Уильям Гибсон
Все вечеринки завтрашнего дня

   © Д. Борисов, перевод, 2016
   © Издание на русском языке, оформление.
   ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2016
   Издательство АЗБУКА®
//-- * * * --//

   Посвящается Грэму и Бэдчерам

1
Картонный город

   Сквозь вечерний поток лиц, меж спешащих черных ботинок, сложенных зонтов, через толпу, втекающую единым организмом в удушливое чрево станции, незамеченный, неузнанный, пробирается Синья Ямадзаки, его ноутбук зажат под мышкой, как раковина некоего скромного, но вполне удачного экземпляра подводной фауны.
   Привычно не обращая внимания на острые локти, безжалостно бьющие по ногам кейсы и крупногабаритные пакеты с эмблемами магазинов Гиндзы, Ямадзаки и его ноутбук – легкая кладь информации – спускаются в неоновые бездны. В этот приток относительного спокойствия – выложенный плиткой коридор между эскалаторами, движущимися вверх и вниз.
   Центральные колонны в оболочке зеленой керамики поддерживают потолок, изрытый мохнатыми от пыли вентиляторами, дымоуловителями, громкоговорителями. За колоннами, у дальней стены, жмутся нестройным рядом потрепанные картонные ящики для грузовых перевозок – импровизированные укрытия, возведенные городскими бездомными. Ямадзаки замирает на месте, и на него обрушивается океанский грохот спешащих с работы и на работу ног. До этой секунды Ямадзаки не замечал его, поглощенный своей миссией. Он вдруг испытывает искреннее и глубокое желание оказаться где-нибудь в другом месте, подальше отсюда.
   Он морщится от боли, когда стильная молодая дама, черты лица скрыты маской «Шанель-микропор», проезжает ему по ногам дорогостоящей детской коляской на трех колесах. Судорожно выпалив извинения, Ямадзаки успевает заметить крошку-пассажира, промелькнувшего за гибкими шторками из какого-то розоватого пластика, свечение видеодисплея, мерцающего в такт шагам матери, которая как ни в чем не бывало катит коляску вперед.
   Ямадзаки вздыхает, никем не услышанный, и направляется, прихрамывая, к картонным укрытиям. Долю секунды он гадает, что подумают проходящие мимо пассажиры, увидев, как он залезает в пятый слева картонный ящик. Ящик едва доходит ему до груди, но длиннее прочих и отдаленно напоминает гроб; кусок захватанной пальцами белой рифленки, свисающей пологом, служит дверью.
   А может, меня и не заметят, думает он. Так же как он сам ни разу не видел, чтобы кто-то входил в одну из этих методично расставленных хибар или покидал ее. Как будто обитатели стали невидимками в рамках особой сделки, позволившей таким структурам существовать в контексте станции. Он изучает экзистенциальную социологию, и такие сделки всегда его особенно интересовали.
   А сейчас он колеблется, сопротивляясь желанию снять ботинки и поставить их рядом с засаленной парой желтых пластиковых сандалий, размещенных у входа на аккуратно сложенном листе подарочной бумаги «Парко».
   Нет уж, думает он, представляя, как попадает в поджидающую внутри западню, как борется с неизвестными врагами в картонном чреве. С обувью лучше не расставаться.
   Снова вздохнув, он падает на колени, сжимая ноутбук обеими руками. Замирает на миг, коленопреклоненный, слушая за спиной звуки торопливых шагов – мимо, только мимо. Потом опускает ноутбук на керамическую плитку пола, толкает его вперед, под рифленый занавес, и сам на четвереньках – следом.
   Он отчаянно надеется, что попал в правильный ящик.
   Застывает на месте от неожиданного света и жары. Единственная галогенная лампа опаляет тесное помещение с частотой пустынного солнца. Лишенное вентиляции пространство нагрето, как вместительный террариум.
   – Входи, – произносит старик по-японски, – и убери задницу из прохода.
   Старик почти голый, если не считать подобия набедренной повязки, скрученной из останков того, что когда-то давно, возможно, было красной футболкой. Он сидит, скрестив ноги, на грубом, заляпанном краской татами. В одной руке тонкая кисть, в другой – ярко раскрашенная моделька. То ли робота, то ли армейского экзоскелета. Игрушка сверкает в солнечно-ярком свете, переливаясь синим, красным и серебряным. По татами разбросаны мелкие инструменты: бритва, резец; наждачная стружка.
   Старик очень худ, свежевыбрит, но давно не стригся. Седые космы низко свисают, рот застыл в вечно недовольном изгибе. На старике очки в тяжелой оправе из черного пластика с допотопными толстыми стеклами. В стеклах прыгают зайчики света.
   Ямадзаки послушно вползает в картонный ящик, чувствуя, как сзади с хлопком опускается дверь. Стоя на четвереньках, он с трудом удерживается от попытки сделать поклон.
   – Он ждет, – говорит старик, кончик кисти парит над фигуркой в руке. – Там, внутри. – Движение головы.
   Ямадзаки видит, что картон был недавно укреплен трубами пневмопочты, система определенно воспроизводит традиционную для Японии каркасную архитектуру, трубы стянуты мотками видавшей виды полимерной ленты. В этом маленьком пространстве слишком много предметов. Полотенца и одеяла, кастрюли на картонных полках. Книги. Маленький телевизор.
   – Там, внутри? – Ямадзаки указывает на то, что, по его предположению, является еще одной дверью и напоминает ход в кроличью нору, скрытый от посторонних глаз засаленным квадратом желтого, дынного оттенка одеяла на пенной основе, вроде тех, что дают в капсульных отелях.
   Но кончик кисти опускается, касаясь модельки, старик целиком сосредоточился на работе, так что Ямадзаки остается только проползти на четвереньках через крохотное до нелепости помещение и отдернуть в сторону край одеяла.
   – Лейни-сан?
   Что-то похожее на смятый спальник. Запах болезни.
   – Ну? – хрип. – Давай сюда.
   Сделав глубокий вдох, Ямадзаки заползает внутрь, толкая впереди себя ноутбук. Когда дынно-желтое одеяло падает, снова закрывая вход, яркий свет просачивается сквозь синтетику ткани и тонкую пенную основу, как тропическое солнце, проникающее в глубину кораллового грота.
   – Лейни?
   Американец стонет. Кажется, пытается повернуться или сесть. Ямадзаки не разглядеть. Глаза Лейни чем-то прикрыты. Мигает красный огонек диода. Кабели. Слабый отблеск интерфейса, отраженный на тонкой проводке вдоль скользкой от пота скулы Лейни.
   – Вот теперь я увяз, – говорит Лейни и кашляет.
   – Увязли в чем?
   – За тобой не следили, случайно?
   – Не думаю.
   – Я бы почуял, если бы следили.
   Ямадзаки чувствует, как пот внезапно начинает струиться из обеих подмышек, стекая ручьями по ребрам. Он заставляет себя сделать вдох. Воздух здесь тяжелый, гнилой. На ум приходят семнадцать известных науке резистентных штаммов туберкулезных палочек.
   Лейни хрипло вздыхает.
   – Но ищут-то они не меня, так?
   – Нет, – говорит Ямадзаки, – ищут ее.
   – Им ее не найти, – говорит Лейни. – Не здесь. И нигде. Не сейчас.
   – Почему вы сбежали, Лейни?
   – Долбаный синдром, – отвечает Лейни и снова кашляет, а Ямадзаки чувствует ровное, на низких частотах содрогание включившейся магнитной подвески, где-то в самом нутре станции, не механическую вибрацию, а мощные толчки отработанного воздуха, рвущегося через клапаны. – В конце концов он проявился. Этот долбаный «пять эс-би». Мания преследователя.
   До Ямадзаки доносится топот ног, пробегающих где-то рядом, рукой подать, прямо за картонной стеной.
   – Так вы из-за этого кашляете? – Ямадзаки моргает, отчего его новые контактные линзы начинают неприятно елозить.
   – Нет, – отвечает Лейни и кашляет, прикрывая рот худой рукой. – Какой-то долбаный вирус. Здесь он у всех поголовно.
   – Я переживал, когда вы исчезли. Вас стали искать, но когда пропала она…
   – Дерьмо угодило прямиком в вентилятор.
   – Дерьмо?
   Лейни снимает громоздкие древние очки виртуальной реальности. Ямадзаки не успевает разглядеть, каким образом на них подается информация, в неровном свете их дисплея становятся видны запавшие глаза Лейни.
   – Все скоро изменится, Ямадзаки. Мы подбираемся к невдолбеннейшей узловой точке. Теперь-то я это вижу. Все скоро изменится.
   – Не понимаю.
   – Знаешь, что самое смешное? Ничего не изменилось, когда все думали, что изменится. Миллениум был всего-навсего христианским праздником. Я изучаю историю, Ямадзаки. Я вижу ее узловые точки. Последний раз у нас такое было в тысяча девятьсот одиннадцатом.
   – А что случилось в тысяча девятьсот одиннадцатом?
   – Все изменилось.
   – Как?
   – Раз – и все. Так уж эта штука действует. Теперь-то я понимаю.
   – Лейни, – произносит Ямадзаки, – когда вы мне рассказывали об этой мании, вы упомянули, что жертвы, то есть подопытные, становятся одержимы одной конкретной знаменитостью.
   – Да.
   – А вы одержимы ею?
   Лейни смотрит на него в упор, глаза вспыхивают от прихлынувшего потока данных.
   – Нет. Она ни при чем. Некто по имени Харвуд. Коди Харвуд. Впрочем, они еще встретятся. В Сан-Франциско. И еще один человек. Оставляет что-то вроде негативных следов; приходится делать выводы, исходя как бы из его отсутствия.
   – Почему вы вызвали меня сюда, Лейни? Это жуткая дыра. Хотите, я помогу вам выбраться?
   Ямадзаки вспоминает о швейцарском армейском ноже, лежащем в кармане. Одно из лезвий зазубрено; с его помощью он мог бы легко прорезать эту стену. Но энергетика места сильна, очень сильна, она подавляет его. Он будто находится бесконечно далеко от Синдзюку, от Токио, от всего. Чует запах пота Лейни.
   – Вам нездоровится, – добавляет Ямадзаки.
   – Райделл, – говорит Лейни, снова натягивая очки, – тот рентакоп из «Шато». Да помнишь ты его. Это он и дал мне наводку на тебя тогда, в старом добром Эл-Эй.
   – И что?
   – Мне нужен надежный парень на месте, в Сан-Франциско. Я сумел перевести туда кое-какие деньжата. Не думаю, что их перехватят. Я хорошо запутал следы в банковском секторе «Дейтамерики». Найди Райделла и скажи, что это ему аванс.
   – За какую работу?
   Лейни трясет головой. Кабели от очков сплетаются в темноте, как змеи.
   – Он должен быть там, вот и все. Что-то наступает. Все меняется.
   – Лейни, вам плохо. Давайте, я отвезу вас…
   – Обратно на остров? Там же ничего нет. И никогда не будет, раз теперь ее нет.
   И Ямадзаки знает, что это правда.
   – Где Рез? – спрашивает Лейни.
   – Отправился в турне по странам Комбината, когда решил, что она ушла.
   Лейни задумчиво кивает, похожий в очках на богомола.
   – Найди Райделла, Ямадзаки. Я скажу тебе, где он сможет взять деньги.
   – Зачем это все?
   – А затем, что он часть целого. Часть узла.

   Спустя время Ямадзаки стоит, пристально глядя на башни Синдзюку, на стены бегущего света, на знак и означающее, что летят к небу в бесконечном ритуале коммерции и желания. Огромные лица заполняют экраны символами красоты, одновременно грозной и банальной [1 - Ср.: «Уже родилась на свет / Грозная красота» (У. Б. Йейтс. Пасха 1916 года. Перев. А. Сергеева).].
   Где-то внизу, под его ногами, Лейни ежится и заходится кашлем в своем картонном убежище, вся «Дейтамерика» непрерывно течет в его глаза. Лейни – его друг, и другу сейчас плохо. Специфическое умение Лейни работать с данными – результат опытов, проводившихся в федеральном детском приюте во Флориде, с препаратом под кодовым названием «5-SB». Ямадзаки видел, что́ Лейни может творить с данными и что́ данные могут творить с Лейни.
   И у него нет никакого желания увидеть это снова.
   Скользя взглядом вниз по светящимся стенам, по медиалицам, он чувствует, как его контактные линзы двигаются, меняются, регулируя глубину фокуса. К этому он до сих пор не привык.
   Неподалеку от станции, в переулке, светлом, как днем, он находит киоск, торгующий анонимными дебитными картами. Покупает одну. В другом киоске покупает по ней одноразовый телефон, которого хватит ровно на тридцать минут, Токио – Эл-Эй.
   Он спрашивает у ноутбука номер Райделла.

2
«Счастливый дракон»

   – Героин, – заявил Дариус Уокер, коллега Райделла по охране супермаркета «Счастливый дракон», – это опиум для народа.
   Дариус только что закончил подметать. Он осторожно поднял большой совок и направился к встроенному контейнеру, наподобие медицинского для острых предметов, на котором стоял знак «Опасно для жизни». Туда они и выбрасывали иглы, когда находили их.
   В среднем находили пять-шесть в неделю. Райделл ни разу не поймал ни одного наркомана, чтобы кололся прямо в супермаркете, хотя в принципе считал, что они способны и не на такое. Казалось, люди просто бросают использованные иглы на пол, обычно где-нибудь в глубине торгового зала, рядом с кормом для кошек. Регулярно подметая в «Счастливом драконе», можно было обнаружить и другие предметы: таблетки, иностранные монеты, больничные браслеты для опознания личности, смятые банкноты государств, где еще не отказались от бумажных денег. Не то чтобы было желание рыться в этом мусорном баке. Когда приходила очередь Райделла подметать, он надевал те же перчатки из кевлара, что были сейчас на Дариусе, а под них – проверенный латекс.
   Он полагал, что Дариус все же прав в своем суждении, и это заставляло задуматься: сколько развелось кругом новой дряни, а народ и не думал забывать о старой. Запрети, скажем, сигареты – и люди как-нибудь да вывернутся. «Счастливому дракону» не разрешалось продавать бумагу для самокруток, но шла бойкая торговля мексиканскими папильотками, которые пускались в дело ничуть не хуже. Самая популярная марка называлась «Больше волос», и Райделл порой гадал, была ли использована хотя бы одна папильотка для завивки шевелюры. И как вообще можно завить волосы на прямоугольнички папиросной бумаги?
   – Без десяти, – бросил через плечо Дариус. – Хочешь проверить поребрик?
   В четыре часа одному из них выпадал десятиминутный перерыв – прогулка по заднему двору. Если проверять поребрик шел Райделл, это означало, что он был обязан первым уйти на перерыв, а потом дать передохнуть Дариусу. Проверку поребрика выдумала родительская корпорация «Счастливого дракона» в Сингапуре по совету штатной команды американских культурологов-антропологов. Мистер Парк, менеджер ночной смены, объяснил это Райделлу, отмечая галочками пункты в своем ноутбуке. Для большей важности он цокал пальцем по каждому параграфу на экране, в его голосе ясно читалась скука, но Райделл счел это частью работы, а мистер Парк был редкий педант.
   – Для демонстрировать забота «Счастливый дракон» о безопасность в район охранный персонал будет патрулировать поребрик перед магазин на постоянный основа, каждый ночь.
   Райделл кивнул.
   – Вы не позволено долго отсутствовать из магазин, – добавил мистер Парк. – Пять минута. Непосредственно перед перерыв! – Пауза. Цок. – «Счастливый дракон» должен быть высокопрофессиональный, дружелюбный, чувствительный к местной культура.
   – А что это значит?
   – Кто-нибудь спит, вы их согнать. Дружелюбный. Работать шлюха, вы ей «привет», анекдот, согнать.
   – Я боюсь этих старух, – сказал Райделл без всякого выражения на лице. – В Рождество они наряжаются эльфами Санта-Клауса.
   – Никакой шлюха перед «Счастливый дракон».
   – Чувствительный к местной культуре?
   – Рассказать анекдот. Шлюха любит анекдот.
   – Может быть, в Сингапуре, – сказал Дариус, когда Райделл изложил ему инструкции Парка.
   – Он не из Сингапура, – сказал Райделл. – Он из Кореи.
   – Так что, по сути, они хотят, чтобы мы вышли показаться, расчистили несколько ярдов тротуара, были дружелюбными и чувствительными?
   – И рассказать анекдот.
   Дариус прищурился:
   – Знаешь, какой народ зависает перед нашей халабудой на Сансет в четыре утра? Малолетки под «плясуном», ловят глюки из фильмов про монстров. Угадай, кому достанется быть монстром? Плюс там тебе еще и зрелые социопаты-нелинейщики: старше, изощренней, полифармней…
   – Поли… чего?
   – Которые смешивают наркоту, – сказал Дариус, – и совсем нелинейными делаются.
   – Все равно надо выйти показаться. Раз уж велено.
   Дариус глянул на Райделла:
   – Ты первый.
   Он был из Комптона и единственный из знакомых Райделла, кто действительно родился в Лос-Анджелесе.
   – Ты крупнее.
   – Размер – это еще не все.
   – Ну да, конечно, – сказал Райделл.

   Все лето Райделл и Дариус трудились в ночной охране «Счастливого дракона» – изготовленного на заказ модуля, который был доставлен грузовым вертолетом и водружен посреди стоянки бывшего автопроката на Стрипе. До этого Райделл работал ночным охранником в «Шато» на той же улице, а еще раньше крутил баранку для компании «Интенсекьюр». А еще раньше, весьма недолго – и об этом он старался вспоминать как можно реже – служил офицером полиции в Ноксвилле, штат Теннесси. По ходу дела он дважды чуть не стал героем телепрограммы «Копы влипли», на которой вырос, но с тех пор старался никогда ее не смотреть.
   Ночные дежурства в «Счастливом драконе» оказались куда интереснее, чем Райделл мог себе представить. Дариус говорил, это все потому, что на милю-другую в округе нет больше точек, торгующих чем бы то ни было, что может кому-нибудь реально понадобиться, хоть регулярно, хоть эпизодически. Лапша для микроволновок, диагностические тесты для большинства вензаболеваний, зубная паста, весь ассортимент одноразовых товаров, карточки доступа в сеть, чуингам, вода в бутылках… «Счастливые драконы» расплодились по всей Америке, по всему миру, если на то пошло, и чтобы это доказать – вот вам у дверей, как фирменный знак, стояла «Всемирная Интерактивная Видеоколонна „Счастливого дракона“». Встречи с ней нельзя было избежать ни на входе, ни на выходе из магазина – и, конечно, нельзя было не увидеть очередную дюжину «Счастливых драконов», связанных в данный момент по сети с лавкой на Сансет: в Париже, в Хьюстоне или Браззавиле – где угодно. Их тасовали каждые три минуты, исходя из практических соображений и установленного факта, что, если максимальное время просмотра будет длиться чуть дольше, детишки со всех дебильных задворков мира начнут на спор трахаться перед камерой. Вам и так доставалось определенное число голых задниц и прочих частей тела. Или еще привычней, как этот урод из пражского захолустья, который, как раз когда Райделл выходил проверить поребрик, выставил напоказ в камеру средний палец – знак, понятный всему миру.
   – И тебе того же туда же, – ответил Райделл неизвестному чеху, прикрепляя на пояс неоново-розовую сумочку с эмблемой «Счастливого дракона», которую он должен был по контракту таскать с собой во время дежурства.
   Вообще-то он не возражал, хотя сумка и выглядела дерьмово, натуральный кенгурятник; зато она была пуленепробиваемой, с выдвижным нагрудным кевларовым «слюнявчиком», который можно было закрепить вокруг шеи, если дела шли совсем плохо. Однажды некий обдолбанный в дым клиент с керамическим кнопарем попробовал пырнуть Райделла прямо в логотип «Дракона», – и это на второй неделе работы! – после чего Райделл даже как-то сдружился с несуразной штуковиной.
   Он повесил памятный кнопарь на стену в своей комнате над гаражом миссис Сикевиц. Они нашли нож под стеллажом с арахисовым маслом, после того как парни из ДПЛА, Департамента полиции Лос-Анджелеса, забрали нелинейщика. У кнопаря было черное лезвие, как будто из отпескоструенного стекла. Райделлу нож не нравился: лезвие из керамики давало странную балансировку и было такое острое, что он успел уже дважды порезаться. Хрен знает, что с этим ножом делать.
   Сегодня ночью проверять на поребрике было почти некого. Неподалеку стояла молодая японка с ошеломительно длинными ногами, торчавшими из еще ошеломительнее коротких штанишек. Ну, вроде как японка. В Эл-Эй Райделл понял, что разницу здесь уловить очень трудно. Дариус как-то сказал, что гибридная стать нынче ходовой товар, и Райделл решил, что он прав. Эта девица – сплошные ноги! – была почти с Райделла ростом, а ему казалось, что японцы обычно пониже. Но кто его знает, может, она выросла здесь, как перед этим выросли ее предки, и местная пища сделала их высокими. Он слыхал о подобных случаях. Но нет, решил он, приближаясь, дело в том, что это вовсе не девушка. Занятно, как это всегда улавливаешь. Ведь ничего такого, чтобы на поверхности. Словно ты и рад бы оценить все ее усилия быть девушкой, рад бы поверить, но подсознательно улавливаешь некий сигнал, типа, мол, телосложение не то.
   – Эй, – сказал он.
   – Хочешь меня согнать?
   – Ну, – сказал Райделл, – мне положено.
   – А мне положено стоять здесь на улице и втюхивать минет старым потасканным пердунам. В чем разница?
   – Ты вольный стрелок, – наконец сформулировал Райделл, – а я получаю зарплату. Приспичит тебе прогуляться по улице минут двадцать, так никто тебя за это не уволит.
   Он чувствовал запах ее парфюма сквозь сложную смесь ядовитых газов в воздухе и призрачный аромат апельсинов, витающий здесь порой по ночам. Где-то рядом цвели апельсиновые деревья, вернее, должны были цвести, но он до сих пор ни одного не видел.
   Она стояла и хмурилась на него:
   – Вольный стрелок?
   – Типа того.
   Она профессионально качнулась на своих навороченных каблуках и выудила пачку русского «Мальборо» из эксклюзивной розовой сумочки. Мчащиеся мимо машины уже вовсю бибикали, водители дивились тому, как ночной охранник «Счастливого дракона» о чем-то болтает с девочкой-мальчиком шести с лишним футов ростом, а теперь она демонстративно совершала нечто и вовсе противозаконное. Она открыла красно-белую пачку и с вызовом предложила Райделлу закурить. Сигарет в пачке осталось две, с фабричными фильтрами на концах, но одна была явно короче другой, со следами малиново-синей губной помады.
   – Нет, спасибо.
   Она вытащила короткую недокуренную сигарету и сунула ее в рот.
   – Знаешь, что бы я сделала на твоем месте? – Ее губы, огибая коричневый фильтр, казались парочкой миниатюрных надувных матрацев, покрытых блестящей голубоватой глазурью.
   – И что же?
   Она выудила из сумочки зажигалку. Точно такие продают в табачно-антикварных лавках. Скоро их тоже прикроют, как он слышал. Она щелкнула и прикурила. Втянула дым, задержала, выпустила, отвернувшись от Райделла.
   – Я бы, твою мать, растворилась в воздухе.
   Он оглянулся на «Счастливого дракона» и увидел, как Дариус что-то говорит мисс Хвалагосподу Сгиньсатана, кассиру-контролеру ночной смены. У Хвалагосподу было отменное чувство юмора, что, как считал Райделл, и неудивительно – с таким-то именем. Ее родители были членами особо ревностной секты южнокалифорнийских неопуритан и взяли фамилию Сгиньсатана еще до того, как родилась Хвалагосподу. Все дело в том, разъясняла она Райделлу, что никто сейчас толком не понимает, что значит «сгинь», так что, если она по глупости сообщала свою фамилию, все дружно записывали ее в сатанистки. Поэтому в миру она обходилась фамилией Проуби – так звали ее папашу прежде, чем он заразился религией.
   Тут Дариус сказал что-то смешное, и Хвалагосподу захохотала, откинувшись всем телом. Райделл вздохнул. Ну почему Дариус не пошел проверять поребрик первым?
   – Слушай, – сказал Райделл, – я же не говорю, что ты не имеешь права здесь стоять. Тротуар – это общественное место. Просто пойми, в компании существует такая политика.
   – Я докуриваю эту сигарету, – сказала она, – после чего звоню своему адвокату.
   – А нельзя без лишних напрягов?
   – Не-а. – Широкая, ядовито-синяя, вздутая коллагеном улыбка.
   Райделл мельком глянул назад и увидел, что Дариус делает ему какие-то знаки, показывая на Хвалагосподу с телефоном в руке. Он надеялся, что они еще не звонят в ДПЛА. Почему-то он почувствовал, что у девицы действительно есть адвокат, а это совсем бы не понравилось мистеру Парку.
   Дариус вышел наружу.
   – Это тебя! – крикнул он. – Слышишь, из Токио!
   – Прошу прощения, – сказал Райделл и отвернулся.
   – Эй! – сказала она.
   – Что «эй»? – он снова посмотрел назад.
   – А ты симпатяга.

3
Увяз

   Лейни слышит, как его моча булькает, заполняя литровую пластиковую бутылку с наверчивающейся крышкой. Неловко стоять на коленях здесь в темноте, и ему не нравится, как бутылка теплеет в его руке, наполняясь. Он закручивает ее на ощупь и ставит осторожно в дальний угол от изголовья. Утром он отнесет ее, накрыв пиджаком, в мужскую уборную и там опорожнит. Старик знает: Лейни слишком болен, чтобы выползать и тащиться по коридору каждый раз, как приспичит, и у них есть соглашение по этому поводу. Лейни мочится в пластиковую бутылку и выносит ее, когда может.
   Он не знает, почему старик позволяет ему торчать здесь. Он предлагал заплатить, но старик только собирает свои фигурки. На каждую уходит не меньше суток, и модели всегда безупречны. Куда они исчезают, когда он их заканчивает? И откуда берутся комплектующие детали?
   По теории Лейни, старик – сэнсэй сборки, национальное достояние: знатоки всего мира присылают ему комплекты и ждут затаив дыхание, когда мастер с непревзойденным небрежным изяществом сложит винтажные «гандамы», дзэнским штрихом оставляя на каждом единственный крохотный и при этом идеальный изъян, одновременно подпись и отражение сущности мироздания. Действительно, как все несовершенно. Ничто не завершено. Всё лишь процесс, утешает себя Лейни, застегивает ширинку и валится в свое отвратительное логовище из спальных мешков.
   Однако процесс оказался намного более странным, чем можно было подумать, размышляет он, сбивая угол спальника в подобие подушки, чтобы не касаться головой картона, сквозь который он чувствует твердую кафельную облицовку стены.
   И все же, думает он, мне нужно оставаться здесь. И если в Токио существует место, где люди Реза меня не найдут, так это здесь. Он не совсем представляет, как тут оказался: все слегка затуманилось, когда навалился синдром. Некий сдвиг в сознании, некий сдвиг в природе восприятия. Недостаточно памяти, некий провал. Что-то не срастается.
   А если он и вправду о чем-то договорился со стариком и просто забыл? Возможно, он уже покрыл все расходы, аренду, что там еще. Возможно. Поэтому старик дает ему пищу, приносит бутылки минералки без газа, терпит запах мочи. Может быть, все именно так, но он не уверен.
   Здесь темно, но он видит цвета, неясные сполохи, клочья, пунктиры, движение. Как будто следы информационных потоков «Дейтамерики» остались с ним навсегда, впечатанные в сетчатку. Ни лучика света не проникает снаружи из коридора – он залепил черной лентой все булавочные проколы, и теперь стариковская галогенная лампа отключена. Он допускает, что там, за стеной, старик спит, но он никогда не видел его спящим, не слышал ни звука, который бы мог означать переход ко сну. Возможно, старик спит, сидя прямо на татами, «гандам» в одной руке, кисть в другой.
   Иногда ему слышится музыка в соседних коробках, но смутно, как будто жильцы надевают наушники.
   У него нет ни малейшего представления о том, сколько людей живет в этом коридоре. Судя по всему, здесь хватит места на шестерых, но он видел и больше, а может, они ночуют посменно. Он не сильно понимает по-японски, даже спустя восемь месяцев, а если бы и понимал, все равно эти люди чокнутые и говорят они только о том, о чем говорят чокнутые.
   И конечно, любой, кто бы увидел его здесь и сейчас, температурящего, на куче спальников, с его шлемом и сотовым портом для обмена данными, с его бутылкой остывающей мочи, решил бы, что он тоже чокнутый.
   Но он вовсе не чокнутый. Он знает, что он не чокнутый, несмотря ни на что. Да, теперь у него синдром, болезнь, настигающая каждую жертву опытов, что проводились в том гейнсвилльском приюте, но он вовсе не чокнутый. Он лишь одержимый. И эта одержимость имеет свою особую форму в его голове, свою особую текстуру, свой особый вес. Он знает об этом от самого себя, может это распознавать и потому возвращается к этому по мере надобности, чтобы проверить. Отслеживает. Убеждается, что еще не стал этим. Вроде как если зуб разболелся или влюбишься, сам того не желая: язык всегда находит больной зуб, ты всегда чувствуешь эту саднящую пустоту вместо возлюбленной.
   Но синдром – совсем другое. Он жил отдельно от Лейни и не имел никакого отношения ни к кому и ни к чему, чем Лейни хотя бы интересовался. Почувствовав впервые, что это начинается, он принял как должное то, что это связано с ней, с Рэй Тоэй, потому что был там, рядом с ней, или близко, как только возможно находиться к чему-то, что не существует физически. Они общались почти каждый день, он – и идору.
   И вначале, как он теперь подозревает, это, наверно, и было связано с ней, но потом он как будто отправился вспять по информационным потокам, не думая, что творит, точь-в-точь как машинально нащупываешь нить основы и начинаешь тянуть, распуская всю ткань.
   И распустилось без остатка – его представление о том, как устроен мир. И за всем этим обнаружился Харвуд, который был знаменит, но знаменит в смысле «быть знаменитым своей знаменитостью». Харвуд, который, как говорят, избрал президента. Харвуд – гений пиара, унаследовавший компанию «Харвуд Левин», самую мощную в мире пиар-фирму, и поднявший ее на качественно новый уровень, сориентировав на радикально иные сферы влияния, но каким-то образом сумевший не стать жертвой механизма, производящего знаменитостей. Механизма, который мелет, как отлично знал Лейни, очень мелко. Харвуд, по слухам – лишь по слухам – вращавший все эти жернова, каким-то образом сумел не дать механизму защемить себе палец. Он, неведомо как, умудрялся быть знаменитым и при этом не выглядеть значительным, оставаться на периферии. В самом деле, на него почти никогда не обращали внимания, разве что когда он развелся с Марией Пас, и даже в тот раз героиней была сама звезда из Падуании [2 - Падуания (тж. Падания) – самопровозглашенная республика на севере Италии. Центральное правительство страны не обращает на паданских сепаратистов никакого внимания, все их учреждения не имеют реальной власти.], блиставшая в каждом новостном блоке, а Коди Харвуд улыбался из вереницы боковых врезок, гипертекстовых окошек: красавица и этот нерешительный с виду, скрытный, демонстративно лишенный всякой харизмы миллиардер.
   – Привет, – говорит Лейни, нашаривая рукоятку примитивного механического фонарика из Непала; крохотный генератор приводится в движение устройством, похожим на скрепленные пружиной плоскогубцы.
   Накачав фонарь жизнью, он упирает слабо мерцающий луч в картонный потолок. Потолок плотно залеплен множеством наклеек; маленькие прямоугольнички отпечатаны на заказ торговым автоматом, стоящим у западного входа на станцию. На всех наклейках – разнообразные фото затворника Харвуда.
   Лейни не помнит, как ходил к автомату, как произвел элементарный веб-поиск фотографий Харвуда и заплатил за их распечатывание, но вполне допускает, что проделал все это. Откуда бы иначе они взялись. И точно так же не помнит, как отдирал защитную пленку с каждого фото и прилеплял его к потолку. Но кто-то проделал и это.
   – Я вижу тебя, – говорит Лейни и расслабляет пальцы, отчего тусклый луч фонарика еще более мутнеет и окончательно гаснет.

4
Формальные отсутствия драгоценных вещей

   На Маркет-стрит: безымянный мужчина, наваждение узловых конфигураций Лейни, только что видел девушку.
   Утонувшая тридцать лет назад, она выступает, свежа, как первое творение, из бронзовых дверей какой-то маклерской конторы. И в тот же миг он вспоминает, что она мертва, а он – жив, и что это другое столетие, и что, вполне очевидно, это другая девушка, просто новенькая, с иголочки, незнакомка, с которой он никогда не заговорит.
   Проходя мимо нее сквозь легкий расцвеченный туман подступающей ночи, он чуть заметно склоняет голову в честь той, другой, ушедшей давным-давно.
   И вздыхает, колыша свое длиннополое пальто и упряжь под ним – один безропотный вдох и безропотный выдох, – среди толпы трейдеров, спешащих из своих многочисленных контор. Они заполняют осеннюю улицу, рекой текут в сторону выпивки, или обеда, или просто дома и сна, которые их ждут.
   Но вот и та, с которой он никогда не заговорит, исчезает, и он содрогается, охваченный невыразимым чувством не то чтобы утраты, но обостренно осознав собственную длительность во всем мире и во всех городах, а в этом городе – особенно.
   Под его правой рукой, надежно укрытый, подвешен клинок, покоящийся, словно летучая мышь, вниз острием, лезвие отточено до тонкости хирургического скальпеля.
   Нож прихвачен магнитами, вставленными в нехитрую рукоятку из сплава никеля с серебром. Скошенный кончик лезвия, похожий на острый резец гравера, отклоняется в сторону пульсирующей под мышкой артерии, будто напоминая, что он тоже всего лишь в нескольких шагах от того места, куда ушла в безвременье так давно утонувшая девушка. В нескольких дюймах от той, другой, ждущей страны.
   Его профессия – стражник у дверей в эту страну.
   Если вынуть черный клинок, лезвие превращается в ключ. Когда он держит его, он держит в руке ветер.
   Дверь мягко приотворяется.
   Но он не спешит распахнуть ее настежь, и окружающие видят всего лишь строгого седовласого мужчину профессорского вида, в серовато-зеленом пальто (такого цвета бывают некоторые лишайники), – профессор часто моргает под изящной золотой оправой своих маленьких круглых очков и поднимает руку, чтобы остановить проезжающее такси. По какой-то причине трейдеры вовсе не рвутся, как вполне бы могли, заявить свои права на экипаж, и мужчина проходит мимо них, его щеки прочерчены глубокими вертикальными морщинами, будто от старой привычки часто улыбаться. Никто не видит, чтобы он улыбался.

   «Дао, – напоминает он себе, застряв в пробке на Пост-стрит, – старше Бога».
   Он видит нищего попрошайку, сидящего под витриной ювелирной лавки. В витрине стоят небольшие пустые подставки – формальные отсутствия драгоценных вещей, запертых где-то на ночь. Нищий обмотал ноги коричневой бумажной пленкой, и эффект получился поразительный, словно он надел рыцарские латы, изготовленные из офисных материалов. Стройные икры, изящно сужающиеся ступни, элегантность, подобающая обладателю орденских лент. Поверх мотков пленки – сам человек, будто смазанное пятно, загогулина, его личность растерта бетоном и неудачами. Он слился цветом с мостовой, его расовая принадлежность неопределенна.
   Такси медленно продвигается вперед. Мужчина сует руку за пазуху, чтоб развернуть лезвие ножа от ребер. Он левша, и ему приходится часто задумываться о таких тонкостях.
   Девушка, утонувшая так давно, ныне уже покоится на дне, утянута вниз вихрем рыжеватых волос и притупившихся воспоминаний, туда, где его юность мягко колышется своими привычными течениями, и ему становится легче.
   Прошлое – это прошлое, будущее еще бесформенно.
   Есть только мгновение, именно в нем он предпочитает пребывать.
   И вот он, склонившись, стучит водителю один раз в затемненную защитную перегородку.
   Просит остановиться у моста.

   Такси тормозит около изъеденной дождем свалки бетонных противотанковых заграждений – огромных ромбоидов, покрытых ржавыми потеками и замысловатыми инициалами давних любовных парочек.
   Эта баррикада наверняка занимает почетное место в здешней романтической мифологии и является темой многих популярных баллад.
   – Простите, сэр, – говорит ему таксист через несколько слоев защитного пластика и цифровой переводчик, – не будете ли вы так любезны высадиться здесь? Этот район опасен. И я не смогу вас дожидаться.
   Вопрос формальный, требование закона, во избежание судебных исков.
   – Спасибо. Мне ничего не грозит. – Его английский так же формален, как у программы-переводчика.
   Ему слышится мелодичный стрекот, его слова звучат на некоем азиатском наречии, которого он не узнает. Карие глаза таксиста оглядывают его, мягкие и бесстрастные, сквозь защитные очки и перегородку – многократные слои отражений.
   Водитель открывает магнитный замок.
   Мужчина выходит из такси, расправляя пальто. За противотанковыми заграждениями высятся ощетиненные, устремленные вверх террасы, лоскутная надстройка, в которую завернут мост. Косвенно его мозг осознает: это знаменитое место, открытка для туристов, символ города.
   Он захлопывает дверцу, и машина отъезжает, оставив после себя в воздухе карамельную сладость отработанного газойля.
   Он стоит, глядя на мост, на посеребренную облицовку бессчетных крохотных жилищ, это напоминает ему фавелы в Рио, хотя масштаб составных частей несколько иной. В этой надстройке есть что-то сказочное по контрасту с опорными конструкциями основы моста. Индивидуальные укрытия – если это действительно укрытия – очень малы, пространство здесь доминирует. Он помнит, что видел вход в нижний дорожный ярус, по бокам освещенный оплывшими факелами, хотя теперь, как он знает, местные жители по большей части сотрудничают с городскими властями в противодействии всеобщему загрязнению.
   – «Плясуна» не желаете?
   В тени между бетонными сооружениями она держит в ладонях миниатюрный пузырек. Отвратительная гримаса как способ облегчить процесс торговли. Этот наркотик постепенно разрушает десны, отмечая тех немногих, кто переживает его прочие побочные эффекты, характерным жутким оскалом.
   Он отвечает взглядом настолько твердым, что в ее глазах вспыхивает панический ужас и она исчезает.
   Рыжеватые волосы извиваются в бездне.
   Он опускает взгляд на носки своих туфель. Черные и четко очерченные на фоне случайной мозаики утрамбованного мусора.
   Перешагнув пустую жестянку из-под пива «Королевская кобра», он идет между двух ромбоидов прямо к мосту.
   Недобры тени, сквозь которые он движется, тени от его ног словно лезвия еще более глубокой тьмы. Это зловещее место, куда приходят волки в ожидании слабых овец. Он не боится ни волков, ни прочих хищников, которых только мог породить город, – ни сегодня не боится, никогда. Он просто наблюдает все эти вещи, живет мгновением.
   Он позволяет себе предвосхитить вид, который ожидает его за последним ромбоидом: отверстая пасть, врата в его мечту, в его память, где торговцы рыбой раскладывают свой товар на прилавках, устланных грязным льдом. Вечная толкотня, прилив и отлив, пульс города.
   И выходит в ослепляющий свет, красный росчерк псевдонеона тлеет над ровным изгибом сингапурского пластика.
   Память предана.
   Кто-то второпях шаркает мимо, не разбирая пути, слишком близко, и чуть не умирает, магниты слетают с тихим щелчком, который скорее чувствуешь, нежели слышишь. Но клинок остается под пальто, и пьяница, спотыкаясь, бредет дальше, не ведая, что был на волосок от смерти.
   Он возвращает рукоятку на место и холодно смотрит на непредвиденное новшество: «Счастливый дракон» – извивается безликая вывеска по ребру или пилону, чье основание, кажется, сложено из десятка-другого видеомониторов.

5
Статика и марьячи [3 - «I hear Mariachi static on my radio» – из песни «Carmelita» американского автора-исполнителя Уоррена Зивона, впервые исполненной канадским певцом Мюрреем Маклохленом в 1972 г., а самим Зивоном – на альбоме «Warren Zevon» (1976); также известен кавер Линды Ронстадт (альбом «Simple Dreams», 1977).]

   – Значит, ее увел у тебя этот телепродюсер, – сказал кантри-певец, запихивая недопитую бутылочку водки обратно за пояс джинсов цвета индиго, таких новых и тугих, что поскрипывали.
   Вогнутая плоская бутылка примостилась под старинной пряжкой, похожей на гравированную мемориальную доску, – вероятно, решил Райделл, в честь победы на родео или еще каком таком состязании. Райделл чуть приспустил боковое стекло, чтобы выветрились алкогольные пары.
   – Координатор производства, – уточнил Райделл, мысленно желая пассажиру, которого звали Бьюэлл Кридмор, поскорее опять отрубиться.
   Тот проспал изрядную часть пути, слегка похрапывая, и Райделла это вполне устраивало. Кридмор был другом или, скорее, знакомым Дариуса Уокера. Дариус некогда работал наркодилером в южном Лос-Анджелесе и подсел на свое же дерьмо. Теперь, излечившись, он проводил много времени с людьми, у которых были проблемы с наркотиками, пытался им как-то помочь. Райделл решил считать Кридмора одним из них, хотя по всем внешним признакам парень был обычным алкашом.
   – Да уж, с той штучкой ты крепко обжегся, – сказал Кридмор, его залитые спиртным глаза напоминали щелочки.
   Он был невысокий, очень жилистый – мышцы не качка, но землекопа. То, что Райделл принял за многослойный налет искусственного загара, начало облезать, обнажая природную бледность. Выбеленные волосы, темные у корней, были зализаны назад и закреплены каким-то составом, будто парень только что вышел из душа. Однако вряд ли он был в душе, он потел, несмотря на включенный кондиционер.
   – Ну, – сказал Райделл, – я решил, что ей виднее.
   – Это что еще за долбаная лажа? – спросил Кридмор. Вытащил бутылку из-за пояса и, сощурившись, прикинул, сколько там осталось от четырехсот граммов, как плотник, проверяющий уровень; оказалось, уровень не соответствует его стандарту на данный момент, и он вернул бутылку на место, за мемориальную доску. – Ты у нас не либераст часом, а?
   Не притормозить ли у обочины, подумалось Райделлу, не отмудохать ли Кридмора до потери сознания и бросить прямо там же, на краю Пятой автострады, – пусть добирается до Сан-Франциско как хочет. Но делать он этого не стал и ничего не стал отвечать.
   – Кобели не должны подставляться, как сучки, вот что сегодня не в порядке с Америкой.
   Райделл подумал о запрещенных приемах, о коротком и точном пережатии сонной артерии. Может, Кридмор даже не вспомнил бы, что Райделл с ним нечто этакое проделал. Но это не вырубит его полностью, по крайней мере надолго, а Райделла еще в Ноксвилле научили, что нельзя рассчитывать на реакцию пьяницы, так как пьяница на все реагирует непредсказуемо.
   – Эй, Бьюэлл, так чья же это все-таки машина? – спросил Райделл.
   Кридмор замолчал. Явно напрягся.
   Райделл с самого начала подозревал, что машина может быть краденой. На самом деле думать об этом он совсем не хотел, так как ему требовалось в кратчайшие сроки добраться до Северной Калифорнии. Билет на самолет ему пришлось бы выкраивать из выходного пособия «Счастливого дракона», а с тратами надо бы осторожнее, пока он не определится, чем пахнет эта странная байка Ямадзаки – будто бы в Сан-Франциско ему светит какой-то заработок.
   Ох, темнит Ямадзаки, сказал себе Райделл. Он так и не выяснил толком, чем, собственно, тот занимается. Что-то вроде японского антрополога на вольных хлебах, изучающего американцев, – насколько понимал Райделл. Возможно, японский эквивалент тех американцев, которых нанял «Счастливый дракон», чтобы рассказали им о необходимости «проверять поребрик». Хороший парень этот Ямадзаки, вот только непонятно, что ему надо. В прошлый раз Ямадзаки просил, чтобы Райделл нашел ему «серьезного нет-раннера», и Райделл отправил к нему этого Лейни, количественного аналитика, который только что ушел из «Слитскана» и прохлаждался в «Шато», накапливая здоровенный долг. Лейни ухватился за предложение, отправился в Токио, и впоследствии Райделла уволили за то, что было названо «чрезмерно близкими отношениями с гостями». Так вот, в общих чертах, и вышло, что Райделл оказался ночным охранником в захудалой лавчонке – потому что пытался помочь Ямадзаки.
   И вот он гонит родстер «хокер-айти» по Пятой автостраде, без вариантов трезвый водитель, и понятия не имеет, что его ждет впереди, вяло прикидывая, не перевозит ли сейчас угнанный автомобиль через границу штата. И все потому, что Ямадзаки сказал, дескать, все тот же Лейни в Токио хотел бы нанять его на какую-то «полевую работу». Так именно и сказал Ямадзаки – «полевая работа».
   И этого, особенно после беседы с Дариусом, Райделлу хватило.
   «Счастливый дракон» начал Райделла утомлять. К тому же он никогда толком не ладил с мистером Парком, и когда уходил на перерыв на задний двор сразу после «проверки поребрика», настроение его совсем падало. Клочок земли, куда поставили «Счастливого дракона», был словно выкопан экскаватором у подножия ближайшего холма, и в одном месте совершенно голый, почти отвесный срез был защищен от оползней, на случай подземных толчков, странным каучукоподобным полимером серого цвета, не жидким и не твердым, который напрочь схватывал почву и был сплошь утыкан колесными колпаками, так как раньше тут была автостоянка. Колпаками, и бутылками, и прочей мусорной дрянью. В депрессии, сопровождавшей эти перерывы на заднем дворе, Райделл стал собирать пригоршнями камешки и со всей силы швырять в полимер. Ударялись они почти беззвучно; в сущности, они полностью исчезали. Просто врезались в эту странную массу, и она смыкалась за ними как ни в чем не бывало. Райделл стал видеть в этом символ чего-то более значительного, будто он сам, подобно этим камешкам, летит через пространство и будто этот полимер – сама жизнь: затягивается над ним, не оставляя даже намека на то, что он когда-то жил.
   Когда Дариус приходил на свой перерыв и говорил Райделлу, что пора бы и назад в магазин, то иногда заставал Райделла за этим занятием – киданием камешков.
   – Попади в колпак, – советовал ему Дариус. – Кокни бутылку.
   Но Райделлу не хотелось.
   Когда Райделл поведал Дариусу о Ямадзаки и Лейни и о деньгах, возможно ожидающих его в Сан-Франциско, Дариус выслушал очень внимательно, задал пару вопросов, а потом посоветовал Райделлу даже не раздумывать.
   – А как насчет уверенности в завтрашнем дне? – спросил Райделл.
   – Уверенности? Это же дерьмо, не работа! Спятил ты, что ли?
   – Льготы, – парировал Райделл.
   – А ты хоть раз пользовался здешней медицинской страховкой? За ней надо гнать в Тихуану.
   – Я так не могу, – сказал Райделл, – просто взять и свалить.
   – Поэтому тебя и увольняют с любой работы, – объяснил Дариус, – я читал твое личное дело.
   В общем, Райделл вручил мистеру Парку письменное заявление, и мистер Парк моментально уволил его, припомнив многочисленные нарушения Райделлом порядков «Счастливого дракона», вплоть до предложения медицинской помощи жертве столкновения с автомобилем на Сансет – поступок, который, как настаивал мистер Парк, мог вовлечь головную корпорацию «Счастливого дракона» в разорительную тяжбу по поводу страховки.
   – Но она вошла сюда без посторонней помощи, – запротестовал Райделл, – и все, что я сделал, – предложил ей бутылку чая со льдом и вызвал дорожный патруль.
   – Пройдоха адвокат заявлять, чай со льдом вызвать у ней системный шок.
   – В задницу шок.
   Но мистер Парк знал, что если он уволит Райделла, то расчетный чек будет меньше, чем если Райделл свалит по собственному желанию.
   Хвалагосподу, которая обычно проливала слезу, если кто-то уходил, всплакнула, сдавила его в объятиях, а напоследок сунула ему тайком пару бразильских солнцезащитных очков с GPS, встроенным телефоном и AM/FM-радио, чуть ли не самую дорогую статью ассортимента «Счастливого дракона». Райделл попытался отказаться, зная, что пропажа обязательно всплывет при ближайшей инвентаризации.
   – В задницу инвентаризацию, – заявила Хвалагосподу.
   Вернувшись в свою клетушку над гаражом миссис Сикевиц, в шести кварталах от Сансет, Райделл вытянулся на узкой кровати и попытался заставить работать радио, встроенное в очки. Сквозь гудение статики еле-еле различалось что-то похожее на музыку марьячи, и это все, чего он смог добиться.
   Чуть больше ему повезло с GPS, трекбол управления которым был вмонтирован в правую дужку. Пятнадцатиканальный приемник, казалось, четко держал сигнал, но инструкция была переведена отвратительно, и Райделл мог только переключаться с крупного плана на общий в схеме улиц, как он вскорости понял, Рио-де-Жанейро, а не Лос-Анджелеса. Ну и пусть, решил он, снимая очки, я все равно разберусь с этой штукой. Тут у левого виска запищал телефон, и он снова надел очки.
   – Да?
   – Райделл, здорово!
   – Привет, Дариус!
   – Хочешь завтра проехаться до Северной Калифорнии в клевой новенькой тачке?
   – Кто туда навострился?
   – Зовут Кридмор. Знает одного парня, с которым я знаком по программе.
   У Райделла как-то был дядя, состоявший в масонах, и программа, где был занят Дариус, напомнила ему об этом.
   – Да уж… Нет, в смысле, с ним все о’кей?
   – Похоже, что нет, – радостно сказал Дариус. – Так что парню нужен водитель. У него новенькая электрическая тачка, три недели как от дилера, которую позарез надо туда перевезти, и парень говорит, что на тачке можно ехать. Ты же крутил когда-то баранку, да?
   – Было дело.
   – Короче, это бесплатно. Этот тип Кридмор заплатит за подзарядку.
   Вот таким образом Райделл оказался за рулем двухместного «хокер-айти», одного из этих низкопосаженных клиновидных образцов умных материалов, который, возможно, весил – без людей – чуть меньше парочки небольших мотоциклов. Казалось, во всей конструкции нет и грамма металла, просто обтекаемые сэндвичи вспененного пластика, прошитые для прочности угольными волокнами. Двигатель помещался сзади, аккумуляторы были распределены равномерно внутри самих сэндвичей, одновременно служивших и шасси и кузовом. Райделл и знать не хотел, что случится, если во что-нибудь врежешься на такой таратайке.
   Однако она, черт возьми, почти совсем не шумела, превосходно слушалась руля и неслась вперед, как летучая мышь, только разгонись. Что-то в этой машине напоминало Райделлу о горизонтальном велосипеде, на котором он когда-то ездил, только здесь не нужно было жать на педали.
   – Ты так мне и не сказал, чья это тачка, – напомнил Райделл Кридмору, только что проглотившему последние остатки водки (на два пальца).
   – Одного дружка, – сказал Кридмор, приспустив стекло и выкинув пустую бутылку.
   – Эй, – сказал Райделл, – это десять тонн штрафа, если тебя сцапают.
   – Пусть на прощанье поцелуют нас в задницу, и хватит с них, – ответил Кридмор. – Сучьи ублюдки, – добавил он, после чего закрыл глаза и уснул.
   Райделл вдруг обнаружил, что опять вспоминает о Шеветте. Жалея, что вообще позволил певцу втянуть себя в разговор. Он знал, что не хочет об этом думать.
   Просто жми вперед, вот и все, сказал он себе.
   На коричневом склоне холма, справа от трассы, белые крылья чьей-то ветряной мельницы. Свет предвечернего солнца.
   Просто жми вперед, вот и все.

6
Силенцио

   Силенцио достается носить. Он самый маленький, кажется почти пацаном. Сам не торчок, но если копы схватят его, ничего им рассказать не сможет. Во всяком случае, про гадость.
   Силенцио уже какое-то время таскается за Крысуком и Плейбоем, смотрит, как они торчат, как они добывают бабки, которые им нужны, чтобы торчать еще и еще. Крысук делается злым, когда ему хочется заторчать, и Силенцио навострился в таких случаях держаться подальше от его ног и кулаков.
   У Крысука длинный узкий череп, он носит контактные линзы с вертикальными радужками, как у змеи. Силенцио интересно: специально ли Крысук придумал выглядеть будто крыса, проглотившая змею, и теперь эта змея глядит наружу сквозь глазницы крысы? Плейбой говорит, что Крысук – это pinche Chupacabra [4 - Букв. «гад (змея) чупакабра» (исп.); латиноамериканский сленг, пародия на латинскую зоологическую номенклатуру.] из Уотсонвилля, а они все там так выглядят.
   Плейбой крупный, его туша обтянута длиннополым пальто, под которое надеты джинсы и старые рабочие сапоги. Он носит усы а-ля Панчо Вилья [5 - Панчо Вилья – Франсиско Вилья (Доротео Аранлья, 1877–1923), руководитель крестьянского движения на Севере Мексики в период Мексиканской революции 1910–1917 гг.], желтые очки-авиаторы и черную федору [6 - Федора – фасон мягкой фетровой шляпы.]. Он подобрее с Силенцио, покупает ему буррито [7 - Буррито – мексиканская лепешка с начинкой из мяса, сыра или бобов.] с лотков, воду, жестянки попкорна, а один раз купил большую картонку фруктового напитка с мякотью.
   Силенцио интересно: а может, Плейбой – его отец? Он не знает, кем бы мог быть его отец. Его мать чокнутая, торчит в своих лос-прожектос [8 - Los projectos (исп.) – букв. «новостройки», нищие латиноамериканские кварталы.]. На самом деле он вовсе не думает, что Плейбой – его отец, потому что помнит, как встретил Плейбоя на рынке на Брайант-стрит, и это вышло по чистой случайности, но иногда ему все-таки интересно – когда Плейбой покупает ему поесть.
   Силенцио уселся и смотрит, как Крысук и Плейбой торчат, прямо за этим пустым лотком, воняющим гнилыми яблоками. Крысук сунул в рот небольшой фонарик, поэтому видит, что делает. Сегодня черная ночь, и Крысук надрезает маленькую пластиковую трубку специальным ножом, рукоятка длинней, чем короткое гнутое лезвие. Все трое сидят на пластиковых упаковочных ящиках.
   Крысук и Плейбой торчат от черного два, а может, три раза в сутки – и днем и ночью. Три раза по черному, а потом им нужно заторчать и от белого. Белое подороже, но когда слишком много черного, они начинают говорить быстро-быстро, а может, и видят людей, которых тут нет. «Разговор с Иисусом» – так это называет Плейбой, но белое он называет «прогулка с королем». Но это совсем не прогулка: от белого они не двигаются, молчат и спят. Силенцио предпочитает белые ночи.
   Силенцио знает, что они покупают белое у черных, а черное – у белых, и думает, что как раз эту тайну изображает картинка, которую Крысук носит на цепочке на шее: черная слеза и белая слеза, изгибаясь, сливаются вместе, и выходит окружность; в белой слезе небольшой кружок черного, в черной слезе – небольшой кружок белого.
   Чтобы добыть деньги, они заговаривают с людьми, обычно в темных местах, так что люди пугаются. Иногда Крысук показывает им нож, а Плейбой в это время держит их за руки, чтобы не убежали. Деньги – внутри маленьких пластиковых чеков, на которых напечатаны бегущие картинки. Силенцио хотел бы оставлять у себя эти чеки, когда все деньги в них кончаются, но делать так нельзя. Плейбой их выкидывает, перед тем тщательно протирая. Он бросает их в щели на обочине улицы. Он не хочет, чтобы на них оставались отпечатки его пальцев. Иногда Крысук делает людям больно, чтобы они выдали ему заклинания, которые вызывают деньги из бегущих картинок. Заклинания – это фамилии, буквы и цифры. Силенцио помнит все заклинания, которые выпытали Крысук и Плейбой, но сами они об этом не догадываются; если бы он им сказал, они бы, наверно, рассердились.
   Все трое спят в комнате, которая в Миссии. Плейбой сразу стаскивает матрац с кровати и кладет его на пол. Плейбой спит на матраце. Крысук – на голой кровати. Силенцио спит на полу.
   Крысук разрезает трубку и кладет половину черного на палец Плейбоя. Плейбой лижет свой палец, чтобы черное прилепилось. Плейбой сует палец в рот и втирает черное в десны. Силенцио интересно, какое оно на вкус, но он не хочет разговаривать с Иисусом. Теперь и Крысук втирает черное в десны, фонарик забыт и зажат в свободной руке. Крысук и Плейбой похожи на идиотов, но Силенцио не смешно. Скоро им снова захочется заторчать, а черное даст им энергию, чтобы добыть необходимые для этого деньги. Силенцио знает, что денег нет, потому что все они не ели со вчерашнего дня.
   Обычно они находят людей в темных местах между большими фигурами в начале Брайант-стрит, но теперь Крысук думает, что полиция наблюдает за теми местами. Крысук как-то рассказывал Силенцио, что полиция видит и в темноте. Силенцио глядел на полицейских, когда они проезжали мимо в своих машинах, и все гадал, как это полиция видит и в темноте.
   Но сегодняшней ночью Крысук вывел их на охоту на мост, где живут люди, и говорит, что здесь они найдут деньги. Плейбою не нравится этот мост, потому что люди с моста, говорит он, все pinche [9 - Гады (исп.).]; они не любят, когда на их территории орудуют чужаки. Крысук же уверен, что чует удачу.
   Крысук швыряет пустой пузырек в темноту, и Силенцио слышит, как тот обо что-то негромко стукается.
   Змеиные зрачки Крысука расширены от черного. Он проводит пятерней по волосам от лба до затылка и делает знак рукой. Плейбой и Силенцио следуют за ним.

   Силенцио второй раз проходит мимо бодеги [10 - Bodega (исп.) – винный погреб.], следя за мужиком в длинном пальто, пока тот сидит за маленьким белым столиком, пьет свой кофе.
   Крысук говорит, какое клевое пальто. Смотри, какие у старика очки, говорит Крысук, они же золотые. Силенцио думал, что у Плейбоя тоже золотые, но у плейбоевских желтые стекла. А у этого мужика стекла очков простые. У него седые, очень коротко стриженные волосы, и глубокие морщины прорезали лицо. Он сидит в одиночестве, глядя на самую маленькую чашечку кофе, какую Силенцио видал в жизни. Кукольная чашечка.
   Они дошли за стариком до этого места. Он двигался к Острову Сокровищ. Плейбой говорит, что эта часть моста – для туристов. Здесь есть винные погреба, магазины со стеклянными окнами, много прохожих.
   Теперь они ждут, чтобы понять, куда двинет старик, покончив со своим лилипутским кофе. Если он двинет обратно, к Брайант-стрит, тогда будут трудности. Если двинет дальше на Остров, Крысук и Плейбой будут счастливы.
   Обязанность Силенцио – подать им знак, что мужчина уходит.
   Силенцио, проходя мимо, чувствует на себе взгляд старика, но старик лишь рассматривает толпу.

   Силенцио смотрит, как Крысук и Плейбой идут за мужиком к Острову Сокровищ.
   Теперь они на нижнем ярусе моста, и Силенцио время от времени смотрит наверх, на дно следующего яруса – краска там облупилась. Это напоминает ему стену в лос-прожектос. Здесь почти нет людей. Почти нет огней. Мужик идет легкой походкой. Он не торопится. Силенцио чувствует, что тот всего лишь прогуливается, что идти ему, собственно, некуда. Силенцио чувствует, что старику ничего не нужно: он не ищет денег, чтобы поесть или заторчать. Должно быть, потому, что у него и так есть деньги, которые нужны, чтобы поесть или заторчать, по этой-то причине Крысук и Плейбой выбрали его, они поняли, что у него есть деньги, которые им нужны.
   Крысук и Плейбой стараются держать мужика в поле зрения, но близко не подходят. Идут как будто и не вместе. Плейбой держит руки в карманах своего большого пальто. Он снял очки с желтыми стеклами, под глазами у него черные круги, как у всех, кто торчит на черном. Он выглядит печальным, когда собирается добыть деньги, чтобы заторчать. Он выглядит так, будто слушает очень внимательно.
   Силенцио следует за этими троими, время от времени оглядываясь. В данный момент его задача – поднять тревогу, если кто-то появится.
   Мужик останавливается и смотрит в витрину магазина. Силенцио делает шаг назад и прячется за тележкой, груженной рулонами пластика, видит, как Крысук и Плейбой встают за другими укрытиями на тот случай, если мужик оглянется. Нет, не оглядывается, но Силенцио подозревает, что мужик рассматривает в витрине отражение улицы. Силенцио и сам так делал.
   Мужик все стоит, держа руки в карманах длинного пальто, и смотрит в витрину.
   Силенцио расстегивает джинсы и тихонько мочится на рулоны пластика, осторожно, чтобы не наделать шума. Застегивая джинсы, видит, что мужик отошел от витрины и по-прежнему движется в сторону Острова Сокровищ, где, говорит Плейбой, есть люди, которые живут как звери. У Силенцио, видавшего в жизни лишь собак, голубей и чаек, в голове моментально возникает картинка: крылатые люди с собачьими клыками. Раз возникнув, картинка остается в голове у Силенцио.
   Выйдя из-за тележки одновременно с Крысуком и Плейбоем, которые последовали за мужиком, Силенцио замечает, как тот вдруг сворачивает направо. Исчез. Мужик исчез. Силенцио яростно моргает, трет кулаками глаза и смотрит еще раз. Крысук и Плейбой прибавили шагу. Они не пытаются прятаться. Силенцио тоже скачет вприпрыжку, чтобы не потеряться, и оказывается на том месте, где свернул мужик. Узкая спина Крысука скрывается за углом вслед за Плейбоем и исчезает.
   Силенцио замирает. Чувствует, как колотится сердце. Делает шаг вперед и выглядывает из-за угла.
   Это место, где по всем признакам должен быть магазин, но магазина там нет. Сверху свисают широкие листы пластика. Деревянные брусья, сплошные рулоны пластика. Мужик стоит там.
   Он стоит у дальней стены и переводит взгляд с Плейбоя на Крысука, с Крысука на Силенцио. Смотрит сквозь круглые стекла очков. Силенцио чувствует, что мужик спокоен.
   Плейбой направляется к мужику, перешагивая брусья и пластик. Плейбой молчит. Руки он все еще держит в карманах пальто. Крысук не двигается, он наготове и на глазах мужика вытаскивает свой нож и со щелчком, демонстративно раскрывает.
   Лицо мужика не дрогнуло, а Силенцио помнит лица других людей и страх в их глазах, когда они видели нож Крысука.
   В этот момент Плейбой спрыгивает с деревянного бруса, выдергивает руки из карманов, чтобы схватить человека за плечи и резко повернуть. Вот как все делается.
   Силенцио видит, что мужик слегка пошевелился, а может, ему это кажется.
   Все замирают.
   Силенцио точно видел, как левая рука мужика метнулась под складки длинного пальто, которое только что было застегнуто. Но он не заметил, как получилось, что тот стоит, почти уже уперев свой кулак Плейбою в середину грудной клетки, выставив большой палец. Плейбой остолбенел. Его руки нелепо застыли, пальцы растопырены.
   Силенцио смотрит, как Плейбоевы руки хватают воздух. Правая рука мужика медленно поднимается, чтобы оттолкнуть Плейбоя, а из Плейбоевой грудной клетки медленно появляется тонкая черная штуковина. Силенцио становится интересно, давно ли он там ее прятал, а Плейбой навзничь валится на рулоны пластика и деревянные брусья.
   Силенцио слышит, как кто-то кричит «pinche madre» [11 - Букв. «чертова мать» (исп.).], и это, конечно, Крысук. Когда Крысук торчит от черного и дерется, он очень быстрый, и ни за что не угадаешь, что он сделает; он калечит людей и трясется, смеясь, оскаливая зубы. Сейчас он прыгает вниз по рулонам пластика, будто летит, нож сверкает в его руке, и перед глазами Силенцио возникает картинка – человек с крыльями и собачьими клыками, а оскал Крысука точно такой, его змеиные зрачки расширены от черного.
   И черная штука, как длинный и влажный палец, протыкает насквозь шею Крысука. И все замирает снова.
   Потом Крысук пытается что-то сказать, кровь выступает в него на губах. Он хочет достать мужика своим ножом, но нож рассекает лишь воздух и наконец выпадает из руки Крысука.
   Мужик вынимает черную штуковину из горла Крысука. Крысук шатается на ослабевших ногах, и Силенцио вспоминает, как тот, бывало, переберет белого и пытается ходить. Крысук хочет обеими руками сжать горло. Его губы шевелятся, но слова не выходят. Один из змеиных глаз Крысука выпадает. Под ним настоящий глаз, круглый и карий.
   Крысук валится на колени, все еще сжимая горло руками. Его глаза – змеиный и карий – глядят снизу на мужика, и Силенцио чувствует, что смотрят они уже из другого мира и видят уже другие картины.
   Из горла Крысука вырывается негромкий слабый звук, после чего он заваливается назад, по-прежнему стоя на дрожащих коленях, падает на спину с широко разведенными коленями, поджав обе ноги под задницу.
   Силенцио видно, как серые штаны Крысука темнеют в промежности.
   Силенцио смотрит на мужика. Тот глядит на него.
   Силенцио смотрит на черный клинок, тот спокоен в руке мужика. Чувствуется, что клинок владеет мужиком, а не мужик – клинком. Что клинок может приказать мужику действовать.
   Но вот мужик поворачивает клинок. Кончик у того почти квадратный, будто обрубленный. Клинок поворачивается еле заметно. Силенцио понимает, что это команда – ему.
   Он делает шажок вбок, чтобы мужик его видел.
   Клинок снова поворачивается. Силенцио понимает команду.
   Ближе.

7
Коммуналка

   Однажды Тесса сказала Шеветте: оставь без присмотра пустой дом в Малибу – и кто ни попадя сползет с холмов и станет жарить собачатину у тебя в камине.
   От этой швали трудно избавиться, а замки их ничуть не смущают. Вот почему нормальные люди, привыкшие жить здесь еще до Слива, охотно сдают свои дома студентам.
   Тесса была австралийкой, студенткой, изучавшей теорию медиа в университете Южной Калифорнии, и причиной, по которой Шеветта жила здесь, в основном валяясь на диване.
   Ко всему вышесказанному добавьте тот факт, что у Шеветты не было ни работы, ни денег и она только что сбежала от Карсона.
   Тесса сказала, что Карсон просто кусок дерьма.
   И поглядите, куда меня занесло, думала Шеветта, накручивая педали на тренажере, который имитировал швейцарскую горную дорогу, и стараясь игнорировать вонь заплесневелого белья, доносившуюся из-за кирпичной перегородки. Кто-то оставил мокрое белье прямо в машине, скорее всего в прошлый вторник, перед пожаром, и теперь оно там прокисало.
   Что было неудачно, поскольку весьма затрудняло гонки на велотренажере. Этот тренажер мог принимать конфигурацию разных велосипедов и создавать иллюзию разных ландшафтов, но Шеветта обожала именно этот старомодный десятискоростник со стальной рамой, на котором неслась сломя голову по горной дороге, да так, что альпийские цветы у обочины размывались в неясные полосы на периферии зрения. Другим ее любимчиком был «крейсер» на шинах-аэростатах для гонок по пляжу, что было неплохо в Малибу, поскольку в реальности гонять по пляжу было нельзя, если, конечно, вам не хотелось карабкаться через ржавую колючую проволоку и игнорировать предупреждения «ОПАСНО ДЛЯ ЖИЗНИ», торчащие через каждую сотню футов.
   Однако вонь от прокисших носков, ну точно в раздевалке спортзала, продолжала догонять ее, и не было в этой вони ни намека на цветущие альпийские луга, и вонь говорила Шеветте, что у нее нет ни цента и нет работы и что она прозябает в кондоминиуме в Малибу.
   Дом стоял прямо на пляже, проволока тянулась в десятке метров от черты прибоя. Никто не знал точно, что же «слилось», так как госслужбы упорно молчали. Что-то с грузовоза, говорили одни, а другие твердили, что это было судно с отходами, затонувшее в шторм. Однако правительство использовало наноботы, чтобы расчистить заразу; на этом сходились все, и вот почему считалось, что гулять на пляже не стоит.
   Шеветта нашла тренажер почти сразу, как попала сюда, и гоняла на нем два-три раза в день или, как вот сейчас, глубокой ночью. Казалось, больше никто не проявлял к нему интереса и даже не заглядывал в эту маленькую комнатенку, пристрой гаража, рядом с прачечной, что вполне Шеветту устраивало. Живя на мосту, она привыкла быть среди людей, но там каждый всегда занимался делом. В коммунальном доме же было полно студентов южнокалифорнийского университета, занимавшихся теорией медиа, и они ей действовали на нервы. Они торчали в сети сутки напролет и трепались об этом и, казалось, ровным счетом ничего не делали.
   Она почувствовала, что повязка интерфейсвизора промокла и пот потек по лицу. Она сейчас здорово вжарила; ощущалось напряжение именно тех мышц спины, до которых обычно дело не доходило.
   Тренажер гораздо лучше справлялся с имитацией желто-зеленого велосипедного лака, чем рычагов переключения скоростей, – это она заметила. Рычаги были какие-то мультяшные, дорожное покрытие неслось под ними, смазываясь в стандартную текстурную карту. Облака, наверно, тоже были «условным обозначением», подними она взгляд; типовая фрактальная ерунда.
   Она была определенно не слишком счастлива от своего пребывания здесь, да и от своей жизни в общем и целом на данном этапе. Она разговорилась об этом с Тессой после обеда. Ну, скажем так, разругалась.
   Тесса хотела снять документальный фильм. Шеветта знала, что такое документальный фильм, – Карсон работал на телеканале «Реальность», по которому шли исключительно документальные фильмы, так что Шеветте в свое время пришлось просмотреть их сотнями. В результате она, как теперь думала, усвоила массу информации ни о чем конкретном, в том числе ничего конкретного о том, что ей вроде бы реально стоило знать. Например, что конкретно ей делать сейчас, раз уж жизнь занесла ее в такое место.
   Тесса хотела съездить с ней в Сан-Франциско, но Шеветта испытывала смешанные чувства по этому поводу. Темой документального фильма, который желала снять Тесса, были маргинальные сообщества, и Тесса сказала, что, дескать, Шеветта как раз принадлежала к одному из них, потому что жила на мосту. «Маргинальный» значит «находящийся на обочине», и Шеветта считала, что в этом определении, как ни крути, есть толика смысла. И она действительно скучала по жизни в Сан-Франциско, скучала по тамошним людям, но ей не хотелось об этом думать. Из-за того, как все сложилось после ее приезда сюда, из-за того, что ни с кем не общалась.
   Просто жми на педали, сказала она себе, уже достигнув иллюзорной вершины. Переключи передачу. Жми еще сильней. Поверхность дороги стала местами стеклянно поблескивать: симулятор не поспевал обновлять картинку.
   – Наплыв. – Голос Тессы.
   – Черт, – сказала Шеветта, сорвав с лица визор.
   Платформа камеры, как надутая гелием подушка из серебристого майлара, на уровне глаз в открытом дверном проеме. Детская игрушка с небольшими пропеллерами в сетчатых кожухах, управляется из спальни Тессы. Световое кольцо отразилось в раструбе объектива, когда он вытянулся, давая наплыв.
   Пропеллеры, зажужжав, слились в серое пятно, вынесли платформу в дверь, остановка; вновь смазались, разворот. Конструкция, покачавшись, быстро стабилизировалась: подвешенная снизу камера играла роль балласта. «Маленькая Игрушка Бога», так окрестила Тесса свой серебристый воздушный шар. Бестелесный глаз. Она посылала его в медлительные круизы по дому, на добычу фрагментарных образов. Каждый, кто жил здесь, непрерывно снимал на пленку кого-то другого, за исключением Йена; Йен носил стоп-кадр-костюм, даже спал в нем и записывал свои собственные движения.
   Тренажер, умная машина, почувствовал, что Шеветта утратила фокусировку, и тяжко вздохнул, замедляясь; сложная система гидравлических приводов начала перестраиваться. Узкое клиновидное сиденье между ее бедер расширилось, раскинулось, чтобы охватить ягодицы в режиме «бич-байк». Ручки руля пошли вверх, приподнимая ее руки. Она продолжала крутить педали, но тренажер начал потихоньку тормозить.
   – Сожалею. – Голос Тессы из крохотной колонки.
   Но Шеветта знала, что Тесса не сожалеет.
   – Я тоже, – сказала Шеветта, когда педали проделали финальный полуоборот, защелкнув замки для спуска. Она толкнула ограждения вверх и спустилась на землю, взмахом шуганув камеру и испортив Тессе кадр.
   – Une petite problemette [12 - Небольшая проблемка (фр.).]. У тебя, я так думаю.
   – Что?
   – Пойдем на кухню, покажу.
   Тесса запустила один из пропеллеров на задний ход, повернув платформу на оси. Потом направила два пропеллера вперед, и платформа поплыла обратно через дверной проем, в гараж. Шеветта проследовала за ней, стянув полотенце с гвоздя, вбитого в дверной косяк. Затворила за собой дверь. Стоило бы захлопнуть ее на все время тренировки, но она забыла. «Маленькая Игрушка Бога» не умела открывать двери.
   Полотенце не мешало бы выстирать. Чуточку жестковатое, но не зловонное. Шеветта вытерла пот с подмышек и груди. Догнала воздушный шар, поднырнула под него и оказалась на кухне.
   Почувствовала, как разбегаются тараканы. Каждая плоская поверхность, за исключением пола, была занята немытой посудой, пустыми бутылками, деталями съемочного оборудования. За день до пожара у них была вечеринка, и никто до сих пор не прибрался.
   Сейчас здесь нет света, только пара огоньков сигнальных устройств да методичное миганье охранной системы, переключавшейся с одной внешней камеры ночного видения на другую. 4:32 ночи в углу экрана. Наверно, с половину охранных систем отрубили, потому что люди входили и выходили весь день, и снаружи всегда кто-нибудь был.
   Жужжание платформы, которую Тесса подняла сзади над ее головой.
   – В чем дело? – спросила Шеветта.
   – Наблюдай за проездом.
   Шеветта подвинулась поближе к экрану. Открытая веранда, нависшая над песком…
   Пространство между их домом и соседним…
   Проезд. И машина Карсона, прямо там.
   – Вот дерьмо, – сказала Шеветта, когда изображение «лексуса» сменилось видом пространства между домами с другой стороны, а затем панорамой камеры из-под веранды.
   – Стоит там с трех двадцати четырех.
   Веранда…
   – Как он меня нашел?
   Между домами…
   – Сетевой поиск, наверно. Сличение образов. Кто-то выкладывал фотографии с вечеринки. Ты была на нескольких.
   «Лексус» в проезде. Пустой.
   – Где он?
   Между домами… Под верандой…
   – Без понятия, – сказала Тесса.
   – А где ты?
   Снова веранда. Посмотришь на такое, и начнут мерещиться вещи, которых нет. Она опустила взгляд на хлам, заваливший стойку, и увидела там мясницкий тесак в фут длиной, лежащий в остатках шоколадного торта, лезвие все залеплено засохшим кремом.
   – На втором этаже, – сказала Тесса. – Тебе лучше подняться.
   Шеветта вдруг замерзла в своих коротких велосипедных шортах и майке. По коже продрал озноб. Перешла из кухни в гостиную. Предрассветная серость сквозь стеклянные стены. Англичанин Йен растянулся на длинной кожаной кушетке и слегка похрапывал, красный светодиод помигивал на груди его стоп-кадр-костюма. Нижняя часть Йенова лица всегда казалась Шеветте не в фокусе; зубы неровные, разного цвета, будто пиксели мельтешат. Чокнутый, считала Тесса. И он никогда не переодевал костюма, в котором спал сейчас; шнуровал его туго, как корсет.
   Что-то пробормотал во сне и повернулся на бок, когда она прошла мимо.
   Она стояла в нескольких дюймах от стекла, ощущая сырость, которой тянуло снаружи. На веранде – ничего, только призрачный белый стул, пустые пивные жестянки. Где же Карсон?
   Лестница на второй этаж была винтовой, клиновидные ступени из очень толстой доски закручивались вокруг металлической стойки. Углеродно-волоконные педальные скобы в подошвах туфель клацали при подъеме на каждом шаге.
   Тесса ждала на самом верху, стройная белокурая тень, утопленная в дутой куртке, которая, как знала Шеветта, при солнечном освещении была темно-оранжевой.
   – У соседнего подъезда припаркован фургон, – сказала она. – Погнали!
   – Куда?
   – По берегу на север. Заявку на грант утвердили. Я не спала, говорила с мамой и как раз ей об этом рассказывала, когда явился твой друг.
   – Может, он просто хочет поговорить, – сказала Шеветта.
   Она однажды сболтнула Тессе, как он ее избил, и теперь сожалела об этом.
   – Не уверена, что на это стоит надеяться. Мы уезжаем, о’кей? Видишь? Я упаковалась. – Раздутый ромб мешка со съемочной техникой, свисающий с плеча, шлепал по бедру.
   – А я нет, – сказала Шеветта.
   – А ты и не распаковывалась, помнишь? – (Что было правдой.) – Выйдем через веранду, и за домом Барбары сразу в фургон: считай, мы свалили.
   – Нет, – сказала Шеветта, – давай всех разбудим, включим снаружи свет. Что он нам сделает?
   – Не знаю, что он сможет нам сделать. Но он всегда сумеет вернуться. Теперь он знает, что ты живешь здесь. Тебе нельзя оставаться.
   – Я не уверена, что он снова хочет сделать мне больно.
   – Ты хочешь с ним жить?
   – Нет.
   – Ты приглашала его сюда?
   – Нет.
   – Хочешь с ним повидаться?
   Колебание.
   – Нет.
   – Тогда тащи свою сумку. – Тесса прошла мимо нее, толкнула, прокладывая путь мешком. – Живо, – добавила она, уже спускаясь по лестнице.
   Шеветта открыла было рот, но ничего не ответила. Развернулась, пошла на ощупь вдоль коридора к двери в свою комнату. Бывший чулан, вот что это было, хотя внутри попросторнее, чем в некоторых жилищах на мосту. Когда открывалась дверь, на потолке загоралась лампа под куполом-абажуром из льдистого стекла. Кто-то вырезал толстый шмат пены, занимавший около половины узкого пространства без окон, между стильной обувной стойкой из какой-то светлой твердой тропической древесины и плинтусом из того же материала. Шеветта никогда не видела изделий из дерева, столь точно подогнанных. Весь дом был такой под слоем коммунальной грязи, и она часто гадала, кто жил здесь раньше и что они чувствовали, зная, что должны уехать. Кем бы они ни были, судя по обувной полке, туфель у них было больше, чем у Шеветты за всю ее жизнь.
   Ее рюкзак валялся на краю узкого лежбища из пены. Как и сказала Тесса, все еще нераспакованный. Хотя открытый. Косметичка со всякой всячиной брошена рядом. Старая байкерская куртка Скиннера висит над кроватью, плечи расправлены и сидят уверенно на резных деревянных плечиках. Некогда черная конская кожа вытерлась и стала почти серой. Куртка старше тебя, сказал он однажды. Новые черные джинсы на перекладине рядом с курткой. Она сдернула их и скинула с ног велотуфли. Натянула джинсы поверх шорт. Достала черную водолазку из раскрытой пасти рюкзака. Ощутила запах чистого хлопка, натянув ее через голову, – она все постирала, еще у Карсона, когда решила, что уходит. Поставив ногу на край кровати, зашнуровала шипованные штурмовые ботинки; обошлась без носков. Встала и сняла куртку Скиннера с плечиков. Куртка была тяжелой, как будто помнила тяжесть лошади. Надев ее, Шеветта почувствовала себя в большей безопасности. Вспомнила, как всегда ездила в ней по Сан-Франциско, несмотря на ее изрядную тяжесть. Как в броне.
   – Пошли давай, – тихо зовет из гостиной Тесса.
   Шеветта впервые увидела Тессу, когда та явилась к Карсону с какой-то девицей из Южной Африки, брать у него интервью о работе на канале «Реальность». Что-то сработало; Шеветта улыбалась в ответ тощей блондинке, чьи черты были великоваты для ее лица, но она выглядела на все сто, смеялась и казалась умной.
   Слишком умной, подумала Шеветта, запихивая косметичку в рюкзак, потому что теперь она все же собиралась с ней в Сан-Франциско, не будучи до конца уверенной в правильности этой идеи.
   – Пошли давай.
   Нагнулась, чтобы до конца втиснуть косметичку в рюкзак, защелкнула замок. Забросила рюкзак на плечо. Взглянула на велотуфли. Нет времени. Вышла и закрыла дверь чулана.
   Наткнулась на Тессу в гостиной; та проверяла, отключена ли сигнализация на раздвижных стеклянных дверях.
   Йен рычал, колошматя что-то во сне.
   Тесса потянула одну из створок, открыв ее ровно настолько, чтобы можно было протиснуться; рама проскрежетала в заржавевшем пазе. Шеветта ощутила холодное дыхание моря. Тесса вышла наружу, просунула руку, вытащила свой мешок со съемочным оборудованием.
   Шеветта вышла следом, рюкзак клацнул о раму. Что-то слегка коснулось ее волос, Тесса, вытянув руку, поймала «Маленькую Игрушку Бога». Протянула ее Шеветте, та взяла ее за один из сетчатых кожухов, окружавших пропеллеры; платформа казалась совсем невесомой и хрупкой, такую легко сломать. Потом они с Тессой взялись за дверную ручку и совместным усилием медленно задвинули дверную створку, превозмогая трение механизма.
   Шеветта выпрямилась, обернулась, с опаской глянув на светлеющую массу – единственный признак океана в этот час, на черные петли колючей проволоки, и ощутила что-то вроде головокружения, как будто всего на одну секунду встала на самый край крутящегося мира. Раньше ее уже посещало такое чувство, там, на мосту, на крыше Скиннеровой конуры: будто стоишь на самой высокой точке мира, и туман, поглотивший бухту, возвращает эхом все звуки с иного, нового расстояния.
   Тесса спустилась к пляжу по четырем ступенькам, и Шеветта услышала, как песок скрипит под ее каблуками. Было так тихо… Она вздрогнула. Тесса пригнулась, проверяя, нет ли кого под выносной верандой. Где же он?..
   Они так его и не увидели, по крайней мере там и тогда, с трудом пробираясь сквозь зыбучий песок, миновав персональную веранду старой Барбары, где широченные окна были сплошь заклеены рваной фольгой и побуревшим от солнца картоном. Барбара была владелицей всего этого дома вплоть до самого Слива, теперь ее редко видели. Тесса попыталась как-то уговорить ее сняться в своем фильме – маргинальное сообщество из одного человека, ставшего отшельником в своем жилище, среди коммунальных домов. Шеветте подумалось, не подглядывает ли сейчас Барбара за их побегом. Вдоль дома и за угол, потом между ним и соседним, туда, где ждал фургон Тессы, почти кубической формы, цветная раскраска облезла от песчаного ветра.
   С каждым новым шагом все это больше походило на сон, и вот уже Тесса отпирает фургон, сперва посветив фонариком внутрь кабины, проверяя, не притаился ли Карсон там, и когда Шеветта запрыгивает на пассажирское место и устраивается на скрипучем сиденье – одеяло привязано к рваному пластику специальным шнуром для прыжков с моста, – она понимает, что уезжает. Куда-то.
   И это ей нравится.

8
Дыра

   Дрейф.
   Лейни дрейфует.
   Вот что он, в сущности, делает. Он знает: все, что для этого нужно, – отпустить тормоза. Он признает случайность.
   Опасность признания случайности в том, что случайность может признать Дыру.
   Дыра – это то, вокруг чего смонтирована личность Лейни. Дыра – это отсутствие фундаментальной сердцевины. Дыра – это то, во что он вечно запихивал вещи: наркотики, карьеру, женщин, информацию.
   По большей части – с недавних пор – информацию.
   Информацию. Этот поток. Эту… коррозию.
   Дрейф.

   Однажды, еще до того, как он перебрался в Токио, Лейни проснулся в спальне своего люкса в «Шато».
   Было темно, лишь шуршание шин откуда-то с бульвара Сансет; глухое стрекотание вертолета, рыскавшего над холмами за отелем.
   И Дыра, прямо там, рядом с Лейни, в одиноком размахе его королевских размеров кровати.
   Дыра очень близкая, персональная.

9
Секундная стрелка

   Яркие пирамиды фруктов под жужжащим неоном.
   Мужчина смотрит, как мальчик опустошает второй литр сока с мякотью: заглатывает все содержимое высокого пластикового стакана не отрываясь, без видимых усилий.
   – Не стоит пить холодные напитки так быстро.
   Мальчик глядит на него. Между взором мальчика и его душой нет ничего: отсутствие маски. Отсутствие личности. Он, по всей видимости, не глухой, раз понял предложение выпить прохладительного. Но пока ничто не свидетельствует о том, что он наделен даром речи.
   – Говоришь по-испански? – Сказано на мадридском наречии, не звучавшем на его устах долгие годы.
   Мальчик ставит пустой стакан рядом с первым и смотрит на мужчину. Страха во взгляде нет.
   – Люди, которые на меня напали, – это были твои друзья? – Приподняв одну бровь.
   Ни малейшей реакции.
   – Сколько тебе лет?
   Старше, думает мужчина, своего эмоционального возраста. Намек на сбритую щетину в уголках верхней губы. Карие глаза чисты и безмятежны.
   Мальчик разглядывает два пустых пластиковых стакана на исцарапанной металлической стойке. Поднимает взгляд на мужчину.
   – Еще? Ты хочешь пить еще?
   Мальчик кивает.
   Мужчина делает знак итальянцу за стойкой. Снова поворачивается к мальчику:
   – Тебя хоть как-нибудь зовут?
   Ничего. Ничего не меняется в карих глазах. Мальчик глядит на него так спокойно, как может глядеть мирный пес.
   Окруженная горками фруктов серебряная соковыжималка коротко хлюпает. Наструганный лед вбивается миксером в мякоть. Итальянец переливает напиток в пластиковый стакан и ставит его перед мальчиком. Мальчик смотрит на сосуд.
   Мужчина меняет позу на скрипящем металлическом стуле, его длинное пальто свисает складками, как крылья отдыхающей птицы. У него под мышкой, тщательно вычищенный, спит клинок, свободно покачиваясь в своей магнитной упряжи.
   Мальчик берет стакан, открывает рот и вливает густую смесь льда и фруктовой мякоти прямо в горло. Задержка в развитии, думает мужчина. Синдром трагической матки города. Жизненные сигналы искажены химикатами, недоеданием, ударами судьбы. И тем не менее он, как и все остальные, как и сам мужчина, существует в точности так, в точности там и в точности в тот момент времени, как, где и когда он должен существовать. Это дао: тьма внутри тьмы.
   Мальчик ставит пустой стакан рядом с двумя другими.
   Мужчина выпрямляет ноги, встает, застегивая пальто.
   Мальчик протягивает руку. Двумя пальцами касается часов, которые мужчина носит на левом запястье. Рот мальчика приоткрывается, будто он хочет что-то сказать.
   – Время?
   Что-то шевелится в лишенных выражения карих безднах его глаз. Часы старинные, добыты у специалиста-дилера в одной из укрепленных аркад Сингапура. Это армейские часы. Они говорят мужчине о сражениях иных времен. Они напоминают ему о том, что любое сражение однажды станет таким же смутным воспоминанием и что лишь мгновение имеет смысл, лишь мгновение абсолютно.
   Познавший истину воин идет в битву, будто на похороны любимой, да и как может быть иначе?
   Мальчик наклоняется вперед; то, что таится в его глазах, видит только часы.
   Мужчина размышляет о тех двоих, оставленных им сегодня вечером на мосту. Охотники в своем роде, отныне для них охота закончилась. И этот, третий, следовал за ними по пятам. Чтобы подбирать объедки.
   – Тебе нравится?
   Никакой реакции. Ничто не в силах нарушить концентрацию, связь между тем, что всплыло из бездны глаз мальчика, и аскетическим черным циферблатом наручных часов.
   Дао делает ход.
   Мужчина расстегивает стальную пряжку ремешка. Отдает часы мальчику. Он делает это не раздумывая. Он делает это с той же бездумной уверенностью, с какой чуть раньше убивал. Он делает это, потому что так нужно, потому что так правильно поступить; потому что жизнь его бьется в такт с дао.
   Нет никакой нужды прощаться.
   Он уходит от мальчика, оставленного навеки созерцать черный циферблат и стрелки.
   Он уходит сейчас. Мгновение – в равновесии.

10
Американский акрополь

   Райделл все-таки сумел настроить бразильские очки на фрагмент уличной схемы Сан-Франциско, но ему еще требовалось узнать от Кридмора, как добраться до гаража, где они собирались оставить «хокер-айти». Кридмор, разбуженный Райделлом, казалось, не сразу уяснил, кто такой, собственно, сам Райделл, но похвально быстро начал соображать. Сверившись со сложенной пополам визитной карточкой, извлеченной из «часового» кармана джинсов, он четко указал, куда нужно двигать.
   Это было старое здание в районе, где подобные строения обыкновенно преображались в резиденции, но густота колючей проволоки намекала, что эта территория до сих пор не обуржуазилась. Вход контролировала пара громил со значками фирмы «Универсал», занимавшейся в основном рядовой охраной промышленных объектов. Громилы размещались в офисе у ворот и смотрели канал «Реальность-1» на плоском экране, водруженном на огромный стальной стол, у которого был такой вид, будто по каждому его квадратному дюйму прошлись большим отбойным молотком. Одноразовые кофейные чашки и пищевые контейнеры из белой пены. Все это показалось Райделлу по-домашнему родным, и он прикинул, что скоро там должна быть пересменка, в семь утра. Не такая уж дурная, наверно, работенка, бывает и хуже.
   – Ставим на временную стоянку, – сказал им Райделл.
   На плоском экране был виден олень. За ним – знакомые очертания заброшенных небоскребов центрального Детройта. Логотип «Реальности» в нижнем правом углу обеспечил нужный контекст: одна из этих программ о природе.
   Райделлу дали список, чтобы он ткнул в номер предварительного заказа, записанный у Кридмора на бумажке, и оказалось, что за стоянку уплачено. Его заставили расписаться прямо там же, рядом с номером. Сказали поставить тачку на место номер двадцать три, уровень шесть. Он вышел из офиса, забрался обратно в «хокер», рванул вверх по скату, мокрые шины визгнули по бетону.
   Кридмор проводил операцию по наведению лоска, глядя в подсвеченное зеркальце за противосолнечным забралом на пассажирском месте. Операция состояла из многократного прочесывания волос пальцами, вытирания пальцев о джинсы, потом разминания век. Затем он оценил результаты.
   – Самое время выпить, – обратился он к отражению своих налитых кровью буркал.
   – Семь утра, – сказал Райделл.
   – О чем я и говорю, – сказал Кридмор, откинув забрало обратно наверх.
   Райделл нашел номер двадцать три, написанный краской на бетоне, между двух неизвестных транспортных средств, задрапированных в чехлы. Он осторожно втиснул «хокер» меж ними и начал отключать машину. Проделать это удалось, не обращаясь к меню подсказок.
   Кридмор вылез наружу и отошел помочиться на чью-то покрышку.
   Райделл проверил салон – убедиться, что они ничего не оставили, расстегнул ремень безопасности, потянулся, чтобы закрыть пассажирскую дверцу, дистанционно открыл багажник, открыл дверцу водителя, проверил, не забыл ли ключи, вышел и захлопнул дверцу.
   – Эй, Бьюэлл! Твой приятель собирается забрать ее отсюда, я правильно понял?
   Райделл вытаскивал свои вещи из багажника «хокер-айти» – странно узкого, чем-то похожего на младенческий гробик. Больше там ничего не было, и Райделл решил, что Кридмор, видимо, пустился в вояж налегке.
   – Нет, – сказал Кридмор, – они бросят ее здесь пылиться к чертовой бабушке. – Он застегивал ширинку.
   – Тогда я отдам ключи тем парням из «Универсала», шестью этажами ниже, ладно?
   – Нет, – сказал Кридмор, – ты отдашь их мне.
   – Я расписался, – ответил Райделл.
   – Дай их сюда.
   – Бьюэлл, данное транспортное средство теперь находится под моей ответственностью. Я расписался за это.
   Он захлопнул багажник, активировал системы безопасности.
   – Пожалуйста, отойдите на шаг, – сказала «хокер-айти». – Уважайте мои частные границы так же, как я уважаю ваши. – У нее был красивый, странновато-бесполый голос, нежный, но жесткий.
   Райделл отступил на шаг, потом еще на один.
   – Это машина моего друга и ключи моего друга, и мне надо отдать их ему. – Кридмор положил руку на большую ковбойскую пряжку, как на штурвал персонального корабля-государства, но вид у него был неуверенный, словно похмелье лишило его сил.
   – Просто скажи ему, что ключи будут здесь. Так это делается. Да и безопаснее будет. – Райделл закинул сумку на плечо и пошел вниз по скату, радуясь возможности размять ноги. Он оглянулся на Кридмора. – Увидимся, Бьюэлл.
   – Сукин сын, – сказал Кридмор, хотя Райделл принял это скорее за обращение к миру, породившему Райделла, чем к себе лично. Кридмор вяло, растерянно щурился под мутно-зелеными газосветными лампами.
   Райделл же продолжал шагать вниз по разбитой бетонной спирали парковочной площадки еще пять уровней, пока не наткнулся на офис у самого входа. Громилы из «Универсала» сидели и пили кофе, досматривали конец передачи. Теперь олень пробирался сквозь снег – снег, что косо летел по ветру, леденящему совершенные вертикали стен мертвого и монументального сердца Детройта, широкие черные зубцы кирпича, уходящие ввысь, чтобы исчезнуть в белесом небе.
   В Детройте снимали множество программ о природе [13 - Имеется в виду «Американский акрополь» (см. название данной главы) – предложенный (но не осуществленный) в 1995 г. нью-йоркским фотографом и историком чилийского происхождения Камило Хосе Вергарой проект создать на базе заброшенного высотного квартала в Детройте центр изучения урбанистического распада, возвращения в город диких животных и т. п.].
   Райделл вышел на улицу, чтобы найти такси или место, где позавтракать. По запаху Сан-Франциско весьма отличался от Лос-Анджелеса, и Райделлу это ощущение нравилось. Сейчас он найдет, где поесть, и наденет бразильские очки, чтобы дозвониться в Токио.
   Выяснить все насчет этих самых денег.

11
Другой парень

   Шеветта никогда не сдавала на права, так что везти их обеих до самого Сан-Франциско пришлось Тессе. Тесса, кажется, не возражала. В голове у нее сидела только документалка, которую они отснимут, и она могла продумывать ее вслух, не отрываясь от дороги, рассказывая Шеветте о разных сообществах, которые хотела охватить, и о том, как все это смонтирует. Шеветте оставалось лишь слушать или делать вид, что слушает, и в конце концов она просто заснула. Она заснула в тот момент, когда Тесса рассказывала ей о месте под названием «Застенный город», о том, что когда-то и вправду был такой город, рядом с Гонконгом, разрушенный еще до того, как Гонконг вновь стал частью Китая [14 - Имеется в виду Коулун – полуостров, континентальная часть Гонконга. В 1847 г. на его территории была построена небольшая крепость. В архитектурном отношении город-крепость Коулун представлял собой удивительный феномен крайне хаотичной городской застройки и исключительно высокой плотности населения. В 1991 г. власти Гонконга начали эвакуацию коулунцев с целью уничтожить «городскую язву, рассадник преступности, проституции и наркоторговли», а в 1993 г. город-крепость был разрушен окончательно. В память об этом месте Гибсон и создает сюрреалистический виртуальный «Застенный город» хакеров (см. роман «Идору»).]. И вот тогда эти сумасшедшие хакеры совместно построили свой собственный город, что-то вроде огромного коллективного веб-сайта, а потом вывернули его наизнанку и исчезли внутри. Все это казалось очередной небылицей, когда Шеветта клевала носом, но рассказ остался у нее в голове картинками. Снами.
   – Ну и что там твой другой парень? – спросила Тесса, когда Шеветта очнулась от этих снов.
   Шеветта спросонья поглядела в окно на Пятую автостраду, на белую полосу, которая будто сматывалась в рулон под колесами фургона.
   – Какой другой парень?
   – Ну, коп. С которым ты гоняла в Лос-Анджелесе.
   – Райделл, – сказала Шеветта.
   – И почему же вариант не сработал? – спросила Тесса.
   Шеветта на самом деле не знала ответа.
   – Просто не сработал, и все.
   – И тогда тебе пришлось приклеиться к Карсону?
   – Нет, – сказала Шеветта, – не пришлось. – (Что это за белые штуки, их так много там, далеко в полях? Ветряные штуки: они дают ток.) – Просто казалось, что так надо.
   – И со мной так бывало, – кивнула Тесса.

12
«Эль примеро»

   Фонтейн первый раз замечает мальчишку, когда раскладывает утренний ассортимент в своей узкой витрине: жесткие темные волосы надо лбом, прижатым к пуленепробиваемому стеклу.
   Фонтейн никогда не оставит на ночь в витрине ничего ценного, но вид полной пустоты ему не нравится.
   Ему не нравится думать, что кто-то проходит мимо и мельком смотрит на пустоту. Это напоминает ему смерть. Так что каждую ночь он оставляет в витрине пару-другую не особо ценных предметов – якобы обозначить ассортимент лавки, на самом же деле в качестве частного акта искупительной магии.
   Этим утром в окне виднеются тройка плохоньких швейцарских механических часов с циферблатами в крапинках времени, двойной перочинный нож IXL с точеными костяными ручками и эмблемой-щитком (в приличном состоянии) и восточногерманский военно-полевой телефон такого внушительного вида, будто он сконструирован не только для того, чтобы выдержать ядерный взрыв, но и для нормального функционирования во время самого взрыва.
   Фонтейн, все еще под действием первого утреннего кофе, пристально смотрит вниз, сквозь стекло, на немытые ершистые волосы. Поначалу думает о трупе, и далеко не первом, найденном им вот так, но ни разу в подобной позе, торчком, на коленях, как при молитве. Однако нет, этот труп живой: дыхание туманит витрину Фонтейна.
   В левой руке Фонтейна часы «Кортебер» 1947 года выпуска – тройная дата, фазы Луны, ручной подзавод, корпус из золота, практически в том состоянии, в каком часы в свое время покинули фабрику. В правой руке – оплавленная чашка из красного пластика с черным кубинским кофе. Лавка наполнена запахом кофе – такого, каким Фонтейн его любит: жженого и резкого.
   Конденсат вяло пульсирует на холодном стекле: ореолы серого цвета очерчивают ноздри преклонившего колени.
   Фонтейн кладет «Кортебер» обратно в поддон со всем своим лучшим ассортиментом, в узких секциях выцветшего велюра лежат по десятку часов в каждой. Он отставляет поддон на стойку, за которой стоит, когда приходят покупатели, перемещает чашку из красного пластика в левую руку и правой рукой с облегчением нащупывает «смит-и-вессон кит-ган» 22-го калибра в правом нижнем кармане поношенного тренча, который служит ему халатом.
   Маленький пистолет, древнее многих его лучших часов, на месте, потертая рукоять орехового дерева удобна и хорошо знакома. Возможно, предназначенный для хранения в сундучке рыболова и защиты от назойливых водных змей или обезглавливания бутылок из-под пива, все-таки «кит-ган» – продуманный выбор Фонтейна: шестизарядный револьвер бокового боя, с дулом длиной четыре дюйма. Он, Фонтейн, не хочет никого убивать, хотя, говоря по правде, ему приходилось и, вполне вероятно, еще придется. Ему неприятно ощущать отдачу и слышать грохот выстрела, он с недоверием относится к полуавтоматическому оружию. Он историк-анахронист: он знает, что система «смит-и-вессон» разрабатывалась под патрон 32-го калибра центрального боя, давным-давно вышедший из употребления, но некогда стандартный для американского карманного оружия. Переоборудованная под непритязательный патрон 22-го калибра, система дожила как «кит-ган» почти до середины двадцатого века. Удобная вещь и, как и все предметы Фонтейновой коллекции, подлинный раритет.
   Он допивает свой кофе, ставит пустую чашку на стойку рядом с поддоном, полным часов.
   Он, Фонтейн, прекрасный стрелок. С расстояния в двенадцать шагов, встав в архаичную позу дуэлянта – одна рука за спиной, он при свидетелях попадал в середину туза червей.
   Он не сразу решается открыть парадную дверь своей лавки, это сложный процесс. А может, тот, преклонивший колени, там не один? На мосту у Фонтейна почти нет настоящих врагов, но кто его знает, какую гадость может занести сюда с того или иного конца, из Сан-Франциско или Окленда? А дикие джунгли Острова Сокровищ привычно порождают еще более зверское безумие.
   Но все же.
   Он сдвигает последний засов и вытаскивает револьвер.
   Солнечный свет, будто некое странное благословение, пробивается сквозь пластик и ободранное дерево обшивки моста. Фонтейн вдыхает соленый воздух, причину коррозии.
   – Эй, ты, – говорит он. – Мистер! – Револьвер у него в руке, спрятан в складках тренча.
   Под тренчем, распахнутым по причине отсутствия пояса, на Фонтейне линялые, в крупную клетку, фланелевые пижамные штаны и белая сорочка с подогревом и длинными рукавами, загрубевшая от неоднократных стирок. Черные туфли без шнурков, на босу ногу, заскорузли и потрескались.
   Темные глаза смотрят на него снизу вверх, лицо почему-то никак не хочет сводиться в фокус.
   – Что ты здесь делаешь?
   Мальчик склоняет голову набок, словно внимая чему-то, недоступному для слуха Фонтейна.
   – Отойди от моей витрины.
   С полнейшим и странным отсутствием грации, которое потрясает Фонтейна как тоже своего рода грация, не имеющая аналогов, странная личность поднимается на ноги. Карие глаза таращатся на Фонтейна, но будто бы не видят его или, возможно, не признают в нем другое человеческое существо.
   Фонтейн демонстрирует «смит-и-вессон», палец лежит на спусковом крючке, но дуло не направлено на мальчика. Он наводит дуло только тогда, когда твердо решился стрелять, – урок, давным-давно преподанный отцом.
   Этот стоявший в молитвенной позе и дышавший на витрину не живет на мосту. Фонтейну было бы трудно объяснить, откуда он это знает, но он знает. Это просто-напросто инстинкт, выработанный долгим проживанием здесь. На мосту он знает, конечно, не всех, да и вряд ли хотел бы знать всех, но тем не менее отличает «мостовых» от прочих с абсолютной уверенностью.
   В этом же типе явно чего-то недостает. Что-то с ним не в порядке; и речь не о наркотиках, а о каком-то более постоянном виде умственного расстройства. И хотя среди населяющих мост есть подобные дурачки, все они сумели худо-бедно вписаться в окружающую среду и не склонны появляться так вот, с бухты-барахты, мешая торговому бизнесу.
   Где-то наверху, высоко-высоко, ветер с бухты лупцует съехавший шмат пластика: бешеные хлопки, будто сумасшедшее крыло гигантской раненой птицы.
   Фонтейн, глядя в карие глаза на лице, которое по-прежнему упорно не желает фокусироваться (по той причине, думает он сейчас, что просто на это не способно), сожалеет о том, что вообще открыл дверь. Соленый воздух даже сейчас вгрызается в блестящие металлические потроха его товара. Он делает жест револьвером: пошел отсюда.
   Мальчик протягивает руку. Часы.
   – Что? Ты хочешь мне это продать?
   Карие глаза не реагируют на речь.
   Фонтейн, во власти безотчетного побуждения, делает шаг вперед, его палец напрягается на спусковом крючке с самовзводом. Камора под бойком пуста безопасности ради, но стоит лишь резко надавить на крючок и не отпускать, и барабан провернется до следующей, заряженной каморы.
   Выглядят как нержавеющие. Циферблат черный.
   Фонтейн видит грязные черные джинсы, изношенные кроссовки, линялая красная майка топорщится над вздутым животом – характерным признаком недоедания.
   – Хочешь мне их показать?
   Мальчик смотрит на часы в руке, потом указывает пальцем на те трое часов, что лежат в витрине.
   – Конечно, – говорит Фонтейн, – у нас есть часы. Любых видов. Хочешь на них посмотреть?
   Мальчик глядит на него, не опуская пальца.
   – Давай, – говорит Фонтейн, – давай заходи. Чего зря мерзнуть. – Все еще держа в руке револьвер, хотя и ослабив нажим на спусковом крючке, он делает шаг назад, в лавку. – Ты идешь?
   После короткой заминки мальчик входит следом, держа часы с черным циферблатом так, словно маленького зверька.
   Наверняка ерунда какая-нибудь, думает Фонтейн. Проржавевший армейский «Уолтам» или еще какое дерьмо. Вот же дерьмо собачье, зачем он впустил сюда этого урода.
   Мальчик стоит, уставившись в одну точку, посередине крохотной лавки. Фонтейн закрывает дверь, всего на один засов, и отступает за свою стойку. Все это он проделывает, не опуская ствола, оставаясь вне радиуса захвата и не спуская глаз с визитера.
   Глаза мальчика становятся еще больше, когда он видит поддон с часами.
   – Сначала – первое, потом – второе, – говорит Фонтейн, ловко убрав поддон свободной рукой с глаз долой. – Давай-ка посмотрим. – Показывает на часы в руке мальчика. – Сюда, – приказывает Фонтейн, постукивая по облупленному золоченому логотипу «Ролекс» на круглой подушечке темно-зеленой искусственной кожи.
   Мальчик, кажется, понимает. Кладет часы на подушечку. Фонтейн видит грязь под обломанными ногтями, когда рука отпускает часы.
   – Черт, – говорит Фонтейн. Что-то не так с глазами. – Отойди на минуточку во-он туда, – говорит он, мягко указывая направление дулом «смит-и-вессона».
   Мальчик отступает на шаг.
   По-прежнему глядя на мальчика, он копается в левом кармане тренча, извлекает оттуда черную лупу, зажимает ее левым глазом.
   – Не вздумай теперь двинуться, понял? Не хочу, чтобы эта штука пальнула…
   Фонтейн берет в руки часы, коротко сощуривается на них сквозь лупу. Невольно присвистывает. «Жаже Лекультр». Перестает щуриться, проверяя, не шелохнулся ли мальчик. Щурится снова, теперь уже на артикул на спинке корпуса. «Королевские военно-воздушные силы Австралии, 1953 год», читает он.
   – Где украл?
   Ни звука.
   – Состояние почти идеальное… – Фонтейн мигом ощущает неожиданную и глубокую растерянность. – Циферблат новодельный?
   Ни звука в ответ.
   Фонтейн прищуривается в лупу.
   – Так это подлинник?
   Фонтейн хочет эти часы.
   Он кладет их обратно на зеленую подушечку, поверх потертого символа золотой короны, заметив, что ремешок из черной телячьей кожи – штучной работы, вручную обшит вокруг стерженьков, намертво закрепленных между ушками. Один этот ремешок, сделанный, как он прикидывает, в Италии или в Австрии, может стоить дороже многих часов, что он продает. Мальчик мгновенно забирает часы.
   Фонтейн выставляет поддон:
   – Посмотри-ка на это. Хочешь, поменяемся? Вот «Грюн Кёрвекс». Вот «Тюдор Лондон» тысяча девятьсот сорок восьмого года. Отличный, подлинный циферблат. А вот «Вулкан Крикет», золотая головка, стекло очень чистое.
   Но он уже знает, что совесть никогда не позволит ему лишить эту потерянную душу часов, и от этого ему становится больно. Фонтейн всю жизнь пытался взрастить в себе семена бесчестья, того, что отец его называл жульничеством, но неизменно терпел фиаско.
   Мальчик склоняется над поддоном, не замечая Фонтейна.
   – Вот, – говорит Фонтейн, сдвинув поддон в сторону и заменив его своим подержанным ноутбуком. Он открывает на нем веб-страницы, где обычно покупает часы. – Просто жми вот сюда, потом вот сюда, и тебе скажут, как называется то, что ты видишь. – Он демонстрирует «Жаже» с серебристым циферблатом.
   Фонтейн нажимает вторую кнопку.
   – Хронометр «Жаже» сорок пятого года выпуска, нержавеющая сталь, подлинный циферблат, гравировка на задней поверхности корпуса, – сообщает ноутбук.
   – Задней, – говорит мальчик, – поверхности корпуса.
   – Вот смотри. – Фонтейн демонстрирует мальчику нержавеющую заднюю крышку нашпигованных золотом прямоугольных часов «Тиссо». – Но только с надписью типа: «Ударному Джо в двадцать пятую годовщину службы в Ударном корпусе, поздравляем!»
   Мальчик выглядит совершенно бесстрастным. Нажимает на кнопку. На экране появляются другие часы. Нажимает вторую кнопку.
   – Хронометр «Вулкан», движение часовой стрелки скачкообразное, корпус хромированный, ушки латунные, циферблат в очень хорошем состоянии.
   – В очень хорошем, – поясняет Фонтейн, – а значит, недостаточно хорошем. Видишь вот эти пятнышки? – Он показывает на черные точки, отчетливо различимые на скане. – Если бы говорили в «отличном состоянии», тогда без вопросов.
   – В отличном состоянии, – произносит мальчик, подняв взгляд на Фонтейна. И нажимает на кнопку, выводящую на экран изображение следующих по списку часов.
   – Дай я еще раз гляну на те часы, ладно? – Фонтейн показывает на часы в руке мальчика. – Все в порядке. Я тебе их отдам.
   Мальчик переводит взгляд с Фонтейна на часы и обратно. Фонтейн убирает «смит-и-вессон» в карман. Показывает мальчику пустые руки.
   – Я тебе их отдам.
   Мальчик протягивает руку. Фонтейн берет часы.
   – Так ты мне не скажешь, где ты их взял?
   Ни звука.
   – Хочешь кофе?
   Фонтейн показывает на булькающую в глубине лавки кастрюльку на электроплитке. Чувствует крепчающий запах горького варева.
   Мальчик понимает.
   Мотает головой.
   Фонтейн снова вкручивает лупу и углубляется в созерцание.
   Черт побери. Он хочет эти часы.

   Позже, во второй половине дня, когда мальчик-разносчик бэнто [15 - Бэнто – традиционные японские коробочки для еды.] привозит Фонтейну обед, армейский «Жаже Лекультр» лежит в кармане Фонтейновых слаксов из серого твида, с высокой талией и экстравагантными складками, но Фонтейн знает, что часы – не его. Мальчик помещен в глубине лавки, в той захламленной маленькой зоне, что отделяет бизнес Фонтейна от его частной жизни, и Фонтейн, увы, осознает тот факт, что чувствует запах своего гостя: чуть приглушенный утренним ароматом кофе ясный и настойчивый смрад застарелого пота и нестиранного тряпья.
   Когда разносчик выходит из лавки к своему перегруженному коробками велосипеду, Фонтейн открывает защелки на собственной коробке. Так, сегодня тэмпура [16 - Тэмпура – японское блюдо: рыба, обжаренная в кляре.], а тэмпуру он не очень любит, слишком быстро она остывает, но ему все равно, потому что он голоден. Пар клубится над тарелкой мисо [17 - Мисо – соевая паста. Здесь: суп, приготовленный с мисо.], когда он со щелчком снимает пластиковую крышку. Пауза.
   – Эй, – обращается он в пространство за лавкой, – хочешь немного мисо? – (Ни звука.) – Суп. Ты слышишь меня или нет?
   Фонтейн вздыхает, слезает с деревянного табурета и заходит с горячим супом в чулан.
   Мальчик сидит на полу, скрестив ноги, у него на коленях раскрыт ноутбук. Фонтейн видит фото очень большого, сложной системы хронометра, которое плавает по экрану. Вещь из восьмидесятых, судя по виду.
   – Хочешь немного мисо?
   – «Зенит», – отвечает мальчик, – «Эль Примеро». Нержавеющий корпус. Тридцать один камень, механизм хронографа «тридцать-девятнадцать пи-эйч-си». Тяжелый нержавеющий браслет с замком-застежкой. Оригинальная завинчивающаяся головка для перевода стрелок и подзаводки. Механизм и головка – с подписями и логотипами «Зенит».
   Фонтейн таращит на него глаза.

13
Подержанный свет [18 - «Secondhand Daylight» – второй альбом британской постпанк-группы Magazine, выпущен в 1979 г.]

   Ямадзаки возвращается, набрав антибиотиков, пакетов с едой и жестянок-самогреек с кофе. Он одет в пилотскую куртку из черного нейлона, тащит припасы и свой ноутбук в синей сетчатой сумке.
   Он спускается в метро сквозь толпу лишь умеренно плотную, задолго до вечернего часа пик. Последнее время ему плохо спится, в его снах, как призрак, поселился дивный лик Рэй Тоэй – Рэй Тоэй, которая в одном смысле является его работодателем, а в другом смысле вовсе не существует.
   Она – это голос и лицо, знакомые миллионам. Она – это море кода, вершина развития компьютерных программ индустрии развлечений. Публика знает, что ее не встретишь, прогуливаясь по улице; что она – это медиа в чистом виде. И в этом основная причина ее очарования.
   Если бы не Рэй Тоэй, говорит себе Ямадзаки, Лейни бы тут сейчас не было. Именно для того, чтобы понять ее, предугадать ее мотивацию, Лейни и оказался в Токио. Он работал на менеджеров Реза – певца, объявившего о намерении жениться на ней. И каким же образом, спрашивалось, намерен он это проделать? Как может человек, даже настолько пропитавший медиа, взять в жены конструкт, пакет компьютерных программ, мечту?
   Однако Рез, китайско-ирландский певец, поп-звезда, попытался. Ямадзаки об этом известно. Он знает об этом не меньше самого Реза, потому что Рэй Тоэй обсуждала это с ним. Он понимает, что Рез воплощен в цифровую форму настолько, насколько это вообще возможно для человека. Если Рез-человек вдруг умрет, Рез-идол, вне всяких сомнений, будет существовать и дальше. Но Резу страстно хотелось оказаться там в буквальном смысле – там, где находится Рэй Тоэй. Или, вернее, находилась, поскольку недавно она вдруг куда-то исчезла.
   Певец пожелал соединиться с ней в неком цифровом мире или же в некой доселе неведомой пограничной зоне, в некоем промежуточном состоянии. И потерпел фиаско.
   Не там ли сейчас она? И почему Лейни тоже сбежал?
   Сейчас певец гастролирует по государствам Комбината. Путешествует исключительно железной дорогой. Станция за станцией, конечная цель – Москва, следом летят слухи о сумасшествии.
   Дело ясное, что дело темное, говорит себе Ямадзаки, спускаясь в картонный город, и снова задумывается, чем же именно там занят Лейни. Все эти разговоры про узловые точки в истории, про какой-то узор, возникший в текстуре событий. О том, что все скоро изменится.
   Лейни – каприз природы, мутант, случайный продукт секретных клинических испытаний препарата, пробуждавшего у небольшого процента испытуемых способности, сходные с экстрасенсорными. Но Лейни не экстрасенс в иррациональном смысле; скорее, он способен, благодаря органическим изменениям, давным-давно вызванным «5-SB», тем самым препаратом, воспринимать глобальные перемены, всплывающие из глубин огромных потоков данных.
   И вот теперь Рэй Тоэй исчезла, заявляют ее менеджеры, а как такое могло случиться? Ямадзаки подозревает, что Лейни, возможно, в курсе, как или куда, и для Ямадзаки это причина, чтобы вернуться и найти его. Он вел себя крайне осторожно, дабы избежать слежки, прекрасно зная, что все предосторожности могут быть напрасны.
   Запах токийской подземки, знакомый и уютный, как запах родного дома. Запах крайне характерный и в то же время не поддающийся описанию. Это запах японской цивилизации, частью которой он себя чувствует на все сто процентов, цивилизации, в данный момент воплощенной в этой уникальной среде, в мире тоннелей, белых коридоров, едва слышных серебристых поездов.
   Он отыскивает проход между двумя эскалаторами, видит кафельные колонны. Он почти убежден, что картонных укрытий здесь уже нет.
   Но они по-прежнему на месте, и, когда он напяливает белую микропорную маску и вползает в залитую ярким светом хибару мастера, там тоже все неизменно, за исключением заготовки, над которой сосредоточен старик: теперь это многоголовый динозавр с ногами робота, весь серебряно-синий. Кончик кисточки тщательно обрабатывает глаз рептилии. Старец не поднимает взгляда.
   – Лейни?
   Ни звука из-за лохмотьев дынно-желтого одеяла.
   Ямадзаки кивает старику и ползет мимо него на четвереньках, толкая мешок с припасами перед собой.
   – Лейни?
   – Тихо, – отвечает Лейни из узкого утробного мрака. – Он говорит.
   – Кто говорит? – И ныряет с мешком под хлипкую ткань, прикосновение которой к лицу заставляет вспомнить о детских яслях.
   Когда Ямадзаки окончательно вползает, Лейни включает проектор в своих громоздких древних очках; картинка, которую он рассматривает, ослепляет Ямадзаки. Ямадзаки дергается, пытаясь увернуться от луча. Видит фигуры в кадре, залитые дневным светом, который кажется каким-то не новым, подержанным.
   – …думаете, он это делает на регулярной основе? – (Картинка почти не дрожит; снято с руки, потом цифровая стабилизация.) – Что-нибудь с фазами Луны?
   Ближний план одной из фигур, стройной, мужской, как и все остальные. Нижняя половина лица скрыта черным шарфом. Жесткие черные волосы над белым высоким лбом.
   – Никаких оснований для подобного заключения. Он просто пользуется случаем. Ждет, пока они сами не придут к нему. Потом берет их. Эти вот, например… – (Камера плавно дает панораму лица и голой груди мертвеца с широко раскрытыми глазами.) – Типичные торчки. У данного экземпляра в кармане был найден «плясун». – (На бледной груди мертвеца видна темная запятая, прямо под грудиной.) – У второго проткнуто горло, но артерии каким-то образом не задеты.
   – Еще бы он задел. – Голос человека за кадром.
   – У нас есть досье, – также за кадром говорит человек с шарфом; изображение мертвого лица отбрасывается лучом на картонную стену, на желтое одеяло Лейни. – У нас имеется полный следственный отчет о психотипе. Но вы его попросту игнорируете!
   – Конечно же, игнорирую.
   – Вы решительно все отрицаете. – (Две пары рук в хирургических перчатках хватают труп и грубо переворачивают. Под левой лопаткой видна еще одна рана, поменьше; кровь скопилась под кожей, свернулась и потемнела.) – Однако он представляет для вас такую же реальную опасность, как и для всех остальных.
   – Но он интересная личность, не так ли?
   Рана, показанная крупным планом, похожа на маленький печальный ротик. Кровь кажется черной.
   – Не для меня.
   – Вы сами не интересная личность, случайно?
   – Нет. – (И камера идет вверх, луч света ловит острую скулу над черным шарфом.) – И вы не хотите, чтобы я был таким же интересным, я правильно понял?
   Раздается еле слышимый звон, передача прерывается. Лейни запрокидывает голову, лицо человека с шарфом в стоп-кадре на картонном потолке, слишком яркое, искаженное, и Ямадзаки видит, что потолок усеян крохотными наклейками, множеством разных портретов невзрачного на вид человека, странно знакомого. Ямадзаки моргает, фокус его контактных линз смещается, ему не хватает очков. Без очков он чувствует себя не в своей тарелке.
   – Кто это был, Лейни?
   – Помощник, – говорит Лейни.
   – Помощник?
   – Трудно найти хорошего помощника в наши дни. – Лейни вырубает проектор и снимает очки. В неожиданном сумраке лицо его похоже на детский рисунок, черные дырки глаз на фоне мертвенно-белой мазни. – Тот, кому звонили…
   – Который говорил?
   – Он хозяин мира. Насколько вообще у мира может быть хозяин.
   Ямадзаки хмурится.
   – Я привез лекарства…
   – Это было на мосту, Ямадзаки.
   – В Сан-Франциско?
   – Они шли там за другим моим человеком. Шли за ним прошлой ночью, но потеряли след. Они постоянно все теряют. Зато сегодня утром нашли трупы.
   – За кем они шли?
   – За человеком, которого нет. Которого я вычислил логически.
   – Это портреты Харвуда? Харвуда Левина? – Ямадзаки узнал лицо, размноженное на стикерах.
   – Он нанял отличных спецов, лучших, каких только можно купить за деньги, но они не смогут даже приблизиться к человеку, которого нет.
   – Какому человеку?
   – Думаю, он из… коллекции Харвуда. Харвуд коллекционирует людей. Интересных, любопытных людей. Когда-то он, наверно, работал на Харвуда, брал у него заказы. Он не оставляет следов, вообще никаких. Если кто-то встает у него на пути, этот кто-то попросту исчезает. После чего он стирает себя.
   Ямадзаки находит антибиотики в сетчатой сумке.
   – Лейни, почему бы вам не принять вот это? Ваш кашель…
   – Где Райделл, Ямадзаки? Он уже должен быть там, на севере. Все начинает сходиться.
   – Что «все»?
   – Я не знаю, – говорит Лейни.
   Склоняется вперед, роется в сумке. Находит банку с кофе и включает нагрев, перебрасывает ее из руки в руку по мере нагревания. Ямадзаки слышит хлопок и шипение пара, когда Лейни вскрывает жестянку. Аромат кофе. Лейни шумно прихлебывает.
   – Что-то затевается. – Лейни кашляет в кулак, плеснув обжигающий кофе со сливками на запястье Ямадзаки, который морщится. – Все сейчас меняется. Или не меняется, на самом-то деле. То, как я вижу, вот что меняется. Но с тех пор как я стал видеть иначе, стало твориться что-то еще. Что-то нарастает. Что-то большое. Больше, чем большое. Это скоро случится, и начнется каскадный эффект…
   – Что случится?
   – Не знаю. – Очередной приступ кашля вынуждает его отставить кофе. Ямадзаки открывает коробку с антибиотиками и пытается предложить их. Лейни отмахивается. – Ты возвращался на остров? Они хотя бы догадываются, где она может быть?
   Ямадзаки часто моргает:
   – Нет. Она пропала, и все.
   Лейни улыбается, слабый блеск зубов во тьме рта.
   – Это хорошо. Она тоже участвует в этом, Ямадзаки. – Он нашаривает свой кофе. – Она тоже участвует в этом.

14
Завтрак на плитке

   Райделл нашел искомое в одном из тех зданий, которые некогда служили банком – в те времена, когда банкам нужны были здания. Толстые стены. Помещение превращено в круглосуточную закусочную, где подают только завтраки, что Райделл, собственно, и искал. Вид был такой, будто до закусочной здесь размещался магазин со скидками и кто его знает, что еще раньше, но внутри пахло яичницей и горелым жиром, а Райделл был голоден.
   У входа стояла парочка типов, явно строителей, огромного роста, покрытых белой пылью от стенной кладки, они ждали столик, но Райделл заметил, что стойка свободна, отправился прямиком туда и забрался на табурет. Официантка рассеянного вида и неопределенного происхождения, со шрамами от угревой сыпи на скулах, налила ему кофе и приняла заказ, хотя было неясно, понимает ли она по-английски. Будто вся процедура сводилась к чистой фонетике, подумал он про себя, и она выучила, как звучит «два яйца, слегка недожарьте» и все остальное. Услышала, перевела на кто его знает какой язык, записала и отдала повару.
   Райделл достал бразильские очки, надел их и пробежался глазами по списку в поисках токийского номера, который дал ему Ямадзаки. После трех гудков кто-то поднял трубку, но очки не смогли определить координаты ответившего телефона. Тоже мобильный, наверно.
   На линии была тишина, но она имела текстуру.
   – Эй, – сказал Райделл, – Ямадзаки?
   – Райделл? Говорит Лейни… – Внезапный взрыв кашля, потом мертвая тишина, словно ткнули кнопку «убрать звук».
   Когда Лейни вновь вышел на связь, голос его звучал полузадушенно.
   – Извини. Ты где сейчас?
   – В Сан-Франциско, – ответил Райделл.
   – Это я знаю.
   – В забегаловке на… на… – Райделл листал меню GPS, пытаясь в него войти, но очки упорно показывали что-то вроде транзитных карт Рио.
   – Ладно, не суть, – сказал Лейни. Говорил он устало. (Который час, интересно, по токийскому времени? Все это есть в меню телефона, если бы только Райделл в нем разбирался…) – Главное, что ты там.
   – Ямадзаки сказал, у тебя тут для меня дельце.
   – Да, – ответил Лейни, и Райделл вспомнил свадьбу двоюродного брата: голос Кларенса тогда прозвучал так же радостно, произнося это слово.
   – Может, скажешь, что за дельце?
   – Нет, – сказал Лейни, – а вот аванс заплачу. Деньги наличными по первому требованию, пока ты там, во Фриско.
   – А то, чего ты от меня хочешь, – оно как, законно?
   Повисла пауза.
   – Не знаю, – ответил Лейни. – Что-то из этого, может, никто вообще никогда не делал, так что – трудно сказать.
   – Что ж, думаю, мне нужно знать побольше, прежде чем возьмусь, – сказал Райделл, прикидывая, как, черт побери, он вернется в Лос-Анджелес, если тут ничего не выгорит. И есть ли вообще смысл туда возвращаться.
   – Можешь считать, что надо найти пропавшего без вести, – сказал Лейни после очередной паузы.
   – Имя?
   – Отсутствует. Или, вернее, у него их несколько тысяч. Слушай, ты же любишь разную полицейскую фигню, правильно?
   – Как это понимать?
   – Только без обид; сам же травил всякие полицейские байки, помнишь? О’кей. Короче, тот, кого я ищу, великий мастер не оставлять следов. Ничего никогда нельзя обнаружить, даже глубочайший количественный анализ ничего не дает. – Лейни имел в виду что-то связанное с веб-поиском; собственно, этим он и занимался. – Он только присутствует физически, и все.
   – Откуда ты знаешь, что он присутствует, если он не оставляет следов?
   – Потому что умирают люди, – ответил Лейни.
   И ровно в этот момент по обе стороны от Райделла за стойку уселись люди, резко пахнуло водочным перегаром…
   – Я перезвоню, – сказал Райделл, прикрыв подушечку микрофона и стянув с головы очки.
   Кридмор, радостно скалится слева.
   – Как оно? – сказал Кридмор. – А это, знакомься, Мэри-Джейн.
   – Мэриэлис.
   На табурете справа от Райделла – крупная блондинка в летах, верхняя половина торса туго затянута чем-то черным и блестящим, а неутянутая часть образует ложбину, в которую Кридмор мог бы с легкостью засунуть одну из своих пинтовых бутылок. Райделл почуял что-то бесконечно усталое в ее глазах, некую смесь страха, покорности и слепой, машинальной надежды: для нее не были добрыми ни это утро, ни этот год, ни, возможно, вся жизнь, но в этих глазах было что-то, что хотело ему понравиться. Чем бы это на самом деле ни было, оно помешало Райделлу встать, схватить сумку и выйти вон, а ведь именно так, он прекрасно знал, ему и стоило поступить.
   – Ты чего, блин, даже не поздороваешься? – Дыхание Кридмора было токсичным.
   – Привет, Мэриэлис, – сказал Райделл. – Меня зовут Райделл. Приятно познакомиться.
   Мэриэлис улыбнулась, десять процентов усталости испарились всего на секунду из ее глаз.
   – Вот, Бьюэлл мне тут говорит, что вы из Лос-Анджелеса, мистер Райделл.
   – Да ну? – Райделл смерил Кридмора взглядом.
   – Вы там по части медиа, мистер Райделл? – спросила она.
   – Нет, – сказал Райделл, прибив Кридмора к табурету самым тяжелым взглядом, на какой был способен, – розничная торговля.
   – Я сама по части музыкального бизнеса, – сказала Мэриэлис, – мой бывший и я держали самый успешный кантри-клуб в Токио. Но меня потянуло вернуться к своим корням. В Божью страну, мистер Райделл.
   – Ты слишком много трещишь, – сказал ей Кридмор, не обращая внимания на Райделла, когда официантка принесла тому завтрак.
   – Бьюэлл, – произнес Райделл почти доброжелательно, – заткнись нахер, а? – Он начал отрезать пригоревший край своей яичницы.
   – Пива мне, – сказал Бьюэлл.
   – О, Бьюэлл, – сказала Мэриэлис.
   Она с трудом подняла с пола большую пластиковую сумку с впаянной молнией, разновидность бесплатных «раздаток» рекламных кампаний, и начала копаться внутри. Извлекла на свет божий длинную запотевшую банку и передала ее Кридмору поверх колен Райделла, пряча под стойкой. Кридмор откупорил ее и поднес к уху, будто наслаждаясь шипением углекислого газа.
   – Звук завтрака на плитке, – возвестил он, после чего глотнул.
   Райделл сидел на месте, жуя совершенно резиновую яичницу.

   – Короче, идешь на этот сайт, – говорил ему Лейни, – даешь им мой пароль, «Колин-пробел-Лейни», заглавная «К», заглавная «Л», первые четыре цифры этого телефонного номера и слово «Берри». Это же твой ник, да?
   – Вообще-то меня так зовут, – сказал Райделл, – фамилия по материнской линии. – Он сидел в просторной, но не слишком чистой кабинке туалета бывшего банка. Отправился туда, чтобы избавиться от Кридмора и его спутницы и перезвонить Лейни. – Значит, я даю им все это. А мне они что дадут? – Райделл поднял взгляд на свою сумку, которую повесил на внушительный хромированный крюк на двери кабинки. Он не хотел оставлять ее в закусочной без присмотра.
   – Они тебе дадут еще один номер. Идешь с ним к любому банкомату, показываешь любое удостоверение личности с фотографией, набираешь номер. Банкомат выдаст кредитный чип. На нем должно быть достаточно, чтобы продержаться несколько дней, но если не хватит, звони.
   От пребывания в замкнутом помещении у Райделла появилось чувство, будто он попал в один из тех древних фильмов о подводных лодках, в эпизод, где вырубают все двигатели и ждут, тихо-тихо, зная, что глубинные бомбы уже сброшены. Здесь было в точности так же тихо, возможно из-за того, что банк был построен основательно; единственным звуком было журчанье бачка унитаза, что, подумал Райделл, только усиливало иллюзию.
   – Ладно, – сказал он, – допустим, что все сработает, как должно сработать; но кого ты все-таки ищешь и что там такое было про умирающих людей?
   – Европеец, мужчина лет под шестьдесят, возможно, с военным прошлым, но это было очень давно.
   – Что сужает круг поисков примерно до миллиона подозреваемых – здесь, в Северной Калифорнии.
   – Райделл, все сработает таким образом, что он тебя сам найдет. Я тебе скажу, куда пойти и что попросить, и все вместе привлечет его внимание.
   – Звучит чересчур просто.
   – Попасть в поле его внимания будет легко. Остаться в живых после этого – нет.
   Райделл немного подумал.
   – И что я должен сделать, когда он меня найдет?
   – Задашь ему вопрос.
   – Какой вопрос?
   – Еще не знаю, – ответил Лейни, – я над этим сейчас работаю.
   – Лейни, – сказал Райделл, – что все это значит?
   – Если б я только знал, – сказал Лейни, и вдруг его голос стал очень усталым, – мне бы, наверно, не пришлось торчать тут. – Он замолчал. И повесил трубку.
   – Лейни?
   Райделл сидел и слушал, как журчит унитаз. В конце концов поднялся, снял сумку с крюка и покинул кабинку.
   Вымыл руки под тонкой струйкой холодной воды, убегавшей в черную раковину из искусственного мрамора, всю покрытую коркой желтушного промышленного мыла, после чего проделал обратный путь по коридору, узкому из-за штабелей картонных коробок, набитых, как ему показалось, сантехническим инвентарем.
   Он очень надеялся, что Кридмор с кантри-мамашей уже позабыли о нем и свалили.
   Не тут-то было. Дама, вдохновившись Райделловым примером, трудилась над тарелкой яичницы, а Кридмор – пиво зажато меж джинсовых бедер – злобно таращился на двух огромных, припорошенных светлой пылью строителей.
   – Привет, – сказал Кридмор, когда Райделл прошел мимо них с оттягивавшей плечо сумкой.
   – Привет, Бьюэлл, – отозвался Райделл, взяв курс на входную дверь.
   – Эй, ты куда пошел?
   – На работу, – ответил Райделл.
   – Работа, – донесся до него голос Кридмора, – вот ведь дерьмо!
   Но дверь с размаху захлопнулась за Райделлом, и он очутился на улице.

15
Вновь здесь, наверху

   Шеветта стояла рядом с фургоном, глядя, как Тесса выпускает на свободу «Маленькую Игрушку Бога». Майларовая платформа камеры, похожая на лепешку или раздувшуюся монету, наполнилась водянистым светом дня, поднимаясь в воздух и трепыхаясь, а потом выровнялась и закачалась на высоте футов пятнадцати.
   Шеветта чувствовала себя очень странно, вновь оказавшись здесь, видя знакомые бетонные ромбоиды противотанковых заграждений, а за ними – немыслимый силуэт самого моста. Вон там она когда-то жила – хотя теперь это казалось сном или чьей-то чужой жизнью – на вершине ближайшей опорной башни. Вон в той клетушке из фанеры, высоко-высоко, она и спала, пока огромные руки ветра толкали, крутили, терзали мост, и порой она слышала, как тайно стонали железные сухожилия моста, звук этот несся вверх по скрученным тросам, слышимый только ею, Шеветтой, прижавшей ухо к гладкому, словно дельфинья спина, кабелю, который поднимался из овальной дыры, пропиленной в фанерном полу Скиннеровой конуры.
   А теперь Скиннер мертв, как ей прекрасно известно. Умер, пока она ошивалась в Лос-Анджелесе, пытаясь стать кем-то, кем, как она тогда думала, ей хотелось бы стать. Она не приехала на похороны. Народ на мосту не устраивал из этого события; закон тут сводился к владению собственностью. Она не была дочерью Скиннера, а если бы и была и захотела владеть этой фанерной клетушкой на вершине опорной башни, достаточно было бы жить там столько, сколько ей нужно. Ей это не было нужно.
   Но горевать в Лос-Анджелесе по Скиннеру было попросту невозможно, а сейчас это все вдруг всплыло, она вернулась в то время, когда жила у него. Как он нашел ее, до того больную, что не могла идти, и перенес к себе в дом, и откармливал супом, который покупал у корейских разносчиков, пока она не поправилась. Потом он оставил ее в покое, ни о чем не спрашивая, принимая ее, как принимают птицу, севшую на подоконник, пока она не освоила в городе велосипедные маршруты и не стала курьером. И вскоре они поменялись ролями: слабеющий, нуждающийся в помощи старик, и она – та, кто достанет суп, принесет воды, позаботится, сварен ли кофе. И так шло до тех пор, пока она, по собственной дурости, не попала в беду и в результате встретила Райделла.
   – Эту штуку ветер унесет, – предостерегла она Тессу, нацепившую очки, на которые передавался сигнал с парящей камеры.
   – У меня в машине еще три, – сказала Тесса и сунула правую руку в черную, скользко блеснувшую управляющую перчатку. Поэкспериментировала с тачпадом, запустив миниатюрные пропеллеры; платформа описала двадцатифутовый круг.
   – Нужно поставить кого-нибудь охранять фургон, – сказала Шеветта, – если хочешь увидеть его снова.
   – Поставить? И кого же?
   Шеветта указала на тощего чернокожего мальчишку с немытыми дредами до самого пояса.
   – Ты, как тебя звать?
   – А тебе-то что?
   – Заплачу, если присмотришь за фургоном. Вернемся – чип на полсотни. По рукам?
   Мальчик равнодушно смотрел на нее.
   – Звать Бумзилла, – сказал он.
   – Бумзилла, – сказала Шеветта, – присмотришь за этим фургоном?
   – По рукам, – сказал он.
   – По рукам, – сказала Тессе Шеветта.
   – Эй, леди, – сказал Бумзилла, ткнув пальцем в сторону «Маленькой Игрушки Бога», – я хочу эту штуку.
   – Останешься тут, – сказала Тесса, – возьмем ассистентом.
   Тесса касается пальцами черного тачпада на перчаточной ладони. Платформа с камерой закладывает второй круг и выплывает из поля зрения, над противотанковыми заграждениями. Тесса улыбается, увидев то, что увидела камера.
   – Пошли, – сказала она Шеветте и направилась в проем между бетонными блоками.
   – Не туда, – сказала Шеветта. – Вон туда.
   Был только один путь, которым все шли, если просто хотели подойти к мосту. Заявиться другой дорогой означало либо что ты вообще ни уха ни рыла, либо что идешь по делу.
   Она показала Тессе правильную дорогу. Из расщелин между бетонными блоками воняло мочой. Шеветта пошла быстрее, Тесса догоняла сзади.
   И снова вышли в этот влажный свет, но теперь он заливал не лотки и торговцев, как помнила Шеветта, а красно-белый фасад типового магазина самообслуживания, нагло, по самому центру перегородившего вход на оба яруса моста, заливал вывеску «Счастливый дракон» и дрожащие картинки, ползущие вверх по фирменной башне из видеомониторов.
   – Мать его за ногу, – ахнула Тесса, – вот и нашли маргиналов.
   Шеветта замерла столбом.
   – Как они только осмелились?
   – Так и осмелились, – сказала Тесса. – Расположение-то призовое.
   – Но это… это прямо как «Ниссан Каунти».
   – Ну да, натуральный парк аттракционов. Этот район – приманка для туристов, так?
   – Много же народа отправится туда, где нет полиции.
   – Автономные зоны притягивают сами по себе, – сказала Тесса. – Эта вот здесь так давно, что с нее уже открытки штампуют. Главный символ города, все дела.
   – Страх божий, – сказала Шеветта, – это… это же просто убийство.
   – Кому, как ты думаешь, корпорация «Счастливый дракон» платит за аренду? – спросила Тесса, гоняя платформу туда и обратно, чтобы снять панораму фасада.
   – Без понятия, – сказала Шеветта. – Эта хрень стоит прямо посреди бывшей улицы.
   – Ладно, забудь, – сказала Тесса и нырнула в пешеходный поток, втекающий и вытекающий с моста. – Мы как раз вовремя. Снимем хронику местной реальной жизни, пока тут не открыли тематический парк.
   Шеветта отправилась следом, еще не разобравшись, что она чувствует.

   Обедали в мексиканской забегаловке под названием «Грязен Господь».
   Шеветта не помнила ее по прошлой жизни, но забегаловки на мосту частенько меняли название. А также размеры и форму. Так получались странные гибриды: например, парикмахерская и устричный бар решали объединиться в более крупное заведение, где подстригали волосы и подавали устриц. Иногда этот метод срабатывал: одним из «долгожителей» на мосту со стороны Сан-Франциско был салон татуировок ручной набивки, заодно и кормивший завтраками. Сидишь себе над тарелкой яичницы с беконом и наблюдаешь, как кого-то колют иголкой по нарисованному от руки трафарету.
   Но «Грязен Господь» предлагал лишь мексиканскую еду плюс японскую музыку – мило и без претензий. Тесса взяла уэвос ранчерос [19 - Яичница с помидорами и острым соусом (исп.).], а Шеветта заказала кесадилью [20 - Лепешка из слоеного теста (исп.).] с курицей. Обе взяли по пиву «Корона», и Тесса припарковала камеру прямо под куполом пластикового навеса. Никто висящей платформы, похоже, не замечал, так что Тесса могла снимать свое документальное кино и есть одновременно.
   Ела Тесса много. Она говорила, что такой у нее метаболизм: сколько ни съест, никогда не толстеет, а есть ей нужно для того, чтобы набраться энергии. Тесса разделалась со своими уэвос еще до того, как Шеветта наполовину управилась с кесадильей. Она осушила стеклянную бутылку «Короны» и принялась возиться с долькой лайма, сжимая и пропихивая ее в горлышко.
   – Карсон, – сказала Тесса. – Ты из-за него беспокоишься?
   – А что с ним такое?
   – Он руки распускает, твой бывший, вот что с ним такое. Это ведь его тачку мы видели там, в Малибу?
   – Думаю, да, – сказала Шеветта.
   – «Думаешь»? Ты что, не уверена?
   – Слушай, – сказала Шеветта, – тогда было раннее утро. Все было очень и очень странно. И знаешь что? Это была не моя идея – ехать сюда, на север. Это была твоя идея. Ты хочешь снять кино.
   Лайм провалился в пустую бутылку «Короны», и Тесса уставилась на нее с таким выражением, будто только что проиграла пари.
   – Знаешь, что мне в тебе нравится? В смысле, одна из многих вещей, которые мне в тебе нравятся.
   – Что же? – спросила Шеветта.
   – Ты не из среднего класса. Никаким боком. Ты съезжаешься с этим типом, он начинает тебя поколачивать, и что же ты делаешь?
   – Сваливаю нахрен.
   – Правильно. Ты сваливаешь нахрен. А не устраиваешь консилиум с адвокатами.
   – У меня нет адвокатов, – сказала Шеветта.
   – Знаю. О том я и говорю.
   – Не люблю адвокатов, – сказала Шеветта.
   – Конечно не любишь. И у тебя нет рефлекса тяжбы.
   – Тяжбы?
   – Он тебя избивает. У него престижная студия на верхнем этаже, восемь сотен квадратных футов. У него есть работа. Он тебя избивает, но ты же не заказываешь автоматически ответного точечного удара; ты не из среднего класса.
   – Я просто не хочу иметь с ним ничего общего.
   – О том и речь. Ты же из Орегона, верно?
   – В каком-то смысле, – сказала Шеветта.
   – Ты когда-нибудь думала об актерской профессии?
   Тесса перевернула бутылку вверх дном. Раздавленный ломтик лайма упал в горлышко, а несколько капель пива – на исцарапанный черный пластик стола. Тесса засунула в бутылку мизинец и попыталась выудить ломтик.
   – Нет.
   – Ты нравишься камере. У тебя такое тело, что парням просто крышу срубает.
   – Отстань, – сказала Шеветта.
   – Как ты думаешь, почему они выложили твои фотографии с той вечеринки в Малибу?
   – Потому что напились, – сказала Шеветта. – Потому что делать больше нечего было. Потому что они студенты и изучают медиа.
   Тесса выудила из бутылки остатки лайма.
   – Все три ответа верны, – сказала она, – но все-таки главная причина – твоя внешность.
   За спиной Тессы, на стенном экране из штампованного вторсырья, появилась очень красивая молодая японка.
   – Посмотри на нее, – сказала Шеветта, – вот это внешность, верно?
   Тесса глянула через плечо.
   – Это Рэй Тоэй, – сказала она.
   – Ну, так вот, она красива. Она, не я.
   – Шеветта, – сказала Тесса, – ее же не существует. Такой девушки нет на самом деле. Это код. Пакет программ.
   – Не может быть, – сказала Шеветта.
   – Ты что, не знала?
   – Но она же сделана с кого-то, верно? Обработали чьи-то фотографии…
   – Ни с кого, из ничего, – сказала Тесса. – Никакой обработки. Она нереальна на сто процентов.
   – Значит, этого люди и хотят, – отозвалась Шеветта, глядя, как Рэй Тоэй грациозно дефилирует по какому-то ретро-азиатскому ночному клубу, – а не бывшую велокурьершу из Сан-Франциско.
   – Нет, – сказала Тесса, – ты все понимаешь в точности наоборот. Люди не знают, чего хотят, пока не увидят. Каждый объект желания – это найденный объект. Во всяком случае, обычно так.
   Шеветта взглянула на Тессу поверх пустых пивных бутылок.
   – К чему ты клонишь, а, Тесса?
   – Документалка. Она должна быть про тебя.
   – Даже не думай.
   – Иначе не складывается, я уже вижу. Ты мне нужна для фокусировки. Нужно что-то, что сцементирует рассказ. Мне нужна Шеветта Вашингтон.
   Шеветта начала потихоньку пугаться. И от этого разозлилась.
   – Разве ты не получила грант на конкретный проект, о котором рассказывала? Про все эти штуки насчет маргинальных…
   – Слушай, – сказала Тесса, – если тут есть какая-то проблема, а я этого не говорю, то это моя проблема. И это совсем не проблема, это – возможность. Это – шанс. Мой шанс.
   – Тесса, ты меня ни за что не заманишь играть в твоем кино. Ни за что. Понятно?
   – Об «играть» речь и не идет. Все, что тебе нужно делать, – это быть собой. И для этого потребуется выяснить, кто же ты на самом деле. Я сниму фильм о том, как ты выясняешь, кто ты на самом деле.
   – Не снимешь, – сказала Шеветта, встав и чувствительно стукнувшись о платформу камеры, которая, стало быть, спустилась до уровня ее головы, пока они разговаривали. – Останови ее! – Она как от мухи отмахнулась от «Маленькой Игрушки Бога».
   Четыре других клиента «Грязного Господа» просто скользнули по ним взглядом.

16
Подпрограммы

   Эта дыра в сердцевине личности Лейни, это подспудное отсутствие, как он начинает подозревать, есть не столько отсутствие части его «я», сколько отсутствие «я» как такового.
   Что-то случилось с ним после спуска в картонный город. Он начал понимать, что раньше у него не было в каком-то немыслимом и буквальном смысле никакого «я».
   Но что же там тогда было? – недоумевает он.
   Подпрограммы: неадекватные поведенческие подпрограммы выживания, отчаянно стремящиеся сконструировать существо, которое будет бесконечно приближаться к настоящему Лейни – но никогда им не станет. Раньше он этого не знал, хотя уверен, что всю свою жизнь подозревал: с ним происходит что-то безнадежно и в корне не то.
   Что-то упорно твердит ему об этом. Кажется, это что-то – в самом центре монолита «Дейтамерики». Возможно ли такое?
   Но вот он, сегодняшний, лежит в куче спальных мешков, в темноте, как будто в самом сердце земли, и за картонными стенами – стены из бетона, покрытые керамической плиткой, а за ними – опорный фундамент этой страны, Японии, и дрожь поездов как напоминание о тектонических силах, о смещении континентальных платформ.
   Где-то глубоко внутри Лейни тоже что-то смещается. Он ощущает в себе движение и потенциал еще более крупного движения и удивляется, почему это его больше не пугает.
   И все это в некоем смысле есть дар болезни. Не кашля, не лихорадки, но того, другого, подспудного нездоровья, которое он считает результатом действия «5-SB», проглоченного им полжизни назад в гейнсвилльском приюте.
   Мы все были добровольцами, думает он, вцепляясь в очки и прыгая вслед за своим взглядом с края утеса данных, все глубже погружаясь вдоль скальной стенки кода, спрессованной из фрактальных полей информации, которые, как он начал подозревать, скрывают некую мощь или даже разум, превосходящий его понимание.
   Что-то – существительное и глагол одновременно.
   Тогда как Лейни, ныряльщик, широко раскрывший глаза от давления информации, воспринимает себя как просто прилагательное: мазок «цвета Лейни», абсолютно бессмысленный вне контекста. Микроскопический винтик в каком-то катастрофическом замысле [21 - «A microscopic cog in some catastrophic plan» – чуть перефразированная цитата («You’re one microscopic cog in his catastrophic plan») из песни Ника Кейва «Red Right Hand» с альбома «Let Love In» (1994).]. Но ввинченный, как он чувствует, в самый центр.
   Решающий.
   Потому-то «спать» – больше не вариант.

17
Зодиак

   Они – черный мужчина с длинным лицом и белый толстый мужчина с огненной бородой – отводят Силенцио, голого, в комнату с мокрыми деревянными стенами. Оставляют его одного. Горячий дождь хлещет сверху из дырочек в черных пластиковых трубках. Хлещет еще сильнее, жалит.
   Они унесли его одежду и обувь в пластиковом мешке, затем толстяк приходит обратно, дает ему мыло. Он знает про мыло. Он помнит и теплый дождь, который хлестал из трубки тогда, в лос-прожектос, но этот дождь лучше, и он здесь один в большой комнате, обитой деревом.
   Силенцио с полным брюхом еды, он трет себя мылом снова и снова, потому что они так хотят. Намыливает голову.
   Он закрывает глаза, чтобы не жгло мылом, и перед его внутренним взором в боевом порядке построились часы под зеленоватым, кое-где поцарапанным стеклом, будто рыбы, вмерзшие в озерный лед. Яркие блики стали и золота.
   Его захватил непостижимый порядок – многозначный факт присутствия этих волшебных предметов, их нескончаемые различия, их специфические особенности. Бесконечное разнообразие, воплощенное в циферблатах, стрелках, циферках часовой разметки… Ему нравится теплый дождь, но ему отчаянно хочется вернуться, увидеть больше, услышать слова.
   Он стал словами, тем, что они означают.
   Стрелки «брегет». Расписной циферблат. Ушки «бомбей». Оригинальная головка. С подписью.
   Дождь стихает и прекращается совсем. Толстяк, обутый в пластиковые сандалии, приносит Силенцио кусок толстой сухой материи.
   Толстяк пялится на него.
   – Часы, говоришь, любит? – спрашивает он у черного.
   – Да, – отвечает чернокожий, – вроде бы ему нравятся часы.
   Бородатый и толстый обертывает Силенцио полотенцем.
   – А время он умеет по часам определять?
   – Не знаю, – отвечает черный мужчина.
   – Ну, – говорит бородатый толстяк, – пользоваться полотенцем он, похоже, не умеет.
   Силенцио чувствует замешательство, стыд. Он смотрит в пол.
   – Оставь парня в покое, Энди, – говорит черный. – Дай мне те шмотки, что я принес.

   Имя чернокожего Фонтейн. Точно слово на языке лос-прожектос, означающее «вода». Теплый дождь в деревянной комнате.
   Вот Фонтейн ведет его по верхнему ярусу, где одни люди кричат, потому что торгуют фруктами, мимо других, продающих разложенные на одеялах старые вещи, туда, где другой тощий черный мужчина стоит и кого-то ждет рядом с пластиковым ящиком. Ящик перевернут, дно залатано пеной и драной серебристой пленкой, а на мужчине полосатая штука из ткани, с карманами спереди, из карманов высовываются ножницы и еще штуки вроде той, которой Крысук любил без конца чесать свои волосы, когда ему удавалось добиться правильного баланса между черным и белым.
   На Силенцио одежда, которую ему дал Фонтейн: она велика, болтается, она чужая, но пахнет вкусно. Фонтейн дал ему обувь из белой ткани. Слишком уж белой. Даже глазам больно.
   От мыла и теплого дождика волосы у Силенцио стали тоже какие-то странные. Фонтейн жестом велит Силенцио сесть на ящик, а этот мужчина начинает стричь ему волосы.
   Силенцио дрожит, а черный тем временем чиркает по его волосам одной из этих крысуковских штуковин, которую достал из кармана, и что-то бормочет сквозь зубы.
   Силенцио поднимает глаза на Фонтейна.
   – Все о’кей, – говорит Фонтейн, снимая обертку с маленькой острой палочки и засовывая ее в угол рта, – ничего не почувствуешь.
   Силенцио интересно, как действует палочка, как черное или как белое, но Фонтейн не меняется. Он стоит, где стоял, с этой палочкой во рту, и глядит, как тощий черный мужчина ножницами снимает с Силенцио волосы. Силенцио глядит на Фонтейна, слушая, как лязгают ножницы и как звучит в его голове новый язык.
   «Зодиак Морской Волк». Очень чистый корпус. Ввинчивающаяся головка. Оригинальный безель.
   – «Зодиак Морской Волк», – говорит Силенцио.
   – Ну, мужик, – говорит тощий черный мужчина, – да ты не прост!

18
Сельвин Тун

   У Райделла была своя теория насчет виртуальной недвижимости. Чем меньше и дешевле реальный офис фирмы, тем больше и помпезнее ее веб-сайт. По этой теории, Сельвин Ф. К. Тун, коулунский нотариус, должен был вести дела из свернутой в домик газетки.
   Райделл так и не сообразил, как пропустить входную заставку, по-настоящему монументальную, в условно египетском духе, напомнившую о том, что его давний приятель Саблетт, кинофанат, называл «метафизикой коридоров». Заставка изображала вытянутый в перспективу сплошной коридор, и, будь он реальным, туда можно было бы въехать на танке. Горели барочные канделябры, от стенки до стенки простирался кроваво-алый виртуальный ковер, а текстура стен была странновато-липкой на вид и напоминала мрамор с золотыми прожилками.
   И где это Лейни откопал подобного типа?
   Каким-то образом Райделл сумел вырубить музыку – подобие классики, с непрерывным крещендо, – но все равно ему пришлось минуты три ползти до дверей офиса Сельвина Ф. К. Туна. Двери были высокие, просто высоченные, текстура их символизировала чье-то весьма абстрактное представление о ценной древесине.
   – Тоже мне, тик, – сказал Райделл.
   – Добро пожаловать, – произнес с придыханием гиперженственный голос, – в контору Сельвина Ф. К. Туна, нотариуса!
   Двери широко распахнулись. Райделл смекнул, что, не выруби он вовремя музыку, она бы сейчас зашкалила.
   Виртуально офис нотариуса был размером с олимпийский плавательный бассейн, но на проработку деталей здесь явно поскупились. Райделл шевельнул трекболом на очках и приблизил картинку прямо к столу, размером примерно с бильярдный и с той же, что у дверей, имитацией недоструганного дерева. На столе – парочка безликих железных предметов и стопка листов виртуальной бумаги.
   – Что означает «эф-ка»? – спросил Райделл.
   – Франсис Ксавье, – сказал Тун, похожий на карикатуру маленького китайца, причем нарочито примитивную, в белой рубашке, черном костюме и черном галстуке. Его черные волосы и черный костюм имели одну и ту же текстуру, эффект был странный, но, как решил Райделл, не преднамеренный.
   – Я думал, вы занимаетесь видео, – сказал Райделл, – а «эф-ка» это вроде как прозвище. Стандартное же сокращение для «спецэффектов», точно?
   – Я католик, – сказал Тун совершенно нейтральным тоном.
   – Без обид, – сказал Райделл.
   – Никто и не обижался, – сказал Тун, его пластиковое личико сияло под стать его пластиковым глазам.
   Вечно забываешь, отметил про себя Райделл, как тошнотно все это может выглядеть, если делать левой пяткой.
   – Чем могу быть вам полезен, мистер Райделл?
   – Разве Лейни вам не сказал?
   – Лейни?
   – Колин, – сказал Райделл. – Пробел. Лейни.
   – И?..
   – Шесть, – сказал Райделл. – Ноль. Два. Четыре.
   Пластиковые глаза Туна сузились.
   – Берри, – добавил Райделл.
   Тун поджал губы. Позади него в широком окне с другим уровнем разрешения открывался вид на Гонконг.
   – Берри, – повторил Райделл.
   – Благодарю, мистер Райделл, – сказал нотариус. – Мой клиент уполномочил меня сообщить вам следующий семизначный номер идентификации.
   В правой руке Туна вдруг возникла золотая авторучка, будто монтажный ляп в студенческом фильме. Ручка была огромная, с тщательной текстурой, с завитыми драконами, их чешуя отсканирована с таким высоким разрешением, что затмевала все остальное на сайте. Должно быть, чей-то подарок, решил Райделл. Тун вывел пером семь цифр на листке виртуальной бумаги, после чего повернул листок так, чтобы Райделл мог их прочесть. Ручка исчезла так же ненатурально, как и появилась.
   – Пожалуйста, не читайте этого номера вслух, – сказал Тун.
   – Почему?
   – В целях шифровки, – туманно ответил Тун. – У вас неограниченный запас времени для заучивания номера.
   Райделл уставился на семь цифр и начал придумывать мнемонический код. В конце концов остановился на дате своего рождения, количестве штатов на тот момент, возрасте, в котором умер его отец, и мысленном образе двух банок «7-Up». Твердо уверившись, что сможет припомнить номер, он посмотрел на Туна:
   – Куда мне идти за кредитным чипом?
   – Сгодится любой банкомат. У вас есть удостоверение личности с фотографией?
   – Конечно, – сказал Райделл.
   – Тогда наши дела закончены.
   – Один момент, – сказал Райделл.
   – В чем дело?
   – Скажите, как отключить на обратном пути этот ваш… коридор? Хотелось бы просто выйти, если вы, конечно, не против.
   Тун вежливо взглянул на него:
   – Кликните на мое лицо.
   Райделл, щелкнув кнопкой на очках, вызвал курсор в виде карикатурной неоново-зеленой руки-указателя.
   – Спасибо, – сказал он, когда офис Туна стал сворачиваться.
   Он снова стоял в коридоре, спиной к дверям офиса.
   – Черт, – сказал Райделл.
   Снова грянула музыка. Он завозился с трекболом, пытаясь припомнить, как в первый раз убил звук. Впрочем, он хотел найти через GPS ближайший банкомат, поэтому не стал отключать очки.
   Кликнул на дальний конец коридора.
   Этот клик, похоже, вызвал волну осыпания битов, словно кто-то взял гладкие текстурные карты и жутковато перечертил: красный ковер стал серо-зеленым, вспучился странными буграми и оброс клочковатым мехом, похожим на донышко месяц не мытой кофейной чашки, стены тем временем прошли все градации от бордельного мрамора до влажной бледности брюха протухшей рыбы, огни канделябров померкли, как свечи. Туновская псевдоклассическая мелодия треснула, стала гулкой, жуткие басовые ноты рокотали где-то на самой грани инфразвука.
   Все это произошло за какую-нибудь секунду, и еще примерно через секунду до Райделла дошло, что кто-то явно желает его безраздельного внимания.
   – Райделл!!!
   Это был голос, который монтируется из найденных случайно аудиофайлов: речь, состряпанная из воя ветра в каньонах между небоскребами, треска льда на Великих озерах, ора древесных лягушек в южной ночи. Райделлу приходилось слышать подобные голоса. Они действовали на нервы, для чего, собственно, и предназначались, а заодно маскировали голос говорящего. Если говорящий, конечно, имел голос.
   – Эй, – сказал Райделл, – я кликнул, чтобы просто убраться отсюда.
   Перед ним появился виртуальный экран, прямоугольник с закругленными углами, пропорции которого отсылали к культурной парадигме видеоэкранов двадцатого века. На экране в странном ракурсе – монохромный вид гигантского темного помещения, тускло подсвеченного сверху. Детали отсутствовали. Ощущение распада, глубокой древности.
   – Хочу сообщить вам важную информацию. – Последняя гласная последнего слова напоминала завыванье промчавшейся мимо сирены, эффект Доплера в чистом виде.
   – Ну, – сказал Райделл, – если в вашем имени есть буквы «Ф. К.», что-то вы слишком уж расстарались.
   Последовала пауза; Райделлу оставалось лишь глядеть на мертвое пустое помещение, изображенное, а может, воспроизведенное на экране. Он ожидал, что там сейчас что-нибудь произойдет; возможно, весь смысл и был в том, что ничего не происходило.
   – Вам следует как можно серьезнее отнестись к полученной информации, мистер Райделл.
   – Я серьезен, как раковая опухоль, – ответил Райделл. – Валяйте.
   – Используйте банкомат в «Счастливом драконе», у входа на мост. Потом предъявите свое удостоверение в терминале «Глоб-экс» у заднего выхода из магазина.
   – Зачем?
   – Там для вас кое-что припасено.
   – Тун, – сказал Райделл, – это вы?
   Но ответа он не услышал. Экран пропал, а коридор вернулся в прежнее состояние.
   Райделл решительно выдернул арендованный кабель из бразильских очков.
   Поморгал.
   Кафешка около Юнион-сквер, с интернет-деками и цветами в горшках. Утренняя офисная толпа уже начала выстраиваться за сэндвичами.
   Он встал, сложил очки, сунул их во внутренний карман куртки и подхватил с пола сумку.

19
Промежуточные места

   Шеветта движется мимо бесцветного пламени костра, что развел торговец каштанами, серый порошок древесного угля спекается в перевернутом V-образном капоте двигателя какой-то древней машины.
   Она видит иное пламя, горящее в памяти: сияние кокса в кузнечном горне, который работает на выхлопе пылесоса. Старик-кузнец стоит рядом с ней и держит в руке приводную цепь какого-то допотопного мотоцикла, тщательно свернутую в компактную массу и закрепленную ржавой проволокой. Держит, чтобы взять щипцами и сунуть в плавильный горн. И чтобы в конце концов отковать из нее, добела раскаленной, странно-зернистое лезвие дамасского кинжала на новый лад, призраки звеньев становятся явственно видны, когда клинок откован, закален, выправлен и отполирован на точильном круге.
   Куда же делся тот клинок, размышляет она.
   Она наблюдала, как мастер искусно вытачивает и тушит, будто мясо, медную рукоять, склепывает ламинированные печатные платы и придает им нужную форму шлифовальным ремнем. Жесткая, ломкая на вид плата, слоистая ткань, попавшая, как насекомое, в ловушку фенольной смолы, на мосту была буквально повсюду – единая валюта мусорных ям. Каждая плата – как карта с тусклым металлическим узором, похожим на сетку городских улиц. Когда их приносили мусорщики, платы были усеяны мелкими деталями, которые с легкостью снимала горелка, плавя серый припой. Компоненты отпадали, и получались обожженные зеленые пластины с утонувшими в них станиолевыми картами воображаемых городов, останками второй эры электроники. Скиннер говорил ей, что эти доски вечны и инертны, как камень, что их не берут ни влажность, ни ультрафиолет, никакие другие силы распада; что им суждено заполонить всю планету, а поэтому стоит их использовать снова, вплетать, по возможности, в ткань других вещей, если хочешь построить что-нибудь долговечное.
   Сейчас ей нужно побыть одной, поэтому она бросила Тессу на нижнем ярусе, пусть собирает материал со своей «Маленькой Игрушкой Бога». Шеветта не хочет слышать ни слова о том, что фильм Тессы должен быть более личностным, связанным с ней, с Шеветтой, а Тесса, похоже, не способна заткнуться или же смириться с отказом. Шеветта вспоминает Банни Малатесту – диспетчера в ее бытность курьером, вспоминает его коронную реплику: «Какой слог в слове „нет“ до тебя не доходит?» Но Банни умел выдавать подобные фразы, словно грозная сила природы, а Шеветта знает, что ее на такое не хватит, – куда ей до Банни с его напором, его весомостью.
   В общем, она добралась эскалатором, которого напрочь не помнит, до верхнего уровня, и теперь бредет, сама того не сознавая, к подножию их со Скиннером башни. Водянистый свет превратился в редкий порывистый дождь, секущий лоскутную вторичную надстройку моста. Люди втаскивают на веревках в дома постиранное белье, висящее там, где они его обычно развешивают, и кругом царит обыденная предштормовая суета, которая, по опыту Шеветты, немедленно утихнет, стоит лишь погоде проясниться.
   И ведь до сих пор, размышляет она, я не видела ни одного лица, знакомого по прошлой жизни, и никто не сказал мне «привет», и она уже ловит себя на мысли, что все население моста подменили в ее отсутствие. Нет, вот прошла женщина, владелица книжного лотка, та самая, костяные палочки для еды торчат из крашенного черной краской узла волос на макушке, и еще Шеветта узнает того мальчика-корейца с больной ногой, он тащит куда-то отцовскую суповую тележку с таким лязгом, будто она стоит на тормозе.
   Опорная башня, по которой она каждый день взбиралась наверх, в фанерную конуру Скиннера, вся облеплена пристройками, железный остов погребен в сердцевине органического комплекса помещений, приспособленных для тех или иных нужд. На туго натянутые, хлопающие на ветру листы молочно-белого пластика проецируются огромные тени от листьев, отброшенные неземным светом гидропонной установки. Она слышит рычанье электропилы из крохотной мастерской мебельщика, его помощник терпеливо сидит, натирая воском скамейку – коллаж из наборных дубовых досок с облупленной краской, растасканных мусорщиками с обшивки старых домов. А еще кто-то варит варенье, большой медный чайник кипит над газовой конфоркой.
   Вот то, что нужно Тессе, думает она: маргиналы с моста, лелеющие свою маргинальность. Занятые своими нехитрыми делами. Но Шеветта видела, как они пьют по-черному. Видела накачанных наркотой, видела сумасшедших, навеки исчезающих в серой безжалостной зыби. Видела, как мужчины режут друг друга ножами насмерть. Видела окаменевшую мать, бредущую на рассвете с задушенным младенцем на руках. Мост не туристическая фантазия. Мост абсолютно реален, и жить здесь – значит платить за это твердую цену.
   Это мир внутри мира, и раз уж есть промежутки между вещами мира, пространства, построенные в промежутках, то в них обязательно есть свои вещи, и между ними – свои промежутки, а в тех промежутках – снова вещи, и так без конца.
   Тесса этого не знает, и не дело Шеветты ей это объяснять.
   Она пригибается, ныряя под съехавший лист пластика, во влажное тепло и свет гидропонных ламп. Вонь химикатов. Черная вода побулькивает среди обнаженных корней. Это лекарственные растения, предполагает Шеветта, но, наверно, не наркотические, в уличном смысле слова. Те выращивают поближе к Окленду, в особом секторе, специально для этого отведенном, и в теплые дни воздух там пропитан смолистым дурманом, отчего почти ощутимо звенит в ушах, незаметно меняется восприятие.
   – Эй, есть здесь кто-нибудь?
   Бульканье жидкости в системе прозрачных трубок. Пара измазанных илом желтых болотных сапог свисает с крючка, но хозяина нигде не видать. Она движется быстро, ноги сами помнят – туда, где виднеются изъеденные коррозией алюминиевые перекладины, прилепленные большими, с кулак, пузырями суперэпоксидки.
   Когда она начинает карабкаться, застежка старой Скиннеровой куртки, массивный шарик на цепи, колотится и позвякивает. Эти перекладины – пожарная лестница, запасной выход на случай опасности.
   Миновав тошнотворно-зеленое солнце главного гидропонного фонаря, помещенного в ржавую строительную арматуру, она подтягивается на последней алюминиевой перекладине и пролезает в узкое треугольное отверстие.
   За ширмами стен из разбухшего от дождей композита темно. Одни лишь неясные тени там, где она помнит яркий свет, и она замечает, что верхнюю лампочку в этом глухом помещении кто-то выкрутил. Это нижний конец скиннеровского фуникулера – маленькая подъемная тележка, взятая у мусорщиков. Фуникулер соорудил для старика чернокожий мужчина по имени Фонтейн, и именно здесь она пристегивала велосипед в свои курьерские дни, втаскивая его на плече по другой, не потайной лестнице.
   Она рассматривает зубцы шестеренок фуникулера, от скопившейся пыли смазка на них потускнела. «Гондола», желтый муниципальный ящик для вторсырья, достаточно глубокий, чтобы стоять в нем, держась за край, ждет, где и положено. Но если гондола находится здесь, это, скорей всего, значит, что нынешнего жителя конуры на вершине опорной башни нет дома. Если, конечно, гондолу не спустили в ожидании гостя, а в этом Шеветта сомневается. Когда находишься наверху, лучше, чтобы гондола была под боком. Шеветте знакомо это чувство.
   Она начинает карабкаться по деревянным ступенькам кое-как сбитой стремянки, и карабкается, пока не ударяется головой о трос, и вот уже щурится от ветра и серебристого света. Видит чайку, неподвижно зависшую в воздухе в каких-нибудь двадцати футах на фоне городских башен.
   Ветер треплет волосы Шеветты, изрядно отросшие с тех пор, пока ее здесь не было, и в ней возникает чувство, которому не найти названия, но которое всегда было с ней, и она не видит смысла забираться дальше, потому что теперь она знает: дома, который живет в ее памяти, больше нет. Лишь пустая скорлупка, дребезжащая на ветру, – там, где она лежала когда-то, закутавшись в одеяла, чувствуя запах машинного масла, кофе и свежих опилок.
   И где, вдруг она понимает, была порой счастлива от полноты бытия и готовности встретить завтрашний день.
   И она сознает, что стала другой и что, когда была счастлива, вряд ли отдавала себе в этом отчет.
   Она, сутулясь, втягивает голову в спасительный панцирь куртки и представляет себе, как плачет, хотя знает, что этому не бывать, и начинает спускаться.

20
Бумзилла

   Бумзилла сидит себе на поребрике, рядом с фургоном, эти две сучки сказали, заплатим, если присмотришь. Еще полчаса не придут, он найдет подмогу и разденет фургон. Хочется заиметь того надувного робота, который был у сучки-блондинки. Вот это круто. Гонять эту летучую говешку.
   Вторая сучка, типа байкерша, на ней старая косуха, драная, как из помойного бака. Круче только яйца, такая вот куртка.
   Куда они смылись? Голодно что-то, ветер с опилками в рожу, дождь накрапывает.
   – Ты не видел вот эту девчонку?
   Белый мужик, с виду киноактер, рожа вся в темном гриме, как у этих, с южного побережья. Вон как выпендриваются, когда надумают сюда сунуться, шмотки заношены на хрен, типа как все путем. Кожан такой, типа только что припарковал за углом свой раздолбанный самолет. Синие джинсы. Черная фуфайка.
   Бумзилла точно бы блеванул, попробуй кто запихать его в такое дерьмо. Бумзилла, – он знает, чего напялить, когда со своим дерьмом тут разгребется.
   Бумзилла таращится на снимок, мужик его сует прямо под нос. Видит ту сучку, которая типа как байкерша, только шмотки покруче.
   Бумзилла смотрит на харю в гриме. Видит белесые голубые буркалы на фоне грима. Типа: сиди, где сидишь. Типа: не рыпайся, башню разворочу.
   Бумзилла смекает: мужик не в понятии, что это ихний фургон.
   – Она потерялась, – говорит мужик.
   «Сам ты, мудак, потерялся», – думает Бумзилла.
   – Никогда не видал.
   Буркалы смотрят пристальнее.
   – Пропала без вести, понял? Хочу ей помочь. Сбежавший ребенок.
   Мысленно: ну и ребенок, бляха-муха; сучка-то старше моей мамаши.
   Бумзилла качает головой. Еще как серьезно качает, самый децл, туда-сюда. В смысле «нет».
   Голубые буркалы шарят вокруг, ищут кого другого, чтобы засветить свой снимок; шарят мимо фургона. Ясно, в непонятках мудила.
   Мудила отваливает налево, туда, где тусуется народ у кафешки, будет совать им свой долбаный снимок.
   Бумзилла смотрит, как мудила сваливает.
   Бумзилла сам сбежавший ребенок и собирается им оставаться, пока не сдохнет.

21
«Парагон-Эйша»

   Сан-Франциско и Лос-Анджелес больше походили на две разные планеты, чем на два разных города. И дело было не в трениях между Северной Калифорнией и Южной, а в более глубоких корнях. Райделл помнил, как много лет назад сидел где-то с пивом, смотрел «церемонию отсоединения» по Си-эн-эн и даже тогда не проникся всей этой заморочкой. Но вот сама разница – была, никуда не денешься.
   Жесткий порыв ветра швырнул ему в лицо дождь, когда он шел по Стоктон-стрит к Маркет-стрит. Девицы из офисов придерживали руками юбки и хохотали, и Райделлу тоже захотелось смеяться, впрочем, это прошло еще до того, как он повернул на Маркет-стрит и двинулся вниз по Четвертой.
   Именно здесь он встретил Шеветту, здесь она когда-то жила.
   Она и Райделл ввязались в этих местах в одну авантюру, независимо, потом встретились, а уж окончание этой авантюры занесло их в Эл-Эй.
   Ей просто не понравился Эл-Эй, вечно твердил он себе, хотя знал, что совсем не потому все вышло так, как вышло.
   Они приехали на Юг настоящей парой, а Райделл зачем-то решил превратить в телешоу то, через что им вместе пришлось пройти. «Копы влипли», конечно, заинтересовались; «Копы» уже проявляли к Райделлу интерес давно, еще в Ноксвилле.
   Свеженький после академии Райделл выстрелил на поражение, задерживая удолбанного «плясуном» психа, который хотел прикончить детей своей собственной подружки. Подружка впоследствии пыталась судиться с округом, городом и самим Райделлом, так что «Копы влипли» решили, что с Райделлом может выйти неплохой эпизод. И они его дернули самолетом в Южную Калифорнию, где у них была база. Он получил личного агента и тому подобное, но с «Копами» так и не срослось, и его взяли в «Интенсекьюр» водителем броневика, ездить по вызовам. Как только он умудрился вылететь и оттуда, случилась поездка в Северную Калифорнию, для временной и сугубо неофициальной работы – участия в местной операции «Интенсекьюр». Тут-то он и влип в заваруху, по ходу которой встретил Шеветту Вашингтон. В общем, когда он вернулся в Эл-Эй с готовым сюжетом и под ручку с Шеветтой, «Копы влипли» тут же сделали стойку. Они как раз пытались расшириться, развернуть каждый отдельный сюжет в целый сериал для той или иной нишевой аудитории, и отделу демографии понравилось, что Райделл – мужчина, что он не слишком молод, не слишком образован и вдобавок южанин. Еще им понравилось, что он не расист и уж конечно то, что при нем была эта смазливая, альтернативного типа деваха, такая крепенькая, будто может легко колоть грецкие орехи между ляжек.
   «Копы влипли» засунули их в маленький полуофициальный отель неподалеку от Сансет, и они с Шеветтой были там так счастливы первые две недели, что от одних воспоминаний Райделла уже корежило.
   Каждый раз, когда они ложились в кровать, ему начинало казаться, что они творят историю, а не просто занимаются любовью. Номер был похож на небольшую квартирку, с отдельной кухней и газовым камином, и по ночам они кувыркались перед камином на одеяле, брошенном на пол, все окна открыты, весь свет погашен, синее пламя чуть мерцает, боевые вертолеты ДПЛА гудят над головой, и когда он оказывался в ее объятиях или она придвигалась лицом вплотную к его лицу, он понимал, что это хорошая история, самая лучшая и что все теперь выйдет просто замечательно.
   Не вышло.
   Райделл никогда особо не задумывался о своей внешности. Ему казалось, с этим все в порядке. Женщинам он, похоже, вполне нравился, ему даже говорили, что он похож на молодого Томми Ли Джонса, а Томми Ли Джонс был кинозвездой в двадцатом веке. И потому, что ему так сказали, Райделл однажды взял и посмотрел пару фильмов с этим парнем; фильмы ему понравились, хотя никакого сходства он не увидел и слегка озадачился.
   Однако он начал беспокоиться, когда «Копы влипли» приставили к нему костлявую белобрысую стажерку по имени Тара-Мэй Алленби, которая ходила за ним как привязанная и непрерывно снимала установленным на плече стэдикамом.
   Тара-Мэй жевала жвачку, мудрила с фильтрами и, в общем и целом, бесила Райделла до зубовного скрежета. Он знал, что сигнал с ее камеры идет напрямую к «Копам влипли», и стал подозревать, что они не слишком довольны тем, что видят. Тара-Мэй не развеяла его опасений, объяснив Райделлу, что камера добавляет верные двадцать фунтов к любой внешности, но, дескать, подумаешь, ей самой Райделл нравится вот таким, натуральным, в самом соку. В то же время она постоянно намекала, что он мог бы и подкачаться. Почему бы не последовать примеру этой вашей подружки, говорила она, вот так крепышка, даже зависть берет.
   Но Шеветта ни разу в жизни не была в гимнастическом зале; крепышкой ее сделали родительские гены да еще те несколько лет, что она гоняла вверх-вниз по холмам Сан-Франциско на горном спортвелике с рамой из пропитанной эпоксидкой японской конструкционной бумаги.
   Так что теперь Райделл просто вздохнул, дойдя до перекрестка Четвертой и Брайант-стрит и свернув по Брайант на мост. Сумка на плече начала заметно тяжелеть, явно в сговоре с силой тяготения. Райделл остановился и еще раз вздохнул, поправляя сумку. Выкинул мысли о прошлом из головы.
   Просто топай, и все.

   Никаких проблем с поисками этого филиала «Счастливого дракона».
   Пропустить его было попросту невозможно: бац! – и вот он, торчит прямо там, где была середина Брайант, в самом центре, у входа на мост. Райделл не видел его, когда шел по Брайант, потому что павильон заслоняли груды старых противотанковых заграждений, сброшенных после землетрясения, но стоило миновать эти бетонные дуры, и вот, пожалуйста, любуйтесь.
   Райделл заметил, пока шел к магазину, что это заведение – более новая модель, чем та, где он работал, на Сансет. У этой почти не было выступающих углов, так что отделка меньше крошится и ремонт требуется реже. Вероятно, разработка «драконовских» модулей сводилась к проектированию объекта, способного выдержать натиск миллионов небрежных и даже враждебных рук. В конце концов, подумал Райделл, должно получиться что-то вроде раковины моллюска – гладкое и твердое.
   У магазина на Сансет было покрытие, которое пожирало граффити. Подростки из уличных банд приходили и что-нибудь малевали на стене; двадцать минут спустя из-за угла выскальзывали плоские и чем-то похожие на крабов пятна темно-синего цвета. Принципа их действия Райделл так и не осознал, но Дариус говорил, что их разработали в Сингапуре. Казалось, они были внедрены на несколько миллиметров вглубь красочного слоя – густого матового геля – и при этом свободно в нем передвигались. Райделл слыхал, что это называется «умный материал». Твари сползались и атаковали замысловатые аэрозольные каракули, нанесенные, дабы расписаться в фанатстве, пометить территорию или поклясться в мести (Дариус умел читать эту тайнопись и мог выстроить из нее целую историю), – сползались и начинали жрать. Нельзя сказать, что их «клешни» и «жвалы» так уж явственно двигались. «Крабы» всего лишь принюхивались к граффити, и постепенно каракули начинали распутываться, бледнеть, синева «драконовских» буквоедов засасывала молекулы краски.
   А однажды кто-то оставил после себя умные каракули – нечто типа переводной картинки, по-хитрому прилепленной к стене, хотя ни Райделл, ни Дариус так и не поняли, как злоумышленнику удалось это сделать незаметно. Может быть, сказал Дариус, картинкой выстрелили издали. Это была эмблема банды, звавшейся «Чупакабры», жуткая шипастая тварь, вся черно-красная, насекомоподобная и зловещая, и, как считал Райделл, довольно прикольная. Он еще видел такую наколку, когда сидел в магазине. Парни, щеголявшие такими тату, обожали носить эти ужасные контактные линзы, от которых зрачки становятся похожими на змеиные. Однако когда пожиратели граффити явились полакомиться «чупакаброй», она отползла.
   Они осторожно подкрадывались к ней, а она их чуяла и отползала. Очень медленно, почти незаметно, но все-таки отползала. Тогда пожиратели граффити приближались к ней снова. Райделл и Дариус целый вечер наблюдали за ней, пока она не скрылась за углом. К окончанию их смены она обогнула магазин кругом и уже приближалась обратно к фасаду.
   В начале их следующей смены зверюга красовалась все там же; компанию ей составляла пара стандартных клякс от аэрозольных хлопушек. Пожирателей заворожила «разумная чупакабра», а о своем привычном деле они и думать забыли. Дариус показал сие безобразие мистеру Парку, которому не понравилось, что ему не доложили сразу. Райделл открыл журнал дежурств и продемонстрировал подробный отчет, занесенный еще в конце прошлой смены, отчего мистер Парк только разозлился еще больше.
   Примерно через час подкатил хирургически чистый, без опознавательных знаков белый фургон, и два типа в белых комбинезонах «Тайвек» принялись за работу. Райделл очень хотел посмотреть, каким образом они вытравят хитрые граффити, но тем вечером в магазине случилась натуральная эпидемия краж, и он так и не увидел, что же фургонщики сделали с «чупакаброй». Он знал, что им не понадобится ни скребков, ни растворителей. Ноутбук и два зонда с присосками – вот и все их орудия. Вероятно, парни просто взломали программу «чупакабры», переписали код и уехали, а пожиратели граффити снова принялись без помех всасывать последний писк настенной живописи.
   Этот «Счастливый дракон» у моста был гладкий и белый, как новая фарфоровая тарелка, отметил Райделл, подойдя чуть поближе. Магазин казался обрывком чужого сна, свалившимся с неба. Вход на мост всегда открывался неожиданно, драматически, и Райделл спросил себя, много ли было дискуссий в Сингапуре, прежде чем поставить здесь модуль. «Счастливый дракон» имел филиалы во многих местах первостатейной для туристов привлекательности, Райделл их видел на экранах «Всемирной Интерактивной Видеоколонны» в Эл-Эй; один филиал размещался в торговом центре под Красной площадью, другой – модный «Кей-Дам» – в центре Берлина, третий, самый крупный, – на Пиккадилли в Лондоне, но то, что модуль поставили здесь, казалось Райделлу поразительно странной или, если угодно, до странности преднамеренной акцией.
   Мост был специфическим местечком, достаточно безопасным, но вот только не для туристов. Нет, конечно, пешие туристы наблюдались, и в изрядном количестве, особенно на этом конце моста, но никаких экскурсий, никаких гидов. Если ты шел на мост, ты шел по собственному почину. Шеветта говорила, что «мостовые» люто ненавидят проповедников, и Армию спасения тоже, и вообще любые организации. Райделл смекнул, что этим-то мост в первую очередь и притягивает людей – своей неподконтрольностью.
   «Автономная зона» – так называл это Дариус. Он сказал Райделлу, что Сансет-Стрип изначально был одной из таких же зон на стыке разных полицейских юрисдикций и это прочно отпечаталось в ДНК улицы, – вот отчего, скажем, под Рождество на Стрипе по-прежнему паслись шлюхи в колпаках эльфов.
   Но, возможно, «Счастливый дракон» знает что-то такое, чего люди не знают, подумал он. Все в мире может меняться. Его отец, например, божился, что Таймс-сквер когда-то была ого-го каким опасным местечком.
   Райделл с трудом пробивался через толпу, втекавшую и вытекавшую с моста мимо «Всемирной Интерактивной Видеоколонны», и ему все мерещилось, что вот сейчас он поднимет взгляд и увидит родной филиал на Сансет, и Хвалагосподу радостно просияет ему с парадного входа.
   Увидел он лишь юного сеульского скейтбордиста, трясущего мошонкой в камеру.
   Он вошел внутрь, где его немедленно остановил очень крупный джентльмен с очень низким лбом и белесыми бровями.
   – Сумку сюда, – приказал охранник, украшенный точно таким же неоново-розовым кенгурятником, какой Райделл таскал на себе в Эл-Эй. Собственно, райделловский кенгурятник лежал в сумке, которой этот парень домогался.
   – Пожалуйста, – подсказал Райделл, передавая сумку.
   «Драконовским» охранникам полагалось добавлять это слово: пожалуйста. Так гласила выданная мистером Парком инструкция; ведь если уж ты просил кого-то сдать сумку, то признавал тем самым, что считаешь клиента потенциальным воришкой, и лучше бы оформить это повежливей.
   Охранник с подозрением сощурил глаза. Он пихнул сумку в одну из ячеек за своим боевым постом и протянул Райделлу бирку с логотипом «Счастливого дракона», похожую на огромную подставку для стакана, с цифрой «5» на обороте. Такими здоровенными, помнил Райделл, их делали в расчете на то, чтобы они не влезали в обычный карман; соответственно, снижалась вероятность того, что народ случайно утащит бирки с собой. Один из способов снизить оперативные расходы. Абсолютно все в «Счастливом драконе» было продумано таким образом. Ну как ими не восхищаться, а?
   – Спасибо, – сказал Райделл и направился к банкомату Международного банка в дальнем конце «Дракона»; он знал, что машина наблюдает за тем, как он приближается и вынимает бумажник из заднего кармана. – Я здесь, чтобы мне выдали чип, – сказал он.
   – Пожалуйста, представьтесь.
   У всех «драконовских» банкоматов был один и тот же голос – неестественный, полузадушенный сип маленького кастрата; интересно, почему бы это. Но можно не сомневаться, что и это продумано; скажем, чтобы люди зря не ошивались вокруг и не трепались с машиной от нечего делать. Райделл знал, что для острастки это сучье отродье могло прыснуть в клиента перечным газом. Аппараты были обклеены предупреждениями о такой опасности, хотя лично он глубоко сомневался, что кто-то хоть раз реально прочитал эти бумажки. А вот о чем никто не предупреждал: если вам взбредет в голову какая-нибудь каверза посерьезнее, – к примеру, захотите пошуровать монтировкой в щели, откуда выскакивал чип, зловредная тварь обдаст водой и вас, и себя, а потом пустит электрический ток.
   – Берри Райделл, – сказал он, достав из бумажника свои водительские права, выданные в Теннесси, и вставив их в сканер банкомата.
   – Контактная проверка ладони.
   Райделл положил руку на вмятину в форме руки. Он ненавидел эту процедуру. Разносчики лишаев и всякой заразы – вот что такое эти штуки для сканирования ладони. Грязь с чужих рук.
   Он вытер ладонь о штаны.
   – Пожалуйста, введите ваш персональный идентификационный код.
   Райделл ввел, шаг за шагом восстановив мнемонический код и закончив двумя жестянками «7-Up».
   – Обрабатываю ваш запрос о кредите, – сказал аппарат с такой болью в голосе, будто ему отдавили яйца.
   Райделл глянул назад и понял, что, в принципе, он здесь единственный клиент, не считая седовласой женщины в черных кожаных брюках, мучившей кассира на языке, который Райделл счел немецким.
   – Транзакция завершена, – сказал банкомат.
   Райделл, крутанувшись, увидел, как «драконовский» кредитный чип выползает из отверстия выдачи. Он толкнул его обратно, не до конца, чтобы сумма остатка высветилась на экране. Недурно. Очень даже недурно. Он спрятал чип в карман, убрал бумажник подальше и развернулся в сторону кассы «Глоб-экс», которая также служила местным отделением ВПС, Всеамериканской почтовой службы. Как и банкомат, эта штука представляла собой очередной спецузел или, точнее, просто вздутие в пластиковой стене. У них на Сансет такой беды не было, и Хвалагосподу была вынуждена числиться одновременно клерком «Глобал экспресса» и/или служащей ВПС, причем последняя должность не слишком ее восхищала, поскольку родительская секта однозначно идентифицировала все федеральные организации как сатанинские.
   Кто медлит, того Бог хранит – так учил в свое время Райделла его отец, и Райделл всю жизнь старался что есть сил практиковать подобную благочестивую неспешность. В глубокую задницу он каждый раз попадал, если память не изменяет, именно что от неумения медлить. Ни с того ни с сего ему вдруг попадала вожжа под хвост, и притом в самый неподходящий момент.
   Смотри, куда прыгаешь. Сто раз отмерь. Задумайся о последствиях.
   Он задумался о последствиях. Некто воспользовался его кратким, но вынужденным визитом в виртуальный коридор Сельвина Ф. К. Туна, чтобы ненавязчиво намекнуть: Райделлу стоит получить кредитный чип в данном конкретном банкомате, а потом кое за чем заглянуть в «Глоб-экс». Этим «некто» мог быть сам Сельвин Тун, говоривший, так сказать, через «черный канал», а может, это был кто-то другой, да мало ли кто мог взломать явно не самый надежно защищенный сайт в мире. Впрочем, надругательство, учиненное над коридором ради Райделла, носило все приметы хакерских забав. Как он убедился на собственном опыте, хакеры просто не могут удержаться от показухи, а также склонны к модной зауми. И еще Райделл знал, что они могут запросто усадить тебя в кучу дерьма, и чаще всего сажают.
   Он посмотрел на выпуклость «Глоб-экс».
   И побрел туда.
   С этим делом он управился даже быстрее, чем с получением кредитного чипа: показал права – замочек открылся. Посылка была крупнее, чем он ожидал, но даже для таких габаритов казалась тяжеловатой. Попросту тяжеленной. Богатая упаковка на пенной основе, очень тщательно опечатанная серой пластиковой пленкой и облепленная со всех сторон анимированными голограммами «Глоб-экс максимум экспресс» и стикерами таможни. Он изучил накладную. Посылка вроде бы пришла из Токио, но только на первый взгляд, потому что накладная была подписана фирмой «Парагон-Эйша Дейтафлоу» по адресу: Лайгон-стрит, Мельбурн, Австралия. У Райделла не было знакомых в Австралии, но зато ему было известно, что доставка международного груза в любой из таких приемных пунктов «Глоб-экс» считалась делом, во-первых, невозможным, а во-вторых, определенно подсудным и незаконным. Без адреса получателя, будь то частное лицо или фирма, было не обойтись. Эти приемные пункты занимались исключительно местной доставкой.
   Черт побери. Штуковина была слишком тяжелой. Он сунул ее под мышку – все два фута в длину и шесть дюймов в диаметре – и потащился к выходу, забрать свою сумку.
   Которая теперь стояла открытой на маленькой стойке, а безбровый охранник разглядывал неоново-розовый «драконовский» кенгурятник Райделла.
   – Что ты тут делаешь с моей сумкой?
   Охранник поднял голову.
   – Это имущество «Счастливого дракона».
   – Тебе не положено копаться в сумках клиентов, – сказал Райделл, – по инструкции.
   – Я обязан рассматривать это как кражу. У вас здесь имущество «Счастливого дракона».
   Тут Райделл вспомнил, что положил керамический кнопарь в кенгурятник, так и не сумев придумать, что с ножиком еще можно сделать. Он попробовал вспомнить, запрещены эти штуковины или нет – здесь, на Севере. В Южной Калифорнии было, например, так, а в Орегоне эдак.
   – Это мое имущество, – сказал Райделл, – и ты мне его отдашь, прямо сейчас.
   – Уж извините, – сказал охранник с вызовом.
   – Эй, Райделл, – раздался знакомый голос, и дверь распахнулась с такой страшной силой, что Райделл услышал отчетливый хруст в механизме автоматического доводчика. – Сукин ты сын, как жизнь молодая?
   В мгновение ока Райделла окутали пары водки и шального тестостерона. Он обернулся и увидел Кридмора, который зловеще скалился, однозначно потеряв человеческий облик. У него за спиной маячил мужчина, коренастый, бледное лицо, темные глаза близко посажены.
   – Ты, алкаш, – рявкнул охранник, – пошел вон отсюда!
   – Так-так, значит, я алкаш. – Кридмор картинно сморщился, будто его мучила душевная боль. – Говорит, что я алкаш… – Кридмор обернулся к стоявшему позади мужчине. – Рэнди, этот козел говорит, что я алкаш.
   Уголки губ дородного мужика, имевшего странно маленький и нежный для такого тяжелого и небритого лица рот, мгновенно опустились вниз, как будто он был неподдельно и очень, очень глубоко огорчен тем фактом, что одно человеческое существо смело третировать другое таким непотребным образом.
   – Ну так порви этому педриле очко, – мягко посоветовал крепыш, будто подобная перспектива сулила радостную, пусть и маловероятную возможность повеселиться после большого разочарования.
   – Я алкаш?! – Кридмор опять повернулся к охраннику. Наклонился над стойкой, коснувшись подбородком верха райделловской сумки. – Ты чё тут моему приятелю мозги паришь, а?
   Кридмор излучал опасность сродни рептилии, пережравшей амфетаминов, его гнев не поддавался измерению по шкале млекопитающих. Райделл увидел, что у Кридмора начался тик, размеренно и непроизвольно запульсировал мускул на щеке, словно крохотное запасное сердце. Поняв, что Кридмор безраздельно владеет вниманием охранника, Райделл сгреб левой рукой сумку, а правой – розовый кенгурятник.
   Охранник сделал попытку вернуть их. Что, несомненно, было ошибкой, так как хватательный рефлекс заставил его выбросить вперед обе руки.
   – Хер соси!!! – взвизгнул Кридмор, выдав удар с такой бешеной скоростью и энергией, каких Райделл от него не ожидал; кулак певца кантри погрузился по самое запястье в брюхо охранника, прямиком под ложечку.
   Ошалев от такой неожиданности, страж согнулся пополам. Кридмор уже замахнулся, чтобы врезать ему по роже, но Райделл успел опутать запястья Кридмора лямками сумки, едва не грохнув объемистую посылку на пол.
   – Валим, Бьюэлл, – сказал Райделл, выталкивая Кридмора в дверь. Райделл знал, что сейчас кое-кто долбанет ногой по особой кнопке в полу.
   – Этот козел утверждает, что я алкаш, – протестовал Кридмор.
   – Ну что тебе сказать, Бьюэлл, ты действительно алкаш, – задумчиво сказал крупный мужчина, поспевая следом.
   Кридмор хихикнул.
   – Пошли отсюда, – сказал Райделл и двинул к мосту.
   Широко шагая, он пытался не выронить «глоб-эксовский» подарок, шатко зажатый подмышкой. Порыв ветра швырнул в лицо горсть опилок; проморгавшись и скосив глаза, чтобы их очистить, Райделл впервые заметил, что в накладной все же стоит имя получателя, но не его, а Колина Лейни.
   «Колин-пробел-Лейни». Как же так вышло, что Райделлу отдали чужую посылку?
   Но тут они очутились в гуще толпы, направлявшейся вверх по широкому трапу на нижний ярус.
   – Что это там за херовина? – спросил Кридмор, вытянув шею.
   – Мост Сан-Франциско – Окленд, – ответил Райделл.
   – Вот ведь какое дерьмо, – сказал Кридмор, косясь на толпу, – воняет, как банка с тухлой наживкой. Спорим, здесь можно найти себе такую дырку, каких свет не видывал.
   – Мне нужно выпить, – тихо сказал громила с изящным ртом.
   – Кажется, мне тоже, – откликнулся Райделл.

22
Пеняй на себя

   У Фонтейна две жены.
   Не такое это положение, скажет он вам, чтобы к нему стремиться.
   Они живут в неустойчивом перемирии в одной квартире, ближе к Оклендскому концу. Фонтейн уже какое-то время уклоняется от общения с ними и спит здесь, в своей лавке.
   Молодая жена (ей сорок восемь, она моложе старшей на пять лет) ямайских кровей, родом из Брикстона [22 - Брикстон – район Лондона, где проживают главным образом выходцы из Вест-Индии.], высокая и светлокожая; для Фонтейна она сущее наказание за все грехи его жизни.
   Ее имя Кларисса. Впадая в ярость, она сбивается на говор, усвоенный в детстве: «Прыз тебе в студию, Фонтен».
   Фонтейну достается «прыз» вот уж несколько лет, и сегодня он опять его получает: рассерженная Кларисса стоит перед ним с магазинным баулом, набитым, такое ощущение, параличными японскими младенцами.
   На самом деле это куклы младенцев в натуральную величину, произведенные в последние годы прошлого века для утешения бабушек с дедушками, живших вдалеке от внуков, каждая кукла сделана по фотографии реального ребенка. Выпускала их в Мэгуро фирма под названием «Близняшки», и они вскоре приобрели немалую коллекционную ценность, ибо каждый экземпляр был уникальным.
   – Не нужны мне они, – говорит Фонтейн.
   – Слушай, ты, – наседает Кларисса, отключив ямайский говор. – Возьмешь ты их, никуда не денешься. Ты их берешь, ты их толкаешь, получаешь за них хорошие деньги и отдаешь мне. Потому что иначе хрен я останусь в этой дыре, где ты бросил меня вместе с этой сумасшедшей сукой, на которой женат.
   На которой я был женат, когда ты «женила» меня на себе, размышляет Фонтейн, и это ни для кого не секрет. Означенную Турмалину Фонтейн, известную также как Жена Номер Раз, вполне адекватно, как полагает Фонтейн, описывает выражение «сумасшедшая сука».
   Турмалина – воплощенный кошмар; лишь ее необъятные габариты и непроходимая лень не дают ей сюда заявиться.
   – Кларисса, – протестует он, – если б они хоть были новенькие, в упаковке…
   – Они не бывают в упаковке, ты, идиот! С ними же всегда играли!
   – Ну, тогда ты знаешь рынок лучше, чем я, Кларисса. Сама, значит, и продавай.
   – Ты хотишь поговорить про алименты?
   Фонтейн смотрит на японских кукол.
   – Господи, вот ведь уродцы. Выглядят как мертвые, понимаешь?
   – Потому что их надо заводить, болван.
   Плюхнув баул на пол, Кларисса хватает пупса за голову и вонзает длинный изумрудно-зеленый ноготь кукле в затылок. Пытается продемонстрировать еще одну уникальную, сугубо индивидуальную особенность этих игрушек – включить цифровую запись младенческих звуков прототипа, а может быть, даже его первых слов, – но вместо них раздается чье-то нарочито тяжелое дыхание, а затем – ребячливое хихиканье, сопровождаемое разноголосьем детских ругательств.
   – Кто-то их уже поломал, – хмурится Кларисса.
   Фонтейн вздыхает:
   – Сделаю все, что смогу. Оставь их здесь. Ничего не могу обещать.
   – Лучше молись, чтобы я их здесь оставила, – говорит Кларисса, швырнув младенца в сумку вниз головой.
   Фонтейн украдкой бросает взгляд вглубь лавки, где на полу, скрестив по-турецки ноги, сидит босой мальчик, стриженный почти под ноль, с раскрытым ноутбуком на коленях, поглощенный поиском.
   – Это еще что за черт? – вопрошает Кларисса, подойдя ближе к стойке и впервые заметив мальчика.
   Данный вопрос почему-то ставит Фонтейна в тупик. Он теребит свои лохмы.
   – Он любит часы, – говорит Фонтейн.
   – Ха, – говорит Кларисса, – он любит часы. Что же ты не приведешь сюда своих собственных детей? – Ее глаза сужаются, морщинки у глаз становятся глубже, и Фонтейну вдруг очень хочется их поцеловать. – Что же ты завел здесь какого-то «толстяка-латиноса-любит-часы» вместо них?
   – Кларисса…
   – В жопу «Кларисса»! – Ее зеленые глаза расширяются от гнева, становятся белесыми и ледяными, как далекое эхо ДНК неизвестного британского солдата: Фонтейн часто с улыбкой воображал себе душную ночь зачатия где-нибудь в Кингстоне: эхо, что отозвалось через несколько поколений. – Чтобы сбагрил эти куклы, или пеняй на себя, понял?
   Она лихо разворачивается на пятках, что совсем нелегко в ее черных галошах, и, гордая и прямая, с достоинством уходит из лавки Фонтейна, в мужском твидовом пальто, которое, вспоминает Фонтейн, он купил в Чикаго лет пятнадцать назад.
   Фонтейн вздыхает. Тяжесть наваливается на него к концу дня.
   – В этом штате законно быть мужем двух женщин сразу, – говорит он в воздух, который пахнет кофе. – Черт раздери, это безумно, но все же законно. – Он шаркает к входной двери, в ботинках с развязанными шнурками, и закрывает ее за ушедшей, запирает замок. – Ты все еще думаешь, что я двоеженец или что-то типа того, малыш, но это – штат Северная Калифорния.
   Он возвращается и еще раз смотрит на мальчика, который, похоже, только что открыл веб-сайт аукциона «Кристи».
   Мальчик смотрит на него снизу вверх.
   – Наручные часы в форме «бочонок», платиновый корпус, минутный репетир, – говорит он, – «Патек Филипп», Женева, лот сто восемьдесят семь сто пятьдесят четыре.
   – Думаю, не совсем для нас, – говорит Фонтейн. – Другая весовая категория.
   – Карманные часы «Хантер», золотой корпус, четвертьчасовой репетир…
   – Забудь об этом.
   – …со скрытой внутри эротической заводной куклой.
   – Это нам тоже не по зубам, – говорит Фонтейн. – Послушай, – говорит он, – вот что я тебе скажу: с этим ноутбуком ты смотришь слишком медленно. Я покажу тебе быстрый способ.
   – Быстрый. Способ.
   Фонтейн идет рыться в выдвижных ящиках стальной картотеки, покрытой засохшей краской, и роется до тех пор, пока не находит старый военный шлем виртуальной реальности. Резиновая «губа» вокруг бинокулярного видеодисплея вся в трещинах, крошится. Еще несколько минут уходит на то, чтобы найти совместимый аккумулятор и определить, заряжен он или нет. Мальчик игнорирует Фонтейна, уйдя с головой в каталоги «Кристи». Фонтейн подключает к шлему аккумулятор и возвращается.
   – Вот, смотри. Видишь? Надеваешь эту штуку на голову…

23
Русский холм

   Квартира огромна, в ней отсутствуют предметы, не имеющие практической пользы.
   Поэтому паркет из дорогого дерева не скрыт коврами и очень тщательно начищен.
   Удобно расположившись в полуразумном офисном кресле шведской работы, он точит клинок.
   Это задача (он думает о ней как о функции), которая требует пустоты.
   Он сидит перед столом – выполненная в девятнадцатом веке реконструкция трапезного стола семнадцатого столетия. На расстоянии шести дюймов от ближайшего края в ореховом дереве лазером просверлены два треугольных гнезда под тщательно рассчитанным углом. В эти гнезда он теперь вставил два графитово-серых керамических стержня длиной девять дюймов каждый, треугольных в поперечном сечении, образующих острый угол. Форма и размер выемок рассчитаны не менее тщательно, поэтому точильные камни держатся намертво.
   Клинок лежит перед ним на столе, его лезвие меж керамических стержней.
   Он берет клинок в левую руку и прикасается основанием лезвия к левому точильному камню. Направляет клинок на себя и вниз, одним резким, ровным, решительным рывком. Он услышит малейший намек на несовершенство, но это возможно только в том случае, если при ударе он зацепил кость, а его клинок в последний раз цеплял кость много лет тому назад.
   Ничего.
   Мужчина выдыхает, вдыхает и прикасается лезвием к правому точильному камню.
   Звонит телефон.
   Мужчина выдыхает. Кладет клинок на стол, лезвием между керамических стержней.
   – Да?
   Голос, звучащий из нескольких скрытых колонок, хорошо ему знаком, хотя мужчина почти десятилетие не встречался с обладателем голоса в обычном физическом пространстве. Мужчина знает: слова, что он слышит, исходят из миниатюрного сверхдорогого, надежного в эксплуатации объекта недвижимости, повисшего где-то среди спутников планеты. Это прямая передача, ничего общего с аморфным облаком ординарной человеческой коммуникации.
   – Я видел, что вы делали на мосту прошлой ночью, – говорит голос.
   Мужчина молчит в пустоту. На нем изысканная фланелевая рубашка из тонкого хлопка, воротник застегнут, галстук отсутствует, манжеты с простыми плоскими круглыми запонками из платины. Мужчина кладет руки на колени и ждет.
   – Они считают, что вы сумасшедший, – говорит голос.
   – Кто из ваших наемников говорит вам подобные вещи?
   – Дети, – говорит голос, – жестокие и способные. Я нашел самых лучших.
   – Почему вас это волнует?
   – Я хочу знать.
   – Вы хотите знать, – говорит мужчина, поправляя складку на левой брючине, – и почему же?
   – Потому что вы мне интересны.
   – Вы боитесь меня? – спрашивает мужчина.
   – Нет, – отвечает голос. – Не думаю.
   Мужчина молчит.
   – Почему вы убили их? – спрашивает голос.
   – Они просто умерли, – говорит мужчина.
   – Зачем вы ходили туда?
   – Я хотел посмотреть на мост.
   – Мои ребята считают, вы ходили туда специально, чтобы кого-то завлечь, кого-то, кто на вас нападет. Чтобы кого-то убить.
   – Нет, – говорит мужчина, в его голосе слышится разочарование. – Они просто умерли.
   – Но при вашем посредстве.
   Мужчина слегка пожимает плечами. Смыкает губы в ниточку. Потом:
   – Случается всякое.
   – «Случается всякое дерьмо», как мы говаривали когда-то. Не оно ли и случилось?
   – Мне не знакомо данное выражение, – говорит мужчина.
   – Я давно не просил вас о помощи.
   – Это результат взросления, надеюсь, – говорит мужчина. – Вы стали меньше сопротивляться инерции случая.
   Голос умолкает. Молчание затягивается. Наконец:
   – Вы научили меня этому.
   Убедившись, что беседа окончена, мужчина берет клинок в правую руку и приставляет конец лезвия к правому точильному камню.
   Плавно сдвигает клинок на себя и вниз.

24
Два фонарика сзади [23 - «Two lights on behind» – из песни The Rolling Stones «Love in Vain» с альбома «Let It Bleed» (1969).]

   Они отыскали темную забегаловку, которая как будто вывешивалась в пространство далеко за пределами бывших перил моста. Не очень просторное помещение, но довольно длинное, с барной стойкой вдоль стены, выходившей на мост, а напротив – ряд разномастных окон, глядевших на юг, поверх пирсов, на бухту Чайна-Бейсин. Давно не мытые стекла вставлены в рамы, промазанные бурыми стекловидными сгустками силикона.
   Кридмор, пока суть да дело, поразительным образом оклемался, выглядел искренним и благожелательным, представив наконец своего упитанного спутника – Рэндалл Джеймс Брэнч Кейбелл Шоутс [24 - Свои средние имена Рэндалл Шоутс получил в честь Джеймса Брэнча Кейбелла (1879–1958) – писателя из Виргинии, стоявшего у истоков жанра иронического фэнтези, автора многотомного «Сказания о Мануэле». Из его 52 книг на русский переводились пять: «Юрген» (1919), «Земляные фигуры» (1921), «Таинственный замок» (1923), «Серебряный жеребец» (1926), «Кое-что о Еве» (1927).], из города Мобил, штат Алабама. Шоутс был сессионным гитаристом, если верить Кридмору, в Нэшвилле и еще где-то там.
   – Рад встрече, – сказал Райделл.
   Рука Шоутса была прохладная, сухая и мягкая, но с крохотными твердыми мозолями, будто лайковая перчатка, вышитая острыми камешками граната.
   – Друг Бьюэлла – значит мой друг, – ответствовал Шоутс без малейшей иронии.
   Райделл глянул на Кридмора, пытаясь понять, какое нейрохимическое плато пересекает тот в данный момент и сколь долго намерен держаться избранного курса.
   – Должен сказать тебе спасибо, Бьюэлл, за то, что ты там устроил, – сказал Райделл, ибо это была чистая правда.
   Чистой правдой было и то, что Райделл не мог с уверенностью сказать, устроил Кридмор всю эту ситуацию или сам и был ситуацией, но по-любому Кридмор и Шоутс нарисовались в нужное время и в нужном месте, – впрочем, собственный опыт работы в «Счастливом драконе» подсказывал Райделлу, что история еще будет иметь продолжение.
   – Сукины дети, – высказался Кридмор, словно комментируя в общих чертах положение дел.
   Райделл заказал всем пиво.
   – Слушай, Бьюэлл, – сказал он Кридмору, – возможно, нас станут искать из-за того, что случилось.
   – Какого хрена? Мы здесь, эти сукины дети там.
   – Значит, так, Бьюэлл, – сказал Райделл, представив, что вынужден объясняться с упрямым и капризным ребенком, – я как раз получил вот эту посылку, до того как у нас там вышел маленький спор, а потом ты врезал охраннику в дыхло. Сейчас он не сильно этому рад, и, вполне вероятно, он вспомнит, что у меня была в руках эта посылка. Вот большой логотип «Глоб-экс», видишь? Значит, охранник может взять записи «Глоб-экс» и найти меня на видео или аудиозаписи, неважно как, и сдать все это в полицию.
   – В полицию? Сукин сын будет нарываться на проблемы, мы их ему обеспечим, верно?
   – Нет, – сказал Райделл, – это не поможет.
   – Ну, если все так безнадежно, – Кридмор положил руку Райделлу на плечо, – тогда мы будем тебя навещать, пока не откинешься.
   – Ну уж нет, Бьюэлл, – сказал Райделл, стряхнув с плеча руку, – на самом деле я вовсе не думаю, что тот тип станет обращаться в полицию. Скорей, он захочет узнать, на кого мы работаем и стоит ли подать на нас в суд и выиграть.
   – Подать на тебя?
   – На нас.
   – Ха, – сказал Кридмор, переваривая эту новость, – ну ты и попал, чувак.
   – Не факт, – сказал Райделл, – смотря что скажут свидетели.
   – Намек понял, – сказал Рэнди Шоутс, – но мне будет нужно поговорить с моим лейблом, с юристами.
   – С твоим лейблом? – переспросил Райделл.
   – Так точно.
   Тут прибыло пиво в бутылках с длинным коричневым горлышком. Райделл хлебнул из своей.
   – Кридмор на твоем лейбле?
   – Нет, – сказал Рэнди Шоутс.
   Кридмор перевел взгляд с Шоутса на Райделла и снова на Шоутса.
   – Рэнди, я всего-навсего дал тому типу разок в дыхло. Я и знать не знал, что это скажется на нашей сделке.
   – Оно и не скажется, – откликнулся Шоутс, – если ты будешь в состоянии войти в студию и записаться.
   – Черт подери, Райделл, – сказал Кридмор, – ну кто тебя просил все портить?
   Райделл, рывшийся в эту секунду в своем вещмешке под столом, вытащил из вещмешка злополучный кенгурятник, открыл его, посмотрел снизу вверх на Кридмора, но ничего не сказал. Нащупал кратоновую рукоять керамического кнопаря.
   – Вы, ребята, меня извините, – сказал Райделл, – но мне бы срочно на толчок.
   Он встал, взял под мышку коробку «Глоб-экс» и с кнопарем в кармане двинулся к официантке, чтобы спросить, где мужская уборная.
   Второй раз за сегодняшний день он уселся в туалетной кабинке, не используя ее по назначению; эта благоухала значительно сильнее первой. Водопроводную систему здесь монтировали совсем уж на живую нитку – куда ни глянь, пучками змеились прозрачные, малоаппетитного вида трубки, над раковиной с капавшими кранами отслаивались стикеры «ВОДА НЕ ПИТЬЕВАЯ» с эмблемой Северной Калифорнии.
   Он вынул из кармана нож и надавил на кнопку, черное лезвие выскочило и щелкнуло. Он надавил на кнопку еще раз, сдвинул стопор, закрыл кнопарь и открыл его снова. И что в этих кнопарях такого, отчего с ними хочется вот так баловаться? Можно подумать, что людям нравятся кнопари именно ради такого баловства, что это как-то связано с психологией – рефлексами тупых обезьян. Сам он считал, что на самом деле эти механизмы абсолютно бессмысленны, хотя, конечно, удобны, этого у них не отнять. Малолеткам кнопари нравились своей крутостью, но если уж кто-то увидит, как ты открываешь такую штуку, он сразу либо сбежит, либо пнет тебя пару раз, либо просто пристрелит, смотря как настроен и как сам вооружен. Райделл допускал, что теоретически возможны какие-то особые ситуации, когда можно просто щелкнуть кнопарем и пырнуть кого-нибудь, но едва ли это бывает так уж часто.
   Он положил коробку с «глоб-эксовским» стикером себе на колени. Кончиком лезвия – осторожно, чтобы не порезаться, как тогда, в Эл-Эй, – рассек серую пленку. Нож прошел сквозь материю, как сквозь масло. Когда разрез стал достаточно длинным, чтобы посылку можно было открыть, Райделл опасливо сложил нож и убрал его. После чего поднял крышку.
   Сперва ему показалось, что он смотрит на дорогой термос из характерной шероховатой нержавейки, но, достав предмет из коробки, сразу понял, что это нечто иное, – очень уж тяжелая была штуковина и очень уж тщательно выделанная.
   Он перевернул ее вверх тормашками и обнаружил на дне прямоугольную розетку с кластером микрогнезд – и больше ничего, за исключением слегка потертого синего стикера с надписью «Аспект славы». Он потряс «термос». Тот не забулькал, не издал вообще звуков. Монолит, да и только, крышки нигде не видно, как открыть – непонятно. Райделл был удивлен, что подобную штуку пропустила таможня; интересно, как чиновники «Глоб-экс» объясняли, что это вообще такое, и как доказали, что этот «термос», или что уж там, не напичкан какой-нибудь контрабандой? Сам Райделл с ходу назвал бы хоть дюжину видов контрабанды, которой можно нашпиговать предмет таких габаритов и жить припеваючи, получив его здесь посылкой из Токио.
   Может, внутри действительно наркотики, подумал он, или еще какая-нибудь дрянь, и его, Райделла, просто-напросто хотят подставить. Может, копы сейчас выбьют дверь сапогами и нацепят на него наручники за незаконный ввоз эмбриональной ткани или вроде того.
   Он сидел без движения. Ничего не произошло.
   Он положил предмет на колени и обшарил плотную упаковку из пены, надеясь найти хоть какую-нибудь записку, какой-нибудь ключик, который мог бы объяснить, что это такое. Там было пусто, так что он засунул предмет обратно в коробку, вылез из кабинки, помыл руки не питьевой водой и вышел из уборной, намереваясь покинуть бар, а заодно и Кридмора с Шоутсом, после того как захватит сумку, которая находилась под их присмотром.
   Оказалось, что к ним присоединилась та самая дама, Мэриэлис, утренняя знакомая, и что Шоутс где-то успел достать гитару, старую и потертую, с длинной трещиной в корпусе, криво заклеенной изолентой, что ли. Шоутс отставил свой стул подальше, чтобы гитара влезла между его брюхом и краем стола, и настраивал инструмент – с тем выражением типа «я слышу тайные гармонии», которое обычно бывает на лице у людей, настраивающих гитары.
   Кридмор весь вытянулся вперед, наблюдая; его будто мокрые, обесцвеченные прядями волосы тускло блестели в полутьме бара, и Райделл увидел во взгляде Кридмора неприкрытый голод, от которого ему стало не по себе, как будто он вдруг увидел, как Кридмор к чему-то стремится сквозь стену дерьма, которой сам себя окружил. От этого Кридмор внезапно стал выглядеть человечнее, но и еще противнее.
   И тут Шоутс рассеянно извлек из кармана рубашки нечто вроде колпачка от старой губной помады и, нацепив это на мизинец, принялся играть, используя трубку из золотистого металла как слайд. Звуки, которые он ласково извлекал из гитары, саданули Райделла прямо под ложечку, так же точно, как Кридмор недавно одним ударом снес охранника: они липли к сердцу, как канифоль липнет к пальцам, когда играешь в пул. Мелодия властно забирала сердце Райделла.
   В баре в этот ранний час посетителей было немного, и все они притихли, завороженные гитарными экзерсисами Шоутса, а потом Кридмор запел, с дрожью в голосе, будто отходную молитву.
   Кридмор пел о поезде, отбывающем со станции, о двух огнях последнего вагона – синим фонариком была его крошка.
   Красным фонариком был его разум [25 - То есть Кридмор поет все ту же стоунзовскую «Love in Vain» (см. с. 129):When the train left the stationIt had two lights on behindYeah, when the train left the stationIt had two lights on behindWhoa, the blue light was my babyAnd the red light was my mind.].

25
Костюм

   Перестав спать, Лейни, некурящий и непьющий, завел привычку залпом глотать патентованное средство от похмелья в крохотных пузырьках коричневого стекла – старинное, но все еще популярное японское снадобье, спиртовой раствор кофеина с аспирином, разбавленный жидким никотином. Он откуда-то знает (откуда-то он теперь знает все, что ему нужно знать), что именно этот препарат, наряду с периодическим приемом гипнотически голубого сиропа от кашля, удержит его на плаву.
   Сердце – как молот, глаза – нараспашку входящим данным, руки – ледяные; он решительно движется вперед.
   Он больше не выползает из своего картонного ящика, полагаясь в равной степени на Ямадзаки (тот приносит лекарства, от которых Лейни отказывается) и на одного из соседей по картонному городу, холеного безумца – очевидно, знакомый старого сборщика трансформеров, хозяина помещения, которое Лейни у него то ли снял, то ли еще как ангажировал.
   Лейни не помнит, когда рядом впервые возникло ходячее сумасшествие, которое он зовет Костюмом, но это и не важно.
   Костюм, очевидно, бывший служащий. Костюм носит костюм – один и тот же костюм – всегда и везде. Костюм черный, некогда это был и вправду очень хороший костюм, и если судить по его состоянию, очевидно, у Костюма – в какой бы картонке он ни окопался – есть утюг, иголка и нитка, а также умение всем этим пользоваться. Нельзя, например, и предположить, чтобы пуговицы на этом костюме были пришиты вкривь и вкось или чтобы белая рубашка Костюма, блестя в галогеновом свете картонного жилища у мастера трансформеров, не сияла белизной.
   Но не менее очевидно и то, что Костюм знавал лучшие времена, впрочем, это можно с уверенностью сказать обо всех здешних обитателях. Так, белая рубашка Костюма бела оттого, что Костюм ее ежедневно красит – вероятно, предполагает Лейни (хотя информация эта ему не нужна), забеливателем, предназначенным для подновления спортивной обуви. Тяжелая черная оправа очков Костюма скреплена подозрительно ровными дугами черной изоленты, нарезанной узенькими и одинаковыми, как на заказ, полосками с помощью позаимствованных у старика ножа «экзакто» и миниатюрного стального уголка, – и только потом приклеенной точно и аккуратно.
   Костюм настолько опрятен, правилен, насколько это в человеческих силах. Но Костюм очень давно не мылся – несколько месяцев, а может, и несколько лет. Каждый квадратный дюйм его видимой плоти, конечно, начищен и безупречно чист, но Костюм источает не вполне описуемый запах самого отчаяния и безумия. Он всегда и везде носит с собой три идентичных, запаянных в пластик экземпляра книги о себе самом. Лейни, не разбирающий японских иероглифов, заметил, что на всех трех экземплярах красуется одна и та же фотография самого Костюма, расплывшегося в улыбке, вне всяких сомнений, Костюма лучших времен, почему-то сжимающего в руке хоккейную клюшку. И Лейни знает (не зная, откуда он это знает), что книга – одна из тех самодовольных, неприятных духоподъемных автобиографий, сочиняемых наемными писателями для некоторых чиновников. Но в остальном история Костюма покрыта для Лейни туманом неизвестности, и весьма вероятно, что и для самого Костюма тоже.
   Лейни думает о другом, но порой ему приходит в голову, что если он посылает в аптеку Костюма как своего более презентабельного представителя, тогда он, Лейни, действительно в плохой форме.
   Так оно, конечно, и есть, но по сравнению со всемирным потоком данных, которые, не иссякая и вольно, как воды Нила, текут сквозь него, заполняя весь его внутренний мир, все это кажется сущим пустяком.
   Теперь Лейни знает о существовании талантов, для которых нет имени. О режимах восприятия, которых, возможно, никогда раньше не было и в помине.
   Например, в нем развилось непосредственно пространственное ощущение чего-то очень близкого к тотальности всей инфосферы.
   Он чувствует ее как некую единую неописуемую форму, как нечто набранное шрифтом Брайля для него лично, на фоне декорации невесть чего, и эта форма причиняет ему боль – ту боль, которую, как было сказано поэтом, мир причиняет Богу [26 - «Если ты грешишь, что делаешь ты Ему? И если преступления твои умножаются, что причиняешь ты Ему?» (Иов 35: 6).]. Внутри этой формы он нащупывает узлы потенциальности, они нанизаны на линии, являющиеся историями случившегося, которое становится еще-не-случившимся. Он очень близок, как ему кажется, к видению, в котором прошлое и будущее сливаются воедино; его настоящее, когда он вынужден в него вернуться, представляется все более произвольным, а конкретное расположение этого настоящего на временной линии, которая является Колином Лейни, стало теперь скорее условностью, нежели чем-то абсолютным.
   Всю свою жизнь Лейни слышал треп о смерти истории, но, оказавшись лицом к лицу с буквальной формой всех человеческих знаний, всей человеческой памяти, он начинает понимать, что говорить о смерти истории бессмысленно.
   Никакой истории нет. Есть только эта форма, состоящая, в свою очередь, из меньших форм, и так далее – головокружительным фрактальным каскадом до бесконечно высокой степени разрешения.
   Но есть еще воля. «Будущее» – всегда во множественном числе.
   И поэтому он решает больше не спать, и посылает Костюма купить побольше микстуры «Восстановитель», и вдруг замечает, – когда Костюм выползает наружу из-под занавешивающего вход одеяла дынного оттенка, – что лодыжки бедняги обмазаны чем-то чертовски напоминающим асфальт, вместо носков.

26
«Сбойный сектор» [27 - Аллюзия на Bad Sector – работающий с 1992 г. эмбиент-нойз-проект итальянца Массимо Магрини из пизанской Лаборатории компьютерного искусства.]

   Шеветта купила два сэндвича с курицей прямо с тележки на верхнем уровне и пошла назад искать Тессу.
   Ветер переменился, потом затих, а заодно с ним спал и предштормовой напряг – это странно окрыляющее состояние.
   Шторм на мосту всегда был делом серьезным; даже в обычный ветреный день кто-нибудь мог упасть и расшибиться. А если ветер крепчал, мост содрогался, словно корабль, зацепившийся якорем за дно бухты, но стремящийся в море. Сам мост стоял прочно, что бы ни стряслось (хотя Шеветта полагала, что во время того землетрясения он все же сдвинулся, отчего больше и не использовался по назначению), но все, что на нем потом наросло, было очень даже подвижно и, если не повезет, могло-таки сдвинуться, порою с катастрофическими последствиями. Вот почему все так спешили, когда поднимался ветер, – спешили проверить стяжки авиакабелей, кое-как сколоченных пихтовых досок сечением два на четыре дюйма каждая…
   Скиннер научил ее всем этим штучкам между делом, хотя по-своему уроки он давать умел. Один из этих уроков касался того, каково было находиться здесь в ту самую ночь, когда мост впервые захватили бездомные. Что это было за чувство – карабкаться через ограду, установленную после того, как землетрясение повредило опоры и движение транспорта остановили.
   Это было не так уж давно, если мерить время годами, но целую жизнь назад с точки зрения самой концепции места. Скиннер показывал ей картинки, как выглядел мост прежде, но она, хоть убей, до сих пор не может представить себе, что раньше люди здесь не жили. Еще он показывал ей рисунки, изображавшие старые мосты, мосты с магазинами и домами, что казалось ей логичным: раз есть мост, как можно на нем не жить?
   Ей здесь нравится, она готова это признать, но в то же время что-то в ней будто наблюдает со стороны и не участвует, словно она сама снимает документалку вроде той, что хотела снять Тесса, некую внутреннюю версию всех видеопроектов, которые Карсон делал для канала «Реальность». Как будто она вернулась и не вернулась. Как будто стала иной, пока ее тут не было, и за время отсутствия не заметила в себе перемены, а сейчас наблюдает сама за собой.
   Вот и Тесса нашлась – сидит на корточках перед узким торцом какой-то лавки, слова «Сбойный сектор» разбрызганы аэрозольным баллончиком по фанерному фасаду, который выглядит так, будто его покрасили серебрянкой с помощью метлы.
   На коленях у Тессы лежала «Маленькая Игрушка Бога», часть воздуха выпущена, а сама Тесса возилась с креплением камеры.
   – Балласт, – заявила Тесса, подняв глаза, – всегда уходит первым.
   – Держи, – сказала Шеветта, протянув ей сэндвич, – пока еще теплый.
   Тесса зажала воздушный майларовый шарик коленями и взяла промасленный бумажный пакет.
   – Придумала, где собираешься спать? – спросила Шеветта, разворачивая свой сэндвич.
   – В фургоне, – сказала Тесса с набитым ртом. – Там все есть, в смысле пена, спальные мешки.
   – Только не там, где он стоит, – сказала Шеветта, – там место такое, довольно людоедское.
   – Ну и где тогда?
   – Если у него еще остались колеса… Есть место, рядом с одним пирсом, в самом начале Фолсом-стрит; люди паркуют там тачки и там же спят. Копы знают об этом, но смотрят сквозь пальцы; им же легче, раз все паркуются в одном месте, выходит вроде как кемпинг. Но куда приткнуться иногда не вдруг найдешь.
   – Это хорошо, – сказала наевшаяся Тесса и тыльной стороной ладони вытерла жирные губы.
   – Цыплята с моста. Их разводят у Оклендского конца, кормят объедками и всякой дрянью.
   Шеветта откусила сэндвич – белая квадратная булочка, присыпанная мучной пылью, – и стала жевать, уставившись от нечего делать в окошко «Сбойного сектора».
   Квадратные плоские бирки из пластика разных цветов и размеров сперва озадачили ее, но потом она поняла: это были диски для данных, древние магнитные носители информации. А вон те здоровенные круглые блины черного пластика – аналоговые аудиомедиа, механическая система. Ставишь иголку на спиральную борозду и крутишь эту хреновину. Откусив еще кусочек, она отошла от Тессы, чтобы получше все рассмотреть. В окошке виднелись мотки тонкой стальной проволоки, погрызенные розовые цилиндры из воска с выцветшими бумажными ярлыками, желтоватые прозрачные пластиковые катушки четвертьдюймовой коричневой пленки…
   Разглядывая этот склад, она увидела в глубине шеренги старинных процессоров, большинство в корпусах из этого грязно-бежевого пластика. Почему вот люди в первые двадцать лет компьютерной эры абсолютно все делали этого мерзкого цвета? Все цифровые устройства, изготовленные в том веке, были почти на сто процентов такого же убогого сиротского цвета беж – если, конечно, дизайнеры не стремились к какой-нибудь особенной крутизне, и тогда, пущего драматизма ради, неизменно красили все черным. Но в основном эту старую рухлядь штамповали по одному шаблону – безымянных, неприметных оттенков светло-коричневого.
   – Все, теперь этой штуке каюк, – печально вздохнула Тесса, которая, прикончив свой сэндвич, снова взялась ковырять отверткой с микрожалом в «Маленькой Игрушке Бога». Отчаявшись, она сунула отвертку Шеветте. – Верни это ему, ладно?
   – Кому?
   – Сумоисту из лавки.
   Шеветта взяла инструмент и вошла в «Сбойный сектор».
   За прилавком стоял молодой китаец, весивший, судя по виду, фунтов двести, а то и больше. Голова, как обычно у борцов сумо, недавно обритая, с петушиным хвостом на макушке, маленькая бородка под нижней губой. На нем была хлопковая рубашка с короткими рукавами, в больших тропических цветах, а мочку левого уха пронзал конический шип голубого люцита. Парень стоял за прилавком возле стены, обклеенной рваными постерами с рекламой доисторических игровых приставок.
   – Это ведь ваша отвертка?
   – Она справилась? – Он даже не шелохнулся, чтобы взять инструмент.
   – По-моему, нет, – сказала Шеветта, – но думаю, поняла, в чем проблема.
   Послышалось тихое быстрое щелканье. Она посмотрела вниз и увидела робота шести дюймов ростом, стремительно семенящего через прилавок на длинных мультяшных ножках. Он был похож на рыцаря в доспехах: глянцево-белые щитки-сегменты поверх сверкающего каркаса из стали. Она уже видела таких роботов: это были дистанционные периферийные устройства, контролируемые программой, которая заняла бы почти весь объем памяти стандартного ноутбука. Робот остановился, сложил кисти ручек вместе, виртуозно исполнил миниатюрный поклон, выпрямился и протянул свои крохотные кистевые зажимы к отвертке. Шеветта позволила ему взять отвертку и напугалась от резкого рывка его маленьких рук. Он встал по стойке смирно, пристроив инструмент на плечо, словно крохотную винтовку, и отдал Шеветте честь.
   Сумоист, видимо, ожидал реакции, но Шеветта никак не отреагировала. Она ткнула пальцем в бежевое «железо».
   – Отчего вся эта старая рухлядь всегда одного цвета?
   На лбу сумоиста пролегла складка.
   – Есть две теории. Первая сводится к тому, что это должно было помочь офисным работникам привыкнуть к новаторским технологиям, которые могли в конечном итоге привести к радикальной модернизации офиса или его упразднению. Поэтому производители и выбрали оптимальный цвет – он напоминал окраску дешевых кондомов. – Парень ухмыльнулся.
   – Да ну? А вторая теория?
   – Люди, которые занимались дизайном этого барахла, подсознательно пришли в ужас от собственного продукта и, чтобы не испугаться до смерти, постарались придать ему максимально невзрачный вид. В буквальном смысле «ванильное мороженое без наполнителя». Следите за ходом мысли?
   Шеветта поднесла кончик пальца к роботу; тот совершил обходной маневр и отступил, чтобы избежать прикосновения.
   – Кому же нужна эта старая рухлядь? Коллекционерам?
   – Разве не понятно?
   – Кому тогда?
   – Программистам.
   – Не понимаю, – сказала Шеветта.
   – Начнем вот с чего, – сказал он, протянув руку, чтобы кроха-кибер вложил в нее отвертку. – Когда это старье было новьем, когда эти бедняги писали программы на миллионы строк, по умолчанию предполагалось, что через двадцать лет весь их софт сменит некая улучшенная, продвинутая версия. – Он махнул отверткой в сторону процессоров на полках. – Но производителей ждал сюрприз: они обнаружили, что никто особо не рвется тратить десятки миллионов долларов на замену существующего софта – не говоря уж о «железе», – а также, может, и на переобучение нескольких тысяч наемных работников. Поспеваете за мной? – Он поднял отвертку на уровень глаз и прицелился ей в Шеветту.
   – О’кей, – сказала она.
   – Так, идем дальше. Если нужно, чтобы техника обучилась новым трюкам или лучше выполняла старые, что ты делаешь – пишешь новые программы, так сказать, с нуля или же латаешь старые программы?
   – Латаю старые?
   – В самую точку. Ты наращиваешь новые алгоритмы. Когда машины заработали быстрее, стало не важно, что алгоритм решает задачу за триста шагов, хотя, в принципе, можно обойтись всего тремя. Так и так на все про все уходит доля секунды, ну и кому какое дело?
   – Ладно, – сказала Шеветта, – ну и кому какое дело?
   – Разным умникам, – сказал он и почесал свой «петушиный хвост» концом отвертки, – которые понимают, что́ реально творится, а именно: такой вот ископаемый софт непрерывно наращивает кору подпрограмм, и в итоге ни один программист в буквальном смысле не может понять, как же конкретно решается та или иная задача.
   – Я все равно не вижу, какой может быть прок от этой туфты.
   – Ну, на самом-то деле ты абсолютно права. – И он подмигнул. – Рубишь, сестричка. Но факт остается фактом: существуют очень продвинутые ребята, которым нравится иметь под боком всю эту рухлядь… может быть, просто чтобы не забывать, откуда пошли все нынешние навороты и что нынче мы занимаемся одним – непрерывно ставим заплаты. Ничто не ново под луной, сечешь?
   – Благодарю за отвертку, – сказала Шеветта. – Мне нужно срочно пойти повидать одного маленького африканца.
   – Что, правда? И зачем?
   – Фургон, – сказала Шеветта.
   – Ну, подруга, – сказал он, приподняв брови, – соображаешь!

27
Ночлег и завтрак

   Райделл видит, как здесь, на нижнем ярусе, темно, узкая главная улица запружена деловито снующей толпой, зеленоватый свет отрытых на свалках флуоресцентных ламп пробивается сквозь пугающие сплетения прозрачных водопроводных труб, ручные тележки громыхают мимо, чтобы занять свои дневные позиции. Он вскарабкался на один пролет лязгающей стальной лестницы, через отверстие, небрежно пробитое в дорожном покрытии над головой, и вылез на верхний ярус.
   Сюда попадало чуть больше рассеянного света. Освещение скрадывалось наваленными лачугами-коробками, между ними – навесные мостики, мокрые паруса постиранного белья, поднятые последним вздохом угасшего ветра.
   Юная девушка с карими глазами, большими, как у героинь старого аниме, раздает желтые флаеры «Ночлег и завтрак». Он изучил карту на обороте листовки.
   Потопал дальше, с сумкой через плечо и «глоб-эксовской» посылкой под мышкой, и через пятнадцать минут наткнулся на нечто, украшенное розовой неоновой вывеской «Плошка мяса от шеф-повара гетто». Он узнал название с оборотки желтого флаера, на карте оно значилось как ориентир для поиска «ночлега и завтрака».
   К заведению с запотевшими окнами стоит очередь, цены написаны на картонке вроде как лаком для ногтей.
   Он лишь однажды был на мосту, да и то ночью, в дождь. То, что он видел сейчас, напомнило ему парк аттракционов, Ниссан Каунти или Скайуокер-парк, и он удивился, как же можно держать подобное заведение без охраны или хотя бы элементарного полицейского поста.
   Вспомнилось, что́ Шеветта говорила ему об отношениях «мостовых» и полиции: одни стараются держаться моста, а другие – держаться от него подальше.
   Он заметил стопку желтых флаеров у фанерной двери в стене, всего в нескольких футах от входа в «Шеф-повар гетто». Дверь оказалась не заперта и вела в некое подобие коридора – узкого, обитого белым упругим пластиком, натянутым на каркас из бруса. Кто-то успел накарябать на обеих стенах граффити – похоже, толстым черным маркером, – но коридор был слишком узким, так что общего замысла «художника» не разобрать. Звезды, рыбы, круги с крестами внутри… Пришлось Райделлу нести сумку за спиной, а «глоб-эксовскую» коробку спереди. Дойдя до конца коридора и свернув за угол, он очутился в чьей-то чрезвычайно тесной кухне.
   Стены, оклеенные полосатыми обоями, причем на каждой стене – разными, словно вибрировали. Женщина помешивала что-то на маленькой газовой плитке. Не такая уж старая, вот только седая, с пробором посередине. Такие же огромные глаза, как у девушки, только серые, а не карие.
   – Ночлег и завтрак? – спросил он ее.
   – Бронировали место?
   На ней были мужская твидовая спортивная куртка с рукавами, протертыми на локтях, надетая поверх джинсовки, и фланелевая бейсбольная рубашка без воротничка. Никакой косметики. Лицо обветренное. Длинный нос с горбинкой.
   – Нужно было бронировать?
   – Мы сдаем комнаты через агентство в городе, – сказала женщина, вынув деревянную ложку из закипавшего варева.
   – Это мне дала девушка, – сказал Райделл, показав ей флаер, который все еще был у него в руках, прижатый к сумке.
   – Вы хотите сказать, она их действительно раздает?
   – Вручила прямо в руки, – ответил он.
   – Деньги есть?
   – Кредитный чип, – сказал Райделл.
   – Заразные болезни?
   – Нет.
   – Наркоман?
   – Нет.
   – Наркодилер?
   – Нет, – сказал Райделл.
   – Что-нибудь курите? Сигареты, трубку?
   – Нет.
   – Агрессивны?
   Райделл заколебался.
   – Нет.
   – И еще, признаете ли вы Господа Иисуса Христа своим личным спасителем?
   – Нет, – сказал Райделл, – не признаю.
   – Прекрасно, – сказала она, погасив горелку. – Вот чего я действительно не переношу. Выросла среди этих психов.
   – Все-таки, – сказал Райделл, – нужно мне бронирование, чтобы переночевать у вас тут, или нет?
   Он разглядывал кухню, недоумевая, где прячется это самое «тут»; кухня была примерно семь на семь футов, и нигде никакого другого входа, кроме того дверного проема, в который Райделл и втиснулся. Из-за обоев, кое-где отставших от пара, помещение казалось декорацией на сцене любительского театра.
   – Нет, – сказала она, – не нужно. У вас же флаер.
   – А место у вас есть?
   – Конечно. – Она сняла горшок с плитки, поставила его на круглый металлический поднос, лежавший на маленьком крашеном белом столике, и накрыла чистым кухонным полотенцем. – Ступайте, откуда пришли. Ступайте, ступайте. Я выйду следом.
   Он послушался – вышел и стал ждать ее в дверях. Заодно заметил, что очередь к «Шеф-повару гетто» стала еще длиннее.
   – Нет, – сказала женщина у него за спиной, – это здесь, наверху.
   Он обернулся и увидел, как она дернула за конец длинной оранжевой веревки из нейлона, отчего каскадом обрушилась алюминиевая лесенка на противовесе.
   – Лезьте наверх, – сказала она, – я пришлю ваши сумки.
   Райделл опустил на асфальт свой вещмешок и «глоб-эксовскую» посылку и встал на нижнюю ступень лесенки.
   – Смелее, – сказала она.
   Райделл вскарабкался наверх и обнаружил невероятно тесное помещение, в котором, очевидно, ему и предлагалось спать. Сперва он подумал, что кто-то решил устроить здесь японский капсульный отель из обрезков досок, купленных на распродаже стройматериалов. Стенки были из какой-то обшивки дешевого дерева, которая имитировала скверную имитацию какой-то другой обшивки, которая, вероятно, имитировала некий ныне забытый оригинал. Крохотный квадрат пола рядом с Райделлом – единственная часть комнаты, не занятая кроватью, – был застлан ковриком с коротеньким ворсом странного бледно-зеленого цвета с оранжевыми блестками. Уличный свет проникал из дальнего конца комнаты, где, как решил Райделл, было изголовье кровати, но ему пришлось бы встать на колени, чтобы понять, как такое возможно.
   – Хотите снять этот номер? – крикнула снизу женщина.
   – Конечно хочу, – сказал Райделл.
   – Тогда тяните наверх свои сумки.
   Он обернулся и увидел, как она ставит его вещмешок и «глоб-эксовскую» посылку в ржавую проволочную корзину, которую подвесила к лесенке.
   – Завтрак в девять ноль-ноль, – сказала она, не глянув наверх, и исчезла.
   Райделл подтянул к себе лесенку с багажом за оранжевую веревку. Он вытащил из корзины вещи, а лесенка осталась в том же положении, – видно, ее удерживал невидимый противовес.
   Он встал на четвереньки, заполз в свою спальню по шмату пены, накрытой типичным микрошерстным одеялом на пенной основе, и уткнулся головой в какую-то пластиковую полусферу (возможно, самолетный блистер), приклеенную эпоксидкой с внешней стороны стены. Снаружи блистер был покрыт как будто слоем соли, застарелыми отложениями морских брызг и пены. Свет внутрь он пропускал, но едва-едва. Спать, судя по всему, придется, засунув голову прямо в эту хреновину. Ничего, сойдет и так. Пахло здесь странно, но не противно. Надо бы спросить, сколько стоит ночлег, но с этим можно повременить.
   Райделл сел на край кровати и снял туфли. Из обоих носков пальцы торчат. Нужно купить побольше носков.
   Он достал из куртки очки, надел их и вызвал из памяти номер Лейни. Слушая гудки, представлял себе комнату где-то в Токио, в которой звенит телефон, некий роскошный отель, хотя, возможно, телефон звенел в офисе на столе, громадном, как у Туна, только реальном. Лейни взял трубку на девятом гудке.
   – «Сбойный сектор», – пробормотал Лейни.
   – Что?!
   – Кабель. Он там.
   – Какой еще кабель?
   – Для проектора.
   В эту секунду Райделл глядел на «глоб-эксовскую» коробку.
   – Какого еще проектора?
   – Который ты сегодня забрал в «Глоб-эксе».
   – Погоди минутку, – сказал Райделл, – ты-то откуда знаешь?
   Минутная пауза.
   – Просто знаю.
   – Слушай, – сказал Райделл, – у меня тут неприятности. Я подрался. Ну то есть не я подрался, другой парень, но драка вышла из-за меня. Они просмотрят записи охранной системы «Глоб-экса» и узнают, что я расписался за тебя. И у них будет видеоролик со мной.
   – Ничего у них на тебя нет.
   – Да есть у них все! – запротестовал Райделл. – Я же там был!
   – Не был, – сказал Лейни. – У них есть видеоролик со мной.
   – О чем вообще речь, Лейни?!
   – О бесконечной пластичности цифры.
   – Но я расписался. Написал свое имя, не твое.
   – На экране, верно?
   – Ну-у… – Райделл задумался. – Кто это, интересно, может взломать «Глоб-экс» и переписать эти данные?
   – Не я, – сказал Лейни, – но я вижу, что их переписали.
   – Ну и кто это сделал?
   – Сейчас это чисто теоретический вопрос.
   – Что это значит?
   – Это значит – не задавать вопросов. Ты сейчас где?
   – На мосту, в «ночлеге с завтраком». А ты меньше кашляешь.
   – Это голубой сироп, – сказал Лейни; Райделл понятия не имел, о чем это он. – Где проектор?
   – Штука вроде термоса? У меня.
   – С собой не таскай. Найди лавку под названием «Сбойный сектор» и скажи, что тебе нужен кабель.
   – Какой именно кабель?
   – Тебя будут ждать, – сказал Лейни и дал отбой.
   Райделл сидел на кровати, в солнцезащитных очках, порядком разозленный на Лейни. Чувствовал жгучее желание провалить операцию. Найти работу в парковочном гараже. Сидеть себе и глазеть на природу в бывшем деловом центре Детройта.
   Но тут чертова рабочая этика не дала ему покоя. Он снял очки, засунул их в карман куртки и принялся вновь надевать туфли.

28
Фолсом-стрит

   Начало Фолсом-стрит под дождем, все эти закопченные микроавтобусы, кособокие домики на колесах, рванобрюхие колымаги всех мастей, лишь бы к ним было применимо слово «древний»; машины, ездившие – если они вообще ездили – на бензине.
   – Ты только глянь, – сказала Тесса, подогнав свой фургон впритык к старому «хаммеру», в прошлом армейскому: каждый квадратный дюйм облеплен микромусором на эпоксидке, миллион мельчайших обломков производства, мокро блестящих в свете фар.
   – Думаю, здесь найдется свободное место, – сказала Шеветта, вглядываясь в мутные размывы «дворников».
   «Дворники» Тессова фургона были в стиле Малибу – старые и успевшие отвыкнуть от влаги. Когда дождь зарядил всерьез, подругам пришлось снизить скорость и буквально ползти весь последний квартал до самого Эмбаркадеро.
   Теперь капли размеренно барабанили по металлической крыше фургона, но Шеветта знала Сан-Франциско и понимала, что это ненадолго.
   Черный парень с дредами честно заработал свой чип на полсотни. Когда они вернулись, он неприветливо горбился на поребрике, словно горгулья, и покуривал русские сигареты из красно-белой пачки, сунутой за подвернутый рукав поношенной армейской рубашки, которая была ему на три размера велика. Фургон, как ни странно, все еще был на колесах, и шины целы.
   – Как думаешь, чего он там бубнил, – спросила Тесса, маневрируя между замшелым школьным автобусом, воистину антиквариат, и разваленным катамараном на трейлере со сгнившими шинами, – про то, что тебя, мол, искали?
   – Не знаю, – сказала Шеветта; она спросила мальчишку кто, но он лишь пожал плечами и отвалил, предприняв сначала решительную попытку выклянчить у Тессы «Маленькую Игрушку Бога». – Может, он и сказал бы кто, если бы ты отдала ему камеру.
   – Ага, как же, – сказала Тесса, заглушив двигатель, – это половина моей доли от дома в Малибу.
   Сквозь щели-оконца крохотной кабинки катамарана струился свет, и внутри кто-то копошился. Шеветта принялась опускать свое окошко, но ручку заело через два оборота, так что ей пришлось открыть дверцу.
   – Эй, это место Бадди, – сказала девочка, высунувшись из люка катамарана; она говорила громко, стараясь перекрыть шум дождя, хриплым, немного испуганным голосом. Стояла, съежившись то ли под старым пончо, то ли под куском брезента, так что Шеветта не могла разглядеть лица.
   – Да ладно… – сказала Шеветта, – нам нужно встать тут всего на одну ночь или хотя бы пока дождь не стихнет.
   – Здесь паркуется Бадди.
   – Ты не знаешь, когда он собирался вернуться?
   – А тебе-то что?
   – Завтра мы уедем с утра пораньше, – сказала Шеветта, – мы просто две тетки. Не возражаешь?
   Девочка чуть приподняла брезент, и Шеветта мельком увидела блеск ее глаз.
   – Две тетки, и все?
   – Давай мы останемся, – сказала Шеветта, – тогда не будешь дергаться, кого еще принесет вместо нас.
   – Ладно, – сказала девчушка.
   И пропала, нырнув обратно. Шеветта услышала, как, скрипя, закрывается люк.
   – Подтекает, тварь, – сказала Тесса, изучая крышу фургона при свете черного карманного фонарика.
   – Не думаю, что дождь на всю ночь, – сказала Шеветта.
   – Так мы можем припарковаться?
   – Пока не вернулся Бадди.
   Тесса посветила фонариком в заднюю часть фургона. Там уже изрядно натекло.
   – Давай перетащим вперед пленку и спальники, – сказала Шеветта, – чего им зря мокнуть.
   Она пролезла между сиденьями в глубину фургона.

29
Порочный круг

   Включив очки, Райделл нашел карту моста – магазинный и ресторанный путеводитель для туристов. Текст был на португальском, но можно было вызвать и английскую версию.
   Справился он не сразу; стоило неверно шевельнуть трекболом, и его вновь перекидывало на клятые схемы метрополитена Рио, но в конце концов он умудрился-таки открыть искомое. Не GPS-карту, а просто чертежи обоих ярусов, бок о бок, но кто ж его знает, насколько они устарели.
   Его «ночлега с завтраком» на карте не было, зато были и «Плошка мяса от шеф-повара гетто» (три с половиной звезды), и лавка «Сбойный сектор».
   Подсказка, всплывшая над картой, когда он щелкнул на «Сбойный сектор», описала его как «источник винтажного железа и софта с характерным упором на двадцатый век». Насчет характерного упора он не очень понял, но, к счастью, распознал, где лавка находится: нижний ярус, неподалеку от бара, где они сидели с Кридмором и его приятелем-гитаристом.
   За слоем трижды поддельных панелей имелся шкафчик для всякого скарба, туда он и спрятал свой вещмешок и «глоб-эксовскую» посылку с «термосом». Кнопарь он, чуть подумав, сунул под шмат пены. Скинуть бы клятую штуковину в бухту, но запаришься, прежде чем найдешь для этого открытое место, на мосту же все застроено. Таскать нож с собой он не хотел, ну да ладно, как-нибудь избавится от него потом.
   Когда он вышел наружу, дождь поливал вовсю, он уже видел раньше дождь на мосту – когда в первый раз оказался здесь. Выглядело это так: дождь падал на беспорядочное скопление коробок-лачуг, построенных местным народом на самом верху, и вскоре просачивался вниз широкими разбегающимися ручьями – словно кто-то вынул пробку из ванны. Ничего похожего на дренажную систему здесь не было, постройки возводились случайным образом, так что верхний уровень, хоть и под крышей, был каким угодно, только не сухим.
   Казалось, из-за дождя очередь к «Шеф-повару гетто» весьма поредела, и он быстро прикинул, не поесть ли, но потом вспомнил, что Лейни выдал ему аванс и теперь хочет, чтобы он незамедлительно пошел в этот «Сбойный сектор» и достал этот чертов кабель. Так что вместо того, чтобы поужинать, он, пригнув голову, стал спускаться на нижний ярус.
   Здесь было относительно сухо и потому очень людно. Казалось, будто проталкиваешься через очень длинный неудобный вагон подземки в час пик, вот только добрая половина «пассажиров» занималась в точности тем же, двигаясь в обоих направлениях, а другие стояли как вкопанные, загораживая проход и отчаянно пытаясь торговать всяким барахлом. Райделл вынул свой бумажник из правого заднего кармана брюк и переложил в правый передний.
   Толпа действовала Райделлу на нервы. Ну, скорее не сама толпа, а связанная с ней толкучка. Слишком тесно, люди напирают со всех сторон. Кто-то мазнул рукой по его заднему карману, пытаясь нащупать бумажник, которого там уже не было. Кто-то сунул ему прямо под нос эти длинные тонкие мексиканские штуки из обжаренного теста, выкрикивая цену по-испански. Он обнаружил, что инстинктивно втягивает голову в плечи.
   Здешний запах начал его доставать: пот и парфюм, мокрые шмотки, жареная пища. Вернуться бы к «Шеф-повару гетто» да выяснить, за что заведение получило свои три с половиной звезды.
   Еще немного этого безобразия, и с меня хватит, решил он, высматривая над головами толпящихся очередную лестницу на верхний ярус. Уж лучше насквозь промокнуть.
   Но тут вдруг проход расширился и стало довольно просторно, толпа отхлынула в обе стороны, где были лотки с продуктами, кафе и магазинчики, и сразу обнаружился «Сбойный сектор» – прямо по курсу, сверху донизу вымазанный чем-то вроде старой алюминиевой краски, которой красили печи для обжига.
   Райделл передернулся, пытаясь стряхнуть вызванное толпой напряжение. Он весь вспотел, сердце бешено билось. Заставил себя сделать пару глубоких вдохов, чтобы успокоиться. Во что бы там Лейни его ни втравил, он хотел все сделать как надо. Если психовать, как сейчас, кто его знает, как все повернется. Спокойствие. Главное – не заводиться.
   Завелся он почти тут же, не сходя с места.
   За прилавком стоял здоровенный китаец, почти наголо обритый, с крошечной бородкой, будто прилепленной под нижней губой, такие бородки всегда действовали Райделлу на нервы. Очень здоровенный парень, со странно гладкой кожей, просто гора мышц. В гавайской рубашке с огромными розовато-лиловыми орхидеями.
   Антикварные, в золотой оправе, очки «Рэй-Бэн Авиатор» и типичная говноедская ухмылочка. Ухмылочка Райделла особенно взбесила.
   – Мне нужен кабель, – сказал он, и прозвучало это полузадушенно; звук собственного голоса ему не понравился, что окончательно вывело его из себя.
   – Я знаю, что вам нужно, – ответил китаец с такой показной скукой, которой Райделл не мог не заметить.
   – Тогда ты, должно быть, знаешь, какой именно кабель мне нужен, верно?
   Райделл подошел ближе к прилавку. К стенке были прикноплены старые рваные постеры с рекламой непонятных штук под названием «Heavy Gear II» или «T’ai Fu» [28 - «Heavy Gear II» – игра-симулятор боевого робота. «T’ai Fu: Wrath of the Tiger» («Тай-фу: Гнев тигра») – игра для консоли «плейстейшн», действие игры происходит в Древнем Китае. Выпущены обе в 1999 г. – тогда же, когда этот роман Гибсона.].
   – Вам нужны два кабеля. – Ухмылочка исчезла, парень изо всех сил старался выглядеть крепким орешком. – Первый шнур – сетевой: воткнете в любой источник постоянного тока либо в стенную розетку со встроенным трансформатором. Как думаете, справитесь?
   – Может, и справлюсь. – Райделл вплотную прижался к прилавку и покрепче упер ноги. – Расскажи-ка мне про второй кабель. Ну, например, что именно он соединяет и с чем?
   – Мне платят не за то, чтобы я вам тут все растолковывал, понятно?
   На прилавке валялся какой-то длинный тонкий инструмент. Что-то вроде специальной отвертки.
   – Нет, – сказал Райделл, взяв с прилавка отвертку и изучая ее острый конец, – но ты мне сейчас все растолкуешь.
   Он схватил парня за левое ухо свободной рукой, взял с дюйм черенка отвертки между большим и указательным пальцем и засунул жало ему в правую ноздрю. Держать его за ухо было легко, потому что китаец продел через мочку какой-то толстый шип из пластика.
   – Ой, – сказал парень.
   – На пазухи не жалуемся?
   – Нет.
   – Дело наживное. – Он отпустил его ухо; китаец стоял, боясь шелохнуться. – Надеюсь, ты не будешь дергаться?
   – Нет…
   Райделл снял с него «Рэй-Бэны» и швырнул их через правое плечо.
   – Меня уже тошнит от людей, которые скалят зубы оттого, что знают всякую хренотень, которой не знаю я. Усек?
   – О’кей.
   – Что значит «о’кей»?
   – Ну, просто… о’кей.
   – О’кей, тогда где чертовы кабели?
   – Они под прилавком.
   – О’кей, тогда откуда они там взялись?
   – Сетевой шнур стандартный, но лабораторного класса: трансформатор, фильтр. Второй шнур… я не могу сказать вам…
   Райделл чуть-чуть сместил инструмент, и зрачки у парня расширились.
   – Не о’кей, – сказал Райделл.
   – Не знаю я! Знаю, что пришлось собирать его по спецификациям аж во Фресно [29 - Во Фресно расположено одно из 23 региональных отделений Университета штата Калифорния.]. Я только торгую тут в лавке. Никто мне не сообщает, кто за что платит. – Он сделал глубокий судорожный вдох. – А если б хоть раз сообщили, то кто-нибудь вроде вас пришел бы сюда и заставил меня говорить, разве нет?
   – Да-а… – протянул Райделл, – и это значит, что сюда в любой момент могут явиться люди, которые будут резать тебя на кусочки, пока ты не скажешь им все – даже то, чего не знаешь…
   – В кармане моей рубашки, – осторожно сказал китаец, – есть адрес. Пойдите туда, потолкуйте с кем-нибудь, может, они вам и скажут.
   Райделл легонько прощупал перед рубашки, убедиться в отсутствии там использованных игл и прочих сюрпризов. Мощная мышца под самым карманом слегка напрягла его. Он просунул внутрь два пальца и извлек картонную карточку, криво вырезанную из чего-то более крупного. Райделл увидел адрес веб-сайта.
   – Кабельщики?
   – Не знаю. Не знаю также, зачем бы мне давать вам это.
   – И это все, что ты знаешь?
   – Да.
   – Не двигайся, – сказал Райделл. Он вытащил инструмент из ноздри парнишки. – Кабели под прилавком?
   – Да.
   – Не думаю, что позволю тебе за ними нагнуться.
   – Стойте, – сказал парень, подняв обе руки, – я должен предупредить вас: там, под прилавком, робот. Ваши кабели у него. Он просто хочет вручить их вам, но вы можете не так понять.
   – Робот?
   – С ним все о’кей!
   Показалась крохотная, тщательно отполированная стальная клешня, сильно напомнившая Райделлу щипчики для сахара, которые когда-то были у его матери. Щипцы уцепились за край прилавка. Потом существо подтянулось на подбородке, словно однорукое, и Райделл увидел голову. Робот закинул ногу и вскарабкался на прилавок, волоча за собой два запаянных пластиковых конверта. Голова его была непропорционально мала, с одного боку из нее торчала вверх крыловидная антенна или еще какой выступ. Всё в лучших японских традициях: крохотный худой сверкающий робот одет в белые доспехи не по росту, предплечья и голени шире плечей и бедер. Робот выволок прозрачные конверты – в каждом аккуратно свернутый кабель – на прилавок, положил их и осторожно, по-рачьи, дал задний ход. Райделл взял конверты, засунул в карман своих брюк цвета хаки и, передразнивая движения робота, дал задний ход – осторожно, по-рачьи.
   Краем глаза он заметил, что рэй-бэновские очки китайца целы.
   Уже стоя в дверях, он швырнул черную отвертку парню, который рванулся схватить ее, но промахнулся. Она отскочила от постера «Heavy Gear II» и завалилась куда-то за стойку.

   Райделл нашел гибрид автопрачечной и кафешки, под названием «Порочный круг», в глубине которого имелась интернет-дека, отгороженная ширмой из черного пластика. Судя по наличию ширмы, с интернет-деки ходили на порносайты, вот только зачем заниматься этим в автопрачечной?
   Как бы то ни было, ширме Райделл обрадовался: он не любил на людях разговаривать с невидимым собеседником, поэтому интернет-кафе обычно избегал. Он сам не понимал, почему телефонная связь, обычное аудио, его не смущала. Не смущала, и все. Когда говоришь с кем-то по телефону, это не выглядит так, словно разговариваешь с невидимым собеседником, хотя, разумеется, так оно и есть. Ты разговариваешь с телефоном. А вот, кстати, если через наушник бразильских очков…
   Он плотно задвинул за собой ширму, оставшись наедине с грохотом сушильных машин. Этот звук всегда действовал на него успокаивающе. Провод уже соединял очки с декой. Он надел их и трекболом ввел нужный адрес.
   Пролетел сквозь короткую и, по всей вероятности, чисто символическую заставку в виде неонового дождя с преобладанием розовых и зеленых штрихов и вдруг оказался там.
   Среди пустого пространства, образ которого промелькнул в коридоре у Туна, – внутренний двор потустороннего замка, занесенный песком и освещенный сверху жутким, безжизненным светом.
   На этот раз, впрочем, он мог посмотреть наверх. Казалось, он стоит на полу огромной пустой вентиляционной шахты, стены причудливо текстурированной тьмы вздымаются, как в каньоне.
   Высоко-высоко виднеется световой люк размером примерно с большой плавательный бассейн, оттуда, через вековую грязь и наносы чего-то более массивного, сочится пятнистый дневной свет. Перемычками из черного металла разделялись длинные прямоугольники, некоторые в дырах, как от пулеметной очереди; он догадался, что это останки древнего армированного стекла.
   Когда он опустил голову, те двое уже ждали, откуда-то взявшись, – сидят на причудливых китайских стульях.
   Один тощий, бледный, в темном костюме неопределенной эры производства, с высокомерно поджатыми губами. На нем очки в массивной прямоугольной оправе из черного пластика и шляпа с загнутыми полями – такую Райделл видел только в старом кино. Шляпа низко надвинута на глаза, чуть выше очков. Он сидит, положив ногу на ногу, и Райделлу видны его черные «оксфорды». Руки сложены на коленях.
   Второй являл собою куда более абстрактную фигуру, лишь смутно напоминая человека; место, где, по идее, должна быть голова, венчала корона из пульсирующей крови, как будто жертву снайпера в момент попадания засняли на видео, а запись закольцевали. Ореол из крови и мозгов мерцал, не успокаиваясь. Под «взрывом» – рот отверст в беззвучном вопле. Все остальное – за исключением рук, вцепившихся, словно в агонии, в тускло блестящие ручки стула, – как будто распадалось под натиском страшного огненного ветра. Райделлу вспомнилась черно-белая кинохроника, эпицентр атомного взрыва в замедленной съемке.
   – Мистер Райделл, – сказал человек в шляпе, – благодарю за визит. Можете называть меня Клаус. А это… – он сделал жест бледной, словно из бумаги, рукой, которая незамедлительно вернулась на колено, – это Петух.
   Некто по имени Петух не шевельнулся, когда заговорил, но разинутый рот периодически оказывался не в фокусе. Голос страшилища был звуковым коллажем, как в туновском коридоре.
   – Послушайте, Райделл. В данный момент вы несете ответственность за некий предмет, имеющий чрезвычайную важность и обладающий величайшей потенциальной ценностью. Где он?
   – Я не знаю, кто вы такие, – ответил Райделл, – и не скажу вам ни слова.
   Ни один из них не отозвался, наконец Клаус сухо кашлянул.
   – Единственно верный ответ. Вы поступите мудро, если будете держаться такой позиции. Действительно, вы не имеете ни малейшего понятия, кто мы такие, и если нам через какое-то время вновь придется предстать перед вами, вы нас не узнаете.
   – Так чего ради мне вас слушать?
   – В вашем положении, – сказал Петух голосом, который напоминал звук бьющегося стекла, модулированный под человеческую речь, – я бы посоветовал слушать каждого, кто решит к вам обратиться.
   – Но доверять или не доверять тому, что услышите, – ваш выбор, – сказал Клаус, щегольски поправляя манжеты, и вновь скрестил руки.
   – Вы хакеры, – сказал Райделл.
   – На самом деле, – сказал Клаус, – для нас лучше подходит слово «послы». Мы представляем… – он помедлил, – другую страну.
   – Хотя, конечно, – сказал непрерывно распадающийся Петух, – не в любом устаревшем смысле чисто геополитических…
   – Слово «хакер», – перебил Клаус, – имеет определенные криминальные коннотации…
   – Чего мы никак не можем принять, – встрял Петух, – так как давным-давно учредили автономную реальность, где…
   – Успокойся, – сказал Клаус, и Райделл перестал гадать, кто здесь главный. – Мистер Райделл, ваш работодатель мистер Лейни недавно стал, за неимением более удачного выражения, нашим союзником. Он привлек наше внимание к определенной проблеме, и мы, несомненно, только выиграем, оказав ему посильную помощь.
   – Что за проблема?
   – Объяснить это достаточно трудно, – сказал Клаус, кашлянув, – если вообще возможно. Мистер Лейни наделен крайне специфическим талантом, который недавно с блеском нам и продемонстрировал. Мы находимся здесь для того, мистер Райделл, чтобы заверить вас: все ресурсы «Застенного города» будут в вашем распоряжении в грядущем кризисе.
   – Какой еще город? – спросил Райделл. – Какой еще кризис?
   – Узловая точка, – сказал Петух голосом, журчащим, словно струйка воды в каком-то незримом баке.
   – Мистер Райделл, – сказал Клаус, – вы не должны ни на секунду расставаться с проектором. Советуем вам использовать его при первой же возможности. Освойтесь с ней.
   – С кем?
   – Мы опасаемся, – продолжал Клаус, – что мистер Лейни, по состоянию здоровья, не сумеет продолжить дело. Некоторые из нас обладают тем же талантом, но проявляется он неизмеримо слабее. Если Лейни будет для нас потерян, мистер Райделл, то мы опасаемся худшего из возможных исходов.
   – Господи Исусе, – сказал Райделл, – вы думаете, я понимаю, о чем речь?
   – Поверьте, мистер Райделл, я вовсе не пытаюсь специально вас запутать. Сейчас нет времени для объяснений, а некоторые вещи, видимо, объяснить и вовсе невозможно. Просто запомните то, что вам сказали, и знайте: мы всегда к вашим услугам, вот адрес. А теперь вы должны незамедлительно вернуться в ту точку пространства, где спрятан проектор.
   Они исчезли, вместе с ними исчез и черный двор замка, свернулся во фрактальную сферу зелено-розового неона, которая сжалась в точку и погасла во тьме за бразильскими солнцезащитными очками, оставив на сетчатке Райделловых глаз яркие искры.

30
«Близняшки»

   Фонтейн провисел почти всю вторую половину дня на телефоне, пытаясь сбагрить зловещих японских пупсов Клариссы, обзванивая дилеров по списку в порядке убывания вероятности.
   Он знал, что так дела не делаются, если хочешь заработать побольше, но он не был экспертом на кукольном рынке; кроме того, от этих копий «близняшек» у Фонтейна начинались кошмары.
   Дилеры в основном норовили дешево купить оптом, чтобы затем продать коллекционерам подороже. Фонтейн давно понял, что если ты коллекционер, то дилеров насылает на тебя матушка-природа в целях разъяснения: что-то у тебя, парень, денег многовато. Но всегда был шанс отыскать прощелыгу, который знает кого-нибудь из числа особых покупателей, к кому стоит обратиться. Вот на что надеялся Фонтейн, когда начал обзвон.
   Но после восьми бесполезных звонков ему пришлось вести переговоры с неким Эллиотом (залив Бискейн, Флорида), которого, как он знал, однажды посадили под электронный домашний арест за махинации с фальшивыми Барби. Это было федеральное преступление, а Фонтейн обычно старался избегать подобных людей, но у Эллиота, кажется, имелся выход на покупателя. Хотя он, как и следовало ожидать, всячески темнил.
   – Состояние товара, – говорил Эллиот. – Три первостепенных пункта в этом деле суть состояние, состояние и еще раз состояние.
   – Эллиот, по-моему, они выглядят замечательно.
   – На шкале НАКАК нет оценки «замечательно», Фонтейн.
   Фонтейн не был уверен на сто процентов, но подумал, что данное сокращение могло означать лишь Национальную Ассоциацию Коллекционеров Анимированных Кукол.
   – Эллиот, я понятия не имею, как оценивается состояние этих штучек-дрючек. Все пальцы на руках и ногах у них на месте, так? В смысле, эти чертовы твари будто живые, понятно?
   Фонтейн услышал, как Эллиот вздыхает. Он ни разу с ним не встречался.
   – Мой клиент, – сказал Эллиот, произнося слова медленно, со значением, – помешан на состоянии. Мой клиент хочет, чтобы они были свежайшими. Чтобы они были свежее свежего, упакованные в коробочки. Клиенту нужен новехонький антиквариат.
   – Эй, послушай, – сказал Фонтейн, вспомнив, что говорила Кларисса, – эти штуки не бывают нетронутыми, да? Бабушки-дедушки покупали их в качестве… э… суррогатных отпрысков, да? Такое вот дорогое развлечение. Их тискали, ими пользовались.
   – Не всегда, – ответил Эллиот. – Самые ценные экземпляры – и у моего клиента есть несколько таких – это копии, заказанные незадолго до безвременной кончины новорожденного внука.
   Фонтейн отнял трубку от уха и посмотрел на нее, как на мерзкую тварь.
   – Мать вашу за ногу, – прошептал Фонтейн.
   – Что ты сказал? – спросил Эллиот. – А?
   – Прости, Эллиот, – сказал Фонтейн, вновь поднеся трубку к уху, – меня срочно ждут на другой линии. Я перезвоню. – Фонтейн прервал связь.
   Он сидел, нахохлясь, на высоком табурете за стойкой. Отклонился вбок, чтобы еще раз глянуть на полную сумку «близняшек». Они выглядели отвратительно. Они были отвратительны. Эллиот был отвратителен. Кларисса тоже была отвратительна, но внезапно на Фонтейна накатило мимолетное напряженно-эротичное видение с участием той, с кем он давно уже не имел сексуального контакта. То, что в этой фантазии в буквальном смысле участвовала именно Кларисса, он воспринял как весьма знаменательный факт. То, что эта фантазия тут же вызвала у него полноценную эрекцию, он воспринял как еще более знаменательный факт. Он вздохнул. Оправил штаны.
   Жизнь, философски отметил он, штука твердая, как орех.
   Сквозь шум дождя, сбегающего по канавкам вокруг лавки (Фонтейн починил водостоки), из задней комнаты доносилось тихое, но быстрое щелканье, и он отметил его особую регулярность. Каждый из этих кликов означал очередные часы. Он показал мальчишке, как открывать аукционы на ноутбуке – не все эти «Кристи» и «Антикворум», а настоящие, живые аукционы в Сети, похожие на драки без правил. А еще он ему показал, как делать закладки, решив: было бы забавно собрать то, что понравится парню.
   Фонтейн вздохнул снова, на этот раз – поскольку не имел ни малейшего понятия, что ему теперь делать с этим мальчишкой. Впустив его однажды по той причине, что ему захотелось – чертовски захотелось – взглянуть поближе на «Жаже Лекультр» военного образца, Фонтейн теперь не смог бы никому объяснить, почему вдобавок начал подкармливать парня, сводил его в душ, купил ему новые шмотки и показал, как пользоваться шлемом виртуальной реальности. Он не смог бы этого объяснить даже самому себе. Он не был склонен к благотворительности, нет, едва ли, но иногда ловил себя на том, что будто бы пытается исправить какое-то одно конкретное зло в мире. В этих попытках Фонтейн никогда не видел особого смысла, ибо то, что следовало исправить, исправлялось совсем ненадолго, а на самом деле вовсе не менялось.
   И вот теперь – этот мальчик; вполне может быть, у него какая-то мозговая травма, и к тому же наверняка врожденная, но Фонтейн полагал, что беда не имеет первопричины. Могло быть и чистой воды невезение, но гораздо чаще Фонтейну приходилось видеть, как жестокость, пренебрежение или неблагополучные гены прорастают сквозь поколения, сплетаясь, будто виноградные лозы.
   Он сунул руку в карман своих твидовых штанов, где берег «Жаже Лекультр». Там они лежали в целости и сохранности, в гордом одиночестве, чтобы ничего не поцарапало. Он вынул их и полюбовался, но общий настрой его мыслей помешал минутному развлечению, маленькому удовольствию, которое он надеялся получить.
   Ну как, скажите на милость, в который раз подивился он, как этот парнишка сумел завладеть столь элегантным предметом серьезной коллекционной ценности?
   И еще его поражало мастерство выделки ремешка. Он в жизни не видел ничего даже отдаленно похожего, притом что ремешок был предельно прост. Ремесленник сел за рабочий стол, взял часы, «ушки» которых соединялись не пружинными защелками, а намертво приваренными стерженьками нержавеющей стали, неотъемлемыми частями корпуса, и вырезал, и склеил, и прошил вручную чертову прорву полосок черной телячьей кожи. Фонтейн исследовал изнанку ремешка, но там ничего не было, никакого торгового знака или подписи.
   – Если бы вы могли говорить… – сказал Фонтейн, разглядывая часы.
   И что, интересно, они поведали бы? История того, как мальчик завладел ими, могла оказаться банальным приключением в их собственной истории. На мгновение он представил часы на запястье какого-нибудь офицера, вышедшего в бирманскую ночь, взрыв осветительной ракеты над холмистыми джунглями, визг обезьян…
   Водились ли в Бирме обезьяны? Он твердо знал, что британцы там воевали, когда была изготовлена эта вещица.
   Он глянул на исцарапанное зеленоватое стекло, покрывавшее витрину. Вон они, его часы; каждый циферблат – маленькая поэма, карманный музей, поддающийся со временем законам энтропии и случайности. Бьются крохотные механизмы – их драгоценные сердца. Бьются все более устало, как он знал, от удара металла о металл. Он ничего не продавал без ремонта, все вычищал и смазывал. Каждый полученный экземпляр он немедленно относил к молчаливому, чрезвычайно искусному поляку в Окленд, чтобы тот все почистил, смазал и настроил. Он понимал, что делает это совсем не затем, чтобы его товар стал надежнее и лучше, а чтобы дать каждому из маленьких механизмов больше шансов на выживание во враждебной по определению Вселенной. Он не стал бы в этом признаваться, но это была чистейшая правда.
   Он засунул «Жаже Лекультр» обратно в карман и встал с табурета. С отсутствующим видом уставился на стеклянную горку; на полке на уровне глаз, как на выставке, – военные автомобильчики от «Динки-тойс» [30 - Dinky Toys – под такой торговой маркой английская фирма Meccano c 1934 г. выпускает игрушечные модели машин (масштаб 1:43).] и нож «рэндалл» 15-й модели, «Эйрман» [31 - Randall Made Knives – компания по выпуску ножей ручной работы, основанная Бо Рэндаллом во Флориде в 1938 г.; патент на нож модели № 15 был им оформлен в 1956 г. Очередь на получение рэндалловского ножа обычно занимает пять лет.], – короткий широкий тесак с зазубренным лезвием и черной рукояткой из микарты [32 - Микарта – впервые изготовленный в США в 1910 г. композитный материал из полимерной пленки и ткани или бумаги.]. С машинками успели наиграться, тусклый серый металл проглядывал из-под облезлой зеленой краски. «Рэндалл» был даже не заточен, лезвие из нержавеющей стали словно только что от шлифовального ремня. Фонтейну было любопытно: сколько их – ни разу не использованных в бою? Будучи тотемными объектами, они теряли значительную часть коллекционной ценности, если их затачивали, и у него сложилось впечатление, что ножи обращаются почти как некая ритуальная валюта, исключительно для мужского пола. В данный момент в его ассортименте были два «рэндалла»; второй – маленький, без гарды и с листовидным лезвием, якобы изготовленный по заказу спецслужб США. Лучше всего датировка определялась по клейму изготовителя на ножнах, и Фонтейн оценивал возраст своих экземпляров лет в тридцать. Подобные вещи были лишены для Фонтейна особой поэзии, однако он понимал законы рынка и умел оценить стоимость предметов. В основном они говорили ему – как и витрина любого магазина армейских неликвидов – о мужском страхе и мужской беспомощности. Он стал презирать их, когда однажды увидел глаза умирающего человека, которого застрелил в Кливленде – возможно, в том самом году, когда изготовили один из этих ножей.
   Он запер дверь, повесил табличку «ЗАКРЫТО» и вернулся в заднюю комнату. Мальчик сидел в той же позе, в какой он его оставил, лицо скрыто массивным старым шлемом, подключенным к открытому ноутбуку на коленях.
   – Эй, привет, – сказал Фонтейн, – как рыбалка? Клюнуло что-нибудь, на что стоит поставить, как думаешь?
   Мальчик по-прежнему монотонно кликал одну и ту же клавишу на ноутбуке, шлем слегка колыхался в такт.
   – Эй, – сказал Фонтейн, – так ты получишь сетевой ожог.
   Он сел на корточки рядом с мальчиком, морщась от боли в коленях. Разок постучал по серому куполу шлема, потом аккуратно стянул его. Глаза мальчика быстро моргали, взгляд ищет погасший свет миниатюрных видеоэкранов. Рука его кликнула ноутбук еще несколько раз и замерла.
   – Давай посмотрим, что ты там наловил, – сказал Фонтейн, забрав у него ноутбук. Пробежался по клавишам: любопытно было посмотреть, где мальчик мог оставить закладки.
   Он ожидал, что это будут веб-страницы аукционов, лоты и снимки с описанием выставленных часов, но вместо них обнаружил пронумерованные списки, набранные архаичным машинописным шрифтом.
   Он изучил один список, потом другой. Почувствовал холод в затылке и на секунду решил, что парадная дверь открыта, но потом вспомнил, что сам ее запер.
   – Черт, – сказал Фонтейн, выводя на экран все больше и больше списков, – черт побери, как ты сумел туда залезть?
   Это были банковские счета, конфиденциальные расписки, перечни содержимого депозитных сейфов, стоящих в старого образца, из кирпича и бетона построенных банках, и все где-то в штатах Среднего Запада. Каждый список содержал по меньшей мере одни часы – весьма вероятно, часть чьего-то наследства, и, весьма вероятно, забытую часть.
   «Ролекс Эксплорер» в Канзас-Сити. Какая-то разновидность золотого «Патека» в одном из маленьких городков Канзаса.
   Он перевел взгляд с экрана на мальчика, четко осознавая, что стал свидетелем чего-то совершенно аномального.
   – Как ты залез в эти файлы? – спросил он. – Это же частная информация! Это невозможно. Это действительно невозможно! Как ты это сделал?
   В ответ – только пустота в карих глазах, неподвижно уставленных на него, бездонная или же совсем лишенная глубины, кто знает.

31
Вид с лифта, едущего в ад

   Ему снится огромный лифт, плывущий вниз, пол как в бальной зале старинного лайнера. Стены частично открыты, и он вдруг видит ее, стоящую у перил рядом с вычурным чугунным столбиком-подпоркой, который украшают херувимы и виноградные гроздья, покрытые толстым слоем черной эмали, блестящей, словно пролитые чернила.
   Щемящее очертание ее профиля он видит на фоне огромного мрачного пространства, пейзаж островов, темные воды океана, которые их омывают, огни грандиозных безымянных городов кажутся с этой высоты маленькими светлячками.
   Лифт, этот бальный зал с сонмом вальсирующих призраков, сейчас невидимых, но ощущаемых как неизбежный гештальт, кажется, едет вниз сквозь дни его жизни, сквозь тайную историю, которая последовательными приближениями подводит его к этой ночи.
   Если это действительно ночь.
   Он чувствует прикосновение к ребрам простой рукояти клинка сквозь накрахмаленную вечернюю рубашку.
   Рукояти оружия, изготовленного искусным мастером; простые, именно простейшие формы дают руке пользователя величайший диапазон возможностей.
   То, что устроено слишком изощренно, чересчур сложно, предвосхищает результат действий; предвосхищение результата гарантирует если не поражение, то отсутствие грации.
   Так вот, она поворачивается к нему и в это мгновение становится всем и чем-то намного большим, ибо в тот же миг он понимает, что это сон: и эта огромная клетка, которая едет вниз, и она, что навсегда потеряна. Он открывает глаза и видит ничем не примечательный потолок спальни на Русском Холме.
   Он лежит, вытянувшись поверх солдатского одеяла из серой овечьей шерсти, в своей серой фланелевой рубашке с запонками из платины, черных штанах, черных шерстяных носках. Руки сложены на груди, будто средневековый горельеф – рыцарь на крышке собственного саркофага, – а телефон все звонит.
   Он прикасается к одной из запонок, чтобы ответить.
   – Еще не слишком поздно, я надеюсь, – говорит голос.
   – Поздно для чего? – спрашивает он, не шевелясь.
   – Я должен с вами поговорить.
   – Должны?
   – Теперь особенно.
   – Почему, интересно?
   – Времени в обрез.
   – Времени? – И перед ним снова пейзаж, виденный из огромной клетки, едущей вниз.
   – Разве вы не чувствуете? Ведь ваша любимая поговорка «Нужно быть в нужном месте в нужное время». Вы с вашим «ожиданием развития событий» – неужто этого не чувствуете?
   – Я не работаю на достижение результата.
   – Работаете, – говорит голос, – в конце концов, вы несколько раз достигали нужных мне результатов. Вы сами и есть результат.
   – Нет, – говорит человек, – я просто знаю место, где я должен быть.
   – В ваших устах это звучит так просто. Жаль, что это не так просто для меня.
   – Возможно, – говорит он, – вы просто подсели на сложность.
   – В буквальном смысле, – говорит голос. (Человек в белой рубашке представляет несколько квадратных дюймов электросхем на спутнике, через которые голос доходит до него. Это самое крохотное и самое дорогое княжество на свете.) – В наши дни все завязано на сложности.
   – Все в мире связано только вашей волей, – говорит он, закидывая руки замком на затылок. Пауза.
   – Было время, – наконец решается голос, – когда я считал, что вы ведете со мной игру. Что все ваши штучки вы придумали специально для меня. Чтобы раздражать меня. Или развлекать. Не давать угаснуть моему интересу. Чтобы заручиться моим покровительством.
   – Я никогда не нуждался в вашем покровительстве, – мягко говорит он.
   – Да, полагаю, вы не нуждались, – продолжает голос, – но всегда будут люди, которым необходимо кого-то устранить, и они будут платить за это хорошие деньги. Но что правда, то правда: я считал вас просто наемником, возможно, наемником с четко выраженной философией, однако я считал, что философия ваша не более чем способ, который вы разработали, чтобы быть интересным, выделяться из толпы.
   – Там, где я, – говорит человек пустому серому потолку, – там нет толпы.
   – О, толпа есть, и какая! Талантливая молодежь, добивающаяся гарантированных результатов. Брошюры. У них есть брошюры. И строки, между которыми можно читать. Чем вы занимались, когда я вам позвонил?
   – Видел сон.
   – Не могу представить, что вам снятся сны. Сновидение было приятным?
   Он задумчиво смотрит в пустоту серого потолка. Боится вновь увидеть строго очерченный профиль. Закрывает глаза.
   – Мне снился ад, – говорит он.
   – На что это было похоже?
   – Лифт, идущий вниз.
   – Господи Исусе, – говорит голос, – такая поэзия… На вас не похоже.
   Еще пауза.
   Он садится на кровати. Гладкая, темная полировка паркета холодит ноги сквозь черные носки. Он начинает особую тренировку, которая не требуют видимых телодвижений. Его плечи слегка затекли. Он слышит, как невдалеке проезжает машина, звук шин по мокрой мостовой.
   – В данный момент я нахожусь недалеко от вас, – прерывая молчание, говорит голос, – я в Сан-Франциско.
   Теперь молчит он. Продолжает свою тренировку, вспоминая кубинский пляж, где несколько десятилетий назад ему впервые показали комплекс этих упражнений. Его учителем в тот памятный день был мастер аргентинской школы ножевого боя, которую единодушно объявили вымыслом самые авторитетные специалисты в области боевых искусств.
   – Сколько времени прошло с тех пор, – спрашивает голос, – как мы виделись в последний раз?
   – Несколько лет, – говорит человек.
   – Думаю, мне нужно с вами увидеться, прямо сейчас. Очень скоро должно случиться нечто экстраординарное.
   – Вот как, – говорит он, злорадная улыбка мелькает на его лице, – вы что, собрались уйти на покой?
   В ответ слышен смех, передающийся тайными проходами микроскопического города на геосинхронной орбите.
   – Не настолько экстраординарное, нет. Просто определенную узловую структуру вскоре ждут глобальные перемены, а мы находимся вблизи эпицентра.
   – Мы? Мы не связаны никакими текущими обязательствами.
   – В физическом смысле. В географическом. Это случится здесь.
   Он переходит к завершающей фазе своих упражнений, мысленно видя вспотевшее лицо учителя во время их первого урока.
   – Зачем вы ходили на мост прошлой ночью?
   – Мне нужно было подумать, – говорит он и встает с кровати.
   – Что вас туда потянуло?
   Память. Потеря. Призрак из плоти на Маркет-стрит. Волосы, пахнущие сигаретным дымом. Ее свежие губы холодят его губы и раскрываются чудесным теплом.
   – Ничего, – отвечает он.
   Его руки смыкаются, ловя пустоту.
   – Пора повидаться, – говорит голос.
   Руки раскрываются. Отпустив пустоту.

32
Меньшие братья

   Пока шел дождь, в задней части фургона скопилось на четверть дюйма воды.
   – Картон, – сказала Тессе Шеветта.
   – Картон?
   – Нужно найти картон. Сухой. Коробки, любые. Берешь, раскрываешь, кладешь на пол в два слоя. Будет сухо. Вполне.
   Тесса включила карманный фонарик и посмотрела еще раз.
   – Мы что, собираемся спать в этой луже?
   – Как маргиналы, – сказала Шеветта.
   Тесса выключила свет, развернулась, глядя назад.
   – Слушай, – сказала она, указывая фонариком, – по крайней мере, лить перестало. Пошли обратно на мост. Найдем пивняк, поедим чего-нибудь, об остальном подумаем позже.
   Шеветта ответила, что не имеет ничего против, если только Тесса оставит в фургоне «Маленькую Игрушку Бога» и вообще не будет никак записывать события этого вечера, – и Тесса согласилась.
   Они бросили фургон на парковке и пошли вдоль Эмбаркадеро, мимо колючей проволоки и баррикад, перекрывавших подходы (неэффективно, как знала Шеветта) к разваленным пирсам. Там, в тени, стояли наркоторговцы, и по пути на мост подругам предложили спид, винт, травку, опиум и «плясуна». Эти дилеры, объяснила Шеветта, проиграли в конкурентной борьбе, не смогли занять и удержать местечко поближе к мосту. Такие местечки были особо востребованы, и наркодилеры с Эмбаркадеро постепенно смещались либо в сторону особой зоны, либо прочь от нее.
   – А как они конкурируют? – спросила Тесса. – Они что, дерутся?
   – Нет, – сказала Шеветта, – это же рынок, верно? Те, у кого хороший товар, хорошие цены, – те… ну, в общем, клиенты хотят иметь дело с ними. Кто-то явился с дурным товаром, цену зарядил дурную – клиенты его посылают подальше. Но когда здесь живешь, видишь их каждый день, всю эту дрянь… если они подсядут на свое же дерьмо, то рано или поздно им конец. Докатятся до того, что сами будут торчать здесь на задворках, а потом ты их просто больше не увидишь.
   – То есть на мосту они не торгуют?
   – Ну, – сказала Шеветта, – торгуют, конечно, но не то чтобы очень. И если торгуют, то тихо. На мосту к тебе так вот прямо не подкатываются, если не знают, кто ты такой.
   – Ну и что выходит? – спросила Тесса. – Откуда им знать, подкатываться или нет? Какое здесь правило?
   Шеветта задумалась.
   – Правила нет, – сказала она, – просто им не положено подкатывать, вот и все. – Она засмеялась. – Ну, я не знаю, на самом-то деле, просто так получается. Точно как с драками: драки бывают нечасто, зато серьезные, люди калечат друг друга.
   – И сколько же народу здесь живет? – спросила Тесса, когда они миновали Брайант-стрит и направились к лестнице.
   – Не знаю, – сказала Шеветта, – и не уверена, что кто-нибудь знает. Раньше как было? Если ты что-то делаешь на мосту, если держишь какое-нибудь заведение, то в нем и живешь. Потому что как иначе подтвердишь свое право? Никакой тебе арендной платы, вообще ничего. А теперь тут есть заведения, которые ничем не отличаются от обычных, понимаешь? Тот же вон «Сбойный сектор», в котором мы были. Кто-то владеет всем этим барахлом – они же оформили фасад и наверняка платят тому парню, сумоисту, чтобы спал в подсобке, охранял их лавочку.
   – Но ты сама не работала здесь, когда здесь жила?
   – Нет, – сказала Шеветта, – я гоняла курьером. Раздобыла велик и объездила весь город, вдоль и поперек.
   Они протолклись на нижний уровень, и шли мимо ящиков с рыбой, разложенной на льду, пока не наткнулись на забегаловку, которую Шеветта запомнила со времени одной из поездок на южный конец моста. Порой там бывала еда, порой – только музыка; названия у забегаловки не было.
   – Здесь дают отличные острые крылышки, – сказала Шеветта. – Любишь острые крылышки?
   – Скажу точно, когда выпью пива. – Тесса разглядывала забегаловку, будто пытаясь определить, насколько та маргинальная.
   Оказалось, тут можно взять австралийского пива, которое Тесса очень любила, – называлось оно «Красный паук», – его принесли в коричневых бутылках с наклейкой в виде красного паука, и Тесса объяснила, что такие пауки в Австралии считаются вроде «черной вдовы», а то и похуже. Впрочем, ничего не скажешь, пиво было действительно что надо, и после того, как они выпили по одной и заказали по новой, Тесса решила съесть чизбургер, а Шеветта – порцию острых крылышек с картошкой фри.
   В забегаловке и вправду пахло как в настоящем баре: прокисшим пивом, табачным дымом, подгоревшим жиром и потом. Шеветта вспомнила первые бары, в которые осмелилась зайти, – забегаловки вдоль сельских дорог в родном Орегоне, – там пахло в точности так же. В барах, куда ее водил Карсон в Эл-Эй, почти ничем не пахло. Разве что свечами для ароматерапии или вроде того.
   У дальней стены заведения была построена сцена – попросту низкий черный помост, всего на фут выше пола, – и там сновали музыканты, возились с проводами и аппаратурой: клавиши, барабаны, микрофонная стойка. Шеветта никогда особенно не увлекалась музыкой, хотя в бытность курьером и любила потанцевать в каком-нибудь сан-францисском клубе. Вот Карсон, он был очень разборчив, пытался и Шеветту приобщить, но она так и не въехала. Он обожал всякое старье из двадцатого века, часто к тому же французское, особенно какого-то там Сержа – жуть что такое, словно парню медленно дрочат, когда поет, но и это ему не очень-то по кайфу. Шеветта купила тогда последний «Крутой коран» – «Моя война – это моя война», – вроде как из самозащиты, но даже ей самой не очень понравилось, а когда она в первый и единственный раз включила запись при Карсоне, он так на нее посмотрел, будто она нагадила ему на ковер или еще хуже.
   Парни, которые сейчас настраивались на маленькой сцене, были не с моста, но Шеветта знала, что некоторые музыканты, даже знаменитые, иногда выступают и записываются на мосту – просто чтобы потом всем об этом рассказывать.
   На сцене выделялся заросший белесой щетиной здоровяк, в какой-то дурацкой мятой ковбойской шляпе, сдвинутой на затылок. Он возился с еще не подключенной к усилителю гитарой и слушал другого парня, посубтильнее, в джинсах и с огромной пряжкой на поясе, похожей на гравированный серебряный поднос.
   – Эй, знаешь анекдот? – спросила Шеветта, показывая на крашеного блондина с пряжкой-подносом. – Одну девку насилуют в темноте, а она потом копам говорит: «кепка» это, зуб даю. Ну, они отвечают: откуда ты знаешь, что «кепка», раз было темно? А она: да у него же был такой крохотный член и такая здоровая пряжка на поясе!
   – Что за «кепка»? – Тесса опрокинула в рот остатки пива.
   – Скиннер их называл реднеками, то бишь «красношеими», – сказала Шеветта. – А «кепка» – это из-за нейлоновых бейсбольных кепок, которые они вечно носили, с такой еще сеточкой сзади, для вентиляции. Моя мать называла такие кепки «подайте-мне-кепочки».
   – Это еще почему?
   – Фраза такая: «Дайте мне кепочку». Их раздавали бесплатно, на них всякую рекламу тискали.
   – То есть фанаты кантри-музыки и тэ дэ?
   – Ну, нет, скорее групп типа «Дьюкс оф Ньюк’Ем». Вряд ли это кантри.
   – Это музыка тех, кто лишен избирательных прав, в основном представителей белого пролетариата, – сказала Тесса, – которые влачат свое жалкое существование в пост-постиндустриальной Америке. Ну, если верить тому, что вещает «Реальность». А у нас в Австралии тоже есть анекдот про большие пряжки, только там пилот и наручные часы.
   Шеветте почудилось, что блондин с большой пряжкой тоже пялится на нее, так что она отвела взгляд и уставилась на компанию вокруг бильярдного стола; там тусовалась парочка самых настоящих «кепок», и она показала их Тессе в качестве иллюстрации.
   – Дамы, прошу меня извинить, – сказал кто-то. Женщина.
   Повернувшись, Шеветта оказалась прямо на линии огня двух очень серьезных сисек, зашнурованных в черный блестящий топ. Огромная копна нечесаных белых волос а-ля Ашли Модин Картер, певица, которую, должно быть, любят слушать «кепки», как считала Шеветта, – если они вообще слушают женщин, в чем она сомневалась. Женщина поставила две свежеоткупоренные бутылки «Красного паука» на их с Тессой столик.
   – От мистера Кридмора, – произнесла она, лучезарно улыбаясь.
   – Какого мистера Кридмора? – спросила Тесса.
   – Бьюэлла Кридмора, дорогуша, – ответила женщина. – Вон он, на сцене, перед саундчеком вместе с легендарным Рэнди Шоутсом.
   – Он что, музыкант?
   – Он певец, дорогуша, – сказала женщина и как-то внимательно посмотрела на Тессу. – Вы эй-энд-ар [33 - A&R (Artists and Repertoire) – отдел студии звукозаписи, занимающийся поиском новых талантов и вопросами репертуара.], со студии?
   – Нет, – сказала Шеветта.
   – Черт побери, – сказала женщина, и на мгновение Шеветте почудилось, что она сейчас заберет пиво обратно, – я думала, вы с какого-нибудь альтернативного лейбла.
   – Альтернативного чему? – спросила Тесса.
   На женщину будто снизошло просветление.
   – Бьюэлл поет, дорогуша. И это совсем не похоже на то, что ты, наверно, зовешь «кантри». Ну, на самом-то деле это больше рутс-мьюзик, всякие корневые дела. Бьюэлл хочет обратить время вспять, копнуть глубже Уэйлона и Вилли [34 - Имеются в виду популярные кантри-музыканты Уэйлон Дженнингс (1937–2002) и Вилли Нельсон (р. 1933).], вернуться на забытую и, типа, исконную родину. Вот, значит. Вроде того. – Женщина просияла, глаза ее немного косили; у Шеветты возникло такое чувство, что свою тираду та заучила наизусть, и, видимо, не очень твердо, но все равно обязана ее выдать. – Рэнди недавно научил Бьюэлла одной старой песне под названием «Виски и кровь потекли по дороге, но я не слыхал, чтобы кто-то молился». Это как церковный гимн, дорогуша. Очень традиционный. Как услышу – у меня прямо мурашки по коже. Вроде бы называется он именно так. Но сегодня концерт будет пободрее, электрический.
   – Ваше здоровье, – сказала Тесса, – и спасибочки за лагер.
   Женщина, кажется, озадачилась.
   – О… да не за что, дорогуша. Пожалуйста, не уходите, потусуйтесь. Это дебют Бьюэлла в Северной Калифорнии, он в первый раз будет петь со своими «Меньшими братьями».
   – С кем? – переспросила Шеветта.
   – «Бьюэлл Кридмор и его Братья меньшие». Думаю, это что-то из Библии, хотя не могу назвать вам главу и стих. – Женщина указала в сторону сцены своей рвущейся на свободу грудью и решительно двинула в том же направлении.
   Шеветте, собственно, больше не хотелось пива.
   – Она купила нам выпивку, потому что приняла нас за эй-аров. – Шеветта знала, что это такое, от Карсона. Эй-арами назывались те люди из музыкального бизнеса, которые искали и раскручивали новые таланты.
   Тесса от души прихлебнула из своей бутылки и проводила глазами женщину – та остановилась у бильярдного стола, перекинуться парой слов с одним из парней, действительно красовавшихся в сетчатых кепочках.
   – Здесь что, все вроде нее?
   – Нет, – сказала Шеветта, – ну то есть в городе есть клубы для чего-то такого, но этого народа на мосту я еще никогда не видала.
   Саундчек заключался в том, что мужик в расплющенной ковбойской шляпе заиграл на гитаре, а блондин с большой пряжкой на поясе – запел. Они несколько раз начинали и прекращали исполнять какую-то песню, одну и ту же, каждый раз по-другому накручивая ручки на пульте, но сразу стало понятно, что гитарист действительно умеет играть (у Шеветты возникло чувство, что он пока не показывает, на что в самом деле способен), а певец – петь. Песня была про то, что ему так тоскливо, и про то, что ему надоело, что ему так тоскливо.
   Бар тем временем начал заполняться народом, судя по виду, как местным – завсегдатаями, так и пришлым; последние явно заявились специально, чтобы послушать группу. Местные отличались обилием татуировок, пирсинга на лице и асимметричными прическами, гости – головными уборами (по большей части сетчатыми кепочками и ковбойскими шляпами), джинсами и свисающими (у мужиков, во всяком случае) брюшками. Брюшки выглядели так, будто переехали к своим обладателям как-то незаметно для последних и прописались на их, в общем и целом, обезжиренных телах. Подобное брюшко свисает над джинсами с довольно узкой талией и распирает фланелевую рубашку, но ниже талии загоняется в штаны при помощи здоровенной пряжки.
   Она уже пригубила, от скуки, присланное Кридмором пиво, когда увидела, что певец двинул в их сторону. Он одолжил у кого-то сетчатую кепочку и натянул ее задом наперед на свои противные, мокрые с виду, явно выбеленные волосы. Он был одет в ковбойскую рубашку цвета «электрик», на которой все еще виднелись горизонтальные, поперек грудной клетки, магазинные складки; белые, в виде жемчужин, пуговицы рубашки были расстегнуты на бледной впалой груди, совсем не похожей цветом на лицо, которое, как решила Шеветта, было загримировано. В каждой руке у певца было что-то вроде томатного сока в высоком бокале со льдом.
   – Как оно? – сказал он. – Я тут только что видел эту… Мэриэлис. Думал, вот принесу старушке чего-нибудь выпить. Я Бьюэлл Кридмор. Вам нравится пиво, дамы?
   – Да, спасибо, – сказала Тесса и уставилась в противоположную сторону.
   Кридмор быстро и не таясь – во всяком случае, так показалось Шеветте – пораскинул мозгами и решил, что с ней у него шансы больше.
   – Слышали про нас в городе или там, в Окленде?
   – Мы зашли сюда исключительно за острыми крылышками, – сказала Шеветта, показывая на стоящую перед ней тарелку с куриными костями.
   – И как они?
   – Нормально, – сказала Шеветта, – мы как раз уходим.
   – Уходите? – Кридмор сделал добрый глоток томатного сока. – Дьявол, мы же в десять начнем. Вам надо остаться и послушать. – Шеветта заметила странный налет на краях бокалов, похожий на зеленый песок, и теперь часть «песка» прилипла к верхней губе певца.
   – Что ты там делаешь с этими «цезарями» [35 - «Цезарь» (тж. «Кровавый цезарь») – канадский коктейль, популярное средство от похмелья, близкий родственник «Кровавой Мэри»: вместо томатного сока к водке добавляется сок кламато (смесь отжатых помидоров и измельченных моллюсков).], Бьюэлл? – Это был верзила-гитарист. – Ты же мне обещал перед концертом не пить.
   – Это для Мэриэлис, – ответил Кридмор, жестикулируя одним из бокалов, – а это – для прелестной дамы. – Он поставил бокал, из которого отхлебнул, прямо перед Шеветтой.
   – Тогда почему у тебя на губах эта чертова чесночная соль? – спросил верзила.
   Кридмор оскалился и вытер губы тылом руки.
   – Нервы, Рэнди. Важная ночь. Все будет тип-топ…
   – Да, Бьюэлл, очень надеюсь. Если не увижу, что ты умеешь держать выпитое, для тебя это будет последний со мной концерт. – Гитарист отобрал у Кридмора бокал, осторожно хлебнул, с отвращением сморщился и куда-то пошел, унося с собой выпивку.
   – Сукин сын, – констатировал Кридмор.
   Именно в этот момент Шеветта увидела Карсона, входящего в бар.
   Узнавание – с ее стороны – было мгновенным и стопроцентным. Это не был Карсон, одетый для посещения салонов, пахнущих ароматерапией, – это был Карсон, экипированный для экспедиции в гиблые гребеня.
   Шеветта была вместе с ним, когда он покупал эту экипировку, из-за чего ей пришлось выслушивать, что куртка сшита из аляскской воловьей шкуры (у аляскских волов, дескать, шкура толще, потому что зимы там холоднее) и является музейного качества воспроизведением оригинала, сшитого в тысяча девятьсот сороковых годах. Джинсы были чуть ли не дороже, и история их была более сложная. Деним для них ткали в Японии – древние американские станки бережно ремонтировались, – а уже, собственно, шили их не где-нибудь, а в Тунисе, по выкройкам группы голландских дизайнеров и историков моды. С подобной чушью Карсон носился как с писаной торбой – со всей этой «абсолютно аутентичной» поддельной чушью, так что, когда Шеветта увидела, как он переступил порог забегаловки, у нее не возникло и тени сомнения, что это он.
   А еще, сама не зная как, она поняла, что попала в беду. Возможно, подумалось позже, так вышло, поскольку Карсон не знал, что она здесь, и поэтому не старался выглядеть рубахой-парнем, под какого всегда косил рядом с ней.
   Она смотрела и видела другого человека – очень страшного, очень холодного, озлобленного человека, – смотрела и знала, что это Карсон. Карсон медленно повернулся, оглядывая бар…
   Номер, который она отколола, сильно удивил ее саму. А еще сильнее, наверно, этот номер удивил Кридмора. Верхушка огромной серебряной пряжки вдруг показалась ей удобным поручнем. Она схватилась за нее, потянула вниз, и Кридмор от неожиданности упал на колени, а она обняла его руками за шею и поцеловала взасос, надеясь, что его затылок в перевернутой сетчатой кепочке закроет ее от Карсона.
   Радостный энтузиазм Кридмора, к сожалению, примерно соответствовал тому, чего она вполне могла бы ожидать, имей время подумать.

33
Дариус

   Райделл был на полпути назад, пробираясь через хруст и скрежет нижнего яруса, когда зазвонили очки. Он прислонился спиной к ближайшей стене, достал очки из кармана, раскрыл и надел.
   – Райделл?
   – Я.
   – Приятель, это Дариус. Как ты?
   – Сносно, – ответил Райделл. Очки почему-то чудили; странно растянутые фрагменты карт Рио прокручивались сверху вниз в поле его зрения. – Сам-то как? – Он слышал визг электродрели, а может, электроотвертки – там, где-то в Эл-Эй. – Ты в «Драконе»?
   – Да, – сказал Дариус, – у нас тут, похоже, большое строительство.
   – Строительство чего?
   – Не знаю, – ответил Дариус, – они тут монтируют новый узел, сразу за банкоматом. Где раньше продавалось детское питание и всякие там подгузники, помнишь? Парк не желает говорить, что за спешка; наверно, сам не знает. Но что бы это ни было, ставят чертов узел во всех филиалах… Да, как добрался? И как там этот, ну, Кридмор?
   – Думаю, он алкоголик, Дариус.
   – Базара нет, – сказал Дариус. – Как новая работа?
   – Я пока не очень въехал, – сказал Райделл, – но становится все интересней.
   – Ну, здорово, – сказал Дариус. – Я, кстати, просто так позвонил, узнать, как твои дела. Вот Хвалагосподу тут, привет тебе от нее… Хочет знать, как тебе очки.
   Карты Рио задергались, съежились, вновь понеслись сверху вниз.
   – Скажи ей, очки просто блеск, – ответил Райделл. – Скажи ей «спасибо».
   – Скажу, – сказал Дариус. – Давай там, смотри в оба.
   – И ты не зевай, – сказал Райделл.
   Дариус дал отбой, и карты потухли.
   Райделл снял очки и убрал их подальше.
   Миска говядины. Может, зайти по пути и попробовать говядины у «Шеф-повара гетто»?
   Но тут он подумал про Клауса с Петухом и решил, что сперва проведает «термос».

34
Разрывы в рыночном континууме

   – На что это, по-твоему, похоже, Марциал? – спросил Фонтейн своего адвоката, Марциала Матитсе из фирмы «Матитсе, Рапелего и Ньембо», чья собственность состояла из трех ноутбуков и антикварного китайского велосипеда.
   Марциал на другом конце линии поцокал языком, и Фонтейн догадался, что адвокат как раз смотрит на списки, которые где-то нарыл мальчишка.
   – Кажется, это описи содержимого депозитных сейфов, согласно требованиям государственного закона во всех штатах. Антитеррористическое законодательство. Не дает кому попало скапливать прекурсоры для производства наркотиков, ядерные боеголовки и все в таком духе. Еще предполагалось, что оно поможет борьбе с отмыванием денег, но это было давно, когда деньги еще были большими пачками зеленой бумаги. Но на твоем месте, Фонтейн, я задал бы своему адвокату другой вопрос. Например: не нарушаю ли я закон, храня у себя подобные документы?
   – А я нарушаю? – спросил Фонтейн.
   Марциал несколько секунд хранил в телефоне молчание.
   – Да, – наконец сказал он, – нарушаешь. Но это зависит от того, каким образом ты их получил. И я только что выяснил, что действительных владельцев собственности, указанной в каждой описи, уже нет в живых.
   – Нет в живых?
   – Абсолютно. Эти документы прилагались к завещаниям. Они все еще охраняются законом, но я вижу, что некоторые предметы автоматически пойдут с молотка, когда завещания вступят в силу.
   Фонтейн оглянулся через плечо и увидел мальчика, по-прежнему сидящего на полу и сосущего через соломинку третий по счету стакан гуавы со льдом.
   – Как ты это добыл? – спросил Марциал.
   – Сам не уверен, – ответил Фонтейн.
   – По умолчанию предполагается, что эти файлы нельзя взломать, – сказал Марциал, – если ты, конечно, не федерал. Если взлом произведен не тобой, Фонтейн, то ты всего лишь нарушаешь закон о частной информации, не более того. Но если это сделал ты или если ты являешься сообщником взломщика, тогда ты виновен во владении запрещенной технологией, за каковое преступление можешь сесть в одну из тех на редкость эффективных тюрем, столь заботливо обустроенных частным сектором.
   – Не виновен, – сказал Фонтейн.
   – Пусть будет по-твоему, – сказал Марциал, – но если все-таки виновен, ты можешь, разумно все спланировав и обеспечив должную секретность, использовать такую технологию для выявления особых, крайне выгодных разрывов в рыночном континууме. Понимаешь, о чем я, Фонтейн?
   – Нет, – ответил Фонтейн.
   – Скажем так: если ты нашел способ завладеть документами, которые больше никому не по зубам, то можешь поговорить об этом с человеком, знающим, какие именно документы нужно раздобыть, чтобы рассчитывать на максимальную отдачу.
   – Слушай, Марциал! Я вовсе не интересуюсь…
   – Фонтейн, успокойся. Я понимаю, что толкать подержанные ножи и старые, обглоданные крысами игрушки – твое любимое дело. Твое призвание. Ты занимаешься этим не ради денег, я знаю. Однако же если у тебя появился черный ход сам знаешь куда, я советую тебе тайно проконсультироваться со своим адвокатом, то есть со мной, и чем раньше – тем лучше. Слышишь?
   – Марциал, я вовсе…
   – Кларисса наводит справки у одного из моих партнеров по фирме, Фонтейн. Я говорю тебе об этом строго конфиденциально.
   Фонтейн не обрадовался.
   – Она говорит о разводе, мой друг.
   – Мне пора, Марциал. Покупатели…
   Фонтейн дал отбой. Новости Марциала о Клариссе были не так уж новы для него, но до сих пор он старался избегать даже мыслей об этом.
   Он понял, что слышит тихое, ритмичное щелканье, и, обернувшись, увидел, что мальчишка опять надел шлем.

35
На автопилоте

   Шеветта не закрыла глаза, когда притянула к себе и поцеловала Кридмора, но, крепко обхватив его руками за шею, чтобы он не вырвался и спрятал ее от Карсона, она все равно ничего не могла разглядеть из-за рукава Скиннеровой куртки. Она видела только – за расплывшимися на сверхближнем плане скулой и левым ухом Кридмора – резкое, как выброс адреналина, продвижение Карсона сквозь толпу. Этот кадр был настолько шокирующим, что она не заметила ответной реакции Кридмора, язык которого ловко и напористо стремился сплестись с ее языком, а руки, забравшиеся под скиннеровскую куртку, отчаянно пытались поймать хоть один сосок.
   Четкий кадр идущего Карсона тут же затмил крупный план лица Тессы, выпучившей от изумления глаза и готовой расхохотаться. Кридмор коснулся наконец вожделенной груди, и Шеветта, рефлекторно отдернув от его шеи левую руку, дала ему под дых, как сумела, жестко и точно, вложив в удар всю свою силу.
   Кридмор распахнул голубые, налитые кровью глаза, и Шеветта оттолкнула его, отпихнула свой стул и скатилась под столик, теперь уже целиком на автопилоте. Ей показалось, что она слышит, как Кридмор ударился головой о столешницу, пытаясь поймать ее, но теперь, когда он больше не впивался ей в губы, она почувствовала вкус его губ, и в этом было что-то до боли знакомое, и, пока разум еще воспринимал происходящее механически, тело решило уберечь ее от опасности простым способом. А именно бегом, на четвереньках – под столиком; на открытом пространстве – все так же на четвереньках, но набирая темп; на спринтерской скорости – низко нагнувшись и выбросив руки вверх, чтобы сбить с ног любого, кто решит ее остановить; наружу – в дверь.
   Туда, где инстинкт, шестое чувство, какое-то смутное воспоминание заставили ее повернуть направо, в сторону Окленда.
   Она не сбавляла хода, пока не ощутила себя в безопасности, а заодно поняла наконец, чем таким знакомым отдавал поцелуй Кридмора: «плясуном». Интересно, сколько же этой дряни досталось ей. Не много, наверно, но она ощущала «плясун» в грохоте своего сердца, видела наркотик в призрачных ореолах каждого фонаря и узнавала в том факте, что ничто из происшедшего ее не особо и волнует.
   Под «плясуном» беда могла казаться незначительной.
   Беда – это Карсон, подумала она, с дрожью вспоминая его сегодняшнее выражение, этот взгляд, который она когда-то всегда ловила, но никак не могла поймать. Она боялась Карсона с тех пор, как он ее ударил, но не понимала этого так отчетливо. Тогда он не сделал ей так уж больно, по крайней мере в физическом смысле. До него она жила там, где люди калечили друг друга, ранили по-настоящему, а этот симпатяга, мальчик из мира медиа, который даже не знал, как правильно бить, – разве он опасен?
   Но теперь под действием остатков наркотика из слюны Кридмора она испугалась вовсе не того, что Карсон ее когда-то ударил или что он может сделать это опять, а своей инстинктивной догадки: с ним что-то не то, что-то совсем нехорошо. Испугалась того, что Карсон – это большая беда и он умело скрывает это – всегда, постоянно и тщательнее, чем выбирает свои чертовы шмотки.
   Тесса в том разговоре с Шеветтой, после которого Шеветта и переехала в Малибу, сказала ей, что завидует мужскому бессилию как сигналу бедствия. Даже если они сами не отдают себе отчета в этом, сказала Тесса, все равно от них ничего не дождешься. Но нам, женщинам, этого не дано: мы остаемся с ними, если даже ничему уже не поможешь, – но тебе нельзя с ним оставаться, ведь если он ударил тебя, то сделает это снова.
   Теперь Шеветта просто шла в сторону Острова Сокровищ; мост казался призрачным, однотонным, может быть, и под действием «плясуна», но ей было все равно.
   – Куда ветер несет, – сказала она.
   Такова была ее реакция на события – ощущение полного отсутствия контроля. Она остановилась. Может быть, реакция только на Карсона.
   – Эй, Шеветта.
   Обернувшись, она увидела знакомую физиономию, вот только не помнила имени. Растрепанные бледные волосы, узкое жесткое лицо, по левой щеке змеится страшный шрам. Когда-то парень был тоже курьером, во времена «Объединенной», – не из Шеветтиной бригады, а так, сталкивались на вечеринках.
   – Цапля, – вспомнила она прозвище.
   – Я думал, ты уехала, – сказал Цапля, было заметно, что несколько зубов у него сломаны.
   Может, у него и в голове что-то сломано, подумала она. А может, просто употребил веществ.
   – Я и уехала, – сказала Шеветта.
   – А куда?
   – В Южную Калифорнию.
   – Ты там гоняешь? Курьеришь?
   – Нет, – отвечала она.
   – Я теперь не могу гонять, – проговорил Цапля, переступая с ноги на ногу; левая нога не сгибалась – что-то не то с коленом. – С клеткой поцеловался.
   Как давно она не слышала, чтобы автомобиль называли клеткой!
   – Страховку дали?
   – Держи карман шире – тачка-то оказалась из городского ДЮ. – (Ну да, Департамент юстиции.) – Напустил на них адвокатов, но… – Калека пожал плечами. – Один из моих адвокатов, Ньембо… Знаешь эту троицу? Беженцы из Африканского Союза, помнишь? Ньембо – он знает этого, как его, Фонтейна. Фонтейн, помнишь?
   – Да, – сказала Шеветта и оглянулась на всякий случай. – Он все еще в Окленде, дети, жены и все такое?
   – Нет, – сказал Цапля, – нет, у него лавка прямо тут, наверху, – он махнул рукой. – Там и спит. Продает всякий хлам туристам. Ньембо сказал, женушки его живьем съесть готовы. – Он искоса взглянул на нее, шрам на щеке стал заметнее. – Хорошо выглядишь. Прическу сменила.
   Вид шрама вызвал новую реакцию «плясуна»; она содрогнулась, в голове возник новый расклад – Карсон со злобным лицом, засунув руки в карманы кожаной куртки, идет ей навстречу по мосту.
   – Хорошо, что увиделись, Цапля.
   – Да, – сказал он с печалью и недоверчивой безнадежностью; зябко повел плечами, будто хотел немного освободиться от боли, потупил глаза и двинулся прочь, в ту сторону, откуда пришел.
   Шеветта смотрела вслед его хромающей походке: изуродованная нога прямая, словно палка.
   Она застегнула молнию своей кожаной куртки и пошла искать лавку Фонтейна, сомневаясь, распознает ли ее.

36
Аспект славы

   Райделл взял в «Шеф-поваре гетто» «плошку мяса» в одноразовой таре из белой пены, после чего ему пришлось думать, как забраться наверх, ничего не пролив.
   Лезть по приставной лестнице с чем-то горячим в руке – одна из тех затей, о которых обычно не задумываешься и которые на поверку оказываются ой как непростыми. Карабкаться, цепляясь одной рукой за долбаные перекладины, а другой стараясь удержать горячее варево, требовало сноровки.
   Однако он добрался до верха, не расплескав ни капли, потом поставил еду и стал отпирать решетку (с ячейками в виде сот, два на четыре дюйма). Решетку справа и слева держали хромированные непальские замочки на скобах; ключи, висевшие на гвозде, он обнаружил, когда уходил. В смысле защиты это была абсолютно бессмысленная конструкция, так как любой мог забраться внутрь, поковыряв хилые замки отмычкой, или выломав ломиком скобы, или просто дергая сетку, пока не вылезут гвозди. С другой стороны, подумалось Райделлу, если уйдешь и не запрешь эту конуру и кто-то попросту вынесет твое барахло, даже не приложив к этому усилий, будешь чувствовать себя еще большим придурком.
   Управившись, он присел на край кровати с миской и пластмассовой ложкой, которую ему дали бесплатно. Едва вдохнул пар, поднимающийся от горячей еды, и тут подумал, что стоит сначала проверить «термос». Проектор – так назвал его Лейни. Райделл вздохнул, поставил тарелку на пол и встал (правда, в три погибели).
   «Глоб-эксовская» посылка была по-прежнему в шкафчике, за вещмешком, и обтекаемый металлический цилиндр по-прежнему был на месте.
   Он сел обратно, поставив посылку рядом с собой на кровать, и принялся уплетать остывающее мясо, которое и вправду стоило того. Странное дело – и почему такое, как попало наструганное, в сущности, напрочь разваренное мясо неясного происхождения – возможно, и вправду говядина – при определенных обстоятельствах бывает вкуснее, чем настоящий сочный бифштекс? Он слопал все, до последнего зернышка риса, до последней капли бульона, и решил, что свои три с половиной звезды на туристской карте заведение заслужило.
   Потом открыл посылку и достал «термос». Снова увидел стикер «Аспект славы» и понял не больше, чем в прошлый раз. Поставив загадочный предмет на пестренький коврик, извлек спрятанный в изголовье кровати кнопарь. Вспорол пластиковые конверты, вытянул кабели и уселся их рассматривать.
   Вот этим проводом, подумал он, стандартным сетевым, подключается любой ноутбук к обычной стенной розетке, хотя конец, который втыкается в «термос», выглядит не совсем привычно. А вот второй кабель, однако, серьезная вещь, одни разъемы чего стоят. Райделл нашел гнездо, в которое, очевидно, втыкался один конец этого провода, – только куда, скажите на милость, втыкать второй? Если юный сумоист не соврал, это был специальный кабель ручной сборки, которым «термос» подключался туда, куда его редко кто подключает. Оптический кабель, судя по виду.
   Сеть – это просто. Что он понял сильно не сразу, так это где в спальной каморке стенная розетка, но и она в конце концов нашлась (отводка обычного желтого удлинителя сурового промышленного вида) там же, в вещевом шкафчике.
   На цилиндре не видно ни ручек, ни выключателей. Он подключил сетевой кабель к розетке, снова уселся на кровать, держа свободный конец в руке и разглядывая серебристый цилиндр.
   – Была не была, – сказал Райделл и воткнул в него кабель. Тут же его посетило явственное видение того, что «термос» – ни малейших сомнений – нашпигован пластитом, снабжен детонатором и только ждет живительного тока…
   Но нет – будь «термос» бомбой, Райделл был бы уже мертв. Мертв он не был.
   Но и «термос» не подавал признаков жизни. Райделлу показалось, что он слышит тихое гудение – вот, собственно, и все.
   – Ни хрена не понятно, – констатировал Райделл.
   Какое-то мерцание. Неоновая бабочка. Порванные крылья.
   И ниоткуда возникла эта странная девушка на корточках – так близко, что его сердце кувырнулось и замерло.
   Что это: вот ее не было – и вот она есть. Закололо в груди, и тогда он вспомнил, что нужно дышать.
   Если бы Райделла попросили описать ее, он сказал бы – красивая, и забуксовал бы, не сумев объяснить почему. Ему пришло в голову, что она прекрасный пример той «гибридной стати», о которой говорил Дариус, но он понятия не имел, что за расы скрестили здесь свою кровь.
   – Где мы? – спросила она.
   Он растерянно заморгал, не понимая, кого она видит и к кому обращается – к нему или к кому-то другому в другой реальности.
   – Ночлег с завтраком, – сказал он в порядке эксперимента. – Мост через бухту между Сан-Франциско и Оклендом.
   – Вы друг Лейни?
   – Я… Ну да.
   Теперь она осматривалась – с явным интересом, и у Райделла по спине побежали мурашки; он увидел, что ее одежда повторяет, как в зеркальном отражении, его собственную, только на девушке все сидело идеально и, разумеется, смотрелось совсем по-другому. Свободные штаны цвета «хаки», синяя джинсовая рубашка, черная нейлоновая куртка, на груди прямоугольник на «липучке» – в него вставляется логотип компании. И так далее, вплоть до черных носков (с дырками на пальцах? – вдруг подумал он) и меньших по размеру черных рабочих ботинок, которые он купил, чтобы ходить в «Счастливый дракон». Но оторопел он потому, что твердо помнил: в момент своего появления она сидела перед ним на корточках голой.
   – Я Рэй Тоэй, – сказала она.
   Волосы у нее были жесткие и блестящие, стрижка небрежная, но безупречная, губы полные, вечно на грани улыбки. Райделл протянул руку, и рука прошла прямо сквозь ее плечи, сквозь узор когерентного света, которым, как он прекрасно знал, девушка и была.
   – Это голограмма, – сказала она, – но я настоящая.
   – Где вы?
   – Я здесь, – сказала она.
   – Но где вы по-настоящему?
   – Здесь. Голограмма не транслируется. Ее генерирует модуль от «Аспекта славы». Я здесь, вместе с вами. Комната очень маленькая. Вы бедны?
   Она втиснулась рядом с Райделлом (он догадался, что она бы легко прошла сквозь него, не подвинься он вовремя) на край кровати, чтобы рассмотреть покрытую солевыми отложениями пластиковую полусферу. Райделл заметил, что девушка в буквальном смысле светится, хотя этот свет почему-то казался ему отраженным, лунным.
   – Комнату я снимаю, – ответил Райделл. – Да, я не очень богат.
   Услышав это, она оглянулась.
   – Я не хотела вас обидеть.
   – Да ладно, – сказал Райделл, глядя то на проектор, то на нее. – Я просто имел в виду, ну, многие люди сказали бы, что я беден.
   – Но еще больше людей сказали бы, что вы богаты.
   – В этом я что-то не уверен…
   – А я уверена, – сказала она. – Сейчас в мире больше людей, которые гораздо беднее вас, чем тех, кто богаче. У вас есть ночлег, у вас есть одежда. Я вижу, что вы только что ели. Как вас зовут?
   – Берри Райделл, – сказал он, вдруг застеснявшись. Но, подумал он, по крайней мере, я знаю, кто она такая или кем должна быть. – Слушайте, я вас узнал. Вы японская певица, ну, та, которой… В смысле, которая…
   – Не существует?
   – Я этого не говорил. В смысле, это ведь вы должны были выйти замуж за этого парня – ирландца, китайца, то есть неважно, в общем, из той группы?
   – Да. – Она вытянулась на кровати, лежа на животе, подперев руками подбородок, головой всего в нескольких дюймах от затуманенного пузыря из пластика. (Райделл на миг отчетливо представил, как, словно из-под воды, тусклым глазом исполинской морской твари, смотрит на нее этот пузырь.) – Но мы не поженились, Берри Райделл.
   – Откуда вы знаете Лейни? – спросил он ее, пытаясь нащупать хоть какую общую почву.
   – Мы с Лейни друзья, Берри Райделл. Вы знаете, где он сейчас?
   – Точно не знаю, – ответил Райделл, что было правдой.
   Она перевернулась – великолепная и в буквальном смысле светящаяся, в нелепой зеркальной копии его экипировки, которая смотрелась на ней как образец последней высокой моды, и пронзила его исполненным печали взором. В эту секунду он вполне готов был добровольно и счастливо смотреть в ее глаза, будь она только согласна, – и просидеть так хоть целую вечность.
   – Мы с Лейни разлучились. Не могу понять почему, но, хочется верить, это в наших интересах. Кто дал вам проектор, Берри Райделл?
   – Я не знаю, – ответил Райделл. – Сюда его доставили «Глоб-эксом» на имя Лейни. Отправитель – компания «Парагон-Эйша», из Мельбурна…
   Она подняла брови:
   – Вы не знаете, почему мы оказались с вами здесь, в Сан-Франциско, Берри Райделл?
   – Нет, – сказал он. – А вы?
   – Лейни считает, что мир скоро рухнет, – сказала она, и улыбка ее была лучезарна.
   Он не мог не улыбнуться в ответ.
   – Я-то думал, мы это уже пережили, когда кончился век.
   – Лейни говорит, миллениум был всего лишь датой. Лейни уверен, что на этот раз все будет по-настоящему. Но я не говорила с ним очень давно, Берри Райделл. Не знаю, насколько мы приблизились к узловой точке.

37
Дерьмовые деньги

   Сегодня вечером Бумзилла с какой-никакой деньжонкой, тем дебитным говночипом, который ему дали эти сучки-фургонщицы, пойдет в «Счастливый дракон». Он всегда туда ходит, когда у него есть бабки, потому что у этих гадов прорва всякого клевого говна.
   Жратва ему там нравится, потому что это не «мостовая» жратва, а, как по телику, в фабричной упаковке. И вообще, там все есть: всякая хрень, на которую можно пялиться, игры и все такое. Классное место.
   В один распрекрасный день он разгребется со своей жизнью. У него будет дом, красота, как в «Счастливом драконе». Везде свет, как у них, и еще он надыбает этих летающих камер, как у тех сучек с фургоном. Будет в жопу всем заглядывать, и никто даже не пикнет.
   Чип надо показать, когда подходишь к дверям: помашешь перед носом охранника, он тебя впустит. Он должен убедиться, что ты тоже в игре, а не вор какой-нибудь. Бумзилла давно это просек.
   Сегодня вечером все по-другому. У главного входа в «Дракон» – здоровый белый фургонище. Самый большой, самый белый фургон, какой он когда-либо видал. Никаких надписей, кроме северокалифорнийских номеров, рядом стоит пара охранников. Не на нем ли привозят новые игры? Бумзилла никогда не видал такого фургона.
   И вот он уже в дверях, предъявляет чип и идет для начала, как обычно, за леденцами.
   Бумзилла любит эти японские леденцы, эту маленькую химлабораторию. Смешиваешь разные компоненты, эта штука шипит, нагревается, а потом остывает. Берешь, выдавливаешь в формочку, и – гляди-ка ты! – оно уже твердое. Когда его ешь, оно просто как леденец, но Бумзилле нравится сам процесс.
   Он покупает шесть штук, злится, что нет с виноградным вкусом, и парочку шоколадок. Долго прикалывается с аппарата, печатающего журналы на заказ, смотрит на экранах всякое говно, из которого можно слепить себе личный журнал. Потом – в дальний отдел, купить лапши, типа, просто добавь воды и дерни за веревочку.
   Решая, что лучше – лапша с говядиной или с курицей, он замечает, что разобрана целая секция «драконовской» стенки. Между «Глоб-эксом» и кассой.
   Ага, так вот зачем белый фургон, видно, здесь будут ставить какую-то новую хрень. Чешет в затылке – может, игровой автомат какой-нибудь?
   Белые люди в белых хлопчатых комбинезонах демонтируют стену.
   Он смотрит на них, потом идет обратно к главному входу, показывает свое говно. Кассир прокатывает купленное по окошку на стойке, которое как калькулятор, берет у Бумзиллы чип и – вжик! Капец говноденьгам…
   Он выходит с кульком на улицу, в полутьме находит поребрик, присаживается. Сейчас он сготовит первый из шести леденцов. Красный.
   Смотрит на экраны у главного входа, возле которого стоит белый фургон, и видит точно такие фургоны почти что на всех экранах. Значит, сейчас во всем мире у «Счастливых драконов» торчат эти белые фургоны, а стало быть, нынче ночью везде установят какую-то новую хрень.
   Бумзилла вскрывает коробочку с леденцом, изучает многоступенчатые, но без единого слова, инструкции.
   Надо делать все правильно.

38
«Винсент Черная Молния»

   Должно быть, Фонтейнова лавка – вот эта, фиолетовая, узкая, с высоким окном, законопаченным таким количеством силикона, что хватило бы на обмазку целого свадебного торта. Весь фасад был когда-то выкрашен нудной фиолетовой краской, теперь облупившейся из-за дождей и солнца; Шеветта смутно помнила, что раньше здесь торговали подержанной одеждой, что ли. Фиолетовым было решительно все: потеки силикона, железяки, прибитые к старой деревянной двери со вставленными вверху окошками.
   Если это действительно лавка Фонтейна, то он не побеспокоился дать ей название, – впрочем, это вполне в его духе. И кучка предметов, лежащих в окне под лучом старинного «Тензора», тоже была в его духе: несколько древних наручных часов с проржавевшими циферблатами, большой складной нож с костяной рукояткой, отполированной до блеска, и огромный уродливый телефон, обтянутый складчатой черной резиной. Фонтейн был помешан на старых вещах и раньше, бывало, притаскивал разную рухлядь, показывал ее Скиннеру.
   Иногда ей казалось, он это делал лишь для того, чтобы завести старика, чтобы вытянуть из него истории. Скиннер был молчуном, но, крутя и вертя в руках какое-нибудь ветхое Фонтейново сокровище, порой начинал рассказывать, и тогда Фонтейн садился и слушал, время от времени согласно кивая, будто истории подтверждали какие-то его давние подозрения.
   Узнав новые детали прошлой жизни Скиннера, Фонтейн принимался сам изучать предмет с усиленным любопытством, задавать вопросы.
   Ей казалось, Фонтейн живет в мире вещей – вещей, сделанных людьми; с их помощью ему легче приблизиться к людям. Если Скиннер не мог рассказать ему историю какой-нибудь штуки, он выдумывал собственную, по особым приметам вычитывал предназначение вещи из ее формы, судил о ее применении. Казалось, это его утешает.
   Для Фонтейна все имело историю. Каждый предмет, каждая деталь, из которых складывался рукотворный мир. Многоголосый хор, прошлое, что живет во всем, море, волны которого раскачивают корабль настоящего. Когда он строил для Скиннера фуникулер, подъемник, заползавший по канату к верхушке наклонной железной башни, – бедро у Скиннера разболелось настолько, что он уже не мог взбираться домой с прежней легкостью, – Фонтейн имел наготове историю о происхождении каждой детали. Он сплел эти истории вместе, пустил электричество: тележка поднялась, клацая, к люку в полу стариковской комнаты.
   Сейчас Шеветта стоит здесь, рассматривая в витрине часы с порыжевшими циферблатами и неподвижными стрелками, она боится истории.
   Потому что знает: Фонтейн определит ее историю совершенно по-своему, и это будет та самая история, которой она пыталась избежать.
   За дверным стеклом, достаточно толстым, чтобы преломлять свет, в дальнем конце лавки, словно сквозь воду, горят огни. Там еще одна дверь, приотворенная.
   «CLOSED/CERRADO» – сообщает картонка с загнутыми уголками, висящая за стеклом на крючке с присоской, как из душевой.
   Шеветта стучится.
   Почти сразу внутренняя дверь распахивается, чья-то фигура маячит на фоне яркого света.
   – Эй, Фонтейн! Это я, Шеветта.
   Фигура, шаркая, приближается, это действительно он – угловатый чернокожий с седеющими волосами, скрученными в несимметричные косички, которые висят, как веточки пыльного комнатного растения, вянущего без воды. Когда он огибает тускло отблескивающую стеклянную витрину, она замечает в его руке древний пистолет с крутящимся барабаном, одна пуля на выстрел.
   – Фонтейн? Это я…
   Он замирает у стойки, смотрит. Делает шаг вперед. Опускает ствол.
   – Шеветта?
   – Да.
   – Подожди. – Он подходит ближе и пристально смотрит на нее, потом вглядывается в темноту за ней. – Ты одна?
   – Да, – говорит она, тоже оглядываясь.
   – Подожди… – Лязг замков, отодвигаемых засовов, наконец дверь открывается, и он изумленно таращится на нее. – Ты вернулась.
   – Как ты, Фонтейн?
   – Прекрасно, – говорит он, – прекрасно. – Отступает назад. – Заходи.
   Она входит. Запах машинного масла, политуры, убежавшего кофе. Тысяча разных вещей угадываются в глубине, осевшие на Фонтейнов риф истории.
   – А я-то думал, что ты в Эл-Эй.
   – Была. Вернулась…
   Он закрывает дверь и запирает ее – процесс сложный, но он справится и в темноте, и, может быть, даже во сне.
   – Старик помер. Ты слышала?
   – Слышала, – говорит она. – Отчего?
   – Совсем дряхлый стал, – говорит он, убирая в карман пистолет. – Не мог однажды встать с постели. Свернулся калачиком, как младенец. Кларисса ходила, нянчилась с ним. Она, Кларисса, сиделкой раньше была. Говорит, когда кто отвернется к стене – считай, скоро помрет.
   Шеветте мучительно хочется что-то сказать, но слова не идут.
   – Эй, подруга, мне нравится твоя стрижка, – говорит Фонтейн, рассматривая ее. – Не такая колючая, как прежде.

   – Все меняется, – говорит Фонтейн, имея в виду мост и его население.
   Он рассказывает ей о новой моде строить магазины, чаще всего – не на деньги людей с моста; о том, как владельцы нанимают людей, чтобы те жили в этих лавках и охраняли чужую собственность.
   – Вот «Счастливый дракон», например, – говорит он, держа обеими руками белую фарфоровую кружку с горьким густым кофе, – стоит там потому, что кто-то решил сделать на нас деньги. Туристы там покупают все подряд, потом идут на нас поглазеть. Раньше такого ни за что бы не было.
   – А как ты думаешь, отчего все так изменилось?
   – Да ни отчего, само по себе, – отвечает он. – У всего есть срок.
   – А Скиннер? – спрашивает она. – Он здесь жил всю жизнь, разве нет? В смысле, когда все было так, как было. С самого начала. С тех пор, как построили мост.
   – Ну не всю жизнь. Только под конец. Вот эта куртка, которая на тебе, он ее в Англии купил, когда был молодой. Он там жил и гонял на мотоциклах. Он мне рассказывал. Гонял на них до самой Шотландии, всю страну объездил на очень старых байках.
   – Да, он однажды рассказывал что-то такое. Потом он вроде вернулся сюда, и как раз тряхнуло. Мост повредило. Вскоре он и поселился здесь.
   – Вот, – говорит Фонтейн, – я тебе кое-что покажу.
   Он открывает шкафчик. Вынимает оттуда клинок с рукояткой из позеленевшей меди с чеканкой. Вытаскивает его из начищенных до блеска кожаных ножен. Лезвие из дамасской стали все в патине темных узоров.
   Клинок воспоминаний Шеветты, рукоять в чешуе обточенных шлифовальным ремнем сегментов печатной платы.
   – Его при мне ковали, – произносит она, склоняясь поближе, чтобы рассмотреть.
   – Из приводной цепи мотоцикла «Винсент Черная Молния» тысяча девятьсот пятьдесят второго года выпуска [36 - Vincent Black Lightning – мотоцикл, выпускавшийся британской компанией «Винсент» в 1948–1952 гг.; самый быстрый из серийных мотоциклов своего времени, он развивал скорость до 240 км/ч. Об этой машине написана известная песня Ричарда Томпсона «1952 Vincent Black Lightning» (альбом «Rumor and Sigh», 1991), на которую Гибсон в первую очередь и ссылается.]. Скиннер гонял на нем по Англии. Этому зверю тогда самому было добрых лет сорок. Скиннер говорил, ни один мотоцикл не мог с ним сравниться. Хранил его цепь, пока не нашел того кузнеца. – Фонтейн подает ей клинок. Пять дюймов лезвие, пять дюймов рукоять. – Пусть будет у тебя.
   Шеветта проводит пальцем по плоскости лезвия, по чешуйчатому узору черно-белых пятен металла, выкованного из звеньев мотоциклетной цепи.
   – Я недавно думала об этой штуке, Фонтейн. Сегодня. Вспомнила, как мы ходили к тому кузнецу, который жег кокс в кофейной жестянке.
   – Да. Я тоже помню, как он это ковал. – Он протягивает ей ножны.
   – Но тебе ведь нужно продать эту штуку. – Она пытается вернуть нож.
   – Это не для продажи, – отвечает он, – я хранил это для тебя.

   У Фонтейна в задней комнате сидит очень странный мальчик. Неуклюжий латиноамериканец, коротко стриженный. Он все время сидит на полу, скрестив ноги, на голове – старый шлем виртуальной реальности, как будто подобранный на свалке боевых роботов. На коленях – старый ноутбук. Мальчик методично жмет кнопку, картинки на экране меняются.
   – Кто это? – спрашивает она тихо, чтобы мальчишка не услышал, когда они выходят и Фонтейн начинает заваривать новую порцию своего ужасного кофе.
   – Не знаю, – отвечает Фонтейн, обернувшись и внимательно глядя на парнишку. – Я нашел его утром возле лавки, он стоял у витрины и дышал на стекло.
   Шеветта глядит на Фонтейна, не понимая, о чем он.
   – Он любит часы, – говорит Фонтейн, щелкая пьезозажигалкой; на горелке вспыхивает газ. – Утром я показал ему, как искать часы, с тех пор он только этим и занимается. – Фонтейн подходит к мальчику, смотрит на него сверху вниз. – Не уверен, знает ли он английский, а если и знает, то понимает по-своему.
   – Может, он знает испанский?
   – Ко мне заходил Большой Карлос, – отвечает Фонтейн, – и, кажется, парень разницы не заметил.
   – Ты теперь и живешь здесь, Фонтейн?
   – Да, – говорит он, – мы не ладим с Клариссой.
   – Как твои ребята?
   – У них все в порядке. Черт, и у Турмалины тоже все в порядке, все так считают, кроме нее. В смысле жить с ней невозможно, понимаешь, но на здоровье она не жалуется.
   Шеветта берет зачехленный дамасский клинок и пытается засунуть его во внутренний карман с молнией. Он туда влезает и, если застегнуть молнию до упора, лежит вертикально.
   – А что он делает с твоим ноутбуком?
   – Охотится за часами. Я показал ему аукционы в Сети, и теперь он роется везде. Залезает в такие места, что я не пойму, как он это делает.
   – Он будет здесь жить?
   Фонтейн морщит лоб.
   – Вообще-то я этого не планировал.
   Шеветта встает и потягивается, перед глазами стоит образ Скиннера, ее старика, сидящего на кровати в каморке на вершине опорной башни. «Плясун», подхваченный от Кридмора, выветрился, оставив только усталость. Долгий был день. Какой долгий день.
   – Мы заночуем в фургоне, в начале Фолсом-стрит.
   – Мы – это кто?
   – Я и Тесса. Моя подруга.
   – Знаешь, я всегда тебе рад.
   – Тесса будет волноваться, – отвечает она. – Здорово, что повидались, Фонтейн. – Она застегивает молнию на куртке. – Спасибо, что сохранил нож. – Она так и не услышала истории, которую хотела узнать. Теперь она просто чувствует усталость и, кроме усталости, не чувствует больше ничего.
   – Твой нож. Он сделал его для тебя. Хотел, чтобы он достался тебе. Так и сказал.
   Он поднимает глаза и глядит на нее, седые дреды падают на лоб. И добавляет тихо:
   – Все спрашивал, где ты, сама знаешь.
   Вот она, встреча с историей, и как это больно.

39
Паноптикон [37 - Паноптикон – проект идеальной тюрьмы, разработанный в конце XVIII в. английским философом Иеремией Бентамом: цилиндрическое строение со стеклянными внутренними перегородками, в центре которого находится невидимый для заключенных надзиратель; они не знают, в какой точно момент за ними наблюдают, и у них создается впечатление постоянного контроля.]

   Движение Лейни сквозь мировую информацию (или движение этой информации сквозь него) давно уже перестало быть лишь занятием и стало способом существования.
   Страшная Дыра, пустота в самой его душе перестала ужасать его. Он выполнял миссию, хотя с готовностью признавал, что не имеет ни малейшего понятия о том, в чем, собственно, заключается его миссия.
   Это началось, размышляет он, прихлебывая сироп от кашля в утробной тьме своей картонной лачуги, с моего интереса к Коди Харвуду. С первых признаков так называемого сталкер-синдрома, который, как полагают, рано или поздно пробуждается в каждом подопытном, когда-либо получавшем дозу «5-SB». Его собственной первой реакцией было, конечно же, отрицание: со мной этого просто не может случиться, через столько-то лет! Харвуд, однако, был ему интересен и по весьма определенной причине; осознание узловых точек, точек, которые генерируют перемены, заставляло его постоянно думать о Харвуде. Дело было не в том, что он зациклился на Харвуде, а в том, что события притягивались к Харвуду, ненавязчиво, но неуклонно, как стрелка компаса к магнитному полюсу.
   Жизнь Лейни в этот момент была однообразна: нанятый менеджерами поп-группы «Ло/Рез» для содействия «браку» певца Реза и японской виртуальной звезды Рэй Тоэй, он зажил в Токио жизнью, которая вращалась вокруг визитов на частный, искусственного происхождения островок в Токийском заливе, дорогостоящий холмик из промышленных отходов, на котором Рез и Рэй Тоэй собирались создать какую-то новую реальность. То, что Лейни оказался неспособен уловить суть этой новой реальности, не сильно его удивило. Рез был настоящим самодуром – очень может быть, последней предпостчеловеческой мегазвездой, – а Рэй Тоэй, идору, была развивающейся системой, личностью, которая непрерывными итерациями выстраивалась из поступающего на вход опыта. Рез был Резом и, по определению, существом негибким, а Рэй Тоэй была той рекой, в которую никто не войдет дважды. Становясь все более независимой благодаря усвоению нового опыта и взаимодействию с людьми, она росла и менялась. Рез не менялся, и психолог, работавший с менеджерами его группы, однажды признался Лейни, что Рез («классический пример нарциссического расстройства личности») попросту не способен на это. «Я общался с массой людей, особенно в шоу-бизнесе, страдающих этим недугом, – сказал психолог, – но не видел никого, кто бы от этого излечился».
   В общем, каждый рабочий день в токийском порту Лейни садился в надувную лодку «Зодиак» и безмятежно скользил по ровной глади залива до безымянного круглого островка, чтобы там взаимодействовать с идору (глагол «обучать» здесь не подходил). И хотя никто этого не планировал, он погрузил ее в тот поток информации, в котором чувствовал себя как дома (или, по крайней мере, дальше всего от Дыры). Он дал ей, так сказать, инструмент для плаванья, хотя как называется этот инструмент, не знал сам, да и никто не знал. Он показал ей узловые точки этого потока, и они вместе наблюдали, как изменения перетекают из этих точек в физический мир.
   Он ни разу не спросил ее, каким образом она собирается «выйти замуж» за Реза, и вообще сомневался, что она это знает – в обыденном смысле слова. Она просто продолжала возникать, существовать и становилась все более настоящей. И Лейни влюбился в нее, хотя понимал, что для того она и была спроектирована – чтобы он, и весь мир вместе с ним, влюбился в нее. Как порождение коллектива разработчиков, она была усиленным отражением желания; и раз дизайнеры постарались на славу, она была сном наяву, объектом любви, близким мировому коллективному бессознательному. Речь шла, как прекрасно понимал Лейни, не только о сексуальном желании (хотя, конечно, он чувствовал его, к своему смятению), но и о самом настоящем, поначалу болезненном, пробуждении его чувств.
   Он влюбился в нее, а влюбившись, понял, что сам смысл этого слова стал для него другим, вытеснив усвоенные прежде понятия и концепции. Это абсолютно новое чувство он держал в себе, ни с кем не делясь, и в первую очередь – с самой идору.
   И под конец этой истории Коди Харвуд, застенчивый, улыбчивый и уклончивый, – человек, который никогда не вызывал у Лейни ни малейшего интереса, – стал преследовать его как наваждение. Харвуд, чаще всего подаваемый как гибрид Билла Гейтса и Вуди Аллена для двадцать первого века, раньше представлялся Лейни не более чем смутным источником раздражения, одной из тех знакомых «картинок», которые всплывают время от времени в медиа, чтобы затем кануть в вечность – до следующего появления. У Лейни не было никаких идей насчет Харвуда, за исключением того, что этот тип мелькал перед ним всю его жизнь, непонятно почему, и он, Лейни, как-то устал от этого.
   Но чем дольше он бороздил потоки данных, связанные с Харвудом и деятельностью его фирмы «Харвуд Левин», тем более очевидным становилось, что это было место схождения узловых точек, своего рода метаузел, и что там затевалось нечто грандиозное, хотя он не мог определить, что именно. Запойное изучение Харвуда и всех харвудских дел привело Лейни к осознанию того, что историю тоже можно рассматривать в терминах узловых точек, и та история, которую обнаружил Лейни, имела мало или вообще никакого отношения к любой общепринятой.
   В свое время, конечно, его учили, что история – как и география – мертва. Что история в устаревшем смысле этого слова была всего лишь концепцией. История была повествованием, рассказами, которые мы твердим сами себе о своем происхождении, о прошлых эпохах, и каждое новое поколение по-своему интерпретировало эти рассказы. Так было всегда. История казалась гибкой материей, она зависела от точки зрения. В цифровую эру это стало лишь чересчур очевидным. История была всего лишь способом сохранения данных, объектом манипуляции и интерпретации.
   Но история, которую открыл Лейни через искажение восприятия, вызванное многократным приемом «5-SB», выглядела совсем иначе. Она была той самой формой, состоящей из всех возможных рассказов, всех мыслимых версий; она была формой, увидеть которую мог лишь он (насколько он понимал).
   Сперва, сделав это открытие, он пытался поделиться им с идору. Может быть, если ей показать эту форму, она, как новая постчеловеческая сущность, просто начнет видеть так же. Но он был разочарован, когда она сказала ему, что такое видение ей недоступно; что она лишена его способности распознавать в истории узловые точки – проявляющуюся структуру – и не надеется обрести такую способность в ходе своего развития.
   – Полагаю, это доступно только человеку, – наконец призналась она, когда он настаивал на своем. – Это проявление вашей биохимической природы, усиленной особым образом. Это чудесно, но это не для меня.
   А вскоре – так как из-за усиливающейся сложности она все более отчуждалась от Реза, о чем Лейни стало уже известно, – она сама обратилась к нему с просьбой проинтерпретировать информационные потоки, обтекавшие их с Резом. Он это сделал, – впрочем, весьма неохотно, – так как любил ее. Интуиция подсказывала, что вслед за этим ему придется с ней проститься.
   Поток данных вокруг Реза и Рэй буквально кишел узловыми точками, особенно в тех местах соединения с сетью, через которые к идору непрерывно поступала тайная информация из «Застенного города», этой полумифической параллельной вселенной надзаконных иконоборцев.
   – Зачем ты связалась с этими типами? – спросил он тогда.
   – Они нужны мне, – ответила она, – не знаю, в чем дело, но знаю, что это так. Таковы обстоятельства.
   – Если бы не они, – сказал он, – у тебя не было бы таких обстоятельств.
   – Я знаю. – Улыбка.
   Интерес к Харвуду все возрастал, поездки на остров и совместные с идору экспедиции в информационные дебри тяготили его. Ему словно бы стало неловко от того, что она видит его рассеянным, невольно сосредоточенным на другом объекте – и таком банальном. Ощущение присутствия Харвуда, потоки информации, генерируемые им, заполняли Лейни. И однажды утром, проснувшись в токийском отеле, который ему оплачивала группа «Ло/Рез», он решил не ходить на работу.
   Спустя время он узнал от Ямадзаки, и это подтверждалось наблюдениями за информационными потоками, что идору тоже покинула Токио. У него были соображения насчет ее контактов с гражданами (ему казалось, что они бы стали настаивать на этом термине) тщательно закамуфлированного в мировой паутине «Застенного города»; в данный момент, очевидно, она была в Сан-Франциско.
   Впрочем, он заранее знал, что она там окажется, иначе и быть не могло. По той причине, что именно Сан-Франциско – он понял это, наблюдая за формой событий, – был тем местом, где кончался мир. Заканчивался на его глазах. И она была частью конца света – точно так же, как сам Лейни и Харвуд.
   Но что-то важное должно было произойти – происходило на его глазах. Именно поэтому он не смел спать. Поэтому должен был и дальше гонять Костюма, безупречного и дурно пахнущего, с лодыжками, обмазанными черным, за «Восстановителем» и голубым сиропом.

   В последнее время, уже на грани истощения, он иногда на несколько секунд, которые кажутся ему долгими часами, превращается в другое существо.
   Он будто бы становится сетчаткой, равномерно покрывающей внутреннюю поверхность сферы. Пристально, не мигая, он смотрит всей поверхностью внутрь глаза и видит собственный орган зрения, в то время как из незримой радужки одно за другим возникают разрозненные, похожие на игральные карты изображения Харвуда.
   Ямадзаки недавно принес ему подушки, новые спальники, воду в бутылках, комплект одежды, которым он так и не воспользовался. Он смутно осознает происходящее, но когда он становится глазом, направленным внутрь себя и на бесконечную цепь образов, то не осознает ничего, кроме этой внутренности, бесконечной и замкнутой.
   Какая-то часть его сознания гадает: является ли это следствием болезни, реакцией на «5-SB», или этот огромный, глядящий внутрь глаз на самом деле внутренняя ипостась той единой формы, в которую входит каждый бит мировой информации?
   Последняя гипотеза хотя бы отчасти подтверждается тем, что он не раз ощущал, как глаз выворачивается, конвульсивно превращаясь в Мёбиусову ленту, после чего неизменно обнаруживал, что смотрит снаружи на эту форму, которую невозможно описать.
   Однако в последнее время у него появляется ощущение, что он не единственный, кто смотрит. Кто-то еще чрезвычайно интересуется Харвудом. Он чувствует, что они оба знают о присутствии друг друга. Возможно ли это?

   Старинный пластиковый наручный будильник с эмблемой «Оружейниц» [38 - «Оружейницы» (Gunsmith Cats) – популярная манга Кэнъити Соноды, публиковавшаяся в 1991–1997 гг.] вырывает его из потока. Лейни нащупывает часы в темноте и выключает звонок. Непонятно, откуда они взялись. Может, старик принес?
   Пора звонить Райделлу в Сан-Франциско. Он бережно проводит пальцами по одноразовым телефонам, ища, не осталось ли в каком на десять минут разговора.

40
Желтая лента

   Рэй Тоэй умела быть очень маленькой.
   Шесть дюймов ростом, она сидела на Райделловой подушке перед пластиковым колпаком в спальной нише, и Райделл радовался, как ребенок.
   Уменьшенная проекция казалась более четкой; она становилась ярче, и он невольно вспоминал диснеевские штучки, волшебниц из старого аниме. У нее запросто могли бы быть крылья, думал он, и она летала бы по воздуху, оставляя сверкающий шлейф, если бы захотела. Но она всего лишь сидела на подушке, маленькая и прекрасная, и болтала без умолку.
   А когда он закрывал глаза – не чтобы спать, пусть просто отдохнут, – то понимал, что ее голосок на самом деле звучит из проектора, стоящего на кровати. Она рассказывала ему что-то про Реза, певца, за которого хотела выйти замуж, объясняла, почему из этого ничего не вышло, но поспевать за ее мыслью было трудно. Райделл понял, что Резу был интересен только сам Рез и мало что другое, а Рэй Тоэй стали интересовать другие люди (или, подумал он, другие вещи, если с ее точки зрения). Райделл терял нить рассказа и действительно начал засыпать под ее нежный голосок.
   Прежде чем прилечь, прежде чем она показала ему, что может уменьшаться, он поставил на место сетку и расправил занавеску, прикрепленную к ней кнопками, – выцветшая помятая тряпка с узором в виде затейливых ключей и странных длинношеих кошек (он решил, что это все-таки кошки).
   Он не сразу услышал, что зазвенели очки, потом искал в полумраке куртку. Только куртки на нем и не было, а так он заснул полностью одетым и даже обутым и спал очень крепко.
   – Алло? – Он нацепил очки левой рукой, а правой уперся в потолок. Панельная обшивка подалась вверх, и он решил впредь быть осторожнее.
   – Ты где? – Это был Лейни.
   – Ночлег с завтраком, – ответил Райделл.
   От темных очков стало совершенно темно. Он видел только слабую искру собственного зрительного нерва, мерцание безымянных цветов.
   – Кабели достал?
   – Да, – сказал Райделл.
   Он вспомнил, как нагрубил парнишке-сумоисту, и почувствовал себя неловко. Да, слегка дал маху. А все из-за этой клаустрофобии, или как ее там, которая на него порой нападает в толпе. Тара-Мэй Алленби сказала ему, что это называется «клаустрофобия», то есть «боязнь замкнутого пространства», но на самом деле у него это не от тесноты. А еще дико бесят эти дурацкие бородки под нижней губой.
   – Оба кабеля, – добавил он.
   – Уже подключил?
   – Только питание, – сказал Райделл. – Второй… я не знаю, куда он втыкается.
   – И я не знаю, – сказал Лейни, – но она на месте?
   – Только что была, – сказал Райделл, высматривая во тьме свою волшебную звездочку, но потом вспомнил, что на нем очки.
   Его рука нащупала выключатель, свисавший с провода над головой. Щелкнул. Загорелась голая пятидесятиваттная лампочка. Он сдвинул очки на нос, посмотрел поверх них, обнаружил, что проектор на месте и все еще подключен.
   – «Термос» у меня.
   – Не выпускай его из виду, – сказал Лейни, – и кабели тоже. Не знаю, что именно она должна для нас сделать, но вокруг нее все и крутится.
   – Что крутится вокруг нее?
   – Изменение.
   – Лейни, она сказала, что, по-твоему, будто наступает конец света.
   – Не будто, а наступает, – поправил Лейни.
   – С чего ты взял?
   Лейни вздохнул; вздох перешел в кашель, который он, очевидно, пытался подавить.
   – Конец тому миру, который мы знаем, – выдавил он. – Как мы его знаем… Больше я об этом ничего не могу сказать, да и никто не смог бы. Не о том тебе надо думать. Ты же работаешь на меня, не забыл?
   «Да, а ты – сумасшедший, – подумал Райделл, – но у меня в кармане твой кредитный чип…»
   – Ладно, – сказал он, – и что дальше?
   – Пойдешь на место вчерашнего двойного убийства, недалеко от тебя, на мосту.
   – И что я должен там выяснить?
   – Ничего, – сказал Лейни. – Просто сделай вид, будто пытаешься что-то выяснить. Притворись, как будто ты следователь. Перезвони, когда будешь готов, я дам GPS-координаты.
   – Стоп, – сказал Райделл. – А если я вправду что-нибудь выясню?
   – Перезвони мне.
   – Не вешай трубку, – попросил Райделл. – Как случилось, что вы с ней перестали общаться? Она сказала, вы разлучились.
   – Ее… владельцы… хотя это слово не совсем годится… в общем, они не прочь со мной потолковать, потому что она сбежала. И люди Реза тоже не прочь. Так что нынче мне приходится быть incommunicado [39 - Без связи с внешним миром (исп.).], по крайней мере для них. Но она и не пыталась со мной связаться. Она сможет, когда ей будет нужно. – Он дал отбой.
   Райделл снял очки, положил их на подушку и добрался ползком до кровати.
   – Эй, – обратился он к «термосу», – вы там?
   Тишина.
   Он принялся собираться. Распаковал вещмешок, прорезал в нем пару дырок тем же кнопарем, снял нейлоновый пояс и пропустил его через прорези так, что получился ремень, который можно было перекинуть через плечо.
   – Эй, – позвал он «термос» еще раз, – вы здесь? Я собираюсь вас отключить.
   Помедлил и отключил. Сложил в сумку «термос», сетевой кабель, другой кабель и «драконовский» ранец, который однажды уже спас его шкуру, – может, и вправду счастливый. Натянул нейлоновую куртку, сунул очки в карман и, подумав немного, осторожно спрятал кнопарь в правый передний карман брюк. Потом представил, что нож может там открыться – нет защелки-предохранителя, еще осторожнее вытащил кнопарь из штанов и положил в боковой карман куртки.

   …И дошел до места преступления без особых проблем, хотя GPS-наводчик из Лейни получился еще тот. Координаты искомой точки у него были (Райделл понятия не имел откуда), а вот карты моста не было, так что он невесть как привязал к координатной сетке Райделловы очки и велел шагать в сторону Сан-Франциско, на нижний ярус, шагай дальше, шагай-шагай, уже теплее. О’кей, сворачивай направо.
   Райделл уткнулся носом в глухую фанерную перегородку, обклеенную пожухшими от дождя постерами (на европейском языке, которого он не знал) концерта какого-то типа по имени Оттоман Бэдчер. Райделл описал Лейни увиденное.
   – Не то, – сказал Лейни, – но уже совсем рядом.
   По соседству обнаружилась закрытая лавка – Райделл не смог понять, чем там торговали, дальше в стене был проем. В глубине виднелись рулоны пластика, деревянный брус. Кто-то строит еще одну лавку, подумал Райделл. Если это действительно место преступления, оно должно быть отгорожено желтой пластиковой лентой с буквами СФДП [40 - Сан-Францисский департамент полиции.], но тут он вспомнил, что копы на мосту не частые гости, и спросил себя: как же тут избавляются от трупов? Если сбросить в воду, город будет не слишком рад, хотя, конечно, ни за что не докажешь, что данный конкретный труп сбросили именно с моста. И все же Райделлу было не по себе оттого, что желтой ленты нет. Для него она была символом уважения.
   Он вошел в проем, обогнул рулоны пластика, забрался на невысокий штабель фанеры и вдруг увидел в резком свете помоечных флуоресцентных ламп, висевших ближе к тротуару, два напоминающих морозные узоры белых пятна, напыленных поверх двух более темных пятен каким-то аэрозолем, и сразу понял, что это такое. «Килз», та самая дрянь, которой заливают пятна крови на тот случай, если у человека была какая-то зараза. Он знал, как выглядит кровь, опрысканная «Килзом». Это он сейчас и видел.
   Тоже мне, место преступления, подумал он. И, разглядывая, недоумевал, как, по мнению Лейни, он должен себя вести, чтобы выглядеть сыщиком. Опустил вещмешок с проектором Рэй Тоэй на груду рулонов пластика.
   Осадок «Килз» – вещество водоустойчивое, поэтому дождем его не смыло. Райделл тут же вспомнил, что жертвы, кем бы они ни были, погибли здесь прошлой ночью.
   Ощущение было совершенно идиотское. Когда-то он мечтал стать копом, спал и видел, как подныривает под желтую ленту, чтобы изучить место преступления. И всех вывести на чистую воду. Ну вот пожалуйста – стоит, изучает.
   Он вынул из кармана очки и набрал номер Лейни. Однако тот, в своем роскошном отеле где-то в Токио, не соизволил ответить.
   – Шерлок Холмс хренов, – сказал самому себе Райделл, слушая, как в Токио звонит телефон.

41
«Трансамерика»

   – Его зовут Райделл, – говорит Харвуд. – Программа сравнения изображений сразу его узнала. Недолгое время сотрудничал с «Копами влипли».
   – Сотрудничал с кем?
   Клинок вместе с ножнами и подвесом заперт в сумеречной кладовке неподалеку от центральной лифтовой шахты, приблизительно в восьмистах футах ниже.
   – «Копы влипли». Культурная ценность. Вы что, не смотрите телевизор?
   – Нет.
   Он смотрит на восток с сорок восьмого, последнего, этажа самого высокого в городе здания на руины Эмбаркадеро, на цыганский блеск моста, на хищную темень Острова Сокровищ. Подойдя ближе к окну, трогает свой пояс. Между двумя слоями черной телячьей кожи проложена лента из очень дорогого и очень специфического материала. При определенных обстоятельствах она перестает быть тонкой, как паутина, тканью, которую шаловливый ребенок мог бы, кажется, легко порвать на кусочки, и превращается в тридцать дюймов чего-то гибкого, обоюдоострого и наточенного как бритва. Похожего по текстуре на свежую кость каракатицы.
   – У вас же есть чувство юмора, – звучит позади него голос Харвуда. – Я точно знаю.
   Он глядит из окна вниз. Искаженная перспектива вдоль грани обелиска, этой так называемой пирамиды, а на половине высоты – темное вздутие от специального японского средства, которым заделана оставшаяся после землетрясения трещина. Это новая заплата, сменившая россыпь прежних полиуглеродных, – и предмет жарких дискуссий среди архитекторов и эстетов. На миг очарованный, он наблюдает, как отраженный свет огней близлежащих зданий слегка колеблется, когда глянцевитая поверхность пузыря напрягается в ответ на порыв ветра, которого он не чувствует. Живая грыжа.
   Он оборачивается к Харвуду, сидящему за огромным столом из темной матовой древесины; груды архитектурных моделей и холмы документов намекают на течение воображаемых рек – топография, в которой можно прочесть перемены, происходящие с миром за окном, если известны смыслы и есть достаточная заинтересованность в результате.
   Глаза Харвуда – его самая непосредственная черта, все остальное существует как будто отступив на шаг, в другое, абстрактное измерение. Несмотря на высокий рост, он, кажется, занимает немного пространства, поддерживая связь с окружающим через сознательно зауженные каналы. Стройная фигура, спокойное продолговатое лицо, моложавость, характерная для людей состоятельных. Подвижные глаза, увеличенные старомодными очками.
   – Почему вы притворяетесь, что вам не интересен этот бывший полицейский, посетивший место ваших недавних подвигов? – На запястье Харвуда браслет из золота и титана отражает пойманный свет; какая-то многофункциональная побрякушка с замысловатыми дисплеями.
   – Я не притворяюсь.
   На огромный плоский экран слева от стола Харвуда четыре камеры передают разные ракурсы высокого, крепко сбитого мужчины, который стоит с опущенной головой, будто погружен в мрачные раздумья. Камеры, должно быть, не крупнее тараканов, но четыре картинки, несмотря на плохое освещение, очень четкие.
   – Кто поставил туда эти камеры? – спрашивает он.
   – Моя талантливая молодежь.
   – Зачем?
   – Именно на тот случай, если кто-нибудь решит посмотреть, где умерли эти двое, о которых всем лучше забыть, и будет стоять там в раздумье. Посмотрите на него. Он в раздумье.
   – Он выглядит несчастным.
   – Он пытается вообразить вас.
   – Это вы воображаете, что он воображает.
   – Тот факт, что он вообще сумел найти это место, свидетельствует о знаниях и мотиве. Он знает, что там погибли два человека.
   Среди моделей на столе Харвуда стоит одна, блестящая, красно-белая, украшенная работающими миниатюрными видеомониторами на фирменной стойке. Крохотные картинки движутся и меняются в жидких кристаллах.
   – Не вы ли владелец компании, построившей это? – Он тычет в модель пальцем.
   В глазах за стеклами очков отражается удивление, потом интерес.
   – Нет. Мы их консультируем. Наш профиль – связи с общественностью. Мы всего лишь, как я помню, обрисовали им возможные последствия. А также консультировали городские власти.
   – Получилось ужасно.
   – Согласен, – говорит Харвуд, – если смотреть на это с точки зрения эстетики. О том же беспокоился и муниципалитет. Но наши исследования показали, что установка модуля около моста поможет развитию пешего туризма, а это – решающий аспект нормализации.
   – Нормализации?
   – Запускается процесс возвращения местного сообщества на привычные, так сказать, рельсы. Но вопрос это тонкий. Дело здесь в первую очередь в имидже, то есть как раз по нашей части. – Харвуд улыбается. – Во многих крупных городах есть подобные автономные зоны, и то, как данный город сумеет справиться с ситуацией, радикально влияет на его имидж. Например, Копенгаген был одним из первых – и добился прекрасных результатов [41 - Неофициальное «государство в государстве» под названием «вольный город Христиания» существует в Копенгагене с 1971 г., когда коммуна хиппи вселилась в заброшенные казармы.]. С другой стороны, Атланта – классический пример того, как делать нельзя [42 - Богемный район Атланты под названием Литтл-Файв-Пойнтс ведет свою историю с середины 1970-х гг., когда различные неформалы начали заселять бывший торговый район, заброшенный в начале 1960-х гг. (через него планировалось проложить шоссе).]. – Харвуд подмигивает. – Вот что у нас теперь вместо прежней богемы, – говорит он.
   – Вместо чего?
   – Богема. Альтернативные субкультуры. Жизненно важная прослойка индустриальной цивилизации прошлого и позапрошлого веков. Нужно ведь было индустриальной цивилизации где-то грезить? Что-то вроде бессознательного полигона для разработки альтернативных социальных стратегий. Каждая субкультура имела собственный стиль одежды, характерные формы художественного самовыражения, излюбленные наркотические вещества, а также сексуальные пристрастия, не совпадавшие с ценностями культуры в целом. Часто у них были «тусовки», место, с которым они себя ассоциировали. Но теперь они вымерли.
   – Вымерли?
   – Мы начали срезать их, прежде чем созреют. С нынешним развитием маркетинга и более агрессивными рыночными механизмами не успевает пройти критически важная стадия роста. Для созревания аутентичным субкультурам нужны глухомань и время, а какая теперь глухомань? Они потеряли смысл вместе с географией в целом. Автономные зоны обеспечивают некоторую изоляцию от мировой монокультуры, но затем с трудом поддаются рыночной ассимиляции, в отличие от прежних субкультур. Почему это так, мы пока не знаем.
   Маленькие картинки смещаются, мигая.
   – Не стоило это ставить туда.
   В глазах Харвуда изумление.
   – Впервые, кажется, слышу из ваших уст мнение столь определенное.
   Ответа нет.
   – У вас есть шанс увидеть это еще раз. Я хочу, чтобы вы узнали, что замышляет наш задумчивый друг.
   – Это как-то связано с теми глобальными переменами, на которые вы намекнули в нашу прошлую беседу?
   – Да.
   – И что это за перемены?
   Харвуд задумчиво смотрит в пространство.
   – Вы верите в силы истории?
   – Я верю в то, что приводит к данному мгновению.
   – Кажется, я и сам начал верить в это ваше мгновение. Думаю, мы приближаемся к нему, захваченные притяжением его странности. Это мгновение изменит все и ничего. Я заинтересован в таком результате, при котором сохраню положение, я хочу, чтобы слова «Харвуд Левин» не превратились в четыре бессмысленных слога. Если мир должен перевернуться, то и я хочу перевернуться вместе с ним и остаться самим собой.
   Он думает о множестве оптических прицелов, наведенных сейчас на него скрытыми системами управления огнем. Он вполне уверен, что смог бы убить Харвуда, если того потребует мгновение, – но, с другой стороны, знает, что почти наверняка умрет раньше, пусть даже на долю секунды.
   – Кажется, вы стали более сложным с нашей последней встречи.
   – Изощренным, – отвечает Харвуд с улыбкой.

42
Красные призраки европейского времени

   Фонтейн разводит в плошке мисо. Вот что он пьет перед сном – успокоительно соленое пойло и кусочки водорослей на донышке. Он вспоминает встречу со скиннеровской девчонкой. Обычно, раз покинув мост, никто туда не возвращается. Что-то необычное было связано с ее уходом, но он уже позабыл, что именно. Не дело так бросать старика, но он все равно бы долго не протянул.
   Мальчишка по-прежнему молча сидит и щелкает клавишами – охотится за часами. Фонтейн переливает мисо в кружку с отбитой ручкой и вдыхает сладостный аромат. Он устал за день, но нужно подумать, где уложить мальчика на ночь, если тот вообще станет спать. Может, так и просидит всю ночь, охотясь за своими часами. Фонтейн качает головой. Щелканье прекращается.
   С кружкой в руках он оборачивается – что же там случилось?
   На экране ноутбука, лежащего у мальчика на коленях, скан циферблата потрепанного «Ролекса-Виктори», дешевая модель военных лет, для канадского рынка; в принципе, эти часы уходят за неплохие деньги, но не в таком убитом состоянии. Стальной корпус исцарапан, циферблат в пятнах. Черные арабские цифры различаются четко, но внутренний круг, красный, «европейское время», почти что стерся.
   Фонтейн отхлебывает мисо и пытается понять, чем же так заворожили мальчика красные призраки европейского времени.
   Вдруг голова мальчишки склоняется под тяжестью шлема, и Фонтейн слышит, как он начинает похрапывать.

43
Ливия и Пако

   Лейни видит себя на острове посреди потока, вдоль и поперек которого непрерывно курсирует; потока шириной с разум.
   Это место не похоже на конструкт, на искусственную окружающую среду, скорее – узловатое сплетение ветвей информации, уходящих корнями в субстрат старого кода. Оно похоже на плот, наспех сколоченный из случайных обломков, но «плот» стоит на приколе, он неподвижен. Лейни знает, что есть причина, по которой остров поставлен у него на пути.
   Причина, как он вскоре выясняет, в том, что с ним хотят пообщаться Ливия и Пако.
   Они сообщники Петуха, юные граждане «Застенного города», представленные здесь в виде сферы из ртути, зависшей в невесомости, и черного кота на трех лапах. У сферы из ртути (Ливия) – милый девичий голосок, а трехлапый кот, у которого недостает еще и глаза (Пако), общается с помощью искусно модулированного мяуканья, напоминающего Лейни старый мексиканский мультик. Эти двое почти наверняка из Мехико, если географию вообще нужно принимать в расчет, и, вполне вероятно, принадлежат к той группировке революционной молодежи, которая в данный момент добивается повторного затопления осушенных озер Федерального округа – радикальной перестройки, почему-то крайне занимавшей Рэй Тоэй в последний месяц ее пребывания в Токио. Она тогда была вообще увлечена мегаполисами, и Лейни стал ее гидом по самым диковинным из разработок, сходивших в текущем веке за градостроительные планы.
   Он завис в точке срастания старых корневых кодов, в пространстве, лишенном какой-либо конкретной формы или текстуры, если не считать таковыми Ливию и Пако, и слушает их.
   – Петух говорит, вы чувствуете, что кто-то наблюдает, как вы наблюдаете за Коди Харвудом, – говорит сфера из ртути, пульсируя от звуков собственного голоса, в ее поверхности отражается оживленная улица с бегущими автомобилями.
   – Может, просто артефакт, – возражает Лейни, жалея уже, что вообще рассказал об этом Петуху, тот ведь известный параноик. – Побочное действие «пять эс-би».
   – Мы так не думаем, – отвечает кот, пристроив драную одноглазую морду на холмик застопоренных данных. Зевая, он обнажает серовато-белые десны и единственный желтый клык. Его глаз смотрит с яростью, не мигает. – Мы установили, что за вашими наблюдениями действительно наблюдают.
   – Но не сейчас, – говорит Ливия.
   – Потому что мы сконструировали эту завесу, – говорит кот.
   – Вы знаете, кто это делает? – спрашивает Лейни.
   – Харвуд, – отвечает Ливия; сфера из ртути деликатно колышется.
   – Харвуд? Харвуд знает, что я наблюдаю за ним?
   – Харвуд, – говорит кот, – ввел себе «пять эс-би». Через три года после того, как вас выпустили из гейнсвилльского приюта.
   Лейни с внезапным ужасом осознает себя существом из плоти и крови, осознает плачевное состояние своего здоровья. Своих легких, перетруженных в картонной коробке посреди бетонной утробы станции Синдзюку.
   Харвуд. Так вот кто мерещился ему в качестве божественного присутствия.
   Харвуд, который…
   Такой же, как он, Лейни.
   Харвуд, который видит, как теперь понимает Лейни, узловые точки. Который видит, из чего вырастает история. Так вот почему он находится в самом сердце назревающего кризиса, этой неизвестности, которую Лейни никак не может охватить целиком. Конечно же, Харвуд там.
   Потому что Харвуд в определенном смысле и есть причина.
   – Откуда вы знаете? – слышит Лейни свой голос и силой воли пытается превозмочь бренность тела. – Вы в этом уверены?
   – Мы нашли лазейку, – мелодичным звоном отзывается Ливия, сфера растягивается, как учебное пособие по топографии, превращая отражения бегущих авто в ожившие фрагменты гравюр Эшера, которые движутся по окружности, отражаясь друг в друге. – Петух приказал, и мы сделали.
   – А он знает об этом? – спрашивает Лейни. – Харвуд знает?
   – Видимо, он не заметил, – мурлычет кот; кровавая короста там, где было ухо.
   – Вот, посмотрите, – говорит Ливия, не пытаясь скрыть гордость.
   Морщинистая поверхность зеркальной формы растекается, идет рябью, на Лейни смотрят серые глаза молодого и очень серьезного человека.
   – Вы хотите, чтобы мы убили его? – говорит молодой человек. – Или я вас неправильно понял?
   – Вы понимаете меня правильно, – отвечает Харвуд; голос знаком Лейни, его ни с чем не спутаешь, хотя сейчас в нем слышится усталость.
   – Знаете, лично я считаю, что это удачная идея, – говорит молодой человек, – вот только если бы вы дали нам время на подготовку… Я предпочитаю выбрать время и место самостоятельно.
   – Нет, – отвечает Харвуд, – действуйте по обстоятельствам.
   – Конечно, вы не обязаны раскрывать мне причину, – говорит молодой человек, – но мне все-таки интересно. Ведь мы давно советовали его убрать, как только заключили с вами договор.
   – Теперь время настало, – отвечает Харвуд. – Момент наступил.
   Ветер развевает темный шарф молодого человека. Шарф трепещет, изображение мелькает.
   – А что насчет того рентакопа?
   – Уберите его, если покажется, что он думает бежать. В противном случае было бы полезно его допросить. Он тоже каким-то образом здесь замешан.
   Ливия, вращаясь, вновь становится сферой.
   Лейни, закрыв глаза, нащупывает в наэлектризованной тьме свой успокоительный сироп. Он чувствует, как ненавидящий желтый глаз наблюдает за ним, ему кажется, что это глаз Харвуда.
   Харвуд знает.
   Харвуд ввел себе «5-SB».
   Харвуд такой же, как он.
   Но у Харвуда есть своя программа – которая, хотя бы отчасти, и порождает всю ситуацию.
   Лейни отвинчивает крышку. Глотает голубой сироп. Ему нужно подумать.

44
Только стоит подумать

   Дождя больше не будет, решает Шеветта, съежившись под скиннеровской курткой.
   Она сидит на скамейке за штабелем пустых курятников, понимает, что нужно куда-то идти, но не может сдвинуться с места. Все думает об умершем тут Скиннере и о словах Фонтейна. Ручка ножа, лежащего во внутреннем кармане, упирается ей под левую ключицу – так она сгорбилась. Она распрямляется, прижавшись к фанерной стенке, и пытается собраться.
   Она должна найти Тессу и вернуться к фургону, и по возможности не натолкнуться на Карсона. Может, он и не заметил, как она сквозанула; тем не менее она была почему-то уверена, что искал он именно ее. Но если он ее не заметил там, наверно, в баре его уже и нет. А если все-таки видел, ему и в голову не придет, что она может туда вернуться. В любом случае, выходит, скорее он сейчас уже где-то еще. А вот Тесса, любительница пива, может, все еще и там, потому что ей точно не улыбается ночевать в мокром фургоне. Решила себе, что бар – очень даже маргинальное место, так что Шеветте бы теперь осторожно туда проскользнуть, забрать подругу и уговорить вернуться к фургону. Едва ли Карсон пойдет вынюхивать их на Фолсом-стрит, а если пойдет, с ним там живо разберутся.
   Не дело сидеть здесь, рядом с пустыми курятниками, потому что это верный способ подцепить вшей – от одной мысли у нее зачесалась голова. Она встала, потянулась, чувствуя легкую аммиачную вонь куриного помета, и зашагала по верхнему ярусу в сторону города, поглядывая по сторонам, не видать ли Карсона.
   Не так уж много народа кругом, и ни одного туриста. В дождь так бывает, вспомнилось ей. И вновь нахлынуло то же чувство: да, она любит мост, но больше здесь не своя. Чувство не то чтобы всеобъемлющее, но острое и глубокое, болезненное, как будто внутри засел крючок. Она вздохнула, вспомнив туманные утренние часы, когда спускалась с опорной башни с велосипедом через плечо и потом гнала до «Объединенной», гадая, приберег Банни для нее сразу же заказ, так сказать, счастливый билетик, или даст ей «мертвяк» – так они называли доставку на городские окраины. Иногда ей нравилось получать «мертвяк» – хоть повидаешь те кварталы, куда прежде не заносило. А иногда ей выпадало «чисто», что на их языке означало «заказов на доставку нет», и это тоже бывало здорово – гонишь в «Алкохолокост» или еще какой бар для курьеров и наливаешься эспрессо, пока Банни не вызовет на базу по пейджеру. Да уж, неплохие были деньки, когда она колесила на «Объединенную». И не навернулась по-серьезному ни разу, так чтобы мордой об асфальт, и копы не особо рвались тебя штрафовать, если ты девушка: можешь безнаказанно гонять по тротуарам и всячески выкобениваться. Впрочем, представить себя снова в седле, снова курьером она уже не могла, и вернулось прежнее настроение – она не знала, чем еще ей заняться. Во всяком случае, она не собиралась играть главную роль у Тессы ни в какой версии документалки.
   Вспомнилась тощая техничка по имени Тара-Мэй, которую «Копы влипли» прислали, чтобы «набрать метраж» бедолаги Райделла, а тот всего-то и хотел, что сняться в одном из их дурацких эпизодов. Нет, одернула она себя, неправда; чего Райделл действительно хотел, так это быть копом, поэтому и пошел в полицейские еще в Теннесси. Но карьера не задалась, и эпизод с его участием тоже не вышел, не говоря уже о мини-сериале, который хотели запустить. А все из-за того, наверно, что, отсмотрев материал Тары-Мэй, «Копы влипли» решили, будто Райделл выглядит на экране несколько грузноватым. Ну какой же он толстый, сплошные мышцы и ноги длинные, но вот на экране выглядел совсем по-другому. И от этого у него чуток поехала крыша, от этого и еще от вечной трескотни Тары-Мэй, что, мол, Шеветте стоит пойти на курсы речи и актерского мастерства, освоить все эти чертовы боевые искусства и бросить баловаться наркотиками. Шеветта сказала, что не балуется никакими наркотиками, Тара-Мэй заявила, что, если нечего бросать, это затруднит налаживание нужных связей, есть ведь всевозможные группы поддержки, а это лучший способ встретить людей, которые помогут твоей карьере.
   Но Шеветте не нужна была карьера, по крайней мере та, на которую намекала Тара-Мэй, а Тара-Мэй оказалась попросту неспособна понять. На самом деле в Голливуде была масса народа вроде Тары-Мэй, если не большинство; у каждого, помимо того чем они в настоящее время зарабатывали на жизнь, было еще какое-то другое, «настоящее» занятие. Водители писали романы, бармены играли в театре; массажистка, к которой ходила Шеветта, «на самом деле» была дублершей какой-то актрисы, о которой Шеветта до этого слыхом не слыхивала, вот только той массажистке так и не позвонили, впрочем, у них был ее номер, но Шеветте стало казаться, что все их номера, все до единого, прибрала к рукам судьба и никто на самом деле не выигрывал, но не хотел даже слышать об этом и продолжал балаболить, если ты покупался на их треп, о своей «настоящей работе».
   Теперь она понимала, что это, среди прочего, и встало между ней и Райделлом: он всегда покупался, что бы ему ни заливали. И тоже рассказывал им, как он сильно хочет сняться в эпизоде «Копов влипли» и что, похоже, действительно снимется, поскольку программа оплачивает его жилье. О чем на самом деле никто знать не желал, потому что это было уж слишком по-настоящему, но Райделл так этого и не понял. И тогда они принимались выкачивать из него телефонные номера, имена, рекомендательные письма и заваливать дисками и послужными списками, надеясь на то, что он тупой и будет показывать все это продюсерам. Он и оказался достаточно туп, или, во всяком случае, достаточно простодушен, что в глазах «Копов влипли» тоже сыграло против него.
   И в результате она, непонятно как, оказалась с Карсоном. Райделл сидел на кушетке в своей квартире, выключив свет, и потерянно смотрел один за другим старые выпуски «Копов влипли», а она ничем не могла ему помочь. Все было хорошо, пока их объединяло некое дело, но с тем, чтобы просто быть вместе, как-то потом не заладилось, да еще Райделл впал в тоску, когда стало ясно, что с программой облом…
   Но вот и бар, небольшая толпа у дверей, звуки музыки, которые она давно слышала, но пропускала мимо ушей, смолкли, когда она подошла.
   Бар был битком набит. Она проскользнула между парочкой мексиканцев, похожих на дальнобойщиков, с такими стальными, будто острие долота, штуками, приделанными к носкам черных ковбойских сапог. Протолкавшись внутрь, поверх голов посетителей она увидела Кридмора с микрофоном в руке, глупо улыбавшегося толпе. Это был оскал «плясуна», десять тысяч ватт дурного электричества; судя по деснам – юзер с каким-никаким, но стажем.
   Люди хлопали и свистели, требуя продолжения, и Кридмор, по лицу которого градом катился пот, явно не собирался их разочаровать.
   – Спасибо вам, сердечное спасибо! – услышала она его усиленный динамиками голос. – Следующая песня, которую я сочинил сам, скоро выйдет на первом сингле нашей группы «Бьюэлл Кридмор и его Братья меньшие», он называется… «Только стоит подумать, что взял судьбу за яйца»!
   Может, она и неправильно расслышала, поскольку в этот момент оглушительно грянула вся группа, гитарист извлекал из старой электрогитары, здоровенной и блестящей, стальной серпантин аккордов, так что слов разобрать было невозможно. Но пел Кридмор и вправду здорово.
   Люди набились как сельди в бочку, и ей было трудно высматривать Карсона, но, с другой стороны, он бы ее тоже вряд ли разглядел.
   Она продолжала проталкиваться изо всех сил, пытаясь найти Тессу.

45
Ход конем

   Райделл прошел курс внешнего наблюдения еще в академии, и его любимой темой была слежка за подозреваемым. Этим не приходилось заниматься в одиночку – как правило, вдвоем, и чем больше у тебя было напарников, тем лучше. Их учили подменять друг друга: кто-то занимает твое место, ты контролируешь объект, опережая его, готовый в нужную минуту подменить очередного напарника. За спиной у объекта никогда слишком долго не маячило одно и то же лицо. В этом было определенное искусство, и когда ты становился мастером, слежка превращалась в своего рода танец.
   Ему так ни разу и не выпал шанс применить филерские навыки на практике, ни во время краткой службы в полиции, ни потом, когда работал на «Интенсекьюр», но он знал, что тренировки не пропали даром, – умел распознавать ощущение, когда за тобой следят, особенно если делают это правильно.
   На этой мысли он и поймал себя сейчас, закинув на плечо вещмешок с проектором Рэй Тоэй и намереваясь покинуть жалкое подобие места преступления. Если Лейни хотел, чтобы он привлек чье-то внимание, постояв здесь, – что ж, он постоял здесь. Но, может, сейчас это самое ощущение, что за тобой следят, возникло лишь оттого, что Лейни сказал, мол, кто-то обязательно заметит, если Райделл там появится.
   Нервы, наверно. Вполне возможно, только на самом деле он совсем не нервничал, просто устал. Всю ночь гнал на север с Кридмором и единственный раз за день отдохнул чуть-чуть, когда закемарил, слушая Рэй Тоэй. Сейчас он больше всего на свете хотел вернуться в комнатушку, проверить проектор – вернулась ли она? – и завалиться спать.
   Но, черт возьми, неприятное ощущение в затылке не проходило. Он глянул назад, но там не было ни души, только место, где засохшую кровь обрызгали «Килзом».
   Мимо неспешно шел парень, направляясь в сторону Окленда и «ночлега с завтраком».
   Молодой парень с темным ежиком по-военному, черная куртка, на подбородок натянут черный шарф. Кажется, и не видит Райделла, просто идет себе, руки в карманах. Райделл тихонько двинул за ним, держа дистанцию футов в пятнадцать.
   Он пытался представить себе это место, как оно выглядело раньше, еще обычным мостом. По дороге, где он шел сейчас, когда-то катили миллионы машин. Тогда здесь был хороший обзор, просто фермы, перила и дорожный настил; теперь это был настоящий туннель, стены собраны из всяких отходов: досок, пластика – всего, что люди смогли отыскать, и скреплены чем попало, лишь бы не развалились, и не разваливаются ведь, несмотря на вечные здешние ветра.
   Однажды он был проездом в Луизиане, и что-то в облике этого места напомнило ему тамошние байу [43 - Байу – заболоченный рукав реки, озера или морского залива на юге США.]: кругом болталась всякая всячина, трубы и кабели и какие-то штуки непонятного назначения, и все это отчасти смахивало на испанский бородатый мох, мягко размывающий контуры. И освещение сейчас было тусклым, словно бы смотришь под водой, – просто флуоресцентные лампы со свалки, подвешенные футов через двадцать, одни вовсе не светят, другие едва мерцают.
   Он обошел большую лужу, образовавшуюся там, где какой-то торговец сбросил на землю куски грязного наколотого льда.
   Впереди он увидел, как парень в черном шарфе сворачивает в кафе, одну из тех забегаловок, каких здесь пруд пруди, – два маленьких столика и стойка, за которой уместятся четверо, от силы пятеро. Здоровенный блондин, похожий на штангиста, как раз выходил из дверей, когда «шарф» зашел внутрь, и здоровяк всего на миг скосил глаза на Райделла, и этого хватило, чтобы Райделл понял.
   Классическая смена филеров. Ему сели на хвост, причем как минимум трое.
   Здоровяк направился в сторону райделловского ночлега, Острова Сокровищ и Окленда. Загривок у него был толщиной с Райделлово бедро. Проходя мимо, Райделл быстро заглянул внутрь кафешки, увидел, что «шарф» заказывает кофе. Невинный, как младенец. Райделл не стал оглядываться, потому что знал – сделай он так, и они поймут. Поймут, что он догадался. Поймут, как сам он понял, когда здоровяк выдал себя неосторожным взглядом.
   Пояс, который он пропустил через вещмешок, начал резать ему плечо сквозь нейлоновую куртку; Райделл шел и думал про Лейни, Клауса и Петуха – все они явно считали проектор чем-то чрезвычайно важным и ценным. Поэтому-то за ним следят – из-за проектора или из-за того таинственного человека, про которого говорил Лейни. Человека, которого нет? В любом случае, Райделл не мог припомнить, чтобы у него на мосту были когда-то серьезные враги, хотя в этом трудно быть уверенным. Еще он подумал, что вряд ли эти парни обычные грабители, очень уж уверенно выглядят.
   Он сунул руку в карман куртки и нащупал нож. Нож был на месте, чему Райделл порадовался, а вот мысль о том, чтобы и вправду кого-нибудь порезать, не радовала совсем. С ножами ведь какая штука: люди, готовые пустить нож в ход, обычно даже не догадываются, как это грязно. Это вам не кино, на самом деле кровь из людей брызжет, как из свиней на бойне. На Сансет-стрип возле «Дракона» ему доводилось иметь дело с порезанными. И еще одно: кто знает, может, порезанный болен какой-то заразой? Им с Дариусом полагалось в таких случаях надевать защитные очки, чтобы кровь не попадала в глаза, но обычно все случалось слишком быстро и про очки они не вспоминали, а там уже было поздно.
   Но главная проблема с ножами – даже с такими, что режут железо, как спелые бананы, – в том, что от них мало толку, когда начинается пальба.
   Кто-то подвесил над закрытым ларьком старое зеркало для наблюдения за воришками, и, проходя мимо, Райделл попробовал глянуть, не идет ли кто следом, но увидел только толпу.
   Он стал беспокоиться: он делал в точности то, чего, вероятно, от него и ждали, – вел их прямиком к тому месту, где собирался ночевать (это если они еще сами не знают). Ну, придет он туда, и что дальше? Окажется, считай, в ловушке, единственный выход из конуры – хлипкая лесенка, бери его голыми руками. Можно, конечно, просто шагать себе вперед, но толку-то что?
   Надо бы, подумал он, выкинуть фортель, которого от меня не ждут. Перевернуть, так сказать, столы, ну или как-то еще избавиться от этих типов, кто бы они там ни были. А затем позвонить Лейни и попытать его на их счет.
   В Ноксвиллской академии был преподаватель, который любил толковать о нелинейном мышлении. Что, по сути, не очень-то сильно отличалось от того, что Дариус говорил о наркоманах-нелинейщиках, совсем съезжавших крышей возле «Дракона». Вот и Райделлу сейчас требовалось выкинуть нечто радикальное – неожиданный ход конем.
   Глянув направо, Райделл заметил, что стена там на самом деле представляет собой огромный холст, натянутый на каркас из бруса и покрытый многолетними напластованиями краски. Фреска не фреска, нет времени вглядываться.
   Открывшийся кнопарь оглушительно щелкнул, наверняка они это услышали, так что Райделл на ходу широко махнул керамическим лезвием вниз и вбок, прорезав дыру в виде перевернутой буквы «Г». Пригнувшись, он проскочил в отверстие как во сне, холст затрещал, краска посыпалась. Он очутился в тепле, в ярком свете и в компании незнакомцев, сидящих вокруг стола с картами в руках, около каждого горками навалены перламутровые фишки. Дама – пирсинг на сосках обнаженной груди, окурок сигариллы в уголке рта – встретила взгляд Райделла и сказала сквозь зубы:
   – Повышаю.
   – Не обращайте на меня внимания, – услышал Райделл свой голос и увидел, как мужчина с лысой татуированной головой, по-прежнему держа в одной руке карты, поднял из-под стола другую руку, в которой был пистолет.
   В ту же секунду до Райделла дошло, что он так и держит у всех на виду раскрытый черный кнопарь. Озноб пробежал по его позвоночнику, а ноги автоматически понесли мимо стола, человека с картами и глубокой, бесконечной, огромной черной дыры, окруженной поблескивающим кольцом нержавеющей стали на конце пистолетного дула.
   Сквозь толстый занавес из коричневого велюра с запахом старинных кинотеатров, и дальше, по-прежнему невредимый. Щелкнув на ходу кнопкой, закрыл нож, также на автопилоте. Убрал в карман. Перед ним грубо сколоченная лесенка. По ней наверх, и как можно скорее.
   Вылез наружу через квадратный проем в деревянном настиле из горбыля, увидел узкий проход между стенами, выпиленными из облупившихся рекламных щитов, огромный женский глаз на обрывке заляпанной выцветшей афиши, будто устремленный в бесконечную даль.
   Стоп. Отдышись. Сердце как молот. Слушай.
   Хохот. Картежники?
   Он двинулся вперед по проходу с нарастающим чувством удовлетворения – он сделал гадов. Сбросил с хвоста. Куда бы его ни занесло на верхотуре, он сможет отсюда выбраться, спустится на главный ярус, а там уже разберется как и что. Но у него по-прежнему был проектор, и он сбросил ублюдков с хвоста, и задницу не отстрелили за то, что влез в чей-то покерный расклад.
   – Нелинейное мышление! – произнес он вслух, поздравляя себя с успехом, и в конце прохода повернул за угол.
   Ребро его хрустнуло от удара штангиста, и Райделл понял, что черная перчатка, вроде тех, с которыми он упражнялся в Ноксвилле, начинена свинцом.
   Он отлетел к противоположной стенке и стукнулся головой, а когда попытался выпрямиться, вся левая половина тела отказалась двигаться.
   Штангист высоко вскинул черную перчатку, чтобы нокаутировать Райделла прямым в лицо. И ухмыльнулся.
   Райделл попытался тряхнуть головой.
   Еле заметное удивление, а может быть, замешательство отразилось в маленьких глазках противника. Потом они потухли. Ухмылка исчезла.
   Внезапно здоровяк тяжело рухнул на колени, покачнулся и грохнулся боком на серый деревянный настил. За ним стоял худощавый седой мужчина в добротном длиннополом пальто темно-зеленого цвета, придерживая лацкан, будто секунду назад убрал что-то за пазуху. Глаза бесстрастно смотрели на Райделла сквозь очки в золотой оправе. Лицо в морщинах. Мужчина отряхнул свое модное пальто и опустил руки.
   – Вы ранены?
   Райделл захрипел в ответ и сморщился от боли, чувствуя, как трутся друг о дружку костяные сколы.
   – Ребро, – еле-еле выдавил он.
   – Вы вооружены?
   На Райделла смотрел ясный неподвижный взгляд.
   – Нож, в правом кармане куртки, – ответил Райделл.
   – Вот пусть там и лежит. Вы способны передвигаться самостоятельно?
   – Конечно, – ответил Райделл, сделал шаг и споткнулся о тело здоровяка.
   – Прошу вас, следуйте за мной, – сказал незнакомец и повернулся.
   Райделл последовал за ним.

46
Сосновый ящик

   Шеветта не сразу приметила «Маленькую Игрушку Бога», курсирующую над головами. У бара, как и у многих других заведений, расположенных на главном уровне, то есть на бывшей проезжей части, не было собственно потолка – только изнанка следующего яруса, так что условный потолок фактически был неровным, с выступами днищем. В какой-то момент хозяева бара выкрасили это безобразие черной краской, и Шеветта вполне могла бы и не заметить парящую камеру, если бы не отблески огней рампы на майларовой надувной платформе. Движения камеры определенно контролировались человеком, она будто подкрадывалась, чтобы заснять лицо Кридмора крупным планом. Потом Шеветта разглядела еще два серебристых шара, «припаркованных» в своего рода нише между потолочными выступами.
   Значит, сообразила она, Тесса заставила кого-то свозить ее на Фолсом-стрит. Потом она либо вернулась сюда на фургоне, либо кто-то ее подбросил. (Пешком точно не пошла бы – со связкой шариков, ага.) Шеветта надеялась на второе, потому что ей вовсе не улыбалось снова искать парковку. Чем бы Тесса ни надумала здесь заниматься, позже им все равно нужен будет ночлег.
   Песня Кридмора завершилась улюлюкающим воплем безмозглого протеста, и толпа кепок отозвалась страшным ревом. Шеветту просто ошеломил их энтузиазм – не из-за Кридмора, а самим фактом того, что подобная музыка может вызвать столь бурную реакцию. Впрочем, музыка в этом смысле – странная штука; у любого стиля всегда есть свои фанаты, и если собрать в одном баре достаточное их количество, можно неплохо повеселиться.
   Она продолжала проталкиваться сквозь толпу, отбрасывая наглые руки, высматривая Тессу и опасаясь наткнуться на Карсона, когда ее нашла кридморовская подружка Мэриэлис. Та, похоже, развязала пару шнурков на своем бюсте и являла собой зрелище даже внушительнее прежнего. Она казалась очень счастливой или, во всяком случае, настолько счастливой, насколько может выглядеть женщина, так сильно пьяная.
   – Дорогая! – вскричала она, схватив Шеветту за плечи. – Куда ты пропала? У нас тут любая выпивка для наших гостей из шоу-бизнеса бесплатно!
   Мэриэлис явно позабыла, что Шеветта с Тессой вовсе не эй-ары, но, судя по всему, Мэриэлис обычно много чего забывала.
   – Замечательно, – сказала Шеветта. – А вы не видели Тессу? Мою подругу, с которой я здесь была, австралийку?
   – Там, наверху, в осветительной будке, с самим Святым Виттом, дорогая! Она снимает все представление Бьюэлла на эти летающие штучки! – просияла Мэриэлис. Запечатлела смачный, жирный от помады поцелуй на щеке Шеветты и мгновенно забыла про нее, с равнодушием повернувшись в направлении, вероятно, барной стойки.
   Теперь и Шеветта разглядела осветительную будку: что-то вроде огромного упаковочного ящика, прибитого в углу напротив сцены, с покореженным пластиковым окошком по периметру, за которым она увидела Тессу и какого-то бритого парня в агрессивно узеньких черных очках. Головы торчали, как марионетки над ширмой. Туда можно было забраться по стремянке, прикрепленной к стенке ржавыми водопроводными трубами.
   На Тессе были ее специальные очки, и Шеветта поняла, что подруга следит за сигналом от «Маленькой Игрушки Бога», контролирует ракурс и фокусировку с помощью своей черной перчатки. Кридмор запел снова, поэнергичнее, публика стала притопывать и подпрыгивать в такт.
   У стремянки стояли двое парней в кепочках, пили пиво из банок. Шеветта проскользнула мимо и стала карабкаться вверх, никак не отреагировав, когда один из них с гоготом шлепнул ее по заду.
   Нырнула головой в квадратную дырку, нос на уровне пыльного, залитого пивом коричневого коврика.
   – Тесса, привет.
   – Шеветта, ты? – Тесса не обернулась, поглощенная тем, что видит в своих очках. – Куда пропала?
   – Я встретила Карсона, – сказала Шеветта, залезая в будку сквозь дырку, – и убежала.
   – Какие чудесные кадры, – сказала Тесса. – У этих типов такие лица… Прямо Роберт Франк [44 - Роберт Франк (р. 1924) – известный американо-швейцарский фотограф, кинорежиссер и оператор. Серия его работ «Американцы» (1958) является важным фотодокументом эпохи битников, предисловие к альбому «Американцы» написал Джек Керуак.]. Я сведу запись в моно и уберу цвет…
   – Тесса, – сказала Шеветта, – нам пора убираться отсюда.
   – А ты кто еще такая, мать твою? – обернулся к ней бритый. На нем была глухая безрукавка, бицепсы не толще Шеветтиной руки, узкие голые плечи, как куриные косточки.
   – Его зовут Святой Витт, – пояснила Тесса рассеянно, словно пыталась машинально предотвратить возможную ссору, а думала о чем-то совершенно другом. – Он тут заведует светом, а еще сидит на звуке в двух других клубах на мосту – в «Когнитивных диссидентах» и еще где-то… – Ее рука манипулировала черной перчаткой.
   Шеветта когда-то бывала в «Когнитивных».
   – Тесса, это бар для «плясовых», – сказала она.
   – Потом двинем туда, – ответила Тесса. – Святой Витт утверждает, что они там как раз раскачаются и будет в сто раз интересней, чем здесь.
   – Где угодно будет интересней, чем здесь, – сказал Святой Витт с безмерной усталостью в голосе.
   – Синий Ахмед записал там сингл, – сказала Тесса, – «Моя война – это моя война».
   – Отстой, – сказала Шеветта.
   – Ты имеешь в виду кавер «Крутого Корана», – сказал Святой Витт; его голос был полон презрения, – ты никогда не слышала версию самого Ахмеда.
   – С чего это ты так уверен? – рассердилась Шеветта.
   – Потому что тот сингл так и не выпустили, – самодовольно заявил Святой Витт.
   – А может, он утек, нахрен?
   Шеветте хотелось нокаутировать эту обдолбанную мартышку, явно же свалится от одного тычка, но совершенно непредсказуемо, что может случиться, если накачанный «плясуном» совсем озвереет. Чего стоят только байки о сопляках двенадцати лет от роду, которые якобы хватают полицейскую машину за бампер, и бац – переворачивают, а еще говорили, мышцы у малолеток вспучиваются так, что кожа лопается, каковые подробности Шеветта искренне считала брехней. Наверняка так и было: Карсон называл это городскими легендами.
   Песня Кридмора завершилась стальным гитарным лязгом. Шеветта повернулась к сцене. Кридмор, заведенный до предела, триумфально оглядывал зал, будто перед ним огромный стадион, запруженный поклонниками.
   Толстый гитарист снял свою красную гитару и передал ее одетому в черный кожаный жилет парню с бакенбардами, который в свою очередь подал ему черную гитару с корпусом потоньше.
   – А сейчас будет «Сосновый ящик», – объявил Кридмор, когда был взят первый аккорд.
   Шеветта толком не разобрала половины слов, но мелодия была древней и скорбной, и речь шла о том, что все кончается «сосновым ящиком», видимо, подразумевался этот, как его, гроб – ну, в чем раньше людей хоронили, – хотя так же можно было назвать и эту вот будку, в которой Шеветта застряла вместе с Тессой и этим козлом. Она заметила хромированную табуретку, разрезанное сиденье которой было заклеено скотчем, и, за неимением лучшего, уселась на нее и решила спокойно дождаться, пока Тесса не решит, что засняла достаточно. А потом Шеветта придумает, как бы им обеим отсюда убраться.

47
Сай-Син-роуд

   Ливия и Пако привели Лейни в парикмахерскую на Сай-Син-роуд. Пути он не осознал и осознать не мог: Сай-Син-роуд находится в «Застенном городе», а Лейни не был местным жителем. Координаты «Застенного города», концептуальные механизмы, при помощи которых его подданные смогли отделиться от всего информационного ландшафта человечества, являются главной и тщательно охраняемой здешней тайной. «Застенный город» – целая вселенная, живая легенда.
   Лейни уже бывал здесь, хотя и не в этом конкретном конструкте, в парикмахерской, и ему не по душе все это место. Что-то в самом коде, легшем в основу «Застенного города» при его создании, вызывает метафизическое головокружение, а его видимая репрезентация утомительно агрессивна, будто попал в дипломный видеофильм какого-нибудь арт-колледжа с бесконечным постановочным бюджетом. В «Застенном городе» всё с подвохом: тебе никогда не покажут неискаженного изображения – все прогоняется через полдюжины разных фильтров, вызывающих такое и сякое осыпание битов, словно здешние обитатели твердо решили запечатлеть свои радикальные воззрения во всем, вплоть до мельчайших фрактальных текстур города. Там, где тонко сконструированный веб-сайт лишь слегка намекнул бы на грязь или потертость, «Застенный город» упивается распадом, непрерывно меняет текстурные карты, обнажающие другие текстуры, тоже траченные молью.
   Вот эта парикмахерская, к примеру, выложена из наползающих друг на друга текстурных черепиц, не стыкованных по краям, что намеренно разрушает любую иллюзию цельной поверхности или пространства. И все здесь исполнено в тонах залитого дождем Чайнатауна: неоново-розовый, неоново-синий, неоново-салатный и решительно выцветший неоново-красный.
   Ливия и Пако мгновенно удаляются, оставив Лейни размышлять: во что бы он сам, дойди у него руки, воплотился в подобной обстановке? Наверно, в большой картонный ящик?
   Эти размышления прерываются появлением Клауса и Петуха, внезапно возникающих на двух из четырех парикмахерских кресел. Выглядит эта парочка в точности как прежде, разве что федора на голове у Клауса теперь из черной кожи, с загнутыми кверху по всей окружности полями, а Петух стал еще больше похож на кричащих римских пап Фрэнсиса Бэкона [45 - Фрэнсис Бэкон (1909–1992) – ирландский художник-экспрессионист. Сам Бэкон утверждал, что он просто реалист: «Ничто не может быть ужаснее, чем сама жизнь…» Серия картин «Кричащие папы», написанная в 1950-е гг., представляет собой вариации на тему «Портрета папы Иннокентия X» (1650) кисти Веласкеса.].
   – Пошла совсем другая игра, – начинает Лейни.
   – Какая? – Клаус как будто языком трогает больной зуб.
   – Харвуд вводил себе «пять эс-би». И вы в курсе, потому что эти ваши недоноски-чиланго [46 - Chilango (исп.) – сленговое самоназвание жителей Мехико.] только что раскололись. Когда вы узнали об этом?
   – Информация раскрывается строго по принципу необходимости… – начинает вещать Петух тоном августейшего всезнайки, но Клаус прерывает его:
   – За десять минут до вашего появления. Очень хотелось бы услышать, что вы об этом думаете.
   – Это же все меняет, – говорит Лейни. – Каких успехов он добился за эти годы! Пиар-империя, рекламные кампании, слухи о том, что он сыграл главную роль в избрании президента Миллбэнк, а также способствовал разделу Италии…
   – Я думал, это его подружка, – говорит Петух мрачно, – принцесса эта падуанская…
   – Вы хотите сказать, что он просто чует удачу? – напирает Клаус. – Что он находится в узловом модусе и предчувствует назревающие перемены? Если в этом секрет его фирмы, друг мой, почему же не вы самый богатый человек в мире?
   – Эта штука работает не так! – протестует Лейни. – «Пять эс-би» пробуждает чувствительность к узловым точкам, к разрывам в информационной текстуре. Которые лишь указывают на то, что перемены близко, но о самих переменах ничего не говорят!
   – Верно, – соглашается Клаус, поджимая губы.
   – Я хочу знать, – продолжает Лейни, – мне нужно знать – прямо сейчас! – что задумал Харвуд на этот раз. Он сидит в самом фокусе грандиозных перемен. Видимо, способствует им. Рэй Тоэй тоже там завязана, и этот наемный ластик для стирания людей, из коллекции Харвуда, и безработный рентакоп… Эти люди скоро изменят историю человечества каким-то еще не известным способом. Подобной ситуации не было с тысяча девятьсот одиннадцатого года…
   – А что случилось в девятьсот одиннадцатом? – требовательно спрашивает Петух.
   Лейни вздыхает:
   – Мне кажется, все очень запутанно, у меня не было времени заняться этим вплотную. В тысяча девятьсот шестом году в Париже попал под телегу муж мадам Кюри. Видимо, с этого все и началось. Но если в нашем случае Харвуд и впрямь является странным аттрактором, фокусом причудливости, к которому тяготеют прочие события, и при этом осознает свою роль, – что же в его голове такого, что потенциально может в буквальном смысле изменить все?
   – Мы не можем сказать наверняка, – начинает Петух, – но…
   – Нанотехнология, – говорит Клаус. – Харвуд был главным игроком в корпорации «Санфлауэр». План перестройки Сан-Франциско. Весьма радикальная реструктуризация на основе нанотехнологий, вполне в духе того, что сделали после землетрясения в Токио. С Сан-Франциско такой номер не прошел, причем, кажется, благодаря этому вашему Райделлу, что действительно забавно, но об этом потом. Сейчас же главное, что Харвуд продолжает интересоваться нанотехнологиями, чему подтверждением сделка, заключенная между фирмой «Нанофакс АГ» из Женевы…
   – Подставная харвудовская контора, – добавляет Петух, – управляемая через фирму-пустышку с Антигуа…
   – Заткнись! – (Петух замолкает.) – Между фирмой «Нанофакс АГ» из Женевы и корпорацией «Счастливый дракон» из Сингапура. «Счастливый дракон», конечно же, клиент фирмы «Харвуд Левин».
   – «Нанофакс»?
   – Самим названием сказано все, – говорит Клаус, – и почти ничего.
   – Как это понимать?
   – «Нанофакс АГ» предлагает технологию, которая цифровым методом воспроизводит физические объекты на расстоянии. Область ее применения, разумеется, довольно сильно ограничена юридически. Но детская кукла, помещенная в «Нанофакс» в лондонском «Счастливом драконе», будет в точности воспроизведена «Нанофаксом» в нью-йоркском «Драконе»…
   – Как?
   – Из любых доступных материалов, с помощью наноассемблеров. Однако на систему наложены жесткие юридические ограничения. Например, «Нанофакс» не имеет права воспроизводить функционирующее оборудование. И конечно же, «Нанофакс» не имеет права ни при каких обстоятельствах воспроизводить функционирующие наноассемблеры.
   – Я думал, уже доказано, что такая система не будет работать, – говорит Лейни.
   – О нет! – говорит Петух. – Они просто этого не хотят.
   – Они – это кто?
   – Государства, – отвечает Петух. – Помните о таких?

48
Живите в мгновении

   Райделл смотрел в спину человека, уверенно идущего впереди, и испытывал сложное чувство, чувство, которому не мог дать название, которое было сильней боли в боку, остро пронзавшей его, когда он оступался. Он, Райделл, всю жизнь мечтал хорошо владеть своим телом: просто двигаться, двигаться правильно, не задумываясь об этом. Быть расслабленным и в то же время точным в движениях. Он инстинктивно понимал, что перед ним именно такая свободная пластика; мужчине было около пятидесяти, но двигался он абсолютно естественно и постоянно оказывался в тени. С прямой спиной, в длиннополом кашемировом пальто, руки в карманах, он просто скользил, и Райделл топал за ним, остро чувствуя свою неуклюжесть из-за физической боли и боли своего все еще юношеского сердца: мальчик, что жил у него внутри, всегда мечтал хоть немного быть похожим на этого человека, кем бы он ни был.
   Он убийца, киллер, напоминал себе Райделл, думая о распростертом трупе здоровяка; Райделл прекрасно знал, что убийство – это не взрывоподобное сплетение мотивов, как в кино, а страшное братание с тем светом, до могилы, а то и дальше (тут он очень надеялся, что ошибается), поскольку в его сны до сих пор являлся призрак Кеннета Терви, единственного человека, которого он вынужден был прикончить. Хотя никогда не сомневался в необходимости прикончить Терви, так как Терви продемонстрировал серьезность своих намерений, стреляя в дверь шкафа, где запер детей своей подружки. Убийство было вратами в нечто страшное и бесконечное. Райделл истово в это верил и точно знал, что отчаянные бандиты в реальной жизни не более романтичны, чем ворох остывших кишок. И все же он шагает, старается изо всех сил поспеть за этим седовласым мужчиной, который минуту назад убил человека способом, какого Райделл, похоже, не смог бы определить, убил тихо и не напрягаясь; убил человека так привычно, как другие меняют рубашку или вскрывают жестянку пива. Что-то внутри Райделла завидовало этому, он покраснел, осознав эту зависть. Мужчина остановился в тени и оглянулся.
   – Как самочувствие?
   – Нормально, – ответил Райделл, который почти всегда отвечал так на этот вопрос.
   – Это вряд ли. У вас гематома. А может, и внутреннее кровотечение.
   Райделл стоял перед ним, держась рукой за опухший бок.
   – Что вы сделали с этим типом?
   Нельзя сказать, что мужчина улыбнулся, но морщины на его щеках стали чуть глубже.
   – Я завершил движение, которое он начал, замахнувшись на вас.
   – Вы его чем-то зарезали, – сказал Райделл.
   – Да. Это был самый элегантный финал при сложившихся обстоятельствах. Его необычный центр тяжести дал мне возможность рассечь спинной мозг, не задев позвонки. – Все это тоном, которым сообщают об открытии нового, чрезвычайно удобного автобусного маршрута.
   – Покажите мне.
   Мужчина чуть качнул головой. Птичья острота восприятия. Свет отразился в круглых очках с золотой оправой. Рука нырнула за пазуху длиннополого пальто и с непринужденной грацией извлекла чуть изогнутый клинок с косым, как у долота, острием. Райделл знал, что такой клинок называется танто – уменьшенная разновидность одного из японских мечей. Свет, на мгновение блеснувший в круглых линзах, теперь вспыхнул тончайшей радугой вдоль искривленного лезвия и соскочил со скошенного конца. Мужчина проделал движение, которым извлек клинок, обратным ходом. Клинок исчез в глубине пальто, как прокрученная задом наперед видеозапись.
   Райделл вспомнил, каким действиям обучали его на случай, когда нападают с ножом, а ты безоружен. Если другого выхода нет, рекомендуется снять куртку и обмотать ею запястья, чтобы их не порезали. Он представил себе, что использует вещмешок с проектором в качестве щита против клинка, который только что видел, и безнадежность этой затеи неожиданно показалась ему смешной.
   – Чему вы улыбаетесь? – спросил незнакомец.
   Улыбка погасла на лице Райделла.
   – Вряд ли смогу объяснить, – сказал он. – Кто вы такой?
   – Этого я вам не могу сказать, – ответил человек.
   – Меня зовут Берри Райделл, – сказал ему Райделл. – Вы только что спасли мою задницу.
   – Но не ваш бок, судя по всему.
   – Он мог меня убить.
   – Нет, – сказал мужчина, – он бы вас не убил. Он бы лишил вас возможности сопротивляться, доставил кое-куда и стал пытать, чтобы получить информацию. И только потом убил бы.
   – Что ж, – сказал Райделл; бесстрастность собеседника его смущала. – Тогда большое спасибо.
   – Всегда к вашим услугам. – Ответ был не лишен высокомерия.
   – Что ж, – сказал Райделл, – но почему вы сделали это, ну, убрали его?
   – Было необходимо завершить движение.
   – Не понимаю, – сказал Райделл.
   – Это было необходимо, – произнес мужчина. – Сегодня ночью вас разыскивают многие. Я не знаю точно, сколько их. Наемники.
   – Вы убили еще кого-то вчера? Кровь уже засыпана «Килзом».
   – Да, – сказал мужчина.
   – Неужели я в большей безопасности с вами, чем с теми парнями, которых вы зовете наемниками?
   – Да, полагаю, это так, – чрезвычайно серьезно сказал незнакомец и нахмурился.
   – Вы больше никого не убивали за последние сорок восемь часов?
   – Нет, – сказал мужчина, – не убивал.
   – Что ж, – сказал Райделл, – думаю, с вами мне ничего не грозит. Я, разумеется, не собираюсь с вами драться.
   – Это мудро, – сказал человек.
   – И не думаю, что смогу идти достаточно быстро или достаточно долго с таким ребром.
   – Это верно, – сказал человек.
   – Ну и что нам теперь делать? – Райделл пожал плечами и в тот же момент пожалел об этом, его лицо исказила гримаса боли.
   – Уйти с моста, – сказал мужчина, – и найти медицинскую помощь, вы же ранены. Я лично могу применить свое практическое знание анатомии, если будет необходимо.
   – С-спасибо, – выдавил Райделл. – Лучше просто куплю бинты и каких-нибудь пластырей с анальгетиками в «Счастливом драконе», этого мне, наверно, хватит. – Он поглядел по сторонам, ища парня с шарфом, который, возможно, наблюдал за ним именно сейчас. У него было чувство, что шарф особенно опасен. – А если эти наемники засекут, что мы уходим?
   – Не предвосхищайте результата ваших действий, – сказал мужчина. – Спокойно ждите развития событий. Живите в мгновении.
   В мгновение ока Райделл понял: пропала его задница. Прощай, поминай как звали.

49
Радоновая тень

   Фонтейн отыскал для мальчика старую походную подушку, должно быть оставленную детьми, и уложил его на спину; тот все похрапывал. Сняв с него тяжелый шлем, он увидел, что мальчик спит с полуоткрытыми глазами; наверно, ему снятся часы, которые сменяют друг друга сплошной чередой. Он укрывает мальчика старым спальным мешком с выцветшими медвежатами; задумавшись, ставит мисо на стойку.
   Чувствовалась едва заметная вибрация; то ли шаткая конструкция его лавки, то ли остов моста, глубинные ли плиты земли слегка подрагивали – толком и не поймешь, но старинные крохотные вещицы в шкафах подают голос, регистрируя неуловимое движение. На одной из полок падает ничком оловянный солдатик – отчетливый звук напоминает Фонтейну, что надо бы купить музейного воска, липкой субстанции для предотвращения подобных казусов.
   Усевшись на высокий табурет за стойкой, Фонтейн раздумывает: а что, если проверить в браузере историю поиска, выяснить, какие страницы открывал мальчик на ноутбуке? Все эти дела с депозитными ячейками и то, как завелся его адвокат Марциал… Куда еще мог мальчик залезть? Впрочем, вряд ли в по-настоящему опасное место, решает Фонтейн, раз он всего лишь охотится за часами. Но как он достал описи частных хранилищ? Фонтейн ставит чашку на стойку и, покопавшись, выуживает «Жаже Лекультр» из кармана, читает маркировку на задней крышке:

   G6B / 346
   RA /|\ AF
   172 / 53

   6В – означает степень точности хода, он это знает, но 346 для него – загадка. Широкая стрелка в центре – знак собственности ее королевского величества. 53 – конечно, год выпуска, но что означает 172? Сумеет ли мальчик разгадать эти цифры, если правильно задать ему вопрос? Фонтейн знает, что все биты информации где-то вливаются в общий поток. Он кладет часы на подушечку с логотипом «Ролекс» и снова берется за мисо. Глядя сквозь покрытый узором царапин стеклянный верх стойки, он замечает одну из недавних покупок, до сих пор он не рассмотрел ее как следует. Часы «Хельброс», сороковые годы двадцатого века, сделаны по дизайну военных наручных часов, но «Хельброс» – часы не «казенные». Ерунда, которую он купил у старьевщика с холмов Окленда. Он сует руку в витрину и достает это барахло, подлинное барахло по сравнению с G6B.
   Окантовка вокруг стекла сильно побита – и полировка не спасла, а люминесцентные детали на матовом циферблате приобрели серебристый оттенок. Он достает из другого кармана лупу, ввинчивает ее в глаз и переворачивает «Хельброс», внимательно разглядывая через своего «циклопа» с десятикратным увеличением. Заднюю крышку когда-то снимали, потом привинтили обратно, но не плотно. Он откручивает ее пальцами и изучает следы истории механизма, оставленные часовщиком.
   Щурится в лупу: последняя дата починки, отчеканенная внутри крышки, – август 1945 года.
   Он вертит часы, рассматривает их со всех сторон. Кристалл искусственный, какой-то сорт пластика, определенно старинный и очень похоже, что оригинальный и подлинный. Потому что он видит, повернув часы к свету под определенным углом, что от радиации оригинальных радиевых цифр кристалл помутнел – каждая цифра, считай, впечатала в кристалл свою рентгеновскую проекцию.
   Это открытие и дата – 1945-й – заставляет Фонтейна ужаснуться. Он ставит крышку на место, кладет «Хельброс» обратно под стекло, проверяет замки и засовы на двери, съедает остатки мисо и идет укладываться.
   Мальчик лежит по-прежнему на спине, уже не храпит. Все тихо. Фонтейн устраивается на своей узкой постели, револьвер «смит-и-вессон», как всегда, лежит наготове.

50
«Лишние хлопоты»

   Умиравший от рака отец рассказал Райделлу одну историю, якобы вычитанную им в сборнике афоризмов и занимательных рассказов.
   В Англии в стародавние времена казнили одного человека. Казни там были жесточайшие – каленым железом, колесованием и прочее. Человек увидел перед собой плаху, топор палача. Он все время молчал и как бы равнодушно претерпел разнообразные муки, посмотрел на топор, на плаху, толстого палача и даже в лице не изменился.
   Но потом к нему явился другой заплечных дел мастер с настоящим арсеналом пыточных орудий. Человека предупредили, что сначала его будут потрошить и только потом отрубят голову. Послышался вздох. «Лишние хлопоты», – сказал человек.
   – Если я им так нужен, – сказал Райделл, ковыляя за незнакомцем, прячущим танто во внутреннем кармане, – почему они меня просто не схватят?
   – Потому что вы идете со мной.
   – Что же они вас не застрелят?
   – Потому что у нас, у меня и этих людей, общий хозяин. В каком-то смысле.
   – Он не позволит им вас застрелить?
   – Смотря по обстановке.
   Они подходили к безымянной забегаловке, в которой, как помнил Райделл, Бьюэлл Кридмор спел одну старую песню. Было шумно: громкая музыка, хохот, толпа у двери, все с пивом и, не скрываясь, дымят сигаретами.
   Каждый шаг отзывался болью в боку Райделла, а он вспоминал Рэй Тоэй, сидящую на его подушке. Что, интересно, значит для нее этот «термос», то есть проектор, который он тащит на своем плече? Неужели она только так может проявляться в мире и общаться с людьми? Чувствует ли она хоть что-нибудь, когда голограмма включена? (Райделл сомневался.) А может, создавшие ее программы дают ей иллюзию более полноценного существования? Но если вы нереальны изначально, как сравнивать существование и не-существование?
   Впрочем, сейчас его больше всего волновало, что и Лейни, и Клаус, и Петух настаивали на исключительной важности проектора, а он, Райделл, беззаботно хромает по доброй воле рядом с этим убийцей, типом, который явно работает на того, кто охотится за ним, Райделлом, ну и за проектором тоже, а он, понимаете ли, тащится как на поводке. Бараном на бойню.
   – Мне нужно зайти сюда на минутку, – сказал Райделл и остановился.
   – Зачем?
   – Повидаться с другом, – ответил Райделл.
   – Это что, благовидный предлог улизнуть?
   – Я не хочу идти с вами.
   Мужчина бесстрастно взирал на него из-за тонких очков.
   – Вы осложняете положение, – наконец сказал он.
   – Ну, так убейте меня, – сказал Райделл, стиснув зубы. Он перекинул ношу с плеча на плечо и, пошатываясь, прошел в дверь мимо курильщиков, в лицо ему пахнуло теплым ядреным пивным духом и разгоряченной толпой.
   Кридмор стоял на сцене рядом с Рэнди Шоутсом и волосатым басистом с бакенбардами, они как раз заканчивали какую-то песню. Кридмор подпрыгнул с финальным «вау!», инструменты прогрохотали коду, и толпа взревела, топая ногами и бурно аплодируя. Райделл увидел глаза Кридмора – пустые, сверкающие, кукольные – в свете софитов.
   – Эй, Бьюэлл! – закричал Райделл. – Кридмор! – Он оттолкнул кого-то плечом и захромал дальше. Теперь он был всего в нескольких футах от сцены. – Кридмор!!! – Сцена была маленькая и невысокая, от силы фут высотой, толпа не такая уж и плотная.
   Кридмор заметил его. Спрыгнул со сцены. Его ковбойская рубашка с жемчужными пуговицами была расстегнута до пупа, впалая белая грудь лоснилась от пота. Кто-то подал ему полотенце, и он стал вытирать им лицо, показывая длинные желтые зубы с изъязвленными деснами.
   – Райделл, – сказал он, – сукин ты сын. Где ты был?
   – Тебя искал, Бьюэлл.
   Мужчина с танто положил руку на плечо Райделла.
   – Это неразумно, – сказал он.
   – Слушай, Бьюэлл, – сказал Райделл, – возьми мне пива, ладно?
   – Ты видел меня, Райделл? Мать твою, мужик, я был сыном гребаного Иисуса! Гребаным Хэнком Уильямсом [47 - Хэнк Уильямс (1923–1953) – знаменитый американский автор-исполнитель, стоявший у истоков современной кантри-музыки.], мать твою так! – Кридмор сиял, и Райделла поразил его вид на грани безумия. Кто-то вручил Кридмору пару высоких пивных банок, уже открытых. Передав одну Райделлу, Кридмор вылил холодный солодовый напиток себе на грудь и принялся им растираться. – Черт возьми, я крут!
   – Здесь нас слишком легко окружить, – сказал мужчина в пальто.
   – А ну отпусти моего приятеля, ты, – сказал Кридмор, впервые заметив незнакомца. – Педрила, – добавил он, будто читая на его лице и с трудом подыскав ему оскорбительное определение.
   – Бьюэлл, – сказал Райделл, взяв того за руку, – познакомься с моим новым приятелем.
   – Кажется, одному педриле пора подобрать подол лопатой, – отметил Кридмор, теперь уже в бешенстве сузив глаза; повод был найден.
   – Отпустите мое плечо, – тихо сказал мужчине Райделл. – Выглядит не очень хорошо.
   Мужчина снял руку с его плеча.
   – Мне очень жаль, – сказал Райделл, – но я собираюсь остаться здесь с Бьюэллом и примерно сотней его закадычных друзей. – Он посмотрел на жестянку в своей руке. Какая-то хрень под названием «Королевская кобра» [48 - King Cobra – строго говоря, не пиво, а так называемый солодовый напиток (malt beer) от американской компании «Анхойзер-Буш» (Сент-Луис, штат Миссури), крепостью 6 % (также см. с. 28). Не путать с одноименным сортом от индийско-британской пивоваренной компании Cobra Beer, который выпускается только с 2005 г. (хотя компания на рынке с 1990-го).]. Отхлебнул. – Если хотите уйти, уходите. Или просто убейте меня, да и дело с концом.
   – Черт тебя дери, Кридмор, – сказал Рэнди Шоутс, тяжело ступив на пол со сцены. – Гребаный наркоман. Ты напился! Напился и до сисек обдолбался «плясуном»!
   Кридмор выпучил глаза на верзилу-гитариста, глаза его, казалось, были сплошными зрачками.
   – Господи, Рэнди, – начал было он, – ты же знаешь: мне надо было немного расслабиться…
   – Расслабиться? Расслабиться?! Господи Исусе! Ты забыл слова такой классики, как «Брось мудака и пошли со мной!». Это ж как надо обсадиться, чтоб так слажать? Чертова публика знает слова этой песни, мужик; они даже тебе подпевали! Пытались, по крайней мере. – Шоутс для пущей ясности ткнул Кридмору в грудь свой мозолистый большой палец. – Я говорил тебе, что не работаю с обдолбанными макаками. Ты понял, алкаш? Пошел вон отсюда. Абзац.
   Кридмор, казалось, пытался заглянуть внутрь своей души, будто искал там какое-то подобие достоинства, необходимого, чтобы с честью встретить этот неожиданный поворот. Видимо, нашел. Чуть выпрямился.
   – А пошел ты! – сказал Кридмор. – Козел! – добавил он, когда Шоутс с отвращением отвернулся и зашагал прочь.
   – Бьюэлл, – сказал Райделл, – на тебя заказан столик или что-нибудь типа того? Где бы мне присесть?
   – Мэриэлис, – ответил Кридмор, явно думая о своем, и неопределенно махнул рукой куда-то в сторону. После чего отвалил, по всей видимости – за Шоутсом.
   Не обращая внимания на человека с танто, Райделл направился к бару, где обнаружил Мэриэлис, одиноко сидящую за столиком. На нем стояла табличка из гофрированного коричневого картона, разукрашенная разноцветными фломастерами: надпись, сделанная вручную, гласила: «БЬЮЭЛЛ КРИДМОР & ЕГО БРАТЬЯ МЕНЬШИЕ», обе «О» выведены красным цветом и разрисованы смеющимися рожицами. Столик был уставлен пустыми бутылками, а у Мэриэлис был такой вид, будто ей только что крепко стукнули пыльным мешком по голове.
   – Вы из эй-энд-ар? – вздрогнув, спросила она у Райделла, словно очнулась от сна.
   – Меня зовут Берри Райделл, – ответил он, выдвинув стул и опустив с плеча вещмешок с проектором. – Мы недавно встречались. Вы – Мэриэлис.
   – Да, – улыбнулась она, польщенная тем, что ей так любезно об этом напомнили, – я Мэриэлис. Правда ведь, Бьюэлл чудесно выступил?
   Райделл присел осторожно на стул, чтобы не потерять сознание от боли в ребре.
   – Есть здесь где-нибудь розетка, Мэриэлис? – Он уже открывал вещмешок, выпрастывая проектор, разматывал сетевой кабель.
   – Вы из эй-энд-ар! – сказала Мэриэлис, зачарованно наблюдая за движениями Райделла. – Я так и знала! А с какого лейбла?
   – Пожалуйста, воткните эту штуку туда. – Райделл показал на розетку в неровной стене рядом с Мэриэлис и протянул ей штепсель.
   Она поднесла врученное к самому носу, в недоумении поморгала, огляделась, увидела розетку. Воткнула в нее штепсель и повернулась в Райделлу, будто озадаченная тем, что только что сделала.
   Мужчина с танто подтащил стул, поставил его у столика и сел напротив Мэриэлис. Но никто не обратил на него внимания.
   – Так, теперь вы, – обратилась к нему Мэриэлис, украдкой бросив взгляд, чтобы проверить, в порядке ли ее корсаж, – вы, видимо, глава лейбла, так?
   – Голова Гейбла?
   – Я это сразу поняла, – сказала Мэриэлис.
   Райделл услышал гудение проектора.
   И в тот же момент появилась Рэй Тоэй, она стала рядом с их столиком, и Райделл понял, что снова, всего на секунду, видел ее обнаженной, ее белая кожа сияла, и вот на ней уже красуется наряд, как на Мэриэлис.
   – Привет, – сказал Райделл.
   – Отсосите досуха мне молокососом… – промолвила Мэриэлис тихим от изумления голосом, уставясь на Рэй Тоэй. – Богом клянусь, я не видела, что вы тут стоите…
   Мужчина с танто тоже смотрел на Рэй Тоэй, свечение ее голограммы отражалось в круглых линзах очков.
   – Мы в ночном клубе, Берри Райделл?
   – В баре, – уточнил Райделл.
   – Резу нравились бары, – сказала она, с интересом разглядывая толпу. – У меня сложилось впечатление, что посетители баров только делают вид, будто разговаривают друг с другом, а на самом деле разговаривают сами с собой. Это оттого, что их высшая нервная деятельность слегка подавлена в развлекательных целях?
   – Я просто балдею от вашего топа, – сказала Мэриэлис.
   – Меня зовут Рэй Тоэй.
   – Мэриэлис, – сказала Мэриэлис, протянув ей руку. Идору сделала то же самое, ее рука прошла сквозь руку Мэриэлис.
   Мэриэлис вздрогнула.
   – Кролику больше не наливать, – пробормотала она.
   – Меня зовут Рэй Тоэй, – сказала идору мужчине с танто.
   – Добрый вечер.
   – Я знаю, как вас зовут, – сказала она ему мягко. – Я очень многое знаю о вас. Вы удивительная личность.
   Он спокойно смотрел на нее.
   – Благодарю вас, – сказал он наконец. – Мистер Райделл, как я понял, вы решили остаться здесь с друзьями?
   – Ненадолго, – ответил Райделл. – Мне нужно кое-кому позвонить.
   – Воля ваша, – сказал мужчина.
   Он повернулся, чтобы видеть вход, и в это время в двери стремительно вошел молодой человек в шарфе и разом увидел всех.
   «Лишние хлопоты», – подумал Райделл.

51
Смысл жизни

   В счастливый период своей работы на «Парагон-Эйша ДейтаФлоу» Лейни особенно любил два токийских бара: «Нервный персик», тихое местечко «посидеть и выпить» неподалеку от станции «Симо-Китадзава», и «Смысл жизни» – арт-бар в цоколе офисного здания в квартале Аояма. Лейни считал «Смысл жизни» арт-баром по той причине, что заведение было украшено огромными черно-белыми снимками юных барышень, фотографирующих собственные промежности старомодными зеркалками. Барышни на картинках выглядели так скромно, что требовалось время на осознание того факта, чем они, собственно, занимаются. В основном они просто стояли на фоне людных городских пейзажей, положив свои камеры на мостовую, улыбались в объектив того, кто их фотографировал, и нажимали на дистанционный спуск. На них были надеты свитера и юбки в крупную клетку, и улыбались они невинно и старательно. Никто не объяснял Лейни смысл фотографий, а ему самому не приходило в голову спрашивать, но он всегда был способен оценить искусство, и сейчас он снова смотрел на эти снимки – благодаря Петуху, который откуда-то знал, что Лейни нравился тот бар в Аояме, и потому решил воспроизвести его в «Застенном городе».
   Как бы то ни было, Лейни здесь уютнее, чем в парикмахерской из несовпадающей мозаики. Можно просто смотреть на этих барышень, на спокойные монохромные изображения шерстяных одежд, плоти и прочих городских текстур, и это его расслабляет. Хотя странное ощущение – сидеть в баре, когда твое тело отсутствует.
   – Скрытничают. – Петух говорит о Ливии и Пако, сумевших взломать самые личные средства коммуникации Коди Харвуда. – Может, они физически внедрили некое устройство в «харвуд-левиновский» спутник связи. Нечто маленькое. Очень маленькое. Но как они им управляли? И как быстро оно смогло вызвать физические изменения в работе процессора на спутнике, чтобы его не засекли?
   – Уверен, они нашли более красивое решение, – говорит Клаус, – но мне абсолютно безразлично какое. Доступ есть доступ. Способ доступа – вопрос чисто академический. Важен сам факт, что мы взломали его «горячую линию». Его «красный телефон».
   – Ну да, сам себя не похвалишь – никто и не похвалит, – говорит Лейни. – Итак, мы знаем, что Харвуд ввел себе «пять эс-би», но не знаем, зачем он это сделал и как использует узловое восприятие. Вы вроде убеждены, что это как-то связано со «Счастливым драконом» и поспешным запуском «Нанофакса».
   – А вы – нет? – спрашивает Клаус. – «Нанофаксы» устанавливаются в «Счастливых драконах» по всему миру. Прямо сейчас. В буквальном смысле слова. Большинство уже установлены и находятся в полной готовности.
   – То есть скоро первого тайваньского плюшевого мишку отправят по факсу из Де-Мойна в Сиэтл? И что наш друг надеется с этого получить? – Лейни устремляет взгляд на барышню с фото, которая ему особенно нравится, представляя, как ее палец нажимает на поршень дистанционного спуска, напоминающего шприц.
   – Думаю, он надеется получить сеть, – отвечает Петух. – Заявленная функция особо ни при чем – так, предлог. На этом уровне всякая функция – только предлог. Нечто временное. Ему нужно создать сеть. А потом уже решит, как ее использовать.
   – Но остается главный вопрос: зачем ему все это нужно? – не унимается Лейни.
   – Затем, что он живет между молотом и наковальней, – откликается Клаус. – Он, возможно, самый богатый человек в мире – и всегда опережает события. Он агент перемен, а инвестировал гигантские деньги в статус-кво. Он олицетворение парадокса. Слишком продвинутый, чтобы жить, слишком богатый, чтобы умереть. Понимаете?
   – Нет, – отвечает Лейни.
   – Мы думаем, что, по сути, он такой же, как мы, – говорит Клаус. – Он хочет взломать реальность, но он – игрок глобального казино и готов прихватить с собой все человечество, куда бы ни зашел.
   – Нельзя не восхититься, правда? – доносится из глубины замершего бэконовского крика голос Петуха.
   Восхищаться Лейни не готов.
   Интересно, думает он, включает ли эта копия «Смысла жизни» и крохотный, на шесть персон, бар этажом ниже, – там сидишь в полутьме под огромными фотографиями, сделанными самими барышнями: сильно увеличенные треугольники белых женских трусиков, блестящие от желатиновой эмульсии.
   – Я могу взглянуть на Харвуда через этот ваш канал?
   – Да, пока он вас не вычислил.

52
Мой дружок вернулся [49 - «My Boyfriend’s Back» – песня, написанная продюсерским трио FGG Productions (Боб Фелдман, Джерри Голдстайн, Ричард Готтерер) для девичьей вокальной группы The Angels и поднявшаяся в 1963 г. на первое место в хит-параде «Биллборда».]

   Когда Шеветта жила на мосту, у нее был парень по имени Лоуэлл, который принимал «плясун».
   У Лоуэлла был друг по прозвищу Коудс [50 - Codes (англ.) – коды.], которого звали так потому, что он умел раскодировать краденые мобилы и ноутбуки, и Святой Витт напомнил Шеветте этого Коудса. Коудсу она тоже не нравилась.
   Шеветта терпеть не могла «плясун». Она терпеть не могла находиться рядом с теми, кто его употребляет: «плясовые» были эгоистичными, самодовольными тварями, и притом нервными, подозрительными, склонными к бредовым фантазиям – им казалось, что каждый хочет их кинуть, что все им врут и строят козни у них за спиной. И ей было особенно противно смотреть, как кто-нибудь принимает эту дрянь, втирает ее себе в десны – чистый ужас, от этого просто тошнило. Первым делом у них немели губы, изо рта капала слюна, а они считали, что это прикольно. А больше всего она ненавидела «плясун» за то, что когда-то сама принимала его, и даже сейчас, имея все эти причины для ненависти, она глядела, как Святой Витт энергично втирает в десны солидную дозу, и боролась с желанием попросить у него граммулечку.
   Вот же и вправду коварная дрянь, ведь ей сегодня попала лишь крупинка с поцелуем этого кантри-певца, засунувшего ей в рот язык (если бы это был единственный способ его принимать, она бы никогда и не пробовала), и теперь подлые молекулы теребили мозговые рецепторы, хныча: «хочу-хочу». А ведь она даже никогда не сидела на «плясуне» – в том смысле, в каком это понимают уличные торчки.
   Как-то Карсон продюсировал для «Реальности» программу об истории стимуляторов, так что Шеветта знала: «плясун» куда мощнее крэка. В плане привыкания «плясун» был не таким стремительным, и все равно она лишь чудом сумела не вляпаться, зависая с Лоуэллом. Лоуэлл любил объяснять – детально и очень долго, – как выработанный им режим приема «плясуна» поможет ему оптимизировать свое функционирование в мире и не приведет к такой вредной штуке, как привыкание. Типа надо просто-напросто знать, как это делать, и когда это делать, и, самое важное, зачем это делать. Мощные вещества вроде этого, доказывал Лоуэлл, существуют вовсе не для того, чтобы просто взять и заторчать, когда приспичит. «Плясун» создан затем, чтобы ты мог делать дела. Он дает тебе энергию, говорил он, чтобы ты делал дела и, главное, заканчивал их.
   Все было правильно, только Лоуэлл под «плясуном» в основном хотел заниматься сексом, но из-за того же «плясуна» не мог кончить. Что, с точки зрения Шеветты, было и неплохо, поскольку в противном случае он обычно кончал очень быстро. В сюжете «Реальности» говорилось, что «плясун» позволяет мужчинам испытывать что-то вроде женского оргазма, этакое продолжительное крещендо, менее локализованное и более аккуратное.
   Убийственная, в общем, дрянь, валившая с ног и в прямом смысле в одну постель. Незнакомые люди, вместе приняв «плясун», если был хоть намек на взаимную симпатию, решали, что это, в принципе, замечательная идея, которую нужно немедленно воплотить, но только при условии, что обе стороны согласны долбиться чуть ли не до смерти.
   А иногда действительно умирали: сердца прекращали биться, легкие – дышать, выгорали жизненно важные участки мозга. Люди убивали друг друга, обезумев от дряни, а потом убивали уже хладнокровно, чтобы достать еще.
   Одно слово, дрянь.
   – У тебя еще хоть немного осталось? – спросила Шеветта Святого Витта, который вытирал слюнявые уголки рта какой-то ветошкой в коричневых пятнах ссохшейся крови.
   Святой Витт уставил на нее свои узкие очки:
   – Шутишь, что ли?
   – Да, – сказала Шеветта, отпихнув табуретку, – шучу.
   Должно быть, уже совсем ночь. И как у нее только язык повернулся? Она чувствовала хриплое дыхание парня в звуковой кабинке.
   – Снято, – сказала Тесса, стягивая очки. – Народ расходится. Шеветта, помоги собрать камеры.
   Святой Витт ухмыльнулся. От удовольствия, что не только он должен тут вкалывать, подумала Шеветта.
   – Выходит, Карсона ты не видела? – спросила Шеветта, прильнув к окошку; беспорядочно редеющую толпу, увиденную сверху, явно можно было описать какой-нибудь функцией вроде логарифмической.
   – Карсона?
   Прямо перед сценой она увидела Бьюэлла Кридмора, беседующего с высоким парнем в черной куртке, тот стоял к будке спиной. Потом верзила-гитарист в помятой ковбойской шляпе спрыгнул со сцены и конкретно наехал на Кридмора. Тот пытался возражать, заглох, потом снова огрызнулся. Гитарист отвернулся и пошел прочь. Шеветта смотрела, как Кридмор что-то опять говорит тому высокому, махнув рукой в сторону будки, парень повернулся и пошел к будке – лица его было не видно из-за провисшего черного кабеля.
   – Он недавно здесь был, – сказала Шеветта. – Вот почему я лизалась с тем болваном и еле ноги унесла. Ты не удивилась?
   Тесса уставилась на нее.
   – Откровенно говоря, да. Но я подумала, что, может, просто узнала о тебе что-то новое. – Она рассмеялась. – Уверена, что это был именно он?
   – Это был он, Тесса.
   – Откуда он знает, что мы здесь, на мосту?
   – А может, ему в кондоминиуме сказали? Ты там много трепалась о своей документалке.
   – Может быть, – сказала Тесса, теряя интерес. – Помоги-ка мне лучше поймать платформы, ладно? – Она протянула Шеветте четыре нейлоновых поводка с петлями и карабинами на концах.
   – Слушай, – сказала Шеветта, – я не хочу до утра торчать в «Когнитивных диссидентах». И тебе тоже не стоит. Я сейчас видела, как этот твой новый приятель втер себе в десны просто лошадиную дозу.
   – Шеветта, – сказала Тесса, – мы забрались на мост, чтобы все фиксировать, помнишь? Мы теперь маргиналы.
   Святой Витт противно хихикнул.
   – Тесса, пойдем спать, пожалуйста. Где твой фургон?
   – Там, где мы его припарковали.
   – А как ты доставила сюда свои воздушные шарики?
   – Элмор, – сказала Тесса, – у него есть одна из этих кепочек и трицикл-вездеход в придачу.
   – Постарайся его отыскать, – сказала Шеветта, спускаясь по лесенке. – Будет неплохо, если он нас подбросит.
   И что, если отговорить Тессу не получится? В худшем случае придется все же туда пойти, хотя бы для того, чтобы приглядеть за ней. «Диссиденты» и так были суровым испытанием, а уж если видеошлем нахлобучишь…
   Шеветта спустилась по лесенке и вышла на середину зала, куда под управлением Тессы уже спускалась «Маленькая Игрушка Бога». Она дотянулась до нее, пристегнула поводок и повернулась, чтобы махнуть Тессе, сидящей в звуковой будке: мол, можно спускать остальные камеры.
   И еще не осознав, что происходит, она поняла, что смотрит – бесконечно долгие секунды, как во сне, – в глаза Карсона, и тут он ударил ее.
   Изо всех сил, прямо в лицо, точно так же, как тогда, в первый раз, и она снова увидела разноцветные искры, словно в киношном флэшбеке, увидела, как навзничь падает на большую кушетку в его мансарде, кровь течет из носа, и ей не верится, что это сделал он.
   Вот только сейчас она отлетела и врезалась в парочку припозднившихся зрителей, которые поймали ее, воскликнув: «Хей, оп!» – и Карсон снова настиг ее, крепко захватив пятерней Скиннерову куртку…
   – Эй, приятель, – сказал один из мужиков, поймавших ее, и выставил вперед руку с растопыренными пальцами, словно пытаясь блокировать второй удар, который Карсон собрался ей нанести с таким же спокойным и серьезным лицом, какое она видела у него в монтажной канала «Реальность». И, посмотрев в глаза Карсона, она не увидела в них ничего похожего на гнев или ненависть – только абстрактную и даже в чем-то техническую нужду.
   Карсон попробовал врезать ей снова: удар пришелся по руке добровольного защитника, тот вскрикнул. Это дало Шеветте возможность вырваться.
   Она отшагнула в сторону и потрясла головой – в ушах сильно шумело. И с глазами тоже что-то не того.
   Карсон снова двинулся на нее, не изменившись в лице, и в это мгновение она поняла, что на самом деле не знает, ни кто он такой, ни что с ним происходит.
   – До тебя в тот раз просто не дошло, да? – сказал он, а может, ей только почудилось, что он это сказал; она чувствовала, как из распухшего глаза по щеке текут слезы, и слышала звон в голове.
   Она отступила на шаг. Он придвинулся.
   – До тебя в тот раз не дошло.
   Вдруг чья-то рука опустилась ему на плечо и развернула его. И тут же Карсон рухнул как подкошенный. Шеветта не успела разглядеть, как его снесли.
   Это был Райделл.
   Не может быть.
   И все-таки это был он.
   Райделл в своей нейлоновой куртке охранника, с изумлением глядящий на нее.
   Наверно, я сплю, подумала Шеветта, это точно сон, и она почувствовала невероятное облегчение, потому что жизнь обретет смысл, когда она проснется.
   Карсон тем временем заворочался на полу, поднялся на колени, встал, отряхнулся, смахнув раздавленный фильтр от сигареты с рукава куртки, и замахнулся было, чтобы врезать Райделлу в живот; Райделл попробовал увернуться, и кулак Карсона пришелся ему по ребрам, а не в солнечное сплетение.
   Райделл, испустив вопль острой, невыносимой боли, согнулся пополам.
   …И тогда парень в черной спортивной кожаной куртке, какие носят гонщики, постриженный военным ежиком, в черном шарфе, завязанном высоко на шее, парень, которого Шеветта до этого ни разу не видела, возник перед Карсоном.
   – Ошибочка, – послышалось ей, сказал этот парень. Он что-то извлек из кармана, проговорив: – На тебя не рассчитывали.
   И выстрелил в Карсона, прямо в упор, не целясь.
   Звук был негромким, совсем негромким, больше похожим на «фьюить» большого пневматического молотка, и сопровождался желто-синей вспышкой, и Шеветта потом никак не могла с уверенностью сказать, что видела это, хотя и знала, что видела: Карсона отбросили в сторону тысячи фут-фунтов энергии, жаждавших успокоиться в его теле.
   Картина эта не закрепилась в памяти, она смазалась, о чем Шеветта не сожалела.
   А еще она была благодарна, хотя совсем по другим причинам, Тессе, которая из будки под потолком вырубила свет.

53
Знаешь, я не могу тебе позволить выскользнуть из моих объятий [51 - «You Know I Can’t Let You Slide Through My Hands» – последняя строчка первого четверостишия в песне The Rolling Stones «Wild Horses» с альбома «Sticky Fingers» (1971).]

   Райделл понял, что это за хлопок: инфразвуковая пуля, через глушитель, который тормозит ее, выпуская излишки расширяющихся газов вспыхнувшего заряда, но начальная скорость все равно остается достаточной, и сила удара в точке попадания…
   Он понял это, несмотря на острую боль в боку, будто ему засунули раскаленное железо между ребер; понял, несмотря на шок (он в буквальном смысле слова был в шоке, даже в нескольких смыслах) от встречи с Шеветтой (этим новым вариантом Шеветты, с совсем другой стрижкой – примерно такой он всегда представлял ее в фантазиях). Он понял это в темноте, наступившей после смерти (вне всяких сомнений) этого мужика – кем бы он ни был, – который пришел по Шеветтину душу, которого он свалил с ног и который встал и, судя по всему, вогнал часть его сломанного ребра в диафрагму. Райделл узнал звук выстрела и мысленно ухватился за него, только по той причине, что глушитель означал: «шарф» – тренированный профессионал, не какой-нибудь ресторанный espontaneo [52 - Драчун (исп.).].
   В первые мгновения темноты Райделл понял, что у него есть шанс: если «шарф» действительно был профи, то шанс имелся. Пьяница, псих, любой обычный бандюга в кромешной тьме бара стал бы палить наугад. Профи всегда постарается свести на нет случайность.
   Случайный фактор был довольно высок: шум все еще не разошедшейся толпы, крик Шеветты. Толпа визжала, напирала и билась, чтобы протиснуться в двери. Райделл понял, что дело плохо и чревато последствиями; одно время он подрабатывал охранником на концертах и видел, как трупы счищают с барьеров.
   Он старался стоять потверже, уговаривая боль немного уняться, и ждал следующей атаки «шарфа».
   Куда делась Рэй Тоэй? Она должна была высветиться во тьме, как сияющая вывеска кинотеатра.
   Но она ослепительным столбиком взмыла из-за плеча Райделла и ринулась туда, где стоял «шарф», – больше похожая на комету, чем на фею, и угрожающе сияя. Она дважды стремительно обогнула голову «шарфа», и Райделл увидел, как тот отбивается от нее пистолетом. Словно шар серебристого света, она двигалась так быстро, что в глазах Райделла рябило. «Шарф» пригнулся, когда она влетела ему прямо в глаза; он завертелся на месте и ринулся влево. Райделл завороженно смотрел, как сфера, чуть разгоревшись, со свистом несется по периметру бара, будто холодная бледная шаровая молния; люди стонали, ахали и визжали, когда она пролетала над ними. Над свалкой у самых дверей, там несколько человек уже валялись без сознания; а Шеветты не было видно.
   Рэй-сфера нырнула вниз, на середину бара, и Райделл увидел Шеветту, на четвереньках ползущую к двери. Он бросился к ней, хромая, его ребро, казалось, вот-вот лопнет от боли, нагнулся, схватил ее и вздернул на ноги. Она вырывалась.
   – Это я. – Нереальность происходящего его потрясала – он снова встретил ее здесь, на мосту, при таких обстоятельствах. – Это я, Райделл.
   – Какого хрена ты здесь делаешь, Райделл?
   – Убираюсь вон.
   Еще одна яркая вспышка и пневмомолоточное «фьють!» совпали во времени. Райделлу показалось, что пуля свистнула рядом с его головой на долю секунды раньше. Мгновенным ответом на выстрел были тугие сгустки света, один за другим застрочившие за его спиной. Из проектора, догадался он, и, видимо, прямо в глаза «шарфу».
   Райделл схватил Шеветту за руку и потащил за собой по полу; выделившийся адреналин заглушил боль в боку. Яркий поток света из проектора осветил часть стенки справа от двери. Райделл взмолился, чтобы стенка оказалась фанерной и не слишком твердой, выхватил из кармана кнопарь, нажал кнопку и, размахнувшись, вогнал лезвие в стенку прямо перед собой. Нож ушел вглубь по самую рукоятку, он рванул его вправо и вниз, слыша странный тихий звук рассекаемых древесных волокон. Он разрезал стенку на несколько футов вниз, повернул нож влево и успел прорезать почти до исходной точки, когда раздался стеклянный «тинк!» лопнувшей керамики.
   – Бей сюда, – сказал он, стукнув по центру незаконченной дырки обломком лезвия. – Упрись в меня спиной и пинай!
   И Шеветта пнула. Она умела пинаться, как мул. Со второй попытки стенка подалась, он подтолкнул Шеветту вверх и наружу, стараясь не кричать от боли. Он так и не понял, как ему удалось превозмочь боль, но он это сделал, ожидая, что в любую секунду в него угодит одна из чертовых инфразвуковых пуль.
   Снаружи у двери несколько человек лежали в отключке, другие, присев на колени, пытались им помочь.
   – Сюда! – крикнул он, захромав по пандусу в направлении «Счастливого дракона».
   Но Шеветты рядом не было. Он развернулся и увидел, что она направилась в противоположную сторону.
   – Шеветта!
   Он пустился за ней, но она и не думала останавливаться.
   – Шеветта!
   Она обернулась. Ее правый глаз заплыл синяком и слезился; левый был невидящим и сумасшедшим. Словно она видела Райделла, но не понимала, кто он.
   – Райделл?
   И хотя он все это время думал о ней, вспоминал, увидеть ее сейчас лицом к лицу было чем-то совсем иным: он узнавал ее прямой носик, линию подбородка и губы.
   – Все нормально, – сказал он, у него не было больше слов.
   – Это не сон?
   – Нет, – сказал он.
   – Они застрелили Карсона. Кто-то убил его. Я видела, как кто-то в него выстрелил.
   – Да кто он такой? Почему он тебя ударил?
   – Он был… – она запнулась, прикусив нижнюю губу. – Просто парнем, с которым я недавно жила. В Эл-Эй.
   – Ага, – сказал Райделл; он понял пока одно: «шарф» только что застрелил парня Шеветты.
   – В смысле, я с ним больше не живу. Теперь уже нет. Он преследовал меня, но, господи, Райделл, почему этот тип… вот так вот просто взял и пристрелил его?!
   Потому что он преследовал меня, подумал Райделл. Потому что хотел измолотить меня до бесчувствия, потому что я – их добыча. Но Райделл не стал ей этого говорить. Вместо этого он сказал:
   – Тот тип с пистолетом будет меня искать. И не только он. Значит, тебе не нужно быть рядом со мной, когда он меня отыщет.
   – Зачем ты ему?
   – Затем, что у меня есть одна вещь… – Но этой вещи у него не было; он оставил проектор в баре.
   – Ты что, меня там искал, что ли?
   Я искал тебя с тех самых пор, как ты вышла за дверь. Я каждый день прочесывал дебри этой неспящей вселенной в слабой надежде найти тебя. И каждый день я находил пустоту, и ни разу, никогда – тебя. В памяти его раздался звук, с которым камешки плюхались в полимерную стену за «Счастливым драконом» на Сансет-стрип. Мимо, мимо…
   – Нет, – сказал он. – Я здесь просто работаю. Частное расследование для некоего мистера Лейни.
   Она не поверила.
   – Карсон загнал меня сюда, на мост. Я не хотела быть с ним. А теперь вот – ты. Что происходит?
   Лейни говорит, что это конец света.
   – Я просто здесь, Шеветта. И ты – просто здесь. А теперь мне нужно идти…
   – Куда?
   – Обратно в бар. Я забыл там одну штуковину. Это важно.
   – Не ходи туда!
   – Я должен.
   – Райделл… – сказала она, ее стало трясти. – Ты… ты… – И она посмотрела на свои руки, ее ладони были в чем-то темном; и он увидел, что это кровь, и понял, что это кровь ее парня. Она зарыдала и стала пытаться обтереть ладони о джинсы.
   – Мистер Райделл?
   Это был его сегодняшний знакомец, бережно державший, будто младенца, на сгибе локтя райделловский вещмешок.
   – Мистер Райделл, я полагаю, что с вашей стороны будет неблагоразумно пытаться покинуть мост. Оцепление почти наверняка уже выставили, и они скорее застрелят вас, чем дадут вам уйти. – Мертвенно-бледный свет флуоресцентных ламп, свисавших сверху рядами, мерцал в его круглых линзах; на Райделла смотрел сухопарый, собранный человек, глаза его ничего не выражали. – Вы вместе с этой юной дамой?
   – Да, – сказал Райделл.
   – Мы должны двигаться в сторону Окленда. – И он вручил Райделлу вещмешок, солидную тяжесть проектора; Райделл надеялся, что тот прихватил и сетевой кабель. – В противном случае они обгонят нас и отрежут нам отступление.
   Райделл повернулся к Шеветте:
   – Может, они не видели, что мы вместе. Ты спокойно можешь уйти.
   – Я бы не советовал, – сказал человек. – Я видел вас вместе. Они, скорее всего, тоже.
   Шеветта смотрела на Райделла снизу вверх.
   – Каждый раз, когда ты появляешься в моей жизни, Райделл, я попадаю… – Она скорчила гримасу.
   – В дерьмо, – договорил он за нее.

54
Отнюдь не всему суждено случиться

   Наручный будильник с эмблемой «Оружейниц», приклеенный скотчем к картонной стенке, уносит Лейни из «Застенного города». Будильник жужжит, объявляя о неизбежном приходе Костюма. У Костюма нет своих наручных часов, но он безжалостно пунктуален, выверяя свои обходы по часам подземки, которые, в свою очередь, подводятся по радио атомными часами в Нагое.
   Лейни чувствует вкус крови. Он уже давненько не чистил зубы, они ему кажутся чужими и неровными. Он сплевывает в бутылку, для этого предназначенную, и пытается оценить свои силы для посещения туалета, ему важно следить за собой. Чувствует щетину, отросшую на щеках, и вычисляет усилие, необходимое для ее устранения. Можно попросить, чтобы Костюм раздобыл одноразовую электробритву, но на самом деле Лейни предпочел бы станок. Он из тех мужчин, кто никогда не отращивал бороду, даже случайно. (И теперь внутренний голос, который всегда лучше игнорировать, нашептывает: уже и не отрастишь.)
   Он слышит, как старик в соседней коробке что-то говорит по-японски, и понимает, что Костюм уже прибыл. Интересно, какой трансформер старик собирает в данный момент, – и тут же Лейни видит внутренним взором, с галлюцинаторной ясностью, как последние мазки краски ложатся на трансформер, изображающий Колина Лейни.
   Этот Лейни изготовлен из деталей, выпускаемых ограниченными партиями только для самых серьезных коллекционеров – отаку [53 - Otaku (яп.) – фанатик.] сборных моделей, и потому отлитых из полистирола тошнотворного розовато-лилового цвета. Пластик, используемый в таких конструкторах, имеет, как правило, отвратительные оттенки, поскольку производители знают, что после сборки модели все равно будут окрашиваться.
   Модель Лейни, которую расписывает старик, – это молодой Лейни, Лейни лос-анджелесских времен, когда он работал количественным аналитиком на «Слитскан» – невероятно злобную телепрограмму таблоидного пошиба; этот Лейни носит одежду от падуанского дизайнера и щеголяет очень дорогими солнцезащитными очками, оправу которых – прямо сейчас! – серебром прорисовывает самая тонкая соболиная кисточка старика, кисточка едва ли толще волоса.
   Сон прерывается появлением Костюма, его прическа похожа на отлитый из пластика помпадур, будто на старинном манекене. Лейни скорее чувствует, нежели видит, с какой аккуратностью Костюм в последний раз починил черную оправу своих очков, и когда он вползает внутрь под пологом дынно-желтого одеяла, от костюма Костюма несет плесенью. Странно, что запах теплого тела создает ощущение холода, но Костюм пахнет именно так.
   Костюм принес Лейни новую порцию сиропа от кашля, новую порцию «Восстановителя», несколько больших шоколадных батончиков с сукразитом и кофеином и двухлитровую бутыль псевдоколы. Выкрашенная манишка Костюма слабо мерцает, будто цифры наручных часов у водолаза в глубине темного колодца, а может, жертвенного кенотафа. Лейни на миг подхватывается потоком смутных обрывистых воспоминаний об отпуске на Юкатане.
   Что-то случилось, думает Лейни; что-то случилось с моими глазами, потому что теперь рубашка Костюма сияет светом тысячи солнц, а все остальное черным-черно, как старые негативы. Но он находит в себе силы отдать Костюму два новых дебитных чипа, которые невозможно отследить, и даже кивает в ответ на подобающий сарариману [54 - Сарариман (тж. саларимен) – так в Японии называют служащих, особенно крупных корпораций. Термин образован от несуществующего английского слова «salaryman» («человек на зарплате»).] спешный короткий поклон среди спальных мешков и батончиковых оберток, и Костюм уходит в своей светящейся рубашке. Вне всяких сомнений, это был артефакт того загадочного процесса, который Лейни и призван здесь изучить.

   Лейни высасывает половину бутылочки сиропа, жует и проглатывает кусочек шоколадного батончика и запивает все это большим глотком теплой колы.
   Он закрывает глаза, и, еще до того, как надевает шлем, ему кажется, что его поглощает поток данных.
   Моментально ощущается присутствие Ливии и Пако, указывающих ему путь. Они не тратят времени на разговоры и представление, но он узнает их по особому почерку, стилю навигации. Он позволяет им унести себя туда, куда им угодно, и, конечно же, не жалеет об этом.
   Перед ним распахивается всплывающее окно.
   Он видит сверху очень большую комнату – вероятно, офис Харвуда в Сан-Франциско, видит Харвуда, сидящего за широким, темного дерева столом, уставленным архитектурными моделями и стопками распечаток. В руке у Харвуда телефон.
   – Да, открытие сервиса обставлено совершенно абсурдно, – говорит Харвуд, – но, с другой стороны, и сам сервис дурацкий. Система будет работать, потому что она излишня, понимаете? Она слишком тупа, чтобы не сработать.
   Лейни не слышит ответа и делает вывод, что Ливия и Пако взломали камеру слежения в офисе Харвуда. Аудиосигнал снят с воздуха, а не перехвачен с телефонной линии.
   Харвуд закатывает глаза.
   – Люди поражены бессмысленностью сервиса. Вот что их привлекает. Да, это бред, но это весело. Вы хотите послать игрушку своему племяннику в Хьюстон, а сами в Париже: покупаете, несете в «Счастливый дракон», и игрушка копируется с точностью до молекулы в хьюстонском «Драконе»… Что? Что происходит с игрушкой, купленной вами в Париже? Оставьте ее себе. Отдайте кому хотите. Разорвите на части, вы, занудная, примитивная сука. Что? Что вы, нет. Нет, Норико, простите, пожалуйста, но это, должно быть, ваша программа-переводчик шалит. Как вы только могли подумать, что я способен на такое? – Харвуд смотрит перед собой с непередаваемой скукой. – Конечно, я хочу дать интервью. Да это же эксклюзив, в конце концов! Я сразу подумал о вас.
   Харвуд улыбается, успокаивая журналистку, но улыбка исчезает в тот же миг, когда она задает свой следующий вопрос.
   – Люди боятся нанотехнологий, Норико. Мы знаем об этом. Даже в Токио семнадцать целых восемь десятых процента вашего удивительно технофетишистского населения по сей день отказываются зайти в здание, построенное с применением нанотехнологий. Или вот у нас тут в Малибу, где произошла очень серьезная биотехнологическая катастрофа – впрочем, никак не связанная с нанотехнологиями. Воду там сейчас очищают комплексом из трех видов «умных» водорослей, но местные жители почему-то убеждены, что пляжи кишат невидимыми наноботами, готовыми активно внедриться в вашу сморщенную киску. Что? Неприязненная кошка? Нет, Норико, это что-то с вашим софтом. И я надеюсь, что вы просто стенографируете, потому что мы договаривались об интервью без записи. Если хоть одно мое слово где-либо всплывет в записи, больше вам интервью не видать. Что? Прекрасно. Рад, что вы понимаете. – Харвуд беззвучно зевает. – Последний вопрос, пожалуйста.
   Харвуд слушает, поджав губы.
   – Потому что «Счастливый дракон» создан ради удобства. «Счастливый дракон» существует для того, чтобы люди имели возможность купить те вещи, которые им на самом деле нужны, и тогда, когда они им нужны, – двадцать четыре часа в сутки семь дней в неделю. В то же время «Счастливый дракон» существует для развлечений. Люди с удовольствием будут пользоваться этими устройствами. Мы провели достаточно исследований и поэтому знаем, что на самом деле не знаем, какое именно применение этой технологии найдут покупатели «Счастливого дракона», но это тоже весело.
   Харвуд исследовал закоулки своей левой ноздри ногтем мизинца, но, по всей видимости, не нашел там ничего интересного.
   – Поцелуй мой член, – сказал он. – Что-о? «Поцелуй – моя составная часть»? Я так не думаю, Норико, но на вашем месте я бы проверил эту вашу программу. Да. Всего наилучшего.
   Харвуд кладет телефонную трубку, взгляд его сосредоточен. Телефон звонит. Он берет трубку, слушает. Хмурится.
   – Почему я не удивлен? Почему не удивлен совсем? – Лейни кажется, что Харвуд готов рассмеяться. – Ну что же, вы можете попытаться. Несомненно, можете. Пожалуйста, попытайтесь. Но если у вас не получится, тогда он убьет вас. Всех. До единого. Но я не должен из-за этого волноваться, правда? Потому что у меня есть ваш буклет, и это действительно чудесный буклет – женевская типография, мелованная бумага, полноцветная печать, – вы меня убедили, что я нанял лучших, самых лучших. И я не сомневаюсь, что вы действительно лучшие. Мы же провели сравнительный анализ рынка. Но я знаю также, что он – это он. И да поможет вам Бог.
   Харвуд вешает трубку.
   Лейни чувствует, что Ливия и Пако дергают его, торопят куда-то в другое место.
   Он хочет остаться с Харвудом: сесть бы друг против друга за этим столом и обсудить узловое восприятие. К примеру, было бы здорово услышать, как Харвуд интерпретирует узловую точку тысяча девятьсот одиннадцатого года. Хотелось бы обсудить с Харвудом запуск «драконовских» нанофаксов. Он так и видит, как отправляет (хотя «отправляет» неверное слово) сборную модель Лейни – вот только куда, да и кому?
   Ливия и Пако тянут его туда, где это разрастается, и Лейни видит, что оно изменилось. Интересно, давно ли Харвуд не рассматривал образ нового мира (если, конечно, хоть какой-то мир действительно может быть назван новым)? Интересно, получится ли у Лейни хоть когда пообщаться с Харвудом? Сомнительно.
   Отнюдь не всему суждено случиться, напоминает он себе.
   Но этому – суждено, откликается тихий, спокойный голосок смерти.
   Поцелуй мой член, отвечает ей Лейни.

55
Талантливая молодежь

   Позднее Фонтейн вспоминал, что когда он проснулся, услышав за дверью какую-то возню, то подумал не о своем «смит-и-вессоне», а о русском чейн-гане, обернутом в марлю и загипсованном добрых четыре месяца назад, – с глаз долой, из сердца вон.
   И удивлялся, почему, интересно, он сразу подумал об этой на редкость уродливой штуке, когда до его сознания дошло, что кто-то требовательно стучит в застекленную дверь.
   – Фонтейн! – театральный шепот.
   – Боже правый, – сказал Фонтейн, спустив ноги на пол.
   Он протер глаза и покосился на светящиеся стрелки бездушного черного кварцевого японского будильника, вроде как подарка Клариссы, которая любила подчеркивать, что Фонтейн частенько опаздывает, особенно платить алименты, хоть и владеет таким количеством винтажных хронометров.
   Он и часа не спал.
   – Фонтейн! – шепот женский, да, но не Клариссы.
   Он натянул штаны, ноги ощутили неприятный холодок расхлябанных ботинок, и взял свой «кит-ган».
   – Я буду говорить, что действовал в целях самозащиты, – сказал он себе, убедившись, что его загадочный мальчишка спит: беспечно развалился на походной подушке и громко посапывает.
   Шаркая ботинками, он подошел к двери и увидел лицо скиннеровской девчонки. Под глазом у нее был здоровенный фингал, одежда грязная, и сама она очень испугана.
   – Это я, Шеветта! – Скребет по стеклу.
   – Дорогая, не надо бить мои чертовы окна.
   Фонтейн держал пушку за спиной, чтобы не было видно, – как обычно, когда говорил через дверь, – и тут заметил, что девчонка была не одна; за нею стояли двое белых мужчин – один здоровенный, русоволосый, похожий на копа, другой же напомнил ему профессора музыки, с которым он был знаком в Кливленде с полвека назад. Взглянув на профессора, Фонтейн почему-то ощутил озноб. Очень уж спокойный тип, даже чересчур.
   – Шеветта, – сказал Фонтейн, – я сплю.
   – Нам нужна помощь.
   – Кому это «нам»?
   – Это вот Райделл, – сказала она. – Помнишь его?
   Фонтейн вспомнил, хотя и смутно: парень, с которым она свалила в Лос-Анджелес.
   – Райделл – и?..
   Она хотела было ответить, замешкалась, растерянно оглянулась.
   – Друг, – не очень убедительно сказал верзила, названный Райделлом.
   Он прижимал к себе дешевенький мешок на шнуровке, в котором, казалось, лежит большой термос, а может, и портативная рисоварка. (Фонтейн надеялся, что все это не окажется очередным эпизодом из тех, когда его лавку принимали за ломбард.)
   – Впусти нас, Фонтейн. У нас неприятности.
   «Сейчас вы, наверно, сами ходячие неприятности, – подумал Фонтейн, – а иначе почему у тебя такой страшный фингал?» Он начал отпирать дверь, заметив, что Шеветта вертит головой по сторонам, будто опасаясь нежелательных попутчиков. Этот похожий на копа Райделл тоже оглядывался. Профессор же пристально смотрел на него, на Фонтейна, и Фонтейн был рад, что держит в руке свой «кит-ган».
   – Запирай дверь, – сказала Шеветта, войдя наконец с Райделлом и профессором.
   – Зачем? – спросил Фонтейн. – Может, я захочу вам на нее указать.
   – Указать на дверь мне?
   – Вам. Множественное число. Указать вам на дверь. Следите за ходом мысли? Я спал.
   – Фонтейн, на мосту полно людей с пушками!
   – Конечно, полно, – ответил Фонтейн, трогая пальцем насечки на маленьком самовзводном бойке.
   Профессор молча затворил дверь.
   – Эй! – протестующе воскликнул Фонтейн.
   – Отсюда есть другой выход? – спросил профессор, глядя на засовы.
   – Нет, – сказал Фонтейн.
   Профессор осмотрелся, поглядел на стену, возле которой спал мальчик.
   – За той стеной – обрыв?
   – Верно, – сказал Фонтейн, чувствуя странную обиду оттого, что этот человек с такой легкостью получил у него информацию.
   – А над вами никто не живет? – Незнакомец глянул вверх, на крашеный фанерный потолок лавки.
   – Честно говоря, не знаю, – признался Фонтейн. – Если кто и живет, то очень уж тихо. Никогда их не слышал.
   У этого копа Райделла, кажется, были проблемы. Он кое-как дотащился до застекленной витрины и со стуком поставил на нее вещмешок.
   – Эй, слушай, ты же не хочешь сломать мне витрину?
   Райделл обернулся, держась рукой за бок:
   – Есть пластырь, широкий?
   У Фонтейна, конечно, была аптечка для оказания первой помощи, но в ней не было ничего полезного. Там была пара упаковок марлевых бинтов производства аж 1978 года и хитроумная глазная повязка, с инструкцией вроде на финском.
   – У меня есть изолента, – ответил Фонтейн.
   – Что это?
   – Эластичная лента. Серебристая, знаешь? Хорошо липнет к коже. Подойдет?
   Райделл с трудом снял черную нейлоновую куртку и неуклюже, одной рукой, начал возиться с пуговицами измятой джинсовой рубашки. Девчонка бросилась помогать, и, когда она стянула с него рубашку, Фонтейн увидел серо-желтый свежий синяк. Плохой синяк.
   – У вас что, авария?
   Он затолкал «смит-и-вессон» в карман штанов, не очень-то безопасный тайник, но удобный, учитывая обстоятельства. Потертое ореховое дерево рукоятки торчало наружу как раз настолько, чтобы было сподручно выхватить револьвер, если понадобится. Он достал катушку с лентой из верхней выдвижной секции старой железной картотеки. Отмотал примерно фут; лента отошла с характерным звуком.
   – Хочешь, наклею тебе эту штуку? Я клеил ею боксеров в Чикаго. На ринге, знаешь?
   – Пожалуйста, – сказал Райделл и, сморщившись, поднял руку с ушибленной стороны.
   Фонтейн оторвал отмотанный кусок ленты и осмотрел ребра Райделла.
   – Эта лента – мистическая, понятно? – Он резко, со щелчком, растянул ее руками, повернув темной, клеящей стороной к Райделлу.
   – Почему это? – спросил Райделл.
   – Потому что у нее есть темная сторона… – Фонтейн продемонстрировал, – и светлая сторона… – он показал серебристую тусклую изнанку, – и она не дает Вселенной распасться на части.
   Райделл завопил было, когда лента приклеилась, но сдержался.
   – Дыши, – сказал Фонтейн. – Рожать приходилось?
   – Нет, – выдавил Райделл.
   – Ну, – сказал Фонтейн, готовя следующий кусок, подлиннее, – ты должен сейчас подышать точно так, как приказывают бабам, когда у них схватки. Итак: выдыхай…
   Процесс пошел быстрее, и, покончив с перевязкой, Фонтейн увидел, как Райделл застегивает пуговицы сразу обеими руками.
   – Добрый вечер! – внезапно сказал профессор; Фонтейн обернулся, не выпуская катушки, и увидел, что мальчик уже не спит – сидит, широко распахнув свои карие невидящие глаза, и таращится на человека в серо-зеленом пальто. – Хорошо выглядишь. Твой дом здесь?
   Что-то шевельнулось в глубине глаз мальчика, посмотрело и втянулось обратно.
   – Вы что, знакомы? – спросил Фонтейн.
   – Мы встретились вчера вечером, – ответил профессор. – Здесь, на мосту.
   – Минуточку, – сказал Фонтейн. – Так часы у него от вас?
   Профессор обернулся и без выражения молча уставился на Фонтейна.
   Фонтейна кольнула совесть.
   – Все в порядке, – сказал он. – Я их просто берегу, чтобы не сломались.
   – Понятно.
   – Это чудесные часы, – сказал Фонтейн. – Откуда они у вас?
   – Из Сингапура.
   Фонтейн перевел взгляд с продолговатого лица человека, который, скорее всего, отнюдь не был профессором музыки, на ничего не выражающее лицо мальчишки.
   – Я вижу, вы прячете пистолет в кармане, – сказал человек.
   – Я просто рад вас видеть, – сказал Фонтейн, но никто не засмеялся [55 - Аллюзия на известную шутку кинозвезды Мэй Уэст (1893–1980): «Это у тебя пистолет в кармане брюк или ты просто рад меня видеть?»].
   – Какой калибр?
   – Двадцать второй.
   – Длина ствола?
   – Четыре дюйма. На прицельную стрельбу не рассчитан, – сказал Фонтейн, – но для четырехдюймового ствола бьет вполне точно.
   От такого допроса он сильно занервничал, хотелось почувствовать пистолет в руке, и в то же время ему было ясно, что, если он дотронется до оружия, что-то непременно случится. Непременно.
   – Дайте его мне, – сказал незнакомец.
   – С какой такой радости?
   – Этой ночью неустановленное число вооруженных людей разыскивают мистера Райделла. Они хотели бы поймать его живым и допросить, но, несомненно, убьют его, если он попытается скрыться. Они убьют всех, кто окажется рядом с ним. Чисто аккуратности ради. Понимаете?
   – А кто они?
   – «Талантливая молодежь», – сказал незнакомец.
   – Что?
   – Они – наемные убийцы, которым платит некто, считающий, что мистер Райделл работает на конкурента, то есть на врага.
   Фонтейн уставился на него:
   – Зачем вам мой пистолет?
   – Чтобы уложить как можно больше этих людей.
   – Я не знаю, кто вы, – сказал Фонтейн.
   – Верно, – сказал «профессор», – не знаете.
   – Дурдом… – Фонтейн посмотрел на Шеветту. – Ты его знаешь?
   – Нет, – сказала Шеветта.
   – А ты, Райделл? Ты его знаешь?
   Райделл перевел взгляд с Фонтейна на мужчину с танто, снова на Фонтейна.
   – Нет, – сказал Райделл, – но…
   – Что «но»?
   – Я бы отдал ему пистолет.
   – Почему?
   – Не знаю, – ответил Райделл изменившимся голосом, – просто знаю, что я бы отдал.
   – Дурдом!.. – повторил Фонтейн, внезапно охрипнув. – Ну и ну, Шеветта! Зачем ты сюда пришла? Привела ко мне этих людей…
   – Райделл не мог идти быстро, – сказала она. – Мне очень жаль, Фонтейн. Нам нужна была помощь.
   – Мать твою, – сказал Фонтейн и вытащил из штанов «смит-и-вессон»; вороненая сталь нагрелась от тепла его тела. Отщелкнул барабан и высыпал пять патронов на ладонь. Хрупкие латунные штучки с карандаш толщиной, на конце каждой – покрытый медью, безукоризненно отштампованный, полый шарик свинцового сплава. – Вот эта штука, о’кей? Все мои боеприпасы. – Он протянул револьвер незнакомцу, направив ствол в потолок и не закрыв барабан, потом отдал патроны.
   – Благодарю вас, – отозвался тот. – Можно зарядить его прямо сейчас?
   – Джентльмены, – сказал Фонтейн, чувствуя какую-то непонятную слабость, – можете запускать свои долбаные моторы.
   – Я советую, – сказал мужчина, вставляя патроны один за другим, – запереть дверь, когда я уйду, и спрятаться подальше от окон и двери. Если эти молодчики узнают, что вы здесь, они постараются всех вас убрать. – Он защелкнул барабан и прицелился в стену.
   – Механизм одинарного действия, – сказал Фонтейн. – Сносит немного влево. Приходится корректировать.
   – Благодарю вас, – снова сказал незнакомец и вышел, закрыв за собой дверь.
   Фонтейн посмотрел на Райделла и увидел, что глаза того предательски блестят.

56
Комбинатская штука

   – Мистер Фонтейн, – сказал Райделл, – у вас не найдется еще какой-нибудь пушки?
   Все трое сидели рядом на полу, привалившись к стенке, выходившей в сторону Окленда, в задней комнате тесной фонтейновской лавки. Между Райделлом и Фонтейном стоял вещмешок с проектором. Мальчик, недавно спавший здесь на полу, сидел на узкой койке Фонтейна у противоположной стены и щелкал по клавишам ноутбука, что-то искал; на голове у него был старый здоровенный видеошлем военного образца, отчего он казался роботом, – впрочем, виднелась нижняя половина лица с приоткрытым ртом. Все лампы были погашены, так что во тьме пульсировало сияние пикселей, просачиваясь из-под шлема, когда мальчик вызывал очередную страницу.
   – Я не торгую огнестрелом, – сказал чернокожий. – Антикварные часы, ножи известных марок, военные игрушки…
   «Хватит с меня ножей», – подумалось Райделлу.
   – Мне просто не нравится сидеть тут и ждать.
   – Никому не нравится, – раздался голос Шеветты. Она прижимала к глазу мокрую тряпку.
   На самом деле Райделлу не нравилось сидеть главным образом потому, что он не был уверен, сможет ли встать. Его бок, заклеенный эластичной лентой, болел теперь не так сильно, но Райделл знал, что тот наверняка затечет. Он уже собирался попросить у Фонтейна какой-нибудь нож, когда тот сказал:
   – Ну…
   – Что «ну»? – спросил Райделл.
   – Ну, – сказал Фонтейн, – эта штука на самом деле не входит в мой ассортимент, понимаешь?
   – Какая штука?
   – У меня есть адвокат, он из Африканского Союза, сечешь? Политический беженец.
   – Да ну?
   – Ну да, – сказал Фонтейн, – сам ведь знаешь, как оно бывает, когда люди выбираются из подобных ситуаций, все эти этнические чистки и прочее говно…
   – И что?
   – Ну, понимаешь, им надо чувствовать, что у них есть защита, а то мало ли чего…
   Райделлу стало интересно.
   – В общем, – продолжал Фонтейн, – они предпочитают перестраховаться. И мой адвокат Марциал, он вот точно такой. На самом деле он с этим борется, понимаешь? Ходит к психотерапевту и все такое… пытается научиться ходить по улицам без пистолета и при этом не бояться, что его в любой момент могут пристрелить враги из другого племени, сечешь? Типа, это Америка, да?
   – Думаю, что в Америке по сей день любого могут пристрелить враги из другого племени, мистер Фонтейн.
   – Это правда, – сказал Фонтейн, заелозив задницей, – но у Марциала все равно этот… как его, посттравматический синдром, да?
   – И вы помогаете ему решать проблемы с психикой? Помогаете тем, что храните его оружие у себя, мистер Фонтейн? Вещь, которую он не хотел бы держать в своем собственном доме?
   Фонтейн посмотрел на Райделла. Закусил губу. Кивнул.
   – И где эта штука?
   – Она в стене, у нас за спиной.
   Райделл уставился на кусок стены между собой и Фонтейном.
   – Это фанера?
   – В основном да, – сказал Фонтейн, развернувшись. – Видишь, вот тут? Это как бы заплатка, гипсовый наполнитель. Мы сколотили ящик, вставили внутрь, заштукатурили и закрасили.
   – Думаю, эту штуку легко обнаружить металлоискателем. – Райделл припомнил, как его обучали искать подобные тайники.
   – Не думаю, что в ней много металла, – сказал Фонтейн. – Уж точно не в системе доставки.
   – Можно на нее посмотреть?
   – Ну, – сказал Фонтейн, – если мы ее достанем, я попал.
   – Нет, – сказал Райделл, – я попал.
   Фонтейн вытащил откуда-то маленький складной нож с костяной ручкой. Раскрыл и стал осторожно тыкать в стену.
   – Можно взять нож побольше, – посоветовал Райделл.
   – Тсс! – прошептал Фонтейн.
   Райделлу оставалось только смотреть, как под ножом появляется темное колечко диаметром в аккурат для того, чтобы носить на пальце. Фонтейн поддел его и вытащил из затвердевшего гипса, но, по всей видимости, оно к чему-то крепилось.
   – Дерни за него.
   Райделл просунул сквозь кольцо средний палец, слегка потянул. Держится прочно.
   – Давай, – сказал Фонтейн, – посильнее.
   Штукатурка треснула, посыпалась, и тонкая стальная проволока, припаянная к кольцу, пошла по периметру заплаты в стене, прорезая ее, как засохший сыр. Шероховатый, в дюйм толщиной квадрат отвалился под рукой Райделла. Фонтейн стал вытаскивать что-то из открывшейся квадратной ниши. Какой-то предмет, завернутый вроде в старую зеленую рубашку.
   Райделл смотрел, как Фонтейн осторожно разворачивает зеленую тряпку, из которой появилось небольшое увесистое нечто, похожее одновременно на пакет из-под молока (времен детства Райделла) и электродрель. Оно было шинельного, блекло-оливкового цвета и если вправду являлось огнестрельным оружием, то самым нелепым и неуклюжим из всех, какие только встречались Райделлу. Фонтейн взял эту штуковину, направив косо вверх, в потолок. На другом ее конце была неудобная с виду пистолетная рукоятка, а дюймах в шести перед ней – какая-то рифленая насадка, вроде ручки от швабры.
   – Что это? – спросил Райделл.
   – Чейн-ган, – ответил Фонтейн. – Одноразовый. Не перезарядишь. Корпуса, считай, нет: эта длинная квадратная штука – и патроны, и ствол, два в одном. Никаких подвижных деталей: запал электрический. Вот тут, где должна быть гашетка, две кнопки – направил куда тебе надо и жмешь на обе одновременно. Четыре выстрела. Четыре заряда.
   – А почему чейн-ган?
   – Марциал говорит, что это, скорее, граната направленного действия, понимаешь? Или вроде как портативная осколочная мина. Главное, как он сказал, – не пользоваться в закрытых помещениях и палить исключительно в тех, кого не жалко разнести в бога душу мать.
   – И где же «цепная» часть? [56 - Chain gun (англ.) – пулемет или автоматическая пушка с цепным приводом затвора. Часто (например, в компьютерных играх) так же называют многоствольные пулеметы типа гатлинга, но на самом деле их затвор имеет внешний привод иной конструкции, не цепной (электрический, гидравлический и т. д.).]
   Фонтейн вытянул свободную руку и легонько стукнул указательным пальцем по толстому квадратному стволу.
   – Здесь, внутри. В эту штуковину набито четыреста двухфутовых обрезков тоненькой стальной цепочки, острой как бритва.
   Райделл взвесил в руках нелепый предмет, взяв его за обе рукоятки и оттопырив пальцы, чтобы случайно не нажать на кнопки.
   – И эта штука…
   – …сделает из тебя котлету, – закончил Фонтейн.
   – Я слышала выстрел, – сказала Шеветта, убрав с глаза мокрую тряпку.
   – Ничего не слышал, – сказал Райделл.
   – А я слышала, – сказал Шеветта. – Всего один.
   – Двадцать второй же калибр, – заметил Фонтейн, – почти и не слышно.
   – Я не могу больше тут сидеть, – заявила Шеветта.
   На этот раз и Райделлу послышался выстрел. Просто хлопок. Короткий, отчетливый.
   – Знаете что, ребята, – сказал он, – пойду-ка я посмотрю, что к чему.
   Шеветта наклонилась к нему – один глаз заплыл, темно-лиловый, распухший, почти закрылся, второй – серый, одновременно испуганный и гневный.
   – Это не телевизор, понял? Знаешь, в чем разница? Это не серия чего-то там. Это жизнь. Твоя жизнь. И моя. И его, – она показала на Фонтейна, – его тоже, – она показала на мальчика в шлеме. – Почему ты не можешь просто посидеть?
   Райделл покраснел, почувствовал, как у него горят уши.
   – Я не могу просто сидеть и ждать, когда…
   – Да знаю я, – сказала Шеветта. – Чего от тебя еще ждать-то.
   Райделл протянул Фонтейну чейн-ган и встал на ноги; его бок затек, но не так страшно, как он боялся. Фонтейн вернул ему пушку.
   – Засовы на входной двери как отпереть?
   – Никак, – ответил Фонтейн. – Я их не запирал.
   Райделл вышел из-за невысокой перегородки, скрывавшей их от застекленной двери и окон.
   И сразу же кто-то, сидевший в засаде напротив, выдал очередь из какого-то автомата с таким эффектным глушителем, что был слышен лишь шум отлаженного механизма и стрекотанье пуль. Оба фонтейновских окна мгновенно обрушились – как и стекло в двери.
   Райделл обнаружил, что лежит на полу; он не мог вспомнить, как там оказался. Стрельба по ту сторону улицы враз смолкла.
   Райделл вспомнил, как падал в подвальном тире Ноксвиллской академии, вынимал рожок из штурмовой винтовки буллпап, доставал другой рожок и вгонял на место. Вспомнил, сколько секунд уходит на это точное количество необходимых движений.
   В его ушах отдавался высокий, тонкий, прерывистый звук, и тут он понял, что это плачет Шеветта.
   Он вскочил и выставил комбинатскую картонку фонтейновского адвоката сквозь дырку в двери, где только что было стекло.
   Одна из двух кнопок, сказал он себе, это предохранитель. Нажал другую.
   Улица заполняется огнем. Отдача была столь сильной, что Райделл чуть не сломал себе запястье; но, похоже, больше никто, решительно никто ничего там уже не перезаряжал.
   Там, напротив.

57
Центр

   На следующий день, прибираясь, Фонтейн обнаружит на полу в задней комнате дырявую картонную коробку крупной мексиканской соли.
   Он поднимет ее – непривычно тяжелую – и станет вытряхивать соль на ладонь, пока не вывалится распустившийся экзотический цветок пули с полой головкой, пули, которая пробила фанерную перегородку и врезалась в центр этой круглой коробочки, стоявшей на полке. Кинетическая энергия перешла в тепловую, но теперь пуля была холодной, похожей на растопорщенное золотистое зернышко попкорна. Вот так распустившись, ей и полагалось кромсать человеческую плоть.
   Фонтейн положит ее на полку рядом с оловянным солдатиком – еще одним выжившим в войне.
   Но это будет завтра, а сейчас он мог лишь двигаться, словно в дреме, в этой окружающей тишине, вязкой, как глицерин, и все вытеснило воспоминание о том, как однажды отец, несмотря на безумный страх матери, вывел Фонтейна во двор за их домиком в прибрежной Виргинии, чтобы вместе очутиться в центре урагана.
   Когда первая ярость шторма уже позади, не движется ничто. Птицы молчат. Каждая ветка на облетевших деревьях отчетливо видна и исполнена покоя. Но самым краем сознания, пожалуй, можно заметить вдалеке некое вращение. Что-то инфразвуковое, что-то, что только чувствуешь, но не слышишь. Что-то, что снова вернется. Вне всяких сомнений.
   Вот и сейчас он чувствует что-то подобное. Он видит, что руки мальчика застыли, дрожа, над клавишами ноутбука, голова по-прежнему в этом старом военном шлеме. На мгновение Фонтейну кажется, будто мальчик ранен, – но крови не видно, он просто напуган.
   Пушки созданы, чтобы стрелять, Фонтейн это знает, и Райделл только что доказал это, выстрелив из марциаловской пушки, этой безобразной русской штуковины, зловещего комбинатского трофея, пришедшего через Африку напоминанием о войнах неизбывной тупости, этнических конфликтах, тлеющих не одно столетие, как безвоздушные пожары в недрах торфяных болот. Пушка для тех, кто неспособен научиться стрелять.
   Он дышит вонючей гарью, в горле резкий химический привкус. Хруст битого стекла под каблуками. Райделл стоит у двери, громоздкий чейн-ган тянет вниз его руку, словно пистолет дуэлянта. Фонтейн становится рядом с ним, смотрит на бывшую проезжую часть, теперь узкую и перекрытую, будто разглядывает декорации, а может, диораму, – и снаружи там все залито красным. Хотя глубже, в тени, наверняка найдутся и более вещественные доказательства случившегося – ошметки костей и плоти и тот автомат с глушителем.
   – Шеветта, – зовет ее Райделл, будто внезапно вспомнив, что она здесь, и, хромая, хрустя битым стеклом, идет ее искать.
   Фонтейн моргает, глядя на блестящее красное пятно, в которое кто-то так стремительно превратился, и замечает краем глаза некое движение – там, высоко. Что-то серебряное.
   Он испуганно пятится, но это всего лишь воздушный шар, сплющенная подушка из надутого майлара с маленькими пропеллерами в сетчатых кожухах и видеокамерой. Шар спускается вдоль фасада его лавки; затем пропеллеры начинают вертеться в обратную сторону, шар останавливается, плавно вращаясь, объектив направлен на Фонтейна.
   Фонтейн смотрит вверх на странную штуковину со страхом: вдруг она тоже угрожает смертью, но та просто висит себе в воздухе, будто наблюдает за ним. Он отворачивается и оглядывает разгромленную лавку. Битое стекло – наиболее очевидное свидетельство ущерба, пулевые отверстия заметны меньше. Два из них, впрочем, образовались в круглой эмалевой эмблеме «кока-колы», которая раньше считалась сохранившейся на восемьдесят процентов, а теперь по состоянию сойдет в лучшем случае за «очень хорошую».
   Больше всего его волнует витрина, хотя он боится того, что́ увидит, когда подойдет: часы, засыпанные стеклянным крошевом, будто рыбы в разбитом аквариуме. Выудив оттуда изогнутые «Грюн Кёрвекс» за ремешок, имитирующий крокодиловую кожу, Фонтейн обнаруживает, что они не тикают. Он вздыхает. Кларисса давно зудела, что надо бы купить несгораемый шкаф и запирать в нем на ночь самые ценные экземпляры. Если бы он послушался, все часы тикали бы по-прежнему. Стоп: эти вот тикают – хронометр «Докса» со слегка заржавленным циферблатом, его любимая вещь, стабильно игнорируемая покупателями. Фонтейн подносит его к самому уху и слышит работу механизма, собранного за много лет до его рождения.
   Но вот он замечает то, от чего Кларисса разозлится еще больше: ее младенцы, «близняшки», валяются кучей, напоминая фото нераскрытого зверского преступления из бульварной газеты, их лопнувшие головы и туловища сочатся силиконом (это жидкость, которая ведет себя как твердое тело, а может, наоборот, – Фонтейн никак не запомнит). Ни одна из кукол не уцелела, и, наклонившись, чтобы их рассмотреть, он вдруг слышит лепет: механизм воспроизводит один и тот же слог, неразборчивый слог непонятно на каком языке, японском или английском. Это зрелище поражает Фонтейна настолько, что на память сразу приходят воспоминания детства: сквозь полицейский кордон видны развалины гарлемского кинотеатра; пожар, уничтоживший здание, пощадил витрину с конфетами, хотя внутри в ней все расплавилось, растеклось и затвердело карамельной лавой. Но вонь пожарища не смогла окончательно перебить сладкий аромат. Чего не скажешь об этом силиконе.
   До Фонтейна доносятся громкие голоса Шеветты и Райделла, похоже, они о чем-то спорят. Фонтейну хочется, чтобы они замолчали.
   Он – в центре урагана и хочет это ощутить.

58
Маленькое синее отверстие

   Крупным планом, снятым с руки, Лейни видит маленькое синее отверстие около глаза этого мертвеца – оно похоже на радикальный эксперимент с тушью для ресниц. Входное отверстие от пули совсем крошечное.
   – Обратите внимание на отсутствие пороховых ожогов, – говорит владелец камеры. – Выстрел произведен с расстояния.
   – Зачем вы мне это показываете? – спрашивает Харвуд, он представлен только своим голосом.
   Камера отъезжает, общий план покойника – блондин в черной кожаной куртке, привалившийся к какой-то вертикальной поверхности с разводами аэрозольной эмали. Он выглядит удивленным и слегка косоглазым. Камера отъезжает еще раз: виден второй труп – в черном бронежилете, ничком лежит на мостовой.
   – По пуле на брата. Мы не ждали, что у него будет пистолет.
   – На мосту не больно-то соблюдают закон об обращении огнестрельного оружия.
   Человек разворачивает камеру на себя, камера берет лицо снизу, от пояса.
   – Я просто хотел напомнить, что я вас предупреждал.
   – Если он выйдет оттуда живым, у вашей фирмы будут проблемы посерьезнее, чем просто нарушение отдельных пунктов договора. Вы подписали соглашение о том, что позаботитесь обо всем, припоминаете?
   – А вы дали обещание следовать нашим советам.
   – Я к ним прислушался.
   – Я взялся за дело с командой из пяти человек. Теперь двое из них мертвы, с тремя другими нет связи, и я только что слышал что-то похожее на взрыв. Здешний социум нестабилен по самой своей природе, какой-то вооруженный муравейник. Эти люди возбуждаются от малейшей искры, над ними нет никакой власти. Легко может вспыхнуть бунт, и тогда бесполезно будет даже пытаться устранить этого вашего кадра или пытаться поймать Райделла.
   – Вы хотели сказать «снова поймать Райделла».
   – У меня есть еще один, последний совет. – Человек слегка поднимает камеру, лицо во весь экран, на треть обернутое черным шарфом.
   – Слушаю.
   – Сжечь.
   – Что?
   – Мост. Легко загорится.
   – Но вы потеряете время на подготовку.
   – Все уже подготовлено. – Человек направляет камеру на небольшой пульт дистанционного управления, который он держит в другой руке. – Мы заранее установили радиоуправляемое устройство. Мы всегда готовы к непредвиденным ситуациям.
   – Но разве наша парочка не сбежит, воспользовавшись суматохой? В конце концов, вы сами сказали, что опасаетесь бунта…
   – Никто отсюда не сбежит… Мост загорится с обоих концов – от Брайант-стрит до Острова Сокровищ.
   – А вы как собираетесь спасаться?
   – Все предусмотрено.
   Харвуд молчит.
   – Ну что ж, – говорит он наконец, – полагаю, вам следует попробовать.
   Человек нажимает кнопку на пульте.
   Лейни в панике выскакивает из ранее всплывшего окошка, ищет Ливию и Пако.
   Проектор все еще там, все еще на мосту. Лейни по-прежнему не понимает, для чего предназначен этот предмет, но Рэй Тоэй должна быть в центре событий.
   И он понимает, что Харвуд знает, а может, просто чувствует это и делает все – уже сделал, – чтобы этому помешать.
   Он срывает с головы шлем и шарит в темноте, нащупывая телефон.

59
Птицы горят

   Шеветта сидела, уставившись на отверстия в фанерной перегородке между лавкой и подсобкой. От каждой дырки расходилось по паре длинных выщербин. Она мысленно проследила пулевые траектории.
   До сих пор не верилось, что ее не зацепило, и она все никак не могла унять дрожь, крепко стискивая зубы, чтобы не стучали. Вдобавок у нее началась икота, и свое смущение она вымещала на Райделле, одновременно чувствуя себя виноватой – потому что он, судя по всему, тоже был в шоке.
   Она смутно осознавала, что к двери подходят какие-то люди и заглядывают внутрь, но, видя Райделла с чейн-ганом, исчезают. Это «мостовые», а они всегда так себя вели. Если бы Райделл был безоружен, они бы спросили, все ли в порядке, не надо ли помочь, ну а так предпочитали, по выражению Скиннера, «не лезть в чужой огород».
   Шеветта раздвоилась; одна ее часть ругалась с Райделлом из-за того, что он снова втянул ее в какое-то дерьмо, вторая – не уставала изумляться, что осталась жива в такой передряге.
   Что-то загудело в кармане Райделла, он вытащил темные очки, черная оправа с дешевой хромированной отделкой, и нацепил их на нос.
   – Алло? – сказал Райделл. – Лейни?
   Она не заметила, как мужчина, уговоривший Фонтейна отдать пистолет, открыл дверь – раздался скрежет стекла – и вошел в лавку; выглядел он точно так же, как и когда уходил, вот только теперь у него на щеке была длинная свежая ссадина с капельками крови. Он достал из кармана плоский маленький револьвер и протянул Фонтейну, держа оружие за ту штуку, в которую суют пули, стволом в сторону.
   – Благодарю вас, – сказал мужчина.
   Фонтейн поднес пушку к носу, понюхал и вопросительно поднял брови.
   – Я отрегулировал снос, – сказал мужчина (что бы это ни значило). – Компенсировать больше не нужно.
   Фонтейн со щелчком открыл штуку для пуль и высыпал на ладонь пять пустых латунных гильз. Посмотрел на них, поднял взгляд на мужчину.
   – Как успехи?
   – Трое, – сказал тот.
   – Да, кажется, есть, – говорил тем временем Райделл. – Тут один парнишка на нем работает. Подключить кабель? Хочешь с ней поговорить, Лейни? Она мне сказала, вы много общались…
   Смешной у Райделла вид: стоит и болтает будто сам с собой, одна рука поднята, держит очки, другая опущена, держит чейн-ган. Сунул бы он его уже куда-нибудь, что ли, хоть обратно в тайник, хоть куда еще.
   – Райделл, хватит, – сказала она, но внезапно увидела «Маленькую Игрушку Бога» – парит под потолком и глядит на нее. – Тесса? Тесса, ты меня слышишь?
   Пронзительный визг статического электричества; так пытаются говорить попугаи.
   – Тесса?
   – Прошу прощения, – сказал мужчина в длиннополом пальто. – Люди, которые на вас напали, поддерживают связь по нескольким каналам. Я включил излучатель помех на этих частотах. – Он посмотрел на «Маленькую Игрушку Бога». – Контрольные механизмы этого устройства не повреждены, но звуковая связь в данный момент невозможна.
   – Тесса! – Шеветта яростно замахала воздушному шару, но тот лишь таращился на нее своим главным объективом.
   – Что значит «поджигают»? – говорил Райделл. – Сейчас? Прямо сейчас?! – Райделл стянул очки с носа. – Они поджигают мост.
   – Что-о?! – Она вспомнила предостережения Скиннера и то, как осторожно люди на мосту пользовались газом и спичками; бросишь на землю окурок – здравствуй, сломанный нос.
   Райделл снова надел темные очки.
   – Говоришь, чтобы мы бежали, я не ослышался? Что значит «оставь там»? Черт возьми, Лейни? Алло? – Райделл снял очки, руки дрожат от потрясения. – Слушайте все сюда. Уходим, быстро. Лейни утверждает, что мост подожгли.
   Райделл наклонился, морщась от боли, развязал вещмешок и достал оттуда странную серебряную штуку. Она блеснула в льющемся снаружи свете. Будто большой стальной термос. Райделл вытянул из вещмешка какие-то свернутые кольцом кабели и бросил один Шеветте:
   – Найди розетку.
   Со вторым кабелем он подошел к мальчику в старом военном шлеме.
   – Эй, парень! Придется одолжить у тебя ноутбук. Слышишь меня?
   Шлем приподнялся, и, казалось, на Райделла уставился гигантский термит. Райделл взял ноутбук, выдернул провод, подключенный к шлему. Шеветта увидела, что парень закрыл рот. На экране ноутбука красовался циферблат настенных часов. Нет, подумала Шеветта, это, наверно, какие-то старые карманные часы, увеличенные до размеров детской головки.
   Райделл близко поднес к глазам концы кабеля, внимательно разглядел, выбрал один и попробовал воткнуть в гнездо на задней панели ноутбука, потом в другое. Подошло. Шеветта нашла розетку, косо торчащую из стены. Подключила кабель и протянула второй конец Райделлу, который втыкал кабель от ноутбука в серебристый «термос». Райделл воткнул оба кабеля в спаренное гнездо. Ей послышалось, будто термос начал гудеть.
   И между Шеветтой и Райделлом возникла девушка, бледная и худая, тело ее светилось, на миг она показалась голой. Но тут же явилась в скиннеровской куртке из потертой конской кожи, черные джинсы, черная водолазка, кроссовки с ребристой подошвой. Все гораздо более новое и стильное, чем одежда Шеветты, но, в общем, очень похоже.
   – Меня зовут Рэй Тоэй, – сказала девушка. – Берри Райделл, вам нужно немедленно покинуть мост. Он горит.
   – Вы сказали, что знаете мое имя, – сказал мужчина в пальто; в излучаемом Рэй Тоэй сиянии длинная тонкая ссадина на его щеке стала черной. – Там, в баре.
   – Вас зовут Конрад, – сказала она. – Первая буква «кей», не «си».
   Тот удивленно поднял брови над золотой оправой круглых очков.
   – И откуда вам это известно?
   – Мне известно многое, Конрад. – И с этими словами на несколько секунд превратилась в другую девушку, голубоглазую блондинку, радужки окаймлены черным ореолом.
   Мужчина застыл, будто изваяние из невероятно плотного дерева, тяжелое, инертное, и Шеветта почему-то вспомнила, как в лучах солнца, пронизывающих старый музей, плывут пылинки, – когда-то она это видела, вот только не помнила, где и когда.
   – Лиза, – сказал мужчина; имя будто всплыло из мучительной глубины. – Вчера мне почудилось на Маркет-стрит, что вижу ее.
   – Очень многое возможно, Конрад.
   Райделл тем временем достал из вещмешка розовый кенгурятник и стал застегивать его вокруг пояса. Спереди на кенгурятнике красовался ухмыляющийся мультяшный дракон. Шеветта уставилась на дракона, а Райделл расстегнул молнию, извлек скатанный розовый нагрудник, развернул его и защелкнул вокруг шеи. Нагрудник гордо сообщал: «Служба безопасности „Счастливого дракона“» – черными рублеными буквами.
   – Что это за штука? – спросила Шеветта.
   – Типа бронежилет, – ответил Райделл и повернулся к светящейся девушке. – Лейни говорит, что я должен оставить проектор на мосту. Выходит, мы вас бросим…
   – Этого я и хочу, – сказала она. – Мы собираемся проникнуть в суть харвудовского замысла. Помешать ему. И изменить все. – Она улыбнулась Райделлу, и Шеветта почувствовала укол ревности.
   Но тут же услышала приближающийся шум, рев и вой надрывающихся электромоторов. Раздался грохот металла, и Фонтейн отпрыгнул от двери. Трехколесный вездеход, лязгнув, остановился снаружи; Тесса сидела позади мальчишки с круглой, словно луна, физиономией, в черной сетчатой кепочке, надетой задом наперед, и черной футболке. На Тессе были видеоочки, на обеих руках красовались контрольные перчатки. Она стянула очки и откинула волосы со лба.
   – Шеветта, быстро!
   – Слезь-ка с трайка, дорогуша, – сказал круглолицый мальчишка. – Тут хрен развернешься.
   Тесса спрыгнула с трицикла и вошла в лавку, глядя вверх на «Маленькую Игрушку Бога».
   – Звук почему-то не проходит, – сказала она.
   Мальчишка переключил один из электромоторов на втулках задних колес на обратный ход. Трицикл, накренясь, подался назад и снова вперед, развернувшись в сторону Сан-Франциско.
   – Скорее, дорогуша! – сказал мальчишка.
   – Две камеры снимают пожар, – сказала Тесса. – Эта халабуда горит.
   – Пора сваливать. – Райделл положил руку на плечо Шеветты. – Мистер Фонтейн, не желаете прокатиться на этой штуке с Шеветтой?
   – Никуда я не собираюсь, сынок, – ответил Фонтейн.
   – На мосту пожар, мистер Фонтейн.
   – Я здесь живу.
   – Райделл, пошли, – сказала Шеветта, схватив его за брючный ремень.
   Тесса залезла обратно на сиденье позади водителя в сетчатой кепочке и снова надела видеоочки.
   – Господи Исусе, – сказала Тесса. – Глазам не верю! Вот это ракурсы!
   Шеветта вытащила Райделла за дверь и уселась на трицикл боком, оставив место для Райделла.
   – Стойте, – сказал Райделл. – Мы не можем просто так их оставить…
   – «Мы»? Приятель, ты никуда не едешь… – Но тут круглолицый мальчишка заметил чейн-ган и заткнулся.
   – Езжайте, – сказал Фонтейн. Он стоял в дверях, приобняв за плечи мальчика, сидевшего недавно в шлеме, глаза парнишки смотрели на Райделла с равнодушием зверька. – Езжайте. У нас все будет в порядке.
   – Мне очень жаль, – сказал Райделл. – Жаль, что так вышло с лавкой…
   – Задницу твою будет жаль, если ты сейчас не уедешь.
   Шеветта услышала, как со стороны Сан-Франциско завопила какая-то женщина, и изо всех сил дернула Райделла за ремень, так, что от ширинки его штанов отлетела пуговица. Он устроился напротив Шеветты, одной рукой держась за сиденье, другой стискивая чейн-ган.
   Последнее, что видела Шеветта, это была светящаяся девушка, которая говорила что-то человеку по имени Конрад. Потом взревели электромоторы, и трицикл рванул в сторону города.
   – До свидания, Фонтейн! – прокричала Шеветта, но вряд ли он ее услышал.
   Ей вспомнилась ночь, когда горела роща в холмах над кондоминиумом, вспомнилось, как в темных кустах вокруг дома проснулись птицы, чуя огонь. Их пронзительные голоса.
   Сейчас, сквозь чересполосицу фанерных навесов над головой, она чувствует утробный рокот большого пожара.

60
Крысы всё знают

   Фонтейн понимает, что мост и вправду горит, когда, выглянув наружу, видит крысу, бегущую в сторону Окленда. Потом вторую. И третью. Крысы всё знают, а мостовые крысы считаются самыми знающими, – да и как может быть иначе, когда на них постоянно охотятся дикие мостовые коты и многочисленные не менее дикие дети, вооруженные рогатками из авиационного алюминия и медицинских резиновых трубок. Эти мостовые рогатки убийственны не только для крыс; стреляют из них шариками плотной влажной глины – военная хитрость, пришедшая из Средневековья и актуальности не утратившая.
   Фонтейн смотрит, как мимо несутся крысы, и тяжко вздыхает. В лавке у него где-то спрятан пожарный топор, трофей с буксира, затонувшего в 2003 году в Чайна-Бейсин, а также огнетушитель, но едва ли от них будет какой-нибудь толк, хотя прорубить топором в стене дыру и спрыгнуть прямо в бухту – это тоже вариант. Интересно, вправду ли там полно акул, как думают здешние дети. Он доподлинно знает, что в бухте водятся рыбы, мутировавшие, по слухам, из-за оксидов, которые образуются от реакции соленой воды с железными пирсами у опорных башен.
   Но Фонтейн пережил многочисленные катастрофы – и общественные и личные, – и в нем теперь живет вера, что все в конце концов будет хорошо, как бы все ни казалось безнадежно. Да и с некоторыми вещами просто ничего не поделаешь, по крайней мере Фонтейну.
   И вместо того чтобы спешно рыться в шкафу, куда, как смутно помнит, он засунул тот пожарный топор, Фонтейн берет швабру и начинает прибираться в лавке, стараясь смести как можно больше стекла в одну кучу. Стекло, размышляет он, – из тех странных субстанций, которые занимают относительно мало места, пока не разобьются. Но в то же время, вспоминает он чей-то рассказ, стекло – это жидкость, если рассматривать его на огромных временных отрезках, поистине космических. Любое стекло в любой раме, в любом окне бесконечно медленно тает, оседает, расползается, вот только едва ли хоть одно окно переживет тысячелетия, необходимые для превращения в твердую лужу.
   Тем временем к бегущим крысам присоединяются люди – толпа самая разношерстная, как иначе, на мосту-то. Фонтейн только надеется, что Кларисса и дети в безопасности; он им звонил, но никто не брал трубку, а оставлять сообщение было довольно бессмысленно, учитывая обстоятельства.
   Он оглядывается и видит, что голографическая подружка Райделла стоит на коленях у койки, говорит что-то мальчику. Рядом с тем сидит профессор, позаимствовавший у Фонтейна «кит-ган». Фонтейн поражен: они кажутся одной семьей, может и неправдоподобной, но не лишенной тепла. Фонтейн достаточно долго живет на свете и повидал технический прогресс в разных видах, так что вопросом, кто такая эта девушка или что она такое, не мучается: она похожа на компьютерную игрушку, которая будто вышла из компьютера и сидит у вас в комнате, и найдутся люди, думает он, которым это очень понравится.
   Он натыкается на загубленных кукол-близняшек, лежащих в силиконовой пене. Теперь молчат все. Он сметает их в одну кучу с осколками, но выглядит это совершенно жутко. И тогда, отставив швабру, он поднимает одного из младенцев за безжизненную руку. Выносит маленького кукольного японца наружу, кладет на спинку перед лавкой. Потом всех по очереди, и когда он кладет последнего, мимо лавки тяжелой увалистой походкой тащится грузная тетка с тюком вроде как мокрого белья. Она видит, что делает Фонтейн, и начинает кричать. И кричит, пока не скрывается с глаз, и ее все еще слышно, когда Фонтейн возвращается в лавку, думая о Турмалине, своей первой жене.
   В воздухе уже дымно – пора, наверно, поискать топор.

61
«Футуроматика»

   Форма, которую Лейни видит, когда смотрит на Харвуда, на идору, на Райделла, на всех остальных, до сих пор никогда не представлялась ему пространством, местом, где можно жить. Но теперь, когда его подгоняет новое неотложное дело (и сопровождает практически все население «Застенного города», действующее с синхронностью хорошо спевшегося хора), – теперь у него выходит и вправду очутиться там, в пространстве, координаты которого заданы переменчивыми факторами новорожденной узловой точки. Это место, где метафоры бессильны, дескриптивная черная дыра. Он ее ощущает, но описать не способен, ни себе, ни тем более кому-нибудь другому.
   Все больше эта штука, эта поворотная точка истории похожа на ту Дыру, которую он предполагает в центре своей души: пустота, лишенная и света, и даже тьмы.
   Мгновенно Лейни понимает, сам не зная как, что там же находится и Харвуд.
   «Харвуд?»
   «О, Колин Лейни! Вечер чудес! Не ждал, не ждал».
   «Ты приказал сжечь мост?»
   «А как насчет тайны частной жизни?»
   «Ты пытаешься остановить ее, верно?»
   «Полагаю, да, хотя и не знаю, что́ она пытается сделать. Она – развивающаяся система. Она не знает себя».
   «А ты? Ты знаешь, чего ты хочешь?»
   «Я хочу, чтобы нанотехнология пришла в мир, который сохранит хотя бы видимость сходства с тем миром, в котором я проснулся сегодня утром. Я хочу, чтобы мой мир преобразился, но не очень отличался от теперешнего. Я хочу и на елку влезть, и не ободраться. И мне кажется, я нашел способ это устроить. Хотя и у тебя есть свой вариант. Теперь мы должны спросить себя: в чем здесь ошибка?»
   «Ты сам сделал свой выбор. Сам решил попробовать „пять эс-би“. В сиротском приюте мы добровольно участвовали в экспериментах, но понятия не имели о том, что нас ждет».
   «А я решил попробовать „пять эс-би“, наблюдая за тобой, Лейни. За тобой и за девушкой по имени Дженнифер Мо, которая маниакально, с самыми убийственными планами, преследовала этого актеришку Кевина Берка. Она покончила с собой после того, как взяла его в заложники в медитационном центре штата Айдахо».
   Лейни знал историю Дженнифер Мо; эта история преследовала его с тех самых пор, когда он впервые прочел о ней, несколько лет назад, в документе с правительственным грифом «секретно».
   «Почему сталкер-синдром не подействовал на тебя, Харвуд? Почему ты оказался нечувствительным?»
   «Возможно, потому, что я слишком уж одержим самим собой, чтобы всерьез заинтересоваться кем-нибудь другим. Не жизнь, а лафа. Лучше этого – только точное знание будущего. Нет, даже не лучше: так у нас есть чуточка свободной воли, и только гляньте, насколько мы счастливее! Разве нет? А смотреть назад почти так же весело, как смотреть вперед, хотя в том направлении наш пресловутый цифровой суп довольно быстро теряет густоту: эта история с мужем мадам Кюри… все изменилось, но кто знает об этом? Я спрашиваю, Лейни, кто знает?»
   «Только мы с тобой».
   «Да, только мы двое».
   «Все изменится снова. Сегодня ночью».
   «Утром, если точнее. По тихоокеанскому времени очень рано. Конечно, все изменится, и я пришел сюда для того, чтобы все изменилось именно так, как хочу я».
   «Мы собираемся сорвать твои планы».
   «Конечно, такова конфигурация этой ночи, верно? Я и не ждал, что будет по-другому».
   Теперь Лейни чувствует две вещи одновременно: холод физический и неотвратимый, который поднимается у него под сердцем, и незримое присутствие множества обитателей «Застенного города», замерших у него за спиной, словно глиняные солдаты, готовые вечно маршировать в императорской гробнице. Но эти солдаты двинутся, если Лейни прикажет им, и еще он чувствует присутствие Рэй Тоэй и понимает, что еще не все закончено.
   «Она здесь, Лейни. Она попала в поток. Ты сделал это – ты и твои друзья. Но вам это не поможет, потому что я отправляюсь туда, где вы меня не найдете. Кратковременный отпуск. Пока все не кончится. Твои друзья не единственные, кто умеет исчезать без следа».
   И с холодом, охватывающим его сердце, Лейни понимает, что это правда, что Харвуд уходит, выворачиваясь наизнанку, в информационную червоточину, подобную той, в которой существует «Застенный город».
   И он тянется вниз (кажется, вниз, хотя здесь нет ни координат, ни направления), и вместе с ним тянется все воинство, в поисках…

62
Лос-прожектос

   Силенцио вспоминает огонь в ржавых жестянках во дворах лос-прожектос, люди стоят, сплевывают и греют руки. Плейбоя и Крысука он встретил около такого костра, и теперь в этой комнате тоже воняет жестянками. Силенцио страшно, и даже это существо, которое светится само по себе и говорит с ним на языке его мамы (только по-доброму), не может прогнать страх, и Силенцио хочет лишь вернуться к часам, к циферблатам, оценке состояния и ценам, в эту вселенную, которая сама отыскала его, в этот способ существования, вне которого – только страх.
   Съежившись на кровати черного мужчины, с доброй феей, сияющей рядом, он чувствует еще больший страх, а черный мужчина забрался в шкаф и выкидывает наружу какие-то штуки, но Силенцио нужны только часы.
   На границе его сознания притаились крылатые люди с собачьими клыками, их лица черней, чем лицо у черного мужчины с часами. Их лица черные, как та черная гадость, которую люди втирают в десны.
   – Придвинь к нам проектор, – говорит фея мужчине, который остановил Плейбоя и Крысука. Силенцио замечает, что, обращаясь к тому, она делается другая – волосы гладкие, золотые, лицо какое-то чужое. – Принеси ноутбук. Осторожнее с кабелем.
   Мужчина придвигает серебристую штуку, которая пугает Силенцио (теперь Силенцио боится всего), несет на кровать искатель часов, из которого тянется провод.
   – Подключи шлем. Быстро!
   Мужчина втыкает провод от шляпы в искатель часов и подает Силенцио шляпу. Внутри нее Силенцио близко видит картинки, на них – те же часы, что на экране искателя, и Силенцио чувствует облегчение, страх отступает далеко, к той границе, за которой люди с собачьими клыками. Он надвигает шляпу на глаза.
   И оказывается в странном месте, где нет ни верха, ни низа, бесконечное пространство шире дворов лос-прожектос, такого он никогда не видел.
   Но та, что светится, тоже здесь, и рядом с ней – еще кто-то, только менее четкий.
   – Это мистер Лейни, – говорит она на языке, на котором говорила мать. – Ты должен помочь ему. Он ищет часы. Вот такие.
   И в ее ладони Силенцио видит часы, которые были на экране искателя. Это «Лекультр Футуроматика», с черным циферблатом и автоматическим подзаводом, без головки. Силенцио знает их серийный номер, историю их хождения по торгам, номер лота на сегодняшнем аукционе.
   – Кто-то украл их, – говорит она. – Ты должен идти за ними.
   Силенцио переводит взгляд с прекрасного циферблата «Футуроматики» на прекрасное лицо женщины.
   – Ты должен найти для мистера Лейни…
   Часы исчезают, вместе с ними и она, и тот, другой, тоже. Они бросили Силенцио в этом пространстве, где только ширь, лишенная цвета и формы. Силенцио кажется, что сейчас он заплачет.
   Где-то там, очень-очень далеко, он чувствует их, чувствует эти часы. Он узнаёт их, они все еще там, но кругом только эта бесконечность, эти серые поля света. Снова исчезли.
   Нет. Есть же система: система из всех часов. Сходства. Различия. Слова. Кодировка. Ничто не теряется в этой системе, и «Футуроматика» выступает на первый план, будто всплывает из чистой воды. До часов подать рукой.
   И снова исчезли. Пустота.
   Но он хочет видеть их. И он снова входит в систему.
   Он несется над серыми полями, ища только «Футуроматику», – вслед за часами…

63
Фуникулер

   В Ноксвилле Райделл прошел курс по сдерживанию массовых беспорядков и поэтому кое-что знал – правда, чисто теоретически – о пожарах и прочих стихийных бедствиях, но к такой гонке готов не был: на полном газу, едва держась одной рукой за раму трицикла, через верхний уровень моста. Кепчатый Элмор, которого каким-то чудом припахала Шеветтина подружка, несся в сторону Брайант-стрит. До сих пор Райделл ни разу не видел здесь никакого транспорта, за исключением велосипедов, и ему пришло в голову, что в нормальных условиях они бы далеко не уехали.
   Вот только условия сейчас были точно ненормальные, да и само это место нормальным никак не назовешь. Народ валил бурлящим потоком с верхних ярусов этой коммуны сквоттеров, как муравьи бегут из развороченного муравейника, но Райделла поразила общая невозмутимость. В каком-то смысле эти люди не были обыкновенными гражданами – скорее, закаленными борцами за выживание, привыкшими жить среди себе подобных, полагаясь только на себя. Вероятно, некоторые из них кричали, а кое-кто, может быть, бежал не в ту сторону или в панике по кругу, – но этого было не разобрать, мчась на ходящем ходуном трицикле. Райделл явственно ощущал их решительность; они поняли, что мост горит, и потому решили, что надо сваливать. Большинство, кажется, что-то тащили. Некоторые тащили на себе детей, но чаще домашнюю утварь, и Райделл заметил по меньшей мере трех человек с оружием.
   Сквозь толпу Элмор пробивался в крайне прямолинейном стиле; он просто гнал машину вперед, не глядя, кто и что перед ним, и давил на мерзко пищащий маленький рожок (сигналов которого, подумал Райделл, все равно никто не слышал), – гнал, полагаясь на то, что люди успеют отскочить. И обычно успевали, порой лишь чудом, но тут правое заднее колесо сбило штабель желтых пластиковых корзин для овощей – прямо на головы двух обильно татуированных типов в кожаных портках и заляпанных краской строительных ботах. Элмору пришлось ударить по тормозам, и Райделл увидел, как Шеветта слетела с сиденья; он не смог ее удержать, потому что в руке у него был чейн-ган, девать который было некуда.
   Перед баррикадой из желтых пустых корзин Элмор дал задний ход, откатил на четыре фута и, газанув, прямиком впахался в корзины и в татуированных типов; те, обезумев от ярости, закопошились в куче, вскочили и набросились на Элмора, который отнюдь не выглядел силачом.
   – Отцепитесь от него! – заорала подружка Шеветты, сопротивляясь попыткам стащить ее с сиденья вместе с водителем.
   Райделл вскинул чейн-ган и ткнул им в лицо одного из татуированных. Тот скосил глаза, поморгал, посмотрел на Райделла и хотел было кинуться уже и на него, но какой-то коповский рефлекс заставил Райделла прореветь: «ДПЛА! Лечь на землю!» – что звучало абсолютно бессмысленно, учитывая обстоятельства, но тем не менее сработало.
   – Это – пушка, – добавил Райделл и вспомнил предупреждение Фонтейна о том, что из чейн-гана невозможно прицелиться.
   – Вы совсем рехнулись! – выпалил второй татуированный, с голой грудью, в затейливых наколках, и драпанул по желтым корзинам; свет отразился от круглого стального болта в его нижней губе. Напарник рванул за ним.
   Райделл спрыгнул на землю и помог Шеветте выбраться из кучи раздавленных баклажанов. Оглянувшись на трицикл, увидел, как женщина со спортивной стрижкой и серьезными бицепсами в прыжке подсекла Элмора и тот кувырнулся в корзины.
   – Где Тесса?
   – Не знаю, – ответил Райделл, подавая Шеветте руку. – Пошли!
   Когда они отошли от машины (которая все равно, похоже, никуда не поедет), Райделл почувствовал, что на мосту происходит что-то странное. Всю дорогу от лавки Фонтейна люди стремились в сторону Брайант, а теперь он видел, что они бегут обратно, на их лицах был страх.
   – Похоже, у въезда тоже пожар, – сказал Райделл.
   В воздухе уже висел дым, и Райделл заметил, что он становится все гуще.
   – Где Тесса, Райделл?
   – Потерялась где-то.
   На них с визгом налетела девушка в горящей рубашке, бежавшая со стороны города. Райделл повалил ее, бросив Шеветте чейн-ган, и перекатил, чтобы сбить пламя. Девушка кричала не переставая, а потом вскочила и побежала дальше, но Райделл видел, что рубашка уже не горит. Он забрал у Шеветты чейн-ган.
   – Туда мы даже не будем соваться, – сказал он. Ему не хотелось думать о том, что́ там сейчас делается, если уж толпа пытается пробиться через огонь. – Давай попробуем здесь.
   Он поволок Шеветту в двери пустого кафе: чашки с кофе на столиках, из колонок вкрадчиво журчит музыка, пар поднимается от кастрюли с супом, стоящей на электроплитке за стойкой. Втащил Шеветту за стойку, в тесную кухоньку, но обнаружил, что окна там забраны от воров ажурными металлическими решетками.
   – Черт, – сказал Райделл, внимательно всматриваясь в окно, все в отложениях морской соли, и пытаясь прикинуть высоту над уровнем моря на случай, если придется выбираться здесь.
   Теперь была очередь Шеветты схватить его и тащить на улицу. Выскочив из кафе, они чуть не попали под ноги очередной толпы, в панике бегущей от того, что происходило на Брайант. Они оба упали, и Райделл увидел, как чейн-ган провалился сквозь дыру, прорезанную в настиле для пучка канализационных труб. Донесся звук от удара снизу, и Райделл накрыл руками голову, ожидая взрыва, но взрыва не последовало.
   – Смотри, – сказала Шеветта, поднявшись и махнув рукой, – мы как раз у подножия скиннеровской башни. Давай попробуем забраться на верхотуру.
   – Оттуда потом не спустишься, – вставая на ноги, возразил Райделл; боль в ребрах была просто убийственной.
   – Но и гореть там нечему, – сказала она, – надо только пройти через гидропонную теплицу.
   – Задохнемся от дыма.
   – Не факт, – сказала она, – но здесь внизу он нас точно задушит. – Она посмотрела на него. – Прости меня, Райделл.
   – За что?
   – За то, что я думала: это все из-за тебя.
   – Очень надеюсь, что нет, – сказал Райделл.
   – Как тебе жилось?
   Он ухмыльнулся, несмотря на боль, тому, что она спросила об этом сейчас.
   – По тебе скучал, – сказал он.
   Шеветта замялась.
   – А я – по тебе.
   Она снова схватила его за руку и бросилась к затянутой белым пластиком конструкции возле опорной башни. Пластик, судя по всему, взрезали изнутри – кто-то торопился выйти. Шеветта нырнула в пятифутовую прорезь. Райделл, нагнувшись, последовал за ней; внутри было влажно, как в джунглях, и пахло химическими удобрениями. Дым был и в теплице, клубился в мареве гидропонных ламп. Шеветта закашлялась. Тени бегущих людей мелькали за полупрозрачным пластиком. Шеветта вскочила на лестницу и полезла вверх. Райделл застонал.
   – Что? – Она остановилась и глянула вниз.
   – Ничего, – сказал он и пополз за ней, кусая губы каждый раз, когда приходилось поднимать руки.
   Где-то вдали послышались сирены – странный нарастающий вой, голоса сплетались и расходились, настоящий концерт волков-роботов. Не такой ли вой стоял здесь в первые минуты после землетрясения?
   Он в самом деле не знал, сколько перекладин этой лестницы осилит. Лестница была металлическая, прилеплена к стене этим суперклеем, которым тут всё подряд лепят; он поднял голову вверх, увидел, как ребристые пластиковые подошвы Шеветты исчезают в треугольном проеме.
   И он почувствовал, что улыбается, – потому что это действительно была она, это были ее подошвы и она только что сказала, что скучала по нему. Остаток пути показался ему не таким уж и трудным, но когда он добрался до верха и, втиснувшись в проем, присел отдышаться на край, то увидел, что она начала подниматься по наклонной ферме, цепляясь обеими руками за тупозубый рельс, по которому ездила маленькая тележка, видневшаяся у верхушки башни.
   – Господи, – сказал Райделл, представив себе, что ему придется последовать за ней.
   – Стой на месте, – бросила она через плечо. – Я попробую спустить к тебе эту рухлядь.
   Райделл смотрел, как она поднимается, боялся, что она поскользнется на смазке, но она упорно карабкалась вверх и вскоре уже сидела в тележке, которая с этого расстояния напоминала мусорный бак, вроде тех, что стояли за «Счастливым драконом», только поменьше.
   Заскулил электродвигатель. Скрипнув, маленькая тележка с Шеветтой поползла вниз.
   Он встал на ноги, дым попал ему в легкие, сломанное ребро кололо, словно штык, изнутри всякий раз, когда он начинал кашлять.
   – Кто-то лазал туда, наверх, – сказала Шеветта, доехав до Райделла. – На смазке следы. Я совсем недавно забиралась туда посмотреть, и там была только пыль.
   – Может, здесь просто кто-то живет, – сказал Райделл, рассматривая темные хлипкие стены, окружавшие башню на высоте двенадцати футов от платформы, на которой он стоял.
   Он забрался в тележку, и Шеветта нажала кнопку. Тележка скрипнула, застонала и поползла вверх.
   Первое, к чему Райделл был не готов, – к масштабу пожара, вид на который открылся, когда они поднялись над закрывавшей обзор фанерной стенкой. Конец моста со стороны Брайант-стрит был полностью охвачен огнем, огромные тучи черного дыма валили клубами в ночное небо. Сквозь эту завесу виднелись огни спасательных вертолетов – десятки и десятки огней, – и, заглушая скрип зубчатого колеса, до Райделла донесся хор завывающих сирен.
   – Господи Исусе! – выдохнул он.
   Он посмотрел в сторону Острова Сокровищ – там тоже горело, хотя вроде бы послабее; или, может, просто было далеко.
   – У тебя есть фонарик? – спросила Шеветта.
   Он расстегнул молнию своего «драконовского» кенгурятника и выудил оттуда одноразовый «драконовский» фонарик, еще один трофей из Лос-Анджелеса. Шеветта включила его, провернув лампочку, и полезла по лесенке, что вела к дырке, пропиленной в полу кубической каморки на самой верхушке башни – здесь она жила, когда Райделл впервые встретил ее. Просто квадратный лаз, в который она сейчас светила фонариком.
   – Открыто, – негромко сказала Шеветта, и Райделл, собравшись с силами, двинул за ней.
   Когда он протиснулся в комнатенку, Шеветта стояла там и светила в разные стороны. Внутри ничего не было, только мусор. В одной из стен круглое отверстие; Райделл вспомнил, что раньше там было вставлено старое цветное стекло.
   В тусклом свете фонарика он увидел новое выражение ее лица.
   – Здесь и вправду ничего не осталось, – сказала она, будто не веря своим глазам. – Я почему-то думала, что здесь все по-прежнему…
   – Никто здесь больше не живет, – как-то неуверенно сказал Райделл.
   – Люк на крышу тоже открыт, – сказала Шеветта, направив луч вверх.
   Райделл подошел к старой стремянке, прихваченной к стенке болтами, и полез вверх, ощущая ладонями влажное шершавое дерево. До него стало доходить, что идея лезть на эту верхотуру была не самая удачная, ведь если мост действительно сгорит до основания, вряд ли они уже отсюда спустятся. Он знал, что дым так же опасен, как пламя, и не был уверен, что она это понимает.
   Второе, к чему он оказался не готов, когда высунул голову из люка наружу, – к тому, что в ухо ему тут же уткнется ствол пистолета.
   Старый приятель в шарфе.

64
Пятнашки

   Харвуд начинает, искажаясь, убывать, и все остальное убывает вместе с ним, среди ужасного всепоглощающего холода. Лейни чувствует, будто на огромном расстоянии его ноги скручивает судорога в путанице спальников и оберток от шоколадных батончиков. Вдруг появляется сама Рэй Тоэй и вручает ему тайный символ – круглую печать, циферблат, двенадцать знаков дня, двенадцать – ночи, черный лак и золотые цифры, он кладет этот символ туда, где мгновение назад был Харвуд.
   И видит, как этот символ утягивается бесконечно далеко, вслед за Харвудом; он полностью во власти сил превращения и вот исчезает совсем.
   Лейни убывает тоже, но не за Харвудом.
   – Тебе водить, – шепчет Лейни во тьму своей зловонной коробки, стоящей в подземном переходе среди инфразвуковых вздохов метропоездов и постоянного топота проходящих ног.
   В то же мгновение он оказывается во Флориде, на залитых солнечным светом широких бетонных ступенях, ведущих наверх, к безликому входу в федеральный сиротский приют.
   Там, наверху лестницы, – девчушка по имени Дженнифер, ей в точности столько же лет, сколько Лейни, на ней джинсовая юбочка и белая тенниска, у нее прямая черная челка, она осторожно идет – пятка к носку, пятка к носку, руки в стороны для равновесия – по самому краю верхней ступеньки, как по натянутому канату.
   Она очень сосредоточенна и серьезна.
   И кажется, что если она упадет, то непременно разобьется.
   Лейни, увидев ее, улыбается, вспомнив внезапно приютские запахи: бутерброды с джемом, дезинфекция, глина для лепки, чистые простыни…
   Холод обступает его со всех сторон, но наконец-то он дома.

65
Свежий воздух

   Фонтейн, орудуя пожарным топором, размышляет о том, что прожил довольно долгую жизнь, но то, что происходит сейчас, для него абсолютно внове: поднять топор над головой, потом – резко садануть вниз по задней стене лавки, фанера гулко грохочет. Он слегка озадачен тем, как легко отскакивает топор, но при следующем замахе переворачивает его и колотит не лезвием, а киркой, на третьем ударе наконец пробивая стенку насквозь. Фонтейн удваивает усилия.
   – Нам нужен свежий воздух, – говорит он скорее самому себе, чем парочке, чинно сидящей на его койке, – седому профессору и мальчику, чья голова опять скрыта шлемом. Посмотришь на этих двоих – так подумаешь, что и проблем-то, собственно, нет никаких и этот чертов мост не горит.
   Куда девалась голографическая девица?
   Работа топором дает результаты, хотя руки уже разболелись. Дыра в стене уже размером с блюдце и становится все больше.
   Он еще не знает, что ему делать, когда она станет достаточно велика, но он любит, чтобы были заняты руки.
   Таков он всегда, Фонтейн: когда дела идут плохо, да что говорить, хуже некуда, а вероятнее всего, подошли к концу, – он любит, чтобы были заняты руки.

66
Грузовоз

   Шеветта выползает через люк на крышу Скиннеровой лачуги и видит там Райделла, стоящего на коленях, в этом своем «счастливо-драконовском» защитном слюнявчике, но критическим фактором здесь является человек из бара – тот, который застрелил Карсона, он воткнул в ухо Райделла пистолет, а сейчас смотрит на нее и улыбается.
   Он не так уж ее старше, стрижка короткая, как у военного, черная кожаная куртка, шарф повязан будто бы небрежно, но ясно, что с ним пришлось повозиться. Она спрашивает себя: как это люди становятся вот такими – берут и тычут пушкой кому-нибудь в ухо, и вы знаете, что спустить курок им труда не составит? И почему ей кажется, будто Райделл специально находит таких людей, – или это они его специально находят?
   За спиной человека в черном, над мостом, она видит высокую водяную дугу и понимает, что это, должно быть, водометы с пожарного катера, она как-то видела пожарный катер в действии – когда загорелся пирс на Эмбаркадеро.
   Господи, как же здесь наверху сейчас все-таки странно: ночное небо все в дыму, бушует пламя, а тускловатые городские огни за клубящейся завесой словно плывут. Вокруг нее падают и, мерцая, умирают красные светящиеся искорки, в воздухе запах гари. Она не хочет, чтобы Райделл пострадал, но она не боится. Не боится, и все тут; сама не знает почему.
   В паре шагов она замечает какую-то штуку – да это же дельтаплан, стоит на пластиковой раме, закреплен вбитыми в крышу блестящими стальными колышками.
   И не только дельтаплан, там еще черные нейлоновые мешки сложены. Верно, спальники и всякое такое. Кто-то, видать, приготовился и ночь тут провести, если что, и она понимает, что парень с военной стрижкой подготовил себе укрытие на случай, коли надо будет спрятаться переждать. До нее вдруг доходит, что небось это он и поджег мост и виновен уже во множестве смертей, а сейчас стоит себе улыбается, будто очень рад ее видеть, и пистолет его воткнут Райделлу в ухо.
   У Райделла сокрушенный вид. Такой печальный.
   – Ты убил Карсона, – слышит она собственный голос.
   – Кого?
   – Карсона. В баре.
   – Он здорово попортил тебе вывеску.
   – Он был мудак, – сказала она, – но убивать его было незачем.
   – К счастью, – ответил «шарф», – вопрос тут не в том, кто мудак, а кто нет. А то бы мы никогда не закончили.
   – Ты умеешь управлять этой штукой? – Шеветта кивнула на дельтаплан.
   – Конечно. – И Райделлу: – Я сейчас уберу пистолет из вашего уха.
   Сказал – и убрал. Райделл взглянул на нее. Парень с военной стрижкой ударил его пистолетом по голове. Райделл опрокинулся навзничь. Упал и лежит, как большая сломанная кукла. Одна из светящихся искр упала на его дурацкий розовый слюнявчик, выжгла черную метку.
   – Я оставлю вас тут, – сказал «шарф». Навел пистолет на ноги Райделла. – Коленная чашечка.
   – Не надо, – сказала Шеветта.
   Он улыбнулся:
   – Ложись там, где стоишь. На самом краю. Лицом вниз. – (Дуло не дрогнуло.)
   Она легла на самом краю.
   – Руки за голову.
   Она заложила руки за голову.
   – Так и лежи.
   Самым краешком глаза ей было видно, как он шагает к дельтаплану. Крыло трепещет под напором бриза, ритмично бренчит.
   «Шарф» поднырнул под своего воздушного змея и оказался внутри углеродно-волоконного каркаса. Впереди – перекладина для управления; она видела в программах «Реальности», как летают на этих штуковинах.
   В руке «шарф» по-прежнему держал пистолет, но в Райделла уже не целился.
   Она вдыхала запах асфальта, спекшегося на крыше. Вспоминала, как размазывала асфальт со Скиннером в жаркий безветренный день, как они разогревали ведро с затвердевшим гудроном над газовой горелкой.
   Мир, который Скиннер помогал строить, горел на ее глазах, и они с Райделлом могли сейчас запросто сгореть вместе с ним, а парень с военной стрижкой спасал свою шкуру.
   – Неужели ты долетишь на этой штуковине до самого Эмбаркадеро?
   – Легко и непринужденно, – ответил он.
   Сунул пистолет в карман черной куртки и вцепился в перекладину обеими руками, приподнимая дельтаплан. Бриз подхватил его. «Шарф» двинулся вперед, поймал ветер, напомнив ей отчего-то шагающего ворона, из тех больших воронов, которых она видела в детстве в Орегоне. Теперь он был всего в нескольких футах от края, на той стороне крыши Скиннеровой лачуги, что смотрела на устье Чайна-Крик.
   – Ты со своим дружком доставила мне чертову массу хлопот, – сказал он, – но теперь вы оба либо сгорите заживо, либо задохнетесь от дыма, так что, полагаю, мы квиты. – Он огляделся, шагнул вперед.
   Шеветта ничего не успела решить, но вдруг обнаружила, что вскакивает на ноги и бежит, выхватывая нож, который оставил ей Скиннер. Ножом прорезает – в тот миг, когда «шарф» уже шагает через край, – метровую прореху в черном треугольном крыле, от середины к кромке.
   Не успев издать ни звука, он рухнул вниз, все быстрей и быстрей вращаясь, словно лист, и ударился там обо что-то, и все, и нет его.
   Она осознала, что стоит на самом краю, носки кроссовок выступают в пустоту, – и отшагнула назад. Посмотрела на нож, зажатый в руке, на впечатанный в лезвие узор кованых звеньев мотоциклетной цепи. Швырнула его в море, повернулась и пошла к Райделлу, опустилась рядом с ним на колени. Волосы его были мокрые от крови, глаза открыты, но, казалось, он ничего не видит.
   – Где он? – спросил Райделл.
   – Не верти головой, – сказала она, – его больше нет.
   Ветер изменил направление, на них навалился такой густой дым, что город совсем пропал. Оба начали кашлять.
   – Что там за шум? – еле выдавил Райделл, пытаясь вытянуть шею.
   Она решила, что это, должно быть, огонь ревет, но звук перешел в уверенный рокот, и, всмотревшись, она увидала – точно на уровне своей головы – невозможный, с целый квартал шириной, блестящий серый нос грузовоза, украшенный буквами «Омаха трансфер», тридцати футов каждая.
   – Господи боже, – сказала она, когда чудовище нависло над ними; его гладкое, невероятно широкое брюхо было совсем рядом – рукой подать.
   И оно сбросило свой груз – около двух миллионов галлонов чистой ледниковой воды, предназначенной для городов к югу от Лос-Анджелеса, а ей оставалось только прижаться к Райделлу и держать рот закрытым, сопротивляясь давлению этого океана, а потом она оказалась совсем в другом месте и плыла по течению, и еще ей казалось, что она так давно, так давно не спала.

67
Серебряный замок

   В серых полях Силенцио находит серебряный замок, место пустое и какое-то новое. Здесь совсем нет людей, одни лишь коридоры, и он удивляется, зачем кто-то построил такую штуку.
   Система наручных часов ведет его вглубь, все глубже и глубже, каждый следующий коридор похож на предыдущий, и он устал от этого, но «Футуроматика» все еще где-то там, впереди, и он обязательно ее найдет.
   А когда наконец он находит ее в очень маленькой комнате, у корня, из которого растет серебряный мир, оказывается, что он не один.
   В этой комнате какой-то мужчина, и мужчина глядит на Силенцио и не может поверить, что Силенцио тоже там, в глазах мужчины страх, зеркально отражающий, как чувствует Силенцио, его собственный страх, и Силенцио хочет сказать мужчине, что ему надо только взять часы, поскольку они – часть системы стрелок, циферблатов и приклеенных цифр, и что Силенцио не сделает ничего дурного, но глаза у мужчины похожи на глаза тех, кому Крысук показывал нож, и вдруг за спиной у Силенцио кто-то кашлянул. Обернувшись, Силенцио видит страшного человека, его голова как облако крови, окровавленный рот раскрыт в безмолвном вопле, и этот рот совсем не шевелится, когда страшный человек произносит:
   – Привет, Харвуд.
   И вдруг почему-то Силенцио вновь рядом со светящейся девушкой.
   Она говорит ему, чтобы он снял шляпу, и, снимая, он видит, как в шляпе гаснут картинки замка, а комната вся заполнена дымом, и снаружи, через разбитую дверь проникает еще больше дыма, а черный мужчина, седые веточки его волос бессильно свисают, пробил в стенке дырку своим топором. Дырка не очень большая, но он залезает в нее по самые плечи, и Силенцио видит, как черный мужчина дергается, будто от удара. Он вылезает из дырки обратно в комнату, с выпученными глазами и мокрый, весь мокрый, с него ручьями течет вода, вода хлещет в комнату через дырку, седые волосы, спутавшись, липнут к лицу мужчины, и еще больше воды бежит за разбитой дверью по туннелю, похожему на улицу, – так много воды!
   А мужчина в длиннополом пальто стоит себе, руки в карманах, и смотрит, как льется вода, и Силенцио видит, как морщины на лице того становятся глубже. И он кивает Силенцио, кивает черному мужчине и выходит вон через разбитую дверь.
   Силенцио хочется знать, стало ли так же мокро в серебряном замке.

68
Фабрика Абсолюта [57 - «Фабрика Абсолюта» (1922) – фантастический роман-фельетон Карела Чапека о том, как перепроизводство божественной энергии («абсолюта») приводит к мировой войне.]

   Бумзилла – в «Счастливом драконе», приперся обратно, на этот раз потому, что знает: сегодня они в первый раз запустят свой долбаный драконовский «Нанофакс», и это вам не игрушки, а типа того, что копируешь любое дерьмо из одного магазина в другой. Он не уверен, что врубается, как это, но в магазине бесплатно дают шоколадные батончики и много газировки всем детям, так что ладно, сегодня проканает за ребенка, но все псу под хвост, потому что мост загорелся и эти, мать их так, грузовозы слетелись и сбросили чертову прорву воды, приехала сотня, наверно, пожарных машин, и все при делах, и полиция тут, и тактические отряды, и вертолеты в воздухе, короче, «Счастливый дракон» обломался, и супершоу в честь первого запуска «Нанофакса» не будет, менеджер спятил, ходит взад-вперед по проходу, сам с собой разговаривает. Но магазин все равно торгует в полный рост, шишки из главного офиса не разрешают закрываться, в общем, Бумзилла начал уже лопать бесплатные батончики, раз охранники знай себе смотрят, как дымится мокрый черный мусор, больше на этом конце моста ничего не осталось, так что сам настоящий мост стало видно, ну, старую часть, вон она, тоже черная, торчит себе в воздухе, как скелет.
   И потом заявляется менеджер и читает по ноутбуку: леди и джентльмены, сей судьбоносный момент истории, трали-вали, и вот мы видим, как самый первый предмет помещают в передатчик в нашем центральном филиале в далеком Сингапуре (Бумзилла видит по телевизору, который висит на пилоне, что этот «предмет» – золотая статуэтка «Счастливого дракона» собственной персоной, улыбка до ушей), и через минуту он будет репродуцирован на молекулярном уровне в каждом филиале нашей сети по всей планете.
   Кассирша и двое охранников хлопают. Бумзилла сосет ледышку со дна своей газировки. Ждет, чего будет.
   У «Нанофакса» в «Счастливом драконе» спереди такой большой люк, что Бумзилла точно туда поместится, коли приспичит, так что в башке у него возникает вопрос: а можно ли так наделать много-много Бумзилл в других местах и можно ли будет доверять этим сраным Бумзиллам? Если да, тогда он сколотит, в натуре, крутую банду, но вот в чем загвоздка: сам он лично никому не доверяет, так с какой стати они ему будут доверять?
   Фонарик над люком делается зеленым, люк отъезжает кверху, и наружу вылазит, типа как раскладная, эта голозадая девка, волосы черные, китаянка, а может, японка, в общем, что-то типа того, длиннющая, и титьки маленькие. Бумзилле такие не нравятся, но она улыбается, и у всей этой кодлы – кассирши, охранников, менеджера – челюсти отвисают, глаза на лоб лезут: девка потягивается, по-прежнему улыбаясь, и быстро чешет к парадному входу вдоль стойки охранников, и Бумзилла видит, как она тянет руку и открывает дверь, типа все, я ушла, всем привет, а уж там, снаружи, такой бардак вперемешку с катастрофой, что на какую-то голозадую японку никто и смотреть-то особо не станет.
   Но самый-то бред и бардак в том… и Бумзилла настолько от этого обалдевает, стоя там, в магазине, и глядя на долбаную видеоколонну через стеклянные двери, что решает выйти наружу и скурить последнее русское «Мальборо», и как следует обмозговать увиденное… самый бардак в том, что, когда он видит, как она проходит мимо экранов, он видит ее на всех экранах без исключения, она выходит из всех «Счастливых драконов» на всей планете, с одной и той же счастливой улыбкой.
   Бумзилла все еще думает, что бы это значило, от «Мальборо» остается лишь фильтр, и тогда он решает: какого черта, время зажевать омлетоладью из «драконовской» микроволновки. Бумзилла считает, что это его заслуженный бизнес-завтрак, у него даже деньги есть, но, когда он заходит обратно, омлетоладьи, как выясняется, кончились, сраные суки-пожарные все их сожрали.
   – Какого хрена, – говорит он, – отфаксуйте хоть одну из долбаного Парижа!
   И охранники вышвыривают его нахрен.

69
Никто никуда не торопится [58 - «Everything Takes Forever» – первый альбом нью-вейв-группы Band of Outsiders из Нью-Йорка; спродюсирован Иваном Кралом (басист чешского происхождения из группы Патти Смит) и выпущен в 1985 г. во Франции.]

   Райделл просыпается от боли если не в раю, то в чем-то очень к нему близком, в этом чудесном, сухом, абсолютно новом, высокотехнологичном спальном мешке, рядом со свернувшейся калачиком Шеветтой, ребра горят; он лежит, слушает стрекозиное гудение вертолетов и вяло думает, а не содержит ли чего-нибудь вредного клеящий слой изоленты, которой он обмотан.
   Они нашли этот спальный мешок в герметичной упаковке сразу после потопа – зацепился за один из колышков, которыми «шарфов» дельтаплан крепился к крыше. И не было в их жизни более желанной находки – скинуть промокшую одежду и забраться в сухое тепло, в этот мешок с водонепроницаемой и, вероятно, пуленепробиваемой подкладкой, в этот весьма дорогой предмет снаряжения. И лежать себе там, внутри, и смотреть, как прибывают еще два грузовоза – огромные, неповоротливые беспилотники, свернувшие с курса, как впоследствии выяснится, согласно плану, разработанному несколько лет назад комитетом по чрезвычайным ситуациям Северной Калифорнии, – прибывают, чтобы сбросить еще больше воды, погасив огонь со стороны Острова Сокровищ, а заодно окатив и весь центральный пролет. И каждый грузовоз, истощенный и обвисший, тут же поднимался ввысь, избавившись от балласта, как слон в нелепом слоновьем балете.
   Райделл с Шеветтой держали друг друга в объятиях там, наверху, пока не рассвело и морской ветер не развеял запах гари.
   Райделл окончательно проснулся и видит голое плечо Шеветты, он ни о чем особо не думает, вот разве что медленно формируется в голове мысль о завтраке, хотя это может и подождать.
   – Шеветта? – Голос из маленького дребезжащего динамика.
   Райделл смотрит вверх и видит серебристый майларовый шарик, натягивающий поводок, глаз видеокамеры наблюдает за ними.
   Шеветта шевелится.
   – Тесса?
   – С тобой все в порядке?
   – Да, – отвечает она, голос сонный, – сама-то ты как?
   – Это полный метр, – говорит голос из воздушного шарика. – Огромный бюджет. У меня есть такие кадры… ты не поверишь, настоящий экшн.
   – Что значит «это полный метр»?
   – Я подписала контракт. Они прилетели прямо сегодня утром. Что ты делаешь на этой верхотуре?
   – Пытаюсь спать. – Шеветта перекатывается на другой бок, натянув на голову спальный мешок.
   Райделл лежит, наблюдая за тем, как воздушный шарик подпрыгивает на своем поводке, пока наконец не исчезает.
   Он садится и трет руками лицо. Выкатывается из мешка и неуклюже встает – голый мужчина с большой заплатой из серебристой изоленты на ребрах. Интересно, на скольких телеэкранах он виден в эту секунду. Хромая, топает к люку и лезет вниз, в темноту, где пристраивается поссать у стенки.
   – Райделл?
   Райделл вздрагивает – ну вот, ногу обмочил. Это Кридмор, сидит на полу, подтянув колени к подбородку и обхватив руками голову, мокрую на вид.
   – Райделл, – говорит Кридмор, – есть выпить?
   – Что ты делаешь на этой верхотуре, Бьюэлл?
   – Сначала я залез в эту теплицу, ну, которая внизу. Думал, там будет вода. Потом понял, что сварюсь, как жопа каракатицы, ну и залез на эту верхотуру. Сучьи дети.
   – Кто?
   – Мне крышка, – продолжает Кридмор, не отвечая на вопрос. – Рэнди разорвал со мной контракт, а долбаный мост сгорел. Вот так дебют, а? Господи!
   – Ты можешь сочинить про это песню, я так думаю.
   Кридмор глядит на него снизу вверх в полнейшем отчаянии. Нервно сглатывает. Когда он вновь заговаривает, в голосе его ни следа акцента.
   – Ты правда из Теннесси?
   – Конечно, – отвечает Райделл.
   – Мать твою, зачем я не оттуда, – говорит Кридмор, голос его тих, но эхом отдается внутри пустого деревянного ящика, солнечный свет пробивается через квадратную дырку над головой, освещая часть досок, два на четыре дюйма сечением, которые выложены в длину, чтобы пол был прочнее.
   – А откуда ты, Бьюэлл? – спрашивает Райделл.
   – Сукин ты сын, – отвечает Кридмор, снова с акцентом, – я из Нью-Джерси.
   И начинает плакать.
   Райделл снова лезет наверх, и потом, стоя на лестнице, высовывает голову и смотрит в сторону Сан-Франциско. Конец света, о котором твердил Лейни, видимо, не случился.
   Райделл переводит взгляд на спальный мешок, внутри которого то, чего он жаждет больше всего на свете, – та, которую хочет любить всю свою жизнь. Ветер меняется, шевелит его волосы, и когда он выходит на крышу, залитый солнечным светом, все еще слышно, как внизу рыдает Кридмор.

70
Визит вежливости

   Взяв такси до «Трансамерики», он закрывает глаза и видит часы, которые вручил мальчику, – часы, время которых движется по черному циферблату, а его собственное внутреннее время вырвалось на свободу, снятое с мертвого якоря незнакомкой, воссоздавшей для него облик Лизы. Стрелки часов вычерчивают радиевую орбиту, мгновение за мгновением. В это утро он видит спираль бесконечных возможностей, открытых, впрочем, не для него.
   Мост, оставшийся позади, – возможно, навсегда, – это транспортное средство, само ставшее пунктом назначения: соленый воздух, помоечный неон, отрывистые крики чаек. Здесь он краем глаза увидел кусочек жизни, которая, как он понял, вечна и бесконечна. Видимый беспорядок, организованный неким глубинным, непостижимым образом.
   Возможно, он слишком долгое время провел на службе и в компании тех, кто якобы правит миром. Тех, чьи мельницы мелют все мельче, все ближе к какой-то немыслимой точке омега [59 - Точка омега – так в работе французского теолога и философа Пьера Тейяра де Шардена «Феномен человека» (1938–1940; публ. 1955) называется состояние наиболее организованной сложности и наивысшего сознания, к которому эволюционирует Вселенная.] чистой информации, к какому-то чуду, которое вечно должно вот-вот произойти. Которое, подсказывает ему интуиция, явлено не будет, теперь уже – никогда, а если и будет, то совсем не в той форме, о которой мечтали его бывшие работодатели.
   В атриуме он описывает цель своего прихода как визит вежливости. Его разоружают, обыскивают, надевают наручники и всемером (по приказу Харвуда) препровождают в лифт.
   Когда двери лифта бесшумно закрываются, он ощущает легкое чувство вины перед своими конвоирами за их возбуждение и неопытность, за то, что надели на него наручники спереди, а не сзади.
   Еще до того, как скоростной лифт достигнет этажа, на котором находится офис Харвуда, он останется в одиночестве.
   Он дотрагивается до пряжки пояса и думает о простом, но убийственно эффективном орудии, скрытом между слоями изысканной итальянской телячьей кожи.
   И существует в мгновении.

71
Ямадзаки

   Ямадзаки, мрачный и нервный, спускается в метро в час пик ранним утром в сопровождении громадного бритоголового, с изувеченным ухом австралийца.
   – Ты знал, что он здесь? – спрашивает здоровяк.
   – Он желал уединения, – говорит Ямадзаки, – мне очень жаль.
   Ямадзаки ведет австралийца к картонному городу и указывает коробку Лейни и вход в нее.
   – Эта?
   Ямадзаки кивает.
   Австралиец достает нож, который беззвучно раздвигается от нажатия кнопки. Лезвием, зазубренным с двух сторон, вырезает верх ящика и поднимает его, будто крышку коробки с крупой, и Ямадзаки опять видит наклейки с Коди Харвудом.
   Австралиец, будучи намного выше Ямадзаки, внимательно смотрит внутрь коробки. Сам Ямадзаки пока не решается туда посмотреть.
   – От чего он бежал? – спрашивает австралиец.
   Ямадзаки глядит снизу вверх в его маленькие, очень умные глазки на совершенно зверском лице.
   – Ни от чего, – говорит Ямадзаки. – Он бежал навстречу чему-то.
   Прибывший поезд в глубинах системы гонит наверх, на улицу теплый спертый воздух навстречу новому дню.

72
Фонтейн

   Фонтейн возвращается от почерневших ребер, бредет в сторону Брайант-стрит с кувшином воды и парой сэндвичей, выданных Красным Крестом. Там очень странно, слишком уж похоже на фильм-катастрофу; ему не нравится. Фургонов с телевизионщиками больше, чем карет «скорой помощи», хотя и тех полно. Жертв на удивление мало, и он решает, что это связано с местным духом: люди, живущие на мосту, всегда серьезно подходили к делу выживания и некоторым образом верили в стихийное сотрудничество. Может быть, думает он, ему никогда не узнать, что все это значило – в смысле причин и следствий, – хотя он уверен, что был свидетелем чего-то значительного.
   Хотелось бы надеяться, что Шеветта и ее парень выбрались, – впрочем, он полагает, что это именно так, и профессор исчез, ушел по делам, которыми занимаются люди вроде него, а об этих делах лучше вовсе не знать. Марциалу придется рассказать, что его чейн-ган пропал, так это даже и лучше, что пропал. Кто-то разбрызгал напротив лавки целый галлон этой штуки под названием «Килз» – на всякий случай, а то вдруг мокрое место, оставшееся от кого-то после чейн-гана, окажется особо заразным.
   Он подходит к лавке, и до его слуха доносится шорох сметаемых стеклянных осколков. Фонтейн видит, что косолапый парень в больших белых кроссовках проделал большую работу, даже расставил вещи на сохранившихся полках. Серебристый кусок железа, похожий на большой шейкер для коктейлей, занимает почетное место, возвышаясь над разбитой витриной между оловянными солдатиками и двумя вазами – образцами окопного искусства, изготовленными из кайзеровских пушечных гильз.
   – Куда она делась? – спрашивает Фонтейн, глядя на серебристую штуковину.
   Парень перестает подметать, вздыхает, опирается на швабру и молчит.
   – Улетела, а?
   Парень кивает.
   – Сэндвичи, – говорит Фонтейн, протянув один из них парню. – Нам тут придется затянуть пояса на какое-то время.
   Он вновь поднимает взгляд на сосуд. Откуда-то ему известно, что там ее нет – кем и чем бы она ни была. Сам сосуд стал историей – ни больше, ни меньше, чем грубые, но в своем роде элегантные вазы из пушечных гильз, выделанные в какой-то французской траншее. В этом тайна вещей.
   – Фонтейн…
   Обернувшись, он видит Клариссу, стоящую в дверях с большой сумкой.
   – Кларисса…
   В глубине ее зеленых, как море, глаз плещется беспокойство или тревога, а может, забота.
   – У тебя все нормально?
   – Да, – говорит Фонтейн.
   – Я думала, ты помер, Фонтейн.
   – Нет.
   – Я принесла еду.
   – Дети в порядке?
   – Им страшно, – отвечает она, – они с Турмалиной.
   – С ней мне тоже было бы страшно.
   Тень улыбки. Кларисса подходит к нему, отставив в сторону сумку. Ее губы мимолетом касаются его губ.
   – Спасибо, – говорит он ей, приподнимая тяжелую сумку, откуда веют приятные запахи. – Спасибо, Кларисса.
   В глазах ее слезы.
   – Подонок, – говорит она, – где мои куклы?
   – Мне очень жаль, – отвечает он серьезно, как только может, – но они пали жертвой страшного пожара.
   И они оба начинают смеяться.

73
Силенцио

   – Где ты это нашел?
   – Остров Сокровищ, – врет мальчик, передавая часы – сплошной кусок ржавчины – через стеклянную витрину.
   Силенцио пристально смотрит сквозь лупу на мокрую лепешку из металла. Царапает ржавчину алмазным резцом.
   – Нержавеющие, – соглашается он и знает, что парень поймет: «нержавеющие» – это прекрасно, хотя не так прекрасно, как «золотые». В общем, стоят как нормальный обед.
   – Я хочу посмотреть, как вы будете их чинить, – подает голос мальчик.
   Силенцио вынимает лупу из глаза и смотрит на парня, как будто видит его в первый раз.
   – Я хочу посмотреть, как вы будете их чинить.
   Мальчик тычет пальцем в стекло, показывая на часы, разложенные в витрине.
   – Ах, ты про стенд! – говорит Силенцио. – Ты ведь был здесь с Сандро, когда мы реставрировали тот «Вашерон».
   Силенцио приносит реставрационный стенд из задней комнаты лавки – квадратную подушечку десять на десять дюймов. Он ставит ее на витрину, и мальчик наклоняется ближе, чтобы рассмотреть бархатисто-зеленую поверхность, которая состоит из миллионов манипуляторов.
   Силенцио кладет часы на стенд. Смотрит вместе с парнем, как часы легко и плавно, будто сами по себе, встают на ржавое ребро и, кажется, тонут – не может быть! – в неглубокой площадке и стекле под нею. Исчезают, как монета, брошенная в ил.
   Силенцио смотрит на часы на своем запястье – военный «Жаже Лекультр», Королевские ВВС Австралии.
   – Девять минут, – говорит Силенцио, – кофе вон там.
   – Я хочу посмотреть, – говорит мальчишка.
   – Ничего там не видно.
   Внутри стенда над ржавым диском часов трудятся сканеры и дизассемблеры. Молекулы приходят в движение. Через девять минут часы снова всплывут, блестящие и безупречные – как в тот день, когда покинули швейцарскую фабрику.
   – Я хочу посмотреть, – повторяет мальчишка.
   Силенцио понимает.
   Он идет за кофе.

Благодарности

   Всем, кто ждал этой книги еще терпеливее, чем обычно, в особенности – моим издателям, в лице чудесных Сьюзен Эллисон и Тони Лейси.
   Деб, Грэму и Клэр, с любовью – за то, что мирились куда как с большим, чем обычное затворничество.
   Джулии Уитуэр, как первому читателю текста – и за многое другое.
   Далее особым друзьям этой книги: Гордону Беггу, Джудит Бил, Джессике Истмен, Карлу Таро Гринфелду, Марку Хейлику, Ричарду Кадри, Кевину Келли, Луэсе Джин Лэм, Роджеру Триллингу, Джеку Уомаку. Спасибо вам всем.
   А еще спасибо посткиберпанковскому сообществу города Мехико, которое – хоть я и отклонил их заботливое предложение о неофициальной экскурсии – поддерживало меня своим теплым энтузиазмом все время написания решающей главы в отеле «Камино Реал».

10 мая 1999 г.
Ванкувер,
Британская Колумбия

Уильям Гибсон Все вечеринки завтрашнего дня

1 Картонный город

2 «Счастливый дракон»

3 Увяз

4 Формальные отсутствия драгоценных вещей

6 Силенцио

7 Коммуналка

8 Дыра

9 Секундная стрелка

10 Американский акрополь

11 Другой парень

12 «Эль примеро»

13 Подержанный свет [18 - «Secondhand Daylight» – второй альбом британской постпанк-группы Magazine, выпущен в 1979 г.]

14 Завтрак на плитке

15 Вновь здесь, наверху

16 Подпрограммы

17 Зодиак

18 Сельвин Тун

19 Промежуточные места

20 Бумзилла

21 «Парагон-Эйша»

22 Пеняй на себя

23 Русский холм

24 Два фонарика сзади [23 - «Two lights on behind» – из песни The Rolling Stones «Love in Vain» с альбома «Let It Bleed» (1969).]

25 Костюм

26 «Сбойный сектор» [27 - Аллюзия на Bad Sector – работающий с 1992 г. эмбиент-нойз-проект итальянца Массимо Магрини из пизанской Лаборатории компьютерного искусства.]

27 Ночлег и завтрак

28 Фолсом-стрит

29 Порочный круг

30 «Близняшки»

31 Вид с лифта, едущего в ад

32 Меньшие братья

33 Дариус

34 Разрывы в рыночном континууме

35 На автопилоте

36 Аспект славы

37 Дерьмовые деньги

38 «Винсент Черная Молния»

40 Желтая лента

41 «Трансамерика»

42 Красные призраки европейского времени

43 Ливия и Пако

44 Только стоит подумать

45 Ход конем

46 Сосновый ящик

47 Сай-Син-роуд

48 Живите в мгновении

49 Радоновая тень

50 «Лишние хлопоты»

51 Смысл жизни

54 Отнюдь не всему суждено случиться

55 Талантливая молодежь

56 Комбинатская штука

57 Центр

58 Маленькое синее отверстие

59 Птицы горят

60 Крысы всё знают

61 «Футуроматика»

62 Лос-прожектос

63 Фуникулер

64 Пятнашки

65 Свежий воздух

66 Грузовоз

67 Серебряный замок

70 Визит вежливости

71 Ямадзаки

72 Фонтейн

73 Силенцио