели рядом с ним на переднем сиденье. Я обнимал ее за плечи. Мы проезжали мимо почтового ящика Генри Миллера [30 - Генри Миллер (1891–1980) – американский прозаик и эссеист.]. Сам ждал, когда привезут почту, сидя в старом «Кадиллаке», который еще водил в те времена.
   – Это Генри Миллер, – сказал я.
   – Ой, – сказала Элайн.
   С каждой минутой она нравилась мне все сильнее. Я ничего не имел против Генри Миллера, но, словно цветочная буря, о которой всегда вспоминают во время революций, мне все больше и больше нравилась Элайн.
   Ли Меллону она тоже пришлась по душе. Она купила продуктов на пятьдесят долларов и двух аллигаторов. Свернув в трубочку язык, Ли Меллон с отсутствующим видом пересчитывал во рту зубы. Получилось шесть штук; он разделил число мешков с продуктами на эти шесть зубов, и результат его, кажется, удовлетворил, судя по тому, что на лице у него появилась улыбка, похожая на руины Парфенона.
   – Отличный день! – сказал Ли Меллон. Впервые я слышал, чтобы он говорил «отличный день». Он мог сказать все что угодно, но только не «отличный день». Наверное, он сделал это специально, чтобы сбить меня с толку. У него получилось.
   – Я ни разу не была в Биг-Суре, – сказала Элайн, глядя через окно на проносившиеся мимо пейзажи. – Родители переехали в Кармель, когда я жила на востоке в кампусе.
   – Студентка? – воскликнул Ли Меллон, резко поворачиваясь назад, словно она вдруг объявила, что вся сложенная на заднем сиденье еда – на самом деле не еда, а искусные муляжи из воска.
   – А вот и нет! – победно провозгласила Элайн. – Я провалила экзамены, и предки сказали, что это не я такая дура, а во всем виноват колледж. И что ноги моей там больше не будет.
   – Это хорошо, – сказал Ли Меллон, восстанавливая контроль над машиной.
   В небе парила большая птица. Она подлетела к океану и осталась над ним.
   – Как красиво, – сказала Элайн.
   – Отличный день! – к моему ужасу вновь повторил Ли Меллон.

Мотоцикл

   Мы добрались до места только к вечеру. За полмили до Биг-Сура мы проехали по деревянному мостику, под которым плескался ручей. Я держал Элайн за руку. Cолнце, похожее в небесной дымке на бутылку пива, совершало древнеегипетскую торговлю, меняя край неба на край Тихого океана. Ли Меллон держался за руль. Все были довольны.
   Ли Меллон свернул с трассы, подъехал к старому грузовику и остановился.
   – Что это? – спросила Элайн.
   – Грузовик, – сказал я.
   – Откуда он взялся? – спросила она.
   – Я собрал его собственными руками, – сказал Ли Меллон.
   – Тогда понятно, – сказала Элайн. За поразительно короткое время она научилась разбираться, что происходит под оболочкой Ли Меллона. Это меня радовало.
   – Вот мы и дома, – сказал Ли Меллон. – Земля. Мой дедушка застолбил здесь когда-то участок. Войны с индейцами, засухи, наводнения, скотогоны, койоты, Западное побережье, Фрэнк Норрис [31 - Фрэнк Норрис (1870–1902) – калифорнийский писатель, автор романа «Спрут».] и крепкое бухло. Но знаешь, что было ужаснее всего – с чем приходилось и приходится до сих пор бороться Меллонам, и что их в конце концов доконает?
   – Нет, – сказала Элайн.
   – Бич Меллонов. Каждые десять лет он воплощается в громадную собаку. Ну, ты знаешь: «То были следы не зверя и не человека, но великого и ужасного Бича Меллонов».
   – Серьезная причина, – сказала она.
   Мы забрали мешки с продуктами и сквозь дыру в кухонной стене втащили их в будку. Коты провалились в кусты, как книги в приемные окошки библиотеки. Пройдет несколько минут, и голод вернет их нам, как прилежных классиков: «Деревушка», «Уайнзбург, Огайо» [32 - «Деревушка» (1940) – роман Уильяма Фолкнера (1897–1962), первая часть трилогии о Сноупсах. «Уайнзбург, Огайо» (1919) – самая известная книга американского писателя Шервуда Андерсона (1876–1941). Это собрание поэтических историй, посвященных жизни одного городка – микрокосм современной автору жизни.].
   – Что делать с аллигаторами? – спросила Элайн.
   – Оставим до вечера. Пусть побудут в машине, – сказал Ли Меллон так, словно багажник был самым подходящим для аллигаторов местом. – Я столько месяцев мечтал об этой минуте. Лягушки увидят, что человек – вершина творения на этой куче дерьма, и они смирятся.
   Элайн оглядывалась по сторонам; свет Биг-Сура играл в ее волосах, и они превращались в красивую калифорнийскую мелодию.
   – Очень интересно, – сказала она и тут же стукнулась головой о потолок. Я бросился ее утешать, но в этом не было необходимости. Она ударилась несильно. По сравнению с череподробильными катастрофами, которые происходили под этими перекрытиями, ее столкновение было лишь любовной лаской.
   – Кто это строил? – спросила она. – Фрэнк Ллойд Райт [33 - Фрэнк Ллойд Райт (1869–1959) – американский архитектор, знаменитый тем, что впервые стал строить здания с низкими крышами и горизонтальными линиями, «вписывая» их в пейзажи.]?
   – Нет, – сказал я, – Фрэнк Ллойд Меллон.
   – Он что, тоже архитектор?
   Ли Меллон подвинулся ближе и, нелепо ссутулившись, стал осматривать потолок. Он напоминал врача, который проверяет пульс у мертвого пациента. Я обратил внимание, что стою так же ссутулившись, как и Элайн. Нас согнуло знаменитой Потолочной Дугой Ли Меллона, на которую во времена инквизиции следовало бы получить патент.
   – Немного низковато, – сказал он Элайн.
   – Да, пожалуй, – сказал я.
   – Ты скоро привыкнешь, – сказал Ли Меллон Элайн.
   – Я в этом уверен, – сказал я.
   – Я тоже, – сказала она.
   Ли Меллон достал из мешка бутылку вина, мы вышли на веранду и выпили за закат солнца. Солнце переломилось, как бутылка пива в воде. Мы отражались в мелководье, словно в обломке египетского стекла. Каждый из двух кусков бога Ра утаскивало привязанным к нему лодочным мотором в 60 лошадиных сил.
   Вино оказалось темным ризлингом под названием «Братья Вент», и оно быстро кончилось.
   – Где мы будем спать? – спросила Элайн. Я повел ее к машине, забрал оттуда сумку, и мы пошли к стеклянному дому мимо огорода, укрытого рыболовной сетью.
   – Что это? – спросила она.
   – Огород, укрытый рыболовной сетью.
   Мы вошли в стеклянный дом, и она посмотрела на пол.
   – Мотоцикл? – спросила она.
   – Некоторым образом, – сказал я.
   – Ли Меллона? – спросила она.
   – Да.
   – Ах-хха. – Она кивнула головой.
   – А здесь уютно, – сказала она, опуская руки. Потом она увидела Библию. – Священник!
   – Именно. Я посещаю Нудный Институт Библии и учусь на церковного привратника. Сейчас я на преддипломной практике в напской городской больнице. Скоро у меня будет своя церковь. Я в отпуске. Каждое лето езжу сюда на воды.
   – Ах-хха, – она кивнула головой.
   Элайн села туда, где я сплю, посмотрела на меня снизу вверх, потом медленно опустилась спиной на спальный мешок.
   – Это твоя кровать, – сказала она, не спрашивая.
   На моей постели не было родео. Ни лошадей, ни ковбоев, ни повозок. Ничего, кроме спального мешка. Это казалось диковатым, точно на всех постелях мира обязательно должны были быть родео.
   Я выглянул в окно и увидел, как по тропинке к дому идет Ли Меллон. Я махнул ему, чтобы уходил. Он остановился, бросил на меня взгляд, дернул подбородком, как полагается генералу Конфедерации, и ушел обратно сквозь дыру в кухонной стене.
   – Что это под лампой? – спросила Элайн.
   – Мотоцикл, – сказал я.

Прощание лягушки

   Ужин этим вечером готовила Элайн. Какое счастье, когда у плиты стоит женщина. Она жарила свиные отбивные и превращалась в нашу прекрасную королеву жратвы. Только теперь я стал понимать, какую глубокую рану нанесла моей душе стряпня Ли Меллона.
   Я так и не смог полностью восстановить душевное здоровье, подорванное его кулинарией. Чтобы отгородиться от трагических воспоминаний, я выработал в себе защитный механизм, но боль затаилась внутри. Если я хоть на минуту ослаблю защиту, раздвоенное копыто его стряпни тут же материализуется во всей своей сомнительной красе и безжалостно лягнет меня в нёбо.
   Ли Меллон развел грандиозный огонь, и мы сидели у этого огня, держа в руках чашки крепкого черного кофе. Элайн купила еды даже для котов. Они собрались вокруг нас и вытягивались у огня, точно мохнатый папоротник. Все были добры и благодушны. Пока коты вымурлыкивали из глубины своей доисторической памяти проржавевшее или полупроросшее урчание – у них не было времени привыкнуть к радостям жизни, – мы вели диалог.
   – Что делают твои родители? – покровительственно спросил Ли Меллон. Я подавился кофе.
   – Я их дочь, – ответила Элайн.
   Несколько секунд Ли Меллон смотрел на нее, не моргая.
   – Что-то это мне напоминает. Кажется, Конан Дойля [34 - Сэр Артур Конан Дойль (1859–1930) – английский писатель, автор множества произведений о знаменитом детективе Шерлоке Холмсе.]. «Дело хитрожопой дочери», – сказал Ли Меллон.
   Он встал и принес из кухни одно из только что купленных яблок. И всеми своими шестью зубами принялся за работу. Я знал, что яблоко было хрустящим, но из его рта не доносилось ни звука, который указывал бы на присутствие в яблоке этого качества.
   – Мой отец – адвокат, – сказала Элайн.
   Ли Меллон кивнул. Вокруг его рта были теперь разбросаны минные осколки яблока.
   Элайн пододвинулась ближе и положила руку мне на колено. Я обнял ее за талию и прислонился спиной к деревянной стене. Ли Меллон восседал на своей задрипанной оленьей шкуре.
   Наступала ночь, растрачивая дневной свет. Все началось с того, что она потратила несколько центов света, но сейчас счет шел уже на тысячи долларов, и они таяли с каждой секундой. Скоро свет кончится, банк закроется, кассиров уволят, а президент пустит себе пулю в лоб.
   Сперва мы молча смотрели, как Ли Меллон геройски сражается с самым долгим в мире яблоком, потом придвинулись ближе друг к другу, потом вернулись к тишине Ли Меллона и яблока, потом опять занялись друг другом, и, наконец, совсем перестали обращать внимание на яблочный маскарад, слишком увлеченные своими сближениями.
   Покончив, наконец, с яблоком, Ли Меллон чмокнул губами, словно литаврами, и тут зазвучала первая лягушка.
   – Вот оно, – сказал Ли Меллон, готовый вести храбрую кавалерию в атаку по пыльной долине: наступало время знамен, время барабанов.
   Прозвучала вторая лягушка, потом снова первая. К ним присоединилась еще одна, втроем они взяли длинную ноту, следом вступила четвертая, три первых застрекотали, как щелкунчики, и Ли Меллон сказал:
   – Я пошел за аллигаторами. – Он зажег лампу, вылез сквозь дыру в кухонной стене и зашагал к машине.
   Элайн, кажется, задремала. Она лежала на полу, устроив голову у меня на коленях. Она немножко испугалась.
   – Где Ли Меллон? – спросила она. Я ее почти не слышал.
   – Он пошел за аллигаторами, – громко сказал я.
   – Это все лягушки? – громко спросила она и показала рукой в сторону шума, от которого уже закипал весь пруд.
   – Да, – громко сказал я.
   – Понятно, – громко сказала она.
   Вернулся Ли Меллон с аллигаторами. На лице у него сияла довольная шестизубая улыбка. Он опустил ящик на пол и достал оттуда первого. Аллигатор изумился: никак не мог сообразить, что он не в магазине. Он оглядывался по сторонам в поисках проволочной клетки со щенками, которая всегда стояла рядом с его аквариумом. Щенков не было. Аллигатор не понимал, куда они подевались. Ли Меллон держал аллигатора на руках.
   – Привет, аллигатор! – прокричал Ли Меллон. Аллигатор продолжал высматривать щенков. Ну, где же они?
   – Ты любишь лягушачьи лапки? – прокричал Ли Меллон и аккуратно выпустил аллигатора в пруд. Аллигатор улегся стационарно, как детский пароходик. Ли Меллон дал ему легкого пинка, и аллигатор поплыл.
   В пруду неожиданно стало тихо, словно его перенесли в центр кладбища. Ли Меллон достал из ящика второго аллигатора.
   Теперь второй аллигатор принялся искать щенков. И тоже не смог их найти. Куда же они подевались?
   Ли Меллон шлепнул аллигатора по спине, опустил в пруд, толкнул в воду, и тишина удвоилась. Молчание висело ночным туманом.
   – Что ж, теперь есть кому позаботиться о лягушках, – прошептала, наконец, Элайн. Тишина гипнотизировала.
   Ли Меллон стоял у пруда, ошеломленно таращась на темное водяное молчание.
   – Их больше нет, – сказал он.
   – Ага, – сказал я. – Там теперь никого нет, кроме аллигаторов.

Табачный обряд

   Ночь, и как хорошо лежать в постели с Элайн, обвившей меня, словно виноградная лоза, мою тень. Она зашла в тыл этой саранче памяти – безжалостной чуме, насылаемой на меня не менее безжалостной Цинтией.
   Теперь я желал Цинтии единственного: чтобы в Кетчикане на нее свалился огромный лосось. Я почти видел заголовки кетчиканских газет: ЛОСОСЬ ПАДАЕТ НА ДЕВУШКУ, и подзаголовок курсивом: «Расплющило, как блин».
   Я дотянулся рукой до лица Элайн и коснулся губ. Они были приоткрыты, я осторожно провел пальцами по зубам, тронул спящий кончик языка. Словно музыкант, касающийся клавиш темного пианино.
   Но перед тем как я уснул, в голове стройными рядами с барабанами и знаменами прошли мысли о Ли Меллоне. Я думал о том доисторическом периоде, который назывался ТРИ ДНЯ НАЗАД. Я думал о табачном обряде Ли Меллона.
   Когда у него кончался табак, а желание курить становилось нестерпимым, неизбежно наступала пора похода на Горду. Табачный солнечный вояж. За все время, что я был здесь, он совершал его пять или шесть раз.
   Табачный обряд Ли Меллона выглядел так: когда у него не оставалось больше ни табака, ни надежды добраться до него через любой из доступных каналов табачной реальности, Ли Меллон отправлялся пешком в Горду. Естественно, денег, чтобы купить табак в магазине, у него не было, и он шел по обочине шоссе. Предположим, сначала он двигался со стороны гор Санта-Лючия, выискивая по краю дороги окурки и складывая их в бумажный мешок.
   Иногда он находил целую россыпь бычков, похожую на грибную поляну в заповедном лесу, иногда от одного чинарика до другого приходилось идти целую милю. В этом случае, когда он находил, наконец, окурок, на его лице вспыхивало радостное шестизубое изумление. В других краях это называлось бы улыбкой.
   Иногда, пройдя полмили и не найдя ни единого сигаретного бычка, он впадал в депрессию, и тогда ему представлялось, что он никогда больше не найдет ни одного окурка, а так и будет идти и идти до самого Сиэтла, ни один бычок не попадется ему на обочине шоссе, потом он повернет на восток и дойдет до Нью-Йорка, будет искать на дороге окурки, но так ничего и не найдет. Ни одного распроклятого бычка до самого края американской мечты.
   До Горды было пять миль. Добравшись до места, Ли Меллон поворачивал обратно и шел по тихоокеанской стороне дороги. Океан сыпал свой пепел на песок и скалы. Бакланы толкали крыльями воздух. Киты и пеликаны творили то же самое с Тихим океаном.
   Как неистовый Бальбоа [35 - Васко Нуньес де Бальбоа (1475–1519) – испанский конкистадор, в 1513 г. первым из европейцев вышедший к тихоокеанскому побережью.], искал Ли Меллон сигаретные бычки на самом краю западного мира – пять миль до наших будок, – находя то там, то здесь изгнанников табачного королевства.
   Вернувшись домой, он садился у огня, доставал собранные окурки и вытряхивал их на газету пока там не собиралась куча свободного табака. Затем смешивал его, делил, смешивалделилсмешивалделилсмешивалделил и высыпал то, что получилось, в пустую жестянку.
   Табачный обряд Ли Меллона выполнялся регулярно, по увлекательности его можно было сравнить с высоким искусством, а курение становилось висящей в легких прекрасной картиной.
   Ли Меллон был последней мыслью, с которой я уснул, размазавшись ласковой нежной тенью вокруг Элайн. Ли Меллон рассыпался, как табачная крошка.

Снова Уилдернесс

   Утром я проснулся, солнце светило сквозь стекло, но Элайн в спальном мешке не было. Я стал оглядываться… где? И сразу увидел, как она склоняется над кусками мотоцикла. Одежды на ней не было, и вид круглой попы вернул мне веру в прогресс.
   – Это мотоцикл, – сказала она себе. Она походила на наседку, уговаривающую цыпленка не разваливаться на части.
   – Это мотоцикл, – повторила она. Негодный цыпленок! Куда ты подевал свою голову!
   – Привет, – сказал я. – Красивая задница.
   Она повернулась ко мне и улыбнулась.
   – Я просто решила взглянуть на мотоцикл. Ему чего-то не хватает, – сказала она.
   – Ага, похорон, – сказал я. – Мотоциклетного гроба, прощальных слов и траурной процессии на дороге в Марблтон [36 - Марблтон – город в штате Нью-Йорк, но само слово можно перевести как «мраморный город», то есть кладбище.]. Красивые грудки, – сказал я.
   Солнце заглядывало в окно, и комната наполнялась запахом горячего мотоцикла – так, словно мотоцикл был чем-то вроде бифштекса.
   Порцию мотоцикла с черным хлебом, пожалуйста.
   Что вы будете пить, сэр – бензин?
   Нет. Нет. Пожалуй, не стоит.
//-- * * * --//
   Элайн прикрыла грудь руками. Вид у нее стал смущенным.
   – Угадай, кто я?
   – А кто ты?
   Она дернула головой и улыбнулась.
   Боковым зрением я заметил, как что-то приближается. По дорожке к будке шел Ли Меллон. Я махнул ему рукой, чтобы он лез обратно в дыру кухонной стены.
   Ему не хотелось уходить. Он стал жестикулировать, изображая поедание завтрака и сопровождая движения мимикой, которая была призвана показать, как это вкусно. Завтрак был шикарный: жареная свинина, яйца, картошка и свежие фрукты.
   Из-под ног Ли Меллона выбежал кролик. Ли Меллон его не заметил, кролик спрятался в кустах и теперь таращился оттуда, прижав к голове уши. Прекрасному утру в Биг-Суре явно не хватало Алисы.
   – Так вот ты кто, – сказал я Элайн. Она опустила голову… да. Завтрак растворялся. Руки больше не закрывали грудь, тело слегка изогнулось и подалось вперед.
   Я замахал Ли Меллону руками – «ИДИ К ЧЕРТУ», и он медленно ретировался в дыру кухонной стены – свою неизменную страну чудес, Уилдернесс.

Свинский аллигатор

   Когда мы отправились завтракать, начался дождь. Свет, словно артиллерийский огонь, то появлялся, то исчезал в тучах, а теплый дождь шел прямо из света. Тридцать градусов неба над Тихим океаном превратились в огромную армию – Потомакскую армию под командованием генерала Улисса С. Гранта. Ли Меллон кормил свининой аллигатора. С ним была Элизабет.
   – Симпатичные аллигаторы, – улыбнулась она; зубы ее были рождены из лунного света, а темнота ноздрей казалась выточенной из агата.
   – Кушай свинину, – сказал Ли Меллон, проталкивая кусок мяса аллигатору в горло. Аллигатор сидел у него на коленях. Аллигатор сказал:
   – ГРОЛ! – опп/опп/опп/опп/опп/опп/опп/опп! – При этом кусок свинины торчал у него из пасти.
   Элизабет держала на коленях второго аллигатора. Ее аллигитор ничего не говорил. И из пасти у него ничего не торчало.
   Она светилась нежностью так, словно под кожей у нее горели фонари. Ее красота приводила меня в отчаяние.
   – Привет, – сказал я.
   – Привет, Джесси.
   Она меня помнила.
   – Это Элайн, – сказал я.
   – Привет, Элайн.
   – ГРОЛ! – опп/опп/опп/опп/опп/опп/опп/опп! – сказал аллигатор с торчащим из пасти куском свинины.
   Ничего не сказал мудрый аллигатор Элизабет, ибо знал, что кроткие аллигаторы унаследуют царствие земное.
   – Есть хочу, – сказал я.
   – Еще бы, – сказал Ли Меллон.
   На Элизабет было простое белое платье.
   – Что у нас на завтрак? – спросила Элайн.
   – Картинная галерея, – ответил Ли Меллон.
   – Я раньше не видела здесь аллигаторов, – сказала Элизабет. – Они симпатичные. Для чего они вам?
   – Купать лягушек, – сказала Элайн.
   – Для компании, – сказал Ли Меллон. – А то мне скучно. Аллигаторы – это музыка.
   Его аллигатор сказал:
   – ГРОЛ! – опп/опп/опп/опп/опп/опп/опп/опп!
   – Твой аллигатор похож на арфу, – сказала Элизабет, и стало ясно, что это действительно так – из ее слов вырастали струны.
   – А твой аллигатор похож на чемодан с губными гармошками, – сказал Ли Меллон по-собачьи льстиво – из его слов вырастал свист, которым подзывают псов.
   – Хватит аллигаторов! – сказал я. – Кофе у вас есть?
   Они засмеялись. В голосе Элизабет была дверь. За этой дверью пряталась другая, а за ней еще одна. Все двери были очень красивыми и вели из нее наружу.
   Элайн посмотрела на меня.
   – Пошли варить кофе, – сказал я.
   – Там есть кофе, – сказал Ли Меллон. – Вы меня не слушаете.
   – Я принесу, – сказала Элайн.
   – Я с тобой.
   – Хорошо, – сказала она.
   Огромная темная туча повернулась по часовой стрелке еще на несколько градусов, и сильный порыв ветра стал трепать будку. Ветер напомнил мне битву при Азенкуре [37 - Битва при Азенкуре (1415) – эпизод Столетней войны между Англией и Францией.] – он летел в нас, точно стрелы из воздуха. Ах, Азенкур: красота, и этим все сказано.
   – Я положу в огонь полено, – сказал я. БУМ! Я стукнулся головой. Кофе превратился в две белых полуночных чашки наизнанку.
   – Если хватит, я тоже выпью кофе, – сказала Элизабет. К двум другим добавилась третья белая чашка с черной изнанкой.
   – Давай завтракать, – сказал кто-то. Предположительно, я. Я вполне мог сказать что-либо подобное, потому что очень хотел есть.
   Свинина и яйца были вкусными, как и жареная картошка, как и очень вкусный клубничный джем. Ли Меллон завтракал с нами во второй раз.
   Он вытащил кусок мяса из аллигаторовой пасти, и теперь аллигатор превратился в обеденный стол, на который он поставил тарелку.
   – Пожарь мне этот кусок, – попросил Ли Меллон. – Его уже как следует отбили.
   Аллигатор больше не говорил «ГРОЛ! – опп/опп/опп/опп/опп/опп/опп/опп!». Обеденные столы не говорят таких слов.

Уилдернесс. Хайку аллигатора

   Шел сильный дождь, и ветер гудел в дыре кухонной стены, как армия Конфедерации: Уилдернесс – тысячи солдат, марширующих милю за милей по диким просторам – Уилдернесс!
   Элизабет с Ли Меллоном ушли в другую будку. Им нужно было о чем-то поговорить. Мы с Элайн остались держать аллигаторов. Мы не возражали.
//-- * * * --//
   6 мая 1864 года. Смертельно раненный лейтенант падает на землю. Проваливаясь сквозь черный ход в память, из отпечатков его пальцев вырастает мраморная глыба. И пока он лежит здесь, величественный, словно сама история, в тело вонзается новая пуля, заставляя его дернуться, как тень на движущейся картине. Возможно, это «Рождение Нации» [38 - «Рождение Нации» – фильм, посвященный американской Гражданской войне и снятый в 1915 году режиссером Дэвидом Йорком Гриффитом. Новаторская во всех смыслах, сделавшая революцию в кинематографе, эта лента трактует историю Гражданской войны с явной симпатией к Югу.].

Обычно оно сидит в огороде

   – Ой-й! – сказала Элизабет. – Потолок. – «Это же ужас просто», и сразу села.
   Мы выпустили аллигаторов в пруд. Они медленно уплыли на дно. Дождь лил такой, что невозможно было разглядеть дно пруда, да и не хотелось разглядывать.
   Элизабет сидела над водой. Белое платье превращало ее в лебедя. Когда она говорила, озеро стекало с лебедя, отвечая на великий вопрос вечности: что было раньше, озеро или лебедь?
   – Я вчера видела привидение, – сказала она. – Около курятника. Не знаю, что оно там делало. Обычно оно сидит в огороде. В кукурузе.
   – Привидение? – переспросила Элайн.
   – Да, у нас тут живет привидение, – сказала Элизабет. – Душа старика. Там, на плато его дом. Когда старик стал совсем дряхлым, он переехал в Салинас; говорят, он умер от тоски, а душа вернулась в Биг-Сур и теперь иногда бродит по ночам. Я не знаю, что она делает днем.
   – Вчера ночью он приходил к нам. Не знаю, что ему понадобилось в курятнике. Я открыла окно и сказала: «Привет, дух. Что ты делаешь в курятнике? Ты же обычно в огороде. Что случилось?»
   – Дух крикнул «В атаку!», махнул большим флагом и убежал в лес.
   – Флагом? – переспросила Элайн.
   – Точно так, – сказала Элизабет. – Старик был ветеран испано-американской войны.
   – Ух ты. А дети его не боятся?
   – Нет, – сказала Элизабет. – Они рады новому приятелю. В этих краях детям скучновато. Им нравится привидение. И потом, оно обычно сидит в огороде. – Теперь Элизабет улыбалась.
   Аллигаторы качались на поверхности пруда. Дождь кончился. На Элизабет было белое платье. Ли Меллон чесал голову. Наступала ночь. Я что-то сказал Элайн. Пруд был тих, как Мона Лиза.
//-- * * * --//
   – Где рядовой Августас Меллон? – спросил капитан.
   – Не могу знать. Минуту назад был здесь, – ответил сержант. Под носом у него росли длинные рыжие усы.
   – Он всегда здесь минуту назад. И никогда не сейчас. Наверное, как всегда, что-то у кого-то тырит, – сказал капитан.

Что-то стучит

   Мы ушли в будку спать. У Элизабет были какие-то дела с Ли Меллоном. Ее дети гостили сейчас в Кинг-Сити. Элайн разделась. Мне очень хотелось спать. Я ничего не помнил. Я просто закрыл глаза, или они сами закрылись.
   Потом что-то стало меня трясти. Не землетрясение, слишком мягкое, но настойчивое – словно море стало чем-то маленьким, теплым, человеческим и улеглось рядом со мной. И море обрело голос.
   – Проснись, Джесси, проснись. – Голос Элайн. – Проснись, Джесси. Слышишь, что-то стучит.
   – Что это, Элайн? – спросил я, протирая темноту, потому что темнотой теперь были мои глаза.
   – Что-то стучит, Джесси.
   – Что? Ничего не слышу.
   – Что-то стучит. Что-то стучит.
   – Хорошо, – сказал я и перестал тереть темноту. «Ну и пусть себе стучит. Очень красиво стучит», – и стал опять проваливаться в сон.
   – Проснись, Джесси! – сказала она. – Там что-то стучит.
   Ладно! Я проснулся и услышал стук, словно кто-то рубил в лесу деревья. Может, их там целая бригада.
   – Действительно, что-то стучит, – сказал я. – Надо пойти посмотреть.
   – Что я и пытаюсь тебе втолковать, – сказала она.
   Я зажег лампу: все повторяется. Прошлый раз это привело меня к тебе.
   – Сколько времени? – спросил я. Я перевернулся и взглянул на Элайн. Она была красивая.
   – Я не часы, – ответила она.
   Я оделся.
   – Я подожду здесь, – сказала Элайн. – Нет, я пойду с тобой.
   – Как хочешь, – сказал я. – Это, наверное, беспокойный Пол Баньян [39 - Пол Баньян – легендарный американский лесоруб, герой устных рассказов Среднего Запада.], а может, кто-то выкачивает топором бензин.
   – Топором?
   – Ага, так всегда и бывает. Плугом, рожком для обуви, кенгуриными сумками и так далее.
   – Что особенного в вашем бензине? – спросила Элайн.
   – Просто он там есть.
   Я сунул себе за пояс нож.
   – А это еще зачем? Что ты собираешься делать? Изображать Уильяма Бонни [40 - Уильям Бонни, или Пацан Билли (1859–1881) – знаменитый разбойник и конокрад.]?
   – Нет.
   – Как хочешь, – сказала она. – Раз тебе нравится разгуливать в таком виде.
   – Там может оказаться какой-нибудь псих. И потом, мы с Ли Меллоном иногда разыгрываем водевили. Я режу. Он стреляет. Прóклятая работа, – сказал я, осторожно касаясь ее волос. О, прекрасная оруженосица моего сердца!
   Ночь была холодной, а звезды ясными и чистыми, как питье: Ты мигай, ночная звезда мартини [41 - Аллюзия на самое известное стихотворение английской поэтессы Джейн Тэйлор (1783–1824) «Звезда»:Ты мигай, звезда ночная.Где ты, кто ты – я не знаю.Высоко ты надо мной,Как алмаз во тьме ночной.(Пер. О. Седаковой)], та самая звезда, что привела меня к тебе. Кто там выкачивает топором наш бензин?
   163 топора, полных бензина.
   Мы всё узнаем, ночная звезда. У нас нет выбора, мы – вершина творения на этой куче дерьма. Приходится соответствовать.
   Пробивясь сквозь дорожный гул, стук доносился с противоположной стороны шоссе. Звук был громкий, и в нем чувствовался определенный ритм: хакети/вакети-УХ!
   Темнота служила нам светом, Элайн крепко прижималась ко мне, а я нащупывал дорогу, словно осторожная ложка в руке слепца, выискивающая в супе макаронные буквы.
   – Почему ты не взял лампу? – спросила Элайн.
   – Не хочу, чтобы нас заметили.
   – Понятно, – сказала она.
   Впереди мы увидели странный свет, выходивший прямо из центра стука.
   – Что это? – прошептала Элайн.
   – Явно не петля времени, – сказал я, мы подошли ближе и рассмотрели пару автомобильных фар, вывернутых, словно фантастические альпинистские крюки, и маленького человека с большим топором, которым он рубил деревья, сваливая их на крышу машины.
   Машина была похожа на лес, свет выходил из нее так, словно где-то в чаще спрятали луну или фейерверк.
   – Доброе утро, – сказал я.
   Человек остановился и вытаращился на меня.
   – Это ты, Амиго Меллон? – спросил он.
   – Нет, – ответил я.
   – Да, это я, – ответил Ли Меллон, неожиданно оказавшись рядом с нами. Элайн дернулась у моей руки, как рыба.
   – Доброе утро, Амиго Меллон, – сказал человек. С топором в руке, рядом с лесом, в который превратилась его машина, вид у него был слегка безумный.
   – Чем занимаешься, приятель? – спросил Ли Меллон; теперь он стоял напротив меня с сосредоточенным видом.
   – Прячу машину, чтобы они меня не нашли. Меня ищут. Фараоны. Я в бегах. Я только что заплатил две сотни штрафа за скорость. Можно я здесь спрячусь, Амиго Меллон?
   – Конечно, только оставь в покое деревья.
   – Кто это с тобой? Они не фараоны? Эта женщина не детектив?
   – Нет, это мой кореш и его леди.
   – Они женаты?
   – Ага.
   – Это хорошо. Ненавижу законников.
   Он принялся рубить новое дерево. То была секвойя примерно четырех футов диаметром.
   – Погоди, приятель, – сказал Ли Меллон.
   – В чем дело, Амиго Меллон?
   – Ты, кажется, нарубил уже достаточно дров.
   – Я не хочу, чтобы они нашли машину.
   – У тебя тут целый лес, – сказал Ли Меллон. – Что за машина, кстати?
   Она была похожа на спортивную марку, заваленную лесом, и на больших гонках явно выглядела бы иначе.
   – Это моя «Бентли-бомба», Амиго Меллон.
   – Что ж, думаю, уже хватит. Может, стоит выключить фары? Если их погасить, полиция точно ничего не найдет.
   – Это идея, – сказал человек.
   Он стащил с машины несколько деревьев, добрался до дверцы, открыл ее и потушил свет. Затем закрыл дверь и снова навалил деревья на крышу.
   Он достал из кустов бумажный пакет. Каким-то инстинктом он нашел его в наступившей тьме. Судя по виду, в пакете были бутылки.
   – Спрячь меня, Амиго Меллон, – сказал он. Этот человек походил на Хамфри Богарта в фильме «Высокая Сьерра» [42 - «Высокая Сьерра» – гангстерский фильм, поставленный в 1941 г. режиссером Раулем Уолшем.], если не обращать внимание на то, что был маленьким, толстым, лысым и напоминал провинившегося бизнесмена, поскольку выудил из-под тех же кустов портфель и теперь зажимал его под мышкой.
   – Пошли, Рой Эрл, – сказал Ли Меллон, вспомнив то же самое, о чем только что думал я: героя Хамфри Богарта из «Высокой Сьерры».
   И мы двинулись вниз с Высокого Сура – четверо, сведенные судьбой; Рой Эрл и Ли Меллон постепенно выходили вперед.
//-- * * * --//
   Осколок пушечного ядра срубил с дерева ветку, и она упала в ручей. Удар ветки о воду был похож на газетный заголовок: ГДЕ АВГУСТАС МЕЛЛОН? – со дна ручья поднималась мутная черная грязь.
   В кустах лежала задыхавшаяся от дыма лошадь. Нестерпимый ружейный грохот вжимал ее в пламя – неотвратимое, как 1864 год.

Краткая история Америки после войны между штатами

   Когда мы пролезли через дыру в кухонной стене, Элизабет сидела у камина. На ней не было сейчас белого платья. Серое одеяло оборачивало ее плечи, как потертый мундир Конфедерации. Она смотрела на огонь. Она лишь на секунду подняла взгляд, когда мы появились.
   – Она детектив? – спросил Рой Эрл, прыгая на месте и теребя бумажный пакет. – Она похожа на детектива. На такую подсадную дамочку. У них в сумках ручки со слезоточивым газом.
   Естественно, Элизабет не смотрела больше на огонь, а с изумлением разглядывала Роя Эрла, который устроил теперь вокруг нее самый настоящий танец.
   – Ты кто? – спросила она так, словно обращалась к древесному жучку.
   – Джонсон Уэйд, – сказал он. – Я начальник страховой компании «Джонсон Уэйд». Что значит, кто я? Я большая шишка. У меня 100 000 в чемодане и две бутылки «Джима Бима» в пакете, еще сыр и гранат.
   – Это Рой Эрл, – сказал Ли Меллон, представляя незнакомца Элизабет. Он псих и в бегах.
   – Вы не верите, что у меня 100 000? – воскликнул Рой Эрл, вытаскивая из портфеля 100 000 аккуратными пачками 100-долларовых банкнот.
   Затем он упал перед Элизабет на колени. Он заглянул в самую глубину ее глаз и проговорил:
   – Ты мне подходишь. Дам $3500, если будешь со мной спать. Деньги на дне бутылки.
   Элизабет лишь плотнее обернула вокруг плеч серый мундир. Она отвернулась и стала снова смотреть в огонь. Там догорало полено, но не было жучков, которые смотрели бы на нее сквозь огонь, никаких bon voyage, никакого счастливого пути.
   – Я не желаю больше слушать ничего подобного, – сказал Ли Меллон, галантный генерал Конфедерации.
   Рой Эрл посмотрел на Элайн. Безумие пузырилось в нем так, словно мыльная вода затопила Карлсбадские пещеры и теперь с ревом вырывалась наружу.
   – Тебе $2000, – сказал он.
   – Давай уберем его отсюда, – сказал я.
   – Я с ним разберусь, Джесси. Эта птичка мне знакома. – Ли Меллон обернулся и очень внимательно посмотрел на Роя Эрла. – Заткнись, приятель, – сказал он. – Сядь и сделай так, чтобы твой рот больше не открывался.
   Рой Эрл огляделся и сел к деревянной стене. $100 000 он сунул обратно в портфель. Портфель положил на пол, а сверху поставил ноги. Так он и сидел с ногами на портфеле – потом достал из бумажного пакета бутылку «Джима Бима».
   Он сорвал печать, вытащил пробку и вылил солидную порцию виски себе в рот. Проглотил, дернув уродливым мохнатым горлом. Странно, потому что, как я уже говорил раньше, он был лысый.
   Он пробурчал «ГМММ-хорошо», почмокал и принялся вращать глазами, словно осьминог-наездник на дешевом карнавале. Он сунул бутылку обратно в пакет и принял невинный, как у новорожденного младенца, вид.
   Ли Меллона это вывело из себя.
   – Притормози, приятель.
   – В чем дело, Амиго Меллон?
   – Ты перебираешь, приятель.
   – Перебираю?
   – Ага. У тебя в мешке Библия короля Иакова, приятель.
   – А, ты хочешь выпить?
   – Нет, я хочу спасательный жилет.
   – Ужасно смешно. – Рой Эрл захохотал, как ненормальный, снял ноги с денег, перекатился по полу и принялся месить ими воздух, словно картофельное пюре. Затем опять сел и поставил ноги на деньги.
   Он уставился на нас так, что неожиданно показалось, будто он вообще не здесь. Просто сидел и улыбался, и это было ужасно. Свет качался на его фальшивых зубах, словно это были не зубы, а их освещенные могилы. Он был явно не в себе и почти не человек.
   Ли Меллон посмотрел на него, медленно покачал головой, подошел, взял из его рук пакет, достал оттуда бутылку «Джима Бима», вылил себе в рот большой глоток и протянул бутылку Элизабет, которая, кутаясь в мундир Конфедерации, сделала то же самое.
   Элизабет протянула бутылку мне. Я протянул Элайн. Она отпила немного и протянула мне обратно.
   БУМ! я стукнулся своей проклятой головой о потолок и тут же заглотил побольше виски, надеясь заглушить боль. Получилось. Рой Эрл, улыбаясь, смотрел на меня.
   – Давай поговорим, Рой, – сказал Ли Меллон.
   – Меня зовут Джонсон Уэйд. У меня в Сан-Хосе страховая компания «Джонсон Уэйд». Жена решила засадить меня в сумасшедший дом за то, что я купил себе новую машину – мою «Бентли-бомбу». Ей нужны все мои деньги, то же самое – сыну, он сейчас в Стэнфорде, и дочери, она ходит в Миллс-колледж.
   – Они хотят запереть папочку в психушке, упрятать в дурку. Хорошо, у меня для них есть сюрприз. Я только что заплатил $200 штрафа за скорость, и пошли они все к черту.
   – Что ты на это скажешь, а? Папочка умный. Я пошел в банк, забрал все деньги, акции, фонды, бумаги и драгоценности и еще гранат.
   Он дотянулся до пакета и вытащил оттуда гранат. Он держал его, словно фокусник, демонстрирующий результат сложного трюка.
   – Я его купил в Уотсонвилле, – сказал он. – За гривенник. Лучший гривенник, который я потратил в жизни. Эта пизда зубрит в Миллс-колледже арифметику, танцы и как выцарапать у бедного старого папаши то, что он заработал за всю свою жизнь, – она никогда не получит этот гривенник.
   – И этот мудак, мой сынок в Стэнфорде, пусть себе учится на доктора, он никогда не вытащит этот гривенник из глотки у бедного старого папаши. Ха-ха.
   – И психопатка жена, которая свихнулась на бридже, она хочет упереть меня в дурдом, потому что я хочу ездить на «Бентли-бомбе». Нету больше гранатного гривенника. Она никогда не потратит его на любовника из Морган-Хилл.
   – У меня в Сан-Хосе страховая компания «Джонсон Уэйд». Я Джонсон Уэйд. И они думают, что меня можно упереть в дурку только потому, что мне пятьдесят три года и я хочу ездить на спортивной машине. Пусть подумают про что-нибудь другое. Ебать их всех.
   – Мой адвокат сказал, чтобы я забрал все до цента и залез в угол, ушел в бега. Здесь они меня не найдут. Правда, Амиго Меллон?
   – Адвокат пришлет мне телеграмму в охотничий домик в Сан-Диего, про него никто не знает. У меня там лось и кадьякский медведь.
   – Он пришлет телеграмму, когда все станет ясно, когда их планы накроются. Вот так. А, Амиго Меллон?
   Он вдруг умолк. Он таращился на нас с той же глупой улыбкой. Все это он сказал так, словно был военнопленным и сообщал на допросе свое имя, звание и личный номер.
//-- * * * --//
   Ворона, не знающая, куда спрятаться от ужаса Уилдернесс, судорожно накручивала вокруг себя паутину. Другие твари: мыши, пчелы, кролики тоже заматывались каждый в свою паутину, узурпируя права пауков, которые стали теперь длинными и тонкими, словно земляные черви, дожидающиеся у входов в могилы.
   Мертвый шестнадцатилетний мальчик в мундире, развороченном, как детская площадка после землетрясения, лежал рядом с пятидесятидевятилетним мужчиной в мундире строгом, словно церковь – окончательная, закрытая, мертвая.

Картина Сарториуса [43 - Э. Сарториус – художник-баталист, оставивший после себя множество рисунков с изображениями эпизодов американской Гражданской войны.]: Ли Меллон в Сан-Хосе

   Нас оглушило. Ли Меллон увел его из будки. Он был в полном раздрае. Все молчали. Мы не могли говорить, а звезды над морем безмолвны всегда. Им так положено.
   Элизабет опять смотрела на огонь. Элайн сидела. Мы ждали Ли Меллона. Ждали звезды. Ждала Элизабет. Ждала Элайн. Я и само ожидание тоже ждали вместе со звездами, только они к этому привыкли за долгое, долгое время.
   – АМИГО МЕЛЛОНУ – УРА! – кричал из соседней будки Рой Эрл.
   – ЗАТКНИСЬ, ПСИХ!
   – АМИГО МЕЛЛОНУ – УРА!
   – ПСИХ! ПСИХ!
   Снова тишина и звезды над нами… Элизабет молчит.
   – Кофе? – спросила Элайн, пытаясь извлечь хоть каплю реальности из того, с чем мы имели сейчас дело. Это напомнило мне французского повара, который собрался что-то варить из двуглавого драконьего лука.
   – Хорошо бы, – сказал я, стараясь ей немного помочь, потому что сам хотел реальности. То, что есть у нас сейчас, не самое худшее. Но реальность лучше.
   Элайн сварила кофе. Я ей не помогал.
   Я представлял себе Ли Меллона – единственного в мире психиатра Конфедерации: обученного в Цюрихе, завернутого в полковое знамя, «Мэрилэнд! – мой-Мэрилэнд!» – психиатра из Биг-Сура, из снов и из этой странной реальности.
   Элизабет смотрела на огонь, а у кофе Элайн появились нервозные черты. Напиток ее раздражал.
   – ТЫ ПСИХ! – прорезал темноту голос Амиго Меллона. Да, психиатрия в действии – галантный, снискавший лавры и увенчанный лаврами психиатр выводит на тропу света очередной больной мозг.
   – Кажется, там что-то не так, – сказала Элизабет.
   Звезды ничего не говорили. Они ждали. Мой кофе превратился в полярного медведя-альбиноса – стал холодным и черным. Я вылил его в пруд.
   Потом появился Ли Меллон. Вид у него был усталый. В руках он держал виски, по бутылке в каждой. Он предложил нам выпить, и виски разнеслось вокруг, как звуки военного марша.
   – С таким же успехом можно было оставить ему заряженный пистолет, – сказал Ли Меллон. – Парень совершенно не в себе. С ним можно обращаться только как с психом. Тогда он реагирует, потому что на самом деле псих.
   – Его несет, – сказал я.
   – Да, – сказали женщины.
   Виски подействовало. Жаль, что нельзя предложить выпить звездам. Глядя сверху на смертных, они наверняка время от времени нуждаются в выпивке, особенно такими ночами, как эта. Мы пьянели.
   – Кто он такой? – спросил я.
   – Он появился здесь полгода назад, – сказал Ли Меллон. – Та же история. Прожил три дня. Бешеный, как гремучая змея в жару, настоящий динго. Я поехал с ним в Сан-Хосе. По пути мы застряли на два дня в непентском кабаке. Он оставил там $2000, и только после этого мы добрались до Сан-Хосе.
   – Семейство, когда увидело меня, чуть не усралось. Они точно такие, как он говорит. Плохо.
   – Он собирался отдать мне грузовик, который стоял у него в гараже. Конура что надо: три этажа, газон, цветочки. Япошка-садовник. Знаете эти фешенебельные горки за Сан-Хосе, где крутятся большие деньги.
   – Я прожил у него месяц. И будь я проклят, если от меня был какой-то толк ему и его ебнутой семейке. Мне нужен был только этот чертов грузовик.
   – Я торчал у него месяц, пил вино, которое он таскал ящиками, и слушал пластинки. Он водил меня по ресторанам. Кормил, поил. Он не приставал и не пытался клеиться.
   – Я выпил, наверное, десять ящиков очень хорошего вина. Я остопиздел всему семейству. У него была сотня колонок. Я врубал их на полную мощность, так что дом рыдал. Мне нужен был только распроклятый ебаный грузовик.
   – Рой выложил две тысячи на разные модные палаточные штучки, вино, консервированных раков, прочее говно и свалил это все в грузовик. Я получил все, кроме ебаных ключей от машины.
   – Я ходил в гараж и разглядывал грузовик. Смотрелся он клево. Парень был совсем не в себе. Натуральный псих. Почти такой же, как сейчас. Обращаться с ним можно было только как с психом: заткнись, сядь, иди поссы, и так далее.
   – Дочка бесилась, когда я кричал ее отцу: «ЗАТКНИСЬ, ПСИХ!» Однажды утром я отсыпался после вина, когда меня вдруг разбудила его жена. Она сказала: «Пора уходить. Я только что позвонила в полицию. У тебя есть ровно одна минута, забулдыга».
   – Я стал искать Роя. Естественно, его не было. Наверное, за ним кто-то присматривал, так что я остался на бобах: ни грузовика, ничего.
   – Я был так пьян, что забыл штиблеты. Пёрся обратно босиком. Еле поймал машину. В конце концов, ехал в кузове на навозе, весь в дерьме.
   – С тех пор я ничего о нем не слышал. Думал, они заперли его в дурдоме. Там ему и место, но он действительно большая шишка. И неплохо соображает.
   – Пока я сейчас разбирался в будке, он успел сбежать и зарыть где-то свой чемодан с деньгами. Явился весь в грязи, будто его изнасиловал могильщик.
//-- * * * --//
   ГДЕ АВГУСТАС МЕЛЛОН? – на первой странице «Уилдернесс Трибюн». Переверните 17-ю страницу, и вы найдете материал о Роберте Э. Ли. Переверните 100-ю страницу, там вас ждет интересная история об аллигаторах.

Бивачный огонь Биг-Сура

   Я вижу перед собою походный привал армии,
   Цветущая долина внизу, с фермами, зелеными садами,
   Позади – террасы горных склонов, обрывы, скалы взмывают ввысь,
   Изломанные, крутые, облепленые кедрами, смутные очертанья гребней,
   Не счесть бивачных костров, рассыпаных рядом и вдалеке, и там, на самой вершине,
   Призрачные силуэты солдат и коней маячат, растут, колеблются,
   И во все небо – небо! далеко, недосягаемо далеко, вспыхнув, восходят бессмертные звезды.
   – Уитмен [44 - Уолт Уитмен (1819–1892) – поэт, классик американской литературы. Перевод отрывка из его книги «Листья травы» (1855) О. Волгиной.].
   Мы приговорили виски за час до рассвета. Пустые бутылки лежали у наших ног, как предсказание войны. Звезды завершали в небе свои дела, красная нить связывала их с нашим будущим. И в этот момент у самого берега в трех или четырех сотнях ярдов от будки мы заметили огонь. Пожар разгорался, набирая скорость, инерцию и неотвратимость.
   Ли Меллон сорвался с места, я, спотыкаясь, побежал за ним. Мы примчались вовремя – еще секунда, и пожар стал бы неуправляемым.
   Пока мы растаскивали огонь, лупили и топтали его, скребли песком и ветками, вышибали огонь огнем, гасили огонь, Рой Эрл стоял рядом и говорил:
   – Ха-ха, огонь.
   Я думал, Ли Меллон разобьет ему физиономию, но он только усадил Роя Эрла на землю и приказал закрыть глаза руками, что тот и сделал, продолжая повторять:
   – Ха-ха, огонь. – Потом огня не стало.
   – Надеюсь, на маяке не заметили, – сказал Ли Меллон. – Это двадцать пять миль отсюда, но там хороший обзор, и я бы не хотел, чтобы они приехали разбираться. Ни к чему.
   Мы были покрыты копотью, потны, черны и едва сами не начали тлеть от усталости. Вид у нас был неважный – как у Дымчатых Медвежат [45 - Дымчатый Медвежонок – талисман лесных пожарников, симпатяга-медведь в джинсах, шляпе и форменной рубашке.] с лейкемией в последней стадии.
   Рой Эрл сидел свежий, как огурец, и закрывал руками глаза: ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не скажу, кроме «ха-ха, огонь»; а над всем этим – внезапно – величайший трансцендентальный пожарник в американской истории – главнокомандующий огня Уолт Уитмен – и звезды, подобные подвешенным в воздухе пожарным насосам, и струи света, льющиеся из их шлангов.
//-- * * * --//
   Рядовой Августас Меллон, тридцатисемилетний работорговец на довольствии у знаменитого южного университета, бежал, спасая свою жизнь, мимо случайных, но предрешенных, как шахматы, смертей Уилдернесс. Страх цеплялся за каждый стежок на его одежде, прицепился бы и к башмакам, если бы они у него были.
   Он бежал босиком через ручей с лежавшей в нем обрубленной веткой, он видел лошадь, задыхавшуюся в кустах от дыма, ворону, покрытую паутиной, двух мертвых солдат, лежавших рядом, и почти слышал свое имя – Августас Меллон, ищущий себя.

Снискать лавры

   Все пошли спать. Мы с Элайн – в стеклянный домик. В углу огорода сидело несколько куропаток, потом они улетели наверх в горы.
   Ли Меллон что-то сделал с Роем Эрлом. Не знаю что, но он сказал, что Рой Эрл не будет устраивать пожаров, пока они спят: генерал Конфедерации и его леди.
   – Я очень устала, – сказала Элайн, когда мы ложились.
   – Знаешь что? – сказал я.
   – Что?
   – Когда в следующий раз услышишь, как что-то стучит, сделай милость, не обращай внимания.
   – Хорошо. – И нас стало укачивать. Опять собрались облака, горячее солнце не светило в окна и не мешало нам спать.
   Проснулись мы уже к вечеру.
   – Я хочу трахаться, – сказала Элайн.
   Хорошо. Я трахал ее, но мысли мои были далеко. Понятия не имею, где они были.
   Когда мы подошли к будке, там нас ждала Элизабет. Она была очень красивая.
   – Привет, с добрым утром, – сказала она.
   – Где Ли? – спросил я.
   – Пошел за Роем.
   – Куда?
   – Не знаю. Он его куда-то положил.
   – Куда он мог его положить? – спросила Элайн.
   – Не знаю, но Ли сказал, что он больше не будет устраивать пожаров. Рой там точно уже был, он говорил: «Я не хочу туда идти». Но Ли сказал, что сейчас будет не так плохо, как в прошлый раз. Ли сказал, что можно взять одеяло. Вы что-нибудь понимаете? – спросила Элизабет.
   – Интересно, где это? – сказал я. – Здесь не так много мест, где можно положить кого-то спать.
   – Я не знаю, – сказала она. – Вон они идут.
   Ли Меллон и Рой Эрл поднимались по тропинке, ведущей от нижней будки, и о чем-то говорили.
   – Ты был прав, Амиго Меллон, – сказал Рой Эрл. – Не так плохо, как в прошлый раз. С одеялом действительно лучше.
   – А что я говорил? – сказал Ли Меллон.
   – Да, но я не верил.
   – Нужно доверять людям, – сказал Ли Меллон.
   – Очень тяжело доверять людям, если они хотят упрятать тебя в дурку, – сказал Рой Эрл.
   Они подошли ближе.
   – Доброе утро, – бодро сказал Рой Эрл. Он двигался так, словно все его мышцы были напряжены, но голова сегодня, похоже, пребывала в неплохой форме.
   – Привет, – сказал Ли Меллон. Он поцеловал Элизабет в губы. Они обнялись.
   Я смотрел в пруд на аллигаторов. 75 процентов их глаз таращились на меня.
   Мы стали завтракать.
   Рой съел вместе с нами обильный завтрак и стал снова сходить с ума. Будто пища провоцировала его безумие.
   – Никто не найдет мои деньги, – сказал Рой Эрл. – Я их закопал.
   – Иди ты на хуй со своими деньгами, – сказал кто-то: я.
   Рой начал рыться среди уложенных вокруг очага камней и под одним что-то нашел. Это что-то было завернуто в полиэтилен.
   Рой развернул пакет, внимательно рассмотрел, понюхал и сказал:
   – Похоже на марихуану.
   Ли Меллон подошел поближе.
   – Дай посмотреть. – Он тоже стал разглядывать. – Это орегано, – сказал он Рою Эрлу.
   – А по-моему, марихуана.
   – Это орегано.
   – Готов спорить на $1000, что это смалка, – сказал Рой Эрл.
   – Нет, орегано. Очень вкусно со спагетти, – сказал Ли Меллон. – Я отнесу его на кухню. Пригодится, когда будем варить спагетти.
   Ли Меллон унес смалку на кухню. Рой Эрл пожал плечами. Остаток дня прошел спокойно. Элизабет была прекрасна. Элайн нервничала. Рой Эрл все глубже погружался в наблюдение за аллигаторами.
   Весь день до самого заката он смотрел на них и изумленно улыбался. ВДРУГ он выпучил глаза и произнес голосом, в котором были землетрясение, чума и апокалипсис:
   – БОЖЕ МОЙ, ТАМ АЛЛИГАТОРЫ!
   Ли Меллон повел его прочь. Рой Эрл был не в себе.
   – Там аллигаторы. Там аллигаторы. Там аллигаторы, – повторял он снова и снова, пока мы не перестали вообще слышать его голос.
   Ли Меллон увел его туда, где держал раньше. Я не знал, куда. Я не хотел даже думать об этом: флаг Конфедерации над Цюрихом.
//-- * * * --//
   Он заметил продирающихся через бурелом федералов. Он бросился на землю и притворился мертвым, хотя с таким же успехом мог быть мертвым и притворяться живым. Федералы были так перепуганы, что никого вокруг не видели. Тем более что ни у одного из них не было оружия. Они выкинули свои ружья и теперь искали конфедератов, чтобы сдаться. Но Августас Меллон об этом не знал и лежал, делая вид, что глаза его закрыты навсегда, а дыхание остановилось до конца времен.

Ли Меллон поплыл! Не гони волну

   Ли Меллон вернулся без Роя Эрла.
   – Тихий, как постельный клоп.
   – Где ты его оставил? – спросил я.
   – Не волнуйся. С ним все в порядке, он там любуется морем. Кроме всего прочего, он псих. Спалит весь Биг-Сур, если его не пасти. С ним все в порядке. Не волнуйся.
   – Аналитическая психология а-ля доктор Юнг [46 - Карл Густав Юнг (1875–1961) – швейцарский психиатр, основатель аналитической психологии.], – сказал я.
   – Ничего смешного, – сказал Ли Меллон. – С ним все в порядке. Я о нем позаботился.
   – Ладно, – сказал я. – Ты здесь начальник.
   – Тогда не позволите ли мне принести немного травки? Не знаю, как вы, а я бы с удовольствием покурил. Немного смалки. А?
   – Да, хорошо бы.
   Ли Меллон ушел на кухню и полез туда, где лежали специи.
   – Значит, то, что Рой нашел в камине, – действительно марихуана? – прошептала Элайн.
   – Ага, – сказал я.
   – Ли Меллон знает, что делать, правда?
   – Еще бы. Ты когда-нибудь курила?
   – Нет, – сказала она.
   – Ах, травка, – сказал Ли Меллон, появляясь из кухни с целлофановым пакетом в руках.
   – Ах, страшный наркотик. Порождение дьявола. Как нехорошо, – сказал он. – Я был добропорядочным прихожанином, пока не связался с этим дерьмом. Давайте покурим.
   – Я ни разу не пробовала, – сказала Элайн. – На что это похоже?
   – Сюда! Сюда! – кричал Ли Меллон, словно ярмарочный зазывала. – Тур на травы! Тур на травы! Свежие туры на травы! Читайте! Знаменитый девяностолетний философ арестован в наркотическом джазовом притоне! Утверждает, что считал это треской! Читайте! Танжер! Танжер! Албания!
   Элайн хохотала. Элизабет улыбалась. Я что-то с трудом припоминал, а Ли Меллон достал газету, высыпал на нее траву и занялся чисткой: он выуживал из травы стебли и семена до тех пор, пока она не стала мягкой и однородной.
   – Ах, травка, – снова и снова повторял Ли Меллон. – Травка. Травка. Мамочка меня предупреждала. Духовник говорил, что от нее гниют кости в мозговых клетках. Папочка поставил меня как-то на колени и сказал: оставь в покое сеновал, сынок; наша корова снесла сегодня утром яйцо, а кролик нацепил на себя седло. Ах, травка. Травка.
   Я никогда раньше не курил с Ли Меллоном, и это обещало быть интересным. Этот юный травяной дьявол, похоже, знал, что к чему.
   С аптечной точностью он свернул косяк, поджег его и протянул юной леди Конфедерации; та глубоко затянулась и передала косяк Элайн. Элайн явно не знала, что с ним делать.
   – Втягивай дым в легкие, – сказал я. – И держи сколько можешь.
   – Понятно, – сказала она.
   Она сделала, как я сказал. Послушная девочка – и протянула мне. Я заполнил легкие дымом и отдал обратно Ли Меллону, косяк пошел по кругу, по кругу, по кругу, по кругу, по кругу, пока мы не оказались там – выше воздушных змеев.
   После пятого косяка Ли Меллон начал смеяться, он смеялся и ничего не говорил.
   – Это очень здорово, – сказала Элайн. – Но я ничего особенного не чувствую. Ничего революционного. – Пока она все это говорила, взгляд ее не отрывался от огня.
   Элизабет стала похожа на бесконечного лебедя. Я хочу сказать, что лебединость не ограничивалась пределами ее тела, а заполняла всю комнату.
   – Как хорошо, – сказала она.
   Ли Меллон хохотал, как дьявол, он собрал и порвал пустые трубочки косяков, потом стал жевать обугленные обрывки бумаги, очень тщательно, потом перетасовал, словно колоду карт, уцелевшие обрывки, слепил из них бомбардировщик В‐17, потом поджег его, как в воздушном бою над Берлином, и всех нас унесло на небеса.
   Элайн, не отрываясь, смотрела на огонь. Элизабет перебирала волосы и разглядывала Ли Меллона, который смеялся, как дьявол.
   Кажется, он лишился дара речи, а я стал ходить взад-вперед, повторяя что-то вроде:
   – Гммм, гммм, ты, кажется, лишился дара речи. – В ответ на это Ли Меллон смеялся еще громче.
   – Говорить не можешь, ага?
   Ли Меллон потряс головой – нет.
   – А слушать?
   Ли Меллон поднял два пальца.
   – Хорошо, – сказал я. – Дар речи явно утрачен, но человек способен слушать. Это хорошо.
   Ли Меллон махнул двумя пальцами так, словно стряхивал на город бомбы.
   – Хорошо. Хорошо. Коммуникация, – сказал я. – Старые добрые «да и нет». Контакт с планетой живущих. Трудно вести беседу о политике, когда не умеешь говорить, но всегда можно махнуть пальцами «да» и потрясти головой «нет». Попробуем еще раз. Махни пальцами «да» и потряси головой «нет».
   Он хохотал, как семь гиен, которых вывернули наизнанку и обваляли в перьях.
   – Да. Да, все хорошо. После внимательного обследования я готов утверждать, что этот человек находится под воздействием наркотиков.
   Ли Меллон махнул пальцами победным жестом Уинстона Черчилля – V.
   – Да, да, этот человек напоминает мне Дэвида Копперфильда [47 - Персонаж одноименного романа (1849–1850) английского писателя Чарлза Диккенса (1812–1870).], а также омерзительные приключения мистера Елда и его эротическо-невротических бубоновых воздушных змеев.
   – Этот человек явно неблагонадежен. Возможно, он не платит за квартиру, крадет в магазинах дурковатые ботинки, ставит на уши города и носит в чемодане тюленьи ласты.
   – Да, этот человек определенно находится под воздействием наркотиков. Возможно, в его чемодане хранятся не только тюленьи ласты, но и костюм Томаса де Куинси [48 - Томас де Куинси (1785–1859) – английский писатель и критик, известный своим пристрастием к опиуму.].
   Ли Меллон молотил руками по полу, как тюлень ластами, и ревел тоже по-тюленьи. Подумать только, меньше часа назад он нянчился с Роем Эрлом, а сейчас ему самому нужна нянька.
   Элизабет очень веселила вся эта сцена, но она ничего не говорила, кроме:
   – Ли улетел.
   Элайн привязало к огню. Она не отрывала от огня глаз. Так, словно впервые в жизни видела огонь. Огонь горел только для нее.
   – Хватит, Меллон, – сказал я. – Джек Лондон [49 - Джон Гриффит Лондон (1876–1918) – американский писатель, прославившийся романтическими приключенческими романами.] выкинул этот сюжет на помойку, потому что посчитал его слишком банальным. Придумай что-нибудь пооригинальнее.
   Ли Меллон продолжал лупить руками по полу, как тюлень ластами. Видимо, он считал этот сюжет вполне подходящим. Тогда я повис на волосах Элизабет. Они приближались к лучам света. Я был очень далеко. Там, где совершаются браки.
   – Трава – это хорошо, – сказала, наконец, Элайн.
   Ли Меллон поднял два пальца, и волосы Элизабет согласились.
//-- * * * --//
   После того как федералы в панике разбежались, Августас Меллон попробовал ожить. По его руке полз муравей. Он двигался так, словно тащил за собой справку о ревматизме. Августаса Меллона окружало беззвучное колокольнозвонное проклятие – не как смерть, другое.

Аллигаторы минус свиные отбивные

   После примерно двух часов бессловесного хохота Ли Меллон встал на ноги, прыгнул в пруд и принялся ловить в темной воде аллигаторов.
   – ГРОУЛ! – опп/опп/опп/опп/опп/опп/опп! – Они появлялись и исчезали в его руках, словно мокрые рептильные фокусники, разыгрывающие загадочное аллигаторное представление.
   Прошло не меньше четверти часа, пока он поймал, наконец, первого. Говорить он не мог по-прежнему и все время смеялся. Ну и зрелище!
   Жестом генерала великой Конфедерации Ли Меллон протянул аллигатора Элизабет. Та приняла подарок с блистательной серьезностью. Она заплатила за него поцелуем. Это было очень трогательно.
   Ли Меллон прыгнул обратно в пруд – точнее, упал в него. Он упал лицом в пруд, подняв грандиозные брызги.
   В это мгновение у края светового пятна от огня появился Рой Эрл. Он был привязан к бревну, которое тащил за собой бог знает откуда. Просто ужас.
   – Что с Амиго Меллоном? – спросил он, указывая на психиатра Конфедерации, плескавшегося в пруду так, что из-под воды не доносилось ничего, кроме смеха.
   – Аллигаторы, – сказал я.
   – О, БОЖЕ, НЕТ! НЕТ! НЕТ! – прокричал Рой Эрл, подхватил бревно и утащил его обратно в ночь. Он пришел, как призрак, и ушел, как призрак. В его приходе и уходе ничего для нас не было. Он был просто одним из призраков Биг-Сура – привязанным к бревну и спасающимся от аллигаторов.
   Ли Меллон появился из воды, за воротник его рубахи цеплялся зубами аллигатор. Ли Меллон выбрался из воды и вернулся в комнату, аллигатор так и висел у него на шее, словно медальон.
//-- * * * --//
   Он остановился над капитаном Федерации, лежавшим без головы среди цветов. Без глаз и рта – только цветы росли у края шеи – капитан был похож на вазу. Но это не отвлекло глаз Августаса Меллона от точки, в которой он мог созерцать капитанские башмаки. Несмотря на то что голова капитана отсутствовала в этом мире, башмаки были на месте и тут же раскрыли свои объятия босым фантазиям августасмеллоновских ступней, а затем и заменили эти фантазии натуральной кожей. Рядовой Августас Меллон оставил капитана еще более ущербным, еще менее совместимым с реальностью, чем прежде.

Четыре пары: американская последовательность

   Прежде чем мы пошли спать, выяснилось, что Элайн очень понравилась трава. Я не знал, что стало с Элизабет. Они с Ли Меллоном куда-то уехали.
   Они забрали с собой аллигаторов. Я так и не понял, заговорил Ли Меллон или нет. Элизабет сказала, что поведет машину.
   Я пошел искать Роя Эрла. Не хотелось, чтобы он выполз на шоссе, привязанный к бревну. Это могло привлечь ненужное внимание. Хотя непонятно, какое внимание в данном случае было бы нужным. Все было очень странно.
   Где ты, Рой Эрл? Я бродил по округе, размахивая керосиновой лампой. Я оставил Элайн сидеть у огня. Она всерьез к нему привязалась. Она сказала, что в огне есть что-то от всех нас, а я сказал: ага, будь осторожна.
   – Рой Эрл! Мальчик Рой! – Я бродил кругами и перемещался к дальней будке. – Рой, все в порядке. Аллигаторов больше нет. Все хорошо. Можешь выходить. Джонсон Уэйд! Мистер Уэйд! «Страховая компания Уэйд»!
   – Я здесь, – произнес более чем спокойный голос. – «Страховая компания Уэйд» здесь. В будке. – Голос не был похож на голос Роя Эрла, но кто еще это мог быть?
   Я открыл дверь, посветил фонарем и увидел мистера Джонсона Уэйда в двойном спальном мешке. В мешке с ним был кто-то еще. На секунду мне показалось, что это Элизабет, но это, конечно, было невозможно. Почему, интересно, я об этом подумал?
   – Кто это с тобой? – спросил я.
   – Бревно, – сказал Джонсон Уэйд. – Я не смог отвязаться, пришлось лезть вместе с ним в мешок.
   – Как ты себя чувствуешь? – спросил я.
   – Хорошо, – сказал он. – Но я сумасшедший. Я не знаю, что говорю, и где нахожусь. Где я и кто вы?
   – В Биг-Суре. Я Джесси.
   – Привет, Джесси.
   Я отвел фонарь в сторону, на секунду наступила тишина, и он сказал из тишины:
   – Простите. Пожалуйста, уходите. Я очень устал.
   – Хотите, я отвяжу вас от бревна? – спросил я.
   – Нет, – сказал он. – Не нужно. Правда, мне так даже нравится. Напоминает мою жену. Спокойной ночи.
   – Спокойной ночи, – сказал я. Я вернулся и освободил Элайн от огня. Это может показаться странным, но я чувствовал себя псом-сенбернаром, спасающим заблудившегося в огне лыжника.
   – Он в самом деле красивый, – сказала она. – Понимаешь, мы все там.
   – Ага, – сказал я, – Пошли спать.
   Мы с легкостью пролезли сквозь дыру в кухонной стене.
   – А где Ли и Элизабет? – спросила она.
   – Уехали куда-то на машине. И забрали с собой аллигаторов. Я не знаю, куда.
   – Я видела их в огне, – сказала она.
//-- * * * --//
   Рядовой Августас Меллон встал и пошел. Все, что происходило вокруг, становилось звуками войны, словно бы помещенными под увеличительное стекло. В самом центре ружейной канонады он слышал грохот артиллерийской подготовки – Уилдернесс напрягала новые мускулы.

Подъем под барабаны!

   Не знаю, сколько мы проспали – мне снился Альфред Хичкок [50 - Сэр Альфред Джозеф Хичкок (1899–1980) – английский кинорежиссер, мастер «саспенса».]; он говорил, что Гражданская война была славным временем – пока Элайн вновь не принялась меня трясти: О, нет.
   На этот раз я не возражал. Сопротивление не имело смысла. Я открыл глаза. Стояло раннее утро, и оно показалось мне таким же нелепым, как и все предыдущие события. Было холодно и пасмурно, а воздух сквозь стекло казался мертвым.
   – Что такое? – спросил я.
   – Барабаны, – сказала она. У нее был усталый голос. – Слышишь?
   Да, я их слышал. Барабаны. Вполне нормальные барабаны – не столь неистовые, как барабаны Уолта Уитмена, но это были несомненно они.
   Возможно, армия Конфедерации готовилась к новому походу на Север. Кто знает? Я не знаю. Барабаны.
   – Сиди тут.
   Я оделся и пошел смотреть, в чем дело. Я думал, что увижу на трассе № 1 пропыленное многотысячное войско Конфедерации: ряды бьющей копытами кавалерии, сотни повозок с амуницией и боеприпасами, артиллерию, гордую поступь лошадей.
   Я думал, что увижу вторжение Конфедерации в Монтерей, Калифорния, знамена и барабаны на трассе № 1, но увидел лишь Роя Эрла – свободного от жены, сидящего у дыры в кухонной стене и бьющего в перевернутое корыто.
   – Что случилось? – спросил я.
   – Ничего. Я просто хотел кого-нибудь разбудить, – вполне резонно сказал он. – Я не понял, куда все подевались.
   – Уже разбудил, – сказал я.
//-- * * * --//
   Августас Меллон вышел к полю, на краю которого стояли роскошные мощные артиллерийские орудия – потом была дерзкая атака техасского войска, храбрых парней Худа; рвался в бой генерал Роберт Э. Ли, но техассцы не позволили; потом появилось Восьмое Добровольческое Подразделение Тяжелых Корнеедов Биг-Сура, солдат стал кормить Странника пиявкой, а у рядового Августаса Меллона была теперь новая пара башмаков; потом Восьмое Добровольческое Подразделение Тяжелых Корнеедов Биг-Сура, взявшись за руки, танцевало вокруг генерала и его лошади, и над всем этим громыхала американская Гражданская война – последнее славное время в истории этой страны.

Прощай, Рой Эрл, береги себя

   Когда приехали Ли Меллон с Элизабет, Рой Эрл пребывал во вполне приличной форме.
   – Это Ли Меллон, – сказал Рой Эрл. – Это мой амиго, Амиго Меллон.
   – Ага, – сказал я. – Амиго Меллон.
   – Как он выбрался? – спросил Ли Меллон; слова летали у его рта, как птицы в небе.
   – Не знаю, – сказал я. – Зачем ты привязал его к бревну? У вас случайно нет других методов, доктор Юнг?
   – Я знаю, как с ним обращаться, – сказал Ли Меллон.
   – Ага, – сказал я. – То-то он всю ночь бегал с бревном по округе. Когда ты изображал тут Гамлета, ты его случайно не заметил?
   – Не волнуйся, – сказал Ли Меллон, – все под контролем.
   – Ладно, – сказал я, чувствуя, как по всему моему телу расходится волна освобождения, словно в отеле, из которого по вполне нормальным причинам уезжают постояльцы.
   Пока мы завтракали, Рой Эрл сидел непривычно тихо, черты его лица точно пересчитывали сами себя, и к концу завтрака он стал таким, каким был ночью, когда я нашел его с бревном в обнимку в зеленом спальном мешке – он тогда походил на человека, которого привязали на лугу к колышку.
   Покончив с завтраком, он сказал:
   – Мне пора уезжать. Сегодня среда, верно?
   – Верно, – сказала Элизабет.
   – Мне нужно встретиться в Комптоне с клиентом, – сказал он. – Надеюсь успеть. Приятно было провести с вами время, люди. Непременно приезжайте ко мне в Сан-Хосе.
   – Хорошо, – ответил Ли Меллон.
   Мистер Джонсон Уэйд выглядел вполне здравомысляще, не считая, разумеется, того, что вся его одежда и он сам были вываляны в грязи Биг-Сура.
   – Да, у меня назначена встреча, и я должен ехать прямо сейчас.
   – Вы хорошо себя чувствуете? – спросила Элайн.
   – Да, моя юная леди, – сказал он. – Машина у дороги под деревьями, если не ошибаюсь.
   – Деньги у вас? – спросила Элайн мистера Джонсона Уэйда, бросая испытующий взгляд на Ли Меллона, нотариуса мыслей и дел.
   – Портфель со мной, – сказал мистер Джонсон Уэйд и отвернул край этого жуткого оленьего коврика, похожего на парик Франкенштейна. – Вот, – сказал он, – я забрал его, когда проснулся.
   – Хорошо, – сказал я.
   Ли Меллон смотрел в пруд. Без лягушек и аллигаторов он казался другим. Я собрался было спросить, куда подевались аллигаторы, но решил, что лучше подождать, пока мистер Джонсон Уэйд уедет на свою страховую встречу в Комптоне.
   Он раскидал наваленные на машину деревья, и мы стали прощаться.
   – Приезжайте ко мне в Сан-Хосе! – прокричал он через окно, выезжая на дорогу.
   – Приедем, – сказал Ли Меллон.
   Bon voyage, Рой. Счастливого пути. Прощай, Рой Эрл, береги себя, но мне было совсем не весело. Еще несколько свободных комнат. Лифт забит чемоданами.

Нисходим, увенчанные лаврами, и стяги впереди!

   Мы пошли к будке. Выглянуло солнце, и пока мы двигались вниз к громадному свету океана, мягкий розовый запах, словно стая невидимых птиц, поднимался из полыни и кружил над нами в воздухе.
   – Что ж, мы позаботились о Рое Эрле, – сказал Ли Меллон. – Будете в Сан-Хосе, заходите к нему в гости, только возьмите лишнюю пару штиблет и держите наготове машину, чтобы в случае чего побыстрее удрать. Будет весело.
   – Рекомендую хорошее вино. Кстати, о хорошем вине: давайте спустимся к волнам и покурим. Волны хорошо идут под траву.
   – Мне нравится, когда они бьются, словно яйца о борт Великой Сковородки Северной Америки. А вам? Как вы относитесь к поэзии?
   – На хуй поэзию. Где аллигаторы? – спросил я.
   – А я бы покурила, – сказала Элайн.
   – В Херствилле, – сказал Ли Меллон.
   – В Херсвилле [51 - Игра слов: «Херсвилл» можно перевести как «город катафалков».]?
   – Да нет, в Херствиле, Сан-Симеон.
   – О боже, что они там делают?
   – Мы выпустили их в пруд. Знаешь, как в шахматной партии «Гражданина Кейна» [52 - Фильм (1941) выдающегося американского режиссера Джорджа Орсона Уэллса (1915–1985).]. Самый правильный ход, – сказал Ли Меллон. – Лягушек больше нет. И никогда не будет.
   – Лягушки, наверное, предали себя заботам какого-нибудь заведения, типа Норфолка. У них психо-бля-аллигаторный шок. Тяжелое лекарство.
   – Мы решили, что аллигаторы должны провести остаток дней в тихом обеспеченном болоте. Под сенью греческих храмов – спокойная жизнь. Не то что правительственная пенсия.
   – Ладно, – сказал я. – Это резонно.
   Я очень устал. Мое сознание хотело взять отпуск от моих же чувств. И все то время, что Ли Меллон возился с травой, это желание становилось сильнее и сильнее.
   Элизабет была такой, как всегда. Она раздобыла где-то алый пояс, и Ли Меллон повязал его ей вокруг талии. По узкой каменистой тропке мы спускались к Тихому океану. Пояс был похож на флаг Конфедерации.
   Мы тянулись за ней, словно рыбы в неводе. Появились три кита и выпустили над собой высокие чистые фонтаны. Я перевел взгляд с пояса Элизабет на китов. Я думал, что увижу над фонтанами флаги Конфедерации.

К гранатовому финалу и 300 000 финалов в секунду

   Тихий океан плыл неизменным курсом – к берегу, к нам и к скручивавшему косяк Ли Меллону. Он протянул косяк Элайн. Та затянулась и передала мне. Я отдал его Элизабет, которая сейчас походила на забытый в Новейшее время греческий танец.
   Мы выкурили пять или шесть косяков, и океан изменился: он стал медленным и светлым.
   Я смотрел на Элизабет. Она сидела на белом камне, и ветер трепал край ее красного флага. Подперев руками голову, она, не отрываясь, смотрела на океан. Ли Меллон лежал на спине, вытянувшись на жестком песке.
   Элайн смотрела на волны – они разбивались, словно кубики льда о зубы монаха, или что-то в этом роде. Кто знает? Я не знаю.
   Я смотрел на всех троих и видел, как высоко они сейчас для присутствия на земле и для моих отношений с этим присутствием. Я чувствовал себя странно и неловко.
   Событий последней недели стало слишком для меня много. Слишком много жизни пронеслось сквозь меня, я не смог собрать ее вместе. Я смотрел на Элизабет.
   Она была прекрасна, над океаном летали чайки, привязанные к воде струнами арфы: Бах и Моцарт разбивались о морскую пену. Мы были здесь. Четверо, сраженные марихуаной.
   Элизабет была прекрасна, ветер трепал ее волосы, поднимал подол белого платья, знамя Конфедерации размахивало красными волосами. Элайн сидела одна.
   Потом она подошла ко мне и сказала:
   – Пойдем погуляем.
   – Пошли, – сказал я. Неужели это мой голос? Да, мой. Мы шли вниз, может быть, пятьдесят лет, и вдруг Элайн обвила меня руками, стала крепко целовать в губы и положила руку мне между ног.
   Ничего девчоночьего не было в ее жесте. Она это понимала. Господи, как у нее это получается.
   – Я хочу, – сказала она, словно ребенок.
   Ее губы прижимались к моим. Но я чувствовал себя очень странно. Слишком длинная и трудная неделя. Все плыло у меня в голове.
   – Я тебя раздену, – сказала Элайн.
   Я сел на землю, вокруг были жесткий песок, мелкая белая галька и много мух в воздухе. Мухи садились на меня, Элайн стащила с моих ног ботинки, потом штаны и только тогда заметила, что у меня нет эрекции.
   – Мы что-нибудь сделаем, – сказала она. – Сейчас. – Она стянула с меня трусы. Наверное, я надел их, когда проснулся, но я этого не помнил. Конечно, это было совсем неважно, но я удивился. Таким вещам обычно не удивляются.
   – Сними рубашку, – сказала она. – А теперь посмотри на себя. Ты совсем голый. – Она искренне радовалась, но казалась мне неприятно чужой, словно превратилась в совсем другого человека.
   Я подумал о том, что сейчас делает Элизабет, и все поплыло в моей голове. Я хлопнул по ноге, на которой сидела муха. Мухи вылетали из кучи водорослей, которые вынесло на берег штормом. Неужели это было всего два дня назад? Пожалуй, да.
   – А я еще одета, – сказала Элайн и скинула кеды. Эротичной она была штучкой. А я мог только смотреть, как смотрят на китайский бильярд.
   Она стянула джемпер, океан дул на нее ветром, а прибой вздымался за ней, как белый мраморный собор над бокалом рейнского вина.
   Она разыгрывала свое раздевание с неимоверным драматизмом. Я подумал о «Гамлете», каком-то диком «Гамлете», в котором Офелия могла бы раздеваться так, как это делала сейчас Элайн.
   Груди напряглись от холода. Соски стали твердыми, как несуществующие камни. Вся ее кожа отзывалась на холод очень кинематографично.
   На ней были джинсы. Странно, что целый день я этого не замечал. Она снимала их очень медленно, джинсы стекали с бедер, словно плывущие на плоту статуи.
   Зачем это делать? У меня не было эрекции.
   Я не чувствовал желания. Я посмотрел себе между ног и увидел там белые камешки, чуть крупнее песка. Пока я их разглядывал, на плечо села муха. Я дернулся и прогнал ее.
   Элайн остановила джинсы точно на середине лобка. Это показалось мне странным. Я не знал что думать.
   У меня не было эрекции. Может, появится потом. Может, она что-нибудь сделает. Чувство было тяжелым.
   Конечно, она мне поможет. Это же такая ерунда.
   Она вышла из джинсов и повернулась ко мне, словно в танце. Она опустилась передо мной на колени. Я смотрел на белые камешки под пенисом, и тень от ее головы закрыла сначала их край, потом все целиком.
   Ничего не помогало, по нашим телам ползали мухи. Я лег на нее, надеясь, что это подействует, но мухи продолжали ползать, и ничего не происходило. Очень долго ничего не происходило.
   Кто сказал, что мы вершина творения на этой куче дерьма? Мухи ползали в щели моей жопы и читали нам развернутую философскую лекцию.
   Наконец все стало ясно: небо – это Элайн, Тихий океан – Элайн, песок – Элайн, солнце – Элайн, Элайн, Элайн, Элайн…
   – Все хорошо, – сказала она. – Все хорошо. – Какие приятные звуки. Наверное, должна быть особая птица, которая их поет – песни для импотентов.
   – Бедный милый, – сказала она. – Ты улетел так высоко, что уже не можешь. – Она нежно поцеловала меня в губы. – Так вот в чем твоя беда, ты просто наркоман.
   Так мы и лежали, не шевелясь и прижимаясь друг к другу. Постепенно я забыл, какой может быть Элайн. Я был разбит, но в этом для меня не было ничего необычного.
   – Ты переживаешь? Не переживай, – сказала она.
//-- * * * --//
   Над нами летала чайка. Мы оделись и пошли обратно к Ли Меллону и Элизабет. Они что-то искали, и вместе с ними что-то искал Рой Эрл. Хорошо, что я не удивился.
   – Что-то потеряли? – спросила Элайн.
   – Да, – сказал Рой Эрл. – Я забыл свой гранат. Наверняка оставил его где-то здесь. Точно на этом месте.
   – Кажется, его здесь нет, – сказала Элизабет.
   Ли Меллон заглядывал под камень.
   – Я заплатил гривенник за этот гранат, – сказал Рой Эрл. – Он слишком много для меня значит. Я купил его в Уотсонвилле.
   – Сейчас найдем, – сказал я. Делать было нечего – после всего, что произошло, это была наша судьба. Когда-то давно так выглядело наше будущее – поиски в Биг-Суре потерянного граната.
   – Что ты собираешься с ним делать? – спросил Ли Меллон.
   – Поедет со мной в Лос-Анджелес. Важное дело.
   Элизабет подняла голову и улыбнулась. Ли Меллон опустил камень так, что никто бы не подумал, будто его когда-то двигали.

Второй финал

   Над нами летала чайка. Мы оделись и пошли обратно к Ли Меллону и Элизабет. Они были там же, где мы их оставили.
   Элизабет сидела на белом камне, а Ли Меллон лежал на спине, вытянувшись на жестком песке.
   Ничего не изменилось. Они были такими же, как раньше.
   Они походили на фотографию в старинном альбоме. Они ничего не сказали, и мы сели рядом. Там же, где нас можно было видеть раньше.

Третий финал

Над нами летала чайка, свет разносил над морем ее крик, а история превращала его в песню ласкового цвета. Мы закрыли глаза, и тень птицы была на наших веках.

Четвертый финал

   Над нами летала чайка. Мы оделись и пошли обратно к Ли Меллону и Элизабет. Рой Эрл был с ними. Хорошо, что я не удивился.
   Они стояли в прибое и бросали деньги Роя Эрла в Тихий океан. Стодолларовые банкноты уносило из их ладоней.
   – Что вы делаете? – спросил я.
   Ли Меллон обернулся, стодолларовая бумажка выпала из его руки и поплыла по воде.
   – Рой Эрл сказал, что ему не нужны больше деньги, и мы бросаем их в океан.
   – Нам они тоже не нужны, – сказала Элизабет.
   – Эти деньги сделали свое дело, они привели меня сюда, – влез в разговор Рой Эрл, и стодолларовая банкнота, словно птица, полетела над морем.
   – Держите их, – сказал он волнам. – Забирайте их к себе домой.
   Что они и делали.

Пятый финал

Над нами летала чайка. Я встал, дотянулся до нежных мягких перьев и почувствовал ладонью изгиб и ритм полета. Он уносил мои пальцы в небо.

300 000 финалов в секунду

Тут появляются все новые и новые финалы: шестой финал, 53-й, 131-й, 9435-й, финалы становятся все быстрее и быстрее, еще и еще финалы, быстрее, быстрее, и, наконец, 300 000 финалов в секунду у этой книги.

Грезы о Вавилоне

   Эта книга – Хелен Брэнн
   с любовью от Ричарда [53 - Роман посвящен Хелен Уэтмор Брэнн (1932–2015), литературному агенту Ричарда Бротигана.].

   Наверное, вот еще почему
   я так и не стал
   хорошим частным сыщиком —
   чересчур много
   грезил о Вавилоне.

Хорошие новости, плохие новости

   2 января 1942 года принесло хорошие новости и плохие новости.
   Сначала хорошие. Я выяснил, что у меня – 4Ф [54 - В системе воинского учета США – обозначение категории призывников, не годных к воинской службе из-за физических, умственных или нравственных недостатков.], и я не пойду на Вторую мировую войну и не стану солдатиком. Непатриотом я себя не считал, поскольку свою Вторую мировую уже прошел пять лет назад в Испании и в доказательство мог предъявить пару дырок в заднице.
   Никогда не пойму, как мне удалось подставить под пули задницу. Ладно, военная байка все равно ни к черту. На тебя не смотрят, как на героя, снизу вверх, если говоришь, что тебя подстрелили в зад. Люди не воспринимают таких всерьез, но мне-то уже без разницы. Та война, что начиналась для всей остальной Америки, для меня закончилась.
   А теперь плохие новости. У моего револьвера кончились патроны. Я только что заполучил себе дело, для которого требуется револьвер, но патроны взяли и кончились. В тот день клиент назначил мне первую встречу и хотел, чтоб я пришел с револьвером, а я понимал, что револьвер без патронов в виду не имелся.
   Что же мне делать?
   На счету не осталось ни цента, а мой кредит в Сан-Франциско не стоил и ломаного гроша. В сентябре пришлось съехать из конторы, хотя она мне обходилась лишь в восемь долларов, и теперь все дела я вел из телефона-автомата в вестибюле дешевой многоквартирки на холме Ноб [55 - Nob Hill – холм в центре Сан-Франциско, до 1850-х гг. носил название Сакраменто в честь улицы на его восточном склоне, но когда на нем построили свои резиденции калифорнийские железнодорожные магнаты (т. н. «Большая четверка Центральной Тихоокеанской железной дороги»: Лилэнд Стэнфорд, Коллис Поттер Хантингтон, Марк Хопкинз и Чарлз Крокер), коллективно известные как «набобы», в народе холм переименовали в их честь, сократив до «Ноб».], где уже два месяца не платил за жилье. Я не мог осилить даже тридцатки в месяц.
   Квартирная хозяйка была для меня опаснее японцев. Тут все ждали, что в Сан-Франциско того и гляди высадятся японцы и давай кататься вверх-вниз по горам на фуникулерах, но уж поверьте: я бы принял с распростертыми хоть целую японскую дивизию, лишь бы квартирохозяйка не висела у меня над душой.
   – Где моя плата, паразит битый, чтоб тебя черти взяли? – орала она с верхней площадки, где жила сама. Хозяйка не вылезала из просторного банного халата, а тело, которое под ним крылось, легко завоевало бы первый приз в конкурсе красоты среди бетонных блоков. – Вся страна воюет, а ты даже квартплату, черт бы тя драл, внести не можешь!
   От ее голоса Пёрл-Харбор казался колыбельной [56 - Имеется в виду внезапный удар японской авиации по военной базе США на Гавайях 7 декабря 1941 г. На следующий день США вступили во Вторую мировую войну.].
   – Завтра, – врал я.
   – Задница твоя завтра! – орала она в ответ.
   Хозяйка выглядела лет на шестьдесят, пять раз была замужем и пять раз овдовела; повезло сукиным сынам. Так ей досталась эта многоквартирка. Один муженек оставил. Господь оказал ему услугу, когда прямо на рельсах под Мерседом у мужика заглох мотор. Мужик был коммивояжером: щетки. После того как в машину врезался поезд, муженек перестал отличаться от своих щеток. Так его вместе со щетками, наверное, и положили в гроб, решив, что они – его орган.
   В той далекой древности, когда я еще платил за квартиру, хозяйка держалась со мной очень любезно и, случалось, зазывала к себе на кофе с пончиками. Любила рассказывать о своих покойных мужьях – особенно о том, который был водопроводчиком. Ей нравилось вспоминать, как хорошо он умел чинить водонагреватели. Остальные мужья были как-то не в фокусе, когда она о них упоминала. Так, будто все ее браки случались в мутных аквариумах. Даже тот ее муж, которого сбил поезд, не заслуживал подробного рассказа – тем же, кто умел чинить водонагреватели, она просто нахвалиться не могла. Мне кажется, ее личный бойлер он тоже очень умело починил.
   Кофе у нее всегда бывал жидковат, а пончики – черствоваты: в булочной на улице Калифорния в нескольких кварталах отсюда она покупала только вчерашние.
   Иногда я пил с нею кофе, потому что мне все равно особо нечем было заняться. В те времена все происходило так же неторопливо, как и сейчас, если не считать дела, которое я только что заполучил, но тогда мне удалось скопить немного денег: я попал под машину, а уладили все без суда, и я мог платить за квартиру, хоть несколькими месяцами раньше и съехал из конторы.
   А в апреле 1941 года пришлось отказаться от секретарши. Мне этого очень не хотелось. Все пять месяцев, что она работала на меня, я пытался затащить ее в койку. Девушка она была дружелюбная, но я с нею едва добрался до первой базы. В конторе мы немного целовались, а дальше не пошло.
   После того как я вынужденно ее уволил, она велела мне отваливать.
   Однажды ночью я ей позвонил – и ее прощальный выстрел по телефону звучал примерно так:
   – …а кроме того, что ты отвратительно целуешься, ты еще и паршивый сыщик. Попробуй другую сферу деятельности. Коридорный тебе очень пойдет.
   ЩЕЛК
   Ох ты ж…
   Все равно у нее задница рыхлая. Я и нанял-то девку лишь потому, что она согласилась на самое маленькое жалованье за пределами Китай-города.
   В июле я продал автомобиль.
   В общем, как ни верти, а патронов к револьверу у меня не было, как не было денег на них и кредита, а также не осталось ничего для ломбарда. Я сидел в своей дешевой квартирке на улице Ливенуорт в Сан-Франциско и раздумывал над этим, как вдруг голод, точно какой-нибудь Джо Луис [57 - Джозеф Луис Бэрроу (1914–1981) – американский боксер.], принялся обрабатывать мне желудок. Три добрых хука в утробу справа – и я направился к холодильнику.
   Большая ошибка.
   Я заглянул в него и тут же быстренько закрыл дверцу, чтобы зеленые джунгли не вырвались на волю. Не знаю, как люди умудряются жить подобно мне. В квартире у меня такая грязь, что недавно я заменил все семидесятипятиваттные лампочки на двадцатипятки, чтоб ее не видеть. Роскошь, конечно, однако что поделаешь. Окон в квартире, к счастью, нет, а то бы мне пришлось по-настоящему туго.
   Моя квартира настолько тусклая, что напоминает тень квартиры. Интересно, я всегда так жил? Ну то есть у меня ведь должна была иметься мама – хоть кто-нибудь, кто велел бы мне наводить порядок, следить за собой, менять носки. Нет, я все это, конечно, делаю, только в детстве, наверное, был такой медленный, что сразу до меня не доходило. Но ведь не просто же так.
   Я стоял возле холодильника и раздумывал, что сделать дальше, когда меня вдруг осенило. Что мне терять? Денег на патроны все равно нет, а есть хочется. Мне нужно что-то съесть.
   И я отправился наверх, к своей квартирной хозяйке.
   Позвонил в звонок.
   Ничего подобного она вообще не ожидает – весь последний месяц я пытался от нее ускользнуть, словно угорь, однако постоянно запутывался в сетях ее проклятий.
   И теперь, открыв мне дверь, она не поверила, что перед ней стою я. Такой вид у нее был, словно дверная ручка долбанула ее током. Она и впрямь лишилась дара речи. И я этим в полной мере воспользовался.
   – Эврика! – заорал я ей в лицо. – Я могу заплатить за квартиру! Я могу все это здание купить! Сколько вы за него хотите? Двадцать тысяч наличными! Мое судно вернулось из колоний! Нефть! Нефть!
   Она пришла в такое замешательство, что поманила меня в квартиру и показала на стул, чтоб я сел. И по-прежнему не выдавила из себя ни слова. Все шло на ура. Я сам себе едва мог поверить.
   Я зашел к ней.
   – Нефть! Нефть! – продолжал вопить я, а затем принялся всплескивать руками, как бы изображая бьющую из-под земли нефть. Прямо у нее на глазах я превратился в нефтяную скважину.
   Я сел.
   Она уселась напротив.
   Ее рот не расклеивался.
   – Мой дядя открыл в Род-Айленде нефть! – заорал я ей. – И я владею половиной месторождения. Я богат. Двадцать тысяч наличными за эту кучу дерьма, которую вы называете многоквартирным домом! Двадцать пять тысяч! – орал я. – Я хочу на вас жениться и наплодить целую ораву многоквартирных малюток! Я хочу, чтобы свидетельство о браке нам отпечатали на картонке «Мест нет»!
   Получилось.
   Она мне поверила.
   Через пять минут я сидел с чашкой жиденького кофе в руке и жевал черствый пончик, а она мне рассказывала, как за меня рада. Я сообщил, что выкуплю у нее здание на следующей неделе, когда прибудет первый миллион долларов нефтяного гонорара.
   Когда я уходил из ее квартиры с утоленным голодом и гарантией жилья на ближайшую неделю, она потрясла меня за руку и сказала:
   – Вы хороший мальчик. Нефть в Род-Айленде.
   – Вот именно, – ответил я. – Под Хартфордом.
   Еще я собирался попросить у нее пять долларов на патроны к револьверу, но потом прикинул, что это сюда лучше не мешать.
   Ха-ха.
   Нормально пошутил, да?

Вавилон

   Ого себе – я начал грезить о Вавилоне, уже пока спускался от нее по лестнице. Мне очень важно не грезить о Вавилоне, когда начинает что-нибудь получаться. Если я увлекусь Вавилоном, пролетят часы, а я даже не замечу.
   Могу, например, где-нибудь дома присесть – глядь, уже полночь, а я опять потерял хватку и не собрал воедино свою жизнь, насущная потребность которой – патроны для моего револьвера.
   Для меня сейчас грезить о Вавилоне – наираспоследнейшая штука на всем белом свете.
   Вавилон надо немножечко придержать – чтоб я себе хоть патронов раздобыл. Спускаясь по лестнице затхлой, убогой, отдающей склепом многоквартирки, я изо всех сил не подпускал к себе Вавилон на вытянутую руку.
   Несколько секунд все висело на волоске, а затем Вавилон снова уплыл в тень, от меня подальше.
   Мне стало как-то грустно.
   Не хотелось, чтобы Вавилон уходил.

Оклахома

   Я вошел к себе и достал револьвер. Когда-нибудь я его почищу, подумал я и положил его в карман куртки. А кроме того, наверное, нужно достать наплечную кобуру. Придаст мне достоверности, и кто знает – поможет заполучать новые дела.
   Когда я вышел из квартиры в город, чтобы где-нибудь раздобыть себе патронов, квартирная хозяйка стояла на верхней площадке лестницы и поджидала меня.
   Ох господи, подумал я. Пришла в себя. Я уже чувствовал, как на мои уши обрушивается массивная тирада проклятий и жизнь моя вновь становится адом на земле, но этого не случилось. Хозяйка стояла и смотрела, как я с примерзшей к лицу улыбкой выхожу из здания.
   И лишь только я открыл парадную дверь, хозяйка заговорила. Голосок ее звучал почти по-детски:
   – А почему не в Оклахоме? – спросила она. – В Оклахоме тоже много нефти.
   – Слишком близко к Техасу, – ответил я. – Потоки соленой воды под шоссейной дорогой.
   Это ее срезало.
   Ответа не последовало.
   Она выглядела, как Алиса в Стране чудес.

Кактусовый туман

   Мне было негде найти денег, чтобы купить себе патронов, поэтому я решил отправиться туда, где патроны всегда есть, – в полицейский участок.
   Я двинул к Залу правосудия на улице Кэрни, чтоб увидеться с одним детективом – когда-то мы были хорошими друзьями, – и узнать, не смогу ли я одолжить у него несколько патронов.
   Может, он ссудит меня шестью, пока я не встречусь с клиентом и не получу аванс. Назначили мне напротив радиостанции на улице Пауэлл. Сейчас у нас два часа пополудни. У меня четыре часа на то, чтоб достать патроны. Я не имел ни малейшего понятия, что у меня за клиент и чего ему от меня надо, – знал только, что должен с ним встретиться напротив радиостанции в шесть, там он мне все и объяснит, а я попробую вытянуть из него аванс.
   Потом я отдам несколько долларов хозяйке и скажу, что броневик, везущий мне миллион долларов, заблудился в кактусовом тумане у Феникса, Аризона, но волноваться ей совершенно незачем, поскольку туман гарантированно рассеется со дня на день и деньги тогда поедут дальше.
   Если она меня спросит, что такое кактусовый туман, я расскажу, что это худшая разновидность тумана, потому что на нем острые колючки. И передвигаться в таком тумане – задача крайне опасная. Лучше всего оставаться на месте и просто ждать, пока туман не уйдет.
   И миллион долларов ждет, когда рассеется туман.

Моя подружка

   Поход до Зала правосудия был недолог. Я привык гулять по Сан-Франциско пешком и мог перемещаться с приличной скоростью.
   1941 год я начал с автомобилем, а теперь, год спустя – извольте, полностью опираюсь на собственные ноги. У жизни свои верха и низы. Сейчас моя жизнь может пойти только наверх. Ниже меня сейчас только покойник.
   В Сан-Франциско стоял холодный ветреный день, но мне нравилось спускаться с холма Ноб к Залу правосудия.
   Подходя к Китай-городу, я начал думать о Вавилоне, однако вовремя успел сменить в уме афишу. На улице играли какие-то китайские детишки. Я попробовал распознать, в какую игру. Сосредоточившись на детках, мне удалось избежать Вавилона – тот уже мчался на меня товарняком.
   Всякий раз, когда мне нужно что-то сделать, а на меня напрыгивает Вавилон, я стараюсь отвлечься так, чтоб его ко мне что-нибудь не подпускало. Это всегда очень сложно, потому что грезить о Вавилоне мне очень нравится, и у меня там живет очень красивая подружка. Признаться в этом трудно, однако мне она нравится больше настоящих девушек. Мне всегда хотелось повстречать такую девушку, которая интересовала бы меня так же, как моя подружка из Вавилона.
   Ну, не знаю.
   Может, когда-нибудь.
   Или никогда.

Сержант Каток

   После игры китайских ребятишек, чтобы не подпускать к себе Вавилон, я подумал о своем друге-детективе. Он сержант, и фамилия у него – Каток. Очень крутой полицейский. Наверное, побил мировой рекорд по крутизне. Он довел до совершенства такую свою пощечину, от которой остается точный отпечаток пятерни – как временное клеймо. И пощечина эта – лишь дружеское приветствие сержанта Катка по сравнению с тем, как все происходит, если тебе и потом очень, очень хочется не сотрудничать с полицией.
   С Катком я познакомился, когда мы оба еще в 36-м пытались устроиться на службу. Я хотел стать полицейским. В те времена мы с ним были добрыми приятелями. И до сих пор могли бы вместе служить – быть партнерами, раскрывать убийства, – если б только я сдал последний экзамен. Хотя баллов я набрал много. Всего пяти не хватило до того, чтобы стать полицейским.
   А меня одолели грезы о Вавилоне. Нет, из меня получился бы хороший полицейский. Если б я только перестал грезить о Вавилоне. Вавилон для меня – такое наслаждение и в то же время – такое проклятие.
   Я не ответил на последние двадцать вопросов экзамена. Потому и не сдал. Я просто сидел и грезил о Вавилоне, а другие на вопросы ответили и стали полицейскими.

Зал правосудия

   Как смотрится Зал правосудия снаружи, меня никогда всерьез не волновало. Громадный мрачный мавзолей, а внутри вечно смердит гнилым мрамором.
   В общем, не знаю.
   Может, все дело во мне.
   Наверное.
   Хотя вот что интересно: в Зале правосудия я бывал по меньшей мере раз двести и внутри никогда не думал о Вавилоне. Значит, Зал правосудия приносит мне какую-то пользу.
   Я поднялся на лифте на четвертый этаж и нашел своего друга-детектива – он сидел за столом в убойном отделе. Напоминает мой друг ровно то самое, чем является: очень крутой полицейский, которому нравится распутывать убийства. Больше хорошего сочного убийства нравится ему лишь бифштекс из филея с жареным луком. Другу моему чуть за тридцать, а телосложением он походит на грузовичок «Додж».
   Первым делом я у него заметил наплечную кобуру, а в ней уютно покоился очень приятный для глаза полицейский особый 38-го калибра. Меня в этом револьвере особенно привлекали патроны. Хотелось бы все шесть, но соглашусь и на три.
   Сержант Каток очень внимательно изучал ножик для вскрытия писем.
   Затем поднял голову.
   – Какое приятное зрелище, – сказал он.
   – Зачем тебе ножик для вскрытия писем? – спросил я, чтобы не выбиваться из жанра. – Сам знаешь, чтение не относится к числу твоих талантов.
   – Все торгуешь грязными открытками? – осклабился он. – Тихуанскими валентинками? Для собаколюбов, да?
   – Нет, – ответил я. – Слишком много фараонов просят образцы. Вымели все подчистую.
   Было время, когда в 40-м на острове Сокровищ проходила Всемирная ярмарка [58 - Остров Сокровищ – искусственный остров в заливе Сан-Франциско к северо-востоку от города, насыпанный и выстроенный на мелях Ерба-Буэна в 1936–1937 гг. специально для Международной выставки «Золотые ворота» в 1939–1940 гг.], – частно-детективный бизнес шел очень медленно, и я пополнял свой доход, продавая туристам кое-какие «художественные» фотографии.
   Сержант Каток любил надо мной из-за этого подтрунивать.
   Многим в своей жизни я отнюдь не горжусь, однако худший мой поступок – обнищать вот так, как сейчас.
   – Это орудие убийства, – сказал Каток, уронив ножик для вскрытия писем на стол. – Сегодня рано утром его нашли в спине у проститутки. Никаких улик. Только ее труп в парадном и вот это.
   – Убийца перепутал, – сказал я. – Кому-нибудь нужно было отвести его в магазин канцтоваров и показать разницу между конвертом и шлюхой.
   – Ну ты даешь, – покачал головой Каток.
   После чего снова взял ножик для вскрытия писем.
   Очень медленно повернул его в руке. От того, что я наблюдал, как он играет с орудием убийства, патроны к моему револьверу не приближались.
   – Чего ты хочешь? – спросил сержант, не сводя глаз с ножика для вскрытия писем. – Ты же помнишь: когда я последний раз одалживал тебе доллар, я сказал, что это последний раз, так чего же ты хочешь? Что я могу для тебя сделать? Только показать дорогу к мосту Золотые Ворота и вкратце объяснить, как прыгать. Когда ты выкинешь из головы эту блажь, что ты – частный сыщик, устроишься на оплачиваемую работу и слезешь с моей шеи? Идет война. На войне все нужны. Ты же, наверное, что-то умеешь, правда?
   – Мне нужна твоя помощь, – сказал я.
   – Ах черт. – Он наконец поднял голову. Отложил ножик для вскрытия писем, полез в карман и достал горсть мелочи. Очень вдумчиво отобрал из нее пару четвертаков, два дайма и никель. Выложил их на стол, после чего пододвинул мне.
   – Это все, – сказал он. – В прошлом году ты стоил пять баксов, затем подешевел до одного. Теперь ты – семидесятипятицентовик. Найди себе работу. Ради всего святого. Есть же такое, что ты умеешь делать, нет? Одно я знаю точно: это не детективная работа. Мало кто согласится нанимать сыщика, у которого только один носок. Таких людей, наверное, можно пересчитать по пальцам одной руки.
   Я надеялся, что Каток не заметит, но он, конечно, заметил. Одеваясь утром, я думал о Вавилоне и не обращал внимания, что у меня всего один носок. Пока не вошел в Зал правосудия.
   Я хотел было сказать Катку, что мне его семьдесят пять центов не нужны – хотя, разумеется, они мне были нужны, – и на самом деле я пришел за патронами к моему револьверу.
   Я попробовал оценить ситуацию.
   Выбор ограниченный.
   Я мог бы взять семьдесят пять центов и остаться во всеоружии или мог бы сказать: нет, денег мне не надо. А надо мне патронов к револьверу.
   Если я возьму семьдесят пять центов, а после этого попрошу патронов, у него в самом деле может трубу разорвать. Тут нужно быть очень осторожным, ведь, как я уже сказал, он – один из моих друзей. Можете себе представить, на что похожи те, кто меня недолюбливает.
   Я посмотрел на семьдесят пять центов у него на столе.
   И тут вспомнил одного знакомого мелкого преступника, жившего на Северном пляже. И вспомнил, что некогда у него имелся револьвер. Может, и до сих пор есть – тогда я смогу раздобыть патронов к своему.
   Я взял семьдесят пять центов.
   – Спасибо, – сказал я.
   Каток вздохнул.
   – Выметайся отсюда вместе со своей задницей, – сказал он. – И когда я увижу тебя в следующий раз, я хочу смотреть на человека с работой, который стремится вернуть восемьдесят три доллара семьдесят пять центов своему другу Катку. Если же замечу что-то похожее на тебя в твоем нынешнем виде, привлеку тебя за бродяжничество и постараюсь, чтобы ты получил тридцать суток. Возьми себя в руки и выгребайся отсюда нахер.
   Я оставил его доигрывать с ножиком для вскрытия писем.
   Может, так у него появится мысль, как отыскать улики и раскрыть дело убитой проститутки.
   А кроме того, он мог бы взять этот ножик и засунуть себе в зад.

Адольф Гитлер

   Я вышел из Зала правосудия и пешком направился к Северному пляжу, чтобы посмотреть, не удастся ли мне раздобыть немного патронов у знакомого мелкого преступника, который жил на Телеграфном холме.
   В квартире на Зеленой улице.
   Мое обычное везение – мелкого жулика не оказалось дома. Дверь мне открыла его мать. Мы с нею раньше не встречались, но я понял, что это она: мелкий жулик много о ней рассказывал. Она бросила на меня один-единственный взгляд и сказала:
   – Он исправился. Уходи. Он теперь – хороший мальчик. Ищи себе другого взломщика.
   – Что? – переспросил я.
   – Сам знаешь что, – сказала она. Он больше не хочет иметь дела с такими парнями, как ты. Он теперь ходит в церковь. К шестичасовой мессе.
   Пожилая итальянская дама лет шестидесяти. В белом переднике. Думаю, она просто неверно поняла, что я за человек.
   – Он пошел и записался в Армию, – сказала она. – Он это может, знаешь. По-настоящему он ни во что не впутывался. Так, по мелочи. Его такие как ты заставляли. А теперь пойдет сражаться с Адольфом Гитлером. Покажет этому сукину сыну, что почем.
   Она стала закрывать дверь.
   – Убирайся отсюда! – завопила она. – Иди в Армию! Сделай с собой что-нибудь! Еще не поздно! Призывной пункт еще работает! Тебя возьмут, если ты в каталажке не сидел!
   – Мне кажется, вы не поняли, кто я. Я частный…
   ТРЕСЬ!
   Явное недопонимание.
   Поразительно.
   Она подумала, что я жулик.
   А я всего-навсего зашел одолжить несколько патронов.

Горчица

   Патронов нет по-прежнему, а я уже проголодался. Питательные вещества черствого пончика, который я выцыганил у хозяйки, быстро таяли в прошлом.
   Я зашел в крохотную итальянскую закусочную на проспекте Колумба и взял себе сэндвич: салями и швейцарский сыр на французской булочке и побольше горчицы.
   Мне так нравится: горчицы чем больше, тем лучше.
   В моих семидесяти пяти центах образовалась брешь в сорок пять.
   Я теперь стал тридцатицентовым частным сыщиком.
   На старого итальянца, делавшего мне сэндвич, оказалось очень интересно смотреть. Как бы оно там ни было, это я его сделал интересным на вид, поскольку задумался о Вавилоне, а позволять себе такое нельзя, если я хочу заработать денег у своего первого клиента с 13 октября 1941 года.
   Господи, ну и порожняк у меня сейчас!
   То было дело о разводе.
   Трехсотфунтовый муж хотел застукать свою трехсотфунтовую жену. Думал, она ходит на сторону. Она и ходила – с трехсотфунтовым автомехаником. Всем делам дело. Заваливалась к нему в гараж каждую среду днем, и он ее пежил на капоте машины. Я сделал отличные снимки. Это случилось еще до того, как пришлось отнести камеру в ломбард. Видели бы вы, какие у них были рожи, когда я выскочил из-за «Бьюика» и давай щелкать. Когда он из нее вытащил, она скатилась прямо на пол – с таким звуком, точно лифт рухнул на слона.
   – Положите чуть больше горчицы, – сказал я.
   – Нравиц горчиц, да? – сказал старый итальянец. – Так заказывай бутеброт с один горчиц.
   И говоря это, он рассмеялся.
   – Может, вашему следующему клиенту ее вообще не захочется, – ответил я. – Вдруг он горчицененавистник. Терпеть эту дрянь не может. Уж лучше в Китай поедет.
   – Одна надежда, – сказал он. – Я так из бизнес вылетай, да? Бутеброт больше нет.
   Старый итальянец был очень похож на Рудольфа Валентино [59 - Рудольф Валентино (1895–1926) – американский актер итальянского происхождения, прославился романтическими ролями героев-любовников в немых фильмах.], если б Рудольф Валентино работал старым итальянцем, готовил сэндвичи и жаловался, что люди хотят на них побольше горчицы.
   Ну и что с того, что мне горчица нравится?
   Могли бы нравиться и шестилетние девочки.

Бела Лугоши

   Я двинулся назад по проспекту Колумба, жуя сэндвич, и направлялся я в морг. Я вспомнил еще одно место, где можно раздобыть патронов. Риск тут имелся, но во всем, что я нынче делал, имелся риск, начиная с того, что я утром проснулся. Встанешь отлить, и уже шансы 50 к 1, что половина мочевого пузыря стечет мне по ноге, если вы меня понимаете.
   Один мой друг работал в морге. И у себя в столе держал револьвер. Когда я только познакомился с этим парнем, мне сразу показалось, что это странновато. Ну то есть зачем вам, к чертовой бабушке, револьвер там, где навалом покойников? Очень невелика вероятность, что Бела Лугоши и кто-нибудь из его друзей, например, Игорь [60 - Бела Лугоши (1884–1956) – американский актер венгерского происхождения, знаменитый своими ролями вампиров и монстров. Игорь – в популярной мифологии слуга и помощник доктора Франкенштейна.], ворвутся внутрь и уволокут каких-нибудь жмуриков оживлять.
   Однажды я спросил у своего друга о револьвере.
   Несколько минут он ничего не отвечал.
   Думал. Очень серьезно.
   – Привезли мне одного мертвого маньяка с топором, – наконец сказал он. – Обезглавил всех картежников, которые двадцать лет каждую пятницу по вечерам собирались у него в подвале, и его пристрелила полиция. Он бегал по улице и размахивал топором, когда полицейские всадили в него восемь пуль. Его привезли сюда, и выглядел он вполне мертвым, но все закончилось скверно. Я засовывал его в морозилку, а тут он сел и попытался отхватить мне голову рукой. Думал, там у него по-прежнему топор. Я его стукнул по голове кюветой, куда мы кишки при вскрытии складываем, и он угомонился. Когда приехала полиция, которую я тут же вызвал, он и на самом деле упокоился.
   Вышло неловко – мне не поверили. Решили, что я пропустил стаканчик-другой и все это мне пригрезилось.
   «Нет, – говорю. – Вы привезли сюда жмурика, ребята, который не совсем прижмурился. То есть этот сукин сын еще брыкался».
   И тогда твой приятель Каток, который тоже с ними был, говорит: «Колченог, дай-ка я задам тебе вопрос».
   «Валяй», – говорю я.
   «И я хочу, чтобы ты на него ответил как можно правдивее. Хорошо?»
   «Хорошо, – говорю. – Пали».
   «Ты видишь кучу пулевых дырок в этом мерзавце?»
   «Ну да», – отвечаю я.
   «Он уже мертвый?»
   А мы все стоим вокруг тела. И в нем дыр столько, что прямо смешно.
   «Ну да», – говорю.
   «Ты уверен, что он мертв?»
   «Абсолютно», – говорю.
   «Абсолютно?» – переспрашивает Каток.
   «Абсолютно».
   «Так и забудь об этом», – говорит он.
   «Вы мне не верите?» – спрашиваю я.
   «Мы тебе верим, – говорит он. – Только больше никому не рассказывай. Я бы не рассказывал даже твоей жене».
   «Я не женат», – отвечаю я.
   «Тем более».
   А потом они ушли.
   Перед уходом хорошенько меня оглядели. Я все понял, но этот сукин сын действительно был еще жив, а испытывать судьбу со всеми этими дохлыми убийцами, грабителями банков и маньяками, которых сюда привозят, мне больше не хотелось. Никогда ведь не знаешь, в самом деле они кони двинули или только притворяются, или без сознания, или еще что-нибудь, и потом возьмут и кинутся на тебя. Поэтому в столе я держу револьвер. Теперь я ко всему готов. И в следующий раз: БАМ!
   Вот где я раздобуду себе патронов.
   Одолжу у своего друга Колченога, который работает в морге и держит под рукой револьвер, чтобы стрелять в покойников.

1934

   Вдруг я вспомнил, что утром должен был сделать один телефонный звонок, но у меня тогда не было никеля, а теперь есть благодаря сержанту Катку, поэтому я остановился у телефонной будки и позвонил.
   Того, кому я звонил, не оказалось дома, и монетку мне телефон не вернул. Я ударил его полдюжины раз кулаком и назвал сукиным сыном. Тоже не помогло. После чего заметил на трубке мазок горчицы, и мне стало немного лучше.
   Придется звонить еще раз попозже, а мои первоначальные семьдесят пять центов тратились как-то деловито. Было б смешно, было бы над чем смеяться.
   В любом случае, есть мне больше не хотелось.
   Надо и дальше смотреть на светлую сторону.
   Нельзя, чтобы меня это пробило.
   Если это меня по-настоящему пробьет, я задумаюсь о Вавилоне, и станет только хуже, потому что уж лучше я подумаю о Вавилоне, а не о чем-нибудь другом, а задумавшись о Вавилоне, я не смогу ничего делать – буду лишь думать о Вавилоне, и вся моя жизнь развалится на куски.
   Как бы то ни было, так все и шло последние восемь лет, с самого 1934 года, когда я и начал думать о Вавилоне.

Блондинка

   Когда я входил в морг за самым Залом правосудия на Торговой улице, оттуда выходила плачущая женщина. Одетая в меховую шубку. Дамочка, судя по всему, весьма изысканная. Короткие светлые волосы, длинный носик и рот, который выглядел так хорошо, что у меня заболели губы.
   Я уже давно ни с кем не целовался. Трудно отыскать людей, которых можно поцеловать, если у тебя в кармане совсем нет денег, да и сам ты – такой задрота, как я.
   Я никого не целовал со дня перед Пёрл-Харбором. Тогда была Мейбл. В историю о своей любовной жизни я пущусь позже, когда ничего другого происходить не будет. То есть вообще ничего: ноль.
   Спускаясь по лестнице, блондинка посмотрела на меня. Посмотрела так, точно мы знакомы, однако ничего не сказала. Плакала дальше, и все дела.
   Я оглянулся через плечо: может, за мной идет кто-то еще, на кого она могла посмотреть, – но в морг заходил я один, так что, судя по всему, она смотрела на меня. Странно.
   Я повернулся и пронаблюдал, как она уходит.
   Блондинка остановилась на обочине, подъехал 16-цилиндровый черный «Кадиллак-Ла-Салль» с шофером, и блондинка в этот лимузин села. Казалось, машина появилась из ниоткуда. Сначала ее не было, а потом – была. Когда машина отъезжала, дамочка смотрела на меня из окна.
   Шофером у нее был очень крупный и гадкий на вид господин. Лицо как у Джека Демпси [61 - Уильям Хэррисон (Джек) Демпси (1895–1983) – американский боксер, чемпион мира в тяжелом весе (1919–1925).] и массивная шея. Как будто он с удовольствием провел бы десять раундов с вашей бабушкой, да еще так, чтоб до конца на ринге продержалась. После чего ее можно будет везти домой в галлонной банке.
   Когда лимузин отъезжал, шофер повернулся ко мне с широкой ухмылкой, словно у нас с ним был общий секрет: старые кореша или что-то вроде.
   Раньше я его никогда не видел.

«Сыщ»

   Колченога, своего друга из морга, я нашел в комнате для вскрытия – он сидел и таращился на мертвые груди дамского трупа, лежавшего на каменном столе. Очевидно, дама ждала своего индивидуального вскрытия. На этом свете можно получить только одно.
   Колченог совершенно ушел в разглядывание ее сисек.
   Женщина была симпатичная, но мертвая.
   – Ты не слишком для этого старый? – спросил я.
   – О, Сыщ, – сказал Колченог. – Ты еще не подох с голоду? Я все жду, когда привезут твой труп.
   Колченог всегда называл меня «Сыщ». Сокращение от частного сыщика.
   – Мне фартит, – сказал я. – Я раздобыл себе клиента.
   – Это смешно, – сказал Колченог. – Я читал сегодня утром газету и как-то не заметил новостей о том, что из местных дурдомов кто-нибудь сбежал. Почему тебя выбрали? В Сан-Франциско и настоящие детективы есть. Список – в телефонной книге.
   Я посмотрел на Колченога, потом – на труп молодой женщины. При жизни она была очень красива. А мертвая – выглядела как мертвая.
   – Мне кажется, зайди я на несколько минут позже, ты б уже дрючил свою подружку, – сказал я. – Тебе живых бы попробовать. При ебле не простудишься.
   Колченог улыбнулся, продолжая любоваться мертвой девкой.
   – Идеальное тело, – вздохнул он. – Один недостаток – пятидюймовая дыра в спине. В нее кто-то воткнул ножик для вскрытия писем. Какая жалость.
   – Ее закололи ножом для вскрытия писем? – спросил я. В голове блямкнул колокольчик, и я не понял, откуда. Но что-то знакомое.
   – Ага, она была ночной бабочкой. Ее нашли в парадном. Такой талант – и впустую.
   – Ты когда-нибудь лежал в постели с живой женщиной? – сказал я. – Что бы подумала твоя мама, узнай она, что ты вот таким занимаешься?
   – Моя мама не думает. Она до сих пор живет с моим папой. Чего ты хочешь, Сыщ? Ты же знаешь, кредит тебе не откроют, но если негде спать, внизу, в холодной кладовой, ждет пустой лоток, или же я могу тебе прямо здесь одеяльце подоткнуть.
   И он качнул головой на довольно зловещий встроенный морозильник, где хватило бы места четырем трупам.
   Большинство тел хранилось внизу, в «холодной кладовой», а несколько особых держали в комнате для вскрытия.
   – Спасибо, только не хочется, чтобы на меня какие-нибудь извращенцы таращились, пока я сплю.
   – Тогда, может, кофе? – спросил Колченог.
   – Конечно, – ответил я.
   Мы подошли к его столу в углу комнаты для вскрытия. На столе у Колченога была плитка. Мы налили себе кофе и сели.
   – Ладно, Сыщ, колись. Ты ж не для того зашел, чтобы вернуть мне пятьдесят дубов, которые занимал. Правильно? Правильно, – сам себе ответил он.
   Я отхлебнул кофе. На вкус – такой, точно Колченог нацедил его из задницы одного из своих друзей-покойников. Я хотел ему сказать об этом, но передумал.
   – Мне нужны патроны, – сказал я.
   – Ох, батюшки, – сказал Колченог. – Повтори-ка?
   – У меня теперь есть дело, клиент, наличка, но работа требует, чтоб я был при стволе.
   – Ты ходишь с пистолетом? – спросил он. – Разве это не опасно?
   – Я был на войне, – ответил я. – Я был солдатом. Меня ранили. Я герой.
   – Фигня! Ты дрался за этих задрочек-коммунистов в Испании, и тебе прострелили задницу. И поделом. Как тебя подстрелили в задницу?
   Я вернул разговор в прежнее русло. Не могу же я весь день пререкаться с этим паяцем.
   – Мне нужно шесть патронов, – сказал я. – Мой револьвер пуст. Не думаю, чтобы моему клиенту захотелось нанимать частного детектива, таскающего с собой пустой револьвер. Ты разве не держишь тут револьвер на случай, если жмурики встанут и давай гоняться за тобой с топорами?
   – Не так громко, – заозирался Колченог, хотя в комнате больше никого не было. Очень серьезно он воспринял совет сержанта Катка – не рассказывать людям о том происшествии с маньяком и его топором. Я один из немногих, кому он рассказал. Мы были довольно близкими друзьями, пока я не начал занимать у него деньги и не перестал отдавать. Друзьями мы остались, но ему хотелось свои деньги назад, поэтому между нами выросла как бы такая невысокая стенка. Несерьезная, но есть.
   – Ну? – сказал я.
   – Ну да, он все еще у меня. Кто его знает.
   – Так ты, значит, выручишь меня патронами? Шести отлично хватит.
   – Сначала ты занимаешь десятки, потом переходишь на пятерки, затем – по доллару, а теперь хочешь патронов от моего, блядь, револьвера. Весь тортик. Ты обсос. Ты настоящий обсос.
   – Я знаю, – сказал я. – Но мне нужны патроны. Как я смогу вернуть тебе деньги, если ты не хочешь одолжить мне боеприпасов, чтобы я смог выйти на работу?
   Колченогу, похоже, стало противно.
   – Ох, еть, – сказал он. – Но я ж не могу тебе все отдать. Три оставлю себе – на тот случай, если тут опять какая-нибудь жуть случится.
   – Ты все равно думаешь, что это было взаправду, так? – сказал я.
   – Следи за языком, Сыщ, – сказал Колченог.
   И он снова оглядел всю комнату. Мы по-прежнему были одни. Он крайне осторожно выдвинул ящик стола и достал оттуда револьвер. Отщелкнул барабан, извлек три патрона и протянул мне. После чего положил револьвер на место.
   – Недобиток, – сказал он.
   Я посмотрел на патроны у себя на ладони. Вообще-то я на них вытаращился.
   – Что не так? – спросил он.
   – Они какого калибра? – спросил я.
   – 32-го, – сказал он.
   – Ах ты ж!.. – сказал я.

38

   – А у тебя – 38-й, правильно? – сказал Колченог.
   – Как ты догадался?
   – Зная тебя, это нетрудно.
   – Что же мне теперь делать? – спросил я.
   – Может, устроишься на работу? – предложил Колченог. – Многие работают. Это не проказа.
   – Но у меня клиент, – сказал я. – Настоящий клиент.
   – У тебя и раньше они были, и тебя все равно увольняли. Признай, старина. Частно-детективный бизнес тебе не дается. Если бы мне изменяла жена, я скорее бы нанял Доналда Утка [62 - Donald Fauntleroy Duck – антропоморфный белый селезень, с 1934 г. – персонаж множества мультфильмов студии Уолта Дизни.], чтоб выяснить, с кем она путается, а уж потом – тебя. И это при том что я неженат. Может, сходишь и просто купишь патронов к своему проклятому револьверу?
   – У меня нет денег, – сказал я.
   – Даже на патроны? Черт, да они же доллар стоят или около того.
   – У меня трудные времена, – сказал я.
   – По-моему, единственные легкие времена у тебя я видел, когда ты в прошлом году попал под машину, – сказал Колченог. – А некоторым вот не нравится, если их сбивает машина и ломает обе ноги.
   – Что мне делать? – сказал я.
   Колченог покачал головой и вымученно улыбнулся.
   Открыл ящик стола, вытащил револьвер и протянул мне.
   – Если какой-нибудь мертвяк оживет и придушит меня, пока я буду обмывать ему лицо, виноват, блядь, будешь ты, я вернусь и стану тебя преследовать по ночам. И ты никогда в жизни больше не выспишься. Я буду махать своим саваном прямо тебе в сраку. Ты об этом пожалеешь.
   Я положил револьвер в тот карман куртки, где револьвера еще не было.
   – Большое спасибо тебе, Колченог, – сказал я. – Ты настоящий верный друг.
   – А ты – полный задрыга, – сказал Колченог. – Я хочу снова увидеть этот револьвер завтра утром.
   – Спасибо, – повторил я, ощущая себя настоящим частным детективом с заряженным револьвером в кармане. Удача явно поворачивалась ко мне. Я сделал шаг наверх.

Утренняя почта

   Колченог проводил меня к выходу. Двигался он быстро и для человека с деревянной ногой – изящно. Я про это уже говорил? По-моему, нет. А зря. Интересно же: о мертвых людях заботится колченогий.
   И тут я вспомнил, что хотел у него спросить.
   – Слушай, Колченог, – сказал я. – Ты видел блондинку, которая вышла отсюда некоторое время назад? Короткая стрижка, меховая шубка, сама такая симпатичная?
   – Ну да, – ответил он. – Она тут навещала одного моего клиента: красотку, на которой потренировались, потому что кому-то не терпелось вскрыть утреннюю почту.
   – Что? – спросил я.
   – Ножиком для вскрытия писем.
   – Ты сказал – «ножик для вскрытия писем»? – спросил я.
   – Ну да, девушку, убитую ножиком для вскрытия писем. Блондинка на нее посмотрела. Сказала, что это может быть ее сестра. Прочла в газете, но оказалось, что девушка не та.
   – Смешно, – сказал я. – Выходя отсюда, она плакала.
   – Про это я ничего не знаю, но уходя от меня, она не плакала. Очень бесстрастная была. Как рыба холодная, – сказал Колченог.
   Ножик для вскрытия писем!
   И тут я вспомнил.
   Сержант Каток играл ножиком для вскрытия писем, который убил девушку, над которой Колченог только что пускал слюни. Я знал, что, едва он упомянул про этот ножик, в голове у меня блямкнул какой-то колокольчик, – и вот пожалте. Ножик для вскрытия писем – орудие убийства.
   Слишком большая куча любительских совпадений без всякой разумной причины, – подумал я, – но ко мне они не имеют никакого отношения.
   – До свидания, – сказал я.
   – Не забудь принести утром револьвер, – сказал Колченог, колченожа обратно в морг.

Хозяин

   Ура, у меня есть заряженный револьвер! Через несколько часов я смогу встретиться с клиентом, и поступь моя будет тверда. Интересно, чего такого он от меня хочет, для чего требуется револьвер? Ой, ладно, беднякам выбирать не приходится. Деньги мне нужнее.
   Я собирался попросить пятьдесят долларов на накладные расходы. Это бы сильно изменило мои обстоятельства. Несколькими колами я б скинул со спины эту обузу – квартирную хозяйку. Наверняка история про нефть в Род-Айленде, которую я ей впарил, долго не протянет. Я прикинул, что к тому времени, как я вернусь домой, хозяйка уже будет завывать, как банши.
   Я еще мог поубивать некоторое время, поэтому дошел до Портсмутской площади и сел на лавочку возле памятника, посвященного Роберту Льюису Стивенсону [63 - В парке на Портсмут-сквер находится Мемориал Стивенсона (1897) – первый памятник шотландскому писателю и поэту Роберту Льюису Балфору Стивенсону (1850–1894) на территории США, созданный ландшафтным дизайнером Брюсом Портером и архитектором Уиллисом Полком.].
   По парку бродило множество китайцев – туда и сюда. Я немного за ними понаблюдал. Занимательный народ. Весьма энергичный. Интересно, им кто-нибудь сказал, что они очень похожи на японцев, а сейчас – не самое удачное время походить на японцев.
   Ко мне это больше касательства не имело: моя война уже закончилась. Так я думал, сидя тут, на садовой скамейке в Сан-Франциско, а мир проплывал мимо. В кармане у меня лежал заряженный револьвер, и клиент был готов платить мне за услуги.
   Мир – не такое уж паршивое место, поэтому я начал думать о Вавилоне. Почему б и нет? Еще пару часов мне совершенно нечего делать. Не повредит. Только в грезах о Вавилоне нужно быть очень осторожным. Я ему не позволю меня пробить. Останусь сверху. Вот что я сделаю.
   Я покажу Вавилону, кто тут хозяин.

Парадный вход в Вавилон

   Наверное, следует рассказать вам о том, как я вообще связался с Вавилоном. Я закончил среднюю школу и начал искать, что бы мне такое сделать со своей жизнью.
   В средней школе я был довольно приличным бейсболистом. Два года подряд мне давали призы, а в старшем классе я выбивал.320, включая четыре круговые пробежки, поэтому я решил попытать силы в профессиональном бейсболе.
   Однажды днем я пришел пробоваться в полупрофессиональную команду и прикинул, что это и станет началом карьеры, которая приведет меня к «Нью-йоркским янки» [64 - «New York Yankees» (с 1913) – американская профессиональная бейсбольная команда.]. Я был первым полевым игроком, поэтому «Янки» сначала придется избавиться от Лу Герига [65 - Хенри Луис (Лу) Гериг (1903–1941) – американский бейсболист.], который у них тогда играл на первой базе, но я рассчитывал, что победит сильнейший, и это, разумеется, буду я.
   Когда я прибыл на стадион пробоваться в команду, тренер первым делом сказал мне:
   – Не похож ты на первого филдера.
   – Внешность обманчива. Посмотрите, как я играю. Я лучше всех.
   Тренер покачал головой.
   – По-моему, я ни разу не видел таких бейсболистов. Ты уверен, что играл на первой базе?
   – Дайте мне в руку биту, и я вам покажу, кто я.
   – Ладно, – сказал тренер. – Но лучше, если ты не будешь зря тратить мое время. Мы на втором месте, и до первого нам – всего одна игра.
   Я не понял, как это соотносится со мной, но сделал вид, что оценил важность такого достижения.
   – Когда я возьму на себя первую базу, вы на пять игр обеспечите себе первое место, – подначил я этого сукина сына.
   Вокруг нас стояло около полудюжины недоумочного вида бейсболистов – перебрасывались мячом и трепались.
   Тренер махнул одному.
   – Эй, Сэм! – заорал он. – Иди-ка сюда, покидай мячиков в этого парня. Он думает, что он – Лу Гериг.
   – А вы откуда знаете? – спросил я.
   – Если ты тратишь мое время, я лично вышвырну твою задницу с этого поля, – ответил тренер.
   Я уже понял, что мы с ним никогда не станем друзьями, но я этому мерзавцу покажу. Очень скоро он подавится собственными словами.
   Я взял биту и направился к дому. Чувствовал я себя очень уверенно.
   Питчер Сэм занял место в кругу. Как подающий, он не производил никакого впечатления. Лет двадцати пяти и щупленького телосложения, неловко болтавшегося на шестифутовом каркасе. Не думаю, что он весил больше 130 фунтов даже насквозь мокрым и с кегельным шаром в охапке.
   – А получше у вас никого нет? – крикнул я тренеру.
   – Сэм! – заорал тренер. – Засвети пареньку, чтоб задымилось!
   Сэм улыбнулся.
   В кино сниматься ему не грозит. Пара передних зубов у него торчала так, что он напоминал двоюродного брата моржа.
   На пробу я несколько раз замахнулся. Затем Сэм очень медленно свернулся в пружину. На это ему потребовалось неимоверно долгое время. Как будто змея разматывалась. Улыбка не сходила с его лица.
   Это последнее, что я помнил перед тем, как оказаться в Вавилоне.

Президент Рузвельт

   В Вавилоне было поистине прекрасно. Я отправился гулять вдоль реки Евфрат. Со мною была девушка. Очень красивая, в такой мантии, сквозь которую видно тело. И в изумрудном ожерелье.
   Мы беседовали о президенте Рузвельте [66 - Фрэнклин Делано Роузевелт (Ф. Д. Р., 1882–1945) – 32-й Президент США (1933–1945).]. Она тоже оказалась демократом. Крупные и тугие груди, к тому же – демократ: идеальная женщина для меня.
   – Хорошо бы президент Рузвельт был моим отцом, – сказала она хрипловатым, как мед, голосом. – Если бы президент Рузвельт был моим папой, я бы каждое утро готовила ему завтрак. Я делаю очень хорошие вафли.
   Ну и девчонка!
   Ну и девчонка!
   На берегах Евфрата вавилонских
   Ну и девчонка!
   Будто песня заиграла по радио у меня в голове.

Вавилонские песочные часики

   – Как же ты делаешь свои вафли? – спросил я.
   – Беру два яйца, – сказала она и вдруг посмотрела на свои часики. Вавилонские песочные часики. В них было двенадцать песочных часов, и время они показывали песком.
   – Уже почти двенадцать, – сказала она. – Пора на поле. Игра начинается в час.
   – Спасибо, – сказал я. – Я совсем забыл о времени. Когда ты заговорила о президенте Рузвельте и вафлях, мой разум не мог ни о чем больше думать. Два яйца. Вафли, должно быть, замечательные. Когда-нибудь обязательно сделай мне такие.
   – Сегодня вечером, герой, – ответила она. – Сегодня вечером.
   Хорошо бы сегодня вечером настало тут прямо сейчас.
   Мне хотелось вафель и чтобы она еще поговорила о президенте Рузвельте.

Навуходоносор

   Когда мы пришли на стадион, меня там уже поджидали пятьдесят тысяч человек. Все они встали и радостно закричали, когда я вступил на поле.
   Навуходоносор разместил на стадионе три дополнительных подразделения кавалерии, чтоб держать болельщиков под контролем. Днем раньше там чуть не вспыхнул бунт и кого-то ранило, поэтому старик Нав решил в сегодняшней игре судьбу не испытывать.
   Кавалерия смотрелась очень ловко в своих доспехах.
   По-моему, они радовались, что оказались на стадионе и смотрят, как я выбиваю хоум-раны. По-любому лучше, чем идти на войну.
   Я двинулся в раздевалку, и девушка двинулась со мной. Ее звали Нана-дират. Я вошел, и все игроки замолчали и посмотрели, как я направляюсь в свою личную гардеробную. Повисла мертвая тишина. Никто не знал, что сказать. Я их не виню. В конце концов, что вообще можно сказать человеку, выбившему двадцать три хоум-рана из двадцати трех последних раз, когда брал в руки биту?
   Мы со всей командой давно не нуждались в пустой болтовне.
   Я был для них как бог.
   Они молились в храме моей биты.

Бейсбольный сезон 596 г. до Р. Х

   Стены моей гардеробной были увешаны гобеленами с изображением моих бейсбольных подвигов, вытканных золотом и усеянных драгоценными камнями.
   Вот гобелен, на котором я обезглавливаю питчера ударом в линию. На другом гобелене показана команда противника, сгрудившаяся вокруг дыры в инфилде между второй и третьей базами. Мяч в тот раз так и не нашли. Еще один изображает, как я принимаю чашу драгоценных камней от Навуходоносора за удачное завершение сезона 596 года до Р. Х. со средним результатом.890.
   Нана-дират сняла с меня одежды, и я возлег на стол из чистого золота, а она сделала мне предматчевый массаж, умастив меня редкими и экзотическими маслами. Руки у нее были такие нежные, что казалось – это лебеди любят друг дружку в ночь полнолуния.
   После массажа Нана-дират облачила меня в бейсбольную форму. У нее это заняло пять минут. Она делала все очень чувственно. А когда закончила надевать на меня форму, у меня встал, и когда добралась до обуви, я едва не кончил. Завершила она тем, что нежно и любовно огладила мои шипы.
   Ах, Эдем! Рай может быть и на земле, если вы – звезда вавилонского бейсбола.

Отель первой базы

   – Ладно, пентюх, подымайся! – Мой слух высверлило таким голосом, будто кто-то нарочно давил каблуком очки почтенной старушки. – Выспался, и хватит! Просыпайся! Это тебе не отель! Это бейсбольное поле! – продолжал елозить голос.
   На мою голову словно уронили сейф.
   Я открыл глаза – надо мной стояли тренер с Сэмом и смотрели на меня сверху вниз. Тренер явно очень злился. Сэм по-щенячьи улыбался, и оскал его тянули за собой передние зубы. Я лежал на травке возле первой базы.
   Команда отрабатывала бэттинг. Игроки все время поглядывали на меня и отпускали шуточки. Всем было хорошо, кроме тренера и меня.
   – Я знал, что ты никакой не бейсболист, – сказал он. – Ты не похож на бейсболиста. Я думаю, ты и бейсбольного мяча никогда раньше не видел.
   – Что произошло? – спросил я.
   – Ты только послушай его, Сэм, – сказал тренер. – Нет, ты понял? Этот щегол у меня спрашивает, что произошло. А что, еб твою мать, могло, по-твоему, произойти? Перебери все варианты и сам скажи мне, что могло произойти. Что, в самом деле, могло произойти? – Тут он снова принялся орать: – Тебя шарахнуло по башке! Ты просто торчал на поле, как придурок какой-то, и тебя шарахнуло по башке! Ты даже не шевельнулся! Мне кажется, ты даже мяча не заметил! Стоял там, будто на остановке автобуса ждал!
   И он нагнулся ко мне, схватил меня за воротник и поволок по траве на улицу.
   – Эй, перестаньте! – сказал я. – Прекратите! У меня голова раскалывается! Что вы делаете?
   Слова мои не возымели на него никакого действия. Он лишь тащил меня дальше. А потом оставил лежать на тротуаре. Я долго там провалялся – сначала думал, что, наверное, не приспособлен быть профессиональным бейсболистом. Потом я подумал о своих вавилонских грезах и о том, как это было приятно.
   Вавилон… какое милое место.
   Так все и началось.
   С тех пор я туда возвращаюсь все время.

Ковбой в Вавилоне

   Удар бейсбольным мячом по голове стал моим билетом в Вавилон 20 июня 1933 года. Как бы там ни было, теперь у меня оставалось несколько часов до встречи со своим первым за три с лишним месяца клиентом, поэтому я от морга дошел до Портсмутской площади на краю Китай-города, сел на лавочку и стал рассматривать, как по парку туда-сюда бродят китайцы.
   Потом я решил немного погрезить о Вавилоне. Все было мне подвластно: заряженный револьвер, немного свободного времени, – потому я и отправился в Вавилон.
   Мои последние приключения в Вавилоне касались крупного детективного агентства, которое я там завел. Я был самым знаменитым частным сыщиком Вавилона. Моя роскошная контора находилась у самих Висячих садов. На меня работали три очень искусных оперативника, а секретаршей служила потрясающая красотка, глаз не оторвешь: Нана-дират. Она стала постоянной героиней моих приключений в Вавилоне. Идеальная партнерша во всем, что я там делал.
   Когда я был в Вавилоне ковбоем, она была учительницей, которую похитили плохие парни, и я ее спас. В тот раз мы чуть не поженились, но что-то помешало, и этого не случилось.
   В моей военной карьере я был в Вавилоне генералом, а она – медсестрой: ухаживала за мной, пока не исцелила от жутких ран, которые я получил в битве. Она омывала мне лицо прохладной водой, а я жаркими вавилонскими ночами метался в муках и бреду.
   Наны-дират мне всегда было мало.
   Она постоянно ждала меня в Вавилоне.
   Она – с длинными волосами, гибким телом и грудями, что путали мне все чувства. Подумать только: я б ни за что ее не встретил, не шарахни мне по голове бейсбольным мячом.

Терри и пираты

   Иногда я забавы ради прикидывал, какую форму могут принять мои приключения в Вавилоне. Иногда они бывали книгами, которые можно читать в уме, но чаще всего смотрелись, как фильмы. Хотя один раз я сделал их пьесой, где сам был вавилонским Гамлетом, а Нана-дират – Гертрудой и Офелией сразу. Пьесу я бросил посреди второго акта. Как-нибудь вернусь и продолжу с того места. Конец там должен отличаться от того, чем закончил пьесу Шекспир. У моего «Гамлета» будет счастливый финал.
   Мы с Наной-дират улетим на самолете, который я сам изобрету и построю из пальмовых листьев, а мотор у него будет работать на меде. Мы улетим в Египет и будем ужинать там с фараоном на золотой барке, плывущей по Нилу.
   Да, к такому нужно вернуться как можно скорее.
   Кроме того, я пережил в Вавилоне полдюжины приключений в виде комиксов. Так их делать очень весело. Они срисованы с «Терри и пиратов» [67 - «Terry and the Pirates» (1934–1946) – комикс американского художника Милтона Артура Каниффа (1907–1988).]. Героиней комиксов Нана-дират смотрится очень здорово.
   Я только что закончил детектив о частном сыщике в форме повести для детективного журнала вроде «Грошового детектива» [68 - «Dime Detective Magazine» (1931–1953) – американский популярный ежемесячный журнал издательства «Popular Publication».]. Читая повесть абзац за абзацем, страницу за страницей, я переводил слова в картинки, которые можно смотреть и перематывать в уме, словно видеть сон.
   Детектив заканчивался сценой, в которой я ломаю руку лакею, пока он пытается зарезать меня тем же ножом, которым прикончил старую вдову, мою клиентку, нанявшую меня разобраться с некими украденными полотнами.
   – Видишь? – сказал я, торжествующе повернувшись к Нане-дират и оставив злобного негодяя корчиться от боли на полу – расплата за жизнь, исполненную воровства, предательства и убийств. – Это действительно сделал дворецкий!
   – Оххххххх! – простонал дворецкий с пола.
   – А ты мне не верила, – сказал я Нане-дират. – Ты говорила, что дворецкий этого сделать никак не мог, но я-то знал, и теперь свинья заплатит за свои преступления.
   И я хорошенько пнул его в живот. Отчего он вынужден был перестать думать о боли в руке и сосредоточиться на области желудка.
   Я был не только самым знаменитым детективом в Вавилоне, но и самым крутым – как скальный утес. Злоумышленники мне были без надобности, и с ними я мог обходиться крайне жестоко.
   – Дорогой, – сказала Нана-дират. – Ты так изумителен, но обязательно ли было пинать его в живот?
   – Да, – ответил я.
   Нана-дират обвила меня руками и прижалась ко мне всем своим прекрасным телом. Потом заглянула мне в холодные стальные глаза и улыбнулась.
   – Ну и ладно, – сказала она. – Никто не совершенен, дурында ты эдакая.
   – Пощады, – сказал дворецкий.
   Дело закрыто!

Мин Беспощадный

   Сидя на садовой скамейке, когда Соединенные Штаты Америки едва-едва вступили в войну с Японией, Германией и Италией, я решил свое следующее приключение частного сыщика в Вавилоне оформить в виде романа с продолжением, в котором будет пятнадцать глав.
   Я сам, разумеется, буду героем, а Нана-дират – героиней, моей преданной и любящей секретаршей. Негодяем я решил позаимствовать Мина Беспощадного из «Сверка Гордона» [69 - «Flash Gordon» (с 1934) – комикс, начатый американским художником Алексом Реймондом (1909–1956).].
   Придется изменить ему имя и немного подправить характер, чтоб отвечал моим нуждам. Это нетрудно. Такое вообще-то мне доставит массу удовольствия. Очень приятную порцию своих восьми лет я придумывал ситуации и персонажей в Вавилоне – к пущему несчастью, вплоть до того, что это пошло во вред моей реальной жизни, какой бы та ни была.
   Уж лучше древний Вавилон, чем в двадцатом веке пытаться свести концы с концами ради какого-нибудь гамбургера, а Нану-дират я люблю гораздо больше любой женщины, с которой встречался во плоти.
   Первое – что делать с Мином Беспощадным? Поменять ему имя. Вот первое, что нужно сделать. В моем сериале он станет д-ром Абдулом Форсайтом: всем известно, что щедрее и добрее его нет в Вавилоне человека, однако под его клиникой, где он бесплатно лечит бедняков, имеется тайная лаборатория. И там он конструирует мощный и злобный луч, которым хочет завоевать весь мир.
   Луч этот превращает людей в теней-роботов, абсолютно подвластных д-ру Форсайту и по малейшему его мановению выполняющих черное дело.
   Он разработал план: создать искусственную ночь, состоящую из его теней-роботов, которые будут перемещаться из города в город под покровом настоящей ночи, порабощать ничего не подозревающих горожан и превращать их в новых теней-роботов.
   План очень искусный – д-р Форсайт уже превратил в теней-роботов тысячи ничего не подозревающих беспомощных бедолаг, пришедших к нему в клинику за бесплатной медицинской помощью.
   Они приходили, чтобы д-р Форсайт им помог, а затем исчезали с лица Земли. В Вавилоне их отсутствия никто не замечал, такими бедными они были. Иногда приходили их родственники или друзья – узнать, куда они пропали. Часто и они в свою очередь исчезали.
   Вот изверг!
   Чтобы привести план в действие, ему требовался только один компонент. Превратив людей в теней-роботов, он складывал их, как газеты, в тайном хранилище неподалеку и дожидался часа, когда их, словно искусственную ночь, можно будет выпустить в мир.

Фокусник

   Шшупращще. Шшупращще.
   Вдали я услышал звук, нацеленный в меня, но разобрать, что это, не сумел.
   – Прошу прощения. Прошу прощения.
   Звук был словами.
   Вавилон повалился набок и остался лежать.
   – Прошу прощения, К. Зырь – это ты?
   Я поднял голову, бесповоротно вернувшись в так называемый реальный мир. Голос принадлежал моему старому товарищу по оружию с Гражданской войны в Испании. Я не видел его много лет.
   – Ну, будь я, – произнес я. – Сэм Хершбергер. Те ночи в Мадриде. Вот были денечки.
   Я встал, и мы пожали друг другу руки. Мне пришлось пожимать ему левую – правой не было на месте. Я вспомнил, когда ему ее оторвало. Для Сэма то был неважный день, поскольку Сэм работал профессиональным жонглером и фокусником. Посмотрев на оторванную руку, упавшую на землю, Сэм только и смог вымолвить:
   – Вот трюк, который я никогда не смогу повторить.
   – Ты, похоже, был где-то за миллион миль отсюда, – сказал он теперь, годы спустя в Сан-Франциско.
   – Я замечтался, – ответил я.
   – Совсем как в старину, – сказал он. – Похоже, половину того времени, что я знал тебя в Испании, тебя там вообще не было.
   Я решил сменить тему.
   – И чем ты нынче занимаешься? – спросил я.
   – Работаю не меньше любого однорукого жонглера или фокусника.
   – Все плохо, а?
   – Да нет, грех жаловаться. Я женился на одной хозяйке салона красоты, а у нее пунктик насчет недостающих частей тела. Иногда она мне намекает, что я был бы вдвое сексуальней, если б у меня осталась только одна нога, но так уж вышло. Гораздо лучше, чем зарабатывать на жизнь.
   – А как же Партия? – спросил я. – Мне казалось, они тебя любят.
   – Они меня любили, когда у меня было две руки, – ответил он. – А с одной я им ни к чему. Меня запускали на разогрев, когда в долине нужно было фермеров вербовать. Те собирались поглядеть, как я жонглирую и показываю фокусы, а потом слушали про Карла Маркса, про то, какая великая Советская Россия, про Ленина. Да ладно, давно дело было. В конце концов, надо и дальше двигаться. Если не будешь, можно травой порасти. А ты чем занимался? В последний раз, когда мы виделись, у тебя в заднице была пара пулевых отверстий, и ты собирался стать врачом. Как тебя вообще в задницу подстрелили? Насколько я помню, фашисты были у нас по левому флангу, за нами никого, а ты сидел в траншее. Откуда ж пули прилетели? Вот что осталось для меня загадкой навсегда.
   Я не собирался ему рассказывать, что поскользнулся, когда ходил по большой нужде, и сел на собственный пистолет, отчего тот выстрелил и проделал две аккуратные дырки сквозь обе мои ягодицы.
   – Столько воды утекло, – ответил я. – Мне больно даже думать об этом.
   – Я тебя понимаю, – сказал он, глядя на то место, где раньше была его рука. – Ну, и стал ты в результате врачом?
   – Нет, – ответил я. – Там все получилось не очень так, как я рассчитывал.
   – И что сейчас делаешь?
   – Я частный сыщик, – сказал я.
   – Частный сыщик? – сказал он.

Барселона

   В последний раз я видел Сэма в Барселоне в 38-м. Он был чертовски хорошим жонглером и фокусником. Руку его очень жалко, но мне показалось, что он использовал ее отсутствие как нельзя более себе на руку. Надо уметь обходиться.
   Мы немного повспоминали Гражданскую войну в Испании, а потом я развел его на пять дубов. Никогда своего шанса не упускаю.
   – Кстати, – сказал я. – Ты вернул мне ту пятерку, которую я тебе одолжил в Барселоне?
   – Какую пятерку? – спросил он.
   – Что, не помнишь? – сказал я.
   – Нет, – ответил он.
   – Ну и ладно, – сказал я. – Подумаешь. – И начал было менять тему…
   – Минуточку, – сказал он. Сэм всегда был бессовестно честным человеком. – Я не помню, чтоб занимал у тебя пять долларов. Когда это случилось?
   – В Барселоне. За неделю до того, как мы уехали, но не стоит об этом. Все нормалек. Если не помнишь, не хочу тебе напоминать. Что прошло, то прошло. Забудь. – И я снова начал менять тему.
   Через несколько мгновений, отдав мне пять дубов, он с недоуменным лицом зашагал по Вашингтонской улице и прочь из моей жизни.

Бригада Авраама Линкольна

   Гражданская война в Испании случилась давно, однако я был рад, что много лет спустя она принесла мне пять долларов. На самом деле я никогда не восторгался политикой. Не затем я вступал в Бригаду Авраама Линкольна [70 - «Abraham Lincoln Brigade» – бригада американских добровольцев в составе антифашистских Интернациональных бригад, сражавшихся на стороне республиканцев в Гражданской войне в Испании (1936–1939). Названа в честь 16-го Президента США (1861–1865) Эйбрэхэма Линкольна (1809–1865).]. Мне казалось, Испания похожа на Вавилон. Сам не знаю, с чего мне это в голову взбрело. Мне много чего взбредало в голову насчет Вавилона. Некоторые бредни – прямо в яблочко, а другие – недопеченные. Трудность только в том, что одни от других отличить сложно, но в конце все всегда утрясается. По крайней мере – для меня, когда я грежу о Вавилоне.
   Тут я вспомнил, что мне по-прежнему нужно позвонить, но несколько секунд не мог сообразить, куда – в Вавилон или маме в район Миссии.
   Все-таки маме.
   Я обещал ей позвонить и знал, что она расстроится, если я этого быстро не сделаю, хотя разговаривать нам было не о чем, ибо мы терпеть друг друга не могли и постоянно ссорились по единственному поводу.
   Ей не нравилось, что я – частный сыщик.
   Да, лучше позвонить мамочке. Если я ей сегодня же не позвоню, она разозлится пуще обычного. Звонить мне очень не хотелось, но если не позвоню, придется расплачиваться втридорога. Я звонил ей раз в неделю, и разговор у нас всегда происходил одинаковый. Наверное, мы в нем даже слова не меняли. Мне кажется, мы всякий раз пользовались одними и теми же.
   Проистекал разговор вот так.
   – Алло? – говорила моя мама, сняв трубку.
   – Привет, мам. Это я.
   – Алло? Кто это? Алло?
   – Мам.
   – Ведь это не может звонить мой сын. Алло?
   – Ма-ам, – всегда ныл я.
   – Похоже на голос моего сына, – всегда отвечала она. – Но ему бы не хватило наглости звонить, если б он до сих пор был частным детективом. Ему бы просто не хватило наглости. У него еще осталось какое-то достоинство. Если это мой сын, то он, должно быть, бросил эту свою частно-сыскную ерунду и устроился на приличную работу. Он, значит, нормальный работяга, которому не зазорно высоко держать голову, и он хочет вернуть своей матери восемьсот долларов, которые ей задолжал. Хороший мальчик.
   Она заканчивала тираду, и тут всегда повисала долгая пауза, а потом я говорил:
   – Это твой сын, и я до сих пор частный детектив. Я заполучил себе дело. И вскоре верну тебе часть денег, которые должен.
   Я всегда говорил ей, что заполучил себе дело, даже если дела у меня не было. Это входило в сценарий.
   – Ты разбил своей матери сердце, – всегда говорила на это она, и я отвечал:
   – Не говори так, мам, только потому, что я частный детектив. Я по-прежнему тебя люблю.
   – А как же восемьсот долларов? – говорила она. – На любовь моего сына нельзя купить кварту молока или буханку хлеба. Ты кем себя вообразил, а? Сердце мне разбиваешь. На приличную работу не устроился. Должен мне восемьсот долларов. Частный детектив. Так и не женился. Внуков нет. Что же мне делать? За что мне такое проклятье – сын-идиот?
   – Мам, не говори таких вещей, – как по нотам ныл я. Раньше нытье это выжимало из нее пятерку или десятку, но теперь – ничего, шиш на постном масле. Просто нытье, но если я ей не звонил, получалось только хуже, поэтому я ей звонил, ибо не хотел, чтобы получалось хуже, чем и так есть.
   Отец мой умер много лет назад.
   Моя мать до сих пор от этого не оправилась.
   – Твой бедный папа, – говорила она и принималась плакать. – Это ты виноват, что я стала вдовой.
   Мама обвиняла меня в смерти отца, и я действительно был виноват, хоть мне тогда и было всего четыре года. И по телефону она об этом непременно вспоминала.
   – Отродье! – вопила она. – Злое отродье!
   – Ма-ам, – ныл я.
   Затем она переставала плакать и говорила:
   – Я не должна тебя винить. Тебе тогда было всего четыре года. Ты не виноват. Но зачем нужно было швырять мячик на проезжую часть? Почему не стукать его о тротуар, как все нормальные дети, у которых до сих пор есть папы?
   – Ты же знаешь, что мне от этого очень плохо, мам.
   – Я знаю, что тебе от этого плохо, сын, но почему ты частный детектив? Я терпеть не могу эти книжонки и журнальчики. Такое паскудство. И мне не нравятся эти длинные черные тени от людей на обложках. Они меня пугают.
   – Они же не настоящие, мам, – всегда говорил я, и она всегда отвечала:
   – Тогда почему ими торгуют в газетном киоске, где на них весь мир смотрит и покупает. Ответь-ка мне, если сможешь, Умник. Давай, отвечай, мистер Частный Сыщик. Ну? Давай! Давай! Матери своей ответь!
   Я не мог ей на это ответить.
   Не мог ей сказать, что людям хочется читать истории про тех, кто отбрасывает длинные зловещие тени. Она бы просто не поняла. Мысли ее по таким рельсам не бегали.
   Разговор она обычно завершала так:
   – Сын… – Долгая пауза. – …Почему частным детективом?
   Один и тот же разговор мы с нею вели уже полгода.
   Очень хотелось бы, чтоб у меня не закончились деньги, пока я пытаюсь стать частным детективом, и чтоб я так много не занимал у мамы и у всех своих друзей.
   Ну да как бы там ни было, сегодня удача мне улыбнется.
   У меня есть клиент и пули к револьверу.
   Все в конце обернется нормально.
   Вот что главное.
   Это будет поворотный момент.
   Я заполучу себе много клиентов, верну все долги, снова раздобуду себе контору, секретаршу и машину, только в этот раз секретарша будет со мной ебстись так, что уши отвалятся. А потом я возьму отпуск, уеду в Мексику и буду просто сидеть там на пляже и грезить о Вавилоне. И под боком у меня будет Нана-дират, вся такая великолепная в купальнике, но вот сейчас мне лучше сходить и позвонить маме.

Любовь к Дяде Сэму

   Я зашел в ближайший бар на улице Кэрни, чтобы позвонить с их платного телефона. Внутри никого не оказалось, кроме бармена и толстой дамы, говорившей в трубку. Вернее, она не говорила. Она стояла просто так и кивала кому-то на другом конце провода.
   Я решил быстренько выпить пива на свою новую пятидолларовую банкноту, пока дама не закончит разговаривать. Сел на табурет, и бармен вдоль стойки подошел ко мне. Выглядел он так обыкновенно, что казался невидимкой.
   – Что будете? – спросил он.
   – Только пиво, – ответил я.
   – Пейте быстрее, – посоветовал бармен. – Японцы могут оказаться здесь еще до темноты.
   Он почему-то решил, что это очень смешно, и от всего сердца расхохотался своей «шуточке».
   – Японцы очень любят пиво, – не переставал хохотать он. – Доберутся до Калифорнии – выпьют тут все до капли.
   Я перевел взгляд на толстую даму – она все время кивала, точно утка. На лице у нее застыла широченная улыбка. Похоже было, что она только начала телефонный разговор, который может затянуться на много лет.
   – Не надо пива, – сказал я бармену, встал с табурета и направился к двери. Я уже много недель не пил пиво и совсем не хотел, чтобы мне его испортил какой-то бессмысленный бармен.
   У него в голове наверняка винтики с гаечками разболтались, подумал я. Не удивительно, что в баре никого нет, кроме толстой дамы, у которой завязался любовный роман с платным телефоном.
   Сим объявляю вас телефоном и женой.
   – Все до капли, – хохотал бармен, когда я проходил в дверь и снова на улицу Кэрни, едва не сшибив с ног китайца. Он как раз шел по улице, и я вышел через дверь прямо в него. Мы оба очень удивились, только он удивился больше.
   Под мышкой при столкновении он нес пакет. И успел им быстро пожонглировать, не уронив на тротуар. Инцидент китайца очень взбудоражил.
   – Не японец, – сказал он, на ходу быстро обернувшись ко мне. – Китайский американец. Флаг люблю. Дядю Сэма люблю [71 - Uncle Sam (предположительно с 1812) – популярный персонифицированный образ США, чье появление американский фольклор связывает с мясником Сэмюэлом Уилсоном (1766–1854), поставлявшим провизию на нью-йоркскую военную базу Трой и подписывавшим бочки с мясом инициалами «U. S.».]. Никаких неприятностей. Китаец. Не японец. Лояльный. Налоги плачу. Комар носа не подточит.

Автобусный трон

   Все как-то сразу слишком усложнилось.
   Маме лучше звонить попозже, когда все станет немножко проще. Совсем не хочется испытывать судьбу, пока я набираю очки в игре, поэтому я решил сходить домой и принять душ перед встречей с клиентом.
   Может, в чулане у меня отыщется рубашка, напоминающая хоть что-нибудь чистое. Перед клиентом мне хотелось предстать в лучшем виде. Я даже зубы почищу.
   Я прошел по Кэрни до улицы Сакраменто и подождал автобуса, который довез бы меня по Сакраменто до холма Ноб и моей квартиры. Долго мне ждать не пришлось. Автобус находился всего в нескольких кварталах и направлялся к моей остановке.
   Видите: ко мне привалила удача.
   Мне кажется, удача – она как прилив.
   Если приливает, так уж приливает.
   Я действительно собирался насладиться роскошью поездки в автобусе. Сан-Франциско я топтал копытами уже много недель. Сильнее обнищать невозможно, однако теперь эти дни – в прошлом.
   Я залез в автобус, уплатил никель и уселся, точно король, который наслаждается новеньким троном. И вздохнул с облегчением, когда автобус двинулся по Сакраменто. Наверное, я вздохнул слишком громко, потому что женщина, сидевшая, скрестив ноги, напротив, раскрестила их и нервно отвернула голову в другую сторону.
   Ей-то небось место в автобусе достается каждый день. Может, она даже родилась прямо в автобусе, и у нее пожизненный билет, а когда умрет, ее гроб на кладбище повезут автобусом. Автобус, разумеется, выкрасят в черный, а на всех сиденьях безумными пассажирами рассядутся цветы.
   Некоторые люди не ценят, как им в жизни повезло.

«Барабаны Фу Манчу»

   Короткая автобусная поездка на вершину холма – хорошее время для размышлений о моем частно-сыскном вавилонском сериале. Я откинулся на спинку, и разумом моим завладел Вавилон – словно теплым кленовым сиропом поливают блинчики с пылу с жару.
   …мммммммм хорошо.
   …мммммммм Вавилон.
   Сериалу надо придумать название.
   Как же мне его назвать?
   Сейчас поглядим.
   Тут я подумал обо всех названиях сериалов, что попадались мне на глаза в последние несколько лет. На самом деле, я большой кинолюб:
   Маг Мандрагор
   Фантом подползает
   Приключения капитана Чуда
   Таинственный доктор Сатан
   Тень
   Барабаны Фу Манчу
   и Железный коготь [72 - «Mandrake the Magician» (1939) – киносериал студии «Columbia Pictures» (режиссеры Норман Деминг и Сэм Нелсон). «The Phantom Creeps» (1939) – киносериал студии «Universal Pictures» (режиссеры Форд Биб и Сол Гудкайнд). «Adventures of Captain Marvel» (1941) и «Mysterious Doctor Satan» (1940) и «Drums of Fu Manchu» (1940) – киносериалы студии «Republic Pictures» (режиссеры Уильям Уитни и Джон Инглиш). «The Shadow» (1940) и «The Iron Claw» – киносериалы студии «Columbia Pictures» (режиссер Джеймз У. Хоум).].
   Все это хорошие названия, и мне для моего сериала требовалось такое же хорошее. Пока автобус перемещался к вершине холма Ноб, останавливаясь и снова двигаясь, подбирая и высаживая пассажиров, я пропустил через свой ум сотню названий. Лучшие, что я придумал, вот:
   Ужас доктора Абдула Форсайта
   Приключения частного сыщика в Вавилоне
   Тени-роботы подползают
   Да, это будет очень весело. Мне есть где развернуться, только надо быть поосторожней и не давать ничему просто взять и улизнуть. Даже держа Вавилон в тугой узде, я проехал две лишние остановки, и пару кварталов мне пришлось возвращаться пешком.
   Нужно следить за собой крайне тщательно – особенно потому, что у меня теперь есть клиент, – и не давать Вавилону меня облапошить.

Могила по пятницам

   Я увидел платный телефон.
   Может, лучше и впрямь позвонить маме и развязаться с этим. Чем скорей позвоню ей, тем скорее не придется звонить ей снова. Еще на неделю с этим будет покончено.
   Я уронил монету в щель и набрал номер.
   Телефон прозвонил десять раз, а потом я повесил трубку.
   Интересно, где она?
   Потом я вспомнил, что сегодня пятница и мама – на кладбище, раскладывает цветы на папиной могиле. Этим она занималась каждую пятницу. У нее такой ритуал – дождь ли, солнце, она по пятницам навещает его могилу.
   Может, сегодня – не лучший день, чтобы ей звонить.
   Так я ей только напомню, что убил его, когда мне было четыре года.
   Нет, лучше позвонить ей завтра.
   Вот это с моей стороны будет очень умно.
   Я начал думать про тот день, когда убил отца. В воспоминаниях своих я зашел так далеко, что вспомнил: было воскресенье, денек очень теплый, а на улице перед нашим домом стоял новенький «Форд» модели Т [73 - «Ford Model T» – первый в мире дешевый массовый автомобиль, разработанный в 1908–1910 гг. в нескольких модификациях, который компания «Форд мотор» выпускала в 1913–1927 гг.], и чуть раньше я подходил к нему и нюхал, какая это новая машина. Тогда я был совсем пацан и просто подошел, приложился носом к самому крылу и хорошенько нюхнул.
   Мне кажется, лучше всего на свете пахнет совсем новое. Одежда, мебель, радиоприемники, машины, даже тостеры или электрические утюги. Для меня все они пахнут хорошо, когда новенькие.
   Как бы там ни было, я вспоминал вглубь, до самого утра, когда убил своего отца. Дошел до того, как прикладываюсь носом к крылу новенькой «модели Т», и тут внезапно поменял курс мыслей. Не хотелось думать о том, как я убил отца, поэтому в уме я просто сменил тему.
   Думать о Вавилоне я не мог, или у меня все пойдет прахом, поэтому я задумался о своем клиенте.
   Кто он – мой клиент?
   На что похож?
   Чего от меня хочет?
   Зачем мне обязательно нужен револьвер?
   Он попросит меня как-то нарушить закон?
   Если да, то я, конечно, это сделаю, если не надо будет никого убивать. Беднякам выбирать не приходится. Человек в моей лодке должен грести, куда велят, вот только убивать я никого не стану. Это единственное, чего я не буду делать. У меня полная безнадега. Мне нужны эти деньги, ч-черт.
   Я не знал, мужчина у меня клиент или женщина. Известно мне было одно: я с кем-то должен встретиться перед радиостанцией в 6 часов вечера. Как я выгляжу, клиент уже знал, поэтому как выглядит он, мне знать не нужно. Смысл тут есть, только если ты пал так же низко, как я, и, по-моему, смысла тут бездна.

Смит

   Размышления о том, что я не знаю ни имени, ни пола моего клиента, как-то возвратили меня к Вавилону и моему сериалу.
   Иногда Вавилон вот так и случается.
   Что я там себе думал, пытаясь сочинить название для сериала, когда не дал еще имен главным героям? Имя негодяя у меня, конечно, уже имелось: д-р Абдул Форсайт, – но я пока не придумал имени самому себе.
   Ой-ё-ёй, куда смотрело мое соображалово? Надо бы себе имя придумать. Может, и в названии пригодится.
   Имя Ас Мачо я уже присвоил себе для вавилонского детективного романа, который только что закончил переживать, но мне вовсе не улыбалось пользоваться тем же именем в других приключениях. Мне нравилось менять себе имя. Например, когда я был вавилонским героем бейсбола, я пользовался именем Самсон Рут [74 - В честь профессионального американского бейсболиста Джорджа Хермана («Детки») Рута-мл. (1895–1948).], но хорошего понемножку. В сериале мне понадобится другое имя.
   Возвращаясь два квартала к намеченной автобусной остановке, я перебрал в уме несколько. Мне нравится имя Смит. Не знаю, почему, но мне это имя всегда нравилось. Некоторые считают его слишком заурядным. Я – нет.
   Смит…
   В уме я просмотрел несколько вариаций Смита:
   Эррол Смит
   Кэри Смит
   Хамфри Смит
   Джордж Смит (как у Рафта)
   Уоллес Смит [75 - Имена герой выбирает в честь кинозвезд: Эрролла Флинна (1909–1959), Кэри Гранта (1904–1986), Хамфри Богарта (1899–1957), Джорджа Рафта (1901–1980), Уоллеса Бири (1885–1949), а также прочих героических личностей, как реальных, так и вымышленных.]
   Панчо Смит
   Ли Смит
   Морган Смит
   «Канонерка» Смит
   «Рыжий» Смит
   Картер Смит
   Рекс Смит
   Коди Смит
   Кремень Смит
   Терри Смит
   Хохотунчик Смит
   Майор Смит (Это мне очень понравилось.)
   «Оклахомец Джимми» Смит
   Ф. Д. Р. Смит
   Много в самом деле возможностей, когда пользуешься именем Смит.
   Некоторые имена были хороши, но я пока не придумал идеального, а на неидеального Смита я не согласен.
   Чего ради?

Лоботомия

   Ай, черт!
   Размышляя о том, каково частному сыщику в Вавилоне носить имя Смит, я прошел два лишних квартала за свою остановку, мимо улицы, на которой живу, поэтому пришлось развернуться и пойти обратно, и я чувствовал себя дурацки, потому что не могу себе позволить таких вещей, когда от меня до первого за много месяцев клиента – всего несколько часов.
   Опасно мне думать о Вавилоне.
   Надо следить за своим носом.
   Я прошел пешком по улице Сакраменто, очень тщательно не думая о Вавилоне. По ходу я притворялся, что мне сделали префронтальную лоботомию.

Молочники

   Прибыв на улицу Ливенуорт и пройдя полквартала до своей разбитой многоквартирки, я несколько восторжествовал. Я ни разу не подумал о Вавилоне.
   Перед многоквартиркой стоял фургон морга. В доме кто-то умер. Я попробовал себе представить мертвым кого-нибудь из жильцов, но не мог даже вообразить, что в таком месте кто-то умирает. Чего морочиться, если аренду платить – уже разновидность смерти?
   А уж как я удивлюсь, когда узнаю, кто это.
   Фургон морга был переоборудованным «мэковским» грузовиком [76 - «Mack Trucks, Inc.» (с 1900) – американская компания по производству большегрузных автомобилей.], где места для трупов хватило бы на четырех новеньких экс-налогоплательщиков.
   Я поднялся по ступенькам, открыл парадную дверь и вступил в темный заплесневелый вестибюль здания, которое многие называли домом, а я называл дерьмом.
   Хотя вопрос с арендой я несколько остудил, все равно безотчетно глянул на площадку второго этажа и квартиру хозяйки. Дверь была открыта, и два служителя морга выволакивали хозяйкино тело. Оно лежало на носилках, укрытое простыней. У дверей толпились какие-то жильцы. Вели они себя, как только что завербованные плакальщики-любители.
   Я стоял внизу лестницы и смотрел, как служители сносят ее тело по ступеням. Несли они очень гладко, почти без усилий – словно из бутылки выливалось оливковое масло.
   Сходя по лестнице, они ничего не говорили. Я знал многих парней, работавших в морге, а вот этих парней не знал.
   Жильцы-плакальщики стояли очень тесной толпой наверху, любительски шепчась и скорбя. У них не очень хорошо получалось. Ну еще бы – хорошо ли вообще получится оплакивать квартирную хозяйку с пронзительным характером, к тому же всегда везде сующую нос? У нее имелась скверная привычка высовываться в дверную щель из своей квартиры и пристально осматривать всех, кто входил в дом и выходил из него. Слух у нее был невероятный. Мне кажется, где-то в ее родословной имелась летучая мышь.
   Да что там – нынче те деньки для нее закончились.
   Теперь ей предстояло путешествие к моему колченогому другу, который вскоре разложит ее на льду. Интересно, а видами ее голого тела он тоже будет любоваться? Нет, не думаю. Она слишком старая и съела в жизни слишком много черствых пончиков. Слишком тусклый фитилек по сравнению с той проституткой, которая сейчас составляла ему компанию, – той, кого вскрыли ножиком для писем.
   На несколько секунд в уме я увидел ее мертвое тело. Выглядела она что надо. Затем подумал о красивой блондинке, которую встретил на выходе из морга: как она плакала, когда я ее увидел, но перед Колченогом сделалась равнодушной и отчужденной, поглядев на тело мертвой шлюхи. Такой поток мыслей моментально вынес меня к улыбке ее шофера, когда они тронулись с места, – он будто бы знал меня, словно мы с ним старые друзья, которым сейчас поговорить недосуг, но вскоре мы непременно увидимся.
   Мысленно я вернулся к своим неотложным делам: смотреть, как служители завершают спуск тела мертвой хозяйки по лестнице. Справлялись они с этим весьма неплохо. Конечно, такова их профессия, но я не мог не восхищаться. Мне кажется, все, что делаешь, может стать искусством, и они подкрепляли мою теорию, перемещая труп этой старой кошелки так, будто она была ангелом или, по меньшей мере, миллионершей.
   – Хозяйка? – спросил я, когда они закончили спускать ее по лестнице. Именно так спросил бы частный сыщик. Мне нравится поддерживать форму.
   – Уг, – ответил один.
   – Что было? – спросил я.
   – Мотор, – ответил другой.
   Плакальщики-любители тоже спустились по лестнице посмотреть, как служители заканчивают выкатывать хозяйку из здания. Ее тело сунули сзади в похоронный фургон. Внутри уже лежал один труп, поэтому до морга в центр города ей будет не так одиноко. Наверное, всяко лучше, чем в одиночку ехать.
   Служители закрыли за ней и ее новообретенным другом дверцу. Медленно обошли фургон и забрались на переднее сиденье. Во всей их манере сквозила бесцеремонная обыденность. К мертвым телам они относились примерно так же, как молочник – к пустым бутылкам. Их просто подбираешь и увозишь.

Мой день

   Когда хозяйка уехала, я пошел по коридору к своей квартире, как вдруг передо мной отчетливо проступила светлая сторона ситуации. Старуха владела зданием, была вдовой и не имела ни родственников, ни друзей. Наследство у нее наверняка в полном беспорядке. На то, чтобы во всем разобраться, уйдут месяцы, поэтому никто не станет теребить меня с задолженностью по квартплате.
   Какая удача!
   Сегодня и вправду мой день.
   Такого дня у меня не бывало с тех пор, когда пару лет назад по мне проехал автомобиль и сломал мне обе ноги. Компенсацию за это мне выплатили недурную. Хоть я и пролежал на вытяжке три месяца, это гораздо лучше, чем зарабатывать себе на жизнь, – и о! что за дивное было время – грезить о Вавилоне в больнице.
   Я чуть не проклял выписку.
   Наверное, было заметно.
   Медсестры даже пошутили.
   – Почему такой мрачный? – спросила одна.
   – Как на похороны собрались, – добавила вторая.
   Они не знали, как уютно в больнице – просто лежать, все твои прихоти выполняют, а делать практически нечего, можно лишь грезить о Вавилоне.
   В ту секунду, когда я выбрался из дверей больницы на костылях, все покатилось под уклон. И не выходило из штопора до сегодняшнего дня, но день этот – я вам доложу: клиент! Патроны для револьвера! Пять долларов! И лучше всего – мертвая домохозяйка!
   Кто может требовать большего?

Рождественские гимны

   Промозглая неряшливость моей квартиры ничуть не изменилась, пока меня не было. Ниже падать уже некуда… господи, как я мог жить так, как жил? Даже страшно. Я переступил через какие-то неопределенные предметы, валявшиеся на полу. Я намеренно к ним не очень присматривался. Не хотелось знать, что это такое. Кроме того, я старался не смотреть на кровать.
   Моя постель напоминала нечто уместное в палате психиатрической клиники для буйных. Я не мастер по заправке постелей, даже когда на меня находит стих заправлять их, а такие дни давно минули.
   Мать постоянно орала на меня:
   – Почему ты не заправляешь постель? Неужели я должна за тебя все делать?
   Когда же я заправлял постель, она орала:
   – Почему ты не заправляешь постель как полагается? Посмотри на свои простыни! Они петлями перекручены. Я прямо не знаю, что делать! Смилуйся, боженька, смилуйся надо мной!
   И теперь я должен ей восемьсот долларов, постель моя напоминает виселицу, на которой вздернули тех, кто покушался на Авраама Линкольна, а матери я на этой неделе не позвонил.
   Чтобы произвести впечатление на клиента, следовало принять душ, поэтому я разделся и уже совсем было повернул кран, когда понял, что у меня нет мыла. Последний обмылок у меня смылился несколько дней назад. Кроме того, бритва моя обладала лезвием настолько тупым, что им и грушу не побрить.
   Я подумал было снова надеть на себя одежду, выйти и купить мыла и бритвенных лезвий, но вспомнил, что на милю в округе не осталось ни одной лавки, которой я не был бы должен. Стоит сверкнуть этой пятидолларовой банкнотой перед каким-нибудь лавочником, и он меня на куски разорвет.
   Нет, сэр…
   Что же мне делать?
   Занять мыло или бритвенное лезвие у кого-нибудь из соседей я тоже не мог, поскольку не осталось ни одного, у кого бы я уже не занимал, будто лесной пожар. Мне бы не ссудили даже пластырь, возьмись я резать себе горло.
   Я обдумал все это очень тщательно.
   Мысли мои двигались примерно так: вода важнее мыла. То есть что такое мыло без воды? Ничто. И больше ничего. Поэтому логично, что вода справится с ситуацией сама по себе, а кроме того, это лучше, чем ничего, если вы меня понимаете.
   Убедив себя в том, что это логично, я пустил воду и шагнул под душ. И немедленно шагнул из-под него.
   – ЙЕУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУ! – завопил я, заскакав от боли.
   Вода была обжигающе горяча, и я за это расплачивался. Очень жаль, что мышление не донесло меня до того места, в котором температуру воды следует отрегулировать так, чтобы выдержал человек.
   Ну что ж…
   Простой недогляд с моей стороны. Как только боль утихла, я подкрутил горячий и холодный краны, дабы они сочетались в создании приятной среды для принятия душа без мыла.
   Обычно в душе я пою, поэтому я начал петь в душе:
   О верные Богу, радостно ликуйте!
   Придите, придите во град Вифлеем.
   Царь там родился, Царь небесных воинств… [77 - «Adeste fideles» (лат. «Придите, верные») – католический рождественский гимн, известный со второй половины XVIII в., пер. Х. Восканова, П. Сахарова.]
   В душе я всегда пою рождественские гимны.
   Несколько лет назад, когда жил в квартире пошикарней, со мной провела ночь одна женщина. Она работала секретаршей у торговца подержанными автомобилями. Мне она очень нравилась. Я лелеял надежды, что у нас с нею завяжется что-то потяжелее, а также что мне скинут несколько долларов с подержанной машины.
   Мы вместе сходили на несколько свиданий, но тут был наш первый раз вместе в постели, и у нас все неплохо получалось – по крайней мере, я так считал. То были дни, когда у меня имелось мыло, поэтому утром я отправился в душ. Когда выходил из комнаты, она еще лежала в постели. Я зашел в душ и запел:
   И вот в полночный час раздался старый добрый гимн… [78 - Строка из стихотворения (1849) унитарианского пастора Эдмунда Сиэрза, положенного на музыку (1850) Ричарда Сторрза Уиллиса и ставшего популярным американским рождественским гимном.]
   Я пел себе и пел…
   Закончив душ, я вернулся в спальню, а женщины там не было. Она встала, оделась и ушла, не сказав ни слова, однако на столике у кровати оставила записку.
   В записке говорилось:
   Уважаемый мистер Зырь,
   Спасибо за приятно проведенное время. Пожалуйста, больше не звоните мне.
   Искренне Ваша,
   Дотти Джоунз
   Наверное, некоторым не нравится слушать рождественские гимны в июле.

Всемирно известный спец по носкам

   Я завершил личную гигиеническую оргию, закатив своему лицу самый неэффективный сеанс бритья на свете – благодаря тупости бритвенного лезвия, самого острого, что у меня было.
   После чего прочесал разнообразные кучи одежды и подобрал себе самый чистый гардероб, который только можно в условиях, создававшихся месяцами крайней нищеты, а кроме того, удостоверился, что на мне два носка. Они, разумеется, не совпадали, но походили друг на друга – если вы, конечно, не всемирно известный спец по носкам.
   Слава богу, обо всем этом теперь позаботится мой новый клиент. Он вытащит меня из этого ада, в котором я живу.
   Я взглянул на часы, стоявшие на столике у кровати. Их циферблат еле проглядывал из-под тысячи осколков безнадежной суеты. Довольными часы не казались. Наверное, они предпочли бы стоять в доме банкира или какой-нибудь школьной грымзы, а не сан-францисского частного сыщика, которому не везет. Стрелки деморализованных часов говорили 5:15. До встречи с клиентом перед радиостанцией на улице Пауэлл мне оставалось сорок пять минут.
   Я надеялся: то, чего клиент от меня захочет, будет происходить на радиостанции, потому что внутри я ни разу не был, а радио слушать любил. У меня много любимых передач.
   Итак, вот я «вымыт», «выбрит», «чист» и «одет». Наверное, пора в город. Я решил пройтись пешком, поскольку очень к этому привык, но такие дни сочтены. Щедрый гонорар от моего клиента положит этой практике конец, поэтому нынешняя прогулка в центр города – этакое прощание с пешкодралом вообще.
   Я снова надел куртку, у которой в каждом кармане было по револьверу – один заряженный, один пустой. Оглядываясь теперь на все это, жалею, что не выложил из кармана пустой, но вернуться в прошлое и все переделать не получится. Придется с этим жить.
   Перед тем как выйти из квартиры, я огляделся – забыл ли я что-нибудь? Разумеется, нет. У меня в этом мире так мало барахла, что нечего, к чертовой бабушке, и забывать.
   Часы с браслеткой – нет, печатку с огромным брильянтом – нет, кроличью лапку на счастье – не-а. Ее я слопал очень давно. Поэтому стоя на пороге с двумя револьверами в карманах, я был готов к выходу, как вообще не бывает.
   Не давало мне покоя одно – тот факт, что по-прежнему надо позвонить матери, снова провести тот же самый разговор и получить свою недельную порцию оскорблений.
   Ну что ж… если б от жизни хотели совершенства, ее бы такой и сделали с самого начала, и я не о Райском саде говорю.

Прощайте, нефтяные скважины Род-Айленда

   Когда я покидал здание, любителей-плакальщиков по домохозяйке на лестнице уже не было. Вот уж точно балаганных комиков по ошибке выпустили на сцену жалкой оперы скорби, но теперь все разбрелись по своим крысиным норам, а хозяйка как была мертва, так и осталась.
   Я думал о ней, выходя из дома.
   Ведь хорошо я ее надул, добившись отсрочки историей про дядю, который обнаружил целые залежи нефти в Род-Айленде. Здорово на меня вдохновение накатило, будто с левого края поля, и старуха заглотила. Я мог бы стать выдающимся политиком, если б не Вавилон.
   Пока я спускался по парадной лестнице, меня посетило видение: домохозяйка сидит и думает о нефтяных скважинах в Род-Айленде, и тут у нее останавливается мотор. Я слышал, как она говорит себе: «Я никогда раньше не слыхала о нефтяных скважинах в Род-Айленде. Что-то тут не так. Я знаю, что много нефтяных скважин есть в Оклахоме и Техасе, я видела их на юге Калифорнии, но нефтяные скважины в Род-Айленде?»
   И тут ее сердце остановилось.
   Хорошо.

Славные картинки

   Я шел по улице Ливенуорт, очень тщательно не думая о Вавилоне, и тут с другой стороны улицы меня вдруг заметил молодой человек чуть за двадцать и принялся махать мне руками.
   Я его никогда раньше не видел.
   Я не знал, кто он такой.
   Интересно, в чем же дело?
   Ему очень хотелось перейти через дорогу ко мне, однако свет был красный, и молодой человек стоял и ждал, пока тот сменится. А ожидая, махал в воздухе руками, как спятившая мельница.
   Когда свет сменился, молодой человек побежал ко мне через дорогу.
   – Привет, привет, – сказал он, как давно пропавший брат.
   Все его лицо было в угрях, а глаза страдали от слабости характера. Что же это за субъект?
   – Ты меня помнишь? – спросил он.
   Я не помнил, а если б даже и помнил, то не захотел бы вспоминать, но я уже сказал выше, что не помнил.
   – Нет, я тебя не помню, – сказал я.
   На нем была не одежда, а черт-те что.
   Выглядел он не лучше меня.
   Когда я сказал, что не знаю его, он впал в сильное уныние, как будто мы с ним были добрыми друзьями, и я о нем совсем забыл.
   Откуда, к чертям собачьим, этот парень выскочил?
   Теперь он смотрел себе на ноги, словно щенок, только что получивший взбучку.
   – Ты кто? – спросил я.
   – Ты меня не помнишь, – печально ответил он.
   – Скажи мне, кто ты, и я тебя, может, вспомню, – сказал я.
   Теперь он уныло качал головой.
   – Да ладно тебе, – сказал я. – Выкладывай. Ты кто?
   Он продолжал качать головой.
   Я начал его огибать.
   Он потянулся ко мне и рукой дотронулся до моей куртки, как будто не хотел, чтоб я уходил. У меня появилась вторая причина отдать куртку в чистку.
   – Ты продал мне картинки, – медленно вымолвил он.
   – Картинки? – переспросил я.
   – Ага, картинки с дамами без одежды. Славные такие. Я принес их домой. Помнишь остров Сокровищ? Всемирную ярмарку? Я отнес картинки к себе домой.
   Ох ты ж черт! Ну еще бы он не отнес картинки к себе домой.
   – Мне нужно еще, – сказал он. – Те картинки уже старые.
   Я представил себе, как сейчас выглядят эти картинки, и содрогнулся.
   – У тебя еще есть? Я бы купил, – сказал он. – Мне новые нужны.
   – Это было давно, – ответил я. – Я больше таким не занимаюсь. То было одноразовое предприятие.
   – Нет, это было в 1940-м, – сказал он. – Всего два года назад. Неужели у тебя ничего не осталось? Я тебе за них хорошо заплачу.
   Теперь он смотрел на меня умоляющими собачьими глазами. Ему отчаянно хотелось порнографии. Я видел такой взгляд и раньше, но торговля грязными открытками осталась в прошлом.
   – Иди ты нахуй, извращенец! – сказал я и зашагал по Ливенуорту к радиостанции.
   Мне есть чем заняться вместо того, чтобы стоять на перекрестках и разговаривать с дурковатыми половыми извращенцами. Я снова содрогнулся, подумав о том, как состарились те картинки, что я продал ему на Всемирной ярмарке в 1940 году.

Педро и пять его романтиков

   Я прошел еще несколько кварталов по улице Ливенуорт навстречу встрече со своим клиентом и вспомнил, какой сон приснился мне прошлой ночью. Мне снилось, что я – прославленный повар с Юга от Границы [79 - Отсылка к популярной песне «South of the Border» (1939) Джимми Кеннеди и Майкла Карра и одноименному вестерну американского режиссера Джорджа Шёрмена, для которого она и была написана.], и я открыл в Вавилоне мексиканский ресторан, где фирменно готовят фаршированные перчики и энчилады с сыром.
   Он стал самым знаменитым рестораном в Вавилоне.
   Располагался он у Висячих садов, и там ели лучшие люди Вавилона. Туда часто заходил Навуходоносор, но фирменные блюда были ему без разницы. Он предпочитал тако. Иногда он сидел, и в каждой руке у него было по тако.
   Вот же человек – все время шутки отмачивает, в людей этими своими тако тычет.
   Нана-дират работала там танцовщицей.
   В ресторане имелась сцена с оркестриком марьячи: «Педро и пять его романтиков».
   Когда они играли, просто буря подымалась, а когда танцевала Нана-дират, все требовали больше пива, чтобы охладиться. В древнем Вавилоне танцевал настоящий мексиканский фейерверк.
   Ой-ёй, я вдруг поймал себя на том, что иду по улице на встречу с клиентом и снова думаю о Вавилоне. Большая ошибка.
   Я немедленно остановил эту мысль.
   Вдарил по тормозам.
   Надо осторожнее. Нельзя, чтоб Вавилон меня зацепил. У меня слишком многое намечается. Вавилон потом. И я перестроил узоры своих мыслей, чтобы сосредоточиться на чем-нибудь другом, а думать решил о своих башмаках. Мне нужна новая пара. Те, что на мне, уже сносились.

Смит Смит

   До радиостанции мне оставался один квартал, я по-деловому думал о своей обуви, и тут у меня в голове вдруг вспыхнуло имя Смит Смит, и я выпалил:
   – Здо´рово!
   Меня мог услышать весь мир, но, к счастью, вокруг никого не оказалось. Тот квартал на улице Пауэлл был тих. На обоих углах виднелось по несколько человек, но в середине квартала я был один.
   Удача меня еще не покинула.
   Смит Смит, – подумал я, – вот имя для моего частного сыщика в Вавилоне. Его будут звать Смит Смит.
   Я только что придумал идеальную разновидность имени Смит. Я объединил ее со вторым Смитом. Я очень собой гордился. Жаль только, что не с кем поделиться моим достижением, но я знал: стоит мне кому-нибудь рассказать про Смита Смита, и появится веская причина для невольной поездки в дурдом, а ездить туда мне как раз неинтересно.
   Оставлю-ка я Смита Смита при себе.
   И я вернулся к мыслям о башмаках.

Жареная индейка с подливкой

   К радиостанции я прибыл без десяти шесть. Мне хотелось не опаздывать, чтобы показать: я надежный частный сыщик, которому есть чем заняться и помимо грез о Вавилоне.
   Перед радиостанцией больше никого не было.
   Мой клиент, кем бы он ни был, еще не подъехал.
   Мне было очень любопытно, кто именно появится.
   Я не знал, мужчина это будет или женщина. Если женщина, я надеялся, что она окажется очень богата и красива, и влюбится в меня до беспамятства, и захочет, чтобы я отошел от своих частно-сыскных дел и жил в роскоши, и полжизни я проведу ебясь с нею, а другую половину – грезя о Вавилоне.
   Это будет хорошая жизнь.
   Скорей бы она уже началась.
   Затем я подумал, что´ произойдет, если появится клиент типа Сидни Гринстрита [80 - Сидни Гринстрит (1897–1954) – британский театральный актер, звезда американского кинематографа 1940-х гг.], которому захочется, чтобы я следил за поваром-филиппинцем, закрутившим любовный роман с его женой, и много времени придется сидеть у стойки кафе, где этот повар работает, и наблюдать, как он готовит.
   Дело займет целый месяц.
   Каждую неделю я буду встречаться с Сидни Гринстритом в его громадной квартире на Тихоокеанских высотах и в подробностях описывать ему все, что делал повар-филиппинец на той неделе. Клиента бы интересовало все, чем занимается повар-филиппинец – вплоть до того, каким у него было меню в среду.
   Я бы сидел напротив Сидни Гринстрита в этой фантастической квартире, набитой редкими шедеврами искусства. Из квартиры б открывался потрясающий вид на Сан-Франциско, а в руке я б держал бокал хереса полувековой выдержки, и в него бы все время подливал Питер Лорре [81 - Питер Лорре (Ласло Лёвенстейн, 1904–1964) – венгерский хара´ктерный актер, снимался в Германии, Великобритании и США.], который был бы дворецким.
   Заходя к нам, Питер Лорре наводил бы иллюзию, что ему наши разговоры крайне безынтересны, но позже я бы заметил, как он слоняется у двери в комнату и подслушивает.
   – Каким было меню в среду? – спрашивал бы Сидни Гринстрит, обхватив своей мясистой ручищей несоразмерно хрупкий бокал хереса.
   А Питер Лорре слонялся бы в проеме открытой двери в гостиную, делая вид, что сметает пыль с огромной вазы, а на самом деле очень тщательно слушая, о чем мы говорим.
   – Суп был томатным, с рисом, – отвечал бы я. – А салат – уолдорфским [82 - «Уолдорф» – классический американский салат из кисло-сладких яблок, нарезанных тонкой соломкой стеблей (в оригинале) или корня (в современных рецептах) сельдерея и грецких орехов, приправленный майонезом или лимонным соком с кайенским перцем.].
   – Меня суп не интересует, – говорил бы Сидни Гринстрит. – Да и салат тоже. Я хочу знать, какими были главные блюда.
   – Прошу прощения, – отвечал бы я. В конце концов это ж его деньги. Он оплачивает счет. – Главные блюда были таковы:
   Жареные Креветки
   Морской Окунь на Гриле с Лимонным Маслом
   Филе Камбалы с Соусом «Тартар»
   Фрикасе из Телятины с Овощами
   Рагу из Солонины с Яйцом
   Свиные Отбивные на Гриле под Яблочным Соусом
   Молодая Телячья Печень на Гриле с Луком
   Куриные Крокеты
   Ветчинные Крокеты с Ананасовым Соусом
   Телячья Котлета в Сухарях под Темным Соусом
   Жареный Цыпленок, Разделанный
   Печеная Вирджинская Ветчина с Бататом
   Жареная Индейка с Подливой
   Стейк из Отборной Вырезки Молодого Бычка, Вскормленного Кукурузой
   Французские Бараньи Отбивные с Зеленым Горошком
   Нью-Йоркская Вырезка
   – Вы что-нибудь из них попробовали? – спрашивал бы он.
   – Да, – отвечал бы я. – Ел жареную индейку с подливкой.
   – И как? – спросил бы он, встревоженно подаваясь ко мне в кресле.
   – Кошмар, – ответил бы я.
   – Хорошо, – сказал бы он с немалым облегчением и довольно бы причмокнул. – Не понимаю, что она в нем нашла. Оба они свиньи. Два сапога пара.
   Затем он бы умолк и удобно откинулся б на спинку кресла, смакуя херес. Удовлетворенно посмотрел бы на меня своими ленивыми тропическими глазами.
   – Значит, жареная индейка с подливкой была кошмарна? – спросил бы он. – В самом деле так плохо? – Чуть ли не улыбка играла бы на его лице.
   – Подливки хуже я никогда не пробовал, – ответил бы я. – По-моему, ее сделали из собачьего дерьма. Даже не представляю, как такое вообще можно есть. Я чуть хлебнул, и мне хватило.
   – Как интересно, – сказал бы Сидни Гринстрит. – Как занимательно.
   Я б перевел взгляд на Питера Лорре, который делал бы вид, что протирает большую зеленую вазу с китайскими всадниками, по ней скачущими.
   Он бы тоже считал мои замечания касательно жареной индейки с подливкой весьма занимательными.

Золушка эфира

   И вот я стоял перед радиостанцией ЫЭЮЯ «Золушка эфира» и думал о Сидни Гринстрите и Питере Лорре, жареной индейке и подливке, когда рядом остановился лимузин «Кадиллак», уже проезжавший сегодня мимо морга, и без всяких усилий мне навстречу распахнулась его дверца. На заднем сиденье лимузина сидела прекрасная блондинка, которую я видел у выхода из морга.
   Глазами она мне показала, чтоб я забрался внутрь.
   Довольно неприличный жест.
   Я влез и сел рядом.
   На ней была меховая шубка, стоившая больше всех моих знакомых взятых вместе и помноженных на два. Блондинка улыбнулась.
   – Какое совпадение, – сказала она. – Мы видели друг друга в морге. Мир тесен.
   – Еще как, – сказал я. – Я так понимаю, вы моя…
   – Клиентка, – сказала она. – У вас есть оружие?
   – Да, – ответил я. – Одно есть.
   – Хорошо, – сказала она. – Это очень хорошо. Мне кажется, мы станем друзьями. Близкими друзьями.
   – Зачем вам человек с оружием? Что я должен делать? – спросил я.
   – Я все это кино смотрела, – улыбнулась она в ответ. У нее были идеальные зубы. Такие идеальные, что я сразу устыдился своих. Как будто рот у меня полон битого стекла.
   На переднем сиденье за рулем сидел тот же шофер, что и раньше. У него была очень мощная на вид шея. С той минуты, как я сел в машину, он не оглянулся ни разу. Только смотрел прямо вперед. Его шея выглядела так, будто способна затупить топор.
   – Уютно? – спросила блондинка.
   – Конечно, – ответил я, поскольку это кино видел тоже.
   – Мистер Кливленд, – обратилась она к шоферу, ответившему ей легким шейным тиком.
   Машина медленно тронулась.
   – Куда мы? – как бы между прочим поинтересовался я.
   – В Сосалито, выпить пива, – ответила она.
   Как-то странно.
   Меньше всего на свете похоже, что она пьет пиво.
   – Удивлены? – спросила она.
   – Нет, – сказал я, солгав.
   – Вы говорите неправду, – улыбнулась она. Ее зубы – это что-то.
   – Ладно, есть немного, – сказал я. Деньги-то у нее. Я сыграю во все, что ей захочется.
   – Люди всегда удивляются, когда я говорю, чтобы мне налили пива. Они, естественно, предполагают, что я – дамочка шампанского типа из-за того, как выгляжу и одеваюсь, но внешность бывает обманчива.
   Когда она произнесла слово «шампанское», шея водителя неистово дернулась.
   – Мистер Зырь? – начала она.
   – О, – отозвался я, переводя взгляд с шоферской шеи на нее.
   – Вам так не кажется? – спросила она. – Или вы – человек, которого обманывает внешность?
   Как я уже сказал, деньги – ее, и мне хотелось от них хоть немного.
   – Сказать честно, леди, меня удивляет, что вы пьете пиво.
   – Зовите меня мисс Энн, – сказала она.
   – Хорошо, мисс Энн, меня удивляет, что вы предпочитаете пиво шампанскому.
   Шея водителя опять неистово дернулась.
   Что, к чертовой матери, тут происходит?
   – А вы – любитель шампанского? – спросила она, и как только произнесла «шампанское», шея водителя дернулась снова. Тик смотрелся таким мощным, что мог бы сломать вам большой палец, если б вы касались шеи там, где этот тик пробегал. С шеей этого парня придется считаться.
   – Мистер Зырь, вы меня слышали? – спросила она. – Вы любитель шампанского? Вам нравится шампанское?
   Шея задергалась снова, будто горилла трясет свою клетку за прутья.
   – Нет, мне нравится бурбон, – сказал я. – «Старая ворона» со льдом [83 - «Old Crow» (с 1835) – недорогая марка американского бурбона, изготовляющаяся в штате Кентаки.].
   Шея шофера дергаться перестала.
   – Как забавно, – сказала она. – Вместе мы чудесно проведем время.
   – И что мы будем делать? – спросил я.
   – Не беспокойтесь, – ответила она. – На это у нас времени много.
   Шея шофера оставалась спокойной, пока мы ехали по Сан-Франциско к мосту Золотые Ворота. Я видел, что шея его обладает потенциалом ко множеству неприятностей. Я подумал, что´ может произойти, если наши с этой шеей дорожки пересекутся. Мне такая мысль совсем не понравилась. Я лучше буду держаться с безопасной стороны этой шеи. Если постараться, мы с этой шеей станем закадычными друзьями.
   Шее не нравится слово «шампанское».
   Я стану очень тщательно избегать этого слова в будущем.
   Шее нравится слово «бурбон», посему это слово шее придется слышать очень и очень часто.
   Во что, к чертям собачьим, я вляпался?
   Мы ехали по улице Ломбард к Золотым Воротам и к тому, во что я вляпался.

«Смит Смит против Теней-Роботов»

   На середине моста Золотые Ворота, рядом с прекрасной богатой дамой и с гигантской и весьма неуравновешенной шеей за рулем мне пришло в голову: название для моего сериала о частном сыщике в Вавилоне. Я назову его «Смит Смит против Теней-Роботов». Что за великолепное название! Я чуть не вышел из себя от радости.
   – Что случилось? – спросила моя клиентка, которая молчала уже пару минут.
   Я начал было вслух произносить название моего сериала. Случилось это невольно, но я смог остановиться после того, как вылетело первое слово.
   – Смит… – сказал я и прервал остальные слова, усадив себе на язык мысленного слона.
   – Смит? – переспросила моя клиентка.
   Шея водителя выглядела так, будто вот-вот дернется. Черт возьми, вот уж чего совсем не хотелось.
   – Да вот вспомнил, что у одного моего друга вчера был день рождения, а я совсем забыл, – сказал я. – Собирался сделать ему подарок. Его зовут Смит. Изумительный парень. Рыбак. У него лодка на пристани есть. Мы росли вместе с его сыном. Ходили в среднюю школу имени Галилея.
   – А, – произнесла моя богатая светловолосая клиентка с легкой скукой в голосе. Ей было неинтересно слушать о рыбаке по фамилии Смит. Интересно, как бы она отреагировала, если б я закончил то, что начал говорить: «Смит Смит против Теней-Роботов»?
   Очень любопытно было б посмотреть, как бы она с этим справилась. Слава богу, что я произнес лишь слово «Смит». Глядишь, клиента бы потерял, а то и хуже – в дело могла бы включиться шея.
   Теперь же она расслабилась и просто вела машину по мосту.
   С приливом из гавани выходил сухогруз.
   Его огни плыли по воде.
   – Я хочу, чтоб вы украли мертвое тело, – произнесла моя клиентка.

Утренняя газета

   – Что? – спросил я, ибо в тот момент «что» определенно требовалось, и ничто иное, кроме «что», не подошло бы к этой ситуации.
   – Я хочу, чтоб вы украли из морга тело.
   Больше она ничего не сказала.
   У нее были очень синие глаза. Даже в полутьме автомобиля их синева различалась запросто. Ее глаза смотрели на меня. Они ждали ответа.
   Шея тоже ждала.
   – Конечно, – ответил я. – Если деньги достаточно интересны, завтра я доставлю вам на порог труп Авраама Линкольна вместе с утренней газетой.
   Именно это она и хотела услышать.
   Шее тоже хотелось услышать именно это.
   – Как вам тысяча долларов? – спросила она.
   – За тысячу долларов, – сказал я, – я принесу вам все кладбище.

Пивные вкусы по шампанской смете

   Сияя с другой стороны бухты, огни Сан-Франциско из маленького бара в Сосалито, где мы сидели, выглядели очень красиво.
   Моя клиентка наслаждалась пивом.
   От питья пива она получала громадное удовольствие. Пила она не так, как от нее можно было ожидать. В том, как она управлялась с пивом, не было ничего дамского. Пиво она пила, точно докер в день получки.
   Она сняла меховую шубку, а под нею оказалось платье, которое подчеркивало потрясную фигуру. Все это походило на макулатурный детектив. Невероятно.
   Шея осталась ждать нас в автомобиле, поэтому наедине с клиенткой мне было спокойнее. Захотись мне, я б мог произнести слово «шампанское», не опасаясь неведомого. Странное место в самом деле – этот мир. Чего удивляться, что я столько времени грежу о Вавилоне. Так безопаснее.
   – Где труп, который требуется украсть? – спросил я, наблюдая, как эта богатая дама хрупкого сложения закладывает большой глоток пива. И рыгает. – Вам пиво очень нравится, правда? – спросил я.
   – У меня пивные вкусы по шампанской смете, – ответила она.
   Когда она произнесла «шампанской», я невольно оглянулся. Слава богу, шея осталась в машине.
   – Так насчет желаемого трупа, – сказал я.
   – Где хранят тела? – спросила она так, будто я туговато соображал.
   – Много где, – сказал я. – Но по большей части в земле. Мне лопата понадобится?
   – Нет, глупый, – ответила она. – Тело в морге. Логичное место для хранения, верно?
   – Ага, – сказал я. – Сойдет.
   Она сделала еще один громадный глоток.
   Я поманил официантку, чтобы принесла нам еще пива. Пока я это делал, моя клиентка закончила то, что стояло перед ней. По-моему, она только что установила новый мировой рекорд в поглощении пива богатой женщиной. Наверное, и Джонни Вайсмюллер [84 - Джонни Вайсмюллер (1904–1984) – немецкий олимпийский чемпион по плаванию, ставший американским киноактером. Прославился преимущественно в роли Тарзана.] быстрее бы с пивом не расправился.
   Официантка поставила перед ней еще одно.
   Я по-прежнему мочил язык в «Старой вороне» со льдом, которую заказал, как только мы сюда вошли. Это будет мой единственный стакан. Я вообще человек не очень пьющий: выпиваю время от времени, и один стакан – мой предел.
   Моя клиентка накинулась на второе пиво с таким же чувством, какое прилагала и к первому стакану. Она была права, утверждая, что любит пиво.
   – Как вы считаете, вам удастся справиться с кражей тела из морга? – спросила она.
   – Ага, справлюсь, – ответил я.
   И тут у меня в мозгу что-то чпокнуло, точно кролик в тире. Колченог говорил: она посмотрела на тело мертвой проститутки, чтоб, возможно, опознать в ней родственницу, но сказала, что это не тот человек, да и вообще держалась так холодно, будто смотреть на мертвые тела входит в ее обычный распорядок дня.
   Я вспомнил, как она плакала, выходя из морга.
   Чем дальше, тем интереснее.
   В особенности не напирая, я спросил:
   – Так чей труп вы хотите, чтоб я украл из морга?
   – Чей – не имеет значения, – сказала она. – Это мое дело. Я только хочу, чтобы вы мне его достали. Тело молодой женщины. Лежит наверху, в комнате для вскрытий. В стену там вмонтирована камера для покойников на четыре единицы хранения. Тело лежит слева вверху. На большом пальце ноги бирка «Джейн Доу». Достаньте мне эту женщину.
   – Ладно, – сказал я. – Куда вам потом доставить труп?
   – Я хочу, чтобы вы привезли его на кладбище, – сказала она.
   – Это несложно, – сказал я. – Трупы в любом случае туда попадают.
   Я заказал ей еще пива. Второе она уже допила. Я никогда в жизни еще не видел пивного стакана настолько пустого и притом настолько быстро. Пиво она практически вдыхала.
   – Спасибо, – сказала она.
   – Когда вы его хотите? – спросил я.
   – Сегодня ночью, – ответила она. – На кладбище «Святой упокой».
   – Ждать, похоже, недолго, – сказал я. – Могу я спросить, что вы с ним собираетесь делать? – сказал я.
   – Ладно вам, умник, – ответила она. – Что делают с телами на кладбище?
   – Хорошо, – сказал я. – Я все понял. Лопату приносить?
   – Нет, – ответила она. – Только тело на кладбище, а об остальном мы сами позаботимся. От вас нам нужно только тело.
   Когда она произнесла «мы», я предположил, что до «нас» ей не хватает только шеи.
   Я заказал ей еще пива.

Землетрясение на заводе наковален

   – Сейчас половина восьмого, – сказала она, когда мы расположились на заднем сиденье лимузина, а шея везла нас обратно в Сан-Франциско. – Тело на кладбище я хочу в час ночи, – очень сухо продолжала она, никак не проявляя воздействия шести стаканов пива, которые уговорила в рекордный срок.
   – Ладно, – сказал я. – Но если задержусь, начинайте без меня.
   Шея на переднем сиденье дернулась.
   – Шучу, – сказал я.
   – Крайне важно, чтобы тело оказалось там в час ночи, – сказала женщина. Она сидела ко мне очень близко, и пивом от нее совершенно не пахло. Кроме того, осушив шесть стаканов, она двинулась прямо к машине без захода в туалет. Интересно, куда же, черт возьми, пошло все это пиво?
   – Не беспокойтесь, – сказал я. – Доставлю в срок.
   – Хорошо, – ответила она.
   Я помолчал, прежде чем открыть рот снова. Мне хотелось, чтобы слова, которые я собирался произнести, были правильными. Мне совсем не улыбалось, чтоб изо рта у меня вылетели неряшливые или неуместные слова.
   – Половина гонорара мне нужна сразу, – сказал я. – А кроме того мне понадобится триста долларов на расходы. Кое-кого придется подмазывать. Сдается мне, вы можете проникнуться тем фактом, что кража трупа из морга – вещь далеко не заурядная. Городским властям не очень нравится терять трупы. Неизбежно возникнут вопросы. А на ответы потребуются деньги.
   – Понимаю, – сказала она.
   Я перевел на нее взгляд.
   Где, к чертям, все это пиво?
   – Мистер Кливленд, – сказала она шее, ведущей машину. Шея сунула руку в карман пиджака, вытащила пачку ассигнаций и протянула ее мне. Пачка содержала ровно восемьсот долларов стодолларовыми купюрами. Как будто они прочли мои мысли.
   – Удовлетворительно? – спросила она.
   Я чуть не лишился сознания, когда мне вручили деньги. Очень много времени миновало – будто световые годы до ближайшей звезды. Я не видел столько денег с тех пор, как мне заплатили за ту автомобильную аварию.
   Определенно жизнь моя пошла вверх. Проезжая по мосту Золотые Ворота, я был счастливее некуда, а заработать эти деньги просто – нужно лишь украсть труп.
   И тут шея заговорила в первый раз. Из передней части шеи, которая даже не потрудилась повернуть ко мне свою голову, исторгся голос, словно землетрясение на заводе наковален.
   – Не облажайся, – сказала шея. – Нам нужно это тело.

Частные детективы Сан-Франциско

   Я не воспринял шею всерьез. Украсть тело – задача совсем не трудная. Пара пустяков. Можно сказать, тело уже на кладбище.
   Я прекрасно себя чувствовал, когда мы проезжали будку дорожных сборов.
   Я оседлал весь мир.
   Снова деньги!
   Смогу скинуть с плеч некоторые долги и снова заведу себе контору, а может – и секретаршу на полставки. Смогу даже позволить себе старую машину, чтоб везде можно было ездить.
   Лучше просто не бывает. Я смотрел на мир сквозь розовые очки. Меня даже не волновало, что я никак не мог вычислить, куда в моей изысканной клиентке девались шесть стаканов пива. Они где-то там. Вот и все, что мне нужно знать.
   В моем довольном мозгу что-то шевельнулось.
   Я не мог не спросить.
   – Кстати, – сказал я. – Как вы обо мне узнали? То есть в Сан-Франциско есть гораздо более известные частные детективы. Почему вы предпочли меня?
   – Вы – единственный, кому мы б могли доверить украсть для нас тело, – сказала богатая блондинка. – У остальных детективов могут еще остаться какие-то принципы. У вас нет ни единого.
   И это, конечно же, правда.
   Я ничуть не обиделся.
   Мне скрывать нечего.
   – Где вы обо мне услышали? – спросил я.
   – У меня есть источники, – ответила она.
   – Не облажайся, – сказала шея.

Будущая практика

   Я позволил им высадить меня у роскошного жилого дома со швейцаром в нескольких кварталах от того места, где я жил. Сказал им, что здесь я и живу.
   Они подъехали к парадному и высадили меня.
   Швейцар на меня взглянул с любопытством.
   – Спасибо, что привезли меня домой, – сказал я.
   Когда я вылезал из машины, шея повернулась ко мне и заговорила:
   – Почему ты хочешь выйти здесь? – сказала она. – Ты ведь здесь не живешь. Ты живешь в крысятнике в паре кварталов отсюда. Но, может, тебе нужно размяться. Нам все равно, где ты живешь. Мы хотим одного – чтобы тело было у южных ворот кладбища «Святой упокой» в час ночи. Ровно.
   Я стоял, так и не сумев толком придумать, что бы им ответить. Кто эти люди? Откуда они столько обо мне знают? Я и не представлял себе, что так популярен.
   – Я практикуюсь, – наконец ответил я. – Когда-нибудь здесь поселюсь.
   Шея открыла рот снова:
   – Не…
   – Я знаю, – ответил я. – Облажаюсь.
   – До встречи, мистер Зырь, – сказала мне изысканная блондинка с шестью стаканами пива, запрятанными где-то в ее красивом теле.
   Автомобиль медленно отъехал.
   Я смотрел ему вслед, пока он не свернул за угол и не пропал.
   Швейцар принялся мести тротуар. Подметал он ко мне очень близко. Я отошел.

К. Зырь, частный следователь

   Я по-прежнему не позвонил маме.
   Она уже вернулась с кладбища.
   Лучше бы с этим покончить. А кроме того, я смогу известить ее, что намерен вернуть часть позаимствованных у нее средств. Само собой, о размере гонорара я упоминать не стану, поскольку она захочет больше денег, чем я намерен вернуть.
   Теперь меня очень интересовало обзавестись конторой, секретаршей и автомобилем. Мама может и подождать. Она привыкла. Она только положит деньги в банк, а это – последнее место, где мне бы хотелось держать свои деньги.
   Мне нужна контора, где имеется

   К. Зырь
   Частный следователь

   золотом на двери, и роскошная секретарша, строчащая под диктовку:
   Уважаемый мистер Купертино,
   благодарю Вас за премию в пятьсот долларов после того, как я разыскал Вашу дочь. Большое удовольствие иметь дело с джентльменом. Если потеряете ее снова, Вы знаете, где меня найти, и в следующий раз поиск будет за счет заведения.
   Искренне Ваш,
   К. Зырь
   И еще мне нужна машина, чтоб я мог перемещаться по городу, не снашивая башмаки до дыр. В частном детективе, который ходит пешком или ездит на автобусе, как-то недостает класса.
   И клиентам неуютно встречаться с частным детективом, у которого из кармана рубашки торчит автобусный билет.
   Но сейчас лучше позвонить маме.
   Я прошел пару кварталов до телефонной будки.
   Опустил никель и приложил к уху трубку. Гудка не было. Я нажал на возврат монет, но мой никель остался у телефона внутри. Я пощелкал рычагом аппарата. В трубке продолжалось молчание, причем золотом оно не было. Оно, блядь, было моим никелем.
   Черт бы его побрал!
   На никель меньше.
   Большой бизнес опять меня наебал.
   Я пару раз стукнул телефон кулаком, дабы подчеркнуть, что некоторые не потерпят, когда их грабят, и дадут сдачи.
   Я покинул телефонную будку и прошел полквартала.
   Развернулся и злобно уставился на телефон.
   В будке стоял какой-то старик. Трубку он держал в руке и с кем-то разговаривал.
   Выиграть невозможно.
   Интересно, старик воспользовался своим никелем или же по некой всеобъемлющей несправедливости ему удалось дозвониться благодаря моему.
   Из ситуации можно было извлечь единственное утешение: надежду, что если он звонит по моему никелю, то говорит со своим врачом – просит средства от омерзительного приступа геморроя.
   Вот единственный способ с честью выйти из такого паршивого расклада.
   Я повернулся и пошел на автобусную остановку на улице Клей. Автобусом я собирался доехать до морга. Мог бы взять и такси, но решил проехаться автобусом на прощание, поскольку никогда уже не придется мне ездить автобусом.
   Это последний раз.
   Автобуса ждала молодая женщина.
   Как бы симпатичная, поэтому я решил испробовать на ней свое новое богатство – широко улыбнуться и пожелать доброго вечера.
   В ответ она не улыбнулась и мне доброго вечера не пожелала.
   Зато нервно повернулась ко мне спиной.
   Неожиданно в квартале от нас возник автобус.
   Через минуту я уже сидел в нем и ехал обратно в морг. Влез в автобус я первым, и когда уселся на переднее сиденье, женщина прошла в конец салона.
   Я просто никогда не был дамским угодником, но теперь все это изменится – как только я сопру труп, получу остаток гонорара и стану самым знаменитым частным детективом в Сан-Франциско, хотя лучше – в Калифорнии, нет – в Америке. Кой черт размениваться на мелочи, пусть будет вся страна.
   У меня уже был верный план кражи трупа.
   Все пройдет как по маслу.
   Идеально.
   Поэтому я откинулся на спинку и принялся грезить о Вавилоне. Мой разум без труда соскользнул в прошлое. Я уже был не в автобусе. Я был в Вавилоне.

Глава 1 / Смит Смит против Теней-Роботов

   Во глубине тайников подвальных лабораторий, затаившихся глубоко под клиникой, куда ничего не подозревающие больные бедняки завлекались лишь для того, чтобы превратиться в теней-роботов, доктор Абдул Форсайт убирал из своего каземата дьявольских трансформаций человека, обращенного в тень.
   – Какая хорошая, – говорил он, осматривая текстуру тени.
   – Вы гений, – сказал его прихвостень Рота, стоя рядом с доктором и тоже глядя на тень. Полюбовавшись делом своих рук, доктор Абдул Форсайт передал тень Роте, который ее принял и водрузил на вершину шестифутовой кучи других теней. В куче лежала тысяча теней. В лаборатории громоздилась дюжина таких куч или около того.
   У доктора Форсайта теней уже хватало на искусственную ночь в среднем городке. Чтобы привести замысел в действие, недоставало одного-единственного ингредиента. Кристаллов ртути, только что изобретенных доктором Франциском, врачом-гуманистом, посвятившим свою жизнь добрым делам в Вавилоне. Он жил у Ворот Иштар со своей прекрасной дочерью Синтией, у которой имелась сводная сестра по имени Нана-дират.
   Доктор Франциск изобрел кристаллы ртути для того, чтобы привести в движение ракету, которую он конструировал, дабы улететь ею на Луну.
   Положив на кучу тень бессчастного сандальщика, пришедшего в клинику, чтоб ему осмотрели болячку, но задержавшегося, чтобы в конце концов превратиться в тень и стать частью дьявольского плана, Рота вернулся к своему злокозненному хозяину.
   – Что теперь, хозяин? – спросил он.
   – Кристаллы ртути, – ответил доктор Абдул Форсайт. – И тогда мы в деле.
   И оба они злодейски расхохотались. По тому, как они хохотали, уже было ясно: дело, которому они служат, не подразумевает пенсионных льгот. В их занятиях не бывает выслуги лет.

Артист-скорострел

   Я вдруг понял, где я, и, словно у артиста скоростной стрельбы в ковбойском кино, рука моя метнулась вверх и дернула за шнурок, чтобы автобус остановился. Успел как раз вовремя.
   Еще несколько секунд – и я бы проехал свою остановку.
   Грезить о Вавилоне – коварная штука.
   Одна ошибка в расчетах – и окажешься в нескольких кварталах от своей остановки.
   К счастью, это моя последняя поездка на автобусе, и волноваться о том, как бы не проехать свою остановку, мне больше не придется.
   Слава богу. Однажды, грезя о Вавилоне, я проехал до самого конца маршрута, и у меня не было денег, чтобы вернуться, а водитель не разрешил мне ехать бесплатно, хоть я и объяснил ему, что денег у меня нет, и солгал, будто все проспал.
   – Мне такое постоянно вешают, – сказал он, проявив редкостную черствость к моей незадачливости. – На моем автобусе за байки не поездишь. Мне нужен никель. Если никеля у тебя нет, вылезай из моего автобуса. Не я правила сочинял. Поездка стоит никель. Я тут просто вкалываю, так что выметайся из моего автобуса.
   Мне совсем не понравилось, как этот сукин сын называет автобус «своим», как будто он этой хренью владеет.
   – Вы владелец этого автобуса? – спросил я.
   – В смысле? – спросил он.
   – В том смысле, что вы этим автобусом владеете? Вы так все время твердите «мой автобус», что я было подумал, будто вы владелец этого блядского автобуса, берете его к себе домой и ложитесь с ним спать. Может, даже на нем женаты. Этот автобус – ваша жена.
   Больше я ничего сказать не успел, потому что водитель автобуса вырубил меня одним ударом, прямо не вставая с места. Полный отбой. Я пришел в себя десять минут спустя – сидел на тротуаре, прислонясь к фасаду аптеки.
   Идеальным завершением автобусной поездки стало то, что привело меня в чувство. На меня писал песик. Может, решил, что я похож на водоразборный кран. Как бы там ни было, те дни уже в прошлом. У меня в кармане восемьсот долларов, и это мое последнее автобусное путешествие.
   Сойдя с автобуса, я обернулся и заорал водителю:
   – Иди нахуй!
   Он сильно изумился. Так ему и надо. Собачкам на меня больше не писать.

Упыри

   Когда я входил в морг, оттуда, неся между собой здоровый мешок, выходили два парня. Нельзя сказать, что´ было в мешке, но явно что-то тяжелое. Они, похоже, сильно спешили. Перед моргом вторым рядом была запаркована машина с открытым багажником. Мешок парни сунули в багажник, захлопнули его и уехали. Они так спешили, что задние шины взвизгнули, когда они отъезжали.
   Интересно, задумался я на миг, а что у них в мешке? Как бы поздновато что-то вывозить из морга, однако у них, должно быть, есть на то причина, ибо они только что именно это сделали. Я вошел в морг и поискал Колченога, но нигде его не смог найти. Его не было ни в комнате для вскрытия, ни внизу в «холодной кладовой» с его возлюбленными жмуриками. Я опять вышел в передний вестибюль, и тут с улицы вошел Колченог. В руке он держал бумажный пакет. Он проколченожил по вестибюлю ко мне.
   – Ну что, – сказал он. – Какое приятное зрелище. Ты что опять тут делаешь? Подыскиваешь себе партнершу, которая так же паршиво танцует? Ну так у нас они имеются. Покойники – такие же плохие танцоры, как ты, Сыщ.
   Эту шутку Колченог любил повторять как можно чаще. Однажды мы с ним вместе отправились на танцы – у нас была двойная свиданка с парой стенографисток. Я всегда танцевал кошмарно. А ему примстилось, что смотреть, как я пытаюсь танцевать с рыжей дурочкой, – полная умора.
   Сам же Колченог, разумеется, – танцор, каких поискать. Все изумляются. Часто вся танцплощадка замирает – стоят и смотрят, как танцует Колченог. Глазам своим не верят. А когда я танцую, всем плевать.
   Люди даже всерьез предлагали Колченогу открыть танцевальные классы, как Артур Мёрри [85 - Артур Мёрри (Мозес Тейхман, 1895–1991) – американский преподаватель бальных танцев, основатель сети танцклассов.].
   Вот бы посмотреть на это дело.
   – Что у тебя в пакете? – спросил я, сбивая его с темы танцев.
   – Сэндвич, а тебе не полагается. Это мой ужин. Что ты вообще тут делаешь, Сыщ? Пришел вернуть мне револьвер и полсотни? Я очень на это надеюсь, вот только не думаю, что у меня сердце выдержит.
   – Нет, – ответил я. – У меня к тебе деловое предложение.
   – Ты слишком обанкротился для деловых предложений, – сказал Колченог. – Так чего тебе на самом деле надо?
   – Я не шучу, – сказал я. – У меня добросовестное предложение, подкрепляется деньгами.
   – Деньги? – спросил он. – У тебя?
   – Ага, моя черная полоса завершилась. Я иду в гору. Ничто меня теперь не остановит.
   – Я знаю, ты – человек непьющий, Сыщ, а потому должен быть трезв. Господи. Сначала Пёрл-Харбор, а теперь ты с деловым предложением. Что дальше? Давай зайдем ко мне в кабинет и все обсудим, только подножек мне лучше тут не ставить – занозы останутся.
   «Кабинетом» Колченогу служил стол в комнате для вскрытия.
   Я шел за Колченогом, который шустро передвигался на своем деревянном стебельке.
   – Эй, – сказал я, вдруг вспомнив двух людей и мешок, который они уносили. – А у тебя тут что-нибудь забирали несколько минут назад?
   – Ты о чем? – спросил Колченог.
   – Отсюда вышли два человека с большим мешком, чем-то набитым.
   – Нет, – ответил Колченог. – Отсюда никто ничего забирать не должен. Забирать уже поздно. Мне кажется, город и округ Сан-Франциско только что ограбили. Интересно, что они взяли. Что, к дьяволу, вообще можно украсть в морге? Мы только одно тут держим. То есть у нас же не бакалейная лавка.
   Сказав это, говорить он перестал и очень серьезно посмотрел на меня. Затем почесал подбородок и вздохнул.
   – Как я уже сказал, – сказал он, – у нас тут имеется только одно, и этого одного, мне кажется, стало на одно меньше.
   – Ты думаешь то же, что и я начинаю думать? – спросил я, начиная об этом думать.
   – Угу, – ответил он. – Упыри.

Холодная бессердечная наличка

   Мы вернулись в «кабинет» Колченога – комнату для вскрытия.
   Войдя туда, Колченог несколько секунд постоял перед небольшим стенным ле´дником для мертвых людей. То был мини-холодильник, в котором хватило бы места четырем мертвецам. Остальных жмуриков держали внизу, в большой камере холодного хранения. А те, кого хранили наверху, были особыми. Не знаю, почему. Так и не спросил. Мне все равно.
   Я думал, Колченог проверит ледник, не пропал ли кто оттуда, но он подошел к столу, сел и вытащил из пакета сэндвич. Мне же махнул в направлении кофейника, стоявшего на плитке.
   – Налей себе, – сказал он, кивнув на судебно-медицинскую мойку, рядом с которой помещалось несколько чашек. – Да и мне заодно. А я сэндвич съем, пока не остыл.
   – А как же пропавший труп? – спросил я по пути к судебно-медицинской мойке за чашкой.
   – К тому времени, как сэндвич остынет, оно вряд ли вернется. Я ж не для того покупал себе горячий сэндвич, чтобы есть его холодным. Понимаешь, о чем я?
   – Ага, – ответил я. – Понимаю. Мне просто интересно, кому понадобилось красть труп из морга.
   – Я тебе уже сказал. – Колченог откусил бекона, латука и помидора – БЛП, старая добрая композиция. Слова его завязли в сэндвиче, но я их все равно разобрал. – Упыри, – повторил он. – Но почему же, к дьяволу, им не взять труп с кладбища? Зачем мой понадобился?
   – Может, хотели свежего, а не черствого? – предположил я.
   – Логично, – сказал Колченог. – Как бы. Наверное.
   Я налил две чашки Колченогова кофе и отхлебнул из одной. Жидкость шарахнула мне по вкусовым почкам, и я скривился. Его кофе действовал, как удар бейсбольной битой в зубы.
   – Таким кофе мертвецов можно воскрешать, – заметил я.
   – Не думай, что я об этом не думал, – сказал Колченог. – Особенно ту поблядушку, что привезли сегодня утром.
   – Ты про ту, которую собирался ебать, когда я заходил? – уточнил я.
   – Я не собирался ее ебать, – ответил Колченог. – И откуда ты мысли такие берешь? Сказал бы просто, что я поклонник человеческого тела. Мне нравятся его контуры и линии.
   – То же самое, но другими словами, – сказал я. – С моей точки зрения ты примерно через пять секунд готов был ее покрыть.
   – Слушай, напомни, что ты вообще здесь делаешь? – осведомился Колченог, меняя тему.
   – Я уже сказал, – сказал я. – У меня к тебе деловое предложение. Можешь немного денег получить.
   – Что значит – можешь получить? – спросил Колченог. – Немного денег ты мне уже должен. Когда возвращать собираешься? Меня наличка интересует.
   – Прямо сейчас, – ответил я и сунул руку в карман. Я знал, что следует вернуть ему долг, прежде чем переходить к дальнейшим деловым операциям. – Вот сотня, – сказал я, и эта реплика мне очень понравилась. – Теперь ты мне должен, Хранитель Мертвых Людей.
   Колченог не поверил сотенной купюре, зажатой в его липком кулаке. Смотрел на нее, как на чудо. Вдруг передо мной оказался очень счастливый Колченог.
   – Должно быть, настоящая. Я знаю, что это не мираж, я же чувствую ее у себя в руке. Что за деловое предложение? – сказал Колченог. – Мне еще такие штуки нужны. Я точно знаю, где их тратить.
   – Там, откуда она взялась, есть еще двести долларов, – сказал я.
   – Ура! – сказал Колченог. – Что я должен делать?
   – У тебя же есть машина, правда? – спросил я.
   – Ага, старый «Плимут», – подтвердил Колченог. – Сам эту машину знаешь. А что?
   – Хочу ее у тебя одолжить, – сказал я.
   – Считай ее своей, старина, – сказал Колченог. – Где двести? Легче денег я еще не зарабатывал.
   – Это не все, – продолжал я. – Мне нужно кое-что еще. Я хочу положить это кое-что в багажник.
   – Я тебе помогу, – сказал Колченог. – Капуста где?
   – А ты не хочешь узнать, что´ я хочу положить в твой багажник? – спросил я.
   – За двести долларов мне все равно, что ты положишь в мой багажник, – ответил Колченог. – Я помогу. Я твой. Где оно?
   Он не сводил счастливых глаз с сотни долларов у себя в руке.
   – Здесь, – сказал я.
   – Где? – Колченог поднял взгляд.
   – То, что я хочу положить в багажник, – прямо тут, – сказал я.
   Колченог встал в тупик. Он поворочал эту мысль у себя в мозгу. Много времени не потребовалось. Я уже видел, что он мысленно приближается к тому, чего я хотел. И вот – прибыл.
   – Что, к дьяволу, тут вообще происходит? Ты же не думаешь то, что, я думаю, ты думаешь? – сказал Колченог. – Нет – двое за одну ночь? Скажи, что я не прав.
   – Ты прав, – сказал я. – Это странный мир. Меня наняли стащить жмура, и труп, который им нужен, у тебя здесь.
   – Да зачем же им мертвое тело? – спросил Колченог.
   – Им одиноко, наверное. Не знаю, – ответил я. – Это их дело, и мне все равно, если на меня с ладони будут смотреть продолговатые зеленые бумажки. Тебя две сотни по-прежнему интересуют?
   – Конечно, – сказал Колченог. – Плевать. Одного трупа сегодня мне уже не хватает, а за него я не получил ни цента, ни даже спасибо. Отсутствие двух тел объяснить так же просто, как и одного. Я весь твой. Дай мне взглянуть на две сотни да иди выбирай.
   Я отдал ему две сотни.
   Колченог был в экстазе.
   – Выбирай, – повторил он, величественно помахивая рукой, содержавшей деньги. – Выбирай. Можешь взять кого хочешь.
   – Мне жаль, что придется прервать твой роман, – сказал я. – Надеюсь, сердце я тебе не разобью, но ее заменит кто-нибудь другой. Женщины умирают все время.
   – О нет, – сказал Колченог. – Только не ее. Она моя любимица.
   – Прости, дружище, – сказал я.
   Он покачал головой.
   – Я сам тебе ее достану, – сказал он.
   – Ты меня удивляешь, – сказал я. – Продаешь свою миленькую за холодную бессердечную наличку. Как ты можешь?
   – Легко, – ответил Колченог. – Она тоже бессердечная. Пока тебя не было, мы провели ей вскрытие.

Время все раны лечит

   Колченог доел свой БЛП.
   – Давай тебе достанем тело, – сказал он. – Очень не хочется с нею расставаться. Самый симпатичный труп у меня за последние годы.
   – Переживешь, – сказал я. – Время все раны лечит.
   – Нет, – ответил Колченог. – Лечат двести долларов.
   – Где она? – спросил я, сделав вид, что не знаю этого уже. Не спрашивайте, почему.
   Колченог показал на четырехтрупный морозильник в комнате для вскрытия.
   – Слева вверху, – сказал он.
   Я подошел к морозильнику, открыл верхнюю левую дверцу и начал вытягивать лоток.
   – Нет, наверху справа, – сказал Колченог. – Я забыл. Я ее переложил. Она справа вверху.
   – Я знаю. Тут никого нет, – сказал я. Я собирался сказать об этом Колченогу, но он меня опередил.
   – Что? – Колченог подошел к морозильнику. – Тут должен быть труп. Я его сюда положил несколько часов назад. Что, к дьяволу, вообще происходит? – Он заглянул внутрь, словно труп мог прятаться где-то в глубине, а он бы его застукал. – Черт побери! Когда я выходил за сэндвичем, тут лежала разведенка, а теперь ее нет. Она самоубилась сегодня днем. Залезла в духовку, а газ не выключила. Куда она смылась? Она ж мертвая.
   – Твоя беда, – сказал я. – Я просто заплатил тебе двести долларов за тело мертвой шлюхи, и будь добр. Это же она слева, правда? Ты уверен?
   – Ага. – Колченог все качал головой и никак не мог успокоиться насчет исчезновения трупа разведенки. – Вот. – Он вытащил лоток, поднял простыню – и там была она. – Видишь, на все двести долларов. Но куда другое тело девалось? Пару часов назад оно было здесь. А теперь его нет. Что, к дьяволу, тут происходит?
   Неожиданно мне в голову пришла мысль.
   Слава богу, не о Вавилоне.
   – Минуточку, – сказал я. – Готов спорить на что угодно, это ее недавно украли отсюда два парня.
   – Мне кажется, ты прав, Сыщ, – сказал Колченог. – Ты прав. Произойти могло только это. Они сперли разведенку. Но зачем она кому-то сдалась? Она же страхолюдина. Пьянь. Даже не знаю, кому такую захочется. Совсем никчемная. Мне кажется, забравшись в духовку, она оказала услугу себе и миру.
   Интересно, – подумал я. Похоже, тут не все так просто. Может, те два парня цапнули не то тело, а то, на которое они метились, и было телом, на которое я сейчас смотрел.
   Все запутывалось.
   Может, все окажется не так легко, как смотрелось вначале. Я вдруг очень обрадовался, что у меня в кармане револьвер, да еще с патронами. Кто знает? Револьвер может прийтись кстати.
   Да-а, ночь намечалась, возможно, долгая, тут лучше не зевать. Первым делом следует вытащить из морга тело, за кражу которого мне заплатили. Когда те парни обнаружат, что у них не тот труп, они могут вернуться и поискать правильный, а церемониться при этом не обязательно.

«Шоу Джека Бенни»

   – Давай-ка вытащим отсюда эту штуку, – сказал я.
   – Послушай, Сыщ, – сказал Колченог. – Не говори так о ней. Ей так же не нравится быть мертвой, как не понравилось бы и тебе. Договорились?
   Колченог встопорщился так, что перхоть заклубилась.
   – Извини, – сказал я, хотя никакой вины за собой не заметил. Мне просто уже хотелось с этим покончить.
   – Я найду, куда ее положить, – сказал умиротворенный Колченог.
   – Где твоя машина? – спросил я.
   – Через дорогу, – сказал Колченог. – Я всегда ставлю ее через дорогу.
   Он доколченожил до чулана и открыл дверь. Там рядом с полным мешком для прачечной валялась куча грязного трупного белья.
   – Черт побери! Эти сволочи сперли мой мешок, – сказал Колченог, развязывая другой мешок и вываливая содержимое на первую кучу. – Стало быть, они сперли два, – подытожил он. – Я все равно полиции так и скажу после того, как ты дашь мне в челюсть, чтоб у меня появилось хорошее алиби. Расскажу, что два трупокрада совершили налет на ледник. Я сопротивлялся изо всех сил, но они меня вырубили. Может, мне и медаль дадут, и мэр пожмет мою холодную как лед руку.
   Мы засунули тело молодой проститутки в мешок для грязного белья.
   Колченог очень качественно ее сложил.
   – А у тебя неплохо получается, – заметил я.
   – А как иначе? – сказал Колченог. – В прошлом году за десятитысячный труп мне вручили золотые часы.
   И он потрепал ее по макушке, а потом завязал шнурки, стянувшие мешок у нее на голове.
   – Прощай, малышка, – сказал Колченог. – Я буду скучать.
   – Не переживай, – сказал я. – Потом догонишь.
   – Остряк, – сказал Колченог. – Тебе бы в «Шоу Джека Бенни» [86 - Джек Бенни (Бенджамин Кубелски, 1894–1977) – американский комедийный актер, звезда радио и телевидения.].

Странная чашка оклендского сахара

   Колченог помог мне вынести ее к машине.
   Пока мы ее волокли, я улыбался.
   Колченог с любопытством посматривал на меня.
   – Выкладывай, – сказал он.
   – Я просто думал, – ответил я. – Многовато трупов выходит отсюда в мешках для грязного белья. Если и дальше пойдет такими темпами, к концу недели трупы у тебя кончатся, и чтобы морг оставался респектабельным городским моргом, тебе придется по-соседски занимать их в Окленде.
   – Лучше б я не спрашивал, – сказал Колченог.
   Мы как раз были на середине дороги, труп – между нами.
   Колченог открыл багажник, и мы запихали туда тело. Он захлопнул крышку и отдал мне ключи.
   – Слушай, а мой револьвер? – спросил он. – Ты мне когда его вернешь? Тут повсюду клятые трупокрады бегают, включая присутствующих, так что мне пушка нужна. Прямо не знаю, что тут, к дьяволу, дальше произойдет.
   И он мотнул головой в сторону морга, откуда трупы разбегались как-то слишком резво.
   – Револьвер входит в две сотни, – сказал я. – Верну его тебе завтра с машиной.
   – С тобой не поторгуешься, – заметил Колченог.
   – Тебе труп вернуть? – спросил я.
   – Не-а.
   – Ты всегда был вертопрахом, – сказал я. – Уверен, что не хочешь ее себе оставить?
   – Она твоя, – сказал Колченог. – А я заберу две сотни и куплю себе живой жопки. – Он двинулся обратно через дорогу, затем вдруг резко дал по тормозам, один из которых был деревянным. – Эй? – сказал он. – Ты не дал мне в челюсть. Мое алиби. Не забыл?
   – Не-а, – сказал я. – Тащи сюда свою челюсть.
   И я дал ему в нее.
   Голова его отскочила на четыре дюйма.
   – Так пойдет? – спросил я.
   Колченог потирал челюсть.
   – Ага, нормально. Спасибо, Сыщ.
   – Не за что.
   И он поколченожил обратно в морг.

Братья Уорнер

   Я забрался на переднее сиденье машины и вставил ключ в зажигание. Теперь нужно лишь несколько часов поездить где-нибудь и поубивать время до часу ночи, когда придет пора доставлять тело на кладбище «Святой упокой».
   Не успел я завести машину, как напротив остановилась другая, а из нее вышли два парня. На вид – очень сердитые. И вроде знакомые. Потом я их узнал. Те же парни, что недавно украли труп разведенки.
   Они просто на мочу исходили.
   За рулем сидел третий парень.
   Когда те двое вышли из машины, он уехал.
   Очень деловито, будто персонажи гангстерского фильма братьев Уорнер [87 - Братья Хэрри Моррис (Хирш Мойжеш, 1881–1958), Эйбрахам «Алберт» (Арон, 1884–1957), Сэмюэл Луис (Шмуэль, 1887–1927) и Джек Леонард (Якоб, 1892–1978) Уорнеры (Вонсалы или Вонсколасеры) – американские магнаты кинопроизводства, основатели студии «Warner Brothers» (1923).], парни вошли в морг. Не дурака они тут валяют.
   Один парень был очень крупным, квадратного такого сложения.
   Вылитый окорок на ножках.
   Колченогу придется сильно потрудиться за свои двести пятьдесят долларов.
   Я уехал.

Вавилонско-орионский экспресс

   Сцена в морге очень хорошо впишется в «Смита Смита против Теней-Роботов», – думал я, проезжая по проспекту Колумба с трупом девушки, надежно упрятанным в багажник.
   Я уже видел, как мы с Нана-дират заходим в городской морг Вавилона, чтобы опознать тело. В Вавилоне ночь и туман, а мы идем по улице в морг. Нам остался один квартал.
   – Если не хочешь – не надо, – сказал я. – Там не очень симпатично. Парня сбил поезд. Опознавать немного чего осталось. Можешь подождать меня снаружи.
   – Нет, – ответила она. – Я хочу пойти с тобой. Мне совсем не нравится терять тебя из виду, если без этого можно обойтись. Ты же знаешь, как на тебе залипла я. Ты мой парень, громила недотепистый. Да мне плевать, если даже этого парня сбило три вавилонско-орионских экспресса.
   Нана-дират поистине в меня втюрилась.
   – Ладно, – сказал я. – Но помни: я тебя предупреждал.
   – Нет, давай – шесть вавилонско-орионских экспрессов, – сказала Нана-дират.
   Вот это девчонка!
   Лучшей секретарши частному сыщику в Вавилоне и не сыскать.

Партнеры по беспределу

   Ах черт… прощай, Вавилон.
   Я повернул машину на Союзную улицу и снова поехал к моргу. Как ни пытайся, старину Колченога на потеху этим громилам не бросишь.
   Парковочное место Колченога через дорогу от морга было свободно, поэтому я туда заехал. Огляделся, нет ли где машины громил, но ее на виду не было. Я выскользнул из автомобиля, словно тень банановой шкурки, и быстро, но почти анонимно зашел в морг.
   Рука у меня лежала в кармане куртки – щупала заряженный револьвер. Я был готов к серьезному делу, я хотел ответов: почему, к чертям собачьим, эти парни крадут из морга трупы? Я собирался выяснить, что происходит.
   Именно этим и должны заниматься частные детективы, и если придется идти на грубости, традиция мне позволит.
   Я уже прошел половину вестибюля к комнате для вскрытий, когда услышал грохот и стон. Эти сволочи уже обрабатывали Колченога.
   Они за это заплатят.
   Я стоял у закрытой двери с револьвером в руке, готовый прыгнуть внутрь и сильно этих парней удивить. Тут я услышал еще один стон, а за ним – еще один грохот. Несколько секунд стояла тишина, и следом – жуткий вопль:
   – АААААААААААААААААААААЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫ!
   Отголосок ада и стал той репликой, по которой я торжественно выступил на сцену.
   Я скакнул в комнату для вскрытий, где меня поджидало зрелище, будто на какой-то странной поздравительной открытке. Перво-наперво, Колченог сидел за своим столом с чашкой кофе в руке. Держался он спокойно и молодцом – соленым огурцом. Даже не сильно удивился, когда я влетел внутрь.
   – Добро пожаловать к нам на вечеринку, – сказал он, словно гостеприимный хозяин, обводя рукой то, что происходило в комнате. Раздался еще один вопль, от которого сворачивалась кровь:
   – ААААААААААААЫЫЫЫЫ! Не засовывайте меня больше туда! Бога ради! АААААААААЫЫЫЫ! ААААААААЫЫЫ!
   В углу комнаты для вскрытий лежало тело одного бандита. Он был весьма без сознания. Похоже, собирался провести в спячке всю зиму.
   Перед открытой дверцей одного ледяного лотка смерти стоял сержант Каток. На лотке лежал второй бандит в наручниках. Это он испускал все эти вопли. Примерно на девяносто процентов его засунули в холодильник для мертвых людей, и бандиту это совсем не нравилось. От него виднелось только лицо – в таком ужасе, точно он уже почти обезумел.
   – ААААААААААААААААААЫЫЫЫЫЫЫЫЫ! – вопил он.
   – Еще разик, – сказал сержант Каток. – Какого это хуя вы тут крадете мертвые тела и пытаетесь избить смотрителей морга, которым посчастливилось быть моими друзьями?
   – Я вам все скажу, только не суйте меня к мертвякам, – сказал бандит. Это он точно подметил. Очутиться там совсем не приятно. Мне бы определенно не захотелось побывать в его шкуре, которая уже остывала.
   Сержант Каток его немного вытянул, чтоб стала видна пряжка на ремне.
   – Так лучше? – спросил он бандита.
   – Да, спасибо, – ответил громила, и на лице его неожиданно вспыхнула радость облегчения.
   – Так, насекомое, выкладывай.
   У сержанта Катка была репутация очень крутого легавого, и репутацию эту он оправдывал на все 100 %. Я не мог им не восхищаться. Жаль, что Вавилон меня оборол, когда я ходил с Катком в полицейскую академию. Могли бы стать напарниками. Мне эта мысль очень нравилась.
   М-да, но Вавилон мне тоже очень нравился. Хоть все складывалось и трудновато, я нимало не жалел о своих вавилонских грезах.
   Сержанта Катка так увлек допрос громилы, что он было не отреагировал, когда я вбежал в комнату для вскрытий с револьвером в руке, либо признал меня и понял, что непосредственного внимания мне не требуется.
   Но теперь он смотрел прямо на меня.
   Его внимание переключилось с баклана, только что ставшего дятлом.
   – Меня наняли… – начал громила.
   – Заткнись, таракан, – сказал сержант Каток, переключая внимание на меня. «Таракан» заткнулся. Он не хотел ночевать в морозилке с теми немногими телами, что остались в морге, чудом избежав покражи.
   – Привет, Зырь, – сказал Каток. – К чему пистоль? Да и что ты вообще тут делаешь?
   – Зашел вот в гости к Колченогу и услышал какую-то шумную деятельность изнутри, – сказал я. – Я сразу понял: тут что-то не так, потому что здесь хранят мертвых людей, а они, как широко известно, галдеть не станут, поэтому я изготовился к бою. Что случилось? – сказал я, молясь Господу Богу, чтоб Колченог не проболтался насчет меня: дескать, я один из тех, кто уволок отсюда свежий труп и радостно запихал его в багажник.
   – Поймал тут упырей, – сказал сержант Каток. – Сперли у Колченога два трупа, а потом вернулись за добавкой и попутно решили его отделать. Сукины дети. Я им преподавал небольшой урок в том смысле, что преступность себя не окупает.
   И он между делом пихнул бандита поглубже в морозильник так, что на нас остались смотреть только глаза громилы.
   – АААААААААААААААЫЫЫЫЫЫЫ! – ответил бандит на пихание себя в морозильник снова.
   – Видишь, преступность не окупается, – сказал Каток бандиту, заталкивая лоток до упора, и закрыл дверцу. Из морозильника до нас доносились сдавленные вопли этого человека.
   – Аааааааааыыыыыы… аааааааааааыыыы… аааааааааааыыы…
   Сержант Каток подошел к столу и налил себе чашку мертвецкого кофе.
   – Оставлю его там на некоторое время. Пускай остынет маленько. Когда я с этим подонком закончу, трупов он больше красть не будет.
   Каток отхлебнул кофе.
   И даже не поморщился.
   Чертовски крутой легавый.
   Из морозильника неслись сдавленные вопли.
   – Ааааааааааыыыы…
   …снова и снова.
   Похоже, ни Колченога, ни Катка это не волновало, так что и мне волноваться не след.

Сегодня удачный день

   Я взял чашку и присоединился к кофейным возлияниям Колченога и сержанта Катка, а громила вопил себе дальше с лотка, упакованного в городской холодильник.
   – Я как раз говорил сержанту Катку перед тем, как ты сюда впрыгнул, Сыщ, – я это очень ценю, кстати, не подойди сержант, ты стал бы моим героем, – что эти парни украли у меня сегодня два трупа, – сказал Колченог. – Черт знает, зачем им понадобились два. Они как раз готовились обработать меня еще раз, когда появился сержант. Такой оборот. Сегодня удачный день.
   Колченог смотрел мне прямо в глаза, когда говорил: «Удачный день». Я это оценил. Конечно, двести пятьдесят долларов в кармане – не конь начхал.
   – Я выясню, зачем эти парни украли трупы, – сказал сержант Каток. – Пускай наш друг побудет в холодной, пока мы кофе не допьем. К тому времени станет разговорчивей – и, мне кажется, никаких трупов ему красть больше не захочется. Он исправится, этот ебаный осквернитель.
   Вопли продолжали выбираться к нам из морозилки. Они не прекращались. Судя по звуку, парень там сходил с ума.
   – Есть представление, зачем парням понадобилось красть твои трупы, а? – спросил сержант Каток у Колченога.
   – Ни малейшего, – ответил Колченог. – Я думаю, это просто парочка, блядь, упырей. Бела Лугоши гордился бы знакомством с этими уродами.
   – Чьи тела они забрали? – спросил сержант Каток.
   – Двух женщин, – сказал Колченог. – Самоубийцу-разведенку, этой не жалко, и тело той убитой, которую ты привез.
   – Ее, значит? – сказал сержант. – Симпатичная женщина. Очень жаль. Значит, подонки украли ее тело. Это уже чуточку поинтереснее.
   Бандит-упырь продолжал вопить из ледника.
   – Я думаю, он почти готов, – сказал Каток. – И вряд ли мне будет трудно вытрясти из него правду.
   Другой бандит по-прежнему зимовал в углу на полу. Он точно был без сознания. Когда Каток их выключает, они не включаются.
   – Аааааааааааааыыыы… Аааааааааааааыыы… Ааааааааааааыыы… – продолжало доноситься из морозильника.
   Сержант Каток отхлебнул еще кофе.

Пустыня Сахара

   И тут в комнату для вскрытий прогулочным шагом вошел третий бандит – он искал своих амигос [88 - От исп. дружки, товарищи.]по трупокрадству. В глаза ему бросился один кореш, который валялся весьма бессознательным кулем в углу, а в уши – сдавленные вопли второго партнера, доносившиеся из ледника.
   Бандит побелел как простыня.
   – Ошибся комнатой, – сказал он. Слова, покидая его рот, были очень сухими. Точно пустыня Сахара заговорила. – Извините, – сказал он, с большим трудом разворачиваясь и нестойко направляясь к убежищу двери будто за миллион миль от него. Из дышащего жизнью бандита он мгновенно превратился в бандита, вырезанного из картона.
   – Минуточку, гражданин, – сказал сержант Каток и мимоходом отхлебнул кофе. – И к каким таким ебеням вы, по вашему мнению, собрались?
   Бандит замер и обмер, что довольно уместно для помещения, где он оказался.
   – Мне дали не тот адрес, – сказал он по-сахарски.
   Сержант Каток очень медленно покачал головой.
   – Вы имеете в виду – это тот адрес? – переспросил бандит, не соображая, что говорит, поскольку мозг его загипнотизировало страхом.
   Сержант Каток кивнул – дескать, да, он попал по адресу.
   – Садись, ебола´, – сказал сержант, показывая на стул в дальнем конце комнаты, совсем рядом с телом по-медвежьи зазимовавшего бандита.
   «Ебола» хотел было что-то сказать, но сержант Каток покачал головой: не стоит. Бандит испустил неимоверный вздох, который наполнил бы парус клипера. Весьма неуверенно в себе он двинулся к стулу, будто по палубе в шторм.
   Из морозильника продолжали доноситься вопли:
   – Ааааааааааааааыыы… Ааааааааааааыыыы… Ааааааааааааыыы
   – Минуточку, – сказал Каток бандиту. – Утюг держишь?
   Бандит застыл на месте и остывал на нем, пока не примерз окончательно. Он не сводил глаз с ледника, откуда исходили вопли. Выглядел так, словно все это ему снилось. Он медленно кивнул: да, пистолет у него есть.
   – Непослушный мальчик, – отцовски сказал сержант Каток, но голос у него был как у папы, который на работу ходит на фабрику вил в преисподней. – И разрешения у тебя тоже наверняка нету.
   Бандюган покачал головой: нету. Потом с большим трудом заговорил.
   – Почему он там? – спросил он.
   – Хочешь к нему?
   – НЕТ! – завопил жулик.
   Он очень настаивал на том, что не хочет лезть в морозильник к своему товарищу.
   – Тогда будь паинькой, и к мертвецам я тебя не отправлю.
   Бандит очень выразительно закивал: ему хочется быть паинькой.
   – Медленно вытащи пистолет из кармана и ни на кого не наводи. Пистолеты иногда стреляют сами, а нам бы не хотелось, чтоб такое произошло, потому что кого-нибудь может поранить, а затем кто-нибудь все свои школьные каникулы проведет в холодильнике вместе с этими мертвыми людьми.
   Жулик извлек сорокапятку из кармана так медленно, что я успел вспомнить, как из бутылки пытаются вылить очень холодный кленовый сироп.
   А сержант просто сидел с чашкой кофе в руке. Очень хладнокровный субъект, и я мог бы стать его напарником, если б меня не оборол Вавилон.
   – Неси пистолет сюда, – велел сержант.
   Жулик принес пистолет сержанту, словно герлскаут – коробку печенья [89 - Имеется в виду т. н. «герлскаутское печенье» (с 1917), которое производится по заказу воспитательной организации «Герлскауты США» (с 1912), и приобрести его можно только у членов этой организации.].
   – Отдай его мне.
   Жулик отдал его сержанту.
   – Теперь опусти свою задницу на тот стул, и чтоб я больше ничего от тебя не слышал, – сказал Каток. – Я хочу, чтобы ты был статуей. Ты меня понял?
   – Да.
   Его «да» прозвучало так, будто бандиту действительно очень хотелось пойти, сесть и превратиться в живую статую.
   Бандит перенес свое «да» к стулу рядом со своим приятелем в спячке и сел. Сделал ровно то, что сказал ему сержант, и обратился в статую неудачливой преступности. Он мраморно обратил себя в направлении ледника. Сидел и таращился на него, слушая вопли изнутри:
   – Аааыы!!! Аааыы!!! Аааыы!!! Аааыыы!!!
   …короткими вздохами.
   – Тень [90 - «The Shadow» – герой популярного радиосериала «Си-би-эс» (1930–1954), первоначально наблюдатель, повествующий о темных делах, творящихся в мире, а с 1937 г. – активный участник всех событий и борец с преступностью. Также персонаж комиксов, теле– и кинофильмов.] так и говорит, – сказал сержант Каток. – Преступность не окупается.
   – Аааыы!!! Аааыы!!! Аааыы!!! Аааыыы!!!
   – Мне кажется, эта ебучка уже готова запеть, – сказал Каток. – Я докопаюсь до самого дна. Морги не должны так будоражить. Власти Сан-Франциско не могут себе позволить, чтобы у них из карманов воровали трупы. У города сложится дурная репутация среди мертвецов.
   – Аааыы!!! Аааыы!!! Аааыы!!! Аааыыы!!!
   …продолжало раздаваться из морозильника.
   – Какую оперу хотите послушать, ребята? – спросил сержант.
   – «Травиату», – сказал я.
   – «Мадам Баттерфляй», – сказал Колченог.
   – Сейчас будет, – сказал Каток.

«Велосипед» Эдгара Алана По

   Нет таких слов, чтобы описать выражение лица бандита, когда сержант вытащил его из морозильника. Сначала Каток приоткрыл дверцу чуть-чуть. В щелочку видны были только глаза этого парня. Похоже было, что Эдгар Алан По устроил каждому глазу по «велосипеду» [91 - «Велосипед» – популярный в уголовной среде всего мира способ притеснения: между пальцев ног спящей жертвы закладывается и поджигается бумага или пакля.].
   Бандит орал, пока лоток медленно вытягивался.
   – ААААААААААААААЫЫЫЫ! АААААААААААААААААААЫЫ! АААААААААААААААЫЫЫ! АААААААААААААЫЫЫ!
   …а глаза дико глядели на нас.
   – Заткнись, – сказал сержант Каток.
   – ААЫ… – Бандит заткнулся так основательно, словно ему на рот уронили невидимую гору Эверест.
   Выражение его глаз перешло от Эдгар-Аллан-По-этического ужаса в невероятное измерение немой мольбы. Выглядел он так, словно просил Папу Римского о чуде.
   – Не хотел бы ты еще немножко выйти в мир живых? – спросил Каток.
   Бандит кивнул, из глаз его покатились слезы.
   Сержант вытянул лоток, пока снаружи не оказалось все лицо. Вытягивал он это лицо очень медленно. Потом остановился и стал просто разглядывать сокрушенного бандита. В черты Катка вкралась благожелательная улыбка. Он нежно потрепал обледеневшего от ужаса громилу по щеке.
   Мама Каток.
   – Петь готов?
   Бандит закивал.
   – Я хочу услышать все с самого начала, или ты отправишься обратно, и в следующий раз я могу тебя оттуда не вытащить. Кроме того, я не побрезгую такую дешевую крысу, как ты, забальзамировать живьем. Картина ясна?
   Мама Каток.
   Бандит опять кивнул.
   – Ладно, теперь выкладывай.
   – Я не знаю, куда она девала пиво, – истерично заболботал бандит. – Выпила десять стаканов, а в туалет не сходила ни разу. Просто пила пиво и не ходила в туалет. Кожа да кости. Пиву у нее внутри просто некуда деваться, а она заливала и заливала. Десять стаканов как минимум. Там просто не было места для пива! – завопил он. – Места не было!
   – Кто – она? – спросил сержант.
   – Женщина, которая наняла нас украсть труп. Пиво пила. Господи, я никогда такого не видел. Пиво исчезало в ней, и все.
   – Кто она была? – спросил Каток.
   – Она не сказала. Ей нужно было только тело. Без вопросов. Хорошие деньги. Мы не знали, что так все выйдет. Богатая дамочка. Папа мне говорил никогда не связываться с богатыми дамочками. Посмотрите на меня. Я в холодной, набитой мертвяками. Я их по запаху чую. Они мертвые. Почему же, к чертовой матери, я его не послушался?
   – Надо было слушаться папу, – сказал Каток.
   И тут бандит, лежавший в углу, начал приходить в себя. Сержант посмотрел на статую бандита, сидевшую на стуле над живым бандитом.
   – Твой друг приходит в себя, – сказал он бандиту. – Пни его за меня в голову. Ему нужно отдохнуть подольше.
   Бандит на стуле, не вставая, поскольку вставать ему не велели, пнул второго бандита в голову. Тот опять впал в спячку.
   – Спасибо, – сказал Каток и продолжал поджаривать бандита, прикованного наручниками к лотку. – У тебя есть представление, зачем ей понадобился труп?
   – Нет, она только все время пила пиво. Деньги хорошие. Я не знал, что все так выйдет. Мы же просто собирались труп украсть.
   – Она была одна? – спросил Каток.
   – Нет, с телохранителем, типа шофера ее, у него здоровенная шея, как пожарный гидрант. Мы пришли сюда и взяли труп, но не то, поэтому мы вернулись за правильным, а его тут нет. Мы правда не хотели делать больно вашему одноногому приятелю. Только припугнуть чутка, чтобы взять правильный труп.
   – На какой труп вы метили? – спросил Каток.
   – Шлюхи, которую сегодня завалили.
   – Это вы ее убили?
   – Нет! Нет, о господи, нет! – сказал бандит. Вопрос ему совсем не понравился.
   – Не поминай тут имя Господа, припиздень, а то я опять тебя в холодильник засуну.
   Сержант был ирландским католиком и каждое воскресенье ходил к мессе.
   – Простите! Простите, – сказал бандит. – Не засовывайте меня туда.
   – Так-то лучше, – сказал Каток. – Сколько трупов, парни, вы отсюда забрали?
   – Только одно. Не то. Какой-то дамы. Мы взяли ее, а не шлюху, поэтому вернулись за правильным, но оно пропало. Мы не хотели делать больно вашему другу. А больше я ничего не знаю. Честное слово.
   – Ты уверен, что ничего от меня не скрываешь? – спросил Каток.
   – Да, честное слово. Ни за что не вру, – ответил бандит.
   – Значит, парни, вы взяли только один труп, да?
   – Да, какой-то мертвой дамы. Не тот.
   – А пропало два, – сказал сержант. – Кто взял труп мертвой шлюхи?
   – Если нам заплатили за труп шлюхи, и мы б отсюда вытащили ее, вы что думаете – мы такие дураки, чтоб возвращаться за ней, если у нас уже есть ее труп? – сказал бандит и тем самым сделал ошибку.
   Катку его манера не понравилась.
   Он задвинул громилу в морозилку примерно на шесть дюймов.
   Это вызвало предсказуемую реакцию.
   – АААААААААААААААЫЫЫЫЫ! НЕТ! НЕТ! НЕТ! – принялся вопить дешевый жулик. – Я говорю правду! Мы взяли только один труп! Можете забрать его обратно!
   – Это интересно, – сказал сержант. – Похоже, в Сан-Франциско эпидемия трупокрадства.
   – А ты уверен, что этот парень правду говорит и не крали они два трупа? – вставил свои два цента Колченог. – Потому что кто еще мог прийти сюда в тот же вечер и украсть труп? Я работаю здесь с 1925 года, и это первый раз, когда кто-нибудь вообще забирает труп, а на то, что разные люди сопрут два трупа в один вечер, шансы – миллион к одному. Сунь этого сукина сына обратно и вытряси из него правду.
   – ААААААААААААААААЫЫЫЫЫЫ! – ответил бандит на это замечание.
   – Нет, он говорит правду, – сказал Каток. – Я узнаю´ правду, когда ее слышу, и этот мерзавец не врет. Посмотри на него. Ты думаешь, осталась хоть капля лжи в этой дрожащей массе херни? Нет, я заставил его сказать правду впервые в его жизни.
   – Тогда я вообще не знаю, что, к чертовой матери, происходит, – сказал Колченог, делая вид, что рассердился. – Может, в Сан-Франциско по улицам бегает еще один псих. Я знаю одно: мне не хватает двух трупов, и я хочу, чтобы в своем рапорте ты записал, что я хочу получить их обратно.
   – Ладно, Колченог, – сказал Каток. – Успокойся. У этих парней труп разведенки, поэтому один я тебе уже вернул.
   – Ты прав, – ответил Колченог. – Получить один обратно – лучше, чем когда в бегах оба. Мне нужны мертвые тела, чтоб я мог зарабатывать себе на хлеб.
   – Ясное дело, – сказал сержант, подходя к столу и наливая себе кофе. Бандита он просто оставил лежать на лотке с половиной лица на свету. Бандит ни словом не обмолвился о своем положении. Ему не хотелось портить счастье и снова оказаться в полном одиночестве, в темноте, с компанией мертвецов. От добра добра не ищут.
   Сержант Каток отхлебнул кофе.
   – Никому низачем не нужно было лишать тебя двух трупов, правда? – спросил он у Колченога. – Ты ничего подозрительного тут не заметил, не так ли?
   – Блядь, да нет же, – ответил Колченог. – Тут полно трупаков, и я хочу эту мертвую шлюху обратно.
   – Ладно, ладно, – сказал сержант Каток. – Посмотрим, что я смогу сделать.
   И он спокойно повернулся ко мне.
   – Ты об этом что-нибудь знаешь? – спросил он.
   – Откуда, к черту, я могу об этом что-нибудь знать? Я только вошел поздороваться и выпить чашку кофе со своим старым другом Колченогом, – сказал я.
   Бандит в углу снова начал приходить в себя. Затрепетал, будто пьяная бабочка.
   – Ты его недостаточно сильно пнул, – сказал Каток статуе бандита, сидевшей там же.
   Статуя послушно пнула лежащего в голову очень сильно. Бандит-бабочка снова остался без сознания.
   – Спасибо, – сказал сержант Каток.

Лабрадор – ищейка мертвых

   Я задумался о том, как ввязался во все это, и быстро подбил итог своему положению, принимая в расчет ответы, полученные сержантом Катком от бандита на лотке.
   Иными словами, я думал о своей клиентке: красивой богатой дамочке, способной заливать в себя пиво. Наняла этих дешевых бандюганов делать то же, для чего наняла и меня: спереть труп. Никакого смысла. Мы практически свалились друг другу на головы, крадя труп, и парень, прикованный сейчас к лотку, явно огреб гораздо больше того, на что подписывался.
   Каток вернулся к лотку, чтобы прожарить его еще немного.
   – Удобно? – по-матерински спросил он.
   – Да, – по-сыновьи ответил бандит.
   А что еще он мог сказать?
   – Давай-ка я тебе еще лучше сделаю, – сказал мама Каток.
   Сержант вытянул лоток, чтобы стала видна грудь бандита.
   – Доволен?
   Бандит медленно кивнул.
   – Так, что вы должны были сделать с трупом этой чертовой шлюхи? Чего от вас хотела богатая дама?
   – Мы должны были позвонить в десять часов в бар и спросить мистера Джоунза, а он бы нам сказал, что делать дальше, – пропел бандит, как мальчик-хорист.
   – Кто такой мистер Джоунз? – спросил Каток.
   – Мужик с шеей, как пожарный гидрант, – ответил бандит.
   – Умница, – сказал сержант. – Как называется бар?
   – Клуб «Оазис» на улице Эдди.
   – Уже одиннадцать, – сказал Каток.
   Он подошел к телефону на столе рядом с Колченогом. Набрал справочную, а потом – клуб «Оазис».
   – Мистера Джоунза, пожалуйста. – Мгновение он подождал, затем сказал: – Спасибо, – и повесил трубку. – Там нет никакого мистера Джоунза. Ты ж не стремишься еще побыть с мертвецами, правда?
   – Нет! Нет, – сказал бандит. – Может, ему надоело ждать. Он сказал, что, если мы не позвоним, сделка отменяется, и он поймет, что мы не смогли раздобыть труп. И еще кое-что он сказал.
   – Что именно? – спросил Каток.
   – Он сказал: «Не облажайтесь». И не шутил при этом.
   – Надо было его послушаться, потому что вы, парни, облажались.
   – Мы старались. Откуда нам было знать, что мы берем не тот труп? Нам сказали, на каком она лотке, и все такое. То есть как мы могли ошибиться?
   – Легко, – сказал Каток. – Я б вас, клоунов, не нанял даже собаку выгуливать.
   И Каток повернулся к Колченогу.
   – Интересно, откуда наниматели этих громил знали, на каком она лотке, – произнес он.
   – Очевидно, не знали, – ответил Колченог. – Поскольку стащили не тот труп. Кстати, о не тех трупах. Мне нужна эта самоубийца-пьяница-разведенка, и побыстрее.
   – Где труп? – спросил Каток у бандита, сидевшего на стуле над своим свежебессознательным другом.
   – Можно сказать? – ответил бандит. Ему не хотелось делать ничего такого, от чего сержант мог бы расстроиться. Ему хотелось, чтобы все оставалось, как раньше, потому что он не был прикован наручниками к лотку, не валялся без сознания на полу.
   – Ты уже говоришь, – сказал Каток. – Ты мне только что ответил.
   – А, ну да, – сказал бандит, удивляясь, что слышит собственный голос. – Чего вы хотите? – продолжал он, пробуя его на слух еще.
   – Помимо глупости, в твоей семье по наследству передается еще и глухота, да? Я хочу знать, где труп, придурок, – сказал Каток.
   – В багажнике нашей машины.
   – А где машина?
   – Стоит за углом, – ответил бандит.
   – Сходи за трупом, – велел Каток.
   – Ага, а дальше что?
   – Ты о чем это – что дальше? Тащи его сюда, дурында, – ответил сержант.
   – Вы разрешите мне выйти отсюда одному? – ошеломленно переспросил бандит. Он не верил собственным ушам.
   – А почему нет? – сказал Каток. – Сходи и принеси. Ты глуп, но, думаю, не настолько чокнут, чтобы попробовать сделать от меня ноги. Я гадкий человек. И дорожку мне переходить не стоит. Ты начинаешь мне нравиться, поэтому сходи и принеси этот блядский труп сейчас же.
   – Ладно, – сконфуженно сказал бандит. Не знаю, чего он конфузился, но он конфузился. На человеческое поведение трудно делать ставки.
   Через несколько мгновений он вернулся, волоча за собой прачечный мешок с мертвой разведенкой внутри. Бандюган очень сильно смахивал на охотничьего лабрадора, который тащит хозяину подстреленную утку.
   – Ты классный парень, – сказал Каток. – Отдай тело Колченогу и усади свою задницу на место.
   – Спасибо, начальник, – ответил бандит.
   – Вот тебе один труп, Колченог, – сказал Каток. – Упомянутое дело закрыто.

Танцевальное время

   Колченог идеально выполнял свою часть сделки. Какой у меня дружбан. Конечно, двести пятьдесят долларов наличными тоже не мешали. В Сан-Франциско одноногий за такие деньги купит себе много танцевального времени.
   – Ну ладно, мне надо идти, – сказал я. – Все это очень интересно, но пора и на жизнь зарабатывать.
   – Это шутка, – сказал сержант Каток, а потом как бы вздохнул. – Ты мог бы стать хорошим детективом, Зырь, если бы столько времени ворон не считал. Ну что ж…
   Он не закончил.
   Я его всегда разочаровывал по-крупному.
   Каток не знал, что часть жизни я живу в Вавилоне. Для него я всегда был никчемным счетчиком ворон. Пусть так и думает. Я знал, что он бы все равно не понял Вавилон, расскажи я ему. У него просто мозги не так устроены, поэтому я не стал ничего уточнять. Я – его никчемный лажовщик, и пускай. Уж лучше Вавилон, чем быть легавым, кому приходится воевать с преступностью по графику.
   Я двинулся к выходу. У меня в машине труп, который нужно доставить, а мне сначала придется поездить кругами и обо всем подумать. С появлением трех бандитов все несколько усложнилось. Мне требовалось время, чтобы это обмозговать. Я должен сделать верный ход.
   – Увидимся, Сыщ, – сказал Колченог.
   – Держи рыльце без пуха и прекрати лажаться, – сказал Каток.
   Я посмотрел на скованного бандита на лотке.
   Тот просто лежал и не мигая глядел в потолок.
   Ему выдался не очень хороший день.
   Бандит на стуле сидел с таким видом, точно его застали без штанов на пикнике у монахинь.
   Третий бандит лежал с ним рядом на полу.
   Электрическая компания отключила ему свет за неуплату.
   Наверное, придя в себя, он дважды подумает, стоит ли дальше работать по бандитской профессии, если ему не нравится спать на полу в морге.

Слепец

   Машина ждала меня с трупом убитой шлюхи в багажнике на парковке через дорогу от морга. Труп – мой билет к еще пятистам баксов, но все несколько усложнилось.
   Зачем эта богатая любительница пива наняла трех громил красть то же самое тело, которое наняла украсть меня? Где смысл? Дело приняло оборот комедии «Парней с Бауэри» [92 - «Bowery Boys» – группа из шести нью-йоркских актеров, впервые вышедшая на сцену в 1935 г. под именем «Ребятки из Мертвого тупика». Как «Парни с Бауэри» до 1958 г. снимались в фильмах преимущественно о малолетних преступниках, самая известная их работа – «Ангелы с грязными лицами» (1938).], где все спотыкаются друг об друга, однако результаты для бандитов в морге оказались не столь забавны.
   Сержант Каток превратил их жизнь в ад на земле. Я содрогнулся при мысли о том несчастном сукином сыне, которого живьем запихали в морозилку. Вряд ли ему нравится так развлекаться. Наверное, он бы предпочел посмотреть бейсбол или заняться чем-нибудь еще.
   Но я и так уже достаточно времени потратил, размышляя об этих придурках. У меня есть мысли и поважней. Что мне делать с этим проклятым трупом? Бандиты должны были связаться с шеей в баре в десять, но когда позвонил сержант Каток, шеи там не было.
   Мое свидание с богатой любительницей пива и шеей – на кладбище «Святой упокой» в час ночи. Теперь мне предстоит вычислить, что делать дальше. Являться ли мне на рандеву?
   Это единственная возможность заполучить пятьсот долларов, обзавестись конторой, секретаршей, машиной и сменить весь стиль жизни. Они уже заплатили мне пятьсот долларов – половину гонорара – и дали еще триста на расходы. Пятьсот баксов у меня все равно оставалось, поэтому я выигрывал, с какой стороны ни глянь.
   Может, следует просто взять труп, вывалить его в бухту, забыть о том, что вообще встречался с этими людьми, и считать себя на пятьсот долларов ближе к обретению какого-то человеческого достоинства? Вероятно, удастся на эти деньги позволить себе какую-никакую контору, секретаршу и машину, если буду считать каждый пенни и гонять его в хвост и в гриву. Не шикарно, однако хоть что-то.
   Я не знал, какая жуть может произойти, если я все-таки приду на встречу. Нормальные люди не нанимают два комплекта других людей, чтобы украсть из морга труп. Тут вообще никакого смысла, и я никак не мог предвидеть, что произойдет, если я сдержу слово и заявлюсь на кладбище.
   Их там может и не оказаться.
   Почем мне знать, они уже могут быть в Китае, но если на встречу явятся, у меня есть револьвер, которым можно продырявить любые уловки, если этим людям захочется что-нибудь этакое попробовать. Шея – жуткий человек. Очень не хотелось бы с ним связываться, но у меня есть шесть кусков свинца, которые можно в него швырнуть. Стрелял-то я неплохо, а в него трудно промахнуться.
   Итак, вот мой выбор: верняк из пятисот долларов или игра еще на пятьсот с очень странными гражданами – полирующей пиво богатенькой дамой и шофером, у которого шея размером со стадо бизонов.
   По крайней мере, выбор у меня есть.
   Пару дней назад я опустился до того, что столкнулся с нищим слепцом и вышиб у него из руки кружку. Монетки с тротуара я ему, конечно, собрал, но когда возвращал кружку, недостача была в пятьдесят центов. Наверное, то был очень проницательный слепец, поскольку принялся на меня орать:
   – Где остальные деньги? Здесь не все! Отдавай мои деньги, вор проклятый!
   Пришлось быстро делать ноги.
   Поэтому то, о чем я думал сейчас, было гораздо интересней того, о чем я думал тогда.
   Нищих слепцов в Сан-Франциско не очень много, и вести не сидят на месте.

ЛОНО

   Ну и какого хуя я теряю? – подумал я, тыча ключом в зажигание. Я все решил. Тело им я доставлю. Теперь было чуть за одиннадцать, и мне следовало убить еще какое-то время, пока не пришла пора являться на кладбище «Святой упокой», поэтому я решил немного поездить. Слишком долго у меня не было машины. Я посмотрел на уровень топлива: бак на ¾ полон. Будет весело. Я завел двигатель и сорвался с места.
   Я направлялся к набережной.
   Я включил радио.
   И сразу же замычал какую-то популярную песенку, которой раньше никогда не слышал. У меня очень хороший слух на музыку. Быстро мелодии улавливаю. Один из моих талантов. Жаль, что я так и не выучился петь или играть на музыкальных инструментах. А то мог бы далеко пойти, до самых высот.
   Мне было очень хорошо.
   Я все решил.
   Я слушал хорошую музыку.
   И у меня в багажнике лежал труп мертвой шлюхи.
   Чего еще желать человеку в эти смутные времена? То есть весь мир воюет, а у меня все здорово. Жалоб нет. Сегодня мой день.
   Проезжая по проспекту Колумба к набережной, я думал о том, как стану в Вавилоне известным руководителем оркестра, и у меня будет своя радиостанция.
   – Алло, публика. В эфире радиостанция ЛОНО с самой вершины Висячих садов Вавилона. Мы очень рады представить вам сегодня вечером К. Зыря и Его Биг-Бэнд, – скажет диктор. – И вот для вас – К. Зырь…
   – Привет, свингующие кошаки Вавилона! – скажу я. – Ваш слуга звука К. Зырь играет музыку, чтоб грезы ваши сделались светлее, и начнем мы с мисс Нана-дират, нашей певчей птички запретных наслаждений, которая споет «Когда в глазах ирландских есть улыбка» [93 - «When Irish Eyes Are Smiling» (1912) – популярная песня Чонси Олкотта и Джорджа Граффа-мл. на музыку Эрнеста Болла.].
   Я получал максимальное удовольствие от радио. То есть пока не заметил, что за мной едет другая машина.

Мясное рагу

   То был черный седан «Плимут» 1937 года, и внутри сидели четыре черных парня. Очень, очень черных, и все – в темных костюмах. Машина выглядела куском угля с фарами и определенно следила за мной.
   Кто эти парни?
   Как они влезли в кадр?
   Мои несколько мгновений радиоблаженства разбились вдребезги. Почему жизнь не может быть такой простой, какой может быть?
   На следующем перекрестке горел красный свет. Я притормозил и стал ждать, когда он сменится.
   Черный «Плимут» с черными людьми подъехал и пристроился сбоку, а переднее окно рядом со мной открутилось вниз. Один из черных людей высунулся и сказал голосом низким и глубоким – такому впору звучать в «Шоу Эймоса и Энди» [94 - «Amos ‘n’ Andy Show» (1929–1948) – радиосериал компании «Эн-би-си» о двух неграх, пускавшихся на различные ухищрения в поисках заработка.]:
   – Мы хотим труп. Съезжай к обочине и отдай его нам, или мы бритвами пошинкуем тебя на мясное рагу.
   – Вы очень ошибаетесь, – ответил я через свое частично открытое окно. – Я не знаю, о чем вы говорите. Я страховой агент компании «Хартфорд» из Нью-Йорка [95 - «The Hartford Financial Services Group, Inc» (с 1810) – американская страховая и инвестиционная компания.].
   – Не остри, Рагу, – сказал черный.
   Зажегся зеленый, и погоня продолжалась.
   То была первая автомобильная погоня, в которой я очутился.
   В кино-то я их видел много, но никогда раньше не участвовал. Эта сильно отличалась от тех, какие я видел в кино. Перво-наперво, я не очень хороший водитель, а у них за рулем сидел настоящий ас. Кроме того, в кино погони длятся много миль. Эта не длилась. Через несколько кварталов я свернул на Ломбард и сразу врезался в запаркованный универсал. Так резко завершилась эта погоня. Интересная. Жаль только, такая короткая.
   К счастью, себе я ничего не повредил.
   Меня встряхнуло немного, но в целом порядок.
   Машина, полная черных парней, подъехала сзади, они выскочили. Верные своему слову, они все держали в руках по бритве, но у меня в кармане револьвер, поэтому шансы не так неравны, как выглядят.
   Я медленно вышел из машины. Хорошо все делать медленно, если у тебя в кармане 38-й калибр, готовый к действию. Все время на свете – мое.
   – Где труп, Рагу? – спросил тот, который говорил и раньше. Очень крутой на вид омбре, как и три его смуглых мучачос [96 - От исп. мужик… парняги.].
   Я вытащил из кармана револьвер и прицелился в их общем направлении. Весы склонились в другую сторону. Все мгновенно замерли.
   – И мне не нравится называться мясным рагу, – сказал я, наслаждаясь ситуацией. – Бросайте свои бритвы.
   Раздался лязг четырех бритв о мостовую. В игре я по правде опережал. То есть пока на свое парадное крыльцо из дома не выскочила старуха и не осведомилась, зачем это мы испортили ее машину. Свой вопрос она сформулировала во всю глотку:
   – Мой универсал! Мой универсал! Я только вчера за него все выплатила. Отослала последний чек.
   Десяток ее соседей или около того тоже вывалили на свои парадные крыльца и начали быстро становиться на сторону старухи, у которой универсала больше не было.
   Моя точка зрения никого не интересовала. Я не мог даже слова вставить.
   Я прикинул, что передышки от них добиться можно лишь одним способом – выстрелить из револьвера в воздух. Это разгонит их по домам, а мне даст минуту-другую, чтоб овладеть ситуацией и что-то сделать, поскольку мне точно нужно было что-то делать, причем быстро.
   Я прицелился в воздух и нажал на курок.
   щелк
   ЧТО?
   щелк щелк щелк, щелкал я.
   ЭТО НЕ ТОТ БЛЯДЬ РЕВОЛЬВЕР!
   То был мой револьвер – пустой. Четыре черных человека нагнулись к мостовой за своими бритвами. Тетка по-прежнему орала:
   – Мой универсал! Мой универсал!
   Соседи деловито вторили. Вся эта ситуация вдруг превратилась в бедлам в неудачный день.
   Черные люди переобритвились и теперь надвигались на меня. Я сунул руку в другой карман и вытащил револьвер Колченога – тот, что с патронами.
   – Стоп! – сказал я черным парням.
   Выглядели они мерзее ада – за исключением одного, который улыбался. Того, кто назвал меня мясным рагу. Улыбка у него была огромная – от уха до уха, словно ожерелье из жемчуга. У меня по спине побежали мурашки. Им надо познакомиться с шеей. Они замечательно подружатся. У них так много общего.
   Я уже слышал, как их представляют друг другу:
   – Улыба, познакомься с Шеей.
   – Приятновстречь.
   А если бы я был рядом, меня бы представили Мясным Рагу:
   – Рагу, это Шея.
   – Здоро´во, Шея.
   – Мой друг Улыба.
   – Друг Шеи – мой друг.
   И тут в реальность меня выдернул реальный голос Улыбы, который произносил:
   – Рагу, твоя удача только что закончилась.
   – Я тебя предупреждаю, – сказал я.
   – Хи-хи, – ответил Улыба.
   Он все еще улыбался, когда я подстрелил его в ногу. От этого хозяйка разбитого универсала и все ее соседи с воплями разбежались по домам.
   Улыбка не покинула лица Улыбы, но изменилась с улыбки от уха до уха на мягкую такую улыбочку – как у старика, получившего рождественский подарок от ребенка. Бритва мягко выпала из его руки. На ноге у него появилась маленькая кровавая заплатка, которая расплывалась все больше и больше. Пуля прошла сквозь его ногу навылет дюймах в шести выше колена. Я только что его продырявил.
   Три оставшихся черных человека тоже уронили бритвы.
   – Черт, Рагу, ты подстрелил меня из незаряженного револьвера, – сказал Улыба. – А это не стоит никакой полусотни баксов. Нам сказали, что ты отдашь труп, если мы тебе засветим бритвы. Черт, пуля только что прошла через мою ногу.
   У меня не было времени его утешать.
   Нужно сматываться оттуда, пока не приехала полиция и не положила всему этому конец. Что ж, моя машина больше не работала, поэтому оставалась одна работающая машина – их.
   – Хватит, – сказал я. – Все вдохнули поглубже и не шевелимся. Я скажу, когда можно выдохнуть.
   Все они вдохнули поглубже и затаили дыхание.
   Я подошел к разбитой машине Колченога и вытащил из зажигания ключи.
   – Не выдыхайте, – предупредил я, помахав револьвером. Потом обошел машину сзади. Я видел, что у четверки черных джентльменов с дыханием возникли сложности. Я открыл багажник.
   – Ладно, – сказал я.
   Все выдохнули.
   – Черт, – сказал Улыба. – Черт.
   – Вытаскивайте отсюда труп, – сказал я. И снова махнул им револьвером, а они сделали шаг вперед и изъяли труп из багажника. – Кладите его на заднее сиденье своей машины, – сказал я. – И бегом. Не весь день же с вами возиться.
   Улыба все так же улыбался. Улыбка его несколько стерлась, но ее можно было по-прежнему считать улыбкой. Лучшее определение для такой – философская.
   – Черт, – сказал он. – Сначала он стреляет в меня из пустого револьвера, затем велит не дышать, пока у меня в голове не мутится, а теперь еще и угоняет мою машину.
   Отъезжая прочь, я еще видел, как он улыбается.

Одинокий орел

   Отъехал я примерно на квартал, когда вдруг свернул влево, обогнул этот квартал и вернулся к разбитой машине Колченога и четырем черным гадам. Подъехал я к ним сзади. Они стояли и смотрели туда, куда я уехал.
   Я бибикнул, и они обернулись.
   Никогда не забуду их лиц, когда они меня увидели. Трое нераненых снова подобрали свои бритвы. Когда они меня узнали, бритвы сами по себе выскользнули из их рук на мостовую, которая быстро становилась этим бритвам родным домом. Теперь казалось, что никогда они уже не смогут нашинковать никакого мясного рагу и даже бритье у них не получится.
   У бритв все осталось в прошлом.
   Черный человек с дыркой от пули в ноге сверкнул огромной улыбкой, увидев меня.
   – Черт! – сказал он. – Опять Рагу. Что на этот раз? Ты вернулся за нашими штанами?
   Трое остальных черных людей решили, что это очень смешно, и засмеялись. Это действительно было очень смешно. Я сам не мог сдержать улыбки. Если не считать, что они хотели меня почикать, – хорошие парни.
   – Нет, штаны оставьте себе, – сказал я.
   – Ты просто Санта-Клаус, – сказал Улыба.
   – Кто заплатил вам за то, чтоб отнять у меня труп? – спросил я. – Я только это хочу знать.
   – А чего сразу не спросил? – ответил Улыба. – Черт! Это простой вопрос. Парень с шеей, как дерево, и шикарная белая куколка, которая пила пиво, а ссать не ходила. Куда она все это пиво заливала? Это они хозяин, но теперь хозяин ты.
   – Спасибо, – сказал я.
   – Черт, Рагу, – сказал Улыба. – Если что – обращайся, только больше не стреляй в меня. Я уже стар для пуль. А тебе напарники, часом, не нужны?
   – Нет, – ответил я. – Я одинокий орел.
   На сей раз, когда я уезжал в их машине, все они махали мне вслед.

Забавное здание

   И что мне теперь делать?
   Когда тебя нанимают украсть труп из городского морга, это само по себе странно, но когда люди, нанявшие тебя, нанимают других людей, чтобы украсть из морга тот же самый труп, а потом нанимают еще людей, чтобы украсть труп у тебя после того, как тебе удается его украсть, – это просто дичь какая-то.
   Почему все еще больше запуталось в аккурат после того, как я твердо решил поехать на кладбище и посмотреть, удастся ли мне получить оставшиеся пятьсот долларов моего гонорара?
   Каким будет мой следующий ход?
   У меня по-прежнему оставалось время перед встречей с теми людьми, но дурень я буду, если на нее поеду. Им решительно нельзя доверять. В их пользу теперь говорила только возможность пятисот баксов.
   Но у меня, разумеется, есть то, чего им по-своему, по-дикому, очень хочется. Труп мертвой шлюхи на заднем сиденье автомобиля, только что экспроприированного у четверки черных мужчин.
   Может, пора мне свои карты разыграть чуточку иначе.
   До сих пор я им слишком подыгрывал.
   Наверное, я подниму ставку, – подумал я, – и начну игру заново. Мне теперь понадобится больше денег, а не просто пятьсот долларов. Я знал, что Колченог весьма враждебно отнесется к тому, что я расколошматил его машину. Думаю, теперь ему захочется новую.
   Нет, судя по тому, как все развивается сейчас, пять сотен – это курам на смех. Если тем людям нужен труп – а они явно демонстрировали большую склонность в этом направлении, – им придется переплачивать.
   Я ненадолго остановился у своей многоквартирки.
   Вытащил труп с заднего сиденья, перекинул через плечо и занес в дом. Я притворялся, что это мешок белья. Притворство мое никакой роли не играло, поскольку меня никто не видел. Слава богу, хозяйка в тот день откинула копыта. Может, от меня удача и не сильно отвернулась. Я могу выйти из всего этого с гораздо большим прикупом, нежели рассчитывал.
   Я улыбался, таща труп мимо лестницы, что вела к квартире мертвой хозяйки. Думал о том, как ее тело несли вниз в начале дня, а я вот теперь заволакиваю другое мертвое тело в здание.
   В самом деле здание очень забавное.
   Из него получится неплохое новое крыло для морга. Трупы тут перемещаются туда-сюда, как письма на почтамте.
   Я пронес мертвую шлюху по коридору до своей квартиры. Опустил его на кухонный пол возле холодильника, а потом открыл дверцу и вынул всю заплесневелую пищу и все неопределимые штуки с полок.
   Фу…
   Потом я вытащил сами полки.
   Почему нет?
   Идеальное хранилище для нее, и последнее место, куда могут заглянуть.

Нога за пятьсот долларов

   Я снова был в машине – ехал на юг от Сан-Франциско к кладбищу «Святой упокой» и своему «свиданию» с шеей и его пиволюбивой госпожой. Интересная будет встреча, но пойдет она не так, как они планировали. Теперь будем играть по моим правилам, и у меня было такое чувство, что труп, оставшийся в моем холодильнике, стоит гораздо больше пятисот долларов.
   У меня было чувство, что я теперь – владелец мертвого тела на десять тысяч долларов. Я его украл, оно теперь мое, и я намеревался получить все доллары его стоимости до единого, а сумма в десять тысяч – то что надо.
   Впереди по дороге я увидел свет в телефонной будке. Я вспомнил, что так и не позвонил матери и вообще смел эту мысль с пути. Лучше с этим покончить, пока я не перешел к делам посерьезнее. Мне вовсе не хотелось, чтобы это грызло мне мозг, когда я собираюсь провернуть величайшую аферу своей жизни и навсегда переселиться на Халяву-стрит.
   Я подъехал к будке и вышел.
   Опустил никель и набрал ее номер.
   Прозвонило раз десять.
   Черт побери! Не придется мне услышать, как она снимает трубку: «Алло?» – и я не отвечу ей: «Привет, мам. Это я», – и она не скажет затем: «Алло? Кто это? Алло?» – а я: «Ма-ам», – не проною, вслед за чем не раздастся: «Ведь это не может звонить мой сын. Алло?» – и я не буду ныть дальше: «Ма-ам», – а она не скажет: «Похоже на голос моего сына, но ему б не хватило наглости звонить, если б он до сих пор был частным детективом».
   Она избавила меня от всего этого своим отсутствием.
   Где она?
   Сегодня пятница, и она ездила на кладбище повидать моего отца, которого я убил, когда мне было четыре года, но я знал, что ей уже пора вернуться.
   Где же она?
   Я снова сел в машину и поехал дальше на кладбище. Дороги – всего десять минут. А потом говно пойдет по всем трубам. У меня складывалось ощущение, что шее и его богатенькой начальнице совсем не понравится перемена в планах и мой новый ценник на труп.
   Да, их поджидает неприятный сюрприз, и нет для него парочки приятнее. Я очень радовался, что у меня осталось пять патронов. Хватит превратить шею в мизинчик.
   И тут я кое-что вспомнил.
   Залез в карман, вытащил пустой револьвер и положил рядом на сиденье. Такую ошибку я не повторю. Стыдоба какая. Меня тоже могло б опалить, не возьми я ситуацию снова в свои руки, прострелив Улыбе ногу.
   Мне повезло.
   Черт. Улыба мог бы сейчас сидеть здесь, где сижу я, за рулем собственной машины, с троими своими дружками сзади, балагурить и смеяться, труп мертвой шлюхи в багажнике, а я б валялся на улице, как ингредиент неприготовленного рецепта. Чтобы доделать блюдо, понадобились бы лук, картошка, морковка и лавровый лист.
   Мне бы вовсе не понравилось быть рагу.

Ночь всегда темнее

   Ночь действительно стояла темная, когда я ехал к кладбищу «Святой упокой». Было так темно, что я подумал о своем сериале «Смит Смит против Теней-Роботов». Когда профессор Абдул Форсайт заполучит кристаллы ртути, сможет активировать кучи бедных несчастных теней своих жертв и отправит их маршем по свету, результат, наверное, будет выглядеть вот так.
   Профессор-Абдул-Форсайтова искусственная ночь будет напоминать такую же, сквозь которую я сейчас еду на кладбище.
   Затем в голову мне пришла еще одна мысль – и моментально выдернула меня из Вавилона. Ночь, возможно, всегда темнее, если едешь на кладбище, где-то в ней затаившееся. Тут есть о чем подумать, но только недолго, ибо разум мой немедленно возвратился в Вавилон.
   БЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗ
   То была моя прекрасная вечная секретарша Нана-дират в интеркоме.
   – Привет, пупсик, – сказал я. – Что такое?
   – Это тебя, любимый, – ответила она со своим обычным придыханием, от которого захватывало дух.
   – Кто там? – спросил я.
   – Доктор Франциск, знаменитый гуманист.
   – Чего он хочет?
   – Не говорит. А говорит, что может говорить только с тобой.
   – Ладно, пупсик, – сказал я. – Соединяй.
   – Алло, мистер Смит Смит, – сказал доктор Франциск. – Я доктор Франциск.
   – Я знаю, кто вы, – ответил я. – Чего вы хотите? Время – деньги.
   – Прошу прощения? – сказал доктор.
   – Я занятой человек, – сказал я. – Лучше выкладывайте все начистоту. Я не могу попусту тратить время.
   – Я хочу вас нанять.
   – Именно это я и ожидал услышать, – сказал я. – Мой гонорар – один фунт золота в день плюс накладные расходы.
   – Для человека с вашей репутацией частного расследователя звучит разумно, – сказал доктор Франциск.
   – Вы обо мне слышали? – решил пококетничать я.
   – Весь Вавилон о вас слышал, – ответил он.
   Конечно, я об этом знал. Мне просто хотелось, чтоб он сам это сказал. У меня восхитительная беда с самооценкой.
   – Итак, что я могу для вас сделать? – спросил я. На другом конце провода повисла пауза. – Доктор Франциск? – сказал я.
   – Могу я говорить свободно по телефону? – спросил он. – Я имею в виду, никто не подслушивает?
   – Не беспокойтесь, – ответил я. – Если в Вавилоне кто-то и прослушивает телефоны, это обычно я. Рассказывайте, с чем у вас хлопоты.
   Я и знать не знал, что дьявольский профессор Абдул Форсайт слушает наш разговор. Со своей шуточкой о прослушивании телефонов я несколько спижонил, и впоследствии она мне дорого встанет.
   – Что ж, мистер Смит Смит, – начал доктор Франциск.
   – Зовите меня просто Смит, – сказал я. – Меня так все зовут.
   – Смит, у меня есть основания полагать, что кто-то пытается украсть мое последнее изобретение и употребить его в целях зла.
   – И каково ваше изобретение? – спросил я.
   – Я изобрел кристаллы ртути, – ответил доктор Франциск.
   – Сейчас подъеду, – сказал я.
   Я опасался, что может произойти подобное: кто-то появится и изобретет кристаллы ртути. Честно говоря, я не думал, что мир к ним уже готов. В конце концов, это 596 год до Р. Х., и миру еще расти и расти.

Подлинное луизианское барбекю Улыбы

   СССССККККРРРРРИИИИИИИИИИИИПП!!!
   Я дал по тормозам.
   Вавилон чуть не заставил меня проехать мимо кладбища. Я съехал на обочину и погасил фары. Других машин вокруг не заметно. Если кто и должен приехать, я тут первый. Я даже не знал, появятся ли шея и его пиволюбивая хозяйка вообще, но что-то мне подсказывало, что да. Именно поэтому я здесь. Теперь остается ждать и смотреть, что случится. Шанс огрести десять тысяч долларов не всякий день выпадает.
   Вдруг мне стало любопытно.
   Я сунул руку в карман и вытащил спичку.
   Чиркнул ею и прочел регистрацию на руле: «Подлинное луизианское барбекю Улыбы».
   Логично.
   Надо как-нибудь заехать к Улыбе и попробовать его барбекю. Видеть его лицо, когда он заметит, как я вхожу к нему в заведение, – оно того стоит.
   Я задул спичку и немного подождал в темноте.
   Начал думать о Вавилоне, однако смог выдавить его из ума, тщательно не впечатляясь тем, как темно вокруг. Это легко может завести меня обратно в Вавилон. Если б я думал об этой тьме, вскоре задумался б и о тенях-роботах, а это совсем не годится.
   Я не хотел, чтоб Вавилон загнал меня в лузу. Повезло еще, что я вообще заметил кладбище. Мог бы доехать чуть не до самого Лос-Анджелеса и до главы седьмой «Смита Смита против Теней-Роботов». И тогда у меня точно не осталось бы ни единой возможности найти свою клиентку и получить десять тысяч долларов. Осталась бы только мертвая шлюха в моем холодильнике.
   А это едва ли можно назвать успешным завершением дела.

На кладбище войдем мы

   Там я и сидел – не знаю, долго ли, – когда по дороге приехала машина. Единственная за все это время, как я заметил. Машина ехала очень медленно. Похоже было, что пункт назначения у нее – кладбище.
   Слишком далеко и не определить, что это за машина. Я, во всяком случае, не разглядел. Интересно, может, это лимузин «Кадиллак»? Машина остановилась в двухстах ярдах дальше по дороге. Фары почернели, вышли какие-то люди. У них был фонарик, но я не сумел различить, кто они. Может, шея и его светловолосая спутница, а может, какие-нибудь заурядные кладбищенские воры.
   Как тут узнаешь, пока я не выйду из машины и не стану скрытным уверенным частным сыщиком перед началом завершения крупнейшей сделки в его жизни, – поэтому так я и поступил. Вышел из машины.
   Не хватало мне одного: фонарика.
   Тут меня посетила идея.
   Я снова залез в машину и открыл бардачок.
   Золотое дно!
   Фонарик!
   Это знак небес.
   Все получится просто здорово.
   Я должен был встретиться с шеей и Богоматерью Бездонного Пузыря у памятника неким солдатам, павшим в Испано-американской войне [97 - Испано-американская война (апрель – август 1898 г.) – вооруженный конфликт США и Испании, одна из первых войн за передел колониальных владений.]. Памятник возвышался ярдах в трехстах в глубине кладбища. Совсем недалеко от могилы моего отца.
   Я проходил мимо этого памятника много раз, навещая отцовскую могилу. Лучше бы я отца, конечно, не убивал. Может, если с этим делом все выгорит, у меня в конце останется несколько минут на какую-нибудь скорбь. И зачем я только бросил мяч на улицу? Глаза б мои никогда того мяча не видели!
   С фонариком в одной руке – я его не включал, но он готов был пронзить тьму острым лучом, если возникнет нужда, – и заряженным револьвером в другой я проскользнул на кладбище и стал пробираться между могил к памятнику Испано-американской войне. Двигался я крайне скрытно.
   Очень важной составной частью подобной ситуации была неожиданность, и я хотел иметь ее на своей стороне. Чтоб добраться до памятника, мне пришлось сре´зать путь через рощицу. Памятник стоял на другом ее краю. Меж деревьев следовало двигаться осторожно. Было очень темно, и мне вовсе не хотелось упасть и наделать много шума. Зайдя в рощицу, я отмерял каждый шаг так, словно он у меня последний.
   Я миновал половину рощи, двигаясь, как тень, когда возле памятника ярдах в пятидесяти впереди послышались голоса.
   Не удалось разобрать, что они говорят, но людей было трое: двое мужчин и женщина. Я был слишком далеко, чтоб их узнать. Деревья приглушали все звуки.
   Я сделал еще десяток весьма осторожных шагов, на пару секунд замер, собираясь с мыслями, и попробовал разобрать, о чем они говорят и кто это, но все равно было слишком далеко.
   Меня не отпускало чувство, что дело близится к завершению. Что-то не так. Я снова двинулся вперед. Каждый шаг тянулся целую вечность. Хорошо б оказаться в Вавилоне и держать Нана-дират за руку.

Сюрприз

   И вот что я увидел, когда в конце концов разместился среди деревьев так, чтобы видеть происходящее у памятника: первым делом увидел я сержанта Катка – он стоял, держа в руке фонарик.
   А я стоял, укрытый деревьями, и пялился на него.
   Вот кого я совершенно не ожидал здесь увидеть. Меня как громом поразило. Что, к дьяволу, тут происходит?
   Дальше я увидел шею и его пивохлещущую госпожу – пристегнутых друг к дружке парой наручников. У шеи был очень несчастный вид. Богатая блондинка смотрелась так, словно ей настоятельно требуется пиво, что в ее случае означало – целый ящик.
   Каток полностью владел ситуацией.
   Он с ними разговаривал.
   – Я хочу знать одно: почему вы убили девушку, а потом пытались украсть ее труп из морга? Когда вы ее убили, могли бы забрать труп с собой. Какой в этом смысл? Мне такое непонятно. Вас из-за кражи этого трупа и сцапали.
   – Нам нечего сказать, – сказал шея.
   – А кто сказал, что я хочу услышать тебя? – сказал Каток. – Я с дамой разговариваю. Это она правит тут балаганом, поэтому ты держи рот на замке или я сам об этом позабочусь.
   Шея открыл было рот, но передумал. Присутствие сержанта Катка порой так действовало.
   – Ну, дамочка, скажите мне правду, и я облегчу вам жизнь. Никому нет особого дела до убитой шлюхи. Самое большее, оно может стоить вам нескольких лет, если будете со мной откровенны.
   Каток ждал.
   Наконец она заговорила, сначала облизнув губы.
   – Слушай, жирный лягаш, – сказала она. – Во-первых, эти наручники слишком тесные. Во-вторых, я хочу пива. В-третьих, я богата, и мне и так уже легко. И в‐четвертых, ты ничего не докажешь. У тебя лишь цепочка косвенных улик, которую мои адвокаты сдуют, будто летним ветерком. После того как тебя вызовут давать показания и мои адвокаты с тобой разберутся, управление полиции уволит тебя на пенсию как умственно отсталого. Либо так, либо следующим твоим назначением будет убирать за лошадьми в полицейских конюшнях. Тебе стало яснее?
   Никто никогда раньше не называл сержанта Катка жирным лягашом.
   Он стоял и не мог в это поверить.
   Он сделал свою ставку, и теперь ее вызвали.
   – Обдумай, – сказала она. И глянула на свое закованное запястье с весьма изысканным выражением раздражения. После чего посмотрела сержанту в глаза. И взгляда уже не отводила.
   А я только стоял, словно в кинотеатре, и наблюдал, как все это разворачивается прямо перед моим взором. Цена билета – всего лишь съездить на кладбище в полночь в угнанной машине, прострелив ногу негру, потом заехав домой и выгрузив труп убитой проститутки себе в холодильник.
   Вот и все.
   – Я думаю, вы блефуете, – сказал сержант Каток.
   – Ты ж не такой дурак, каким выглядишь, – сказала богатая блондинка. – Сам знаешь, каково это – четверть века конского навоза?
   Сержанту требовалось это обдумать. Каток был детективом очень ловким, но тут встретился с ровней. Козырей в рукаве у него больше не осталось.
   Жалко, что я стоял далеко и не слышал, какие улики выкладывал им сержант Каток. Так бы я хоть понял, что происходит. А теперь у меня не было ни малейшего понятия. Я оставался в полной темноте.
   Меня поразило, что я увидел там сержанта Катка. Как, к чертям собачьим, он обнаружил, где мы должны встретиться? Уму непостижимо. Я ожидал, что могу увидеть шею и его богатенькую подружку, но сержанта – ни за что на свете.
   Потом Каток медленно покачал головой и полез в карман за ключами от наручников. Подошел и освободил шею и блондинку. Это ему явно не понравилось.
   Богатая женщина потерла запястье и посмотрела на сержанта как бы даже сочувственно.
   – Попробовал – и будет, – сказала она.
   Шея зарычал.
   Ему нравилось оказаться сверху.
   – Заткнитесь, мистер Кливленд, – сказала она.
   Шея перестал рычать и превратился из медведя в агнца.
   – Что ж, – сказал сержант Каток. – Всех победить невозможно. По крайней мере, если уж проигрывать, то настоящему шику.
   Светская дамочка улыбнулась служителю закона.
   Шея, стараясь угодить хозяйке, улыбнулся тоже. Но его постиг жалкий провал. Его улыбка напоминала козырек кинотеатра, рекламирующий фильм ужасов.
   – Как насчет пива, сержант? – улыбнулась она. – Там на обратном пути по дороге есть таверна. – И она протянула ему руку. Каток несколько секунд эту руку разглядывал, а потом хорошенько, дружески потряс.
   – Еще бы, – сказал он. – Пошли выпьем пива.
   Да-а, ну и сюрприз его ожидает.

Прощайте, $10 000

   Они ушли пить пиво, а я еще несколько минут постоял на месте. Вот уходят мои надежды на богатство. Прощайте, $10 000. Этот труп у меня в холодильнике теперь не стоит ни гроша.
   Я вышел из рощи к памятнику, поставленному павшим в Испано-американской войне. Чувствовал я себя одним из них.
   Ну что ж, хоть пятьсот дубов у меня по-прежнему в кармане.
   Не смогу получить того, что напредставлял себе – изысканную контору, прекрасную секретаршу и хорошую машину, – значит, придется идти на компромисс. У меня будет маленький кабинет, заурядная секретарша и «модель А» [98 - «Ford Model A» – автомобиль массового производства компании «Форд Мотор», который выпускался в 1928–1931 гг.].
   Я стоял у памятника, погрузившись в думы и размышляя обо всем этом, как вдруг меня грубо удивило неожиданное появление четверки черных мужчин с бритвами в руках.
   – Привет, Рагу, – сказал Улыба, прихрамывая у них во главе. Нога у него была обвязана галстуком чуть повыше раны.
   Откуда, к черту, они появились?
   – Мы решили забрать свою машину и получить хорошенькое спасибо за то, что ты взял ее покататься, – сказал Улыба с огромной улыбкой на лице. В рукаве этой улыбки было что-то припрятано. – И вот еще что, Рагу. Нам на расходы нужны те деньги, что у тебя в кармане, и не вздумай тянуться за пушкой, из которой ты меня подстрелил, или мы порежем тебя очень мелко, Рагу.
   Ах черт. Мне уже было без разницы. Все это для меня стало как-то немножечко чересчур. Я полез в карман.
   – Полегче, – сказал Улыба, по-прежнему улыбаясь. – Ты мне как бы нравишься, хоть ты мне ногу и продырявил. Не разочаруй меня.
   Я очень медленно залез в карман и вытащил деньги. Славная пачка: несколько грез. Я перекинул ему деньги.
   – Молодец, Рагу, – сказал Улыба.
   Он посмотрел на деньги.
   – Пять соток, – сказал он.
   – Как насчет трупа девчонки? – спросил я. – Вам еще надо?
   – Не-а, можешь оставить себе, Рагу.
   – Что теперь? – спросил я, рассчитывая на некоторый износ своего тела от рук четверки черных мужчин. В конце концов, я прострелил их главарю ногу и угнал их машину. Некоторые люди на такое сильно обижаются.
   – Хорошего понемножку, Рагу. Ты же мне нравишься, – сказал Улыба. – Деньги у нас. Нам заплатили. Пуля кость не тронула. Прошла навылет чисто. Живи спокойно. Кто старое помянет.
   – Нормальный ты парень, Улыба, – сказал я. – Как твое барбекю?
   – Лучше некуда, – улыбнулся Улыба. – Заглядывай. Дам ребрышек. За счет заведения.
   И они отвалили.

Полночь. Темно

   Я стоял у памятника павшим в Испано-американской войне, опять один, помахав на прощание кабинетику, заурядной секретарше и «модели А», растаявшим в воздухе.
   Слава богу, у меня еще осталась чудесная контора с мраморным бассейном, самая красивая женщина на свете и золотая колесница в Вавилоне.
   Мой утешительный приз.
   – Сын! – донесся до меня крик из-за каких-то надгробий. – Сын! – Я узнал этот голос. Мама. Она спешила ко мне, запыхавшись.
   – Что ты здесь делаешь? – спросил я онемевшим голосом.
   – Ты же знаешь, в этот день я всегда навещаю твоего отца и моего мужа, которого ты убил. Ты это знаешь. Зачем тогда спрашиваешь?
   – Полночь, – ответил я. – Темно.
   – Я знаю, – сказала она. – Но знают ли это мертвые? Нет, не знают. Я просто задержалась немного дольше, чем обычно. А почему ты здесь? Ты больше никогда не ходишь к своему отцу.
   – Долгая история.
   – И ты по-прежнему частный детектив и гоняешься за людьми с плохими тенями? Когда ты вернешь мне деньги, которые должен? Выродок!
   Иногда маме нравилось называть меня выродком.
   Я к этому привык.
   – Но раз уж ты здесь, скажи что-нибудь человеку, которого ты убил. Попроси у него прощения, – сказала она, конвоируя меня к его могиле.
   Я остановился перед надгробием, жалея, что в четыре года бросил красный резиновый мяч на улицу, когда мы с ним играли воскресным днем в 1918 году, а он побежал за мячом, прямо под машину, и прилип к решетке радиатора. Гробовщику пришлось его отскребать.
   – Мне жаль, папа, – сказал я.
   – И правильно, – сказала мама. – Какой непослушный мальчишка. Твой папа, наверное, уже скелет.

На удачу

   Мы с мамой прошли через все кладбище туда, где стояла ее машина.
   По дороге ничего не говорили.
   И это хорошо.
   Так мне досталось немного времени подумать о Вавилоне. Я начал с того, на чем оставил сериал «Смит Смит против Теней-Роботов». Поговорив с добрым доктором Франциском, я страстно поцеловал свою секретаршу в губы.
   – А это зачем? – спросила она, не успев перевести дух.
   – На удачу, – ответил я.
   – А что стало со старой доброй кроличьей лапкой? – спросила она.
   Я окинул долгим похотливым взглядом ее влажный аппетитный рот.
   – Ты шутишь? – спросил я.
   – Нет, наверное, – ответила она. – Если это заменяет кроличьи лапы на удачу, я хочу еще.
   – Извини, малышка, – сказал я. – Но мне предстоит работа. Кое-кто изобрел кристаллы ртути.
   – О нет, – сказала она, и на лицо ее наползли мрачные предчувствия.
   Я заправил плечевые ножны для меча под тогу.
   – Берегись, сын! – сказала моя мама, когда я чуть было не вошел в свежевырытую могилу. Голос ее выдернул меня из Вавилона, словно изо рта рванули зуб без новокаина.
   Могилы я избегнул.
   – Будь осторожнее, – сказала мама. – Или мне придется навещать тут вас обоих. И тогда в пятницу у меня настанет подлинное столпотворение.
   – Ладно, мама, буду следить, куда ступаю.
   Иначе и не выйдет, если учесть, что теперь я – ровно там же, откуда начал, и единственная разница в том, что утром, когда я проснулся, у меня в холодильнике не было мертвого тела.

Чудище Хоклайнов

Этот роман – Монтанской банде [99 - В 1972–1973 гг., когда писался этот роман, «Монтанская банда» состояла из соседей Ричарда Бротигана по Пайн-Крику, штат Монтана: писателей Томаса Макгуэйна (р. 1939), Джима Хэррисона (1937–2016), Уильяма Хьортсберга (1941–2017), актеров Питера Фонды (1940–2019), Джеффа Бриджеса (р. 1949) и Уоррена Оутса (1928–1982), режиссера Сэма Пекинпа (1925–1984), продюсера Майкла Батлера (р. 1926) и художника Расселла Четэма (1939–2019) с женами и подругами.]

Книга 1
Хавайи

Урок верховой езды

   С ружьями они притаились на ананасовом поле и смотрели, как человек учит сына ездить на лошади. Лето 1902 года, Хавайи.
   Молчали долго. Припав к земле, просто наблюдали за мужчиной, мальчиком и лошадью. И то, что они видели, их не радовало.
   – Я не могу, – сказал Грир.
   – Та еще подлянка, – сказал Кэмерон.
   – Я не могу застрелить человека, когда он учит своего пацаненка ездить на лошади, – сказал Грир. – Я не из такого теста.
   На ананасовом поле Грир с Кэмероном чувствовали себя не в своей тарелке. На Хавайях они выглядели неуместно. Оба в ковбойской одежде – такой место лишь в Восточном Орегоне.
   У Грира с собой было любимое ружье – «краг» 30:40, а у Кэмерона – «винчестер» 25:35 [100 - Имеется в виду «Krag-Jørgensen» – система магазинных винтовок, разработанная норвежскими конструкторами Оле Германом Йоханнесом Крагом и Эриком Йоргенсеном в 1886 г., состоявшая на вооружении в различных странах до 1945 г. (скорее всего – американская магазинная винтовка модели 1892 г. под патрон.30–40). «Winchester Model 1894» – одна из самых известных и популярных охотничьих винтовок с рычажным взводом, разработана американским конструктором Джоном Браунингом в 1894 г., выпускалась до 2006 г. Патроны калибра.25–35 для нее были введены в 1895 г.]. Грир всегда норовил подначить Кэмерона насчет ружья. Обычно говорил:
   – Зачем тебе пухалка по кроликам, если можно достать настоящее ружье, как вот этот «краг»?
   Оба напряженно следили за уроком верховой езды.
   – Вон поскакали наши 1000 долларов на нос, – сказал Кэмерон. – Стал-быть, сплавали на чертовой лоханке к черту на рога ни за что ни про что. Я думал, блевать буду вечно, а теперь все заново начинай, а в карманах – одна мелочь.
   Грир кивнул.
   Путешествие из Сан-Франциско на Хавайи было самой кошмарной передрягой, в какой приходилось бывать Гриру с Кэмероном, – ужаснее, чем тот раз, когда они в Айдахо десять раз стреляли в помощника шерифа, а тот все не умирал, и Грир наконец сказал ему:
   – Умри, пожалуйста, потому что нам не хочется больше в тебя стрелять.
   И помощник шерифа ответил:
   – Ладно, умру, только больше в меня не стреляйте.
   – Мы больше не будем в тебя стрелять, – сказал Кэмерон.
   – Ладно, я умер. – И умер.
   Мужчина, мальчик и лошадь ходили по двору перед большим белым домом в тени кокосовых пальм. Будто перед сияющим островом в ананасовых полях. В доме кто-то играл на пианино. Музыка лениво плыла сквозь теплый день.
   Потом на парадное крыльцо вышла женщина. Она вела себя как жена и мать. На ней было длинное белое платье с высоким крахмальным воротником.
   – Обед готов! – крикнула она. – Идите его есть, ковбои!
   – Черт возьми! – сказал Кэмерон. – Уже ускакали как черт знает что. 1000 долларов. По всем статьям он должен быть мертв и наполовину уложен в парадной гостиной, а он вместо этого сам идет в дом обедать.
   – Двинули-ка с этих чертовых Хаваев, – сказал Грир.

Назад в Сан-Франциско

   Кэмерон был счетоводом. На пути в Сан-Франциско блевал девятнадцать раз. Он норовил сосчитать все, что б ни делал. Когда Грир только познакомился с Кэмероном много лет назад, его это слегка нервировало, но теперь он к такому привык. Пришлось, иначе бы он просто свихнулся.
   Люди порой интересовались, чем это Кэмерон занимается, и Грир обычно отвечал:
   – Что-то считает, – и люди спрашивали:
   – Что считает? – и Грир отвечал:
   – Какая разница? – и люди говорили:
   – А-а.
   Обычно дальше люди не заходили, потому что Грир с Кэмероном были очень самоуверенны – по-крупному, вразвальцу и ненароком, от чего люди обычно и нервничают.
   Вокруг Грира с Кэмероном витало такое представление, что они способны справиться с любой возникшей ситуацией при минимуме затраченных усилий и с максимальным воздействием.
   Их за крутых или подлых никогда не принимали. А принимали за ненарочную эссенцию, дистиллированную из этих двух свойств. Вели себя они так, словно сошлись накоротке с тем, чего никто больше не видел.
   Иными словами, все при них было. Мозги таким ебать не захочется, пусть Кэмерон вечно все и считает, и вот он насчитал девятнадцать блёвов на обратном пути в Сан-Франциско. Их образ жизни – убивать людей.
   А однажды в плавании Грир спросил:
   – Сейчас сколько?
   И Кэмерон ответил:
   – 12.
   – А подступало сколько?
   – 20.
   – И как выходит? – спросил Грир.
   – Примерно поровну.

Мисс Хоклайн

   А мисс Хоклайн все ждала их в таком огромном, очень холодном желтом доме… в Восточном Орегоне… пока они зарабатывали себе на дорогу в Китай-городе Сан-Франциско, убивая одного китайца, которому, по мнению кучки других китайцев, требовалось убийство.
   Настоящий крутой китаец, и Гриру с Кэмероном предложили семьдесят пять долларов за то, чтоб его убили.
   Мисс Хоклайн сидела голышом на полу комнаты, заставленной музыкальными инструментами и керосиновыми лампами, которые горели слабо. Она сидела рядом с клавесином. На клавишах его был необычный свет, и у этого света имелась тень.
   Снаружи выли койоты.
   Искаженные лампами тени музыкальных инструментов рисовали экзотические узоры на теле мисс Хоклайн, а в камине крупно горели поленья. Огонь казался несоразмерным, но такой размер требовался, потому что в доме было очень холодно.
   В дверь постучали.
   Мисс Хоклайн повернула голову.
   – Да? – сказала она.
   – Ужин будет подан через несколько мгновений, – донесся из-за двери старческий голос. Человек и не попробовал войти в комнату. Он стоял за дверью.
   – Спасибо, мистер Морган, – ответила мисс Хоклайн.
   Затем раздался грохот шагов, удалявшихся по холлу прочь и со временем исчезнувших за хлопком другой закрывшейся двери.
   Койоты подошли близко к дому. Судя по звуку, они стояли на парадном крыльце.
   – Мы вам дай семьсят пять долларей. Вы убивай, – сказал главный китаец.
   В маленькой темной кабинке с ними вместе сидели пять или шесть других китайцев. Внутри витал запах дурной китайской кухни.
   Услышав цену в семьдесят пять долларов, Грир с Кэмероном улыбнулись, как обычно улыбались вразвальцу, отчего все обычно случалось очень быстро.
   – Двести долларей, – сказал главный китаец, не меняясь в лице. Он хитрый китаец. Потому и был у них за главного.
   – Двести пятьдесят. Где он? – сказал Грир.
   – Рядом ходи, – ответил главный китаец.
   Грир с Кэмероном зашли рядом и убили его. Они так и не выяснили, насколько крут был китаец, потому что не дали ему ни единой возможности. Вот так они выполняли свою работу. На убийства кружавчики не вешали.
   Пока разбирались с китайцем, мисс Хоклайн все ждала их, голая, на полу комнаты, заставленной тенями музыкальных инструментов. Тени при помощи ламп играли на ее теле в этом огромном доме в Восточном Орегоне.
   В комнате было и кое-что еще. Наблюдало за ней, наслаждалось ее голым телом. Она не знала, что оно там. Кроме того, не знала, что она голая. А если б узнала, что она голая, это бы ее весьма потрясло. Она приличная юная дама, если не считать цветистых оборотов, которых набралась у своего папы.
   Мисс Хоклайн думала о Грире с Кэмероном, хотя никогда не встречалась с ними и даже не слыхала о них, однако вечно ждала их прихода, словно им вечно суждено прийти, ибо она в их готическом будущем была.
   Следующим же утром Грир с Кэмероном сели на поезд до Портленда, Орегон. Стоял прекрасный день. Они были счастливы, потому что им нравилось ездить на поезде в Портленд.
   – Сколько сейчас? – спросил Грир.
   – 8 проездом и 6 сходили, – ответил Кэмерон.

Волшебное Дитя

   Они блудили два дня, когда их нашла индейская девочка. Они всегда норовили поблудить неделю-другую в Портленде, после чего садились думать о работе.
   Индейская девочка их нашла в их любимом блуделе. Она никогда их раньше не видела, да и не слыхала о них тоже, но едва увидела, сразу поняла, что это люди, которых хочет мисс Хоклайн.
   Она провела в Портленде три месяца, разыскивая правильных людей. Звали ее Волшебное Дитя. Она думала, что ей пятнадцать лет. В блудель зашла случайно. На самом деле она искала блудель в соседнем квартале.
   – Тебе чего? – спросил Грир. На коленях у него сидела хорошенькая блондинка лет четырнадцати. Она была совсем без одежды.
   – Это индейка? – спросила она. – Как она сюда попала?
   – Заткнись, – сказал Грир.
   Кэмерон приступал к ебле маленькой брюнетки. Он прекратил то, чем занимался, и оглянулся через плечо на Волшебное Дитя.
   Он не знал, ебать ли ему девочку дальше или разобраться, что там с индеанкой.
   Волшебное Дитя стояла и ничего не говорила.
   Маленькая поблудница сказала:
   – Засовывай.
   – Минуточку, – сказал Кэмерон. Он начал распутывать свои любовные узы. Он уже все решил.
   Индеанка сунула руку в карман и вытащила фотографию. То был снимок очень красивой молодой женщины. На снимке она была совсем без одежды. Сидела на полу в комнате, заставленной музыкальными инструментами.
   Волшебное Дитя показала фотографию Гриру.
   – Что это? – спросил Грир.
   Волшебное Дитя подошла и показала фотографию Кэмерону.
   – Интересно, – сказал Кэмерон.
   Две маленькие поблудницы не соображали, что происходит. Ничего подобного они раньше не видели, а повидали они многое. Брюнетка вдруг прикрыла себе вагину, потому что засмущалась.
   Блондинка лишь немо таращилась обалделыми голубыми глазами. Всякий раз, когда мужчина велел ей заткнуться, она затыкалась. Перед тем, как заняться блудом, она росла на ферме.
   Затем Волшебное Дитя сунула руку в карман индейского платья и вытащила пять тысяч долларов стодолларовыми купюрами. Деньги она вытащила так, словно вытаскивала их всю жизнь.
   Гриру она отдала двадцать пять бумажек, потом подошла и отдала двадцать пять Кэмерону. Раздав деньги, встала посреди комнаты и принялась молча на них обоих смотреть. Она так и не сказала ни слова.
   Грир сидел по-прежнему с поблондицей на коленях. Он посмотрел на индеанку и очень медленно кивнул: ладно. Половина улыбки гуляла по лицу Кэмерона, лежавшего рядом с брюнеткой, которая прикрывала вагину рукой.

Индеанка

   Грир с Кэмероном покинули Портленд на следующее утро поездом вдоль реки Коламбиа, направлением на Центральный округ Восточного Орегона.
   Места были им в удовольствие, потому что Гриру с Кэмероном нравилось путешествовать поездами.
   Индейская девочка путешествовала с ними. Они долго разглядывали ее, потому что девочка была очень хорошенькая.
   Высокая и стройная, с длинными прямыми черными волосами. Черты ее были нежно соблазнительны. Грира с Кэмероном обоих очень интересовал ее рот.
   Она изысканно сидела и смотрела на реку Коламбиа, а поезд меж тем путешествовал вдоль реки к Восточному Орегону. Она видела то, что ее интересовало.
   Грир с Кэмероном заговорили с Волшебным Дитя часа через три или четыре после выезда из Портленда. Им было любопытно, к чему все это.
   Девочка сказала не больше сотни слов с тех пор, как зашла в блудель и принялась менять жизнь Гриру с Кэмероном. Ни одно из этих слов не объясняло, что´ они должны сделать – разве что поехать в Центральный округ и встретиться с мисс Хоклайн, которая им скажет, за какое такое деяние она заплатила им пять тысяч долларов.
   – Зачем мы едем в Центральный округ? – спросил Грир.
   – Вы убиваете людей, так? – ответила Волшебное Дитя. Голос у нее был мягок и точен. Ее голос их удивил. Они совсем не ожидали, что звучать он будет так.
   – Иногда, – сказал Грир.
   – У них там с овцами много хлопот, – сказал Кэмерон. – Я слыхал, даже убийства есть. 4 человек убили на прошлой неделе, а за месяц – 9. Я знаю 3 портлендских стрелков, которые на прошлой неделе туда поехали. И люди хорошие.
   – Очень хорошие, – сказал Грир. – Наверное, трое лучших из всех, кого я знаю, за исключением, может, еще двоих. Много чего нужно, чтобы ухайдакать этих парней. Они туда поехали работать на скотоводов. За кого твоя хозяйка, или ей какую-то личную работу нужно выполнить?
   – Мисс Хоклайн скажет, какую работу ей нужно выполнить, – ответила Волшебное Дитя.
   – Из тебя и намека не выжмешь, а? – улыбнулся Грир.
   Волшебное Дитя посмотрела в окно на реку Коламбиа. По реке плыла лодочка. В лодочке сидели два человека. Трудно сказать, что они там делают. Один человек держал зонтик, хотя дождь не шел, да и солнце не сияло.
   Грир с Кэмероном бросили выяснять, что им предстоит сделать, но им было любопытно насчет Волшебного Дитя. Их удивил ее голос, потому что звучала она не как индеанка. Она говорила, как женщина с Восточного побережья, которая много чему научилась по книгам.
   Кроме того, они тщательнее к ней присмотрелись и увидели, что она вообще не индеанка.
   На это они ничего не сказали. Деньги – у них, вот и все, что принималось в расчет. Они прикинули, что, если ей хочется быть индеанкой, это ее дело.

Гомпвилл

   Поезд шел только до Гомпвилла, главного города Утреннего округа в пятидесяти милях дилижансом от Билли. На холодной ясной заре полдюжины сонных собак стояли и гавкали на паровоз.
   – Гомпвилл, – сказал Кэмерон.
   В Гомпвилле располагалась штаб-квартира Ассоциации овцестрелов Утреннего округа, у которой имелись президент, вице-президент, секретарь, пристав и устав, где говорилось, что по овцам стрелять можно.
   Хозяевам овец это, в общем, не очень нравилось, а потому обе стороны привозили из Портленда стрелков, и отношение к убийству в тех местах стало очень ненарочным.
   – Еле успеваем, – сказал Грир Волшебному Дитя по дороге к станции дилижансов. Карета на Билли отправлялась всего через несколько секунд.
   Кэмерон нес на плече длинный узкий кофр. В кофре хранились помповое ружье 12-го калибра с отпиленным стволом, «винчестер» 25:35, «краг» 30:40, два револьвера калибра.38 и того же калибра автоматический пистолет, который Кэмерон купил на Хавайях у солдата, только что вернувшегося с Филиппин, где он 2 года сражался с повстанцами [101 - Имеется в виду Филиппино-американская война – война Первой филиппинской республики за независимость от США. Война длилась с 1899 по 1902 г., когда филиппинское правительство официально признало американское правление. Перестрелки между правительственными отрядами и вооруженными группами филиппинских партизан продолжались до 1913 г.].
   – Что это за пистолет? – спросил у солдата Кэмерон. Они сидели где-то в Гонолулу в баре и выпивали.
   – Это пистолет, чтобы кончать филиппинских уебков, – ответил солдат. – Кончает эту сволочь так намертво, что каждому нужно по две могилы.
   После бутылки виски и обильного трепа о женщинах Кэмерон купил этот пистолет у солдата, который очень радовался, что едет домой в Америку и больше не придется им пользоваться.

Как принято в Центральном округе

   Центральный округ был довольно обширный округ с горами к северу и горами к югу, а посередине – огромное одиночество. В горах полно было деревьев и ручьев.
   Одиночество называлось Мертвые холмы.
   В ширину они были тридцать миль. Там имелись тысячи холмов: желтые и бесплодные летом, в лощинах много можжевельника, там и сям несколько сосен, которые делали вид, будто отбились от гор, как овцы от стада, забрели в Мертвые холмы, потерялись и так и не смогли отыскать дороги домой.
   …бедные деревья…
   Население Центрального округа составляло примерно одиннадцать сотен человек: плюс-минус смерть тут и роды там да несколько чужаков, решивших начать новую жизнь, или старожилов, решивших уехать и никогда больше не возвращаться или вернуться побыстрее, потому что соскучатся.
   Как и в короткой истории человека, в округе было два городка.
   Один ближе к северному горному хребту. Этот городок назывался Брукс. Другой – ближе к южному горному хребту. Он назывался Билли.
   Городки именовались в честь Билли и Брукса Пэтерсонов – двух братьев, первопрошедших эти места сорока годами раньше и поубивавших друг друга в перестрелке одним сентябрьским днем из-за права собственности на пять кур.
   Фатальный куриный спор случился в 1881 году, но и в 1902-м в округе по этому поводу еще кипели страсти: кому те куры принадлежали и кто виноват в перестрелке, поубивавшей обоих братьев и оставившей двух вдов и девять безотцовщин.
   Брукс был главным городом графства, но жители Билли всегда говорили:
   – Нахуй Брукс.

На ранних утренних ветрах

   Сразу за Гомпвиллом с моста через реку свисал человек. На его лице было написано недоумение, будто он до сих пор не мог поверить, что умер. Он просто отказывался верить, что умер. Так и не поверит, что умер, пока его не похоронят. Тело его мягко покачивалось на ранних утренних ветрах.
   С Гриром, Кэмероном и Волшебным Дитя в дилижансе ехал торговец колючей проволокой. Он походил на пятидесятилетнего ребенка с длинными тощими пальцами и хладно-белыми ногтями. Ехал он в Билли, а потом в Брукс продавать барабаны колючей проволоки.
   Дела шли хорошо.
   – Тут теперь такого много, – сказал он, показывая на тело. – Всё эти стрелки из Портленда. Их работа.
   Говорил в дилижансе только он. Остальным вслух сказать было нечего. Грир с Кэмероном сказали то, что им было, только в уме.
   Волшебное Дитя сидела так спокойно, будто ее взяли и вырастили в тех краях, где тела болтаются повсюду, как цветочки.
   Дилижанс проехал по мосту, не останавливаясь. Прогрохотал по нему, точно мелкая гроза. Ветер повернул тело, и оно теперь провожало дилижанс взглядом по дороге вдоль реки, пока тот не скрылся в излучине пыльных зеленых деревьев.

«Кофе» со вдовой

   Пару часов спустя дилижанс остановился у дома Вдовы Джейн. Кучер любил выпить чашечку «кофе» со вдовой на пути в Билли.
   То, что он имел в виду под чашечкой кофе, вовсе не было чашечкой кофе. У него со вдовой был роман, и он останавливал дилижанс у ее дома и просто загонял пассажиров внутрь. Вдова всем давала по чашечке кофе, а на кухонном столе у вдовы всегда стояло большое блюдо с домашними пончиками.
   Вдова Джейн была очень худая, но жизнерадостная женщина чуть за пятьдесят.
   Затем кучер с ритуальной чашечкой кофе в руке и вдова уходили наверх. Все пассажиры сидели внизу в кухне, пили кофе и ели пончики, а кучер пил свой «кофе» со вдовой наверху, в ее спальне.
   Скрип кроватных пружин сотрясал дом, как механический ливень.

Кора

   Свой кофр, набитый ружьями, Кэмерон внес в дом. Ему не хотелось оставлять ружья без присмотра в дилижансе. Грир с Кэмероном никогда не носили оружия при своих личностях, если не намеревались никого убивать. Только тогда они брали оружие. А остальное время ружья проводили в кофре.
   Колючий барабанщик сидел в кухне с чашечкой кофе в руке и то и дело поглядывал на кофр у ног Кэмерона, но так ничего и не сказал.
   Хотя насчет Волшебного Дитя барабанщику было так любопытно, что он спросил, как ее зовут.
   – Волшебное Дитя, – ответила Волшебное Дитя.
   – Красивое имечко, – сказал барабанщик. – И если ты не против, могу сказать, что ты довольно красивая девочка.
   – Спасибо.
   Затем из вежливости он спросил, как зовут Грира.
   – Грир, – ответил Грир.
   – Это интересное имя, – сказал барабанщик.
   Затем он спросил, как зовут Кэмерона
   – Кэмерон, – ответил Кэмерон.
   – Тут у всех интересные имена, – сказал барабанщик. – Вот меня зовут Марвин Кора Джоунз. Немного вы встретите мужчин со средним именем Кора. Я, по крайней мере, не встречал, а уж свет я повидал, включая Англию.
   – Для мужчины среднее имя Кора – совсем другое дело, – сказал Кэмерон.
   Волшебное Дитя встала, сходила к печке и принесла Гриру с Кэмероном еще кофе. И колючему барабанщику налила. Она улыбалась. На столе стояло большое блюдо с пончиками, и все их ели. Вдова Джейн умела готовить.
   Дом, как зеркало, не переставал отражать толчки кровати наверху.
   Грир с Кэмероном выпили еще и по стакану молока из красивого фаянсового кувшина. Время от времени они любили выпить по стакану молока. А кроме того, им нравилась улыбка на лице Волшебного Дитя. Сейчас она улыбнулась впервые.
   – Меня назвали Корой в честь моей прабабки. Мне-то что. На вечеринке она познакомилась с Джорджем Вашингтоном. Рассказывала, что он был очень приятный человек, но ростом немножко ниже, чем она рассчитывала, – сказал колючий барабанщик. – Со мной знакомится много интересных людей, когда они узнают, что мое среднее имя Кора. У людей от этого просыпается любопытство. Да и забавно. Мне-то что, если люди смеются, потому что для мужчины забавно носить среднее имя Кора.

Против праха

   Кучер и вдова спустились по лестнице, мило и нежно обхватив друг друга руками.
   – С вашей стороны действительно очень мило, что вы мне это показали, – сказал кучер.
   Лицо вдовы лучилось, как звездочка.
   Кучер вел себя лукаво-серьезно, но было сразу видно, что он придуривается.
   – Хорошо остановиться и выпить чашечку кофе, – сказал кучер всем, кто сидел за столом. – От этого и путешествовать легче, да и пончики получше будут, чем когда тебя мул в башку лягает.
   С этим не поспоришь.

Мысли на 12 июля 1902 года

   Примерно в полдень дилижанс громыхал по горам. Было жарко и скучно. Колючий барабанщик Кора задремал. Выглядел он, как спящая ограда.
   Грир не сводил глаз с элегантных курганов Волшебного Дитя там, где ее груди подпирали собой длинное простое платье. Кэмерон размышлял о человеке, свисавшем с моста. Вспоминал, как напился с ним в Биллингзе, Монтана, как-то раз на рубеже веков.
   Кэмерон не был в этом до конца уверен, но человек ужасно походил на того парня, с которым они напились в Биллингзе. Если это не тот человек, то его брат-близнец.
   Волшебное Дитя наблюдала, как Грир таращится на ее груди. Она воображала, как Грир касается их своими ненароком сильными на вид руками. Внутри она волновалась и радовалась, зная, что поебется с Гриром еще до захода солнца.
   И все время, что Кэмерон думал о мертвом теле на мосту: а может, это в Денвере мы с ним напились, – Волшебное Дитя думала о том, что с ним она поебется тоже.

Бинокль

   Дилижанс неожиданно остановился на перевале, с которого вниз отгибалась луговина. Стервятники на лугу кружили, садились и снова взлетали в ветхозаветных количествах. Как ангелы плоти, созванные на службу в огромный распростертый храм множества некогда живых беленьких зверюшек.
   – Овцы! – крикнул кучер. – Тыщи овец!
   Он разглядывал луговину в бинокль. Кучер когда-то был офицером, младшим лейтенантом кавалерии в Индейские войны [102 - Войны с индейцами велись белыми переселенцами из Европы на протяжении 300 лет в XVII–XIX вв.], поэтому в дилижансе всегда возил с собой бинокль.
   Из кавалерии он ушел, потому что не любил убивать индейцев.
   – Ассоциация овцестрелов Утреннего округа тут уже поработала, – сказал он.
   Все в дилижансе выглянули в окна, а затем и повылазили наружу, когда кучер спустился с козел. Они потягивались, стараясь размотать кольца путешествия, а сами смотрели, как внизу на луговине стервятники едят овец.
   К счастью, ветер дул противоположным макаром и запаха смерти не приносил. Они могли любоваться смертью, но близко с нею не сходиться.
   – Эти овцестрелы знают толк в стрельбе по овцам, – заметил кучер.
   – Для такого только ружье требуется, – сказал Кэмерон.

Билли

   Полумрачный ручей они переехали к ужину. Никто с этого моста не висит, – подумал Кэмерон, когда дилижанс въехал в Билли.
   На лице Волшебного Дитя возникло удовольствие. Она радовалась, что вернулась домой. Ее не было много месяцев – она делала то, что ей поручила мисс Хоклайн, и вот Грир с Кэмероном сидят с нею рядом. Ей очень хотелось увидеть мисс Хоклайн. Им будет о чем поговорить. Она расскажет мисс Хоклайн о Портленде.
   Дыхание Волшебного Дитя заметно участилось от чувственного предвкушения тел Грира с Кэмероном. Они, разумеется, еще не знали, что скоро Волшебное Дитя будет с ними ебаться.
   Они подметили, что ее дыхание участилось, только не знали, что это значит. Они думали – она рада вернуться домой или что-то вроде.
   В Билли было шумно – это из-за ужина. Ветер отягощали запахи мяса и картошки. Все двери и окна в Билли были нараспашку. День стоял очень жаркий, и слышно было, как люди едят и разговаривают.
   В Билли было шестьдесят или семьдесят домов, зданий и лачуг, выстроенных по обе стороны речки, протекавшей по каньону, где склоны заросли можжевельником, от которого все вокруг свежо и сладко пахло.
   В Билли было три бара, кафе, большая коммерческая лавка, кузня и церковь. Гостиницы, банка или врача не имелось.
   Наличествовал городской пристав, однако не было тюрьмы. Она ему не требовалась. Пристава звали Джек Уильямз, и он бывал злобным подонком. Он считал, что сажать кого-то в тюрьму – пустая трата времени. Если вы как-то бедокурили в Билли, он давал вам в рыло и швырял в речку. А остальное время заправлял очень дружелюбным салуном – «Домом Джека Уильямза», – и каждое утро выставлял стаканчик городскому пьянчуге.
   За церковью располагался погост, и священник, некий Фредрик Штиль, постоянно пытался собрать пожертвования, чтобы хватило на ограду вокруг погоста, поскольку туда забредали олени и объедали с могилок цветы и прочее.
   По какой-то непонятной причине священник приходил в бешенство всякий раз, когда видел на погосте оленя, и разражался целым шквалом проклятий, однако никто больше установку ограды вокруг погоста всерьез не принимал.
   Народу на это просто было насрать.
   – Ну пара-другая оленей забредет. И что с того? Священник у нас все равно с придурью. – Такова была общая реакция на возведение ограды вокруг погоста в Билли.

Губернатор Орегона

   Грир с Кэмероном и Волшебное Дитя отправились в кузню раздобыть себе каких-нибудь лошадей, чтобы наутро ехать к мисс Хоклайн. Им хотелось удостовериться, что на рассвете лошади будут готовы.
   У кузнеца имелась коллекция странных животин, которых он сдавал иногда напрокат, если знал вас лично или вы ему нравились. Ужин свой в тот вечер он запивал целым ведром пива, а потому был очень дружелюбен.
   – Волшебное Дитя, – сказал он. – Что-то давненько тебя не видно. Ездила куда? Слыхал, под Гомпвиллом людей убивают. Пиллз я, – протянул он пивенно-дружелюбную руку Гриру с Кэмероном. – Я тут лошадками заведываю.
   – Нам утром понадобятся, – сказала Волшебное Дитя. – Мы едем к мисс Хоклайн.
   – Лошадками я вас, наверное, снабжу. Может, какая дотуда и довезет, если повезет.
   Пиллз любил пошучивать насчет своих лошадок. В этих краях он был знаменит тем, что зверей хуже, чем у него, в загоне и собрать невозможно.
   У одной, например, седловина была такая глубокая, что зверюга напоминала октябрьскую луну в первой четверти. Эту лошадь он звал Каир.
   – Египетская, – объяснял он, бывало, людям.
   А у другой лошади, к примеру, совсем не было ушей. Их откусил один пьяный ковбой, поспорив на пятьдесят центов:
   – Спорим на пятьдесят центов, я такой пьяный, что откушу уши у лошади!
   – Черт побери, я думаю, не настолько ты пьяный!
   А еще одна лошадь, кстати сказать, по-настоящему пила виски. В ведро ей выливали кварту, и она все выпивала, а потом валилась на бок, и все вокруг принимались ржать.
   Но жемчужиной его коллекции была одна лошадь с деревянной ногой. Так и родилась без правой задней, поэтому кто-то выстрогал ей деревянную, да только, строга´я, малость попутал, вообще бедняга был не в себе, и деревянная нога вышла скорее похожей на утиную, а не на лошажью. Очень странно было смотреть, как эта лошадь расхаживает с деревянной утиной ногой.
   Из самого Ла-Гранда однажды и политик приехал – на этих лошадок посмотреть. Ходили сплетни, что сам губернатор Орегона про них слыхал.

Джек Уильямз

   Когда они двигались в кафе Мамаши Смит поужинать, из своего салуна вышел Джек Уильямз, городской пристав. Он направлялся куда-то в другое место, но увидев Волшебное Дитя, которая ему очень нравилась, и двух незнакомцев с нею, подошел к индеанке и ее друзьям поздороваться и выяснить, что происходит.
   – Волшебное Дитя! Ну черт возьми! – сказал он, обхватил ее своими ручищами и крепко обнял.
   Он с первого взгляда понял, что эти двое трудом на жизнь не зарабатывают, а личности у них такие, что и вообще не запомнишь. Оба выглядели примерно одинаково, только физиономии разные и сложения отличного. В памяти задерживалось только то, как они себя держали.
   Один был повыше, но стоило от них отвернуться, и ни за что не скажешь, который.
   Джеку Уильямзу такие уже попадались. Инстинктивно, даже не морочась мыслительным процессом, он понял: эти люди сулят неприятности. У одного на плече ехал длинный кофр. Человек нес его легко, будто кофр продолжал плечо.
   Джек Уильямз человек был немаленький: за шесть футов ростом, а весу поболе двухсот фунтов. О его крутизне в этих краях Восточного Орегона легенды слагали. Люди, задумавшие недоброе, как правило, держались от Билли подальше.
   В наплечной кобуре Джек Уильямз носил большой блестящий.38-й. На поясе ему таскать оружие не нравилось. Обычно он шутил, что не любит, если рядом с яйцами болтается столько железа.
   Ему исполнился сорок один год, и он был в самом расцвете.
   – Волшебное Дитя! Ну черт возьми! – сказал он, обхватил ее своими ручищами и крепко обнял.
   – Джек! – ответила она. – Вот громила!
   – Я по тебе скучал, Волшебное Дитя, – сказал он. Они с Волшебным Дитя несколько раз еблись, и он неимоверно уважал ее быстрое худенькое тело.
   Она ему очень нравилась, только иногда его вводило в робость и поражало, насколько она похожа на мисс Хоклайн. Они выглядели так одинаково, что сошли бы за близняшек. Все в городке это замечали, но поделать ничего не могли, а потому махнули рукой.
   – Это мои друзья, – сказала Волшебное Дитя, представляя всех друг другу. – Познакомься. Это Грир, а это Кэмерон. Познакомьтесь с Джеком Уильямзом. Он городской пристав.
   Грир с Кэмероном тихонько улыбались от силы встречи Волшебного Дитя и Джека Уильямза.
   – Здрасьте, – сказал Джек Уильямз, пожимая им руки. – Чего, парни, замышляете?
   – Да ладно тебе, – сказала Волшебное Дитя. – Они мои друзья.
   – Извините, – хохотнул Джек Уильямз. – Извините, парни. Я тут салун держу. Как выпить захотите, по стаканчику вас там всегда будет ждать, причем за мой счет.
   Человек он был справедливый, и народ его за это уважал.
   Гриру с Кэмероном он сразу понравился.
   Им вообще нравились люди с сильным характером. А убивать таких, как Джек Уильямз, не нравилось. Иногда впоследствии им от этого становилось гадко, и Грир обычно говорил:
   – Мне он понравился, – и Кэмерон обычно отвечал:
   – Да-а, хороший мужик был, – и больше его никак не поминали.
   Тут где-то в горах над Билли раздались выстрелы. Джек Уильямз не обратил на них внимания.
   – 5, 6, – сказал Кэмерон.
   – Что это? – спросил Джек Уильямз.
   – Он считал выстрелы, – ответил Грир.
   – А, эти. Ну да, – сказал Джек Уильямз. – Они там, наверно, друг дружку стреляют или своих зверюг. Если честно, мне поебать. Извини, Волшебное Дитя, мне очень жаль. Мне язык правили на сиденье в нужнике. Я это себе на старость оставляю. Не палочки строгать буду, а материться брошу.
   – А чего палят-то? – спросил Грир, кивая на сумеречные горы, что высились над Билли.
   – Ой, да ладно вам, – ответил Джек Уильямз. – Вы же, парни, вроде умные.
   Грир с Кэмероном опять тихонько улыбнулись.
   – Мне все равно, что эти скотоводы с овцеводами там делают. Могут хоть всех поубивать и самих себя в придачу, раз такие придурки, только чтоб на улицах Билли мне тихо было… В Бруксе есть шериф округа. Там его трудности. Не думаю, что он жопу от стула вообще отрывает, если только ему самому чьей-нибудь жопки не хочется. Ох господи, я опять за свое. Волшебное Дитя, и когда только мой язык чему-нибудь научится?
   Волшебное Дитя улыбнулась Джеку Уильямзу снизу вверх:
   – Я рада, что вернулась. – И она нежно коснулась его руки.
   Это пришлось по душе городскому приставу, имя которому было Джек Уильямз и которого знали повсюду как человека крутого, но справедливого.
   – Ну, я, наверное, пойду, – сказал он. – Хорошо, что ты вернулась, Волшебное Дитя. – После чего оборотился к Гриру с Кэмероном и сказал: – Надеюсь, портлендские парни, вы хорошо проведете здесь время, только запомните… – Он показал на горы. – Там, а не тут.

Кафе Мамаши Смит

   На ужин в кафе Мамаши Смит они поели жареной картошки с бифштексами и галет, вымоченных в подливе, а остальные едоки никак не могли взять в толк, зачем они в городке, и на десерт съели по куску пирога с черникой, а едоки, по большинству – ковбои, никак не могли взять в толк, что они держат в длинном кофре у стола, и Волшебное Дитя пирог запила стаканом молока, а ковбои от Грира с Кэмероном немного занервничали, хоть и не могли взять в толк, с чего именно, но все как один подумали про Волшебное Дитя: до чего хорошенькая и вот бы с нею поебаться, – да в толк никак не могли взять, где она пропадала последние месяцы. В городе ее не видали. Должно быть, ездила куда-то, только они не знали куда. От Грира с Кэмероном им было по-прежнему нервно, но в толк никак не могли они взять, с чего именно. Хотя одну штуку себе уяснили: Грир с Кэмероном никак не похожи на людей, что приезжают в Билли поселиться надолго.
   Грир подумал было взять себе еще кусок пирога, но не стал. Приятная была мысль. Пирог ему очень понравился, а мысль была так же хороша, как еще один кусок пирога. Такой вкусный был пирог.
   Когда они допивали кофе, в горах отозвалось еще с полдюжины выстрелов. Все – методичные, прицельные и уместные. Стреляло одно и то же ружье, и по звуку – вроде 30:30. Кто б ни стрелял из этого ружья, он хорошенько задумывался каждый раз, нажимая курок.

И Мамаша Смит лично

   Мамаша Смит, сварливая старуха, оторвалась от бифштекса, который жарила для одного ковбоя. Женщина она была большая, с очень красным лицом, и башмаки ей были чересчур малы. Большой она себя считала во всех остальных местах, только ног ей еще не хватало, вот она и совала их в чересчур маленькие башмаки. Отчего почти все время, что проводила на ногах, она серьезно мучилась, а от этого крайне портится характер.
   Одежда у нее вся пропотела насквозь и липла к телу, когда она двигалась вокруг большой дровяной печи, на которой готовила в тот и без того жаркий вечер.
   Кэмерон считал в уме выстрелы.
   1…
   2…
   3…
   4…
   5…
   6…
   Кэмерон хотел сосчитать и седьмой, но потом была только тишина. Стрельба прекратилась.
   Мамаша Смит сердито возилась с бифштексом на печке. Судя по виду – последним, который ей в тот вечер предстояло готовить, и она была очень этому рада. На сегодня и без того хватило.
   – Спорить готов, они там кого-то убивают, – сказал ковбой, которому готовили бифштекс. – Я все жду, когда убийства досюда докатятся. Дело времени. Вот и все. Мне-то без разницы, кто кого убивает, если только не меня.
   – Тут не убьешься, – сказал старый горняк. – Об этом Джек Уильямз позаботится.
   Мамаша Смит сняла бифштекс, положила его на большую белую тарелку и принесла ковбою, которому не хотелось убиваться.
   – Каково? – спросила она.
   – Огоньку под него пожалела, – ответил ковбой.
   – В следующий раз, как приедешь, я тебе сделаю большую тарелку пепла, – сказала она. – И сверху посыплю коровьей щетиной, черт бы тебя драл.

Последняя любовь Пиллза

   Ночевали они в амбаре у Пиллза. Пиллз принес им целую охапку одеял.
   – Я вас, наверное, завтра с утреца и не увижу, – сказал он. – Вы ж пораньше отправитесь, да?
   – Да, – ответила Волшебное Дитя.
   – Если передумаете, или позавтракать захотите, или кофе, или еще чего-нибудь, просто растолкайте меня или заходите прямо в дом и сами себе варганьте. Все в буфете, – сказал Пиллз.
   Ему нравилась Волшебное Дитя.
   – Спасибо, Пиллз. Ты добрый человек. Если передумаем, придем и ограбим твой буфет, – сказала она.
   – Хорошо, – сказал Пиллз. – Вы там, наверное, сами разберетесь, как спать. – Такое у него было чувство юмора после нескольких ведер пива.
   У Волшебного Дитя в городке сложилась репутация, что она щедра в своих милостях. Однажды она даже Пиллза трахнула, отчего он сделался очень счастлив, ибо ему исполнился шестьдесят один год и казалось, что никогда ему больше не доведется. Его последней возлюбленной в 1894 году была одна вдовушка. Она переехала в Корваллис – так и закончилась его любовная жизнь.
   А потом однажды вечером как гром среди ясного неба Волшебное Дитя ему сказала:
   – Ты когда последний раз с женщиной ебся?
   После чего повисла долгая пауза – Пиллз таращился на Волшебное Дитя. Он знал, что пьян не настолько.
   – Много лет как.
   – Думаешь, поднять его получится?
   – Хотелось бы попробовать.
   Волшебное Дитя обвила руками шестидесятигодовалого, лысоголового, толстопузого, полупьяного хранителя странных лошадок и поцеловала его в рот.
   – Наверно, получится.

В амбаре

   Грир нес фонарь, Кэмерон нес одеяла, а Волшебное Дитя тащилась в амбар за ними следом. Ее очень возбуждали жесткие поджарые изгибы их задов.
   – Где тут лучше всего спать? – спросил Кэмерон.
   – На сеновале, – ответила Волшебное Дитя. – Там стоит старая кровать. Пиллз ее держит для путешественников. Эта кровать – единственная гостиница в городе.
   Голос ее пересох и вдруг стал нервным. Ее руки сами так и тянулись к ним.
   Грир это заметил. Посмотрел на нее. Взгляд ее метнулся возбужденными нефритами в его глаза, потом выметнулся из них, и Грир тихонько улыбнулся. А она не улыбнулась вообще.
   Они осторожно взобрались по лестнице на сеновал. Там сладко пахло сеном, и возле сена стояла старая латунная кровать. После двух дней путешествия кровать выглядела очень удобной. Она сияла, как горшок с золотом на дальнем конце радуги.
   – Ебите меня, – сказала Волшебное Дитя.
   – Что? – спросил Кэмерон. Он думал о другом. Он думал о 6 ружейных выстрелах в горах, пока ужинали.
   – Я хочу вас обоих, – сказала Волшебное Дитя, и страсть прорвала ее голос, как веточка Афродиты.
   Затем она сняла одежду. Грир с Кэмероном стояли и смотрели. Тело у нее было гибкое и долгое, с высокими твердыми грудями, у которых имелись маленькие соски. Еще у нее была хорошая задница.
   Грир задул фонарь, и она поеблась с Гриром первым.
   Кэмерон сидел на темном тюке сена, пока Волшебное Дитя с Гриром еблись. Латунная кровать звучала, как живая, эхом отзываясь на толчки их страсти.
   Через несколько времени кровать перестала шевелиться, и все умолкло, за исключением голоса Волшебного Дитя, который говорил Гриру: спасибо, спасибо, – снова и опять снова.
   Кэмерон сосчитал, сколько раз она сказала «спасибо». Она сказала «спасибо» одиннадцать раз. Он ждал, что она скажет «спасибо» и в двенадцатый, но больше говорить она не стала.
   После чего настал черед Кэмерона. Грир даже не встал с кровати. Просто лежал рядом, пока они еблись. Гриру было слишком хорошо, двигаться вот только не хватало.
   Еще через сколько-то времени кровать затихла. Пару мгновений висело молчание, а потом Волшебное Дитя сказала:
   – Кэмерон.
   Она сказала это один раз. И больше ничего не сказала. Кэмерон ждал, что она произнесет его имя еще или скажет что-нибудь другое, но она не произнесла его имя еще и ничего другого не сказала.
   Она просто лежала и гладила его задницу, как котенка.

Барабан

   Захлопали наружные двери, и загавкали собаки, и загрохотали к завтраку кастрюли со сковородками, и закукарекали петухи, и закашляли люди, заворчали, зашевелились: готовились начать день, будто забили в барабан Билли.
   Серебряный зорный барабан, который приведет к различным событиям, что составят 13 июля 1902 года.
   Городской пьянчуга валялся харей вниз посреди Главной улицы городка. Он отрубился и пребывал в мире с летним прахом. Глаза его были закрыты. На боку его лица лежала улыбка. Большая желтая собака обнюхивала ему сапоги, а большая черная собака обнюхивала желтую. То были счастливые собаки. Оба хвоста их виляли.
   Хлопнула наружная дверь, и какой-то человек заорал так громко, что собаки прекратили нюхать и вилять:
   – Да где же, к дьяволу, моя чертова шляпа?
   – У тебя на голове, балбес! – раздался женский ответ.
   Собаки поразмыслили над этим, загавкали на городского пьянчугу и разбудили его.

Добро пожаловать в Мертвые холмы

   Наутро они проснулись с зарей и на трех печальных лошадках выехали в Мертвые холмы. Имя у холмов было подходящее. Они выглядели так, точно их сработал гробовщик из похоронных ошметков. К дому мисс Хоклайн ехать было три часа. Дорога, очень тусклая, вилась по холмам каракулями того, кто при смерти.
   Там не было ни домов, ни амбаров, ни заборов, ни признаков того, что человеческая жизнь вообще сюда забредала, если не считать дороги, которая была едва разборчива. Утешал только сладкий утренний запах можжевеловых кустов.
   Кэмерон приторочил кофр, полный ружей, к спине своей лошадки. Примечательным находил он, что животное вообще способно двигаться. Еще нужно напрячься и вспомнить, когда он видел лошадь в такой плохой форме.
   – А тут голо, – сказал Грир.
   По дороге Кэмерон считал холмы. Дошел до пятидесяти семи. Потом сдался. Слишком скучно.
   – 57, – сказал он.
   А после этого уже ничего не говорил. Вообще-то «57» – единственное, что он сказал с тех пор, как выехали из Билли несколькими часами раньше.
   Волшебное Дитя подождала, когда Кэмерон объяснит, почему сказал «57», но он не объяснил. Больше он вообще ничего не сказал.
   – И мисс Хоклайн тут живет, – сказал Грир.
   – Да, – ответила Волшебное Дитя. – Ей тут нравится.

Что-то человеческое

   Наконец они наткнулись на что-то человеческое. То была могила. Могила прямо у дороги. Просто груда тусклых камней, обляпанная говном стервятников. В одном конце груды торчал деревянный крест. Могила лежала так близко к дороге, что ехать пришлось чуть ли не по ней.
   – Что ж, наконец-то мы не одни, – сказал Грир.
   В кресте дырявилась кучка пулевых отверстий. Могила служила кому-то мишенью.
   – 9, – сказал Кэмерон.
   – Что это было? – спросила Волшебное Дитя.
   – Он сказал, что в кресте девять пулевых дырок, – пояснил Грир.
   Волшебное Дитя посмотрела на Кэмерона. И смотрела на него секунд на десять дольше, чем на него следовало смотреть.
   – Не бери в голову Кэмерона, – сказал Грир. – Ему просто нравится все считать. Привыкнешь.

Шуба

   Они въезжали все глубже и глубже в Мертвые холмы, которые сразу же исчезали за ними и вновь как нарочно возникали впереди, и все оставалось ровно тем же, и все оставалось ровно тихим.
   Однажды Грир подумал, что увидел нечто иное, но он ошибся. Потому что увидел ровно то же самое, что видел и раньше. Подумал было, что оно меньше, но затем понял, что оно ровно того же размера, что и все остальное.
   Грир медленно покачал головой.
   – Где Пиллз берет этих лошадей? – спросил Кэмерон у Волшебного Дитя.
   – Это всем хочется знать, – ответила та.
   Через некоторое время Кэмерону захотелось снова посчитать, но поскольку все оставалось ровно тем же, трудно было отыскать, что можно посчитать, поэтому Кэмерон стал считать шаги своей лошади, что несла его все глубже и глубже в Мертвые холмы, а мисс Хоклайн стояла на парадном крыльце гигантского желтого дома, рукой прикрывая глаза от солнца и не сводя их с Мертвых холмов. На ней была тяжелая зимняя шуба.

Врач

   Волшебное Дитя очень радовалась, что вернулась домой, ведь она считала эти холмы своим домом. Хотя толком и не поймешь, была ли она счастлива, потому что на лице у нее постоянно сидело выражение, не имевшее ничего общего со счастьем. Такое тревожное, слегка отвлеченное. Оно оставалось у нее на лице с тех пор, как они все проснулись в амбаре.
   Гриру с Кэмероном хотелось сделать на нее еще один заход, но ей уже было неинтересно. Она сказала, что очень важно добраться до дома мисс Хоклайн.
   – 911, – сказал Кэмерон.
   – А теперь ты что считаешь? – спросила Волшебное Дитя: прозвучало очень рассудительно. Не дурочка, это уж точно. Рэдклифф закончила в голове класса, ходила в Сорбонну. А потом училась на врача в «Джонзе Хопкинзе» [103 - Колледж Рэдклифф (с 1897) – престижный частный колледж высшей ступени гуманитарного направления для девушек в Кембридже, Массачусетс. Больница и медицинская школа Джонза Хопкинза – частная клиника и медицинский факультет одноименного университета (с 1876) в Балтиморе, Мэриленд.].
   Она происходила из видного новоанглийского семейства, корни которого уходили аж к «Майскому цветку» [104 - «Mayflower» – английское судно, на котором в 1620 г. пересекли Атлантический океан 102 пилигрима из Старого Света – первые поселенцы Новой Англии.]. Ее семья была одним из светочей, что привел к расцвету новоанглийского общества и культуры.
   Ее специальностью была хирургия.
   – Цокот, – ответил Кэмерон.

Мост

   Вдруг появилась гремучая змея – быстро проелозила по дороге. Лошади отреагировали на змею так: заржали и запрыгали. А потом змея исчезла. Некоторое время ушло на то, чтобы успокоить лошадей.
   Когда лошади пришли в норму, Грир сказал:
   – Здоровая гремучка, черт возьми. Даже не знаю – я, наверное, таких раньше и не видел. Ты такую здоровую гремучку раньше видал, Кэмерон?
   – Не здоровее этой, – ответил Кэмерон.
   – Я так и думал, – сказал Грир.
   А Волшебное Дитя уже отвлеклась на что-то еще.
   – Что такое, Волшебное Дитя? – спросил Грир.
   – Мы почти дома, – ответила она и широко улыбнулась.

Поместье Хоклайн

   Дорога слегка отвернула, затем перевалила за горизонт мертвого холма, и с вершины холма примерно в четверти мили уже стал виден огромный трехэтажный желтый дом прямо посреди небольшого луга, который был того же цвета, что и дом, вот только поближе к дому белый как снег.
   Возле дома не было ни заборов, ни уборных, ни человеческого чего-то, ни деревьев. Он лишь стоял в одиночестве посреди лужка, а что-то белое высилось кучами вокруг него и еще больше чего-то белого лежало на земле.
   Там не было даже амбара. Ярдах в ста от дома паслись две лошади, и на таком же расстоянии, на дороге, что заканчивалась у парадного крыльца дома, гуляло огромное стадо рыжих кур.
   Дорога замирала, как подпись умирающего на завещании, составленном в последнюю минуту.
   Гигантская гора угля лежала возле дома – классического викторианского, с роскошными щипцами и витражами по верху окон, с башенками и балконами, с каминами из красного кирпича и огромной террасой, опоясывающей все здание. В нем имелась двадцать одна комната, включая десять спален и пять гостиных.
   Мимолетного взгляда на дом хватило бы, чтобы понять: он чужой здесь, среди Мертвых холмов, окруженный ничем. Такой дом не чужой в Сент-Луисе, или Сан-Франциско, или Чикаго, или в любом другом месте, кроме как здесь. Даже Билли был бы куда более уместным местом для такого дома, но тут причины к существованию такого дома не было вообще никакой, поэтому он выглядел перебежчиком из сна.
   Из трех кирпичных труб валил густой черный дым. На вершине холма температура была за девяносто [105 - По Фаренгейту. Выше 32 °C.]. Грир с Кэмероном не понимали, зачем в доме горит огонь.
   Несколько мгновений они посидели на своих лошадях на горизонте, посмотрели на дом. Волшебное Дитя улыбалась по-прежнему. Она была очень счастлива.
   – Самое странное, что я видел в жизни, – сказал Грир.
   – Не забудь про Хаваи, – сказал Кэмерон.

Книга 2
Мисс Хоклайн

Мисс Хоклайн

   Пока они медленно спускались по склону холма к дому, парадная дверь отворилась, и на крыльцо вышла женщина. Женщиной была мисс Хоклайн. Одетая в тяжелую и длинную зимнюю шубу. Женщина стояла и смотрела, как они подъезжают к дому все ближе и ближе.
   Грир с Кэмероном подивились, что жарким июльским утром женщина ходит в шубе.
   Женщина была высокая и гибкая, с длинными черными волосами. Шуба струилась по ее телу водопадом и омывала высокие остроносые ботинки. Они были сделаны из лакированной кожи и посверкивали, точно куски антрацита. Вполне могли вывалиться из горы угля возле дома.
   Женщина стояла на крыльце и ждала, когда они подъедут. Навстречу им она даже не двинулась. И не шевельнулась. Только стояла и смотрела, как они спускаются с холма.
   Смотрела на них не она одна. Еще за ними наблюдали из окна верхнего этажа.
   Когда они оказались в сотне ярдов от дома, воздух вдруг похолодел. Температура упала градусов на сорок. Скачок был внезапный, как бросок ножа.
   Будто, моргнув глазом, прибываешь из лета в зиму. Две лошади и огромное стадо рыжих кур стояли на жаре и смотрели, как они въезжают на мороз всего в нескольких футах поодаль.
   Волшебное Дитя медленно подняла руку и нежно помахала женщине, которая ответила ей с такой же нежностью.
   Когда они были в пятидесяти ярдах от дома, на земле появился иней. Женщина шагнула вперед. У нее было невероятно красивое лицо. Ее черты были ясными и четкими, как перезвон церковного колокола в ночь полнолуния.
   Когда они были в двадцати пяти ярдах от дома, женщина остановилась на верху лестницы, которая восемью ступеньками спускалась к желтой траве, замерзшей, как странное столовое серебро. Трава подступала к самым ступенькам и чуть ли не к самому дому. Стен ей не давали коснуться только снежные сугробы, наваленные возле дома. Если б не снег, мерзлая желтая трава была бы логичным продолжением дома или ковром – таким большим, что и внутрь не внесешь.
   Трава замерзала много веков.
   И тут Волшебное Дитя рассмеялась. Женщина тоже рассмеялась – какой красивый звук, смех этих двоих, белый пар изо ртов в холодном воздухе.
   Грир с Кэмероном околевали.
   Женщина сбежала по ступенькам навстречу Волшебному Дитя, которая соскользнула с лошади, словно шкурка с виноградинки, прямо в объятия женщины. Какой-то миг они постояли, обхватив друг друга руками; по-прежнему смеясь. Они были одного роста, одного сложения, волосы одного цвета, с одними чертами и они были одной женщиной.
   Волшебное Дитя и мисс Хоклайн были близняшками.
   Они стояли обнявшись; смеясь. Две прекрасные и нереальные женщины.
   – Я их нашла, – сказала Волшебное Дитя. – Они отличные. – А снег громоздился сугробами вокруг дома жарким июльским утром.

Встреча

   Грир с Кэмероном слезли с лошадей. Мисс Хоклайн и Волшебное Дитя исчерпали все свое нежное приветствие, и теперь мисс Хоклайн повернулась к ним и стала готова с ними встретиться.
   – Это мисс Хоклайн, – сказала Волшебное Дитя, которая стояла, как вылитая мисс Хоклайн, только в индейском платье, а мисс Хоклайн вышла в очень пристойном новоанглийском зимнем гардеробе. – Грир, мисс Хоклайн, – сказала Волшебное Дитя.
   – Рад с вами встретиться, мисс Хоклайн, – сказал Грир. Он тихонько улыбался.
   – Я довольна, что вы здесь, – ответила она.
   – И Кэмерон, – сказала Волшебное Дитя.
   – Вами я тоже довольна, – сказала мисс Хоклайн.
   Кэмерон кивнул.
   После чего мисс Хоклайн подошла к ним и протянула руку. Грир с Кэмероном ее пожали. Рука у нее была длинная и нежная, но пожатие оказалось крепким. Таким крепким, что они не ожидали. Еще одна неожиданность в день, полный неожиданностей. Разумеется, все, чего они не ожидали до сих пор, было всего лишь первым взносом за то, что произойдет еще до скончания дня.
   – 1, 2, – сказал Кэмерон, глядя на мисс Хоклайн и Волшебное Дитя.
   – Прошу прощения? – сказала мисс Хоклайн, дожидаясь того, что Кэмерон хотел сказать. Но тот не сказал больше ничего.
   – Это значит, что он тоже рад встрече, – сказала Волшебное Дитя, улыбнувшись Гриру.

Ледовые пещеры

   – Давайте войдем в дом, – сказала мисс Хоклайн. – И я расскажу вам, зачем Волшебное Дитя привела вас сюда и что вам придется сделать, чтобы заработать свои деньги. Вы уже завтракали?
   – Мы выехали на заре, – ответила Волшебное Дитя.
   – Похоже, завтрак потребен, – сказала мисс Хоклайн.
   Грир с Кэмероном заметили, что чем ближе подходишь к дому, тем холоднее воздух. Дом уже высился над ними, будто небольшая деревянная гора, покрытая желтым снегом.
   В окне второго этажа Грир что-то заметил. Оно там парило маленьким зеркальцем. А потом исчезло. Он подумал, что в доме есть кто-то еще.
   – Вы заметили, как холодно, правда? – спросила мисс Хоклайн, ведя их по ступеням на крыльцо.
   – Да, – ответил Грир.
   – Под этим домом ледовые пещеры, – сказала мисс Хоклайн. – Поэтому холодно.

Черные зонтики

   Они вошли в дом. Его заполняли красивая викторианская мебель и сильный холод.
   – В кухню – сюда, – сказала мисс Хоклайн. – Я приготовлю завтрак. Похоже, мальчики, яичница с ветчиной вам не повредит.
   – Схожу наверх переоденусь, – сказала Волшебное Дитя. И удалилась в верхние покои по резной лестнице из красного дерева. Грир с Кэмероном смотрели ей вслед, пока она не пропала из виду. После чего вслед за мисс Хоклайн вошли в кухню. Тащиться за нею следом было очень приятно. Она сняла шубу и осталась в длинном белом платье с высоким кружевным воротником.
   Тело у нее было точно такое же, как у Волшебного Дитя. Грир с Кэмероном могли вообразить ее совсем без одежды – она выглядела бы в точности как Волшебное Дитя, а глядеть на это очень приятно.
   – Я приготовлю завтрак, а потом расскажу, чего мы от вас хотим. Из Портленда сюда путь долгий. Я рада, что вы приехали. Мне кажется, все мы подружимся.
   Кухня была огромная. Из широкого окна можно было выглянуть и увидеть на земле иней и снег. В печи горел жаркий огонь, и в кухне было тепло и уютно.
   Грир с Кэмероном сели на стулья к столу, и мисс Хоклайн налила им из огромного кофейника на плите по кружке крепкого черного кофе.
   Затем достала ветчину, отрезала большие ломти и поставила жариться. Очень быстро слепилось печенье и поставилось печься в духовку. Грир с Кэмероном и не припоминали, чтобы кто-нибудь так споро делал печенье и так быстро ставил его в духовку.
   Мисс Хоклайн орудовала на кухне очень умело – как умело она обходилась со всем в своей жизни. Готовя завтрак, она почти не разговаривала. Только раз спросила, как им Портленд, а они ответили, что понравился.
   Грир с Кэмероном наблюдали за ней очень внимательно, обдумывали каждое ее движение, прикидывали, что´ будет дальше, и знали, что все это – начало каких-то весьма странных приключений.
   Держались они ненароком и вразвальцу и совершенно никуда не спешили, будто все, что пока случилось, – и этот странный дом, угнездившийся над какими-то ледовыми пещерами, и земля, прибитая инеем, – все это бывало с ними что ни день.
   Кофр с ружьями Кэмерон принес с собой в дом. И оставил его в передней, рядом с огромной слоновьей ногой, набитой черными зонтиками.

Первый завтрак

   Завтрак подоспел, и в кухню вошла Волшебное Дитя. В точно такой же одежде, что и мисс Хоклайн. И волосы так же причесаны, а на ногах – ботинки из лакированной кожи, сиявшие, как антрацит. Отличить Волшебное Дитя от мисс Хоклайн было невозможно.
   Они были одним человеком.
   – Как я выгляжу? – спросила Волшебное Дитя.
   – Отлично, – сказал Грир.
   – Могу сказать одно: хорошенькая девушка, – подтвердил Кэмерон.
   – Я так рада, что ты вернулась, – сказала мисс Хоклайн, вдруг бросив завтрак, бросившись к Волшебному Дитя и снова забросив руки ей на плечи.
   Грир с Кэмероном сидели и смотрели на эти два одинаковых видения прекрасной женственности.
   Мисс Хоклайн возвратилась к тем нескольким минутам, каких требовало завершение завтрака, и подала еду на стол, за которым все они собрались на первую совместную трапезу из всех, что им еще предстояли.

Книга 3
Чудище Хоклайнов

Смерть Волшебного Дитя

   – С нами кто-нибудь еще завтракать будет? – спросил Грир, изготавливаясь откусить первый кус еды. Он все размышлял о вспышке света, которую заметил в окне наверху. Думал, этот свет испускает человек.
   – Нет, – ответила мисс Хоклайн. – В доме, кроме нас, никого.
   Кэмерон засмотрелся на свою вилку. Она лежала возле тарелки, по которой вился нежный китайский узор. Потом перевел взгляд на Грира. Потом взял вилку в руку и принялся за еду.
   – Чего вы от нас хотите? – спросил Грир. Он только что закончил глотать большой кусок тщательно пережеванной ветчины. Ел Грир неторопливо. Ему нравилось наслаждаться едой.
   – 5000, – сказал Кэмерон. Еда еще не вся прожевалась у него во рту, поэтому слова прозвучали немного комковато.
   – Вам нужно убить чудище, которое живет под нашим домом в ледовых пещерах, – ответила мисс Хоклайн, переведя взгляд на Кэмерона.
   – Чудище? – уточнил Кэмерон.
   – Да, чудище, – сказала Волшебное Дитя. – Чудище живет в пещерах. Мы хотим, чтоб оно умерло. Над пещерами есть подвал с лабораторией. От пещер подвал отделен железной дверью, а от дома – другой железной дверью. Двери толстые, но мы боимся, что однажды чудище их выломает и поднимется в дом. А мы не хотим, чтоб оно бегало по дому.
   – Это я понимаю, – сказал Грир. – Никому не понравится, если по дому станет бегать чудище. – Он тихонько улыбался.
   – И что за чудище? – спросил Кэмерон.
   – Мы не знаем, – ответила мисс Хоклайн.
   – Мы его никогда не видели, – сказала Волшебное Дитя.
   С того мига, когда они подъехали к дому, личность Волшебного Дитя все больше менялась. Она быстро становилась все похожее на мисс Хоклайн. Менялся голос, менялись выражения лица. Она все ближе подступала к манере мисс Хоклайн говорить, двигаться и все делать.
   – Но мы слышим, как оно воет в ледовых пещерах и колотит в железные двери – судя по всему, хвостом, – сказала Волшебное Дитя очень по-мисс-хоклайновски.
   Волшебное Дитя становилась мисс Хоклайн прямо у Грира с Кэмероном на глазах. Когда же доели завтрак, различить их было уже невозможно. Только места за столом подсказывали, кто Волшебное Дитя, а кто мисс Хоклайн.
   – Гам ужасный, и мы боимся, – сказала Волшебное Дитя.
   Грир думал: стоит им обеим встать, а нам – на секунду отвести взгляды, и уже не определишь, где тут Волшебное Дитя, а где мисс Хоклайн. Он вдруг осознал: Волшебное Дитя в этой кухне вскорости умрет, а вторая мисс Хоклайн родится, и тогда тут будет две мисс Хоклайн, без всякого различия между ними.
   Гриру стало немного грустно. Ему нравилась Волшебное Дитя.
   Когда все разговаривали о чудище, несколько мгновений спустя обе женщины встали и принялись ходить по кухне, убирая со стола после завтрака.
   Грир не отрывал взгляда от той, что была Волшебным Дитя. Ему не хотелось ее терять.
   – Мы никогда раньше не убивали чудищ, – сказал Кэмерон. Слушая Кэмерона, Грир случайно отвел взгляд от женщин. А затем ужаснулся тому, что натворил, и сразу же повернулся обратно, только было поздно. Он уже не мог отличить одну от другой.
   Волшебное Дитя умерла.

Похороны Волшебного Дитя

   – Кто из вас Волшебное Дитя? – спросил Грир.
   Женщины Хоклайн прекратили уборку со стола после завтрака и повернулись к Гриру.
   – Волшебное Дитя умерла, – сказала одна.
   – Почему? – спросил Грир. – Она была приятный человек. Мне нравилась.
   – Мне тоже, – сказал Кэмерон. – Но ничего не попишешь. – У Кэмерона так были устроены мозги – принимали что угодно.
   – Умираешь, когда поживешь достаточно долго, – сказала одна из женщин Хоклайн. – Волшебное Дитя прожила столько, сколько ей полагалось. Не печальтесь. Это была безболезненная и необходимая смерть.
   Обе нежно улыбались Гриру с Кэмероном. Теперь женщины стали совсем неотличимы друг от дружки. Все в них было одинаковое.
   Грир вздохнул.
   – А вас хоть по именам как-то различать можно? – спросил он.
   – Между нами нет различия. Мы – один человек, – ответила одна.
   – Они обе – мисс Хоклайн, – сказал Кэмерон, подводя итог. – Мне нравится мисс Хоклайн, и теперь их у нас 2. Давай называть обеих мисс Хоклайн. Кому, в конечном итоге, не поебать?
   – Меня устраивает, – сказала мисс Хоклайн.
   – Да. Зовите нас мисс Хоклайн, и все, – сказала мисс Хоклайн.
   – Я рад, что все устроилось, – сказал Кэмерон. – У вас в подвале – чудище, числом 1. Верно? И его нужно убить.
   – Не в подвале, – ответила мисс Хоклайн. – В ледовых пещерах.
   – Это и есть подвал, – сказал Кэмерон. – Расскажите нам побольше об этой чертовой твари. А потом мы спустимся и снесем блядине башку.

Чудище Хоклайнов

   Две мисс Хоклайн снова расположились у стола возле Грира с Кэмероном и принялись рассказывать историю чудища Хоклайнов.
   – Этот дом построил наш отец, – сказала мисс Хоклайн.
   – Он был ученым и преподавал в Харварде, – сказала другая мисс Хоклайн.
   – Что такое Харвард? – спросил Кэмерон.
   – Знаменитый колледж на Востоке, – ответила мисс Хоклайн.
   – Мы никогда не бывали на Востоке, – сказал Грир.
   – Нет, бывали, – сказал Кэмерон. – Мы бывали на Хаваях.
   – Это не Восток, – сказал Грир.
   – А разве китайцы приезжают не из Китая, который на Востоке? – спросил Кэмерон.
   – Это разные вещи, – ответил Грир. – На Востоке – Сент-Луис и Чикаго. Такие вот места.
   – Так ты имеешь в виду тот Восток, – сказал Кэмерон.
   – Ну да, – сказал Грир. – Тот Восток.
   – Чудище… – Мисс Хоклайн попыталась вернуться к первоначальной теме, то есть чудищу, обитающему в ледовых пещерах под их домом.
   – Ну да, – сказал Грир. – Как, черт возьми, нам удалось съехать на Хаваи? Я терпеть не могу Хаваи.
   – Это я о них упомянул, – сказал Кэмерон. – Потому что мы заговорили о Востоке. Я тоже терпеть не могу Хаваи.
   – Очень тупо в этом разговоре поминать Хаваи. У женщин тут загвоздка, – сказал Грир. – Они заплатили нам своих кровных, чтоб мы с нею разобрались, так давай разбираться, и я знаю, что ты Хаваи терпеть не можешь, потому что я в этих ебенях торчал вместе с тобой. Я знаю, что ты это помнишь, потому что ты, блядь, вообще все помнишь.
   – Чудище… – сказала другая мисс Хоклайн, снова попытавшись вернуться к первоначальной теме, то есть чудищу, обитающему в ледовых пещерах под их домом.
   – Я думаю, загвоздка вот в чем, – сказал Кэмерон, совершенно презрев и мисс Хоклайн, и чудище. – Если бы мисс Хоклайн сказала «там на Востоке», я бы сразу понял, о каком Востоке она говорит. А она сказала просто «на Востоке», вот я и подумал про Хаваи, откуда мы только что прибыли. Видишь, все из-за того, что она сказала «на Востоке», а не «там на Востоке». Любой недоумок знает, что Чикаго – там на Востоке.
   Очень странный разговор выходил у Грира с Кэмероном. Раньше у них таких разговоров не бывало. Да и не разговаривали так они раньше друг с другом никогда.
   Разговоры их обычно протекали весьма нормально, если не считать того, что Кэмерон считал все, что протекало сквозь их жизнь, а Грир к этому привык. А как иначе, ведь Кэмерон – его напарник.
   Грир развеял чары этого разговора, неожиданно отвратив свою энергию от Кэмерона, что проделать было очень трудно, и спросив мисс Хоклайн:
   – Так что там с вашим отцом? Как он-то вписывается в это чудище, которое шляется по вашему подвалу?
   – Это не подвал! – сказала мисс Хоклайн, самую чуточку рассвирепев. – Оно живет в ледовых пещерах под подвалом. А в подвале у нас никакого чудища нет! Там у нас только лаборатория.
   Ее заразил только что завершенный разговор про Восток между Гриром и Кэмероном.
   – Давайте начнем заново, – сказала другая мисс Хоклайн. – Этот дом построил наш отец…

Еще раз Хавайи

   – Он преподавал химию в Харварде, а кроме того, держал огромную лабораторию и дома, где проводил свои личные эксперименты, – сказала мисс Хоклайн. – Все шло прекрасно, пока однажды днем один из его экспериментов не вырвался из лаборатории и не съел на заднем дворе нашу собачку. А у соседей в саду как раз шел свадебный банкет. И вот тогда отец решил переехать в какой-нибудь уединенный край, где можно работать подальше от чужих глаз… Он нашел вот это место и возвел здесь дом лет пять назад, а в подвале устроил большую лабораторию, где работал над новым экспериментом под названием «Химикалии». Все шло прекрасно, пока…
   – Прошу прощения, – сказал Грир. – А что там с экспериментом, который съел вашу собачку?
   – Я к этому подхожу, – ответила мисс Хоклайн.
   – Извините, – сказал Грир. – Мне просто вдруг стало любопытно. Продолжайте. Послушаем, что же случилось, только мне кажется, я знаю, что случилось. Поправьте меня, если я ошибаюсь: один из экспериментов съел вашего отца.
   – Нет, – ответила мисс Хоклайн. – Эксперимент не вполне съел нашего отца.
   – А что он сделал? – спросил Грир.
   Кэмерон очень внимательно все это слушал.
   – Мы снова сворачиваем не на ту тропу, – сказала другая мисс Хоклайн. – Я не знаю, что происходит. Все очень легко объяснить, но все вдруг так сложно. То есть я поверить не могу, как странно обернулся наш разговор.
   – Дичь какая-то, верно? – сказал Грир. – Мы как бы не можем сказать то, что хотим.
   – Я просто забыла, о чем мы говорили, – сказала мисс Хоклайн. И повернулась к сестре. – Ты помнишь, о чем мы говорили?
   – Нет, не помню, – ответила другая мисс Хоклайн. – О Хавайях?
   – Мы говорили о Хаваях чуточку раньше, – сказал Грир. – А потом мы говорили о чем-то другом. Только вот о чем?
   – Может, и о Хаваях, – сказал Кэмерон. – Мы говорили о Хаваях. А не стало ли здесь капельку прохладнее?
   – Действительно холоднее, верно? – сказала мисс Хоклайн.
   – Да, явно холоднее, – сказала другая мисс Хоклайн. – Я подложу в печь угля.
   Она встала и подошла к печи. Отодвинула на плите конфорку и обнаружила, что печь набита углем, потому что она сама подложила его туда сразу перед тем, как сесть рядом с сестрой, чтобы поговорить с Гриром и Кэмероном про чудище.
   – Стало быть, мы говорили о Хавайях, верно? – сказала другая мисс Хоклайн.
   – Верно, – сказал Грир.
   – Отвратительное место, – сказал Кэмерон.
   – Сдается мне, нам лучше перейти в другую комнату, – сказала мисс Хоклайн. – Этот огонь недостаточно теплый.
   Они покинули кухню и перешли в одну из парадных гостиных. Идя туда по длинному холлу, они ничего не говорили.
   Едва ступив на порог гостиной, Грир обернулся к мисс Хоклайн и чуть не закричал:
   – Мы говорили об этом блядском чудище, а не о Хаваях!
   – Верно, – едва не завопила та в ответ, и они остановились на минуту, глядя друг на друга, а затем мисс Хоклайн сказала: – В кухне с мозгами у нас что-то случилось.
   – Мне кажется, вам лучше выложить все про это чудище сию же минуту, – сказал Кэмерон. Он помрачнел. Ему не нравилось, когда кто-нибудь еб ему мозг, включая чудищ.

Химикалии

   Гостиная была обставлена дорого и со вкусом. Все расселись в красивые кресла лицом друг к дружке, за исключением Кэмерона, сидевшего на софе сам по себе.
   В камине щедро горел уголь, и в комнате было тепло и уютно – совсем иначе, нежели в кухне, и все смогли вспомнить, о чем разговаривали.
   – Где ваш отец? – спросил Кэмерон.
   – Пропал в ледовых пещерах, – ответила мисс Хоклайн. – Он спустился туда искать чудище. И не вернулся. Мы думаем, чудище его сцапало.
   – А мы как сюда вписываемся? – спросил Грир. – Почему вы не сходили к приставу и не заставили разбираться его? Он вроде неплохой человек и в ком-то из вас очень заинтересован.
   – Нужно слишком много объяснять, к тому же мы уверены, что наш отец умер. Его убило чудище, – сказала мисс Хоклайн.
   Кэмерон внимательно слушал, не поднимаясь с софы. Серые глаза его отсвечивали чуть ли не металлом.
   – Мы получили инструкцию завершить отцовский эксперимент с Химикалиями, – сказала другая мисс Хоклайн. – Он сам сказал нам: если с ним что-нибудь случится, мы непременно должны завершить Химикалии. Это был его последний важный эксперимент, и мы выполняем инструкции.
   – Нам непереносима даже мысль о том, что отец потратил жизнь впустую, – сказала мисс Хоклайн. – Химикалии так много для него значили. Мы считаем своим долгом завершить то, что он начал. Потому и не стали звать пристава: нам не хочется, чтобы люди знали, чем мы тут занимаемся. Потому и обратились к вам за помощью. Мы не можем полностью сосредоточиться на Химикалиях, пока чудище не сдохнет. Очень отвлекает мысль о том, что оно бродит там внизу, хочет выбраться из ледовых пещер, проникнуть в дом и нас убить. Стало быть, если вы его прикончите, все станет гораздо проще.
   – А что случилось в кухне? – спросил Кэмерон. – Почему мы так странно друг с другом разговаривали? Почему забывали, о чем говорили? Такое здесь раньше бывало?
   Повисла легкая пауза – две мисс Хоклайн переглянулись. Затем одна ответила:
   – Да. Такое происходит все время после того, как отец добавил кое-что к Химикалиям, а потом пропустил через них электричество. Мы пытаемся отыскать способ исправить баланс Химикалий и завершить эксперимент. По заметкам, оставшимся от отца.
   – Нравится мне, как вы говорите «от», – сказал Грир. – «От» значит, что какое-то чертово чудище сожрало его в подвале.
   – Да не в подвале, в ледовых пещерах! – сказала мисс Хоклайн. – В подвале находится лаборатория!
   Кэмерон посмотрел на двух мисс Хоклайн. Все умолкли, ибо увидели, что Кэмерон сейчас что-то скажет.
   – Что-то вы не сильно скорбите по исчезновению папаши, девушки, – наконец вымолвил он. – То есть не похоже, что вы в трауре.
   – Отец по-особому нас воспитал. Мама умерла много лет назад, – ответила мисс Хоклайн. – И скорбь сюда как-то не сильно вписывается. Мы очень любили отца и потому хотим закончить его эксперимент с Химикалиями.
   На сей раз она довольно-таки рассердилась. Ей хотелось побыстрее начать убийство чудища и кончить пустые разговоры о том, что ее к тому же не особо интересовало: вроде посмертной скорби.
   – Расскажите нам подробнее о том, что было в кухне, – сказал Кэмерон.
   – Такое бывает, – ответила другая мисс Хоклайн. – Всегда что-то странное и редко повторяется. Мы никогда не знаем, что случится дальше.
   – Однажды во всех наших туфлях мы нашли зеленые перья, – сказала мисс Хоклайн. – А в другой раз сидели в гостиной наверху и о чем-то разговаривали, как вдруг оказались голые. Вся одежда просто исчезла у нас с тел. И мы никогда ее больше не видели.
   – Да, – подхватила другая мисс Хоклайн. – Я просто, блядь, рассвирепела. Мне то мое платье очень нравилось. Купила его в Нью-Йорке, и оно у меня было любимое.
   Грир с Кэмероном никогда раньше не слыхали, чтоб элегантная леди произносила слово «блядь». Однако надо привыкать, потому что женщины Хоклайн ругались часто. Этому они научились у своего отца, который с языком обращался очень вольно и в Харварде поэтому даже несколько прославился.
   Но к делу: продолжаем историю…
   – А что-нибудь плохое случалось? – спросил Кэмерон.
   – Нет, одни детские проказы – только у дитятки сверхъестественные силы.
   – Что значит «сверхъестественные»? – спросил Кэмерон.
   Мисс Хоклайн переглянулись. Кэмерону не понравилось, как они переглянулись. Что, блядь, просто ответить трудно? Всего-то делов.
   – Это означает «необычные», – сказала мисс Хоклайн.
   – Отрадно слышать, – сказал Кэмерон. Но неприятно этак сказал.
   – А вы боитесь когда-нибудь, чего эти химикаты учудят в следующий раз? – спросил Грир, перехватывая беседу у Кэмерона и стараясь устроиться в ней поуютнее.
   Мисс Хоклайн вздохнули с облегчением. Им вовсе не хотелось обижать Кэмерона словом «сверхъестественный». Они понимали, что это глупо – таким манером переглядываться, – и жалели, что так поступили.
   – Это не злые вещи, – сказала мисс Хоклайн. Она собиралась сказать «злонамеренные», но передумала. – Иногда они просто очень раздражают, например, когда у меня с тела пропало мое любимое платье.
   – А что эти химикаты должны делать, когда вы их завершите? – спросил Грир. – И это они съели вашу собачку?
   – Мы не знаем, что они должны делать, – ответила мисс Хоклайн. – Отец сказал, что, когда Химикалии будут закончены, отыщется решение ответа на главную незадачу человечества.
   – И какова она? – спросил Кэмерон.
   – А этого он не сказал, – ответила мисс Хоклайн.

Собачка

   – Вы не ответили про собачку, – сказал Кэмерон.
   – Нет, то были не Химикалии, – ответила мисс Хоклайн. – Они ничего не ели. Они просто шалят.
   – Тогда что же съело собачку? – спросил Кэмерон. Ему очень, очень хотелось знать, что съело собачку.
   – Более ранняя смесь, которую заварил папа, – ответила мисс Хоклайн.
   – А она имела отношение к Химикалиям? – спросил Кэмерон. Он только что перенял привычку называть последний эксперимент профессора Хоклайна Химикалиями.
   Мисс Хоклайн не хотелось говорить того, что она собиралась говорить. Кэмерон внимательно присматривался к ее лицу перед тем, как она заговорила. Выглядела она виноватым ребенком, которому все равно не терпится сказать.
   – Да, собачку съела ранняя стадия Химикалий, но папа взял эту дрянь и просто смыл в туалет.
   Мисс Хоклайн залилась румянцем и посмотрела в пол.

Венеция

   Мисс Хоклайн встала с кресла, в котором мрачно сидела, будто наказанное дитя, и подошла к камину поворошить уголь.
   Все ждали, когда она закончит и вернется к разговору о Химикалиях, съеденной собачке и т. д., а также к другим вопросам, которые могли вызвать интерес 13 июля 1902 года.
   Пока они ждали, Кэмерон сосчитал лампы в гостиной – 7, кресла – 6, картины на стенах – 5. Картины изображали такое, чего Кэмерон раньше не видел. На одной была улица, уставленная зданиями. Улицу заполняла вода. По воде плыли лодки.
   Кэмерон никогда не видел улицу с лодками вместо лошадей.
   – А это что за чертовщина? – спросил он, показывая на картину.
   – Венеция, – ответила мисс Хоклайн.
   Покончив с камином, мисс Хоклайн снова уселась, и беседа возобновилась. Вообще-то повторилось почти все, о чем они говорили раньше, а потом перешло к чему-то еще.

Попугай

   – Если Химикалии могут переставлять мысли у вас в голове и красть одежду с тела, мне кажется, у вас тут кое-что опасное завелось, – сказал Грир.
   – Нас беспокоит чудище, – сказала мисс Хоклайн.
   – Которое? – спросил Грир. – По-моему, у вас тут их два. И с тем, которое за железной дверью в ледовых пещерах, хлопот будет меньше.
   – Давай прямо сейчас спустимся и прикончим эту ебучку, – сказал Кэмерон. – Разберемся с ним, и тогда можно будет думать о другом, если хочется о нем думать. Надоело мне тут беседы беседовать. Это нас ни к чему не приводит. Я схожу за ружьями, а потом спустимся и убьем. Вы знаете, как оно выглядит, большое оно или нет, и вообще, что оно, блядь, такое?
   – Нет, мы его никогда не видели, – ответила мисс Хоклайн. – Оно только воет и колотит в ту железную дверь, которая между ледовыми пещерами и лабораторией. С тех пор, как исчез отец, мы ее держим на запоре.
   – А воет оно как? – спросил Кэмерон.
   – Воет оно так, будто вода льется в стакан, – ответила мисс Хоклайн. – Будто лает собака и болбочет пьяный попугай. Только очень, очень громко.
   – Мне кажется, для такого понадобится помповое ружье, – сказал Кэмерон.

Дворецкий

   И тут в дверь постучали. Стук эхом разнесся по всему дому и навлек молчание на всех, кто сидел в гостиной.
   – Что это? – спросил Грир.
   – Кто-то стучится в дверь, – ответил Кэмерон.
   Мисс Хоклайн встала и направилась к двери в холл.
   – Это дворецкий, – сказала другая мисс Хоклайн, не вставая с кресла.
   – Дворецкий? – переспросил Грир.
   – Да, дворецкий, – сказала другая мисс Хоклайн. – Он ездил в Брукс за тем, что мы заказали там на Востоке для Химикалий.
   Они услышали, как мисс Хоклайн открыла парадную дверь, а затем – сначала один голос, за ним другой.
   – Здравствуйте, мистер Морган, – сказала она. – Удачно ли съездили?
   Голос у нее был очень официальный.
   – Да, мадам. Я привез все, что вы заказывали.
   Дворецкий отвечал ей старческим голосом.
   – Похоже, вы немного устали, мистер Морган. Не умыться ли вам с дороги, а затем не сходить ли на кухню и не выпить чашечку кофе? От чашечки вам станет лучше.
   – Благодарю вас, мадам. Я бы не отказался смыть с себя этот дорожный прах, а чашечка кофе освежит меня после путешествия как нельзя лучше.
   – Что в Бруксе? – спросила мисс Хоклайн.
   – Праховато и уныло, как обычно, – ответил мистер Морган.
   – Нашлось ли все, что мы заказывали?
   – Да, – сказал мистер Морган.
   – Хорошо, – сказала мисс Хоклайн. – О, пока вы не ушли, мистер Морган. Из Портленда вернулась моя сестра и привезла с собой гостей, которые у нас немного поживут.
   Она ввела мистера Моргана в гостиную.
   Он пригнулся в дверях и вступил в комнату.
   В мистере Моргане было 7 футов и 2 дюйма росту, а весил он больше 300 фунтов. Ему было шестьдесят восемь лет; седые волосы и аккуратно подстриженные усы. Он был старый великан.
   – Мистер Морган, это мистер Грир и мистер Кэмерон. Они приехали из самого Портленда и любезно согласились убить чудище в ледовых пещерах.
   – Приятно познакомиться с вами обоими, – сказал старый великан-дворецкий.
   Грир с Кэмероном тоже сказали, что рады встрече. Мисс Хоклайн стояли и смотрели, как все знакомятся; обе такие красивые, что глаз не оторвать.
   – Это поистине хорошая весть, – сказал мистер Морган. – Тварь внизу изрядно досаждает – колотит в дверь и кошмарно шумит. Иногда тут даже выспаться как следует не удается. Гибель этого зверя неимоверно поможет сделать этот дом несколько более приемлемым для жилья.
   Мистер Морган никогда особо не одобрял переезд профессора Хоклайна из Бостона в Мертвые холмы Восточного Орегона. К тому же ему не нравилось место, избранное профессором для строительства дома.
   Он извинился и вышел, снова пригнувшись в дверях, очень медленно, поскольку был стар. Все слышали, как медленно идет он через холл к своей комнате. Его тяжкая поступь звучала очень устало.
   – Мистер Морган у нас в семье уже тридцать пять лет, – сказала мисс Хоклайн.
   – А прежде занимал должность в цирке, – добавила другая мисс Хоклайн.

Подготовка к работе

   – Пошли убивать чудище и покончим с этим, – сказал Кэмерон. – Я принесу ружья.
   – Как только возьмете свое оборудование, мы вас отведем вниз, – сказала мисс Хоклайн.
   Кэмерон вышел в холл и от слоновьей ноги для зонтиков взял длинный узкий кофр, набитый ружьями. Затем вернулся в гостиную, положил кофр на софу и открыл.
   – Помповое нам понадобится наверняка, – сказал Кэмерон. Он вытащил помповое ружье двенадцатого калибра с отпиленным стволом и коробку патронов. Картечь. Он зарядил ружье и ссыпал горсть патронов в карман куртки.
   Грир тоже сунул руку в кофр и достал револьвер 38-го калибра. Зарядил его и сунул под ремень.
   Кэмерон достал того же калибра автоматический пистолет, которым до этого убивали филиппинских повстанцев. В рукоять он вставил обойму, защелкнул ее и передернул затвор, дослав патрон. Поставил пистолет на предохранитель и тоже сунул под ремень.
   – А пещеры большие? – спросил Грир у ближайшей мисс Хоклайн.
   – Некоторые – да, – ответила она.
   Кэмерон положил запасную обойму в карман куртки.
   – Давай возьмем ружье, – сказал Грир, доставая из кофра «краг». – Мы раньше не пробовали останавливать чудище. Оно может подкинуть нам лишнюю работенку, так что давай подготовимся.
   Он зарядил магазин «крага», передернул затвор и быстрым движением дослал патрон в патронник. Женщины Хоклайн удивились, а потом им понравилось, что Грир с Кэмероном такие опытные и знают что делают.
   Грир вложил еще один патрон в магазин, заменив тот, который отправился только что в патронник ловить мышей.
   У «крага» имелся кожаный ремень, и Грир закинул ружье на плечо. После чего ссыпал горсть патронов в карман. Он был готов зарабатывать на жизнь.
   – Кому-то придется нести фонарь, – сказал Кэмерон. – И свободной у него останется только одна рука – вдруг чудище окажется слишком шустрым. Ты неси фонарь и этот филиппинобойный пистолет, а я возьму помповое. – И он передал автоматический пистолет и запасную обойму Гриру со словами: – Отдай мне 38-й.
   Грир отдал ему 38-й.
   – С ружьем я могу управляться очень быстро, если понадобится, – сказал Грир. – И если сукин сын на нас прыгнет, нам тут хватит, чтобы превратить его в сосиску.
   – Мы вам можем чем-нибудь помочь? – спросила мисс Хоклайн.
   – Нет, девушки. Вы будете только под ногами путаться, – сказал Кэмерон. – Это наша работа. Поэтому не стойте у нас на пути, и мы вам это чудище прихлопнем. Кто знает? Может, мы его сегодня съедим на ужин. Может, оно вкусное.

Путешествие в ледовые пещеры

   Женщины Хоклайн повели их по холлу к лестнице, что вела в лабораторию и ледовые пещеры.
   Они были уже посреди холла, когда услышали тяжкое медленное шарканье. То был дворецкий. Он вошел в холл, пригнувшись.
   – Вы собираетесь убить чудище, – произнес он своим старым голосом. Губы у него двигались, а звук из них словно бы изымался с опозданием.
   Дворецкий возвышался над ними.
   Волосы у него были белыми, как иней на траве у дома.
   – Это чудище сожрало моего хозяина, – сказал великанский дворецкий. – Был бы моложе – убил бы эту тварь голыми руками.
   Руки у него были огромные и узловатые от артрита. Быть может, в свое время они и убили б чудище, но теперь отдыхали, будто старые, серые, несъедобные окорока.
   – Вы убьете чудище, – повторил великан-дворецкий. Он очень устал после путешествия в Брукс, где надо было забрать новые вещества для Химикалий. Он уже слишком состарился для таких долгих путешествий.
   Веки великана-дворецкого закрывались.
   – Слава богу, – сказал он. Слово «бог» едва не потерялось у него в горле. Прозвучало оно так, словно кто-то уселся в старое кресло.

Дверь

   Дверь в подвал была тяжелой и железной, с двумя засовами. Мисс Хоклайн их отодвинула.
   Кроме того, на двери висел крупный замок. Очень внушительный. Напоминал маленький банк. Из кармана платья мисс Хоклайн достала огромный ключ. Вставила его в замок, начала поворачивать, и тут позади них вдруг что-то громоподобно рухнуло.
   Все вздрогнули и обернулись: там на полу растянулся великан дворецкий, свыше 7 футов и 300 фунтов. В холле он выглядел, как вытащенная на сушу лодка.
   Мисс Хоклайн побежала к нему через весь холл. Другая мисс Хоклайн следовала за нею тенью. Обе они опустились на колени у дворецкого великана.
   Грир с Кэмероном стояли, понурив головы. Они-то знали, что дворецкий уже умер, хотя две мисс Хоклайн по-прежнему искали в его теле жизнь. А когда обнаружили, что умер, обе тоже встали. Ни слезинки не проронив, хотя обе любили мистера Моргана, как родного дядюшку.
   Грир держал в руке фонарь, на плечо у него было закинуто ружье, а за пояс заткнут большой пистолет. Кэмерон держал в руках помповое ружье двенадцатого калибра с отпиленным стволом. Великан-дворецкий лежал мертвым на полу. Две мисс Хоклайн стояли молча, совершенно сдержанно и такие нереально прекрасные, что глаз не отвести.
   – Ну, что будем делать, юные леди? – спросил Кэмерон. – Убивать чудище или хоронить дворецкого?

Выход в Танатопсис [106 - «Thanatopsis» (1811/1816) – стихотворение американского поэта-романтика и журналиста Уильяма Каллена Брайанта (1794–1878). Название произведено от греческих корней и может быть интерпретировано как «взгляд на смерть».]

   – А вы знаете, чего мне по-настоящему хочется? – спросила мисс Хоклайн.
   – Чего? – спросил Кэмерон.
   – Мне бы хотелось поебаться.
   Кэмерон посмотрел на лежащего великана-дворецкого, затем – на мисс Хоклайн.
   – Мне б тоже хотелось поебаться, – сказала сестре другая мисс Хоклайн. – Я об этом думаю весь последний час. Поебаться было б очень славно.
   Грир с Кэмероном стояли, держа в руках ружья, а великан дворецкий лежал один, позабытый со своей смертью.
   Грир глубоко вздохнул. Какого черта? Не одно – так другое, какая разница.
   – Главное – в первую очередь, – сказал Кэмерон. – Давайте вытащим тело из холла. Куда вы хотите его положить?
   – Хороший вопрос, – ответила мисс Хоклайн. – Можно отнести в его комнату или положить в парадной гостиной. Мне сейчас не хочется его хоронить, потому что сначала мне хочется поебаться. Мне очень, очень хочется поебаться. В такой миг – и мертвый дворецкий на руках.
   Она чуть ли не злилась на дворецкого великана за то, что для смерти выбрал это время и это место. Лежа на полу холла, он вызывал трепет.
   – Черт, думать еще и об этом – чересчур, – сказала другая мисс Хоклайн. – Давайте пока оставим его тут и займемся поебкой.
   – Что ж, вам не придется волноваться, что он куда-нибудь убежит, – сказал Кэмерон.
   Поэтому они оставили старого великана дворецкого лежать мертвым на полу холла и отправились ебаться, прихватив с собой «краг» 30:40, помповый обрез, револьвер 38-го калибра и автоматический пистолет.

Выход в Танатопсис № 2

   Предаваясь любви с мисс Хоклайн, Грир не переставая думал о Волшебном Дитя. Тело у мисс Хоклайн было точно таким же, как у той, – по внешнему виду и восхитительным движениям.
   Любви они предавались в красивой спальне наверху. Среди множества прекрасных женских штучек, Гриру не знакомых. Не так с этой комнатой было одно – холод. Там было очень холодно из-за ледовых пещер под домом.
   Грир и мисс Хоклайн предавались любви под множеством одеял на невероятно изукрашенной латунной кровати. Страсть не дала им времени развести в камине огонь.
   Предаваясь любви, Грир задавался вопросом, не Волшебное ли Дитя мисс Хоклайн. В какой-то миг он едва не произнес имя Волшебного Дитя, чтобы посмотреть, как она отзовется, но затем решил, что лучше не стоит, ибо знал, что Волшебное Дитя умерла и без разницы, в какой из мисс Хоклайн она похоронена.

Послелюбовный разговор

   Дозанимавшись любовью, мисс Хоклайн нежно умостилась с ним рядом и сказала:
   – Вам не кажется странным, что мы здесь занимаемся любовью, а дворецкий лежит в холле мертвый, и мы ничего еще с этим не сделали?
   – Да, странновато, – ответил Грир.
   – Интересно, почему мы никак не распорядились его телом. Знаете, мы с сестрой ведь очень тепло относимся к мистеру Моргану. Последние несколько минут я тут лежу и думаю, почему мы с ним ничего внизу не сделали. Ведь это не очень любезно – бежать ебаться, пока ваш фамильный дворецкий, которого вы любите, как родного дядюшку, лежит мертвый в холле вашего дома. Должно быть, это весьма своеобразная реакция.
   – Вы правы, – ответил Грир. – Такая она и есть.

Зеркальный разговор

   В спальне чуть дальше по коридору имел место похожий разговор – между мисс Хоклайн и Кэмероном. Они только что закончили предаваться довольно рьяной любви, причем у Кэмерона не проскользнуло ни единой мысли о том, Волшебное Дитя эта женщина или нет. Он получал большое удовольствие от их совместной ебли и не позволял никакому мыслительному процессу омрачать наслаждение. Ум свой он использовал для дел поважнее: например, счета.
   – Наверно, придется что-то сделать с вашим дворецким, – сказал Кэмерон.
   – Правильно, – ответила мисс Хоклайн. – Я совершенно о нем забыла. Он лежит мертвый в холле. Свалился замертво, и мы оставили его там ради того, чтобы подняться сюда и предаться поебке. Совсем выскочило из головы. Наш дворецкий умер. Он там лежит мертвый. Интересно, почему мы ничего не сделали с телом.
   – Я еще внизу спросил, не надо ли что-нибудь сделать с телом, но вам, девушки, хотелось подняться сюда и поебаться, поэтому мы поднялись и вот что сделали, – сказал Кэмерон.
   – Что? – спросила мисс Хоклайн.
   – Что вы имеете в виду – «что»? – спросил Кэмерон.
   Мисс Хоклайн лежала рядом с Кэмероном весьма озадаченная. На лбу у нее сложилась легкая морщинка. От такой мысли мисс Хоклайн будто оцепенела.
   – Мы это предложили? – спросила она после того, как несколько минут пыталась восстановить, какие события увели их от тела любимого мертвого великана дворецкого наверх, в объятья телесной любви. – Мы… это… предложили? – очень медленно повторила она.
   – Да, – ответил Кэмерон. – Вы настаивали. Я и сам подумал, что это странновато, но какого черта, вы ж этим балаганом заправляете. Если вам хочется ебстись, а не заниматься мертвым дворецким, дело ваше.
   – Очень все это необычно, – сказала мисс Хоклайн.
   – Тут вы правы, – сказал Кэмерон. – Обычно так не бывает. То есть я, например, никогда не ебся, если внизу в холле на полу замертво растянулся дворецкий.
   – Невероятно, – сказала мисс Хоклайн. К этому времени она уже отвернулась от Кэмерона и смотрела в потолок.
   – Он умер, – сказал Кэмерон. – У вас внизу в холле – 1 мертвый дворецкий.

Приходи домой, Билл Бейли, приходи домой

   А тем временем в лаборатории над ледовыми пещерами все было тихо, если не считать перемещений тени. То была тень, едва существовавшая меж форм. Временами тень сама едва не становилась формой. Тень парила на самом краю некой определенности и, быть может, даже узнаваемости, но затем снова соскальзывала в отвлеченность.
   Лабораторию заполняло странное оборудование. Некоторое изобрел профессор Хоклайн. Там было много верстаков и тысячи пузырьков с химикатами, а также батарея для производства электричества тут же, в Мертвых холмах, где такой штуки отродясь не водилось.
   В лаборатории было очень холодно. Вообще-то здесь все заледенело ввиду близости к ледовым пещерам внизу.
   По всему помещению стояли чугунные печки, которые растапливали, чтобы все оттаяло, когда сюда спускались работать сестры Хоклайн, старавшиеся распутать тайну Химикалий.
   Хотя освещения в привычном смысле тут не имелось, незначительная капелька света все же просачивалась из такого места, какое в данный миг определенностью не являлось. Свет шел из лаборатории, только непонятно, откуда именно.
   Свет, разумеется, требовался, чтобы упрочить тень, а она сейчас играла, словно детский дух, между объектом и абстракцией.
   Затем свет стал определенностью, и тень таким манером соотнеслась с тем, откуда шел свет, – с большой банкой из освинцованного хрусталя, наполненной химикатами.
   Банка химикатов была реальностью и целью всей жизни и работы профессора Хоклайна. В Химикалии он вкладывал всю свою веру и энергию, пока не исчез. А теперь эксперимент завершали две его прекрасные дочери, которые сейчас лежали наверху в спальнях с двумя профессиональными убийцами, и эти самые дочери никак не могли взять в толк, зачем надо было предаваться любви с этими самыми мужчинами, когда свежеумершее тело их любимого дворецкого великана лежит без призора, без ухода и даже ничем не покрытое на полу парадного холла.
   Химикалии, обретавшиеся в банке, были соединением сотен штук со всего белого света. Некоторые – древние, и добыть их было очень трудно. Например, пара капель чего-то из египетской пирамиды, возведенной в 3000 году до нашей эры.
   Там были дистилляты из джунглей Южной Америки и капли чего-то из растений, росших у самой линии снегов в Гималаях.
   Свой вклад внесли древние Китай, Рим и Греция, и этот вклад оказался в банке. Ведовство и современная наука, новейшие открытия также что-то этой банке дали. Было там даже такое, что, по слухам, пришло аж из самой Атлантиды.
   На то, чтоб установить в банке гармонию между прошлым и будущим, энергии и таланта ушло неимоверно. Только такой гениальный и преданный своему делу человек, как профессор Хоклайн, мог слить вместе эти химикаты в дружбе и согласии и превратить их в добрых соседей.
   Сначала, понятно, случилась ошибка, из-за которой профессору Хоклайну с семейством пришлось уехать с Востока, но тот замес смыли в туалет, и профессор начал все заново уже в Мертвых холмах.
   Происходило все под призором, и окончательный результат его экспериментов с Химикалиями сулил всему человечеству будущее ярче и прекраснее.
   Затем профессор Хоклайн пропустил через Химикаты электричество от батареи, и началась мутация, приведшая к эпидемии шкодных проказ – сначала в лаборатории, а затем наверху, куда они переместились и начали портить весь жизненный уклад в доме.
   Началось с того, что профессор в самых невероятных углах лаборатории стал находить черные зонтики и разбросанные повсюду зеленые перья, затем в воздухе перед ним повис кусок пирога, а профессор ловил себя на том, что невольно и слишком надолго задумывается о том, что значения и вовсе не имело. Однажды битых два часа думал об айсберге. За всю свою жизнь он и на несколько мгновений не задумывался об айсбергах.
   Эта проказа привела к тому, что с тел женщин Хоклайн наверху исчезли платья, и к другим происшествиям, пересказывать которые слишком глупо.
   Иногда профессор размышлял о своем детстве. Он делал это часами, а после не мог вспомнить, о чем думал.
   А потом завыло и застучало в дверь, отделявшую ледовые пещеры от лаборатории, жуткое чудище. Оно было такое сильное, что дверь сотрясалась. Профессор и его дочери не знали что делать. Они боялись открыть дверь.
   На следующий день одна сестра Хоклайн спустилась в лабораторию с обедом для профессора. Увлекшись работой, он не любил подниматься за едой.
   Из-за своей невообразимой преданности делу профессор продолжал работать, стараясь заново восстановить баланс Химикалий, а чудище время от времени визжало и колотило в дверь хвостом.
   Дочь увидела, что дверь в ледовые пещеры открыта, а профессора в лаборатории нет. Девушка подошла к двери и крикнула в глубины пещер:
   – Папа, ты там? Выходи!
   Но из глубины пещер донесся кошмарный звук – он приближался во тьме к открытой двери и к мисс Хоклайн.
   Дверь немедленно заперли, и одна сестра, решив, что она индеанка, и одевшись соответственно, отправилась в Портленд искать людей, достаточно подготовленных, чтоб убить чудище; только делать это требовалось скрытно, потому что сестрам хотелось исправить ошибку, совершенную отцом, не привлекая всеобщего внимания, и завершить эксперимент с Химикалиями так, как отец бы одобрил ради всего человечества.
   Только они не знали, что чудище было иллюзией, созданной светом, который мутировал в Химикалиях, – светом, обладавшим силой навязывать свою волю разуму и материи, изменять саму природу действительности как заблагорассудится его проказливому естеству.
   Свет зависел от поддержки Химикалий – так у нерожденного дитя от пуповины зависит, получит ли оно ужин.
   Свет мог ненадолго покидать Химикалии, но туда следовало возвращаться, чтоб набраться сил и выспаться. Химикалии для света были чем-то вроде ресторана и отеля.
   Свет мог преображаться в мелкие изменчивые очертания, и у него имелся спутник – тень. Тень была шутовской мутацией, совершенно подневольной свету, и роль эта ей довольно-таки не нравилась; она часто любила вспоминать те дни, когда в Химикалиях царила гармония и рядом был профессор Хоклайн, мурлычущий популярные песни тех дней:

     Приходи домой, Билл Бейли, приходи домой,
     За квартиру заплачу я и сварю обед.
     Приходи домой, Билл Бейли, – стонет
                                                        день-деньской, —
     Принесла тебе я много бед [107 - «(Won't You Come Home) Bill Bailey» (1902) – популярная песня американского пианиста и композитора Хьюи Кэннона.].

   Выливая капельку того и капельку сего в Химикалии, надеясь на улучшение мира, не очень-то понимал профессор, что каждая капелька подводит его все ближе к тому дню, когда он пропустит через Химикалии электричество – и вдруг народится злая проказа, а гармония Химикалий утратится навсегда, и проказа со всеми своими дьявольскими возможностями вскоре обратится против него самого и его милых дочерей.
   А содержимое Химикалий было по большей части недовольно тем, что случилось, после того как через него пропустили электричество и началась мутация, породившая зло.
   Одному химикату удалось полностью отделиться от всего состава. Химикат этот весьма досадовал на такой поворот событий и исчезновение профессора Хоклайна, потому что ему очень, очень хотелось помочь человечеству и чтобы все люди улыбались.
   Теперь химикат часто плакал и держался наособицу у самого дна банки.
   Разумеется, жили там и химикаты, в сущности своей злые по природе, – они радовались, что избавились от профессорской политики добрососедства, и теперь ликовали от дурацкого ужаса, который свет, он же Чудище Хоклайнов, наводил на своих хозяев, сиречь Хоклайнов, и всех, кто к ним приближался.
   Свет обладал неограниченными возможностями и особо гордился тем, что умеет ими пользоваться. А его тень тошнило от всего этого, и она недовольно тащилась позади, шаркая ногами.
   Всякий раз, когда Чудище Хоклайнов покидало лабораторию, воспаряло по лестнице и топленым маслом просачивалось под железную дверь, отделявшую лабораторию от дома, тень неизменно тошнило.
   Будь только рядом профессор, не постигни его эта кошмарная судьба, он бы по-прежнему пел:

     Как мы с Мамочкой О’Рорк
     Знаменито не жалели каблуков
     На мостовых Нью-Йорка [108 - «The Sidewalks of New York» (1894) – популярная песня американского актера и певца Чарлза Б. Лоулора на слова Джеймза У. Блейка.].

Оркестр Хоклайнов

   Грир с Кэмероном и женщины Хоклайн, по-прежнему в недоумении от своего поведения, возвратили одежду на свои тела и собрались все вместе в музыкальном салоне на том же этаже, что и спальни, где они только что кончили предаваться любви.
   Грир с Кэмероном положили ружья на пианино. Мисс Хоклайн спустилась, заварила чай и принесла его на серебряном блюде, и все они сели в музыкальном салоне среди клавесинов, скрипок, виолончелей, пианино, барабанов, органов и проч. То был очень большой музыкальный салон.
   Чтобы приготовить чай, мисс Хоклайн пришлось обогнуть тело великана дворецкого в нижнем холле.
   Грир с Кэмероном никогда прежде не пили чай, но решили попробовать, потому что какого черта – раз эдакое творится в этом огромном желтом доме, таком зловещем, что едва дышит, оседлав какие-то ледовые пещеры, вгрызавшиеся мерзлыми зубами в глубины земли.
   Гриру с Кэмероном хотелось как-то поступить с мертвым телом великана дворецкого, как только они покончат с живыми телами женщин Хоклайн, однако женщины настояли, чтобы все выпили чаю перед тем, как избавиться от дворецкого, который по-прежнему простирался в холле, будто остров.
   В камине музыкального салона горел свежеразведенный огонь.
   – Вам нравится чай? – спросила мисс Хоклайн. Она сидела подле Грира на оттоманке рядом с арфой.
   – Он не такой, – ответил Грир.
   – А вы что скажете, Кэмерон? – спросила другая мисс Хоклайн.
   – На кофе не похож, – ответил Кэмерон. Он сосчитал все музыкальные инструменты в комнате: 18. После чего обратился к ближайшей мисс Хоклайн: – У вас тут музыки хватит на целый оркестр.
   – Мы никогда об этом не думали под таким углом, – ответила мисс Хоклайн.

Возможности дворецкого

   – Что будем делать с телом дворецкого? – спросил Кэмерон.
   – Это закавыка, – сказала мисс Хоклайн. – Нам в самом деле будет не хватать старика. Он был нам как дядя. Такой хороший человек. Огромный, но нежный, как муха.
   – Может, для начала переместим его из холла? Его очень трудно огибать, – сказал Кэмерон.
   – Да, надо его передвинуть, – сказала другая мисс Хоклайн.
   – А почему мы не сделали этого до того, как сели тут и начали пить эту штуку? – спросил Кэмерон, пренебрежительно глядя в свою чашку чая. Было весьма очевидно, что Кэмерона не удастся охмурить радушием чаепития. Чай был, можно сказать, не в его вкусе.
   – Мне кажется, нам следует его похоронить, – сказала мисс Хоклайн, несколько секунд подумав.
   – Если хотите закопать в землю, придется убрать его из холла, – сказал Кэмерон.
   – Именно, – подтвердила другая мисс Хоклайн.
   – Я думаю, нужен гроб, – сказала мисс Хоклайн.
   – 2 гроба, – уточнил Кэмерон.
   – А вы, джентльмены, умеете делать гробы? – спросила другая мисс Хоклайн.
   – Не-а, – ответил Грир. – Мы не делаем гробы. Мы их наполняем.
   – Мне кажется, на нас обратят лишнее внимание, если мы поедем в город и попросим кого-нибудь из горожан сделать нам гроб, – сказала мисс Хоклайн.
   – Да, нам не хочется, чтоб сюда кто-нибудь приезжал и совал нос в наши дела, – сказала другая мисс Хоклайн.
   – Ни в коем случае, – ответила другая мисс Хоклайн, очень по-дамски отхлебывая чай.
   – Давайте закопаем его снаружи, – сказал Грир. – Просто выроем яму, внутрь положим его, а сверху засыплем, и дело сделано.
   – Не стоит хоронить его близко от дома, – сказал Кэмерон. – Земля тут везде промерзла, и разъеби меня гром, если я стану копать такую здоровую яму в мерзлой земле.
   – Тогда выкопаем яму за мерзлой землей, а потом выволочем его из холла и туда сунем, – сказал Грир.
   – Как грустно думать о нашем любимом дворецком мистере Моргане в таких выражениях, – сказала мисс Хоклайн. – Я знала, что годы берут свое и однажды он умрет, ибо, как нам всем известно, смерть неизбежна, только я никогда не думала, какая закавыка случится с размерами его тела. Заблаговременно об этом не задумываешься.
   – Вы ж не рассчитывали, что он после смерти съежится до карлика, правда? – сказал Кэмерон.

На пути к возможности дворецкого

   Спускаясь разобраться с дворецким, то есть сопроводить его в последний путь к месту вечного упокоения – яме в земле, они миновали открытую дверь в комнату, где стоял бильярдный стол. Очень красивый, а над ним висела хрустальная люстра.
   Когда Грир с Кэмероном поднимались ебаться с женщинами Хоклайн, дверь была закрыта.
   – Смотри, бильярд, – сказал Кэмерон, держа помповое ружье. Он тут же остановился полюбоваться бильярдным столом. – Отличный стол тут у вас. Может, мы в‐2‐м погоняем шары после того, как похороним дворецкого и убьем чудище?
   – Да-а, погонять шары было б неплохо, вот только работу закончим, – отозвался Грир с «крагом» 30:40, закинутым на плечо, и автоматическим пистолетом, заткнутым за пояс.
   – Да и лампа хорошенькая, – сказал Кэмерон, поглядев на люстру.
   Комнату освещал солнечный свет из окон. Свет из окон собирался в люстре, нежными зелеными цветами отражавшей бильярдный стол.
   Но в цветочных осколках стекла, причудливым садом висящих над столом, был и другой свет. Он очень искусно перемещался по осколкам, а за ним по-детски тащилась неуклюжая тень.
   Гриру на секунду показалось, что в люстре что-то шевелится. Он перевел взгляд с бильярдного стола, и конечно же – по кусочкам хрусталя скользил свет. А за ним тянулось неловкое темное движение.
   Интересно, подумал Грир, отчего свет движется по люстре. Ни один кусочек хрусталя не шевелился. Они висели совершенно неподвижно.
   – По люстре движется свет, – сказал он, входя в комнату, чтобы разобраться. – Должно быть, отражается от чего-то снаружи.
   Он подошел к окну и выглянул. Иней окружал дом, а через сотню ярдов прекращался, и над травой и дальше, над Мертвыми холмами властвовало лето.
   Грир не заметил снаружи никакого движения, от которого в люстре отражался бы свет. Он повернулся, и свет исчез.
   – Теперь его нет, – сказал он. – Забавно. Снаружи ему взяться неоткуда.
   – Отчего столько внимания к блику? – спросила мисс Хоклайн. – У нас в холле мертвый дворецкий лежит. Давайте что-нибудь с этим сделаем.
   – Просто любопытно, – ответил Грир. – Я и жив до сих пор по одной причине – я очень любопытный. Не расслабляться полезно.
   Он снова посмотрел на люстру, но странного света в ней уже не было. Грир не знал, что свет прячется на бильярдном столе, у боковой лузы, а рядом с ним прячется тень.
   – Мне этот свет, кажется, знако´м, – сказал Грир. – Я его уже где-то видел.
   Свет и тень затаили дыхание, дожидаясь, пока Грир выйдет из комнаты.

Сюрприз

   Спускаясь по изогнутой лестнице на первый этаж особняка, мисс Хоклайн сказала сестре:
   – Со мной тут случилась очень потешная штука.
   – Какая?
   – Очень странная, – продолжала та.
   – Ну так что это было?
   Грир с Кэмероном волоклись за сестрами Хоклайн. Те передвигались с таким изяществом, что Грира с Кэмероном едва не заворожило. Сестры ступали по лестнице без единого звука. Точно две птицы медленно скользили по ветру.
   Их голоса изысканно пронзали воздух, будто невидимые взмахи павлиньих хвостов.
   – У себя в шкафу я нашла индейскую одежду. Я ее туда не вешала, – сказала мисс Хоклайн. – Ты случайно не знаешь, откуда она взялась?
   – Нет, – ответила ее сестра. – Я здесь никогда не видела никакой индейской одежды.
   – Очень странно, – сказала мисс Хоклайн. – К тому же нашего размера.
   – Интересно, откуда она взялась, – сказала другая мисс Хоклайн.
   – Здесь очень много странностей творится, – ответила ей мисс Хоклайн.
   Грир с Кэмероном переглянулись – теперь им стало еще о чем подумать.

Завершение дворецкого

   А когда наконец они прибыли к телу мертвого дворецкого, их поистине ожидал сюрприз. Одна женщина Хоклайн поднесла руку ко рту, словно подавляя вскрик. Другая мисс Хоклайн вся побелела, как привидение. Грир вздохнул. Кэмерон сунул в ухо палец и почесал.
   – И что, блядь, дальше? – сказал он.
   Потом они стояли и просто смотрели на тело дворецкого. Они смотрели на него очень долго.
   – Что ж, – наконец промолвил Грир. – Хоронить его будет значительно легче.
   На полу перед ними лежало тело дворецкого, но всего тридцати одного дюйма длиной, и весило оно меньше пятидесяти фунтов. Мертвое тело великана дворецкого превратилось в тело карлика. Оно почти потерялось в слоях великанской одежды. Штанины едва заняты, а труп дворецкого накрывало сюртуком, словно тентом.
   На дальнем конце огромной горы одежды из рубашки высовывалась маленькая голова. Воротничок окружал ее, будто обруч.
   А выражение – тихого покоя, странствия на встречу с Создателем, как говорится, – на лице дворецкого оставалось неизменным в его трансформации из великана в карлика, только, само собой, значительно уменьшилось.

Мистер Морган, покойтесь с миром

Хоронить дворецкого действительно оказалось проще. Пока Грир копал могилку возле дома – там, где кончался мороз, – мисс Хоклайн сходила наверх и принесла чемодан.

Оттиски

   После похорон с уместными выражениями скорби над очень маленькой могилкой и крестиком все вернулись в дом и собрались в парадной гостиной.
   У Грира с Кэмероном ружей с собой больше не было. Они уложили их в длинный узкий кофр, который вернулся к слоновьей ноге для зонтиков. Оружие они носили, только если собирались им пользоваться. А остальное время ружья проводили в кофре.
   Кэмерон подбросил в огонь угля.
   Две мисс Хоклайн сидели друг подле дружки на козетке. Грир сидел напротив в огромном кресле с резными медвежьими головами по концам подлокотников.
   Поворотясь к комнате и обеспокоенным взорам современников, Кэмерон стоял у огня, которому только что подсобил. Потом перевел взгляд на стол с гранеными графинами ликера и тонкими хрустальными бокалами на высоких ножках, державшимися одной компанией на серебряном блюде.
   – Мне кажется, нам стоит выпить, – сказал он.
   Мисс Хоклайн поднялась с козетки, подошла к столу и налила всем хереса, который все сразу принялись потягивать.
   Сама же она вернулась к сестре на козетку, и все опять расположились так же, как и до Кэмеронова предложения, только с бокалами в руках.
   Это был тонко срежиссированный балет – вроде разных оттисков одной фотографии, только на одном теперь возникли бокалы хереса.

Еще раз Волшебное Дитя

   – Мне бы хотелось задать вам вопрос, девушки, – сказал Грир, но сначала отхлебнул хереса из бокала. Все в комнате наблюдали, как осторожно он отпивает. Секунду он подержал херес во рту, а затем проглотил. – Вы слыхали когда-нибудь о человеке по имени Волшебное Дитя? – спросил он.
   – Нет, – ответила мисс Хоклайн.
   – Имя незнакомое, – сказала другая мисс Хоклайн. – Хоть и забавное. Похоже на индейское.
   Обе они были явно озадачены.
   – Я так и думал, – сказал Грир, переводя взгляд на Кэмерона, стоявшего у камина. Уголь немо горел, а дым странствовал вверх, убывая от огромного желтого дома, что стоял на обындевевшей равнине в самом начале этого века.
   Глядя на Кэмерона, Грир вдруг заметил, что часть огня не горит, а часть дыма над ней не движется вверх, а просто парит над языками пламени чуточку иного цвета, который не горит.
   Он подумал о странных бликах в люстре бильярдной. Огонь, который не горел, очень напоминал эти блики.
   Он снова перевел взгляд с Кэмерона на женщин Хоклайн, чопорно сидевших друг подле дружки на козетке.
   – Кто это Волшебное Дитя и какое оно к нам имеет отношение? – спросила мисс Хоклайн.
   – Никакого, – ответил Грир.

Возвращение к чудищу

   – Наверное, стоит подумать, как убить чудище в подвале, – сказал Кэмерон, и женщины Хоклайн ничего не ответили. – Мы здесь уже весь день, а к делу еще даже не приступили. Столько всего происходит. Хорошо бы стереть это проклятущее чудище с картины и перейти к чему-нибудь другому, потому что, как черт черен, тут, похоже, есть и такое, к чему перейти. Что скажешь, Грир? Пора капельку поубивать чудищ?
   Грир вразвальцу поглядел на Кэмерона, но взгляд его одновременно охватил и камин. Огонь, который не горел, и дым, который не дымил, пропали. Теперь в камине горел обычный огонь. Грир снова посмотрел на женщин Хоклайн и – вразвальцу, но внимательно – обвел взглядом комнату.
   – Ты меня слышал? – спросил Кэмерон.
   – Н-да, я тебя слышал, – ответил Грир.
   – Ну так и что скажешь? Пора капельку поубивать чудищ?
   На сестрах Хоклайн были одинаковые жемчужные ожерелья. Они изящно лежали вокруг женских шей.
   Однако некоторые жемчужины горели ярче других, а некоторые локоны, спускавшиеся на шеи, казались чуть темнее остальных волос.
   – Да, нам следует приступить к убийству чудища, – сказал Грир. – Именно за этим мы здесь.
   – Ага, мне кажется, это нам и следует сделать, – сказал Кэмерон. – А затем выяснить, что здесь вызывает всю эту дурость. Я никогда раньше не видал, чтоб человека хоронили в чемодане.

Вопросы у заката

   Дом уже отбрасывал на иней длинные тени, а солнце приближалось к отбытию с Мертвых холмов, Восточного Орегона и всей остальной Западной Америки; Грир тем временем задавал женщинам Хоклайн наираспоследнейшие вопросы.
   – И вы никогда не видели чудище? – спрашивал Грир у мисс Хоклайн.
   – Нет, мы только слышали, как оно вопит в пещерах и колотит хвостом в дверь, которая не пускает пещеры в лабораторию. Оно очень сильное, и дверь трясется. Но и дверь толстая. Железо.
   – Но вы его никогда не видели?
   – Нет, не видели.
   – И дверь стоит на запоре с тех пор, как исчез ваш отец?
   – Да, – сказала мисс Хоклайн.
   Свет жемчужин у горл сестер Хоклайн чуть накалился – чуть ли не до сверкания алмазов. Грир заметил какое-то движение во тьме женских волос. Как будто волосы шевельнулись, но они не шевелились. Что-то изменилось в волосах. Грир на секунду задумался. А затем понял: с места сдвинулся сам их цвет.
   – А иногда вы слышите крики?
   – Да, их слышно по всему дому, и грохот в железную дверь тоже, – сказала мисс Хоклайн.
   – Как часто?
   – Примерно каждый день, – сказала мисс Хоклайн.
   – Мы ничего не слышали, – сказал Грир.
   – Иногда бывает и так, – сказала другая мисс Хоклайн. – К чему все эти вопросы? Мы уже рассказали все, что знаем, а теперь все рассказываем заново.
   – Ну да, – сказал Кэмерон. – Я уже хочу убрать это клятое чудище с дороги.
   – Ладно, – согласился Грир. – Давай его убьем.
   А сам ненароком и мимоходом скользнул взглядом по ожерельям на шеях сестер Хоклайн.
   Ожерелья пялились на него в ответ.

Что считается

   Но солнце уже заходило, ранние сумерки подменили себя в пейзаже, и хотя все были готовы идти убивать чудище, эти все к тому же очень проголодались, и вскоре голод их оборол, и убийство чудища отложилось до после ужина, который женщины Хоклайн удалились готовить в кухню, а Грир с Кэмероном остались в гостиной.
   Когда сестры Хоклайн вышли, странный свет остался на жемчужинах, а подвижный темный цвет – в волосах, и сестры, сами того не ведая, перенесли их в кухню, что Грира только устраивало, потому что ему хотелось поговорить о них с Кэмероном.
   Грир начал было рассказывать, что видел, но Кэмерон его перебил:
   – Я знаю. Я за ними наблюдал. Я их видел в холле у тела дворецкого, когда оно переменилось в карлика. Они были на лопате, когда ты копал могилу, и еще я их видел, когда одевался после того, как поебался с одной из женщин Хоклайн.
   – А ты видел их в люстре над бильярдным столом? – спросил Грир.
   – Еще бы. Лучше б ты не перся туда их разглядывать. Я не хочу, чтобы они занервничали, зная, что мы про них знаем.
   – А сейчас в комнате ты их видел? – спросил Грир.
   – Конечно. В огне. Ты думаешь, я почему там стоял? Задницу себе погреть? Мне хотелось рассмотреть их поближе. Теперь они ушли с женщинами Хоклайн, поэтому – что скажешь? Я вот знаю, что скажу. Я скажу так: нам не стоит спускаться в ледовые пещеры искать это блядское чудище. Я думаю, нам надо спуститься только в подвал к этим блядским химикатам, с которыми работал их чокнутый папаша.
   Грир улыбнулся Кэмерону.
   – Иногда ты меня удивляешь, – сказал он. – Я не знал, что ты умеешь подмечать.
   – Я считаю много такого, что не стоит считать, – ответил Кэмерон. – Все потому, что я так устроен. Но еще я считаю все, что считать стоит.

Но сначала ужин, потом чудище Хоклайнов

   Грир с Кэмероном решили сперва поужинать, а потом уже разбираться с Химикалиями в лаборатории и выискивать то, что, по их мысли, могло привести к чудищу Хоклайнов.
   – Разыграем все так, будто идем в ледовые пещеры разносить все, что там есть, но когда спустимся в подвал, выдумаем предлог задержаться и если наткнемся на что-нибудь интересное, может, какие-нибудь Химикалии, – пристрелим, – сказал Кэмерон. – Но сперва хорошенько поужинаем и не выдадим то, что знаем про этот свет и его теневого пособника.
   – Ладно, – согласился Грир. – Ты все разложил по полочкам.
   Тут в комнату вошли сестры Хоклайн. Они переоделись. Теперь на них были платья с очень низкими вырезами, которые подчеркивали прекрасные юные груди. У обеих женщин были тоненькие талии, и платья демонстрировали их к вящей выгоде.
   – Ужин готов, голодные убийцы чудищ! – Женщины Хоклайн улыбнулись Гриру с Кэмероном. – Вам нужно побольше энергии, если вы собираетесь убивать чудище.
   Грир с Кэмероном улыбнулись в ответ.
   На шеях сестер Хоклайн были все те же ожерелья, и свет с тенью по-прежнему сидели на них. Свету, судя по виду, в ожерельях было удобно, а тенистый темный цвет, который умел двигаться, уютно расположился в длинных ниспадающих волосах.
   По крайней мере, у чудища Хоклайнов недурной вкус, – подумал Грир.

Подсчет чудища Хоклайнов

   За ужином Грир с Кэмероном вразвальцу наблюдали за чудищем Хоклайнов у горл и в волосах сестер Хоклайн.
   Чудище за едой вело себя весьма непринужденно. В ожерельях свет его пригас, а тенистый подвижный цвет у сестер в волосах замер, почти сливаясь с естественным оттенком.
   Трапеза состояла из бифштексов, картошки, галет и подливы. Типичная восточно-орегонская еда, и поглощалась она Гриром с Кэмероном очень смачно.
   Грир сидел и думал о чудище и о том, что это – все тот же день, когда они проснулись в амбаре в Билли. Думал обо всех событиях, что произошли до сего момента.
   День в самом деле оказался длинный и обещал по себе еще больше: события, что приведут их с Кэмероном к попытке лишить чудище Хоклайнов жизни и странных сил, которыми оно обладало, сидя напротив них за столом, пялясь из пары ожерелий на шеях прекрасных женщин, совершенно ни о чем не подозревающих, полностью доверявших своим ювелирным украшениям.
   Кэмерон же наобум считал все, что было в комнате. Пересчитал все на столе: блюда, приборы, тарелки и т. д. …28, 29, 30 и т. д.
   Хоть чем-то заняться.
   Затем пересчитал жемчужины, в которых пряталось чудище Хоклайнов: …5, 6 и т. д.

Чудище Хоклайнов в подливке

   Ближе к концу ужина чудище Хоклайнов покинуло ожерелья и перебралось на стол. Сгустилось в разливательной ложке, лежавшей в большой миске с подливой. Тень Чудища лежала на самой подливе, делая вид, что она подлива и есть.
   Тени было очень трудно притворяться, что она – подлива, но над своей ролью она очень трудилась, и, в общем, все сошло ей с рук.
   Кэмерона потешило, что чудище перебралось на стол: он понимал, как трудно тени притворяться подливой.
   – Хорошая подливка, а? – сказал Грир Кэмерону.
   – Ага, – ответил Кэмерон, глядя на Грира.
   – Хотите еще подливки, ребята? – спросила мисс Хоклайн.
   – Очень хорошая, – сказал Грир. – Как ты насчет подливки, Кэмерон?
   Тень чудища Хоклайнов лежала на подливке как могла площе. Самому чудищу в ложке было неудобно – та бликовала немного больше, чем следовало.
   – Ну, я не знаю. Я уже наелся. Но… – Кэмерон возложил руку на ложку. Теперь он касался самого чудища Хоклайнов. Ложка, хоть и лежала в горячей подливе, была холодна.
   Кэмерон ненароком подумал, как он, к ебеням, сможет это чудище убить, но так и не придумал, как убить ложку, поэтому просто положил чудищем Хоклайнов еще подливы себе на картошку.
   Чудище покорилось и сыграло роль ложки. Тень, елозя, сползла с ложки, когда Кэмерон поднял подливу из миски, и весьма неуклюже шлепнулась обратно.
   Тени было очень неловко, она едва не вспотела.
   Кэмерон положил ложку обратно в подливу и снова потревожил тень, которая чуть не ударилась в панику.
   – А ты, Грир? Хочешь еще такой хорошей подливки?
   Сестры Хоклайн были очень довольны, что их подлива удостоилась такой восторженной критики.
   – Нет, Кэмерон. Как она ни хороша, я уже наелся, – ответил Грир. – Я, наверное, просто посижу и посмотрю, с каким аппетитом ешь ее ты. Мне нравится смотреть, как ест человек, которому нравится есть то, что он ест.
   Меня сейчас вырвет, – подумала тень.

Опять в гостиной

   После ужина все снова перешли в гостиную, оставив чудище Хоклайнов ложкообразно болтаться в подливе. На стене гостиной висел большой портрет обнаженной женщины.
   Грир с Кэмероном посмотрели на картину.
   Чудище Хоклайнов за ними в гостиную не последовало. Оно спустилось в лабораторию, чтобы немного отдохнуть в Химикалиях. Оно устало. Тень его – тоже. Ужин для них оказался слишком долгим.
   – Нашему отцу нравились обнаженные женщины, – сказала мисс Хоклайн.
   В гостиную сестры Хоклайн – такие красивые, что глаз невозможно оторвать вообще, – подали кофе и стопки коньяку.
   Грир с Кэмероном все поглядывали на голый портрет женщины, а затем – на сестер Хоклайн, которые знали, что делают, но делали вид, что не знают. Они могли б выбрать и другую гостиную. Их возбуждала ситуация. Но возбуждение пробивалось лишь в том, что сестры неровно дышали.
   – Красивая у вас тут картина, – сказал Кэмерон.
   Сестры ему не ответили.
   Вместо ответа они улыбнулись.
   Не оставляя своим вниманием голый портрет и красоту женщин Хоклайн, Грир с Кэмероном тщательно осматривали комнату на предмет чудища, и его нигде не было.
   Они выпили по паре чашек кофе и паре стопок коньяку, дожидаясь, не вернется ли чудище, но то не вернулось, и их восторги красотой Хоклайнов несколько разгорелись.
   – Кто нарисовал эту картину? – спросил Кэмерон.
   – Ее написали во Франции много лет назад, – ответила мисс Хоклайн.
   – Кто б ее ни нарисовал, рисовать он умел, – сказал Кэмерон, не сводя глаз с той сестры Хоклайн, которая только что ему ответила. Ей нравилось, как Кэмерон не сводит с нее глаз.
   – Да, этот художник был очень знаменит.
   – Вы с ним знакомы?
   – Нет, он умер за много лет до того, как я родилась.
   – Какая жалость, – сказал Кэмерон.
   – Это уж точно, – ответила мисс Хоклайн.

Монолог тени

   Чудище Хоклайнов вернулось в свою банку химикатов в лаборатории. Оно возлежало там… странные сегменты света не двигались. Эти химикаты, долгая и кропотливая работа профессора Хоклайна, были источником энергии, омоложения и постелью, где чудище Хоклайнов спало, когда уставало, и пока оно спало, Химикалии восстанавливали его силу.
   Тень чудища Хоклайнов спала поблизости. Тени снились сны. Ей снилось, что она – это чудище, а чудище – она. Очень приятный сон для тени.
   Тень предпочитала думать, будто она больше не тень, а само чудище. Ей не нравилось все время что-то вынюхивать. От этого тень страдала и нервничала. Тень часто проклинала свою судьбу и жалела, что Химикалии бросили ей кости так неудачно.
   Во сне тень была чудищем Хоклайнов и занимала браслет на запястье одной сестры Хоклайн. Во сне тень была счастлива и старалась радовать сестру сиянием браслета.
   Тень не одобряла тактики чудища, ей было стыдно за все те жестокости, которые чудище творило с разумом сестер Хоклайн. Тень вообще не понимала, зачем все это делать. Если б судьбу можно было переменить и тень обратилась бы в чудище, все в доме стало б иначе. Этим жестоким шуткам пришел бы конец, а энергия чудища направилась бы на открытие и исполнение новых удовольствий для сестер Хоклайн.
   Тени сестры очень нравились, а служить чудищевым чувством юмора ей было ну совсем не по нраву; она желала сестрам Хоклайн лишь удовольствий и наслаждений, а не злобных проказ, которые чудище обожало устраивать с их телами и разумом.
   Тень также сильно не одобряла того, что´ чудище сделало с профессором Хоклайном. Она считала, что чудище должно было хранить ему верность и не вытворять такую дьявольскую шкоду.
   Сон о браслете вдруг рассеялся, и тень проснулась. Она посмотрела, как в Химикалиях спит чудище Хоклайнов. Впервые в жизни тень осознала, как сильно ненавидит чудище, и попробовала придумать, как бы покончить с его злобным существованием, взять энергию Химикалий и обратить их в добро.
   А Чудище спало в банке с химикатами, ни о чем не подозревая. Чудище устало после целого дня злодеяний. Оно так устало, что даже похрапывало в Химикалиях.

Тем временем опять в гостиной

   Почти настала полночь, и викторианские часы толкали двадцатый век к двенадцати. Тикали они громко и методично, пожирая 13 июля 1902 года.
   Грир с Кэмероном вразвальцу, но очень внимательно снова осмотрели гостиную: не вернулось ли чудище Хоклайнов. Не вернулось.
   Они, разумеется, не знали, что оно крепко спит и похрапывает в банке, полной химикатов, в лаборатории, и сами они пока в безопасности.
   Удостоверившись, что чудища рядом нет, Грир сказал Кэмерону:
   – Мне кажется, пора им сказать.
   – Что сказать? – спросила мисс Хоклайн.
   – О чудище, – ответил Грир.
   – А что с ним? – спросила мисс Хоклайн.
   Ее сестра отвлеклась от чашки горячего кофе в руке, напряженно дожидаясь следующих слов Грира.
   Грир пошарил в уме в поисках нужных слов и простой и логичной последовательности, в какой их изложить. Пауза чуточку затянулась: то, что сказать ему следовало, было такой фантастикой, что просто изложить не получалось. Наконец, нужные слова его отыскали.
   – Чудище – не в ледовых пещерах, – сказал Грир. – Оно здесь, в доме. Сегодня оно бродило повсюду. Пару часов просидело у вас на шеях.
   – Что? – не веря, переспросила мисс Хоклайн.
   Ее сестра поставила чашку.
   Обе они сидели в изумленном потрясении.
   – Чудище – это некий странный свет, который перемещается везде со своей дурацкой тенью, – продолжал Грир. – Я точно не знаю, как он действует, но он действует, и мы его уничтожим. Нам кажется, что в ледовых пещерах нет такого, что нам надо убивать. Свет умеет изменять все вокруг и думать, и он может забираться в мозг и его ебать. Вы разве не замечали этого света и тени за ним? Она как собачонка?
   Сестры Хоклайн ничего не ответили. Они повернулись и посмотрели друг на дружку.
   – Ну? – спросил Грир.
   Наконец мисс Хоклайн заговорила.
   – Это странный свет, что перемещается повсюду, а за ним – неуклюжая тень? – переспросила она.
   – Ну да, мы его всюду видели, – ответил Грир. – Он передвигался вместе с нами, следил за нами. Почти весь вечер сидел вот в этих ваших ожерельях. А некоторое время назад ушел и пока не вернулся.
   – То, что вы описываете, – одно из свойств Химикалий, – сказала мисс Хоклайн. – В банке живет странный свет и с ним рядом все время какая-то вихристая неловкая тень, она следует за ним, когда он перемещается по банке. Свет – более совершенная ступень Химикалий. Отец перед исчезновением сказал нам, что со временем свет переменится в такое, что будет крайне благоприятно для всего человечества.
   – Нам нужны были еще химикаты, чтобы довершить перемену, – это их привез наш бедный дворецкий из Брукса. Мы собирались закончить эксперимент, как только вы убьете чудище, – сказала другая мисс Хоклайн.
   – Это ничего не довершит, – сказал Грир. – Мне кажется, вам следует взять этот замес и выбросить, а потом начать все сызнова. У вас там внизу что-то вышло из-под призора. Я думаю, эта дрянь убила вашего дворецкого и виновата в исчезновении вашего отца, а также превратила одну из вас в индеанку, да и нам мозги ебло.
   Сестры Хоклайн смотрели на них, потерявшись в глубоком молчании.
   – Давайте уже спустимся, возьмем эту банку ебаной дряни и выкинем, а потом хорошенько выспимся, – сказал Кэмерон. – Мне совсем не помешает. Я никогда раньше не хоронил карликов, и я устал. Сегодня я столько ебался, что, боюсь, у меня хрен отвалится.
   – Химикалии – труд всей жизни нашего отца, – сказала мисс Хоклайн, в отчаянии разбив молчание. – Он всю свою жизнь посвятил Химикалиям.
   – Мы знаем, – сказал Кэмерон. – И нам кажется, что эти блядские химикаты пошли против него. Укусили руку, что их кормила, так сказать. Сами ж видели, что они сделали с вашим дворецким. Убили его и превратили его труп в карлика. Один сатана знает, какое блядство они учинят дальше. Надо их выбросить, пока мы все не превратились в мертвых карликов. И хоронить нас в чемоданах будет некому.

Тем временем опять в банке

   Чудище Хоклайнов, свет в банке, полной химикатов, медленно перевернулось на другой бок, как сонный человек, а затем – еще на один.
   Черт бы его побрал, – подумала тень и медленно перевернулась на другой бок, а затем – еще на один.
   Чудищу теперь стало неудобно во сне, и оно снова заворочалось, как человек, готовый проснуться, и снова перевернулось, и… Черт бы его побрал, – подумала тень и снова перевернулась.
   Чудищу Хоклайнов спалось неспокойно. Вероятно, снился дурной сон или одолело предчувствие. Оно снова перевернулось, и Черт бы его побрал.

Труды человека обратились в прах

   – То есть вы хотите, чтоб мы уничтожили труд жизни нашего отца? – спросила мисс Хоклайн.
   – Да, – ответил Кэмерон. – Либо так, либо он уничтожит вас.
   – Должен быть иной выбор, – сказала другая мисс Хоклайн. – Мы ж не можем просто так выбросить то, над чем он работал двадцать лет.
   До часа полуночи оставалась одна минута. Мисс Хоклайн встала и подбросила в огонь кусок угля. Другая мисс Хоклайн налила Гриру еще кофе. Наливала она из серебряного кофейника.
   Все вдруг замерло, пока сестры Хоклайн размышляли, как поступить дальше. Им предстояло громадное решение.
   – И не забывайте, мы считаем, что эта блядина еще и вашего отца зацапала, – сказал Грир, когда часы принялись отзванивать полночь и менять мир на 14 июля 1902 года.
   – 4, – сказал Кэмерон.
   – Дайте нам еще несколько минут, – сказала мисс Хоклайн, встревоженно поглядев на сестру. – Всего-навсего несколько минут. Мы должны принять верное решение. Сделано так сделано.
   – Ладно, – сказал Грир.
   – 12, – сказал Кэмерон.

Пробуждение

   Чудище Хоклайнов ворочалось в Химикалиях. Теперь оно почти проснулось. Тень вздохнула, когда чудище зависло на грани пробуждения. Тень пришла в ужас: снова ей придется участвовать в следующей проказе, которую измыслит чудище. Ей не нравилось, как чудище забавляется с женщинами Хоклайн, заставляя их делать то, что им совсем не подобает. Превращение одной женщины в индеанку, полагала тень, – очень противное деяние.
   А что чудище придумает в следующий раз, угадать невозможно. Ни перед чем ужасным Чудище не останавливалось, и, разумеется, его способности к темной изобретательности были едва изведаны.
   Свет, который был чудищем, продолжал ворочаться и метаться в Химикалиях, а пробуждение с ревом неслось к нему, точно снежная буря в начале зимы.
   Тень снова вздохнула.
   Черт бы его побрал.
   И вдруг чудище проснулось. Перестало ворочаться и лежало теперь в Химикалиях очень тихо. Затем посмотрело на тень. Тень беспомощно посмотрела на него в ответ, смирившись со своей судьбой.
   Свет отвернулся от тени. Свет обвел взглядом комнату. Свету было не по себе. Он продолжал озираться, еще немного сонный, но быстро взбодряясь. Свет ощущал какую-то угрозу, только не знал, что она такое.
   Очень скоро он полностью овладеет своими способностями.
   Чудище Хоклайнов чувствовало: что-то весьма не так.
   Тень наблюдала за своим нервным хозяином.
   Разум чудища, словно дерево в снежную бурю в начале зимы, отряхнул листву сна.
   Тень жалела, что чудище Хоклайнов не умерло, хоть и ей бы тогда, наверное, пришлось последовать за Чудищем в небытие.
   Все лучше, чем жить в преисподней такого партнерства с чудищем Хоклайнов и творить все эти злые деяния.
   Тень помнила прежние стадии Химикалий, помнила, как радостно было создаваться профессором Хоклайном. В те времена свет был благотворен, у него едва не кружилась голова от восторга, что его только что сотворили. Перед ними расстилалось будущее, а в нем – возможность помогать и нести радость всему человечеству. А потом свет переменился. И скрыл перемену своей личности от профессора Хоклайна.
   Свет начал проказить, и проказы его профессор считал случайностями. Что-то падало, что-то превращалось во что-то другое, а профессор думал, что это он ошибся либо этикетки перепутались, но затем свет понял, что может покидать банку и перемещаться всюду, ну и, разумеется, бедная невинная тень света вынуждена была за ним следовать – наблюдателем и участником проказ, которые со временем разогнались до того, что стали подлинными злодеяниями.
   Немного спустя профессор Хоклайн понял, что с Химикалиями что-то весьма не так, но до самого мгновения, когда чудище сотворило над ним эту кошмарную штуку, он считал, что сумеет исправить равновесие Химикалий и завершить эксперимент, от которого весь мир сможет возлюбить человека.
   Но статься этому было не суждено, поскольку однажды днем, когда профессор у себя в кабинете наверху работал над новой формулой, свет сыграл над ним самую отвратительную и злую свою шутку.
   Тень содрогнулась от одного воспоминания.
   Вот свет окончательно проснулся и понял, что ему крайне угрожают люди наверху, и с угрозой этой лучше разобраться прямо сейчас.
   Свет выполз из Химикалий и покачался на краю банки, готовясь к отправлению; тень неохотно тоже к нему подготовилась.

Решение

   – Да, – сказала наконец мисс Хоклайн.
   Ее сестра кивнула.
   – Это трудное решение, но единственный путь, – сказала мисс Хоклайн. – Мне жаль, что это должно случиться с трудом всей жизни нашего отца, но есть вещи поважнее.
   – Ну да, наши жизни, – перебил ее Кэмерон. Ему не терпелось. Хотелось сейчас же отправиться вниз и вышвырнуть эту банку дряни вон, а потом всю ночь проспать подле тела женщины Хоклайн. Он устал. Это был длинный день.
   – У нас есть формула Химикалий, – сказала мисс Хоклайн. – Может, удастся начать все заново или отдать ее тому, кому это будет интересно.
   – Не знаю, – сказала другая мисс Хоклайн. – Я уже как-то подустала от всего этого, давай о будущем пока не будем. Давай просто выльем эту дрянь и выспимся. Я устала.
   – Я тоже так считаю, – сказал Кэмерон.

Наверху

   Чудище соскользнуло с краешка банки и поплыло через всю лабораторию, а потом приземлилось на нижней ступеньке лестницы, ведущей наверх в дом.
   Тень неуклюже влеклась за ним, темнее тьмы подвала, безмолвнее полного безмолвия и совершенно одинокая в трагедии рабского служения злу.
   Затем водопадом наоборот чудище Хоклайнов потекло наверх по ступенькам. Тень тянулась позади, неохотное дополнение тьмы. Чудище Хоклайнов замерло у тусклого лоскутка света, что просачивался под дверь лаборатории.
   Оно ждало: что-то сейчас произойдет. Свет Чудища воспринимал все почти хирургически. Оно выглянуло из-под двери в холл.
   Чудище предчувствовало: что-то сейчас произойдет.
   Тень ждала позади чудища Хоклайнов. Тени тоже хотелось выглянуть из-под двери и посмотреть, что происходит, но увы – роль ее в жизни сводилась к следованию следом, а потому она разместилась непосредственно возле задницы чудища Хоклайнов.

Виски

   Все уже выходили из гостиной, чтобы спуститься в подвал и вылить чудище Хоклайнов, но когда они дошли до двери и одна женщина Хоклайн возложила на ручку ладонь, Кэмерон сказал:
   – Секундочку. А не налить ли мне виски?
   И он подошел к столу, где в граненых графинах стояли разные напитки.
   Там он помедлил, пытаясь высчитать, в какой емкости виски. Тогда одна женщина Хоклайн сказала:
   – Оно в графине с синим колпачком.
   Та мисс Хоклайн, которая несла фонарь.
   Кэмерон взял стакан и налил себе изрядно виски. Странно, подумал Грир, Кэмерон никогда не пьет перед работой, а уничтожение чудища – однозначно работа.
   Кэмерон поднес стакан к носу.
   – Отлично оно у вас тут пахнет.
   Грир, внезапно предвкусив, как они убьют чудище, не заметил, что Кэмерон, хоть и налил себе виски в большой стакан, пить не стал. Когда они выходили из комнаты, Кэмерон нес стакан в руке.

Поиски тары

   Затем дверь гостиной открылась, и одна сестра Хоклайн вышла в холл, за ней – другая сестра и Грир с Кэмероном, у которого в руке был стакан виски.
   Тень ничего не видела из-за чудища Хоклайнов, но слышала, как открылась дверь и в холл вышли люди. Интересно, что происходит, подумала она, и почему чудище вдруг так заинтересовалось людьми. Потом тень пожала плечами. Толку-то об этом думать – ничего ж не поделаешь. Тень могла лишь следовать за чудищем Хоклайнов, которое ненавидела.
   Чудище Хоклайнов смотрело, как люди идут через холл к двери в лабораторию. Оно выжидало, размышляя, что предпринять дальше. Пыталось воплотить какую-нибудь тару, очертания, в каких можно натворить волшебства и чар, а затем натравить эту тару на людей, угрожающих его существованию.
   Тень уже бросила и пытаться вычислять, что происходит. Ей уже все было поебать.

Убить банку

   – Как считаешь, нам понадобится ружье? – спросил Грир у Кэмерона.
   Ответа ему не было.
   Грир подумал, что Кэмерон его, вероятно, не расслышал, и повторил вопрос.
   – Убить банку? – ответил Кэмерон.
   Женщины Хоклайн улыбнулись.
   Грир не понял шутки. Кроме того, он не заметил, что у Кэмерона в руке по-прежнему стакан виски. Гриру странным образом не терпелось непосредственно столкнуться с чудищем Хоклайнов.
   Кэмерон держал в руке стакан виски, как держал бы пистолет, – ненароком, но профессионально, рассчитывая применить свою сверх-умелость, никому особо не угрожая.
   Даже чудище, выглядывая из-под лабораторной двери, не обратило внимания на стакан виски в руке у Кэмерона.
   Чудище Хоклайнов к этому времени уже выработало план, как справиться с угрозой для собственной жизни. Чудище улыбнулось своей хитрости. План ему нравился, поскольку был коварен.
   Неожиданно чудище дернуло задницей и соскользнуло ступенькой ниже, а ничего не подозревавшую тень скинуло на две.
   Блядь! – подумала тень и попыталась вновь обрести несуществующее достоинство, не спуская теперь глаз с чудища Хоклайнов, дабы точно повторять все, что оно сделает дальше, ибо такова работа всех теней.

Слоновья стойка для зонтиков

   По пути через холл они миновали слоновью ногу, и Кэмерон не мог не сосчитать в ней зонтики.
   …7, 8, 9.
   Девять зонтиков.
   Мисс Хоклайн у стойки задержалась. В стойке этой чудилось что-то очень знакомое, но мисс Хоклайн никак не могла определить, что именно. Просто в ней было что-то очень знакомое. Вот только интересно, что именно.
   – Что такое? – спросил Грир.
   Мисс Хоклайн стояла и смотрела на стойку для зонтиков. Ей казалось, что задержалась она всего на несколько секунд, но оказалось – намного дольше, и она этого не поняла, поскольку затерялась в абсолютном недоумении.
   Она задерживала вероятную гибель чудища Хоклайнов.
   – Эта слоновья стойка для зонтиков – очень знакомая, – обратилась она к сестре. – Тебе она тоже знакома?
   Сестра ее, тоже мисс Хоклайн, всмотрелась. Вдруг взгляд ее тоже стал очень напряженным.
   – Да, она мне знакома, но я не знаю, что в ней такого знакомого. Она едва ли не напоминает мне человека, но я не очень понимаю, кого именно. Хотя это человек, с которым я встречалась.
   Грир с Кэмероном переглянулись, а затем внимательно осмотрели холл. Они искали чудище, но не находили его. Этот разговор о слоновьей ноге для зонтиков по всем признакам напоминал проказы чудища.
   Но того нигде не было видно, поэтому они мысленно списали разговор сестер Хоклайн на обычную причуду.
   – Она мне явно кого-то напоминает, – сказала мисс Хоклайн.
   – Давайте вы подумаете об этом позже, когда мы прикончим чудище? У вас будет масса времени определить, кто это, – сказал Кэмерон.

Чудище Хоклайнов на 4 четверти

   Чудище Хоклайнов спиной сползло по ступеням в лабораторию, вызвав собой мерцающую струйку света, нечестивый водопадик. А кроме того, заставило попутавшую неумелую тень пятиться перед собой.
   Чудище Хоклайнов уже обрело уверенность. Оно знало, как теперь справиться, и предвкушало лицезрение плодов своей силы.
   Чудище Хоклайнов задумало дьявольскую участь для Грира с Кэмероном и женщин Хоклайн. План этот оно считало одним из своих лучших. Подлинный сплав шкоды и зла.
   Чудище Хоклайнов чуть не хохотало, стратегически отступая в лабораторию, а тень неуклюже елозила, дурацки спотыкалась и ковыляла унизительно и смехотворно, пытаясь справиться с обязательными задачами любой тени.
   Чудище Хоклайнов купалось в своей уверенности, плывя и стекая вниз по лестнице. О чем тут беспокоиться – разве не владеет оно силой превращать мысли и вещи во все, что б его ни развлекало?

Папа

   Мисс Хоклайн открыла дверь в лабораторию. Отодвинула два засова и достала из кармана ключ, который вскоре отпер огромный замок. Пока она открывала дверь, ум ее ни на миг не оставлял слоновьей ноги для зонтиков – она пыталась припомнить, кого из людей эта стойка ей напоминает. Узнавание трепетало у самой кромки ее разума.
   Она отодвинула первый засов на двери. Сделать это было трудновато, поэтому пришлось потянуть капельку сильнее.
   Эта стойка для зонтиков – такая знакомая.
   Кто же это?
   Она отодвинула второй засов. Сдвинулся он гораздо легче первого. Едва ли вообще пришлось тянуть.
   Я видела эту стойку для зонтиков уже тысячи раз, но только не как стойку для зонтиков, думала она, а как человека знакомого.
   Она вытащила большой ключ из кармана платья и вставила его в огромный висячий замок на двери, и повернула ключ, и замок распался, как сжатый кулак, и она сняла замок с двери и повесила его на щеколду.
   И тут же завопила:
   – ПАПА! – и повернулась, и бросилась через весь холл к слоновьей стойке для зонтиков.

Гарем теней

   Чудище Хоклайнов отыскало себе хорошую незаметную позицию в лаборатории и теперь поджидало, когда Грир с Кэмероном и женщины Хоклайн вступят в его царство.
   Чудище Хоклайнов было так уверено в их будущем, что ему даже не стало любопытно, почему это одна сестра Хоклайн вдруг завопила и кинулась прочь от лабораторной двери через весь холл, а за нею – все остальные.
   Какая разница, чем они там занимаются, ведь скоро все равно возвратятся и спустятся по лестнице, и чудище Хоклайнов немножко с ними поиграет. А затем превратит всех в тени, после чего за чудищем будет таскаться пять теней, а не одна тень-неумеха.
   Быть может, эти четыре новые тени будут искуснее в той роли, какую чудище Хоклайнов для них придумало. Да, – размышляло чудище, – немного мастерства с теневой стороны не помешает.
   Чудище Хоклайнов затаилось под прикрытием пробирок, полных химикатов – отброшенной возможности обеззлобить Химикалии, над которыми профессор работал много месяцев, пока не счел их неудачными и не отбросил.
   Тень же затаилась под прикрытием часов на верстаке возле этих пробирок. Как только в лаборатории зажжется свет, проявится вся корявость подобного прикрытия.
   Ничего не получалось у тени как полагается.
   – Скоро тебе будет с кем играть, – сказало ей чудище.
   А тень не поняла, о чем это, блядь, чудище Хоклайнов говорит.

Отец и дочери воссоединились (ну вроде)

   Мисс Хоклайн стояла на коленях, обвив руками слоновью ногу для зонтиков, и неудержимо рыдала, повторяя снова и снова:
   – Папа! Папа!
   Другая мисс Хоклайн стояла рядом и смотрела на сестру, пытаясь сообразить, что´ происходит.
   Грир с Кэмероном же деловито озирались, разыскивая чудище Хоклайнов. Неужели они его прохлопали, когда искали в прошлый раз? Или оно подкралось со спины в холле? Они осмотрели все, но чудища нигде не нашли.
   Затем другая мисс Хоклайн склонилась чуть ближе и очень пристально посмотрела на слоновую стойку для зонтиков.
   Вдруг лицо ее вспыхнуло взрывом чувств, она упала на колени рядом с сестрой и воскликнула:
   – О, отец! Это наш отец! Папа!
   Сестры Хоклайн были не так бесстрастны, как полагали сами.
   Грир с Кэмероном стояли и смотрели, как сестры Хоклайн обнимают стойку для зонтиков и называют ее «папой».

Брак

   Грир с Кэмероном оставили женщин Хоклайн со слоновьей ногой для зонтиков и через весь холл вернулись к двери в лабораторию. Пора было что-то делать с чудищем Хоклайнов – причем немедленно. Гриру с Кэмероном уже хватило его проказ.
   Теперь Грир нес фонарь.
   У Кэмерона в руке был стакан виски.
   Грир по-прежнему не замечал ничего нового в Кэмероне со стаканом виски. Разум Грира вообще где-то витал, поскольку в любых других условиях стакан виски Грир бы заметил. Такое с ним было впервые. Вероятно, пора думать о том, чтоб отправиться на покой, повесить кобуру на гвоздик и найти себе хорошую женщину, с которой где-нибудь и осесть.
   Да, пожалуй, это неплохая мысль. Может, с одной женщиной Хоклайн. Он, разумеется, никак не мог знать, что чудище Хоклайнов уже спланировало для них нечто вроде группового брака.

Обиталище снов

   Грир вошел первым. От открыл дверь лаборатории, и свет от фонаря высветил лестницу и часть подвала. Очень сложное место. Грир никогда раньше такого не видал. Верстаки уставлены тысячами пузырьков. Повсюду машины, которым место лишь во сне.
   – Давай, Грир. Спустимся и осмотримся, – сказал Кэмерон.
   – Ладно.
   Чудище Хоклайнов за ними наблюдало. Его забавляла их беспомощность. Женщин рядом с мужчинами не оказалось, но чудище займется ими после того, как покончит с Гриром и Кэмероном. Времени хватит на всех.
   Чудище так злорадствовало, предвкушая, каких ужасов натворит, что не заметило, как в его тени зародилась некая странность.
   Тень тоже наблюдала, как Грир с Кэмероном спускаются по лестнице, подходят и зажигают три-четыре лампы, чтоб лучше видеть, – но тень затем обратила внимание на чудище Хоклайнов и уставилась на него, и странное чувство зародилось в тени, словно бы впервые, и она уже не отводила пристального взгляда от чудища Хоклайнов.
   Единственная в своем роде мысль билась в разуме тени – план непосредственных действий, едва чудище сделает свой следующий ход.
   – Жуткое место у них тут, – сказал Грир.
   – Не жутче Хаваев, – ответил Кэмерон.

Битва

   Кэмерон заметил тайник чудища Хоклайнов, еще когда они с Гриром были на середине лестницы. Он увидел странные искры света на верстаке за какими-то забавными пузырьками. Он не знал, что такое пробирки.
   – Может, зажжешь вон те лампы? – спросил он, махнув Гриру на верстак в дальнем углу лаборатории.
   Чудище Хоклайнов развлекалось, наблюдая за ними. Чудище наслаждалось так сильно, что решило подождать еще несколько минут, а уж потом обратить Грира с Кэмероном в тени.
   Истинное наслаждение для чудища.
   Тем временем его нынешняя и единственная тень ждала, когда чудище сделает ход, чтобы привести в действие собственный план.
   Еще Кэмерон заметил большую банку из освинцованного хрусталя на верстаке – в углу напротив того, куда он отправил Грира зажигать лампы.
   От женщин Хоклайн он знал, что банка эта и есть источник чудища Хоклайнов… Химикалии. Он стоял шагах в десяти от банки. А чудище «пряталось» в пяти.
   Вдруг Кэмерон завопил:
   – Оно тут! Я его вижу!
   Грир обернулся туда, где вопил и куда тыкал Кэмерон. И даже не понял, что происходит. Почему Кэмерон вопит? На Кэмерона это совершенно не похоже, но Грир все равно обернулся.
   Чудищу Хоклайнов тоже стало любопытно. Что, к чертовой матери, тут творится? Что это там, если это – тут?
   И Чудище шевельнулось… невольно… из любопытства.
   Кэмерон же в промежутке нарочитого возбужденья перешел к тому верстаку, на котором покоилась банка, называемая Химикалиями, и теперь стоял рядом с ней.
   Когда чудище Хоклайнов шевельнулось, дабы получше разглядеть, что творится, тень, тщательно изучив все возможности света и обнаружив способ перемещаться от зада чудища к переду, чтобы в критический миг чудище на несколько секунд ослепила тьма, так и поступила – и свет объяло смятение.
   Вот и все, что тень могла сделать; она надеялась, что такой отсрочки Гриру с Кэмероном будет довольно, чтобы уничтожить Чудище Хоклайнов с помощью того плана, который они разработали, ибо тени казалось, что у них обязательно должен быть план, если они хотят как-то одолеть чудище, а бесплановыми дураками они тени вовсе не казались.
   Когда Кэмерон завопил Гриру, тень истолковала это так, что пора двигаться, и двинулась. На несколько секунд тень заволокла взор чудищу Хоклайнов, отлично понимая, что, если чудище уничтожат, ее уничтожат с ним вместе, но лучше смерть, чем жить так и дальше, частью при этом зле.
   Чудище Хоклайнов разъярилось на тень, постаралось оттолкнуть ее, чтоб не мешала и ему стало видно, что происходит.
   Но тень сражалась с чудищем яростно. В тени билась невероятная физическая ярость – а ведь теням никакая сила вообще не свойственна.

Кончина чудища Хоклайнов

   Кэмерон вылил стакан виски в банку химикатов. Когда виски попало на Химикалии, те посинели, запузырились, и от банки в разные стороны полетели искры. Огненными птичками они летали везде, поджигая все, к чему прикасались.
   – Ходу! – заорал Кэмерон Гриру. И оба рванули вверх по лестнице на первый этаж особняка.
   Чудище Хоклайнов отреагировало на виски, вылитое в банку его источника энергии, тем, что ему едва хватило времени проклясть свою судьбу
   – ЯТЬ! – завопило Чудище. Классическое проклятие, а затем чудище разлетелось на горсть голубых алмазов, у которых не сохранилось памяти о прежнем своем существовании.
   От чудища Хоклайнов теперь не осталось ничего, кроме алмазов. Они сверкали, как видение летнего неба. Тень чудища превратилась в тень алмазов. У нее тоже не осталось воспоминаний о прежней жизни, поэтому теперь душа ее упокоилась: она же стала тенью прекрасных вещей.

Возвращение профессора Хоклайна

   Грир с Кэмероном выскочили из горящей лаборатории и побежали через холл к сестрам Хоклайн. И в тот же миг слоновья нога стойки для зонтиков превратилась в профессора Хоклайна. Его в эту форму заточили чары, наведенные свежеусопшим чудищем Хоклайнов, которое теперь найдет себе приют в витрине ювелира.
   Профессор Хоклайн весь затек и был очень раздражен тем, что много месяцев был вынужден пробыть стойкой для зонтиков. И к дочерям своим отнесся далеко не так дружелюбно, как следовало, ибо первыми словами, что вырвались у него изо рта непосредственно в ответ на их воркование:
   – Папа, папа. Это ты. Ты свободен. Отец. О, папа, – были:
   – Вот же срань!
   Времени что-то прибавить у него не было: на него и двух его дочерей навалились Грир с Кэмероном и выпихнули их из горящего дома.

Лазарь взбодрившийся

   Выбравшись наружу, они отбежали за линию инея, окружавшего горящий дом, словно прозрачное обручальное кольцо.
   Несколько мгновений спустя, когда все пристально следили за огнем, земля неподалеку заворочалась и задвигалась землетрясением-крошкой.
   Исходило оно из могилы дворецкого.
   – Ни черта себе! – воскликнул Грир.
   Затем земля раскрылась, и наружу вынырнул дворецкий – будто гигантский крот, весь в грязи, а вокруг валялись клочки и обломки чемодана.
   – Где… Это… Я? – пророкотал его низкий старый голос.
   Он пытался отряхнуть землю с рук и плеч. Его все это очень смутило. Раньше его никогда не хоронили.
   – Вы только что восстали из мертвых, – сообщил ему Кэмерон, а потом отвернулся смотреть дальше, как сгорает дом.

Пикник в начале двадцатого века

   Они долго стояли и смотрели, как горит дом. Языки пламени с ревом взметались ввысь. Такие яркие, что у всех были тени.
   Профессор уже вернулся в свое обычное расположение духа и нежно обхватил руками дочерей, пока все они смотрели, как дом исчезает.
   – Ну вы там и намешали дряни, профессор, – сказал Кэмерон.
   – Больше ни в жисть, – только и ответил тот.
   Ему представили Грира с Кэмероном, и те ему понравились, и он был очень им благодарен за то, что его спасли от заклятия Химикалий, которые также можно было назвать чудищем Хоклайнов.
   В конце концов все просто уселись на землю и всю ночь смотрели, как догорает дом. От этого им было тепло. Сестры Хоклайн сменили нежные объятия отца на объятия Грира с Кэмероном. Профессор сидел один и созерцал плоды долгих лет экспериментов, а также итог, к какому те привели.
   Время от времени качал головой, но помимо прочего был рад, что он больше не слоновья стойка для зонтиков. То было худшее переживание в его жизни.
   Дворецкий тоже сидел, по-прежнему ошеломленный, счищая с одежды землю. В волосах у него застрял обломок чемодана.
   Так они и сидели – будто на пикнике, только пикником, разумеется, был пожар дома, смерть чудища Хоклайнов и конец научной мечты. Двадцатый век едва начался.

Алмазы Хоклайнов

   К свету утреннего солнца дом догорел, и на его месте стало озерцо, в котором плавали сгоревшие вещи. Все встали с земли и подошли к берегам нового озера.
   Хоклайны смотрели на останки прежней жизни, там и сям качавшиеся на волнах. Профессор Хоклайн увидел кусок зонтика и содрогнулся.
   Одна женщина Хоклайн заметила, что´ обеспокоило отца, подошла ближе и взяла его за руку.
   – Смотри, Сьюзен, – сказала она сестре и показала на плавающую фотографию.
   Грир с Кэмероном переглянулись.
   Сьюзен!
   – Да, Джейн, – был ответ.
   Джейн!
   У женщин Хоклайн оказались имена, и еще одна проказа дьявольски изобретательного чудища рассеялась.
   Часть дома еще тлела на самом краю озера. Выглядела она очень странно. Словно что-то из Иеронима Босха, если б тот увлекался западными пейзажами.
   – Мне любопытно, – сказал Кэмерон. – Я нырну в подвал и гляну, не осталось ли чего-нибудь от этого ебаного чудища.
   Он снял всю одежду, за исключением трусов, и нырнул в то, что еще несколько часов назад было домом. Плавал Кэмерон очень хорошо и потому легко вплыл в подвал и принялся искать чудище. Он помнил, где оно пряталось перед тем, как он вылил виски в Химикалии.
   Подплыл к тому месту и нашел на полу горсть голубых алмазов. Чудища нигде не было видно. Алмазы были очень красивые. Кэмерон собрал их все в горсть и выплыл наверх из лаборатории на берег озера, который раньше был парадным крыльцом.
   – Смотрите, – сказал он, выбираясь на откос. Все собрались вокруг и восхитились алмазами. Кэмерон держал их так, чтоб они отбрасывали тень. Тень алмазов тоже была очень красивая.
   – Мы разбогатели, – сказал Кэмерон.
   – Мы и так не бедные, – сказал профессор Хоклайн. Семейство Хоклайнов действительно и без того было очень богатым.
   – А-а, – сказал Кэмерон.
   – Ты хочешь сказать, что ты богатый, – сказала Сьюзен Хоклайн, но от сестры Джейн ее по-прежнему было не отличить. Поэтому вообще-то заклятие чудища Хоклайнов, укравшее у них имена, никакого смысла не имело.
   – А что с чудищем? – спросил профессор Хоклайн.
   – Ничего, оно уничтожено. Я вылил стакан виски в Химикалии, это его и прикончило.
   – Да, и сожгло мой дом, – ответил профессор Хоклайн, вдруг вспомнив, что у него больше нет дома. Дом ему нравился. Там была лучшая в его жизни лаборатория, а ледовые пещеры он считал неплохим сюжетом для светских разговоров.
   В голосе его слышалась некая горечь.
   – Вам бы снова хотелось побыть стойкой для зонтиков? – уточнил Грир, одной рукой обхватив женщину Хоклайн за талию.
   – Нет, – ответил профессор.
   – Что мы теперь будем делать? – спросила Сьюзен Хоклайн, окидывая взглядом озеро, которое прежде было их домом.
   Кэмерон подсчитал алмазы у себя на ладони. Их было тридцать пять штук – все, что осталось от чудища Хоклайнов.
   – Что-нибудь придумаем, – ответил он.

Озеро Хоклайн

   Пожару как-то удалось растопить ледовые пещеры до самых глубоких пределов, и там, где раньше стоял дом, озеро возникло навсегда.
   В 1907 году местный скотовод Уильям Лэнгфорд приобрел участок у профессора Хоклайна, который после своего странного периода на Западе жил теперь там на Востоке.
   Профессор бросил химию и теперь всю жизнь посвятил собирательству почтовых марок.
   Уильям Лэнгфорд использовал озеро для орошения и построил вокруг него миленькую ферму, где выращивал преимущественно картошку.
   Профессор Хоклайн так радовался, что избавляется от участка, что продал его за полцены, только ему было без разницы, ибо он был счастлив от него избавиться. Слишком много плохих воспоминаний о слоновьей ноге для зонтиков.
   На Запад он больше не ступал.
   А что же сталось со всеми остальными?
   Что же, сталось примерно вот что:
   Грир и Джейн Хоклайн переехали в Бьютт, Монтана, где основали бордель. Они поженились, но в 1906 году развелись. Джейн Хоклайн во владение достался бордель, и она им управляла до 1911 года, когда погибла в автомобильной аварии.
   Авария убила ее совсем чуть-чуть, и после смерти Джейн Хоклайн все равно была очень красивая. Похороны понравились всем, кто на них пришел, и вспоминались потом очень долго.
   Грира арестовали за угон автотранспортного средства в 1927 году, и он четыре года провел в Пенитенциарном заведении штата Вайоминг, где у него развился интерес к вере розенкрейцеров.
   Кэмерон и Сьюзен Хоклайн собирались пожениться, но крупно поссорились из-за того, что Кэмерон вечно все считал, и Сьюзен Хоклайн в припадке ярости уехала из Портленда, Орегон, и отправилась в Париж, Франция, где вышла замуж за русского графа и переехала в Москву, Россия. Ее убила шальная пуля во время Русской революции в октябре 1917 года.
   Алмазы, что прежде были чудищем Хоклайнов?
   Давным-давно истрачены. Рассеялись по свету. Потерялись.
   Тень чудища Хоклайнов?
   Осталась с алмазами и, к счастью, – без памяти о прошедших временах.
   Что же касается Кэмерона, он со временем стал преуспевающим кинопродюсером в Холливуде, Калифорния, когда там случился бум перед самой Первой мировой войной. Как именно он стал кинопродюсером – история долгая и запутанная, ее следует приберечь до следующего раза.
   В 1928 году наследники Уильяма Лэнгфорда продали озеро Хоклайн и прилегающий участок штату Орегон, который превратил его в заповедник, но поскольку места здесь довольно глухи, а дороги плохи, озеро так и не стало популярным местом отдыха, и посетители сюда особо не ездят.

Ричард Бротиган Чудище Хоклайнов

Генерал Конфедерации из Биг-Сура

Пролог

Старая грустная песня потерь

Могу я спросить, чем вы занимаетесь кроме того, что являетесь генералом Конфедерации?

Часть первая Генерал конфедерации из Биг-Сура

Генерал Конфедерации из Биг-Сура

Зыбучие зубы Ли Меллона

Как я познакомился с Ли Меллоном

Августас Меллон, КША

Штаб-квартиры

Дерзкая кавалерийская атака на ГЭТП

Часть вторая Биг-Сурская кампания Ли Меллона

Письма и ответы

Преломление хлеба в Биг-Суре

Приготовления к Экклезиасту

Заклепки Экклезиаста

Мольбы о пощаде

Грузовик

В разгар жизни

Конец $6.72

Отличный день

Мотоцикл

Прощание лягушки

Табачный обряд

Снова Уилдернесс

Свинский аллигатор

Уилдернесс. Хайку аллигатора

Обычно оно сидит в огороде

Что-то стучит

Краткая история Америки после войны между штатами

Бивачный огонь Биг-Сура

Снискать лавры

Ли Меллон поплыл! Не гони волну

Аллигаторы минус свиные отбивные

Четыре пары: американская последовательность

Подъем под барабаны!

Прощай, Рой Эрл, береги себя

Нисходим, увенчанные лаврами, и стяги впереди!

К гранатовому финалу и 300 000 финалов в секунду

Второй финал

Третий финал

Четвертый финал

Пятый финал

300 000 финалов в секунду

Грезы о Вавилоне

Хорошие новости, плохие новости

Вавилон

Оклахома

Кактусовый туман

Моя подружка

Сержант Каток

Зал правосудия

Адольф Гитлер

Горчица

Бела Лугоши

1934

Блондинка

«Сыщ»

38

Утренняя почта

Хозяин

Парадный вход в Вавилон

Президент Рузвельт

Вавилонские песочные часики

Навуходоносор

Бейсбольный сезон 596 г. до Р. Х

Отель первой базы

Ковбой в Вавилоне

Терри и пираты

Мин Беспощадный

Фокусник

Барселона

Бригада Авраама Линкольна

Любовь к Дяде Сэму

Автобусный трон

«Барабаны Фу Манчу»

Могила по пятницам

Смит

Лоботомия

Ричард Бротиган
Чудище Хоклайнов

Часть первая
Генерал конфедерации из Биг-Сура

Часть вторая
Биг-Сурская кампания Ли Меллона

Книга 1
Хавайи