Роберт Хайнлайн
Дорога славы

   Британ (шокированно): Цезарь, это непристойно.
   Теодот (возмущенно): Что?
   Цезарь (вновь овладевая собой): Прости его, Теодот, он варвар, и полагает, что обычаи его острова суть законы природы.
Джордж Бернард Шоу. Цезарь и Клеопатра, акт II. [1 - Перевод М. Богословской и С. Боброва.]

Глава первая

   Я знаю местечко, где нет ни смога, ни демографического взрыва, ни проблемы, где припарковать машину. Ни холодной войны, ни термоядерных бомб, ни рекламных песенок по телевидению… Ни конференций на высшем уровне, ни помощи развивающимся странам, ни налоговых махинаций… да и самого подоходного налога нет. Климат там того сорта, каким славятся Флорида и Калифорния (хотя и без особых на то оснований), пейзажи прекрасны, мужчины гостеприимны и дружелюбны к чужеземцам, а женщины милы и наперебой стремятся доставить вам удовольствие…
   И я могу туда вернуться. Точнее сказать, мог бы…
   В тот год выборы проходили под аккомпанемент бибиканья орбитальных спутников и с неизменным припевом всех кандидатов: «Все, что ты умеешь, я умею лучше». Мне как раз исполнился двадцать один год, но я все не мог выбрать, против какой партии буду голосовать.
   Вместо этого я позвонил на свой призывной участок и сказал, чтобы присылали свою повестку. Честно сказать, я противник призыва на военную службу, по той же простой причине, по которой рак не любит кипяток: может, это и лучший час в его жизни, только вот выбирать-то не ему. Страну свою я люблю. Да, люблю, хотя в мои школьные годы многие говорили, что патриотизм – пережиток прошлого. Но один из моих прадедов погиб при Геттисберге, [2 - Город в штате Пенсильвания, где произошло одно из решающих сражений Гражданской войны.] а отец прошел весь путь от Инчхона, [3 - Порт на западном побережье Кореи, куда 15 сентября 1950 года десантировался 10-й американский корпус генерала Олмонда.] так что идейка эта не по мне. В школе я горячо спорил по этому поводу и, схватив пару по социальным наукам, заткнулся и тихой сапой закончил курс. Но подлаживаться под убеждения учителя, который не в силах отличить пропасть от кротовины, я не стал.
   Мы с вами из одного поколения? Если нет, так, может, хоть знаете, почему мы так упорствуем в своих заблуждениях? Или вы уже махнули на нас рукой?
   Я мог бы написать об этом целую книгу, да еще какую! Но пока отмечу лишь ключевой факт: потратив годы, пытаясь выбить из мальчишки патриотизм, не ждите, что он заорет «ура!», когда получит повестку с таким вот приглашением: «Здрасте. Настоящим вы в приказном порядке призываетесь на военную службу в Вооруженные Силы Соединенных Штатов…»
   И еще болтают о «потерянном поколении»! Читал я эту тягомотину, опубликованную после Первой мировой – Фицджеральда, Хемингуэя и иже с ними – читал и удивлялся их проблемам типа переизбытка метанола в контрабандной выпивке. Они держали за хвост весь мир, так с чего же, спрашивается, брюзжать?
   Конечно, впереди у них были Гитлер и Великая депрессия, но они ведь об этом знать не знали! А у нас были Хрущев и водородная бомба, причем со всей своей определенностью.
   Потерянным поколением мы, конечно, не были. Все было куда хуже: мы были «поколением благонамеренных». Нет, не битниками. Тех было всего несколько сотен на многие миллионы. Правда, мы изъяснялись на их жаргоне, разбирались в стереосистемах и обсуждали плейбоевский рейтинг джазовых групп так серьезно, будто важнее его ничего не было. Мы чуть не наизусть знали Сэлинджера и Керуака, а иные наши словечки шокировали предков. Какое-то время мы и одевались на манер битников. Но мы никогда не считали, что барабанам бонго и бородам по силам тягаться с банковским счетом. Бунтарей среди нас не было. Мы были законченными приспособленцами. Нашим тайным паролем было: «Не трогайте нас!»
   Мы не выкрикивали наши лозунги, зато следовали им с такой же непосредственностью, с какой утенок, едва вылупившись, лезет в воду. «Не судись с ратушей», «Хватай, пока можно», «Не попадайся». Высокие цели, великие моральные ценности, и все сводились к одному: «Не трогайте нас!» И девиз «Не высовывайся» (вклад моего поколения в компендиум американской мечты) был из той же оперы. Из него следовало, что даже слабак в субботний вечер не останется без подружки. Если никто не высовывается, так и соперничества нет.
   Но и у нас были кое-какие стремления. Да, сэр, были! Перехитрить призывную комиссию и выучиться в колледже. Жениться и поскорее завести первого ребенка, чтобы обе семьи помогали, а ты остался студентом, не подлежащим призыву. Потом подыскать работенку, о которой призывная комиссия хорошего мнения – в какой-нибудь ракетной фирме, например. А еще лучше – остаться в аспирантуре, если твоим (или ее) родителям по силам это оплатить, и завести второго ребенка, чтобы тебя уже окончательно вычеркнули из списка призывников. А там и докторская степень подоспеет – пропуск к карьере, приличному жалованию и завидной пенсии.
   А при отсутствии беременной жены с богатыми родителями следует оказаться полностью негодным к военной службе. Неплохо как-нибудь повредить барабанную перепонку, но аллергия еще лучше. Один мой сосед страдал от тяжелой астмы, которая чудесным образом прошла, едва ему исполнилось двадцать шесть. Он вовсе не симулировал – у него была аллергия к призывным участкам. А вот еще один способ: убедить армейского психиатра, что ваши мозги более подходят Госдепартаменту, чем армии. Более половины моих сверстников считались негодными к несению воинской службы.
   Не мы первые. Есть одна старая картина, там люди едут в санях по зимнему лесу, а за ними гонится волчья стая. Время от времени люди хватают одного из своих и швыряют его волкам. По-моему, воинская повинность, со всякими там альтернативными службами, льготами и пособиями ветеранам, здорово похожа на эту картину: кого-то бросают на съедение, а остальные продолжают слепую гонку за гаражом на три машины, плавательным бассейном, рентой и пенсионным пособием.
   Я вовсе не считаю себя лучше прочих; мне тоже по душе гаражи на три машины. Но моим предкам не по силам было содержать меня в колледже. Отчим был уоррент-офицером [4 - Воинское звание в США, промежуточное между сержантским или старшинским и офицерским составом.] в ВВС, и его жалования хватало только на одежку-обувку для собственных детей. Когда его перевели в Германию – как раз перед моим выпускным классом в средней школе – и мне предложили пожить у тетки со стороны отца, нам обоим изрядно полегчало.
   В смысле денег мне лучше не стало, поскольку мой дядюшка кроме всего прочего еще и обеспечивал свою первую жену, как полагается по законам Калифорнии, а это немногим лучше положения раба в Алабаме до Гражданской войны. Но мне еще причиталось 35 долларов в месяц как «несовершеннолетнему иждивенцу умершего ветерана». (Не путайте с «сиротой, оказавшимся таковым по причине войны», такому платят куда как больше.) Мама считала, что папу в конце концов доконали ранения, но начальство, ведавшее делами ветеранов, ее убежденности не разделяло, так что я остался лишь «несовершеннолетним иждивенцем».
   Ясно, что эти тридцать пять монет не покрывали расходов на мое пропитание. При этом подразумевалось, что я, окончив школу, начну кормить себя сам. Как? Отбывая воинскую повинность, конечно. Но у меня были иные планы – я прилично играл в футбол и закончил последний школьный сезон не только со сломанным носом, но и с рекордом Центральной Долины по выигранным ярдам. Осенью меня приняли в колледж штата, а кроме того я устроился там же прибирать спортзал, что приносило на десять долларов больше, чем иждивенческое пособие. Это не считая чаевых.
   Определенной цели у меня не было, но что надо делать, я знал: держаться за подвернувшийся шанс зубами и ногтями и в конце концов получить диплом инженера. Уклоняться от армии и брачных уз. А после выпуска получить работу, дающую отсрочку от призыва. Накопить денег и получить диплом юриста, ибо еще в Хомстеде, штат Флорида, учитель втолковал мне, что хотя инженерам и прилично платят, настоящие деньги и должности идут адвокатам. Проще сказать, я собирался выбиться в люди, сэр! Стать вровень с героями Горацио Алджера. Я был не прочь спрямить этот путь, но в моем колледже юриспруденцию не преподавали.
   Под конец моего второго курса к футболу в колледже охладели. Тот сезон мы закончили с исключительным результатом – без единой победы. «Флэш» Гордон, [5 - Такое имя носит герой комиксов и телевизионного сериала.] как меня прозвали журналисты и болельщики, держал первенство как по ярдам, так и по очкам, и все-таки мы с тренером остались не у дел. До конца учебного года я прибирал в спортзале, баловался то баскетболом, то фехтованием, то легкой атлетикой, но шефу, который оплачивал счета команд, баскетболист ростом всего шесть фунтов один дюйм [6 - Примерно 185 см.] был без надобности. Лето я провел, маясь от безделья и пытаясь подыскать себе какое-нибудь дело на месте. Тем же летом мне исполнился двадцать один год, так что пособия я тоже лишился. Вот поэтому стразу после Дня Труда [7 - Национальный праздник в США, отмечается в первый понедельник сентября.] я отошел на заранее подготовленные позиции, то есть позвонил на свой призывной участок.
   Я рассчитывал оттрубить годик в авиации, а потом подать документы в Академию ВВС, то есть стать астронавтом и прославиться, если уж не удалось разбогатеть. Но не всем суждено стать астронавтами: ВВС уже выловили свою квоту или что там у них. Я стал пехотинцем, причем так быстро, что едва успел манатки собрать. Тогда я вознамерился стать лучшим секретарем капеллана на всю инфантерию, и настоял, чтобы в моих бумагах среди прочих талантов было отмечено владение пишущей машинкой. Если бы мне позволили выбирать, я бы предпочел отслужить свой срок в Форт-Карсоне, перебеливая черновики и обучаясь где-нибудь заочно.
   Но мне не позволили выбирать.
   Вам приходилось бывать в Юго-Восточной Азии? Даже Флорида после нее покажется пустой и пустынной. Куда ни ступишь, всюду хлюпает. Лучший транспорт – плавающие танки. В чащах полно кусачих насекомых и стреляющих туземцев. Войной это не считалось, не считалось даже действиями по наведению порядка. Мы там числились военными советниками. Однако «военный советник», дня четыре провалявшийся мертвым в такой жаре, воняет точно так же, как обыкновенный труп в войне настоящей.
   Меня вскоре повысили до капрала. Меня повышали семь раз. И все до капрала.
   Мой ротный считал, что я неправильно отношусь к делу. Отец мой служил в морской пехоте, отчим – в авиации, пределом же моих стремлений была должность писаря при капеллане где-нибудь в Штатах. Пехота мне не нравилась. Ротному тоже. Он был старшим лейтенантом, в капитаны его все никак не производили, и каждый раз, когда он начинал комплексовать по этому поводу, капрал Гордон терял свои шевроны.
   В последний раз я их потерял из-за того, что поделился с ним намерением написать своему конгрессмену, чтобы тот разобрался, почему именно меня, единственного в Юго-Восточной Азии, явно собираются уволить из армии по старости, а не отсылают домой по течении срока. Это его так разозлило, что он, по-быстрому разжаловав меня, повел атаку на джунгли, где и пал смертью героя. А я в этом бою заработал шрам поперек своего сломанного носа. Заработал бы и орден, останься в живых кто-нибудь из свидетелей моего героизма.
   Пока я валялся в госпитале, начальство надумало-таки отправить меня домой.
   Майор Йэн Хей в своей книге «Война ради окончания всех войн» точно описал структуру армейской бюрократии: на всех фронтах она состоит из Отдела Неурядиц, Отдела Превратностей Шутки и Отдела Феи-Крестной. Большинством дел заправляют первые два, поскольку третий очень мал. Отдел Феи-Крестной состоит из нее одной – пожилой леди, как правило обретающейся в отпуске по болезни.
   Находясь же по месту службы, она порой откладывает свое вязание, тыкает наугад пальцем в список военнослужащих, проходящих через ее ведомство, и делает для него что-нибудь хорошее. Я уже рассказал, как меня брали в оборот Отдел Неурядиц и Отдел Превратностей; на этот же раз рядовой 1-го класса Гордон удостоился внимания Отдела Феи-Крестной.
   Дальше дела пошли так: узнав, что меня отправят домой, как только заживет физиономия (маленький загорелый братишка не имел привычки стерилизовать свой боло), я попросил отправить меня в Висбаден, где жила моя семья, а не в Калифорнию, откуда призывался. Я не сержусь на маленького загорелого братишку: он вовсе не собирался укладывать меня в госпиталь. Я бы туда и не попал, если бы он не увлекся умерщвлением ротного, а вплотную занялся бы мною. Я тоже не простерилизовал свой штык-нож, но пожаловаться на это он не успел – просто выдохнул и опал, как проколотая надувная игрушка. Я был ему даже благодарен: с его подачи я выпростался из армии, да не просто так, а с грандиозной идеей в багаже.
   Внес свою лепту и мой лечащий врач, который сказал мне: «Ты скоро поправишься, сынок. Но шрам у тебя останется на всю жизнь, как у гейдельбергского бурша».
   Тут-то я и призадумался… Без диплома хорошую работу найти невозможно, как невозможно стать штукатуром, не будучи сыном или племянником кого-нибудь из их профсоюза. Но ведь и дипломы бывают разные. Сэр Исаак Ньютон с дипломом такого провинциального колледжа, как мой, был бы на побегушках у какого-нибудь Криворукого Джо… если бы у Джо был диплом европейского университета.
   Почему бы не Гейдельберг? Я намеревался выдоить мое солдатское пособие до самого конца. Кстати, то же самое было у меня на уме, когда я поторопился позвонить на призывной участок.
   Мама писала, что жить в Германии куда дешевле, чем в Америке. Значит, не исключено, что пособия мне хватит до самой докторской степени. Герр доктор Гордон мит шрамы по всей дас морде, да еще из самого Гейдельберга! За такое любая ракетная компания выложит три лишних тысчонки в год.
   Черт побери, я бы подрался пару раз на студенческих дуэлях и прибавил бы к своему красавчику настоящие гейдельбергские шрамы. Фехтование мне нравилось еще с тех пор, когда я кантовался в спортзале, хотя в колледже оно котировалось невысоко. Я слышал, что некоторые терпеть не могут ножей, сабель, штыков и вообще всего острого; у психиатров даже словечко для них есть: аихмофобы. Есть болваны, которые гоняют на сотне миль в час по пятидесятимильным дорогам, а увидев лезвие, готовы в обморок упасть.
   У меня таких проблем не было, потому я и жив остался, и в капралы много раз производился. «Военному советнику» не след бояться ножей, штыков и прочего; он должен ловко с ними управляться. Я не боялся режущего и колющего, поскольку был уверен, что успею обойтись с любым врагом так, как он собирался обойтись со мной. Так всегда и выходило, за исключением того случая, когда мне вздумалось погеройствовать. Но эта моя ошибка оказалась не фатальной. Если бы я попытался удрать, загорелый братишка перерубил бы мне позвоночник. Но я попер прямо на него и пустил ему потроха, а он, не успев толком замахнуться, только полоснул меня тесаком по физиономии. Он испустил дух, а я остался с пренеприятной раной, в которую инфекция заползла куда как раньше, чем прилетели наши вертолеты. Никакой особой боли я не чувствовал. Просто закружилась голова, и я сел в грязь, а когда очнулся – мне уже вливали плазму.
   Теперь мне не терпелось попробовать дуэль по-гейдельбергски. Корпус, руки и шею там обкладывают чем-нибудь мягким, а глаза, нос и уши защищает стальная маска – это совсем не то, что встретить в джунглях практикующего марксиста. Мне раз попала в руки штуковина, какой фехтуют в Гейдельберге – легкая прямая сабля, острая вдоль всего клинка с одной стороны да и с другой заточенная на несколько дюймов… но с тупым концом! Игрушка, способная лишь наносить косметические шрамы, от которых балдеют девчонки.
   Я разжился картой и был приятно удивлен: Гейдельберг оказался в какой-то паре шагов от Висбадена. Вот я и попросил отправить меня в Висбаден.
   Врач сказал: «Ты, сынок, большой оптимист», но бумагу подмахнул. Сержант же медслужбы, заведующий документацией, сказал: «Даже не надейся, солдат». Не хочу обвинять его во мздоимстве, скажу лишь, что потребную резолюцию с полагающимися штампами я все-таки получил. Вся моя палата сошлась во мнении, что я псих, если всерьез полагаю, что Дядя Сэм устаивает халявные кругосветные круизы для рядовых 1-го класса.
   Но меня вынесло так далеко за горизонт, что и до Хобокена, [8 - Порт на Атлантическом побережье США.] и до Сан-Франциско было одинаково далеко, а вот Висбаден – куда ближе. Но по политическим соображениям требовалось отправлять демобилизованных непременно через Тихий океан. Военная политика похожа на раковую опухоль: никто не знает, откуда она берется, но наплевать на нее нельзя.
   И тут Фея-Крестная очнулась на мгновение и коснулась меня волшебной палочкой.
   Я уже собрался взойти на борт лохани под названием «Генерал Джонс», что шла в Манилу, Тайпей, Иокогаму, Перл-Харбор и Сиэтл, когда пришла депеша, разрешающая любой мой каприз и еще немножко. Предписано было отправить меня в европейский военный резерв США (Гейдельберг, Германия) посредством попутного военного транспорта для демобилизации по моей просьбе, смотри примечание такое-то. Неиспользованные увольнения могут быть использованы или оплачены, смотри приложение этакое. Означенному лицу также разрешалось возвращение во Внутреннюю зону (то есть в Штаты) в течение 12-и месяцев бесплатно. Точка. Печать.
   Сержант бумажных дел вызвал меня, показал предписание и искренне улыбнулся.
   – А вот попутного-то транспорта и нет, солдат. Так что волоки свою задницу на «Генерала Джонса». Поплывешь в Сиэтл, как и было сказано.
   Я понял, в чем дело: единственное за долгое-долгое время судно ушло на запад, в Сингапур, 36 часов назад. Я глядел на бумагу и думал о кипящем масле, а еще о том, не придержал ли сержант ее ровно настолько, чтобы я наверняка опоздал ею воспользоваться.
   Я помотал головой.
   – Попробую догнать «Генерала Смита» в Сингапуре. Будьте человеком, сержант, оформите мне приказик на него.
   – Твой приказик уже оформлен на «Джонса». Плыви в Сиэтл.
   – Черт возьми, – задумчиво пробормотал я, – похоже, пора идти за утешением к капеллану.
   Я быстренько смылся, но пошел не к капеллану, а на летное поле. Потребовалось пять минут, чтобы выяснить, что ни один американский самолет, гражданский или военный, в Сингапур в ближайшее время не собирается.
   Зато вечером в Сингапур летел австралийский военный транспортник. Австралийцы не считались даже «военными советниками», но часто торчали неподалеку в качестве «военных наблюдателей». Я отыскал командира экипажа, лейтенанта ВВС, и обрисовал ему свою проблему. Он широко улыбнулся и сказал:
   – Еще для одного всегда найдется местечко. Шасси уберем, наверное, сразу же после чая, если, конечно, старушка оторвется от земли.
   Я знал наверняка, что оторвется. Это был «скайтрейн», то есть С-47; весь в заплатах. Одному Богу ведомо, сколько миллионов миль он налетал. До Сингапура он дотянет даже на одном моторе, если его хорошенько попросить. Я понял, что удача меня не оставила, едва увидел на летном поле эту конструкцию из маскировочной пленки на клею. Четырьмя часами позже я забрался в утробу «скайтрейна», и шасси было убрано.
   На следующее утро я доложился о прибытии на борту военно-транспортного судна США «Генерал Смит». Был я мокрый, как цуцик: «Гордости Тасмании» пришлось лететь сквозь грозу, а главный недостаток «скайтрейнов» в том, что они далеко не герметичны и протекают. Но что такое чистый дождичек после грязищи джунглей? Корабль собирался отчалить ближе к вечеру, что немало меня порадовало.
   Сингапур сильно походит на Гонконг, только плоский, как сковородка, так что одного дня вполне хватит, чтобы его осмотреть. Я выпил в «Раффлзе», потом в «Адельфи», попал под дождь в Международном парке развлечений, прошелся по Аллее Менял, держа одну руку в кармане с деньгами, а другую – в кармане с документами, и купил билет Ирландского тотализатора.
   Я не охотник до азартных игр, если мы согласимся отнести покер в разряд чистого искусства. Просто я должен был положить хоть что-то на алтарь Фортуны в благодарность за длинную полосу везения. Если бы она вздумала ответить 140 тысячами американских долларов, я бы их не отверг. А если нет… Что ж, номинальная стоимость билета – всего один фунт, то есть 2,80 американских доллара. Я заплатил девять сингапурских долларов, что равнялось трем американским. Невелика роскошь для человека, который недавно выиграл бесплатное кругосветное путешествие, не говоря уже о том, что он выбрался из джунглей целым и невредимым.
   Другие свои доллары я сохранил, быстро слиняв с Аллеи Менял, где на меня насела еще пара дюжин ходячих банков, горящих желанием продать мне свои билеты за сингапурские доллары, любую другую валюту или хоть в обмен на мою шляпу.
   Я подозвал такси и велел водителю ехать в порт. Это была славная победа духа над плотью, потому что я уже подумывал, не стоит ли мне снять стресс от длительного воздержания. Старый добрый Гордон Шрам-на-роже слишком долго играл роль добродетельного скаута, а Сингапур – одна из семи Столиц Греха, где к вашим услугам все, что заблагорассудится.
   Я не хочу сказать, что хранил верность Девушке с Соседнего Двора. Та юная леди, которая в последнюю ночь на гражданке просветила меня в вопросах Плоти и Греха, разлюбила меня, когда я кантовался в учебке. Да и я был ей благодарен, но не боле того. Она вскоре вышла замуж, сейчас у нее двое детей, и оба не мои.
   Истинная причина моего воздержания крылась в антропологии. У этих загорелых братишек, с которыми и против которых я воевал, были загорелые сестренки, большинство из которых можно было заполучить за небольшую сумму, а прочих – pour l'amour ou pour le sport. [9 - Полюбовно или развлечения ради (фр.).]
   В течение долгого времени они были единственным блюдом в тамошнем меню.
   Медсестры предназначались для офицерского состава, а на специалисток из вспомогательной службы – певичек и танцовщиц, которых изредка присылали из Штатов, – даже офицерам разрешалось только смотреть.
   Что до загорелых сестренок, то я чуждался их вовсе не из-за цвета кожи. Я и сам был загорелым, если не считать розового шрама. Я их не употреблял потому, что они такие маленькие. Я весил 190 фунтов (сплошные мускулы без капли жира) и никак не мог убедить себя, что женщина ростом в 4 фута 10 дюймов, [10 - Около полутора метров.] весящая неполных 90 фунтов и лет двенадцати на вид может быть взрослой и вполне отвечать за себя. Для меня это походило на легальное изнасилование малолетки, а результатом была психическая импотенция.
   А Сингапур походил на место, где можно найти достаточно крупную девочку. Но, вырвавшись из Аллеи Менял, я вдруг невзлюбил всех людей, как больших, так и маленьких, и счел за благо отправиться на корабль, что, наверное, спасло меня от сифилиса, триппера, мягкого шанкра, проказы, чесотки и лишая. Похоже, это было самое мудрое мое решение с тех пор, как я в четырнадцать лет уклонился от схватки с аллигатором средних размеров.
   Я по-английски сказал водителю, какой мне нужен причал, повторил ту же фразу на кантонском диалекте – я ее специально заучил, – хотя, возможно, и не совсем внятно: китайский язык очень сложен, а в школе нам давали лишь понемногу немецкого и французского. Кроме того, я показал водителю план города, где нужный причал был помечен крестиком, а его название – напечатано по-английски и нарисовано по-китайски. Такой план давали всем, кто сходил на берег. В Азии любой шофер такси знает английский настолько, чтобы отвезти вас в район красных фонарей или на улицу дешевых магазинов. Но вот разыскать причал оказывается выше его возможностей.
   Мой «шеф» выслушал меня, посмотрел на карту и сказал: «Ясно, приятель. Моя усекла». Потом он рванул с места, обогнул угол на визжащих шинах, и понесся, разгоняя руганью рикш, носильщиков, детей и собак. Я расслабился, решив, что мне попался такой понятливый – один на тысячу – таксист.
   Но вскоре я вздрогнул и заорал, чтобы он остановился. Тут я должен кое-что объяснить: у меня омнидромия, заблудиться я просто не могу. Может, это сродни экстрасенсорному восприятию, мама же говорила, что у ее сыночка развита «шишка направления». Как хотите называйте, но до меня только в шесть или семь лет дошло, что на свете много людей, способных заблудиться. Я же всегда знаю, в какой стороне север, знаю направление на место, куда я направляюсь, ощущаю расстояние до него. Я могу вернуться напрямую или кружным путем, могу в темноте, могу в джунглях. Именно поэтому меня столько раз повышали до капрала и доверяли сержантскую должность. Патрули, которые я вел, всегда возвращались, кроме убитых, естественно. И это нравилось городским мальчикам, оказавшимся в джунглях.
   А заорал я потому, что шофер свернул направо, когда должен был свернуть налево, и явно намеревался выйти на собственный след. Он же только газу прибавил.
   Я завопил снова, но он больше не понимал по-английски. Когда через несколько миль ему пришлось-таки остановиться из-за дорожной пробки, я вылез из машины. Он тоже выскочил и стал вопить на кантонском, показывая на счетчик. Нас тут же окружили китайцы, подбавившие шуму, а их малышня принялась дергать меня за штанины. Я стоял, засунув обе руки в карманы, пока, к великой радости своей, не заметил полицейского. Я заорал, и он повернулся в нашу сторону.
   Помахивая здоровенной дубинкой, он пробрался ко мне сквозь толпу. По виду он был индусом.
   – Вы говорите по-английски? – спросил я его.
   – Само собой. И по-американски тоже.
   Я объяснил ему ситуацию, показал план и сказал, что шофер посадил меня на выходе из Аллеи Менял и погнал по кругу.
   Фараон кивнул и заговорил с шофером на каком-то третьем языке, вроде бы малайском. А потом сказал мне:
   – Он не знает английского. Он так понял, что вам надо в Джохор.
   Мост на Джохор находился, что называется, на другом конце Сингапура.
   – Черта с два он не знает… – буркнул я.
   Полицейский пожал плечами:
   – Вы его наняли и должны заплатить по счетчику. Потом я втолкую ему, куда вам надо и снова договорюсь об оплате.
   – Да лучше к черту в ад, чем снова с ним!
   – Как вам будет угодно, тем более что отсюда совсем недалеко. Но вам лучше побыстрее заплатить, а то счетчик тикает.
   Бывают случаи, когда человек должен отстаивать свои права, а то ему будет противно смотреть на себя в зеркало во время бритья. Но я уже побрился и мог заплатить восемнадцать с половиной сингапурских долларов за то, что потерял целый час и оказался на несколько миль дальше от порта, чем раньше. Шофер потребовал еще и чаевые, но фараон быстро заткнул ему глотку и позвал меня с собой.
   Я держался за деньги и документы обеими руками, а заодно и за билет тотализатора, так что сперли у меня только ручку, сигареты, носовой платок и ронсоновскую зажигалку. Почувствовав ласковые пальчики близ ремешка часов, я поспешил воспользоваться предложением фараона, который заверил меня, что его кузен, человек исключительной честности, отвезет меня к пристани быстро и много не запросит.
   Кузен его, как оказалось, медленно ехал следом за нами. Короче говоря, через полчаса я был уже на борту «Генерала Смита». Никогда мне не забыть Сингапур, один из самых поучительных городов.

Глава вторая

   Два месяца спустя я оказался на Французской Ривьере. Отдел Феи-Крестной опекал меня на пути через Индийский океан, Красное море и далее до Неаполя. На корабле я придерживался здорового образа жизни: загорал, по утрам занимался гимнастикой, после полудня спал, а вечерами играл в покер.
   На свете много людей, которые не знают, как улучшить сдачу при помощи прикупа, но горят желанием научиться. Так что до Италии я добрался с отличным загаром и кругленькой суммой на черный день.
   В начале путешествия кто-то из пассажиров, проигравшись, захотел поставить на кон билет Ирландского тотализатора. После недолгих споров решено было принимать билеты по номиналу – по два американских доллара за штуку. На берег я сошел с пятьюдесятью тремя билетами.
   До Франкфурта из Неаполя можно добраться за считанные часы, если самолетом. И тут Отдел Феи-Крестной вернул меня Отделу Неурядиц и Отделу Превратностей.
   Перед Гейдельбергом я подался в Висбаден – навестить маму, отчима и ребятишек – и обнаружил, что они днем раньше уехали в Штаты, а потом поедут на базу ВВС Элмендорф, что на Аляске.
   Я отправился в Гейдельберг и сразу же стал осматривать городок, еще не зная, что уже вступил в полосу невезения. Симпатичный оказался городишко – статный замок, хорошее пиво и большие девочки с розовыми щечками и фигурками, как у бутылок «Кока-колы». Да, местечко это вполне годилось для получения диплома. Я начал справляться о ценах на жилье и прочее, а еще познакомился с молодым фрицем в корпорантской фуражке и несколькими шрамами на лице, такими же страшными, как мой. Похоже было, дела пошли на лад.
   Я обсудил свои планы с первым сержантом из роты, временно расквартированной в Гейдельберге.
   – Не повезло тебе… – покачал он головой.
   Почему, спрашивается? А потому, что никаких ветеранских пособий Гордону не полагалось, поскольку никакой я не ветеран. Шрам не имел никакого значения, равно как и то, что я порешил народу больше, чем могло бы поместится в… ну, неважно где. Заварушка наша войной не считалась, и конгресс отклонил проект закона, предоставляющего нам, «военным советникам», пособия для завершения образования.
   Возможно, я давно и глубоко заблуждался. Всю жизнь я только и слышал, что об армейских пособиях… а в химической лаборатории я даже сидел на одной скамейке с ветераном, который доучивался в школе по «Закону об армии».
   Тот успокоил меня по-отечески:
   – Не принимай все это близко к сердцу, сынок. Поезжай домой, устройся на работу, подожди год-полтора. Примут они этот закон, причем с обратной силой, точно тебе говорю. Ты ведь еще молодой.
   Вот поэтому я и очутился на Ривьере, весь в штатском. Решил попробовать Европу на зубок, а уж потом воспользоваться своим правом и убраться восвояси. Ясно, о Гейдельберге и мечтать не стоило. Все жалование, которое я не мог потратить в джунглях, вместе с компенсацией за увольнительные и покерным выигрышем составляло сумму, которой в Гейдельберге хватило бы всего на год. Но никак не до диплома. Я-то рассчитывал на пособие как на прожиточный минимум, а наличность хотел оставить на черный день.
   Зато мне стало ясно, что делать дальше. Податься домой до истечения льготного года и прежде, чем начнутся занятия в колледже. Наличные отдать тетушке и дядюшке за жилье и пансион, следующим летом найти работу, а там видно будет. Армия мне больше не грозила, так что последний год я надеялся как-нибудь перекантоваться, пусть даже на выходе не получится герр доктор Гордон.
   Но занятия начинались осенью, а пока стояла весна. И прежде чем надевать студенческую лямку, я решил хорошенько познакомиться с Европой, тем более что другого такого случая могло не представится за всю жизнь.
   Была и другая причина задержаться: Ирландский тотализатор. Как раз близилось время жеребьевки лошадей.
   Ирландский тотализатор начинается как простая лотерея. Сначала продают столько билетов, что ими можно оклеить Центральный вокзал. Ирландские больницы получают от этого 25 % и таким образом выигрывают наверняка. Незадолго до скачек проводится жеребьевка лошадей. Скажем, в список включается двадцать лошадей или около того. Если на ваш билет не выпадет лошадка, смело можете им подтереться. (Правда, и тут бывают кое-какие утешительные призы.)
   Но даже если вам досталась лошадь, вы еще не выиграли.
   Некоторые лошади вовсе не выйдут на старт. А из тех, что выйдут, победит только одна. Однако любой билет, на который выпала все равно какая лошадь, хоть дохлятина, едва способная доковылять до паддока, стуит в период между жеребьевкой и скачками несколько тысяч долларов. Сколько именно, зависит от рейтинга лошади. Но все билеты стуят хорошую денежку, поскольку случаются чудеса – и записной аутсайдер выигрывает заезд.
   У меня было пятьдесят три билета. Если хоть на один из них выпадет лошадь, я смогу продать его и выручить столько, что и на Гейдельберг хватит. Так что стоило подождать жеребьевки.
   Жизнь в Европе не так уж дорога. А человеку, выбравшемуся из дебрей Юго-Восточной Азии, даже молодежное общежитие кажется роскошным. Так что и Французская Ривьера обойдется недорого, если зайти с черного хода. Я не стал снимать дворец на La Promenade des Anglais, [11 - Английская набережная (фр.).] а поселился в паре километров от моря, крошечной комнатке на четвертом этаже и с общим санузлом. В Ницце полно роскошных ночных клубов, но постоянно их посещать никто не заставляет, тем более что на пляже увидишь номера ничуть не хуже, к тому же бесплатно. Я так бы и не понял, сколько умения требуется для исполнения танца с веерами, если бы не увидел, как молодая француженка умудрилась снять платье и прочее, а потом натянуть бикини прямо на глазах у горожан, туристов, жандармов и собак, не преступив при этом норм снисходительного французского закона о «непристойном обнажении». Разве лишь на краткое мгновение.
   Да, господа, на Ривьере есть чем заняться и на что посмотреть, не входя в расход.
   Пляжи там ужасные – сплошные камни. Но любые камни куда лучше, чем трясина в джунглях, и я, натянув плавки, наслаждался представлениями пляжной публики и добавлял себе загара. Как я уже говорил, была весна, туристский сезон еще не начался, толп нигде не было, зато погода стояла по-летнему теплая и сухая.
   Я жарился на солнышке и млел от счастья. Единственное, на что я толком потратился, был абонентский ящик в «Американ Экспресс», куда мне клали отпечатанные в Париже «Нью-Йорк Геральд Трибюн» и «Стар энд Страйпс».
   Последнюю я листал затем, чтобы видеть, как сильные мира сего расставляют фишки, и узнавать, что новенького на той не-войне, из которой только что выпростался. (О ней, надо сказать, едва упоминали, а нам-то говорили, будто мы спасаем цивилизацию.) Потом я принимался за дела поважнее: просматривал новости от Ирландского тотализатора и искал сообщение о том, что все мои проблемы отошли в область преданий и мне дано право на льготы по образованию.
   Потом шли кроссворды и частные объявления. Я всегда читаю этот раздел – он позволяет легально заглядывать в чужие жизни. Вот, к примеру: «М. Л. просит Р. С. позвонить до полудня насчет денег». Забавно прикидывать, что кто кому сделал и кому за что платят.
   Вскоре я обнаружил еще более дешевый способ жить, не отказываясь от бесплатного стриптиза. Вам приходилось слышать об l’IleduLevant? Он расположен близ Ривьеры, между Марселем и Ниццей, и чем-то похож на Каталину. На одном его краю стоит селенье, другой французские ВМС отгородили и поставили там свои ракеты. Зато все остальное – холмы, пляжи и гроты. Там нет ни автомобилей, ни даже мотоциклов. Отдыхая там, люди могут позабыть обо всем остальном мире.
   На десять долларов в день здесь можно роскошествовать так же, как на сорок в Ницце. Или, как я, платить пять центов в сутки за палатку и жить на доллар в день. Когда же надоест готовить самому, можно вкусно и дешево поесть в каком-нибудь местном ресторанчике.
   На этом островке, похоже, нет никаких запретов. Впрочем, один все-таки есть. На входе в селенье стоит щит с надписью: «Le Nu Integral Est Formellement INTERDIT» то есть «Полная обнаженность категорически запрещена». Это означает, что всякий и всякая должны, входя в населенный пункт, иметь на себе какую ни на есть тряпицу – хотя бы плавки. Во всех же прочих местах острова – на пляжах, в кемпингах – никто не обязан ничего надевать. Ну, никто и не надевает.
   Если не считать отсутствия автомобилей и одежды, остров Леван во всем похож на типичный уголок провинциальной Франции. Правда, пресной воды не хватает, но французы воду не пьют, а искупаться можно в Средиземном море и потом на франк купить пресной воды и губкой смыть с кожи соль. Так что садитесь в Ницце или Марселе на поезд, сходите в Тулоне, а там – автобусом до Лаванду, потом час с небольшим на катере до острова Леван… и забудьте, что на свете есть одежда.
   Я выяснил, что вчерашний номер «Геральд Трибюн» можно купить и тут, в той же лавке мадам Александер «Au Minimum», где я разжился палаткой и всем прочим для жизни на свежем воздухе. Провизию я покупал в «La Brize Marine», [12 - «Морской бриз» (фр.).] а палатку поставил над La plage des Grottes [13 - Пляж с Гротами (фр.).] – и душе покойно, и есть, как говорится, на что приятно посмотреть.
   Бывают на свете люди, которые относятся к божественным женским формам с пренебрежением, а секс считают занятием низменным. Таким следовало бы родиться устрицами. На всех молодых женщин приятно посмотреть (включая сюда и маленьких загорелых сестренок, хоть я от них и шарахался); разница лишь в том, что одни выглядят приятно, а другие – восхитительно. Одни склонны к полноте, другие худощавы, одни постарше, другие помоложе. На острове попадались красотки, от которых не отказался бы и «Фоли Бержер». Я познакомился с одной такой, и оказалось, что угадал на все сто: она была шведкой и танцевала голышом в одном из парижских шоу. Я совершенствовал с ней свой французский, а она со мной – свой английский. А еще она пообещала показать мне, что такое настоящий шведский стол, если меня когда-нибудь занесет в Стокгольм. А пока я кормил ее обедами, приготовленными на туристической плитке, и у нас кружилась голова от «vin ordinare». [14 - Недорогое вино без выдержки.] Она все хотела узнать, откуда у меня такой шрам, и я поведал ей несколько небылиц. Марта благотворно действовала на душу старого солдата, и я всерьез опечалился, когда ей пришло время уезжать.
   Но пляжные представления все продолжались. Через три дня после отъезда Марты я сидел на Пляже с Гротами, прислонясь к валуну, и разгадывал кроссворд. И тут глаза мои полезли на лоб, пытаясь оторваться от самой прекрасной женщины из всех, каких мне приходилось видеть. Женщины ли, девушки ли – сразу и не скажешь. С первого взгляда я дал ей лет восемнадцать-двадцать; чуть позже, взглянув ей в лицо, решил, что выглядит она на восемнадцать, но ей вполне может быть и сорок. А то и больше. У нее не было возраста, как и у всякой истинной красавицы. Как нет возраста у Елены Прекрасной или у Клеопатры. Она вполне могла быть Еленой, а вот Клеопатрой – вряд ли: та была рыжухой, а эта – натуральной блондинкой. На ее коже цвета в самый раз поджаренного гренка не было белых полосок от бикини, волосы – того же оттенка, только тона на два светлее. Они спадали по спине изумительным каскадом, и похоже было, что ножницы никогда их не касались.
   Высокая, лишь чуть пониже меня, весила она, конечно, меньше, но не намного.
   Жира никакого, вообще никакого, за исключением тонкого подкожного слоя, который облагораживает женские формы, скрывая лежащие глубже мышцы. А мышцы у нее точно были, ощущалась в ней этакая ленивая львиная грация.
   Плечи были чуть широки для женщины – такие же широкие, как и роскошные, истинно женские бедра; талия тоже могла бы показаться широковатой, будь женщина поменьше ростом. Эта же выглядела безупречно стройной. Живот не плоский, а идеально выпуклый, что тоже говорило о хорошем тургоре. О груди же скажу, что столь спелые плоды могут вырасти лишь на крепкой грудной клетке, чтобы не возникло впечатление «хорошо, но многовато». Высокие, упругие, они вздрагивали лишь самую малость, в такт шагам, и коронованы были розовато-коричневыми карамельками, явно не девичьими.
   Пупок ее был жемчужиной из тех, которые воспеты персидскими поэтами. Ноги, пожалуй, чуть длинноваты, даже при ее росте; кисти и ступни тоже не маленькие. Но все вместе являло дивную гармонию. Она была воплощением изящества, я просто не мог представить позу, которая бы ей не подошла. При этом она выглядела такой гибкой, что, казалось, могла бы, как кошка, выгнуться в любую сторону.
   А лицо… Можно ли словами описать совершенную красоту? Скажу так: если увидишь, так сразу и узнаешь. Рот довольно большой, сочные губы сложены в легкую улыбку, которая, похоже, никогда не покидает лица. Яркие, но, насколько я мог судить, без помады. Одно это могло бы выделить ее из любой толпы, поскольку в тот год все женские особи мазались гримом от «Континенталя», неестественным, как корсет, и бесстыдным, как улыбка отпетой шлюхи.
   Прямой нос – далеко не кнопка, в самый раз для ее лица. А глаза… Она заметила, что я на нее пялюсь. Женщины обычно не против, когда на них смотрят, в одежде Евы ли, в бальном ли платье. Но таращиться все равно неприлично.
   В оправдание себе могу лишь сказать, что уже через десять секунд честно попытался отвести взгляд, но не смог. Так и смотрел, запоминая каждую линию, каждый изгиб тела.
   Она посмотрела мне прямо в глаза, и я зарделся как маков цвет, но пялился по-прежнему. Глаза у нее были такие синие, что казались куда темнее, чем мои карие.
   – Pardonnez-moi, ma'm'selle, [15 - Простите, мадемуазель (фр.).] – сипло выдавил я и наконец отвел глаза.
   – О, я не против, – по-английски ответила она. – Смотрите, пока не надоест, если вам угодно. – И сама оглядела меня так же внимательно, как я ее. Голос – теплое, чистое контральто, удивительно глубокое на низких нотах.
   Она шагнула раз, другой и очутилась совсем близко. Я хотел подняться, но она повела рукой, приказывая мне сидеть. Жест был царственный, такой повелительный, что не подчиниться просто невозможно. Бриз донес ее аромат, и у меня по коже мурашки побежали.
   – Вы американец?
   – Да… – Я готов был присягнуть, что она не американка, да и не француженка. Французского акцента не было и следа, а кроме того… ну, в общем, француженки всегда хоть немного кокетничают. Они не виноваты, просто это неотъемлемая часть французской культуры. Здесь же кокетства не было ни на йоту, вот только своей исключительностью она бросала вызов целому свету.
   Вместо кокетства она была наделена редким даром мгновенно располагать к себе. Она заговорила со мной, как давний друг, знающий меня как облупленного, друг, наедине с которым нет нужды юлить и подбирать слова. Она расспрашивала меня, и я отвечал совершенно откровенно даже на самые интимные вопросы. И ни разу не задумался, по какому такому праву она меня потрошит. Она не спросила лишь, как меня зовут. Я, кстати, тоже. Я вообще ни о чем ее не спросил.
   Наконец она покончила с вопросами и снова осмотрела меня с ног до головы, внимательно и даже, пожалуй, критически. Потом задумчиво сказала:
   – А вы красивы… – И добавила: – Au 'voir. [16 - До свидания (фр.).]
   Повернулась и пошла к воде. А потом уплыла.
   Я был так ошарашен, что с места двинуться не мог. Такого мне никто не говорил даже в те времена, когда у меня нос был цел. Даже симпатичным никто не называл, не то что красивым…
   Но даже если бы я вовремя опомнился и попытался догнать ее, у меня наверняка ничего бы не вышло. Плавала она здорово.

Глава третья

   Я проторчал на пляже до захода солнца, но она так и не вернулась. Потом я наскоро поужинал хлебом с сыром и вином, натянул штанишки и отправился в селенье. Там я прочесал бары и рестораны, поминутно заглядывая в окна коттеджей, где они не были занавешены, но так ее и не нашел. Когда все заведения начали закрываться, я признал поражение, вернулся в свою палатку, изругал себя за восемь видов идиотизма – что мне мешало спросить: «Как вас зовут, где вы живете и где вы остановились на острове?» – залез в мешок и уснул.
   Поднялся я на рассвете, проверил пляж, съел завтрак, снова проверил пляж, «оделся» и пошел в селенье, где проверил магазины и почту и купил свою «Геральд Трибюн».
   И сразу же оказался лицом к лицу с труднейшим в жизни выбором: мой билет выиграл лошадь. Сначала я не был уверен, потому что не помнил наизусть все пятьдесят три номера. Мне пришлось сбегать в палатку, найти список, проверить… Точно! Выиграл! На тот самый номер, который легко запоминался: XDV 34555. Мне выпала лошадь.
   Это означало несколько тысяч долларов, сколько именно – я не знал. Но вполне достаточно, чтобы продержаться в Гейдельберге, если тут же его и продать. «Геральд Трибюн» была вчерашней, а это означало, что жеребьевка прошла, по крайней мере, два дня назад. А лошадка за это время могла сломать ногу или выбыть из соревнования по девяти другим причинам. Мой билет чего-то стоил лишь до тех пор, пока Счастливая Звезда значилась в списке участников. Надо было нестись сломя голову в Ниццу и выяснять, где и как можно загнать мой билет подороже. А потом достать билет из сейфа и продать.
   Но как же быть с Еленой Прекрасной?
   Когда шекспировский Шейлок истошно вопил: «О дочь моя! Мои дукаты!» – он наверняка страдал меньше меня.
   Я пошел на компромисс: написал прочувствованное письмо, в котором сообщил, как меня зовут, извинялся, что вынужден отъехать по неотложному делу, и умолял или подождать меня до завтра, или хотя бы написать, где ее искать. Я оставил письмо у заведующей местной почтой, описав ей мою блондинку – такого-то роста, волосы такой вот длины, изумительная poitrine, [17 - Грудь (фр.).] – дал двадцать франками и пообещал еще сорок, если она передаст письмо и получит ответ. Почтмейстерша сказала, что никогда такую не видела, но если cette grande blonde [18 - Эта крупная блондинка (фр.).] появится здесь, письмо будет ей вручено незамедлительно.
   После этого у меня еще осталось время добежать до палатки, одеться для континента, забросить пожитки к мадам Александер. На катер я успел. До Ниццы он шел часа три, так что время на раздумья у меня было.
   Проблема была в том, что Счастливая Звезда – далеко не кляча. В рейтингах моя лошадка обреталась между пятым и шестым местом, в зависимости от того, кто их составлял. И что прикажете делать? Остановиться, пока везет, и снять пенки? Или рискнуть и пойти ва-банк?
   Решение далось мне ох как нелегко. Предположим, удастся продать билет за десять тысяч долларов. Даже если не удастся объехать по кривой налоги, мне достанется большая часть, которой вполне хватит на учение.
   Но образование я мог получить где угодно, на Гейдельберге свет клином не сошелся. Тот парень с дуэльными шрамами был просто пижоном, кичащимся фальшивой доблестью.
   Теперь предположим, что я уперся и урвал-таки главный куш – 50 000 фунтов или 140 000 долларов.
   Знаете, сколько налога платит холостяк со ста сорока тысяч на Родине Храбрых и Свободных? Сто три тысячи не хотите? Так что от всего выигрыша останется тридцать семь тысяч. Есть ли резон ставить реальные тысяч десять в надежде выиграть тридцать семь при шансах один к пятнадцати не в мою пользу? Господа, это как выход на финишную прямую по внутренней дорожке ипподрома. Ощущения те же, будь то тридцать семь кусков или покерок по маленькой. А если изобрету какой-нибудь способ обойти налоги? Стоит рискнуть десятью тысячами ради ста сорока? Тут, согласитесь, дело совсем другое: сто сорок тысяч долларов – не только деньжата не ученье. Это уже состояние, которое будет приносить четыре или пять тысяч в год до конца дней моих.
   Совесть меня не беспокоила: у Дяди Сэма не больше моральных прав на эти деньги, если я выиграю, чем у меня – на престол Священной Римской империи. Что хорошего сделал для меня Милый Дядюшка? Он изуродовал жизнь моего отца двумя войнами, одну из которых нам не разрешили выиграть, и тем самым сделал высшее образование почти недоступным для меня. Это не говоря уже о том, что мальчишке есть чему поучиться у родного отца. (Чему именно, я не знаю и не узнаю никогда!) Потом он выпер меня из колледжа и послал сражаться на не-войну, едва не угробил там и, выражаясь фигурально, лишил невинности.
   Так по какому же праву Милый Дядюшка заберет сто три куска, оставив мне лишь на прожитье? Чтобы он мог одолжить их Польше? Или подарить Бразилии? В задницу его!
   Был способ сохранить все деньги (если я выиграю), способ законный, как брак. Пожить с год в старом добром маленьком Монако, где налогов нет как таковых, а потом перебраться куда угодно. Скажем, в Новую Зеландию.
   Заголовки в «Геральд Трибюн» были вполне для нее обычные, разве что восклицательных знаков прибавилось. Было похоже, что мальчики, которые управляют нашей планетой, (ох уж мне эти шалунишки!) готовы в любую минуту сыграть в большую войнушку – с баллистическими ракетами и водородными бомбами.
   Так что был резон забраться поюжнее, аж до Новой Зеландии. Там, глядишь, что-нибудь и уцелеет после того, как осядет радиоактивная пыль. Мне приходилось слышать, что Новая Зеландия – страна на редкость красивая, а еще говорили, что тамошние рыбаки считают пятифунтовую форель мелочью и отпускают. Сам я лишь однажды поймал форель, и было в ней не больше двух фунтов.
   И тут меня осенило. Оказалось, что мне вовсе неохота возвращаться на школьную скамью, неохота при любом раскладе – выиграю я, проиграю или останусь при своих. Мне стало абсолютно наплевать на трехмашинные гаражи и приусадебные бассейны, равно как и на прочие символы статуса и благосостояния. В этом мире все было тленно, и только совершенные идиоты и глупые мышата думали иначе.
   Где-то в джунглях я оставил все амбиции такого рода. Слишком часто в меня стреляли; вот я и потерял интерес к супермаркетам, загородным виллам и к «сегодня обед в Учительско-родительской ассоциации, не забудь, дорогой, ты обещал».
   О нет, в монастырь я не собирался. Мне все еще хотелось… А чего мне, собственно, хотелось?
   Мне нужно было яйцо птицы Рух. А еще – гарем прекрасных одалисок, которые значат для меня меньше, чем пыль под колесами моей боевой колесницы и ржавчина, которая никогда не запятнает мой меч. Я хотел червонного золота в самородках с кулак величиной, хотел скармливать лайкам мерзавца, осмелившегося посягнуть на участок, который я застолбил. Я хотел вставать с зарей, чувствуя бодрость во всем теле, чтобы успеть преломить несколько копий, прежде чем выберу девчонку, достойную моего droit du seigneur, [19 - Право первой ночи (фр.).] или послать вызов на честный бой какому-нибудь барону. Мне хотелось слушать, как пурпурная вода журчит у борта «Нэнси Ли» в часы утренней вахты, когда не слышно других звуков и ничто не движется, кроме альбатроса, который уже тысячу миль сопровождает мой корабль.
   Мне грезились стремительные луны Барсума, хотелось, чтобы Холмс тряс меня за плечо со словами: «Просыпайтесь! Игра начинается!», мечталось плыть на плоту по Миссисипи и ускользать от яростной толпы вместе с герцогом Бриджуотерским и Дофином. Мне не хватало Пресвитера Джона и Экскалибура, который лунно-белая рука вздымает из вод тихого озера. Я хотел приплыть с Одиссеем и Тросом Самофракийским в страну лотофагов, где не кончается полдень. Хотел романтики и ощущения грядущего чуда, которое знавал, когда был ребенком. Хотел, чтобы мир был таким, как мне обещали в детстве, а не вонючей помойкой, для красоты прикрытой мишурой.
   Вчера передо мной добрых десять минут маячил шанс – Прекрасная Елена, как бы ее ни звали на самом деле… И ведь я это знал… Но позволил ему ускользнуть. Может, такой шанс бывает лишь раз в жизни…
   Поезд прибыл в Ниццу.
   В отделении «Американ Экспресс» я открыл свой ящик-сейф и сверил номер со списком в «Геральд Трибюн». Точно: XDV 34555! Чтобы унять нервную дрожь, я проверил и остальные билеты. Они оказались мусором, как я и предполагал. Я вернул их в ящик и попросил проводить меня к управляющему.
   Проблема моя носила финансовый характер, а «Американ Экспресс», как известно, даст фору иному банку. Меня быстро проводили в кабинет управляющего, и мы представились друг другу.
   – Посоветуйте мне, – попросил я. – Дело в том, что у меня есть один из играющих билетов Ирландского тотализатора.
   – Поздравляю! – улыбнулся управляющий. – Вы – первый человек за долгое время, который вошел сюда с доброй вестью, а не с претензиями.
   – Спасибо. А проблема моя вот в чем: я знаю, что билет, выигравший лошадь, вплоть до самих скачек котируется весьма высоко. В зависимости от лошади, конечно.
   – Совершенно верно, – согласился он. – И какая же лошадь вам выпала?
   – Не самая плохая – Счастливая Звезда. Потому-то я и теряюсь. Если бы мне досталась Водородная Бомба или любая из трех фавориток – разговор иной. А так я не могу решить, что делать дальше: продать билет или придержать. Да и вообще, вычитать шансы выше моих сил. Вы, часом, не в курсе, почем сейчас идет Счастливая Звезда?
   Управляющий сложил ладони домиком.
   – Мистер Гордон, «Американ Экспресс» не занимается букмекерскими операциями и не посредничает при продаже билетов Ирландского тотализатора. Однако… билет у вас с собой?
   Я достал билет и вручил ему. Билет побывал во многих покерных переделках, его порядком захватали да и помяли тоже. Но счастливый номер читался весьма отчетливо.
   Управляющий внимательно осмотрел обе его стороны.
   – А купон к билету есть?
   – Есть, но не при мне.
   Тут я начал объяснять, что вся моя почта пересылается на Аляску, по новому адресу отчима, но он меня остановил.
   – Это не так уж важно. – Он тронул клавишу селектора. – Элис, попросите, пожалуйста, мсье Рено зайти ко мне на минутку.
   Я забеспокоился, вправду ли это неважно. У меня хватило ума записать имена и места новых назначений прежних обладателей билетов, и каждый пообещал выслать мне купон, но пока я не получил ни одного. Может быть, они идут на Аляску? Играющий билет раньше принадлежал сержанту, который сейчас служил в Штутгарте; я проверил это, когда потрошил ящик. Наверное, придется дать ему сколько-нибудь, а если заартачится, так и руку вывернуть.
   Мсье Рено походил на усталого школьного учителя.
   – Мсье Рено – наш эксперт по делам такого рода, – объяснил управляющий. – Вы позволите ему осмотреть ваш билет?
   Француз посмотрел на билет, и глаза у него загорелись. Он извлек из кармана лупу-монокль и вставил в глаз.
   – Прекрасно, – сказал он. – Один из лучших. Гонконг, наверное?
   – Я купил его в Сингапуре.
   Он кивнул и улыбнулся.
   – Это одно и то же.
   Управляющий не улыбался. Он достал из стола еще один билет Ирландского тотализатора и протянул мне.
   – Мистер Гордон, вот этот я купил в Монте-Карло. Будьте добры, сравните их.
   На мой взгляд, они были одинаковы, если не считать номеров и того, что его билет куда как глаже и чище.
   – Что я должен искать?
   – Может быть, вот это поможет? – Он подал мне большую лупу.
   Билеты тотализатора печатаются на специальной бумаге в нескольких цветах, а еще на них гравируется портрет. Надо сказать, бумажные деньги некоторых государств печатаются хуже.
   Я давно понял: сколько ни пялься на двойку, тузом она не станет. Я вернул билет управляющему.
   – Мой поддельный.
   – Я ничего такого не говорил, мистер Гордон. Попробуйте проверить его где-нибудь еще. Скажем, во Французском Банке.
   – Мне и так все ясно. Гравированные линии на моем – нерезкие и неровные. И прерываются в нескольких местах. Под лупой видно, что и печать не без греха. – Я повернулся к эксперту. – Верно, мсье Рено?
   Эксперт соболезнующе пожал плечами.
   – Вам достался своего рода шедевр.
   Я поблагодарил обоих и ушел. Само собой, я проверил билет и во Французском Банке, но не потому, что сомневался в выводах мсье Рено, а потому что нельзя ни согласиться на ампутацию ноги, ни выбросить сто сорок тысяч без подобающего консилиума. Их эксперт даже лупу не стал доставать.
   – Contrefait, [20 - Подделка (фр.).] – приговорил он. – Ничего не стоит.
   Вернуться на Иль дю Леван в тот же день я бы никак не успел. Я пообедал, потом разыскал свою бывшую квартирную хозяйку. Моя клетушка пустовала, и мне позволили в ней переночевать. Заснул я быстро.
   Я был разочарован куда меньше, чем мог ожидать. Скорее уж чувствовал облегчение.
   Те несколько часов, что я был богачом, меня терзали тревоги, обычно сопутствующие богатству. Ощущения были новы, интересны, но мне не хотелось испытывать их снова, во всяком случае, не сразу.
   Теперь никаких тревог у меня не было. Следовало решить, когда я поеду домой, но жизнь на острове была так дешева, что спешить нужды не было. Единственное, что меня волновало всерьез, так это возможность утратить навсегда Прекрасную Елену, cette grande blonde… Si grande… si belle… si majestueuse! [21 - … эту крупную блондинку… Такую великолепную… такую прекрасную… такую величавую (фр.).] Вот с такими мыслями я и заснул.
   Я намеревался успеть на утренний поезд, а потом на первый же катер. Но вчера я истратил почти всю наличность, да еще я свалял дурака, не сообразив снять деньги со счета в «Американ Экспресс». Да и про почту я не осведомился. Писем я не ожидал, разве что от мамы да еще, может, от тетки. Единственного моего настоящего армейского друга убили полгода назад. Но стоило и про почту спросить, раз уж не миновать идти за деньгами.
   Для начала я угостил себя роскошным завтраком. Французы думают, что мужчина может зарядиться на весь день цикорным кофе с молоком и круассанами, из чего, надо думать, и проистекает их дерганая внешняя политика. Я выбрал кафе на тротуаре, рядом с большим киоском, единственным в Ницце, где продавали «Стар энд Страйпс», а «Геральд Трибюн» была свежей. Я заказал дыню, две порции натурального кофе и omlette aux herbes fines, [22 - Омлет с травами (фр.).] после чего предался отдохновенью.
   Когда привезли «Геральд Трибюн», благодушия у меня поубавилось. Заголовки были еще хуже, чем обычно; они напомнили мне, что мне еще предстоит как-то выжить в этом мире. Нельзя же вечно болтаться на острове Леван.
   Но почему бы не задержаться, в разумных пределах? В студенты меня не тянуло, а путь к заветному гаражу на три машины был так же безнадежен, как выигрыш на мой билет. Если уж Мировая война № 3 так-таки разразится, нет никакого смысла становиться инженером где-нибудь в Санта-Монике с шестью или восемью тысячами в год, а потом гореть со всеми за компанию. Лучше уж пожить на полную катушку, срывая цветы удовольствий, не думая о завтрашнем дне, а только вспоминая минувший, пока хватит времени и долларов. А потом… потом можно податься в морскую пехоту, как отец. Глядишь, снова дослужусь до капрала, да капралом и останусь.
   Я открыл колонку частных объявлений.
   Она и сегодня была весьма занимательной. Кроме обычных предложений – чтение в тайниках души, обучение йоге – и посланий от одного набора инициалов другому, в ней было несколько новинок. Вот, например:
   ВОЗНАГРАЖДЕНИЕ!
   ВЫ ЗАМЫШЛЯЕТЕ САМОУБИЙСТВО? ПЕРЕДАЙТЕ МНЕ ПРАВА НА КВАРТИРУ, КОТОРУЮ ВЫ АРЕНДУЕТЕ, И Я СДЕЛАЮ БЕЗЗАБОТНЫМИ ПОСЛЕДНИЕ ДНИ ВАШЕЙ ЖИЗНИ. ПОЧТОВЫЙ ЯЩИК 323, Г.-Т.
   Или вот еще:
   ДЖЕНТЛЬМЕН-ИНДУС, НЕ ВЕГЕТАРИАНЕЦ, ХОЧЕТ ПОЗНАКОМИТЬСЯ С ОБРАЗОВАННОЙ ЕВРОПЕЙСКОЙ, АФРИКАНСКОЙ ИЛИ АЗИАТСКОЙ ЛЕДИ, ВЛАДЕЮЩЕЙ СПОРТИВНЫМ АВТОМОБИЛЕМ. ЦЕЛЬ: УЛУЧШЕНИЕ МЕЖДУНАРОДНЫХ ОТНОШЕНИЙ. ПОЧТОВЫЙ ЯЩИК 107.
   Как, скажите, заниматься этим в спортивной машине?
   Одно объявление было весьма грозным:
   ГЕРМАФРОДИТЫ ВСЕХ СТРАН, ВОССТАНЬТЕ!
   ВАМ НЕЧЕГО ТЕРЯТЬ, КРОМЕ СВОИХ ЦЕПЕЙ.
   ТЕЛ.: Opera 59–09.
   Следующее начиналось интригующе: «ВЫ ТРУС?»
   Пожалуй, да, если есть выбор. Я стал читать дальше:
   ВЫ ТРУС? ТОГДА ЭТО НЕ ДЛЯ ВАС. НАМ СРОЧНО НУЖЕН СМЕЛЬЧАК.
   ОН ДОЛЖЕН БЫТЬ 23–25 ЛЕТ, С АБСОЛЮТНЫМ ЗДОРОВЬЕМ, НЕ МЕНЕЕ 6 ФУТОВ РОСТОМ И ВЕСИТЬ ОКОЛО 190 ФУНТОВ. КАНДИДАТ ДОЛЖЕН СВОБОДНО ГОВОРИТЬ ПО-АНГЛИЙСКИ И НЕМНОГО ПО-ФРАНЦУЗСКИ, ВЛАДЕТЬ ЛЮБЫМ ОРУЖИЕМ, ОБЛАДАТЬ НЕКОТОРЫМ ЗНАНИЕМ ОСНОВ ИНЖЕНЕРНОГО ДЕЛА И МАТЕМАТИКИ, БЫТЬ ГОТОВЫМ К ПУТЕШЕСТВИЯМ. ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЕ ТРЕБОВАНИЯ: ХОЛОСТОЙ И БЕЗ ЭМОЦИОНАЛЬНЫХ ПРИВЯЗАННОСТЕЙ, БЕЗУКОРИЗНЕННО ХРАБРЫЙ И КРАСИВЫЙ КАК ЛИЦОМ, ТАК И ФИГУРОЙ.
   ПОСТОЯННАЯ РАБОТА, ОЧЕНЬ ВЫСОКАЯ ОПЛАТА, НЕОБЫКНОВЕННЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ, НЕМАЛЫЕ ОПАСНОСТИ. КАНДИДАТАМ ОБРАЩАТЬСЯ ЛИЧНО ПО АДРЕСУ:
   № 17 по улице Данте, Ницца, 2-й этаж, квартира D.
   Насчет лица и фигуры я прочитал с изрядным облегчением. На какую-то головокружительную долю секунды мне показалось, что некто с вывихнутым чувством юмора нацелил свою шутку прямо в меня. Некто, кому была ведома моя привычка читать раздел частных объявлений.
   Дом этот стоял всего в сотне метров от места, где я сидел. Я прочел объявление еще раз, заплатил по счету, добавив положенные чаевые, сходил к киоску и купил «Стар энд Страйпс», прошелся до офиса «Американ Экспресс», получил деньги, забрал почту и отправился на вокзал. До поезда на Тулон оставалось больше часа, так что я зашел в бар, заказал пиво и раскрыл газету.
   Мама жалела о том, что я разминулся с ними в Висбадене. В ее письме подробно говорилось о болезнях детей и высоких ценах на Аляске, а кроме того, сквозило явное сожаление, что пришлось покинуть Германию. Я спрятал письмо в карман и развернул «Стар энд Страйпс».
   Вскоре я снова читал: «ВЫ ТРУС?». Словом, то же самое объявление. Я швырнул газету на столик.
   Было еще три письма. Одно предлагало мне прислать пожертвование на счет атлетической ассоциации моего бывшего колледжа; во втором хотели дать совет, куда мне вложить мои деньги, причем всего за 48 долларов; а третье, в конверте без марки, очевидно, специально принесли для меня в «Американ Экспресс». В нем была вырезка из газеты – объявление, начинавшееся со слов «ВЫ ТРУС?». Объявление было такое же, как и два предыдущих, вот только слова «ОБРАЩАТЬСЯ ЛИЧНО» были подчеркнуты от руки.
   Я схватил такси и рванул на улицу Данте. Если действовать быстро, решил я, то хватит времени и с шутником разобраться, и на тулонский поезд поспеть.
   В доме № 17 лифта не оказалось, и я помчался наверх. Когда я подошел к квартире D, оттуда навстречу мне вышел молодой человек. Он был шести футов ростом, а лицом и фигурой красив настолько, что вполне мог сойти за гермафродита.
   Табличка гласила на английском и французском: «Доктор Бальзамо. Прием по предварительной записи». Имя это мне где-то встречалось, было в нем что-то скандалезное, но я не стал останавливаться и припоминать, а просто толкнул дверь.
   Офис был меблирован на тот манер, который предпочитают старые адвокаты и молодые мошенники. За письменным столом сидел похожий на гнома тип с веселой ухмылкой, жесткими взглядом и ободком растрепанных седых волос вокруг розовой лысины. Физиономия у него тоже была розовая, как у младенца. Он глянул на меня и хихикнул:
   – Милости просим! Значит, ты и есть герой?
   Вдруг он выхватил револьвер в половину собственного роста и весом ему явно не уступающий, – выхватил и наставил на меня. В такое дуло мог бы свободно заехать фольксваген.
   – Никакой я не герой, – огрызнулся я. – Я трус. А сюда зашел выяснить, в каком месте вашей шутки нужно смеяться. – Тут я отскочил в сторону, стукнул гнома по запястью, подхватил пушку и вернул хозяину. – Не играйтесь больше с этой штуковиной, а то я вставлю ее туда, откуда у вас ноги растут. Я спешу. Это вы доктор Бальзамо? Вы поместили объявление?
   – Ну-ну-ну! – все так же весело сказал он. – Экий ты порывистый. А доктор Бальзамо находится вон там. – Он повел бровями влево, где обреталась стена с двумя дверьми, и тут же нажал кнопку на столе. На всем столе, да и во всей конторе, это был единственный предмет, сработанный после Наполеона. – Заходи, она ждет.
   – «Она»? А за какой дверью?
   – А-а, Красавица или Тигр? А не все ли равно, если разобраться? Герой не ошибется. А трусу что ни скажи, он поступит наоборот, ибо боится, что я его обману. Alles-y! Vite, vite! Schnell! [23 - Иди! (фр.) Живо, живо! (итал.) Быстро! (нем.)] Давай-давай, дружище!
   Я фыркнул и рывком открыл правую дверь.
   Доктор стояла спиной ко мне возле какого-то странного аппарата у дальней стены. Одета она была в халат с глухим воротом; медики почему-то любят такие. Слева от меня стоял стол для осмотров, справа – современная шведская кушетка. Повсюду были шкафчики из нержавейки, стекла, по стенам – дипломы в рамках. Вся эта комната настолько принадлежала сегодняшнему дню, насколько та – позавчерашнему.
   Когда я прикрыл дверь, доктор повернулась, посмотрела на меня и тихо сказала:
   – Я очень рада, что ты пришел. – Потом улыбнулась и шепнула: – Ты очень красив!
   И как-то сама собой очутилась в моих объятьях.

Глава четвертая

   Примерно через минуту, сорок секунд и несколько веков доктор Бальзамо, она же Елена Прекрасная, на дюйм отвела свои губы от моих и сказала:
   – Отпусти меня, пожалуйста. А потом разденься и ляг вот на этот стол.
   Я чувствовал себя так, будто проспал девять часов, принял сильный душ и три глотка ледяного аквавита на пустой желудок. Все, чего хотелось ей, хотелось и мне, но положение обязывало ответить поостроумнее.
   – А для чё? – спросил я.
   – Ну пожалуйста. Ты тот, кто мне нужен, но тебя все равно надо обследовать.
   – Ну-у… ладно. Доктору, конечно, виднее, – сказал я и начал расстегивать рубашку. – А ты и вправду доктор? Врач, я имею в виду?
   – Да. Помимо всего прочего.
   Я скинул ботинки.
   – Но зачем меня обследовать?
   – Всего лишь на предмет ведьминых меток. Я, конечно, знаю, что не найду ни одной. Но я должна выяснить и кое-что еще. Для твоей же безопасности.
   Стол был холодный. И почему эти штуковины ничем не обшивают?
   – Твоя фамилия Бальзамо?
   – Одна из… – рассеянно сказала она, прикасаясь ко мне то тут, то там. – Точнее сказать, это родовое имя.
   – Постой-ка!.. Граф Калиостро?!
   – Это один из моих дядей. Да, он пользовался этим именем, хотя прав на него имел не больше, чем на имя Бальзамо. Дядя Жозеф был человеком малоприятным и не шибко жаловал правду. – Она притронулась к старому шраму. – Аппендикс удален?
   – Да.
   – Вот и хорошо. А теперь покажи мне зубы.
   Я широко раскрыл рот. Физиономия у меня, может быть, и неважнецкая, но зубы я мог бы сдавать для рекламы «Пепсодента».
   – Следы фтора, – кивнула она. – Хорошо. Теперь мне надо взять у тебя кровь.
   Она могла бы укусить меня в сонную артерию – я не стал бы возражать. И не очень бы удивился. Но она сделала это самым обычным способом, взяв десять кубиков из вены на левом локтевом сгибе. Пробу она поместила в тот самый хитрый аппарат у стены. Он заурчал и заворчал, а она вернулась ко мне.
   – Слушай, Принцесса… – начал я.
   – Я не принцесса.
   – Ну… я же не знаю твоего имени, а ты намекнула, что фамилия твоя не совсем Бальзамо. Не Доком же тебя называть.
   Само собой, называть ее Доком я не хотел – ее, красивейшую из всех женщин, каких я когда-либо видел или мог представить… тем более, после поцелуя, который стер в моей памяти следы всех других поцелуев. Нет уж!
   Она призадумалась.
   – У меня много имен. Как бы ты хотел звать меня?
   – Одно из них, случайно, не Елена?
   Она улыбнулась, словно солнышко выглянуло, и я выяснил, что на щеках у нее ямочки, которые делают ее похожей на шестнадцатилетнюю девчонку на первом своем балу.
   – Ты мастер на комплименты. Нет, она мне даже не родственница. Это было много, много лет назад. – Лицо ее приняло задумчивое выражение. – Хотелось бы тебе называть меня Иштар? [24 - Богиня ассиро-вавилонского пантеона. Она же Астарта.]
   – Это одно из твоих имен?
   – Оно очень похоже на одно из них… со скидкой на разницу в написании и произношении. Не менее соответствуют Эстер, Астер или даже Эстрельита.
   – Астер, – повторил я – Стар. [25 - Звезда (англ.).] Счастливая Звезда!
   – Я надеюсь стать твоей счастливой звездой, – сказала она искренне. – Если ты захочешь. А как называть тебя?
   Теперь задумался я. Уж само собой, я не собирался смешить людей и представляться Флэшем Гордоном. Армейское прозвище, которое держалось за мной дольше всего, абсолютно не годилось для ушей леди, и все же я предпочел бы его тому, что значилось у меня в метрическом свидетельстве. Мой родитель гордился кое-кем из своих предков, но разве это оправдывает имя, которым он облагодетельствовал сынишку – Сирил Пол? Из-за него я научился драться куда раньше, чем читать.
   Самым приемлемым мне показалось прозвище, которое я получил в госпитале.
   – О, Скар [26 - Шрам (англ.).] вполне подойдет.
   – Оскар, – повторила она, углубив и протянув «о» и сделав ударение на обоих слогах. – Благородное имя. Как раз для героя. Оскар. – Она перекатывала имя во рту, словно леденец.
   – Нет-нет! Не Оскар, а Скар! Вот из-за этой метки.
   – Я буду звать тебя Оскар, – твердо сказала она. – Оскар и Астер, Шрам и Звезда. – Она легонько прикоснулась к шраму. – Тебе не нравится этот признак героя? Может, стоит его удалить?
   – Что? О нет, я к нему привык. Узнаю по нему кое-кого в зеркале.
   – Хорошо. Мне он нравится, он был на тебе, когда мы встретились впервые. Но если передумаешь, дай мне знать.
   Прибор у стены ухнул, потом чавкнул. Стар повернулась, вытянула из него длинную полоску, рассмотрела ее и тихонько присвистнула.
   – Это не займет много времени, – бодро сказала она и подкатила аппарат к столу. – Не двигайся, пока Протектор будет подключен к тебе. Не делай совсем никаких движений и дыши неглубоко.
   Она присоединила ко мне с полдюжины трубок – они присасывались там, куда она их прикладывала, а себе на голову надела нечто, которое я поначалу принял за стетоскоп. Правда, когда она приладила его, он закрыл ей глаза.
   – Ты и внутри симпатичный, Оскар. Нет, разговаривать не надо.
   Она не снимала руки с моего предплечья, а я лежал и ждал. Минут через пять она подняла голову и освободила меня от проводов и шлангов.
   – Все, – весело сказала она. – Больше у тебя не будет никаких насморков, мой герой, да и дизентерия, которую ты подцепил в джунглях, перестанет тебя беспокоить. А сейчас пройдем в другую комнату.
   Я соскочил со стола и потянулся за одеждой, но Стар сказала:
   – Там, куда мы отправимся, она не понадобится. Там ты получишь и экипировку, и оружие.
   Я замер с ботинками в одной руке и трусами в другой.
   – Стар…
   – Да, Оскар?
   – Что все это значит? Это ты поместила объявление? Оно предназначалось именно мне? Ты на самом деле хотела для чего-то меня нанять?
   Она глубоко вздохнула и спокойно, с расстановкой ответила:
   – Объявление дала я. Оно предназначалось для тебя и только для тебя. Да, предстоит тяжелая работа… надо будет защищать меня. Нас ждет много приключений… большое богатство… и еще больше опасностей. Я очень боюсь, что ни один из нас не доживет до конца всего этого. – Она посмотрела мне прямо в глаза. – Ну… что скажешь?
   Я спросил себя, уж не в психушку ли я угодил. Вслух я ничего такого говорить не стал, поскольку Стар наверняка была не из пациенток такого заведения.
   А мне больше всего на свете хотелось быть поближе к ней.
   – Принцесса… – ответил я. – Считай, что заполучила меня со всеми потрохами.
   Она вздохнула с явным облегчением.
   – Тогда идем скорее. Время не ждет.
   Она провела меня в дверь за шведской кушеткой, на ходу расстегивая пуговицы на халате и молнию на юбке и не особо заботясь, куда падает одежда. Почти мгновенно она оказалась в том виде, в каком я впервые увидел ее.
   В этой комнате окон не было, стены были темные, неизвестно откуда падал не шибко яркий свет. Там рядком стояли две низкие кушетки, обе черные и чем-то похожие на гробы. Никакой другой мебели не было. Как только дверь позади нас закрылась, я осознал, что в комнате этой тихо как в могиле – стены не пропускали ни звука.
   Кушетки стояли в центре круга, который был частью большого чертежа, сделанного то ли мелом, то ли белой краской. Когда мы вступили в его пределы, Стар повернулась, присела на корточки и провела еще одну линию. Даже в такой позе – на корточках, с грудью, едва не касающейся пола, – она была прекрасна.
   – Что это такое? – спросил я.
   – Программа, которая отправит нас туда, куда нам нужно.
   – Больше похоже на пентаграмму.
   Она пожала плечами.
   – Похоже. Это Пятиугольник Могущества. План-схема нашего пути, если угодно. Но, мой Герой, я не могу сейчас объяснять – времени нет. Ложись скорее.
   Повинуясь ее жесту, я опустился на правую кушетку, но угомониться все не мог.
   – Стар, ты ведьма?
   – Если тебе так угодно. А теперь помолчи, пожалуйста. – Она легла и протянула мне ладонь. – Возьми меня за руку, милорд, без этого ничего не выйдет.
   Ладонь у нее была мягкой, теплой и очень сильной. Вскоре свет стал краснеть, а потом и вовсе померк. Я уснул.

Глава пятая

   Я проснулся от птичьего щебета.
   Рука Стар все еще была в моей. Я повернул голову и увидел ее улыбку.
   – Доброе утро, милорд.
   – Доброе утро, Принцесса.
   Я огляделся. Мы лежали на тех же черных кушетках, только вот стояли они теперь под пологом неба, в траве, на опушке рощи, рядом с нежно журчащим ручьем – словом, в таком прекрасном месте, что казалось, будто его листик к листику собрали терпеливые японские садовники. Теплый солнечный свет плескался в листьях и играл зайчиками на золоченом теле Стар. Я глянул на солнце, потом снова на нее.
   – Разве сейчас утро?
   Когда мы засыпали, было около полудня или чуть позже и солнцу, по моему разумению, было время садиться, а не вставать…
   – Да, здесь утро.
   Тут мой внутренний компас закружился, как волчок, и я почувствовал легкую дурноту. Оказалось, что потеря ориентации – ощущение весьма неприятное.
   Я никак не мог засечь, где тут север.
   Почти тут же все вернулось на круги своя. Север был в той стороне, откуда текла река, так что солнце и вправду поднималось. Было, наверное, часов девять, и солнце обреталось в северной части неба. Все стало ясно: мы оказались в Южном полушарии.
   Куда уж проще – кольнуть лопуху под видом обследования какой-нибудь наркотик, погрузить его в «Боинг-707» и отвезти в Новую Зеландию, дозаправляя в воздухе дурью. И разбудить, когда понадобится.
   Ничего такого я не сказал, да и подумал-то мельком. А поразмышлять стоило.
   Стар села.
   – Есть хочешь?
   Я тут же ощутил, что омлета, съеденного несколько – сколько именно? – часов назад, для такого большого мальчика маловато. Я тоже сел и погрузил ноги в траву.
   – Лошадь съесть готов.
   Стар широко улыбнулась.
   – Боюсь, что мясная лавка Анонимного Общества Гиппофагов сейчас закрыта. А не угодно ли форели? Нам все равно надо подождать немного, так что можем заодно и поесть. Не волнуйся, это место защищено.
   – Защищено?
   – Я имею в виду, безопасно.
   – Ясно. А как тут насчет удилища и крючков?
   – Я все тебе покажу.
   Показала она мне не рыбацкое снаряжение, а способ ловить форель голыми руками. Это я и без нее знал. Стараясь двигаться как можно тише, мы вошли в чудесный прохладный ручей и выбрали место под нависшей скалой. Рыбы любят собираться в тени и молча размышлять – этакий форелий эквивалент клуба джентльменов. Главный принцип ловли форели руками: войти к рыбе в доверие и тут же им злоупотребить. Через пару минут я ухватил одну – фунта на два или три – и выбросил на берег. Стар поймала почти такую же.
   – Сколько ты сможешь съесть? – спросила она.
   – Выбирайся на берег и обсохни, – ответил я. – А я поймаю еще одну.
   – Лучше две или три. С нами будет Руфо.
   Она тихонько вышла на берег.
   – Кто?
   – Твой слуга.
   Я не стал переспрашивать. Как и Черная Королева, я был готов до завтрака поверить в семь чудес, так что продолжил ловить завтрак. Поймав еще пару, я решил, что хватит, поскольку последняя форелина оказалась самой большой из всех, какие я видел. Мне показалось, что рыбы здесь в очередь становятся, чтобы их поймали.
   Тем временем Стар уже развела костер и принялась чистить рыбу острым камнем. Я не удивился: каждая девчонка-скаут и каждая ведьма должны уметь развести огонь без спичек. Я и сам мог бы добыть огонь, потерев одну деревяшку о другую, если бы мне дали несколько часов и гарантию успеха. Походя я заметил, что черные кушетки куда-то исчезли, но горевать по ним не стал. Я принял у Стар эстафету, то есть принялся потрошить форель.
   Стар отошла ненадолго и вернулась с фруктами, похожими на яблоки, но темно-лиловыми, и изрядным количеством молодых грибов. Добычу она принесла на широченном, почти как у банана, листе.
   У меня даже слюнки потекли.
   – Эх, если бы у нас еще и соль была!
   – Я достану. Боюсь только, в ней будет порядочно песку.
   Стар приготовила форель двумя способами: поджарила на вертеле, то есть на рогульке, и испекла с грибами на том самом плоском камне, где раньше развела костер: отгребла в сторону угли и положила рыбу и гарнир – они тут же заскворчали. Способ простой, а результат – на редкость вкусный.
   Тонкие травинки оказались местным луком и чесноком, а крохотные листочки клевера вкусом походили на щавель. Со всем этим, да еще с солью (крупной и с песком, которую, возможно, недавно лизали животные, хотя на это мне было плевать), форель была вкуснее всего, что я ел когда-либо. Само собой, на впечатление в немалой степени повлияли погода, обстановка и компания.
   Я пытался измыслить какой-нибудь высокопоэтичный оборот, чтобы спросить: «Как насчет того, чтобы нам с тобой провести здесь ближайшие десять тысяч лет? В законном браке или во грехе. Кстати, ты не замужем?» Но тут нас прервали. Это было тем более досадно, что я наконец изобрел несколько абсолютно новых словесных воплощений для самого древнего и самого простого предложения в мире.
   Тот самый старый плешивый гном, который недавно стращал меня своей несусветной пушкой, вдруг возник позади меня и с ходу принялся ругаться. Я сразу понял, что это ругань, хотя язык был мне незнаком. Стар повернула голову, негромко сказала что-то укоризненное на том же языке, потом подвинулась и предложила гному форель. Он взял рыбину и отъел от нее изрядную часть, прежде чем сказал по-нашему:
   – В следующий раз ни гроша ему не заплачу. Клянусь!
   – Не надо было мухлевать, Руфо. Попробуй-ка грибы. Где наш багаж? Я хочу одеться.
   – Вон там, – махнул рукой Руфо и снова принялся за рыбу.
   Он являл собой веский довод в пользу того мнения, что некоторым людям ношение одежды следует вменить в обязанность. Он был сплошь розовый и пузат со всех сторон. Однако мускулатура у него была развита на диво хорошо. Знай я это раньше, я бы отбирал у него пушку с большей осторожностью. «Если он захочет побороться со мной по-индейски, – подумал я, – придется применять какой-нибудь грязный приемчик». Он глянул на меня поверх полутора фунтов форели и спросил:
   – А милорд не желает одеться?
   – Что? Можешь сперва доесть. И откуда взялся этот «милорд»? В прошлую нашу встречу ты, помнится, сунул мне в нос револьвер.
   – Извините, милорд. Но так велела сделать Госпожа… а когда она велит, приходится подчиняться. Поймите меня правильно.
   – Мне это как раз подходит. Кто-то же должен командовать! А меня лучше зови Оскаром.
   Руфо глянул на Стар, и та кивнула. Он оскалился.
   – О'кей, Оскар. Больше ко мне претензий нет?
   – Ни малейших.
   Он отложил рыбу, вытер руку о бедро и протянул мне.
   – Здорово! Значит, вы будете рубить, а я добивать.
   Мы пожали друг другу руки, причем каждый попытался раздавить другому костяшки пальцев. Кажется, я все-таки пересилил, но мне показалось, что Руфо когда-то был молотобойцем.
   Лицо Стар выразило явное удовольствие, на щеках снова показались ямочки. Она удобно улеглась у костра, и стала похожа на гамадриаду во время обеденного перерыва. Вдруг она подалась вперед и положила свою изящную, но сильную руку поверх наших.
   – Мои верные друзья, – сказала она серьезно и искренне. – Мои храбрые мальчики… Руфо, все будет хорошо.
   – У вас было Виденье? – спросил он с интересом.
   – Нет, просто предчувствие. Но я совершенно успокоилась.
   – Мы не можем верить предчувствиям, – угрюмо буркнул Руфо, – пока не разделаемся с Игли.
   – С Игли разделается Оскар, – сказала Стар и одним грациозным движением поднялась на ноги. – Дожевывай рыбу и начинай распаковываться. Мне нужна одежда. – Она как-то сразу переменилась, и теперь выглядела озабоченной.
   У Стар было не меньше обличий, чем у целого взвода Женской вспомогательной службы. И это отнюдь не фигуральное выражение. В ней заключались все прочие женщины: от Евы, выбирающей из двух фиговых листиков лучший, до нашей современницы, мечтающей, чтобы ее запустили в модный магазин голышом, но с чековой книжкой. Когда я встретил ее впервые, мне показалось, что она интересуется модами не больше, чем я. Правда, у меня для этого просто не было возможности. Неряшливость моего поколению была для меня божьим даром, точнее сказать, для моего кошелька – ведь обыкновенные джинсы были нормой, а мешковатый свитер не первой свежести считался модным.
   При нашей второй встрече она была одета, но в лабораторном халате и строгой юбке она выглядела одновременно и профессионалом и добрым другом. А сегодня, то есть этим утром, в ней, что называется, вскипали пузырьки. Она была в таком восторге, когда ловила форель, что едва не визжала. Потом она уподобилась девчонке-скауту, с сажей на щеках и волосами, заправленными за уши, подальше от огня.
   Теперь она предстала женщиной всех времен и народов, которой не терпелось покопаться в нарядах. По-моему, одевать Стар было столь же полезным занятием, как раскрашивать королевские регалии масляной краской, но следовало признать, что уж если мы не собираемся играть здесь в Тарзана и Джейн до тех пор, пока смерть не разлучит нас, то какая-то одежда, хотя бы для защиты ее безукоризненной кожи от царапин, все-таки нужна.
   Багаж Руфо оказался маленьким черным ящичком, похожим на футляр портативной пишущей машинки. Он раскрыл его. И снова раскрыл.
   И так раз за разом…
   Руфо раскладывал эту чертову штуковину до тех пор, пока она не стала размером с товарный вагон, битком набитый всякой всячиной. Поскольку меня, едва я научился говорить, прозвали «Правдивый Джеймс» и поскольку именно мне двадцать второго февраля – единственному изо всей школы – ежегодно вручали Томагавк Честного Индейца, можете считать, что у меня случилась галлюцинация, вызванная то ли гипнозом, то ли наркотиком.
   Лично я ни в чем не уверен. Любой, кто изучал математику, знает, что внутреннее теоретически не обязательно должно быть меньше наружного, а любой, кому выпало сомнительное удовольствие наблюдать, как толстуха натягивает или снимает узковатый для нее корсет, знает, что это верно и практически. Складничок Руфо просто развивал этот принцип.
   Сперва он вытащил большой сундук тикового дерева. Стар откинула крышку и принялась вытягивать один за другим разнообразные воздушные одеяния.
   – Оскар, что ты думаешь об этом? – Она прижимала к себе длинное зеленое платье, а подол набросила на бедро, чтобы он лучше смотрелся. – Нравится?
   Само собой, мне понравилось. Если это был оригинал – а я почему-то знал наверняка, что Стар подделку в руки не возьмет, – не стоило и гадать, сколько оно стоит.
   – Жутко симпатичное платьице, – категорично заявил я. – Но… Послушай, мы ведь собираемся путешествовать?
   – Да, и очень скоро.
   – Я что-то не вижу здесь ни одного такси. Порвать его не боишься?
   – Оно не рвется. Вообще-то я не собиралась его надевать, просто захотелось показать его тебе. Разве не прелесть? Хочешь, изображу манекенщицу? Руфо, дай-ка мне сандалии на высоких каблуках с изумрудами.
   Руфо ответил что-то на том же языке, на котором ругался, когда прибыл сюда.
   Стар пожала плечами и сказала:
   – Не нервничай, Руфо. Игли подождет. Все равно мы не доберемся к нему раньше завтрашнего утра, милорду Оскару нужно еще выучить язык…
   С видимым сожалением она вернула зеленую роскошь в сундук.
   – А вот тут одна забавная маленькая штучка, – продолжала она, вытаскивая следующую одежку. – Просто забавная, она только на это и годится.
   Я сразу понял почему. Это была, в основном, юбка, дополненная небольшим корсажем, который все поддерживал, ничего не скрывая – стиль, излюбленный на древнем Крите, как я слышал, и до сих пор популярный в «Оверсиз уикли», «Плейбое» и многих ночных клубах. Такой наряд способен превратить сухофрукты в яблочки наливные. Не то чтобы Стар в этом нуждалась…
   Руфо тронул меня за плечо.
   – Босс? Хотите посмотреть арсенал и выбрать то, что вам подойдет?
   – Руфо, – с упреком сказала Стар, – надо наслаждаться жизнью, а не торопить ее.
   – У нас будет куда больше времени насладиться жизнью, если Оскар выберет то, чем он лучше всего владеет.
   – Оружие понадобится ему только после того, как мы разберемся с Игли.
   Впрочем, Стар не стала настаивать на показе всех остальных нарядов. Мне было чертовски приятно смотреть на нее, но и оружие проверить следовало, тем более что в моей новой работе без него, похоже, было не обойтись.
   Пока я любовался демонстрацией мод, Руфо разложил свою коллекцию – помесь магазина армейских излишков и музея. Тут были шпаги, сабли, пистолеты, копье длиною верных двадцать футов, огнемет, две базуки, между которыми лежал автомат Томпсона, а еще – медные кастеты, мачете, гранаты, луки со стрелами, мизерикордии…
   – Я не вижу здесь пращи, – сказал я прокурорским тоном.
   Руфо ответил с не без самодовольства:
   – Какой тип вы предпочитаете, Оскар? С рукояткой или традиционную?
   – Извини, что затеял этот разговор. Я из любого типа даже в пол не попаду.
   Взяв «Томми-ган», я удостоверился, что он не заряжен, и принялся разбирать.
   Он выглядел совершенно новым, но видно было, что его пристреляли. Точность попадания у «Томми» не выше, чем у бейсбольной биты, да и дальность действия ненамного больше. Но есть у него и достоинства: если попадешь из него в человека, он упадет и больше не встанет. «Томми» не громоздок, не слишком тяжел, скорострельность приличная. Это оружие для засад и боя на дистанции вытянутой руки.
   Но мне больше нравится что-нибудь со штыком на конце – на тот случай, если партнер будет настаивать на более близком знакомстве. А еще мне нравится, когда из этого чего-то можно точно прицелиться – это когда недружелюбие проявляется издали. Поэтому я положил «Томми» и поднял «Спрингфилд». Сработан он был в рок-айлендском арсенале, что явствовало из серийного номера, но все равно это был «Спрингфилд». Отношение к нему у меня такое же, как и к «скайтрейну»: некоторые механизмы так совершенны, что их даже улучшить нельзя. Лучше сконструировать что-нибудь новое.
   Я открыл затвор, ногтем большого пальца поскреб патронник, посмотрел в дуло. Ствол был чистый, нарезь свежая, на мушке – крошечная «фирменная» звездочка. Превосходное оружие!
   – Руфо, по какой местности мы пойдем? По такой же вот?
   – Сегодня – да. Но… – он с виноватым видом взял у меня винтовку, – здесь запрещено пользоваться огнестрельным оружием. Сабли, ножи, стрелы – словом, все, что режет, колет и калечит с помощью вашей мускульной силы – ради бога. Но никаких ружей.
   – А кто это их тут запретил?
   Руфо дернул плечом.
   – Спросите лучше у Госпожи.
   – Но зачем же их тащить, если нельзя использовать? Да и патронов я что-то не вижу.
   – Патронов уйма. Попозже, когда мы окажемся в… в другом месте, можно будет воспользоваться и огнестрельным оружием. Если доживем. Я просто показал вам, что у нас есть. Что вам нравится из разрешенного оружия? Вы из лука хорошо стреляете?
   – Еще не знаю. Покажи, как это делают.
   Он хотел что-то сказать, но лишь пожал плечами. Потом взял один из луков, надел на левую руку перчатку и выбрал стрелу.
   – Вон в то дерево, – сказал он, – с белым камнем у корней я постараюсь попасть на высоте человеческого сердца.
   Руфо поднял лук, натянул тетиву и выпустил стрелу – все это одним плавным движением. Стрела вонзилась в ствол на высоте четырех футов.
   – Хотите попробовать так же? – осклабился он.
   Я промолчал, зная наверняка, что не попаду, разве что случайно. В детские годы у меня был лук, подарили на день рождения. В цель я из него попадал лишь изредка, да и стрелы вскоре все растерял. И все-таки я принял игру: осмотрел все луки и выбрал самый большой и тяжелый.
   Руфо дипломатично покашлял.
   – Если мне позволено будет сказать, этот туговат для первого раза.
   Я подергал тетиву.
   – Найди мне крагу.
   Крага пришлась впору, как будто на меня была пошита. А может, и была. Я выбрал стрелу под стать луку, едва на нее взглянув, – все они казались мне одинаковыми. У меня не было никаких шансов попасть в это чертово дерево: оно стояло в полусотне ярдов, а толщиной было не больше фута. Я собирался прицелиться выше по стволу и надеялся лишь на то, что тяжелый лук обеспечит потребную настильность. Но мне очень хотелось натянуть лук и выпустить стрелу одним движением, как Руфо. Хотелось хотя бы выглядеть, как Робин Гуд, если уж стрелять не умею.
   Но когда я поднял лук и натянул, почувствовав всю его мощь, во мне поднялась волна ликования – игрушка была по мне! Точнее сказать, мы подходили друг другу.
   Я выпустил стрелу, не особенно целясь.
   И она впилась в дерево на расстоянии ладони от стрелы Руфо.
   – Отличный выстрел! – подала голос Стар.
   Какое-то время Руфо смотрел на дерево и хлопал веками, а потом укоризненно глянул на Стар. Она ответила взглядом, полным высокомерия.
   – Я тут не при чем, – заявила она. – Да и не стала бы я делать ничего такого, ты сам знаешь. Это было честное состязание… и вы оказались достойны друг друга.
   Руфо задумчиво посмотрел на меня.
   – Хм-м… Милорд не будет возражать против небольшого пари? Ставку можете назначить сами. Бьюсь об заклад, что повторить такой выстрел вы не сможете!
   – Не буду я с тобой спорить, – ответил я. – Я новичок и знаю это.
   Однако я тут же взял другую стрелу и наложил на тетиву. Мне нравился лук, нравилось, как тетива звенькает о кожу краги; хотелось еще раз ощутить себя с ним одним целым.
   Я отпустил тетиву.
   Третья стрела воткнулась между двумя первыми, чуть ближе к стреле Руфо.
   – Приличный лук, – объявил я. – Беру его. Принеси колчан и стрелы.
   Руфо потрусил прочь, не сказав больше ни слова. Я снял с лука тетиву и стал осматривать ножевой товар. Была у меня надежда, что никогда больше не придется выпустить ни одной стрелы – ведь везенье не бывает вечным, это вам любой картежник скажет. Моя следующая стрела запросто могла повергнуть назад, как бумеранг.
   Клинков было с избытком; от двуручного меча, которым можно деревья валить, до кинжальчика, который дама могла бы носить за подвязкой. Все я перебрал, все прикинул по руке… И нашел-таки клинок, который подошел мне так же, как Артуру – его Эскалибур.
   Таких я никогда прежде не видывал, так что не знаю даже, как его правильно назвать. Саблей, наверное, поскольку бритвенно-острое лезвие было чуть изогнуто. Заточено оно было и с обушка, хоть и не сплошь. Острие было колким, как у рапиры, а дуга изгиба не столь крутой, чтобы саблю нельзя было использовать для выпадов и отражений. А можно было и рубить, как мясницким топором. Гарда походила на колокол и должна была хорошо защищать пальцы, не стесняя кисть, так что я взялся бы провести мулине из любой позиции. Центр тяжести обретался дюймах в двух от гарды, но клинок был такой тяжелый, что им можно было кости рубить. Вот о таком оружии и говорят, что оно – продолжение руки.
   Рукоятка была обтянута настоящей акульей кожей и лежала в ладони как влитая.
   На лезвии я увидел гравированный девиз, но разобрать его среди булатного узора сразу не смог, а разбирать букву за буквой не стал, решив, что будет еще время. Эта подружка была моей, мы были созданы друг для друга! Я засунул саблю в ножны и надел перевязь прямо на голое тело, так хотелось чувствовать ее поближе.
   В воображении своем я уже был Капитаном Джоном Картером, джеддаком всех джеддаков, [27 - Герой цикла фантастических романов Э. Р. Берроуза.] а еще – гасконцем с тремя его друзьями, причем вместе взятыми.
   – А одеться ты не желаешь, милорд Оскар? – спросила Стар.
   – Что? О, конечно! Я просто примерил, удобна ли перевязь. А разве Руфо захватил мою одежду?
   – Захватил, Руфо?
   – Его одежду? Уж не те ли шмотки, которые были на нем в Ницце?
   – А чем тебе не нравятся джинсы и гавайка? – возмутился я.
   – Мне? О, я ничего не имею против них, милорд Оскар, – поспешно ответил Руфо. – Живи и другим давай жить, это я всегда говорил. Знавал я одного типа, так он носил… впрочем, это неважно. Лучше позвольте показать, что я для вас приготовил.
   Я мог выбрать что угодно – от пластикового плаща до железного панциря. Панцирь, кстати, произвел на меня угнетающее впечатление, поскольку само его наличие означало, что он может понадобиться. Никаких доспехов я сроду не носил, если не считать солдатскую каску, впредь носить не хотел, надевать их не умел и отнюдь не горел желанием оказаться в такой грубой компании, где нужны доспехи.
   К тому же поблизости не было видно ни першеронов, ни клайдсдейла, ни других лошадей, а представить себя пешим в этих железяках просто не мог. Я шел бы медленно, как на костылях, гремел бы, как подземка, и задыхался бы, как в телефонной будке на солнцепеке. Такой способ хорош, чтобы перевести в пот десять фунтов за пять миль… Одних только стеганных подштанников, которые надо надевать под этот металлолом, хватило бы, чтобы упреть, а уж слой железа поверху превратил бы меня в ходячую печку и сделал таким неуклюжим и уязвимым, что я смог бы отбиться даже от прокола в водительских правах.
   – Стар, ты сказала, что… – начал я и тут же примолк. Она уже оделась, причем самым наилучшим образом: сапожки из мягкой кожи, больше похожие на котурны, коричневое трико, а еще – что-то зеленое и короткое, то ли куртка, то ли костюм для фигурного катания. На голове была залихватская шапочка.
   Такой изобразили бы стюардессу в каком-нибудь мюзикле, именно такой – нарядной, изящной, здоровой и сексуальной. А еще она походила на деву-воительницу, поскольку при ней был двуплечий лук лишь вдвое меньше моего, колчан и кинжал.
   – Вот из-за таких, как ты, и бывают революции, – сказал я ей.
   Она показала свои ямочки и присела в реверансе. (Стар никогда не притворялась. Она знала, что она женщина, знала, что выглядит чудесно, и это ей нравилось.)
   – Ты недавно говорила, – продолжал я, – что оружие мне пока не понадобится. Интересно, а есть ли резон паковаться в один из этих скафандров? Меня что-то не тянет.
   – Я не жду сегодня ничего особенного, – чуть подумав, ответила она. – Но полицию сюда вызвать не так-то легко. Так что сам решай.
   – Черт возьми, Принцесса, ты эти места знаешь, а я нет. Так посоветуй.
   Она не ответила. Я обернулся к Руфо – тот внимательно изучал верхушку дерева. Тогда я сказал:
   – Руфо, оденься.
   Он поднял брови:
   – Что, милорд Оскар?
   – Schnell! Vite, vite! Шевелись!
   – Ладно…
   Оделся он быстро. Костюм его был мужской версией костюма Стар, только вместо трико он надел шорты.
   – Подбери себе оружие, – велел я и начал одеваться на тот же манер. Я хотел надеть сапоги, но под руку попалась пара этих самых котурнов. На взгляд они были мне впору, ну, я их и примерил. Они обтянули ноги, как перчатки, да и нужды особой в сапогах не было, поскольку на Иль дю Леван я целый месяц ходил босиком, и подошвы мои затвердели. Котурны только выглядели древними, на самом же деле они застегивались на молнию, а на стельке стояла метка «Fabrique en France». [28 - Сделано во Франции (фр.).]
   Папаша Руфо взял лук, из которого недавно стрелял, выбрал себе саблю и добавил кинжал. Я вместо кинжала повесил на пояс золингеновский охотничий нож. С немалым вожделением я посмотрел на армейский пистолет 45-го калибра, но трогать его не стал: раз уж здесь действует местный вариант закона Салливана, [29 - Закон, регулирующий в США продажу и ношение оружия.] придется подыграть этой шутке.
   Стар велела Руфо упаковаться, а сама присела на корточки у ручья и начертила на песке наш маршрут. Идти надо было на юг, все время придерживаясь ручья и лишь иногда срезая углы, пока не дойдем до Поющих Вод. Там и станем на ночевку.
   Я постарался все это запомнить.
   – Ясно. Меня надо о чем-нибудь предупредить? Стреляем первыми? Или ждем, пока нас начнут бомбить?
   – Сегодня я ничего подобного не жду. Правда, тут водится хищник раза в три больше льва, но он ужасный трус – на движущегося человека не бросается.
   – Такие хищники мне по сердцу. Что ж, будем все время двигаться.
   – Если нам все же встретятся люди, хотя вряд ли, неплохо наложить на лук стрелу… но лук без нужды не поднимать. Но я тебе ничего не приказываю, Оскар, решать ты должен сам. Руфо тоже не станет стрелять без твоей команды.
   Руфо как раз закончил укладываться.
   – Ну ладно, пошли, – решил я.
   Мы тронулись. Теперь складничок Руфо больше походил на ранец, и я не стал даже прикидывать, как ему удается тащить на плечах пару тонн или около того. Может, у него там антигравитационное устройство, как у Бака Роджерса. [30 - Персонаж комиксов, фильмов и телесериала.] А может, в Руфо течет кровь китайских кули. Черная магия тоже не исключается. Черт возьми, да ведь один тиковый сундук с нарядами Стар не мог бы влезть в такой ранец даже если его уменьшить раз в тридцать, не говоря уже об арсенале и прочем.
   Надеюсь, понятно, почему я не расспрашивал Стар о том, где мы, почему и зачем, что собираемся сделать и какие напасти нам предстоят. Слушай, парень, если тебе снится самый роскошный в твоей жизни сон, причем дело как раз идет к самому интересному, станешь ты убеждать себя, что присутствие именно этой девочки именно на этом сеновале и именно рядом с тобой логически невозможно? Так ведь и проснуться недолго. Здравый смысл говорил мне, что с тех пор как я прочитал то глупое объявление, началось твориться совершенно невозможное.
   Поэтому я попрощался со здравым смыслом.
   Логика, друзья мои, штука ненадежная. Именно с ее помощью в свое время доказали, что аэропланы летать не смогут, что водородные бомбы не сработают и что камни с неба не падают. Логика подразумевает: то, что не случилось вчера, нипочем не случится и завтра.
   Нынешний расклад мне нравился. Я не хотел просыпаться ни в своей постели, ни в палате психушки. И уж совсем я не хотел бы проснуться в джунглях, с распоротой физиономией и в ожидании вертолета. А может, загорелый братик завершил-таки работу надо мной, и я сейчас в Валгалле? [31 - В скандинавской мифологии – обитель богов и павших героев.] Ну и ладно. Валгалла мне понравилась.
   Я шел неспешно, мерным шагом, на боку у меня висела чудесная сабля, и девушка много чудеснее ее шагала рядом. Позади потел раб-слуга-оруженосец, совмещая роли носильщика и арьергарда. Пели птицы, пейзажи кругом были созданы величайшим мастером ландшафтной архитектуры, воздух благоухал. И если бы мне уже никогда в жизни не пришлось ездить в такси и просматривать заголовки газет, я бы с этим как-нибудь смирился.
   Нести здоровенный лук на плече было неудобно, хотя мешал он не более, чем М-1. [32 - Собственно, «Гаранд, М-1». Самозарядная винтовка, принятая на вооружение армией США в 1936 году.] Маленький лук Стар висел у нее за спиной, от плеча до бедра. Я попробовал свой нести так же, но он все время за что-нибудь цеплялся. К тому же мне было не по себе оттого, что из такого положения его не вдруг изготовишь к стрельбе. А Стар намекнула, что он может понадобиться. Так что я решил нести его в левой руке.
   На утреннем переходе было лишь одно происшествие. Я услыхал, как тетива Руфо сказала «туанг», обернулся с изготовленным луком и стрелой на тетиве, но потом понял, в чем дело. А дело было всего лишь в птице, похожей на рябчика. Руфо снял ее с ветки, угодив стрелой точно в шею. Я зарекся впредь соревноваться с ним в стрельбе и решил на досуге попросить потренировать меня.
   Руфо чмокнул и ухмыльнулся.
   – Обед!
   Всю следующую милю он на ходу щипал ее, а потом привесил на пояс.
   Перекусить мы остановились вскоре после полудня в весьма красивом месте, которое, как заверила меня Стар, было защищено. Руфо разложил складничок до размеров чемодана и подал холодные мясо, рассыпчатый провансальский сыр, французские булки с хрустящей корочкой, груши, две бутылки «шабли». Потом Стар предложила немного передохнуть. Идея была заманчивая: я наелся от пуза, оставив птицам только крошки, но…
   – Разве нам не нужно спешить? – удивился я.
   – Тебе следует выучить язык, Оскар.
   Надо будет подсказать моим школьным учителям в Понс-де-Леоне наилучший способ изучать языки. Ложишься в лучезарный полдень на мягкую травку у весело журчащего ручья, а самая прекрасная женщина во Вселенной наклоняется над тобой и смотрит прямо в глаза. А потом начинает тихо говорить на незнакомом языке. Потом ее большие глаза становятся больше, и еще больше… и еще… и ты в них просто утопаешь.
   Через некоторое время Руфо сказал мне:
   – Эрбас, Оскар, 'т книла воурст.
   – Ладно, – ответил я. – Сейчас встану. Нечего меня торопить.
   Ответил я на языке, для которого нашего алфавита просто не хватит. Потом было еще несколько уроков, точно таких же, и с тех пор мы общались на этой тарабарщине, хотя мне порой и приходилось восполнять пробелы в лексиконе английскими словами. Этот язык обилен бранью и словами, относящимся к любовным играм, он значительно превосходит английский по числу технических терминов. Но бывают в нем и лакуны: нет, например, слова для обозначения юриста.
   Примерно за час до захода солнца мы подошли к Поющим Водам.
   Оказалось, что весь день мы шли по высокому лесистому плато. Ручей, в котором мы ловили форель, вобрал в себя другие ручейки и стал вполне приличной речкой. Чуть дальше того места, где мы остановились, он обрушивался с высоких утесов водопадом, до которого Йосемитскому было далеко. А там, где мы стали на ночлег, вода текла по ступенькам, образуя каскады.
   Впрочем, «каскады» – слово слабое. И выше по течению, и ниже, куда ни посмотри, видны были настоящие водопады – от больших, в тридцать, а то и в пятьдесят футов, до маленьких, на которые могла бы и мышь запрыгнуть. И, конечно, всех промежуточных размеров. Широкие террасы складывались в лестницы, а вода была то гладкой и зеленой от отражающейся в ней пышной листвы, то белой, как взбитые сливки, от вскипающей пены.
   Все это звучало. Крохотные водопады звенели серебряными сопрано, большие рычали basso profondo. [33 - Глубокий (букв. – инфернальный) бас. Самый низкий голос в хоре (итал.).] До луга, где мы разбили лагерь, доносился неумолчный хорал; так что разговаривая, приходилось кричать.
   Колридж наверняка бывал здесь в одном из своих опиумных видений.

     …между этих скал,
     Где камень с камнем бешено плясал,
     Рождалося внезапное теченье,
     Поток священный быстро воды мчал,
     И на пять миль изгибами излучин
     Поток бежал, пронзив лесной туман,
     И вдруг, как бы усилием замучен,
     Сквозь мглу пещер, где мрак от влаги звучен,
     В безжизненный впадал он океан. [34 - Строки из фрагмента «Кубла-хан» английского поэта Сэмюэла Т. Колриджа. В переводе К. Бальмонта они не совсем соответствуют тем строкам, которые привел Хайнлайн.]

   Да, он явно прошел нашим маршрутом и добрался до Поющих Вод. Не стоит удивляться, что он готов был прибить болвана, прервавшего чудеснейшую из его грез. Когда буду умирать, положите меня у Поющих Вод, пусть они будут последним, что я увижу и услышу.
   Мы остановились на покрытой лужком террасе, влекущей, как обещание, и нежной, как поцелуй, и я помог Руфо распаковываться. Мне хотелось узнать, как он проделывает этот фокус со складничком. Но я так ничего и не узнал. Стороны укладки открывалась так же естественно и просто, как гладильная доска, да и складывались не более замысловато.
   Сначала мы разбили палатку для Стар, причем была она явно не из армейских излишков, а представляла собой изящный шатер из расшитого шелка. Ковер же, который мы расстелили вместо пола, ткали не менее трех поколений бухарских ремесленников.
   – А вам нужна палатка, милорд Оскар? – спросил Руфо.
   Я взглянул на небо, потом на закат. Воздух был теплым, как парное молоко, и я представить себе не мог, что пойдет дождь. Да и не люблю я спать в палатке, если есть хоть малейшая вероятность нападения.
   – А сам ты будешь спать в палатке?
   – Я? Нет, конечно! Но для Госпожи палатка должна быть всегда. Хотя она наверняка захочет спать снаружи, прямо на траве.
   – Тогда и я обойдусь.
   А может, рыцарь должен спать у порога своей дамы с оружием в руке? В этикете такого рода я совсем не искушен – об этом в курсе общественных наук даже не упоминали.
   Тут Стар вернулась и сказала Руфо:
   – Защищено. Все Преграды на своих местах.
   – Вы их подзарядили? – спросил он с явным беспокойством.
   Она щипнула его за ухо.
   – Я еще не впала в маразм. Дай-ка мне мыло. А ты, Оскар, составь мне компанию. Раскладываться – работа Руфо.
   Руфо добыл кусок «Люкса» и подал Стар, потом оценивающе оглядел меня и вручил мне запечатанное «Лайф-бой».
   Поющие Воды – лучший бальнеум на свете, здесь к вашим услугам любые процедуры. Стоячие пруды там размерами от ножной ванны до бассейнов, в которых можно устраивать заплывы; есть и сидячие ванны, где вода легонько щекочет кожу, и разнообразные души – от тихих струек до мощных потоков, которые могут учинить сотрясение мозга, если стоять под ними слишком долго.
   И температуру можно выбрать любую. Выше террасы, на которой мы остановились, в главный поток вливался ручей из горячего источника, а немного ниже бил студеный родник. Не нужно возиться с кранами, достаточно просто переместиться выше или ниже или пройти по течению, где вода нежная и теплая, как материнский поцелуй.
   Мы немного поплескались. Стар визжала и хохотала, когда я брызгал на нее ледяной водой, и в долгу не оставалась – то и дело окунала меня с головой. Мы резвились, словно дети; я ощущал себя мальчишкой, а Стар весьма правдоподобно играла девчонку. Игрок она была сильный: под бархатной кожей чувствовались железные мускулы.
   Потом мы помылись. Когда она намылила голову, я подошел сзади и помог. Она не возражала – самой ей трудно было управиться со своей гривой. Волосы у нее были раз в шесть длиннее, чем носят сейчас ее ровесницы.
   Момент был на редкость благоприятный, тем более что Руфо занимался своими делами вне пределов видимости. Мне ничто не мешало обнять Стар покрепче и тут же перейти к решительной атаке. Сто к одному, что она не стала бы протестовать даже символически и охотно поддержала бы инициативу такого рода.
   Черт возьми, я наверняка знал, что символический протест не в ее характере.
   Она поставила бы меня на место холодным словом, а то и затрещиной… или пошла бы мне навстречу.
   Но я не мог. Не мог даже начать, что называется, прелюдию. Сам не знаю почему. Мои намерения насчет Стар колебались от благороднейших до самых что ни на есть омерзительных, причем с первой нашей встречи. Нет, тут следует выразиться точнее: намерения мои были отнюдь не благородными, но я был готов превратить их в благороднейшие позже, как только мы отыщем хотя бы мирового судью.
   И все-таки я не мог даже пальцем ее тронуть, если, конечно, не считать волос.
   Погрузив руки в тяжелые мокрые волосы, я мучился этой загадкой, не понимая, что удерживает меня от того, чтобы обнять руками эту стройную, но сильную талию всего в нескольких дюймах от меня, но тут раздался свист и меня позвали по имени… по новому моему имени. Я оглянулся.
   Руфо, одетый только в собственную малопривлекательную кожу и с полотенцем через плечо, стоял на берегу футах в десяти и пытался перекричать шумные воды и привлечь мое внимание.
   Я перебрался немного поближе к нему и почти прорычал:
   – Что тебе от меня надо?!
   – Бриться будете, говорю?! Или будете отращивать бороду?!
   Когда я обдумывал, стоит предпринимать преступное посягательство или нет, мне было слегка не по себе оттого, что щеки мои поросли колючками. Может быть, именно это меня и удерживало. «Жиллет», «Аква Велва», «Бирма Шейв» и им подобные крепко вдолбили в бедного американца-самца, то есть в меня, комплекс неполноценности. Не осмолившись, он не может никого ни совратить, ни изнасиловать. А не брился я уже два дня.
   – У меня нет бритвы! – ответил я.
   Он молча показал опасную бритву.
   Стар подошла, встала рядом и потрогала мой подбородок.
   – Ты будешь хорош с бородой, – сказала она. – Что-нибудь в духе Ван-Дейка и с этакими торчащими в стороны усами.
   Если так думала она, я тоже так думал. К тому же бородка могла бы хоть отчасти скрыть шрам.
   – Как скажешь, Принцесса.
   – Но я бы предпочла, чтобы ты остался таким, каким я тебя встретила. Руфо – отличный цирюльник. – Она повернулась к нему. – Дай мне руку, Руфо. И полотенце.
   Стар не спеша пошла в лагерь, вытираясь на ходу. Я был бы рад помочь, но меня не попросили.
   – Почему вы не настояли на своем? – с укоризной спросил Руфо. – Она велела вас побрить, так что самому мне придется мыться в спешке и кое-как, чтобы Госпоже не пришлось ждать.
   – Если найдешь зеркало, я и сам побреюсь.
   – А вы когда-нибудь брились опасной бритвой?
   – Нет, но думаю, что справлюсь.
   – Вы перережете себе горло, а Госпоже это наверняка не понравится. Перебирайтесь вот сюда, на бережок, тут я могу хоть постоять в теплой воде. Нет-нет, не садитесь на него! Лягте так, чтобы голова была на краю. Я не умею брить сидячих. – Он намылил мне подбородок. – А знаете почему? Брить я учился на трупах, вот почему. Так прихорашивал, чтобы родня могла ими гордиться. Не дергайтесь! Вы только что едва уха не лишились. Покойников брить – одно удовольствие: не жалуются, не суются с советами, не огрызаются, а главное – никогда не дергаются. Лучшей работы у меня в жизни не было. А сейчас, если честно… – Он прервал бритье и, держа бритву у моего кадыка, стал перечислять свои горести. – Дают мне выходные по субботам? Черта с два, у меня даже воскресенья бывают рабочие! А рабочий день? Я вот на днях прочел, будто в Нью-Йорке какая-то похоронная компания… Вы бывали в Нью-Йорке?
   – Да бывал, бывал! И убери свою гильотину от моего горла или хоть руками не размахивай!
   – Если вы все время будете говорить, я наверняка вас порежу. Так вот, в этой компании контракт предусматривает двадцатипятичасовую рабочую неделю. Неделю! А я мечтаю о двадцатипятичасовом рабочем дне! Знаете, по сколько часов без перерыва мне случалось работать?
   Я ответил, что не знаю.
   – Вот вы опять разговариваете. Больше семидесяти часов, и чтоб мне провалиться, если вру! А за какие, спрашивается, коврижки? Ради славы? А нужна ли слава кучке выбеленных костей? Ради богатства? Милорд Оскар, скажу вам как на духу: я обрядил больше покойников, чем у султана наложниц, и всем им без исключения было абсолютно плевать, украшены они рубинами размером с ваш нос и вдвое его краснее… или замотаны в лохмотья. Какая польза покойнику от богатства? Скажите мне, Оскар, как мужчина мужчине, пока Госпожа не слышит: почему вы позволили ей уговорить вас на все это?
   – Мне все это пока что нравится.
   Руфо презрительно фыркнул.
   – Именно так сказал один парень, пролетающий мимо окон пятидесятого этажа Эмпайр Стейт Билдинг. Но внизу-то его все равно ждал тротуар. Впрочем, как бы то ни было, – мрачно прибавил он, – пока вы не разберетесь с Игли, проблем не будет. Если бы у меня был нужный инвентарь, я бы вам так закрасил шрам, что все сказали бы: «Ну прямо как живой!»
   – Не беспокойся. Ей этот шрам нравится.
   (Черт побери, он и меня заразил этим своим раболепством!)
   – С нее станется. Вот к чему я никак не привыкну: чем дальше идешь по Дороге Славы, тем она ухабистее. Но я-то на нее даже ступать не собирался. Я так себе представляю хорошую жизнь: тихое спокойное заведение, единственное в городке, с набором гробов в любую цену и с такой разницей между себестоимостью и ценой товара, которая давала бы кое-какую свободу действий, чтобы порой проявлять щедрость к понесшим тяжкую утрату. Продавать в рассрочку тем, у кого хватает мозгов спланировать все заранее… потому что все мы смертны, милорд Оскар, все мы смертны, и здравомыслящему человеку ничто не мешает потягивать пивко с приятелями и в то же самое время договориться на будущее с фирмой, которой можно доверять. – Он наклонился к моему уху. – Знаете, милорд Оскар… если мы каким-то чудом выпростаемся из всего этого живыми, замолвите за меня доброе словечко перед Госпожой. Пусть она поймет, что я уже стар для Дороги Славы. Я могу обеспечить вам приятную и безбедную старость… если вы отнесетесь ко мне по-товарищески.
   – Разве мы не пожали на этом друг другу руки?
   – Ах да, верно. – Он вздохнул. – Один за всех и все за одного… и будь что будет. Я с вами закончил.
   Когда мы вернулись, было еще светло, и Стар была в своем шатре, а снаружи лежала одежда для меня. Увидев ее, я воспротивился было, но Руфо был непреклонен:
   – Она сказала «неофициально», а это означает смокинг.
   Я кое-как напялил все это, справился даже с запонками, которые оказались на диво крупными черными жемчужинами. Смокинг этот был или пошит на меня, или куплен кем-то, кто знал мой рост, вес, объем плеч и талии. На ярлыке у воротника значилось: «Инглиш Хаус, Копенгаген».
   Едва не добил меня галстук. Я возился с ним, пока не появился Руфо. Он уложил меня на землю – я не стал спрашивать, зачем – и завязал буквально мгновенно.
   – Вам нужны ваши часы, Оскар?
   – Мои часы? – Я был уверен, что они остались в смотровой, в Ницце. – А разве они у тебя?
   – Да, милорд. Я захватил все ваши вещи, кроме, – тут его передернуло, – одежды.
   Он нимало не преувеличил. Здесь было именно все. Причем не только то, что было у меня в карманах, но и то, что я держал в «Американ Экспресс»: деньги, паспорт, воинское удостоверение и так далее. Даже билеты тотализатора, купленные в Аллее Менял.
   Сперва я хотел разузнать, как он умудрился проникнуть в сейф, но, подумав, решил, что не стоит. Ключ у него был, а сфабриковать доверенность довольно просто. Или непросто – как волшебный черный складничок. Я поблагодарил Руфо, и он вернулся к стряпне. Я хотел выбросить хлам, оставив лишь деньги и паспорт, но сорить в таком райском месте, как Поющие Воды, рука не поднялась.
   На перевязи у меня был кожаный кошель, вот в него я все и запихнул, даже часы, которые, кстати, стояли.
   Руфо поставил перед шатром Стар столик, подвесил лампу на дерево, а на столик еще и свечи. Темнота опустилась раньше, чем она вышла… и застыла. Я, хоть и не сразу, догадался, что она ждет, когда я подам ей руку. Я провел ее на место и усадил, а Руфо усадил меня. На этот раз он был одет в лиловую ливрею.
   На Стар стоило посмотреть: она была одета в то самое зеленое платье, которое недавно собиралась примерить. До сих пор не знаю, была на ней косметика или нет, но выглядела она уже не той жизнерадостной Ундиной, которая какой-то час назад окунала меня в воду с головой. Вид у Стар был такой, что хотелось поместить ее под стеклянный колпак. А еще она походила на Элизу Дулитл на балу.
   В симфонию Поющих Вод вплелась мелодия «Ужин в Рио».
   Белое вино к рыбе, розовое вино к дичи, красное вино к жаркому… Стар болтала, улыбалась, сыпала остротами. А Руфо, подавая очередное блюдо, шепнул мне на ухо:
   – У приговоренных, как правило, отменный аппетит.
   Я шепотом же послал его к черту.
   К сладкому полагалось шампанское, и Руфо торжественно представил мне бутылку для одобрения. Я кивнул. Интересно, что бы он сделал, если бы я отверг ее? Предложил бы другую марку? Потом был «Наполеон» с кофе. И сигареты.
   О сигаретах я мечтал целый день. Это были «Бенсон энд Хеджес» № 5, а я, экономии ради, последнее время курил французский самосад.
   Пока мы курили, Стар поблагодарила Руфо за ужин, он принял ее комплименты с самым серьезным видом, а я их поддержал и добавил от себя. Так и не знаю, кто приготовил это лукуллово пиршество. По большей части, конечно, Руфо, но в трудных, что называется, местах поработала, наверное, и Стар… пока меня брили.
   Какое-то время мы безмятежно сидели, смакуя кофе с коньяком, при свете единственной свечи. Огонек мерцал в драгоценностях Стар и освещал ее лицо. Потом она чуть отодвинулась от стола. Тут я вскочил и проводил ее к шатру.
   Стар остановилась у входа.
   – Милорд Оскар…
   А я поцеловал ее и вошел внутрь следом за нею…
   Черта лысого вошел! Словно под гипнозом, я склонился над ее рукой и прикоснулся к ней губами. Только и всего.
   Потом я выпростался из своих маскарадных тряпок, вернул их Руфо и получил от него одеяло. Он выбрал себе место по одну сторону шатра, так что я растянулся по другую. Было так тепло, что можно было обойтись и без одеяла.
   Но заснуть никак не удавалось. Говоря по правде, есть у меня привычка, как у наркомана, привычка куда хуже, чем марихуана, хотя и не такая дорогая, как героин. Я, конечно, могу ее перебороть и все-таки заснуть, но на этот раз в шатре горел свет, проецируя на полог силуэт Стар, не обремененной одеждой.
   Дело в том, что я книгоман. Книжонка из серии «Голд медал ориджинэл» центов за тридцать пять – лучшее для меня снотворное. Или что-нибудь о Перри Мейсоне.
   Но я скорее примусь за объявления в старой «Пари-Матч», в которую заворачивали селедку, чем обойдусь вовсе без чтения.
   Я встал и обошел шатер.
   – Руфо…
   – Да, милорд. – Он вскочил на ноги, держа в руке кинжал.
   – Слушай, а в этой дыре найдется что-нибудь почитать?
   – Какое именно что-нибудь?
   – Что-нибудь, просто что-нибудь. Текст, который можно читать слева направо.
   – Подождите минутку.
   Он отошел, и слышно было, как он роется в багаже. Вскоре он вернулся и протянул мне книгу вкупе с маленькой походной ламой. Я поблагодарил его, вернулся на свое место и улегся поудобнее.
   Это была презабавнейшая книжица, написанная Альбертом Великим [35 - Альберт Великий, называемый также Альбертусом Магнусом, – средневековый немецкий алхимик и теолог. Причислен к лику святых.] и наверняка похищенная из Британского музея. Альберт предлагал длиннейший список рецептов, пригодных для самых немыслимых дел: укрощения штормов, полетов над облаками, одоления любых врагов. Был там и рецепт, чтобы заставить женщину быть тебе верной… Вот он: «Ежели хочешь, дабы женщина не была ни сладострастной, ни возжелающей иных мужчин, возьми потаенный член от Вуолка и волосы, кои растут на щеках либо бровях оного, такоже и волосы, каковые есть под бородой его, и спали все это, и дай ей этого испить, чтобы не ведала она, что пьет, и не возжаждет она никакого иного мужчину».
   «Вуолку» этот рецепт наверняка бы не понравился. Женщине, наверное, тоже – смесь, судя по описанию, была тошнотворная. Но я пересказываю слово в слово, со всеми особенностями оригинала, так что если вам захочется удержать дамочку в тугой узде, а под руку подвернется «Вуолк», можете попробовать. И сообщите мне, что у вас получилось. Только по почте, а не лично.
   Там было еще несколько рецептов, чтобы заставить женщину, которая вас не любит, воспылать к вам страстью, но для них требовались ингредиенты куда экзотичнее «Вуолка». Вскоре я отложил книгу, погасил лампу и стал любоваться силуэтом, движущимся на шелковом экране. Стар расчесывала волосы. Чтобы не маяться, я лег на спину и стал смотреть на звезды. Я никогда толком не знал небосвод Южного полушария: в таком влажном месте, как Юго-Восточная Азия, звезды увидишь редко, да человеку с компасом в голове они и без надобности.
   А небо было великолепно! Я смотрел на какую-то яркую звезду или планету, больше походящую на светлый кружок, чем на светлую точку, и вдруг до меня дошло, что она движется.
   Я подскочил.
   – Стар!
   – Да, Оскар? – отозвалась она.
   – Посмотри-ка – вон спутник! Причем здоровенный!
   – Иду.
   Свет в шатре погас, и она быстро очутилась возле меня, равно как и старый добрый папаша Руфо, зевающий и почесывающий ребра.
   – Где, милорд? – спросила Стар.
   Я показал.
   – Вон, прямо! Если подумать, то это, может, и не спутник. Может, зонд из серии «Баллон-Эхо». Уж больно он большой и яркий.
   Она посмотрела на меня и отвела взгляд. Руфо ничего не сказал. Я еще немного попялился в небо, потом глянул на Стар. Она смотрела не в небо, а на меня. Я снова посмотрел, как эта штуковина движется на фоне звезд.
   – Стар, – сказал я наконец, – это никакой не спутник. И не зонд. Это луна. Самая настоящая луна.
   – Да, милорд Оскар.
   – Выходит, мы не на Земле!
   – Не на Земле.
   – Хм-м… – Я еще раз поглядел на маленькую луну, быстро плывущую среди звезд с запада на восток.
   – Не боишься, мой герой? – тихо спросила Стар.
   – Чего?
   – Очутиться в незнакомом мире.
   – Сдается мне, это довольно симпатичный мир.
   – Так оно и есть, – согласилась она. – По большей части.
   – Мне он по душе, – сказал я. – Но не пора ли мне узнать о нем побольше. Где мы? За сколько световых лет – или чего там еще – от Земли и в какую сторону?
   Стар вздохнула.
   – Попытаюсь объяснить. Но это будет нелегко: ты ведь не изучал метафизическую геометрию… да и многое другое. Возьмем, к примеру, книгу… – Я все еще держал под мышкой поваренную книгу Альберта Великого. Стар взяла ее у меня. – Одна страница похожа на другие, но все они разные. Страница может соприкасаться с другой во всех точках, и все же это две страницы, а не одна. Мы сейчас так же близки к Земле, как две соседние страницы в книге. И тем не менее, мы так далеко, что в световых годах это не выразить.
   – Слушай, – сказал я, – можно обойтись и без аналогий. Я частенько смотрел «Сумеречную зону». [36 - Фантастический телесериал по рассказам Рода Серлинга, Рэя Брэдбери, Ричарда Мэтисона и др.] Ты говоришь о другом измерении? Так я это усек.
   Стар помешкала.
   – Что-то в этой мысли есть, но…
   Тут вмешался Руфо:
   – Но утром нам предстоит свидание с Игли.
   – Да, – согласился я. – Если утром придется с кем-то о чем-то толковать, то лучше всем нам выспаться. Извините меня. Кстати, а кто такой этот Игли?
   – Сами увидите, – ответил Руфо.
   Я снова глянул на летящую луну.
   – Наверняка увижу. Ладно, простите меня, что потревожил по пустякам. Спокойной ночи, друзья мои.
   Я снова забрался в свои спальные шелка, как самый настоящий герой (сплошные мускулы и никаких извилин, как и полагается). Спутники мои тоже улеглись. Стар больше не зажигала свет, так что смотреть мне было не на что, кроме летящих лун Барсума. Я попал прямо на страницы романа.
   Что ж, я надеялся, что он получится удачным, и что автору моя жизнь пригодится для сиквелов. Для героя все тут складывалось недурно, по крайней мере вплоть до этой главы. Менее чем в двадцати футах от меня спала, укутавшись в свои шелка, Дея Торис. [37 - Героиня «марсианского цикла» Э. Р. Берроуза.]
   Я всерьез задумался, а не подползти ли мне ко входу в шатер и не шепнуть ли, что мне необходимо прояснить кое-что насчет метафизической геометрии и прочих материй. А еще, может быть, насчет любовных заклятий. А может, просто пожаловаться, что снаружи холодно, и попроситься к ней?
   Но я воздержался. Старый добрый верный Руфо лежал, свернувшись, тут же, по другую сторону шатра, а у него была странная привычка просыпаться мгновенно и тут же хвататься за кинжал. К тому же, ему нравится брить трупы. Как я уже говорил, если есть выбор, я предпочитаю быть трусом.
   Вот так, глядя на летящие луны Барсума, я и уснул.

Глава шестая

   Птичье пение даст сто очков форы любому будильнику. Никогда еще Барсум не был так прекрасен. Я с наслаждением потянулся и, ощутив запах кофе, прикинул, успею ли я окунуться перед завтраком. Настал еще один прекрасный день, яркий и голубой; солнце только что взошло, и я был не прочь шлепнуть перед завтраком одного-другого дракона. Только маленьких, конечно.
   Я зевнул и перекатом вскочил на ноги. Чудного шатра уже не было, и черный складничок был в основном упакован – сейчас он был не больше кабинетного рояля. Стар стояла на коленях перед костром, поторапливая кофе. В то утро ей захотелось побыть пещерной женщиной и она облачилась в шкуру. Шкура была хороша, но ничуть не краше ее собственной. От оцелота, наверное. Или от Дюпона.
   – Привет тебе, Принцесса, – сказал я. – Что у нас на завтрак? И где наш шеф-повар?
   – Завтракать будем позже, – сказала она. – Сейчас тебе полагается только чашка кофе, очень горячего и очень черного. Для дела нужно, чтобы ты был не в самом лучшем настроении. А Руфо пошел беседовать с Игли.
   Она подала мне кофе в бумажном стаканчике.
   Я отхлебнул добрую половину, ошпарился и выплюнул кофе на землю. Кофе бывает пяти разновидностей: Просто Кофе, Ява, Ямайка, Отрава и Растворитель Углерода… Эта дрянь была не лучше Отравы.
   Тут я застыл, потому что на глаза мне попался Руфо. И компания при нем довольно изрядная. Похоже, у края нашей террасы Ной разгрузил свой ковчег. Тут было все, от муравьедов до ящеров, причем большинство могло похвалиться длинными желтыми зубищами.
   Руфо стоял спиной к нам и лицом к тварям, от него до первой шеренги зверья было не более десяти футов. Прямо напротив него стояло какое-то чудище, особенно большое и безобразное. Тут бумажный стаканчик расклеился, и кофе обжег мне пальцы.
   – Хочешь еще? – спросила Стар.
   Я подул на пальцы.
   – Нет уж, спасибо. Это и есть Игли?
   – Да. Вот этот, в середине, которого дразнит Руфо. Остальные пришли просто посмотреть. Можешь не обращать на них внимания.
   – Кое-кто из них явно голоден.
   – Те, кто покрупнее – в основном, травоядные, как чудище, которым стращали Кювье. [38 - История тут такая. Однажды Жоржа Леопольда Кювье (1769–1832), знаменитого французского натуралиста, решили напугать ученики. Один из них натянул звериную шкуру, привязал к голове рога, а к рукам – копыта. В таком виде он ворвался к учителю, рыча и завывая. «Я не боюсь тебя, чудовище! – сказал ему Кювье. – У тебя копыта и рога – значит, ты травоядное».] Вон те львы-переростки вполне могут нас съесть, если Игли выиграет спор. Но только в этом случае. Так что все дело в Игли.
   Я пригляделся к Игли повнимательнее. Он походил на потомка того человека из Данди: могучая нижняя челюсть и ни намека на лоб. Он воплощал собой сочетание наименее приятных черт великанов и людоедов из «Красной Книги Волшебных Историй». Мне эта книга с детства не нравится.
   Он мог бы считаться антропоморфным, если толковать этот термин в самом широком смысле. На пару футов повыше меня и фунтов на 300–400 тяжелее. Пожалуй, преимущество у меня было только в красоте. Волосы на Игли росли клочьями, как на выродившемся газоне, и с первого взгляда становилось ясно, что он никогда не пользовался дезодорантом для робустных, что называется, мужчин. Мускулы у него бугрились и клубились, а ногти сроду не знали ножниц.
   – Стар, – поинтересовался я, – а что мы с ним не поделили?
   – Ты должен убить его, милорд герой.
   – И нам никак нельзя договориться с ним о мирном сосуществовании? Взаимное доверие, культурный обмен и все такое?…
   Она мотнула головой.
   – Игли для этого слишком туп. Он здесь для того, чтобы не пустить нас в долину. Или он умрет, или мы.
   Я глубоко вздохнул.
   – Принцесса, я решился. Человек, который всегда следует законам, еще глупее того, кто нарушает их при каждом удобном случае. В нашем случае, думается мне, стоит наплевать на местный закон Салливана. Мне понадобятся огнемет, базука, несколько гранат и самая мощная винтовка из арсенала Руфо. Можешь показать, где они лежат?
   Стар пошевелила ветки в костре.
   – Герой мой, – раздумчиво сказала она. – Мне очень жаль, но… все это не так просто. Ты не заметил вчера вечером, когда мы курили за столом, что Руфо зажег наши сигареты от свечи? Почему, думаешь, он не воспользовался зажигалкой?
   – Хм-м… нет. Я об этом не думал.
   – Здешний закон насчет огнестрельного оружия и взрывчатых веществ не юридический, как у вас на Земле, а естественный. Здесь все эти штуки невозможны физически. Иначе нас бы давно пристрелили или взорвали.
   – Ты хочешь сказать, они не сработают?
   – Да, не будут действовать. Проще сказать, они закляты.
   – Стар, посмотри мне в глаза. Может, ты и веришь в колдовство, но я – нет. И я готов поставить семь к двум, что «Томми-ган» тоже не верит. Как бы то ни было, я готов рискнуть. Помоги-ка распаковать укладку…
   Тут она, похоже, встревожилась не на шутку.
   – О, милорд! Ради всего святого, оставь это!
   – Но почему?
   – Первая же попытка обернется катастрофой. Ты ведь не станешь спорить, что я знаю о трудностях, опасностях и законах этого мира больше, чем ты? Так поверь, что я не хочу твоей смерти. Скажу больше: моя собственная жизнь и безопасность целиком и полностью зависят от тебя. Поверь мне, пожалуйста!
   Когда Стар ставит вопрос таким образом, ей невозможно не поверить.
   – Пожалуй, ты права, – сказал я, чуть поразмыслив. – Иначе у этого типа болталась бы на поясе шестидюймовая мортира. Слушай, Стар, у меня появилась идейка получше. Почему бы нам не повернуть назад и не устроиться, скажем, в том местечке, где мы ловили форель? Через пять лет у нас будет симпатичная маленькая ферма. Лет через десять, когда разойдется молва, у нас появится и симпатичный маленький мотель с бассейном для купания голышом и лужайкой для гольфа.
   Она улыбнулась едва заметно.
   – Назад, милорд Оскар, нам пути нет.
   – Но почему? Берусь найти то место с закрытыми глазами.
   – И Они нас там найдут. И тогда на нас натравят не одного Игли, а множество ему подобных.
   – Как скажешь, – вздохнул я. – Тем более что мотели в стороне от проезжих дорог – дело дохлое. В коллекции Руфо я заметил боевой топор. Может, я успею оттяпать ему ноги раньше, чем он меня заметит.
   Стар снова покачала головой, и я спросил:
   – А теперь в чем дело? Я что, должен биться с ним с ведрами на ногах? Мне подумалось, здесь сгодится все, что режет или колет… все с приводом от моей мускулатуры.
   – Так оно и есть, милорд. Но это ничего нам не даст.
   – Но почему же?!
   – Игли невозможно убить. Понимаешь, он, строго говоря, не живое существо. Он конструкция, и неуязвимость – часть его сущности. Мечи, ножи, даже топоры не вредят ему, они просто отскакивают. Я это сама однажды видела.
   – Ты хочешь сказать, что Игли – робот?
   – Если ты подразумеваешь рычаги, колесики и печатные схемы, то нет. Вернее было бы назвать его Големом. Сущность Игли – подражание жизни. В каком-то смысле это даже практичнее, чем жизнь, поскольку я не знаю никакого способа убить его. Но и хуже тоже, ибо Игли туп и неуравновешен. У него с избытком хватает самомнения, но мало здравого смысла. Вот Руфо сейчас это и использует, старается раскочегарить и взбесить Игли, чтобы он растерял и остатки разума.
   – Правда? Это здорово! Надо мне будет поблагодарить потом Руфо от всей души и даже больше. Ну, Принцесса, а мне что прикажешь делать?
   Она развела руками так, как будто все было совершенно очевидно.
   – Когда ты приготовишься, я сниму защиту. А потом ты его убьешь.
   – Но ты же только что сама сказала… – Я не стал продолжать. С тех пор, как французы распустили Иностранный легион, для нас, романтиков, осталось мало тепленьких местечек. С этим, конечно, мог бы справиться Умбопа. Несомненно – Конан из Киммерии. Или Ястреб Карс. И Дон Кихот, пожалуй, тоже, потому что Игли размерами не уступал ветряной мельнице. – Ладно, Принцесса, перейдем к делу. На ладони-то хоть можно поплевать? Или и это запрещено?
   Она улыбнулась одними губами и ответила очень серьезно:
   – Милорд Оскар, мы все поплюем на ладони. Ведь мы с Руфо будем сражаться бок о бок с тобой. Или вместе победим… или вместе погибнем.
   Мы вместе пошли к Руфо. Он как раз показывал Игли ослиные уши и орал:
   – Кто твой отец, Игли? Мать твоя была мусорной кучей, а вот кто папаша? Гляньте-ка на него. У него ведь пупка нет! Ах-ха-ха!
   Игли парировал:
   – А твоя мать лает! А сестра всем дает! – Ответ, по-моему, был слабоват.
   Видно было, что замечание насчет пупка задело его за живое – пупка у него и вправду не было. Что ж, вполне естественно для такого утробища.
   Я пересказываю замечания, которыми обменялись собеседники, далеко не буквально, за исключением реплики насчет пупа. Хотел бы я привести весь диалог в оригинале, поскольку в местном языке оскорбление – высокое искусство, равное, по меньшей мере, поэтическому. Скажу лишь, что воплощением наивысшего литературного мастерства служит обращение к врагу – публичное, конечно, – облеченное в какую-нибудь заковыристую стихотворную форму, в секстину, например, но так, чтобы каждое слово сочилось ядом.
   – Так сделай его себе, Игли! – восторженно закудахтал Руфо. – Ткни себя пальцем в брюхо – вот тебе и пуп. Тебя выбросили на помойку, а ты сбежал. Тебя просто забыли доделать. Разве эту штуку у тебя на роже можно назвать носом? – Тут он вполголоса обратился ко мне по-английски: – Каким вы его предпочитаете, босс? Сырым или хорошо пропеченным?
   – Не давай ему остыть, а я тем временем войду в курс дела. Он по-английски не понимает?
   – Ни слова.
   – Вот и хорошо. На сколько футов я могу к нему подойти, не опасаясь, что он меня сцапает?
   – Насколько хотите, пока защита не снята. Вообще-то, босс, я не должен вам советовать, но когда примемся за дело, смотрите, чтобы он вас не сграбастал.
   – Постараюсь.
   – Будьте осторожнее. – Руфо повернулся к Игли и крикнул: – Ого! Игли что-то достал из ноздри и теперь жует! – И добавил, обращаясь ко мне: – Госпожа – хороший лекарь, самый лучший, но все равно – будьте осторожны.
   – Обязательно буду.
   Я подошел к невидимому барьеру и поднял голову, чтобы получше разглядеть это создание. Он воззрился на меня сверху вниз и что-то рыкнул, а я показал ему нос и послал сочный, со смаком, «привет из Бруклина». [39 - Непристойный звук, издаваемый губами.] Я стоял с подветренной стороны, и мне показалось, что он не мылся лет тридцать, а то и сорок. Дух стоял, как в раздевалке на стадионе после первого тайма.
   У меня проклюнулась идея.
   – Стар, а плавать этот херувим умеет?
   – Хоть убей, не знаю, – удивилась она.
   – Может, его позабыли на это запрограммировать. Руфо, а ты умеешь?
   Тот самодовольно ответствовал:
   – Проверьте меня, босс, только проверьте. Я мог бы кое-чему научить даже рыб. Эй, Игли! Расскажи-ка нам, почему это свинья отказалась с тобой целоваться! Стар плавает не хуже тюленя. Мой стиль больше напоминает паром, но и я могу доплыть, куда захочу.
   – Стар, может, этого Игли и нельзя убить, но он, похоже, дышит. У него есть какой-никакой кислородный обмен, пусть даже он работает на керосине. Если подержать его башку под водой столько, сколько нужно, готов присягнуть, что мотор у него заглохнет!
   Она распахнула глаза во всю ширь.
   – Милорд Оскар… рыцарь мой… я в тебе не ошиблась.
   – Правда, придется изрядно потрудиться. Руфо, ты играл когда-нибудь в водное поло?
   – Да ведь я же его и изобрел.
   – Хотелось бы верить. – Я тоже играл… однажды. Это как прогулка на шесте: [40 - На шестах в свое время выносили из американских городов и сел мошенников, шулеров и прочую публику такого рода. Перед этим их мазали дегтем и вываливали в перьях.] ощущение любопытное, но второй раз не хочется. – Руфо, ты не мог бы заманить нашего приятеля поближе к берегу? Я так понимаю, что эти мохнатые и пернатые друзья человека стоят как раз у барьера. Если так, мы можем увлечь Игли вон к тому обрывчику с глубоким омутом под ним. Помнишь, Стар, где ты вчера пыталась меня утопить?
   – Это нетрудно, – сказал Руфо. – Если мы двинемся, он пойдет следом.
   – Мне бы хотелось, чтобы он бежал. Стар, сколько надо времени, чтобы отключить твой забор?
   – Защиту я могу снять мгновенно, милорд.
   – Вот и хорошо. Значит, план у меня такой. Руфо, я хочу, чтобы ты вынудил Игли гнаться за тобой, причем на максимальных оборотах, А сам во всю прыть беги к обрыву. Стар, когда Руфо это сделает, вырубай защиту. Мгновенно и без особой команды. А ты, Руфо, кидайся в воду и греби во весь дух. Главное, чтобы он тебя не схватил. Если повезет, если Игли толком разбежится, он, при его размерах и неуклюжести, тоже полетит в воду, хочет он того или нет. Я побегу туда же чуть позади этого страхолюда. Если Игли все-таки сумеет притормозить, я постараюсь нижним захватом скинуть его в воду. Потом мы все сыграем в водное поло.
   – Никогда не видела, как играют в водное поло, – поежилась Стар.
   – Ничего страшного, судей тут не будет. Нам надо всем втроем навалиться на Игли, окунуть его голову под воду и держать так подольше, при этом стараясь уворачиваться, чтобы он не сунул в воду наши головы. Каким бы здоровым он ни был, плаваем мы наверняка лучше, и в этом наше главное преимущество. Будем держать его башку под водой, покуда он не обмякнет, причем навсегда. Основная задумка – лишить его воздуха. Потом, для верности, привяжем к нему побольше камней и отправим на дно. И не так уж важно, будет он считаться убитым или каким-нибудь еще. Вопросы есть?
   Руфо оскалился в ухмылке, достойной гаргулии.
   – Похоже, это будет забавно!
   Кажется, мне удалось убедить этих пессимистов, что план сработает. Начинать пришлось тут же. Руфо обнародовал насчет личных привычек Игли такое, чего не напечатала бы даже «Олимпия-пресс», а потом предложил чудищу догнать его, предложив в качестве приза невероятную похабность.
   Громоздкий Игли далеко не сразу разогнал свою тушу, но когда он наконец набрал скорость, оказался быстрее, чем Руфо, оставив далеко позади перепуганных птичек и зверушек. Я бегаю неплохо, но и мне стоило большого труда не отстать от гиганта. Я надеялся, что Стар догадается не снимать защиту, если Игли догонит Руфо на суше.
   Стар сняла защиту как раз в тот момент, когда Руфо добежал до места, и он с разбега исполнил отличный прыжок в воду без трамплина. Как и было задумано.
   А дальше все пошло вкривь и вкось.
   Наверное, Игли был совсем уж глупый – и не сразу понял, что барьер снят. Когда Руфо метнулся в воду, он пробежал еще несколько шагов по прямой, а потом довольно резко повернул к берегу. При этом он потерял скорость, и ему не составило труда остановиться на сухой земле.
   Я подсек его, ухватив за ноги ниже, чем позволяют самые снисходительные правила, и он все-таки упал… но не в воду. Так что у меня обе руки оказались заполненными активно трепыхающимся и очень вонючим големом. На помощь мне тут же подоспела пещерная женщина Стар, а вскоре и насквозь мокрый Руфо внес свою лепту.
   Положение было патовое, причем пат был такой, что мог вскоре обернуться нашим поражением. Игли весил больше всех нас вместе взятых и состоял, казалось, сплошь из мускулов, вони, когтей и зубов. Мы обзаводились все новыми синяками, ссадинами и покусами, но никак не могли причинить нашему супостату ощутимого вреда. Конечно, он вопил, как в телевизионном ужастике, всякий раз, когда кто-то из нас выкручивал ему ухо или выворачивал палец, но серьезного ущерба так и не понес. Прогноз был неутешительный: затащить такую массу в воду было выше наших сил.
   Я начал борьбу, обхватив его чуть ниже колен, и довольно долго оставался в таком положении. Тем временем Стар пыталась нейтрализовать его правую руку, а Руфо – левую. Но даже статус кво мы сохранить не могли – Игли извивался, как гремучка со сломанным хребтом, и высвобождал то руку, то ногу, при этом норовя то царапнуть, то куснуть. Позы мы при этом принимали самые причудливые: вдруг оказалось, что я держу одну из его мозолистых ног, пытаясь отломать ее напрочь, и гляжу ему в разверстую пасть, широкую, как медвежий капкан, и еще менее привлекательную. Чудищу не мешало бы почистить зубы.
   Тут я сунул ему в рот большой палец его же ноги.
   Игли заверещал, а я стал засовывать ногу дальше, так что вскоре орать он уже не мог. А я пихал все глубже. Когда Игли заглотил собственную конечность до колена, он освободил у Стар свою руку и попытался вытащить ногу из пасти. Но я успел вцепиться ему в запястье.
   – Помоги! – крикнул я Стар. – Запихивай!
   Она быстро поняла, в чем дело, и принялась запихивать ему руку вместе со мной. Рука вошла в рот Игли до локтя, а нога – уже до бедра. Тут к нам присоединился Руфо: ему удалось согнуть левую руку Игли и засунуть следом за правой. Сопротивление Игли заметно ослабло – ему явно не хватало воздуха, и чтобы отправить в пасть и вторую его ногу, понадобилась не столько сила, сколько решительность. Руфо, вцепившись Игли в ноздри, тянул голову вверх и назад, чтобы пасть раскрылась пошире, я коленом давил на подбородок, а Стар заталкивала ногу. Мы скармливали чудищу его же самого, хоть и медленно – примерно по дюйму за минуту, – зато методично. Игли все еще дергался, все еще пытался высвободиться, даже когда мы запихнули в пасть ноги до бедер, а руки – до вонючих подмышек.
   Все это походило на то, как скатывают снежный ком, только наоборот: чем больше мы старались, тем меньше он становился и тем шире растягивалась его пасть – гнуснейшее зрелище, скажу я вам. Скоро Игли сжался до размеров мяча для пушбола… потом до футбольного… до бейсбольного, а я все мял его, мял и сжимал. Вот он стал с мячик гольфа… с теннисный шарик… с горошину… и наконец на моих ладонях не остаюсь ничего, кроме жирной грязи.
   Руфо перевел дух.
   – Надеюсь, это научит его не совать пальцы в рот. Кто хочет позавтракать?
   – Сперва мне надо помыть руки, – ответил я.
   Мы выкупались, изведя немало мыла, а потом Стар обработала наши раны, а Руфо тем временем, повинуясь ее указаниям, перевязывал ее самое. Руфо говорил сущую правду: Стар – лучший лекарь на свете. Мазь, которую она нам наложила, ничуть не щипала, ссадины зажили почти сразу, а повязки не мешали движениям, не нуждались в замене и со временем отпадали, после чего не оставалось никаких шрамов. Руфо досталось больше всех: Игли выдрал у него из левой ягодицы кусок филея, которого хватило бы на добрый бифштекс. Но когда Стар обработала рану, Руфо смог садиться, и даже не морщился при этом.
   Руфо накормил нас маленькими золотистыми блинчиками, большими немецкими сардельками, из которых сочился жир, и напоил несколькими галлонами очень хорошего кофе. Около полудня Стар снова сняла защиту, и мы начали спускаться с плато.

Глава седьмая

   Чтобы спуститься в Невианскую долину, нам пришлось преодолеть добрую тысячу футов, если считать от водопада. Сказать, что склон там очень крут, значит ничего не сказать: со скального карниза нам пришлось спускаться на веревке. Никому не пожелаю висеть над пропастью, да еще медленно вращаться, как паук на своей паутине. Я так чуть было не расстался с замечательными золотистыми блинчиками, которые были на завтрак.
   Но вид, правду сказать, был изумительный. Неподалеку низвергался водопад, причем вода даже не касалась каменной стены. Падать ей далеко, так что она еще на лету успевала окутаться облаком мельчайших капелек. Сама скала, серая и скучная, внимания не заслуживала, а вот долина, распростертая внизу, – другое дело. Не сразу верилось, что такое зеленое великолепие может существовать наяву: болота и густой лес у самого подножия нашего утеса, несколькими милями далее – возделанные поля, а еще дальше – могучая гряда гор, с вершинами покрытыми снегом. Предгорья были затянуты влажной дымкой, но сами вершины виделись четко, словно нарисованные.
   Стар еще раньше набросала для меня план долины.
   – Сначала надо будет пробиться через болото. Потом дорога станет легче. Нам останется только поглядывать, нет ли поблизости кровавых коршунов. Дальше мы выйдем на кирпичную дорогу, очень удобную.
   – Дорогу Из Желтого Кирпича? [41 - Такая дорога была в стране Оз, описанной в сказке Ф. Баума.] – спросил я.
   – Да. Такая уж здесь глина. Для тебя это что-то значит.
   – Наверное, нет. Только бы в привычку не вошло. А что потом?
   – Переночуем в усадьбе одного тамошнего помещика. Люди там хорошие, тебе они понравятся.
   – А вот потом дорога станет хуже некуда, – вставил Руфо.
   – Руфо, не каркай, – одернула его Стар. – Сделай милость, воздержись от комментариев и позволь Оскару разбираться с проблемами самому. Пусть обдумает их на свежую голову, без предвзятости и лишних волнений. Ты знаешь еще кого-нибудь, кто смог бы справиться с Игли?
   – Хм-м… если вы так ставите вопрос… Нет, не знаю.
   – Именно так я его и ставлю. Сегодня мы переночуем со всеми удобствами. Разве этого мало? Тебе это будет не менее приятно, чем остальным.
   – Вам тоже.
   – А когда это я упускала случай насладиться жизнью? А теперь попридержи язык. Итак, Оскар, у подножья утеса живут Рогатые Призраки. Обойти их нам не удастся: они увидят, как мы спускаемся. Если повезет, мы не встретим никого из Шайки Холодных Вод; эти прячутся подальше, в туманных низинах. Но если нам не повезет и мы встретим и тех и других, они могут сцепиться меж собой, и у нас будет возможность улизнуть. Тропа через болото очень опасна, так что хорошенько запомни этот набросок. Надежная почва – только там, где растут маленькие желтые цветы. Во всех же прочих местах – гиблая трясина, пусть даже они выглядят сухими и надежными. Ты сам увидишь, что безопасные тропки на болоте извиваются и петляют. Если заблудимся и не выберемся из болота засветло – нам конец.
   Поскольку внизу нас наверняка поджидали Рогатые Призраки, я воспользовался привилегией спускаться первым. «Иль я не Герой? Не я ль заставил Игли схарчить самого себя?»
   Чего бы я только не отдал, чтобы Рогатые Призраки оказались призрачными! Но они оказались двуногими всеядными тварями. Ели они буквально все, включая друг друга, но особенно им по вкусу были путешественники. Мне сказали, что от пупка и выше они походят на Минотавра; а ниже – на козлоногих фавнов. Верхние их конечности могут сойти за руки, только короткие и без больших пальцев.
   Но вот рога у них – что-то особенное! Не меньше, чем у настоящих техасских лонгхорнов, только торчат вверх и вперед.
   Есть, однако, хороший способ превратить Рогатого Призрака в призрака простого. В черепе у него, как раз меж рогов, есть мягкое местечко, вроде родничка у младенца. Поскольку эти звери нападают, нагнув голову и пытаясь проткнуть врага рогами, они сами подставляют уязвимое место под удар. Все, что вам нужно, так это крепко стоять на ногах, не дергаться, прицелиться в эту точку – и попасть.
   В общем, задача моя была проста. Спуститься первым, перебить столько Призраков, сколько нужно, чтобы обеспечить Стар безопасное приземление, а потом оборонять ее, пока не спустится Руфо. После этого нам останется лишь добраться до болота. Если, конечно, к турниру не присоединится Шайка Холодных Вод…
   Левая нога у меня затекла, и я попытался устроиться в своей петле поудобнее, а заодно глянул вниз. Комитет по встрече в полном составе поджидал меня всего в сотне футов по вертикали, и вид у него был как у грядки хорошей спаржи – штыки по всему фронту.
   Я дал сигнал прекратить спуск, и где-то наверху Руфо закрепил веревку. Болтаясь на воздусях, я пытался размышлять. Опустившись в эту толпу, я смогу проткнуть одного-другого… прежде чем наколют меня. А может, и ни одного не проткну… Ясно было одно: помру я задолго до того, как друзья мои смогут ко мне присоединиться.
   С другой стороны, кроме вышеупомянутого родничка между рогами, у тварей этих имеется мягкое брюхо, словно нарочно предназначенное для стрел. Если Руфо чуть приспустит меня…
   Я подал ему сигнал. Опускаться я начал медленно и не совсем равномерно, да он еще чуть не пропустил мой сигнал снова тормознуть. Мне пришлось подобрать ноги, ибо малыши эти фыркали, скакали и пихались совсем рядом и каждый хотел первым пропороть меня. Какой-то Нижинский из местных все-таки ухитрился царапнуть рогом подошву моего левого котурна, и я до самого подбородка покрылся гусиной кожей.
   Побужденный этим к активным действиям, я подтянулся по веревке достаточно высоко, чтобы устроить в петле ноги вместо седалища. Я стоял в петле, уцепившись за веревку и переступал с одной ноги на другую, чтобы разогнать в них кровь. Потом я снял с плеча лук и изготовил его. Трюк был достоин профессионального акробата, но вот пробовал ли хоть один акробат натянуть лук и выпустить стрелу, стоя в петле на конце тысячефутовой веревки да еще держась за нее одной рукой?
   Верный способ растерять стрелы. Я потерял три и сам едва уцелел. А пытаясь пристегнуться к веревке поясом, я повис вниз головой и расстался со своей робингудовской шапочкой и еще несколькими стрелами. Этот номер моим зрителям понравился, мне даже почудились аплодисменты. На «бис» я попробовал передвинуть пояс под мышки, чтобы висеть более-менее вертикально, а если повезет, выпустить стрелу-другую.
   Пока мне удалось лишь привлечь новых зрителей. («Мама, мама, смотри, какой забавный!») Ко всему прочему я начал раскачиваться взад-вперед, наподобие маятника.
   Удовольствия мне эти качели не принесли, но подали кое-какую идейку. Я стал увеличивать амплитуду, вспомнив, как делал это в детстве на ярмарке. Получилось это не вдруг, поскольку период колебания моего маятника превышал минуту, а подгонять маятник – занятие бестолковое. Надо не мешать ему, работать вместе с ним. В душе я надеялся, что мои друзья видят все достаточно ясно, чтобы понять мою задумку и не напортачить.
   Раскачивался я довольно долго, но добился-таки амплитуды в добрую сотню футов. Над головами моей рогатой аудитории я пролетал очень быстро, а в крайних точках качания зависал едва не до полной остановки. Сначала мои бодливые зрители пытались бегать за мной, но быстро устали, столпились примерно посередине и стали наблюдать, поворачивая морды вслед за мной, как болельщики на теннисном турнире, только медленнее.
   Но всегда отыщется какой-нибудь чертов умник. Я-то думал спрыгнуть на конце дуги, там, где она максимально приближалась к утесу, и встать там в оборону, прижавшись спиной к каменной стене. Там обреталось кое-какое возвышение, так что прыгать было не так уж высоко. Но один из рогатых уродов раскусил мой план и рысцой отправился туда, а за ним еще двое или трое.
   Это решило дело: прыгать следовало на другом конце дуги. Однако рогатый Архимед тоже это сообразил. Оставив своих дружков у выступа утеса, он потрусил за мной. Я обогнал было его в нижней точке, но потом движение замедлилось, и он догнал меня задолго до того, как я достиг нужной точки. Ему надо было преодолеть всего-то какую-то сотню футов секунд за тридцать – тут и прогулочного шага хватит. Короче говоря, когда я туда добрался, он был прямо подо мной.
   К лучшему положение перемениться не могло. Я резко высвободил ноги, повис на одной руке, другой вытащил саблю и спрыгнул. Я хотел ткнуть ему меж рогов прежде, чем мои ноги коснутся земли.
   Я промахнулся, но и он тоже. Падая, я сшиб его с ног и тут же растянулся сам, но быстро вскочил и отбежал к ближайшему скальному выступу, по ходу дела ткнув этого гения саблей в брюхо.
   Этот довольно паршивый удар все-таки спас меня. Его друзья и родичи задержались, чтобы поспорить о том, кому достанутся лучшие ребрышки, и только потом двинулись ко мне. Это дало мне время утвердиться на осыпи у подножья утеса, где я мог довольно долго играть в «Царя горы». Я убрал саблю в ножны и приготовил стрелу.
   Я не стал ждать, когда на меня кинутся, просто выждал, пока они не окажутся на расстоянии верного выстрела, прицелиться меж ключиц старому быку, который вел всю гопу, – если только у них есть ключицы – и выпустил стрелу.
   Она прошила вожака насквозь и вонзилась в бежавшего сзади.
   Следствием был еще один мясной аукцион. Обоих сожрали, не оставив даже зубов и костей. Аппетит у Призраков на редкость хороший, чего не скажешь о мозгах. Если бы они объединили усилия, я бы достался им сразу, как только коснулся земли. А они вместо этого устроили пирушку.
   Я глянул вверх. Высоко-высоко крошечным паучком на тоненькой паутинке маячила Стар; впрочем, она быстро увеличивалась в размерах. Я боком, по-крабьи, пошел вдоль скалы, пока не оказался футах в сорока футах от места, где она должна была приземлиться.
   Когда до земли ей осталось футов пятьдесят, она дала Руфо знак прекратить спуск, вытащила шпагу и отдала мне салют.
   – Великолепно, мой Герой!
   У нас у всех было холодное оружие. Стар выбрала дуэльную шпагу с довольно длинным клинком. Она была, пожалуй, великовата для обычной женщины, но Стар обычной не была. Еще она набила кармашки своего пояса медицинским скарбом. Признак был зловещий, и если бы я это заметил сразу, был бы поосторожнее. Но я не заметил.
   Я обнажил саблю и отсалютовал в ответ. Меня Призраки пока не беспокоили, хотя кое-кто из них, то ли уже подзакусившие, то ли оттесненные от пиршества, слонялись поблизости и явно приглядывались ко мне. Так что я снова убрал саблю и приготовил стрелу.
   – Раскачивайся, Стар! Постарайся оказаться поближе ко мне. Пусть Руфо опустит тебя чуть пониже.
   Она вернула шпагу в ножны и дала знак Руфо. Он стал медленно вытравливать веревку, пока Стар не оказалась футах в девяти от земли. Тут она велела Руфо остановиться.
   – А теперь – качайся! – крикнул я.
   Кровожадные туземцы, которые не были заняты доеданием братца Эбби или дядюшки Джона, разом позабыли обо мне. Теперь их интересовала Стар.
   – Порядок! – откликнулась она. – У меня есть моток бечевки. Сможешь поймать?
   – Молодец!
   Умница-красавица видела все мои маневры и, конечно, поняла, чем стоит запастись.
   – Погоди минутку! Я их отвлеку.
   Я сунул руку за спину, ощупью пересчитал стрелы – семь. А вниз я отправлялся с двадцатью. Использовал я одну, а остальные потерял.
   Я одним духом послал три штуки – вправо, влево и вперед, – выбрав цели так далеко, как только мог. Целился я, что называется, в пупки, от души надеясь, что мой чудесный лук сам пошлет стрелы и прямо, и метко. Само собой, толпа рванула за свежей дичью, как за правительственной субсидией.
   – Давай! – крикнул я.
   Через десять секунд я поймал Стар в объятия и получил в качестве приза быстрый поцелуй.
   А десять минут спустя внизу тем же манером очутился и Руфо. Мы со Стар обеспечили ему огневую поддержку: я выпустил три стрелы, она – две. Руфо пришлось самому опускать себя, сидя в петле и пропуская свободный конец веревки под мышками. Без нашей помощи он был бы беспомощен, как сидящая утка. Едва выпроставшись из веревки, он принялся сдергивать ее с утеса и свертывать в бухту.
   – Брось, – велела Стар. – Времени нет, да и тащить тяжело будет.
   – Я ее упакую.
   – Нет!
   – Так хорошая же веревка, – не уступал Руфо. – Может еще пригодиться.
   – Саван тебе пригодится, если не успеем миновать болото до сумерек. – Стар повернулась ко мне: – Как пойдем, милорд?
   Я огляделся. Несколько чудаков еще болталось прямо перед нами и левее, но близко подходить не решались. Справа и выше туча водяной пыли у подножья водопада ткала в воздухе радужное кружево. Ярдах в трехстах перед нами было место, где нам надлежало войти в лесок, за которым начиналось болото.
   Мы спустились с осыпи плотным клином: я на острие, Руфо и Стар чуть позади, все с изготовленными луками. Я велел им браться за шпаги, если хоть один Рогатый Призрак приблизится на пятьдесят футов, но ничего такого не случилось. Лишь один идиот пошел было на нас в одиночку, и Руфо сковырнул его стрелой футов за сто. Когда мы поравнялись с трупом, Руфо вытащил кинжал.
   – Оставь это! – нервно сказала Стар.
   – Я просто хочу достать самородки и отдать их Оскару.
   – А не хочешь ты, чтобы нас всех перебили? Если Оскару понадобятся самородки, он их получит.
   – Что еще за самородки? – спросил я, не останавливаясь.
   – Золото, босс. У этих скотов потроха устроены по-куриному. Но вместо мелких камешков они глотают золотые самородки. У стариков в брюхе набирается фунтов двадцать, а то и тридцать.
   Я присвистнул.
   – Золото здесь часто попадается, – объяснила Стар. – У водопада его полным-полно, намылось за долгие века. Из-за него Призраки порой дерутся с Шайкой Холодных Вод. Чтобы потешить свой странный аппетит, они временами отваживаются сунуться в воду.
   – Я так и не видел никого из Шайки Холодных Вод, – заметил я.
   – Молите Бога, чтоб и впредь не увидеть, – ответил Руфо.
   – Вот еще одна причина забраться поглубже в болото, – добавила Стар. – Шайка туда не суется, даже Призраки далеко не заходят. Ступни у них плоские, но и их может засосать.
   – На самом болоте есть что-нибудь опасное?
   – Сколько угодно, – заверил меня Руфо. – Так что смотрите внимательно и ступайте только по желтым цветам.
   – Лучше за своими ногами присматривай. Если та карта верная, мы не заблудимся. А как выглядят типы из Шайки Холодных Вод?
   Руфо задумчиво молвил:
   – Видели когда-нибудь лежалого утопленника?
   Я решил не продолжать расспросы.
   Перед тем как войти в лес, я заставил своих спутников сменить луки на шпаги.
   Как только мы вступили под сень деревьев, на нас набросились со всех сторон. Засаду устроили Рогатые Призраки, а вовсе не Шайка Холодных Вод. Не могу сказать, сколько их было. Руфо убил четырех или пятерых, Стар не менее двух, а я скакал туда-сюда с воинственным видом, стараясь уцелеть. Скажу лишь, что нам пришлось перелезть через гору дохлятины, чтобы идти дальше, а сосчитать их было недосуг.
   Мы двинулись дальше в болото, ориентируясь по маленьким золотым цветочкам и по карте у меня в голове. Примерно через полчаса мы вышли на полянку размером с гараж на две машины. Там Стар сказала, точнее, прошептала:
   – Хватит… Отошли уже порядочно.
   Пока мы шли, она держалась за левый бок, но останавливаться не хотела, хотя кровь пропитала одежду и запачкала трико.
   Она разрешила Руфо обработать себя, а я тем временем охранял подходы к полянке. Правду сказать, я даже обрадовался, что меня не просили помочь, ибо когда мы осторожно сняли со Стар жакетик, мне стало дурно – так сильно ее зацепило. А она ни разу не пикнула. Ее золотое тело – и ранено! Я чувствовал, что в качестве рыцаря прекрасной дамы позорно провалился.
   Стар снова приободрилась, как только Руфо ее перевязал. Она принялась лечить Руфо, а потом и меня – у обоих набралось с полдюжины ранений, но в сравнении с ее собственным наши казались царапинами.
   Подлатав меня, Стар спросила:
   – Милорд Оскар, долго ли нам еще выбираться из болота?
   Я проследил в уме предстоящий путь.
   – Дорога впереди не хуже этой?
   – Нет, скорее чуть лучше.
   – Тогда не больше часа.
   – Хорошо. Не одевай грязную одежду. Руфо, распакуйся немножко, чтобы мы могли одеться в чистое и достать стрелы про запас. Они понадобятся против кровавых коршунов, как только мы выйдем из-под деревьев.
   Складничок пришлось разложить почти на всю полянку, прежде чем Руфо смог добраться до одежды и арсенала. В чистой одежде и при полном колчане я почувствовал себя новым человеком, особенно после того, как Руфо откопал пол-литра коньяка и мы раздавили его на троих, считая по булькам. Стар пополнила свою походную аптечку, после чего я помог Руфо сложить багаж.
   Возможно, у Руфо закружилась голова от коньяка натощак. А может, от потери крови. Ему под ногу могла попасть плешка сколькой грязи. Он держал складничок в руках, собираясь сложить его до размеров ранца, но вдруг поскользнулся, резко вскинул руки – и ящик полетел прямиком в шоколадно-коричневое озерцо.
   Упал он далеко.
   – Руфо, скидывай пояс! – заорал я и схватился за пряжку своего.
   – Нет-нет! – заорал Руфо. – Назад! Спасайтесь!
   Один угол складничка был еще виден. Я знал, что смогу достать его, если обвяжусь веревкой, пусть даже у этого озерка вовсе нет дна. Так я и сказал, причем весьма сердито.
   – Нет, Оскар! – быстро проговорила Стар. – Он прав. Мы уходим. Причем как можно быстрее.
   Ну, мы и пошли. Я впереди, Стар следом, а Руфо – за нею по пятам.
   Мы отошли ярдов на сто, когда позади вдруг извергся грязевой вулкан. Шума было немного, просто басовитый гул и легкое сотрясение почвы. Тут же на нас пролился очень грязный дождь. Стар перестала торопиться и спокойно сказала:
   – Ну, вот и все.
   А Руфо воскликнул:
   – Вся выпивка в нем осталась!
   – Ничего страшного, – откликнулась Стар. – Спиртного везде хватает. Но там были мои новые платья, Оскар, причем очень красивые. Я так хотела, чтобы ты их увидел! Я и покупала-то их с оглядкой на твой вкус.
   Я не отозвался. Я думал об огнемете, о винтовке и паре ящиков с боеприпасами. И о спиртном, разумеется.
   – Ты слышишь меня, мой рыцарь? – не отставала Стар. – Я хотела надеть их для тебя.
   – Принцесса, – ответил я, – лучший твой наряд всегда при тебе.
   Я услышал счастливый смешок, который у нее сопровождается ямочками на щеках.
   – Уверена, ты часто говорил это и раньше. И тебе, конечно, верили.
   Мы выбрались из болота задолго до темноты и вскоре нашли кирпичную дорогу. Кровавые коршуны не особо нам досаждали. Это такие лютые твари, что если послать в кого-то из них стрелу, он непременно попытается схватить ее в полете. Стрелу он получает, но в брюхо и ненадолго. Таким образом к нам вернулись почти все наши стрелы.
   Вскоре дорога привела нас к вспаханным полям, где стая кровавых коршунов сильно поредела. Как раз на закате мы разглядели строения и огни усадьбы, где, как сказала Стар, нам предстояло ночевать.

Глава восьмая

   Милорд Дорал'т Джьяк Дорали должен был родиться техасцем. Я не хочу сказать, что Дораля можно спутать с техасцем, просто душа у него была по-техасски широкая. Вы ведь знаете, конечно, тамошнюю поговорку: «Ты платил за обед, а я уже заплачу за кадиллак. Дом у него был большой, никак не меньше цирка-шапито, и обильный, как обед на День Благодарения, – весь в чудесной резьбе, да еще и выложен кое-где самоцветами. Но выглядел он вполне обжитым, то есть прибирался от случая к случаю и кое-как: если на лестнице не смотреть под ноги, мигом наступишь на игрушку, и закончится это, самое малое, сломанной ключицей. Под ногами путались дети, причем в большинстве своем сущие младенцы, которых и на горшок-то сажать еще рано, а еще собаки. Доралю на это было плевать. Ему, похоже, на все было плевать – он умел наслаждаться жизнью.
   Одна миля сменялась другой, а вокруг все тянулись его поля, плодородные, как в Айове. Зим здесь не знали. Стар сказала, что в год с этих полей снимают по четыре урожая. Уже вечерело, так что людей нам встретилось немного: несколько пеших крестьян да еще в повозке. Издали мне показалось, что ее тянут две пары лошадей. Оказалось – всего одна, зато у каждой скотины было по восемь ног. Вот так всегда в этой Невианской долине: обыденное перемешано с удивительным. Люди были людьми, собаки – собаками, а вот лошади на лошадей не походили. Я ощущал себя Алисой, которая никак не могла толком взяться за фламинго: едва покажется, будто все понимаешь и ничему уже не удивишься, как жизнь подбрасывает новые выкрутасы.
   Человек, правивший этими многоножками, уставился на нас во все глаза, но вовсе не потому, что мы были одеты не по-здешнему – на мне была такая же одежда, как и на нем. Он пялился на Стар, и в этом не было ничего удивительного. Люди, работавшие в полях, носили нечто вроде гавайской лава-лава. Простой кусок ткани, обернутый вокруг бедер и завязанный у талии, заменяет на Невии и комбинезоны и джинсы, причем как для женщин, так и для мужчин. Так что наша одежда была местным эквивалентом серых фланелевых костюмов и платья деловой женщины. Ну, а о вечерних туалетах разговор особый.
   Вступив в пределы усадьбы, мы мигом обзавелись многочисленной свитой, состоящей, в основном, из детей и собак. Один мальчуган понесся к дому, и когда мы подошли к широкой террасе, из громадных парадных дверей вышел нам навстречу милорд Дораль собственной персоной. Я не сразу распознал в нем хозяина поместья, поскольку он был едва одет – на нем был лишь короткий саронг, [42 - Род юбки из расписной ткани; мужская и женская национальная одежда в Малайзии и Индонезии.] – бос и с непокрытой головой. Волосы у него были густые, с проседью, а борода придавала ему сходство с генералом Грантом. [43 - Улисс Грант – генерал, герой Гражданской войны, впоследствии президент США.]
   Стар помахала рукой, крикнув:
   – Джоко! Эй, Джоко! (По-правильному его звали Джьяком, но мне послышалось «Джоко», ну, так и быть посему.)
   Дораль широко раскрыл глаза, а потом понесся на нас как танк.
   – Эттибу! Да будут прославлены твои прекрасные синие глаза! Да будет прославлена твоя маленькая крепкая попка! Почему ты меня не предупредила?
   (Мне тут приходится слегка приглаживать, потому что невианские фразеологизмы не вполне соответствуют английским. Попытайтесь дословно перевести кое-какие из французских идиом и вы поймете, о чем я. Так что Дораль вовсе не хамил. Он вежливо, галантно и церемонно приветствовал давнего и весьма уважаемого друга.)
   Он стиснул Стар в объятьях, приподнял, расцеловал в обе щеки и в губы, куснул за ушко, а потом поставил на землю, все еще приобнимая за талию.
   – Играть и праздновать! Всем – три месяца отдыха! Скачки и состязания каждый день, а по ночам – оргии! Награжу сильнейших, красивейших и умнейших!..
   – Милорд Дораль… – прервала его Стар.
   – Что? А главнейшая награда – за первого ребенка, который родится…
   – Джоко, милый! Я люблю тебя всем сердцем, но уже завтра нам пора в дорогу. Все, чего мы просим, так это погрызть какую-нибудь кость и переночевать в уголочке.
   – Ерунда! С друзьями так не поступают!
   – Ты же сам прекрасно знаешь, что я обязана.
   – К черту политику! Смотри, сейчас я умру у твоих ножек, Сладкая Булочка! Сердце у старого бедного Джоко не каменное! О, вот уже и приступ накатывает. – Он схватился за грудь. – Вот тут так щемит…
   Она ткнула его в живот.
   – Старый притворщик. Ты помрешь от жизнелюбия, а вовсе не от разрыва сердца. Милорд Дораль…
   – Слушаю, миледи.
   – Со мною пришел Герой.
   Он захлопал глазами.
   – Уж не о Руфо ли вы говорите? Привет, Руфо, старый ты хорь! Свежие анекдоты припас? Дуй на кухню и выбери себе, какая побойчее.
   – Благодарю вас, милорд Дораль. – Руфо расшаркался, глубоко поклонился и ушел.
   – Если Доралю будет угодно… – уже с нетерпением продолжала Стар.
   – Да слушаю, слушаю.
   Стар освободилась от его руки, выпрямилась во весь рост и затянула хвалебную песнь:

     От смеющихся Вод Певчих
     К нам пришел Герой отважный.
     Воина зовут Оскаром.
     Благороден и красив он,
     Мудр, силен, неустрашим он.
     Игли на вопрос поймал он,
     Парадоксами опутал,
     Игли рот заткнул он Игли —
     Самому себе скормил он
     Злого духа без остатка!
     Никогда Поющим Водам…

   Речитатив длился довольно долго. Прямой лжи в песни не было, как не было и чистой правды, а больше всего она походила на сообщение пресс-атташе. Например, Стар рассказала ему, что я убил двадцать семь Рогатых Призраков, и одного из них – голыми руками. Сам я столько не припомню, что же касается голых рук, так это вышло случайно. Я как раз проткнул одного из этих гадов, и тут прямо к моим ногам свалился другой, которого толкнули сзади. У меня не было времени достать саблю, так что я наступил ногой на один рог, а за другой дернул изо всех сил. Вот его голова и развалилась, как куриная дужка. Так получилось скорее уж с перепугу, чем благодаря отваге.
   Потом Стар углубилась в историю. Она воспела героизм моего отца, поведала, что дед мой возглавил атаку на Сан-Хуан Хилл, [44 - Господствующая вершина хребта Сан-Хуан (Куба). Место решающего сражения в ходе Испано-американской войны 1898 года, где американцы под командованием генерала Шафтера выбили испанцев с хорошо укрепленных позиций.] и принялась за прадедушек. Рассказывая же, как я обзавелся шрамом от левого глаза до правой скулы, она и вовсе утратила чувство меры. Конечно, Стар много о чем расспросила меня в нашу первую встречу, да и потом тоже. Но, клянусь, я не рассказал даже половины того, чем она попотчевала Дораля. Чтобы накопать все это, Сюрте Женераль, ФБР и Арчи Гудвин впридачу должны были полгода рыть носом землю. Она даже назвала команду, против которой мы играли, когда я сломал себе нос, а уж этого я ей точно не говорил.
   Я торчал как пень, все больше краснел от смущения, а Дораль рассматривал меня, то присвистывая, то пофыркивая уважительно. Наконец Стар завершила песнь довольно простой формулой:
   – Так вот все это и было.
   Дораль шумно вздохнул и попросил:
   – Расскажи еще разок про Игли.
   Стар не пришлось упрашивать. Она пересказала эпизод другими словами, уснастив его новыми красочными подробностями. Дораль слушал, временами хмурился, временами кивал одобрительно.
   – Решение, достойное Героя, – объявил он. – Значит, он еще и математик. Где его учили?
   – Он от природы такой умный, Джоко.
   – Я сам бы мог догадаться. – Он подошел, посмотрел мне прямо в глаза, положил руки на плечи. – Герой, поразивший Игли, может выбирать любой дом. Но он, надеюсь, почтит мое простое жилище, примет предложение крова… стола… и постели?
   Все это он сказал с величайшей серьезностью, глядя мне прямо в глаза, так что не было ни малейшей возможности обратиться за подсказкой к Стар. А подсказка мне была ой как нужна. Тот, кто самоуверенно заявляет, будто хорошие манеры повсюду одинаковы, а люди везде люди, никогда не выбирался за околицу своей деревни. Опыта у меня не так уж много, но по свету я поболтался достаточно, чтобы это понять. Дораль говорил, что называется, по протоколу, и отвечать надо было весьма церемонно.
   Я был серьезен как никогда. Положив руки ему на плечи, я промолвил:
   – Честь, которую вы мне готовы оказать, много превосходит все мои заслуги, милорд.
   – Но вы согласны? – с явным волнением уточнил он.
   – И от всего сердца. – «Сердце» показалось мне подходящим словом, хотя здешним языком я еще не вполне овладел.
   Дораль шумно перевел дух.
   – Чудесно! – Он стиснул меня в медвежьих объятьях, расцеловал в обе щеки, а от лобызания в уста я успел уклониться.
   Потом он выпрямился во весь рост и заорал:
   – Вина сюда! Пива! Шнапса! Кому, черт его побери со всеми его потрохами, я должен сегодня всыпать по первое число?! Клянусь, сдеру с мерзавца его грязную шкуру ржавым подпилком! Несите кресла! Подать Герою все, что он пожелает! Да куда же все подевались?!!
   Последняя реплика была безосновательной: пока Стар повествовала, какой я славный парень, на террасе собралось сперва полторы, а потом и все четыре дюжины человек. Все толкались и пихались, стараясь получше меня разглядеть. Среди них наверняка были и слуги. Хозяин еще не перестал вопить, а кто-то уже сунул мне в одну руку кружку пива, а в другую – полный стакан стоградусной огненной воды. Джоко осушил свой, как сантехник со стажем, я последовал его примеру, а потом с радостью опустился в кресло, которое мне тут же и подставили. Рот, горло и желудок словно кипятком обварило, сразу ударило в голову, оставалось лишь надеяться, что пиво погасит это пламя.
   Меня принялись кормить сыром, копченым мясом, маринованными разностями. В меня вливали нечто неведомое, но очень вкусное. Никто не ждал, пока я приму блюдо, все просто клали еду мне в рот, как только я открывал его, чтобы произнести: «Gesundheit!» [45 - Ваше здоровье! (нем.).] Я не сопротивлялся, и вскоре кислотный ожог поутих.
   А Дораль тем временем представлял мне обитателей усадьбы. Ни шевронов, ни погон на них не было, так что в титулах я не разобрался. Одежда помогала мало: во-первых, сам милорд был одет по-крестьянски, а во-вторых, даже помощница посудомойки могла – иногда так и бывало – в момент обвешаться золотыми украшениями. Да и представление шло не в порядке чинов.
   Слава Богу, я усек, кто в усадьбе хозяйка, то есть жена Джоко… я имею в виду, старшая жена. Это была очень симпатичная зрелая брюнетка; весила она, пожалуй, чуть больше, чем нужно, но этот вес был распределен самым интригующим образом. Одета она была так же небрежно, как Джоко, но я, к счастью, заметил ее раньше: когда она подошла к Стар, они обнялись, как давние подруги. Так что я был наготове, и когда мгновение спустя ее представили мне как Доралку, я вскочил на ноги, сцапал ее руку, склонился над ней и прижал к губам. Это даже отдаленно не походило на обычаи Невии, однако вызвало восторг: миссис Дораль зарделась от удовольствия, а Джоко просиял.
   Она была единственной, кого я приветствовал стоя. Все мужчины и мальчики расшаркивались передо мной и кланялись, все девушки от шести до шестидесяти делали реверанс, но не по-нашему, а по-невиански. Больше всего это походило на твист. Балансируя на одной ноге, надо отклониться назад, насколько это возможно, а потом, переступив на другую, податься вперед, при этом непрестанно извиваясь всем телом. Слова бессильны передать всю грациозность такого приветствия. Я совершенно уверен, что во владениях Дораля никто не страдает ни артритом, ни остеохондрозом.
   Джоко почти никого не называл по имени. Женщины были для него Цыпочками, Кисками и Овечками, а всех мужчин, даже тех, кто выглядел старше его, он звал Сынками. Возможно, большинство и были его сыновьями. В невианских матримониях я так до конца и не разобрался. С виду все это походило на феодальные времена в нашей собственной истории. А может, так было и здесь. Но вот была ли вся эта толпа рабами, крепостными, наемными работниками или одним большим семейством, я так и не понял. Наверное, всего понемножку. Титулы ничего не проясняли. Единственное, чем выделяли Джоко из пары сотен других Доралей, так это тем, что его называли Доралем с большой буквы, я хочу сказать, большая буква слышалась явственно. Рассказывая о наших приключениях, я часто употребляю слово «милорд», но это лишь потому, что его применяли Стар и Руфо, когда говорили по-английски. Ну и в невианском языке есть что-то подобное. Ведь говоря немцу «майн герр» или французу «месье», вы вовсе не признаете его своим господином, так что буквальный перевод мне бы только помешал. Надо еще сказать, что Стар уснащала разговор «милордами» еще и потому, что была хорошо воспитана и не могла сказать «эй, ты!» даже самому близкому человеку. Кстати, за самое церемонное невианское обращение в Штатах вам сразу дали бы по морде.
   Как только весь личный состав был представлен Герою Первого Класса Гордону, мы разошлись, чтобы подготовиться к банкету, которым Джоко хотел компенсировать неудавшийся трехмесячный фестиваль. Мы разлучились – я, Стар и Руфо, – и прислужницы отвели меня в предназначенные мне покои.
   Да, именно женский род и множественное число. Хорошо еще, что я привык к женской обслуге в туалетных комнатах европейского типа и пообкатался в Юго-Восточной Азии и на Иль дю Леван. Америка в этом смысле плохая школа, особенно когда прислужницы молоденькие, хорошенькие и горят желанием угодить. К тому же недавно я пережил долгий день, полный всяческих опасностей, а еще в первом своем боевом патрулировании я понял: ничто так не подстегивает наш древнейший инстинкт, как перестрелка, в которой удалось уцелеть.
   Если бы на мою долю пришлась только одна, я наверняка опоздал бы к ужину. Но эти две как бы присматривали одна за другой, хотя, думается мне, и не нарочно. Я похлопал рыженькую пониже спины, когда вторая отвернулась, и достиг, как мне показалось, взаимопонимания насчет встречи-когда-стемнеет.
   Впрочем, когда тебе трут спинку, это тоже приятно. Постриженный, умащенный вымытый, выбритый, почищенный, благоухающий, как букет роз, облаченный в наряды, изысканнее которых свет не видел с тех времен, как Сесил Б. де Милль [46 - Американский режиссер, прославившийся фильмами на библейские темы.] переписал Библию, я был вовремя доставлен в банкетный зал.
   Но парадные одежды проконсула, что были на мне, казались обносками по сравнению с тем, что было на Стар. Она, как вы помните, потеряла все свои дивные одежды, но хозяйка сумела кое-что для нее откопать.
   Во-первых, платье, которое укрывало Стар от подбородка до щиколоток, было прозрачно, как листовое стекло. Оно казалось зыбкой голубоватой дымкой, обтягивающей тело спереди и волнами ниспадающей сзади. Под ним было что-то вроде белья: этакий плющ, обвивающий стан, но золотистый и усыпанный сапфирами. Он огибал ее прекрасный живот, ветвился и заключал в две чаши груди, прикрывая не более, чем мини-бикини, но впечатление было куда мощнее.
   На ногах у нее были сандалии из чего-то прозрачного, пружинистого и изогнутого в виде буквы S. Ничто, казалось, не держало их на ногах, не было ни ремешков, ни застежек. Казалось, что она совсем босая и зачем-то поднялась на цыпочки.
   Ее пышная грива светлых волос преобразилась в нечто столь же сложное, как корабль с полной парусной оснасткой, и тоже с сапфирами. Там и сям на ее теле были рассеяны еще одно или два состояния в сапфирах. Впрочем, не буду вдаваться в подробности.
   Мы увидели друг друга одновременно. Стар просияла и сказала мне по-английски:
   – Мой Герой, ты просто бесподобен!
   – Э-э… – ответил я, а потом добавил: – Ты тоже время зря не теряла. Можно мне сидеть рядом с тобой? Я ведь не знаю, как вести себя на пиру.
   – Нет-нет! Тебя посадят с джентльменами, а меня – с дамами. Ты быстро освоишься.
   Банкет был организован, что называется, с умом. Перед каждым из нас стоял невысокий столик; джентльмены сидели в ряд, а дамы – напротив них футах в пятнадцати. При таком раскладе мужчинам не нужно развлекать дам светской болтовней, и все они были на виду. А посмотреть на них стоило. Леди Дораль сидела как раз напротив меня и соперничала со Стар за Золотое Яблоко. Ее одеяние кое-где было непрозрачным, но не в обычных местах. Пошито оно было в основном из бриллиантов. Я думаю, из настоящих: никому не придет в голову делать такие большие стразы.
   Пирующих было около двадцати; еще в два или три раза больше народу толкалось вокруг, прислуживая или просто развлекаясь. Так, три девушки были заняты только мною, следили за тем, чтобы я не помер с голоду или от жажды. Ничего, что я не знал, как пользоваться здешними столовыми приборами; мне не дали даже дотронуться до них. Девушки сидели вокруг меня на камнях, я же – на толстой подушке. Ближе к ночи Джоко просто лег на спину и положил голову кому-то на колени, чтобы его прислуга могла класть ему в рот яства и туда же опустошать бокалы.
   У Джоко, как и у меня, было три служанки; у Стар и миссис Джоко – по две, о стальные перебивались с одной. На примере этих дев-прислужниц можно пояснить, почему я не мог различать игроков, не имея на руках списка команд. Наша хозяйка и моя Принцесса были одеты на диво, просто глаз не оторвать, но и одна из моих прислужниц, достойная претендентка на титул «Мисс Невия», – лет ей было около шестнадцати – была одета сплошь в драгоценности. Правда, их было так много, что она казалась одетой скромнее, чем Стар или Дораль Летва – госпожа Дораль.
   И вели они себя совсем не как служанки, если сбросить со счетов их решимость обкормить и опоить меня. Меж собой они щебетали на подростковом жаргоне, отпуская шуточки насчет моих мускулов и всего прочего с такой непосредственностью, будто меня здесь не было рядом. Наверное, от Героев здесь не ждут речей, ибо стоило мне открыть рот, как в него сразу же что-нибудь клали.
   В пространстве между столами сменяли друг друга танцовщицы, фокусники и менестрели. Вокруг шныряли детишки, хватая кусочки с блюд, которые несли к столикам. Прямо передо мной уселась на пол куколка лет трех, вся из больших глаз и открытого рта, и уставилась на меня, предоставив танцовщицам обходить ее, как сумеют. Я позвал ее к себе, но она только глазела на меня и шевелила пальчиками ног.
   Меж столов прошлась, напевая и подыгрывая себе, дева с цимбалами. Я хочу сказать, что инструмент походил на цимбалы, а она – на деву.
   Часа через два после начала пира Джоко поднялся, рявкнул на всех присутствующих, чтобы заткнулись, громко рыгнул, отмахнулся от служанок, помогавших ему стоять, и затянул песнь.
   Тот же ручей из тех же ключей – он расписывал мои подвиги. Могло показаться, что он слишком пьян, чтобы прочесть хотя бы лимерик, но он все пел и пел, уснащая повествование сложными внутренними рифмами и неназойливыми аллитерациями и являя изумительный пример риторической виртуозности.
   Сюжет он позаимствовал у Стар и немало добавил от себя. Я слушал и восхищался как поэтическим даром Дораля, так и старым добрым Гордоном-со-шрамом, армией из одного человека. Я решил, что такому герою не след уступать первенство в поэтическом состязании, и поднялся.
   Девушки больше напоили меня, чем накормили. Еда по большей части была незнакомой, но вкусной. Но однажды принесли закуску на льду: маленьких тварей, похожих на лягушек. Их надо было макать в соус и есть в два приема.
   Девчонка в драгоценностях схватила одну, макнула в соус и поднесла мне ко рту, чтобы я куснул. И тут закуска очнулась. Этот малыш – назову его Элмер – посмотрел мне прямо в глаза как раз в тот момент, когда я собирался от него откусить. Я отшатнулся и мигом лишился аппетита.
   Мисс Ювелирный Магазин звонко рассмеялась, снова макнула Элмера в соус и показала, как это делается. Был Элмер – и нет его…
   Я довольно долго ничего не ел, зато пил преизбыточно: всякий раз, когда мне предлагали съесть что-нибудь, я представлял себе Элмера, сглатывал комок и чего-нибудь выпивал.
   Вот почему я вылез на просцениум.
   Едва я встал, воцарилась гробовая тишина. Музыка смолкла – ведь музыкантам тоже хотелось сперва послушать, а потом и подыграть.
   И тут до меня дошло, что сказать мне нечего. Абсолютно нечего. Я не знал даже ни одной невианской молитвы, которую можно бы было, уснастив благодарностями и комплиментами радушному хозяину, выдать за благодарственные стихи. Черт возьми, да я бы и по-английски ничего такого не смог.
   Стар смотрела на меня, и во взгляде ее читалась полная во мне уверенность.
   Это все и решило. Я не рискнул заговорить по-невиански; я даже не мог вспомнить, как спросить дорогу в мужской туалет. Так что я выдал им «Конго» Вэчела Линдсея.
   Выдал все, что смог вспомнить, то есть страницы четыре или около того. Тут мне здорово помогли динамичный ритм и своеобразная рифмовка. Кроме того, я всячески изворачивался: бесстыдно повторялся и добавлял довольно отсебятины, а где не успевал ничего придумать, налегал на «барабаня по столу и ошалев от дум! Бум! Бум! Бум-лэй бум!» Музыканты быстро уловили ритм и заиграли так, что на столиках задребезжали тарелки.
   Аплодисменты я сорвал бешеные, а Мисс Тиффани схватила меня за щиколотку и поцеловала ее. На десерт я угостил их «Колоколами» мистера По, после чего Джоко поцеловал меня в левый глаз и разрыдался на моем плече.
   А потом встала Стар и объяснила всем, тоже стихами, что в своей стране, среди своего народа, который поголовно состоит из воинов и художников, стихи мои столь же известны, как и мои подвиги. (Это уж точно, поскольку нуль всегда равен нулю.) Еще она сказала, что я оказал собранию честь, прочитав величайшее из своих произведений на своем блистательном языке, что это и есть благодарность Доралю и его семейству за великодушное предложение крова, стола и постели.
   Она же когда-нибудь решится напрячь все свои слабые способности и постарается переложить мои благозвучнейшие строфы на невианский.
   Вместе мы со Стар вполне могли бы претендовать на «Оскар».
   Потом четверо слуг внесли в зал главное блюдо – тушу, зажаренную целиком. Если судить по размерам и форме, это вполне мог быть «крестьянин с хрустящей корочкой». Но он был явно не живой и аппетитно благоухал, так что я съел его столько, что даже несколько протрезвел. После него нам подали всего-то восемь или девять блюд: бульоны, шербеты и прочие мелочи. Общество порядком расслабилось, многие поднимались из-за столиков. Одна из моих девушек задремала и пролила чашу с вином, а я наконец заметил, что народу в зале осталось не так уж много.
   Дораль Летва, усиленная с флангов двумя девушками, сопроводила меня в мои покои и уложила в постель. Они притушили свет и удалились раньше, чем я успел составить в уме галантное пожелание доброй ночи на невианском.
   Они вскоре вернулись, сбросив все драгоценности и прочее, вернулись и встали у моей постели, словно три грации. Я еще раньше сообразил, что эти девицы – дочки Летвы. Той, что постарше, было лет восемнадцать. Она была в самом соку и наверняка – вылитая мамаша в ее возрасте. Младшая казалась моложе лет на пять; она едва достигла зрелости, но была очень хороша для своего возраста и отлично это знала. Встретив мой взгляд, она зарделась и опустила глаза. А вот сестра ее ответила мне знойным, откровенно вызывающим взглядом.
   Их мать, обняв обеих за талии, объяснила просто, но в рифму, что я великодушно почтил их крышу и стол, а теперь настал черед постели. Что угодно Герою? Одну? Двух? Или трех?
   Как уже говорилось, я слабак. Но если бы здесь не было младшенькой – ростом с тех самых загорелых сестричек, которых я когда-то пугался, – я бы, пожалуй, проявил себя.
   Но тут, черт возьми, нельзя было даже запереться: дверей не было, одни арки. А могучий Джоко мог проснуться в любое время, и я не знал, далеко ли его спальня. Не стану притворяться, что никогда не спал с замужней женщиной или с чьей-нибудь дочкой в доме ее папаши, но в таких делах я всегда бывал осторожен. А это недвусмысленное предложение испугало меня сильнее, чем Рогатые Придурки. То есть Призраки.
   Я попытался изложить свой ответ стихами на невианском. Ничего не получилось, но они поняли, что их отвергают. Малышка разрыдалась и убежала. Ее сестрица пронзила меня взглядом, презрительно фыркнула: «Ге-рой!» и ушла следом. А их мамочка только посмотрела на меня и тоже вышла.
   Она вернулась минуты через две. Говорила она очень официально, явно сдерживаясь из последних сил, и умоляла сказать, какая из женщин в этом доме приглянулась Герою? Кто она? Как выглядит? Может быть, стоит провести передо мною всех, чтобы я ее узнал?
   Я как мог объяснил, что если уж выбирать, я предпочел бы именно ее, но я устал и хочу только одного – выспаться в одиночестве.
   Летва сморгнула слезы, пожелала мне отдыха, достойного Героя, и стремительно удалилась. На какой-то миг мне показалось, что она вот-вот мне врежет.
   Секунд через пять я вскочил и попытался догнать ее. Но в галерее не было никого и ничего, кроме темноты.
   Я уснул, и мне приснилась Шайка Холодных Вод. Они были еще уродливее, чем намекал Руфо, и пытались скормить мне огромные золотые самородки, причем все с глазами Элмера.

Глава девятая

   Руфо встряхнул меня, пытаясь разбудить.
   – Босс! Вставайте скорее!
   Я залез под одеяло с головой.
   – Катись к черту!
   Во рту у меня воцарился привкус гнилой капусты, голова гудела, уши свернулись бантиками.
   – Да скорее же! Госпожа велит!
   Я поднялся. Руфо был уже одет по-робингудовски, то есть по-походному, и при шпаге, так что я оделся и вооружился. Прислужниц моих почему-то не было видно, равно как и одолженных мне нарядов. На заплетающихся ногах я поплелся следом за Руфо в громадный обеденный зал. Там уже была Стар, тоже одетая для похода, и вид у нее был мрачный. Изысканного убранства от вчерашнего пира как не бывало; стены были голы, как в заброшенном амбаре. Стоял лишь один стол без скатерти, а на нем – кусок холодного мяса с застывшим жиром и нож.
   Я осмотрел натюрморт и не ощутил ни малейшего аппетита.
   – Что это?
   – Твой завтрак, если ты голоден. Что до меня, то я не останусь под этой крышей лишней минуты и завтракать объедками не буду.
   Такую Стар я еще не видел.
   Руфо тронул меня за рукав.
   – Босс, пора смываться. И поскорее.
   Так мы и сделали. Во всем доме мы не встретили ни души, не было никого и во дворе. Даже дети и собаки куда-то подевались. Зато нас ждали три жеребца.
   Я имею в виду местных четырехосных тварей, лошадиный вариант таксы. Так вот, они были оседланы и готовы в путь. Сбруя на них была сложная: на каждой паре ног – кожаный хомут, а груз распределялся при посредстве изогнутых жердей, по одной с каждой стороны. На всем этом устанавливалось настоящее кресло – со спинкой, мягким сиденьем и подлокотниками, от которых тянулись поводья. Тормозом и заодно акселератором служил рычаг слева, а каким образом эти твари управлялись, мне и сказать-то неудобно. Однако «лошади», похоже, к этому привыкли.
   Да и не лошади они вовсе. Головы их отдаленно походили на лошадиные, но вместо копыт были лапы. Они были всеядны, а не травоядны. Со временем эти зверушки могли даже понравиться. Моя была черной с белыми пятнами – просто прелесть. Я нарек ее Арс Лонга. [47 - Искусство вечно (лат.). Вместе клички «лошадей» Гордона и Стар составляют часть известного афоризма Гиппократа в переводе на латынь.] У нее были умные глаза.
   Руфо пристегнул мой лук и колчан к багажной полке позади кресла и показал, как садиться в седло, как к нему пристегиваться и как расслабляться, положив ноги на специальные подставки (они тут были вместо стремян), а потом установил спинку так, что я ощутил себя в салоне первого класса воздушного лайнера.
   Мы тронулись. Сперва неспешно, но потом разогнались и вскоре делали не менее десяти миль в час. Тряска иноходи (а по-другому длиннолошади бегать не умеют) смягчалась креплениями кресла, так что езда напоминала прогулку на автомобиле по гравийной дороге.
   Стар скакала впереди и все время молчала. Я попытался было заговорить с нею, но Руфо предостерег меня, тронув за руку.
   – Не стоит, босс, – тихо сказал он. – Когда она не в настроении, лучше подождать.
   Потом, когда мы с Руфо ехали бок о бок, а Стар ускакала вперед и не могла нас слышать, я просил:
   – Руфо, да что же, в конце концов, стряслось?
   Он нахмурился.
   – Сам не знаю. Ясно лишь, что она поссорилась с Доралем. Но нам лучше прикинуться, что ничего особенного не случилось.
   Он замолчал, я тоже. Может, Джоко нахально повел себя со Стар? Пьян-то он был крепко, это уж точно, и вполне мог приставать к ней. Но я не мог себе представить мужчину, с которым Стар не справилась бы, умудрившись при этом не задеть его самолюбия.
   Думы эти повлекли за собой другие, столь же невеселые. Если бы старшая из сестриц пришла ко мне одна… Если бы Мисс Тиффани не отключилась за столом… Если бы моя огненноволосая прислужница помогла мне раздеться, как она, насколько я понял, собиралась… А-а, черт!
   Вскоре Руфо ослабил свой привязной ремень, опустил спинку кресла, поднял ножные подставки в положение для отдыха, накрыл лицо платком и захрапел. Немного погодя то же сделал и я, поскольку спал я нынче мало, завтрака не было, зато наличествовало безразмерное похмелье. «Лошадям» нашим никакая помощь была не нужна – обе шли следом за скакуном Стар.
   Проснувшись, я почувствовал себя лучше, если не считать голод и жажду. Руфо все спал, Стар ехала в полусотне шагов впереди. Растительность кругом была по-прежнему обильной, а впереди, примерно в полумиле, стоял дом, явно крестьянский. Я увидел колодезный журавль, и тут же представил замшелую бадью со студеной водой, в которой так и кишат возбудители тифа. Заболеть я не боялся, меня еще в Гейдельберге нашпиговали вакцинами, а вот попить хотелось адски. Хотя бы воды. А еще лучше – пива, благо варить его здесь умеют.
   Руфо зевнул, снял с лица платок и поднял спинку кресла.
   – Кажется, я вздремнул, – сказал он, глуповато ухмыляясь.
   – Руфо, видишь вон тот дом?
   – Вижу. А в чем дело?
   – Дело в завтраке. Довольно кататься с пустым брюхом. И пить так охота, что впору выжимать сок из камня.
   – Тогда этим и займитесь.
   – Что?
   – Простите, милорд… у меня тоже все внутри пересохло, но мы здесь не остановимся. Ей это не понравится.
   – Да ну?! «Не понравится», значит? Слушай, Руфо, что я тебе скажу. Дурное настроение миледи Стар еще не причина для того, чтобы я весь день маялся без еды и воды. Поступайте, как хотите, а я остановлюсь и позавтракаю. Хм… у тебя есть с собой деньги? Здешние деньги?
   – Только не здесь, босс, – помотал он головой. – Потерпите еще часок. Очень вас прошу.
   – Но почему?
   – Мы все еще на землях Дораля, вот почему. Я не знаю, разослал ли он уже приказ убить нас, едва мы появимся. Конечно, сердце у старого мошенника Джоко доброе, но я все равно предпочел бы быть сейчас в панцире. Меня не удивила бы туча стрел с ясного неба. Или сеть, которую могут набросить на нас, как только мы въедем вон под те деревья.
   – Ты говоришь серьезно?
   – Все зависит от того, насколько он разгневан. Я помню, как однажды его разозлили по-настоящему. Тогда Дораль велел раздеть этого беднягу донага, опутать его же фамильными драгоценностями и засунуть… Нет, лучше не вспоминать – Руфо сглотнул, пересиливая тошноту. – Уж больно здорово погуляли вчера… что-то я никак не оклемаюсь. Лучше поговорим о приятном. Вы вот упомянули о соке из камня. Наверное, вы имели в виду Мальдуна Сильного?
   – Черт возьми, не смей увиливать! – Голова моя готова была расколоться. – Не поеду я под эти деревья, а тот, кто в меня прицелится, пусть сперва проверит, не прибавилось ли дырок в его шкуре. Я просто хочу пить.
   – Босс, – взмолился Руфо, – она не будет ни есть, ни пить на землях Дораля, даже если ее будут умолять. И правильно. Вы просто не знаете местных обычаев. Здесь принимают все, что дается добровольно… но даже ребенок слишком горд, чтобы коснуться того, в чем ему отказано. Еще пять миль. Всего пять. Разве не сможет Герой, одолевший Игли до завтрака, продержаться еще пять миль?
   – Н-ну… ладно! Но согласись, это какая-то безумная страна. Совершенно чокнутая.
   – Хм… – ответил он. – Вам не случалось бывать в Вашингтоне, округ Колумбия?
   – Что ж, – ухмыльнулся я, – не в бровь, а в глаз. К тому же я забыл, что здесь твоя родина. Я не хотел тебя обидеть.
   – Вовсе не моя. С чего вы так подумали?
   – Ну как же! – Я попытался припомнить, что говорили по этому поводу Руфо или Стар. – Ты знаешь их обычаи, говоришь на их языке не хуже местных жителей.
   – Милорд Оскар, я уже позабыл, сколькими языками владею. Когда я слышу один из них, я начинаю на нем говорить.
   – Ну, уж ты точно не американец. И, пожалуй, не француз.
   Он осклабился.
   – Я мог бы вам показать метрики и из Штатов, и из Франции, если бы они вчера не утонули вместе с нашим багажом. Но родом я не с Земли.
   – А откуда?
   Руфо замялся.
   – Будет лучше, если обо всем этом вам расскажет Госпожа.
   – Вот дичь какая! Стреножили меня да еще и мешок на голову надели. Это же просто глупо!
   – Босс, – серьезно произнес. – Она ответит на любой ваш вопрос. Но прежде вы должны спросить по-правильному.
   – И спрошу, будь уверен!
   – Тогда давайте поговорим о другом. Вы упомянули Мальдуна Сильного…
   – Нет, это ты о нем заговорил.
   – Пусть так. Сам я Мальдуна не встречал, хоть и бывал в той части Ирландии. Хорошая страна, и живет там единственный на Земле по-настоящему логичный народ. Факты не затмевают им свет высшей истины. Изумительный народ. Я слыхал о Мальдуне от одного из своих дядей, честнейшего человека, который многие годы писал речи для политиков. Тогда он как раз отдыхал, причиной чему было некое недоразумение – он что-то там перепутал, готовя речи для соперничавших кандидатов. Отдых свой он разнообразил писаниной для американского издательского синдиката, по большей части это были очерки для воскресных приложений. Он прослышал о Мальдуне Сильном и решил с ним повидаться. Отправившись из Дублина на поезде, он пересел на автобус местной линии, а под конец – на двуколку. В поле он увидел человека, пашущего одноконным плугом… вот только никакого коня не было – человек толкал плуг перед собой, оставляя позади ровную глубокую борозду. «Ага, – сказал себе мой дядя и окликнул его: – Мистер Мальдун!» А пахарь остановился и сказал: «Награди тебя Бог за эту ошибку, дружище! – Тут он поднял плуг одной рукой и махнул им в сторону. – Мальдун сейчас вон там. Вот уж он-то силач так силач». Дядя поблагодарил крестьянина и поехал дальше, пока не встретил человека, который городил забор из здоровенных столбов, втыкая их в землю голыми руками… причем почва там, верьте слову, каменистая. Ясно, дядя вновь обратился к нему как к Мальдуну. Человек этот так изумился, что выронил дюжину шестидюймовых стволов, которые держал под мышкой. «Нечего тут подлизываться! – огрызнулся он. – Наверняка ведь знаешь, что Мальдун живет дальше вот по этой самой дороге. Он же известный силач». Следующий абориген, которого увидел мой дядя, складывал каменную ограду. Кладка у него шла без раствора, насухую и очень чисто. Этот мужик обтесывал каменья без молотка и без тесла, просто ребром ладони, а доводил, отщипывая кусочки пальцами. Поэтому дядюшка и его назвал прославленным именем. Каменотес открыл было рот, но закашлялся от каменной пыли. Тогда он схватил большой камень, сдавил его, как вы, милорд, сдавливали Игли, выжал из него воду и напился. А потом сказал: «Это не я, друг мой. Он же силач, это все знают. Да что говорить, не раз видывал я, как он на одном мизинце…
   Тут внимание мое было отвлечено от правдивого повествования смазливой девчонкой, ворошившей сено за придорожной канавой. У нее были сильно развитые молочные железы, и лава-лава в обтяжечку. Увидав, что я ее разглядываю, она, в свою очередь, оглядела меня да еще и плечами повела…
   – Так о чем ты говорил?.. – спросил я Руфо.
   – А?… Только на ногтевой фаланге, говорю, и так держался несколько часов!
   – Руфо, – сказал я, – мне что-то не верится. Ну, минуту-другую – куда ни шло, но не часы. Нагрузка на мышцы и все такое.
   – Босс, – ответил он обиженно, – я мог бы показать вам то самое место, где Могучий Дуган показывал этот номер.
   – Раньше ты говорил, что его звали Мальдун.
   – По материнской линии он был из Дуганов и очень этим гордился. А теперь вам, милорд, наверное, приятно будет узнать, что уже видна граница владений Дораля. Через несколько минут спешимся и позавтракаем.
   – Слава тебе, Господи. Плюс галлон чего угодно, хоть простой воды.
   – Принято единогласно. Воистину, милорд, я сегодня не в лучшей форме. Перед походом мне надо поесть, попить и хорошенько выспаться, а то случись драка – и я пропущу удар. Праздники здорово утомляют.
   – Что-то я не видел тебя на банкете.
   – Я был там душою. А на кухне, скажу я вам, и еда погорячее, и выбор побольше, да и народ попроще. Но я вовсе не собирался пировать всю ночь. Я привык ложиться рано. Умеренность во всем, как учил Эпиктет. Но вот кондитерша… Кстати, она напомнила мне одну девицу, на пару с которой мы занимались древним и почтенным ремеслом – контрабандой. Так вот она считала, будто все, что вообще стоит делать, надо делать с избытком. И всегда поступала в соответствии с этим своим убеждением. Она и контрабанду провозила с избытком, а избыток утаивала от меня. Я ведь учитывал каждый предмет, поскольку от числа и качества зависело, сколько нужно отслюнить таможенникам, чтобы они по-прежнему считали меня честным парнем. Но девушке трудно пройти через таможню сперва толстой, как фаршированная гусыня, а через двадцать минут – худой, как жердь (это просто фигуральное сравнение, фигурка-то у нее была что надо), и не вызвать при этом некоторой задумчивости. И нас бы застукали, если бы не странное поведение собаки той ночью.
   – Так что же такого странного делала собака той ночью?
   – Как раз то, чем занимался прошлой ночью я. Нас тогда разбудил шум, и мы смылись-таки через крышу, но от шести месяцев тяжких трудов не осталось ничего, кроме ободранных коленок. Ну а кондитерша… вы, конечно, заметили ее, милорд: каштановые волосы, голубые глаза и бесподобная фигура.
   – Что-то мне смутно припоминается…
   – Значит, вы ее не видели. Смутного в Налии нет и быть не может. Как бы то ни было, я намеревался провести вечер добродетельно, чтобы поутру быть готовым к любой битве. Вы, конечно, помните классические строки: «Когда стемнеет – спать пора, Чтоб как огурчик быть с утра». Но я не принял в расчет Налию. Вот потому я не выспался и не позавтракал. Так что если я встречу ночь небритым, лежа в луже собственной крови, смерть моя будет и на ее совести.
   – Слово чести, Руфо, я побрею тебя перед погребением.
   Мы уже миновали столб, отмечающий границу владений Дораля, но Стар и не думала останавливаться.
   – Кстати, а где ты обучился похоронному ремеслу?
   – Чему? А-а! По-настоящему далеко от этих мест. Вон на том холме, за деревьями, стоит дом, где нас накормят. Люди там живут хорошие.
   – Прекрасно. – Мысль о завтраке отвлекла меня от сожалений об упущенных прошлой ночью возможностях. – Руфо, ты все перепутал. Ну, насчет странного поведения собаки ночью.
   – Как так, милорд?
   – Собака ничего не делала ночью, вот что странно.
   – Ну, не то чтобы она выла или визжала… – пожал плечами Руфо.
   – Я про другую собаку и в совершенно другом месте. Прости. Но я вот о чем: со мной прошлой ночью по пути в постель приключилась забавная история. Вот я и провел ночь безгрешно.
   – В самом деле, милорд?
   – Да, в самом деле, хоть и не в мыслях.
   Мне нужно было поделиться с кем-то, а Руфо был из той породы пройдох, которым можно довериться. Я рассказал ему сказку о Трех Обнаженных.
   – Надо было все-таки рискнуть, – закончил я. – И чтоб меня расплющило, я бы так и сделал, если бы малышку уложили спать в положенное время. Уж тогда бы я рискнул, и хрен с ним, с папашиным дробовиком. Скажи, друг мой Руфо, почему у красавиц непременно есть или отцы, или мужья? Но я тебе чистую правду говорю: вот так они и стояли – Большая Обнаженная, Средняя Нагая и Маленькая Голышка, причем так близко, что и тянуться не надо. И все готовы были согреть мою постель… а я ни черта не сделал! Теперь можешь смеяться. Я это заслужил.
   Но он не засмеялся. Я оглянулся и прочел на его лице растерянность.
   – Милорд Оскар, мой старый боевой товарищ! Умоляю, скажите, что вы все это выдумали!
   – Это сущая правда! – обиделся я. – Надо сказать, я тут же пожалел об этом. Но было поздно. А ты еще жаловался на свою ночь!
   – О господи! – воскликнул он и умчался вперед.
   Аре Лонга оглянулась, вопросительно взглянула на меня и пошла дальше все так же неспешно.
   Руфо поравнялся со Стар. Они остановились совсем рядом с домом, в котором я надеялся позавтракать, и подождали меня. Лицо у Стар было каменное, а Руфо выглядел весьма озабоченным.
   – Руфо, – сказала Стар, – попроси у хозяев дать нам еды и принеси сюда. Я хочу поговорить с милордом наедине.
   – Да, миледи! – И Руфо мигом ускакал.
   Стар обратилась ко мне ледяным тоном:
   – Милорд Герой, правда ли то, что мне сообщил ваш слуга?
   – Откуда я знаю, что он тебе сообщил?
   – Он рассказал мне о вашем фиаско… вашего как бы фиаско… этой ночью.
   – Не возьму в толк, о каком таком фиаско ты толкуешь. Если хочешь узнать, что я делал после банкета, изволь, отвечу. Я спал. Один. Точка.
   Она глубоко вздохнула, но мину сохранила прежнюю.
   – Я хотела сама это услышать из ваших уст. Чтобы не оказаться несправедливой. – Тут выражение ее лица переменилось, и честно скажу: такого бешенства я еще ни у кого не видел. Негромко, ровным голосом она начала мне вменять: – Герой, называется. Чурбан, чучело безмозглое. Неуклюжий, неучтивый, ленивый, паршивый, недоделанный, надутый, тупой…
   – Заткнись!
   – Постой, я еще толком и не начинала. Так оскорбить трех ни в чем не повинных женщин, так унизить достойнейшего…
   – Заткнись, говорю!!! – От моего крика у нее даже волосы колыхнулись. Я перехватил инициативу прежде, чем она успела снова завестись. – Никогда больше не смей говорить со мной в таком тоне, Стар. Никогда!
   – Но…
   – Придержи язык, дрянная девчонка! Ты еще не заслужила права так разговаривать со мной. И ни одна баба вовек его не заслужит. Отныне ты будешь всегда – всегда, ясно тебе? – обращаться ко мне вежливо и уважительно. Еще одно грубое слово, и я выпорю тебя так, что слезы ручьем покатятся.
   – Ты не посмеешь!
   – И не хватайся за шпагу, а то я ее отниму, спущу с тебя штаны и прямо здесь, на дороге ею же отхлещу, пока у тебя задница не посинеет и ты не взмолишься о пощаде. Я не воюю с женщинами, Стар, но гадких девчонок надо наказывать. С леди я веду себя как джентльмен, а с базарной бабой обращаюсь соответственно. Будь ты хоть королевой Англии, Стар, и Владычицей Галактики в одном лице, но еще слово не по делу вякнешь – долго потом не сможешь сидеть. Ясно?
   Она помолчала, а потом тихо ответила:
   – Ясно, милорд.
   – Кроме того, я подаю в отставку из Героев. Я больше не желаю слышать ничего такого, и не стану служить тому, кто хоть раз мне нахамил.
   Тут я вздохнул, осознав, что опять потерял свои капральские шевроны. Впрочем, без них я всегда чувствовал себя проще и свободнее.
   – Да, милорд.
   Ее едва можно было расслышать. Мне вспомнилась Ницца, но я не позволил себе размякнуть.
   – А теперь давай забудем это.
   – Да, милорд. Но нельзя ли объяснить, почему я так говорила?
   – Нельзя.
   – Да, милорд.
   Мы молчали до тех пор, пока не вернулся Руфо. Он остановился вдалеке, но я махнул рукой, приглашая присоединиться к нам.
   Мы молча поели. Съел я немного, а вот доброму пиву отдал должное полной мерой. Руфо попытался было рассказать историю про очередного своего дядюшку, но успеха не имел.
   После завтрака Стар развернула свою животину. Радиус поворота у длиннолошадей невелик для их колесной базы, и их не так уж трудно повернуть, если взять под уздцы.
   – Миледи! – вымолвил Руфо.
   – Я возвращаюсь к Доралю, – ровным голосом сообщила Стар.
   – Миледи, ради всего святого, не надо!
   – Дорогой Руфо, – сказала она тепло и печально, – ты можешь подождать меня в доме на холме. Если я не вернусь через три дня, считай себя свободным.
   Потом она посмотрела на меня, но быстро отвела взгляд.
   – Надеюсь, милорд Оскар сочтет возможным сопровождать меня. Я не прошу… у меня нет права просить.
   Она тронулась в путь, а мне долго не удавалось развернуть Арс Лонгу – привычки не было. Когда я управился, Стар была уже далеко. Я двинулся за ней. Руфо, кусая ногти, дождался, пока я не развернусь, потом забрался на длиннолошадь и быстро догнал меня. Мы ехали бок о бок, держась в полусотне шагов позади Стар. Наконец Руфо сказал:
   – Это самоубийство. Вы ведь это знали?
   – Нет, я этого не знал.
   – Ну, так знаете теперь.
   – И поэтому ты ленишься говорить мне «сэр» и «милорд»?
   – Милорд? – Он хохотнул и ответил: – Да, наверное, поэтому. Нет смысла в этой глупости, когда вскоре предстоит умереть.
   – Тут ты ошибаешься.
   – Где?
   – «Где, милорд», если ты не против. С этой минуты и дальше, пусть даже нам предстоит жить всего полчаса. Потому что теперь я не марионетка и намерен дергать за ниточки сам. Я не хочу, чтобы в твоей голове оставалась хоть капля сомнения насчет того, кто здесь хозяин, когда начнется битва. В противном случае разверни свою скотину, а я шлепну ее по крупу, чтобы веселее бежала. Ты все расслышал?
   – Да, милорд Оскар, – сказал Руфо и задумчиво прибавил: – Я понял, что вы поставили на своем, как только вернулся с едой. Но никак не пойму, как вам это удалось. Милорд, я никогда раньше не видел ее такой покорной. Можно у вас спросить…
   – Нельзя, но разрешаю тебе спросить у нее. Когда ты сочтешь, что это безопасно. А теперь расскажи мне, что это еще за самоубийство такое. Отговорки типа «Госпожа не хочет» не принимаются. С этих пор ты будешь советовать мне, как только я тебя спрошу, и держать рот на замке, если я не спрашиваю.
   – Да, милорд. Значит, насчет самоубийства. Нет способа вычислить, что нам светит. Все зависит от того, насколько сердит Дораль. Но боя не будет и быть не может. Или нас положат, как только мы появимся… или мы окажемся в полной безопасности до тех пор, пока вновь не покинем его земли, даже если он нас прогонит. – Руфо помешкал, размышляя. – Милорд, можно мне высказать догадку? Похоже, вы оскорбили Дораля так, как никто и никогда его не оскорблял за всю долгую и многотрудную жизнь. Девяносто к десяти, что едва мы сойдем с дороги, всех нас так утыкают стрелами, что куда там святому Себастьяну.
   – И Стар тоже убьют? Она же никому ничего не сделала. Да и ты тоже. – Про себя я добавил: «Да и я тоже. Что за дурацкая страна!»
   Руфо вздохнул.
   – Милорд, в каждом мире свои обычаи. Джоко вовсе не хочет убивать Госпожу. Она ему нравится. Он бешено ею увлечен. Можно даже сказать, что он ее любит.
   Но если он убьет вас, он будет просто обязан убить и Госпожу. А то несправедливо получится, а Дораль именно справедливостью своею славен. И меня убьют за компанию, но это не так уж и важно. Он должен будет убить Госпожу, даже если это в конце концов приведет к гибели его самого. Как только станет известно, что он убил Госпожу, он – мертвец. Все сводится к вопросу, считает ли он себя обязанным убить вас. Насколько я знаю здешний народ, считает. Уж простите… милорд.
   Я обмозговал все это.
   – Тогда почему ты здесь, Руфо?
   – Милорд?
   – Можешь добавлять «милорд» через раз. Почему ты здесь? Если ты догадался верно, от твоих шпаги и лука мало что зависит. Стар предоставила тебе хороший шанс смыться. Так что же ты? Характер показываешь? Или ты в нее влюблен?
   – О господи, да ничего подобного! – Руфо снова предстал передо мной совершенно растерянным. – Извините, милорд, – продолжал он. – Вы меня просто огорошили. – Он немного помешкал. – Причины тут две. Первая: если Джоко все-таки решит с нами объясниться, Госпожа ему зубы-то заговорит. А во-вторых, – он искоса глянул на меня, – я суеверен. Вы, милорд, человек удачливый. Я в этом уже убедился. Вот мне и хочется быть к вам поближе, даже если рассудок велит бежать. Вы можете провалиться в выгребную яму, но все же…
   – Ерунда. У тебя терпежу не хватит дослушать до конца список моих неудач.
   – То было давно. А я ставлю на кости, пока они катятся, – заключил он.
   – Оставайся здесь, – велел я ему чуть погодя и догнал Стар.
   – Вот что будем делать, – сказал я ей, – когда мы туда доберемся, вы с Руфо останетесь на дороге, а я поеду в усадьбу.
   У нее даже дыхание занялось.
   – Нет, милорд!
   – Да.
   – Но…
   – Стар, ты хочешь, чтобы я вернулся? Как твой защитник и рыцарь?
   – Хочу всем сердцем!
   – Вот и хорошо. Тогда сделай по-моему.
   Она помедлила с ответом.
   – Оскар…
   – Что, Стар?
   – Я все сделаю по-твоему. Но позволь мне кое-что объяснить, тогда тебе проще будет говорить с Доралем.
   – Валяй.
   – В этом мире леди должна ехать рядом со своим рыцарем. Именно там я хочу быть, мой Герой, когда грозит опасность. Точнее, именно тогда, когда грозит опасность. Не из сентиментальности, не ради приличий. Зная то, что я теперь знаю, я могу с уверенностью предсказать: если ты въедешь туда первым, тебя убьют. А потом, когда догонят, и нас с Руфо. А догонят нас быстро, скакуны наши устали. С другой стороны, если я отправлюсь туда одна…
   – Нет!
   – Милорд Оскар, я ведь ничего такого не предлагаю. Если я отправлюсь одна, то погибну так же верно, как и ты. Возможно, Дораль не станет скармливать меня свиньям, а просто отправит кормить свиней и развлекать свинопасов. Но и такая участь лучше той, которая меня ожидает, если я вернусь без Героя. Дораль ко мне неравнодушен и может, пожалуй, оставить меня свинаркой, чья жизнь чуть лучше свинной. Я бы рискнула… сбежала бы потом… Гордости тут не место, она для меня – непозволительная роскошь. Но мною управляет необходимость.
   Голос ее прервался, она едва сдерживала слезы.
   – Стар! Стар!
   – Да, любимый?
   – Что? Ты сказала…
   – Можно мне сказать еще раз? У нас, может быть, времени совсем не осталось. Мой Герой… мой любимый.
   Стар потянулась ко мне, как слепая, и я схватил ее за руку. Она прижалась ко мне и тоже взяла за руку. Потом выпрямилась, но руку мою не отпустила.
   – Все хорошо. Я становлюсь женщиной в самые неподходящие моменты. Так вот, мой милый Герой, для нас есть только один способ въехать в усадьбу – рука об руку, неспешно и даже торжественно. Это не только безопаснее всего, это единственное, чего я могла бы пожелать… если бы мною руководила гордость. Я могу позволить себе все что угодно. Я могла бы купить тебе Эйфелеву башню для забавы и вторую про запас, если первая сломается. Но только не гордость.
   – А почему так безопаснее?
   – Потому что Джоко, возможно, – я говорю, возможно, – позволит нам объясниться. Если я успею произнести десять слов, он разрешит сказать и сотню. А там и тысячу. Я сумею его уговорить.
   – Ладно. Но растолкуй мне, чем я его обидел! Я же ничего не делал! Мне пришлось изрядно повертеться, чтобы не обидеть его.
   Какое-то время она молчала, затем сказала:
   – Ты ведь американец.
   – А это тут при чем? Джоко ведь этого не знает.
   – Возможно, но к нашему делу это имеет самое прямое отношение. Америка для Дораля – просто название. Он хотя и изучал Вселенные, сам никогда не путешествовал. Но… ты не будешь сердиться?
   – Э-э… Давай-ка поступим так: говори все, что хочешь, но объясняй резоны. Только не пили меня. Тьфу, черт, пили, если тебе так уж хочется… на этот раз. Только не привыкай к этому… любимая.
   Она стиснула мою руку.
   – Никогда больше не буду! Я ошиблась, упустив из виду, что ты американец. Я знаю Америку не так хорошо, как Руфо. Если бы там оказался Руфо… но его не было рядом, он миловался на кухне. Я была уверена, что ты, приняв предложение крова, стола и постели, поведешь себя, как француз. Я и подумать не могла, что ты от чего-то откажешься. Если бы я вовремя догадалась, то нашла бы для тебя тысячу отговорок. Какой-нибудь обет. Или Великий Пост по заветам твоей веры. Джоко был бы разочарован, но не оскорблен. Он человек чести.
   – Но я так и не понял, какого черта он хочет прикончить меня за то, чего я не делал. В наших местах человека могут порешить за то, что он сделал что-то. Разве в этой стране мужчина обязан лезть на первую встречную? И почему она побежала жаловаться? Почему бы ей не помолчать в тряпочку? Черт возьми, так эти дела не делаются. А она ведь еще и дочек мобилизовала.
   – Но, дорогой мой, тут никакого секрета не было с самого начала. Дораль во всеуслышанье предложил тебе кров, стол и постель, и ты все это принял. Как бы ты себя чувствовал, если бы твоя невеста в первую брачную ночь прогнала тебя из спальни? Стол, крыша и постель. И ты согласился.
   – Постель…. Стар, в Америке постель – предмет меблировки, пригодный много для чего. Но чаще мы в ней спим. Просто спим. Я по-прежнему ничего не понимаю.
   – Зато я поняла. Ты просто не понял невианскую идиому. И виновата тут я. Но теперь-то ты понимаешь, каким образом тяжело – да еще и прилюдно – унизил его?
   – В общем, да. Но он сам виноват. Он ведь предлагал мне это при всем честном народе. А если бы я сразу отказался? Было бы еще хуже?
   – Вовсе нет. Ты вовсе не был обязан соглашаться. Ты мог бы отказать ему вежливо, приведя резоны. Вероятно, Герою лучше всего было бы сослаться – хотя это и явная ложь – на последствия ранений, полученных в славной битве.
   – Буду иметь в виду. Но я так и не понял, чего это Джоко так расщедрился.
   Стар воззрилась на меня.
   – Дорогой, ничего, если я скажу, что ты удивляешь меня при каждом нашем разговоре? А я-то думала, что давно разучилась удивляться.
   – Взаимно. Ты меня тоже непрестанно удивляешь. Но мне это нравится… если не считать одного раза.
   – Милорд Герой, как ты думаешь, часто ли простому помещику выпадает случай заполучить в свою семью сына Героя и воспитать его как собственного? Представь теперь себе горькое, как желчь, разочарование: ведь ты отобрал у него то, что он уже считал своим, то, что ты, по его понятиям, твердо ему пообещал. А теперь вообрази его стыд и его гнев.
   Я обмозговал все это.
   – Надо же! Чтоб мне пусто было! В Америке такое тоже бывает, но этим не хвастаются.
   – Что ни город, то норов. Он радовался, что Герой обращается с ним, как с братом. А при удаче надеялся и породниться с ним.
   – Постой-ка! Так вот почему он послал мне троих! Чтобы увеличить шансы…
   – Оскар, он прислал бы к тебе и тридцать… если бы ты намекнул, что справишься с целым взводом. А так как он послал свою старшую жену и двух любимых дочерей… – Она замялась. – Но вот чего я не пойму… – Она прекратила мямлить и спросила, что называется, в лоб.
   – Черт возьми, конечно же, нет! – запротестовал я, краснея. – Лет с пятнадцати, по крайней мере. Но что меня остановило, так это малышка, совсем еще ребенок. Да, пожалуй, именно она.
   Стар пожала плечами.
   – Может быть. Но она никакой не ребенок, на Невии она считается женщиной. Даже если она еще невинна, бьюсь об заклад, что не пройдет и года, как она станет матерью. Но если она не по тебе, надо было просто выставить ее и вплотную заняться старшей сестрой. Насколько мне известно, эта красотка давным-давно не девица, а еще я слышала, что Мьюри та еще штучка, если я верно помню американское выражение.
   Я что-то пробормотал в ответ. Я был полностью согласен со Стар, но обсуждать это мне не хотелось.
   Она сказала:
   – Pardonne-voi, mon cher? Tu as dit? [48 - Прости, дорогой. Ты что-то сказал? (фр.).]
   – Я сказал, что не хотел предаваться блуду во время Великого Поста.
   – Но Великий Пост на Земле давно миновал, – удивилась Стар. – А здесь ни о чем таком слыхом не слыхивали.
   – Прости.
   – Все же хорошо, что ты не выбрал Мьюри раньше Летвы. Мьюри бы начала задирать нос перед матерью. Насколько я поняла, ты согласен все поправить, если я договорюсь. От этого зависит, что и как я скажу Доралю.
   (Ах, Стар, никого я не хочу, кроме тебя!)
   – Если ты так хочешь, любимая.
   – Это бы здорово нам помогло!
   – Тебе видней. Быть посему. Одна, три или тридцать – буду стараться, пока не помру. Но только не с малявками!
   – Это не проблема. Дай-ка я подумаю. Если Дораль позволит мне сказать хоть пяток слов…
   Она умолкла. От руки ее шло приятное тепло. Я тоже задумался.
   – Стар, а где спала ты?
   – Милорд Герой, – вскинулась она, – позвольте мне попросить вас не соваться в дела, которые вас не касаются!
   – Позволяю. Только вот в мои дела суют нос все, кому не лень.
   – Извини. Но я очень беспокоюсь, и о моих главных проблемах ты даже не догадываешься. Вопрос твой был правомерен и заслуживает правдивого ответа. Гостеприимство на Невии, что называется, симметрично, и если тебе оказана честь, отвечать надо тем же. Я спала в постели Дораля. Если для тебя это так важно, – американцы, по-моему, придают этому значение – я именно спала. Только спала. Меня беспокоила рана, а Джоко – человек деликатный.
   Я прикинулся, будто не придаю этому значения.
   – Жаль, что тебя зацепило. Сильно болит?
   – Совсем не болит. Повязка завтра сама отпадает. Но прошлой ночью я не в первый раз пользовалась кровом, столом и постелью Дораля. Мы с Джоко старые и близкие друзья. Это и позволяет надеяться, что убьет он меня не сразу.
   – Ну, об этом я и сам догадался.
   – Оскар, по нормам твоего мира я сущая шлюха.
   – Нет уж! Ты – моя Принцесса.
   – Именно шлюха. Но я родом не из твоей страны, и воспитывали меня по-другому. По моим представлениям, а мне они кажутся верными, я женщина достойная. Ну а теперь… Я все еще твоя любимая?
   – Более чем!
   – Мой милый Герой, мой храбрый рыцарь, наклонись и поцелуй меня. Если нам суждена смерть, я хотела бы помнить тепло твоих губ. Усадьба уже близко, вон за тем поворотом.
   – Я знаю.
   Вскоре мы торжественно, с оружием в ножнах и луками за спинами въехали в зону обстрела.

Глава десятая

   Через три дня мы снова выехали из усадьбы.
   На этот раз завтрак был шикарным. На этот раз по обеим сторонам дороги выстроились музыканты. На этот раз нас провожал сам Дораль.
   Перед отъездом Руфо, шатаясь, подошел к своей животине, обнимая каждой рукой по красотке и держа в каждой руке по бутылке, затем, после крепких поцелуев еще примерно с дюжиной леди, был поднят в седло и закреплен в положении для отдыха. Он тут же уснул, захрапел еще раньше, чем мы тронулись в путь.
   На прощание меня поцеловали несчетное число раз, причем у некоторых не было никаких оснований делать это так страстно, ибо я всего лишь стажировался на Героя, все еще осваивал это ремесло. В общем-то, неплохое ремесло, невзирая на ненормированный рабочий день, профессиональные опасности и отсутствие гарантий жизни. У него есть и выгодные стороны: для человека напористого и готового повышать квалификацию открывается много вакансий и возможность быстрого продвижения по службе. Дораль, похоже, остался мною доволен.
   За завтраком он воспел мою недавнюю доблесть в тысяче виртуозных строк. Но я был трезв и не допустил, чтобы его хвалы наполнили меня мыслями о собственном величии; я уже понимал, что к чему. Очевидно, ему все время что-то чирикала в ухо муза, вот только чирикала она неправду. Даже Джон Генри, Стальной Человек, не смог бы сделать того, что, если верить Джоко, сделал я.
   Но я принял хвалу, придав своим чертам каменно-благородное выражение, потом встал и выдал «Кейси с битой», вложив все сердце и душу в слова: «Он засадил, что ыбло сил!»
   Стар интерпретировала это по-своему. Оказывается, я вознес хвалу женщинам Дораля, причем мысли в это вкладывались такие, которые обычно связываются с мадам Помпадур, Нелл Гвин, Теодорой, Нинон Ланкло и Рэнджи Лил. [49 - Все они – знаменитые метрессы и куртизанки.] Она не стала поминать этих знаменитых леди; вместо этого она привела точные описания, которые покоробили бы и Франсуа Вийона.
   Так что пришлось мне выходить на бис. Я преподнес им «Дочку Рейли», а потом – «Бармаглота», да еще и с жестикуляцией.
   Стар и это перевела должным образом: именно это сказал бы и я, будь у меня дар поэтической импровизации. Ближе к концу второго дня я наткнулся на Стар в парилке местной бани. Битый час мы, завернутые в простыни, лежали рядом на каменных плитах, пропариваясь и восстанавливая мышечный тонус. Наконец я излил ей все свое восхищение. Сделал я это довольно коряво, но перед Стар я не боялся открыть душу.
   Она серьезно слушала, а когда я выдохся, тихо сказала:
   – Мой Герой, как ты уже понял, я плохо знаю Америку. Но судя по тому, что говорил Руфо, ваша культура уникальна. Во всех вселенных такой больше нет.
   – Конечно, американцам тут до французов далеко.
   – Французы… – Она дернула плечиком. – Латиняне – дрянные любовники. Я где-то это слышала, и свидетельствую по собственному опыту, что это верно. Оскар, насколько мне известно, из всех полуцивилизованных культур ваша – единственная, где любовь не считается величайшим искусством и не изучается со всей серьезностью, которой она заслуживает.
   – Ты имеешь в виду, как ею занимаются здесь. Фью! Это слишком хорошо для простых людей!
   – Нет, я не имею в виду Невию. – Она перешла на английский. – Я люблю наших здешних друзей, но культура у них варварская и все искусства тоже. Нет, в своем роде и они хороши, к тому же искренне стараются. Но если нам удастся выжить после всех наших приключений, я хочу, чтобы ты постранствовал по Вселенным. Тогда поймешь, что я имела в виду. – Она встала, придерживая простыню на манер тоги. – Но я рада, что ты доволен, мой Герой. И горжусь тобой.
   Я полежал еще немножко, обдумывая ее слова. «Высочайшее искусство»… а у нас никто его не изучают, не говоря уже о преподавании. На балет уходят многие годы. Да и в «Метрополитен Опера» не позовут только из-за громкого голоса. Почему любовь считается проявлением инстинкта? Конечно, сексуальный аппетит – это инстинкт, но разве обычный аппетит делает обжору гурманом, а кухарку из тошниловки – поваром изысканного ресторана. Черт возьми, да ведь и на кухарку еще надо выучиться.
   Я вышел из парной, насвистывая «Все лучшее в жизни дается бесплатно». Потом вдруг оборвал песню, ощутив прилив жалости ко всем своим бедным и несчастным соотечественникам, лишенным своих прирожденных прав посредством величайшего в истории обмана.
   В миле от усадьбы Дораль пожелал нам доброго пути, обнял меня, поцеловал Стар и взъерошил ей волосы. Потом он и вся его свита обнажили оружие и держали салют, пока мы не скрылись за холмом. Мы со Стар правили бок о бок, Руфо храпел позади.
   Я посмотрел на Стар – уголок ее губ подрагивал. Она поймала мой взгляд и вежливо сказала:
   – Доброе утро, милорд.
   – Доброе утро, миледи. Хорошо ли почивалось?
   – Благодарю, милорд, очень хорошо. А вам?
   – Тоже хорошо, спасибо.
   – Вот как? Что это собака так странно вела себя ночью?
   – Собака ничего такого не делала, вот что странно, – невозмутимо ответил я.
   – В самом деле? Такой-то вот жизнерадостный песик? А что это за рыцаря я прошлой ночью видела с дамой?
   – Вовсе не ночью. Еще только варкалось.
   – Ясненько. Еще только варкается, а меч уже вовсю стрижает. Ого, светозарный мальчик мой!
   – Хватит бармаглотствовать, проказливая крошка. Десять человек готовы подтвердить мое алиби. Или тебе неведомо, что во мне сила десяти мужей, ибо чист я душой и помыслами?
   – Знаю-знаю, милорд, именно десятерых. – Тут она ухмыльнулась, шлепнула меня по колену и во все горло затянула припев «Дочери Рейли». Вита Бревис фыркнула, а Арс Лонга запрядала ушами и посмотрела на Стар не без укоризны.
   – Кончай, – сказал я. – Лошади шарахаются.
   – Никакие они не лошади, так что нечего им шарахаться. Ты видел, как они этим занимаются, мой милорд? И в ногах ведь не путаются. Сначала…
   – Умолкни! Раз уж сама не леди, так хоть Арс Лонгу пощади.
   – Я же предупреждала, что я шлюха. Сначала она ложится…
   – Видел я, видел! Мьюри показалось, что меня это позабавит. А у меня развился комплекс неполноценности и не отпускал весь день.
   – Осмелюсь усомниться, что это длилось весь день, милорд Герой. Давай тогда споем вместе. Начинай, а я подхвачу.
   – Только негромко, а то разбудим Руфо.
   – Только не его. Он набальзамирован.
   – Значит, разбудишь во мне зверя, что еще хуже. Стар, дорогая, когда и где Руфо был гробовщиком? И как он перебрался из того бизнеса в этот? Его с позором выгнали из города?
   – Гробовщиком? – удивилась Стар. – Руфо? Нет, только не он.
   – Он так подробно рассказывал…
   – Вот как? Милорд, у Руфо много недостатков. Но правдивость не входит в их число. Более того, у нашего народа гробовщиков нет.
   – Как? А что же вы делаете с трупами? Нельзя же загромождать ими гостиные. Негигиенично.
   – Я тоже так считаю. Но наш народ поступает именно так. Мы храним их в гостиных. Во всяком случае, первые несколько лет. Сентиментальная традиция, но мы – сентиментальный народ. А иногда теряем чувство меры. Одна из моих двоюродных бабушек держала в спальне всех своих бывших мужей. Теснотища была ужасная, и к тому же скука, потому что она все время говорила о них, повторяясь и привирая. В конце концов я перестала ходить к ней в гости.
   – Ну и ну. Она хоть пыль с них вытирала?
   – Само собой. Она была весьма усердной домохозяйкой.
   – Э-э… а сколько их там было?
   – То ли семь, то ли восемь, я не считала.
   – Понятно… Стар, а в твоей семье есть кровь черных вдов?
   – Что? А-а! Но, дорогой, что-то от черной вдовы есть в каждой женщине. – Она улыбнулась и потрепала меня по колену. – Но бабушка их не убивала, честное слово. Герой мой, женщины моей семьи слишком любят своих мужчин, чтобы попусту их расточать. Нет, ей просто нипочем не хотелось расставаться с ними. Я считаю это глупостью. Смотреть надо вперед, а не назад.
   – «И пусть мертвое прошлое само хоронит своих мертвецов»… Слушай, если у твоего народа принято держать мертвецов дома, у вас должны быть гробовщики. Или хоть бальзамировщики. Иначе чем же вы дышите?
   – Бальзамировщики? О, нет! Их просто помещают в стазис, сразу же после смерти. Или за минуту-другую до нее. Это по силам даже детям. Наверное, я возвела напраслину на Руфо. Он провел много времени на Земле… любит он это место, оно его чарует. Может, и попробовал это ремесло. Но мне кажется, что для него это слишком прямое и честное занятие.
   – Ты мне так и не сказала, как вы в конце концов поступаете с трупами.
   – Во всяком случае, не хороним. Это бы шокировало всех до безумия. – Стар поежилась. – Даже меня, а уж я-то попутешествовала по Вселенным и научилась спокойно относиться почти к любому обычаю.
   – Так что же?
   – Примерно то же, что ты сделал с Игли. Применяют геометрическую трансгрессию и сплавляют его.
   – Э-э… Стар, а куда же делся Игли?
   – Мне вовек не догадаться, милорд. У меня не было возможности высчитать это. Может, знают те, кто сделал его. Но мне сдается, они еще в большем недоумении, чем я.
   – Наверное, я тупица, Стар. Ты вот толкуешь о геометрии, и Джоко назвал меня математиком. Но я делал все под давлением обстоятельств и ничего не понимал.
   – Под давлением – это про Игли, милорд Герой. Что получится, если некую массу подвергнуть невыносимому давлению, притом что сместиться ей некуда? Это задачка для школьников по метафизической геометрии и древнейший прото-парадокс, касающийся непреодолимой силы и непреподъемной тяжести. Масса эта схлопывается, выдавливается из своего мира в какой-то другой. Именно так обитатели какой-либо Вселенной открывают другие Вселенные… но чаще всего с таким же катастрофическим результатом, какой ты навязал Игли. Могут пройти тысячелетия, прежде чем они обуздают процесс. Долго еще явления эти будут считаться волшебными, порой срабатывая, порой нет, порой убивая волшебников.
   – И все это вы зовете математикой?
   – А как же еще?
   – Я бы назвал колдовством.
   – Конечно. Как я сказала Джоко, ты прирожденный гений. И мог бы стать великим чародеем.
   Я пожал плечами.
   – Не верю я в волшебство.
   – Я тоже, – ответила она, – в вашем смысле. Но верю в то, что есть.
   – Вот это я и хотел сказать. Не верю я во всякие там фокусы-покусы. То, что случилось с Игли, – я имею в виду, что, по-видимому, случилось с Игли – не могло случиться, потому что явилось бы нарушением законов сохранения массы и энергии. Должно быть какое-то другое объяснение.
   Стар учтиво промолчала, а я выдвинул на прямую наводку надежный здравый смысл, плод невежества и предубеждения.
   – Знаешь, Стар, я не собираюсь уверовать в невозможное лишь потому, что сам при этом присутствовал. Законы природы незыблемы, ты должна это признать.
   Мы порядочно проехали, прежде чем она ответила:
   – Если угодно милорду Герою, мир совсем не таков, каким мы хотели бы его видеть. Нет, это слишком уж категорично. Вероятно, он таков, каким мы хотим его видеть. Но в любом случае, он таков, каков есть. И все тут! имеющий очи да видит. Вот вещь в себе – попробуй ее на зуб. Она просто есть. Верно я говорю?
   – Так и я говорю то же самое! Вселенная такова, как она есть, и никаким мухлежом ее не изменить. Она действует по определенным законам, как машина… – Тут я споткнулся, вспомнив наш старый автомобиль, который был сущим ипохондриком. Он то и дело «болел», но «выздоравливал», как только механик подходил к нему с инструментом. Но продолжил я твердо: – Законы природы не отдыхают. Их постоянство – краеугольный камень науки.
   – Именно.
   – Ну, так что же? – наседал я.
   – Тем хуже для науки.
   – Но ведь… – Я заткнулся и дальше ехал надувшись.
   Через некоторое время нежная ладонь легла мне на руку и погладила ее.
   – Какая сильная десница, – мягко сказала Стар. – Милорд Герой, можно я объясню?
   – Давай, говори, – позволил я. – Если сможешь меня убедить, значит, ты и папу римского сможешь перекрестить в мормоны. Я ведь упрямый.
   – Разве я выбрала бы тебя из сотен миллиардов, если бы ты не был упрямы?
   – «Из сотен миллиардов»? Ты, конечно, имеешь в виду миллионы?
   – Выслушай меня, милорд рыцарь. Потерпи. Давай поступим по-сократовски: я буду задавать вопросы на засыпку, а ты – отвечать простыми словами. Так мы быстро поймем, что к чему. Потом спрашивать будешь ты, а я буду глупой гусыней. Ладно?
   – Ладно, жми на курок.
   – Очень хорошо. Итак, похожи ли обычаи Доральского дома на обычаи твоей страны?
   – Сама ведь знаешь, что нет. Я так не удивлялся с тех самых пор, как дочка проповедника заманила меня на колокольню, пообещав показать Святого Духа. – Тут я смущенно хихикнул. – Я бы до сих пор краснел, да краснелка перегорела.
   – И все же главная разница между невианскими обычаями и вашими кроется всего в одном постулате. Милорд, а ведь есть такие миры, где самцы убивают самок, как только та отложит яйца, есть и другие, где самки съедают самцов во время оплодотворения… как черная вдова, которую ты записал мне в родственницы.
   – Я не это имел в виду, Стар.
   – Меня это не оскорбило, любовь моя. Оскорбление похоже на выпивку: оно влияет на человека, только если принять его внутрь. А гордость – слишком тяжелый багаж для моего путешествия. Оскар, показались бы тебе такие миры более странными, чем этот?
   – Ты толкуешь о пауках или о чем-то вроде них. Не о людях же…
   – Я говорю о людях, о доминирующих в своих мирах расах. Высокоцивилизованных…
   – Тьфу!
   – Ты не стал бы плеваться, если бы их увидел. Они от нас так отличаются, что их личная жизнь не может иметь для нас никакого значения. И наоборот, эта планета очень похожа на вашу Землю, однако ваши обычаи Джоко вряд ли стал бы воспевать. Милый, в твоем мире есть обычай, какого нет во всех Вселенных. То есть в двадцати известных мне Вселенных, из тысяч, миллионов или мириад невообразимых Вселенных. В известных же двадцати Вселенных этот изумительный обычай есть только на Земле.
   – Ты имеешь в виду войны?
   – Нет-нет! На большинстве миров воюют. Планета, на которой находится Невия, одна из немногих, где поштучно убивают чаще, чем скопом. Здесь существуют Герои, и убивают тут от избытка страстей. Это мир любви и убийств, и все это свершается в веселом самозабвении. Нет, я имею в виду то, что шокирует куда больше, чем убийство. Не догадываешься?
   – Мм… коммерческое телевидение?
   – Близко по духу, но от яблочка далеко. У вас есть выражение «древнейшая профессия». Здесь и во всех известных нам мирах она даже не самая молодая. Никто о ней слыхом не слыхивал, а если бы услыхал, то не поверил бы. Те немногие из нас, кто бывал на Земле, об этом помалкивают. Да это ничего и не значит; никто не верит россказням путешественников.
   – Стар, ты хочешь сказать, что нигде больше во Вселенной проституции нет?
   – Во всех Вселенных нет, мой милый. Совсем нет.
   – Знаешь, – задумчиво сказал я, – моего сержанта от такого известия удар бы хватил. Точно нет?
   – Я хочу сказать, что проституция, судя по всему, чисто земная придумка. Джоко, например, одна мысль о чем-то таком довела бы до импотенции. Он ведь закоренелый моралист.
   – Черт меня побери! Должно быть, мы просто вырожденцы.
   – Я не хотела оскорбить землян, Оскар; я только привела факты. Но эта земная причуда не такая уж странная в земном контексте. Любой товар предназначен для определенных манипуляций: купли, продажи, найма, аренды, уценки, искусственного поддержания или повышения цен, контрабанды и таможенных сборов. А значит, и женский товар, как его называли на Земле в более откровенные времена, не исключение. Единственное, чему стоит удивляться, так это дикая идея, что женщина может быть товаром. Да что там, меня это так поразило, что однажды я даже… Впрочем, сейчас разговор не об этом. Товаром может стать все что угодно. Когда-нибудь я покажу тебе цивилизации, живущие прямо в открытом космосе, а не на планетах, даже без тверди под ногами… Далеко не во всех Вселенных есть планеты, и там само дыхание продается, как масло в Провансе. В других местах такая теснота, что сама жизнь облагается налогом, а задолжники тут же умерщвляются Министерством Сборов на Вечность. При этом соседи только радуются.
   – Господи Боже! Почему?
   – Смерть решает все их проблемы, милорд, а большинство из них не могут эмигрировать туда, где попросторнее. Но мы говорили о Земле. Дело не только в том, что нигде больше не известна проституция, не известны также и все ее производные – приданое, выкуп за невесту, алименты, раздельное воспитание, – которые окрашивают все земные институции. Все ваши обычаи хотя бы отдаленно связаны с представлением, что женщин можно продавать и покупать.
   Арс Лонга фыркнула с отвращением. Не думаю, чтобы она что-то поняла. Она разбирает немного по-невиански, а Стар говорила на английском, поскольку в невианском языке нет нужных слов.
   – Даже ваши обычаи второго ряда, – продолжала она, – сформировались под влиянием этой идеи. Возьмем хоть одежду. Ты, конечно, заметил, что здесь нет особой разницы между мужской и женской. Я вот в трико, ты в шортах, но если бы было наоборот, никто бы этого даже не заметил.
   – Черта с два! Твоя одежка мне мала!
   – Трико растягивается. Земляне стыдятся обнаженности, и это тоже следствие полового диморфизма в одежде. А здесь обнаженность так же не привычна, как и на том милом островке, где я тебя нашла. Все, у кого нет шерсти, носят одежду, и все народы, как бы мохнаты они ни были, носят украшения. Но запрет обнажаться возможен только там, где плоть является товаром, который либо прячут, либо выставляют напоказ… то есть на Земле. Это все равно что вкладывать фальшивое дно в ящики с ягодами или вешать объявления типа: «Фрукты руками не трогать!» Если что-то без гнильцы, зачем же хитрить?
   – Значит, если мы избавимся от одежды, то избавимся и от проституции?
   – Нет, конечно! Ты все понял навыворот. Не знаю, сумеет ли Земля когда-нибудь избавиться от проституции – слишком глубоко она укоренилась.
   – Стар, твои сведения устарели. В Америке почти не осталось проституции.
   – В самом деле? – изумилась она. – А разве в вашем языке нет слова «алименты»? А слова «золотоискательница»? А определения «девушка по вызову»?
   – Есть, но проституция практически вымерла. Черт, да я не знаю, как найти бордель даже в гарнизонном городке. Я не говорю, конечно, что в конце концов не окажешься под кустиком. Но это уже безо всякой коммерческой основы. Стар, даже имея дело с американской девушкой, о которой все знают, что она легкого поведения, нельзя предлагать ей ни пять, ни двадцать долларов, а то по морде схлопочешь.
   – А как же это делается?
   – К ней нужно подкатиться. Приглашаешь ее пообедать или на какое-нибудь шоу. Покупаешь ей цветы, девушки ведь любят цветы. И только потом на мягких лапах подходишь к главной теме.
   – Оскар, а разве обед и билет на шоу, да и цветы тоже не стоят пяти долларов? А то и двадцати? Я так поняла, что в Америке цены не ниже французских.
   – Ну, в общем-то да… Но нельзя же просто поздороваться и ждать, что девушка тут же бросится тебе на шею. А скупцов никто не любит.
   – Оставим это. Я просто хотела показать тебе, что обычаи в разных мирах разные. Только и всего.
   – Это верно. Даже на Земле в разных странах. Но…
   – Потерпи, мой милорд. Я не собираюсь ни оспаривать достоинства американских женщин, ни критиковать их. Если бы я воспитывалась в Америке, думаю, тоже хотела бы получить изумрудный браслет, а не обед и шоу. Но я подвожу разговор к «законам природы». Разве неизменность законов природы кем-нибудь у вас, на Земле, доказана?
   – Как тебе сказать… Ты странно ставишь вопрос. Пусть эта теория бездоказательна, но не было еще ни одного случая, когда бы она не подтвердилась.
   – Так уж и не было? А не могло быть так, что наблюдатель, увидевший исключение, не поверил собственным глазам? Точно так же, как ты не хочешь поверить, что Игли сам себя съел, хотя ты сам, мой Герой, его ему и скормил. Ну ладно, оставим Сократа его Ксантиппе. Закон природы может быть неизменен в отдельно взятой Вселенной. Наверное, в жестко замкнутых Вселенных так и бывает. Но несомненно, что от Вселенной к Вселенной законы природы меняются, и поверить в это ты должен, милорд, иначе никто из нас долго не протянет!
   Я призадумался. Но все же куда, черт его возьми, делся Игли?
   – Все это так необычно.
   – Не более необычно, чем приспособиться к языку и обычаям, приехав в другую страну. Надо только к этому привыкнуть. Сколько на Земле химических элементов?
   – М-м… девяносто два и еще куча в самом хвосте. Всего – сто шесть или сто семь.
   – Здесь практически то же самое. Однако химик с Земли здесь многому бы удивился. Элементы тут не совсем похожи на ваши, и ведут они себя чуть по-другому. Водородная бомба, например, тут не сработает, да и динамит не взорвется.
   – Ну-ка, постой! – оборвал я ее. – Ты хочешь сказать, что здесь другие электроны и протоны, если уж брать самую основу?
   Она пожала плечами.
   – Может, да, а может, и нет. Что такое электрон, как не математическое понятие? Ты что, попробовал его на зуб? Или соли насыпал ему на хвост? И какое все это имеет значение?
   – Чертовски большое. Человек может точно так же загнуться без некоторых микроэлементов, как и без хлеба.
   – Верно. Посещая некоторые Вселенные хоть ненадолго, мы, люди, должны брать с собой привычную пищу. Но здесь да и в любой Вселенной, на любой из бесчисленных планет, где живут люди, ни о чем таком можно не волноваться: местная пища нам подойдет. Конечно, если бы ты прожил здесь много лет, а потом вернулся бы на Землю и помер, биохимик сильно бы удивился посмертным анализам. А вот желудку твоему без разницы.
   Я поразмыслил и об этом. Желудок набит отличной пищей, воздух вокруг свеж и приятен – уж точно, моему телу было все равно, есть ли разница, о которой говорила Стар. Потом мне на ум пришла та часть биологии, где маленькие нестыковки могут привести к большим трагедиям. Я спросил Стар и об этом.
   Она напустила на себя вид святой невинности.
   – Стоит ли об этом беспокоиться, милорд? Нас тут не будет, когда у Дораля возникнут эти проблемы. Я думала, что все эти три дня ты стремился мне помочь. Ну, и удовольствие от работы получил.
   – Черт возьми, хватит насмехаться! Я делал это, чтобы помочь тебе. Но не может же человек делать это по-кроличьи, ни о чем не думая!
   Она хлопнула меня по коленке и рассмеялась.
   – Дорогой мой! Это как раз не проблема: человеческие расы во всех Вселенных могут производить совместное потомство. От некоторых союзов плоды редки, бывают и вовсе бесплодные. Но здесь случай иной. Твое семя прорастет здесь, даже если ты никогда сюда не вернешься. Ты отнюдь не стерилен; это было едва ли не первым, что я проверила, когда в Ницце обследовала твое прекрасное тело. Никогда нельзя сказать наверняка, как выпадут кости, но мне думается, Дораль не будет разочарован. – Она наклонилась ко мне. – Не хочешь сообщить своему доктору более точные сведения, чем те, что были в песнопении Джоко? Я могла бы определить статистическую вероятность. Или использовать Видение.
   – Нет, не хочу! Во все-то ты нос сунешь.
   – Длинный у меня нос, да? Как угодно, милорд. В менее личностном плане факт рождения потомства у людей из разных Вселенных – как и у некоторых животных, собак и кошек, например, – представляет большой научный интерес. Не подлежит сомнению одно: род человеческий процветает только во Вселенных с таким химическим составом, где элементы, составляющие дезоксирибонуклеиновые кислоты, различаются незначительно. Что до всего остального, то у каждого ученого есть своя теория. Некоторые придерживаются теологических объяснений, утверждая, что человек по всем основным направлениям развивается одинаково в любой Вселенной, где он может выжить, в соответствии с Божественным Промыслом или вследствие слепой необходимости. Тут разница лишь в том, верит ученый открыто или разбавляет религию газировкой. Другие считают, что мы развивались лишь однажды – или были созданы – и просочились в другие Вселенные. Потом спорят о том, какая из Вселенных была родиной всех людей.
   – Так о чем же тут спорить? – возразил я. – На Земле есть ископаемые свидетельства эволюции человека. На других планетах они или есть, или нет, и этим все должно решаться.
   – Ты уверен, милорд? Я думала, что в генеалогическом древе человека так же много пунктирных линий, как бастардов в европейских королевских династиях.
   Я промолчал. Ведь я прочел всего лишь несколько популярных книжек. Может, она и права: народ, который не мог выяснить подробности войны всего лишь двадцатилетней давности, не мог знать наверняка что Алле-Оп сделал с горничной второго этажа миллион лет назад. Ведь все свидетельства – лишь разрозненные кости. Разве не бывало мистификаций? Пилтдаунский Человек и все такое…
   – Какой бы ни была истина, – продолжала Стар, – связь между мирами действительно существует. На вашей собственной планете число исчезнувших людей достигает сотен тысяч. Не все же они скрываются от воинской повинности или от жен. Да загляни в архив любого полицейского участка. Одно из обычных мест исчезновений – поле боя. Давление становится чрезмерным, и человек проскальзывает в дыру, о существовании которой даже не подозревал. Таких считают пропавшими без вести. Иногда – не часто – даже видят, как человек исчезает. Один из ваших, американских, писателей, Бирс или Пирс, заинтересовался этим и стал собирать сведения о таких случаях. И столько насобирал, что исчез сам. На Земле бывали и пришельцы: Каспар Хаузер, люди ниоткуда, не знающие ни одного языка и неспособные никак объяснить свое появление.
   – Постой-ка? А почему только люди?
   – Я не сказала, что только люди. Разве ты не слышал о дождях из лягушек? Или из камней? Или из крови? Кому интересно происхождение бродячей кошки? Разве все летающие тарелки можно списать не оптическую иллюзию? Клянусь, что нет; некоторые из них – это бедные заблудившиеся астронавты, пытающиеся отыскать дорогу домой. Мой народ очень мало использует космические перелеты, потому что сверхсветовые скорости – самый верный способ заблудиться во Вселенных. Мы предпочитаем более безопасные методы метафизической геометрии – или, как говорится в народе, магию. – Стар на минуту прервалась. – Милорд, а ведь твоя Земля, возможно, и есть родина человечества. Так считают многие ученые.
   – Почему?
   – Она соприкасается со многими мирами. И возглавляет список пересадочных станций. Если земляне сделают ее непригодной для жизни – такое маловероятно, но возможно, – это нарушит связи доброй дюжины Вселенных. На Земле с незапамятных времен существуют магические поляны, врата и мосты. Те врата, которыми мы воспользовались в Ницце, установлены еще до прихода римлян.
   – Стар, как ты можешь верить, что Земля местами соприкасается с другими планетами? Она ведь движется вокруг Солнца со скоростью двадцать миль в секунду или около того, да еще вращается вокруг своей оси, уж не говоря об остальных видах движения, которые складываются в полет по сложной кривой на немыслимой скорости. Так как же она может касаться других миров?
   Какое-то время мы ехали в молчании. Наконец Стар сказала:
   – Мой Герой, сколько тебе понадобилось времени, чтобы изучить высшую математику?
   – Я ее так и не доучил. А учился два года.
   – Ты можешь рассказать мне, как частица может быть волной?
   – Что-о? Стар, это уже квантовая механика, а не высшая математика. Я мог бы попытаться, но толку не будет – мне не хватит математики. Инженер в ней и не нуждается.
   – Было бы проще всего, – мягко сказала она, – ответить на твой вопрос словом «магия», как ты ответил мне словами «квантовая механика». Но тебе это слово не нравится. Так вот что я скажу: когда ты изучишь высшие геометрии – метафизическую, вероятностную, топологическую и сужденческую, – если тебе захочется, я с радостью отвечу. Но тогда тебе уже не потребуется спрашивать.
   Вам когда-нибудь говорили: «Вот вырастешь, тогда и поймешь?» Я и ребенком-то такой ответ терпеть не мог. А еще меньше мне нравилось слышать это от любимой женщины. К тому же я уже вырос.
   Она не дала мне долго кукситься и сменила тему.
   – Некоторые люди родились из-за случайных переходов и космических перелетов. Ты слышал об инкубах и суккубах?
   – Конечно. Но я не забиваю себе голову сказками.
   – Это вовсе не сказки, милый. Неважно, что легенды часто использовали для объяснения щекотливых ситуаций. Не все ведьмы и чародеи добрые, у некоторых развивается вкус к насилию. Тот, кто научился открывать Врата, может тешить этот свой порок; он или она может подкрасться к спящим – девушке, непорочной жене, невинному юноше, – сделать все, что заблагорассудится и исчезнуть задолго до петухов. – Ее передернуло. – Самый мерзкий из грехов. Когда их ловят, то убивают на месте. Я сама поймала нескольких и убила. Это наихудшее из надругательств, даже если жертва к нему и привыкает. – Она передернулась еще раз.
   – Стар, а что такое, по-твоему, грех?
   – Грех – это жестокость и несправедливость, все остальное – мелочи. Понятие греха идет от нарушения табу своего племени. Но нарушение обычаев – еще не грех, что бы ты сам ни чувствовал. Грех – это причинение вреда другому.
   – А как насчет прегрешений против Господа? – настаивал я.
   Она быстро глянула на меня.
   – Значит, мы снова пришли к парадоксам? Сначала скажи мне, милорд, что ты называешь Богом.
   – Я просто хотел проверить, не попадешься ли ты.
   – Я не попадаюсь на такое уже многие годы. Я бы скорее стала фехтовать со свернутым запястьем или вошла в пентаграмму одетой. Кстати, о пентаграммах, мой Герой. Мы едем не туда, куда собирались три дня назад. Теперь мы едем к Вратам, которыми я не предполагала пользоваться. Они опасны, но ничего не поделаешь.
   – Это я виноват! Прости, Стар.
   – Виновата я, милорд. Но не все еще потеряно. Когда мы потеряли наш багаж, я была более озабочена, чем осмеливалась показать, хотя и опасалась носить с собой огнестрельное оружие в мире, где им нельзя пользоваться. Но наш складничок содержал куда больше, чем оружие. В нем были такие вещи, без которых мы весьма уязвимы. Пока ты обхаживал местных дам, я выпросила у Джоко новый складничок, где есть все, кроме огнестрельного оружия. Так что не все потеряно.
   – Мы прямо сейчас перейдем в другой мир?
   – Не позже чем завтра на рассвете, если уцелеем.
   – Черт возьми, Стар, вы с Руфо говорите так, будто каждый наш вдох может стать последним.
   – И это не исключено.
   – Ну уж сейчас-то нечего ожидать засады; мы все еще на земле Дораля. Но Руфо полон мрачных предчувствий, как в дешевой мелодраме. Да и ты не лучше.
   – Да, Руфо слишком уж нервничает, но его неплохо иметь рядышком, когда начинается заваруха. Что касается меня, милорд, то я лишь старалась быть объективной, чтобы ты знал, чего можно ожидать.
   – А вместо этого запугиваешь меня. Тебе не кажется, что настало время открыть карты?
   Она была в явном замешательстве.
   – А если первой открытой картой окажется Повешенный?
   – Да пусть себе! Я умею встречать неприятности, не падая в обморок…
   – Я знаю, что умеешь, мой рыцарь.
   – Спасибо. А вот недостаток информации делает меня параноиком. Так что выкладывай.
   – Я отвечу на любой твой вопрос, милорд Оскар.
   – Но ты же знаешь, что я даже не представляю, какие вопросы следует задать. Может, почтовому голубю и не обязательно знать, из-за чего идет война, но я чувствую себя воланом в бадминтоне. Так что валяй с самого начала.
   – Как угодно, милорд. Примерно семь тысяч лет назад… – Стар остановилась. – Оскар, ты хочешь знать все хитросплетения политики мириад миров и двадцати Вселенных на протяжении тысячелетий, приведшие к нынешнему кризису? Я постараюсь, если прикажешь, но даже краткий очерк займет времени больше, чем мы располагаем. А нам еще нужно пройти Врата. Ты мой защитник. Сама моя жизнь зависит от твоей доблести и воинского искусства. Зачем тебе политика? Мое нынешнее положение почти безнадежно. Может, лучше сосредоточиться на тактической ситуации?
   Вот ведь свинство! Мне хотелось-таки услышать историю целиком.
   – Ладно, остановимся на тактической ситуации. Пока.
   – Обещаю, – торжественно сказала она, – что если мы уцелеем, ты узнаешь все подробности. Положение таково: раньше я полагала, что мы пересечем Невию на судне, а потом через горы пройдем до Врат за Вечными Пиками. Этот путь не так уж рискован, но долог. А теперь мы должны спешить. Ближе к вечеру мы свернем с дороги и пройдем по необжитым местам, а ночью – по весьма опасной местности. Врат мы должны достичь до рассвета; если повезет, успеем еще и поспать. Хорошо бы, ибо Врата выведут нас в весьма опасный мир. Оказавшись в нем – его называют Хокеш или Карт, – мы окажемся слишком близко от башни в милю высотой, и начнутся главные трудности. Ибо в башне живет Рожденный Никогда, Пожиратель Душ…
   – Ты что, Стар, пугаешь меня?
   – Я бы хотела, чтобы ты испугался сейчас, если это возможно, чем растерялся потом. Я собиралась оповещать тебя об опасностях по мере приближения к ним, чтобы ты мог сосредоточиться на конкретной задаче. Но ты вынудил меня действовать иначе.
   – Может, ты и права была. Давай так: ты будешь предупреждать меня об опасностях по мере приближения к ним, а сейчас набросай только общий план. Значит, я должен сразиться с Пожирателем Душ? Эта кличка меня не пугает. Если он попытается сожрать мою душу, его стошнит. И чем мне с ним биться? Плевками?
   – Можно и плевками, – серьезно ответила она. – А если повезет, биться и вовсе не придется. Нам нужно то, что он сторожит.
   – И что же это такое?
   – Яйцо Феникса.
   – Фениксы не откладывают яиц.
   – Я знаю, милорд. Именно поэтому оно так ценно.
   – Но…
   Она перебила меня.
   – Просто так его называют. Это небольшой предмет, чуть больше страусиного яйца, и черный. Если я не заполучу его, случится много всякого плохого. А сама я погибну. Я упоминаю об этой мелочи потому, что тебе это может показаться важным. Да это и легче сказать, чем объяснить все по пунктам.
   – Ладно. Сперли мы это Яйцо. И что потом?
   – Отправимся домой. Ко мне. А после ты сможешь вернуться к себе или остаться у меня. Или отправиться, куда пожелаешь – по всем Двадцати Вселенным и мириадам миров. Все, что ты пожелаешь, любое сокровище, тут же будет твоим… равно как и моя вечная признательность, милорд Герой, а также все, чего ты захочешь от меня лично.
   Рекордный, надо сказать чек на предъявителя. Еще бы и к оплате его предъявить.
   – Стар, а ведь ты, похоже, не уверена, что нам удастся выжить.
   Она глубоко вздохнула.
   – Шансов мало, милорд. Правда-правда. Моя оплошность вынуждает нас предпринять весьма отчаянный шаг.
   – Ясно… Стар, а замуж за меня пойдешь? Прямо сегодня? Осторожнее! Не упади!
   Падение ей не угрожало: ее удерживал ремень. Она только повисла на нем. Я наклонился и обнял ее плечи.
   – Зачем плакать-то? Просто скажи «да» или «нет». Я в любом случае буду сражаться за тебя. Да, забыл сказать. Я люблю тебя. Во всяком случае, я думаю, что это именно любовь. Сердце колотится всякий раз, когда я тебя вижу или думаю о тебе. То есть постоянно.
   – Я тоже люблю тебя, мой рыцарь, – вымолвила она. – С тех самых пор, как впервые увидела. И у меня точно так же колотится сердце… будто вот-вот растает.
   – Ну, у меня чуть по-другому, – уточнил я. – А в общем, наверное, то же самое, но с другой стороны. Как бы то ни было, сердце трепещет. Кидает то в жар, то в холод. Так будем мы жениться?
   – Милорд, любовь моя, ты опять меня поражаешь. Я знала, что ты меня любишь. И надеялась, что ты успеешь мне это сказать, пока не стало поздно. Сказать еще и еще раз. Но никак не ожидала, что ты позовешь меня замуж.
   – Чего же здесь такого странного? Я мужчина, ты женщина. Так уж ведется.
   – Но, любовь моя, я ведь уже говорила! На мне вовсе не обязательно жениться. По вашим меркам я шлюха.
   – Шлюха, плюха, забренчало глухо! Какого черта, родная моя? Это ты так говоришь, а не я. Ты же почти убедила меня, что воспитание у меня варварское, а твое – настоящее. На вот платок, высморкайся.
   Стар вытерла глаза и высморкалась, но вместо «да, дорогой мой», которое я надеялся услышать, она лишь поудобнее уселась, причем с очень серьезной миной. Даже не улыбнулась.
   – Милорд Герой, – сказала она подчеркнуто официальным тоном, – а не стоило ли попробовать вино, прежде чем закупать целую бочку?
   Я сделал вид, что не понял.
   – Я прошу вас, любовь моя, – не отставала она. – От всей души прошу. Вон впереди как раз лужок с мягкой травкой. Можешь прямо сейчас тащить меня туда. Отбиваться не буду.
   Я приподнялся в седле и сделал вид, что вглядываюсь.
   – Похоже на осоку. Колючая трава.
   – Тогда выбери место по своему вкусу. Милорд… Я согласна, я хочу тебя, я на все готова. Я хоть и не уродина, но ты поймешь, что я лишь жалкий дилетант в сравнении с художницами, которые когда-нибудь встретятся на твоем пути. Я женщина занятая, все время в трудах. У меня еще не было времени хорошенько изучить любовь, а ведь дело того стоит! Поверь мне. Или нет, испытай меня. Может тебе расхочется на мне жениться.
   – Тебя послушать, так ты фригидная и неуклюжая.
   – Ну, ничего такого я не говорила. Я просто мало чего умею… зато полна энтузиазма.
   – Это как твоя бабка с загроможденной спальней? Сама же говорила, что это у вас наследственное. Будем считать, что я твердо решил жениться на тебе, невзирая на твои явные недостатки.
   – Но…
   – Стар, ты слишком много говоришь.
   – Да, милорд, – смиренно промолвила она.
   – Вот и благослови нас Бог. Но как нам пожениться? Возможно, здешний лорд заодно и мировой судья? Если так, то не пользуется ли он правом первой ночи? У нас ведь времени нет на такие шалости.
   – Да, каждый помещик заодно и судья, – подтвердила Стар. – И может сочетать узами брака, хотя мало кто из невианцев утруждает себя этим. Но… словом, право это у него есть, а вот времени у нас нет.
   – Кроме того, это идет вразрез с моими представлениями о медовом месяце. Стар, посмотри мне в глаза. Я не собираюсь держать тебя в клетке; я знаю, ты к ней непривычна. Давай не будем искать лорда. Есть тут священники? Из тех, что дают обет безбрачия?
   – Помещик – заодно и священник. Ведь религия тут простая. Молитвы об урожае – вот и все. Милорд, любовь моя, самый простой способ – это прыгнуть через твою саблю.
   – Это брачный ритуал твоей родины, Стар?
   – Нет, это древний обряд вашего мира:

     Прыгай, шлюха, скачи, негодяй,
     И вечен ваш брак, пока есть ад и рай…

   – Хм-м… Не очень-то мне по душе такой венчальный гимн. Может, я и негодяй, но я знаю, какого ты мнения о шлюхах. Есть еще варианты?
   – Надо подумать. В деревне, которую мы проедем сразу же после второго завтрака, живет распространитель слухов. Они тоже порой сочетают людей, которым хочется, чтобы об их браке знали все и повсюду. Брачная церемония включает в себя и оповещение об этом.
   – А что за церемония?
   – Не знаю. Да и не все ли равно, милорд любовь моя. Все равно мы станем мужем и женой!
   – А это главное! Останавливаться на ланч не будем.
   – Нет, милорд, – твердо ответила она, – если я стану твоей женой, голодным ты у меня ходить не будешь.
   – Ну вот, села-поехала. Ой, буду я тебя поколачивать.
   – Как будет угодно милорду. Но поесть надо, силы тебе понадобятся…
   – Само собой!
   – …для битвы. Теперь я вдесятеро сильнее хочу, чтобы мы выжили. А вот и подходящее местечко для ланча.
   Она повернула Виту Бревис с дороги, Арс Лонга пошла следом. Стар оглянулась через плечо, и я увидел ямочки у нее на щечках.
   – Говорила я сегодня, милый мой, что ты прекрасен?

Глава одиннадцатая

   Длиннолошадь Руфо следом за нами подошла к лужайке, которую Стар выбрала для привала. Сам он лежал скомканный, как мокрый носок, и храпел. Я бы дал ему поспать еще, но Стар принялась его трясти.
   Проснулся он мигом, стал шарить вокруг, наверное, шпагу искал.
   – A moi! M'aidez! Les vaches! [50 - Ко мне! На помощь! Фараоны! (фр.).] – орал он при этом.
   К счастью, какой-то неизвестный друг упаковал его саблю вместе с перевязью, луком и колчаном вне пределов досягаемости, то есть во вьюк на корме животины. Там же был и наш новый складничок.
   Руфо помотал головой и спросил:
   – Сколько их тут было?
   – Не тут, а там, дружище, – весело сказала Стар. – Мы остановились закусить.
   – Закусить! – Руфо сглотнул и передернулся. – Прошу вас, миледи, не говорите гадостей.
   Он повозился с ремнем и выпал из седла, я же помог ему удержаться на ногах.
   Стар пошарила в своей сумке, достала какой-то пузырек и протянула Руфо. Тот отпрянул.
   – Миледи, только не это!
   – Подержать тебя за нос? – ласково спросила она.
   – Сейчас буду в норме. Только дайте минуточку времени… и чего-нибудь опохмелиться.
   – Будешь в норме, куда ты денешься… Попросить милорда Оскара заломить тебе руки за спину?
   Руфо бросил на меня умоляющий взгляд, а Стар открыла пузырек. В нем тут же зашипело, из горлышка пошел тяжелый пар.
   – Ну!
   Руфо вздохнул, зажал нос и опустошил склянку.
   Не скажу, что из ушей у него повалил дым. Но его затрясло, как рваный парус на штормовом ветру, и до ушей наших донеслись ужасные звуки.
   Потом он разом, как картинка в телевизоре, вошел в фокус. Он, похоже, стал тяжелее, вырос на несколько дюймов и явно окреп в коленках. Лицо из мертвенно-белого стало розовым.
   – Благодарю вас, миледи, – бодро, звучным и сильным голосом сказал он. – Надеюсь когда-нибудь помочь и вам таким же образом.
   – Подожди до греческих календ, – предложила Стар.
   Руфо отвел длиннолошадей в сторону и накормил, добыв из складничка куски сырого с кровью мяса. Арс Лонга слопала килограммов пятьдесят, а Вита Бревис и Морс Профунда – и того больше; в пути этому зверью потребна нужна высокопротеиновая пища. Накормив скотину, он стал, посвистывая, раскладывать стол и стулья для Стар и для меня.
   – Лапушка, – спросил я, – что входит в этот тоник?
   – Старинный семейный рецепт:

     Песья мокрая ноздря
     С мордою нетопыря,
     Лягушиное бедро
     И совиное перо…

   – У Шекспира сперла, – сказал я. – Из «Макбета».
   – «Чтоб отвар остыл скорей, Обезьяньей крови влей». Нет, милорд, это Билл у меня стырил. Уж такие они, эти писатели: свистнут что угодно, сточат номер напильником и кричат, что это их интеллектуальная собственность. А мне рецепт достался от двоюродной бабки… другой двоюродной бабки, которая была профессором-терапевтом. Рифма – просто мнемонический прием, настоящие компоненты куда сложнее. А средство от похмелья может понадобиться в любой момент. Я составила зелье прошлой ночью, зная, что Руфо во имя сохранности наших жизней сегодня должен быть в хорошей форме. Приготовила я и вторую дозу – для тебя. Ты ведь привык сидеть в благородной компании до упора.
   – Это у меня наследственное. Ничего не могу с собой поделать.
   – Стол накрыт, миледи.
   Я предложил Стар руку и отвел к столу. Горячие блюда были горячими, холодные закуски – холодными; в этом новом складничке, ярко-зеленом с чеканным гербом Дораля, было такое, чего не хватало утраченному складничку. Все было восхитительно, вкусно, и вина были превосходны.
   Руфо с аппетитом ел с подноса, поглядывая при этом на наши тарелки. Он как раз подошел разлить вино к салату, когда я выдал новость:
   – Руфо, дружище, мы с леди Стар сегодня женимся. Я хочу, чтоб ты был моим шафером и помог мне не ударить в грязь лицом на церемонии.
   Он выронил бутылку.
   Тут ему пришлось заняться промоканием стола и меня. Когда же он наконец заговорил, то обратился к Стар.
   – Миледи, – с трудом сдерживаясь, сказал он, – я много с чем мирился и не жаловался, по причинам, которые не нужно объяснять. Но дело заходит слишком далеко. Я не могу позволить…
   – Придержи язык!
   – Ага, – поддакнул я. – Придержи, пока я буду его вырезать. Поджарить его тебе? Или сварить?
   Руфо посмотрел на меня и тяжко вздохнул. Потом резко повернулся и отошел к складничку. Стар негромко сказала:
   – Милорд, мне очень жаль.
   – Что за муха его укусила? – удивился я, но тут в голову мне пришло очевидное. – Стар! Руфо что, ревнует?
   Она изумилась, расхохоталась было, но сразу же и осеклась.
   – Нет-нет, милый! Дело вовсе не в этом. Руфо… В общем, он не без странностей, но на него можно положиться в любом важном деле. И нам он очень нужен. Не обращай, ради бога, на него внимания.
   – Как скажешь. Чтобы испортить мне сегодня настроение, нужно что-нибудь похлеще.
   Руфо вернулся с бесстрастным лицом и подал все остальное. Потом молча все упаковал, и мы тронулись в путь.
   Дорога шла мимо деревенского пастбища. Мы оставили там Руфо со скакунами, а сами пошли искать местного распространителя слухов. Его заведение, стоявшее в конце извилистой аллейки, было нетрудно засечь – перед ним стоял подмастерье и колотил в барабан, выкрикивая дайджест местных сплетен. Мы протолкались через толпу и вошли внутрь.
   Распространитель слухов читал, держа по бумаге в каждой руке, третий свиток лежал у него на ногах, а ноги – на столе. Он глянул на нас, сбросил ноги на пол, вскочил, шаркнул ножкой и пригласил присесть.
   – Добро пожаловать, господа мои! – запел он. – Вы оказали мне великую честь, так что день мой не пропал зазря! И однако, если мне будет позволено так выразиться, вы пришли на верное место любые проблемы любые нужды стоит вам только сказать хорошие новости плохие новости какой угодно сорт только не печальные новости репутации восстанавливаются события приукрашиваются история переписывается великие дела воспеваются и все сделанное гарантируется старейшим агентством новостей на всей Невии новости со всех миров всех вселенных пропаганда насаждается или вырывается с корнем прекращается или направляется в другое русло удовлетворение гарантируется честность вот лучшая политика но клиент всегда прав не говорите мне я знаю я знаю есть шпионы в каждой кухне уши в любой спальне Герой Гордон вне всякого сомнения и славе вашей не нужны глашатаи милорд однако польщен что вам потребовалось меня отыскать вероятно биография подобающая вашим бесподобным деяниям с приложением старой няни которая вспоминает своим слабым старческим и таким убедительным голосом знаки и знамения при вашем рождении…
   – Мы хотим вступить в брак, – насилу перебила его Стар.
   Закрыв рот, он кинул быстрый взгляд на талию Стар и чуть не заработал от меня по носу.
   – Одно удовольствие иметь дело с клиентами, которые знают, чего хотят. Должен добавить, что целиком и полностью одобряю такие намерения для поднятия духа общества. Все эти современные целования-обнимания и прочие нежности без каких бы то ни было торжеств или формальностей только поднимают налоги и сбивают цены. Это логично. Хотелось бы мне вступить в брак и самому, если бы было время, как я уже не раз говорил своей жене. Ну а что касается планов, если позволите мне сделать маленькое предложение…
   – Мы хотим вступить в брак по законам Земли.
   – Да, конечно. – Он повернулся к шкафчику около своего стола и покрутил наборные диски. Немного погодя он сказал:
   – Прошу извинения, господа, но голова у меня забита добрым миллиардом фактов, больших и маленьких, и… Какое там название? Начинается с одной «З» или с двух?
   Стар обошла стол, осмотрела диски и набрала требуемую комбинацию.
   Распространитель слухов моргнул.
   – А-а, эта Вселенная? Нечасто же к нам за ней обращаются. Как мне хотелось выкроить время для путешествий, но дела-дела-дела! Библиотека!
   – Да, хозяин? – ответил чей-то голос.
   – Планета Земля, Брачные церемонии. Пишется с мягкой «З», потом «е». – Он продиктовал еще и пятизначный номер. – Шевелитесь там!
   Вскоре подмастерье принес маленькую бобину.
   – Библиотекарь говорит, с нею надо осторожно, хозяин. Очень хрупкая, говорит. Он говорит…
   – Заткнись. Извините, госпожа… – Он вставил бобину в читальный аппарат и стал просматривать. Вдруг он выпучил глаза, весь подался вперед и забормотал: – Невероя… Удивительно! Как им такое в голову пришло!
   На несколько минут он, похоже, забыл о нас. Слышалось только: «Поразительно! Фантастика!» и прочее в том же духе.
   Я тронул его за локоть.
   – Мы спешим.
   – А? Да-да, милорд Герой Гордон, да, миледи. – Он с неохотой оторвался от аппарата, сложил ладони и сказал: – Вы попали, куда надо. Ни один распространитель слухов во всей Невии не смог бы осилить проект такого размаха. Теперь о том, что я думаю… Это просто грубые наметки, так, прямо из головы… Для шествия нам придется созвать людей со всей округи, хотя в шаривари мы могли бы обойтись населением одной деревни. Если же вам угодно, чтобы все было обставлено скромно, в соответствии с вашей репутацией ревнителя благородной простоты… Ну, скажем, день на шествие и две ночи на шаривари с гарантируемым уровнем шума в…
   – Постойте…
   – Да, милорд? Я не получу от этого никакой выгоды; это будет произведение искусства, труд из любви к вам – покрытие издержек плюс самая малость на накладные расходы. Профессиональное чутье подсказывает мне, что самоанский предварительный обряд был бы искреннее, душевнее, что ли, чем необязательный зулусский ритуал. А для придания оттенка комедийности… без дополнительной оплаты… Одна из моих служащих как раз на седьмом месяце, она бы с радостью согласилась пробежать по проходу и прервать церемонию… и еще, конечно же, возникает вопрос о свидетелях, которые заверят брачный контракт. Сколько нужно для каждого из вас? Но это вовсе не обязательно решать на этой неделе; сперва надо подумать об украшении улиц и…
   Я взял Стар за руку.
   – Пошли.
   – Да, милорд, – согласилась она.
   Он погнался за нами, крича о нарушенном соглашении. Я положил руку на эфес, показал дюймов шесть клинка, и он умолк.
   Руфо, судя по виду, уже справился со своими странностями. Он приветствовал нас учтиво, даже сердечно. Мы взобрались в седла и тронулись. Когда мы проехали с милю на юг, я сказал:
   – Стар, дорогая…
   – Да, любимый?
   – Этот прыжок через саблю на самом деле брачный ритуал?
   – И очень древний к тому же. Думаю, что он появился во времена крестовых походов.
   – Я придумал осовременненный вариант: «Прыгайте, жулик и принцесса, во всю прыть. Моею женою должна ты вечно быть!» Нравится тебе?
   – Да.
   – А ты вместо второй строчки скажи: «Твоею женою хочу я вечно быть». Все ясно?
   Стар порывисто вздохнула.
   – Да, любовь моя!
   Мы оставили Руфо с длиннолошадями, ничего ему не объяснив, и взобрались на лесистый пригорок. Невия прекрасна повсюду, ее райскую прелесть не оскверняют ни пивные жестянки, ни мятые салфетки. Но мы нашли истинный храм природы: ровную лужайку, окруженную деревьями. Заповедное святилище любви.
   Я вытащил саблю и посмотрел вдоль лезвия, наслаждаясь ее великолепной балансировкой, снова отметив в чуть волнистую поверхность, проработанную легчайшими ударами молотка неведомого оружейника. Я подбросил ее в воздух, перехватил и подал Стар.
   – Прочти-ка девиз.
   – Dum vivimus, vivamus! Покуда живы, будем жить! Да, любовь моя, да!
   Она поцеловала клинок и вернула мне. Я уложил саблю на землю.
   – Помнишь свои строки? – спросил я.
   – Навеки запомнила.
   Я взял ее за руку.
   – Прыгай выше. Раз… два… три!

Глава двенадцатая

   Когда я свел свою жену с этого благословенного пригорка, обняв за талию, Руфо молча помог нам устроиться в седлах. Однако вряд ли он мог пропустить мимо ушей, что Стар теперь обращалась ко мне «милорд муж». Он взобрался в седло и пристроился за нами, на почтительном расстоянии, чтобы не слышать нас.
   Мы ехали, держась за руки, добрый час. Когда бы я ни поглядел на Стар, она улыбалась, а когда она перехватывала мой взгляд, на щеках появлялись ямочки.
   Раз я спросил:
   – Когда нам надо быть настороже?
   – Как только свернем с дороги, милорд муж.
   Мы проехали еще с милю. Наконец она робко спросила:
   – Милорд муж?
   – Да, супруга моя?
   – Ты все еще считаешь меня фригидной и неумелой?
   – Ммм… – этак задумчиво ответил я. – Фригидной, пожалуй, нет, надо отдать тебе должное. А вот неумелой… Ну, по сравнению с такой затейницей, как Мьюри…
   – Милорд муж!
   – Да? Так вот, я говорю, что…
   – Хочешь пинка в брюхо? Это американский фразеологизм.
   – Жена моя… и ты бы пнула меня в живот?
   Она помедлила и ответила очень тихо:
   – Нет, милорд муж. Никогда.
   – Рад слышать. А если бы пнула, что бы случилось?
   – Ты… ты отшлепал бы меня моей собственной шпагой. Но только не твоей саблей. Ради всего святого, только не твоей… муж мой.
   – Да и не шпагой тоже. Просто ладонью. Это тоже не сахар. Сначала бы я тебя отшлепал, а потом…
   – А что потом?
   Я ей сказал.
   – Так что не давай мне повода, а то ведь мне сегодня еще сражаться предстоит. И впредь меня не перебивай.
   – Хорошо, милорд муж.
   – Вот и ладненько. А теперь вообразим шкалу и дадим Мьюри сто очков. По этой вот шкале тебе можно присудить… Дай-ка подумать….
   – Три или четыре? А может, даже все пять?
   – Тихо! Ну, по грубой прикидке – тысячу. Да, тысячу, плюс-минус очко. Жаль, нет арифмометра.
   – Ох, и плут же ты, мой дорогой! Наклонись и поцелуй меня. Вот погоди, расскажу Мьюри.
   – Мьюри ты, женушка, ничего не скажешь, или быть тебе поротой. И нечего набиваться на комплименты. Ты же знаешь, кто ты такая. Знаешь, девчонка, прыгающая через сабли?
   – И кто же?
   – Моя Принцесса.
   – О-о!
   – А еще – норка с подожженным хвостом. И это ты тоже знаешь.
   – А это хорошо? Я тщательно изучала американские идиомы, но не всегда уверена…
   – Считается, что это выше всех похвал. Выражение такое. А сейчас давай переключимся на другое, а то, чего доброго, овдовеешь в день венчания. Ты говоришь, нас ждут драконы?
   – С ними мы встретимся ближе к ночи, милорд муж. Да и не драконы они, строго говоря.
   – Судя по твоему описанию, разницу могут заметить только другие драконы. Восьми футов холке, весом в пару тонн, зубищи – в локоть длиной. Разве что огнем не дышат.
   – Именно огнем они и дышат. Разве я не сказала?
   – Не сказала, – вздохнул я.
   – Ну, огнем-то они не дышат, конечно, а то бы сами и издохли. Испуская пламя, они задерживают дыхание. Горит болотный газ, метан, который вырабатывает их пищеварительная система. Получается нечто вроде намеренной отрыжки, а воспламеняется газ от гормона желез, расположенных между первым и вторым рядами зубов. Так что загорается метан на самом выходе.
   – Плевать мне, как это у них выходит. Они – ходячие огнеметы, вот что главное. И как же я, по-твоему, с ними справлюсь?
   – Я надеялась, ты что-нибудь придумаешь. Дело в том, – виновато добавила она, – что поначалу я предполагала идти другим путем.
   – Да-а… Слушай, жена, давай-ка вернемся в ту деревеньку. Вытесним с рынка нашего приятеля, распространителя слухов. Держу пари, что мы его переплюнем.
   – Милорд муж!
   – Ладно уж. Если тебе нужно, чтобы я убивал драконов по средам и субботам, рад услужить. Этот свой горящий метан они испускают с обеих сторон?
   – Нет, только спереди. Как бы они могли с обеих?
   – Запросто. Увидишь в модели будущего года. А сейчас помолчи, мне надо обдумать тактику. Мне понадобится Руфо. Надеюсь, ему уже приходилось убивать драконов?
   – Не знаю ни одного случая, чтобы человек убил дракона, милорд муж.
   – Вот как? Принцесса моя, мне льстит твоя уверенность во мне. Или это от отчаянья? Можешь не отвечать, я не хочу знать правду. Помолчи, а я подумаю.
   На подходе следующей ферме мы послали Руфо вперед, чтобы он договорился насчет возврата длиннолошадей. Хотя Дораль подарил их нам, приходилось отсылать их домой, поскольку в тех местах, куда мы направлялись они нипочем бы не выжили. Мьюри мне пообещала, что будет присматривать за Арс Лонга и не даст ей скучать.
   Руфо вернулся не один: с ним был парень верхом на здоровенной упряжной длиннолошади без седла. Он непрестанно ерзал по спине между второй и третьей парами ног, чтобы не натереть животине хребет, а правил все больше окриками.
   Когда мы слезли на землю, достали луки с колчанами и уже собирались топать, Руфо вдруг сказал:
   – Босс, этот вахлак жаждет поговорить с Героем и прикоснуться к его клинку. Послать его подальше, что ли?
   Звание суть в долге его, а не токмо в преимуществах.
   – Нет, веди сюда.
   Парнишка-переросток с пушком на подбородке приблизился, смущаясь и путаясь в собственных ногах, а потом отвесил такой замысловатый поклон, что чуть не упал.
   – Разогнись, сынок, – велел я. – Как тебя зовут?
   – Мопс, милорд Герой, – фальцетом ответил он.
   Что ж, сойдет и «Мопс». Смысл имени по-невиански заставлял вспомнить грубые шутки Джоко.
   – Достойное имя. И кем же ты хочешь стать, войдя в зрелые годы?
   – Героем, милорд! Вроде вас.
   Хотелось мне порассказать ему об ухабах на Дороге Славы, но я тут же решил, что он и сам найдет их достаточно быстро, если когда-нибудь ступит на нее. Тогда он или пойдет дальше, не обращая на них внимания, или повернет назад и выбросит эту придурь из головы. Я одобрительно покивал и заверил его, что в делах героических для храброго парня всегда найдется местечко наверху, что, мол, чем ниже начинаешь, тем больше Славы… Так что пусть вкалывает от души, учится изо всех сил и поджидает случая. Надо, вменил я, смотреть в оба, непременно оказывать внимание встреченным дамам – и случай этот не заставит себя ждать. Потом я позволил ему коснуться своей сабли, но в руки не дал. Леди Вивамус – моя и только моя; скорее уж я поделился бы зубной щеткой.
   Однажды, когда я был совсем еще мальчишкой, меня представили конгрессмену. Так вот он навешал мне на уши отеческой лапши того же сорта, какой я попотчевал Мопса. Это ведь как молитва: худа не будет, а толк, может быть, и выйдет.
   Я вдруг обнаружил, что говорю вполне искренне, как и тот конгрессмен, наверное. Кое-какое худо, конечно, не исключалось: молодец вполне мог сложить голову на первой же миле упомянутой Дороги. Но и это куда лучше, чем сидеть в старости у огонька, беззубо причмокивая и перебирая неиспользованные шансы и упущенных девчонок. Разве не так?
   Я решил, что раз уж Мопсу наша встреча представляется такой судьбоносной, надо как-то ее отметить. Порывшись в кошеле у пояса, я нашарил американский четвертак.
   – Как твое полное имя? Мопс – а дальше как?
   – Просто Мопс, милорд. Из дома Лердки, само собой.
   – Отныне у тебя будет три имени, ибо я передаю тебе одно из моих.
   У меня завалялось одно ненужное, поскольку «Оскар Гордон» было мне вполне по душе. Не «Флэш» – на это прозвище я никогда не откликался. И не армейское – его я не написал бы даже на стенке сортира. Я решил пожертвовать кличкой «Спок». Дело в том, что подписывался я издавна «С. П. Гордон» вместо полного «Сирил Поль Гордон», и в школе из меня быстро сделали Спока. [51 - Один из персонажей телевизионного сериала «Звездный путь». Как и все вулканиане, отличался врожденной честностью и совершенной невозмутимостью.] Кое-какую роль, возможно, сыграла и моя игровая манера: я никогда суетился более, чем этого требовали обстоятельства.
   – Властью, которой облек меня Штаб Группы Войск Армии Соединенных Штатов в Юго-Восточной Азии, я, Герой Оскар, объявляю во всеуслышание, что ты отныне да будешь известен как Лердки'т Мопс Спок. Будь же достоин этого имени. – Тут я подал ему четвертак и ткнул пальцем в профиль Джорджа Вашингтона на аверсе. – Вот это – первый глава моего Дома, Герой столь великий, каким мне вовеки не стать. Он был горд и несгибаем, неизменно говорил правду и неустанно бился за правое дело даже в самых безнадежных обстоятельствах. Постарайся же походить на него. А вот тут, – я показал реверс монеты, – герб моего Дома, того самого, который он основал. Птица сия символизирует мужество, свободу и иные возвышенные идеалы.
   Я не стал говорить, что американский орел питается падалью, никогда не нападает на равных себе по размеру и вообще скоро вымрет. Главное, что он и вправду символизирует определенные идеалы. Суть символа в том, что в него вкладывают.
   Мопс Спок истово закивал, глаза его увлажнились. Я не представил его своей супруге, поскольку не знал, захочет ли она с ним говорить. Но Стар шагнула вперед и сказала прочувствованно:
   – Мопс Спок, помни слова милорда Героя. Храни их в сердце своем, и они осветят твой путь.
   Парень грохнулся на колени. Стар тронула его волосы и велела:
   – Встань, Лердки'т Мопс Спок. Встань и впредь будь несгибаем.
   Я распрощался с Арс Лонга, наказав ей быть хорошей девочкой и пообещав при этом условии скоро вернуться. Мопс Спок отправился обратно с целым караваном длиннолошадей, а мы двинулись к лесу со стрелами, наложенными на тетиву. Руфо прикрывал наши тылы. Там, где мы сошли с Дороги из Желтого Кирпича, стоял путевой знак. В вольном переводе надпись на нем означала: «Оставь надежды, всяк сюда входящий». Буквальный же перевод напоминает плакаты, которые я видел в Йеллоустонском Парке: [52 - Старейший и один из самых больших национальных парков США, расположенный, в основном, на территории штата Вайоминг. В парке сохраняется большая популяция медведей и бизонов.] «Осторожно! Животные в этих лесах не приручены. Путешественникам рекомендуется не покидать дороги. Останки родственникам не возвращаются».
   Через какое-то время Стар сказала:
   – Милорд муж…
   – Что, лапушка? – спросил я, не оглядываясь. Мне надо было следить за своей стороной тропы, не оставляя вниманием и сторону Стар. Еще и наверх приходилось поглядывать, поскольку нас вполне могли накрыть твари, похожие на кровавых коршунов, охотников выклевывать глаза.
   – Герой мой, ты воистину благороден, и жена твоя гордится тобой.
   – Что? Почему это? – рассеянно спросил я.
   Я думал только о целях для моих стрел. Наземные здесь сводились к двум типам: здоровенной крысе, способной слопать кошку, и соразмерному с нею дикому борову, из которого не выкроишь ветчины даже на один бутерброд – только ярость, обтянутая недубленой шкурой. Мне сказали, что борова поразить легче: он прет прямо в лоб. Главное – не промахнуться. И держать под рукой саблю, поскольку выстрелить второй раз не успеешь.
   – Я говорю об этом пареньке, Мопсе Споке. И о том, что ты для него сделал.
   – А что я сделал? Скормил ему черпак старой баланды. Ни гроша не стоило.
   – Это был воистину королевский поступок, милорд муж.
   – А-а, глупости, родная моя. Он ждал от Героя красивых словес, ну, я и выдал.
   – Любимый мой Оскар, можно ли послушной жене не согласиться, когда муж говорит о себе явные глупости? Я встречала немало Героев, и некоторые были такими хамами, что их стоило бы кормить на кухне, если бы их деяния не заслуживали почетного места за пиршественным столом. А вот благородных людей мало, ибо благородство – качество редкое, не то что отвага. Но истинное благородство непременно себя обнаружит… даже у тех, кто его стесняется. Как ты, например. Да, парень ждал красивых слов, и ты ему их выдал. Однако заповедь nobless oblige [53 - Положение обязывает (фр.).] помнят только те, кто благороден по-настоящему.
   – Может быть… Слушай, Стар, а не слишком ли ты разговорилась? Тебе не приходит в голову, что у этих тварей тоже есть уши?
   – Прошу прощения, милорд. Слух у них такой, что они слышат шаги задолго до того, как заслышат голоса. Но позволь мне сказать последнее слово, поскольку сегодня день моей свадьбы. Если ты… нет, когда ты оказываешь внимание какой-нибудь красавице, Летве, скажем, или Мьюри – черт бы побрал ее очаровательные глазки! – я не считаю это проявлением благородства. Наверное, внимание это диктуется мотивами, распространенными куда более, чем nobless oblige. Но когда ты разговариваешь с деревенщиной только что из хлева, от которого за версту прет навозом и чесноком, потным и прыщавым, разговариваешь учтиво и позволяешь хоть ненадолго ощутить себя таким же благородным, как ты сам, когда даешь ему надежду когда-нибудь сравняться с тобой… я точно знаю: это не потому, что ты на него глаз положил.
   – Не знаю, не знаю. Юношу такого возраста некоторые сочли бы лакомым кусочком. Если помыть его хорошенько в бане, надушить, завить волосы…
   – Милорд муж, разрешается ли мне помышлять о том, чтобы пнуть тебя в живот?
   – За помыслы под трибунал не отдают, это единственное по-настоящему неотъемлемое право. Признаюсь, я предпочитаю девушек – вот такой уж я консерватор и таким, наверное, останусь. А что ты там говорила насчет глазок Мьюри? Длинноножка, ты ревнуешь?
   Даже не глядя, я почувствовал, что на щеках стар заиграли ямочки.
   – Только в день свадьбы, милорд муж. Все прочие дни – твои целиком и полностью. Если я застану тебя за проказами, то или ничего не замечу, или поздравлю вас… смотря по обстоятельствам.
   – Не думаю, что у тебя будет такой случай.
   – А я думаю, что ты не застанешь врасплох меня, милорд жулик, – в тон ответила она.
   Последнее слово осталось за ней, потому что как раз в этот момент тетива Руфо пропела «куанг». Он воскликнул: «Есть!», и тут же у нас появились заботы.
   Хряки были столь безобразны, что земные вепри рядом с ними выглядели бы фарфоровыми статуэтками. Я пустил стрелу одному прямо в его слюнявую глотку, а через долю секунды попотчевал сталью его братишку. Стар не промахнулась по своему избраннику, но ее стрела отскочила от кости и зверюгу не остановила. Тогда я пнул свина в лопатку, одновременно пытаясь вытащить клинок из его родича. Пока я возился, Стар успела выпустить в него еще стрелу, и он успокоился. Еще одного она достала шпагой, направив острие точно, как матадор в свой «момент истины». И тут же изящно отскочила в сторону: кабан не желал признать, что он уже мертв, и пер вперед по инерции.
   Схватка закончилась быстро. Старина Руфо без всякой нашей помощи угробил троих, получив в ответ весьма скверную рану от клыка. Я отделался пустяковой царапиной, а моя новобрачная осталась невредимой, в чем я удостоверился, едва все успокоилось. Потом я стоял на страже, а наш милый доктор ухаживала за Руфо. Перебинтовала она и меня.
   – Как ты, Руфо? – спросил я. – Идти сможешь?
   – Босс, я в этом лесу нипочем не останусь. Хоть ползком, а уползу. Давайте сматываться. Одно хорошо, – добавил он, кивнув на груды свинины вокруг, – крысы нас пока не будут беспокоить.
   Я перестроил наши порядки, отправив вперед Стар, а Руфо определил место рядом с нею, здоровой ногой к лесу. Сам я встал позади, готовый в любое мгновенье прийти к ним на помощь. Обретаться в арьергарде, как правило, безопаснее, чем в авангарде, но сейчас случай был исключительный. Следовало сдерживать эмоции, которые велели мне лично защищать свою супругу. Разум – он вернее.
   Двигаясь в хвосте колонны, я чуть не окосел, пытаясь видеть все и сзади, и впереди, чтобы успеть сомкнуться со Стар и Руфо, если им придется худо.
   К счастью, нам выпала передышка, в течение которой я опомнился и припомнил первый закон рейнджера: «нельзя делать дело за всех». Все внимание я переключил на тыл. Руфо, пусть он стар и ранен, не умрет, пока не перебьет достаточно супостатов, чтобы прошествовать в преисподнюю с подобающим эскортом. Да и Стар не походила на склонную к обморокам героиню чувственного романа. Я бы поставил на нее сколько угодно против мужика ее весовой категории; она управится с ним любым оружием, а то и голыми руками. Жаль мне того, кто попытается ее изнасиловать: он потом долгие годы будет безуспешно искать свои cojones. [54 - Гениталии (исп.).]
   Хряки нас больше не трогали, но с наступлением вечера мы начали замечать, – а еще чаще слышать – гигантских крыс. Они преследовали нас, стараясь не попадаться на глаза. Эти твари не перли в психическую атаку, как хряки, а выжидали момент, как это водится у крыс.
   Крыс я с детства боюсь. В то время, когда я был совсем маленьким, когда папа уже умер, а мама еще не вышла замуж вдругорядь, мы вконец обнищали и ютились на чердаке дома, назначенного на снос. Крысы так и шастали в стенах, а пару раз пробегали по мне, когда я дремал. Я до сих пор просыпаюсь с криком, когда мне это снится. Крыса не станет лучше, если увеличить ее до размеров койота.
   Это были настоящие крысы, крысы до кончиков усов, и сложены они были, как крысы, только лапы были великоваты.
   Мы не тратили на них стрелы, если не могли попасть наверняка, и шли зигзагами, используя все открытые места, которые мог предоставить лес. Конечно, так нам грозила опасность сверху, но лес был очень густой, так что атаки с неба не особенно нас беспокоили.
   Я подстрелил одну крысу, которая подошла слишком близко, и едва не пристрелил вторую. Нам приходилось тратить стрелы на самых наглых, и это заставляло прочих быть осторожнее. Один раз, когда Руфо целился в крысу, а Стар изготовила шпагу, чтобы подстраховать его, один из пакостных ястребов спикировал прямо на моего верного слугу. Стар сбила его в нижней точке пике, а Руфо этого даже не заметил, занятый расправой над очередной крысой.
   Насчет кустов волноваться не приходилось; зелень в этом лесу была похожа на парковую: трава и деревья, без зарослей. Эта часть нашего пути была не так уж и плоха, вот только стрелы стали подходить к концу. Думая об этом, я заметил и кое-что еще.
   – Эй, там, впереди! Вы сбились с курса! Правее держите!
   Стар показала мне направление, еще когда мы сошли с дороги, а выдерживать его было моей задачей: у нее «шишка направления» действовала от случая к случаю, да и у Руфо не лучше.
   – Прошу прощения, милорд штурман, – откликнулась Стар. – Уж больно крутой тут уклон.
   Я догнал их.
   – Как твоя нога, Руфо? – спросил я, заметив пот у него на лбу.
   Вместо того чтобы ответить мне, он сказал:
   – Скоро стемнеет, миледи.
   – Знаю, – спокойно ответила она. – Пожалуй, пора нам и поужинать. Милорд муж, вон тот большой плоский камень вполне сойдет за стол.
   Мне показалось, что у нее крыша поехала, равно как и у Руфо, только по другой причине.
   – Но, миледи, мы и без того опаздываем!
   – И опоздаем навсегда, если я не буду следить за твоей раной.
   – Лучше бы вам бросить меня прямо тут, – пробормотал он.
   – Лучше бы тебе молчать, когда тебя не спрашивают, – вмешался я. – На съеденье крысам я не оставил бы и Рогатого Призрака. Стар, что будем делать?
   Громадный плоский камень, чем-то похожий на череп, был видимой частью огромного известнякового валуна, зарывшегося в землю. Я вскочил на него и огляделся, Руфо присел рядом, а Стар принялась ставить защиту на основных и прочих румбах. Мне не удалось рассмотреть, как она это делала – приходилось следить, что творится у нее за спиной, держа стрелу внатяг, чтобы порешить или отпугнуть каждого, кто посягнет. Руфо наблюдал за противоположной стороной. Потом Стар рассказала, что защита не имеет ничего общего с волшебством и вполне осуществима с помощью земных технологий. Нужен только светлый ум, чтобы додуматься до основного принципа. Говоря проще, защита – что-то вроде электрической изгороди, только без проводов. Ну, считали же когда-то радио беспроволочным телеграфом, хотя аналогия эта, конечно, хромает.
   Молодец я все-таки, что пялился во все глаза, а не пытался понять, как Стар устанавливает свой заколдованный круг: на нее напала единственная из крыс, которой плевать было на последствия. Он – это был матерый самец – ринулся прямо на Стар, но моя стрела, пролетевшая рядом с ее ухом, предупредила ее, и она прикончила пасючину шпагой. Он был величиной почти с волка, многие зубы у него повыпали, усы поседели, да и мозги, похоже, повредились. Впрочем, даже с двумя смертельными ранами он был воплощенным бешенством, красноглазым и шелудивым.
   Установив последний затвор, Стар сказала, что о небе можно больше не беспокоиться, ибо защита не только окружает нас, но и сверху прикрывает.
   Как говорит Руфо, если так сказала Госпожа, то и спорить не о чем. Руфо, пока наблюдал за лесом, успел частично распаковать складничок, и я выудил из него хирургический инструментарий Стар, стрелы для всех нас и еду. Мы поели вместе, не чинясь, без слуг и господ. Руфо лежал пластом, давая ноге отдых, а Стар ухаживала за ним, порой кладя ему кусочки прямо в рот по канонам невианского гостеприимства. Перед этим она изрядно потрудилась над его раной, а я ей ассистировал: держал фонарь и подавал железяки. Перед тем, как наложить повязку, Стар покрыла рану каким-то белесым студнем. Если Руфо и было больно, виду он не подал.
   Пока мы ели, темнело, и невидимую ограду постепенно окружали мерцающие глаза. Их было не меньше, чем в толпе зверушек, наблюдавших, как Игли поедает самого себя. В большинстве, как я рассудил, глаза принадлежали крысам. Одна группа держалась особняком, и я решил, что это хряки – их глаза были повыше над землей.
   – Возлюбленная моя миледи, – спросил я, – защиты хватит на всю ночь?
   – Да, возлюбленный милорд.
   – Ладно, коли так. А то слишком темно, чтобы целиться, а прорубиться сквозь такой прайд – выше человеческих сил. Боюсь, тебе придется еще раз пересмотреть график движения.
   – Это невозможно, милорд Герой. Впрочем, об этих зверях можешь забыть. Отсюда мы полетим.
   Тут Руфо застонал.
   – Этого я и боялся. Вы же знаете, что меня от этого мутит!
   – Бедняга Руфо, – мягко сказала Стар. – Не бойся, дружище, я приготовила тебе сюрприз. Как раз для такого случая, как этот, я купила в Каннах драмалина, того самого средства, которое обеспечило успех высадки в Нормандии. Или ты, может быть, не слыхал о нем?
   Руфо ответил:
   – «Не слыхал»?! Я же был в том десанте, миледи, и там же узнал, что на драмалин у меня сильнейшая аллергия. Так что я травил за борт всю дорогу до плацдарма «Омаха». Худшей ночи у меня в жизни не было. Ха, да я лучше тут останусь!
   – Руфо, – спросил я, – ты и вправду был на плацдарме «Омаха»?
   – Черт возьми, босс, конечно! Как бы Эйзенхауэр без меня обошелся?
   – Но почему? Тебя же та война, вроде бы, не касалась.
   – Лучше спросите себя, босс, почему вы оказались здесь и то саблей машете, то из лука стреляете. А меня влекли французские девочки. Такие, знаете ли, простые, без предрассудков, и всегда приветливые, и схватывающие на лету все новое. Помню я одну маленькую мадемуазель из Армантьера, – название это он произнес без акцента, – которая не…
   Стар прервала его:
   – Пока вы тут предаетесь холостяцким воспоминаниям, – прервала его Стар, – я пойду подготовлю снаряжение для полета. – Она встала и отошла к складнику.
   – Давай дальше, Руфо, – сказал я. Мне было интересно, как далеко он зайдет на этот раз.
   – Не буду, – буркнул он. – Ей это не понравится, уж я-то знаю. Босс, вы самым гадким образом влияете на Госпожу: она становится высокоморальной, а на нее это совсем не похоже. Глазом не успеешь моргнуть, как она подпишется на «Вог», а дальше я и загадывать боюсь. Не понимаю, в чем тут дело. Не в вашей же красоте, не в обиду будь сказано.
   – Этим меня не обидишь, не бойся. Ладно, расскажешь в другой раз. Если сумеешь вспомнить.
   – Я ее никогда не забуду. Слушайте, босс, я ведь дергаюсь вовсе не из-за морской болезни. Вам вот кажется, что в этих лесах многовато зверья. Ну, а в тех лесах, куда мы направляемся, с дрожью в коленках – это я о себе, – многовато драконов!
   – Я знаю.
   – Так Госпожа вам сказала? Но это надо увидеть, чтобы поверить. Весь лес буквально кишит ими. Их там больше, чем Дойлов в Бостоне. И большие, и маленькие, и двухтонные подросточки, причем вечно голодные. Может, вам и хочется, чтобы вас съел дракон, а мне – так нет. Это же оскорбительно. И необратимо. Это место следует опрыскать драконьим ядом, вот что я вам скажу. Надо издать соответствующий закон.
   Стар вернулась.
   – Нет, такого закона не надо, – твердо сказала она. – Руфо, хватит трепаться о вещах, которых не понимаешь. Нарушение экологического баланса – наихудшая ошибка, которую может совершить правительство.
   Руфо что-то бормотнул себе под нос.
   – Любовь моя верная, – спросил я, – какая же польза от драконов? Открой мне эту тайну.
   – Мне не доводилось рассчитывать таблицы баланса для Невии, это вне моих обязанностей. Но я могу представить диспропорции, которые наверняка последуют за попыткой избавиться от драконов. А невианцы вполне могут это сделать; ты сам видел, что над их технологией смеяться не стоит. Крысы и кабаны губят урожаи. Крысы, съедая поросят, регулируют свиное поголовье. Но крысы вредят полям куда больше, чем хряки. Драконы в дневное время пасутся в своих лесах: они – дневные животные, а крысы – ночные, в дневную жару они прячутся по своим норам. Драконы и кабаны постоянно объедают кустарники, а драконы – еще и нижние ветви деревьев. Но любой дракон всегда не прочь полакомиться упитанной крысой, и едва замечает крысиную нору, тут же пускает туда порцию пламени. Взрослых он губит редко, поскольку в каждой норе есть два выхода, а вот крысята гибнут наверняка, и дракону остается лишь докопаться до своей любимой закуски. Издавна действует своего рода соглашение, чуть ли не договор: пока драконы остаются на своих землях и сдерживают численный рост крыс, люди их не трогают.
   – Но можно ведь сперва перебить крыс, а потом учинить облаву на драконов.
   – Это чтобы кабаньё расплодилось сверх всякой меры? Прости, милорд муж, я не знаю проблему во всех ее подробностях, но зато знаю, что нарушать экологическое равновесие можно, лишь крепко подумав на пару с очень умным компьютером. И даже в этом случае никто не гарантирован от ошибки. Но невианцам, похоже, нет нужды тревожить драконов.
   – Но нам-то, похоже, придется их потревожить. Это не нарушит соглашение?
   – Собственно, это никакое не соглашение, не договор: для невианцев это народная мудрость, а для драконов – условный рефлекс, а может, инстинкт. Мы тоже не станем их беспокоить, разве что в самом крайнем случае. План действий вам с Руфо стоило бы обсудить прямо сейчас. Там на это времени не будет.
   Мы потолковали с Руфо о том, как ловчее убить дракона, а Стар, слушая нас, завершала свои приготовления.
   – Ладно, – хмуро сказал Руфо, – это все-таки лучше, чем сидеть сиднем, как устрица в створках раковины, и ждать, пока тебя сожрут. И достойнее. Из лука я стреляю лучше, чем вы, милорд… или, во всяком случае, не хуже. Так что я, пожалуй, возьму на себя заднюю часть, ибо сегодня я не так проворен, как надо бы.
   – Но будь готов быстренько переключиться, если он развернется.
   – Это вы будьте готовы, босс. Я-то буду стараться по самой веской из причин – ради своей любимой шкуры.
   Стар была уже готова, а Руфо, пока мы совещались, упаковал складничок, осталось лишь закинуть его за спину. Стар надела нам повыше колен по подвязке и велела сесть на камень так, чтобы смотреть в ту сторону, куда полетим.
   – Дай дубовую стрелу, Руфо.
   – Стар, а это не из книжицы Альберта Великого?
   – Близко к ней, – ответила она. – Мой рецепт надежнее, а вещества, которые я использую на подвязки, не портятся. Прошу прощения, милорд муж, мне надо сосредоточиться на чарах. Положи стрелу так, чтобы она указывала на пещеру.
   Я повиновался.
   – Это точно? – спросила она.
   – Если карта, которую ты мне показывала, верна, то да. Она показывает точно туда, куда мы все время шли, сойдя с дороги.
   – Сколько отсюда до Леса Драконов?
   – Слушай, любовь моя, раз уж мы путешествуем по воздуху, почему бы нам не проскочить мимо драконов и не приземлиться у самой пещеры?
   Она терпеливо объяснила:
   – Хорошо бы, конечно, но не выйдет. Кроны у тамошних деревьев такие густые, что спикировать к пещере нельзя: ветки не пустят. А твари, что живут в кронах, куда хуже, чем драконы. У них вырастают…
   – Не надо! – взмолился Руфо. – Меня уже мутит, а ведь мы еще не оторвались от земли.
   – Расскажу позже, Оскар, если захочешь. Как бы то ни было, мы не можем рисковать встречей с ними и не будем. А на землю они не суются. Так сколько миль до леса?
   – Э-э-э, восемь с половиной, если судить по той карте и по уже пройденному расстоянию. А до пещеры – еще две.
   – Хорошо. Теперь оба хватайте меня за талию и прижимайтесь как можно крепче. Тогда сила распределится равномерно.
   Мы с Руфо тут же так и сделали.
   – Хорошо. Ну, держитесь крепче! – Стар начертила рядом со стрелой какие-то знаки.
   И стрела – уплыла в ночь. А мы – за нею.
   Не знаю, как это назвать, если не волшебством. Лично я не вижу способа встроить машинерию Бака Роджерса в эластичные подвязки. Можете считать, что Стар загипнотизировала нас, а потом пустила в ход свои «пси»-способности, то есть телепортировала всю честную компанию на восемь с половиной миль. «Пси» здесь подходит лучше, чем «волшебство»; односложные слова убедительнее многосложных, возьмите, к примеру, хоть сэра Уинстона Черчилля. Что до меня, то я оба эти слова толком не понимаю, равно как и механику моей «шишки направления». Просто мне удивительно, что другие способны заблудиться.
   Летая во сне, я пользуюсь двумя способами: первый – лебединый полет, при котором я парю, взмываю и вообще валяю дурака; при втором же – я сижу по-турецки, перемещаясь только силой собственной воли.
   На этот раз мы летели вторым способом: как на планере, но без планера. Ночь для полета была отличная (на Невии все ночи хороши; дожди, как я слышал, бывают только перед рассветом в сезон дождей), и бульшая из лун заливала серебром землю, над которой мы летели. Лес кончился, потянулась равнина, лишь кое-где попадались небольшие рощицы. Тот лес, к которому мы летели, издали казался черным, его деревья были куда выше и мощнее, чем в симпатичном леске, что остался позади. Слева, вдали, едва угадывались поля Лердки.
   Мы летели уже минуты две, как вдруг Руфо вякнул: «Извините!» и быстро отвернулся. Желудок у него был далеко не пуст, но на нас не попало ни капли – все вылетело мощной дугой, как из фонтана. Других происшествий за время полета не было.
   На подлете к высоким деревьям Стар выдохнула: «Амех!», [55 - Упал, падай (иврит).] и мы зависли, как вертолет, а потом опустились точнехонько вниз на три пятых точки. Стрела валялась тут же – снова всего лишь кусок дерева. Руфо вернул ее в колчан.
   – Как ты себя чувствуешь? – спросил я. – И как твоя нога?
   – Нога-то в порядке. – Он сглотнул. – А вот земля ходуном ходит.
   – Тихо! – прошептала Стар. – Он скоро оклемается. Но – тише, если жизнь дорога!
   Через минуту-другую мы тронулись: я впереди с саблей наголо, Стар – за мной, а Руфо с изготовленным луком – по пятам за нею.
   После лунного света нас окружила непроглядная темнота. Я еле тащился, ощупью различая стволы деревьев и молясь, чтобы на тропе, по которой вела меня «шишка направления», не оказалось дракона. Конечно, я знал, что по ночам драконы спят, но… нет у меня драконам веры. А может, у них холостяки несут караул, как это принято у бабуинов? Как же мне хотелось уступить всю славу и весь почет святому Георгию, а самому оказаться подальше.
   Однажды меня остановило обоняние: я уловил легкий запах застарелого мускуса. Приглядевшись, я понемногу различил силуэт размером с риэлтерскую контору – дракон спал, положив голову на хвост. Я повел свой отряд вокруг него, стараясь не шуметь и надеясь, что сердце у меня бьется не так громко, как мне кажется.
   Глаза мои уже адаптировались к темноте, которую перемежали лишь случайные лучики лунного света, насилу просочившиеся сквозь полог ветвей. И тут мне открылось кое-что еще. Земля была покрыта мхом и слабо фосфоресцировала – так порой светится прогнившее бревно. Совсем немного. Едва заметно. Как, скажем, ночник в темной спальне: сразу его и не увидишь, но потом оказывается, что света от него вполне достаточно. Словом, света здесь хватало, чтобы различить деревья, землю и драконов.
   Раньше мне думалось: «Да что такое пара дюжин драконов на такой огромный лес? Наверное, мы ни одного не увидим. Ведь в оленьем заповеднике оленя редко встретишь».
   Тот, кто откроет в том лесу ночлежку для драконов, наживет целое состояние, если, конечно, прежде научит этих чудищ платить. Нам то и дело попадался не один, так другой.
   Само собой, никакие это не драконы. Те покрасивее будут. Они – ящеры, больше всего похожие на Tyrannosaurus rex: мощный зад, хвост ему под стать и толстенные задние лапы, а передние, которыми они хватают добычу, совсем небольшие. Голова же состоит, в основном, из зубов. Здешние ящеры всеядны, а тираннозавры, насколько я помню, жрали только мясо. Радости от этого мало: драконы тоже едят мясо при каждом удобном случае, оно им больше по вкусу. Более того, эти недраконы освоили очаровательный фокус с воспламенением собственных желудочных газов. Впрочем, никакой вывих эволюции не покажется странным, если вспомнить любовный акт у осьминогов.
   Однажды слева, довольно далеко, полыхнул громадный факел, и донесся этакий рев в покряхтыванием, как будто очень старый аллигатор выражал неудовольствие. Пламя держалось несколько секунд, потом угасло. Может, два самца не поделили подружку? Не знаю… Останавливаться мы не стали, но ход я сбавил: после этой вспышки глазам снова нужно было адаптироваться.
   У меня на драконов аллергия, самая настоящая, а не просто безумный страх. Такая же, как у старины Руфо на драмалин, или скорее, как у астматиков на кошачью шерсть. Как только мы очутились в лесу, у меня заслезились глаза, потом заложило нос, и не успели мы пройти и полмили, как мне пришлось изо всех сил массировать переносицу, чтобы не чихнуть. Но сдержаться я все-таки не смог, пришлось воткнуть пальцы в ноздри и прикусить губу. Чих разорвался внутри, и мои барабанные перепонки едва выдержали. Это случилось, когда мы обходили южную оконечность создания размером с грузовую фуру. Я остановился как вкопанный, все мы замерли в ожидании. Но оно не проснулось.
   Едва я двинулся дальше, моя любимая тронула меня за руку, и я снова остановился. Она залезла в свою сумку, что-то там нашла, помазала этим мой нос снаружи и изнутри, а потом легким толчком дала понять, что можно идти дальше. Сначала нос обожгло холодом, как при вливании ментола, потом он онемел и наконец прочистился.
   Больше часа мы неслышно скользили, словно призраки, и час этот показался мне вечностью. Мне уже подумалось, что все обойдется. До Пещеры Врат было не более ста ярдов, и уже виден был подъем, ведущий к ее входу. Впереди был только один дракон, и то не прямо на пути, а в стороне.
   Я заторопился.
   И напоролся на малыша размером не больше кенгуру и примерно таких же форм, если не замечать молочных зубок дюйма по четыре. Может, он был еще так мал, что должен был по ночам вставать на горшок? Не знаю. Зато знаю, что, проходя мимо дерева, за которым он стоял, наступил ему на хвост. И он заверещал!
   Согласен, у него были на то все основания. Тут-то все и началось. Взрослый дракон, лежавший между нами и пещерой, мгновенно проснулся. Он был не так уж и велик – футов, пожалуй, сорока, считая хвост.
   Старый верный Руфо включился в действие так, будто всю жизнь тренировался. Он тут же метнулся к южному краю зверюги: стрела наложена, лук натянут, на случай, если придется срочно выстрелить.
   – Заставь его задрать хвост! – крикнул он.
   Я подбежал к переднему краю и стал кричать и размахивать саблей, пытаясь вывести чудище из себя и прикидывая дальность действия его огнемета. У невианского дракона есть только четыре места, куда может вонзиться стрела; все остальное покрыто броневой кожей, как у носорога, только толще. Вот эти четыре места: пасть (когда она открыта), два глаза (мишени трудные – они маленькие, вроде поросячьих) и то место прямо под хвостом, которое уязвимо почти у всех животных. Я думаю, что стрела, попавшая в эту чувствительную точку, должна порядком усилить жгучее ощущение, от которого обещают избавить небольшие объявления на последних страницах газет, причем не прибегая к хирургическим методам.
   Надумал я вот что: если дракона, не отличающегося особой сообразительностью, допекать с обеих сторон одновременно, его координация разладится напрочь, и мы сможем клевать его, пока он не вырубится или не удерет. Но надо было как-то заставить его задрать хвост, чтобы обеспечить Руфо мишень. Создания эти, как и тираннозавры, тяжелы на корму, они атакуют с поднятыми головами и передними лапами, а равновесие поддерживают, балансируя поднятым хвостом.
   Дракон мотал башкой взад-вперед, а я старался мотаться в противофазе, чтобы не оказаться на мушке, если он откроет огонь. И тут меня окатила первая волна метана. Я учуял его прежде, чем он вспыхнул, и отскочил так быстро, что налетел спиной на малютку, на которого чуть раньше наступил. Я чистенько перелетел через него, сгруппировался и покатился. Это меня и спасло. Оказалось, что огонь вылетает футов на двадцать. Взрослый дракон поднялся на дыбы, он все еще мог меня поджарить, но между нами находилось дитя. Он вырубил пламя, и Руфо тут же завопил:
   – В десятку!
   Причиной, по которой я вовремя попятился, был дурной запах изо рта. В книгах прописано, что чистый метан – газ без цвета и запаха. Но боевой желудочный газ чистым назвать было нельзя: в нем было столько кетонов и альдегидов домашнего приготовления, что по сравнению с ним выгребная яма, отроду не знавшая дезинфекции, могла сойти за парфюм.
   Я уверен, что Стар, смазав мой нос, спасла мне жизнь. Когда нос заложен, я не различаю даже, чем пахнет моя собственная верхняя губа. А действие не приостанавливалось ни на миг. Все это я обдумал чуть позже, но только не в тот момент. Когда Руфо попал в «десятку», зверь выразил всем своим видом крайнее возмущение: снова открыл пасть, но без пламени, и попытался передними лапами схватиться за зад. Он, конечно, нипочем не смог бы – слишком уж коротки передние лапы, но истово пытался. Я же, едва увидев длину его огненного выхлопа, убрал саблю и схватился за лук. И успел отправить стрелу прямо в пасть, примерно в левую миндалину.
   Это послание дошло совсем уж быстро. С гневным воплем, сотрясая землю топотом, он ринулся ко мне, изрыгая пламя.
   – Семерка! – крикнул Руфо.
   Я был слишком занят, чтобы его поздравить; эти звери очень проворны для своего размера. Ну, да и я медлительностью не отличаюсь, а стимулов у меня было много больше. Такая громадина не может резко менять направление, но поворачивать голову, а вместе с нею и пламя, умеет быстро. Мне подпалило штаны, и я зашевелился еще быстрее.
   Пока я уворачивался, Стар расчетливо вогнала стрелу в другую миндалину – как раз туда, откуда выходило пламя. Бедняга дракон так расстарался, пытаясь повернуться в обе стороны одновременно, что запутался в собственных ногах и грохнулся, произведя заметное сотрясение почвы. Руфо вонзил ему еще одну стрелу в нежный зад, а Стар выпустила свою так удачно, что она прошла сквозь язык и застряла. Вреда от нее ящеру не было, но бесила она его, надо думать, ужасно.
   Дракон собрался в клубок, встал на ноги, выпрямился и попытался снова поджечь меня. Я понял: он никогда меня не полюбит.
   И тут пламя иссякло.
   Я надеялся на что-то подобное. У настоящего дракона, с замками и пленными принцессами, огня столько, сколько надо, как патронов в шестизарядных револьверах киношных ковбоев. А эти создания сами вырабатывали свой метан, а запасы его, равно как и давление, не могли быть очень большими. Похоже было, что он извел на нас весь боекомплект и теперь нуждался в подзарядке.
   А Руфо и Стар не оставляли зверя, как будто перед ними была подушечка для булавок. Дракон попытался было снова полыхнуть в меня, но я постарался, чтобы между нами оказался маленький визгливый драконенок. Это было похоже на почти пустой «Ронсон»: пламя вылетело на какие-то жалких шесть футов и погасло. А он так старался достать меня этим последним приветом, что снова упал.
   Я решил рискнуть. Решив, что на секунду-другую он останется неподвижен, как человек, внезапно сбитый с ног, я подскочил к нему и воткнул саблю в правый глаз.
   Он всего разок дернулся и отдал концы.
   Удачный получился выпад. Говорят, что у динозавров такой величины мозг не больше каштана. Присудим этому зверю мозг размером с мускусную дыню, но все равно: если бьешь в глазницу и точно попадешь в мозг, считай, что повезло. Все, что мы делали до тех пор, было лишь комариными укусами, а погиб он от именно от этого удара. Святой Михаил и святой Георгий знали, куда направить мой клинок.
   – Босс! Бежим к дому! – крикнул Руфо.
   К нам приближалась целая свора драконов. Чувство было, как в армейской учебке, когда тебе велено отрыть стрелковую ячейку, а потом пропустить над собой танк.
   – Сюда!! – заорал я. – Руфо! Сюда, а не туда! Стар!
   Руфо притормозил, мы побежали уже вместе, и я увидел вход в пещеру, черный, как смертный грех, и зовущий, как руки матери. Стар чуть замешкалась, и я втолкнул ее в пещеру, Руфо ввалился за нею, а я повернулся, готовый встретить новых драконов и сразить в честь своей возлюбленной.
   Но тут она завопила:
   – Милорд! Оскар! Внутрь, идиот, быстрее! Я буду ставить защиту!
   Я быстренько забрался в пещеру и не стал распекать ее за то, что она назвала идиотом своего мужа и господина.

Глава тринадцатая

   Маленький дракончик подошел к пещере вместе с нами. Скорее всего без воинственных намерений (хотя я и не доверяю существам с такими зубами), а по той же причине, по которой утята следуют за тем, кто окажется впереди. Он и в пещеру войти попытался, но отпрянул, коснувшись мордой невидимой завесы, как котенок, которого ужалила искорка статического электричества. Тогда он стал бродить у входа, оглашая окрестности своими жалобами.
   Мне хотелось выяснить, способна ли защитная система Стар держать огонь. Случай подвернулся незамедлительно: снаружи появился взрослый дракон. Он сунул в пещеру-отверстие голову, тут же, как и малыш, отдернул ее, потом пристально посмотрел на нас и пальнул из своего огнемета.
   Нет, огонь защита не держит.
   Мы забрались в пещеру достаточно глубоко, так что нас не опалило, но дым, вонь и жар были ужасны и – при длительном воздействии – не менее смертельны.
   У моего уха просвистела стрела, и дракон потерял к нам всякий интерес. Его сменил другой, еще не переубежденный, но Руфо, а может, и Стар, выдвинули свой довод раньше, чем он разжег свой автоген. Воздух очистился быстро – из глубины пещеры тянуло сильным сквозняком.
   Тем временем Стар зажгла лампы, а драконы организовали демонстрацию протеста.
   Я оглянулся и увидел узкий низкий проход, ведущий куда-то вбок и вниз. Но тут же пришлось отвлечься от Руфо, Стар и осмотра внутренней чаши пещеры – приближались представители комитета по проводам.
   Моя стрела попала их председателю в мягкое нёбо прежде, чем он успел рыгнуть. Сменившему его заместителю удалось вставить коротенькое – футов пятнадцати длиной – замечание, но потом и он оставил трибуну. Весь комитет попятился, и его члены начали на повышенных тонах обмениваться нелестными впечатлениями от нас. Дракончик-малыш все это время слонялся где-то рядом. Когда взрослые удалились, он опять подошел к порогу, не доходя, впрочем, до того места, где обжег нос.
   – Куу-верп? – жалостно спросил. – Куу-верп? Киит! – Его явно влекло к нам.
   Стар тронула меня за руку.
   – Если будет угодно милорду мужу, мы готовы.
   – Киит!
   – Иду, – откликнулся я и завопил: – Вали отсюда, пацан! Беги к мамочке!
   Ко мне подошел Руфо.
   – Не может, наверное, – заметил он. – Похоже, мы уделали именно его мамочку.
   Я промолчал. Это было похоже на правду: взрослый дракон, которого мы прикончили, проснулся мгновенно, едва я наступил детенышу на хвост. Откуда я знаю, может, и драконам присущ материнский инстинкт? Ну что это за жизнь, черт побери: убить дракона и чувствовать себя виноватым?!
   Мы побрели в глубь пещеры, пригибаясь, чтобы не удариться о сталактиты и перешагивая через сталагмиты. Руфо освещал нам путь. Вскоре мы очутились под сводом большого зала. Пол там был гладкий, как стекло, из-за многовекового известкового осадка. Ближе к стенам висели сталактиты мягких пастельных цветов, а из центра свисала изумительная, почти симметричная люстра, под которой сталагмитов почему-то не было. Стар и Руфо прилепили на стены добрую дюжину кусков светящейся мастики, которая широко используется невианцами для ночного освещения, и она залила зал ярким светом, резко очертившим сталактиты. Руфо показал мне натянутую меж них паутину.
   – Эти паучки безвредны, – сказал он. – Просто здоровенные и безобразные. Они даже кусаются не по-паучьи. Но смотрите под ноги, милорд! – Он потянул меня назад. – Берегитесь слепых червей – к ним даже прикасаться опасно. Они-то нас и задерживают: следует убедиться, что внутри все чисто, а уж потом ставить защиту. Ну, а теперь, пока Госпожа загораживает входы, я еще разок все проверю.
   Так называемые слепые черви были полупрозрачными, переливчатого цвета существами, размером с больших гремучих змей и слизисто-мягкие, как дождевой червяк на крючке; я порадовался тому, что они мертвы. Руфо насадил их на свою шпагу, как кошмарный шашлык, и вынес их через тот проход, через который мы вошли.
   Он быстро вернулся, и Стар закончила с защитой.
   – Так-то лучше, – сказал он, отдуваясь, и тут же принялся чистить свой клинок. – Не нужны нам тут их ароматы. Они довольно быстро гниют и начинают вонять, как свежесодранные шкуры… Или копра. Я вам не рассказывал, как нанялся в Сиднее коком на один кораблик? Так вот, тамошний второй помощник не имел привычки мыться, да еще держал в каюте пингвина. Самку, сами понимаете. Птичка эта была не чистоплотнее его самого, и была у нее привычка…
   – Руфо, – позвала Стар, – не поможешь мне с багажом?
   – Иду, миледи.
   Мы достали из складничка еду, спальные мешки, запас стрел, все, что было нужно Стар для ее магии, или как она там называется, и литровые фляги для воды. Стар еще раньше предупредила меня, что в Карт-Хокеше далеко не все химические соединения совместимы с человеческим метаболизмом; так что еду и питье нам придется нести с собой.
   Я скептически посмотрел на фляги.
   – Малышка, а не кажется тебе, что мы слишком уж урезали пайки и воду?
   Она покачала головой.
   – Верь слову, больше нам не понадобится.
   – Линдберг перелетел Атлантику, взяв всего один бутерброд с арахисовым маслом, – вставил Руфо, – хоть я и уговаривал его захватить что-нибудь посущественнее.
   – Откуда ты знаешь, что больше нам не пригодится? – не отставал я. – Особенно воды.
   – Свою я наполню коньяком, – сообщил Руфо. – Потом вы поделитесь со мной, а я – с вами.
   – Милорд, любовь моя, вода – вещество увесистое. Если мы, как Белый Рыцарь, потащим все, что только может пригодиться, нам будет трудно сражаться. Мне и без того трудно будет перенести нас троих, оружие и минимум одежды. Живое переносить легче, тут я могу брать энергию у вас обоих. Живые в прошлом вещества чуть тяжелее. Ты, наверное, давно заметил, что одежда у нас шерстяная, луки деревянные, а веревки из кишок. Но тяжелее всего вещи никогда не жившие, особенно сталь, но без оружия нам не обойтись. Если бы у нас было огнестрельное оружие, я бы уж поднапряглась, чтобы перенести и его. Теперь оно здорово бы нам пригодилось. Однако, милорд Герой, я говорю все это лишь для твоего сведения. Решать тебе, а я уж как-нибудь осилю, если нужно… ну, еще с полцентнера мертвой материи. Отбирай то, что подскажет твой гений.
   – Мой гений ушел в самоволку. Стар, любовь моя, проблема эта решается просто: бери все сразу!.
   – Милорд, я не совсем понимаю…
   – Джоко дал нам на дорогу с полтонны еды, вина столько, что можно в нем утопиться, и немножко воды. К тому же он снабдил нас набором лучших в Невии приспособлений для убийства и калеченья. Есть даже латы. И еще куча всякой всячины. В этом складничке достаточно добра, чтобы выдержать осаду, не пользуясь ни карт-хокешской едой, ни тамошним питьем. Но самое прекрасное заключается в том, что он в упакованном виде весит фунтов пятнадцать, а не пятьдесят, о которых ты говорила. Я заброшу его за спину и даже ничего не почувствую. Он меня не обременит, а, может, еще и защитит от удара в спину. Что скажешь?
   Выражение лица Стар было впору матери, чей сынок только что раскусил обман насчет аиста и которая теперь раздумывает, как бы поделикатнее разъяснить ему этот щекотливый вопрос.
   – Милорд муж, его масса слишком велика. Уверена, что никто из ведьм и колдунов не сможет переместить его в одиночку.
   – Даже сложенный?
   – Это не меняет дела, милорд муж. Масса никуда не девается, даже становится опасной. Представь себе мощную пружину, скрученную туго-натуго. Места она занимает мало, а энергии в ней запасено предостаточно. Чтобы пронести складничок, пусть даже сложенный, потребуется приложить невероятную силу. Иначе он просто взорвется.
   Я вспомнил грязевой вулкан, едва нас не накрывший, и перестал спорить.
   – Ладно, пусть я не прав. Но скажи тогда вот что: если масса никуда не девается, почему же складничок так мало весит?
   На лицо Стар вернулось то же выражение.
   – Прости, милорд муж, но тут мы не найдем общего языка… Я имею в виду математическую терминологию, которая позволила бы мне объяснить. Но ты, если захочешь, сможешь потом изучить проблему; это я тебе обещаю. А пока считай, что это частный случай свертывания пространства. Или думай, что масса эта находится так далеко – где-то в ином измерении – от нашего складничка, что здешнюю гравитацию можно смело сбросить со счетов.
   Я вспомнил, как однажды моя бабушка попросила меня объяснить, что такое телевизор. Что у него внутри, если не картинки? Есть вещи, которым нельзя ни научиться за десяток академических часов, ни популярно объяснить широкой публике. Тут надо годами и годами морщить лоб. В наш век, когда невежество стало едва ли не всеобщим, а одно мнение стоит другого, это звучит чуть ли не ересью. Но от фактов никуда не денешься. Как говорит Стар, мир таков, каков он есть, и невежества не прощает.
   Но любопытство меня не оставило.
   – Стар, а можешь ты как-нибудь попроще объяснить мне, почему, например, дерево проходит легче, чем железо?
   Вид у нее стал совсем уж горестный.
   – Не могу, потому что сама не знаю. Волшебство – вовсе не наука, а лишь набор способов сделать то или это. Способы эти действуют, но мы зачастую не знаем почему.
   – Здорово похоже на инженерное дело. Конструируешь по теории, а воплощаешь, как получится.
   – Точно, милорд муж. Волшебник и есть инженер-практик.
   – А философ, – встрял Руфо, – это теоретик, не опускающийся до практики. Я вот, например, философ. Лучшая, скажу я вам, из всех профессий.
   Стар пустила его слова мимо ушей. Она достала чертежный блок и показала мне все, что было известно об огромной башне, из которой нам предстояло выкрасть Яйцо Феникса. На вид этот блок казался просто кубиком из плексигласа, равно как и на ощупь. Как и на плексигласе, на нем оставались следы от пальцев.
   У Стар была длинная указка, которая погружалась в блок, словно он был из воздуха. Этой указкой она могла чертить в трех измерениях, оставляя тонкую светящуюся линию там, где ей хотелось. Этакая аспидная доска, только трехмерная.
   Это было не волшебство, просто технология более развитая, чем земная. Когда мы тоже научимся этому, к черту полетит вся наша инженерия, особенно там, где дело касается таких сложных конструкций, как авиамоторы и вычислительные машины. Это даже лучше изометрии с многослойными прозрачными накладками. Ребра у этого кубика были дюймов по тридцать, а рисунок внутри него можно было рассматривать со всех сторон, хоть вверх ногами.
   Башня-В-Милю-Высотой снаружи напоминала отнюдь не шпиль, а скорее один из уступчатых нью-йоркских небоскребов, только увеличенный во много раз. Внутри же у нее был самый настоящий лабиринт.
   – Милорд рыцарь, – сказала Стар виноватым тоном, – когда мы покидали Ниццу, в нашем багаже был подробный чертеж башни. Сейчас мне пришлось работать по памяти, но я так долго изучала этот чертеж, что уверена: маршрут я начертила правильный, разве что пропорции чуть подгуляли. Я запомнила, как идти к Яйцу. Насчет обманных путей и тупиков – не поручусь: их я не успела толком изучить.
   – Они нам и не нужны, – заверил я ее. – Если я буду знать правильный путь, то буду считать любой другой обманным и не пойду по нему. Разве что придется там спрятаться.
   Стар изобразила верные пути красными линиям, а прочие – зеленым. Зеленого на чертеже оказалось куда больше, чем красного. У типа, который строил эту башню, мозги явно были набекрень. От того, что казалось центральным входом, один коридор шел внутрь и вверх, раздваивался, снова сливался, проходил совсем рядом с Залом Яйца, потом, попетляв, возвращался вниз и – «На выход – сюда», как в паноптикуме Барнума.
   Другие пути уводили вас вглубь и оставляли плутать в лабиринтах, где правило «держись левой стороны» не срабатывает. Если бы вы так поступили, то умерли бы с голоду. Да и верный путь был весьма запутан, и если не знать, где хранится Яйцо, можно пойти верным путем и все равно посвятить бесплодным поискам весь этот год и январь следующего.
   – Стар, а ты уже бывала в этой Башне?
   – Нет, милорд. Но в Карт-Хокеше мне довелось побывать. В Пещеристых Холмах, откуда Башню едва видно.
   – Но кто-то же в ней побывал. Ведь не твои же… супостаты снабдили тебя этим чертежом.
   Стар ответила четко и ясно:
   – Милорд, шестьдесят три храбреца сложили головы, добывая сведения, которые я предлагаю твоем вниманию.
   Выходит, наша попытка будет шестьдесят четвертой!
   – А нельзя ли оставить только красные линии? – спросил я.
   – Конечно, милорд.
   Она тронула блок, и зеленые линии погасли. Красные шли от трех отверстий: одной «двери» и двух «окон».
   Я показал на нижний уровень.
   – Это единственная из тридцати или сорока дверей, которая ведет к Яйцу?
   – Именно.
   – Стало быть, если мы в нее сунемся, нас попытаются порешить.
   – Скорее всего, милорд.
   – Хм-м-м… – Я повернулся к Руфо. – Руфо, у тебя в загашнике не найдется длинной, прочной и легкой веревки?
   – Есть одна. Джоко пользуется такой для подъема грузов. Вроде крепкой рыбацкой лески, но полторы тысячи фунтов выдержит.
   – Молодец!
   – Я знал, что пригодится. Тысячи ярдов хватит?
   – Да. А есть что-нибудь еще легче?
   – Шелковая леска для форели.
   Через час мы закончили все мыслимые приготовления, а схема лабиринта засела у меня в мозгу покрепче алфавита.
   – Стар, лапушка, мы готовы отчалить. Будешь творить заклинание?
   – Нет, милорд.
   – А почему? Лучше бы все это провернуть побыстрее.
   – Потому, что это невозможно, мой дорогой. Эти Врата не совсем обычные; тут вмешивается фактор времени. Их можно будет открыть на несколько минут часов через семь, а потом они вновь закроются на несколько недель.
   Я сделал из ее слов невеселый вывод:
   – Если парни, которые против нас, знают это, они могут караулить у выхода.
   – Надеюсь, что нет, милорд рыцарь. Они наверняка ждут, что мы появимся со стороны Пещеристых Холмов, ибо знают, что где-то там у нас есть Врата. Я и вправду собиралась пройти там. Эти же Врата, даже если им про них известно, расположены так неудобно для нас, что они наверняка не берут их в расчет.
   – Ты меня с каждым словом радуешь все больше. Намекни, к чему следует приготовиться. Что там? Танки? Кавалерия? А может, зеленые великаны с волосатыми ушами?
   Стар явно тревожилась.
   – Что бы я ни сказала, это только дезориентирует тебя. Могу лишь предположить, что противостоять нам будут конструкты, а не живые существа… А они могут быть какими угодно. Кстати, все, что угодно, может оказаться лишь иллюзией. Я уже говорила тебе о тяготении?
   – Что-то не припомню.
   – Прости… я устала и отупела. Сила тяжести там меняется, иногда самым причудливым образом. Идешь по ровному месту, а кажется, что под гору, а потом вдруг в гору. Да и прочее… что угодно может оказаться иллюзией.
   Руфо сказал:
   – Босс, если иллюзия движется, стреляйте в нее. Если вякает, режьте глотку. Как правило, иллюзии при этом развеиваются. Даже планов никаких не надо придумывать; там будут только наши, то есть мы втроем, и не наши, то есть все прочие. Так что при сомнении убивайте. Проще некуда.
   Я улыбнулся ему.
   – Да уж. Ну ладно, волноваться будем, когда попадем туда. А пока – кончаем разговоры.
   – Да, милорд муж, – поддержала меня Стар. – Лучше поспать часок-другой-третий.
   Что-то новое послышалось мне в ее голосе. Я глянул на нее и обнаружил кое-какие перемены и во внешности. Сейчас она казалась меньше ростом, мягче, женственнее и податливее, чем та амазонка, которая всего пару часов назад выпускала стрелу за стрелой в чудовищных тварей.
   – Прекрасная мысль, – пробормотал я и огляделся.
   Пока Стар вычерчивала лабиринты Башни, Руфо упаковал все, что нельзя было забрать. Я отметил, что он одну подстилку положил у одной стены пещеры, а две других – как можно дальше от первой. Поймав взгляд Стар, я кивнул на Руфо и без слов спросил: «А дальше что?» Ответный взгляд не сказал мне ни «да», ни «нет». А вслух она сказала:
   – Руфо, ложись-ка ты спать, дай своей ноге отдохнуть. Не ложись на нее. Спи или на животе, или лицом к стене.
   Впервые Руфо выказал свое недовольство тем, что мы делаем. Он ответил резким тоном, но не на то, что сказала Стар, а на то, что она могла подразумевать:
   – Меня и за деньги смотреть не заставите!
   Стар повернулась и сказала едва слышно:
   – Прости его, милорд муж. У него случаются капризы, это возрастное. Как только он ляжет, я сниму со стен мастику.
   – Стар, любимая, – прошептал я в ответ, – сдается мне, медовый месяц люди проводят не так.
   Она вгляделась в мои глаза:
   – Такова ваша воля, возлюбленный мой милорд?
   – Да. В рецепте медового месяца говорится о кувшине вина и каравае хлеба, но нет ни слова о компаньонах. Уж извини…
   Она положила мне на грудь свою легкую руку и посмотрела в глаза:
   – Я рада, милорд.
   – Вот как? – Я так и не понял, чему она вдруг обрадовалась.
   – Да. Нам обоим следует выспаться, набраться сил для завтрашнего дня. Чтобы твоя могучая десница смогла подарить нам еще много-много утренних зорь.
   У меня отлегло от сердца, и я улыбнулся ей.
   – Ладно, моя Принцесса. Только вот удастся ли мне заснуть?
   – Наверняка заснешь!
   – Поспорим?
   – Послушай, что я скажу, любимый мой милорд. Завтра… когда ты победишь… мы, не медля ни единой минуты, отправимся ко мне. Мне хотелось бы, чтобы ты изучил язык, на котором у нас говорят, чтобы не чувствовать себя чужим. Я хочу, чтобы мой дом сразу же стал и твоим домом. Так как же? Согласен милорд муж улечься и позволить мне дать урок языка? Ты уснешь, сам знаешь, что уснешь.
   – Ну… мысль, конечно, недурная. Но ведь ты устала куда больше, чем я.
   – Прошу прощения, милорд, но ты ошибаешься. Четырех часов сна вполне хватит, чтобы я опять прыгала, как горная коза, причем с улыбкой на устах.
   Через пять я лежал пластом, глядя в самые прекрасные во Вселенной глаза, и слушал, как любимый голос тихо говорит мне что-то на незнакомом языке…

Глава четырнадцатая

   Руфо потряс меня за плечо.
   – Кушать подано, босс! – Он сунул мне в одну руку сэндвич, а в другую – кружку пива. – Для боя этого хватит, а ланч я уже упаковал. Я приготовил чистую одежду и ваше оружие. Как только вы поедите, помогу вам одеться. Только не тяните: скоро отправляемся. – Сам он был уже одет и затянут в ремни.
   Я зевнул, откусил от сэндвича (анчоусы, ветчина, майонез, что-то вроде помидоров плюс салат-латук) и огляделся. Соседняя подстилка пустовала, но Стар, похоже, только что встала – она была не одета. Моя супруга стояла на коленях в центре пещеры и чертила на полу что-то замысловатое.
   – Доброе утро, болтушка, – сказал я. – Пентаграмму чертишь?
   – М-м-м… – ответила она, не поднимая глаз.
   Я подошел поближе. Что бы это ни было, в основе лежала не пятилучевая звезда. Сложный рисунок имел три сюжетных центра, там и сям были разбросаны какие-то надписи – я не знал не то что этого языка, но даже букв. Единственным, что мне удалось опознать был гиперкуб анфас или что-то сильно на него похожее.
   – Ты поклевала что-нибудь, голубка?
   – Нынче у меня пост.
   – Ты и так кожа да кости. Это у тебя тессеракт?
   – Заткнись! – Она откинула со лба волосы, подняла на меня глаза и грустно улыбнулась. – Прости, дорогой. Ты же знаешь, все ведьмы – стервы. Только, пожалуйста, не заглядывай мне через плечо. Приходится работать по памяти – все мои книги погибли в болоте, – а это очень трудно. И не спрашивай ни о чем, Богом прошу. Ты можешь поколебать мою уверенность, а она сейчас нужна мне как никогда.
   – Нижайше прошу простить меня, миледи – Я шаркнул ножкой.
   – Не надо галантничать, дорогой. Продолжай меня любить и подари мне коротенький поцелуй… а потом оставь в покое.
   Я наклонился, одарил ее высококалорийным поцелуем с майонезом и оставил в покое. Дожевывая сэндвич и допивая пиво, я оделся и разыскал нишу перед линией защиты, самой природой определенную под мужской туалет. Когда я вернулся, Руфо ждал меня с перевязью в руках.
   – Босс, вы даже на собственную казнь опоздаете.
   – Надеюсь.
   Через несколько минут мы заняли свои места на чертеже: Стар – на месте питчера, [56 - Подающий в бейсболе.] а мы с Руфо – на первой и третьей базах. Я был обвешан двумя флягами и перевязью Стар (застегнутой на первую дырочку), да и своей собственной, на Руфо же навьючили лук Стар, два колчана, медицинскую сумку и всю нашу еду. Под мышками мы с ним держали по большому луку, а в руках – обнаженные сабли. Трико Стар я кое как засунул за свой пояс и приобрел что-то вроде раздвоенного хвоста, куртку таким же манером сунул себе за пояс Руфо, а ее котурны и шапочку мы распихали по карманам. Честно сказать, мы здорово походили на две ходячие барахолки.
   При всем при том левые руки у нас с Руфо оставались свободными. Мы встали спиной друг к другу с оружием наизготовку, протянули руки назад, и Стар крепко стиснула наши ладони. Она стояла точно в центре, чуть расставив ноги, одетая в полном соответствии с профессиональными требованиями ведьмовского сословия для серьезных случаев, то есть даже без заколок в волосах. Выглядела она великолепно: волосы взлохмачены, глаза блестят, лицо пылает румянцем. Мне было жаль поворачиваться к ней спиной.
   – Готовы, кавалеры? – осведомилась она с волнением в голосе.
   – Готов, – отозвался я.
   – Ave, Imperatrix, nos morituri te… [57 - Здравствуй, императрица, идущие на смерть… (лат.). «Приветствуют тебя» – Руфо договорить не дали. Все вместе – обычное приветствие гладиаторов цезарю, если он присутствовал на игрищах.]
   – Заткнись, Руфо! Тихо! – Она принялась что-то декламировать на неизвестном мне языке, и по затылку у меня пробежали мурашки. Потом смолкла, крепче сжала наши руки и крикнула: – Вперед!
//-- * * * --//
   Так же внезапно, как хлопает дверь, я обнаружил, что изображаю персонаж Бута Таркингтона в ситуации, придуманной Микки Спиллейном. [58 - Бут Таркингтон известен бытописательными романами и пьесами, а Микки Спиллейн – «крутыми» детективами.]
   Я даже охнуть не успел. Передо мной выросло нечто, готовое развалить меня пополам, так что я быстренько сунул клинок ему в кишки и тут же выдернул, оставив «это» размышлять, в какую сторону ловчее падать; потом таким же образом попотчевал его приятеля. Еще один супостат присел на корточки – он пытался ударить меня по ногам, просунув свою железяку меж ног своих сослуживцев.
   Я завертелся, как однорукий, наклеивающий обои, и едва заметил, как Стар выдернула у меня из-за пояса свою шпагу. Зато я заметил, что она положила супостата, вознамерившегося подстрелить меня. Стар появлялась повсюду разом, голая, как лягушка, только быстрее ее раза в два. При переносе я почувствовал себя как оборвавшемся лифте; такая перемена гравитации могла бы доставить нам несколько неприятных минут, если бы их у нас не отняли. Стар обратила это в преимущество: проткнув типчика, собиравшегося пристрелить меня, она словно проплыла над моей головой и головой еще одного приставалы. Один укол в шею на летэ – и он больше ни к кому не пристанет.
   Кажется, она помогла и Руфо, но посмотреть толком мне было некогда. Я слышал, как он крякает позади меня, и понимал, что он больше отдает, чем получает.
   Вдруг он заорал:
   – Ложись!
   Что-то ударило меня сзади под коленки, и я то ли лег, то ли упал, сгруппировавшись, как учили. Едва я собрался вскочить, как до меня дошло, что сбил меня Руфо. Он лежал на пузе рядом со мной, укрывшись за телом одного из наших партнеров, и палил из чего-то вроде ружья по цели, движущейся на другом краю равнины, Стар тоже лежала, но не сражалась – между локтем и плечом правой руки ей чем-то пробило дырку.
   Кроме него, никто вокруг не подавал признаков жизни, однако футов за четыреста или пятьсот цели мелькали то и дело. Я увидел, как одна упала, услышал жужжанье и почувствовал запах паленого мяса. Такое же ружье валялось слева от меня; я его схватил и попытался в нем разобраться. Состояло оно из приклада и какой-то трубы, которая могла сойти за ствол; все прочее не поддавалось уподоблению.
   – Не так, мой Герой. – Стар подползла ко мне, волоча раненую руку и оставляя за собой кровавый след. – Приложись к нему как к винтовке, а прицеливайся вот так. Под левым большим пальцем у тебя кнопка, ее и нажимай. И никаких поправок на ветер и дальность.
   И никакой отдачи, как выяснилось, когда я выцелил одну из бегущих фигурок и нажал кнопку. Облачко дыма из дула – и враг свалился. То ли «луч смерти», то ли лазер, то ли что-то там еще: навел, нажал кнопку, и тот, кого ты облюбовал, выходит из игры с дыркой в теле.
   Я снял еще парочку, переводя прицел справа налево, а Руфо тем временем лишил меня других целей. Насколько мне было видно, нигде ничего не двигалось и не дергалось.
   Руфо осмотрелся:
   – Лучше нам не подниматься, босс.
   Он перекатился поближе к Стар, открыл санитарную сумку и кое-как наложил ей давящую повязку. Потом повернулся ко мне:
   – Сильно вас зацепило, босс?
   – Меня? Ни царапины.
   – А что там у вас на рубахе? Может, соус? Ой, достанется вам когда-нибудь по-взрослому. Давайте-ка посмотрим…
   Я дал ему расстегнуть на мне куртку. Кто-то при посредстве зазубренного лезвия выпилил мне дырку на левом боку, сразу под ребрами. Я ее не замечал и не чувствовал, пока не увидел; но тут она заболела, и меня замутило. Я категорически против насилия по отношению ко мне. Пока Руфо меня бинтовал, я глазел по сторонам, лишь бы не смотреть на прореху.
   Мы перебили вручную с дюжину врагов, они валялись поблизости, плюс еще полстолько тех, кто сбежал. Как? А как удается шестидесятифунтовой собаке, вооруженной одними зубами, схватить, повалить и обездвижить вооруженного человека? Ответ: быстротой и натиском.
   Я думаю, мы появились в тот момент, когда у Врат менялся караул. Если бы мы появились с оружием в ножнах, нас бы непременно перебили. А так мы истребили целую толпу прежде, чем до большинства дошло, что идет бой. Они были ошеломлены, деморализованы, и нам удалось разделаться с остальными, включая тех, кто попытался дать деру. Каратэ и многие другие серьезные боевые искусства – бокс несерьезен, равно как и все, что ограничено рамками правил, – основано на том же принципе: атакуй бесстрашно, напропалую и изо всех сил. Главное тут не умение, а кураж.
   У меня хватило времени рассмотреть наших бывших врагов, благо один из них валялся с распоротым животом совсем рядом. Я бы определил их как Игли экономичной модели. Без дизайнерских ухищрений, без пупков и без особых мозгов, они были созданы для единственной цели: сражаться, не давая себя убить. Впрочем, это с полным основанием можно отнести и к нам. Но мы оказались проворнее. От их вида меня опять замутило, и я перевел взгляд на небо. Ничуть не лучше – порядочным небом это не назовешь: ничего толком не разглядеть. Повсюду что-то копошилось, и цвет был какой-то не такой, раздражающий, как на иных абстрактных картинах. И я снова обратил взоры на наши жертвы – по сравнению со здешним «небом» они выглядели почти нормальными.
   Пока Руфо врачевал меня, Стар натянула трико и обула котурны.
   – Ничего, если я сяду? – спросила она. – Куртку надо надеть.
   – Не надо, – сказал я. – Пусть лучше думают, что мы убиты.
   Мы с Руфо помогли ей одеться, ни на дюйм не высунувшись из-за баррикады трупов.
   Я точно знаю, что ей было больно, но она сказала лишь:
   – Оружие повесьте с левой стороны. А теперь что будем делать, Оскар?
   – Где эти твои подвязки?
   – Под рукой. Но я не уверена, сработают ли они здесь. Это весьма необычное место.
   – Выше голову! – сказал я ей. – Ты же мне сама это говорила совсем недавно. Пусть твой ум работает с твердой верой, что все получится.
   Мы сгрудились вокруг поклажи, к которой теперь прибавились три «ружья» и несколько пистолетов того же рода, положили дубовую стрелу острием к Башне-В-Милю-Высотой. Черная и громадная, она господствовала над всеми окрестностями, больше походя на гору, чем на здание.
   – Готовы? – спросила Стар. – Только у вас обоих тоже должна быть твердая вера! – Она быстро начертила что-то пальцем на песке. – Вперед!
   Мы подались вперед. Оказавшись в воздухе, я почувствовал себя отличной мишенью. Но и на земле нас мог подстрелить кто-нибудь, засевший в Башне, так что пеший ход никаких преимуществ не давал.
   – Быстрее! – гаркнул я прямо в ухо Стар. – Прибавь нам скорости!
   Она прибавила. Воздух свистел в ушах, нас бросало вверх-вниз и вправо-влево, когда мы проносились над гравитационными аномалиями, о которых предупреждала Стар. Возможно, это нас и спасло: попасть в такую мишень довольно трудно. Впрочем, если мы истребили всю стражу, – а такое вовсе не исключалось, – то в Башне просто не знали о нашем появлении.
   Внизу мелькала темно-серая пустыня, окруженная кольцом гор и похожая поэтому на лунный кратер, где Башня играла роль центрального пика. Я отважился еще раз глянуть на небо и разглядеть на нем хоть что-нибудь. Звезд не было. Да и неба тоже, ни черного, ни синего. Свет шел со всех сторон. Наверху вились полосы всех цветов радуги, бурлили клубки и зияли темные провалы.
   – Что же это, Господи помилуй, за планета такая? – вскричал я.
   – Это не планета, – крикнула Стар в ответ. – Это особое место во Вселенной, непохожей на нашу. Оно не годится для жизни.
   – Кто-то же в ней живет, – указал я на Башню.
   – Нет-нет, никто не живет. Башню построили исключительно для охраны Яйца.
   Дикость этой идеи дошла до меня не сразу. Я вспомнил, что нам нельзя ни есть, ни пить ничего здешнего, и призадумался. Как же мы дышим здешним воздухом, если вся химия тут другая. Я ощутил сначала стеснение в груди, потом жжение. Я тут же задал Стар вопрос, а Руфо застонал. Он заслужил право на стон-другой – его не рвало. Кажется.
   – Дышать мы сможем, как минимум, еще часов двенадцать, – ответила она. – Не бери в голову. Это не имеет значения.
   Тут грудь у меня заболела по-настоящему, и я тоже застонал. В тот же момент под нами оказалась верхушка Башни, и Стар успела сказать «амех!», а то бы нас пронесло мимо.
   Вершина была плоская, крытая, как мне показалось, черным стеклом и площадью ярдов в двести. На ней не было ни малейшего выступа, чтобы закрепить веревку. А я, честно сказать, рассчитывал хотя бы на вентиляционную трубу.
   Яйцо Феникса лежало ярдах в ста ниже нас. На случай, если нам удастся добраться до Башни, я держал в уме два плана. Верные пути к Яйцу – и к Рожденному Никогда, к Пожирателю Душ, к важной шишке, сторожащей его, – начинались от трех отверстий. Из многих сотен, следует добавить. Одно находилось на уровне почвы, и его я в расчет не брал. Второе было в паре сотен футов над землей, и его применение я обдумывал всерьез: выпустить стрелу с бечевкой так, чтобы она прошла над любым выступом повыше той дыры, и с ее помощью забросить наверх крепкую веревку, по которой потом и взобраться. Сущий пустяк для любого толкового альпиниста. Я среди таковых не числился, а вот Руфо – наверняка. Но на громадной Башне не оказалось ни единого выступа – воплощенный конструктивизм, да еще доведенный до нелепости.
   Третий план предусматривал спуск с вершины по веревке до третьего истинного входа, который был почти на одном уровне с Яйцом. Что ж, вершины мы достигли, и веревка у нас была. А вот привязать ее было не к чему.
   Когда есть время подумать, в голову приходят чудесные идеи. И почему я не велел Стар отнести нас прямехонько к нужному «окну»?! Конечно, для этого потребовалось бы очень точно нацелить дурацкую дубовую стрелу и мы вполне могли бы влепиться прямо в стену. И конечно, мне следовало подумать об этом раньше.
   Стар сидела, баюкая раненую руку.
   – Лапушка, – сказал я, – не могла бы ты сделать так, чтобы мы потихоньку-полегоньку слетели вниз, в ту дыру, что нам нужна?
   – Нет, – ответила она и поморщилась от боли.
   – Вот как? Жаль.
   – Мне ужасно не хотелось говорить тебе об этом… но на форсаже я пережгла подвязки. От них не будет проку до тех пор, пока я не смогу их перезарядить. Здесь мы не найдем нужных ингредиентов, ни зеленой плесени, ни заячьей крови, ни прочего.
   – Босс, – подал голос Руфо, – а почему бы нам не зацепиться за всю верхушку Башни?
   – Как это?
   – У нас же чертова уйма веревки.
   Идея казалась вполне осуществимой: опоясать вершину веревкой, завязать узелок и спуститься по хвостику. Мы так и сделали. Нам не хватило каких-то ста футов.
   Стар внимательно наблюдала за нами. Когда мне пришлось признать, что нехватка сотни футов равнозначна полному отсутствию веревки, она задумчиво проговорила:
   – Может, применить Жезл Аарона?
   – Конечно, если умудришься воткнуть его посреди этого теннисного стола, страдающего манией величия. А что это за штука такая?
   – Он делает твердое мягким, а мягкое – твердым. Но я не об этом… хотя и об этом тоже… А мысль вот какая: надо положить веревку поперек крыши, чтобы с того конца свисало футов десять. А потом сделать твердыми, как сталь, и тот конец, и веревку, лежащую на крыше. Получится что-то вроде крючка.
   – А ты сможешь?
   – Не знаю. Это заклинание из «Ключа Соломонова». Все зависит от того, смогу ли я правильно его припомнить. И от того, действуют ли заклинания в этой Вселенной.
   – Выше голову! Конечно, сможешь!
   – Не могу вспомнить даже начало. Милый, ты владеешь гипнозом? Руфо не сможет меня загипнотизировать.
   – Ни чертушеньки в этом не смыслю.
   – Делай то же, что и я, когда учу тебя языкам. Смотри мне в глаза, говори негромко и убедительно приказывай мне вспомнить слова. Но лучше сначала разложить веревку.
   Мы так и сделали, причем я отпустил на жало «крючка» сто футов вместо десяти, руководствуясь принципом «чем больше, тем лучше». Стар легла на спину, и я принялся мягко приказывать ей. Может, мне и не хватало убедительности, но хватало терпения повторять одни и те же слова раз за разом.
   Стар закрыла глаза и, казалось, уснула. А потом забормотала что-то не по-нашему.
   – Эй, босс! Наша веревка стала твердой, как камень, и жесткой, как приговор к пожизненному заключению.
   Я велел Стар проснуться, и мы быстренько соскользнули на уступ ниже, молясь, чтобы веревка не обмякла некстати. Веревку выбирать мы не стали; я просто велел Стар закрахмалить ее еще дальше, спустился и удостоверился, что отверстие то самое: четырнадцатое по счету в третьем ряду. Потом вниз соскользнула Стар, и я поймал ее на руки. Руфо спустил поклажу – по большей части оружие – и тут же спустился сам. Мы оказались внутри Башни, пробыв на планете, пардон, в месте под названием Карт-Хокеш не более сорока минут.
   Я остановился, сопоставил здание с планом, хранящимся у меня в памяти, отметил направление, установил местонахождение Яйца и верный путь к нему.
   Оставалось пройти несколько сот ярдов внутрь, хапнуть Яйцо Феникса и – удирать во все лопатки! Боль в груди отпустила.

Глава пятнадцатая

   – Босс, – сказал Руфо, – гляньте-ка отсюда в долину.
   – На что там смотреть?
   – То-то и оно, что не на что, – ответил он. – Мертвяков-то не видать! А на фоне черного песка их должно быть видно.
   – К дьяволу, не наша это забота! Нам надо дело делать. Стар, ты можешь стрелять с левой руки? Из этого вот квазипистолета?
   – Конечно, милорд.
   – Тогда держись в десяти футах позади меня и стреляй во все, что пошевелится. Руфо, ты следишь за Стар, наложи стрелу и будь наготове. Бей во все, что увидишь. Перекинь ружье через плечо, вместо ремня и веревка сойдет. – Тут я нахмурился. – Нам придется почти все бросить. Стар, тетиву ты натягивать не сможешь, так что лук, хоть он у тебя и красивый, лучше оставить. Колчан тоже. Руфо может надеть и мой колчан, стрелы у нас одинаковые. Жутко мне не хочется бросать свой лук – он как раз по мне, но придется, черт побери.
   – Я возьму его, мой Герой.
   – Нет. Все, что нам не пригодится, надо выкинуть. – Я отстегнул свою фляжку, напился вволю и отдал Стар. – Докончите ее вдвоем и тоже выбросьте.
   Пока Руфо пил, Стар закинула мой лук за плечо.
   – Милорд муж, он не тяжелый и стрелять не помешает.
   – Н-ну… Если будет мешать, перережь тетиву и забудь о нем. А сейчас напейся до отказа, и пойдем. – Я вгляделся в коридор. Пятнадцать футов в ширину и столько же в высоту, освещен непонятно чем и загибается вправо, в соответствие с запомнившейся схемой. – Готовы? Не размыкаться. Тому, что не сможем зарезать, заколоть или застрелить, просто салютуем. – Я обнажил саблю, и мы быстрым шагом двинулись вперед.
   Почему саблю, а не одно из этих лучевых ружей? Ружьем была вооружена Стар, а она знала о них куда больше меня. Я даже не знал, как выяснить, заряжено оно или нет, и не имел представления, как долго следует жать на кнопку.
   Стреляла Стар хорошо, по крайней мере из лука, и целилась так же хладнокровно, как мы с Руфо.
   Я, в меру своего разумения, определил порядок следования. Руфо шел позади со всеми нашими стрелами, мог быстро выстрелить, арьергардное положение позволяло ему перейти или к холодному оружию, или лучевому ружью, смотря по ситуации.
   В советах он не нуждался, сам мог кому угодно посоветовать.
   Итак, с тыла меня прикрывали как древним, так и ультрасовременным оружием дальнего боя люди, умеющие с ним обращаться, а это самое главное. (Знаете, сколько солдат из взвода фактически стреляют в бою? Примерно шестеро. А чаще трое. Остальные просто застывают столбами).
   И все же, отчего я не вложил свою саблю в ножны и не прихватил одно из чудо-ружей?
   Хорошо сбалансированная сабля – самое универсальное оружие для ближнего боя. Пистолеты и длинноствольное оружие хороши для атаки, но не для обороны; стоит быстро кинуться на врага, и выстрелить он просто не успеет. А суньтесь-ка к человеку, вооруженному клинком, и он насадит вас на шампур, если у вас самого нет клинка или вы владеете им хуже, чем он.
   Саблю никогда не заклинит, перезаряжать ее не надо, она всегда наготове. Самый большой ее недостаток заключается в том, что она требует высокого мастерства и долгой тренировки для овладения этим мастерством; этому нельзя научить молодых рекрутов за пару недель или месяцев.
   Но истинная причина, по которой я сжимал в руке свою Леди Вивамус, готовую кромсать вражью плоть: она придавала мне смелости даже в ситуации, которая пугала меня чуть не до обморока.
   Они (кто бы это ни был) могли подстрелить нас из засады, отравить газом, поймать в ловушки, могли много чего еще. Но все это они могли сделать и если бы я тащил одно из этих чэдных ружей. С саблей же в руке я был раскован и смел, а это кое-что значило для моего крохотного отряда. Если командиру для спокойствия души нужна кроличья лапка, пусть он ею обзаведется, у меня же был свой талисман – рукоять моей доброй сабли, и стоил он всех кроличьих лапок штата Канзас вместе взятых.

   Коридор тянулся все дальше. Никаких изменений, никаких звуков, никаких угроз. Вскоре выход уже потерялся из виду. Чувство было такое, будто исполинская Башня пуста, однако не мертва; она жила, как живет по ночам музей. Я крепче сжал Леди Вивамус, потом нарочно ослабил хватку и размял пальцы.
   Коридор круто сворачивал налево. Я остановился.
   – Стар, этого поворота на твоем чертеже не было.
   Она промолчала, но я не отставал:
   – Не было… Или был?
   – Я точно не помню, милорд.
   – Зато я помню. М-мда…
   – Босс, – спросил Руфо, – а вы точно уверены, что мы сунулись в нужное гнездо?
   – Уверен. Я, конечно, могу ошибиться, но все равно уверен. Если я ошибаюсь, нас можно отпевать. М-м-м… Руфо, возьми-ка свой лук, повесь на него шапку и высунь из-за угла на высоте человеческого роста. Я тем временем тоже высунусь, только пониже. – Я лег на живот. – Приготовились… Давай!
   Я высунулся в шести дюймах от пола, пока Руфо старался вызвать огонь на шапочку. Ничего. Только пустой, совершенно прямой коридор.
   – Ладно, давайте за мной!
   Мы свернули за угол. Через несколько шагов я остановился.
   – Что за чертовщина?
   – Что-то не так, босс?
   – И даже очень. – Я повернулся и потянул носом воздух. – Не что-то, а все не так. Яйцо вот в этой стороне, – сказал я, показав рукой, – ярдах примерно в двухстах, если верить плану.
   – Разве это плохо?
   – Уж и не знаю. Оно находилось под тем же углом и в том же направлении до того, как мы свернули за угол. Значит, сейчас ему полагается быть справа.
   – Слушайте, босс, – сказал Руфо, – а почему бы нам просто не пойти по тому ходу, который вы запомнили? Вы вполне могли забыть какой-нибудь там малюсенький…
   – Молчи. Наблюдай за коридором, смотри вперед. Стар, а ты встань вон там, в углу, и следи за мной. Я хочу кое-что выяснить.
   Они заняли свои места: Руфо – впередсмотрящим, а Стар там, где она могла смотреть в обе стороны, то есть на самом повороте. Я отошел в первое колено коридора, потом двинулся вперед. У самого поворота я закрыл глаза и сворачивать не стал.
   Сделав дюжину шагов я остановился и открыл глаза.
   – Вот и доказательство, – объявил я.
   – Доказательство чему? – осведомился Руфо.
   – Что никакого поворота тут нет. – Я показал рукой на поворот.
   – Босс, вы хорошо себя чувствуете? – забеспокоился он.
   Руфо хотел потрогать мой лоб, но я отдернул голову.
   – Нет у меня никакого жара. Идите оба со мной. – Я отвел их футов на полста назад, за угол. – Руфо, выпусти стрелу в стену прямо перед нами. Нацель ее так, чтобы она ударила в стену футах в десяти над полом.
   Руфо вздохнул, но сделал, как я велел. Стрела полетела, как ей и положено, а потом исчезла в стене. Руфо пожал плечами.
   – Похоже, наверху какая-то дыра. Босс, из-за вас мы попусту потратили стрелу.
   – Возможно. А теперь – по местам и шагом марш за мной.
   Мы снова повернули за угол и… Попусту потраченная стрела лежала на полу довольно далеко от поворота. Подбирать ее я предоставил Руфо. Он внимательно рассмотрел клеймо Дораля у оперения и молча вернул ее в колчан. Мы двинулись дальше.
   Вскоре коридор довел нас до места, откуда вниз вели ступени. А на чертеже лестница вела вверх.
   – Внимательнее на первой ступеньке! – бросил я через плечо. – Нащупайте ее ногой и не упадите.
   Ступени казались вполне нормальными для ведущей вниз лестницы, только вот «шишка направления» подсказывала мне, что мы поднимаемся. Соответственно изменялись направление на цель и расстояние до нее. Решив наскоро проверить это, я закрыл глаза и обнаружил, что и в самом деле поднимаюсь, а глаза меня обманывают. Это походило на «кривой домик» в парке аттракционов, где ровный с виду пол может быть каким угодно, только не ровным. Здорово похоже, только, что называется, возведено в куб.
   Я перестал сомневаться в точности чертежа и держался маршрута, не особенно веря тому, что вижу. Когда коридор разделился на четыре прохода, в то время как память указывала на простую развилку с тупиком в конце одного из путей, я уже без колебаний закрыл глаза и пошел, доверяясь одному чутью. И Яйцо осталось там, где ему полагалось быть по моим расчетам.
   Яйцо отнюдь не всегда приближалось с каждым зигзагом и поворотом, порой опровергая мнение, что прямая – кратчайшее расстояние между двумя точками. Дорога была запутанной, как кишечник; у архитектора, похоже, вместо угольника был крендель. Еще хуже получилось, когда мы в очередной раз шли по лестнице как бы вверх – план указывал там ровное место – и вдруг нарвались на гравитационную аномалию и нас развернуло на сто восемьдесят градусов в вертикальной плоскости. Вреда особого от этого не вышло, но когда мы достигли ее границы, нас скинуло с потолка на пол. Озираясь по сторонам, я помог Руфо собрать стрелы, и мы снова двинулись в путь. Мы уже совсем близко подошли к логову Рожденного Никогда. И к Яйцу тоже.
   Коридоры сузились, стены из гладких стали шершавыми, распознавать обманные пути становилось все труднее. Свет начал меркнуть.
   Это было далеко не самым худшим. Темноты и тесноты я не боюсь, клаустрофобия у меня появляется только в лифте универмага в день дешевой распродажи. Но тут я учуял крыс.
   Крыс, уйму крыс, скачущих и верещащих за стенами справа и слева, над нами и под нами. Я вспотел и пожалел, что выпил в последний раз столько воды. Тьма была уже непроглядная, а ходы сузились настолько, что нам приходилось пробираться по ним на четвереньках, словно мы пробивались на волю из замка Иф… А крысы, пищб и повизгивая, пробегали совсем рядом с нами.
   Вопить я не стал. Позади шла Стар, она не визжала и не жаловалась на свою рану. Поэтому орать я не мог. Время от времени она догоняла меня и похлопывала по ноге, давая знать, что у нее все в порядке и у Руфо тоже. Мы не тратили сил на разговоры.
   Я увидел впереди два слабеньких, едва различимых огонька, остановился, присмотрелся, сморгнул и снова присмотрелся. Потом шепнул Стар:
   – Что-то вижу. Оставайтесь на месте, а я подберусь поближе и посмотрю, что там такое. Слышишь?
   – Да, милорд Герой.
   – Передай Руфо.
   Вот тут я и совершил единственный по-настоящему смелый поступок во всей моей жизни: пополз вперед. Храбрость и есть движение вперед, несмотря ни на что, когда от страха расслабляются сфинктеры, и дыхание перехватывает, и сердце грозит остановиться. Это довольно точное описание тогдашнего состояния Сирила Поля Гордона, экс-рядового первого класса и Героя по профессии. Я был вполне уверен в значении этих слабеньких огоньков, и чем ближе я к ним подбирался, тем крепче становилась эта уверенность. Я уже чуял эту тварюгу, мог даже определить ее контуры.
   Крыса. И не обычная крыса, что живет в городских трущобах и иногда кусает детей, а гигантская, достаточно большая, чтобы преградить путь в тесном туннеле, но в то же время несколько меньше меня, что давало ей возможность маневра. У меня же такой возможности не было. Я мог только ползти, извиваясь, вперед, держа саблю перед собой и стараясь направлять острие так, чтобы он (опять самец) на него напоролся, если сунется. Если же он проскочит мимо острия, у меня не останется ничего, кроме голых рук, которыми в такой тесноте много не наработаешь. Он быстро вцепится мне в физиономию.
   Я сглотнул поднявшуюся из желудка кислоту и подался вперед. Глаза, как мне показалось, чуть опустились, как если бы тварь присела, собираясь броситься.
   Но нападения не последовало. Огоньки стали ярче, расстояние между ними увеличилось, а когда я протиснулся еще на фут-другой, то с облегчением понял, что это не крысиные глаза, а нечто иное. Это могло быть что угодно. Мне было уже все равно.
   Останавливаться я не стал. И не только потому, что именно в том направлении лежало Яйцо. Я все еще не знал, что передо мной, и лучше было выяснить это прежде, чем звать сюда Стар и Руфо.
   «Глаза» оказались дырками в гобелене, закрывавшем выход из этой норы. Подобравшись вплотную, я разглядел изнанку расшитой ткани и обнаружил, что через одну из прорех могу заглянуть на ту сторону.
   Там находилась большая комната. Пол ее был на пару футов ниже выхода из норы. В дальнем ее конце, футах в пятидесяти от меня, стоял рядом со скамьей, читая книгу, человек. Не успел я его толком разглядеть, как он поднял глаза и глянул в мою сторону. Казалось, он мешкал.
   Я мешкать не стал. Нора в этом месте была достаточно широкой, чтобы я сумел подогнуть одну ногу и прыгнуть вперед, саблей откинув гобелен прочь. Я споткнулся, но тут же вскочил на ноги, и встал во вторую позицию.
   Он оказался по меньшей мере таким же проворным: швырнул книгу на скамью, вытащил шпагу и, едва я выскочил из дыры, пошел на меня. Он остановился в позиции en garde [59 - В оборонительном положении (фр.)] – колени чуть согнуты, запястье прямое, левая рука позади, острие нацелено в меня – безукоризненно, как учитель фехтования. Он внимательно осмотрел меня, между нашими клинками было фута три-четыре.
   Я не стал на него кидаться. Существует тактика решительной атаки, ей учат лучшие из мастеров клинка. Состоит она в безудержном наступлении с полностью вытянутыми рукой, кистью и клинком – только атака и никаких попыток отразить ответные выпады. Но она срабатывает только точно в тот момент, когда видишь, что противник чуть расслабился, иначе это самоубийство.
   Самоубийством это было бы на сей раз. Он был готов к драке, как напружившийся кот. Пока он меня изучал, я тоже его оценил. Невысокий изящный мужчина с длинными не по росту руками. Еще вопрос, достану ли я его издалека, тем более, что и рапира у него была старого образца, то есть длиннее, чем Леди Вивамус. Длинные клинки, как правило, замедляют движения, но только не у фехтовальщика с сильным запястьем. Одет он был скорее для Парижа времен Ришелье, чем для Карт-Хокеша. Впрочем, тут я не прав: этой Башне любой стиль был чужд, и я в своем робингудовском наряде выглядел не менее странно. На конструктах, которых мы положили, одежды вовсе не было.
   Это был некрасивый человек с веселой ухмылкой и самым большим носом к западу от Дюранс. [60 - Приток Роны в ее нижнем течении.] Мне тут же вспомнился нос моего старшего сержанта, которому очень не нравилось, когда его называли Туканом. Но сходство на этом и заканчивалось: мой старший сержант никогда не улыбался, и у него были подленькие, свинячьи глазки, а у этого человека – веселые и гордые.
   – Вы христианин? – с искренним интересом осведомился он.
   – А вам какое дело?
   – Собственно, никакого. Кровь у всех одинаковая. Но если вы христианин, покайтесь. А если язычник, призовите своих ложных богов. Я отведу вам не больше трех строф. Но из чистой сентиментальности я хотел бы знать, кого убиваю.
   – Я американец.
   – Это страна такая? Или, может, болезнь? И что вам понадобилось в Хоуксе? [61 - Обман (англ.).]
   – «В Хоуксе»? Вы хотели сказать, в Карт-Хокеше?
   Он выразил свое безразличие одним лишь взглядом, острие даже не шелохнулось.
   – Хоукс или Хокеш… вопрос тут не в географии, а в произношении. Когда-то этот замок стоял в Карпатах, так что вы, пожалуй, и правы. Пусть это скрасит ваши последние минуты. А теперь давайте повеселимся.
   Он напал плавно и быстро, и наши клинки зазвенели, когда я отразил его атаку в шестой позиции и нанес ответный удар, который тоже был отбит. Ремиз, реприз, удар и атака. Схватка наша развивалась плавно, неспешно и разнообразно, стороннему зрителю могло бы показаться, что мы просто салютуем друг другу.
   Но я-то знал, в чем дело! И тот первый выпад, и все последующие его движения имели целью убить меня. Одновременно он прощупывал меня, проверял крепость руки, искал слабину, выяснял, не боюсь ли я уколов ниже пояса и искал способ выбить Леди Вивамус у меня из руки. Я ни разу не атаковал, просто возможности не было: каждая фаза поединка навязывалась мне, а я лишь отбивался, стараясь сохранить жизнь.
   И трех секунд не прошло, как я понял, что столкнулся с фехтовальщиком много лучше себя, с запястьем крепким, как сталь, и в то же время гибким, как змея. Он единственный из всех известных мне фехтовальщиков применял приму и октаву, причем так же непринужденно, как сиксту и кварту. Изучают-то их все, и мой учитель, помниться, заставлял меня отрабатывать их так же тщательно, как и остальные шесть – вот только большинство шпажистов давно ими не пользуются. Фехтовальщиков можно вынудить к их применению, но они делают это неловко и только из боязни потерять очко.
   Я явно проигрывал не очко, а саму жизнь.
   Я знал задолго до конца тягучей первой схватки, что именно жизнь мне предстоит проиграть.
   А этот идиот, фехтуя, еще и скандировал:

     Меня вам, друг мой, не сразить:
     Зачем вы приняли мой вызов?
     Так что ж от вас мне отхватить,
     Прелестнейший из всех маркизов?
     Бедро? Иль крылышка кусок?
     Что подцепить на кончик вилки?
     Так, решено: сюда вот, в бок
     Я попаду в конце посылки.
     Вы отступаете… Вот как! [62 - Э. Ростан «Сирано де Бержерак». Перевод с французского Т. Щепкиной-Куперник.]

   Стихов хватило на три десятка покушений на мою жизнь, едва не увенчавшихся успехом, а на последнем слове он вышел из схватки так же плавно и неожиданно, как и начал ее.
   – Давайте, давайте, юноша! – сказал он. – Подхватывайте! Или хотите, чтобы я веселился в одиночку? Или вам по душе умереть, как шут, когда на вас смотрят дамы? Веселитесь! И прощайтесь с жизнью достойно: пусть ваша последняя строфа заглушит предсмертный хрип. – Он топнул правой ногой, как будто собираясь станцевать фламенко. – Хоть попробуйте! Исход все равно будет тот же!
   Я не опустил взгляд, когда он топнул – старая уловка, но некоторые фехтовальщики топают при каждой атаке, при каждом обманном движении, надеясь, что резкий звук собьет противника с ритма или заставит отшатнуться и поможет выиграть очко. В последний раз я попался на такое еще до того, как начал бриться.
   Однако его слова навели меня на мысль. Выпады у него были короткие, глубокие выпады вообще не для на рапиры, особенно в настоящем бою. И все же он меня теснил. Я понемногу отступал, а позади была стена. Когда он снова вступит в бой, я буду или пришпилен, как бабочка, к гобелену, или споткнусь обо что-нибудь, полечу вверх тормашками и тогда он меня нанижет на рапиру, как клочок газеты на парковой дорожке. Но и отходить от стены далеко я не мог.
   Хуже всего было то, что в любую секунду из дыры могла вылезти Стар. Тогда он успеет убить ее на самом выходе, даже если я успею тем временем убить его.
   Вот если бы мне удалось развернуть его… У моей любимой практический склад ума, и никакое «рыцарство» не спасло бы его спину от стального жала.
   А счастливая контридея заключалась вот в чем: если я подыграю его сумасшествию и попытаюсь декламировать, он, глядишь, не станет убивать меня сразу, а захочет послушать, на что я способен. Но долго тянуть мне не удастся. Он уколол-таки меня в предплечье, а я даже не почувствовал. Просто глубокая кровоточащая царапина, которую Стар залечила бы вмиг, но кисть от нее будет слабнуть, да и опускать руку теперь не стоило: от крови рукоять станет скользкой.
   – Строфа первая, – объявил я, атакуя и завязывая легкий бой на кончиках клинков. Он уважил меня: сам атаковать не стал, поиграл с острием моей сабли, слегка отбивая и легко парируя.
   Этого мне и хотелось. Я пошел помалу вправо, одновременно декламируя, и он не стал мне мешать.

     Раз Твиддлдам и Твиддлди
     Стакнулись скот украсть.
     Сказал Твиддлдаму Твиддлди:
     «С седла б мне не упасть».

   – Постойте, постойте, мой хороший! – молвил он с упреком. – Воровать-то не надо. Честь нам навеки превыше всего. Да и рифма тут не без греха. Кэрролл должен слетать свободно.
   – Попробую, – пообещал я, помалу двигаясь вправо. – Строфа вторая!

     Спою о двух девах из Дэлони,
     Как угодили в скандал они…

   И тут я атаковал его.
   Вышло не очень-то. Он, как я и надеялся, расслабился самую малость, наверное, ожидая, что я, декламируя, продолжу имитацию боя кончиками клинков.
   Я застал его врасплох, но отступать он не стал, сильно парировал, и мы вдруг оказались в невозможной для обороны позиции: тело к телу, клинок к клинку, лицом к лицу.
   Он рассмеялся мне в лицо и отскочил назад, я тоже. Мы возвратились к en garde. Но тут я кое-что добавил. До этого мы сражались, рассчитывая только на острия. Острие сильнее лезвия, но у моего-то оружия было и то и другое, а человек, привыкший сражаться острием, зачастую уступает в рубке. Когда мы разделились, я круговым движением ударил его лезвием по голове.
   Хотелось раскроить ему череп, да времени не хватило, равно как и силы удара. Но лоб я ему рассек до брови.
   – Touche! [63 - Задет (фр.).] – воскликнул он. – Хороший удар, да и спето неплохо. Давайте дальше.
   – Ладно, – согласился я, осторожно фехтуя и дожидаясь, когда кровь начнет заливать ему глаза. Рана на лбу – самая кровоточивая из всех поверхностных ран, и я на нее сильно надеялся.
   Фехтование – штука своеобразная: мозг в нем почти не участвует, он для этого слишком медлителен. Думает кисть, она в обход мозга отдает приказы ногам и телу, а мысли остаются на потом, уже в качестве, так сказать, жизненного опыта.
   Я продолжил:

     И вот они уже в тюрьме
     За кражу…

   Я достал его в предплечье, так же, как он меня раньше, только серьезнее. Тут я подумал, что он у меня в руках, и двинулся вперед. Но тут он выдал то, о чем я только слышал, а вот видеть не приходилось: мгновенно отступил, взмахнул клинком и сменил руку.
   Легче мне не стало… Фехтующие правой рукой терпеть не могут биться с левшами; от этого вся тактика идет наперекосяк, а левша, к тому же, обычно знает все слабые места правшей. К тому же левая рука у этого ведьмина сына была не менее сильна и искусна. Хуже всего, что теперь ему не мешала кровь со лба.
   Он достал меня еще раз – в коленную чашечку. Меня обожгло болью, да и прыгать я уже толком не мог. И хотя его раны были много хуже моих, я понял, что долго не продержусь. Приходилось рисковать.
   Есть во второй позиции рипост – ответная атака, штука жутко опасная, но если уж удается – блестящая. Она помогла мне выиграть несколько боев, когда на карту ставились лишь очки. Начинается она из сиксты. Пусть противник первым наносит удар, но вместо парирования и варты, надо сковать его нажимом, скользнув своим клинком по его клинку этаким штопором, пока острие не войдет в плоть. Или можно отбить, нанести встречный удар и сцепиться с ним на выходе из сиксты – это если начинаешь сам.
   Недостаток такой атаки в том, что если ее не выполнить безукоризненно, не останется времени парировать: собственной грудью налетаешь на его клинок.
   Я даже не пытался – с таким фехтовальщиком это невозможно; я просто о ней подумал.
   Мы продолжали биться, каждый по-своему безупречно. Потом он слегка отступил при встречном ударе и поскользнулся на собственной крови.
   Моя рука приняла команду на себя: я ввинтился штопором с великолепной связкой до второй позиции – и мой клинок пронзил его тело.
   На лице его отразилось удивление, шпага поднялась в салюте, колени подогнулись, а эфес выпал из руки. Когда он падал, мне пришлось шагнуть вслед за своей саблей, и я хотел было выдернуть ее.
   Он схватился за клинок.
   – Нет-нет, друг мой, оставьте его, пожалуйста, пока во мне. Пусть он, как пробка в бутылке, немного придержит кровь. Ваша логика остра, она тронула мое сердце. Как вас зовут, мсье?
   – Оскар Гордон.
   – Доброе имя. Нехорошо, когда тебя убивает незнакомец. Скажите мне, Оскар из Гордонов, приходилось вам видеть Каркассон? [64 - Город в Гаскони, родина Сирано де Бержерака.]
   – Нет.
   – Непременно там побывайте. Я изведал, что значит любить женщину, убить человека, написать книгу, слетать на Луну – все… все… – Он судорожно вздохнул, и на губах его выступила розовая пена. – Однажды на меня даже дом упал. Какое разительное остроумие! И много ль стоит честь, когда балка бьет тебя по башке? Балка-булка-белка-битва-бритва… когда по башке, как бритвой… Вы меня отбрили. – Он закашлялся, но продолжил: – Темнеет. Обменяемся, если вам угодно, дарами и расстанемся друзьями. Сначала мой дар. Он из двух частей. Первая часть: вам везет, и умрете вы не в постели.
   – Хочу надеяться.
   – Постойте. Вторая: Бритвой Оккама цирюльник никогда не бреется: слишком уж она тупа. Теперь ваша очередь, друг мой. Поскорее, ваш дар нужен мне сейчас как никогда. Но прежде… как кончается тот ваш лимерик?
   Я рассказал. Угасающим голосом он проговорил:
   – Хороший конец. Продолжайте дальше. А теперь пожалуйте ваш дар, я более чем готов. – Он попытался осенить себя крестным знамением.
   Я ответил ему даром милосердия, поднялся, вконец измотанный, подошел к скамье и рухнул на нее. Потом отер оба клинка, вычистив сначала золингеновский кинжал, а потом самым тщательным образом выхолил Леди Вивамус. Мне удалось встать и отдать ему салют чистым клинком. Знакомство с ним было великой честью.
   Я пожалел, что не спросил, как его зовут. Он, похоже, полагал, что я это знаю.
   Я снова опустился на скамью и поглядел на гобелен, закрывающий крысиную нору в дальнем конце комнаты. Куда подевались Стар и Руфо? Наверняка ведь слышали и звон стали, и голоса…
   Я подумал, что надо бы подойти к дыре, покричать им. Но я слишком устал, чтобы идти куда-то. Я вздохнул и закрыл глаза.

   Из-за мальчишеской живости движений (и безалаберности, за которую меня не знаю уж сколько раз бранили) я разбил дюжину яиц. Мама взглянула на них, и мне стало ясно, что она вот-вот заплачет. Тогда я сам заплакал. Она сглотнула слезы, положила руку мне на плечо и сказала:
   – Успокойся, сынок. Яйца того не стоят.
   Мне, однако, было стыдно, поэтому я вырвался и убежал.
   Я бежал вниз по склону, сам не зная куда, почти летел, и вдруг с ужасом понял, что сижу за рулем, а машина меня не слушается. Я поискал ногой педаль тормоза, не нашел и запаниковал… Потом педаль все же нашлась, но я почувствовал, что она тонет в полу слишком легко, а это означает, что в тормозной системе упало давление. Впереди на дороге что-то было, но я не мог разглядеть. Не мог даже головы повернуть, и глаза были залиты, сверху на них что-то текло. Я крутанул руль, но без толку – у него нет колонки.
   Я завопил! Удар! Я вскакиваю в постели и понимаю, что вопил я сам. Я могу опоздать в школу – позор, непростительная распущенность. Стыдно еще и от того, что на школьном дворе пусто: остальные ребята, умытые и причесанные, давно сидят на местах, а я все никак не могу разыскать свой класс. Не было времени даже в уборную сбегать, так что за партой приходится сидеть со спущенными штанами – дома ведь я ничего не успел. Все ребята тянут руки, но учительница вызывает меня. А я не могу подняться. Штаны мои не просто спущены, их просто нет. Если я встану, все это увидят. Ребята будут хохотать надо мной, девочки будут хихикать, все отвернутся и задерут носы. Но самое страшное в том, что я не знаю ответа!
   – Живо! Живо! – торопит учительница. – Не отнимай время у класса, Сирил. Ты. Не. Выучил. Урок.
   Ну, в общем, да, не выучил. То есть я выучил, но она написала на доске: «Задачи 1–6», и я подумал что решать надо только первую и шестую. А меня спаштвают про четвертую. Она мне ни за что не поверит – отговорка слишком слабая. Здесь платят за голы, а не за отговорки.
   – Вот такие дела, Спок, – продолжает мой тренер. Голос его скорее печален, чем сердит. – Движение вперед – это, конечно, очень здорово. Только пока не проскочишь через линию ворот с тем вот яичком под мышкой, – он кивает на мяч, лежащий на его столе, – ни черта не заработаешь. Вот он. Я в самом начале сезона распорядился, чтобы его покрыли позолотой и надписали. Ты так здорово играл, и я был так в тебе уверен. Он должен был стать твоим в конце сезона, его вручили бы тебе на банкете в честь победы. – Тут он наморщил лоб и притворился объективным. – Не скажу, что ты в одиночку смог бы все спасти. Но ты ко всему относишься слишком спокойно, Спок. Может, тебе стоит сменить имя? Когда путь становится труден, надо, наверное, больше стараться. – Он вздохнул. – Я и сам виноват, надо было вовремя щелкнуть кнутом. А я вместо этого старался стать тебе вторым отцом. Я только хочу, чтобы ты знал: ты не единственный, кто на этом проигрывает… а в моем возрасте не так-то легко найти работу.
   Я натянул одеяло себе на голову – мочи нет смотреть на него. Но меня упорно не желают оставить в покое: кто-то трясет меня за плечо.
   – Гордон!
   – Отстань от меня!
   – Просыпайся, Гордон, и волоки свою задницу в штаб. Ты влип.
   Влип, это уж точно. Я убеждаюсь в этом, как только захожу в канцелярию. Во рту стоит кислый привкус блевотины, и чувствую я себя ужасно, будто по мне прошло, наступая то туда, то сюда, целое стадо бизонов. Причем грязных.
   Старший сержант увидел, как я вошел, но дал мне время постоять-попотеть. Когда он все-таки поднял взгляд, то перво-наперво осмотрел меня с головы до ног, а потом заговорил. Речь свою он вел неспешно, чтобы я прочувствовал каждое слово:
   – Самовольная-Отлучка-Из-Части, терроризирование и оскорбление туземных женщин, неправомерное использование правительственной собственности… непристойное поведение… неподчинение дисциплине и неприличные выражения… сопротивление при аресте… драка со служащим военной полиции. Гордон, почему ты не украл лошадь? Конокрадов здесь вешают, так что все было бы намного проще.
   Он лыбится собственному остроумию. Старый ублюдок всегда считал себя остряком.
   И процентов на пятьдесят был прав. Мне, однако, плевать было на то, что он говорит. До меня с трудом, но все-таки доходит, что все это сон, просто сон, один из тех, которые буквально одолевают меня в последнее время, так мне невтерпеж выбраться из этих кровоточащих джунглей. Даже ее на самом деле не было. Моей – как же ее звали? – Даже имя это я придумал. А-а, Стар. Моя Счастливая Звезда. Ох, Звездочка моя дорогая, тебя просто нет!
   А он продолжает:
   – Вижу, ты спорол шевроны. Что ж, это экономит нам время, но этим все хорошее и исчерпывается. Одет не по форме. Сам небрит. И весь в грязи! Гордон, ты позоришь армию Соединенных Штатов. Это тебе понятно, да? И на сей раз ты не отвертишься. Удостоверения личности при тебе нет, пропуска нет, именем пользуешься чужим. Что же, Сирил Поль, милый мальчик, на сей раз мы воспользуемся твоим настоящим именем. Для целей протокольных. – Он поворачивается на своем винтовом стуле. Ни разу ведь не стащил с него свою толстую задницу с тех пор, как попал в Азию. В патруль ходить – это не для него. – Меня только одно интересует. Где ты вот это достал? И с чего это тебе пришло в голову его тырить? – Он указывает большим пальцем на стеллаж позади.
   Я узнаю то, что на нем лежит, хотя в последний раз он был покрыт позолотой, а теперь – особой черной липкой грязью, которую культивируют в Юго-Восточной Азии. Я подался было к нему.
   – Он мой!
   – Нет-нет! – отрывисто говорит сержант. – Легче, легче, малыш. – И отодвигает мяч подальше. – То, что ты его украл, еще не делает его твоим. Я взял его на хранение как вещественное доказательство. К твоему сведению, герой ты липовый, медики считают, что он не выживет.
   – Кто?
   – Какое тебе дело кто? Ставлю четвертак против храма в Бангкоке, что ты не спрашивал у него имени, когда колошматил его. Нельзя же походя избивать местных жителей только потому, что у тебя душа гуляет… у них ведь тоже права есть. Ты, может, не слышал? Избивать их можно только там и тогда, где и когда прикажут.
   Тут он вдруг улыбнулся, но краше не стал. Глядя на его длинный острый нос и маленькие, налитые кровью глазки, я вдруг осознаю, насколько он похож на крысу. А он, улыбаясь во всю свою физиономию, говорит:
   – Сирил, мальчик мой, а не слишком ли рано ты снял свои шевроны?
   – Что?
   – То самое. Может, тебе еще удастся выпростаться из этого дерьма. Садись. – И тут же рявкает: – Сядь, я сказал! Если бы было по-моему, тебя бы просто подвели под восьмую статью и забыли, лишь бы от тебя избавиться. Но у командира роты другое мнение. Ему в голову пришла великолепнейшая мысль, которая поможет разом закрыть все это дело. На нынешнюю ночь намечен рейд. Так вот… – Он наклонился, достал из стола бутылку бурбона «Четыре Розы» с двумя кружками и налил в обе. – Выпей-ка.
   Об этой бутылке знали все-все, кроме, может быть, ротного. Но никто слыхом не слыхивал, чтобы старший сержант предлагал кому-то выпить. За исключением одного случая, когда вслед за предложением выпить он сообщил своей жертве, что того ждет трибунал.
   – Нет, спасибо.
   – Да ладно уж, пей. Опохмелись. Тебе это нужно. Потом сполоснись под душем и постарайся, хоть это никого и не обманет, выглядеть пристойно, когда пойдешь к ротному.
   Я встаю. Выпить я хочу, очень хочу. Я не отказался бы и от самой пакостной бурды, а «Четыре Розы» далеко не бурда. Сейчас я выпил бы любую огненную воду, даже такую, от которой слепнут и глохнут.
   Но с ним я пить не хочу. И не буду. И закусывать не буду…
   Вместо этого я плюю ему в рожу.
   Рожа выражает неподдельное удивление, и начинает таять. Тогда я вытаскиваю свою саблю и бросаюсь на сержанта. Становится темно, а я все рублю и рублю наотмашь, иногда попадая во что-то, иногда – нет.

Глава шестнадцатая

   Кто-то тряс меня за плечо.
   – Проснитесь!
   – Пошел прочь!
   – Вы должны проснуться, босс! Очнитесь, ради всего святого!
   – Да, Герой мой, ради всего святого!
   Я открыл глаза, улыбнулся ей, затем попытался осмотреться. Ой-ой, вот так кавардак! На самой середине, совсем рядом со мной, стояла толстая колонна из черного стекла футов пяти высотой. На ней лежало Яйцо.
   – Это оно?
   – Да! – кивнул Руфо. – Именно оно! – Видок у него был потрепанный, но он улыбался.
   – Да, Герой мой и защитник, – подтвердила и Стар. – Это подлинное Яйцо Феникса. Я проверила.
   – Хм-м-м… – Я огляделся по сторонам. – А где же старина Пожиратель Душ?
   – Ты убил его. Еще до нашего прихода. Ты все еще держал в руке саблю, а Яйцо было крепко зажато под мышкой. Мы еле отобрали его у тебя, когда перевязывали… и прочее.
   Я оглядел себя, увидел, что она имела в виду, и отвел взгляд. Ну, не нравится мне красный цвет. Чтобы не думать о хирургии, я обратился к Руфо:
   – Что же вы так долго?
   – Я уж подумала, что мы никогда тебя не найдем! – ответила за него Стар.
   – Как вы меня нашли?
   – Босс, мы, честно говоря, не смогли бы вас потерять. Мы просто шли по следам вашей крови… даже когда они вели в глухую стенку. Госпожа очень настойчива.
   – Э-э… А мертвецы попадались?
   – Три или четыре штуки. Все чужие, так что нам до них дела не было. Конструкты, наверное. Мы торопились и выяснять не стали. И выбираться надо, не мешкая, как только вы подлечитесь настолько, что сможете идти. Время не ждет.
   Я осторожно согнул и разогнул правую ногу. Там, где меня достали в коленную чашечку, еще болело, но боль отпускала с каждой минутой: Стар была чудо-доктором.
   – Нога в порядке, и я смогу идти, как только Стар закончит свои дела.
   Только, тут я нахмурился, – неохота мне снова идти по крысиному туннелю. У меня от крыс коленки дрожат.
   – Каких крыс, босс? В котором туннеле?
   Я объяснил.
   Стар никак на это не отреагировала, продолжая накладывать пластыри и повязки. Руфо же сказал:
   – Босс, вы и правда встали на четвереньки и поползли. А туннель был точно такой, как и все остальные. Мне это показалось странным, но вы не раз доказали, что ничего не делаете без достаточных оснований. Так что мы не стали спорить и тоже стали на четыре кости. Когда вы велели нам подождать, пока вы все разведаете, мы снова подчинились. Мы прождали так долго, что Госпожа решила вас поискать.
   Я не стал расспрашивать дальше.
   Почти тут же мы отправились в обратный путь, выбрав «парадный» выход, и шли без приключений: ни тебе иллюзий, ни ловушек – ничего. Вот только путь этот был долгий и утомительный. Мы с Руфо держали авангард и арьергард, а Стар с Яйцом шла в середине.
   Ни Стар, ни Руфо не знали, будут ли еще нападения, да и отбить что-нибудь посильнее стайки бойскаутов мы все равно бы не смогли. Конечно, Руфо сумел бы натянуть лук, я же не мог даже саблю держать. Но нам нужно было лишь обеспечить Стар толику времени на уничтожение Яйца. Нельзя было допустить, чтобы его захватили снова.
   – Не стоит ни о чем беспокоиться, – заверил меня Руфо. – Это будет все равно что оказаться в эпицентре ядерного взрыва. Моргнуть не успеете.
   Когда мы вышли наружу, пришлось довольно долго добираться до других Врат в Пещеристых Холмах. Мы закусили на ходу. Я жутко проголодался и разделил коньяк с Руфо и воду со Стар, не особенно налегая на воду. Когда мы дошли до пещеры Врат, я почти пришел в норму; меня даже не угнетали ни небо, которое было не небом, а чем-то вроде крыши, ни неожиданные прыжки гравитации.
   Чертеж или, если угодно, пентаграмма в этой пещере уже была, и Стар пришлось лишь слегка подновить ее. Потом мы немного подождали. Мы слишком спешили, чтобы не пропустить время открытия Врат, и пришли чуть раньше. Потом Вратами нельзя будет пользоваться несколько недель, а то и месяцев – намного дольше, чем может протянуть в Карт-Хокеше человек.
   Мы заняли места за несколько минут до урочного момента. Я был одет как Владыка Марса: портупея, сабля и моя собственная кожа. Мы сбросили балласт до последней ниточки, потому что Стар утомилась, и ей даже для перенесения живого предстояло изрядно поднапрячься. Она хотела сохранить мой любимый лук, но я воспротивился. Но она настояла, чтобы Леди Вивамус осталась со мной, и тут я не стал спорить: мне не хотелось больше ни на миг расставаться со своей саблей. Стар дотронулась до нее и сказала, что сабля эта – уже не мертвый металл, а неотъемлемая моя часть.
   Руфо был одет только в собственную – не слишком красивую – розовую кожу и бинты; он придерживался мнения, что шпага – всего лишь шпага, и дома у него найдется и получше. На Стар было надето не больше, но уже из профессиональных соображений.
   – Долго еще ждать? – спросил Руфо, когда мы взялись за руки.
   – Еще две минуты, – ответила она. – Я веду обратный отсчет.
   Часы в мозгу у Стар не менее точны, чем моя «шишка направления». Обычными часами она вообще никогда не пользовалась.
   – Ты ему сказала? – поинтересовался Руфо.
   – Нет.
   – Совести у тебя нет, что ли? Тебе не кажется, что хватит уже водить его за нос?..
   Руфо почему-то вдруг стал резок, даже груб, и я хотел было сказать ему, чтобы не смел так с нею разговаривать, но Стар сама прервала его:
   – Тихо!!
   Проговорив речитативом, она воскликнула:
   – Вперед!
   Мы мгновенно оказались в другой пещере.
   – Где мы? – спросил я. Вес мой ощутимо увеличился.
   – В Невии, – ответил Руфо. – По другую сторону Вечных Гор. Меня так и тянет сходить повидать Джоко.
   – Валяй, – сердито сказала Стар. – А то ты слишком много стал болтать.
   – Только вместе с лучшим другом Оскаром. Что скажешь, старый товарищ?
   За неделю доберемся, чтоб я сдох. И никаких тебе драконов. То-то все обрадуются, особенно Мьюри.
   – Оставь Мьюри в покое! – В голосе Стар послышались визгливые нотки.
   – Что, не нравится? – съязвил Руфо. – Она и помоложе, и всякое такое.
   – Сам знаешь, что дело не в этом!
   – Да в этом, в этом! Еще как в этом! – не отставал он. – И сколько ты намерена тянуть? Это просто нечестно, и с самого начала было нечестно. Это…
   – Замолчи! Начинаю обратный отсчет!
   Мы снова взялись за руки и – ба-бах! – очутились в другом месте. Еще одна пещера, с частично порушенным сводом. Воздух – разреженный и очень холодный, на полу снег, а пентаграмма, выбитая в камне, инкрустирована золотом.
   – Это где? – поинтересовался я.
   – На твоей планете, – ответила Стар. – Это место называется Тибет.
   – И здесь можно было бы сделать пересадку, – добавил Руфо, – если бы ты так не упрямилась. Отсюда можно пойти пешком, хотя путь будет долог и тяжел. Я как-то попробовал.
   Меня это не прельщало. По последним моим сведениям, Тибет обретался под властью неласковых поборников мира во всем мире.
   – Долго мы здесь пробудем? – спросил я. – Здесь бы центральное отопление не помешало.
   Мне хотелось услышать, что угодно, кроме их непонятного спора. Стар была моей возлюбленной, и я не мог молча слушать, как ей грубят. Но с Руфо мы пролили вместе столько крови, что он стал мне кровным братом. Я был у него в долгу: он много раз спасал мне жизнь.
   – Недолго, – ответила Стар. Она выглядела измотанной.
   – Но вполне достаточно, чтобы кое в чем разобраться, – прибавил Руфо. – Чтобы ты смог, наконец, действовать по собственному усмотрению, а то водят тебя, как слепую лошадь. Она должна была бы давно тебе рассказать. Она…
   – По местам! – перебила его Стар. – Обратный отсчет заканчивается. Руфо, если ты не умолкнешь, я оставлю тебя здесь, и ты еще раз пойдешь пешком… босой и по горло в снегу.
   – Валяй! – огрызнулся он. – От угроз я становлюсь даже упрямее тебя. Что само по себе удивительно. Знаешь, Оскар, она ведь…
   – Заткнись!
   – …Императрица Двадцати Вселенных…

Глава семнадцатая

   Мы очутились в большой восьмиугольной комнатке, с роскошно убранными серебристыми стенами.
   – …и моя бабушка, – закончил Руфо.
   – Да никакая не «Императрица», – запротестовала Стар. – Глупое какое-то выбрал слово, оно не передает сути дела.
   – Еще как передает!
   – А что касается второго утверждения, так это беда моя, а не вина. – Стар уже не выглядела усталой. Она вскочила на ноги и обняла меня за талию одной рукой, поскольку в другой было Яйцо Феникса. – О-о, как я счастлива, дорогой! Какая удача! Добро пожаловать домой, мой Герой!
   – Куда? – Я несколько отупел: слишком уж много часовых поясов, слишком много впечатлений, и все это слишком быстро.
   – Домой. Ко мне домой. Теперь это и твой дом, если он тебе придется по душе. Наш дом.
   – Э-э, понятно… моя Императрица.
   Она топнула ногой.
   – Не зови меня так!
   – К ней полагается обращаться «Ваше Мудрейшество», – сказал Руфо. – Не правда ли, Ваше Мудрейшество?
   – Ой, Руфо, заткнись. Принеси нам одежду.
   Он помотал головой.
   – Война закончилась, и я только что подал в отставку. Сама возьми, бабуля.
   – Руфо, ты просто невыносим!
   – Гневаемся, бабуля?
   – Разгневаюсь, если не перестанешь называть меня бабулей. – Стар вдруг сунула мне Яйцо, обняла Руфо и расцеловала. – Нет, бабуля на тебя не сердится, – мягко сказала она. – Ты всегда был проказником, и я никогда не забуду, как ты однажды накидал мне в постель устриц. А вообще-то, твоей вины тут нет – это у тебя от бабки. – Она поцеловала его еще раз и взъерошила кустик седых волос. – Бабуля тебя любит. И всегда будет любить. Если вывести за скобки Оскара, я считаю тебя почти совершенством… хотя ты невыносимый, лживый, избалованный, непослушный и непочтительный свин.
   – Это уже лучше, – сказал он. – Если честно, я отношусь к тебе точно так же. Что ты наденешь?
   – М-м-м… достань всего понемногу. У меня так долго не было приличного гардероба. – Она повернулась ко мне. – А что бы хотел надеть мой Герой?
   – Не знаю. Ничего не знаю. То, что вы сочтете подходящим… Ваше Мудрейшество.
   – Ради всего святого, дорогой, не называй меня так. Никогда. – Она чуть не плакала.
   – Хорошо. А как же мне тебя называть?
   – Ты же дал мне имя – Стар. Если уж тебе нужно звать меня как-то по-другому, ты мог бы называть меня «моя Принцесса». Я, правда, не принцесса и не императрица; все эти слова неточны. Но мне нравится быть твоей Принцессой, нравится, как ты это говоришь. А можешь звать лапушкой или любым из множества имен, которые ты мне давал. – Она очень спокойно посмотрела мне в глаза. – Совсем как раньше. И навсегда.
   – Попробую… моя Принцесса.
   – Мой Герой…
   – Но здесь, сдается, много такого, чего я не знаю.
   Она перешла с английского на невианский:
   – Милорд муж, я давно хотела рассказать тебе все, мечтала тебе открыться. Уверяю, милорд узнает все. Но меня терзал смертельный страх, что если милорд узнает все слишком рано, он откажется сопровождать меня. Не к Башне, а сюда. В наш дом.
   – Может, это было и мудро, – ответил я тоже по-невиански. – Но вот я здесь, миледи жена, моя Принцесса. И пришла пора все рассказать. Я настаиваю.
   Она снова перешла на английский:
   – Расскажу, все расскажу. Но на это нужно время. Не сдержишь ли ты свое нетерпение еще самую малость, дорогой? Неужто это так трудно после того, как ты долго – о, как долго, любовь моя! – терпел и верил мне?
   – Ладно, – согласился я. – Потерплю еще чуток. Только вот какое дело: я в этом районе улиц не знаю, мне нужны подсказки. Вспомни, как я прокололся у старины Джоко только из-за того, что не знал местных обычаев.
   – Да, дорогой, я этого вовек не забуду. Но не волнуйся, здесь обычаи простые. Примитивные сообщества всегда сложнее цивилизованных… а это общество далеко не примитивно.
   Тут Руфо свалил к ногам Стар огромную кучу одежды. Она отвернулась, все еще не выпуская мою руку, и тут же приняла сосредоточенный, даже встревоженный вид. Разве что ногти не кусала.
   – Тут надо подумать. Что же мне надеть?

   «Сложность» – понятие относительное. Я вкратце опишу лишь самое основное. Столицей Двадцати Вселенных является планета Центр. Только Стар тут не Императрица, и это никакая не Империя.
   Я и дальше буду называть ее Стар, поскольку у нее наберется добрая сотня имен, буду рассказывать об Империи, потому что точнее слова просто не подобрать, буду писать об императорах и императрицах. Даже собственную жену буду называть Императрицей.
   Никто не знает, сколько в мироздании Вселенных. Теоретически число их бесконечно, как бесконечны сочетания многообразных «законов природы». Каждый их комплект соответствует собственной Вселенной. Но это всего лишь теория, и Бритва Оккама [65 - Методологический принцип формальной логики, гласящий: «Сущности не следует умножать без необходимости». Введен в обиход средневековым философом Уильямом Окхэмским.] в данном случае не острее куска сыра. Все, что известно о Двадцати Вселенных, так это то, что открыто их двадцать, что в каждой действуют свои физические законы и что у большинства из них есть планеты или «места», где живут люди. О том, что живет в других «местах», я даже поминать не хочу.
   В Двадцати Вселенных есть и самые настоящие Империи. В нашей Галактике нашей Вселенной тоже хватает звездных Империй, но Галактика столь огромна, что мое человечество может так и не встретиться с другими, если не использует Врата, которые соединяют Вселенные. На некоторых планетах Врат не найдено, а вот на Земле их множество. Только тем она и значительна, во всех же других отношениях ее расценивают как медвежий угол.

   Семь тысяч лет назад родилась идея о том, как можно справиться со сверхмасштабными политическими проблемами. Началось все скромно. Люди одного из миров задались вопросом: как управлять страной, не прибегая к уже известным – и несовершенным – нормам правления. Среди народа этой страны было немало талантливых кибернетиков, но в основном развиты они были не более, чем люди сейчас: все еще палили из пушек по воробьям и частенько наступали на одни и те же грабли. Эти экспериментаторы избрали выдающегося правителя и постарались помочь ему.
   Никто не знал, почему этот тип был так удачлив, но Фортуна его любила, и этого было достаточно, теория же мало их волновала. Они дали ему в помощь передовую кибернетику, записав для него все кризисные моменты тамошней истории, все известные подробности – что было сделано и что из этого вышло. Построено все было таким образом, что правитель мог полагаться на этот компендиум почти так же, как мы полагаемся на собственную память.
   Эксперимент принес благие плоды. Со временем он распространился на всю планету – то был Центр, но тогда он назывался по-другому. Собственно, правитель этот и не правил, а только распутывал сложные случаи.
   И все, что этот первый «Император» сделал хорошего и дурного, было тоже записано, чтобы помочь его преемнику.
   Яйцо Феникса – это кибернетическая запись опыта двухсот трех «Императоров» и «Императриц», большинство из которых «управляли» всеми известными Вселенными. Как и складничок, внутри оно было куда больше, чем снаружи. В рабочем же виде оно превосходит размерами хеопсову пирамиду.
   Легенд о Фениксе предостаточно во всех Вселенных. Точнее, о существе, которое хоть и умирает, но бессмертно, поскольку вечно возрождается молодым из собственного праха. Яйцо столь чудесно, поскольку в современном состоянии представляет собой не просто библиотеку, а воплощение всего жизненного опыта и неповторимых личностных особенностей всей чреды правителей – от Его Мудрейшества IX до Ее Мудрейшества CCIV, то есть миссис Оскар Гордон, включительно.
   Должность эта не наследуется. Среди предков Стар есть Его Мудрейшество I и большинство остальных Мудрейшеств. Но столько же «императорской» крови течет в жилах у миллионов других. Ее внука Руфо, к примеру, не выбрали, хотя все предки у них общие. А может, он отказался. Я никогда его не спрашивал – это напоминало бы ему, что один из его дядьев совершил какое-то невероятное непотребство. Да и не тот это вопрос, который можно задать из простого любопытства.
   Обучение выбранного кандидата включает все: от способов приготовления рубца до высочайшей математики, включая все виды рукопашного боя, потому что еще много тысяч лет назад поняли, что, какой бы хорошей ни была охрана, жертве покушения достанется меньше, если она сама будет защищаться, как озверевшая циркулярная пила. Я коснулся этого случайно, задав моей любимой неловкий вопрос.
   Я все еще пытался привыкнуть к тому, что женился на бабушке, чей внук казался старше меня, а на самом деле был куда старше, чем казался. Люди на Центре живут много дольше, чем люди Земли, а Руфо и Стар еще прошли терапию Долгой Жизни. Со всем этим не враз освоишься.
   – Сколько же вы, Мудрейшества, живете? – спросил я.
   – Не очень долго, – резко ответила она. – Нас, как правило, убивают.
   Язык мой – враг мой…
   Подготовка кандидата включает путешествия во многие миры. Конечно, не во все заселенные людьми планеты и «места» – столько никто не проживет – но во многие. После прохождения кандидатом всего этого минимума и в случае избрания его наследником начинается аспирантура: работа с Яйцом. Наследник (или наследница) запечатлевает в своей памяти не только весь опыт, но и сами личности прошлых «императоров». Он (или она) становится их общим воплощением. Суперзвездой. Сверхновой. Ее Мудрейшеством.
   Первую скрипку играет ныне живущая личность, но вся прочая толпа никуда не девается. Даже не пользуясь Яйцом, Стар была способна перебрать в памяти случаи из жизней давно умерших людей. С Яйцом же, то есть лично подключаясь к киберсети, она располагала семью тысячелетиями впечатлений, причем столь свежих, словно все было только вчера.
   Стар призналась мне, что назначение свое приняла не сразу, а лет десять мешкала. Быть всеми этими Мудрейшествами разом ее не тянуло; хотелось и дальше быть только собой и поступать, как самой вздумается. Но способы отбора кандидатов – я их не знаю, они тоже хранятся в Яйце, – похоже, почти безошибочны: за все это время отказались только трое.
   Когда Стар стала Императрицей, она едва начала вторую стадию своей подготовки – в ней воплотились только семь предшественников. Процедура запечатления длится недолго, но реципиенту между сеансами нужен отдых, ибо он усваивает все хорошее и все плохое, что когда-либо случалось с ними. Тут и жестокое обращение в детстве с домашними животными, и стыд при воспоминаниях об этом в зрелые годы, и утрата девственности, и невыносимый трагизм, когда совершено что-то воистину непоправимое… Словом, все без исключения.
   – Я просто обязана испытать их ошибки на себе, – сказала мне Стар. – Только на ошибках и учатся по-настоящему.
   Вся эта изнурительная система основана на том, что одному приходится пережить все, до последней, ошибки, допущенные за семь тысяч лет.
   К счастью, постоянно пользоваться Яйцом нет необходимости. Большую часть времени Стар могла быть собой, и тогда внедренные в нее воспоминания волновали ее не больше, чем вас волнует замечание, сделанное учительницей во втором классе. Большинство проблем Стар была способна решить, что называется, навскидку, не подключаясь к своему теневому кабинету.
   Дело в том, что главный принцип, который сформировался за тысячи лет эмпирического управления Империей, можно было бы изложить простыми словами так: «Не делай ничего».
   Вечная пассивность, никаких рывков. «Живи и другим давай жить». «От добра добра не ищут». «Время – лучший целитель». «Не замай лихо, пока оно тихо». «Плюнь на них: сами прибегут, виляя хвостиком».
   Даже позитивные указы Империи облекались, как правило, в отрицательную форму:
   «Не взорви планету ближнего твоего». (Взрывай свою, коли невтерпеж.) «Не тронь хранителей Врат». «Не суди и не судим будешь».
   А самое главное: не выдвигай серьезную проблему на всенародное обсуждение. При этом против местных демократий никаких запретов нет, это касается только дел Империи. Старина Руфо – виноват, доктор Руфо – весьма известный специалист в сравнительной культурогологии (хоть и со странной тягой к посещению разного рода трущоб, клоак и гнездилищ порока) как-то сказал мне, что любая человеческая раса проходит через все формы политического устройства и что демократия господствует во многих примитивных обществах… Но он слыхом не слыхивал о цивилизованных планетах с демократическим управлением, поскольку правильный перевод заповеди «Vox populi, vox Dei» [66 - Глас народа – глас божий (лат.).] звучит так: «Господи! И как же мы в это вляпались?»
   Впрочем, Руфо уверил меня, что сам он демократию любит: каждый раз, когда у него портилось настроение, он вспоминал Вашингтона, а проделки французского парламента, по его мнению, уступали лишь проделкам французских красоток.
   – Как же в высокоразвитых обществах управляют ходом событий? – спросил я.
   Он наморщил лоб:
   – В основном – никак. – Он кивнул на Императрицу Двадцати Вселенных. – Ей и делать-то ничего не надо.
   Но время от времени ей приходилось-таки что-то делать. Например, она могла сказать: «Все уладится, если взять вон того смутьяна… Как его зовут? Да-да, вот этого, с эспаньолкой. Вывести и расстрелять! Немедленно!» Я однажды присутствовал при таком. Медлить никто и не подумал. Бедняга был главой делегации, которая обратилась к ней по поводу какого-то конфликта между трансгалактическими торговыми империями в Седьмой Вселенной. Первый его помощник заломил ему руки, а прочие делегаты выволокли наружу и прикончили. Стар же спокойно допила свой кофе. Кстати, здешний кофе будет получше любого, что можно достать на Земле. Я был так поражен, что и себе налил чашечку.
   Власти как таковой у Императора нет. Но если бы Стар пришла к выводу, что некую планету необходимо уничтожить, этим делом занялись бы сразу же, и на тамошнем небе появилась бы еще одна Сверховая. Стар такого никогда не делала, но в прошлом случались и такие эксцессы. Изредка. Прежде чем объявить столь радикальный вердикт, Мудрейшество будет долго копаться в собственной душе (и в Яйце тоже), даже если гипертрофированное здравомыслие будет ему твердить днем и ночью, что иного выхода нет.
   Император соединяет в себе и законодательную, и судебную, и исполнительную ветви власти в Империи. Но до прямых действий он снисходит редко, да и способа принудить кого бы то ни было выполнять свои решения у него нет. А вот что у него (или у нее) есть, так это колоссальный престиж системы, которая действует уже семь тысяч лет. Эта система обеспечивает единство именно тем, что не настаивает ни на единении, ни на единообразии. Она не ищет всеобщего идеала и не гоняется за утопиями. Она помогает разрешить любой кризис, оставляя изрядный простор для всевозможных мнений и позиций.
   Местные проблемы решались местными властями. Детоубийство? Это ваши дети и ваша планета. Взаимоотношения семьи и школы, цензура, помощь при стихийных бедствиях и катастрофах? Империя в это не вникает.

   Кризис Яйца начался задолго до моего рождения. Одновременно был убит Его Мудрейшество CCIII и украдено Яйцо. Каким-то гадам понадобилась власть, а Яйцо с его уникальными возможностями могло дать ключ к такой власти, какая не снилась даже Чингисхану.
   Почему люди так жаждут власти? Мне это вовек не понять. Но у некоторых просто свербит, вот и у этих засвербело.
   Так вот и вышло, что Стар вступила в должность не до конца подготовленной и оказалась лицом к лицу с величайшим кризисом из всех, когда-либо сотрясавших Империю, да еще без возможности черпать из кладезя мудрости.
   Ну, не совсем уж без возможности. В нее был заложен опыт семи сверхблагоразумных людей, ей оказывала помощь вся кибернетическая система, за исключением той уникальной части, которая звалась Яйцом. Сначала следовало выяснить, что случилось с Яйцом. Атаковать планету, где обитали упомянутые гады, было опасно: могло пострадать Яйцо.
   Существовали способы заставить человека рассказать все, если, конечно, не жаль было потерять его насовсем. Стар было не жаль. Само собой, никакого зверства, никаких клещей, никакой дыбы. Больше всего это походило на то, как чистят лук, и в работу взяли далеко не одну луковицу.
   Карт-Хокеш так смертоносен, что его даже назвали в честь исследователей, которым повезло вернуться живыми. (Мы-то побывали, можно сказать, в парковой зоне, все остальное гораздо хуже). Гады и не пытались там остаться. Они спрятали Яйцо, выставили стражу и наладили ловушки.
   Я спросил Руфо:
   – А велика ли польза была им от Яйца, если оно находилось там?
   – Ни малейшей, – согласился он. – Они очень скоро поняли, что без Ее Мудрейшества пользы от него не будет нигде. Им нужна была или она, или вся обслуга Яйца из лучших кибернетиков. Доступа к содержимому Яйца они так и не получили. Только Мудрейшество может сделать это без всякой помощи. Вот они и поставили капкан, чтобы заполучить Ее Мудрейшество или убить. Лучше, конечно, схватить. А если придется убить, захватить основных сотрудников Яйца здесь, на Центре. Впрочем на второй вариант, пока она жива, они не отваживались.
   Стар стала искать наилучший способ вернуть Яйцо. Вторгнуться на Карт-Хокеш? Умные машины сказали: «Ну уж нет, черт возьми!» Я бы тоже так ответил. Как можно десантироваться в такое место, где человеку не только нельзя ни есть, ни пить ничего местного, а и воздухом-то нельзя дышать дольше нескольких часов? А если массированная атака уничтожит то, ради чего ее учинили? Да и плацдармы там мизерные: пара Врат, действующих от случая к случаю.
   Как бы ни формулировался вопрос, компьютеры неизменно выдавали один и тот же дурацкий ответ. Они предлагали использовать меня, то есть Героя – мужика с крепкими мышцами, слабым умишком и бережным отношением к собственной шкуре. Плюс еще кое-что. Рейд такого-то человека, при условии помощи со стороны самой Стар, мог привести к успеху. Руфо был включен в группу из-за появившегося у Стар предчувствия (они у Их Мудрейшеств эквивалентны гениальным прозрениям), и машины с этим согласились.
   – Мне предложили эту честь, – рассказал Руфо, – и я отказался. Но когда дело касается ее, здравый смысл мне изменяет. Она с детства меня баловала.
   Последовали годы поисков. Искали строго определенного человека (то есть меня, но мне вовек не понять почему). А тем временем храбрецы второго ранга зондировали почву и снимали планы Башни. Стар и сама ходила в разведку, а заодно завела друзей в Невии.
   Является ли Невия частью Империи? И да и нет. На ней находятся единственные Врата, ведущие на Карт-Хокеш, – не считая тех, что обретаются на гадской планете, – и тем она важна для Империи. Империя же для Невии не важна вовсе.
   Героя скорее всего следовало искать на варварской планете, вроде Земли. Стар протестировала и отвергла бессчетное множество кандидатов из многих и многих диких народов, прежде чем чутье подсказало ей, что я могу подойти.
   Я спросил Руфо, сколько шансов давали нам умные машины.
   – Почему ты спрашиваешь? – поинтересовался он.
   – Ну, я немного разбираюсь в кибернетике.
   – Это тебе кажется. Но все же… да, такой прогноз был. Тринадцать процентов за успех, семнадцать за провал и семьдесят за то, что все мы накроемся медным тазом.
   Я присвистнул.
   – Ты-то чего свистишь?! – сердито спросил он. – Ты же знал не больше, чем лошадь под кавалеристом. Потому и не боялся.
   – Еще как боялся.
   – У тебя бояться времени не было. На это и был расчет. Наш единственный шанс состоял в отчаянной быстроте и полной неожиданности действий. А вот я знал все. Мальчик мой, когда там, в Башне, ты велел нам подождать, а сам куда-то пропал, я так перепугался, что сдуру покаяться за все прошлые грехи.
   Рейд наш прошел так, как я о нем рассказывал. Или очень близко к этому, хотя не исключено, что я видел не то, что было, а лишь то, что мой мозг способен был воспринять. Я говорю о волшебстве. Дикари всегда считают волшебством то непонятное, что показывают им цивилизованные люди. А окультуренные дикари, которые умеют только ручки крутить, удовольствуются словечком, скажем, «телевидение», хотя по-честному следовало бы сказать «волшебство».
   Кстати, Стар на этом слове вовсе не настаивала. Она применяла его лишь тогда, когда настаивал я.
   Но я все-таки расстроился бы, если бы все это оказалось чем-то таким, что сможет выпускать «Вестерн Электрик», когда «Белл Лабораториз» разберется в его устройстве. Должно же хоть где-то оставаться чуть-чуть волшебства, чтобы жизнь не казалась пресной.
   А при первом переходе меня усыпили для того, чтобы бедняжка-дикарь не помешался от страха. И черные кушетки, конечно, не перенеслись вместе с нами. Это было постгипнотическое внушение, сработанное прекрасным специалистом – моей женой.
   Да, я ведь еще не сказал что случилось с гадами. Ничего особенного. Просто на их планете разрушили все Врата, и они пребудут в изоляции до тех пор, пока не научатся строить звездолеты. По легкомысленным стандартам Империи – и так сойдет. Держать камень за пазухой – не в стиле Их Мудрейшеств.

Глава восемнадцатая

   Планета Центр прекрасна. Она вроде Земли, но без ее недостатков. За минувшие тысячелетия ее перекроили так, что она стала подлинной Утопией. Пустынь, снегов и джунглей оставили ровно столько, чтобы хватало для развлечений, а потопы и прочие бедствия при перестройке просто упразднили.
   Она отнюдь не перенаселена, но для таких размеров, – а величиной она с Марс, только с океанами, – народу на ней порядочно. Сила тяжести почти такая же, как на Земле. (Как я понял, это константа для планет земного типа.) Почти половина населения живет на Центре временно, поскольку неповторимая красота планеты и уникальное культурное достояние превращает ее в средоточие Двадцати Вселенных и истинный рай для туристов. Их удобства обеспечиваются с наивозможнейшей тщательностью, как у швейцарцев, только техника применяется такая, что Земле и не снилась.
   Наши со Стар резиденции находились в дюжине мест по всей планете (и без счету в иных Вселенных), варьируясь от дворца до крохотной рыбачьей хижины, где Стар сама крутилась у плиты. Но обычно мы жили в искусственной горе, где размещались Яйцо и его персонал. Там были залы, комнаты для собраний, секретариат и прочее. Когда Стар бывала в рабочем настроении, ей хотелось иметь все это под рукой. Однако у посла какой-нибудь системы и даже у проезжего Императора сотни звездных систем шансов быть приглашенным в наши комнаты было не больше, чем у бродяги, постучавшего с черного хода в дверь особняка на Беверли-Хиллз, шансов попасть в гостиную.
   Но если кто-то приходился Стар по душе, она могла даже в полночь притащить его домой перекусить. Она как-то раз привела какого-то махонького забавного эльфа с четырьмя руками и привычкой притопывать в такт своим жестам. А вот приемов и прочего такого она не устраивала. Не проводила пресс-конференций, не произносила речей, не принимала детских делегаций, не закладывала первых кирпичей, не провозглашала Дней чего-нибудь, не совершала церемониальных выходов, не подписывала документов, не опровергала слухов – словом, не делала ничего из того, что уносит время у земных монархов и иных начальников.
   Она советовалась с отдельными людьми, нередко вызывая их из других Вселенных, в ее распоряжении находился полный свод новостей отовсюду, организованный по системе, отработанной за долгие века. Именно с помощью этой системы она решала, какие проблемы подлежат ее персональному рассмотрению. Чаще всего жаловались на то, что Империя игнорирует «жизненно важные вопросы» – и это было сущей правдой. Ее Мудрейшество выносила решения только по тем проблемам, которые отбирала сама; в основе подхода лежала твердая уверенность что большинство вопросов решатся сами собой.
   А вот в гостях мы бывали часто, благо выбор для Ее Мудрейшества и Консорта [67 - Супруг царствующей королевы.] был неограничен. Существовал некий антицеремониал: Стар не откликалась на приглашения ни отказом, ни согласием, а появлялась там, где ей вздумается и когда вздумается, резко протестуя против особых знаков внимания. Для столичного общества это было внове, поскольку ее предшественник установил протокол более строгий, чем в Ватикане.
   На одном из приемов хозяйка пожаловалась, что при новых правилах в обществе стало скучно, и спросила, не могу ли я что-нибудь предпринять? Я тут же и предпринял: разыскал Стар и рассказал ей это, после чего мы подались на попойку к художникам. Ох и гульнули!
   Центр – сущее ирландское рагу из культур, рас, обычаев и стилей, так что правил тут немного. Главнейшее из них гласит: «Не лезь к другим со своими обычаями». Все носят одежды своего народа, но никто не запрещает экспериментировать с другими стилями, поэтому званые вечера здесь больше похожи на маскарады. Гость может, не вызывая ни малейших нареканий, прийти абсолютно голым. Кое-кто так и делал, но не все, конечно. Я не имею в виду негуманоидов или шерстистых гуманоидов, им одежда совсем ни к чему. Я имею в виду людей, которых в американской одежде было бы не различить в нью-йоркской толпе, а еще тех, которые привлекли бы к себе внимание даже на острове Леван, ибо волос у них нет вовсе, даже бровей. Они гордятся этим, считая, что гладкая голая кожа возвышает их над нами, волосатыми приматами; точно так же, как какой-нибудь вахлак из Джорджии гордится дефицитом меланина. [68 - Пигмент, обеспечивающий представителям негроидной расы темную окраску кожных покровов.] Вот именно они голышом ходят чаще, чем все прочие. Мне они показались страшноватыми, но к этому можно привыкнуть.
   Вне дома Стар надевала одежду, поэтому я одевался тоже. Она не упускала ни единой возможности приодеться – милая слабость, которая позволяла хоть на время забыть о ее статусе. Каждое платье она надевала лишь однажды, вечно пробовала что-нибудь новенькое… и огорчалась, если я этого не замечал. Кое-какие из ее нарядов вызвали бы волну инфарктов даже на пляжах Ривьеры. Стар считала, что женская одежда не годится ни к черту, если у мужчины не возникает желания сорвать ее.
   Одним из самых эффектных костюмов Стар был и самым простым. Как-то раз к нам зашел Руфо, и ей вдруг захотелось одеться так, как мы были одеты в походе за Яйцом. Трах-тибидох – и костюмы оказались к нашим услугам. Вполне возможно, что их тут же и пошили, потому что невианская одежда на Центре редка.
   Так же мгновенно появились луки, стрелы, колчаны, и мы вскоре снова превратились в вольных стрелков. Когда я надевал перевязь с Леди Вивамус, настроение у меня заметно поднялось, а то со времен огромной Башни она, бедная, висела на стене моего кабинета.
   Стар встала передо мной. Ноги широко расставлены, руки в боки, подбородок задран, глаза горят, щеки рдеют…
   – Ах, как это здорово! Какой молодой я себя чувствую! Дорогой, пообещай мне, по-честному, что мы когда-нибудь опять отправимся за приключениями! Мне так надоело здравомыслие.
   Она говорила по-английски, поскольку язык Центра плохо приспособлен для изложения таких мыслей. Он образовался в результате тысяч лет заимствований и адаптаций; это упрощенный и купированный, как пиджин-инглиш, крайне формализованный, зарегулированный язык.
   – Идет, – согласился я. – А ты что скажешь, Руфо? Пойдешь снова по Дороге Славы?
   – Не раньше, чем ее заасфальтируют.
   – Ерунда! Пойдешь, никуда не денешься. Я тебя знаю. Когда и куда, Стар?
   Впрочем, все равно куда. А когда? Может, плюнем на вечеринку и тронемся прямо сейчас?
   Тут ее веселье вдруг угасло.
   – Милый, ты же знаешь, мне нельзя. Я еще и на треть не одолела свою подготовку.
   – Надо было мне расколотить это Яйцо, как только я его нашел.
   – Не сердись, дорогой. Давай сходим на эту вечеринку и как следует повеселимся.
   Так мы и сделали. На Центре передвигаются при помощи аппортов, этаких искусственных Врат, которые обходятся без «волшебства» (а может, в них его даже больше). Маршрут выбирается одним нажатием кнопок, как в лифте, так что дорожных проблем в городах нет, как нет и тысячи других докук – тут им не дают даже голову поднять. В этот вечер Стар решила сойти незадолго до конца пути, и пешком прошествовать ко входу через парк. Она отлично знала, что трико выгодно подчеркивает ее длинные ноги и крепкие ягодицы, и покачивала бедрами, как индианка.
   Ребята, мы произвели фурор! Сабель в Центре не носит никто, кроме некоторых приезжих. Луки со стрелами там встретишь не чаще, чем зубы у курицы. Мы выделялись из общей массы, как рыцарь в доспехах на Пятой авеню.
   Стар радовалась не меньше, чем ребенок новой игрушке. Я тоже. Ощущение было такое, будто на плечах у нас – рукояти боевых топоров. Хотелось тут же отправиться за драконами.
   Мы попали на бал, весьма похожий на земной. (Если верить Руфо, главное развлечение у всех гуманоидных рас одно и то же: собираться толпами, чтобы поесть-попить и посплетничать. Он уверяет, что холостяцкие пирушки и девишники – признаки нездоровой культуры. Не стану спорить.) Мы прошествовали вниз по величественной лестнице. Музыка смолкла, народ ахал, глядя на нас, а Стар наслаждалась всеобщим вниманием. Музыканты вновь кое-как принялись за свое дело, а гости вернулись на стезю официальной вежливости, которой требовало присутствие Императрицы. Но внимание к нам не погасло. Раньше я думал, что поход за Яйцом составляет государственную тайну, поскольку ни разу ни от кого не слышал никаких о нем упоминаний. Даже если его рассекретили, детали, казалось мне, известны лишь нам троим.
   Как бы не так. Всем было известно и значение этих костюмов, и многое другое. Я стоял в буфете, чередуя коньяк с коктейлями собственной конструкции, когда меня засекла некая сестрица Шахерезады, причем весьма хорошенькая. Она принадлежала к одной из человеческих рас, но кое в чем от нас отличалась. Одета она была в рубины с палец величиной поверх довольно-таки просвечивающей ткани. Росту в ней, если считать без каблуков, было не более пяти футов пяти дюймов, весу – фунтов сто двадцать, а окружность талии – от силы пятнадцать дюймов. Это подчеркивало остальные объемы, которые, пожалуй, в этом и не нуждались. Она была брюнеткой с самыми раскосыми глазами, какие мне только доводилось видеть. Похожа она была на красивенькую кошечку, да и смотрела на меня, как кошка на птичку.
   – Сама, – объявила она.
   – Говори.
   – Сверлани. Мир… – Последовали название и кодовый номер, совершенно незнакомые. – Изучать-конструировать-пища, математико-сибаристский уклон.
   – Оскар Гордон. Земля. Воин.
   Я пропустил номер Земли; она и без того знала, кто я такой.
   – Вопросы?
   – Спроси.
   – Да-сабля?
   – Да.
   Она посмотрела на Леди Вивамус, и зрачки ее расширились.
   – Да-была-сабля-уничтожить-конструкт-сторожить-Яйцо? («Является ли находящаяся здесь сабля прямым потомком в последовательных пространственно-временных изменениях, не считая искажений, теоретически допустимых при переходах между Вселенными, той сабли, что была использована для убийства Рожденного Никогда?» Сложная глагольная конструкция отвергает концепцию идентичности как абстракции и заменяет простой вопрос: «Та ли это, в повседневном смысле, сабля, которой ты пользовался на самом деле, если честно и по-взрослому?»)
   – Была-да, – согласился я. («Я там был и готов присягнуть, что не расставался с нею по дороге сюда. Стало быть, это все еще она».)
   Она чуть слышно ойкнула, и ее соски заметно набухли. Вокруг каждого был нарисован, а может, вытатуирован, символ множественности Вселенных, который мы называем троянской стеной, но ее реакция была такой сильной, что бастионы Илиона рухнули вновь.
   – Трону? – моляще спросила она.
   – Тронь.
   – Трону дважды? («Ради Бога, дайте мне ее подержать, ощутить, что это такое! Ну, пожалуйста, очень вас прошу! Я требую слишком многого, и вы вправе отказать, но обещаю, что ничего плохого ей не сделаю». Слова тут служат для изложения мыслей, но весь смак в том, как это говорится.)
   Ох, и неохота мне было давать ей Леди Вивамус! Только вот не могу я отказать красивой девушке.
   – Тронь… дважды, – нехотя уступил я.
   Я вынул саблю и подал эфесом вперед, готовый перехватить ее прежде, чем она выколет кому-нибудь глаз или проткнет себе ногу. Она осторожно приняла клинок, широко раскрыв глаза и рот, но взяла не за рукоять, а за гарду. Пришлось ей показать. Ладонь у нее была слишком тонкая – под стать ступням и талии.
   Она увидела девиз:
   – Значение?
   «Dum vivimus, vivamus» трудно перевести на язык Центра, но не потому, что такая идея им непонятна, а потому, что она для них – как для рыбы вода. Как же еще можно жить? Но я все же попытался:
   – Тронь – дважды жизнь. Ешь. Пей. Радуйся.
   Она задумчиво кивнула, потом сделала выпад в пространство, согнув кисть и отставив локоть. Я этого не стерпел и отобрал у нее оружие, плавно встав во вторую позицию, сделал выпад в воображаемую грудь и отступил. Движение это столь изящно, что красит даже здоровенных волосатых мужиков. Вот потому-то балерин учат фехтовать.
   Отдав салют, я вернул ей оружие, затем поправил положение правого локтя, кисти и левой руки. Балерин потому и учат за полцены: учить их приятно. Она сделала выпад, едва не проткнув ляжку одному из гостей.
   Я снова отобрал оружие, погладил клинок и вложил в ножны. Вокруг нас сгрудилась изрядная толпа. Я взял свой коктейль, но кошечка не собиралась прощаться.
   – Сама-прыгать-сабля?
   Я аж поперхнулся. Если я правильно понял, мне самым галантным образом сделали недвусмысленное предложение. Обычно его формулируют проще. Но ведь не Стар же распространила подробности нашей брачной церемонии! Руфо? Я ему ничего не говорил, но Стар могла и проболтаться.
   Я не ответил, и она, не понижая голоса, объяснила:
   – Сама-недевственна-немать-небеременна-небесплодна.
   Я объяснил, со всей возможной на этом языке вежливостью, – а это не так-то просто, – что у меня свидания расписаны на год вперед. Она оставила эту тему, и посмотрела на коктейль.
   – Капелька-трону-вкус?
   Это было другое дело; я передал его. Она отведала солидную капельку, задумчиво пожевала, вроде бы обрадовалась.
   – Ксенофильно. Примитивно. Крепко. Резкий диссонанс. Артистизм. – И она отплыла, оставив меня в раздумьях.
   Не прошло и десяти минут, как мне снова задали тот же вопрос. В тот раз я получил предложений больше, чем когда-либо еще, а причина повышенного на меня спроса наверняка заключалась в сабле. Конечно, немало предложений выпадало на мою долю на каждой вечеринке – ведь я был супругом Ее Мудрейшества. И будь я хоть орангутаном, предложения все равно бы последовали. Некоторые из принятых в обществе волосатиков и впрямь были не краше орангутанов, а мне простили бы даже обезьянью вонь. Разгадка коренилась в том, что многим дамам невтерпеж было узнать, с кем делит ложе Императрица, а то, что я был дикарем, или, в лучшем случае, варваром, лишь подогревало их любопытство. И дамочки следовали поговорке «Спрос беды не чинит».
   Но у меня все еще длился медовый месяц. Кроме того, прими я все эти предложения, меня бы давно ветром качало. Они даже доставляли мне некоторую приятность… когда меня перестало коробить от прямоты. Когда мужчину упрашивают, у него поднимается настроение.
   Ночью, раздеваясь, я спросил Стар:
   – Как повеселилась, красавица моя?
   Стар зевнула и расплылась в улыбке:
   – Да уж конечно. Не то, что ты, скаут великовозрастный. Почему ты эту кошечку домой не привел?
   – Какую еще кошечку?
   – Сам знаешь какую. Которую ты учил фехтовать.
   – Мии-ау!
   – Нет-нет, милый. Тебе стоило бы послать за ней. Я слышала, кто она по профессии, и должна сказать, что существует тесная связь между хорошей готовкой и хорошей…
   – Ты слишком много говоришь, женщина!
   Она перешла с английского на невианский.
   – Слушаюсь, милорд муж. Ни звука не сорвется непрошенно с истосковавшихся по любви губ.
   – Миледи жена, моя любимая… Дух Изначальный Вод Поющих…
   От невианского куда больше толку, чем тарабарщины, которая сходит за язык на Центре.

   Приятное местечко Центр, да и жизнь у супруга Ее Мудрейшества безбедная. После первого нашего посещения рыбацкой хижины я заикнулся, как приятно было бы половить форель в ручье близ невианских Врат.
   – Эх, был бы он на Центре!
   – Будет.
   – Стар, ты хочешь перевезти его? Я знаю, что коммерческие Врата могут переносить солидные массы, но тут ведь…
   – Нет-нет. Но будет ничуть не хуже. Дай-ка подумать… День понадобится для того, чтобы его измерить, снять на стерео, взять пробы воздуха и так далее. Ну, тип течения и всякое такое. А пока… За этой вот стеной нет ничего особенно ценного, только электростанция и еще какая-то машинерия. Дверь можно сделать вот здесь, а вон там – то место, где мы готовили рыбу. Сделают за неделю, иначе у нас появится новый архитектор. Подходит?
   – Стар, так нельзя.
   – Почему, милый?
   – Перекраивать весь дом, чтобы у меня был ручей с форелью? Фантастика!
   – Я так не считаю.
   – И тем не менее это так. Да и вообще, родная, я ведь хотел не ручей сюда перетаскивать, а отправиться туда с тобой. В отпуск.
   Она вздохнула:
   – О, как бы мне хотелось уйти в отпуск.
   – У тебя сегодня было воплощение? Что-то голос изменился.
   – Это пройдет, Оскар.
   – Стар, ты слишком быстро их принимаешь. Ты же себя изматываешь.
   – Возможно. Но, как ты знаешь, судить об этом только мне.
   – «Как я знаю»! Ты можешь судить все сущее, черт бы его побрал, что ты, впрочем, и делаешь, но именно мне, твоему мужу, полагается замечать, когда ты работаешь сверх меры, и прекращать это.
   – Милый мой!
   И таких стычек было немало.
   Я не ревновал ее. Этот рудимент моего дикарского прошлого упокоился еще на Невии и больше меня не преследовал. Да и Центр не то место, где этот призрак может запросто разгуливать. Тут столько же брачных обычаев, сколько и культур, то есть тысячи. Они попросту аннулируют друг друга. Некоторые тамошние гуманоиды моногамны по природе, как лебеди. Так что верность для них не добродетель, а естественное поведение. Подобно тому, как мужество – храбрость перед лицом страха, так и добродетель – порядочное поведение перед лицом искушения. А если нет искушения, не может быть и добродетели. Но никаких проблем эти несгибаемые однолюбы не создавали. Тот, кто по незнанию обращался к этакой целомудренной даме с определенным предложением, не рисковал нарваться на пощечину или нож: она бы просто отказала ему. Если его услышит ее муж, тоже ничего особенного не случится: ревность единобрачной расе неведома. Не то чтобы я когда-либо пробовал это проверить – они своим видом, да и запахом тоже, напоминали дрожжевое тесто. Нет соблазна – нет и добродетели.
   Но возможности похвалиться «добродетелями» у меня все-таки были. Меня явно тянуло к той кошечке с осиной талией. Потом я узнал, что она принадлежит к такой культуре, где женщину не возьмут замуж, пока она не докажет, что способна забеременеть. Такое встречается на островах Южных морей, да и кое-где в Европы, так что никаких племенных табу она не нарушала. Еще больше меня соблазняла другая девочка, милашка с прелестной фигуркой и восхитительным чувством юмора, которая к тому же была лучшей танцовщицей на все Вселенные. Она не кричала о своем желании на всех перекрестках, просто дала мне понять, что не слишком занята и отнюдь не равнодушна, искусно используя эвфемизмы местного языка.
   Это произвело на меня освежающее впечатление. Прямо как в Америке. Я поинтересовался на стороне обычаями ее народа и выяснил, что они, строго относясь к браку, сквозь пальцы смотрят на все остальное. В зятья ее папаше я совершенно не годился, но… хоть дверь и заперта, окно открыто.
   Короче, я трусил. Я покопался в собственной душе и нашел там столь же нездоровое любопытство, как и у дамочек, которые обращались ко мне с предложением просто потому, что я был супругом Стар. Милая малютка Жай-и-ван одежды не носила. Одежда росла прямо на ней: от кончика носа до крошечных пальчиков на ногах она была покрыта мягконьким, гладеньким серым мехом, удивительно похожим на мех шиншиллы. Чудо!
   Но у меня духу не хватило – слишком уж миленькой она была.
   В этом соблазне я признался Стар, и она тонко намекнула, что у меня, должно быть, мускулы и меж ушами тоже. Жай-и-ван считалась выдающейся мастерицей даже среди собственного народа, который славился любострастием.
   Грустно… Связь с такой чудной девочкой возможна лишь на основе любви, хотя бы отчасти, а любви-то и не было, меня просто интриговал ее мех. А еще я опасался, что баловство с Жай-и-ван может перерасти в любовь, а моей женой она никогда не сможет стать, даже если Стар меня отпустит.
   А если не отпустит? На Центре нет законов против полигамии. В тамошних религиях хватает установлений и за и против, но поскольку религий бессчетное множество, заповеди взаимно уничтожаются, как и противоречивые обычаи. Культорологи считают, что религиозная терпимость в любой культуре обратно пропорциональна силе главенствующей религии. Это считается частным случаем общей инвариантности, а именно: любые свободы произрастают из столкновений в культуре, ибо обычай, не уравновешиваемый противоположным, становится обязательным и начинает считаться «законом природы».
   Руфо против этого возражал. Он считал, что его пустоголовые коллеги составляют уравнения из величин неизмеримых, а то и неопределяемых, и что свобода никогда не была правилом, но всегда счастливым исключением. Средний человек любой гуманоидной расы ненавидит любую свободу и боится ее, причем не только свободу для ближнего своего, но и для себя самого тоже. Ну, и топчет при первой же возможности.
   Так вот, чтобы не отвлекаться: на Центре пользуются самыми разными формами брачных контрактов. А многие не пользуются никакими. Практикуется домашнее партнерство, конкубинат, союз для размножения, дружба и любовь, но вовсе не обязательно все вместе и с одним партнером. Контракты могли по сложности походить на договор слияния корпораций, определяя сроки, цели, обязанности, ответственность, число и пол детей, методы генетического отбора, необходимость обращения к суррогатным матерям, условия прекращения контракта и право опциона – словом, все что угодно, кроме супружеской верности. Все считают, что это невозможно внедрить силой, а значит, и в контракт включить нельзя.
   Однако супружеская верность встречается на Центре чаще, чем на Земле; просто она не вменяется в обязанность. Есть там старинная поговорка о «женщинах и кошках».
   Она звучит так: «Женщины да кошки поступают, как им вздумается, а мужчинам да собакам надо к этому приноравливаться». Есть и противоположная – о «мужчинах и погоде». Она погрубее, но такая же старая, поскольку погодой на Центре начали управлять давным-давно.
   Самым распространенным договором можно считать отсутствие договора; он приносит к ней свои башмаки и ставит под ложе. И остается у нее, пока она не выкинет их за дверь. Этот обычай весьма популярен, поскольку обеспечивает бракам стабильность. Дело в том, что женщине, которая «выкинет ботинки», нелегко найти другого мужа: никому неохота жить со скандалисткой.
   Мой «контракт» со Стар был именно таким, если забыть, что Императрице плевать на контракты, законы и обычаи. Вот это-то меня и беспокоило.
   Поверьте мне, я вовсе не ревновал. Но меня все больше тревожили заполняющие ее мозг мертвецы.
   Однажды вечером, когда мы одевались для какого-то приема, Стар резко меня оборвала. Я взахлеб рассказывал о том, как в тот день обучался математике, и ей, ясное дело, это было интересно не более, чем обстоятельный рассказ ребенка о дне, проведенном в детском саду. Но я был полон воодушевления, передо мной открывался новый мир, а Стар всегда была терпелива.
   Только оборвала она меня баритоном.
   Я остановился как вкопанный.
   – Ты сегодня принимала воплощение!
   Я явственно почувствовал, как она переключает скорости.
   – Ох, прости меня, дорогой! Я сегодня сама не своя. Сейчас я – Его Мудрейшество CLXXXII.
   Я быстро сосчитал в уме.
   – Значит, со времени нашего похода за Яйцом ты приняла уже четырнадцать… а за все предыдущие годы – всего семь. Какого черта ты хочешь добиться? Пережечь себя? С ума сойти?
   Она начала было испепелять меня взором, но потом мягко ответила:
   – Нет, ничем подобным я не рискую.
   – Я слышал нечто иное.
   – То, что ты мог слышать, Оскар, не имеет никакого значения, ибо никто другой не может судить ни о моих возможностях, ни о том, каково принимать воплощения. Или ты поговорил с моим наследником?
   – Нет.
   Я знал о том, что она его уже выбрала, и полагал, что он прошел одно или два воплощения – обычная предосторожность на случай убийства Стар. Но я с ним не встречался и встречаться не хотел, даже не знал, кто он такой.
   – Тогда забудь, что тебе наговорили. Все это глупости. – Она вздохнула. – Но если ты не против, дорогой, я сегодня никуда не пойду – лучше мне поспать. Старый вонючка CLXXXII хуже всех, кем я когда-либо была. Он достиг блестящих успехов в критический период, тебе о нем стоит почитать. А вот в душе он был злобной тварью, ненавидевшей тех самых людей, которым помогал. Он еще не улегся во мне, и его трудно держать на цепи.
   – Ну и ладненько, давай завалимся.
   Стар покачала головой.
   – Я сказала «поспать». Применю самовнушение, и к утру ты даже не вспомнишь о его существовании. Сходи на прием один. Может, тебе повезет найти приключение и забыть, что у тебя трудная жена.
   Я и пошел, только был слишком раздражен, чтобы думать о «приключениях».
   «Старый вонючка» был не самым худшим. Я могу настоять на своем в любой ссоре, а Стар, какой бы амазонкой она ни была, не так стервозна, чтобы со мной справиться. А если бы она вдруг забыла о вежливости, получила бы обещанную порку. Ее охраны я не боялся. С самого начала было заведено: когда мы остаемся наедине, мы решаем личные дела, а другим нечего в них соваться. Стар никогда не удавалось остаться одной, даже в ванной. Я не интересовался, женщины ее охраняли или мужчины. Ей это тоже было безразлично, поскольку охранники никогда не попадалась нам на глаза. Так что о размолвках наших не знал никто и они, пожалуй, никакого вреда не приносили. Мы спускали пар.
   Со «Святошей» примириться было куда труднее, чем со «Старым вонючкой». Его Мудрейшество CXLI был так преисполнен чертова благородства, духовности и истинной святости, что я на три дня сбежал на рыбалку. Как личность Стар была живой и веселой, умела по-настоящему радоваться жизни, а этот тип не пил, не курил, не жевал резинку и даже грубого слова никогда никому не сказал. Пока Стар обреталась под его влиянием, у нее чуть нимб не проклюнулся.
   Хуже того: посвятив себя служению Вселенным, он полностью отказался от секса. На Стар это отразилось странным образом: слезливая покорность совершенно ей не шла. Потому я и отправился на рыбалку.
   В пользу «Святоши» можно сказать только одно: Стар считала, что он был самым неудачливым императором во всей этой длинной чреде. У него был исключительный талантом делать не то, что нужно, руководствуясь наилучшими и благочестивейшими побуждениями, и его опыт дал Стар больше, чем чей-либо, поскольку он умудрился совершить все мыслимые ошибки. Он был убит разъяренным народом на шестнадцатом году правления и не успел угробить такую громадину, как Империя Двадцати Вселенных.
   Мудрейшество CXXXVII оказалось Ею – и Стар на два дня пропала. А вернувшись, объяснила:
   – Так было надо, милый. Я всегда считала себя потаскухой, но она потрясла даже меня.
   – Кто это?
   – Не скажу, милорд муж. Я едва не надорвалась, зарывая ее поглубже, так что встреча с нею тебе не грозит.
   – Меня разбирает любопытство.
   – Знаю. Именно поэтому я вонзила ей в сердце кол, а это было не просто – ведь я прямой ее потомок. Но я испугалась, что она понравится тебе больше меня. Ох, и грязная же шлюха! Просто слов нет!
   Любопытство разбирает меня до сих пор.
   Большинство из Мудрейшеств были людьми неплохими. Но брак наш протекал бы много глаже, если бы я не знал об их существовании. Лучше уж иметь жену с маленькой придурью, чем такую, которая состоит из нескольких взводов, в которых большинство – мужчины. На моем либидо отнюдь не положительно сказывалось их призрачное присутствие, даже когда во главе стояла собственная личность Стар. Должен, однако, признаться, что Стар понимала мужчин лучше, чем любая другая женщина. Ей не нужно было гадать, что мужчине понравится: по «опыту» ей было известно об этом куда больше, чем даже мне. И делилась она своими уникальными знаниями искренне и без ложной стыдливости.
   Короче говоря, жаловаться мне было не на что.
   А я жаловался. Я винил ее за то, что она переполнена другими людьми. Она переносила мои несправедливые попреки лучше, чем я – обстоятельства, которые считал несправедливыми, то есть соседство орды призраков.
   Но призраки эти были еще не самым худшим.
   У меня не было дела. Я не имею в виду сидение в офисе с девяти до пяти, подстригание газона по субботам и вечерние попойки в загородном клубе. Я хочу сказать, что у меня не было цели. Видели ли вы когда-нибудь льва в зоопарке? Свежее мясо дают по часам, львиц приводят, охотников бояться не надо. У него есть все, что нужно, не правда ли?
   Так почему же ему тошно?!
   Сначала я даже не осознавал проблемы. У меня была красивая и любящая жена, богат я был до такой степени, что никому не сосчитать, жил я в роскошнейшем доме и в городе красивее любого земного; все, кого я встречал, хорошо ко мне относились. Самым же лучшим – не считая моей несравненной супруги, конечно, – была возможность учиться чему угодно, учиться приятно и эффективно, причем без обязательного условия бегать с кожаным мячом. Да и любым другим тоже. Мне предоставлялся широчайший выбор и гарантировалась любая мыслимая помощь. Я вот что имею в виду: представьте, что Альберт Эйнштейн бросает все, чтобы помочь вам по алгебре, а «Рэнд Корпорейшн» и «Дженерал Электрик» объединяют свои возможности и создают методику, помогающую решать задачки.
   В сравнении с такой роскошью любое богатство меркнет.
   Вскоре я понял, что не смогу выпить океан, даже если мне его поднесут к самым губам. На одной только Земле знаний накопилось столько, что охватить их не под силу никому. А представьте, каков их объем в Двадцати Вселенных, где у каждой свои законы, своя история и одна только Стар знает, сколько цивилизаций.
   Я слыхал, что на кондитерских фабриках работникам разрешают есть столько сладостей, сколько они захотят. В результате всех их от сладкого начинает воротить.
   Учиться я не бросил, потому что знания более разнообразны, чем конфеты. Но учебе моей не хватало цели. Тайное имя Бога в Двадцати Вселенных обнаружить не проще, чем в одной, то же относится и к другим вопросам бытия. Тут помог бы интерес к какой-нибудь частной проблеме, но у меня и его не было.
   Я был дилетантом во всем. Это стало мне ясно, когда я увидел, что наставникам скучно со мной. Поэтому я отпустил многих из них и отказался от попыток узнать все, остановившись на математике и мультивселенской истории.
   Подумывал я и о том, чтобы завести какое-нибудь дело. Но чтобы получать от бизнеса удовольствие, надо быть бизнесменом в душе. Деньги у меня были, и я их мог только преуменьшить. В случае же выигрыша я нипочем бы не узнал, не результат ли это тайного приказа (от любого правительства, откуда угодно): «Не конкурируйте с Консортом, а убытки ваши будут возмещены».
   То же самое с покером. Я ввел в обиход эту игру, и она довольно быстро прижилась. Но сам я обнаружил, что не могу больше играть серьезно, а по-другому играть смысла нет. Когда владеешь морем денег, потеря или прибавление нескольких капель не значит ничего.
   Тут, наверное, надо кое-что объяснить: расходы Ее Мудрейшества, может, и не столь велики, как траты иных мотов Центра, планеты исключительно богатой. Но обуспечение их было таким, каким хотелось Стар, то есть неисчерпаемым. Уж не знаю, сколько миров оплачивали наши счета, но, допустим, что тысяч двадцать. И по три миллиарда людей на каждом… Хотя вообще-то их было больше.
   По центу с каждого из 60 000 000 000 000 людей даст шестьсот миллиардов долларов. Числа эти не значат ничего, просто показывают, что если взять с каждого ничтожнейшую дань, то никто ничего не почувствует, а денег получится больше, чем возможно потратить. Не-управление не-Империей стоило, полагаю, недешево. Но личные траты Стар (вкупе с моими), сколь угодно большие, просто не имели значения.
   Царь Мидас быстро потерял интерес к злату. Вот и я тоже. Конечно, деньги я тратил, но лишь на самое необходимое. Наш дом – не стану называть его дворцом – располагал гимнастическим залом, какой даже не снился земным университетам. Я попросил пристроить к нему еще и оружейный, где фехтовал подолгу и всерьез. По моему заказу были изготовлены рапиры не хуже Леди Вивамус, меня по очереди тренировали лучшие фехтовальщики нескольких миров. Я велел построить еще и тир – лук мой доставили из пещеры Врат на Карт-Хокеше – и совершенствовался там в стрельбе из него и другого оружия.
   Да, деньги я тратил как хотел. Только вот радости от этого было мало.
   Как-то днем сидел я в своем кабинете, ни черта не делал и пялился на вазу, полную драгоценных камней.
   Когда-то, еще учась в школе, я заинтересовался ювелирным ремеслом и целое лето проработал у ювелира. Я недурно рисовал и любил камни. Он одалживал мне кое-какие книги, другие я брал в библиотеках, а как-то раз он воплотил один из моих эскизов в камень и металл.
   У меня было Призвание.
   Но ювелирам не дают отсрочки от призыва, так что я это дело забросил. А вот теперь, на Центре, вспомнил.
   Понимаете, у меня не было другого способа сделать Стар подарок, кроме как изготовить его самому. Так я и сделал. Из настоящих камней я создал для нее комплект, сперва подучившись, как обычно, у специалистов и заказав роскошную подборку самоцветов. Потом я вычертил эскизы и отослал их вместе с камнями настоящим ювелирам на предмет воплощения.
   Я знал, что Стар любит украшать платья драгоценностями, знал, что она стремится подчеркнуть то, что ни в каком подчеркивании не нуждается. То, что я изобрел, пришлось бы к месту в любом французском ревю, только было из настоящих камней. Сапфиры с золотом очень гармонировали с белокурой красотой Стар, вот я их и использовал. А поскольку ей к лицу любой цвет, я и другими камнями не побрезговал.
   Стар восхитилась первой моей пробой и надела комплект в тот же вечер. Я гордился своей работой, хотя в основе ее лежал костюм одной статистки из франкфуртского ночного клуба, куда меня занесло в первый же вечер после демобилизации: полоска ткани на бедрах, длинная прозрачная юбка, с одного бока открытая до бедра и усыпанная блестками – я вместо них поставил сапфиры, – нечто вроде лифа, только максимально облегченного и тоже сплошь в камнях, и диадема под стать. Плюс высокие золотые босоножки с сапфировыми каблуками.
   Стар с теплой благодарностью принимала и все мои последующие опусы, но вскоре я кое-что понял. Никакой я не ювелир. Мне вовек не сравняться с профессионалами, которые обслуживают богачей Центра. До меня довольно быстро дошло, что Стар носит мои комплекты лишь потому, что это мой подарок. Точно так же мама прикалывает на стенку рисунки, которые сыночек приносит домой из детского сада. В общем, я и это бросил.
   Ваза с драгоценными камнями торчала в моем кабинете уже несколько недель. Опалы-огневики, сардониксы, сердолики, алмазы, бирюза, рубины, лунные камни, сапфиры, гранаты, изумруды, хризолиты и многие другие, для которых нет имен в английском языке. Я перебирал их, любовался игрой и все больше себя жалел. В голову лезли мысли о том, сколько бы такие камушки стоили на Земле. Угадать это я не смог бы даже с точностью до миллиона долларов.
   Я не трудился запирать их на ночь. Подумать только, этот парень когда-то бросил колледж из-за того, что у него не хватало денег на обучение и на гамбургеры!
   Я оттолкнул вазу и подошел к окну, появившемуся сразу же, как только я сказал Стар, что кабинеты без окон мне не по душе. Случилось это сразу по прибытии, только потом я узнал, как много пришлось порушить, лишь бы сделать мне приятное. Я-то думал, что просто пробили стену.
   Вид был превосходный: скорее парк, чем город, усеянный, но не загроможденный прекрасными зданиями. Трудно было представить, что он куда больше, чем Токио: «скелет» его был скрыт, а жители работали даже в другом полушарии.
   В воздухе висел слабый гул, приводящий на ум мысли о пчелином улье. Этот гул был местным эквивалентом того приглушенного рева, от которого нет спасения в Нью-Йорке, он давал мне понять, что я окружен людьми, у каждого из которых есть своя работа, своя цель, своя функция.
   А мой статус? Консорт.
   А на деле? Жиголо!
   Стар, сама того не сознавая, ввела проституцию в мир, никогда ее не знавший. В невинный мир, где мужчина и женщина ложились вместе только потому, что оба этого хотели.
   На земле принц-консорт – не проститутка. У него масса обязанностей, зачастую утомительных: представлять свою правящую супругу, закладывать первые камни, произносить речи. Кроме того, он как королевский племенной жеребец, обязан позаботиться, чтобы династия не вымерла.
   У меня ничего такого не было. Не было даже обязанности ублажать Стар. Черт, а ведь всего в десяти милях от меня миллионы мужиков мечтали о таком шансе.
   Минувшая ночь прошла неважно. Началась она плохо, а потом и вовсе перешла в одну из тех утомительных постельных дискуссий, которые иной раз случаются между супругами. Толку от них еще меньше, чем от скандалов с битьем посуды. И у нас была такая – не хуже, чем у любых работяг, задавленных долгами и начальством.
   Стар сделала то, чего избегала раньше: взяла работу на дом. Пригласила пятерых мужиков, шибко озабоченных какой-то межгалактической сварой. Я так и не понял, в чем там дело, поскольку они то и дело переходили на незнакомый мне язык. Собачились они несколько часов кряду.
   На меня они обращали не больше внимания, чем на мебель. Церемония представления на Центре не в чести. Если хочешь с кем-нибудь потрепаться, говоришь: «Сам» и ждешь. Если тебе не отвечают, отходишь. Если отвечают, знакомишься.
   Ни один из них ничего мне не сказал, и черт бы меня побрал, если бы я начал первым. А начинать, если уж они пришли в мой дом, полагалось им. Но они, судя по их поведению, вовсе не считали этот дом моим.
   Я сидел, ощущая себя человеком-невидимкой и помаленьку зверел.
   Они все спорили и спорили, а Стар все сидела и слушала. Потом она кликнула служанок, и те начали раздевать ее и расчесывать ей волосы. Центр – не Америка, так что шока я не испытал. То, что она делала, было адресовано им, теперь она относилась к ним, как к мебели. Выходит, от нее не укрылось, как они обошлись со мной.
   Один раздраженно сказал:
   – Ваше Мудрейшество, мне бы все-таки хотелось, чтобы вы нас выслушали, как мы договаривались. (Я передаю их слова человеческим языком.)
   Стар ответила ледяным тоном:
   – Только я могу здесь «хотеть». Больше никто.
   Верно. Она знала, что делала, а они – нет. Да и я, подумалось мне не без горечи, тоже не знал. Я сердился на нее (хотя и знал, что толку от этого никакого), за то что она стала готовиться ко сну в присутствии этих болванов. Я сперва вознамерился внушить ей, чтобы больше такое не повторялось. А потом передумал.
   Наконец Стар оборвала их:
   – Он прав. А вы – нет. Решено. А теперь уходите.
   Я все же решился вякнуть, что негоже таскать домой всякую политическую шантрапу, но Стар меня опередила. Едва мы остались наедине, она сказала:
   – Прости меня, любовь моя. Я согласилась выслушать эту их белиберду, а она все тянулась и не кончалась. Тогда я подумала, что смогу покончить быстрее, если вытащу их из кресел, поставлю их здесь и ясно дам понять, что мне надоело их слушать. Мне и в голову не приходило, что они проругаются целый час, прежде чем обратятся к сути вопроса. А отложи я все на завтра, они опять затянули бы дело на долгие часы. А проблема важная, просто отмахнуться я не могла. – Ее передернуло. – Какой ужасный тип… И как только такие пробираются на самый верх? Я даже подумала, не устроить ли ему несчастный случай. Но пришлось поручить ему исправление собственной ошибки, иначе ситуация повторится.
   Я не смог даже намекнуть, что к своему решению она пришла под влиянием раздражения: она раскритиковала того самого типа, в пользу которого решила дело.
   – Давай-ка спать, ты устала, – сказал я, но в душе ее осудил.

Глава девятнадцатая

   Мы улеглись.
   Немного погодя Стар сказала:
   – Ты сердишься.
   – Я ничего такого не говорил.
   – Я и без того чувствую. И не только из-за сегодняшнего вечера и этих назойливых шутов. Тебя что-то гнетет, и вид у тебя несчастный.
   – Пустяки….
   – Оскар, все, что тревожит тебя, никогда не будет для меня пустяком. Но что я могу поделать, если не понимаю, в чем причина.
   – Хм-м… Знаешь, Стар… я чувствую себя ни к черту не нужным.
   Она положила свою мягкую, но сильную руку мне на грудь.
   – Ты нужен мне. Почему ты считаешь себя ненужными?
   – Ну-у… ты посмотри хоть на эту кровать! – Кровать была такая, о которой американцу и мечтать нечего. Она делала все, разве что не целовала на ночь. Как и все в этом городе, она была прекрасна, а машинерия, как полагалось, скрывалась внутри. – На земле эта кушетка, если бы там смогли соорудить такую, стоила бы больше, чем самый лучший дом, в каком доводилось жить моей матери.
   Она над этим подумала.
   – Ты хочешь послать матери денег? – Она потянулась к коммуникатору. – Адреса «База ВВС США в Элмендорфе» хватит?
   (Не помню, чтобы говорил ей, где живет мама.)
   – Нет-нет! – Я знаком велел коммуникатору отключиться. – Я не хочу ей ничего посылать. О ней заботится ее муж, а он от меня денег не возьмет. Не в этом дело.
   – Тогда не понимаю, в чем. Кровать ведь ничего не значит, важно, кто лежит в кровати и почему. Любимый мой, если тебе не нравится эта кровать, мы можем сменить ее. Или спать на полу, вовсе без кровати.
   – Да нормальная это кровать. Плохо только то, что купил ее не я, а ты. И этот дом. И мою одежду. И пищу, которую я ем. И мои… мои игрушки! Черт возьми, все, что у меня есть, дала мне ты. Знаешь, Стар, кто я такой? Жиголо! Ты знаешь, кто это такие? Что-то вроде мужиков-проституток.
   У Стар была несносная привычка: она нарочно не огрызалась, когда видела, что мне невтерпеж пособачиться. Она лишь задумчиво посмотрела на меня.
   – Америка – страна деловая, да? Люди там, особенно мужчины, все время работают?
   – Ну да…
   – Но это не назовешь обычаем всех землян. Француз, например, не чувствует себя несчастным, если у него много свободного времени. Он заказывает еще один кофе с молоком, а потом третий и четвертый. Да и я вовсе не влюблена в работу. Оскар, наш вечер пропал именно из-за моей лени: мне не хотелось завтра возиться с этим каверзным делом. Эту ошибку я больше не повторю.
   – Стар, дело в другом. А с тем вопросом мы уже давно покончили.
   – Покончили. Но первый вопрос редко бывает основным. Да и второй тоже. А иногда и двадцать второй. Оскар, ты никакой не жиголо.
   – А как же ты это назовешь? Когда что-то похоже на утку, крякает по-утиному и ходит вперевалку, следует называть это уткой. Сколько ни называй его букетом роз, крякать оно не перестанет.
   – Нет. Вот это все кругом… – она повела рукой, – и кровать, и эта прекрасная спальня, и пища, что мы едим, и наша одежда, и прелестные наши бассейны, и дворецкий, дежурящий ночью на тот случай, если нам вдруг понадобится певчая птичка или спелая дыня, и наши пленительные сады, словом, все, что мы видим, чего касаемся, чем пользуемся, чего желаем, и в тысячу раз больше этого в дальних мирах – все это ты заработал своими сильными руками и все это твое по праву.
   Я фыркнул.
   – Это совершенно серьезно, – настаивала она. – Такое было у нас соглашение. Я обещала тебе много приключений, еще больше наград, и еще больше опасностей. А ты согласился. Ты сказал: «Принцесса, считай, что ты заполучила меня со всеми моими потрохами». – Она улыбнулась. – Со славными такими потрохами. Милый, я думаю, опасностей было куда больше, чем тебе казалось… Так что мне доставляет немалое удовольствие делать так, чтобы и награда была больше, чем ты мог предполагать. Пожалуйста, не стесняйся. Ты заслужил все это и даже больше. Все, чего ты захочешь.
   – Э-э… Даже если ты права, это слишком много. Я утону, как в трясине!
   – Но, Оскар, ты не обязан ничего брать, раз не хочешь. Мы можем жить очень скромно. В одной комнате, с кроватью, которая убирается в стену, если тебе так хочется.
   – Это не выход.
   – Может, тебе подошла бы холостяцкая берлога где-нибудь в городе?
   – Выкидываешь мои башмаки, да?
   Ровным голосом она сказала:
   – Муж мой, если твои башмаки и будут когда-нибудь выкинуты, то твоей рукой. Я перепрыгнула через твою саблю. И обратно прыгать не собираюсь.
   – Полегче! – сказал я. – Предложение-то было твое. Если я его не так понял, извини. Я знаю, ты держишь слово. Но может, ты жалеешь, что дала его?.
   – Ни в малейшей степени. А ты?
   – Нет, Стар, конечно, нет! Но…
   – Что-то больно уж долгая пауза для такого короткого слова, – весело сказала она. – Ты мне объяснишь?
   – Хм… вот в этом-то и дело. Почему ты не объяснила мне?
   – Что именно, Оскар? Объяснить можно так много всего.
   – Ну, основное. Об истиной цели нашего похода. И, в частности, что ты Императрица всего этого… прежде чем позволить мне прыгнуть с тобой через саблю.
   Выражение ее лица не изменилось, но по щекам покатились слезы.
   – Я могла бы ответить, но ты не спрашивал…
   – Я же не знал, о чем спрашивать!
   – Согласна. Но если бы спросил, тут же бы получил ответ. Я могла бы возразить, что вовсе не «позволяла» тебе прыгать через саблю, что ты сам отверг все мои возражения. А я ведь говорила, что вовсе не обязательно оказывать мне такую честь и вступать со мною в брак по законам твоего народа… что я просто баба, которую можно завалить, когда придет охота. Я могла бы заметить, что я никакая не Императрица – во мне ведь нет королевских кровей, – а работница без всяких прав на благородство. Все это святая истина. Но я не стану прятаться за этим, я прямо отвечу на твой вопрос. – Она перешла на невианский. – Милорд Герой, я панически боялась, что ты оставишь меня, если я не покорюсь твоей воле!
   – Миледи жена, неужто ты всерьез полагала, что твой рыцарь бросит тебя в минуту опасности? – Я перешел на английский. – Значит, вот где собака зарыта! Ты вышла за меня потому, что Яйцо надо было спасти любым способом, а твоя мудрость подсказывала, что без меня тут не обойтись и что если ты за меня не выйдешь, я смоюсь. Но тут ты здорово ошиблась: я бы нипочем не смылся. Может, это и глупо, но я очень упрям. – Я вылез из постели.
   – Любимый! – Она уже ревела в голос.
   – Извини, мне надо найти пару башмаков. Посмотрим, далеко ли я смогу их метнуть. – Я вел себя гнусно, как, впрочем, и все мужики с уязвленным самолюбием.
   – Ради Бога, Оскар, ради Бога! Выслушай меня сначала!
   Я тяжело вздохнул:
   – Слушаю.
   Она схватила меня за руку, да так крепко, что если бы я попытался высвободиться, потерял бы пальцы.
   – Выслушай меня. Любимый мой, все было совсем не так. Я знала, что ты не бросишь нашего дела, пока мы не победим или не умрем. Я это знала! И не только потому, что меня были сведения о тебе задолго до того, как я тебя увидела, но и потому, что мы с тобой делили и радости, и опасности, и трудности. Проще сказать, я знала тебе цену. Но если бы понадобилось, я опутала бы тебя сетью из слов, убедила бы обойтись помолвкой, пока дело не сделано. Ты ведь романтик, ты согласился бы. Но, милый мой, я хотела выйти за тебя! Хотела связать наши судьбы по твоим правилам, чтобы… – Она прервалась, сглотнула слезы. – Чтобы ты, увидев все это… и это, и то, и все, что ты назвал своими игрушками, все равно остался бы со мной. Это была не политика, а любовь, безрассудная и романтическая, любовь к тебе как таковому, милый. – Она закрыла лицо ладонями, и мне было ее едва слышно. – Но я так мало знаю о любви. А любовь – как бабочка: блистает там, куда сядет, и улетает, когда ей вздумается; и никакими силами ее не удержишь. Я виновата, я попыталась удержать тебя. Знала ведь, что это нечестно, а теперь вижу, что это было еще и грубо по отношению к тебе. – Стар подняла лицо, вымученно улыбнулась. – Даже у Ее Мудрейшества не хватает мудрости, когда в ней берет верх женщина. Но хоть я и глупая баба, я все же не настолько упряма, чтобы не понимать, что обидела любимого человека, а он меня в это носом ткнул. А теперь иди за своей саблей. Я прыгну через нее обратно, и мой рыцарь освободится из своей золотой клетки. Иди, милорд Герой, пока дух мой тверд.
   – Сходи, принеси свою шпагу, болтушка. Давно уже пора задать тебе трепку.
   Тут она рассмеялась, как девчонка-сорванец.
   – Но она ведь осталась в Карт-Хокеше, милый. Разве не помнишь?
   – Ладно, так обойдусь!
   Я сцапал ее. Стар очень увертлива, хоть и далеко не малютка, да и мускулы у нее на удивление. Но у меня преимущество в весе, да и боролась она не изо всех сил. Но все-таки я и кожу попортил, и синяков нахватался, прежде чем зажал ее ноги и завернул одну руку за спину. Я от всей души выдал ей пару горячих, чтобы каждый палец отпечатался, и тут же отпустил.
   Вот и скажите мне, шли ее слова прямо от сердца или это была игра умнейшей женщины Двадцати Вселенных?
   Чуть погодя, Стар сказала:
   – Как я рада, мой прекрасный муж, что грудь у тебя не такая колючая, как у некоторых.
   – Я и в детстве был красивый. А сколько грудей ты уже проверила?
   – Ну-у… достаточно для выводов. Милый, так ты решил оставить меня в женах?
   – Пока. Сама понимаешь, при условии хорошего поведения.
   – Я бы предпочла остаться, чтобы меня оставили при условии плохого поведения. Однако, пока ты в хорошем настроении – если я, конечно, не ошибаюсь, – мне лучше рассказать тебе еще кое-что и принять порку, раз уж так положено.
   – Ишь, вошла во вкус! Раз в неделю – это максимум, ясно?
   – Как вам будет угодно, сударь. Да, сэр, да, господин начальник. Я прикажу утром, чтобы привезли мою шпагу, и ты сможешь лупить меня ею в свободное время, если догонишь. Но это я должна высказать и снять с груди бремя.
   – Ничего на твоей груди нет. Если не считать…
   – Да постой ты! Ты ходишь к нашим врачам?
   – Да, раз в неделю. – Первое, о чем распорядилась Стар, было такое тщательное исследование моей особы, что осмотр призывников по сравнению с ним мог считаться чепуховым. – Главный мясник твердит, что у меня не до конца залечены раны, но я ему не верю – никогда еще не чувствовал себя лучше.
   – Он тянет время, Оскар, и делает это по моему приказу. Ты здоров. Я лекарь достаточно умелый и лечила тебя более чем добросовестно. Но я делала это из самого гнусного эгоизма, так что прости, если снова обошлась с тобой грубо и несправедливо. Признаю, что действовала исподтишка, но намерения у меня были самые добрые. Правда, я знаю – и по жизни, и по работе, – что добрые намерения куда чаще бывают причиной больших бед, чем все остальное вместе взятое.
   – Стар, о чем ты толкуешь? Источником всех бед являются женщины.
   – Да, любимый. Потому что они постоянно полны добрых намерений и легко могут это доказать. Мужчины порой поступают, исходя из рассудочных или эгоистических соображений, а это много безопаснее. Хотя и не всегда.
   – Это потому, что половина предков у них женского пола. Почему же я меня передают от одного врача к другому, если они мне без надобности?
   – Я не сказала, что они тебе без надобности. И ты напрасно так думаешь. А дело в том, Оскар, что ты уже давно проходишь курс Долгой Жизни.
   Она смотрела на меня так, будто ожидала новой вспышки.
   – Черт меня побери!
   – Ты против? На этой стадии все еще можно прекратить.
   – Я об этом просто не думал.
   Я знал, что на Центре можно пройти курс Долгой Жизни, но знал я и то, что предоставляют его далеко не всем. Его может пройти тот, например, кто эмигрирует на малонаселенную планету. Коренные же жители должны были стариться и умирать. Именно с Долгой Жизнью было связано вмешательство одного из предшественников Стар в дела местного управления, что само по себе великая редкость. Все болезни на Центре были практически побеждены, жизненный уровень был очень высок, поэтому планета подобно магниту притягивала миллионы людей. Возникла проблема перенаселения, особенно когда в результате терапии Долгой Жизни среднестатистический возраст подскочил буквально до небес.
   Тогда и были установлены весьма жесткие нормы. Некоторые проходили курс Долгой Жизни в молодые годы, переступали порог Врат и пытали счастья в диких местах. Большинство же дожидалось того самого первого звонка, который заставляет человека призадуматься о бренности своей, а потом решали, что они еще не слишком стары для перемен. А бывали и такие, которые тянули-тянули, и умирали в урочное время.
   Первый звонок был мне уже знаком. Он прозвенел для меня в джунглях, с ударом боло:
   – Знаешь, я, кажется, не возражаю.
   Она вздохнула с превеликим облегчением.
   – Не стоило, наверное, начинать это тайком от тебя. Я заслуживаю порки?
   – Включим это в список твоих провинностей, потом получишь все разом. Может, и выживешь. Стар, насколько долга эта Долгая Жизнь?
   – На это ответить трудно. Очень немногие из тех, кто прошел курс, умерли в постели. Если ты будешь жить такой деятельной жизнью, как до сих пор, – а я, зная тебя, в этом уверена, – то очень маловероятно, что умрешь от старости. Или от болезни.
   – И я никогда не состарюсь? – К этому надо привыкнуть.
   – Да нет, состариться можно. Хуже того: старость удлиняется пропорционально жизни. Если не сопротивляться. Если позволят окружающие. И все-таки… Милый, сколько ты мне дашь по виду? Суди не сердцем, а только глазами. По земным нормам. И не стесняйся – я-то правду знаю.
   Смотреть на Стар всегда было одно удовольствие, но я постарался оценить ее непредвзято, отыскать признаки осени в уголках глаз, на ладонях, на коже. Черт, ни одной лишней складочки нет! Но я знал, что у нее есть более чем взрослый внук.
   – Стар, когда я увидел тебя впервые, то дал тебе восемнадцать. Ты повернулась другой стороной, и я немного накинул. Сейчас, если честно и без всяких скидок – не больше двадцати пяти. И это только потому, что у тебя зрелые черты лица. Когда ты смеешься, больше двадцати тебе никто не даст. А когда подлизываешься, или чему-то удивляешься, или играешь со щенком, котенком и так далее, тебе где-то около двенадцати. Я имею в виду выше подбородка; ниже подбородка тебе не притвориться моложе восемнадцати.
   – Для восемнадцати я слишком полногрудая, – сказала она. – Двадцать пять лет – по земным стандартам – именно то, чего мне хотелось. Возраст, когда женщина перестает расти и начинает стареть. Оскар, при Долгой Жизни видимый возраст – дело личного вкуса. Возьми моего дядю Джозефа, того, который иногда называет себя графом Калиостро. Он остановился на тридцати пяти, потому что, как он говорит, все, кто моложе, еще мальчишки. Руфо предпочел выглядеть постарше. Он говорит, что это обеспечивает ему почтительное обращение, удерживает его самого от ссор с молодыми людьми и в то же время позволяет приподнести сюрприз мужику помоложе, если он все же нарвется на стычку. Ты ведь сам знаешь, что почтенный возраст Руфо проявляется, в основном, выше подбородка.
   – Сюрприз он может приподнести и даме помоложе, – предположил я.
   – С Руфо ни в чем нельзя быть уверенным. Но я, любимый мой, я еще не окончила рассказ. Долгая Жизнь состоит в умении тела лечить самое себя. Взять хоть здешние твои уроки языка: не было ни одного, когда бы гипнотерапевт – после урока собственно языка – не давал через спящий мозг такой урок твоему телу. Отчасти видимый возраст – дело косметической терапии. Руфо, например, вовсе не обязательно быть лысым. Но большая часть – дело подсознательного контроля. Когда ты решишь, какой возраст тебе подходит, тебе начнут делать импринтинг.
   – Я это обдумаю. Не хочется мне выглядеть намного старше тебя.
   Стар была восхищена.
   – Спасибо, дорогой! Вот видишь, какой я была эгоисткой.
   – Да? Я что-то не заметил.
   Она положила свою ладонь на мою.
   – Мне не хотелось, чтобы ты старился и умирал, а я бы оставалась молодой.
   Я вытаращился на нее.
   – Да уж, миледи, это всем эгоизмам эгоизм! Но ведь ты могла покрыть меня лаком и хранить в спальне, как твоя то ли бабушка, то ли тетушка.
   Стар поморщилась.
   – Противный! И вовсе она их не лакировала.
   – Кстати, Стар, я что-то не видал здесь ни одного такого трупа-сувенира.
   Она удивилась.
   – Да ведь это было на планете, где я родилась. В этой же Вселенной, но у другой звезды. Разве я тебе не сказала?
   – Стар, милая, ты, как правило, ничего мне не говоришь.
   – Прости, Оскар, я вовсе не стремлюсь то и дело ошарашивать тебя сюрпризами. Спрашивай. Хоть прямо сейчас. Обо всем, что тебе интересно.
   Я прикинул в уме. Интересно мне было насчет одной вещи, точнее сказать, отсутствия кое-чего. А может, у женщин ее расы просто другой ритм? Но меня останавливало знание, что я женат на бабушке. Сколько же ей лет?
   – Стар, ты не беременна?
   – Нет, дорогой. Ой! А ты хочешь? Хочешь, чтобы у нас были дети?
   Я завякал что-то в том смысле, что, мол, не знал, возможно ли это в принципе и как она к этому отнесется. Похоже, я опять поставил Стар в затруднительное положение.
   – Я, наверное, снова тебя огорчу, но лучше уж рассказать все сразу. Видишь ли, Оскар, мое воспитание подготовило меня к жизни в роскоши не больше, чем твое. Детство у меня было самое обычное, семья моя жила на ранчо. Я рано вышла замуж и была простой учительницей математики, увлекаясь на досуге метафизической геометрией. То есть волшебством. У нас было трое детей. Мы неплохо ладили с мужем… пока меня не избрали. Я была даже не отобрана, а только намечена в кандидаты. Он знал, когда женился на мне, что я кандидат по генетическим показателям… но ведь таких миллионы и миллионы. Тогда это казалось неважным. Он требовал, чтобы я отказалась, и я чуть было не послушалась. Но когда все-таки дала согласие, он… в общем, он выкинул мои башмаки. Там у нас это делается официально. Он поместил объявление в газете, что я больше ему не жена.
   – Ах, вот, значит, как? Ты не против, если я разыщу его и чуть покалечу?
   – Лапушка ты моя! Но ведь это было много лет назад и очень далеко отсюда. Он давно уже умер. Да и значения это не имеет никакого.
   – Что ж, как бы то ни было, он мертв. А твои трое детей? Кто-то из них – отец Руфо? Или мать?
   – Нет, конечно! Это было потом.
   – Как так?
   Стар глубоко вздохнула.
   – Оскар, у меня без малого пятьдесят детей.
   Последняя капля. Слишком много было в тот день потрясений, и это, наверное, отразилось у меня на лице, потому что Стар снова стала озабоченной. Она поторопилась все объяснить.
   Когда Стар выбрали в наследницы, в ее организме произвели кое-какие изменения – хирургические, биохимические и эндокринные. Ничего радикального, вроде удаления яичников не делали, и цели были другие, да и методы потоньше, чем наши. Однако в результате около двухсот крошечных частиц Стар, то есть яйцеклеток, в живом и латентном состоянии были помещены на хранение при температуре, близкой к абсолютному нулю.
   Около пятидесяти были оплодотворены, в основном, покойными Императорами, «живущими» в своем сохраняемом семени – этакая генетическая рулетка с потенциальными Мудрейшествами в качестве выигрыша. Стар их не вынашивала: время наследницы слишком драгоценно. Большую часть этих детей она никогда не видела; отец Руфо был исключением. Она не говорила, но мне подумалось, что Стар нравилось, когда рядом ребенок и можно его ласкать и играть с ним. Но потом первые годы правления и Поход за Яйцом поглотили все ее время.
   У изменений этих была двойная цель: получить от одной матери несколько сот «элитных» детей и освободить мать от забот. С помощью каких-то эндокринных ухищрений Стар избавили от обычного физиологического ритма, но во всех остальных отношениях навсегда оставили молодой женщиной. При этом ей не нужны были всякие там таблетки и гормональные инъекции. Она стала просто здоровой женщиной, у которой не бывало «критических дней». Сделано это было вовсе не для ее удобства, а ради гарантии, что ее суждения не будут диктоваться железами внутренней секреции.
   – Это очень разумно, – серьезно объяснила она. – Я помню дни, когда я безо всякой причины могла голову оторвать самому близкому человеку, а потом расплакаться. Во время такой гормональной бури невозможно рассуждать хладнокровно.
   – Э-э, а это не повлияло на твои склонности? Я имею в виду твое желание…
   Она от души рассмеялась.
   – А ты сам как считаешь? – И серьезно добавила: – Единственное, что серьезно влияет на мое либидо… я имею в виду, угнетает его, так это распроклятые воплощения. Иногда угнетают, а иногда… да ты сам должен помнить некую даму, не к ночи будь помянута, которая так повлияла на меня, что я не осмеливалась подойти к тебе, пока не изгнала из себя ее черную душу. Свежее воплощение, конечно же, влияет на мои суждения, поэтому я никогда не слушаю дел, пока не переварю последнее Мудрейшество. Ох, как же я буду рада, когда они закончатся!
   – Я тоже.
   – Но далеко не так, как я. Но, не считая этого, милый, я не слишком сильно меняюсь как женщина, и ты это знаешь. Простая и не очень приличная бабенка, которая на завтрак употребляет молоденьких мальчиков и подговаривает их прыгать через сабли.
   – И много было сабель?
   Она пристально на меня посмотрела.
   – С тех пор, как первый муж выкинул меня из дому, я не вступала в брак, пока не вышла замуж за вас, мистер Гордон. Если вы имели в виду нечто иное, то мне думается, вы не вправе точить на меня зуб из-за того, что случилось еще до вашего рождения. Если вам нужны подробности произошедшего за отчетный период, я готова удовлетворить ваше любопытство. Ваше, я бы сказала, нездоровое любопытство.
   – Тебе пришла охота похвастаться? Но я не стану потакать этому, гадкая девчонка.
   – Неохота мне хвастаться. Да особенно и нечем. Кризис Яйца, черт его побери, практически не оставил мне времени побыть женщиной! Пока не явился Петушок Оскар. За что я ему весьма благодарна.
   – И не забывай насчет вежливости.
   – Простите, сэр Петушок! Но мы ушли далеко от наших баранов, дорогой. Если тебе хочется детей, я готова. Осталось еще около двухсот тридцати яйцеклеток, и все они принадлежат только мне одной МНЕ. Не потомкам. Не дражайшим народам Двадцати Вселенных, да будут благословенны их жадные душонки. И не играющим в богов генетикам. Мне! Но это все, чем я владею. Все остальное – атрибуты должности. Но что мое, то уж мое… а если они нужны тебе, они и твои тоже, мой единственный.
   Мне бы надо сказать: «Да» и поцеловать ее. А я сказал:
   – Э-э, давай не будем решать наспех.
   Лицо ее вытянулось.
   – Как будет угодно милорду мужу…
   – Слушай, кончай свои невианские церемонии. Я хотел только сказать, что к этому надо привыкнуть. Шприцы и прочее… короче, возня со специалистами. Я же понимаю, что у тебя нет времени самой выносить ребенка…
   Еще я пытался пролепетать, что с тех самых пор, как меня просветили насчет аистов, я предпочитал старый добрый способ, а искусственному осеменению даже корову подвергать не очень-то красиво, и что это дело с субподрядчиками для обеих сторон заставляет вспоминать то прорези для монет в торговых автоматах, то заказанный по каталогу костюм. Мне нужно время, чтобы приспособиться. Точно так же, как она приспособилась к своим чертовым воплощениям…
   Она стиснула мои ладони.
   – Милый, но ведь ничего такого не надо!
   – Чего не надо?
   – Не надо возиться со специалистами. И выносить твоего ребенка я время найду. Если тебе не противно будет смотреть, как распухает и раздается мое тело – да-да, это именно так, я помню, – я с радостью на это пойду. В том же, что касается тебя, не будет ни шприцев, ни специалистов, ничего такого, что может задеть твою гордость. Вот надо мной придется поработать. Но я привыкла, что со мною обращаются, как с коровой-рекордисткой; для меня это все равно, что волосы шампунем помыть.
   – Стар, ты готова девять месяцев терпеть сплошные неудобства, а то и умереть при родах, лишь бы избавить меня от минутной неприятной процедуры?
   – Я не умру. Я же родила троих, помнишь? Они появились безо всяких проблем.
   – Но ведь ты сама сказала, что это было много лет назад.
   – Неважно.
   – Э-э, а сколько именно лет назад? (Вопрос «Сколько тебе лет, женушка?» я задать не осмеливался.)
   У нее, вроде, упало настроение.
   – Разве это имеет значение, Оскар?
   – М-м-м, пожалуй, нет. Ты соображаешь в медицине куда больше моего…
   – Ты ведь так спрашиваешь, сколько мне лет, да? – медленно сказала она.
   Я ничего не сказал. Она немного помешкала, затем продолжила:
   – Одна из старых пословиц твоего мира говорит, что женщине столько лет, на сколько она себя чувствует. А я чувствую себя молодо, я и вправду молода, и жизнь мне нравится. Я могу выносить ребенка – и даже не одного – в своем собственном животе. Но я знаю… – ох, как хорошо знаю! – что ты беспокоишься не только потому, что я слишком богата и занимаю не слишком легкое для мужа положение. Да, в такой ситуации я уже бывала: из-за этого меня отверг первый муж. Но с ним-то мы были ровесниками. А самое грубое и несправедливое из всего… Я ведь знала, что мой возраст может иметь для тебя большое значение. И все же молчала. Вот почему Руфо так сердился. После того, как ты уснул в пещере Леса Драконов, он высказал мне все в лицо простыми словами. Я, мол, никогда не упускаю случая увлечь молоденького парнишку, а он никогда не думал, что я так опущусь: окручу одного из них, ничего ему не сказав. Он, де, никогда не был особо высокого мнения о своей бабке, но на этот раз…
   – Замолчи, Стар!
   – Да, милорд.
   – Это ровным счетом ни черта не значит! – Я сказал это так твердо, что сам поверил в свои слова. Верю и сейчас. – Руфо не знает ни моих чувств, ни моих мыслей. Ты еще моложе, чем завтрашний рассвет… и останешься такой навсегда. Больше я ничего слушать не желаю!
   – Хорошо, милорд.
   – Это ты тоже брось. Говори просто: «О'кей, Оскар».
   – Да, Оскар. О'кей.
   – Так-то лучше, если не хочешь нарваться на еще одну порку. А то лень мне что-то. – Я сменил тему. – Насчет второго нашего вопроса… Если под рукой есть другие способы, то я не вижу причин растягивать твой милый животик. Я – неотесанная деревенщина, вот и все. Ну, не привычен я к столичному обхождению. Когда ты предлагала сделать все самой, ты хотела сказать, что тебя снова могут сделать такой, как раньше?
   – Нет, я просто стала бы не только генетической матерью, но и приемной. – Она улыбнулась, и я понял, что иду по верному пути. – При этом мы сэкономятся приличные средства, которые так тебя смущают. А то суррогатные матери берут недешево. Выносят, скажем, четверо детей – и могут уйти на покой, а если десятерых – становятся и вовсе богачками.
   – Так, по-моему, и должно быть! Стар, я не против трат. Я готов согласиться, если ты так считаешь, что заработал больше, чем трачу, заработал своим трудом в качестве Героя. Эта работа тоже не из самых сладких.
   – Да, ты их честно заработал.
   – А выбирать при этом столичном способе можно? Ну, мальчика или девочку?
   – Конечно. Мальчиковые сперматозоиды движутся быстрее, их легко отсортировать. Вот почему Мудрейшества обычно бывают мужчинами, я же была избранницей, что называется, внеплановой. У тебя будет сын, Оскар.
   – Можно и девочку. Я ведь к ним неравнодушен.
   – Хоть мальчика, хоть девочку, хоть обоих сразу. Или столько, сколько захочется.
   – Дай мне подготовиться, Стар. Вопросов тьма… а я думаю медленно, куда мне до тебя.
   – Неправда!
   – Если ты думаешь не лучше и не быстрее меня, значит, клиентов безбожно обжуливают. М-м-м, а мужское семя сохраняется так же хорошо, как и яйцеклетки?
   – Даже лучше.
   – Вот и решили задачку! Я вовсе не боюсь шприцев и прочего; в свое время, в армии, меня по-всякому обследовали. Я схожу в клинику – или как она у вас зовется? – а потом мы не спеша все решим. А когда решим, – я пожал плечами, – отправим открытку. Щелк – и мы родители! Или вроде того. Значит, пусть делом займутся специалисты и суррогатные матери.
   – Слушаюсь, мило… О'кей, милый!
   Совсем хорошо: лицо у Стар стало почти как у девчонки. В точности, как у шестнадцатилетней дебютантки: новое вечернее платье и восхитительное, в дрожь бросающее смущение от взглядов мальчиков.
   – Стар, ты вот сказала, что самым важным часто бывает не второй, а двадцать второй вопрос.
   – Около того.
   – Я знаю, что со мной не так. Может, Ее Мудрейшество решит проблему.
   Она на секунду закрыла глаза.
   – Если откроешься мне, мой ласковый, Ее Мудрейшество найдет решение, даже если ей придется вдребезги разнести все вокруг и собрать снова, но уже по-новому. Отсюда и до следующей галактики, или я подам в отставку!
   – Вот это уже больше похоже на мою Счастливую Звезду. Ну так вот: дело не в том, что я жиголо. Во всяком случае, на кофе с пирожными я себе заработал. Пожиратель Душ и вправду чуть не сожрал мою душу. Форму ее и размер он определил точно. Он… оно… оно знало даже такое, что, я давно позабыл. Мне пришлось туго, так что стоит это дорого. Дело не в твоем возрасте, милая моя. Кого волнует, сколько лет Елене Прекрасной? Возраст, который ты предпочла, навеки с тобой, так разве может быть мужчина счастливее меня? Я не завидую твоему положению, мне его и с шоколадным кремом не надо. Не ревную я и к мужчинам, которые были в твоей жизни. Счастливчики, что еще тут скажешь! И к теперешним не стану ревновать, пока я не начну спотыкаться о них, пробираясь в ванную.
   – В моей жизни теперь нет других мужчин, милорд муж.
   – Не сомневаюсь, раз ты так говоришь. Но за этой неделей придет следующая, и даже ты, любимая, не можешь в нее заглянуть. Ты научила меня, что брак – вовсе не разновидность смерти. Да и ты, вертушка, далеко не покойница.
   – Ну, знать наперед, конечно, нельзя, – согласилась она. – Но есть ведь еще и предчувствие.
   – Я бы на него не полагался. Я ведь читал «Доклад Кинси». [69 - Исследование, посвященное сексуальной жизни американцев.]
   – Что еще за доктор такой?
   – Тот самый, который опроверг мнение, будто замужние женщины становятся русалками. Наплюй на это. Вот тебе гипотетический вопрос: если бы на Центр приехал Джоко, твои предчувствия не переменились бы? Ведь ему придется остановиться у нас.
   – Дораль никогда не покинет Невию.
   – И правильно. Невия прекрасна. Но я сказал «если». Так вот, если он приедет, ты предложишь ему кров, стол и постель?
   – Это вам решать, милорд, – твердо ответила она.
   – Спрошу по-другому: «Хочешь ли ты, чтобы я унизил Джоко, не отплатив ему за гостеприимство?» Старого благородного Джоко, который оставил нас в живых, хотя имел полное право убить? Чей щедрый дар – я имею в виду стрелы и все прочее, включая новую санитарную сумку, – не дал нам погибнуть и помог отвоевать Яйцо?
   – По невианским обычаям вопрос крова, стола и постели решает муж, милорд, – не отступала она.
   – Мы же не в Невии. Здесь и жен иногда спрашивают.
   Она озорно ухмыльнулась.
   – А это твое «если» подразумевает Мьюри? Или Летву? Они ведь его любимицы, без них он никуда не поедет. И как насчет маленькой нимфетки?
   – Сдаюсь. Я просто пытался доказать, что прыжок через саблю еще не делает бойкую девчонку монашкой.
   – Я поняла, Герой мой, – ровным голосом ответила она. – Могу лишь сказать, что эта девчонка никогда не доставит своему Герою повода беспокоиться, а я тверда в своих намерениях. Меня ведь выбрали Мудрейшеством не за красивые глаза.
   – Вполне справедливо. Я никогда и не думал, что буду из-за тебя беспокоиться… по такому поводу. Я хотел только сказать, что проблема эта может оказаться не такой уж трудной. Черт возьми, мы опять отошли от темы. Главная моя забота вот в чем: я ни на что не годен. Никчемен.
   – Что ты, миленький! Ты вполне годен для меня.
   – Но не для себя. Стар, пусть я не жиголо, но и комнатной собачкой быть не хочу. Даже твоей. Вот смотри: у тебя есть работа, ты ею увлечена, она очень важная. А у меня что? Мне нечего делать, абсолютно нечего! Разве что рисовать никчемные побрякушки. Ты же знаешь, кем я был. Профессиональным Героем, по твоим же словам. А сейчас я не у дел! Тебе известно во всех Двадцати Вселенных что-нибудь бесполезнее Героя в отставке?
   Она назвала парочку вещей, но я сказал:
   – Ты тянешь время. Они, во всяком случае, нарушают однообразие по части мужской грудной клетки. Я серьезно, Стар. Именно эта проблема мешает мне наслаждаться жизнью. Я прошу тебя, милая, обрати на нее всю свою мудрость, привлеки всех своих призрачных помощников. Подойди к ней, как к проблеме всеимперского значения. Забудь, что я твой муж. Оцени мое положение со всех сторон, взвесь все, что ты знаешь обо мне, и скажи, что стоящего я могу сделать со своими руками, головой и самой жизнью.
   Несколько долгих минут она не шевелилась. На лице ее застыла маска профессиональной отрешенности, какую я видел в те часы, когда она работала.
   – Ты прав, – сказала она наконец. – На этой планете тебе не с кем и не с чем померяться силами.
   – Так что же мне делать?
   Безжизненным голосом она ответила:
   – Тебе нужно уехать.
   – Что-о?
   – Муж мой, неужели ты думаешь, что мне легко это вымолвить? Думаешь, мне нравится большинство решений, которые я вынуждена принимать? Но ты просил меня подумать над этим по-деловому, и я подчинилась. И вот ответ: тебе нужно покинуть эту планету… и меня тоже.
   – Стало быть, мои башмакам все равно лететь отсюда?
   – Не терзай себя, милорд. Другого ответа нет. Всякие там женские уловки я могу использовать только в своей частной жизни, а в качестве Ее Мудрейшества я обязана быть честной. Ты должен покинуть меня. Но твои башмаки не вылетят отсюда. Нет, нет и нет! Ты уедешь, потому что иначе нельзя, а не потому, что я так хочу. – Лицо ее не изменило выражения, но слезы так и полились. – Нельзя скакать верхом на кошке… нельзя пришпорить улитку… нельзя научить змею летать. И нельзя сделать из Героя пуделя. Я знала об этом, но не хотела соглашаться. Ты будешь делать то, что должен… А башмаки твои всегда будут стоять под моим ложем. Я тебя никуда не отсылаю! – Она вытерла слезы. – Не хочу лгать тебе даже умолчанием. Не стану обещать, что здесь не появится других башмаков… если тебя не будет слишком долго. Я была так одинока! Слов нет, чтобы выразить, до какого одиночества доводит эта моя работа. Когда ты уйдешь… я стану так одинока, как никогда не была. Но когда ты вернешься, башмаки твои будут здесь.
   – Когда вернусь? Об этом тоже говорит твое знание?
   – Нет, милорд Герой. У меня только предчувствие… что если ты останешься жив… ты вернешься. А может, и не раз. Но герои не умирают в постели. Даже в таких вот, как эта. – Она зажмурилась. Слезы высохли, голос стал ровным. – А теперь, милорд муж, не пора ли нам притушить свет и хоть немного отдохнуть?
   Она положила голову мне на плечо, но плакать не стала. И заснуть мы не могли. Наконец я сказал:
   – Стар, ты слышишь то, что слышу я?
   Она подняла голову.
   – Я ничего не слышу.
   – А город? Разве ты его не слышишь? Люди. Машины. Даже мыслей тут так густо, что они становится осязаемыми.
   – Да, эти звуки я знаю.
   – Стар, а тебе здесь нравится?
   – Вовсе нет. Но от меня и не требуется, чтобы мне здесь нравилось.
   – Слушай, черт побери! Ты вот сказала, что я должен уехать. Так поехали со мной!
   – О, Оскар!
   – Разве ты кому-нибудь задолжала? Разве им мало, что ты вернула Яйцо? Пусть они выберут новую жертву, а мы опять вместе пойдем по Дороге Славы! Где-нибудь должна же найтись для меня работенка.
   – Дело для Героя всегда найдется.
   – Так давай заведем свой маленький бизнес. Геройство – не такая уж плохая работа. Питаешься, конечно, нерегулярно и платят не сразу, зато скучать не приходится. Дадим рекламу: «Гордон и Гордон. Геройствуем за Умеренную Цену. Выполняем любые заказы. Истребление драконов согласно контракту, точность гарантирована; в противном случае оплата не взимается. По иным видам работ – договорные соглашения. Странствия. Спасение Заточенных Дев. Поиски Золотого Руна круглосуточно!»
   Я пытался рассмешить Стар, но у меня не получалось. Она ответила совершенно серьезно:
   – Оскар, если я соберусь в отставку, так сначала надо подготовить наследника. Приказывать, конечно, мне никто не может, но это мой долг.
   – И сколько времени на это уйдет?
   – Немного. Около тридцати лет.
   – Тридцать лет?!
   – Если постараться, можно управиться и за двадцать пять.
   Я вздохнул.
   – Стар, ты знаешь, сколько мне сейчас?
   – Знаю. Нет еще и двадцати пяти. Но ведь старше-то ты не станешь!
   – Но ведь сейчас мне все еще двадцать пять. Больше я никогда еще и не жил. Двадцать пять лет в качестве домашнего пуделя – и нет Героя, да и вообще человека нет. Я же последний умишко растеряю.
   Она подумала над этим:
   – Да, пожалуй.
   Она повернулась на другой бок и притворилась, будто спит.
   Спустя какое-то время я почувствовал, что ее плечи вздрагивают, и понял, что она рыдает.
   – Ты что, Стар?
   Она не повернула головы. Я услышал лишь сквозь рыдания:
   – О, мой любимый, мой самый любимый! Если бы мне было хоть на сто лет меньше!

Глава двадцатая

   Бесполезные самоцветы просеялись сквозь мои пальцы, и я равнодушно отбросил их в сторону. Если бы мне было хоть на сто лет больше…
   Но Стар была права. Она не могла оставить пост до прихода смены. Смены в ее понимании, а не в моем и ни в чьем-то еще. А мне было больше невмоготу оставаться в этой раззолоченной клетке. Я бы совсем скоро расшиб голову о решетку.
   Но обоим нам хотелось быть вместе.
   По-настоящему же паршивая вещь заключалась в том, что оба мы знали: память не вечна. Многое забудется. Вполне достаточно для того, чтобы под ее ложем появились другие башмаки, с ними другие мужики, а сама она снова стала смеяться.
   И со мной будет то же самое… Она предвидела это и спокойно, мягко, с тонким пониманием моих чувств дала мне понять, что я могу не винить себя, если мне вдруг приспичит где-то когда-то за кем-то приударить.
   Так почему же я чувствовал себя последним гадом?
   Как же я угодил в такую западню, где нельзя повернуться, чтобы не оказаться перед выбором между жестокостью к своей возлюбленной и полной собственной деградацией?
   Читал я где-то о человеке, который жил на высокой горе, потому что был астматиком в последнем градусе, а жена его жила прямо под этой горой, на побережье – у нее было больное сердце и горы ей были противопоказаны. Время от времени они смотрели друг на друга через телескопы.
   Утром мы не стали возвращаться к разговору насчет отставки Стар. Уж больно тяжкое было условие: ждать до тех пор – тридцать лет! – где-нибудь неподалеку. Ее Мудрейшество понимала, что мне это не по силам, и помалкивала. Мы одолели прекрасный завтрак, улыбнулись друг другу, но сокровенные мысли оставили при себе.
   О детях тоже не вспоминали. Конечно, я мог найти нужную клинику и сделать все, что надо. Если ей захочется смешать свою элитную кровь с моей плебейской – пожалуйста. Хоть прямо завтра, хоть через сто лет. А не захочется, так можно с улыбкой выкинуть все это на помойку.
   В моей родне не было даже мэра захолустного городишки, а тягловую скотинку не выставишь на скачки Ирландского тотализатора. Если Стар скомпонует из наших генов ребенка, он станет сентиментальным «залогом любви», пуделем помоложе, с которым она сможет забавляться, прежде чем позволит ему идти своим путем. Да, это всего лишь сентиментальность, такая же слащавая, хоть и не столь мрачная, как у тетушки Стар с ее мертвыми мужьями. Ведь Империи моя подозрительная кровь без надобности.
   Я поднял взгляд на саблю. К ней я не притрагивался с того самого вечера, когда Стар решила нарядиться в робингудовские одеяния. Я снял ее со стены, надел перевязь, вынул из ножен – и тут же ощутил знакомый прилив энергии, а перед глазами встала длинная дорога и замок на холме.
   Остаются ли у рыцаря обязанности перед дамой сердца, если он честно исполнил все свои обеты?
   Кончай валять дурака, Гордон! А как насчет обязанностей мужа перед женой? Вот эта самая сабля. «Прыгайте, жулик и принцесса, во всю прыть. Моею женою должна ты вечно быть». «В богатстве и в бедности, в горе и в радости… люби и лелей до конца своих дней», – вот что я хотел сказать своей жене этим стишком. И Стар это понимала, и я это понимаю. И тогда понимал, и сейчас.
   Когда мы давали клятву, не исключалось, что смерть разлучит нас в тот же самый день. Но это не принижало ни значения клятвы, ни глубины чувства, с которой я ее приносил. Я прыгал через саблю не для того, чтобы поразвлечься с девчонкой перед смертью на мягкой травке; это мне и даром могло достаться. Нет, я хотел именно «беречь и заботиться, любить и лелеять до самого смертного часа»!
   Стар сдержала свою клятву до последней буквы. Так какого же черта у меня-то пятки чешутся?
   Покопайся в Герое и обнаружишь дерьмо.
   Герой в отставке – нелепость не меньшая, чем короли без престолов, которыми забита вся Европа.
   Я выскочил из нашей «квартиры», не сняв саблю и не обращая внимания на изумленные взгляды, аппортировался к нашим врачам, выяснил, куда мне двигать, отправился туда, сделал все, что надо, сказал главному биотехнику, что он должен сообщить Ее Мудрейшеству, и заткнул ему глотку, когда он полез с расспросами.
   Потом подошел к ближайшей аппорт-кабинке… и призадумался. Мне нужен был товарищ, точно так же, как члену Ассоциации Анонимных Алкоголиков нужно, чтобы кто-то держал его за руку. Знакомых у меня было несколько сот, а близких друзей – ни одного. Супругу Императрицы не так-то просто обзавестись задушевными друзьями.
   Оставался только Руфо. Но за все те месяцы, что я прожил на Центре, я ни разу не бывал у него дома. Варварский обычай «заскочить на раз-два выпить» на Центре не практиковался, и с Руфо я встречался только в резиденции или на вечеринках, к себе же он меня никогда не приглашал. Нет, никакой охлажденности тут не было, мы часто виделись, но при этом неизменно он приходил к нам.
   Я поискал его в справочниках аппортировки и не нашел. Потом с тем же успехом покопался в справочнике видеосвязи. Наконец вызвал резиденцию и попросил заведующего связью. Он сказал, что «Руфо» – вовсе не фамилия, и попытался отделаться от меня, но я сказал:
   – Ну-ка, постой, канцелярская ты крыса! Тебе, похоже, переплачивают. Если ты меня отключишь, через час будешь заведовать дымовыми сигналами в Тимбукту.
   А теперь слушай. Это тип пожилого возраста, лысый, одно из его имен, насколько я знаю, «Руфо», он крупный специалист по сравнительной культурологии. И к тому же он внук Ее Мудрейшества. Я думаю, ты знаешь, кто он такой, и крутишь вола только из бюрократического высокомерия. Даю тебе пять минут. Потом вызываю Ее Мудрейшество и спрашиваю у нее, а ты начинаешь паковать чемодан.
   Меньше чем через пять минут Руфо появился на экране.
   – Ого! – сказал он. – А я-то ломал голову, у кого хватило веса, чтобы продавить мой запрет на соединения!
   – Руфо, можно мне прийти к тебе?
   Его скальп покрылся морщинами.
   – Мыши в кладовке завелись, сынок? Твое лицо напоминает мне один случай, когда мой дядюшка…
   – Не надо, Руфо!
   – Ладно, сынок, – мягко согласился он. – Только вот отошлю по домам танцовщиц. А может, не отсылать?
   – Мне все равно. Как тебя найти?
   Он сообщил мне, я набрал его код, добавил номер своего счета и оказался в тысяче миль за горизонтом. Поместье Руфо было не менее роскошным, чем у Джоко, только совершеннее в тысячу раз. У меня сложилось впечатление, что у Руфо самый большой штат прислуги на всем Центре, причем сплошь женский. Все его служанки, гостьи, кузины, сестры и дочки составили целый комитет по встрече, чтобы посмотреть, с кем спит Ее Мудрейшество. Руфо разогнал их и провел меня в свой кабинет. Какая-то танцовщица – секретарша, наверное, – возилась с бумагами и пленками. Руфо шлепком по заду отослал ее, а меня усадил в удобное кресло, сунул мне стакан, придвинул сигареты, сел сам и замолчал.
   Курение на Центре непопулярно, вместо табака у них много чего есть. Я взял сигарету.
   – «Честерфилд»! Боже правый!
   – Контрабанда, – сказал он. – Только и они теперь не делают ничего сравнимого со «Свит Кэпс». Мусор с улицы и рубленое сено.
   Я не курил уже несколько месяцев. Но Стар уверила меня, что я теперь могу позабыть про рак и тому подобное. Так что я закурил… и закашлялся, как невианский дракон. Пороки требуют постоянной тренировки.
   – Что нового на Риальто? – осведомился Руфо и глянул на мою саблю.
   – Ничего особенного.
   Я явно отвлек Руфо от дел, и теперь мне было неудобно говорить о домашних неурядицах.
   Руфо сидел, курил и ждал. Мне надо было что-нибудь сказать, и американская сигарета напоминала мне об одном случае, который не добавил мне спокойствия. На прошлой неделе я познакомился на вечеринке с человеком лет тридцати пяти на вид, холеным, вежливым, но с той миной собственного превосходства, которая так и говорит тебе: «У тебя, старик, ширинка нараспашку, но я слишком воспитан, чтобы замечать это».
   Однако я пришел в восторг от встречи – ведь он говорил по-английски!
   Я раньше думал, кроме нас троих никто на Центре английским не владел. Мы часто им пользовались, Стар из-за меня, а Руфо просто нравилось в нем практиковаться. Он говорил на кокни, [70 - Диалект коренных жителей Лондона.] как уличный торговец, на бостонском диалекте – как житель Боксон-Хилла, [71 - Университетский район Бостона.] и на австралийском – как кенгуру. Проще сказать, он знал все английские диалекты.
   А тот мужик говорил на хорошем среднеамериканском.
   – Мое имя – Небби, – сказал он, пожимая мне руку. На Центре, кстати, рукопожатия неведомы. – А вы, насколько я знаю, Гордон. Рад нашей встрече.
   – Я тоже, – согласился я. – Приятно вдруг услышать родной язык.
   – Профессия требует, старина. Я сравнительный культуролог, лингво-историко-политическое направление. Бьюсь об заклад, вы американец. Попробуем-ка поточнее… крайний Юг, но родились вы не там. Возможно, в Новой Англии. Накладывается еще средне-западный оттенок. Вероятно, Калифорния. Лексикон тривиальный, чуть упрощенный. Выходец из нижней страты среднего класса.
   Лощеный хлыщ хорошо знал свое дело. Пока папа отсутствовал, то есть с сорок второго по сорок пятый, мы с мамой жили в Бостоне. Нипочем не забуду тамошние зимы; с ноября до апреля я ходил в теплых гетрах. Живал я и на крайнем Юге, в Джорджии и Флориде, и в Калифорнии тоже: во время корейской не-войны и потом, когда учился в колледже. «Нижняя страта»! Мама так не считала.
   – Довольно точно, – согласился я. – Я знаком с одним из ваших коллег.
   – Знаю, вы имеете в виду «безумного ученого». Изумительно экстравагантные теории. Но лучше скажите мне, как обстояли дела на Земле до вашего отъезда?
   И каких успехов достиг в Соединенных Штатах Благородный Эксперимент?
   – Благородный Эксперимент? – Тут надо было поднапрячь мозги: сухой закон отменили задолго до моего рождения. – М-м… о нем позабыли.
   – Вот как? Пора мне съездить в экспедицию. Что у вас теперь? Монархия? Я давно заметил, что ваша страна встала на этот путь, но не ожидал, что это случится так скоро.
   – О нет! – воскликнул я. – Я имел в виду сухой закон.
   – Ах, вот как. Симптоматично, но главное не в этом. Я имел в виду забавную идею, что управлять можно при помощи болтовни, то есть демократию. Любопытное заблуждение – ожидать, что от сложения нулей получится какая-нибудь сумма. Но опробовано оно было на землях вашего племени в гигантских масштабах. Еще до вашего рождения, конечно. Я-то подумал, что даже с останками ее уже покончено. – Он улыбнулся. – Значит, все еще проводятся выборы и все такое прочее?
   – В последний раз, когда я этим интересовался, проводились.
   – Изумительно! Фантастика, просто фантастика! Надо будет нам как-нибудь встретиться снова, мне хочется порасспросить вас. Я уже довольно долго изучаю вашу планету, это самая невероятная патология во всем исследованном комплексе. Бывайте здоровы. Не давайте обвести себя вокруг пальца, как говорят ваши соплеменники.
   Я рассказал об этом Руфо.
   – Руфо, я знаю, что родился на варварской планете. Но разве это извиняет хамство? Или это было не хамство? Я здесь не всегда могу понять, что вежливо, а что нет.
   Руфо нахмурился.
   – Насмехаться над местом рождения, племенем или обычаями невежливо везде. Тот, кто на это осмеливается, сильно рискует. Если ты его убьешь, тебе ничего не сделают, разве что Ее Мудрейшество будет слегка шокирована. Если ее еще можно чем-то шокировать.
   – Не буду я его убивать, не настолько это важно.
   – Тогда наплюй и позабудь. Небби – сноб. Он не так уж много знает, ничего не понимает и считает, что Вселенные были бы лучше, если бы их создал он. Плюнь.
   – Плюну. Просто… Слушай, Руфо, моя страна несовершенна, но мне не нравится выслушивать это от чужака.
   – А кому нравится? Мне твоя страна нравится, в ней, что называется, есть сок. Только вот что… Заметь: я не чужой, и это не насмешка. Небби был прав.
   – Как так?
   – Конечно, он верхогляд, но демократия и вправду неработоспособна. Математики, крестьяне и просто скоты – все считаются равными. Такая практика ни к черту не годна. Мудрость не увеличивается от сложения; ее максимум – интеллект самого мудрого человека той или иной группы.
   Демократическая форма правления вполне годится до тех пор, пока не начинает действовать. Вполне пригодна любая организация общества, если она не слишком жесткая. Структура не имеет значения, покуда в ней хватает гибкости, позволяющей каждому проявить свой талант. Большинство так называемых социологов считают, будто организация – это все. А она почти ничего не значит, за исключением тех случаев, когда она становится смирительной рубашкой. Внимания заслуживают лишь герои, а не система нулей. Система твоей страны достаточно гибка для того, чтобы ее герои делали свое дело. Она будет держаться еще долго, пока ее не разрушат изнутри.
   – Надеюсь, ты прав.
   – Я прав. Эта тема мне знакома, и я вовсе не безумец, как считает Небби. Он прав насчет бесполезности сложения нулей, но не понимает, что и сам он нуль.
   – Не стоит волноваться по поводу нуля, – усмехнулся я.
   – Совершенно не стоит. Особенно потому, что сам ты – далеко не нуль. Где бы ты ни оказался, твое присутствие будет ощутимо, ты не станешь частью стада. Я тебя уважаю, а уважаю я немногих. И уж конечно, не людей вообще. Я никогда бы не смог стать демократом в душе. Чтобы «уважать» или даже «любить» огромную массу с хайлом на одном конце и вонючими ногами на другом, требуется дурацкое, некритичное, сахариновое, слепое, сентиментальное слюнтяйство, которое можно найти в некоторых нянях, большинстве спаниелей и во всех миссионерах. Это уже не политическая система, а болезнь. Но не падай духом: американские политики невосприимчивы к этой заразе, а ваши обычаи дают не-нулям свободу действий.
   Руфо снова глянул на мою саблю.
   – Дружище, ты ведь пришел сюда не затем, чтобы пожаловаться на Небби.
   – Не затем. – Я кивнул на Леди Вивамус. – Я принес ее затем, чтобы побрить тебя, Руфо.
   – Как?
   – Пообещал же я, что побрею твой труп. Я тебе задолжал: ты когда-то превосходно меня выбрил. Вот я и хочу побрить брадобрея.
   Он медленно проговорил:
   – Но я ведь еще не труп. – Он не двинулся с места. А вот зрачки его метнулись туда-сюда, прикидывая расстояние между нами. Руфо явно не полагался только на мою порядочность, для этого он был слишком опытен.
   – Ну, это будет просто организовать, – весело сказал я, – если только я не получу от тебя прямых ответов.
   Он чуть расслабился.
   – Постараюсь, Оскар.
   – Хорошенько постарайся. Ты – моя последняя надежда. Кстати, Руфо, это должно остаться между нами. Даже Стар знать не должна.
   – Могила. Слово даю.
   – И конечно, со скрещенными пальцами. Но лучше не рискуй, я серьезно. И отвечай прямо, мне это очень нужно. Я пришел за советом насчет моего брака.
   Он помрачнел:
   – А я ведь хотел сегодня пойти погулять. Но вместо этого зачем-то сел за работу. Оскар, я бы скорее взялся критиковать перед женщиной ее первенца или даже ее шляпку. И намного безопаснее учить акулу кусаться. Могу я отказаться?
   – Тогда я тебя побрею.
   – Это твоими-то граблями?! – Он нахмурился. – «Отвечай прямо»… Не это тебе нужно, а жилетка, в которую можно поплакаться.
   – Может, и жилетка тоже. Но мне и вправду нужны прямые ответы, а не басни, которые ты и во сне готов рассказывать.
   – Выходит, я в обоих случаях проигрываю. Говорить человеку правду о его браке – сущее самоубийство. Лучше давай посмотрим, хватит ли у тебя духу хладнокровно меня зарезать.
   – Руфо, если хочешь, запри мою саблю куда-нибудь. Ты ведь знаешь: я никогда бы не обнажил ее против тебя.
   – Ничего я такого не знаю, – проворчал он. – Все когда-нибудь случается впервые. Поведение подлеца предсказать несложно, но ты человек чести, и это меня пугает. Не могли бы мы это организовать по видеофону?
   – Кончай, Руфо! Мне больше не к кому обратиться. Я хочу, чтобы ты говорил откровенно. Я знаю, что адвокаты по брачным делам откровенность не любят – морды берегут. Во имя той крови, что мы пролили вместе, я прошу дать мне совет. И, само собой, начистоту!
   – «Само собой», да? В последний раз, когда я на это пошел, ты готов был вырезать мне язык. – Он угрюмо глянул на меня. – Но когда дело касается друзей, я, как осел, веду себя по-дружески. Слушай, вот тебе ответное предложение: ты говори, а я буду слушать… Если будешь говорить так долго, что мои старые натруженные почки застонут и я буду вынужден ненадолго оставить твое приятное общество… что ж, тогда ты неверно поймешь меня, уйдешь в гневе, и больше мы об этом никогда разговаривать не будем. Как это тебе?
   – Годится.
   – Что ж, бери слово и начинай.
   Я взял слово. Я подробно изложил свою проблему, не щадя ни себя, ни Стар (это ведь делалось и для ее блага, а говорить о наших интимных моментах нужды не было, благо здесь все было в ажуре). Но я рассказал и о наших ссорах, и о многом другом, что обычно не выносят из семьи. Я просто должен был это сделать.
   Руфо слушал. Спустя какое-то время он встал и начал ходить взад-вперед с весьма озабоченным видом. Однажды он даже пощелкал языком, это когда я рассказывал о делегации, которую Стар притащила домой.
   – Не стоило ей звать служанок. Но постарайся забыть об этом, парень. Она все время забывает, что у мужчин есть чувство стыда, в то время как у женщин – лишь обычаи. Прости ей это.
   Немного позже он сказал:
   – Не нужно ревновать к Джоко, сынок. Он даже кнопку забивает кувалдой.
   – Я и не ревную.
   – То же самое, помнится, говорил Менелай. Но не забывай оставлять место для маневра. Это нужно даже в самом счастливом браке.
   Рассказав ему о предположении Стар, насчет моего отъезда, я умолк.
   – Я ни в чем ее не виню, и разговор этот вправил мне мозги. Теперь я смогу протерпеть, сколько будет надо, смогу вести себя прилично и быть достойным мужем. Ведь она жутко собою жертвует, чтобы делать свое дело, и самое меньшее, что должен делать я – хоть как-то ей помогать. Она такая милая, мягкая и добрая.
   Руфо остановился чуть в стороне от меня, спиной к столу.
   – Ты так считаешь?
   – Я в этом убежден.
   – Она – старая мымра!
   Я пулей вылетел из кресла и кинулся на него. За саблю я хвататься не стал. забыл о ней впопыхах. Я хотел схватить его за горло, чтобы не смел так говорить о моей любимой.
   Руфо мячиком перескочил через стол. Когда же к столу подбежал я, он уже держал одну руку в ящике.
   – Нехорошо, нехорошо, – сказал он. – Оскар, мне бы очень не хотелось брить твое тело.
   – Выходи и дерись, как мужчина!
   – Хрен тебе, старый дружище. Еще один шаг, и тебя отвезут на консервы собакам. Вот твои торжественные обещания, вот твои мольбы. Сам кричал: «Без недомолвок!» Сам кричал: «Говори начистоту!» Сам кричал: «Скажи прямо!» Сядь вон в то кресло.
   – Говорить начистоту не значит оскорблять!
   – А кто тут судья? Мне что, представлять свои замечания на одобрение еще до того, как я их выскажу? Не усугубляй клятвопреступление еще и детской непоследовательностью. Ты хочешь заставить меня купить новый ковер? Я не оставляю у себя тот, на котором убил друга – от пятен я грустить начинаю. Сядь вон в то кресло, говорю. А теперь, – сказал Руфо, не трогаясь с места, – послушай ты, а я буду говорить. Или, если хочешь, можешь встать и уйти. В этом случае я могу так обрадоваться тому, что видел твою рожу в последний раз, что дело тем и кончится. А могу осердиться, что мне не дали договорить, – и ты замертво упадешь на пороге, потому что внутри у меня уже давно все кипит и готово перелиться через край. Выбирай, что тебе по душе.
   – Я сказал, – продолжал он, – что моя бабка – старая мымра. Нарочно сказал грубо, чтобы ты разрядился. Теперь ты вряд ли окрысишься на меня за все обидное, что мне придется тебе высказать. Она стара, и ты это знаешь, хотя, конечно, легко забываешь об этом. Я часто и сам забываю об этом, хотя она была стара еще в те времена, когда я прудил на пол и гулькал от радости при виде Ее Мымрейшества. Она именно мымра и есть, сам должен знать. Я мог бы сказать «много повидавшая женщина», но мне нужно было вскрыть твой нарыв сразу. А то ты все время виляешь: говоришь, что сам все знаешь и что тебе все равно. Так вот, бабуля – старая мымра, вот отсюда мы и начнем танцевать.
   А почему она должна быть чем-то иным? Сам подыщи для себя ответ. Ты ведь не дурак; ты просто молод. В жизни для нее доступны два удовольствия, причем вторым она насладиться не может.
   – Каким это вторым?
   – Выдавать неверные решения из садистских побуждений, вот каким. Так будем же благодарны за то, что в ее теле стоит этот безвредный предохранительный клапан, а то бы все мы жестоко страдали до тех пор, пока кому-нибудь не удалось бы убить ее. Милый мой парнишка, можешь ли ты вообразить, какую смертельную усталость она должна ощущать почти от всего, что ее окружает? Твой собственный пыл угас всего лишь за несколько месяцев. Так представь себе, каково ей год за годом слышать об идиотах, которые раз за разом наступают на одни и те же грабли, и не надеяться ни на что, кроме умного убийцы. Представь это и будь благодарен за то, что она до сих пор находит удовольствие в одном невинном развлечении. Итак, она – старая мымра, и это ей не в укор и не в порицание. И я высоко ценю благотворный баланс между этой ее ипостасью и тем, чем она должна быть, чтобы хорошо делать свое дело.
   Быть тем, чем была, она не перестала, произнеся в один прекрасный день на вершине прекрасного холма несколько глупых строчек. Ты думаешь, что с тех пор она взяла отпуск и прилепилась к тебе одному? Может, так оно и есть, если ты точно ее процитировал, а я верно понимаю простые слова. Она всегда говорит правду.
   Но никогда не говорит всю правду, да и кто на это способен? Итак, она самая искусная врунья, говорящая правду, из всех, кого ты когда-либо видел. У меня нет сомнений в том, что твоя память не удержала какое-нибудь внешне невинное слово, дающее ей возможность что-то утаить и не ранящее твоих чувств.
   А если она щадит твои чувства, так чего еще ты хочешь от бедной женщины? Она увлечена тобой, это ясно, но не сходить же ей из-за этого с ума? Все ее обучение, вся ее специальная подготовка направлены на то, чтобы избегать фанатизма, находить лишь практичные ответы. И хоть пока она, скорее всего, не смешивает башмаки под своим ложем, но если ты задержишься на неделю, год или двадцать лет и настанет время, когда ей этого захочется, она найдет способ сделать это, не сказав тебе ни слова лжи и нимало не пятная свою совесть. Это еще и потому, что совести у нее нет. Только мудрость, прагматичная до последней запятой.
   Руфо прокашлялся.
   – А теперь опровержения, контрапункт и шиворот-навыворот. Мне нравится моя бабуля, и я люблю ее, насколько позволяют мне мои скудные душевные силы.
   Я уважаю ее самое и ее черную душу… и убью хоть тебя, хоть любого другого, кто встанет у нее на пути или заставит ее страдать. И не только потому, что на меня падает отсвет ее личности. Если ей удастся достаточно долго избегать ножа убийцы, выстрела или яда, она войдет в историю с эпитетом «Великая». Но ты завел речь о каких-то ее «жутких жертвах». Ерунда! Ей нравится быть Ее Мудрейшеством, пупом, вокруг которого вертятся все миры. А в то, что она могла бы бросить все из-за тебя или хоть целого десятка таких, как ты, я не верю.
   И опять же, судя по тому, что ты рассказал, она не солгала: она сказала «если», зная, что за тридцать лет, да и за двадцать пять тоже, много чего может случиться. И была, к тому же, почти уверенна, что ты так долго не выдержишь.
   В общем, сплошное надувательство.
   Но это надувательство еще не самое большое из тех, которыми она тебя оплела.
   Она водила тебя за нос с первой минуты первой вашей встречи и даже намного раньше. Она постоянно передергивала, превозносила тебя до небес, дурила тебя, простака, ждущего чуда; успокаивала, когда ты начинал что-то подозревать, загоняла тебя в определенную тебе колею… и делала все так, что тебе это нравилось. Она далеко не щепетильна в выборе средств и могла бы одним махом надуть Деву Марию и заключить сделку с самим Вельзевулом, если бы это помогло ей достичь ее целей. Ну да, тебе заплатили, причем полной мерой; по маленькой она не играет. Однако пора тебе узнать, что тебя дурачили. Имей в виду, я ее не критикую, я аплодирую. Я ведь тоже помогал… не считая одного мгновения слабости, когда я ощутил жалость к жертве. Но ты был до того задурачен, что не стал бы слушать даже пророчества какого-нибудь святого. Я на минутку потерял самообладание, думая, что ты идешь к жалкой смерти, широко распахнув свои наивные глаза. Но она, как всегда, оказалась умнее меня.
   Так вот… Она нравится мне. Я уважаю ее. Я восхищаюсь ею. Я даже немного люблю ее, причем не только за положительные качества, но и за все те сомнительные прелести, которые делают ее несокрушимой. А как насчет тебя? Как ты теперь к ней относишься… зная, что она тебя дурачила, зная, что она такое?
   Я все еще сидел. Стакан с выпивкой стоял рядом. Пока Руфо говорил, я даже не прикоснулся к нему. Теперь я взял его и встал:
   – Выпьем за самую замечательную старую мымру Двадцати Вселенных!
   Руфо снова перелетел через стол и схватил свой стакан:
   – Говори это почаще и погромче! И ей тоже, она это любит. Да пребудет на ней благословение Божие, кем бы Он ни был, и да сохранит Он ее. Вовек нам не встретить второй такой… а жаль! Таких следует выпускать большими партиями!
   Мы залпом выпили и разбили свои стаканы. Руфо принес новые, налил, уселся в свое кресло и сказал:
   – А теперь пьем по-серьезному. Рассказывал я тебе когда-нибудь о случае с моим…
   – Рассказывал. Руфо, я хотел бы разобраться в этом обмане.
   – То есть?
   – Ну, мне уже многое ясно. Взять хотя бы первый наш полет…
   Его передернуло:
   – Лучше не надо.
   – Тогда я ни над чем не задумывался. Но раз Стар способна на такое, мы могли бы просто проскочить мимо Игли, Рогатых Призраков, болота, не тратя попусту времени и не затрудняя Джоко…
   – Попусту?
   – Попусту для основной цели. И не наталкиваться на крыс, хряков, а может, и драконов. Перелетели бы от одних Врат к другим. Верно?
   Он покачал головой.
   – Неверно.
   – Не понимаю…
   – Я допускаю, что она могла бы перенести нас так далеко, и надеюсь, что мне никогда не придется это выяснять. Предположим, что она доставила нас к нужным Вратам. Что бы ты тогда сделал? Почти прямиком перелетев из Ниццы в Карт-Хокеш? Выскочил бы и стал драться, как росомаха, как это и было? Или сказал бы: «Леди, вы ошиблись. Покажите мне, как выйти из этой комнаты смеха. Мне не смешно».
   – Ну, уж точно не смылся бы.
   – А победил бы? Был бы ты готов так, как нужно для победы?
   – Ясно. Первые схватки были тренировочными, меня надо было закалить. А были ли они вообще? Или вся прелюдия тоже была обманом? Может, еще и гипноз добавили, чтобы все смотрелось как взаправду? Она ведь в этом дока, Бог свидетель. Может, не было никаких опасностей, пока мы не добрались до Башни?
   Его снова передернуло:
   – Да нет же, нет! Оскар, мы могли погибнуть в любой момент. Я в жизни своей не дрался так отчаянно, в жизни не бывал так напуган. Ничего нельзя было проскочить. Всех ее резонов для этого я не понимаю, я ведь не Мудрейшество. Но собой она никогда не стала бы рисковать без необходимости. Она, если бы было нужно, отдала, как разменную монету, десять миллионов храбрецов. Она ведь знает себе цену. И все же она дралась рядом с нами изо всех своих сил – ты сам это видел! Потому что так было надо.
   – Но я до сих пор всего не понимаю.
   – Всего ты никогда не поймешь. И я не пойму. Она послала бы тебя в Башню одного, если бы это было возможно. А в самый опасный, в последний момент, если бы Пожиратель Душ… Его так прозвали за то, что он именно так поступил со многими и многими смельчаками. Так вот, если бы он одолел тебя, мы с ней попытались бы пробиться наружу… лично я был готов к этому в любую секунду. Сказать же об этом тебе было нельзя. И если бы нам с ней удалось уйти, что маловероятно, она не стала бы проливать по тебе слезы. Разве что самую малость. А потом бы взялась за работенку лет на двадцать, тридцать или даже сто, чтобы найти, околдовать и натренировать еще одного рыцаря – и так же стойко сражалась бы уже рядом с ним. В мужестве этой ягодке не откажешь. Она знала, насколько ничтожны наши шансы, а ты – нет. Отступила она?
   – Нет.
   – Но ключом ко всему был ты. Надо было перво-наперво найти тебя, а потом обточить до потребных размеров. Ты ведь всегда действовал сам, никогда не выступая в роли марионетки, а то ты нипочем не победил. Она одна могла подольститься к такому человеку, подтолкнуть его и поставить в такое положение, в котором он непременно начнет действовать. Личность меньшего масштаба не справилась бы с ролью Героя. Вот потому она искала, покуда не нашла тебя… и не довела до кондиции. Скажи-ка, с какого перепугу ты вдруг увлекся фехтованием? В Америке оно не так уж популярно.
   – Хм-м… – Я задумался. Из-за чтения. Из-за «Короля Артура», «Трех мушкетеров» и дивных марсианских рассказов Берроуза… Но то же самое читают все мальчишки. – Когда мы переехали во Флориду, я был бойскаутом. Наш шеф был французом, преподавал в средней школе. Он начал учить фехтованию кое-кого из нас. Мне это понравилось, да и получалось неплохо. А потом в колледже…
   – Ты никогда не задумывался, почему именно этот иммигрант получил именно эту работу, именно в этом городе? И вызвался работать со скаутами? Или почему именно в вашем колледже была сборная по фехтованию? Кстати, если бы ты поступил в любой другой, там бы тоже было фехтование. А не выпало ли тебе схваток больше, чем большинству твоих сверстников?
   – Это уж точно, черт возьми!
   – Если бы ты погиб в одной из них, она обратилась бы к другому кандидату, которого, кстати, уже отобрали. Сынок, я не знаю, как тебя выбрали, не знаю, как тебя переделали из юного обормота в потенциального Героя. Это было не мое дело. Мое было проще, хоть и опаснее: быть твоим слугой и прикрывать твою спину. Оглянись кругом. Не так уж и плохо для слуги, а?
   – Ах да, я чуть не забыл, что ты был, вроде бы, у меня в слугах.
   – Черта с два «вроде бы»! Слугой я и был. И трижды ездил в Нению в качестве ее слуги, чтобы толком подготовиться. Джоко и по сей день не знает обо мне правды. Если бы я туда вернулся, меня, конечно, встретили бы с радостью. Но только на кухне.
   – Но зачем? Тут, похоже, вы что-то перемудрили.
   – Ничуть! Когда мы тебя подсекли, твое «эго» было весьма скромным, и надо было его стимулировать. Вот поэтому я называл тебя «босс» и прислуживал вам за столом. – Он досадливо щелкнул пальцами. – Мне все-таки сдается, что она заворожила твои первые две стрелы. Хотелось бы мне когда-нибудь провести матч-реванш, но чтобы ее поблизости не было.
   – Можешь проиграть. Я много тренируюсь.
   – Ну и черт с вами обоими. Яйцо наше, а это главное. И тут у нас бутылочка стоит, а это тоже не пустяк. – Он снова разлил. – У вас теперь все, «босс»?
   – Черт тебя побери, Руфо! Все, старый ты славный подлец. Ты вправил мне мозги. Или еще раз надул, не пойму точно.
   – Все честно, Оскар, клянусь совместно пролитой кровью. Я сказал всю правду, насколько она мне известна, хоть это и было больно. Не очень-то мне и хотелось, ты ведь мой друг. Этот наш поход по ухабистой Дороге Славы я буду хранить в душе, как некое сокровище, до конца моей жизни.
   – Мм… да. Я тоже. До последней мелочи.
   – Тогда почему же ты хмуришься?
   – Знаешь, Руфо, теперь я Ее понимаю… насколько это доступно обычному человеку. Я очень ее уважаю… и люблю еще больше, чем когда бы то ни было. Но вот не могу я состоять у кого-то в альфонсах. Даже у нее.
   – Рад, что мне не пришлось заводить разговор об этом. Она права. Она всегда права, черт бы ее взял! Тебе нельзя здесь оставаться. Это из-за вас обоих. Она-то как-нибудь все это переживет, а вот ты, если останешься, вскоре пропадешь.
   – Пора мне вернуться в резиденцию и выкинуть свои башмаки. У меня полегчало на душе, как если бы я сказал хирургу: «Ладно, ампутируйте».
   – Не смей!
   – Почему?
   – Потому что не надо крайностей. Если браку суждено длиться долго – а ваш, вполне возможно, продлится даже слишком долго, – то и отпускам положено быть долгими. Уходи без поводка, не говори, когда вернешься, не давай никаких обещаний. Она отлично знает, что у странствующих рыцарей и по ночам бывают своего рода приключения, и вполне к этому готова. Так было всегда. Право на отдых вполне конституционно. И психологически необходимо. Просто там, откуда ты родом, об этом не пишут в детских книжках. Так что просто съезди посмотри, что и где наклевывается по твоей линии, и не беспокойся. Вернешься ли ты через четыре года, через сорок лет или когда угодно, тебе всегда будут рады. Героев всегда сажают высоко, это их право. А приходят и уходят они, когда им заблагорассудится, и это тоже их право. Ты похож на нее, только в уменьшенном масштабе.
   – Вот это комплимент!
   – Я же сказал «в уменьшенном масштабе». Знаешь, Оскар, тебя ведь корежит еще и от ностальгии по твоей родной Земле. Тебе нужно восстановить чувство перспективы и уточнить для себя, кто же ты такой. Это знакомо всем путешественникам, временами я и сам что-то такое чувствую. И когда это чувство приходит, я уступаю ему.
   – Мне и в голову не приходило, что меня тянет домой. Может, так оно и есть.
   – Наверное, она это поняла. Может, она тебя даже подталкивала. Я лично не прочь отправлять своих жен на отдых, как только их лица начинают казаться слишком уж знакомыми, ибо мое лицо должно еще больше надоедать им, при моей-то внешности.
   А почему бы нет, парень? Вернуться на Землю еще не значит умереть. Скоро и я отправлюсь туда, потому-то и привожу в порядок все эти бумаги. Получается так, что мы можем оказаться там в одно и то же время… и встретиться за бутылочкой или их десятком, и поговорить-посмеяться. Ущипнем официантку и послушаем, что она на это скажет. Почему бы и нет?

Глава двадцать первая

   Что ж, вот я и здесь.
   Уехал я не на той же неделе, но вскорости. Перед отбытием мы со Стар провели чудесную ночь, и, целуя меня на прощанье – «до свидания», а не «прощай», – она плакала. Но я понимал, что эти слезы высохнут, едва я скроюсь из виду. Она знала, что я это знаю, а я догадывался, что этого она и хочет, да и сам я хотел того же. Хотя тоже всплакнул.
   Коммерческие Врата работают почище «Пан-Американ». Меня перекинули быстро, за три приема и безо всяких фокусов. Раздался девичий голос: «Займите места, пожалуйста»… и тут же все кончилось.
   Я вышел на станции Земля, одетый в лондонский костюм, с паспортом и прочими бумагами в кармане. Леди Вивамус была упакована так, чтобы никто не подумал, что я несу холодное оружия. Были при мне и чеки, которые можно было обменять на изрядное количество золота, поскольку я вдруг обнаружил, что совсем не прочь принять причитающийся Герою гонорар. Место прибытия оказалось недалеко от Цюриха, но адреса я не знаю: служба Врат не любит гласности. Зато мне обеспечили возможность отправлять сообщения.
   Вскоре все чеки превратились в номерные счета в трех швейцарских банках; это провернул юрист, которого мне порекомендовали. Я приобрел дорожные чеки от нескольких фирм, часть отправил почтой в Штаты, а остальные повез с собой. Мне вовсе не улыбалось отдавать милому Дядюшке Сэму девяносто один процент.
   Живя по разным календарям, теряешь чувство времени. Оказалось, что еще неделя-другая остается до срока прибытия, указанного в моих документах. Я решил, что стоит не упустить случай, да и привлекать к себе лишнее внимание тоже не стоит. Домой я отправился на старом четырехмоторном транспортнике по маршруту Прествик – Гандер – Нью-Йорк.
   Улицы стали еще грязнее, здания показались мне не такими высокими, а газетные заголовки – хуже некуда. Я решил не читать больше газет, да и в Нью-Йорке надолго задерживаться не стал, поскольку домом своим я считал Калифорнию. Позвонил маме, и она упрекнула меня за то, что долго не писал. Я пообещал приехать на Аляску, как только смогу. Спросил, как там они все, имея в виду, что моим сводным братьям и сестрам могут понадобиться средства для учебы в колледже. Оказалось, у них все нормально. Отчим до сих пор летал, ему даже повысили классность. Я попросил маму пересылать всю мою почту на адрес тети.
   Калифорния смотрелась получше, чем Нью-Йорк, но это, конечно, была далеко не Невия. И даже не Центр. Раньше, как мне помнилось, тут было не так тесно. Все, что можно сказать в пользу городов Калифорнии, так это что в них не так неудобно, как в иных местах. Я навестил дядю с тетей. Они всегда хорошо ко мне относились, и я хотел употребить толику своего швейцарского золота, чтобы выкупить дядю у его первой жены. Но оказалось, что она умерла, а дядя с тетей подумывают о собственном бассейне.
   В общем, я не стал светиться. Богатство однажды чуть не погубило меня, и с тех пор я малость повзрослел. И последовал заповеди Их Мудрейшеств: от добра добра не ищут.
   Университетский городок как будто стал меньше, а студенты казались мне совсем уж сопляками. А я им, похоже, стариком. Однажды я выходил из пивной, что напротив административного корпуса, а в нее как раз входили два хмыря в свитерах с какими-то надписями.
   – Осторожней, папаша! – сказал один из них, отпихнув меня в сторону.
   Я не стал его убивать.
   Футбол снова был в фаворе – новый тренер, новые раздевалки, трибуны покрашены, ходили даже слухи насчет стадиона. Тренер слышал о моих рекордах и был полон решимости сделать себе имя.
   – Ты ведь вернешься, да?
   Я признался, что не собираюсь.
   – Глупости! – сказал он. – Надо же тебе диплом получить! Нельзя же позволить, чтобы служба в армии сгубила твою карьеру. Вот послушай… – Он понизил голос. – Никаких глупостей с уборкой зала больше не будет – федерация косо на это смотрит. Но можно найти способ. Тебе будут платить из черной кассы, и все будет тихо, как в похоронной конторе… А армейские льготы сможешь оставить на карманные расходы.
   – У меня нет льгот.
   – Ты что, парень, газет не читаешь?
   У него сохранилась вырезка из газеты. Пока меня не было, участникам той самой «не-войны» дали право на ветеранские льготы.
   Я пообещал подумать, но возвращаться в команду не намеревался. Я твердо решил получить полное инженерное образование, я привык доводить дела до конца. Но не здесь.
   Вечером того же дня я получил весточку от Джоан, той самой девочки, которая так замечательно проводила меня в армию, а потом прислала письмо с прощальным приветом. Я и сам собирался разыскать и навестить их с мужем, но не знал ее новой фамилии. А она случайно встретилась с моей тетей где-то в магазине и позвонила мне.
   – Спок! – воскликнула она с неподдельной радостью.
   – Кто это?.. Постой-ка… Джоан!!
   Она звала прийти поужинать прямо сейчас.
   – Непременно, – ответил я и добавил, что рад буду встретиться со счастливчиком, за которого она вышла.
   Джоан, как всегда, выглядела очень мило. Она приветствовала меня сердечными объятьями и поцелуем типа «ну, вот ты и дома»; по-сестрински, но все равно недурно. Потом я познакомился с ее ребятишками: один еще в колыбельке лежал, но другой уже начал ходить.
   Оказалось, что муж ее уехал по делам в Лос-Анджелес.
   Вот тут мне и надо было бы взяться за шляпу. Но тут пошло: «все в порядке», «не бери в голову», «Джим звонил недавно, сказал, что задержится до завтра и позволил сходить с тобой поужинать», «он видел твою игру и очень хочет познакомиться», «няню на этот вечер найти не удалось, да и сестра с зятем хотели заехать на стаканчик», «только вот на ужин остаться не смогут – вечер у них уже занят», «ах, ты же помнишь мою сестру», «а вот и они подъехали, а у меня еще дети не уложены»…
   Сестра и зять задержались только на один стаканчик. Джоан с сестрой уложили детишек спать, а зять посидел со мной и порасспросил, как дела в Европе и что там стоит поправить.
   – Знаете, мистер Джордан, – говорил он, похлопывая меня по колену, – человек, занятый недвижимостью, типа меня, поневоле становится довольно тонким психологом, и хотя я в общем-то не бывал в Европе – не то чтобы времени не было, а надо же кому-то оставаться дома, платить налоги и вести дела, пока вы, юные счастливчики, ездите по свету, – но ведь природа людская везде одинакова, и если бы мы сбросили хоть одну бомбочку на Минск или Пинск, в общем, туда куда-нибудь, они бы мигом прозрели и мы могли бы жить куда как спокойнее, а то всем деловым людям приходится туго. Вы согласны?
   Я ответил, в том смысле, что в этом что-то есть. Когда они собрались уезжать, он пообещал, что позвонит мне завтра и покажет несколько отличных участков, которые можно устроить практически за гроши, если платить наличными, а потом они наверняка здорово поднимутся в цене – ведь здесь, слава Богу, скоро построят новый ракетный комплекс.
   – Интересно было послушать о ваших впечатлениях, мистер Джордан, очень интересно. Надо будет как-нибудь рассказать вам, что со мной приключилось в Тихуане… Но это когда жены поблизости не будет, ха-ха!
   Джоан сказала мне:
   – Не могу понять, зачем она за него вышла. Налей мне еще выпить, лапка, двойную, а то я помру. Я убавлю газ в духовке, так ужин не остынет.
   Мы оба приняли по двойной, потом еще раз, а поужинали уже около одиннадцати. Когда ближе к трем часам я стал собираться, Джоан ударилась в слезы. Она объявила, что я слабак, и я согласился; она сказала, что все могло сложиться по-иному, если бы мне не приспичило в армию, и я опять согласился. Еще она сказала, чтобы я вышел через заднее крыльцо и свет не включал, что она никогда больше не желает меня видеть и что семнадцатого Джим поедет в Саусалито.
   На следующий день я улетел в Лос-Анджелес.
   Только я, знаете ли, ни в чем Джоан не виню. Она мне нравится, я уважаю ее и всегда буду ей благодарен. Она хороший человек. Будь у нее побольше возможностей на старте – скажем, как на Невии, – она быстро стала бы высший класс! Да и здесь она молодец: в доме прибрано, дети чистые, здоровые и ухоженные. А сама она щедрая, веселая и умница.
   И за собой я не чувствую вины. Если мужчине не совсем наплевать на чувства женщины, он не может отказать ей в одном: встретиться, раз ей того хочется. Да и не стану прикидываться, что мне самому того не хотелось.
   Но весь полет до Лос-Анджелеса я чувствовал себя погано. Не из-за мужа Джоан, ему я плохого не сделал. И не из-за самой Джоан – порыв страсти не выбил ее из привычной колеи, совесть ее наверняка не терзала. Джоан – славная девочка, она сумела примирить свой характер с нашим невозможным обществом. И все-таки мне было погано.
   Мужчине не приличествует критиковать самые женственные качества женщины. Скажу для ясности, что замужняя Джоан была не менее мила и душевна, чем та девушка, от которой я ушел в армию в самом лучшем настроении. Дело было во мне самом. Изменился я.
   Недовольство мое относится ко всей нашей культуре, в которой общая вина разлита по капельке на каждого. Позвольте мне процитировать здесь доктора Руфо, высокоученого культуролога и опытнейшего повесу:
   – Оскар, когда вернешься домой, не жди слишком многого от своих соотечественниц. Ты наверняка будешь разочарован, но не вини в этом милых бедняжек. Из американских женщин вытравлены все их здоровые инстинкты, и они пытаются восполнить это гипертрофированным интересом к ритуалам, совершаемым над мертвой оболочкой секса… причем каждая уверена, что нутром чует тот, основной ритуал, который сможет этот труп оживить. Она так в этом уверена, что никто не сможет переубедить ее… тем более, мужчина, которому не повезло очутиться с нею в одной постели. Так что и ты не пытайся. Ты или разозлишь ее вконец, или внушишь комплекс неполноценности. Ты ведь ополчишься на священнейшую из коров: на сказку, что женщины знают о сексе все, лишь потому, что они женщины. – Тут Руфо нахмурился. – Типичная американка уверена, что она самая лучшая портниха, самая лучшая повариха, что интерьер дома никто не оформит лучше, чем она, и – главное – самая лучшая куртизанка. Чаще всего она ошибается по всем этим пунктам, но не пытайся ее переубедить. – Затем он добавил: – Можно, наверное, найти девчонку, которой нет еще двенадцати, и как-то ее изолировать… особенно от мамаши. И то может оказаться слишком поздно. Однако не пойми меня превратно, ведь не одни женщины виноваты. Мужчина-американец тоже убежден, что он великий воин, великий политик и великий любовник. А выборочные проверки показывают, что он заблуждается так же, как и женщина. Или еще глубже. Если взглянуть с историокультурной точки зрения, можно утверждать, что секс в вашей стране был истреблен скорее мужчинами, чем женщинами.
   – Но мне-то что прикажешь делать? – спросил я его.
   – Сматывайся время от времени во Францию. Француженки почти так же невежественны, но не так самодовольны и зачастую поддаются обучению.
   Когда мой самолет приземлился, я выкинул все это из головы, поскольку некоторое время планировал прожить анахоретом. Еще в армии я понял, что лучше вовсе без секса, чем на голодном пайке. А планы у меня были серьезные.
   Я решил вести жизнь в соответствии со своей натурой, то есть сделаться добропорядочным обывателем. Решил придумать цель жизни цель и вкалывать ради нее. На свои швейцарские деньги я мог бы заделаться плейбоем, но это я уже попробовал и понял, что это не в моем вкусе.
   Я поучаствовал в величайшей интриге всех времен и народов, да такой, что я сам бы такому не поверил, если бы мне от этого столько не привалило. Теперь же пришла пора остепениться и вступить в Лигу Неизвестных Героев. Быть героем при исполнении неплохо. А вот в отставке герой сперва становится занудой, а потом – лодырем.
   Первой моей целью был Калтех. [72 - Калифорнийский технологический институт.] Я уже мог позволить себе все самое лучшее, а у Калтеха только один соперник, он обретается там, где пуритане пытаются прожить вообще без секса. [73 - Имеется в виду Массачусетский технологический институт, расположенный в Новой Англии.] Но на тамошние склепы и кенотафы я вдоволь нагляделся с сорок второго по сорок пятый.
   Председатель приемной комиссии не очень меня обнадежил.
   – Должен сказать вам, мистер Гордон, что мы отвергаем куда больше народу, чем принимаем. Да и полный зачет по вашему переводному листу мы не можем вам обещать. Это не в укор вашему колледжу, – и мы всегда рады помочь ветерану, – просто у нас более высокие стандарты. И еще одно: в Пасадине вам вряд ли удастся найти недорогое жилье.
   Я сказал, что буду счастлив занять любое место, которого, по их мнению, заслуживаю, и показал чековую книжку, точнее, одну из них, предложив тут же выписать чек за первый год. Чек он не взял, но явственно оттаял. Я ушел с впечатлением, что место для С. П. «Оскара» Гордона, пожалуй, найдется.
   Я съездил в ратушу и подал заявление, в котором просил официально перекрестить меня из Сирила Поля в Оскара. А потом принялся искать работу.
   Нашел я ее за городом, в Долине. Мне предложили должность младшего чертежника в филиале дочерней компании одной корпорации, изготовляющей покрышки, оборудование для пищевой промышленности и кое-что для кое-чего, то есть для ракет. Все вместе это составляло План Выздоровления Гордона. Проведя несколько месяцев за кульманом, я бы снова вошел в колею. Вечерами я намеревался учиться и вести себя примерно. Я нашел меблированную комнату в Соутелле и купил подержанный «форд», чтобы ездить на работу.
   Теперь я мог и расслабиться. «Милорд Герой» приказал долго жить. Все, что от него осталось, так это Леди Вивамус над телевизором. Прежде чем повесить ее туда, я взвесил ее в руке и испытал знакомый прилив сил. Я решил найти фехтовальный клуб и вступить в него. В Долине я приметил поле, где стреляли из луков, и где-то неподалеку наверняка было место, где палят в свое удовольствие члены Американской стрелковой ассоциации. Не стоило терять форму.
   На какое-то время я собрался забыть про свои швейцарские запасы. Обеспечивались они золотом, а не какими-нибудь дурацкими бумажками, и лежа спокойно, приносили куда больше, чем самые лучшие акции. Если надумаю завести собственную фирму, будет стартовый капитал.
   Вот на что я прицелился: стать боссом. Раб заработка, даже если он входит в элиту, у которой Милый Дядюшка Сэм отнимает больше половины, все равно остается рабом. А я знал от Ее Мудрейшества, что и боссу надо учиться; за золото титул «босса» не купишь.
   Итак, я осел. Имя мне изменили, Калтех подтвердил, что я могу готовиться переехать в Пасадину, и до меня наконец-то дошла моя почта. Мама переслала ее тете, та отправила на адрес отеля, в котором я поначалу остановился, и в конце концов она добралась до моей новой квартиры. Некоторые письма были отправлены из Штатов больше года назад и побывали в Юго-Восточной Азии, в Германии, на Аляске и много где еще, прежде чем я прочел их в Соутелле.
   В одном из них опять предлагалось обслуживание моих вкладов, но на этот раз мне могло достаться на десять процентов больше. Другое – на простой бумаге и с закорючкой вместо подписи – было от тренера моего колледжа. Он писал, что «определенные лица» хотели бы, чтобы сезон начался с большого успеха. Не соглашусь ли я на 250 долларов в месяц? Если да, то надо лишь позвонить ему домой за его счет. Письмо это я порвал.
   Следующее было из Департамента по делам ветеранов, его отправили буквально сразу же после моей демобилизации. Мне сообщалось, что в соответствии с прецедентом «Бартон против правительства Соединенных Штатов» и аналогичных было официально постановлено, что я являюсь «жертвой войны» и до 23-х лет могу претендовать на 110 долларов ежемесячно для завершения образования.
   Я хохотал, пока не стало покалывать в животе.
   Разобрав кучу всякого хлама, я нашел письмо от моего конгрессмена. Он имел честь сообщить мне, что совместно с Ассоциацией ветеранов заокеанских войн выдвинул несколько чрезвычайных законопроектов для исправления несправедливостей, возникших по причине ошибок в классификации лиц, являющихся «жертвами войны», что эти законопроекты одобрены и что он счастлив, поскольку касающийся меня законопроект позволяет мне завершать свое образование до двадцать седьмого дня рождения, поскольку мой двадцать третий день рождения миновал прежде, чем ошибка была исправлена. Остаюсь, сэр, искренне ваш и так далее.
   Смеяться я уже не мог. Я подумал, насколько меньше я нахлебался бы грязи и сами понимаете чего, если бы в день призыва знал об этих ста десяти долларах ежемесячно. В ответном письме я поблагодарил конгрессмена со всей сердечностью, на какую был способен.
   Следующий конверт, судя по его виду, и открывать не стоило. Исходил он от Больничного треста, а значит, содержал просьбу о пожертвовании или рекламу больничной страховки. Я не мог только понять, кто это в Дублине занес меня в список.
   Больничный трест интересовался, нет ли у меня билета Тотализатора ирландских больниц за номером таким-то и положенного к нему купона. Билет этот был продан некоему Дж. Л. Уэзерби, эсквайру. Его номер был вытянут во втором розыгрыше и оказался билетом, выигравшим лошадь. Об этом сообщили Дж. Л. Уэзерби, и он уведомил Больничный трест, что от него билет перешел к С. П. Гордону, а по получении купона он выслал его названному лицу по почте. Не тот ли я С. П. Гордон, нет ли у меня этого билета и купона к нему? Больничный трест был бы рад получить ответ как можно скорее.
   У последнего в пачке письма обратный адрес был американский. В нем лежал купон Ирландского тотализатора и записка: «Это отучит меня от покера. Надеюсь, вы что-нибудь по нему выиграете. Дж. Л. Уэзерби». Судя по штампу, письмо было отправлено больше года назад.
   Я долго глазел на все это, а потом достал бумаги, которые таскал с собой по всем Вселенным. Нашел билет. Он был измазан кровью, но номер читался ясно.
   Я Перечитал письмо Больничного треста. «Второй розыгрыш»…
   Потом я перебрал все свои билеты под яркой лампой. Все были фальшивыми, но на этом билете, да и на купоне тоже, гравировка была не хуже, чем на бумажных деньгах. Уж не знаю, где Уэзерби разжился своим билетом, но явно не у того мошенника, который продал мне мои.
   «Второй розыгрыш»… Я и не знал, что их бывает больше одного. Оказывается, число розыгрышей обусловлено суммой, вырученной от продажи билетов: по одному на каждые сто двадцать тысяч фунтов стерлингов. Я же просмотрел только результаты первого.
   Уэзерби отправил купон почтой на мамин адрес, в Висбаден. Я тогда торчал в Ницце, а она, судя по всему, была в уже Элмендорфе, потому что Руфо оставил в «Американ Экспресс» именно этот адрес. Он, естественно, знал обо мне все и предпринял определенные шаги, чтобы мое исчезновение прошло незамеченным.
   В то утро, около года назад, когда я сидел в одном из кафе Ниццы, у меня был выигрышный билет, а купон уже лежал в моей почте. Если бы я прочитал «Геральд Трибюн» дальше раздела частных объявлений, то увидел бы результат второго розыгрыша и не откликнулся бы на объявление.
   Получил бы сто сорок тысяч долларов и никогда бы не встретился со Стар…
   Но разве стерпела бы Ее Мудрейшество такой облом?
   И разве я отказался бы последовать за своей Прекрасной Еленой лишь потому, что вместо подкладки у меня в карманах были бы деньги?
   Как полагается в суде, я истолковал сомнение в свою пользу. Я бы все равно ступил на Дорогу Славы!
   По крайней мере, я так думал.
   На следующее утро я отпросился на работе, отправился в банк и прошел процедуру, которую дважды проходил в Ницце.
   Да, билет настоящий. Не требуются ли услуги банка для оформления поручения? Я поблагодарил их и ушел.
   И тут же передо мной оказался маленький человечек из Департамента налогов и сборов. Почти тут же… Он позвонил в мою дверь, когда я писал письмо в Больничный трест.
   Я популярно объяснил ему, что лучше отправлюсь в преисподнюю, чем стану платить. Лучше я оставлю эти деньги в Европе, а Дядя Сэм пусть облизываются! Он же мягко посоветовал мне не упорствовать и, спустив пары, переменить позицию. Департаменту, мол, очень не хочется платить информаторам, но он пойдет и на это, если возникнут подозрения, что я пытаюсь уклониться от уплаты налогов.
   Меня загнали в угол. Я получил сто сорок тысяч и сто три из них отслюнил Милому Дядюшке Сэму. Маленький человечек заверил меня, что так-то оно лучше, а то многие, откладывая платежи, нарывались на неприятности.
   Живи я в Европе, у меня было бы сто сорок тысяч долларов золотом, а теперь я имел тридцать семь тысяч бумажками, поскольку свободным и независимым американцам золотом владеть нельзя. Вдруг они войну развяжут или к коммунистам перекинутся, или еще что… Я не мог оставить в Европе даже эти тридцать семь тысяч, это тоже шло вразрез с законами. И все это мне объяснили вежливо, с улыбкой.
   Я отослал десять процентов, то есть три тысячи семьсот долларов, сержанту Уэзерби и поведал ему свою горестную историю. На остальные деньги я учредил трастовый фонд для обучения в колледже сводных братьев и сестер. Управлялся он таким образом, чтобы мои родственники до времени ни о чем не догадывались. Я сложил пальцы накрест, надеясь, что известия о билете не дойдут до Аляски. В лос-анжелесских газетах об этом ничего не было, но утечка все-таки случилась: я вдруг обнаружил, что включен в бесчисленные списки на пожертвования, стал получать письма с обещаниями блистательных возможностей, мольбами дать взаймы и прямыми требованиями подношений.
   А еще через месяц мне сообщили, что я позабыл о подоходном налоге штата Калифорния. Так мне, видно, и платить им до конца дней своих.

Глава двадцать вторая

   Я вернулся к своему кульману, по вечерам корпел над книжками, изредка смотрел телевизор, а по выходным много фехтовал.
   Но мне все время снился этот сон…
   Впервые он мне приснился, когда я устроился на работу, а теперь снился каждую ночь…
   Я иду по знакомой длинной-предлинной дороге, вижу поворот, а впереди и чуть выше – замок. Он прекрасен, на башнях вьются вымпелы, к подъемному мосту ведет извилистая дорога. Но я знаю, что в нем томится плененная принцесса.
   Эта часть всегда одна и та же. Меняются лишь мелкие детали. В последнее время на дорогу все чаще выходит человечек из Департамента налогов и сборов и говорит мне, что здесь надо платить пошлину… причем сумма сбора неизменно на десять процентов превышает всю мою наличность.
   А иной раз это бывает полицейский. Он прислоняется к моей лошади (иногда у нее четыре ноги, иногда восемь) и выписывает штрафную квитанцию за создание помехи уличному движению, езду с просроченными правами, игнорирование знака обязательной остановки и открытое неповиновение властям. Он осведомляется, есть ли у меня разрешение на ношение копья, и предупреждает, что согласно местному закону об охоте, я должен навешивать бирку на каждого убитого мною дракона…
   В другой раз я сворачиваю за поворот, и на меня сплошной стеной – в пять полос – несутся по шоссе машины. Этот вариант – хуже всех.
   Эти записки я начал после того, как начались эти сны. Нетрудно представить, что было бы, явись я к психиатру со словами: «Знаете, доктор, сам я – профессиональный Герой, а жена моя – Императрица в другой Вселенной». Мне совсем не хотелось лежать у него на кушетке и повествовать, как плохо со мной обращались в детстве родители (ничего такого не было) и как я выяснил разницу между мальчиками и девочками (не его это дело).
   Вот я и решил выговориться при посредстве пишущей машинки.
   Мне чуть полегчало, но сны не прекратились. Зато я узнал новое словечко: «аккультурация». Это то, что бывает поначалу с представителем одной культуры, когда он попадает в другую, к которой он еще не приспособлен. Взять хоть индейцев, которых иной раз видишь в городах штата Аризона: ничего не делают, глазеют на витрины или просто стоят столбом. Аккультурация. Они еще не приспособились.
   Ехал я как-то на автобусе к своему отоларингологу. Стар обещала, что лечение у нее и на Центре избавит меня от простуд и прочего. Так и вышло: ни одна зараза ко мне не липнет. Но даже доктора, которые способны обеспечить Долгую Жизнь, не в силах защитить человека от отравляющих веществ, лос-анжелесского смога, например. Глаза жжет, нос заложен, и я дважды в неделю вынужден ездить на малоприятные процедуры. Обычно я оставлял машину на стоянке и спускался до Уилшира на автобусе, поскольку ближе припарковаться просто невозможно.
   Так вот в автобусе я услышал разговор двух дам: «…как бы я их ни презирала, но вечеринка без Сильвестров – не вечеринка».
   Впечатление было такое, будто говорят на совершенно чужом языке. Тогда я прокрутил запись по-новой и, наконец, уловил ее смысл.
   Но зачем же ей приглашать этих Сильвестров? Если она так их презирает, то почему она не плюнет на них или не уронит кирпич им на головы? Да и зачем, во имя Господа, устраивать эту вечеринку? Стоят люди – стульев, как правило, не хватает, – которые не особенно нравятся друг другу, говорят о том, что никому не интересно, пьют то, чего не хотят – и зачем терпеть с выпивкой до какого-то определенного времени? – и напиваются, чтобы не замечать, что все это их вовсе не веселит. Так чего же ради?!
   Я понял, что пошел процесс аккультурации. Причем без особого успеха.
   С этих пор я избегал автобусов. Что обернулось пятью штрафными квитанциями и помятым бампером. Учиться я тоже бросил – не видел в книгах смысла. Там, на старом добром Центре, я учился другому и по-другому. Но работу чертежником я не бросал. У меня всегда были способности к черчению, и вскоре меня повысили.
   Однажды меня вызвал шеф отдела.
   – Слушайте, Гордон, вот этот ваш сборочный чертеж…
   Этой работой я гордился. Я вспомнил кое-что, подсмотренное на Центре, и вставил в разработку, уменьшив количество движущихся частей и улучшив неуклюжую компоновку до такой степени, что аж самому понравилось. Получилось сложновато, и я добавил еще одну проекцию.
   – А что с ним?
   Он подал мне чертеж.
   – Придется переделать. Сделайте на этот раз, как надо.
   Я начал объяснять что так лучше, но он меня прервал:
   – От вас не требуется, чтобы вы делали лучше. Требуется, чтобы делали по-нашему.
   – Вам виднее, – согласился я и уволился, просто хлопнув дверью.
   Рабочий день был в разгаре, и квартира показалась мне какой-то странной. Я уселся изучать «Сопротивление материалов». А потом встал и поглядел на Леди Вивамус.
   «Dum vivimus, vivamus!» Насвистывая что-то, я нацепил ее, вынул из ножен и почувствовал, как вверх по руке пробежала знакомая теплая волна.
   Я вложил саблю в ножны, собрал кое-какие вещички, в основном аккредитивы и наличные, и вышел из дому. Не собирался я никуда, просто шел, куда глаза глядят, подальше от этих мест.
   Так я вышагивал минут двадцать, а потом к тротуару подкатил полицейский патруль и забрал меня в участок.
   Почему на мне была эта штука? Я объяснил, что джентльмены носят оружие именно так.
   Если я потружусь сообщить, на какую кинокомпанию работаю, то все можно уладить одним телефонным звонком. Или я с телевидения? Департамент полиции вовсе не против, хотя, конечно, лучше предупреждать заранее.
   Есть ли у меня разрешение на ношение скрытого оружия? Я сказал, что никакое оно не скрытое. Они ответили, что скрытое, раз находится в ножнах. Я заикнулся о Конституции, но мне сказали, что Конституция, черт возьми, наверняка не подразумевает, что кто-то будет гулять по городу с таким вот тесаком. Какой-то полицейский нашептывал сержанту:
   – Вот из-за чего мы его взяли, сержант. Клинок длиннее…
   В общем, Леди Вивамус оказалась дюйма на три длиннее чего-то там. Когда они попытались отобрать ее у меня, вышел шум. В конце концов меня заперли в клетку вместе с саблей и прочим.
   Через два часа мой адвокат добился перемены формулировки на «незначительное нарушение общественного порядка», и меня выпустили, намекнув, что недурно бы мне навестить психиатра.
   Я заплатил адвокату, поблагодарил, доехал на такси до аэропорта и улетел в Сан-Франциско. В аэропорту я купил большой чемодан, куда Леди Вивамус как раз укладывалась по диагонали.
   В Сан-Франциско я сразу же попал на вечеринку. Встретил в баре одного парня, поставил ему выпивку, потом он поставил мне, а я заплатил за его ужин. Потом мы взяли галлон [74 - Мера жидких и сыпучих веществ, равная 4 квартам или 3,785 литра.] вина и потащились на эту вечеринку. Я ему все время объяснял, что нет никакого смысла ходить в школу, чтобы хоть как-то чему-нибудь научиться, поскольку уже есть другие, куда лучшие способы. Это же не менее глупо, чем индейцу изучать рев бизонов! Все бизоны давно в зоопарках! Аккультурация же, мать ее!
   Чарли сказал, что сам он совершенно с этим согласен и что его друзьям тоже не мешало бы об этом послушать. Вот мы туда и отправились. Я заплатил таксисту, чтобы он нас подождал, но чемодан прихватил с собой.
   Друзьям Чарли не хотелось слушать мои рассуждения, а вот вино пришлось весьма кстати, так что я уселся на пол и стал слушать народные песни. Мужики все были с бородами и нечесаными патлами. Бороды – это хорошо, с их помощью легко можно отличать мужчин от женщин. Одна из бород встала и продекламировала что-то стихотворное. Старик Джоко сказал бы куда как получше, даже если бы был пьян в стельку, но вслух я ничего такого не сказал.
   Это не было похоже на вечеринку в Невии и уж, конечно, на вечеринку на Центре, за одним исключением: мне сделали предложение. Я, возможно, его и рассмотрел бы, если бы девочка не была обута в сандалии. Пальцы ног у нее были грязные.
   Я вспомнил Жай-и-ван, ее изящный, чистый мех, и сказал ей: «Спасибо, но я дал обет».
   Борода, которая декламировала стихи, подошла и встала передо мной.
   – Слушай, мужик, где это ты обзавелся таким шрамом?
   Я сказал, что это случилось в Юго-Восточной Азии. Он посмотрел на меня с нескрываемым презрением.
   – Наемник, что ли?
   – Ну, не всегда, – ответил я. – Иногда я дерусь бесплатно. Вот как сейчас.
   Я швырнул его на стенку, вынес свой чемодан на улицу и отправился в аэропорт. Потом были Сиэтл и Анкоридж, штат Аляска, а в конце концов я оказался на базе ВВС в Элмендорфе, чистенький, трезвый и с Леди Вивамус, замаскированной под рыбацкую снасть.
   Мама была рада мне, и детишки казались довольными – в Сиэтле, во время пересадки, я накупил им подарков, а с отчимом мы перебросились новыми анекдотами.
   На Аляске мне удалось сделать кое-что важное; я слетал на мыс Барроу. Там я нашел частицу того, что искал – ни спешки нет, ни давки и людей немного. Смотришь себе вдаль, на лед, и знаешь, что где-то там один только Северный полюс, а здесь, поближе, только немного эскимосов и еще меньше белых.
   Эскимосы во всех отношениях симпатичны, как на картинках. Их дети никогда не плачут, взрослые, как я понял, никогда не сердятся, только собаки, бегающие между хижинами, бывают порой в скверном настроении.
   Но и эскимосы сейчас аккультурируются, и старый образ жизни безвозвратно уходит. В Барроу можно купить шоколадный коктейль, а по небу, в котором завтра могут повиснуть ракеты, пока летают самолеты.
   Однако они по-прежнему охотятся на тюленей средь ледяных полей. В селении – пир горой, когда удается добыть кита, и голод, если не удается. Времени они не считают и, кажется, совсем ни о чем не беспокоятся. Спросишь человека, сколько ему лет, а он отвечает: «О, уже порядочно». Прямо как Руфо. Вместо прощания они говорят: «Когда-нибудь снова!», – что означает «когда-нибудь непременно увидимся!»
   Они разрешили мне поучаствовать в пляске. Надо непременно надеть рукавицы – они не менее твердо, чем Джоко, настаивают на соблюдении обычаев – а потом знай притопывай и пой под музыку бубнов. И тут я вдруг заплакал. Сам не знаю отчего. Танец повествовал об одном старичке, у которого не было жены, и вот попался ему как-то раз тюлень…
   – Когда-нибудь снова! – сказал я и вернулся в Анкоридж, а оттуда отправился в Копенгаген. С высоты в тридцать тысяч футов Северный полюс похож на прерии, заметенные снегом, только с черными полосками разводий. Высматривать саму точку полюса я не собирался.
   Из Копенгагена я отправился в Стокгольм. Марта жила уже не с родителями, но переехала от них всего лишь через площадь. Она, как и обещала, накормила меня обещанным обедом по-шведски, а ее муж оказался очень хорошим парнем. Из Стокгольма я подал по телефону частное объявление в парижское издание «Геральд Трибюн» и сам подался в Париж.
   Я помещал это объявление в каждом номере, целыми днями сидел в кафе и потягивал коньяк. Передо мной стопками стояли блюдечки, [75 - В Париже напитки подают на блюдечках, которые потом служат для подсчета общей стоимости заказа.] а сам я пытался обрести, если можно так сказать, свою тарелку. Разглядывал девушек и раздумывал, что же мне делать.
   Если человеку захотелось осесть на одном месте лет, скажем, на сорок, то отчего бы не выбрать Невию? И пусть там водятся драконы, зато нет ни мух, ни комаров, ни смога. Нет проблем с парковкой, нет дорожных развязок, которые больше всего напоминают схемы операций на органах брюшной полости. И ни единого светофора.
   Мьюри была бы мне рада. Я мог бы даже жениться на ней. А может, и на ее маленькой – как же ее зовут? – сестренке. Почему бы и нет? Брачные обычаи не везде такие, как в какой-нибудь Падьюке. [76 - Городки с таким названием есть в штате Кентукки и в штате Техас. Какой бы из них не имел в виду Хайнлайн, для него это явно синоним заштатного городишки, расположенного, что называется, в глубинке.] И Стар была бы довольна: ей было бы приятно породниться с Джоко через посредство нового брака своего бывшего мужа. Но сначала, или во всяком случае не откладывая надолго, я бы отправился повидать Стар, чтобы вымести из под ее ложа кучу чужих башмаков. Но там я бы не остался, а сказал бы Стар: «Когда-нибудь снова!» Ведь это выражение легко перевести на язык Центра, и означать оно будет то же самое.
   «Когда-нибудь снова», потому что где-то в темницах еще томятся прекрасные девы, или их столь же приятные сестрицы, томятся и взыскуют спасения. Где-нибудь, да томятся. А мужчине следует оттачивать свое мастерство, это хорошо знают те из жен, которые поумнее.
   Кто-то когда-то сказал: «От путешествий не устанешь. Чашу бытия надо пить до самого дна». Дальняя дорога – удовольствие не для всех. Идя по ней не знаешь, когда удастся перекусить и удастся ли вообще, не знаешь, где уснешь и с кем. Но где-то же есть Прекрасная Елена и все ее многочисленные сестры, не перевелись и благородные дела, которые надо свершить.
   За месяц можно составить стопками уйму блюдечек, но вместо тихой коньячной дремы меня начала одолевать злость. Куда, ко всем чертям, запропастился Руфо?! Я, как последний невротик, довел эти записки до этой самой минуты. Может, он вернулся назад? Или и вовсе помер?
   А может, его просто никогда не существовало? Может, меня только что выпустили из психлечебницы. А что я повсюду таскаю в чемодане? Саблю? Боюсь взглянуть, честное слово, боюсь. А теперь боюсь и спрашивать. Как-то мне встретился сержант, дядька лет тридцати, который истово верил, что владеет всеми алмазными копями Африки; по вечерам он проверял по ним текущую документацию. Может, и я вот так же счастливо заблуждаюсь? А эти франки – все, что осталось от моей пенсии по инвалидности?
   Дается ли хоть кому-нибудь, хоть когда-нибудь второй шанс? Или Дверь в Стене исчезает, едва от нее глаза отведешь? Где можно сесть на корабль, идущий в чудесные страны? Братцы, как это напоминает табличку на почте в Бруклине: «Отсюда туда вход воспрещен!»
   Что ж, дам Руфо еще неделю-другую…

   Руфо позвонил! Оказалось, что вырезку с моим объявлением он получил быстро, но тут у него самого возникли небольшие сложности. По телефону он не хотел вдаваться в подробности, и я понял только, что он связался с какой-то хищной Fräulein [77 - Дама (нем.)] и перебрался через границу, можно сказать, sans culottes. [78 - Здесь – Без штанов (фр.).] Но приедет он сегодня же вечером. Он сказал, что не прочь поменять планету и даже Вселенную, и намекнул, что в запасе у него есть кое-что интересное. Немного, мол, рискованно, зато не скучно. Уверен, что он в обоих случаях не врет. Руфо может стырить у вас сигареты, а то и увести девчонку, но скучать рядом с ним не придется… и он готов жизнь положить, защищая твою спину.
   Завтра мы снова ступим на Дорогу Славы, и да здравствуют ее ухабы и все прочее!
   А вам драконы не досаждают?

Роберт Хайнлайн Дорога славы