Война миров

Герберт Уэллс

   Моему брату Фрэнку Уэллсу,
   который натолкнул меня на мысль об этой книге.
Но кто обретается в этих мирах, если они в самом деле обитаемы?.. Мы или они Владыки Мира? Разве всё в мире создано для человека?
Кеплер (Приведено у Бертона
в «Анатомии меланхолии»

   Дизайнер обложки Алексей Борисович Козлов
   Переводчик Алексей Борисович Козлов

   © Герберт Уэллс, 2023
   © Алексей Борисович Козлов, дизайн обложки, 2023
   © Алексей Борисович Козлов, перевод, 2023

   ISBN 978-5-0055-9163-0
   Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть Первая
Явление Марсиан

1. Канун Войны

   В последние годы девятнадцатого века не нашлось бы человека, способного поверить, что за жизнью на Земле зорко и бдительно надзирают твари более развитые умственно и физически, более продвинутые по пути технического прогресса, чем сам человек, хотя, возможно, такие же смертные, как и он. Никто бы не задумался, что за тысячелетия, когда люди, уткнувшись глазами в землю, занимались своими мелкими делишками, торговали и копались в земле, их считали, изучали, анатомировали, исследовали и рассматривали столь же пристально, как микробиолог изучает под микроскопом покрытых хитином жучков и всяких там эфемерных бацилл, кишащих миллионами особей и ещё множащихся в капле грязной воды. Раздираемые завистью, жадностью и гордыней, двуногие шустро сновали по всему земному шару, озабоченные своими грошовыми интересами, убеждённые в своей власти над материей, Природой и своей планетой. Можно предположить, что в мозгу инфузории при этом под микроскопом возникают подобные умные мысли, и её не заботит то, что в любой момент она может быть раздавлена одним движением мизинца наблюдательного двуногого. Она не думает об этом! Ей приятно внимание. Никому не приходило в голову, что более древние, удалённые от Земли миры Вселенной расы – источник смертельной опасности для всего человеческого рода. Прежде сама мысль о какой-либо жизни вне Земли казалась абсурдной, невероятной и совершенно нелепой. Забавно сейчас припоминать глупые, общепринятые в те века предрассудки. Самым амбициозным допущением считалось, что на Марсе могут жить существа, внешне схожие с людьми, скорее всего, гораздо менее нас развитые умственно и отсталые технически, но, уж тояно, никто тогда это не оспаривал, что это очень любознательные и всегда готовые вполне по-дружески встретить нас на космических тропинках и приветить, как желанных гостей, готовых на блюдечке преподнести им новые технологии и свет просвещения существа. А меж тем чрез бездну чёрного космоса на Землю взирали глаза, полные холода, лютой злобы, ненависти, зависти, и их владельцы – существа с чуждым нам мировоззрением, расчётливым, холодным, бесчувственным и бесцветным умом, обогнавшие нас во всём настолько, насколько мы опередили вымерших динозавров. Они не спеша, медленно, но верно разрабатывали свои кровожадные планы. На заре нового века наши иллюзии оказались разбиты.
   Планета Марс (едва ли наш читатель не осведомлён об этом) крутится вокруг Солнца на расстоянии в среднем около 140 миллионов миль от него, и на неё падает вдвое меньше Солнечной энергии, чем на нашу планету. Если верить гипотезам о происхождении туманностей, то Марс много старше Земли, и на его поверхности жизнь была задолго до того, как Земля остыла и превратилась в твёрдый шар. Как полагают многие, жизнь на самой Земле появилась, будучи экспортированной с Марса. Масса его в семь раз меньше земной, поэтому он должен был значительно скорее охладиться до температуры, при которой ещё могла существовать жизнь. На Марсе возможна пригодная для жизни атмочфера, есть вода и всё необходимое для жизни.
   Но человек оказался столь тщеславен и столь ослеплён своей гордыней, что никто из писателей до самого конца девятнадцатого века не осмелился даже предположить, что на этой планете могут обитать разумные существа, тем более такие, какие опередили двуногих на пути технического прогресса. Никому даже в голову не пришло, что Марс, будучи много старше Земли, с поверхностью, меньше четверти земной, и отстоящий от Солнца на гораздо большее расстояние, обладает жизнью не только раньше появившейся, но и уже клонящейся к своему неизбежному концу.
   Космический холод, который с неизбежностью рано или поздно придёт на Землю, уже давно царит на Марсе. Хотя нам почти ничего не известно об условиях существования жизни на Марсе, мы всё-таки знаем, что даже на экваторе планеты средняя дневная температура много ниже, чем на Земле самой свирепой зимой. Марс обладает атмосферой гораздо более разреженной, чем земная, а моря испарились от немилосердного жара Солнца и теперь составляют не больше трети его поверхности. Замедление круговорота времён года привело к тому, что на его полюсах скопились огромные массы льда и снега. По временам оттаивая, эти воды то и дело затопляли срединные земли Марса. Последняя фаза умирания планеты, по времени ещё бесконечно удалённая от нас, стала злым роком для мечущихся в жажде уцелеть обитателей Марса. Под давлением страха смерти их ум работал всё более интенсивно, пока их техника, казалось, не стала превышать возможности самого разума, в то время, как их сердца всё сильнее ожесточались и чувства зверели. И, впериваясь безумными глазами в холодное мировое пространство, они, до зубов вооружённые новыми чудо-механизмами, оснащённые знаниями, о которых люди даже не могли мечтать, ясно отмечали на совсем недалёком расстоянии от себя, всего в 35 миллионах миль по направлению к Солнцу, утреннюю планету надежды – нашу голубую, уютную Землю, цветущую, зелёную от хлорофилла растительного мира и тёмно-синюю от вод океанов, с туманной, светящейся манящим бархатным ореолом атмосферой, этим красноречивым свидетельством плодоносности и процветания, с мерцающими сквозь облачную белизну бескрайними пространствами, населённых какими-то существами материками и широкими просторами морей и океанов, заполненными трассирующими следами от флотилий судов.
   Так что, мы, люди, существа, населившие Землю, поневоле представлялись им такими же враждебными и примитивными тварями, как нам – какие-нибудь гориллы или лемуры. Жизнь – это прежде всего борьба! Разум всегда напоминает человеку, что жизнь – это непрекращающаяся борьба за существование, и на Марсе высшие существа думали так же. Их мир клонился к гибели, а на Земле в то же время кипела непрекращающаяся жизнь, но это была жизнь каких-то нелепых зверюшек, низших существ, не заслуживающих малейшего внимания и снисхождения. Захватить этот новый мир, удалиться от Солнца на преемлемое расстояние – это был единственно правильный, единственно реальный план спасения популяции от неминуемой гибели!
   Прежде чем слишком строго оценить их планы, стоит припомнить, как свирепо поступали люди не только с животными, но и людьми. Что они сделали с бизонами, птицей Додо, как они поступали с представителями иных рас? Лучше не думать об этом!
   За пятьдесят лет истребительной войны, затеянной иммигрантами из Европы, жители Тасмании, к примеру, были уничтожены до последнего человека. Мы помним судьбу двадцати миллионов американских индейцев, от которых остались маленькие кучки уцелевших в резервациях. Не надо думать, что мы сами такие уж фанатичные поборники милосердия, что нам позволено возмущаться жестокими марсианами, заточенными в том же духе?
   Марсиане, это стало видно сразу же, рассчитали спуск своих кораблей с исключительной тщательностью – их математические знания, как мы увидим позднее, значительно превосходили наши – и ко всему прочему они исполнили свои приготовления изумительно согласованно. Будь наши астрономические приборы были чуть более совершенными, мы могли бы зафиксировать надвигающуюся на Землю угрозу ещё задолго до конца девятнадцатого столетия. Такие ученые, как Скиапарелли, с энтузиазмом годами наблюдали красную планету – (любопытно, между нами говоря, что в течение веков человеческой истории Марс всегда считался планетой войны) – но им так и не удалось выяснить причину периодического появления на ней пятен, которые они научились в огромных количествах наносить на марсианские карты. А в это время марсиане, очевидно, упорно и деловито вели свои мрачные захватнические приготовления.
   Во время сближения планет, в 1894 году, на освещённой части планеты отмечались сильнейшие вспышки. Сначала о них сообщила обсерватория в Ликке, затем Перротеном в Ницце, потом зачастили сообщения других наблюдателей. 2 августа подтянулись и английские читатели, впервые раскрывшие обложку журнала «Нэйчер». Я всё же после долгих размышлений склонен полагать, что эти вспышки были вызваны началом отливки в шахте гигантской мортиры, из которой марсиане планировали бомбардировать Землю. Необычные явления, не объясненные до сей поры, впрочем, были наблюдаемы в окрестностях места вспышки, случившейся во время двух последующих перигелиев.
   Катастрофа разразилась на нашей планете шесть лет назад, когда Марс встал напротив Земли. В это время академик Лавелль из Явы разослал по телеграфу астрономам мира массу телеграмм о колоссальном взрыве раскаленного газа на Марсе. Это произошло двенадцатого августа в районе полуночи. Его спектроскоп, без помощи которого он уже не мог обходиться, и который он был готов класть под подушку, вдруг обнаружил колоссальные объёмы взрывающихся газов, главным образом водорода, мчащегося к Земле с жуткой скоростью. Фронт сплошного огня перестал быть видным около четверти первого по Гринвичу. В своих телеграммах Лавелль сравнивал его с колоссальным выбросом пламени, внезапно поднявшимся над планетой, «как снаряд, вырвавшийся из орудия».
   Сравнение било в самую точку. Однако на следующий день газеты замолчали. Не появилось ни одного сообщения об этом событии, если не считать крошечной, никем не замеченной заметки в «Дейли Телеграф». Таким образом мир оставался в полном неведении о самой жуткой, самой неотвратимой из всех опасностей, когда-либо угрожавших земному человечеству. Скорее всего, и я бы ничего вовремя не узнал об этом извержении газа, если бы случайно не столкнулся в Оттершоу с известным астрономом Огильви. Он был до крайности возбуждён этим сообщением и, пользуясь моим присутствием, буквально приказал мне той же ночью вместе с ним принять участие в наблюдении за обстановкой на грозной Красной Планете.
   Невзирая на всю цепь последовавших после этого связанных между собой страшных событий и катаклизмов, я с кристальной ясностью запомнил наше полуночное бдение: аспидная, молчащая, как морг, обсерватория, занавешенный фонарь в углу, бросающий хилый свет на пол, нудное тикание часов в телескопе, относительно невеликое продольное отверстие в куполе, откуда, как пасть Вселенной, зияла холодная, чёрная бездна, усеянная сверкающей звездной пылью. Полностью затенённый Огильви мягко подпрыгивал возле приборов, похоже ощущая себя признанным диктатором науки. В телескопе был виден только большой чёрно-синий круг с едва различимой на нём крошечной круглой планетой, чуть несиметричной при пристальном наблюдении, блестящей, с чуть различимыми поперечными полосами. Эта оранжевая
   булавочная головка была слишком мала, и теплый серебристый свет мягко исходил от неё. Казалось, она слегка подрагивала, но это вибрировал сам телескоп под воздействием часового механизма, упорно удерживавшего планету в поле своего зрения.
   За время наблюдения было отмечено, что звёздочка то уменьшалась до размера муравья, то увеличивалась, то медленно приближалась, то вдруг удалялась, но это был просто обман глаз. До оранжевой планеты было всего лишь 40 миллионов миль – 40 миллионов миль абсолютной тьмы и пустоты.
   Немногим выпадает случай представить себе всю безбрежность той бездны, в которой плавают планеты – мелкие пылинки чудовищной Вселенной.
   Мне бросилось в глаза лишь то, что в едва различимой близости от планеты виднелись три крошечные ярко светящиеся точки, три малые телескопические звездочки в страшно удалённом пространстве, а вокруг них – аспидный мрак безвоздушного пространства. Вы прекрасно помните, как эта бескрайняя бездна выглядит морозной звёздной ночью.
   .Взгляд в телескоп делает её ещё глубже. И незаметно для всех нас, ввиду ужасной удалённости и малого размера, стремительно и неукратимо приближаясь к нам, преодолевая всё это непредставимое пространство, с каждой минутой становясь ближе на многие тысячи миль, к нам близилось то, что обитатели Марса направили к нам, то, что скоро ввергло в войну, горе и и гибель нашу прекрасную Землю. Я не мог даже подумать об этом, когда вглядывался в просторы нашей планеты, да и кто на Земле мог даже подозревать о метко пущенном с другой планеты метательном снаряде.
   В ту ночь на Марсе снова была зафиксирована вспышка. Я видел её своими глазами. В тот самый миг, когда часы показывали полночь, с краю Марса что-то заискрилось, и на поверхности появилось едва заметное вздутие. Я поспешил поставить об этом в известность Огильви, и он сразу же решил сменить меня на своём посту. Ночь была душная, и мне страшно хотелось пить, в кромешной темноте ощупью, едва находя дорогу в темноте, я пошёл к столику, где должен был быть сифон, как вдруг Огильви издал крик, смесь удивления и ужаса – это он увидел вырвавшийся в сторону Земли столб газа.
   В ту ночь новый незаметный снаряд был запущен с Марса. Мне запомнилось, что в тот момент в кромешной темноте я сидел на столе, у меня перед глазами плясали красные и зелёные пятна. Я был занять поисками огня, мне очень захотелось закурить. Придавать значения этой космической вспышке не входило в мои планы, и я не слишком вдавался в то, что за ней может неминуемо последовать. Огилви делал замеры примерно до часу ночи, в час работа была закончена, тогда мы зажгли фонарь и пошли домой к Огильви. Идти было недалеко. С холма нам виделись Оттершоу и Чертси, погруженный в сплошной мрак. Там мирно спало множество жителей.
   Огильви всю ту ночь фантазировал и высказывал разные идеи относительно условий существования на Марсе и при этом не уставал насмехаться над всякими вульгарными гипотезами, в частности такой – обитатели Марса сейчас просто подают нам сигналы, может быть, сигналы бедствия. В свою очередь он предполагал, что на красную планету обрушился целый рой межгалактических метеоритов, или что на Марсе происходит чудовищное извержение вулкана. Он непрерывно спорил со мной, пытаясь убедить, что практически невозможно, чтобы на двух, пусть даже находящихся на близком расстоянии планетах эволюция живых организмов шла по одному сценарию.
   – Марс обитаем в одном шансе против миллиона! – горячился он.
   Каждую ночь многие сотни наблюдателей видели эти вспышки. В ту ночь и в течение десяти следукющих ночей было зафиксировано по одной вспышки. После десятой ночи вспышки прекратились, и их больше никто не видел. По какой причине вспышки прекратились, никто понять не мог. Хотя можно было предположить, что мощнейшие выстрелы были причиной такого количества вредного газа, что вызвали недовольство и панику среди марсиан. Облака дыма, или пыли, зафиксированные в самый мощный телескоп, представали на фотографиях в виде небольших серых туманных клочков, которые мельтешили в кристальной атмосфере планеты и теперь частично закрывали кое-какие детали территории планеты.
   Наконец пробудились даже главные газеты и наперебой загорланили об этих странностях. То там, то сям печатались научно-популярные статьи о пробуждении вулканов Марса. Всех насмешили рисунки юмористического журнала «Панч», который очень креативно воспользовался этой темой для продвижения своих политических карикатур. А между тем невидимые марсианские капсулы уже летели к Земле сквозь бездну космической пустоты с немыслимой скоростью в несколько миль в секунду, сближаясь с Землёй каждый миг, каждый час, каждый день. Не было ничего странного в том, что люди, не знавщие о нависшей над ними страшной угрозе могли спокойно заниматься своими ничтожными бытовыми делишками. А между тем тень огромной беды уже нависала над их привычным бытием. Можно вспомнить, как ликовал Маркхем, перебирая новые фотографические снимки планеты для иллюстрированного журнала, в котором он был тогда главным редактором. Сенсация! Вот за чем все гонялись! Людям нынешнего века, да и пожалуй, ещё недавних времён, могут с величайшим трудом вообразить себе количество и влияние журналов в конце девятнадцатого века.
   Меня же в то время интересовало совсем другое.
   Я тогда с большим рвением любил гонять на велосипеде по парковым дорожкам, и на досуге, сидя на диване, пролистывал огромную груду журналов, которые поднимали темы дальнейшей трансформации общечеловеческих моральных ценностей в связи со стремительным прогрессом мировой цивилизации.
   Моя жизнь тогда была жизнью обычного, может быть, довольно скучного мелкого буржуа, прожигающего время в бесплодном наблюдении за причудами общества.
   Как-то вечером (потом мы узнали, что в тот момент первый снаряд был примерно в десяти миллионах километров от нас) я прогуливался вместе с женой неподалеку от своего дома.
   Надо мной было ясное звёздное небо, и я с увлечение пояснял ей конфигурации и положение знаков Зодиака на небе, а потом по привычке показал на Марс – самую яркую точку у самого зенита. Я знал, что в это мгновение тысячи телескопов устремляли свой взгляд туда же, куда теперь смотрел я.
   Был чудесный, тёплый вечер.
   Весёлая компашка туристов из Чертси и Айлворта, возвращаясь в свою гостиницу, продефилировала мимо нас, горланя громкие, разухабистые песни. Все верхние окна соседних домов светились. Там готовились отходить ко сну. Издали, с шумной железнодорожной станции раздавался грохот погрузки и вой маневренных паровозов. Звуки были изрядно смягчены приличным расстоянием и звучали едва ли не мелодично. Жена указала пальцем на разноцветные, красные, зелёные и жёлтые сигнальные огни, мелькавшие на фоне чёрного ночного небосклона. Мир казался спокойным и безмятежным. Мы были счастливы!

2. Зведопад

   Затем пришла ночь звездопада, и первая звезда прочертила черноту неба. Она хорошо была видна на рассвете, звезда промчалась над спящим Винчестером, восточнее его, и огненная линия падения прочертилась так высоко, что казалась едва видной. Глаза тысяч людей поворачилась вслед за её траекторией. Все подумали, что это обыкновенная падающая звезда. Элбин описывал позднее, что она оставила за собой дымный зеленоватый след, померкший буквально за несколько секунд. Деннинг, наш признанный авторитет по по метеоритам, настаивал, что она прошла над поверхностью Земли на расстоянии не менее девяноста или даже ста миль, прежде чем рассыпалась на мелкие осколки, как это всегда бывает в подобных случаях.
   Он настаивал, что объект упал в ста милях восточнее того места, где он был в это время.
   В этот час я находился у себя дома и что-то привычно чиркал у себя в кабинете. Мое окно выходит на Оттершоу и хотя, клянусь, шторы в кабинете была подняты (я люблю смотреть на звёзды
   ночью), я не заметил на небе ничего необычного. Но метеорит, оказавшийся поразительнее всех мыслимых метеоритов, когда либо посещавших Землю, именно в этот момент врывался из космоса в околоземное пространство, и нужно было быть очень рассеянным глупцом, чтобы его не заметить! Кое-кто из свидетелей утверждал, что он пролетал над ними с неприятным не то свистом, не то с шипением, но, как я уже говорил, я совершенно ничего не видел и не слышал. Меж тем, великое множество жителей Беркшира, Сэррея и Миддлсэкса своими глазами видели это падение, и почти все они думали, что это падает очередной метеорит. Удивительно, что в эту ночь никому и в голову не пришло отправиться на место падения и убедиться, что там произошло на самом деле..
   Один безумный бедолага Огильви, так же, как все, наблюдавший метеорит, и уверенный, что тот рухнул
   где-то среди безлюдных пустошей Хорселла, Оттершоу или Уокинга, умудрился оторвать голову от подушки рано
   утром и героическим усилием воли заставил себя отправиться на его поиски. Светало, когда после долгих поисков он наконец обнаружил его. Это было место неподалеку от близлежащего к городу песчаного карьера. Перед ним оказалась гигантская воронка, вырытая упавшей громадиной, и бескрайние нагромождения камней песка и разбросанного гравия. Окрестные вересковые холмы бфли почти сплошь засыпаны выбросами из гигантской воронки. Место падения было хорошо заметно мили за полторы и благодаря лёгкому серному дыму, который кое-где ещё вздымался над землёй, и заставил профессора чихать, всё время затыкая мокрым платком раздражённый нос. Помимо этого, вокруг огромной дыры продолжал гореть и тлеть сухой вереск, придавая картине зловещий и неописуемый вид.
   Удивительно, но упавший объект, зарывшийся в песок посреди разбросанных вкруг остатков расщепленной огромной сосны, имел какой-то непредставимый и странный вид, ничуть не похожий ни на одно из до того прилетавших на землю небесных тел. Обычно это были уродливые, изрытые диким давлением и огромными температурами чёрные, оплавленные камни, но это было нечто совсем иное! Это было нечто, наделённое слишком огромными размерами, слишком правильными, слишком логичными и отточенными формами, чтобы быть порождением дикой, неживой природы. Высоко наружу выдавалась часть чудовищного, правильной формы цилиндра, хранившего на себе печать жутких космических воздействий. Цилиндр сильно обгорел и тёмный нагар свисал с него уродливыми обугленными дымными лохмами. Визуально цилиндр был не менее тридцати ярдов диаметром, и даже издали было видно, какой он огромный. Огильви с трепетом приближался к этой развалине, потрясённый её размерами, массой и более всего – формой, так как знал, что обычная форма метеоритов не должна быть иной, кроме как шарообразной. Очевидно, что с момента падения метеорита прошло слишком мало времени, потому что он был страшно раскалён и приблизиться к нему было невозможно даже на очень большое расстояние. Многие участки поверхности цилиндра были ещё того багрово-чёрного цвета, какими окрашены окалины остывающих чугунных слитков. Невнятный шум, доносившийся изнутри раскалённого цилиндра, Огильви отнёс к процессу неравномерного охлаждения его конструкций. Огильви в тот момент даже в голову не могло прийти, что цилиндр может оказаться изнутри полым, и, уж тем более, что внутри его кто-то может сидеть.
   Огильви, потрясённый и потерявший счёт часам и минутам, невесть сколько времени стоял поодаль от огромной дымящейся ямы, всё более пугаясь потрясающе-отточенной формы и странного мышиного цвета колоссального изделия, и как профессионал, уже смутно догадывался о его страшной начинке и сути. Рассвет остался позади, и в долине стояло тихое, тёплое утро. Солнце позолотило сосновую рощу подле Уэйбриджа, и остальные окрестности уже вполне по-летнему начинало пригревать. Из слов Огильви, которому можно было доверять больше, чем самому себе, следовало, что были странные вещи, например, совершенно определённо в это утро в округе не было ни обычной птичьей трели, ни малейшего ветерка, и единственными звуками, раздававшимися на пустоши, был невнятный шум и скрежет изнутри медленно остывавшего обугленного аппарата. Кругом, на пустоши не было ни души.
   Удивление Огильви не знало пределов, и когда на его глазах стала обваливаться окалина с торца цилиндра, он находился в состоянии настоящего потрясения. Нагар с обугленного цилинда отваливался только с одной стороны, что не могло не удивить и не насторожить Огильви. Чёрные, ещё тёплые куски падали к подножию цилиндра, подобные крупным хлопьям и чёрному песку во время дождя. Но дождя не было.
   Вдруг с шумом сверху свалился особо крупный кусок углевидной массы. Стало не до шуток. Огильви изрядно струхнул.
   Но преодолев ощущение нараставшей опасности (Он ведь был настоящий учёный и гордился своей миссией учёного в первую очередь), он торопливо сбежал по крутым отвалам в глубокую пропасть и, невзирая на сильный жар, продолжавший исходить от цилиндра, подошел к нему вплотную, стараясь получше его рассмотреть. Астроном какое-то время тешил себя надеждой, что странный сброс окалины вызван неравномерным охлаждением цилиндра, но лёгкое сомнение терзало его – окалина осыпалась только с торца цилиндра. Меж тем круглое навершие странного цилиндра стало медленно
   вращаться. Сначала Огильви не поверил своим глазам, думая, что просто не выспался, и потому испытывает галлюцинации. Но два чёрный пятна, неизменно менявших своё положение относительно друг друга, были слишком явным свидетельством, что конструкция откручивается. Движение было едва заметным, диск откручивался с очень медленной скоростью, почти незаметно, и, похоже, это откручивание порой вообще приостанавливалось. Огильви сначала не понял, что означает такое ритмическое движение, сопровождающееся весьма неприятными металлическими звуками изнутри. Потом он услышал, как будто кто-то стал скрестись внутри, и звук этот был необычно глухой и сильный. Тут Огильви заметил, что скорость перемещения пятна стала возрастать, и оно передвинулось практически на дюйм. Тут страшная мысль молнией пронзила его голову. Она была настолько невероятна, что Огильви взмок от ужаса! Лучше бы он навсегда оставался в неведении!
   Цилиндр этот бы искусственный, полый изнутри, и с отвинчивающейся крышкой сверху! Его кто-то сделал, и этот кто-то изнутри конструкции сейчас отвинчивал люк, для того, чтобы выбраться наружу! Было, отчего взмокнуть!
   – Господи! – задрожал Огильви, – Неужели внутри цилиндра находится человек? Люди наверняка чуть не изжарились при приземлении! Им плохо! Они пытаются выбраться из замкнутого раскалённого пространства!
   В его мозгу мгновенно соединился новоприбывший цилиндр и взрывы, гремевшие на Марсе чуть загодя. Мысль ушла, но покоя ему не прибавила ни на йоту.
   Первоначальная смехотворная мысль о погибающих внутри цилиндра людях не оставляла Огильви, даже напротив, она всё сильнее жалила его ум, и ужасала. Он был готов представить корчи беззащитных пассажиров цилиндра, корчащихся от боли и недостатка воздуха, и ужасался их неописуемым страданиям. Эти размышления в конце концов толкнули его почти на безумство, он стал пробираться к стенкам цилиндра, защищая рукой лицо от нараставшего немылимого жара. Огильви всё равно, чего бы это ему ни стоило, хотел помочь освободиться неизвестным героям – покорителям космоса!
   Но, к счастью, приблизиться к самому металлу цилиндра не получилось – жар был слишком силён, и идея помочь заключённым в цилинде побыстрее отвернуть крышку оказалась невыполнимой. Понимая, что чудом сам не обжёгся о раскалённый металл, Огильви помедлил в глубокой нерешительности и со всех ног стал карабкаться вверх по крутым отвалам ямы, осклизаясь и падая. Когда он вылез, времени на отдых не было. Он припустил по полю и около шести часов, измученный и запыхавшийся, стоял у Уокинга.
   По пути ученый столкнулся с возчиком, которому попытался втолковать, что случилось, но его речь была столь
   бессвязна и горячечна, а у самого – такой дикий вид (шляпу он сразу же потерял в яме, и был весь в пыли), что тот махнул рукой и просто бросил его на дороге. Огильви бросился дальше, без всякого успеха обратился к трактирщику, который только что открыл свой трактир у Хорселлского моста. Тот выслушал бред астронома и решил, что перед ним очередной сбежавший из Бедлама сумасшедший, и попытался было завлечь его в трактир, чтобы было время успокоить и сдать докторам.
   Этот успокоительный приём чуть отрезвил взбудораженного Огильви, и только завидев Гендерсона, известного лондонского обозревателя светской хроники, колдовавшего у себя в саду, он стал прыгать и кликать того через забор. На сей раз, для того, чтобы тот наконец выслушал его, Огильви постарался говорить как можно спокойнее.
   – Гендерсон! – начал свою нагорную проповедь Огильви, – Вы видели этой ночью падающую звезду?
   – Ну и что?
   – Она упала на Хорселлской пустоши!
   – Ух, ты! – насмешливо воскликнул Гендерсон, изо всех сил пытаясь изобразить истинный интерес, – Знаем! Очередной упавший с неба метеорит! Если вы не шутите, то это чрезвычайно интересно! Огильви, вас ждёт нобелевская премия!
   – Хватит шутить! Слушайте внимательно! Это не просто метеорит! Это цилиндр, сделанный людьми! Он искусственного происхождения! Поймите же! Он кем-то сделан! И внутри него кто-то есть!
   Гендерсон стоял с лопатой в руке, как будто проглотил кочергу.
   Поверить в такое было почти невероятно. Но и не поверить Огильви было невозможно!
   – Что? Что вы мелете? – усомнился он, внезапно отшатнувшись от гостя. Гендерсон был уже стар, и многое доходило до него, как до жирафа, с трудом. К тому же он был был туговат на ухо, и многого не расслышал.
   Огильви, не жалея красок, рассказывал журналисту всё, что ему удалось увидеть. Гендерсон с минуту не мог переварить услышанное, потом брови его плавно въехали на лоб. Он бросил лопату, нервно вдел в пиджак одну руку и выскочил на дорогу. Оба путника поспешно побежали к метеориту. Цилиндр пребывал всё в том же состоянии. Никаких звуков изнутри теперь не раздавалось, лишь между поднявшимся люком и чёрным корпусом цилиндра ярко блестела тонкая металлическая спираль свежей неокисленной резьбы. Было слышно, как воздух, то сипя, выходил наружу, то, свистя, затягивался внутрь.
   Они стали попеременно прикладывать к остывшему цилиндру уши, как будто там можно было что-то услышать, стучали палкой по рыхлому нагару, который пластами тут же опадал вниз, и, не получая никакого отзыва, наконец решили, что хозяин или хозяева, оказавшиеся внутри цилиндра, либо лежат без сознание, либо уже, увы и ах, мертвы.
   Но что они могли сделать вдвоём, чтобы помочь пострадавшим? Ровным счётом ничего! Прокричав на всякий случай несколько слов с обещанием скорой помощи, заверив окалину угрозой, что они скоро вернутся, и не одни, компаньоны бросились обратно в город за подмогой. Взъерошенные, пыльные, испачканные золой и углём, они ковыляли, утопая в ярком солнечном сиянии, по узкому проулку. Было ещё ранее утро. Лавочники снимали ставни со своих модных витрин. Обыватели уже распахивали окна своих спален и, потягиваясь, выглядывали на балконы. Гендерсон спешил поскорее попасть на железнодорожную станцию, откуда можно было телеграфировать об открытии в Лондон. Газеты уже загодя подготовили свою паству к тому, чтобы разгласить эту сенсационную новость.
   Уже к восьми часам огромная толпа местных мальчишек и приезжих зевак направилась к пустоши, чтобы лично удостовериться в истинности «мертвяков с Марса», как их нарекли нищие лондонские острословы с окраин. Такова была первая молва, охватившая лондонцев, когда они узнали о приземлении таинственного цилиндра. Сам же я не был в числе первооткрывателей и впервые узнал об этом от своего разносчика газет в четверть девятого утра, когда вышел за свежим номером «Дейли Кроникл». Что спорить, я был так поражён известием о находке, что немедленно поспешил через мост Оттершоу к становившемуся знаменитым песчаному логу.

3. Хорселльская Пустошь

   Возле гигантской воронки, где застрял цилиндр, кучковалось всего человек двадцать, в основном это были праздношатающиеся зеваки, привлечённые сюда скандалом и публикациями в бульварных газетах. Я не буду повторять, как выглядел этот колоссальный, едва высовывашийся из земли снаряд. Дерн, песок и камни вкруг него обуглились и спеклись, точно от чудовищного взрыва.
   Учитывая возможную скорость приземления, и силу удара цилиндра, можно было предположить, что температура при приземлении была воистину чудовищной, что вокруг наверняка бушевало дикое, фантастической температуры, испепеляющее пламя. Удивительно, что этот цилиндр вообще уцелел, по идее он просто обязан был взорваться и разлететься на куски. Но, чудо из чудес, он был цел! Гендерсона и Огильви у цилиндра я также не обнаружил. Наверняка они покрутились около диковинки и решили, что для бедных пришельцев всё равно ничего хорошего им не сделать, и, убедив себя в неизбежной гибели пришельцев, отправились, довольные собой, завтракать к Гендерсону.
   С краю ямы, хохоча и болтая ногами, сидели несколько местных мальчишек. Они развлекались (пока я не приказал им прекратить эту неуместную и опасную забаву), кидая камни в чудовищный агрегат и слушая, как звенит металл.
   Внимально выслушав меня, они стали бегать вокруг и играть в прятки, мелькая среди стоявших в ступоре взрослых.
   Собравшиеся вкруг были крайне немногочисленны: два заезжих столичных велосипедиста, бедный садовник, которого я время от времени нанимал для работы в своём саду, барышня с грудным ребёнком на руках, мясник Грегг с сопливым сынишкой, несколько пьяных гуляк и мальчиков – прислужников на игре в гольф и, как правило, бьющих баклуши на станции. Разговоров велось мало. В те время в Англии об астрономии имела представление только мизерная часть населения, и только самые избранные представители славного английского простонародья были наслышаны об её азах. Большинство зевак спокойно хлопало глазами, озирая плоскую крышку цилиндра. Никаких изменений положения в приземлившейся махине не наблюдалось. И я, и все окружающие, ждавшие быстрых и непредсказуемых сюрпризов, были разочарованы, видя вместо скорой помощи с носилками и трогательно обуглившимися трупами инопланетян недвижную громаду цилиндра. Утомившись от бесплодного ожидания, публика стала потихоньку разбредаться. Одни уходили, их сменяли другие, и так без конца. Перепрыгивая по камням, я спустился в воронку, и внизу мне стало казаться, что я ощущаю слабую вибрацию металла под ногами. Крышка, однако, сколь ни старалось моё воображение, не сдвигалась ни на дюйм.
   Только оказавшись совсем рядом с цилиндром, я осознал, сколь необычно он выглядит. Только на первый и весьма поверхностный взгляд он мог показаться не более обычным, чем свалившийся в яму экипаж или дуб, рухнувший на дорогу. Даже, скажу я вам, и меньше.
   Самое большой сходство эта штука имела с огромным газовым газгольдером, свалившемся при транспортировке с шоссе и завязшем в непроходимом болоте. Но такое впечатление могло сложиться только у абсолютно непросвящённого человека. И лишь человек, обладающий хоть какими-то научными компетенциями и элементарным мировоззрением, смог бы заметить, что седая накипь на цилиндре была не просто обычным окислом, образовавшимся во время приземления от действия огромных температур и чудовищного давления, и что изжелта-белый металл, выглядывавший из-под крышки, был слишком уж невиданного на Земле оттенка. Этот оттенок можно было бы с полным основанием назвать словом «внеземной», но абсолютному большинству зрителей, веками утыкавшимися взором в землю, такое слово до сих пор, я полагаю, вообще не скажет ничего.
   Мои колебания и сомнения в том, что цилиндр свалился с Марса, практически совсем рассеялись, но я по-прежнему считал невозможным, чтобы в нём оказалось уцелевшей хоть какая-то живая сущность. Замеченное развинчивание верхушки цилиндра я объяснял автоматическими конвульсиями приходящего в упадок и остывающего чрезвычайно сложного механизма. Я не считал нужным спорить с Огильви, но сам утвердился в убеждении, что на Марсе есть разумная жизнь. Я предавался несусветным обывательским фантазиям о том, что наверняка внутри запрятано какое-нибудь послание, запечатана железная капсула, инкунабула, испещрённая неизвестными символами. В силах ли мы, просвещённые представители человечества, перевести это послание, расшифровать его, найдём ли там денежные знаки неизвестной цивилизации, разные банкноты, монеты, артефакты? Будет ли там воззвание инопланетной цивилизации?
   Всё это было очень завораживающе. Хотя в цилиндре было, пожалуй, слишком много пространства, там должно было быть вообще много всего удивительного. Меня распирало любопытство, и я хотел посмотреть, как выглядит эта штука изнутри.
   Стесав в блужданиях вокруг да около цилиндра половину подмёток и убедившись, что ничего экстраординарного не происходит, к одиннадцати часам я вернулся домой в Мэйбэри. Но уже браться за отвлеченные умствования, как оказалось, времени не было.
   Однако в полдень пустырь стало невозможно узнать. Утренний выпуск вечерних газет привёл в бешеное движение весь Лондон: «Месседж Марса», «Немыслимая посадка в Уокинге» —
   пестрели заголовки газет, удивляя всё более крупным кеглем шрифта. Последней каплей оказалась телеграмма Огильви в адрес Астрономического Общества. Она взбаламутила и привела в движение и все крупнейшие британские обсерватории.
   Близ дороги у песчаного котлована скопилось полдюжины пролёток, только что прибывших со станции, тут же торчал одинокий фаэтон из Чобхема, карета какого-то замшелого, облезлого аристократа, и поодаль – свалка брошенных велосипедов. Множество обывателей, невзирая на духоту, явилась пешим ходом из Уокинга и Чертси, в итоге здесь сбилась приличная толпа, включая даже несколько роскошно одетых дам с веерами и зонтиками.
   Стояла страшная летняя жара, небо оставалось чистым, ни облачка, ни освежающего ветерка, ни дождичка, и даже тень под редкими окрестными соснами не могла спасти от зноя. В воздухе носилась въедливая гарь – последствие травяных пожаров последних дней. Они уже заканчивались. Вереск прогорел уже почти весь, и обширная равнина, простиравшаяся почти до самого Оттершоу, привычно чернела, дымясь, разражаясь отдельными всполохами врем от времени возрождавшегося огня. Но новая сенсация по-прежнему толкала множество любопытных Варвар в неблизкий путь. Рачительный владелец бакалейной лавки близ Чобхемского тракта, почуяв неминуемую выгоду от всей этой заварухи, пригнал своего сына торговать с тележки зелёными яблоками и имбирным лимонадом в бутылках.
   Подойдя к краю воронки, я узрел в ней группку избранных, в том числе Гендерсона, Огильви и отдельно стоящего какого-то стройного белобрысого джентльмена (как стало понятно, когда я подошёл поближе, это оказался Стэнт, знаменитый королевский астроном, специалист по большим планетам), там же стояло полдюжины подёнщиков с лопатами и кирками, сплошь измазанных в глине. Стэнт размахивал руками и громовым голосом подавал команды. Воспламенившись несвойственным ему героизмом, он залез на самую верхотуру цилиндра, которая, судя по всему, уже успела порядком остыть. Лицо у него было как у свареного рака, физиономия красная, пот осыпался градом с его лба и щёк, но он, ощутив себя внезапно большой научной шишкой, был как будто чем-то очень раздасадован.
   Усилиями многочисленных энтузиастов земля со значительной части цилиндра была удалена, и только самое основание его все ещё утопало в земле. Огильви заметил меня в толпе, продолжавшей тесными рядами обступать яму, и радостно замахал руками, подзывая к себе. Когда я пробился к нему, он попросил меня побыстрее навестить лорда Хилтона, законного владельца этой земли. Наверняка вся эта возня не доставила бы ему особого удовольствия, учитывая сколько мусора должно было остаться после посещений всех этих зрителей. Мусора и в саом деле было немало.
   Он напирал на то, что всё умножающаяся толпа народа (тут он брезгливо показал пальцем на праздношатающихся) и, в особенности, хулиганьё-мальчишки, очень мешают ведению работ. Посему следовало бы отгородить ареал работ от праздной публики или вообще как-то избавиться от неё. Это можно было бы легко сделать, сославшись на чрезвычайную опасность объекта, но он пока что не решался этого сделать. Также, по большому секрету он сообщил мне, что из цилиндра то и дело доносятся какие-то слабые шорохи, и что рабочим, несмотря на неоднократные попытки, так и не удалось отвинтить крышку. Я ничуть этому не удивился, так как даже на глаз было видно, что ухватиться тут не за что. Огильви сетовал, что толщина стен цилиндра, без сомнения, очень велика, и что это, похоже, сильно глушит шум изнутри.
   В тот момент мне было очень лестно его преувеличенное внимание, и, честно говоря, я был искренне расположен тут же исполнить его просьбу, не без оснований надеясь попасть в число немногих избранных, кому должна была выпасть честь быть допущенными к предстоящему вскрытию цилиндра. Лорда Хилтона дома не оказалось, зато я узнал, что он прибывает из Лондона с шестичасовым вечерним поездом. Поскольку было только около четверти шестого, и времени было вполне достаточно, я заскочил домой почаёвничать и прошерстить свежую прессу, и только потом отправился на станцию, надеясь перехватить Хилтона на полпути домой.

4. Цилиндр развинчивается

   Когда я снова вступил на пустошь, Солнце уже скатывалось за горизонт. Публика из Уоркинга продолжала валить валом, только парочка каких-то разочарованных отморозков возвращалась в посёлок, вяло перебрёхиваясь и обмениваясь замшелыми школьными шуточками. Столпотворение вкруг воронки бурлило, как вода в унитазе, чёрными контурами мелькая на лимонно-желтеющем фоне неба. По моим подсчётам теперь вокруг воронки было больше сотни человек. С другой стороны воронки люди что-то выкрикивали, да и около самой ямы не прекращалась какая-то мышиная возня. Чувство тревожного предчувствие всё сильнее обволакивало мою душу. На сердце у меня было тяжело и неспокойно, и сколь я ни гнал от себя самые мрачные ожидания, настроение моё становилось всё более гнетущим. Пробиваясь сквозь толпу, я услышал голос Стэнта:
   – Осади на плитуар! Прочь!!
   Какой-то мальчонка пробегал мимо и, испуганно кося глазом, шептал на бегу:
   – Оно всё вертится! Вертится всё быстрее! Мне что-то нехорошо! Пойду-ка я лучше домой!
   Я снова стал пробираться поближе. По округе, рассеяышись, стояла довольно густая толпа – не менее двухсот-трёхсот человек. Люди скаплись, и стояли всё более тесной толпой, все толкали друг друга и оттаптывали друг другу ноги. Особенную активность проявляли кучки нарядных дам.
   – Кто-то свалился в яму! – вдруг раздался громкий крик.
   – Все назад! Не напирайте! – вторили многочисленные голоса.
   На мгновение толпа отхлынула, и мне удалось немного протолкаться вперёд. Все были сильно возбуждены. Мне был слышен неприятный, глухой шум, мерно нёсшийся откуда-то снизу.
   – Да найдётся ли хоть один, кто усмирит этих идиотов! – разражённо крикнул Огильви, – Такое впечатление, что перед нами дети, которых не интересует, что внутри этой проклятой штуковины и которые не ведают слова опасность!
   Тут показался молодой денди, по-моему, приказчик из Уокинга, который залезал на цилиндр, и упал, а теперь, пытаясь поскорее выбраться оттуда, куда его незадолго до этого спихнула толпа, осклизался на крутом склоне.
   Верхушка цилиндра продолжала медленно отвинчиваться изнутри. Уже не менее двух футов свежей винтовой нарезки весело блистело на Солнце. Рядом со мной оступился грузный, высокий мужчина. Он случайно ткнул меня в бок, и я поневоле споткнулся. Меня тоже чуть было не скинули на поворачивающуюся крышку. Тут меня что-то отвлекло. Я оглянулся, и, пока смотрел на что-то в другую сторону, винтовая резьба, должно быть, закончилась, крышка цилиндра со звоном отвалилась на камни. Разворачиваясь, я пнул кого-то сзади себя и снова обратил свой взор на цилиндр. Круглое огромное отверстие казалось совершенно мёртвым, чёрным глазом. Заходящее Солнце слепило меня. Последние лучи Солнца били мне прямо в глаза.
   Нас всех мучила общая увереннность, что сейчас в отверстии что-то зашуршит, и оттуда высунется хотя не точная наша копия в шляпе, пенсне и тростью, но нечто напоминающее человека.
   Я был абсолютно уверен, что всё произойдёт именно так. Никаких сомнений в этом у меня не было. Но мой взгляд словно приклеился к тому, что было внутри: в полутьме перекатывалась какая-то серая, бородавчатая, текучая масса и блестели ослепительные диски, которые я сразу определил, как глаза. Спустя мгновение нечто вроде покрытой чешуёй серой змеи, как мне показалось, не толще трости, кольцами стало выплёскиваться на стенки цилиндра и, извиваясь, устремилось прямо ко мне, сначала одно, потом другое.
   Дрожь отвращения и ужаса пронзила меня.
   Я был охвачен дрожью. Дико кричала какая-то старая женщина. Не сводя глаз с цилиндра, из которого выпрастывались всё новые щупальца, я встал вполоборота, и начал пробиваться, стараясь очутиться как можно дальше от края карьера. Лицах окружающих людей меняли выражение. Если раньше там было, как правило, удивление, то теперь царил вселенский ужас. Крики раздавались теперь со всех сторон.
   Толпа пятилась всё активнее. Приказчик копошился внизу и никак не мог покинуть ямы. Ещё несколько минут, и я
   остался в одиночестве. Я видел, как люди разбегались, кто куда, там, по по другую сторону ямы. Стэнт оказался там тоже. Я повернулся и снова посмотрел на цилиндр и превратился в соляной столп от ужаса. Я был точно в столбняке, и мог только смотреть, не имея сил даже сдвинуться с места.
   Крупная серовато-пятнистая рыхлая туша, размером, где-то, с медведя, натужно, с усилием выползала из дыры. Попав на яркий свет, она стала лоснится, как мокрая лайка. Пара больших тёмных зрачка пристально вперились в меня. Голова монстра была поразительно кругла и, если так можно сказать, завершалась неким подобием лица. Прямо под глазными впадинами помещался рот с очень подвижными, нервными краями, которые подрагивали, дёргались, и испускали струи слюны и слизи. Дыхание монстра казалось чудовищно затруднённым, при глубоких и сиплых вдохах и выдохах всё тело его нервно подрагивало в такт пульсирующей крови. Одно из тонких щупалец подпирало край цилиндра, тогда как другое мерно покачивалось в воздухе.
   Человеку, которому не пришлось воочию увидеть живого инопланетянина, почти невозможно вообразить всю непредставимую страхолюдность его внешнего облика.
   У него был огромный треугольный рот с сильно нависшей верхней губой, лба я не заметил вовсе, по всей видимости его не было, так же не было заметно никаких свидетельств подбородка, просто клинообразная губа внизу сходила на нет. Никогда не прерывающийся тик влажного, слизистого рта, эти беспокойные щупальца, схожие со змеями из причёски Медузы Горгоны, утяжелённые, придавленные вздохи и выдохи, явное свидетельство враждебной организму атмосферы, странная протяжённость движений, неразворотливость их – всё это казалось мне последствием ужасной силы земного притяжения, ставшего проблемой для незванных гостей.
   Особенно выделялись гигантские, водянистые, полные слизи, приковывающие взглядом глаза – они были омерзительны до рвоты.
   .Навощённая, бугристая кожа издали казалась скользкой, медленные, казавшиеся немотивированными конвульсивные движения спрутовидных отростков могли ввергнуть в непреодолимый ужас. Первое впечатление, первый взгляд всегда самый важный. И тогда самое первое впечатление, самый первый взгляд было отвратительно, и наполнило меня смертельным ужасом и отвращением.
   Вдруг монстр исчез. Он наконец перекатилося через край цилиндра и упал в яму, шлепнулся, как тяжёлый тюк шерсти. Мне стал слышен неприятный глухой звук, и тотчас же за первым чудовищем в темном провале показалось и второе.
   Инстинкт, ужасные ожидания окончились вместе с оцепенением, тут я повернулся и как оголтелый помчался назад к деревьям, скопившимся в каких-нибудь полусотне ярдов от цилиндра. Но так как я бежал, постоянно оглядываясь, боком, я всё время спотыкался, боясь отвести взор от этого кошмара.
   Отбежав, я остановился в молодом сосняке за кустами дрока, и, задохнувшись от быстрого бега, в растерянности стал озираться, не понимая, что делать дальше. Пустошь, вытоптанная вокруг ямы, по-прежнему была наводнена людьми, которые беспорядочно метались и вопили, с ужасом поглядывая на копошащихся чудовищ, которые время от времени приподнимали свои серые туши над краем ямы, в которой они пребывали.
   Внезапно боковым зрением я заметил что-то быстро сместившееся, круглое, чёрное, как бы подпрыгивающее из ямы.
   Это металась голова угодившего в яму продавца. В закатных лучах она казалась совершенно чёрной. Его прыжки продолжались некоторое время, потом он как будто подтянулся и на мгновение стали видны его покатые плечи. Потом что-то случилось и он резко исчез, как будто его кто-то резко дёрнул снизу. И снова над краем задёргалась часть его головы. Наконец с диким воплем он исчез совершенно. Может быть, это и было следствием ужаса, но мне в самом деле показалось, что вслед за этим откуда-то снизу раздался отчаянный, глухой крик.
   Первым повелением моего отчаянного сердца было броситься вперёд и попытаться помочь упавшему, но страх словно приклеил мои ноги к земле.
   Больше за взрытым множеством ног грязным песком ничего не было видно. Неожиданно всех праздных путников, пересекавших Чобхемский тракт и шедших в сторону Уокинга, привлекло бешеное движение около котлована: сотни людей до того мирно переминавшиеся на разном расстоянии от ямы, вдруг стали хаотически разбегаться, устремляясь к кустам и пытаясь укрыться за воротами и оградами. Там они на время залегли и старались отдышаться, обмениваясь хриплыми криками, а потом начинали молча вытягивать шеи по направлению к опустевшей пустоши. Песок не шевелился. Забытая бочка с имбирным лимонадом мрачно чернела на фоне огненных парусов заката, распахнувшихся на всю ширину неба, и у самого края песчаного карьера замерли пустые кареты и экипажи с дверьми нараспашку. Лошади бродили по округе, рыскали овёс, таскали его из раскрытых торб, ржали и порой беспокойно били копытами в землю.

5. Тепловой луч

   Жуткое воспоминание о марсианах, ползавших по блестящим поверхностям цилиндров, которые они устремили на Землю со своей планеты, парализовал мою волю и смутил меня. На Земле много проблем и от людей, которых хорошо знаешь, а вот что ждать от живой материи других планет, прояснялось только сейчас. Сколько времени я стоял в колючих кустах вереска, скрытый до колен, я не помню. Я стоял и не мог отвести ошалелого взгляда от груды взрытого песка. Страх и любопытство вели смертельную борьбу в моей душе.
   Мысль снова устремиться к яме, и взглянуть, что происходит внизу, не оставляла меня. Я стал кружить по округе, как дикий зверь, пытаясь отыскать самое удобное место для наблюдения и одновременно постоянно оглядываясь на кучи развороченного песка за спиной. Там остались пришельцы с Марса, и мне теперь было совершенно понятно, какую страшную угрозу они таят для меня и окружающих. Но проявлений активности инопланетян наблюдалось мало. Как-то раз уже в закатной полумгле за песком замельтешило несколько каких-то длинных чёрных конечностей, наподобие щупалец осьминога, которые тут же скрылись. Через некоторое время из-за песка стала подниматься тонкая многоколенчатая мачта с неким овальным предметом наверху, который медленно вращался по часовой стрелке, чуть подрагивая.
   К тому времени толпа разбилась на две неравные группы: одна, много больше, – оказалась со стороны Уокинга, другая, небольшая, – со стороны Чобхема. В глазах людей я видел страх и растерянность, и понимал, что они не понимают ничего, и так же как я, находятся в глубоком стрессе.
   Мне показалось, что некоторых в толпе я знаю, но это было лёгким заблуждением, я просто спутал кого-то.
   Невдалеке несколько человек безмолвно стояли поодаль, недвижные, как статуи в какой-то странной скульптуре. Одним из них оказался моим соседом по дому, и хотя я не знал его имени, я всё же попытался заговорить с ним. Однако я тут же понял, что избрал неудачный момент для разговора, мрачное лицо моего собеседника свидетельствовало, что он едва способен понять меня.
   – Там ужасные твари! – раз за разом мёртвым голосом твердил он, – Ужасные! Боже мой, лучше бы мне не пришлось видеть такое! Боже мой! Какие они жуткие!
   Он повторял это раз за разом, как автомат, механическим голосом, несколько раз.
   – В яме остался человек! Он там ещё? – спросил я, но он замолк, невидящими глазами вперяясь в пространство, и видимо, так и не услышал моего вопроса.
   Я приблизился к нему. Теперь мы стояли совсем рядом, и я чувствовал, что стоять вот так, рядом с кем-то – не так жутко, как пребывать в одиноком предчувтвии чего-то ужасного. Рядом с ним мне было теперь как-то спокойнее.
   Чтобы было удобнее смотреть, я стал искать возвышенное место, и мой взор остановился на бугре, на ярд возвышавшемся над окрестностью.
   Потом я оглянулся, и увидел соседа, мирно трусившего по направлению к Уокингу.
   Солнце стремительно уходило, и скоро сумерки простёрлись над степью. Было тихо, и оттого, что ничего не происходило, иногда начинало казаться, что больше ничего и не произойдёт… Может быть, поэтому у людей, привлечённым любопытством, складывалось впечатление обманчивой безопасности и покоя, и всё новые толпы заполняли тёмную территорию. Анализируя свои тогдашние впечатления, я часто ловил себя на мысли, что сравниваю свой легкомысленный оптимизм той поры с каким-то внутренним духовным наркотиком, который впрыскивается в человека только в минуту его длительного нахождения в толпе. Толпа слева от нас, та, что была ближе к Уокингу, явно увеличивалась, и я слышал её растущий смутный гул. С другой стороны людские толпы, рассеянные по дороге к Чобхему, тоже медленно смещались к карьеру. В самом карьере всё молчало.
   Человек по своей сути, большинство людей по преимуществу легкомысленны. Это было замечено давным давно, задолго до меня, но здесь легкомыслие проявлялось в своей классической форме с невиданной силой.
   Затишье слишком затянулось, и зрители стали наглеть. Я думаю, в этом феномене были виновны орды новоприбывших.
   Зрители наглели всё больше! Новоприбывшие из Уокинга явно взбодрили толпу! Полумрак не мог скрыть мерного, медленного перемещения толп людей по песчаным кучам – разговаривали люди мало и почти абсолютная тишина обвовалкивала это самоуспокаивающееся сообщество.
   Черневшие на фоне меркнущего неба фигуры, двойками, тройками, передвигались, порой затормаживая и останавливаясь и снова двигались, образуя какие-то почти симметричные фигуры. И эти перестроения были такими неожиданными и причудливыми, что постороннему зрителю могло показаться, что какой-то безумный инструктор командует этими мерными перемещениями. Это было похоже на какой-то медленный танец. Наконец толпа приняла форму полумесяца, чьи крутые рога охватывали уже практически невидную яму. Растягиваясь тонким неправильным полумесяцем, рога постепенно охватывали яму. Я оказался внутри полумесяца, и стоявшие бок-о бок со мной рабочие стали оттирать меня к её краям.
   Кучера давно уже покинули свои экипажи, и кучкуясь подле одиноких карет, пытались сохранять присутствие духа, нарочито громко разговаривая. Они увлекали всё новых смельчаков к створу ямы, зиявшей в земле, как гигантская уродливая могила. Тут я услышал внятный стук копыт, потом из мрака раздался скрип колёс. Бледный молчаливый мальчик прикатил к самому краю ямы тележку с яблоками и сладостями. Ему явно было не по себе, и движения его тела явно скованны. Он как будто одеревенел. Минут десять всё было тихо, потом слева от ямы, ярдах в тридцати раздался какой-то шум, и передо мной проскочила группа едва различимых людей. Они, как оказалось, были ходоками из Хорселла. Впереди группы шёл плотный мужчина, который нёс в одной руке белое знамя. Делегация из города прибыла не ко времени, и я улыбнулся, представив себе, как эти ходоки человечества в абсолютной темноте заглядывают в зев котлована и пытаются подобрать нужные слова, чтобы вызвать на беседу невесть кого. Мне, видевшему отвратительные щупальца этих огромных земноводных медуз, стало ещё смешнее, когда я вообразил глаза этих зверей на дне котлована с невольным прищуром – не попали ли они на свою голову в огромный сумасшедший дом. Я уже понял, что самый вид этих существ лучше любых слов говорит о том, что они прибыли сюда не затем, чтобы вести досужие разговоры и заниматься детской благотворительностью, и что у них в головах содержатся гораздо более серьёзные планы относительно нас, людей, чем участвовать в научных конференциях Оксфорда.
   Флаг продолжал двигаться, появляясь то слева от меня, то справа. Лиц не было видно совершенно, да мне этого и не нужно было. Я не осознавал в полной мере степень своей усталости, и видел всё словно в каком-то вязком тумане. Теперь люди были довольно далеко. По тембру голоса одного из них я узнал Огильви. Моё предположение, что рядом с ним обязательно тусуются Стэнт и Гендерсон подтвердилось почти сразу – эти неунывные идеалисты продолжали тешить себя надеждой встретить делегацию инопланетян, завязать с ними дружеские отношения, а может быть даже горячо жать им в конце концов их лапы, щупальца или хвосты.
   Все остальные, разбредшиеся по окрестностям туристы потихоньку стали примагничиваться к белому флагу, образовав вокруг него широкий круг, а остальные, пропадая во тьме, недвижно стояли на отдалении от котлована.
   И тут вдруг внезапно что-то невероятно яркое блеснуло в темноте, и этот эффект был столь неожиданен, что я даже не заметил, сопровождалось ли это какими-то звуками, или нет. Вспышка была такой яркой, каких не бывает даже от самых мощных магниевых вспышках, применяющихся при фотографировании. Мгновенно вспыхнул и пронзил мрак этот смертельный зелёный луч, и поверх него взмыли три грандиозных клуба ядовитого дыма, такого же зелёного, но менее яркого цвета.
   Эта вспышка сопровождалась неприятным шипением, и была так неистово ярка, что аспидно-чёрное небо над тем, что можно было бы легко назвать «пламенем» и ссохшаяся, выгоревшая степь, плавно уходившая вдаль до самого Челси, подёрнувшаяся вечерним туманом и изредка испещрённая корявыми соснами, после того, как свирепое сияние на мгновение исчезло, стали абсолютно чёрными. Я уловил едва слышное, как мне показалось, шипение над собой. Белый флаг продолжал качаться над сплочённой около него толпой. В мелькнувшем сиянии отобразились бледные, с зеленоватых оттенком, совершенно растерянные, перекошенные лица людей и их силуэты, замершие в разных позах.
   Шипение стало громче, и нарастая, за какие-то мгновения превратилось в какое-то жужжание, протом в глухой рокот, и в мелькающих отблесках над ямой мелькнула согбенная чёрная тень. Луч вспыхнул снова, как будто его первое пробуждение было всего лишь пробой светового пера. Цвет этого светового потока был неописуем. Одно можно сказать, что ничего более нечеловеческого, более извращённого, искусственного, ни я, ни все остальные никогда до этого не видели.
   Луч резко дёрнулся и уткнулся в кучу людей возле белого стяга.
   Казалось, невидимое сияющее нестерпимым светом копьё вонзилось в толпу, прошлось по стоящим впереди, сразу превратив их в пылающие белые факела. Раздались дикие, нечеловеческие крики, и вся эта группа заметалась на моих глазах, корчась и визжа от боли. Люди катались по земле, крутились вокруг своей оси, шатались и бросались на землю. Те, кто был сзади сразу поняли чудовищную опасность, обрушившуюся на них и стали стремительно разбегаться по пустоши.
   Доля секунды потребовалась мне, чтобы оценить всю чудовищность происходящего. Это возвращало меня в дремучие времена дикости и инстинктов, когда животные боялись огня. Теперь я словно стал волком, в пасть которого ткнули факелом, и боль от этой вспышки сразу запечатлелась ужасом в усталой, тёмной голове.
   Но ещё несколько мгновений меня как будто не покидала надежда, что это просто какой-то фейерверк, или глупая шутка школьника, подкравшегося под покровом темноты к туристам и запустившего ночью петарды, чтобы насладиться испугом собравшихся. Просто прикол, шутка! Нет, это было не то! Дело обстояло гораздо хуже!
   Белая смерть стремительно переходила от одного человека к другому. Хотя ужас заставил меня съёжится, другое чувство было гораздо более сильным – чувство какой-то нереальности, вневременности, чувство, что происходит что-то очень странное!
   Всего одна вспышка – и человек сначала заливается невероятной силы светом, а потом на мгновение словно исчезает из поля зрения, чтобы мгновенно стать видным уже на земле, где он корчится в последних муках смертельной агонии. Уже горели дальние сосны и и пламя, трещя и извиваясь, падало на землю, поджигая сухую траву и сучья. Занимался повсюду дрок. Пожар начинался не только у ближайших к нам деревьёв, но и быстро охватывал вековые дубы Нэл-Хилла, и уже издали видно было, что горят не только кроны деревьев и трава, но и заборы, ворота и старые сараи, громоздившиеся вдоль дороги.
   Самым страшным было то, что никто не мог понять суть этого смертоносного луча. Человек может приспособиться к тому, что смерть неизбежна, что больной человек может медленно уходить и бывает так, что он должен уйти, но смерть мгновенная, смерть трагическая и маломотивированная, нежданная смерть здоровых людей всегда потрясает человеческий разум более всего.
   Этот огненный луч, смертельный раскалённый до немыслимых температур, перемещавшийся дёрганными синкопами по местности, ударял в цель всегда с нечеловеческой точностью, и его мгновенные попадания всегда несли неминуемую и страшную смерть.
   Полоса пожаров следовала за траекторией огненного луча. Сначала задымилось слева от меня, и зоня огня стала медленно приближаться. Но хотя луч неминуемо должен был пройти по мне, я, как заворожённый, пришпиленнный к земле, оставался на месте, не имея сил не то, что бежать, вздохнуть! Я был потрясён увиденным и пережитым, и понимая, что должен сию же минуту спасаться бегством, расширив глаза, смотрел на это ширящееся безумие.
   Карьер освещался лёгким зелёным светом и из него неслось непрекращающееся ровное гудение, подобное тому, какое ощущается под проводами высокого напряжения или производит мощный трансформатор.
   Словно перст небесного воздаяния, шипя и воя, эта виртуальная свирепая трость мерно двигалась по степи, выжигая всё на своём пути. Иногда мне казалось, что эти циничные марсианские шутники начинают прикалываться и чертить по живому разные математические фигуры, паработы, гиперболы или даже более сложные фигуры, которые что-то значили для них, совершенно не означая ничего для нас. Это были невероятно умные существа, ибо в их сердцах не могла проникнуть даже тень мысли о сочувствии и вспоможении чужим. Чужой должен был быть повержен и уничтожен только потому, что он чужой, независимо от того, старик ли это, зрелый человек или младенец, и они планомерно и без особых эмоций занимались своей божественной миссией на Земле.
   Наконец огненные кривые стали сливаться в один сплошной бушующий вихрь. Иногда моего уха достигали отчаянные взвизги мужчин и женщин, громкое, внезапно обрывающееся ржание лошадей. Куда ни брось взгляд, земля пузырилась, вздымалась и шипела.
   Вдали в створе дороги, уходящей к станции Уоркинга, мелькнуло что-то очень яркое, и тут же раздался резкий, громкий грохот, точно такой же, какой как правило раздаётся в трюме огромного океанского лайнера, когда он тонет, переворачивается и, как огромный мёртвый кит, уходит под воду – там, грохоча, словно срывались с креплений колоссальные стальные конструкции и падали величественные клёпанные балки.
   Казалось, что на пустошью пронеслась ночь ада, но анализируя свои впечатления, я быстро понял, что всё произошедшее уложилось буквально в несколько сцементированных ужасом секунд! Всё это длилось всего-то несколько секунд!
   Воздух был бувально насыщен болезненым запахом больничного озона.
   Мысли о том, что я уцелел, и возможно, это самое великое чудо, которое когда-либо случалось на Земле, не покидала меня, хотя я понимал, сколь легко будет всевидящему Божественному Провидению исправить это мелкое досадное упущение.
   Внезапно ровный зуммер стал прерываться, и его сменили другие звуки – звуки работы каких-то мощных, дребезжащих моторов.
   Так наверно ревели глотки динозавров, когда их сминал дикий вихрь, образовавшийся после падения метеорита. Купол, ещё минуту назад с воем возвышавшийся над дырой котлована, вдруг завибрировал, заверещал и, разгоняя волны зелёного ядовитого пара, медленно ушёл в землю, как будто его и не бывало.
   Повторяю, всё это случилось так стремительно, что мысли даже не успели проскочить по моей голове, не говоря уж о том, чтобы шелохнуться или попытаться сбежать. В глазах у меня стояла мельтешащая рябь – неистовый поток света явно на время ослепил меня. Свет этих излучателей явно обладал каким-то слишком ощутимым вредным действием, по крайней мере, на человеческие глаза.
   Теперь надо было оценить совершенство геометрических построений марсиан. Они чуть-чуть не успели завершить прочерчивать гигантский круг, в конце которого находился я, и если бы им это удалось, от меня не сталось бы и мокрого места. Но судьба пока что решила не лишать меня милости и обнесла вокруг меня свой пылающий клинок. Сил возносить благодарения за её милосердие у меня уже не было.
   Погасший внезапно неистовый световой поток сделал и так непроглядную темноту совершенно аспидной. Мрачные тени метались в свете догоравшего пламени. Жуткий абрис холмистой пустыни терялся в каком-то зеленовато– белом мороке. В этой абсолютной черноте только полоска вьющегося шоссе отблескивала едва видными отсветами под тёмно-синим меркнущим небом.
   Люди испарились. Ни звука человеческой речи, ни стона раненого или обожжённого я более не слышал. Тут только я заметил, что в самом верху небес по-прежнему видны яркие глаза звёзд, да где-то далеко на западе, как предвестник рассвета, начинала загораться мутная зелено-серая полоса. Чёрный абрис леса и контуры готических крыш Хорселла резко обозначились на ночном небе.
   Было тихо. О, как тихо было вокруг! Ни звука, ни шума ветерка в кронах, ничего!
   Теперь тайные орудия марсиан были сокрыты в земле, и над дымящимся котлованом одиноко торчала, как игла, их блестящая мачта с непрерывно вращающимся зеркалом наверху. Вблизи дотлевали кусты и деревья, а вдали, над невидимыми во мраке домами пригородов Уоркинга ревели снопы яркого пламени.
   Я испытывал странное ощущение. Ночь и та картина, которую я теперь видел пред собой, вовсе не говорила о том, что всего несколько минут назад над этим местом разыгралась ужасная, непредставимая по масштабам трагедия. Всё вроде бы оставалось на месте, и эти волны огня и разрушений, казалось бы, не прокатывались по земле. От несчастной группы волонтёров под белым флагом не осталось даже головешек, и протерев глаза, я осмелился вопросить себя, а может быть, эти люди и это белое знамя было всего лишь моим глупым видением, плодом фантазией усталого, зачумлённого ума, а их на самом деле не было, никого не было, и никому в голову не пришло в голову нарушить гармонию этого прекрасного летнего дня?
   Вдруг до меня дошло, что здесь я остался вообще один, вокруг нет ни одной живой души, и помочь мне некому, я беззащитен и одинок, как перст! Страшная плита страха придавила меня, холодя и лишая последних сил. Ужас! Какой ужас! Какая страшная беда, беда, которой могло бы не случиться, обрушилась на этих людей и меня! Какая трагедия!
   Тут только я словно проснулся и дико побежал, то и дело падая и спотыкаясь в темноте в зарослях вереска.
   То состояние, в котором я бежал по сожженной пустоши, едва ли можно охарактеризовать одним словом «страх». Это был страх, возведённый в квадрат, в куб. Ковырные марсиане таились где-то рядом, буквально в нескольких метрах, и опасность, шедшая от них была во много раз страшнее, чем опасность очутиться безоружным перед мордой льва или крокодила. Этот ужас подогревался царившей вокруг кладбищенской тишиной и абсолютной темнотой. Полная растерянность овладела мной. Я бежал, опустошённый до дна, всхипывая и роняя слёзы, я рыдал так, как никогда и нигде не рыдал в детстве. Но больше всего я боялся оглянуться. Лучше умереть сразу, но умереть, зная, что следом за тобой трусит бесформенная, непонятная Смерть, от которой нет спасения, для которой ты– жжалкая игрушка – это уж выше понимания! В меня вселилось непреодолимое ощущение, что кто-то внимательно следит за мной холодным, циничным взором, играя с мной, как кошка играет с голым пленным, несчастным мышонком, чтобы, чуть отпустив от себя и едва дав надежду на спасение, в момент, когда всё будет говорить за то, что вот, чудо произошло, я спасся, вонзить в меня склизский зловонный щуп, или прямо под носом вспыхнет зелёная яркая вспышка, и кто-то вёрткий и хваткий, как Смерть выскочит из ямы, и в этот жуткий миг своей жизни, под чей-то сатанинский хохот, и я в последнее мгновение жизни увижу на небе только меркнущий тусклый Марс.

6. Зелёный луч Чобхемской дороги

   Никаких объяснений, как марсианам удавалось так легко и бесшумно истреблять города и такие массы людей, не получено до сих пор. Об этом велось много споров, которые, впрочем, не стихли до сих пор, но эти споры так и не поставили точку и ничего не разъяснили относительно истинных технологий инопланетян. Особенно популярным среди исследователей было мнение, что марсианам каким-то способом удалось концентрировать какую-то материю в очень малом объёме, обеспечив этой среде колоссальную температуру, и последствием такого сочетания – особой среды и гигантской температуры у них появлялась возможность испускать избыток инергии карпускулами, которые из-за малых промежутков времени между ними визуально сливались в сплошной тепловой луч. Ясно, что концентрировать такую энергию, такие гигантские температуры стало возможным только потому, что у них был особый материал камеры, которая могла выдерживать такие температуры. Понятно также, что ничего подобного в то время у землян не было, да и сейчас, кажется, таких материалов, даже после марсианского нашествия, у нас нет. Ещё более непонятным до сих пор осталось устройство форсунки, через которую выбрасывался этот гибельный, смертельный для такой массы людей, луч. Свойства материала, из которого сделана форсунка должны были быть ещё более уникальными, чем материал самой камеры. В момент, когда в камере достигалась максимальная температура, из этого сопла в сторону избранной цели выбрасывалась очередная порция концентрированной световой энергии определённой частоты, и концентрация этой энергии производилась при помощи либо одного, либо нескольких параболических зеркал, сделанных из неизвестного материала. Хотя в последующем в руки людей и попали остатки этих конструкций и зеркал, но многого добиться в изучении материалов, из которых они были сделаны, не удалось, ибо они от невероятно интенсивного использования потеряли свои свойства и представляли собой просто очень сильно окисленные и искорёженные поверхности. Действие этого оружия было подобно работе большого маяка, где гигантское зеркало выбрасывает время от времени сильные снопы света. Доказать эту теорию так и не удалось, не только из-за недостатка данных, но и по причине таинственной смерти профессора Феликса Марче, который денно и нощно, до своего таинственного исчезновения, изучал аппараты инопланетян и физические основы существования их светового луча, и как утверждали его помощники, имел секретную папку, которая исчезла вместе с ним. Одно осталось несомненным – основой убийственной мощи этих аппаратов составлял невидимый для человеческого глаза тепловой луч.
   Итак, единственное, что было понято со временем, было осознание, что поражение на расстоянии осуществлялось невероятно концентрированными лучами света такого диапозона, который невидим в силу несовершенной природы глаз человека. Позже объяснилось, почему часто луч всё-таки становился иной раз видимым – это происходило только потому, что чудовищная энергия светового потока сжигала на своём пути все примеси, поневоле находившиеся в воздухе, и световой луч тогда проявлялся продуктом горения частиц, видимых на всей его траектории.
   Надо сказать, что доподлинно определить температуру огненного луча на выходе из марсианской лучевой базуки, точно так же, как температуру, которая наблюдалась при сгорании объектов, попавших под действие теплового луча, не удалось. Однако все свидетели, видевшие своими глазами атаки инопланетян, в один голос свидетельствовали, что не только всё живое в нём мгновенно погибало, но и страдала неживая материя: дерево вспыхивало, как спичка и мгновенно сгорало, мгновенно же плавился свинец, превращаясь в текучую жидкость, железо моментально размягчалось и начинало течь, принимая причудливые окислившиеся формы, стекло разлеталось мгновенно на мельчайшие осколки, которые (что говорит о чудовищной температуре в них) попадая в воду, буквально взрывались, превращаясь то ли в дым, то ли в пар.
   Той ночью не менее сорока человек прекратили жить и остались лежать недвижно под холодными звёздами, обезображенные и превращённые в уголь. Никого из них, когда впоследствии их убирали, чтобы похоронить, опознать не удалось. До утра дымились ставшие похожими на обугленную проволоку верески, и страшное кровавое зарево озаряло пятнистое, как будто побитое оспой, небо. Пустошь от Хорселла до Мэйбери теперь была совершенно пуста, и человеческие голоса не оглашали её, точно так же, как голоса птиц или животных. Ничего живого не осталось вокруг дымящегося котлована.
   Скорее всего, Чобхем, Уокинг и Оттершоу узнали о произошедшей катастрофе одновременно. В это время лавки и магазины в Уокинге были уже все закрыты, и толпы людей, привлечённых слухами о марсианах, прилетевших на Землю и заинтересовавщись ими, отправились дружными толпами через Хорселлский мост, а дальше по сельской дороге, обрамлённой вересковыми изгородями по направлению к пустоши и котловану.
   Для любопытной местной молодёжи это был всего лишь прекрасный повод отправиться после тяжёлого рабочего дня на променад, поболтать и пофлиртовать по дороге. Тёмная дорога, по которой в обычные дни вряд ли за день проезжала пара повозок, теперь превратилась в шумный проспект, и сотни звонких голосов и смешков неслись над ней.
   Само собой разумеется, ни в Чобхеме, ни в Уокинге никто не ведал, что в эти самые мгновения цилиндры окончательно развинитились, и до трагедии оставались считанные минуты.
   Пользуясь передышкой, Гендерсон отослал велосипедиста-посыльного на почту отправить телеграмму со специальным сообщением для вечернего выпуска своей газеты. Люди как будто заражались друг от друга сильным волнением, и это чувство накатывало на всё собранное здесь сообщество.
   Итак, начнём хронометраж. В половину девятого вечера, за считанные минуты до жуткой гибели делегации, на краю котлована скопилось не менее трёхсот человек, и от дороги, чтобы поглазеть на марсиан, двигалась толпа ещё больше. Среди толпы я обнаружил трёх полицейских, один из них был конный, в соответствиями соо строжайшими инструкциями Стэнта, они стрались всячески охолонуть толпу и не допустить её к краю котлована и к цилиндру. Не все были согласны, и несколько горячих голов, каких всегда немало там, где собирается большая толпа и можно покричать и побуянить вволю, по-прежнему прокладывала путь к проклятому логу.
   В момент, когда марсиане стали вылезать из своего убежища, Стэнт и Огильви, опасаясь неизбежного столкновения и любых провокаций с любой стороны, отправились в Хорселл слать телеграммы в полковые казармы с просьбой прислать роту солдат для поддержания порядка и ограждения инопланетян от возможных нападений хулиганов. Уж чего-чего, а насилия в отношении гостей они допустить не могли. Вот они то и возвращались снова во главе несчастной делегации. Потом немногие уцелевшие после смертельной трагедии люди подробно описывали то же самое, что видел и я – последовавшие один за другим три выброса ядовито-зелёного дыма, нараставшее гудение и стремительные, ослепительные вспышки пламени с небольшими паузами между ними.
   Опасность, грозившая делегации была многократно большей, чем у меня. В своём спасении многие уцелевшие не уставали благодарить вересковый холм с песчаными проплешинами, оказавшийся между ними и источником смертельного луча. Оказавшихся укрытыми холмом луч не достиг – его энергия не могла пробивать столь мощные природные заслоны. Окажись крутящееся параболическое зеркало всего на несколько ярдов выше, никому из живых уцелеть бы не удалось. Все уцелевшие в один голос повторяли одно и тоже, и было видно, с какой силой в их мозгах запечатлелось произошедшее, малейшие детали начала катастрофы, картины падающих и корчащихся на земле людей, ощущение того, что всё происходит в соответсвие с каким-то тщательно выработанным планом, и ужас от чувства приближения какой-то чудовищной невидимой руки, траекторию которой в сумерках можно было проследить только по стремительно зажигающимся кустарникам.
   Затем, по их словам, над их головами, заглушая мерный гул, идущий из котлована, произошла ослепительная вспышка, и нестерпимо яокий луч скользнул по вершинам буков, росших по сторонам дороги, а в торцовом доме, приближенном к пустоши, с грохотом обвалилась каминная труба, в стороны со страшным треском стали разлетаться кирпичи, зазвенели и рухнули стёкла и ставни, а потом рухла часть облицованного плитками фронтона, и стал заниматься огнём обнажившийся чердак.
   Едва полыхнули кроны деревьев, и луч стал метаться по округе, толпа, как завороженная замерла и несколько секунд находилась словно в ступоре, не пытаясь ничего предпринять несмотря на кромешный ужас, объявший всех. Люди, как будто не могли поверить, что огонь в состоянии коснуться и их. Они смотрели на взметённые дикой силой взвихренные листья, падающие, обугливающиеся сучья. Лишь только тогда, когда луч прошёлся по людям и вспыхнули шляпы и одежда, и раздались первые дикие, нечеловеческие вопли, всё пришло в хаотическое движение.
   Через секунду отдельные крики и завывания слились в сплошной нечленораздельный гул. Полицейский, уже бросив поводья и схватившись руками за голову, громко вопя, скакал прямо через толпу.
   – Нашествие! Идут! Идут! – взвизгнул откуда-то женский голос, и извивающася толпа, стала пятиться, отползая к Уоркингу. Люди натыкались друг на друга, давили друг друга, не обращая внимания на тела мёртвых, оползавших на землю. Все стали разбегаться в разные стороны, подобно стаду испуганных баранов. Между двумя высокими насыпями, ограничивавшими дорогу с двух сторонон, благодаря ужасу и абсолютной темноте произошла свирепая давка, и многие погибли там. Две пожилые женщины и мальчик, затоптанные метущейся толпой, умирали посреди всего этого ужаса и тьмы.

7. Как мне удалось добраться до дома

   Я не помню, что я чувствовал в первые мгновения нападения. Помню только, что бежал, спотыкаясь о горящие пни и сучья, деревья, продираясь сквозь обжигающий жар горящего кустарника. Мрачная пелене нечеловеческого ужаса словно сковала мою душу невидимыми обручами, и невидимый мстительный луч, только что пронёсшийся над моей головой, казался мне мистическим мечом какого-то древнего возмездия, возмездия невесть за что, может быть, за грехи моих отцов, может быть за прегрещения всех, всего народа! В эти мгновения ужас родил во мне абсолютную уверенность, что убийственная огненная длань замахивается именно на меня, и смерть пришла именно за мной, а потому спасения нет. Луч летал столь стремительно, что я понимал, насколько его возможности больше возможностей моих ног. Я стал задыхаться. Меж перекрёстком и Хоселлом я выбрался из мелкого овражка и зигзагами побежал в сторону перекрёстка. Я бежал так быстро, что наконец окончательно сбил дыхание. Волнение и усталость сомкнулись надо мной пеленой ужаса, и я на бегу стал терять сознание. Меня повело, я пошатнулся и свалился в канаву у дороги, что была невдалеке от каменного моста, дороги, через которую можно было добраться к газовому заводу. Я был недвижен. Меня как будто на время не стало.
   Я не знаю, сколько времени провёл я в полной неподвижности, должно быть, я пролежал там довольно долго.
   Очнувшись, я дико оглянулся по сторонам и резко сел. Несколько минут мне понадобилось на то, чтобы понять, где я, и как тут очутился.
   Как ни странно, прошлый ужас слетел с меня вместе с моей одеждой. Шляпы на голове моей не было, запонка с воротничком болталась на груди. Всё как будто оставалось таким же, как было: вокруг была всё та же необъятная ночь, тёмные пространства холмов пред глазами, и неубиваемая никаким лучом Матушка Природа тоже была вокруг, в той же степени, как испепеляющий душу страх, ощущение угрозы и полной обречённости перед ней. Тогда сам воздух был насыщен запахом смерти. И вдруг всё как будто перевернулось, и я стал чувствовать совсем другое. Я не знаю, что произошло, почему так изменилось вдруг моё настроение. Во мне как будто какая-то внешняя сила переключила невидимый тумблер, и сделав только одно это переключение, я незаметно для самого себя перешёл в какую-то новую стадию – снова стал самим собой, каким был год назад, неделю, каким был вчера и несколько минут назад – рядовым скромным служащим, горожанином, примерным семьянином и посетителем клуба.
   Я словно стал действующим лицом собственного кошмара, страшного сна, и все картины, представавшие предо мной – молчащая, как гроб, пустошь, моё неистовое бегство, похожее на скачки зайца под дулами деревенских охотников, рождественские неистовые, слепящие вспышки света слева и справа, колоссальные взвивы огня пердо мной – все это увлекало теперь меня и производило впечатление долгого болезненного сна. Потом я стал вопрошать себя, я ли это, и мой ли это сон? Что из виденного мной было сном, а что вторглось в мой мозг, как картины реальной жизни? Поверить в то, что всё случившееся со мной было самой настоящей реальностью, а не моей фантазией, я уже не мог!
   Я с трудом поднялся. Последствия постоянных падений и ударов о камни теперь давали о себе знать, и стал карабкаться по крутому пандусу моста. Видимо, во время падений пострадали не только мои ноги и руки, но и голова – слушалась она меня теперь очень слабо, да к тому же и сильно болела, так же, как и мои подслеповатые глаза. Я шатался, как пьяный и, вероятно, со стороны производил довольно-таки комическое впечатление. Из-за дальней арки моста вдруг высунулась чья-то голова, и на проезжую часть выпрыгнула чья-то коренастая фигура – это был работяга с большой ивовой корзиной в руке. Второй рукой он вёл за собой маленького мальчика. Проходя мимо, рабочий посторонился и пожелал мне спокойной ночи. Я только и мог, что открыть рот, дабы вступить с ним в беседу, но судорога так сжала мне горло, что я не мог вымолвить ни слова. Из моей глотки раздался только безобразный приветственный клёкот. Рабочий удивлённо посмотрел на меня, кивнул головой и пошёл дальше по мосту, волоча ребёнка за собой.
   Экспресс на Мэйбери – прерывистая полоса клубящегося белого дыма и светящаяся полоса квадратных окон – унёсся на юг, туки-тук, стучали колёса. Несколько секунд – и его нет! Кучка людей оживлённо жестикулировала у ворот дома на окраине так называемой Восточной Террасы. Ощущение, что я вернулся в реальный, знакомый мне мир, перебивалось меж тем тревожным воспоминанием – а что было там, у этого котлована? Я что-то нафантазировал? У меня был припадок сумасшествия? Всё виденное было слишком нереально, слишком фантастично, чтобы поверить во всё это!
   «Нет, – отмахнулся я от вороха тревожных фантомов, – Нет! Это видение, этого не было! Этого просто не могло быть!».
   Чтобы уцепиться за реальность, я стал анализировать свои ощущения. Я знал, что не был обычным человеком, и мои ощущения в экстренных обстоятельствах могли подвести меня. Я ведь и раньше испытывал не совсем обычные состояния.
   В жизни я раньше иной раз сталкивался с иной раз обуревающим меня ощущением странного отчуждения от мира и самого себя. Я мог словно отделяться от своего тела, и со стороны наблюдать за собой и окружающим, ошущая при этом полную отстранённость от пространства и вещей, холодно фиксируя жизненные проявления, вне мира, вне времени, поднявшись над конкуренцией и житейской борьбой с её неизбежными падениями и бедами. Это чувство сильно обострилось в ту ночь, приняло почти гротескные формы, и я допрашивал себя, как жестокий следователь допрашивает заключённого, пытаясь убедиться, не завожу ли я себя сам, ведь могло быть так, что всё произошедшее просто померещилось мне.
   Здесь всё жило прежней, нормальной, исстари заведённой, безмятежной жизнью, не ведая о том, какой кромешный ад творился всего в двух милях отсюда, где над сожжённым, чёрным полем летала стремительная Смерть. На газовом заводе по-прежнему горели все окна, и электрические фонари на подъезде к нему излучали яркий свет. Я поспешил к говорящим и остановился поодаль.
   – Что слышно с пустоши? – обратился я к ним.
   Мужчина и женщина подле ворот мгновенно прекратили разговор и повернули головы в моём направлении.
   – Что? – как будто удивился высокий мужчина, обернувшись.
   – Что слышно с пустоши? – спросил я, не узнавая собственного голоса.
   – Разве вы не оттуда идёте? – в один голос осведомились они, -Вам лучше знать!
   Видимо, что-то в моём поведении насторожило их, и они предположили, что я не в себе.
   – Тут, на этой пустоши случилось сущее всеобщее помешательство! – как мне показалось с юмористическими интонациями изрекла женщина, проходя в ворота, – Интересно, и что они там отыскали?
   – Вы, как я вижу, ничего не слышали о визитёрах с Марса? – спросил я, – О живых тварях с Марса вы не слышали?
   – Батюшки! – засмеялась женщина уже откуда-то из глубины двора, – Что делается с людьми! Совсем все свихнулись! Эти газеты ещё никого до добра не довели! Сыты мы по горло всем этим! Сыты!
   И добавила:
   – Нет уж! Большое спасибо! Мы и пешком постоим!
   И вся троица довольно заржала.
   Ничего глупее моего нынешнего положения быть не могло. Хуже всего было то, что, кажется, они не испытывали желания дальше разговаривать со мной! Дурни стоеросовые! От досады я потупился и пытался найти нужные слова, но не находил. Я открыл рот, пытаясь начать новый разговор. Мне надо было рассказать им всё, но слова внезапно застряли в горле. У меня ничего не получилось, и в этом виноват был я сам. Изо рта стали вырываться какие-то обрывки хриплых слов, и они стали просто ржать надо мной, как потешаются над пьяным, стоящим на карачках и пытающимся что-то сказать.
   Наконец у меня получилось сказать какую-то полноценную фразу.
   – Вам ещё предстоит услышать об этом! И это может не понравиться вам! – отчаянно завопил я и бросился домой.
   Мой измученный вид ошарашил мою жену. Она отшатнулась от меня в величайшем удивлении и посторонилась, ничего не говоря. Я тоже ничего не сказал ей. Просто прошёл на кухню, упал на стул, опрокинул бокал с виски и, немного посидев, придя в себя и собравшись с мыслями, подробно рассказал ей обо всём, что видел и прочувствовал во время моего приключения на пустыре. Мы сидели на кухне и молчали. Хотя подали обед, нам теперь было не до него.
   – Но во всём этом есть и хорошая сторона… – неуверенно пискнул я, пытаясь успокоить жену, – Это самые медлительные, неповоротливые твари, с какими мне пришлось столкнуться за всю мою жизнь.
   Жена осталась безучастной.
   – Да, они как-то ползали и перемещались в этой яме, но даже выползти из неё представляло для них непреодолимую задачу! Им как-то удалось выползти из неё, и они убили тех, кто толпился на краю, но чтобы они могли перемещаться на значительные расстояния… Нет, это полный бред! Такого просто не может быть! Знаешь, это трудно описать, они ужаснее всяких слов!
   Я напрасно так травмировал мою жену! Кажется, она слишком прониклась моими страхами!
   – Дорогой! Прошу тебя, ради бога, не волнуйся, не надо об этом больше ни слова! – воскликнула она, каменея и положила руку мне на лоб.
   – Несчастный Огильви! – прошептал я, – Невозможно поверить, что мы тут разговариваем, а он лежит там, и он мёртв!
   К счастью, жена не стала вызывать психиатра, и сразу поверила мне. Лицо её было смертельно бледно, и я не нашёл ничего лучшего, чем прекратить всякие разговоры.
   Мы долго молчали, забыв об обеде.
   – Нет! – вдруг сказала она, – Они неминуемо придут! Они скоро будут здесь! – как заведённая, твердила она.
   Я всегда считал, что с женской интуицией не поспорят никакие приборы, и если женщина что-то вбила в голову, то под этим всегда что-то есть.
   Я спешно налил ей вина, она выпила, и я занялся успокоительными разговорами. Не знаю, пытался ли я убедить её, или сам хватался за спасительную соломинку своей логики.
   – Я своими глазами видел – они еле двигаются! – в сотый раз повторил я, – Это какие-то гигантские медузы! Нет, не так, это какая-то мерзкая помесь медузы с каракатицей или с осьминогом!
   Мои успокоительные описания имели обратный эффект.
   Её глаза округлились.
   – Им всё равно не сладить с земными условими, с земным тяготением! Для них всё здесь чужое!
   Жена молчала, как убитая. Мои прогнозы по поводу всесилия всемирного тяготения не очень успокоили её расстроенное воображение, и чем больше я напирал на это обстоятельство, пытаясь успокоить её и себя, тем больше чувствовал смехотворность своих доводов.
   – Огильви говорил мне, что сила тяжести на земле втрое превосходит силу тяжести на Марсе! Марс много меньше Земли! Они воспринимают свой вес на Земле в три раза более значительным, чем там! А между тем они совершенно не тренированы, и их мускулы остались столь же слабы! Сейчас они словно налиты свинцом! Могу представить себе дикомфорт, какой они сейчас испытывают! Возможно от этого они так агрессивны! «Таймс» и «Дейли Телеграф» не раз писали о влиянии чрезмерной силы тяжести на живую материю! Но они не учли результат такого воздействия… и не предвидели, что по ним будут стрелять! Не учли, что в атмосфере Земли, по сравнению с атмосферой Марса, гораздо больше кислорода и гораздо меньше аргона! Вот что окончательно придавило этих инопланетных осьминогов! Не стоит сбрасывать со счетов, что столь сильное технологическое развитие наверняка сопровождалось регрессом их мускулатуры! У себя на Марсе они наверняка жили не силой своих мускулов, но мощью своего ума!
   Только этим вечером все эти доводы стали беспокоить меня, до этого у меня не было причин размышлять об этом, и мои предположения об удивительном развитии интеллекта пришельцев и их довольно слабых телах, как компенсации их уникального интеллекта, потихоньку стали убаюкивать меня. Вино, хорошая еда, чувство безопасности в собственном доме, успокоительные доводы, приводимые мной жене постепенно успокоили и меня самого. Не знаю почему, но я приободрился и осмелел.
   – Да они просто глупцы! – наконец резюмировал я, опрокидывая очередной бокал вина, – Они сейчас находятся в стрессе, испуганы, и окутаны всецело атмосферой дикого страха! Скорее всего в их планы вовсе не входило найти здесь конкурентов, да и вообще, неизвестно, думали ли они встретить здесь какую-либо живность! Несколько хороших полковых орудий, подвезённых к яме, несколько поучительных залпов по ним, и от их фанаберии и агрессивности не останется и следа! А может быть, и будет сразу покончено с ними всеми, и тогда ни для кого из нас не будет никаких проблем! Останется только память о двух десятках людей, которых они укокошили с испугу!
   Таково было победное крещендо моей проповеди, и, как ни странно, говоря это, я верил себе, как родному!
   Несомненно, страшная усталось, вкупе с болезненным, чрезмерным возбуждением – последствие прежитых потрясений, владела в эти мгновения моим языком и моими чувствами.
   Этот обед я до сих пор помню во всех мельчайших деталях. Ласковое, слегка испуганное лицо жены, слегка затемнённое розовым абажуром, кипельно-белая скатерть, сверкающие серебряные приборы на столе (это были сливочные времена, когда даже второсортные писатели и третьесортные философы могли позволить себе кое-что из роскоши), тёмно-бордовое вино в бокале – всё это навсегда запечатлелось в моей памяти, словно последний, роскошный натюрморт, увиденный на выходе из музея.
   Я откинулся на спинку кресла и, пытаясь успокоиться, покуривал ароматную сигаретку. Я уже гнал запоздалые сожаления о бедном Огильви с его необдуманным, дурацким вояжем в самое пекло ада, и убеждал себя в абсолютном бессилии марсиан.
   Так жирный, счастливый дронт на острове Маврикия, ощущая себя полноправным властителем своей территории, мог снисходительно иронизировать по поводу корабля и пушек, а также бессилия изголодавшихся до полного ожесточения матросов.
   – Завтра же, дорогая, с ними будет покончено! – уверенно сказал я.
   Я даже не мог предположить, что это мой последний на долгие месяцы нормальный обед, и вместе с приходом нового дня нас начнут захлёстывать непредставимые, ужасные события.

8. Пятница. Вечер

   Никто не ожидает беды там, где нет предпосылок для неё. Вокруг не было совершенно никаких поводов для беспокойства. Люди работали, работали конторы и магазины, поезда отправлялись строго по расписанию в другие города и веси. Это всегда кажется невероятным, как люди, стоявшие на грани чудовищных потрясений, не зная о них, продолжают жить обычной жизнью, ни на йоту не изменяя привычного уклада, когда на пороге уже стоит чудовищный монстр, который через мгновение разнесёт всё это мелкое, кукольное счастье в клочки. Если бы нашёлся гигантский циркуль, которым удалось бы очертить окружность пяти миль радиусом вокруг злополучного песчаного котлована в окрестностях Уокинга, то можно не сомневаться, что ни одному находящемуся за пределами этого круга (исключая, конечно, родни Стэнта, матерей велосипедистов и нескольких дюжин лондонцев, лежавших обугленными головешками на сожжённой пустоши, не пришло в голову задумываться о каком-то карьере, и не было ни одного, кому бы инопланетяне испортили настроение или пролили утренний кофе на ковёр.
   Эти газетные статьи, разговор на кухне, досужие сплетни были так далеки и ничтожны от миросозерцания англичан, что могли восприниматься скорее как шутка..
   Конечно, многие знали о загадочном цилиндре, и за обедом, на досуге вели о нём доморощенные разговоры, но даже пресс – концеренция самого главного, самого жирного и самого говорливого инопланетянина не вызвала бы такого ажиотажа, как, предположим, военный ультиматум, предъявленный нам Германией.
   Отчаянная телеграмма бедолаги Гендерсона о начавшемся развинчивании резьбы таинственного цилиндра была воспринята, как шутка гения. Такие шутки среди учёных давно уже стали притчей во языцех, и никого не удивляли. Вволю насмеявшись над нелепой телеграммой, редакция вечерней газеты послала ему насмешливый ответ с настоятельной просьбой чем-то подтвердить отправленную информацию, и не получив ответа (Гендерсон лежал мёртвый с открытым ртом в вереске), не включила в утренний выпуск его последнего воззвания.
   Но даже и внутри этого пятимильного круга большинство граждан жило привычной жизнью, не обращая внимания на довольно странные события.
   Поведение мужчин и женщин, с которыми мне пришлось столкнуться в тот вечер, их юмористическая реакция запомнились мне, и я понимал, что точно такую же реакцию можно ожидать и от всех других легкомысленных соплеменников.
   Весь округ проводил время в мирных разговорах, обедах и ужинах, в садиках при стандартных домиках рабочие обрезали розы и копались в земле, выпалывая сорняки, матери укладывали непослушных детей спать, молодые убегали в потайные заросли липовых аллей, ученики, тоскливо подперев голову кулаками, штудировали свои уроки. Возможно, и был мизерный процент тех, кто начинал предаваться страху и сомнениям. Скорее всего уцелевшие рассказывали об ужасе, который накрыл их в песчаном котловане, и немногие начинали бегать и суетиться, но большинство пока что находилось в полном неведении о сотоянии дел. Жизнь громадного большинства жителей по прежнему не выходила за рамки обычных занятий – еды, работы, сна, и в этом извечном круге интересов не могло найтись места никакому Марсу и выдуманным сказочниками инопланетян. На станции Уокинга, в Хорселле и даже в в Чобхеме не было никакой суеты, и всё происходило по, казалось бы, навеки установшемуся расписанию.
   Узловая станция Уокинга до полуночи жила, как обычно: поезда в положенное время отстаивались на запасных путях, в них доставлялась вода и припасы, ремонтирующиеся вагоны отводились на запасные пути, и озабоченные путеобходчики простукивали шасси вагонов. Всё проходило своим чередом.
   Наглый мальчишка, приспособившийся нарушать монополию местного издателя Смита, бегал вдоль вокзала, выкрикивая название своей вечерней газеты.
   Лязганье железных суставов поездов, гудки паровозов и шум толпы почти заглушали его визгливый голосок, возвещавший о «ярости пришельцев с Марса».
   В девять часов на станции появились первые остервенившиеся и всклокоченные очевидцы трагедии в котловане. Они разглашали жуткие новости, но их вид и то, что они рассказывали ни, у кого не вызывал никакого доверия. Их приняли за каких-то пьяных шутников, и их сообщения пролетели мимо ушей горожан.
   Из окон лондонского экспресса, мчавшегося в столицу, люди видели из окон вагонов далёкие вспышки возле Хорселла, искрящиеся холмы, всполохи огня и дыма, и длинную полосу низового дыма, стлавшуюся по земле. Потом какой-то кровавый морок застлал яркие звёзды, но никому и в голову не пришло как-то связать эти картины с сообщениями о странных событиях около Хоорселла. Большинство сходилось на том, что это обычные для этих мест вересковые пожары. Смущало другое – несколько человек вдруг заметили несколько домов на окраине Уокинга объятых пламенем, какое-то смятение вокруг, и негаснущие огни в остальных домах, как будто там люди не собирались ложиться спать всю ночь.
   Чобхемский и Хорселловские мосты были полны людьми, плотная толпа любопытствующих всё время показывала руками куда-то вдаль, и люди не собирались расходиться. Как оказалось, несколько безумных смельчаков на свою голову отправились к карьеру, и проползя по пластунски через вереск, сумели добраться почти до самого логова инопланетян. Никто никогда больше не видел их. Следом за мощным световым лучом, выбрасываемым из гигантского прожектора, следовал убийственный тепловой луч, словно прощупывавший территорию на предмет уничтожения всего живого.
   Пустошь чернела под холодными звёздами, и ночь скрывала невидимые обугленные тела. Только на рассвете они снова стали видны, и в это время из ямы начали доноситься мерные металлические удары.
   Такова была обстановка на вечер пятницы.
   Вот так на холку нашей древней стареющей планеты Земля, готовясь вонзить в её плоть своё вредоносное жало, сел ядовитый комар с Марса – это был сверкающий цилиндр инопланетян со своей вращающейся пикой на конце.
   Укол ядовитого насекомого ещё не ощущался организмом, но уже был произведён, и яд начинал оказывать смертоносное действие. Пустошь расстилалась далеко-далеко, покрытая зловещими пятнами пожаров. Прямо перед котлованом по-прежнему съёжились обугленные трупы, на фоне пепелищ они теперь были едва заметны, и лишь в немногих местах по-прежнему тлел кустарник и дымились стволы деревьев.
   За зоной поражения и пожаров наблюдалась зона смятения и хаоса. Здесь не было пожаров и господства убийственного луча. Весь остальной мир вообще ничего не знал, и жизнь людей там катилась по прежним рельсам, о Хорселлском деле там вообще ничего не знали.
   Инкубационный период болезни вступал в своё подготовительное действие, и подводил к моменту, когда лихорадка нашествия начнёт разрушать кровеносную систему государства, леденить нервы всего живого и умертвлять и скукоживать его мозг.
   У марсиан началась эра лихорадочной деятельности, всю ночь они гремели на всю округу и производили странные, визжащие, клокочущие и режущие звуки. В котловане всё шумело. Инструменты инопланетян не останавливались ни на минуту, они трудились, приводя в порядок какие-то свои, неведомые землянам, механизмы и машины. Изредка клубы ядовито-зелёного дыма поднимались к полному звёзд небу, словно выброшенные под чудовищным давлением из гиганских сопл.
   Где-то в одиннадцать сквозь Хорселл прошагала рота вооружённых гвардейцев и стала оцеплять пустошь. Через час вторая рота промаршировала через Чобхем и заняла позиции с севера карьера. Стало известно, что несколько офицеров, прикомандированных к икермановским казармам, обходивших пустошь, сообщили о пропаже одного из товарищей, майора Идена. Ровно в полночь командир полка стал производить на Чобхенскром мосту опрос очевидцев. Наконец до властей стало доходить, насколько серьёзно положение. Следующим утром, в одиннадцать часов, сообщали утренние газеты, гусары с составе эскадрона и прикомандированные к ним четыре сотни солдат Кардиганского полка, с двумя пулемётными бригадами и пулемётами «Максим» начали марш из Олдершота.
   За считанные секунды до полуночи собравшиеся на дороге на Чертси недалеко от Уокинга, внезапно увидели осветившееся метеоритом небо. Он упал где-то в сосновых лесах на северо– западной оконечности Чертси. Его падение сопровождалось ярким зелёным свечением, и он был принят многими за обыкновенную летнюю молнию. Таким было прибытие на Землю второго цилиндра с марсианами.

9. Начало сражения

   В субботу Англия бурлила, и всеми овладели тревожные ожидания. День оказался жарким, и оттого томительно долгим. В воздухе висела влажная духота, и барометр засвидетельствовал стремительные скачки давления – давление то падало, то скакало вверх, чего никогда не замечалось в этих краях. Сон упорно не шёл ко мне, я лежал около спящей жены и ворочался с боку на бок, не зная куда деваться от тревожных мыслей, овладевших моей головой. Так и не сумев заснуть, ранним утромя я вскочил с кровати и отправился в сад. Я долго стоял под деревьями, прислушиваясь, но всё в округе было спокойно, а оттуда, где лежала пустошь, слышалось только пение одиноких жаворонков.
   Перед завтраком, как обычно, заявился молочник. Скрип его тележки вывел меня из оцепенения, и я бросился навстречу этому тарахтению, чая узнать хоть какие-то новости. Мы встретились у калитки.
   Он, мгновенно загорячившись, тут же вывалил мне, что ночью марсиан на пустоши окружили войска, которые, в ожидании подходчящей артиллерии, пока что ничего не предпринимают. Его рассказ был прерван грохотом проносящегося в Уокинг скорого поезда. Когда поезд затих вдали, молочник продолжил дозволенные речи:
   – Намеренья убивать их нет! – сказал он, – Если только есть малейшая возможность обойтись без кровопролитья, так и будет!
   Начиналось обычное утро в провинции.
   Когда молочник укатил свою тележку от моей калитки, я увидел появившегося в саду соседа с садовыми ножницами наперевес. Наша беседа с ним прошла, как обычно, за обсуждением каких-то мелочей, и событий на пустыре коснулась только в самом конце. Сосед выразил полную уверенность, что инопланетяне в течение этого дня будут взяты в плен или уничтожены.
   – Жаль, если случится второе!, – походя заметил он. – Они, к несчастью, похоже не готовы разговаривать с нами! Очень жаль! Нам было бы очень важно узнать, как живут эти существа на своём Марсе! Судя по всему они так продвинулись по пути технического прогресса, что нам могло бы повезти, если бы они поделились своими достижениями. У них есть чему поучиться. При всех наших технических достижениях последнего века, мы по сравнению с ними – сущие дети!
   Тут он подошёл вплотную к забору и протянул мне чашку со свежей клубникой. Клубника у него всегда была отменная, не чета моей. Он был завзятым садоводом и очень гордился своими достижениями.
   Ему не терпелось проделиться своей осведомлённостью, и он заговорчески сообщил мне о странном пожаре в лесу около Байфлитского поля для гольфа.
   – Это тщательно скрывается, чтобы не волновать общественность, но там, похоже, приземлилась точно такая же штуковина, цилиндр номер два. Это плохая новость, я полагаю!
   Тут он на минуту задумался.
   – Да, право же, мы многого не знаем, но с нас вполне хватило бы и одного такого аппарата, уже известно какая муравьиная возня идёт сейчас в страховых конторах Лондона. Убытки чрезвычайно велики, и, похоже, превысят всё мыслимое! – тут он добродушно улыбнулся, – Трупы кругом, сожжённые дома, лес весь погорел в округе, есть от чего задуматься и придти в отчаянье! – тут он оглянулся и кивнул головой в сторону дымных клубов за спиной, – Самое скверное, что загорелся торф на болотах, торф поджигает хвою, хвоя не даёт торфу погаснуть! Эта история может продолжаться сколь угодно долго, хоть несколько месяцев!
   На этой не вполне оптимистической мысли он оставил разговор об инопланетянах и вспомнил бедного Огильви, которого хорошо знал. Тяжко выдохнув, он помянул его отлетевшую душу добрым словом.

   Мы попрощались, и я ушёл домой завтракать.
   Мысли о происходящем не покидали меня, и едва закончив завтрак, я принял решение, отложив неотложные дела, несмотря ни на что отправиться на пустошь. Едва достигнув железнодорожного моста, я столкнулся с солдатами. присмотревшись к ним, я понял, что передо мной сапёры. Они были в странных круглых шапчонках, замызганных, сплошь испачканных в грязи растерзанных красных мундирах, под которыми виднелись застиранные голубые рубашки. Чёрные штаны заправлены в сапоги до колен.
   Они объяснили мне, что канал является границей, за которую проход запрещён.
   Пройдя ещё полмили к мосту, я натолкнулся на часового, рядового Кардиганского полка. Ещё несколько солдат сидели на земле неподалёку. Я обратился к солдатам и сказал, что видел марсиан с близкого расстояния. Солдаты имели очень смутное представление о цели их пребывания здесь, ничего не знали о марсианах, тем более никто из них их не видел. Узрев такого осведомлённого гостя, солдаты обступили меня и закидали вопросами. Я спросил их, на каком уровне принято решение задействовать в этой операции войска, но они ничего не знали и об этом. Сначала они вообще думали, что их мобилизация связана с какими-то беспорядками в казармах конной гвардии.
   Саперы знали много больше, чем рядовые. Они горячо и не без помпы обсуждали возможные последствия столь непредставимого боя. Мой рассказ о тепловом луче заворожил их, и они, переглянувшись, тут же заспорили меж собой, почти не обращая внимания на мои колкие замечания.
   – А что? Надо поближе подкрасться к ним под прикрытием местности и как только они заснут, айда в атаку, – молодцевато сказал первый.
   – Да уж! – ответил второй, подперев щёку рукой. – И как ты думаешь, чем на этом пепелище и на такой жаре можно укрыться? Там всё, как на ладони! Сколько человек может торчать на такой жаре, ты знаешь! Пять минут, не больше!
   – Надо прикрыться фашинами хвороста и подползти как можно ближе!
   – С помощью этого хвороста нас зажарят, как каплунов – вот и всё! Ха, укрываться хворостом? А ты не пробовал тушить огонь нефтью? Надо подползти к ним как можно ближе, и по пути вырывать надёжные укрытия! Надо сжимать кольцо окружения и переходить к регулярной осаде!
   – К чертям собачьим твои чортовы укрытия! Всё у тебя флеши, башни, норы и траншеи! Тебе скоро будут сниться эти чортовы укрытия! У тебя у самого рожа стала, видать от полкового супа с капустой, как у кролика, Сниппи, и сам ты стал, как кролик – всё в норе хочешь отсидеться!
   Остальные слушали их, всё время поворачивая головы от одного знатока боя к другому.
   – Так, значит, если не врут, у них совсем нет никакой шеи? – прервал вдруг разговор третий солдатик – низенький, как гном, маленький, меланхоличный толстячок с борзой трубкой в углу рта.
   Пришлось мне, пошутив, что я, как оказалось, имею дело с обществом глухих, повторить мои описания инопланетян.
   – Так получается, они вроде как сродни осьминогам? – прослушав мою биологическую лекцию, сказал толстячок, и даже попытался подшутить, – Значится, предстоит нам вести баталии с рыбами?
   – С рыбами, не с рыбами, не всё ли равно! – встрял ещё один солдат, – А только я знаю, что убивать таких тварей – вовсе не божий грех, а самое милое дельце! – вставил он, – Я бы сейчас от осьминожины, честно говоря, не отказался бы, даже марсианской! А то нас всё какой-то гнилой кашей всё подкармливают на убой!
   Все захохотали.
   – Одного снаряда будет вполне достаточно, чтобы им тут же пришёл каюк! – горячился толстенький солдат, – И чем скорее, тем лучше! Они уже так набедокурили, так, что чёрт поймёт, а что у них в голове вообще не понятно! А то, как бы они ещё чего не учудили!
   – И где же твои, сынок, хвалёные снаряды, а? – иронически вопросил первый, – Пушки ещё целый день будут тащиться сюда, а надо было бы уже сегодня подбросить этим парням горячих английских леденцов! Время не ждёт! Каждый час дорог! Как по-моему, их ещё вчера надо было бомбить из мортир! Кабы поздно не было! Они там ведь всё жужжат! Всегда у наших бонзиков затыки и задержки! Я этого не понимаю!
   Вот такие разговоры вели эти солдаты. Наговорившись и насмеявшись вволю, я попрощался с ними и скорым шагом отправился на станцию, как всегда, за утренней прессой. Настоящему англичанину никогда не следует изменять своим вполне сложившимся привычкам!
   Как я боюсь надоесть моему читателю этими бесконечными нудными описаниями этого бесконечного, тянущегося, как резина, утра и ещё более тоскливого дня!
   Всё было в постах и заслонах, само собой разумеется, мне везде дали от ворот поворот, и на пустошь я не попал. Попытка взобраться на колокольни в Хорселле и Чобхеме тоже были пресечены офицерами, которые вообще не захотели разговаривать со мной и приказали убираться восвояси. Военная администрация была уже везде.
   Солдаты, как всегда, были более расположены к разговорам, но так как они ничего толком не знали, разговаривать с ними было мало толку. Я пытался заговорить с их начальниками, но они, видимо, проинструктированные по этому поводу, были напыщенны и молчаливы. Присутствие военных было сильной успокоительной пилюлей для озадаченного и перепуганного населения, и люди под охраной войск быстро успокоились. Горе коснулось многих семей, и по пути я встретил Маршалла, известного табачного торговца, который, будучи вне себя от горя, сообщил мне о смерти подле ямы своего единственного сына. Начинались необходимые в услових военного времени мероприятия. Жителям окраин Хорселла сразу же было приказано днём собрать вещи и покинуть свои дома.
   Домой я попал к обеду, в районе двух часов, почти без ног и такой усталый, что едва соображал. Перепады давления, дикая жара, страшная духота – всё это мало способствовало моему хорошему самочувствию, и чтобы прийти в себя, я сразу залез под ледяной душ.
   Во второй половине дня, отлежавшись и приободрившись, я поспешил на железнодорожный вокзал за свежей вечерней газетой, потому что то, что было в утренних выпусках, было уже древней историей. Что было в утреннем выпуске? Только мутное описание обстоятельств гибели Стэнта, Гендерсона, Огильви и всех остальных.
   Но к моему удивлению, вечерний выпуск был не более щедр на информацию, чем утренний. Видимо, военная цензура протянула свои цепкие коготки к публикациям в прессе. Это было моё личное предположение, но оно, несомненно, имело веские основания.
   Собственно говоря, ничего нового об инопланетянах там не сообщалось. Они теперь не показывались из своих железных нор, да, но в их машинах стоял постоянный железный грохот, и в воздух постоянно выбрасывались клубы густого зелёного дыма. Внутри цилиндров кипела какая-то активная работа. Единственное, что можно было предположить – они упорно и деловито к чему-то готовились. Судя по их поведению, они уж точно не готовились к торжественному приёму в Вестминстере, а готовились к чему-то совсем другому, скорее всего к полноценным боевым действиям. Да, не так скоро в статьях наивных корреспондетов впервые прозвучало слово «война»!
   Все газеты наперебой сообщали, что «постоянные попытки завязать контакт с новоприбывшими не привели ни к какому результату».
   По пути я столкнулся с одним сапёром, который на белом глазу выложил мне странную вещь – он видел, как какой-то дерзкий патриот побежал с длинной палкой почти к самому цилиндру и стал бойко размахивать английским флагом под носом у пришельцев. Никакой реакции от инопланетян не последовало, как будто этот человек с палкой и тряпкой на ней представлял для них такой же интерес и такую же угрозу, как таракан, выпавший из буфета на кухонный стол. И они позволили этому таракану временно порезвиться на кухонном столе, возле перечницы, с интересом наблюдая за конвульсивными ужимками насекомого.
   Это сообщение, вкупе с сообщениями о муравьиной активности внутри цилиндров, скажу честно, сильно напрягло меня, если не испугало до мокрых штанов. Они поставили себе цель, главную цель, и как серьёзные умы, стали идти к ней, не обращая внимания на всякие неприятные мелочи и детали. Их целью явно было уничтожение нас, нет, не переговоры, не общение, не нейтралитет, нет, но полное и абсолютное уничтожение нас, людей.
   Это могло испугать любого, но меня вдруг это разозлило.
   Да, я разозлился. Помеси осьминога и медузы не следовало бы столь опрометчиво угрожать нам и начинать своё пребывание на Земле с грязного уничтожения мирной делегации и прочим коварным замыслам!
   Теперь моему воображению пришлось иметь дело с моим гневом. И оно принялось изобретать способы мести и способы уничтожения неблагодарных гостей, так же, как школьник, узнавший о начале войны, воображает себя величайшим полководцем, Александром или Ганнибалом, одним махом опрокидывающим толпы врагов, окружающим и сметающим их к Каннах, чтобы в итоге явиться в лавровом венке перед своими осчастливленными соотечественниками. Я снисходительно оценивал шансы этих наглецов! Их борьба явно была борьбой пьяного клопа с башмаком бакалейщика.
   Ха, ещё вчера на моих глазах они барахтались в песке на дне ямы, и не могли ничего! Что могло восприпятствовать огромному государству, оснащённому самой совершенной в мире армией смести с лица земли несколько преступников с их сумасшедшими, фантастическими прожектами?
   Ответ на вопрос был совершенно ясен! Ничего!
   Мои мысли были прерваны гулом со стороны Чертси и Аддлстона – это наши войска начали производить массированнвый обстрел окрестностей соснового леса, где по сообщениям было падение второго летательного аппарата. Я считал, что это вполне разумное решение – разрушить второй цилиндр, прежде чем он будет готов к борьбе с нами. Это было в три дня – я специально посмотрел на часы. Битва на одном из флангов началась, но на другом орудия для начала обстрела поспели к месту назначения только через два часа – приблизительно к пяти часам.
   Моей уверенности в нашем господстве над врагом теперь не было пределов.
   Успокоенный и ободрённый полученной информацией, в шестом часу я стал чаёвничать с супругой, оживлённо обсуждая с ней возможный исход грядущего сражения, и был уверен, что оно продлиться не более часа, если не менее того.
   Всё началось в пол-шестого!
   Так вот, в шестом часу, когда мы с женой сидели, попивая чаи, и полные самых оптимистических ожиданий, живо обсуждая развитие военных действий, как это бывает в самом начале любой кровавой бойни, когда надежды на победу зашкаливают, а на столе всё ещё стоит сахарница, полная сахару, а в чайнике по-прежнему заваривается крепкий индийский чай, и ничего не предвещает, что сахар вдруг испарится, а чайник прогорит, вдруг где-то в районе пустоши раздался сильный хлопок, потом – взрыв, сопровождавшийся невероятно яркой вспышкой, а затем в небе заблистали непрерывные, непрекращающиеся всполохи. Не прошло и нескольких мгновений, как где-то совсем рядом с нами раздался новый, ещё более мощный взрыв, от которого, как мне показалось, наш дом подпрыгнул на месте.
   Мы бросились в сад. Оглядевшись, я увидел, что высокие дубы возле Восточного колледжа затянуты густым дымом, а из их крон вырываются длинные, тягучие языки пламени, и колокольня небольшой церкви, дрогнув и замерев на мгновение, начинает разваливаться на глазах. С крыши колледжа исчезла башня, напоминающая минарет, а сама крыша превратилась в кашу из конструкций и покорёженных медных листов, как будто на неё упала стотонная бомба. Повернув голову, я увидел треснувшую кирпичную трубу нашего дома, и понял, что воздаяния за патриотизм и шовинистические порывы детства началось. Мне показалось, что в трубу угодил снаряд приличного калибра.
   Крупные ошмётки трубы рухнули и покатились по черепице кровли, превращая нашу крышу в груду черепичных обломков, которые с шумом съехалиь с крыши прямо на мою гордость – клумбу под окнами моего тихого кабинета.
   Я и жена застыли, как в ступоре. Трудно описать наше удивление и испуг. Мне потребовалось некоторое время, чтобы осознать простую истину – разрушение колледжа говорит только о том, что вершина Мэйбери-Хиллза очутилась в доступности действия оружия инопланетян – их теплового луча.
   Дело принимало совсем скверный оборот. Надо было что-то предпринимать, и, опомнившись, я схватил жену за руку и потащил её пдальше от дома. Служанка по какой-то причине осталась дома, и мне пришлось вернуться за ней. Она тоже была не в себе, и только сжимала руки на груди. Я попытался сказать ей что-то ободряющее, но не нашёл ничего лучшего, чем пообещать, что я мухой слетаю наверх к ней в комнату и снесу вниз её сундук. Она боялась подниматься по лестнице, но сундук бросать на произвол судьбы категорически отказалась.
   – Здесь нельзя больше оставаться, – сказал я, пытаясь придать голосу хоть какую-то уверенность.
   Где-то наулице снова раздался глухой удар и стали слышны звуки чего-то рушащегося.
   – Куда нам податься? – жена смотрела на меня с отчаянием, – Нам некуда идти!
   С минуту в моей голове царила торричеллева пустота, потом я вспомнил о существование её родственников в Лезерхэде.
   Я впервые увидел, и увидел на себе самом, как преуспевающий человек, живущий в своём доме и пьющий чай с плюшкой, вдруг, в одно мгновение превращается в бездомного, гонимого судьбой бродягу, опасающегося за свою жизнь и принуждённого бежать сломя ноги куда глаза глядят.
   – Лезерхэд! – пытаясь перекричать растущий мерзкий гул, крикнул я ей.
   Моя жена как будто съёжилась. Она повернула голову и стала смотреть на далёкий склон холма, где творилось нечто странное. Люди выскакивали из домов и, как муравьи в разгромленном муравейнике, бегали вокруг своих домов. Мне было неясно, что там происходит, тем более, что визуально ни один из домов, откуда они выскакивали, не был повреждён.
   – И как же теперь нам попасть Лезерхэд? – неуверенно спросила меня моя жена. Это был вопрос на засыпку.
   По подножию холма гарцевал отряд гусар в красных кирасах. Потом они прокакали мимо разбитого сарая и очутились под железнодорожным мостом, где остановились, Трое гусар продолжили скакать и довольно быстро оказались у ворот Восточного колледжа. Там твое из седоков спешились и побежали вво двор, а потом стали осматривать ближайшие дома. Дым от горящих столетних дубов затягивал небо, и огромное солнце, иногда проглядывавшее в прогалы тумана, смотрело на мир кроваво-красным лицом и бросало на всё такой же тревожный, зловещий свет.
   – Оставайтесь тут, – крикнул я. -Здесь вы в безопрасности!
   Сделав распоряжения, я помчался бешеным аллюром в трактир «Пятнистая Собака». Я знал хозяина этого заведения и видел у него во дворе ртносительно новую пролётку. Лошадь у него тоже была, вот я и хотел выпросить у него и то, и другое.. Я спешил. Без всяких сомнений скоро должен был начаться повальный исход жителей нашей стороны холма, которая была атакована марсианами. Я нашёл хозяина у кассы, он что-то чинил в ней и как оказалось, совершенно ничего не знал о творящемся в мире. Он разговаривал с каким-то посетителем и стоял спиной ко мне.
   – Меньше фунта не предлагай! – вопил трактирщик. – Мне и везти-то некому!
   – Ладно! Предлагаю два! – скокойно заявил я, перегнувшись через плечо незнакомца.
   – За что?
   – За пролётку! И доставлю обратно к полуночи! – уверенно добавил я.
   – Бог ты мой! – удивился трактирщик. – И что такая спешка? Два фунта вперёд и сами вернёте обратно? Что стряслось?
   Я в нескольких словах пояснил, что вынужден срочно уезжать из дому, и мне надо, таким образом, срочно нанять двуколку. В этот момент мне и в голову не приходило, что трактирщику не мешало бы самому покинуть своё жилье. Сделка состоялась. Я уселся в двуколку, поспешил вернуться к своему дому, и оставив экипаж под п надзором жены и служанки, побежал в дом и, забыв окончательно о своих захватнических амбициях по отношению к марсианам, стал укладывать всё самое ценное – прежде всего золото и столовое серебро и тому подобное. Моя гордость – огромные, вековые буковые деревья, росшие рядом с домом, треща и дымясь, полыхали ярким алым пламенем, раскаляя чугунную решетку ограды так, что она была похожа на книжную виньетку.
   Тут я заметил суетливого гусара, который бегал от дома к дому и вызывал криком хозяев. Ему было дано поручение предупреждать жителей, чтобы они начинали покидать свои дома и как можно скорее уходили из зоны поражения марсиан. Наконец он подбежал и к нам. Заметив его, я выскочил на крыльцо, волоча мешок со скарбом. В качестве мешка я использовал скатерть из гостиной, которую мне теперь было совершенно не жалко.
   Гусар, видя, чем я занимаюсь, понял всё с полуслова и, решив не тратить попусту времени, поскакал дальше.
   – Слушай! Что там нового? – закричал я ему вслед.
   Он не сразу понял, что обращаются к нему, потом повернулся, кивнул мне и что-то крикнул. Мне показалось, что он сказал: «Вылазят из ямы в каких-то штуковинах типа здоровенной суповой миски!»
   Не разбираясь, услышал ли я, он побежал к последнему дому, который тлел на самой вершине холма.
   Густые всполохи густого чёрного дыма внезапно заволокли дорогу, и гусар пропал из глаз.
   Хотя мне говорили, что моего соседа здесь уже нет, я помчался к дому соседа и стал громко молотить в дверь, пытаясь удостовериться, остался ли он дома или уже отбыл вместе с женой в Лондон, и не забыл ли он запереть свою квартиру. Потом я вспомнил о своей служанке и снова забежал в дом, мне надо было вытащить её сундук, на это ушло довольно много времени, наконец я вытянул его, оно оказался довольно тяжёл, подвязал к задку двуколки и, подъяв вожжи, встал наконец на козлы. И очень вовремя. Вокруг всё стало вдруг рваться и вздыбливаться. Я дёрнул вожжи, что было сил. Через минуту, когда мы вырвались из полосы взрывов и дыма. Грохотало уже где-то далеко позади нас; а мы быстро мчались по противоположному склону Мэйбэри-Хилла по направлению к Олд Уокингу.. Я не оглядывался, чтобы не ужаснуться в последний раз. Мы, по всей видимости, продолжали находиться в зоне доступности марсианских орудий. Стоило им краем глаза заметить нас, как наша судьба была бы решена в один миг. Но сплошной дым был теперь нашим лучшим укрытием.
   «Отныне единственный наш союзник в мире – это дым!» – пришло мне тогда в голову, но сил улыбаться у меня не нашлось.
   Пролётка живо бежала по дороге. Путь был неблизкий, и я не перенапрягал свою лошадку и сильно не гнал. За холмом нам открылись почти райские картины мира и спокойствия. Обширная долина стремилась к горизонту и утопала в лучах весёлого Солнца. По обеим сторонам дороги колыхались поля спелой пшеницы. Одинокие вязы клонили свои старые седые головы. Гостиница Мэйбери с её качающейся вывеской, маячила вдали. Доктор в своей пролётке опережал нас и ехал чуть впереди. Мы быстро приближались к высокому холму. У холма я остановился, вылез и стал смотреть в сторону нашего холма. Ветра не было и высокие столбы чёрного смрада, пробиваемые порой языками красного пламени, вздымались в стоячем воздухе почти до облаков и бросали чёрные змеистые тени на лиственные покров далёких зелёных рощ. Постепенно, размеренно и верно поднимавшийся дым рассеивался и стлался широкими чёрными рукавами далеко на восток и начинал распространячться на запад. Чёрная пелена достигла уже широких сосновых лесов Байфлита на востоке и дотянулась до посёлков Уокинга на западе. Мы были не одиноки. Я оглянулся и увидел, что на дороге сзади было буквально не продохнуть (надеюсь, читатель простит мои нелитературные обороты) – вся она была забита бегущими. Огромное количество людей было извлечено из их уничтоженных домов и спасалось теперь отчаянным бегством. Где-то очень далеко бухали мощные одиночные взрывы, прерываемые гулким треском пулемётных очередей. В знойном стоячем воздухе эти звуки очень хорошо разносились на значительные расстояния. Потом звуковая симфония на время прервалась и возобновилась только чахлая ружейная пальба. На мгновение мне в голову пришла мысль о бедных гусарах, но я сразу изгнал её, насчёт их дальнейшей судьбы у меня не было никаких сомнений. Количество дымных труб, устремлённых в небо, увеличивалось на глазах. Было понятно, что марсиане мерно и методично испепеляют всё, что находится в зоне действия их теплового луча. Они были очень аккуратны и методичны.
   Сказать, что я хорошо управляю лошадьми, я не могу, посему в тот момент я не стал отвлекаться на все эти мелочи – ужасные картины, и сосредоточился на управлении экипажем, учитывая, что в той обстановке лашадь, точно так же, как и мы стала всё больше нервничать и проявлять беспокойство. А ведь скорость её ног теперь была единственным нашим средством спасения. На отдалении я оглянулся и увидел наш холм в просвете чёрного дыма. К тому времени практически всё небо было затянуто чёрной пеленой и только в самой верхотуре неба несколько мелких просветов сочились чистой голубизной.. Тут я стал сильнее подстёгивать лошадь, чтобы она бежала шустрее, и настёгивал её довольно длительное время, пока мы мне миновали Уокинг и Сэнд, которые закрыли от нас погружающуюся в мрак долину ужаса и хаоса. Я даже не заметил, как между Уокингом и Сэндом обогнал бричку доктора. Такие были у нас волнительные гонки! Гонки на выживание!

10. ГРОЗА

   Расстояние от Мэйбэри-Хилла до Лезерхэда едва ли не двенадцать миль. Они пролетели так быстро, что я едва их ощутил. Жена, бледная, сидела в бричке и едва была способна к активному общению. Нас встречали пышные ллуга за Пирфорда. Здесь летали пчёлы, пахло сеном и полевыми цветами, а по бокам дороги бесконечно тянулась прекрасная живая изгородь высокого цветущего терновника. Здесь ничто не говорило о том, что где-то гремят боевые действия, горят города и гибнут люди. Артиллерийские залпы, которые мы слышали ещё совсем недавно, проезжая Мэйбэри-Хилл, оборвались столь же внезапно, как и начались, и теперь ласковый вечер опускался на благоухающие долины. В девять вдали показался Лезерхэд. Мы наконец прибыли туда, куда хотели. Скоро нас встретили родственники жены. Первым делом я распряг лошадь и дал ей отдых, а сам с жадностью поужинал вместе с женой. Я передал жену на попечение родственников, и стал размышлять, что мне делать дальше. Я чувствовал, что основы нашей жизни теперь находятся под вопросом, и выживание и уцелевание переходит на другие рельсы. Теперь безопасность находилась совсем не там, где раньше, и её надо было ещё заслужить!
   Занятый своими мыслями, я почти забывал о своей жене. Испуганная, она почти совсем не говорила, сидела тихая и подавленная. Иногда чя склонялся к ней, пытаясь утешить её, но не уверен, что мне это удавалось слишком хорошо, женской интуиции свойственно предчувствовать дурное. Что мне оставалось, ка не твердить ей, что марсиане неуклюжи, похожи на медуз и осьминогов, они копались в яме, даже не имея сил вылезти из неё. Сколько им понадобиться времени, чтобы выполнить эту простейшую задачу – день, два? Она слушала меня рассеянно и отвечала часто невпопад. Если бы не моё обещание вернуть коляску трактирщику, она почти наверняка заставила бы меня остаться с ней, и никуда не возвращаться.
   Ах, как я ошибся, не оставшись в Лизерхэде! Когда мы обнялись на прощание, моя жена была очень бледна!
   Меня же всё это время не покидало дикое, лихорадочное возбуждение, какое при экстремальных обстоятельствах овладевает иногда даже самыми крепкими цивилизованными людьми. Воинственное волнение будоражило мне кровь, заставляя совершать поступки, которые в здравом уме я даже не мог назвать бы безрассудством. Военная лихорадка – не лучшее состояние, для того, чтобы нормально пользоваться возможностями ума. Я почему-то испытывал почти радость оттого, что мне нужно срочно вернуться в Мэйбери.
   Как ни странно, даже после всего пережитого, я почему-то опасался: конец стрельбы означает, что с марсианами уже покончено, и я вернусь в разорённый город, так и не увидев всего самого интересного. О, как я хотел быть зрителем этого поразительного зрелища.
   В одиннадцать часов, обняв жену, я отправился в путь. Мало что было темнее этой ночи. Это была просто сатанинская тьма. Когда я покинул хорошо освещённую прихожую и спрыгнул с лестницы на землю, вокруг была непроглядная чернота, и жаркий, душный воздух словно застыл в пространстве. На земле не было ни звука, ни движения, а по небу грозно неслись стремительные облака. Прислуга зажигала фонари во дворе. Но по счастью, дорога была мне хорошо известна. Жена, словно приклеенная, застряла в ярко горящем огнём проёме двери и молча наблюдала, как я усаживаюсь в пролётку. Потом, ничего не сказав, она ушла в дом так незаметно, что когда я взглянул в дверной проём, чтобы послать ей ласковый прощальный поцелуй, её уже не было, а около дверей кучковались родственники, желавшие мне доброго пути.
   Даже на расстоянии я ощущал чувства жены, её испуг, который она не хотела показывать, дабы не смущать мою волю, и надо сказать, что её состояние во многом передалось мне. Поэтому, отчалив от имения родственников, я почти силой заставил себя выбросить из головы всякие дурные мысли и попытался представить последнее победное сражение с марсианами, которое произошло вчера. Я представлял себе радость и ликование гвардейцев, когда последние вражеские механизмы рухнули и покатились по горящим холмам. Простор для фантазии был потрясающий, я ведь ровным счётом не имел никакого представления о вчерашней баталии. Я даже не мог предполагать, что явилось причиной начала этого столкновения, кто первый взвёл курок войны!
   В Окхеме (на этот раз я почёл за лучшее ехать новой дорогой, а не через Сэнд и Старый Уокинг, как раньше) я вылез из пролётки, чтобы размять кости и был поражён полыхавшем на западе кроваво-красным заревом. Это зарево не спешило уходить, и по мере моего продвижения, мерно, но всё сильнее наползало на небо, заняв к концу пути практически все небеса. Тяжкие грозовые тучи находили с севера, мешаясь с клубами аспидно-чёрного с багровыми отблесками дыма.
   Рипли– Стрит была воистину мертва. Прежнего оживления, каким славился этот маленький городок, не осталось и в помине. Ряды торговых лавок оказались наглухо и, судя по всему, давно, закрыты, на площади не было ни живой души. За всё время пребывания в посёлке мне посчастливилось увидеть только два-три светящихся окна. Когда я сворачивал к Пикфорду, на повороте я чуть не задавил человека. Несколько парней, стоя ко мне спиной, жестикулируя, всматривались куда-то вдаль. Когда я объехал их, они даже не обратили на меня внимания. Я не решился остановиться и не стал беспокоить их расспросами, да и не знаю, могли ли они иметь хоть какое-то представление о происходящем. Что же касаемо тех тёмных, неосвящённых домов, которые бесконечной чередой пролетали мимо, я так и не понял, покинуты ли они навсегда бежавшими хозяевами, царит ли в них в силу позднего часа мирный сон или хозяева просто закрылись в домах, стараясь не показывать своего присутствия и тайком выглядывая в щели своих наглухо закрытых ставень.. Если так, это значит, что они чем-то серьёзно испуганы. А может быть, хозяева додумались специально маскировать свои дома под покинутые и давно заброшеннные – некоего рода мимикрия в годы лихолетья. «Если они внутри домов, и прячутся, боясь выглянуть из окон, то наверняка они видели нечто, что буквально парализовало их волю!» – мелькнула у меня в мозгу быстрая, как молния, мысль.
   Дальше меня поглотила долина Уэй. От Рипли до Пикфорда я имел возможность наблюдать за небесами. К моему удивлению, небо здесь не было затянуто чёрными всполохами пожаров и ничто не свидетельствовало о близости какой-то катастрофы. Однако стоило мне подняться на первый же холм за церковью Пикфорда, настроение у меня стало снова портиться, ибо на горизонте снова заплясами чёрные полосы пожаров и появилось яркое кровавое зарево. Давление менялось, и попадавшиеся навстречу деревья тревожно шумели, свидетельствуя о первых порывах грядущей бури. Колокольный звон Пикфордской церкви возвестил о наступлении полуночи, а вдали, медленно проявляясь причудливыми контурами на фоне просветляющегося неба, взрастали чёрные контуры моего родного Мэйбери-Хилла.
   Вдруг в нескольких милях от меня зловещее меркнущее зеленоватое сияние на мгновение осветило дорогу предо мной и стало перемещаться размытой полосой через сосновый лес на севере Мэйбери-Хилла. Я напрягся и, сам того не осознавая, помимо своей воли натянул поводья.
   Вдруг бок низкой свинцовой тучи, лягушкой распластавшейся над моей головой, ярко осветился химической зеленью, и узкая полоса, отделившись от тучи, прочертила ровную прямую линию, которая тут же уткнулась в землю, чуть левее шоссе, прямо посреди поля. Ещё одна падающая звезда почтила своим визитом Землю!
   Не прошло и секунды, как из свинцового бока тучи ударила изветливая ослепительно-фиолетовая молния – первая вестница скорой грозы. Ветер нагнул кроны, и листья заметались под его свирепыми порывами. Молния повторилась, и удар грома мгновенно вторил за ней, словно взрыв порохового склада. Я не предполагал, что моя лошадь так испугается. Она понесла, закусив удила и уже совершенно не подчиняясь моим командам.
   Кругом сверкали фиолетовые иглы, на мгновение освещая ярчайшим цветом чёрные вересковые холмы.
   Пролётка стремительно летела вниз по отлогому склону холма к изножию Мэйбери-Хилла. Вспышки молний почти слились в сплошной поток, и окрестность представала предо мной в виде беспрерывных полос нестерпимо-фиолетовых вспышек и чёрных контрастных контуров, где ничего нельзя было понять, но всё меж тем было до боли знакомо. Слившиеся в один вой раскаты грома сопровождались каким-то необычным звуком, неким странным потрескиванием, которое я сначала связывал с избытком во время грозы статического электричества на выступающих железных поверхностях. Эти невесть откуда доносившееся потрескивание не прекращалось, словно в тумане, среди низких облаков работала огромная электрическая машина. Постоянные вспышки молний слепили глаза, а начавшийся мелкий, колючий град больно бил и колол мне лицо иглами.
   Я вынужден был смотреть прежде всего на дорогу, возможность потерять управление над экипажем и очутиться в кювете с сомнительными последствиями, не увлекала меня. И вдруг какое-то смежное, видимое боковым зрением движение, ощутимое на очень большом пространстве, нечто нарастающее в направлении моего спуска по склону Мэйбери-Хилла, отвлекло моё внимание. Это нечто двигалось вниз по холму с необычайной быстротой. Это было очень странно, и сначала я подумал, что просто ошибаюсь и меня подводит зрение. Потом, присмотревшись, я увидел мелькнувшую конструкцию, очень похожую не то на мокрый купол дома, не то на крышку огромной стальной гусятницы. При вспышках молний мне было чрезвычайно трудно сосредоточиться и понять, что происходит. Меня объяло почти звериное отчаянье. Может быть, виной было это невиданное освещение, яркий, слепящий свет среди ночи. Я испытывал нечто подобное, когда некогда, потрясённый, расматривал картину Эль-Греко «Вид Толедо в бурю», но здесь впечатление всё было в тысячу раз более сильным. После особо мощного удара молнии всё покрыла абсолютная чёрная мгла, а потом вдруг – резкий треск и новая мощная вспышка нестерпимо яркого света превратила кромешную, непроглядную ночь в ясный день, отчего сундукообразное здание приюта на холме, выступило во всех своих деталях, выделяясь красной кирпичной кладкой, так же, как зеленеющие свежими побегами вершины сосен, и над всем этим наконец отчётливо выступил непонятный, загадочный объект необычной формы.
   Вопрос в том, что же такое бросилось мне в глаза? Я задрал голову… Надо мной высился огромный, уходивший в небо выше третьих этажей зданий железный треножник с каким-то причудливым навершием. Стремительно, огромными шагами, почти беззвучно он вышагивал по молодому сосняку и на своём пути оставлял широкую просеку с выкорчеванными и поваленными деревьями. Над гигантскими ногами этого чудища возвышалась круглая башня из блестящего металла, она венчала эти ноги, взрывавшие породу, кромсавшие вереск и кусты на своём пути, и блестящие тросы были туго натянуты, и когда кабина начинала вращаться, раздавался такой громкий, противный визг, что становилось дурно. Все эти звуки, сливавшиеся с непрерывным громом с небес, образовали такую какафонию, что хотелось заткнуть уши.
   Тут сверкнула белая неописуемо яркая молния и зловещий треножник с мерным зуммером полностью вылез из темноты, в это мгновение он стоял на одной опоре, только готовясь перенести вес на другую. Две другие ноги в этот миг были подняты в воздух. Вспышки дикого света перемежались всё более аспидной тьмой, и каждый раз треножник высвечивался и сверкал всё сильнее, потому что был всё ближе ко мне. С каждым своим перемещением он оказывался ближе на несколько сот ярдов. Когда такое видишь воочию, в голову не могут приходить мысли, насколько это похоже на гигантский складной стул особой конструкции, своим ходом перемещающийся по земле мерзкими синкопами. Эти дёргающиеся позиции и перемещения треножника, выдернутые из темноты силой молний вселяли в меня всё возраставший страх, особенно тогда, когда я видел синкопы этого дёргающегося стула, на котором была посажена уродливая вращающаяся голова.
   Прямо передо мной вдруг веером, как тростник, пригнутый весом пробирающегося по траве человека, рухнули ряды высоких сосен.
   Они падали и ломались, как спички, и вдруг, через какое-то мгновение на моих глазах вырос второй чудовищный треножник, с визгом выбрасывавший свои конечности, как мне показалось, прямо на меня. Кому-то покажется смешным, что я, вместо того, чтобы сломя голову бежать прочь, сам мчался во всю прыть ему в пасть! Возможно, второе чудище не видело меня. При виде этой визжащей горы стали, моя нервная система хрустнула. Чтобы не сойти с ума, я старался не смотреть вверх, туда, где слышался мерный зуд и гремели какие-то штуковины. Не выдержав муки преследования, я инстинктивно дёрнул правую постромку сильнее обычного.
   За какие-то мгновения бричка стала неуправляемой, предательски вильнула и наконец, вздыбившись, подалась вперёд, с грохотом повалилась, придавив мою бедную кобылу, а потом сползла набок. С диким звуком треснули оглобли, а я увидел себя отлетающим кувырком в сторону, и тяжко шлёпнулся в большую грязную лужу.
   Несмотря на то, что удар был довольно силён, мне удалось сразу же придти в себя, и я даже как-то умудрился отползти в кусты дрока и затаился там. Придавленная двуколкой, лошадь распласталась поодаль и не двигалась, бедная тварь при падении сломала себе шею. Очередная вспышка молнии высветила чёрный силуэт двуколки и колесо, продолжавшее медленно крутиться вокруг своей оси. Я вымок, как цуцик, и начинал дрожать от подступавшего холода. Мгновение – и чудовищный механизм, поскрипывая едва слышно, прошёл надо мной и в следующей вспышке молнии я, запрокинув голову,
   увидел его поднимающимся на холм Пикфорда.
   При ближайшем рассмотрении треножник производил гораздо более странное впечатление, чем издали.
   Итак, ясно было, что это прекрасно управляемая кем-то машина. Ясно было, что на ней производится автоматический контроль за передвижением конечностей, дабы машина никогда не утрачивала устойчивости в движении. Новенькая, как будто только что купленная в универмаге, эта колоссальная штуковина обладала сильным металлическим ходом и была оснащена целой кипой длинных, чрезвычайно гибких чёрных щупалец, которые, как я полагаю, были некоим подобием нервной системы. При мне одно из этих щупалец обхватило молодую сосну и как игрушку выдрало её из песка. Машина использовала только необходимое количество щупалец, и использовала их по необходимости. Когда щупальцы не были нужны, они просто висели вдоль корпуса и при при движении мерно бились о металл с громким, неприятным. ритмическим стуком или с сипом втягивались внутрь корпуса машины. В дальнейшем я мог по этому звуку издали определять прасстояние до машины инопланетян. Теперь треножник замедлил своё движение. Стали слышны натужные звуки постоянно поворачивающейся кабины наверху, мне показалось, что машина находится в процессе определения своего местоположения. Наверху поднялась медная крышка, жужжа, она поворачивалась то в одну сторону, то в другую, издали похожая на голову. Теперь мне стало заметно небольшое изменение конструкции треножника – к блестящему остову машины была прикреплена огромная сетчатая конструкция, до боли напоминавшая увеличенную в сто раз корзину для рыбы, какие каждый день можно видеть в руках торговцев на рынке. Плетение её, очень плотное, и в то же время чрезвычайно эластичное, было выполнено из тонких струн какого-то сверкающего, как ртуть, металла.
   Чудовище гремело суставами так, что можно было оглохнуть, но не только грохот шёл от него – оно издавало массу всяких других звуков, по большей части неприятных. Из всех сочленений чудовища с хрипом вырывались густые клубы зелёного пара. Я едва успел скользнуть взором по его блестящему брюху, как марсианин уже исчез – чудище скрылось в темноте ночи, и теперь только далёкий зуммер указывал, где он.
   Молнии лупили по лесу всё гуще. Это была просто какая-то природная вакханалия, словно природа, испуганная вторжением чужеземцев, сошла с ума.
   В смутном свете очередной вспышки молнии мне стало видно такое, что надолго заставило меня замереть от испуга.
   Треножник теперь был много выше меня. Он стремительно шагал вверх, подбираясь к вершине холма. Двигался он практически буззвучно и это сочетание нарастания огромной мощи и кромешного молчания создавала какую-то непредставимо сумасшедшую обстановку. Наконец он приблизился настолько, что стали слышны резкие взвизги, шедшие из его суставов. Вдруг он резко остановился и издал такой дикий, звериный рёв, что у меня по спине пробежала волна холодной испарины. Это был рёв, заглушавший все окружающие звуки, а тем более громкие раскаты грома. «Эл-ллууу! Эл-луууу!» – кричал треножник. В ответ раздался точно такой же звук. В грохоте бури треножники разговаривали друг с другом. Наконец они узнали друг друга, второй треножник был всего в полумиле от первого и, наклонившись, замер, внимательно разглядывая что-то внизу. Обнаружив своего брата, первый снова загремел суставами и через полмили они сошлись, чтобы дальше двигаться вместе.
   Меж тем они замерли там, где копошился второй треножник. У меня не было никаких сомнений, что там в земле лежит их третий собрат, третий из десяти цилиндров, чьё падение было зафиксировано нашими астрономическими службами. По крайней мере, пока что мы имели сведения только о десяти треножниках, посланных на Землю с Марса.
   Сколько я лежал, дрожа под усиливающимся дождём, я не помню. На моих глазах, в диких вспышках света чудовищные стальные механизмы что-то делали, непрерывно двигаясь вдали. Дождь сменился мелким колючим градом, и в белом мороке очертания марсиан стали расплываться, вспыхивая только при особо мощных вспышках молний, а потом снова погружаясь в полный мрак.
   Я промок насквозь. Сверху бил мокрый град, внизу расплывалась холодная лужа, но я, как завороженный, продолжал впериваться в непроглядную тьму. Прошло довольно много времени, прежде чем я наконец понял, что лежать в луже больше не в состоянии, тогда я вылез из лужи и перебрался туда, где было посуше, под какое-то дерево, и замер, скрючившись в три погибели, соображая, где мне спрятаться получше.
   Неподалеку, прямо посреди картофельного поля, торчала убогая деревянная сторожка. Я привстал и короткими перебежками, стараясь прятаться под любым встречным укрытием, стал пробираться к ней. Дверь была заперта. Как я ни стучал в неё, как ни бил кулаками в ставни, никакого ответа не дождался. Вероятно, она была пуста и тщательно заперта хозяевами.
   Тогда, стараясь быть как можно более незаметным, я залез в канаву и ползком, чтобы не дай бог меня не заметили марсиане, перебрался под сень соснового леса, того, что рос на окраине Мэйбери.
   Только здесь, под покровом густых зарослей я отдышался, и страшно продрогший, усталый и вымокший, стал перебежками приближаться к моему дому. Лес был тёмен, как могила. Молнии били теперь довольно редко, и только мокрый колючий град просеивался сквозь густые шапки крон и ледяными иголками сыпался мне за шиворот.
   И куда делся мой разум? Я словно отказался понимать, что происходит, и шёл навстречу гибели, не осознавая всей опасности, собравшейся над моей головой. Если бы я понял тогда, что происходит, я бы, конечно, сразу повернул назад и через Байфлит и Стрит-Кобхем устремился бы в Лизерхэд, под крылышко своей любимой женушке. Но увы…
   Чудовищность, нереальность происходящего, сплошной мрак, ночь, дождь, град и непрекращающиеся завывания беснующейся бури, казалось, выветрили из моей бедной головы последние остатки здравого смысла. Я так устал и замёрз, так вымок и был ослеплён беспрерывными вспышками молний, что едва ли мог рассуждать разумно.
   Теперь единственная мысль вела меня: «Домой! Скорее домой!» Никаких других побуждений в этот момент у меня не было. Я заблудился в лесу и долго отчаянно плутал между чёрными, мокрыми, мшистыми стволами, потом, где-то на окраине леса свалился в глубокий ров и сильно зашиб колено. Выбравшись с великими трудами из ямы, я заковылял по полю и в темноте неожиданно выскочил на дорогу. Судя по всему, она вела в сторону военного колледжа. Брусчатка под ногами пришлась, как нельзя кстати, потому что с холма тёк мощный, бурный поток грязи. Я оглянулся, и в это мгновение на меня налетел какой-то бегущий навстречу человек. Мы столкнулись и повалились в самую жидкую грязь. От неожиданности он гортанно крикнул что-то гневное и, отскочив в сторону, бросился туда, откуда я только что ушёл. Всё это случилось так быстро, что мне не удалось даже рта открыть, чтобы перемолвиться с ним хоть единым словом. А спросить у него было о чём.
   Ветер крепчал. Его порывы теперь буквально сбивали с ног, и передвигаться удавалось с черепашьей скоростью. Я сильно замёрз и покалечился, и шёл теперь, хромая и пригибаясь почти до земли. Я с огромным трудом достиг вершины холма и побрёл, согнувшись в три погибели вдоль забора, стараясь не высовываться за него.
   У самой вершины в кромешном мраке я наткнулся на груду чего-то расплывшегося, мягкого, и чуть не упал на ком смятой одежды и пару сапог, торчавших из неё. Блеснула молния, но она погасла столь стремительно, что рассмотреть мне ничего не удалось. Новая вспышка, и снова кромешная тьма. Я замер, ожидая следующей вспышки, и она не заставила себя ждать. Предо мной мелькнула лежащая фигура плотного коренастого крепыша, одетого в задравшийся дешёвый, но довольно свежий костюм. Он лежал ничком, широко раскинувшись на земле могучим, кряжистым телом. Он так прижался к забору, как будто с разбега налетел на него, затаился, захотел слиться с ним. Его неподвижность была жуткой неподвижностью смерти.
   Ужасная жалость, нахлынувшая на меня, не могла перебить естесственного отвращения перед начинавшим разлагаться трупом. Мне никогда не приходилось иметь дело мёртвыми телами, но я собрался с духом и, вероятно, в этот момент совершенно не соображая, перевернул его. Как это ни смешно теперь признаваться, но тогда я почему-то считал, что делаю это только для того, чтобы убедиться, не бьётся ли сердце этого человека. Ну, не смешно ли? Но это был мертвец, и мёртв он был уже довольно давно. Похоже, он сломал себе шею во время своего неудачного падения. Очередная вспышка молнии ярко осветила лицо мертвеца. Я невольно отшатнулся в ужасе – предо мной было белое, бескровное лицо бедного трактирщика, владельца «Пятнистого Пса», доброго трактирщика, который оторвал от себя и пожертвовал мне свою единственную лошадь и бричку.
   Высоко подняв ногу, чтобы не наступать на покойного, я перешагнул через труп и стал пробираться дальше по холму.
   С трудом различая окружающее, я наконец прошёл мимо управления полиции и миновал едва различимый военный колледж.
   Со стороны холма никаких свидетельств о ещё недавно бушевавшем здесь свирепом пожаре, не было, но вдали, где-то в глубинах пустоши всё ещё рдело кровавое зарево, и всполохи чёрно-багрового дыма разрывали белёсые полосы града. Быстрый взгляд при очередной вспышке молнии показал мне, что большинство домов как будто бы цело. Я прошёл ещё несколько десятков шагов и у самых ворот военного колледжа наткнулся на высокую тёмную груду.
   Я остановился и услышал далеко впереди себя неясные человеческие голоса, но сил и намеренья стремиться к людям у меня не было совершенно. Негнущимися пальцами я достал ключ и долго пытался попасть в замочную скважину. Наконец мне это удалось. На дрожащих ногах я буквально ввалился в дом и кое-как запер дверь изнутри, а после для гарантии наложил на дверь железный засов. Больше у меня не было сил. Я упал около лестницы и у меня перед глазами поплыли красные круги, сменившиеся сверкающими и расплывающимися контурами чудовищных треножников и белым лицом мёртвого трактирщика. Я притулился к стене мокрой спиной, да так и остался сидеть, потеряв сознание и застыв в такой неудобной и странной для стороннего взгляда позе.

11. У ОКНА

   Кажется, мне уже доводилось признаваться моим читателям, что мой характер чрезвычайно нестоек, прихотлив, и я подвержен частой и сильной смене настроений. Хотя моя усталось и забытьё были довольно сильными, но даже сквозь него я чувствовал, как сильно вымок и продрог. Мне стало очень холодно, и я стал шевелиться, пытаясь выбраться из холодной лужи, которая натекла на полу подо мной. Как автомат, я встал, проковылял в столовую, откупорил бутылку и заглотал изрядное количество виски. Виски нежданно быстро согрел меня, и я понял, что надо поскорее переодеться.
   Я разоблачился, переоделся в абсолютной темноте и машинально поднялся в свой кабинет. Почему я отправился именно в кабинет, не знаю! Сила привычки – вот что привязывает человека к жизни!
   В окне виднелись свирепо раскачиваемые ветром деревья и тёмные контуры угла железнодорожной станции подле Хорселлской пустоши. Коридор был тёмен, как гробница.
   Я снова отхлебнул из бутыли. В иных жизненных обстоятельствах без алкоголя никуда, хоть застрелись на месте! Суматоха во время нашего отъезда была такова, что мы забыли даже закрыть это окно. Вот-вот, двери закрыли наглухо, а окно оставили нараспашку!
   Я снова выглянул в коридор. Та же темнота, да и комната темновата, если иметь в виду контраст с тем, что являл мне пейзаж в раме окна. Я замер в дверях, не зная, что делать, и как вкопанный, простоял так несколько минут. Потом я подошёл к окну и долго стол перед ним.
   Гроза миновала. Корпуса и башни Восточного колледжа, всегда отлично видные в моём окне и строевые сосны вокруг них смыло так, как будто их там никогда не было и теперь там зияла пустота.
   Ровный красный свет мягко окутывал пустошь и очертания котлована. Как в китайском театре теней на фоне тусклого зарева клубились гигантские расплывчатые чёрные контуры.
   Везде, куда хватало глаз, всё было охвачено огнём. Широкие языки пламени лизали бока холма. В кратких перерывах между порывами бури они взмывали высоко вверх и змеиными извивами гасли в налетавших порываз ветра. Красные отблески пламени пробегали по брюшине стремительно летевших над всем этим кошмаром облаков.
   Порой ветер наносил клубы дыма близких пожаров, и мелькающие во тьме контуры марсиан на время исчезали из глаз. Что они могли делать в таком аду, мне было совершенно непонятно. Они были далеко и видно их было очень плохо. Какая-то чёрная груда росла у ног марссиан, вот над этой кучей они и трудились в поте лица, едва различимые, но неимоверно страшные.
   Что так сильно горело поблизости, я тоже не знал. Отблески пожара летали по стенам и потолку. В воздухе усиливался запах смолистой гари. Тяжёлый, душный, жаркий воздух то и дело врывался в комнату.
   Стараясь двигаться как можно более незаметно, я тихо затворил дверь и прокрался к окну.
   Теперь мне было видно много больше. Я перевёл взгляд от одиночных домов на окраине Уокинга, близ станции к чёрным, обуленным лесам Байфлита. Под аркой близ вокзала что-то полыхало, пламя металось и на холме вблизи, вдоль железной дороги большинство домов также полыхало, а другие дома, уже сгоревшие, чернели безобразными, чёрными развалинами. Сначала мне не удавалось рассмотреть, что полыхало на линии железной дороги, видно было только, что огонь занимался и пробегал от одного продолговатого предмета к другому. Потом, всмотревшись, я понял, что это сошедший с рельсов, потерпевший крушение поезд. Горел опрокинутый навзничь паровоз и дымились передние вагоны, в то время, как задние, пустые жёлтые вагоны продолжали стоять на рельсах.
   Эти три очага яркого огня – горящие дома, поезд и далёкие, затянутые пожарищами окрестности Чобхема разделялись широкими пространствами чёрной, сожжённой земли с невнятным кое-где вспыхивавшими и оживающими кустами пламени. Почва ещё дымилась, не успев остыть после полыхавшего всего несколько часов свирепого пожара.
   Странное, очень странное зрелище представало моим глазам – эта чёрная, дымящаяся земля, украшенная кое-где глазками вспыхивающих углей. Мне вспомнился вид на гончарные заводы севера Англии ночью -там были точно такие же отсветы пламени из окон.
   Увидеть в этом чаду людей было практически невозможно, да и были ли они там? Я стал присматриваться более внимательно, и в свете подаров на станции Уокинг разглядел несколько мечущихся чёрных фигурок.
   Во что превратился мой ненаглядный рай, каким хаосом и бедой оказался охвачен маленький мирок, в котором мне было так уютно существовать! Где ты, моя милая, безмятежная, цветущая, прекрасная родина?
   Мой маленький уютный мирок, в котором мне было так хорошо жить, и в котором я собирался прожить всю жизнь, обратился в этот страшный огненных хаос! Я видел только результат какой-то немыслимой катастрофы, но как всё произошло, мог только догадываться. Что здесь творилось в течение последних семи часов, я не знал, и только у окна меня стало посещать смутная гипотеза, что между этими колоссальными треногими железными убийцами и неповоротливыми осьминогами, которые тянули щупальцы из цилиндров и едва ползали по дну песчаного котлована, есть какая-то связь.
   Завороженный своим предположением, с растущим любопытством стороннего наблюдателя, я приткнул своё рабочее кресло к самому окну и усевшись поудобнее в кресло, стал наблюдать за непрекращающимся танцем металлических гигантов в свете непрекращающегося пожара вокруг песчаного карьера.
   Треножники трудились на славу. Они перемещались, наклонялись, потом на время пропадали из поля зрения, появлялись снова. Мне было чудовищно интересно, чем они там занимаются, но сколько я ни смотрел на эти странные игры, я так до конца нничего не понял. Мысль о том, что это почти живые организмы, не раз приходила мне в голову, слишком уж их поведение было органичным, а движения логичными и выверенными. Все их действия были обдуманны и синхронны. Нет, железо не может обладать интеллектом – думал я. Наверняка в каждом из них находится марсианин, управляющий всем механизмом. Он отдаёт команды, двигает рычаги, вращает руль, а сами механизмы настолько чувствительны к этим командам, так послушны внешней воле, что иногда кажется, что они живут своей жизнью. Разумеется, мвпчмвек – существа более развитые, чем земляне, и механизмы имели более совершенные, чем наши паровозы или броненосцы. Спорить с этим было нелепо, плоды интеллекта марсиан были перед моими глазами, так же, как убийственная мощь их оружия. Африканскому туземцу, скорее всего, наши паровозы, пароходы и гигантские броненосцы, тоже могут показаться божественными одухотворёнными сущностями, а не кусками железа, управляемыми людьми.
   За этими мыслями, невесть сколько времени терзавшими мою голову, я не заметил, что буря утихла. Последние облачные гряды уходили с очищающегося неба. Пожары утихли, лишь кое-где дымились развалины и лесные чащобы. Маленький, холодный, едва видимый на небе Марс уходил на запад. За оградой раздался какой-то шум, потом забор стал качаться и через него стала перелезать человеческая фигура. Фигура оказалась облачённой в мятую, грязную военную форму и я понял, что это беглый солдат почтил меня своим высоким визитом. Моё остолбенение как рукой сняло, и я высунулся из окна.
   – Тихо! Т-сс… – зашептал я.
   Он замер и находясь в нерешительности, замер, сидя верхом на заборе. Затем он, словно собравшись в духом, перенёс другую ногу и спрыгнул на землю, а потом, пригнувшись почти до земли, стал красться через цветочную поляну к углу дома.
   – Есть тут кто? – зачастил он, и остановившись под окном, подняв голову.
   – Куда идете? Кто вы? – спросил его я.
   – Уже, поди, никто! Я уже и сам не знаю!
   – Вам нужно укрытие? Хотите спрятаться?
   – Да!
   – Не мешкайте! Идите в дом! – скомандовал я.
   Я сбежал вниз и распахнул дверь, когда он вошёл, я тут же снова закрыл её! Было темно и лица вошедшего я сначала не разглядел. А когда разглядел, убедился, что лица у него почти нет. Был один испуг. Бледный, глаза на лбу, брови разбежались. Фуражки на нём не было, от мундира остались растерзанные и грязные лохмотья..
   – Боже мой! – выдохнул он, едва протиснувшись в дверь.
   – Что там у вас стряслось? – спросил я.
   – Пустые вопросы! Лучше не спрашивайте! – Невзирая на сплошную темноту темноту, я всё же разглядел, как он безнадежно затряс рукой. – Нас смели в один миг! Просто смели, как пыль со стола! Смели! Просто смели! – всё время повторял он, как будто сломанная шарманка, – Смели! Смели!
   Потом он словно пришёл в себя и механической походкой зомби вошёл в гостиную.
   – Хотите виски? – спросил я, наливая ему почти целый стакан.
   Ничего не сказав, он взял его и выпил. Постояв ещё минуту, он тяжко опустился опустился на стул у стола. Голова солдата упала на руки и он зарыдал, как обиженный младенец. Самое главное – теперь я был не один! Мой недавний приступ отчаяния выветрился из головы, и я с изумлением уставился на странного воина.
   Ему было нелегко прийти в себя, он всё время тревожно всхлипывал, и прошло довольно-таки много времени, прежде чем он смог снова вернуться к реальности. Говорил он гортанно, отрывисто, как человек, который совсем недавно простудился или сорвал голос. Его путаные речи сначала были совершенно невнятны, но потом он стал говорить более ясно и доходчиво. Он служил ездовым в артиллерийской бригаде, ночью их откомандировали в Уорхолл, и вчера вечером ровно в семь ему пришлось участвовать в бою близ чёртовой пустоши. Перед началом боя им сказали, что они должны уничтожить марсиан, потому что те, имеется в виду партия марсиан, уже начали продвигаться, пользуясь всяческими прикрытиями, ко второму упавшему цилиндру, чтобы привести его в боевую готовность, что допустить было никак нельзя.
   «Так нам говорили начальники. Мы были полны надежд, что скоро всё кончится – против этих мерзавцев была задействована целая армия, такая сила, что никакой другой исход тут был просто немыслим. Началась стрельба, и скоро это был просто ураган огня со всех сторон. После такого на пустоши просто ничего не должно было остаться живого. Я был уверен в том, что всё уже кончено и блестящие цилиндры превратились в кучу дымящегося хлама. Потом случилось что-то невообразимое. Из моря огня поднялась эта голова, и вылез треножник. Сначала он выходил медленно, потом стал двигаться всё быстрее и быстрее. Очевидно они успели превратить этот цилиндр в боевую самодвижущуюся машину – чёртов этот треножник. Я видел, в него несколько раз были прямые попадания, но снаряды с диким лязгом отскакивали от него, как от стенки горох. Он у них был будто заговорённый. Наше орудие было установлено под Хорселлом. Нам сказали – цель: обстрел песчаного карьера. Как оказалось, первые выстрелы сильно ускорили события. Марсине осознали угрозу и вынуждены были действовать.
   Когда после первых залпов ездовые отводили лафет в сторону, чтобы сменить позицию, лошадь внезапно припала на ногу и оступилась. Я полетел в какую-то яму, ударился о камни, и в то же мгновение мощнейший взрыв вздыбил всё кверху. Пушка взлетела на воздух вместе с пороховыми зарядами, как детская погремушка, дикий огонь поглотил на мгновение всё вокруг, и я очутился под дымящимися завалами. Груда тряпок, каких-то железяк, трупов, кусков лошадиного мяса, костей и грязи завалила меня…
   …Я лежал, как сурок, тихий и покорный! – рассказывал он, – Сказать, что я был полумертв от страха – значит, не сказать ничего! Я был более, чем мёртв от ужаса! Передок кобылы завалил меня до горла. Всё было так быстро! Быстро, как не могло быть! Я даже не успел доесть галету, как эта штуковина ахнула! Они смели нас, как цуциков! Жареное мясо, запах палёной шести, пороха, сожжённого масла и раскалённого железа – вот что мне предложили на обед вместо галеты! Запах, запах, это не опишешь в словах, бог ты мой! Точно жаркое жгли до дымных углей. Я пытался пошевелиться, но куда там? Дико болела спина, я её сильно зашиб! Чёрт подери! Я расшиб кобчик, когда падал. Подняться и сбросить эту скслизскую гадость я не мог. Так мне и пришлось лежать, пока мне не полудшало. Мы ехали, как на парад, офицерам выдали парадную форму, среди них много говорили, что надо готовить место на груди для медалей… И вдруг… Минуту назад мы маршировали гусиным шагом, гордые, как гусаки на лугу, шли, точно на парад, – и вдруг от нас ничего не осталось, ровным счётом ничего, ни людей, ни пушек, ничего, нас расколошматили, мы были разбиты, что там говорить, сметены, размазаны, как грязь… Нас смели! Смели! Нас смели!
   По всей видимости, парень был сильно контужен и сейчас нёс всякую околесицу! Остановить мутный поток его красноречивого сознания было невозможно.
   – Вы верите мне? – твердил он, – Верите? Нас смели! Под этой чёртовой мёртвой кобылой я пролежал чёрт знает сколько времени, но думаю, это и спасло меня, ведь по сути я там прятался, укрывшись кобылой, лучшего укрытия от зорких марсиан не сыскать, они тоже видят не всё, а там была такая каша, что точно никого живых не осталось. Я был с головы до ног измазан грязью, кровью и мозгами! Вот они и опростоволосились, не поняли, что я живой! Они остановились над нами, с воем вращая своими суставами и кастрюлями, и пошли прочь. К тому времени наши уже не стреляли, некому было! Всех перебили! Я лежал тихо, только иногда, да и то украдкой вытягивая голову, высовывал её наружу, как черепаха, чтобы посмотреть, что там творится. Самое страшное случилось после. Отчаявшись, бедный Кардиганский полк бросился в штыки, и за долю секунды от него не осталось и целой пуговицы. Я опешил. Целый полк, гордость английской гвардии, со знаменем и офицерами впереди! Ружья наперевес! Зачем им нужна была эта безумная психическая атака? Зачем? Раз – и нетути ничего! Чудовище стояло на коленях, как будто молилось, а потом, завизжав суставами, стало подниматься на свои чересчур высокие, как у саранчи, ноги. Тут я увидел, что от неподвижности этих тварей ничего не осталось, или нам врали про это, чтобы успокоить, что ли, я не знаю! Эти гигантские штуковины скакали по полю, как зайцы по капусте, и мне даже показалось, что они как-то умудряются уворачиваться от наших снарядов. Они расхаживали по дымящейся пустоши, как гусаки, и разыскивали тех, кто уцелел. И мерно, методично копались в трупах и убивали, давили и смотрели, как те корчатся в смертной муке. Это невероятные твари! Бегством там не удалось спастись никому, они и лес после прошерстили, добивая раненых. Эта штука расхаживала по пустоши с лёгкостью, с какой нам не всегда удаётся разгуливать по парку. Сверху этой гадости был такой здоровенный блестящий колпак, нечто похожее на голову францисканского монаха в капюшоне. Из него торчали в разные стороны, не то, чтобы руки, руками это в голову мне не придёт назвать, нет, длинные клешни, в которых было что-то зажато. В одной из них гнездился здоровенный ящик, даже издали было видно, что эта штука сложная очень, и из раструба в этом ящике то и дело вырывалось сипение, и зелёный луч мгновенно испепелял всё вокруг! В газетах называли это «тепловым лучом», да чёрт его знает, тепловой он или ледяной! А только туда, куда он попадал, ничего не оставалось, даже камни мгновенно испарялись! Да, перед тем, как он вырывался из этого чёртова раструба, сначала вылетали снопы искр!
   Нескольких минут марсианам хватило на то, чтобы на пустоши не осталось ни одной живой души, я видел всё это своими глазами, вот этими самыми, врать не буду! Ни черта там после не осталось! Я говорю, не только людей живых не осталось, ни кустика, ни мыши, ни муравья, ни мухи, вообще ничего! Всё дымилось и представляло из себя сплошное пожарище. Кусты дымились, от деревьев остались осыпающиеся угли! Вот так! Небольшая кучка гусар укрылась в ложбине у дороги, спаси, боже их души, мне они были вовсе не видны, я потом об этом узнал. Потом я услышал, как затараторили пулемёты, а потом – мгновенная тишина! Ни звука! Полный штиль! Мёртвая тишь!
   Здесь эти твари подзадержались. Я думаю, они рабирались с гусарами, не хотели оставлять ничего живого за спиной. Слишком они что-то долго расхаживали по округе, может, искали чего! Да только они чего-то не трогали станцию Уокинг, и дома кругом! Не до того им, видать, было! Потом, я видел, как эта махина с визгом повернулась к Уокингу, постояла с минуту, и по полю метнулся слепящий зелёный луч! Вот так! Городок словно треснул, взавправду, там слышался всё время какой-то треск, и в минуту от него ничего не осталось. Одна большая груда горящих головешек в развалинах. О, как! После этого в ящике что-то щёлкнуло, как будто сработал гигантский выключатель, и тепловой луч исчез. Этот гигант с хрустом повернулся спиной ко мне и стал удаляться по направлению к лесу, туда, где в сосновых зарослях лежал его брат – второй цилиндр. Вот так! А ты говоришь!
   Он ещё и дойти туда не успел, а из-за сосен поднялась вторая махина, так же, похоже, сначала с верещанием встала на колени, звук такой, как будто осиный рой выгнали из гнезда, а потом поднялась во весь рост. Ты слушаешь меня? Они объединились и зашагали один за другим, след в след. Может, боялись, что там мы заминировали местность, не знаю! У тебя попить чего-нибудь не найдётся, браток?
   Я дал ему пить, а потом протянул и бутылку. Он не отказался ни от того, ни от другого.
   – Как я выбрался, ты меня, братишка, лучше не спрашивай, я и сам толком не знаю, и не скажу, как! Да как только я выбрался, так сразу и пополз по горячему пеплу, да через вереск к Хорселлу. Чумазый, как трубочист! Тебе смешно!.. Я полз так осторожно, чтобы почти не двигаться, бог его, знает, не собирались ли эти чёртовы твари, чем бог не шутит, возвратиться. Может, они чего оставили про запас в карьере. Например, пиво решили там охладить! Ха-ха-ха! Смеёшься? Но если бы вернулись, я был такой грязный, что чище меня были только пни в болоте! Я был похож на мокрого ручейника, ничего человеческого во мне уже не оставалось! Но грязь сейчас – единственное спасение!
   Я в конце концов дополз до канавы, той, что у дороги. По этой канаве я и добрался до Уокинга! Вах твою в чертополох!
   Всё последующее повестовование бравого артиллериста было сплошным потоком сознания и состояло только из междометий и непереводимых на другие языки ругательств. Через несколько минут эмоциональных волхвований он наконец вернулся из Ада на Землю и продолжил:
   – Пройти через Уокинг теперь невозможно! Там всё обложили! Там уцелели избранные, несколько человек буквально, да и те были уже на грани смерти – большинство из них сошло с ума и бродило в развалинах в каком-то чёртовом, проклятом бреду! Там на каждом шагу валялись напрочь сожжённые трупы, они воняли, как пережжённые кости, тут лежали мертвецы и живые обожжённые, эти просили спасти их, да спасать там их было уже некому. Я дело уже знал хорошо и потщательнее до ночи спрятался в дымящихся развалинах, от греха подальше, чем чёрт не шутит, зная, какие эти твари любопытные и зоркие – их мёдом не корми, дай только найти и прибить кого-нибудь. У них сейчас пикник! Жарят шашлык! Потом смотрю, верно, угадал – возвращаются… Медленно так идут, как будто уже наелись болотной ряски, и на всё им начхать! Какой-то дурень попался им на глаза, его тут же зацепили стальной клешнёй и, бац о сосновый пенёк – голову тому и размозжили! Он в агонии бьётся, а они наклонились, смотрят! Учёные -экскриментаторы, мать их! Я накрылся сгоревшим тряпьём и только одним глазком в дырку в одеяле наружу выглядывал, чтобы не будить лиха, пока оно спит тихо! Я стал выбираться оттуда только тогда, когда было уже совсем темно, и все стуки и гул стихли – они ушли. Так я и добрёл до железнодорожной насыпи и только там смог толком отдышаться. Тут я подумал, что всё, хорош, капут, хватит приключений и героизма, хратит из себя Робин Гуда корчить, до добра это всё меня не доведёт, уже не довело, надо, братан, давать дёру, пока не поздно! Времена красных мундиров и кирас прошли! Динозавров должны сменить крысы!
   Я пошёл, крадучись в сторону Мэйбери, дай, думаю, подберусь, чем ближе к Лондону, тем лучше, в Лондоне всё как-то безопасней! Ты так не думаешь? На пути был полный раскардаш. Я уже привык ко всему, но тут мне пришлось удивиться. Вокруг громоздились одни развалины и двигались только копошащиеся на них сумасшедшие. Люди сидели в канавах, умывались в лужах, мочились в церкви, прятались в катакомбах и погребах, отруби какие-то свиные ели, глодали кости, выглядывали из сараев в битых очках и моргали красными глазами. Один отец святой сошёл с ума и ходил с крестом вокруг разбитого в лоск сортира, что-то бормоча себе под нос… Как стремительно, утрачивая привычную среду, люди теряют человеческий облик! Случись что – и от тонкой плёнки цивилизации в умах людей ничего не остаётся! Все превращаются в толпу диких ланцапупов, обезьян и африканских людоедов! Ничего, лучше на такое не смотреть! В пути мне попадались те, кто стремился сбежать в Уокинг или в Сэнд. Их вид был не краше! Есть такая стадия загнанности и беды, когда люди бегут, уже совершенно не думая, не понимая, куда они бегут, зачем, и это самое худшее, самое безнадёжное состояние человека. Что они там искали, я не знаю, может быть, свежие гамбургеры на подносе! Моя жажда была просто невыносима. Воды нигде не было. Только возле железнодорожной арки я обнаружил расколотый водопровод – здесь вода с шумом вырывалась из разбитой трубы… Я напился так, что у меня живот стал, как шар. Вот так-то, братан!
   На этом самая чистая и познавательная часть рассказа артиллериста завершилась, и изо рта у него снова полился мутный поток сознания, с включениями междометий и ругани. Видно было, что его голова пострадала в бою очень сильно, если не сказать более.
   Он вывалил на меня всё сущее, что знал, и теперь сидел, опустив голову, совершенно опустошённый и измученный. Вот, в принципе и всё, что мне удалось выудить у бравого артиллириста. Немного, надо признать!
   Вывалив на меня всё, что мог, и посидев немного в тишине и покое, он быстро угомонился и пришёл в себя.
   Целый день у него во рту не было и маковой росинки, он ничего не ел. Походя, он помянул об этом в самом начале своего рассказа, я побрёл в кладовую и нашёл там немного баранины, кусок хлеба и принёс ему, когда я отдал ему эти сокровища, он набросился на них, как волк, жадно поглощая пищу огромными кусками. А его глотки как описать?
   Чтобы не привлекать внимания непрошенных гостей, лампу мы не зажигали. Я тоже присоединился к нему во время трапезы, в конце концов, никто не давал мне гарантий, что после него мне что-то останется. Бережёного, как говорится, бараний бок бережёт! Но и сам бог тут, конечно, не лишний! На него, конечно, великая надежда, но и сам не плошай, если жить захочется! Когда мы в темноте шарили, пытаясь найти еду, наши руки порой соприкасались. Пока длился его рассказ, подступило утро. Скоро из мглы стали проступать очертания окружающих предметов, и ещё яснее было за окном – там стала видна вытоптанная трава и разбросанные по двору кусты моих любимых, а ныне поломанных и затоптанных роз.
   Можно было подумать, что по лужайке пронеслась свора оживших мастодонтов Юрского периода, и они не могли наиграться в своём разрушительном энтузиазме, пока не вытоптали всё, что можно, и не сломали все деревья и кусты в моём саду.
   Наконец-то мне представилась прекрасная возможность рассмотреть лицо бравого артиллериста. Хорошо, что я не стал смотреться в зеркало, а то бы наверняка моё лицо ничем не отличалось бы от лица артиллериста – такого же перепачканного, ваытянувшегося и бледного.
   Ещё слава богу, у меня оказались запасы еды и мы могли вдоволь наесться. Закончив трапезу, мы поднялись в мой кабинет и расположившись так, чтобы ни при каких обстоятельствах не быть видными снаружи, стали посматривать в распахнутое окно.
   Лучше бы я этого не делал!
   За какую-то одну ночь цветущий край превратился в жалкое пепелище. Пожар, поглотив за ночь всю сухую, потребную ему пищу и насытившись вволю, утихал. Там, где недавно стояла стена огня и взрывались цистерны, ныне чернели печные трубы и струйки чахлого дыма вязко тянулись в небо. Яркие, сочные цвета и оттенки сменились жжёной охрой, сажей и красной ржавчиной.
   Разворошенные крыши сараев, раскрошившаяся штукатурка, трещины в стенах, куски кладки, известь, уголья от сожжённых стволов вековых вязов – какая страшная картина представала нам в скромной раме моего окна, это был овеществлённый «Остров мёртвых», и какая музыка звучала над этим всем кошмаром – музыка могильной тишины. От роскошных кирпичных домов горожан остались руины. Скрытая ночным мраком и предутренним туманом картина все яснее представала нам в своих страшных деталях. Холодный предрассветный морок только усиливал общее впечатление катастрофы.
   Кое-чему всё-таки удалось уцелеть от всеобщего разрушения – это был покосившийся белый железнодорожный семафор с потухшим глазом и кусок высокой оранжереи поодаль, с ядовитой помидорной зеленью внутри. Никогда ещё в истории Англии не наблюдалось такого тотального, такого жуткого разрушения. Поблескивая в лучах восходящего Солнца, три металлических мастодонта стояли вкруг котлована, мерно вращая огромными головами. Они как будто оценивали результаты своей работы. Так художник смотрит на своё детище, своё творение. Любоваться им было чем! Опустошение было непредставимым!
   Издали мне стало казаться, что яма сильно расширилась и даже изменила очертания. Из земляной дыры непрерывным потоком взлетали длинные спирали ядовито-зелёного дыма, они вздымались, опадали, завивались в причудливые клубы и исчезали в дымной пелене.
   Только близ Чобхема продолжался пожар и вздыбливались столбы пламени и дыма. При первых лучах Солнца они приобрели кровавый оттенок и стали относиться ветром к северу.

12. Падение Уэбриджа и Шеппертона

   Меж тем день вступал свои права. Скоро совсем рассвело, и мы решили отойти от окна, откуда можно было хорошо видеть марсиан, и неслышно сошли вниз.
   Артиллеристу и без моих доводо было внятно, что в доме теперь находиться крайне опасно. Он предлагал отправиться в сторону Лондона. там он надеялся присоединиться к своей конной артиллерии, к батарее №12. В мои планы такой поворот событий не входил. Мне, кровь из носу, надо было возвращаться в Лезерхэд. Я не знал, как смогу открыть рот и начать рассказывать жене об увиденном, слишком страшно всё это было. Мне так не хотелось пугать её!
   Потрясение от лицезрения фантастического могущества марсиан убедили меня в том, что я должен немедля увезти жену в Ньюхэвен, дабы сразу выехать оттуда за границу. Не могло быть никаких сомнений, что скоро и окрестности Лондона неизбежно превратяться в арену разрушительной схватки, и ещё невесть что может произойти, пока нам наконец не повезёт, и мы сможем уничтожить этих чудовищ.
   Но на моём пути, прямо у самой дороги на Лизерхэд затаился третий цилиндр, теперь уже, как яйцо, охраняемое несушкой, его стерегли три железных колосса.
   Останься я один в этом мире, как этот бедный солдат, я бы не стал раздумывать ни минуты, и положившись на провидение и судьбу, рискнул бы отправиться напрямик. Иной раз самые безумные, самые отчаянные поступки, какие нормальный человек никогда не совершит в обычных условиях, на войне оказываются самыми спасительными и верными. Но тут я проявил непростительную слабость и позволил артиллеристу отговорить меня.
   В мире нет ничего хуже глупости, которая рядится в прикиды здравого смысла. В этом мне пришлось скоро убедиться! На свою голову!
   – Вряд ли ваша жена будет счастлива, оставшись вдовой! – вкрадчиво сказал он.
   Моя усталось не имела сил сопротивляться всё новым доводам умело замаскированного безумия, и в конце концов я согласился сопровождать его. План наш был прост. Мы должны были двигаться под прикрытием леса, идти на север до самого Стрит-Кобхэма, где должны были расстаться, и я должен был отравиться дальше один, чтобы сделав огромный крюк через Эпсом, оттуда направиться уже в сам Лизерхэд.
   Меня подмывало выскочить из дому тотчас же, но мой друг производил впечатление более опытного в таких делах человека, и он затормозил меня. В самом деле, его прагамтичности можно было поучиться! По его наущению мы перерыли весь дом, отыскивая нужные для нашего путешествия вещи: большую флягу, в которую мы налили виски. Он нашёл в моём гардеробе куртку со многими глубокими карманами, и мы набили все карманы сухарями и куками вяленого мяса. Я взял из кладовки ешё немного галет. Только после этого мы выскочили из дому и бегом припустили вниз по разбитой ливнем и потоком дороге, которая прошлой ночью привела меня к моему дому. Дома соседей казались вымершими, как гроба, в них не было ни звуков, ни огней, ни движения. Прямо на дороге впереди нас валялись три трупа, поражённые землёными кляксами теплового луча. Все три были обуглены. Между трупами валялись разбросанные, как будто в каком-то припадке вещи – ручные часы, туфли, чуть поодаль лежала гнутая серебряная ложка, обрывки бумаги, письмо, измазанное в грязи. Вдали темнела почтовая контора и сбоку от неё притулилась опрокинутая почтовая тележка с разломанным колесом. Из тележки вывалились ящики и уже никому не нужная жёлтая конторская мебель. Груды каких-то мелких предметов валялись рядом, разносимые ветром.
   Несгораемый сейф вынесли наружу, он был, вероятно, отпёрт наспех и брошен среди прочей ненужной рухляди.
   В этой части города, надо сказать, дома пострадали гораздо меньше, чем в других местах.
   Сгорела только сторожка детского приюта, она дымилась до сих пор, извергая омерзительный, тошнотворный чад.
   Тепловой луч кое-где оплавил кирпич и идеально сбрил некоторые печные трубы. Дальше он остановился, как будто не обнаружив целей, достойных себя. Мы ступали по широкой улице совершенно одни. На Мэйбэри-Хилл, по всей вероятности, кроме нас, теперь не было ни души. Все, кто остался жив, а таких здесь было абсолютное большинство, сбежали, как я полагаю, к Старому Уокингу по той самой дороге, по которойя отправился в Лезерхэд, или, вхудшем случае попряталась. где кто мог.
   Мы стали спускаться вниз по дороге, и нам пришлось обогнуть всё ещё лежавший там мокрый от недавнего дождя и начинавший уже пованивать труп человека в чёрном смокинге. Он лежал почти на боку, скрючив руки. Около него валялась какая-то авоська, из которой высыпались бумажные пакетики. У подножия холма начался редкий лес. Мы вошли в него у самого подножия холма и скоро сумели добраться до полотна железной дороги. Кругом не было ни души, и мы так и никого не встретили, хотя шли довольно долго. Мы шли теперь вдоль железной дороги, уже мало опасаясь нападения марсиан, нам казалось, что они находятся слишком далеко, чтобы дотянуться до нас. Городские благоустроенные насаждения здесь сменились диким лесом. Мне было видно, что тут никогда не появлялась рука лесника. Кругом был лес, весь заросший непроходимым буреломом. Огромные, гниющие, покрытые пятнами плесени стволы преграждали путь, их сменяли заросли лещины и дикого винограда, а то ещё какие-то неизвестные вьющиеся растения. Иногда перед глазами оказывались широкие прогалы с видом на зелёную воду болот, с мощно разросшимися камышами по склизским берегам. Лес здесь везде был сплошным буреломом, и низкие овражистые места были просто завален зловеще торчащими обугленными пнями, перегорожены горами гниющей темно-бурой листвы.
   Луч инопланетян опалил на нашей стороне только самые близкие к железной дороге деревья, и не вызвал здесь больших пожаров.
   Кое-где наблюдались следы свежей работы лесорубов. В одном месте они рубили лес ещё в прошлую субботу, и горы свежей щепы и опилок лежали вокруг вместе с кучами душистых сосновых веток. Штабеля очищенных стволов дожидались своей участи около старой паровой лесопилки, к которой вёл небольшой отвод дороги. Неподалеку от лесопилки стояла покосившаяся лачуга, обшитая серыми старыми досками. Для полноты картины она была покрыта старым гонтом, а там, где, видимо, прохудилась, крыша её была засыпана свежим сосновым лапником. О, как тихо было вокруг! Если бы мне не приходилось жить поневоле среди людей, я бы, видит бог, до самой смерти жил бы счастливо в лесу, там, где не ступает нога человека, и только духи леса овевают смертных своими невесомыми крыльями! Да, было удивительно тихо кругом, и ни движения в кронах, не было даже намёка на ветерок, всё замерло, словно в каком-то ожидании. Что там говорить, даже птицы куда-то подевались. Из моей души стала выветриваться первоначальная радость, всегда возникавшая, когда меня обступала живая Природа. Что-то тревожное было во всём этом, что-то непонятное, чтобы полноценно, как дети, радоваться всему сущему. Я тихо переговаривался с артиллеристом, постоянно оглядываясь по сторонам. Странно, но я так и не просил его имени! Странно!
   Иногда, словно угадывая мысли друг друга, мы внезапно
   останавливались и начинали прислушиваться.
   Мы подошли к какой-то просеке. Здесь железную дорогу пересекал довольно узкий тракт. Из-за ближайших деревьев раздался нарастающий звук копыт. В сторону Уоркинга медленно ехали три молчаливых кавалериста.
   Я стал кликать их издали, они остановились и стали поджидать нас. Подбежав к ним, я убедился, что это молодой лейтенантик и двое пожилых рядовых. Они были из 8-го Гусарского полка и везли какие-то инструменты, как мне показалось, крупный теодолит. Я спросил у него, не является ли секретом, что они везут. Он засмеялся и сказал, ято никаких секретов у него ни от кого нет – это гелиограф.
   Мне показалось, что они были рады увидеть хоть кого-то в этой чащобе, да и я, собственно говоря, испытывал подобные чувства.
   – Здесь на сто миль в округе – теперь никого! Людей шаром покати! – с удовольствием глядя мне в глаза, сказал лейтенант, – Вы, кажется, первые, кого мы встретили в этой глуши за весь день, – Даже не знаем, что в мире творится, вы случайно не знаете, что тут творится?
   Он, конечно, старался выглядеть молодцом и говорить решительно, но я не был уверен, что в душе у него кошки не скребут.
   По крайней мере голос у него был зычный и в лице ощущалась решительность. Настоящая военная косточка – решил я. Солдаты рассматривали нас с любопытством, причин которому я не мог отыскать. Может быть, им тоже хотелось поговорить с кем-нибудь, чем чёрт не шутит! Артиллерист был совсем близко. Он сбежал нам навстречу с насыпи, встал на дорогу и почему-то отдал мне честь, видимо полагая, что рядом с артиллеристом в форме находится переодетый офицер.
   Я подал ему руку. Артиллерист взял на себя роль тамады и заговорил первым.
   – Сэр! Я артиллерист, мать вашу! Нашу пушку разнесло в хлам прошлой ночью, во время боя с этими чёртовыми марсианами! Мне удалось чудом спастить! Меня завалило мёртвой кобылой, вечная ей память! Вот, догоняю свою часть, можжет не попаду под трибунал, сэр! Смотрите, сэр! Тут дело строго техническое! Если идти по этой дороге ещё с полмили, вам наверняка попадутся на глаза инопланетяне, марсиане, то бишь, ваша честь!
   – И что это за персоны? – нетерпеливо спросил лейтенант, – Как они выглядят, чёрть подери?
   – Чудовища, с ного до бровей закованные в броню, сэр! В высоту – не менее ста футов! Три составные ноги, металл! Они на этих ногах бегают там, как кузнечики по полю! Поверх ног стальная платформа, на ней вращающаяся огромная башня, типа колпака, из неизвестного металла, блестящая, как ртуть! Всё! Доклад окончен!
   – Рассказывай мне тут свои сказки! Плут! – брезгливо воскликнул лейтенант, – Ты в своём уме, рядовой? Что за чушь ты тут мелешь?
   – Ну, не верите, сэр! Тогда могу пожелать вам успехов при встрече с ними! Сами всё увидите, сэр! Счастья вам при встрече с адом!
   У каждого великана в руках какая-то огромная штука, типа шкафа, на дубинку очень похожая, сэр, вот из него бьёт огонь, когда они захотят отличиться, и убивает всех на месте, как цуциков! Разрешите идти, сэр?
   – Стоять, чёрт! Что? Значит у них есть что-то навроде пушки?
   – Ни-икак нет, сэр!
   Артиллерист запнулся и, хотя не знал в лицо никакого Ньютона, стал на своём особом птичьем языке описывать извечные законы природы и Мироздания, мягко продвигаясь к тому, чтобы обрушить на мозг военного человека описание неизвестного и крайне сложного инопланетного оружия. Я с самого начала не был уверен, что это ему удасться. и стоял молча, наблюдая за их беседой. Рискуя навсегда утопить свой мозг в чужих междометиях и предлогах, лейтенант прервал его и обратился ко мне. Я стоял чуть выше их, на насыпи, у края дороги.
   Лейтенанту, видимо, хотелось, составить стереоскопическую картину происходящего в мире, и я был для него этим вторым глазом. О, где бы нам в те времена позаимствовать ещё и третий глаз!
   – Вы тоже свидетели этого? – сухо просил он.
   Я, видимо, ему чем-то не понравился.
   – Всё сказанное – наичистейшая правда! – ответил я, – На деле всё много хуже!
   – Ну, – сказал лейтенант самоуверенно, – Тогда, я полагаю, мне сам бог не помешает взглянуть на этих треногих инвалидов!
   Я так устал, что не оценил его шутки. Юмор военных никогда, впрочем, не вдохновлял меня.
   – Слушай, – повернулся он к поникшему артиллеристу, – нас тут отрядили сюда, чтобы зачем-то выселить всех жителей из их норок. Ты давай дуй к бригадному генералу Марвину, одна нога здесь, другая там, и доложи, браток, ему всё, что видал. Он расквартирован в Уэйбридже. Дорогу показать?
   – Я знаю дорогу! – сказал я.
   Лейтенант счёл разговор завершённым и повернул лошадь.
   – Вы сказали, где-то полмили? – перепросил он.
   – Не далее! – ответил я и махнул рукой в сторону вершин деревьев на юге. Он кивнул головой, сделал вид, что щёлкает верхом на лошади каблуками и отбыл, направляясь в сторону ада. Больше я никогда не видел его.
   Через полмили нам навстречу попались три женщины с детьми на руках, они стояли на дороге у скромного домика, в каких обычно прозябают английские подёнщики, и грузили на тележку ручную кладь – всякие узлы, чайники и домашний скарб. Они не поднимали глаз от земли, и были так увлечены своим делом, что разговаривать с нами не соизволили.
   Возле станции Байфлит сосновый лес сошёл на нет, и мы вышли наконец на широкий простор. Здесь царила обычная мирная жизнь и ничего не свидетельствовало о чудовищных событиях у соседей.
   Лучи ликующего Солнца мажорно озаряли мирную жизнь цветущего края. Здесь мы вздохнули с облегчением, ибо были уже вне пределов действия теплового луча и если бы не отдельные явно брошенные и заколоченные дома, не муравьиная суетня кое-где на окраине посёлка, свидетельствующая о стремительных сборах аборигенов, не солдатские патрули на железнодорожном мосту, застывшие и всматривавшиеся в бинокли офицеры вдоль железки на Уокинг, день этот был бы до боли похож на обычное сельское воскресенье.
   Длинная шеренга подвод и фермерских фургонов, скрипя, растягивалась на дороге по направлению к Аддлстону. Через пролом в изгород узрели на затоптанном ногами лугу шестёрку двенадцатифунтовых орудий, они были аккуратно расставлены, как на параде, на идеальном расстоянии друг от друга и смотрели в сторону Уокинга. Прислуга сидела на тарных ящиках чуть поодаль, видимо, в ожидании очередных распоряжений, груды ящиков со нарядами громоздились под навесом. Солдаты курили и базлались между собой, громко похохатывая по поводу женского пола, но как только по полю пробежал офицер, сразу выстроились в идеальное каре и замерли.
   – Какой класс! – сказал я, – Тут всё готово к встрече друзей с Марса! Этих спящими им не застать! Как бы то ни было, хороший артиллерийский залп в задницу марсианам не помешает!
   Измученное лицо артиллериста исказилось недоверчивой гримасой, которую только при очень большом напряжении фантазии можны было назвать улыбкой. Мой квасной патриотизьм больше не радовал его. Вставать несокрушимой стеной у этой жалкой позиции на лужке – уже не казалось ему привлекательной перспективой, а Юнион Джек в изножье гроба – не лучшим воздаянием за доблесть!
   Он в нерешительности сделал несколько шагов в сторону и встал у ворот.
   – Я с вами лучше пойду, – попросил он жалостливо, – дальше…
   Чем дальше мы отходили от Уоркинга, тем более серьёзными казались военные приготовления.
   Поблизости от Уэйбриджа, прямо за мостом, куча солдат в белых балахонах горячо орудовала лопатами – они насыпали высокий утрамбованный вал, за которым важно торчали широкие пушечные носы.
   – Туземцы готовят длинные отравленные стрелы против злых гринго! – вдруг насмешливо сказал артиллерист, – Где полковые тамтамы и убийственные негритянские бумеранги? Чака Зулу! Оживи! Встань из гроба! Ты нужен нам! Нужен! Ха-ха-ха! Да это все равно, что с Давидовой пращой выступить против пулемёта «Максим» или молнии! – засмеялся он, – Идиоты! Им ещё неведом огненный луч марсиан! Ничего, скоро узнаете, мальцы, почём фунт лиха!
   Кажется, мировоззрение моего нового друга претерпевало слишком быстрые изменения, чтобы рано или поздно, учитывая его наивную говорливость, не привести его на скамью английского военного трибунала. Ростки зловещего пацифизма как-то слишком стремительно прорастали в этой простой душе, ещё вчера находившейся в тенетах просвещённого патриотизма! Кто подготовил почву для этих сорняков?
   Офицеры, не занятые физическим трудом, как мне показалось, просто тупо зевали от скуки, и только некоторые из них изредка бросали отрывистые колючие взгляды поверх куп деревьев, и солдаты тоже иной раз ловили эти взгляды и тоже начинали ошалело посматривать в ту же сторону, напевая античный романс: «Что день грядущий нам готовит?»
   Один Бафлит, кажется, верно оценил грядущую опасность и утопал в кромешном смятении. Жители, выпучив глаза, как раки, паковали чемоданы с такой остервенелой стремительностью, что можно было позавидовать, и уносились на бричках с такой неимоверной скоростью, что часто позади чемоданов и баулов, как знамёна, развевались тёплые кальсоны или женские ночные сорочки.
   Картины бегства свидетельствовали повсюду о неприглядных сторонах человеческой натуры, выставляя на обозрение то, что человек в мирных условиях веками скрывал в тайниках своей души.
   Армия вносила в ладную симфонию всеобщего смятения и хаоса свою особую, звонкую ноту, повсеместно подгоняя людей ускорить эти каталиптические сборы, отчего те окончательно теряли разум и начинали бессмысленно бегать, как тараканы по столу.
   В трёх или четырёх санитарных фургонах с чёрными крестами в белых кружках на бортах шёл звериный кастинг на право занять место внутри, в задние двери этих фургонов всё время грузили больных, но как только появлялся более тяжёлый больной, так бравые вышибалы в медицинских халатах тут же шустро выкидывали уже загруженного лёгкого больного из фургона в придорожную пыль, сопровождая свои действия лихими криками. Я называл этот процесс «ротацией». Они выкидывали неудачников на носилки, которых уже скопилось под палящим Солнцем несколько сот штук. Больные ползали на этих носилках, переползали с никому не нужных носилок на мятую траву, требовали воды и испускали дух или хрипло общались, пытаясь выяснить свои шансы на скорое спасение в кишках страховой медицины Англии.
   Шум и гам царили вокруг, вовлекая в бурный водоворот всё новые жертвы общественного порядка.
   Неподалёку лежал какой-то отчаявшийся пьянчуга, которому теперь все моря были по колено – единственный счастливый человек в округе.
   Городской транспорт прекратил функционировать уже давно, и часто можно было видеть, как в старые омнибусы, затесавшиеся между рабочих телег, люди, нанявшие омбутсменов, спешно загружали мешки, горшки с резедой, цветные цыганские узлы или облупленные, старые клавестины с кипами пожелтевших, пыльных нот наверху.
   По поводу такого народного праздника многие наряжались в лучшие одежды, то ли потому, что радовались этому празднику непослушания и готовились встретить марсианских освободителей от капиталистического гнёта хлебом-солью, то ли потому, что умирать, проклиная колаборационистов и врагов, надо всегда в чистом.
   Ошалевшие от этого хаоса солдаты, как могли, пытались втолковывать тупицам, не верящим ни в каких марсиан, и потому пожелавшим остаться, всю опасность их затеи.
   Я их понимал! О, как я их понимал! Вокруг – масса людей, которые не верят в электричество, но с придыханием верят в существование некоего Иисуса Христа, и хоть им кол на голове теши, никогда не согласятся с твоей точкой зрения. До смерти им свойственно искренне верить в реинкарнацию после смерти. Многие, вон, вообще считают землю плоской и приклеивают кровать к полу эпоксидным клеем, чтобы, когда Земля накрениться, если на её край поставить крынку с молоком, не свалиться с неё в околоземное пространство! Я душой всегда с ними и очень им сочувствую! Если бы меня самого случайно не полили из форсунки зелёным лучом, чьё тепло я почувствовал почти на своей заднице, я бы тоже никогда не поверил ни в каких марсиан и продолжил мучиться общением с землянами!
   На моих глазах какой-то сморчок – старичишка сердито отчитывал капрала, которому втемяшилось в голову отказать ему в погрузке кучи больших ящиков с какими-то чахлыми туберкулёзными ростками, и постоянно, как напёрсточник на вокзале, тягал из стороны в сторону здоровенные глиняные горшки с полузасохшими орхидеями, постоянно меняя их местами.
   Я не выдержал муки преследования, и что было сил ущипнул старичка за рукав.
   – А знаете ли вы, знаете ли вы, – неожиданным для себя придушенным голоском пискнул я, – что там делается, что там делается?
   Он повернул ко мне свою красную ноздреватую рожу и устремил отсутствующий взор по направлению моего пальца – в сторону вершин соснового леса. Кроме сонных вершин деревьев увидеть там что-то другое было нельзя, и судя по выражению лица старичка, я понял, что он принял меня за умалишённого. До него так и не дошёл мой намёк на марсиан, скрывавшихся за лесом. Что он при этом подумал обо всём этом, я не знаю!
   – Что? – возмутился он и стал ещё краснее, – Вы кто такой? Я говорю этим типам, что этого я не позволю здесь бросить никогда!
   – Смерть! – продолжал попискивать я. – Смерть идет по нашим стопам! Смерть надвигается на нас! Смерть! У-у!
   – У-у! – сказал старичок, передразнивая, и покрутил пальцем у виска.
   Не уверен, дошёл ли до старичка мой мессидж, скорее всего, нет. Тогда я бросил его и поспешил вслед за артиллеристом, который оказался много мудрее меня, и шёл гусиным шагом впереди, категорически отказавшись участвовать в научных дискуссиях со старыми английскими идиотами. Но я не мог оставить поле духовной битвы так просто. Мой папа, или кто-то, о ком я читал в карманных книгах, говорил: «Никогда не сдавайся, сынок!» И хотя никогда не сдаваться призывали миллионы всяких сволочей и мерзавцев, мысль эта, в принципе, была очень верная, и я в силу инерции продолжил следовать ей. На углу я повернулся на каблуках, чувствуя пустоту в голове и железо в мышцах. Солдат обречённо отвалил от старичка, а тот, всё сильнее размахивая руками и брызгая слюной, продолжал крутиться вокруг ящиков и горшков с опущенными орхидеями, бросая недоумённые взоры в сторону лесного массива.
   Попытка узнать в Уэйбридже, где здесь штаб, окончилась полным провалом. Никогда в жизни я не сталкивался с таким неизлечимым геморроем! Никто не знал, где тут штаб, все пожимали плечами и показывали пальцами в разные стороны. Мы бросались из стороны в сторону, проходили улицу за улицей, и никто не мог сказать нам ничего путного. В результате мы, как свои пять пальцев, узнали этот город, так и не узнав, где здесь прячется Генеральный штаб армии величайшей в мире державы.
   Повозки, телеги и фургоны громоздились на улицах, запрудив проезжие части и пресекая малейшую возможность проезда транспорта. Лошади ржали, как угорелые, рыжие, пегие, всех мастей, они, кажется, тоже начинали сходить с ума вместе со своими седоками. Везде лежали ароматные кучи навоза, и их никто не спешил убирать. С надеждой возродить в городе парфюмерную империю тоже было покончено.
   Почтенные отцы семейств и отцы города смешались в одну кучу, горланя и перебрёхиваясь, требовали сатисфакции у профессиональных нищих. Завсегдатаи какого-то закрытого аристократического спортивного клуба, одетые в экзотические наряды пловцов и гениев гольфа, с какими-то раритетными значками на груди, суетились, укладывая клюшки на телегу с усатым возничим. Рядом шлялись праздные зеваки, испытывая видимое удовольствие от созерцания всей этой суеты, были какие-то благородные люди, помогавшие всем на свете, страшно довольные своим так щедро проливаемым благородством. Среди всего этого цветущего бедлама почтенного вида пресвитер, не обращая ни на что внимания, отбарабанивал какую-то потешную обедню прямо на улице.
   Вокруг него кучковались какие-то чумазые, бездомные дети, пара старушек и старичков, стоял пёс, который слушал его очень внимательно, как будто готовясь приступить к расспросам.
   Артиллерист взирал на открывшиеся пред ним картины ада с разинутым ртом. Потом ему это надоело, и он предложил перекусить, чем бог послал. Я согласился, и только тут почувствовал, как проголодался во время этого бесконечного путешествия, и тут же одобрил его бравую инициативу.
   Мы уселись на возвышение у какого-то колодца и на скорую руку перекусили тем, что сами себе послали. Просьб к богу от нас в этот раз не было.
   В городе бродила масса патрулей, в основном это были уже не гусары, а гвардейские гренадёры в белых кипельных мундирах. Они в чём-то убеждали жителей и просили их уходить подобру-поздорову, но при этом уже не оказывали никакого благотворного влияния на наведение порядка, а скорее сами способствовали умножению всеобщего хаоса. Меня вообще насмешило, с какой помпой эти дурни убеждали других дурней скрываться в подвалах, как только начнётся артиллерийская канонада, вместо того, чтобы бежать отсюда, куда глаза глядят.
   С железнодорожного моста нам открылся жутковатый вид толпы на станции и вокруг неё. Поезда прекратили ходить по расписанию, и можно сказать, что железнодорожное сообщение прекратилось вообще. Толпа металась по платформам, как какая-то живая клякса, хаотически меняя направление и испуская гул, из которого доносились только отдельные, самые громкие голоса. В основном к станции подходили только военные составы, которые доставляли орудия и личный состав, который тут же разгружался и следовал в Четси. Люди мешали разгрузке. Они пробирались между орудиями и штабелями ящиков с патронами и снарядами, сплошь завалившими платформы.
   Иногда беженцам позволяли заполнить разгрузившиеся составы, и тут начинался сущий ад – все бросались к пустым вагонам, лезли, орали, как резаные, давились, и падали под ноги беснующейся толпы, а потом наполовину наполненный состав в любой момент срывался с места и волочил не успевших забраться в вагоны вслед за собой. Многие забирались на крыши и на холоде и ветру путешествовали, не зная куда едут. Многие по пути падали и разбивались. Какой-то человек рассказал нам о том, что во второй половине дня тут была дикая давка на один из последних экспрессов, и там тоже были жертвы.
   В поисках штаба мы проплутали по Уэйбриджу до полудня.
   Наконец мы какими-то оказиями очутились у знаменитого Шеппертонского шлюза, там, где в одну реку сливаются Темза и Уэй, здесь нам пришлось помочь двум старушкам-одуванчикам загрузить тележку, и они долго, со слезами на глазах кланялись нам и благословили нас на счастливую жизнь и богатство.
   Устье реки Уэй в этом месте распадается на три почти равноценных рукава, здесь искони сдавались напрокат лодки, а неподалеку тут ходит какой-никакой паром. На другом берегу реки торчала одинокая харчевня со знаменем наверху и перед ней была лужайка с расставленными на ней столами, а дальше, в сторону ферм высоко над купами деревьев вздымалась белая колокольня Шеппертонского собора – теперь там установлен острый готический шпиль.
   На нашем берегу реки творилось подлинное вавилонское столпотворение. Я бы, если бы мне было позволительно шутить в подобных случаях, назвал бы его Давилонским. Количество желавших воспользоваться лодками и паромом было столь велико, что ни лодки, ни паром, разумеется, не могли даже близко справиться с возжаждавшими переправляться, тем более, что много лодочников к тому времени уже сбежало из города, продырявив и испортив свои лодки, как они говорили «назло землячкам-англичанам».
   Любовь человека и его пуповинная связь со своим народом всегда освящается его словами, слава богу, что истинных мыслей человека по этому поводу никто никогда не узнает!
   Итак, по берегу здесь то туда, то сюда металась чудовищная толпа двуногих, готовых за право переправиться на другой берег реки отдать всё самое ценное, чем они обладали. До продажи девственности ещё не дошло, но святым духом здесь торговали повсеместно.
   Как эти люди хотели поскорее сбежать из ада! А вот фигу вам!
   Ошмётки чопорного английского воспитания всё ещё тяготели над душами беглецов, и большой паники не было, но нетерпение порой перехлёстывало край и тогда в лодку лезли лишние и лодка потешно переворачивалась на потеху остальных, лоставляя всем зрителям на берегу несказанное удовольствие. Ещё хуже стало, когда к берегу стали подтягиваться целые толпы с тяжёлой ношей, люди с мешками, баулами и обезьянками на плечах. Хитом была одна почтенная пара, котора приволокла все свои пожитки на выдранной двери своей гостиной. На этой двери они принесли даже сломанную швейную машинку. То, что двери гостиных стали использоваться не по назначению, а в качестве средств перевозки скарба – это был серьёзный, слишком серьёзный сигнал для нас, чтобы не учитывать его. Сигнал гласил – дело плохо, бегите! Берег наполнился грудами мешков и баулов. Какой-то излишне романтически настроенный мужичина поведал нам о своей голубой мечте добраться до Шеппертона и отчалить оттуда на поезде! Сколько таких мечтателей бесновалось теперь на берегу тихой английской речки без малейшей надежды на исполнение их мечты!
   Все разговаривали в полный голос, кто-то даже довольно смешно острил. Какой-то пьяный, лысый толстяк, завернувшись в прожжённое ватное одеяло, стал изображать из себя короля Лира, и потом обходить людей со шляпой. Ему подавали, особенно когда он начинал верещать: «Дуй, ветер, дуй, пока не лопнут щёки!» и крутился вокруг своей оси. В смысле ветров из…, это был весьма несдержанный тип. Мне очень понравился его номер, все эти жалобы турка на дочерей, хотя он порой слишком увлекался и перегибал в гибельных страстях палку, всё-таки, Шекспир требует большей респектабельности и шика. И к тому же король Лир никогда не был мелким провинциальным прихлебателем. Я так думаю! Кстати, интересно, а Шекспир хоть раз в жизни испускал ветра из задницы, или был в этом идеален, как святая дева Мария?
   Эти мысли отвлекли меня, но ненадолго.
   На берегу не прекращался натуральный шалман.
   Старик, сорвав корону с потной лысины, классно вещал на публику:

     «Кто вы, что кинули отца? Кто вы такие?
     Одни лишь дочки были у меня,
     И те, как оказалось, змеи злые,
     У коих яд в клыках! Кто вы такие,
     Чтобы изгнать из дома короля,
     Пустить его по паперти скитаться,
     И гоношить под бурей и дождём,
     Подобно предпоследней проститутке,
     С одним слугой лишь – да, шутом одним,
     Не зная, где под бурей притулиться?
     Когда я отдавал вам свой лопатник,
     Что полон был законного бабла,
     Чудесных фунтов и прекрасных франков,
     Кто ж мог подумать, что, увы, как вы
     Со мною обойдётесь… И под бурей
     Скитаться пустите родного короля!
     Да, на глазах у вас скитаться голым…
     Ужо тебе!»

   Старушки плакали.
   Монолог изгнанного короля своей изысканностью тронул многих, тем более, что все здесь уже были такими же королями, как Лир, только королями, которые едва начали своё путешествие по джунглям капиталистического мира и ещё не опустились до того, что их единственным прикидом служит дырявое ватное одеяло с блохами и картонная корона в горошек на голове.
   Какой-то сумасшедший важно, как гусь, ходил по берегу на длинных белых ногах и громовым голосом произносил лекцию об инопланетном интеллекте… Надо понимать, что в эти времена интелелект был уже в диковинку и на Земле, а этот искатель переместился в поисках его в космос. Не преждевременно ли?
   «Страшные народные бедствия всегда славятся тем, что во время них из толпы выползают все самые странные, самые удивительные чудики и сумасшедшие, неся на руках уникальные планы спасения мира и освобождения народов от оков. Почему это так? – думал я, – Да потому, что в это время с народа падают оковы государства, уходит порядок и страх, и человек вновь обретает исконную животную силу, становится таким, каков он был во все века – свирепым, жалким двуногим животным с чахлой репой наверху!». Кажется, раньше это называли головой?
   Как жаль, у меня не было с собой бумаги и чернил, чтобы запечатлеть эту выдающуюся мысль, хотя мне вовремя следовало бы испугаться обилию таких мыслей в голове. Ни к чему хорошему такие мысли, как правило, не приводят.
   Как оказалось, я никогда не был чужд философии, или, лучше сказать, наоборот, философия никогда не чуралась меня! Или лучше сказать – если ты не будешь заниматься философией, философия займётся тобой!
   – Что такое? – меж тем вещал прибрежный пророк, забредая в грязную лужу, – Что такое инопланетный интеллект, где его истоки, спрашиваем мы себя, и часто не можем дать ответа на этот простой с виду вопрос! Почему так происходит? Книги не могут ответить на него, жёлтая пресса молчит, гении духа скрываются в своих заповедных башнях из слоновой кости! А ведь по сути этот вопрос не так прост, как полагают наши оксфордские гуру и записные Кембриджские профессорята! Так что же это такое? Марсиане ли это злые, или добрые Сатурнийцы?… Кто они, эти дети Вселенной?.. Нет ответа!
   Его слушали вяло. Всем хотелось побыстрее переправиться через Рубикон.
   Многие из кучковавшихся сейчас на берегу думали всерьёз, что марсиане – это просто люди чудовищного размера, эдакие гиганты, Геркулесы с горой мышц на брюхе, выползшие из греческих мифов, по поводу их агрессивности много беспоиться не стоит, чем бы дитя не тешилось, и на него найдётся управа и намордник, да им под силам напасть на какой-нибудь мелкий городишко и разорить его, но, конечно, в конце концов, им надают по мусалам, и им всем придёт конец. Все эти лекции сумасшедших и вихляния лысых королей вернули людей к мыслям о том, что происходит под боком, и они тревожно посматривали на другой берег, пялились на луга возле Чертси. Однако там царило полное спокойствие.
   На другом берегу Темзы, за исключением мест посадки, тоже все было тихо, в этом наблюдался резкий контраст с побережьем Сэррея. Счастливцы, переправившиеся через этот Стикс, выскакивали из посудин и устремлялись вверх к дороге. Пять минут назад большущий паром перевалил через реку и стал высаживать груз на берег. Троица совершенно разнузданных солдат лузгала семечки на лужайке около харчевни и не отказывала себе в удовольствии поиздеваться над ордой беглецов, вываливавших из бездонного брюха парома. Они смотрели на эту орду, как на какое-то быдло и совершенно не собирались никому из них помогать. Харчевня оказалась закрытой, что в эти часы было не удивительно.
   – Слушайте! Что там? – вдруг крикнул лодочник, задрав голову голову к небу, как профессиональный слепой, – Да тише вы там!
   – И ты молчи! – цыкнул король на лаявшего пса, – Заткнись!
   Это был до боли знакомый мне звук сипящей воронки, но пока такой далёкий, что слышно его было только самым ушастым.
   Тут звук донёсся с ветром снова, на сей раз со стороны Чертси, и ему вторил другой – далёкий рыкающий гул – это был пушечный выстрел.
   Это начался бой на подступах к городу. Я знал, что гвардейцы будут стоять до конца, и уцелеть им не дано. Тяжёлый басовитый хор крупнокалиберных орудий запада отозвался частой канонадой на востоке. Орудия ухали повсюду, одна батарея за другой вступала в работу. Так говорили гвардейцы – «работа». Это была последняя работа в их жизни. Не самая чистая, не самая прибыльная, и уж точно, не самая успешная. Я знал это, и волны печали одна за другой поднимались в моём сердце, накрывая меня с головой. Я отвернулся от артиллериста, чтобы он не видел моей слабости и вытер слёзы. Все стояли как вкопанные, лодочники перестали на время грести, потом принялись за греблю с удвоенной силой. Все головы были повёрнуты в сторону усиливавшегося грома, не понимая, что там творится. Небо было поразительно чисто – синее небо ласковой середины лета. Коровы мирно пались на лугу, позвякивая колокольцами. Кроны больших ив благородно серебрились в лучах ласкового Солнца.
   – Наши не сдадутся! Солдаты остановят их! Я знаю! – дрогнувшим от неуверенности голосом проговорила какая-то пожилая женщина, склоняясь и садясь на землю возле меня.
   Над лесом стал куриться лёгкий дымок.
   Гул орудий расстроился. В одних местах канонада продолжалась, но теперь не везде, кое-где стало подозрительно тихо.
   И вдруг, очень далеко по течению реки проскользнуло какое-то движение, и это движение привлекло взоры. Вслед этому смутному движению оттуда стали доноситься какие-то чавкающие звуки и разлетелся огромный столб маслянистого дыма. Он распространился вширь и повис шаром в воздухе, и тотчас же грохнул взрыв такой невиданной силы, что у нас под ногами почва заходила ходуном. Взрывная волна прошла по толпе и многие упали на землю. В соседних домах зазвенели разбитые стёкла. Все застыли в испуганном оцепенении.
   – Это они! Идут сюда! Вот они! – закричал высокий небритый мужчина в синей куртке, – Это они! Там! Смотрите туда! Туда! Вы видите? Вон там!
   Стремительно, как борзые псы, настигающие добычу, след в след, один за одним, выстраиваясь в линию, явились, сверкая парадным победным сиянием броненосные марсиане – раз, два, три, четыре треногих самодвижущихся гиганта вышагивали страшно далеко, выделяясь белыми головами над купами молодого соснового леса за лугами Чертси. Издали они казались крошечными шахматными фигурками в сверкающих балахонах и надвигались плавно и неумолимо, словно двигались на колесах, но приближались со скоростью хищных птиц.
   Они шли организованно, торопливо спускаясь по отлогому лугу к реке. Визжали железные суставы, изрыгался пар. Словно отставший двоечник, которому пришлось постоять в углу, слева, по диагонали, к ним спешил пятый отстающий. Их серебряные доспехи блестали на Солнце, как будто начищенное к празднику столовое серебро, и с каждым своим гигантским шагом треножники быстро увеличивались в размерах. Тут пятый отставший треножник остановился на мгновение, и стало видно, как его клешня подняла ящик, и, издав знакомый клёкот в сопле, жуткий тепловой луч, с которым я так близко познакомился в ночь на субботу, скользнул по пригородам и поразил город Чертси. К бесчисленным жертвам марсиан прибавилась ещё одна – мирный город.
   Синкопы этих странных стремительных монстров ввели толпу в состояние оцепенения и ужаса. Люди превратились в кучу бледных недвижный статуй. Ни крика, ни звука – одна мертвая тишина кругом. Затем тихое хрипенье и шарканье ног, потом громкие шлепки ногами по воде. Впереди меня какой-то носильшик, нёсший на голове огромный чемодан и не желавший расставаться сним, при первых криках с перепугу резко повернулся ко мне лицом и углом своего огромного чемодана так сильно огрел меня, что я едва устоял на ногах. Меня сбила какая-то бежавшая навстречу женщина, она ничего не сказала при этом, и оттолкнув меня. кинулась бежать. Мне ничего другого не оставалось, как бежать вместе с толпой, остановись я хотя бы на мгновение, я был бы мгновенно раздавлен. Толпа отбивает в человеке способность разумно соображать. Как ни странно, у меня эта способность не была отключена полностью. Я бежал с толпой, и страшная мысль пронзала мне голову, мысль о всесилии ужасного теплового луча. Как будто предчувствие снова давало мне добрый совет! Нырни скорее в воду! Не слушай никого! Бежать некуда! Нырни! Это единственный путь к спасению! Это самое лучшее!
   – В воду! Скорее ныряйте в воду! – заорал я, но кто бы меня слушал в таком несусветном гаме.
   Я отскочил в сторону, метнулся к берегу, развернулся и ринулся вдоль пологого берега прямо в пасть врагу – навстречу маячившему вдали марсианину и, улучшив момент, что было сил сиганул в воду. Интуиция на сей раз не подвела, мой мозг, скорее всего, уже научился сходу определять расстояние, с которого марсиане обычно открывали огонь по своим целям. Вот и теперь они, вероятно, находились на таком расстоянии от толпы. Стадный дух заставил нескольких бегущих последовать моему примеру – они тоже кинулись в воду. Я скользнул глазами по другому берегу и боковым зрением заметил, что незадолго до того отчалившая от нашего берега лодка, воткнулась в берег. расталкивая людей. Река была тихая, течения почти совсем не было, но дно реки было неприятное, илистое, и вязкая тина мешала движению. Я стал перемещаться вдоль по течению, постоянно оскальзываясь на вязком дне, и попал на какое-то мелководье. Река здесь была такой мелкой, что я шёл здесь по пояс в воде. Я пробежал по этому мелководью ярдов двадцать, но настоящей глубины не было. А марсиане приближались, стремительно разрастаясь в глазах. Но когда треножник вырос у меня над головой и до него оставалось не более двухсот ярдов, я плашмя бросился в воду. Я ничего не слышал, кроме звуков, усиленных водой – шелеста воздушных пузырей вокруг моей головы, громовых ударов вёсел, криков и плеска от множества ног – люди соскакивали с лодок и гроздьями бросались в воду. Остальные, словно чуя растущую опасность, старались поскорее покинуть лодки и пугливо выскакивали из воды в попытке поскорее взобраться на берег на обеих сторонах реки.
   Время на спасение у всех было, ибо марсиан в тот момент интересовали толпы плавающих в воде людей не более, чем человека интресует движение муравьёв по муравейнику – наступи в муравейник ногой – и для муравья всё кончено. Нет, у них были совсем другие цели. Когда я вынырнул и попытался отдышаться, я бросил взгляд в сторону треножников – колпаки всех марсиан были обращены в сторону артиллерийских батарей, истошно извергавшись в инопланетян огромные снаряды. Видимо, эти уколы всё-таки беспокоили марсиан и представляли для них проблему, и они первым делом решили покончить с этим беспокойством. Присмотревшись, марсианин произвёл разведку местности, и вздыбил свою клешню, сжимавшую какой-то крупный предмет. Обстрел инопланетян из пушек продолжался. Сделав огромный шаг, марсианин скакнул на берег. Ещё один шаг, и он, возвысившись до небес, уже стоял посреди реки. На мгновение мерзкое жужжание прекратилось, марсинанин на мгновение замер. Ещё мгновение, и две его ноги упирались в разные берега, и тут он снова зашагал в нашу сторону. Теперь марсианин выпрямился и стоял во весь рост. Ещё несколько мгновений – и он возник на окраине Шеппертона.
   Счастьем марсиан были сверхчувствительные приборы, которые могли задолго до их появления, вычислять место положение их врагов, и таким образом, у инопланетян было время, чтобы загодя предпринять меры против армии.
   И тут случилась первая странность этого дня – шестёрка орудий, замаскированная на правом берегу, у самой околицы, в саду, замешкавшись с пальбой и, казалось, забытая даже артиллеристами, вдруг дала дружный залп. Ухнуло так, что я чуть не оглох. От сильного сотрясения несколько женщин и детей попадали на землю. Сердце моё неистово колотилось. Марсианин уже успел отставить вбок свою клешню и с воем механизмов нацеливал свою тепловую пушку на очередную цель. И тут примерно ярдах в шести над его головой разорвался снаряд.
   Это было так неожиданно, что я вскрикнул. Остальная четвёрка выпала из поля моего зрения, я не знал, где они и что с ними, я видел только первый треножник, как мне показалось, уже поражённый снарядом. Так удачный хук боксёра, попадание в десятку уже начинает действовать на организм его соперника, но по инерции тот продолжает сохранять стойку и только через несколько мгновений падает плашмя на доски. Практически одновременно с первым взрывом разорвались ещё два снаряда. Колпак плавно дёрнулся, избегая столкновения, но на беду этого неудачника пятый снаряд угодил прямо в физиономию марсианина. Взрыву предшествовал глухой чавкающий звук.
   Взрыв был ужасен. На мгновение сноп пламени и дыма перекрыл мне всю видимость, марсианин дёрнулся, и через мгновение куски разбитого вдребезги колпака, ошмётки кровавой плоти, слизи и проводов разлетелись в разные стороны.
   – Йес!!! – гаркнул я, сам испугавшись своего голоса, – Йес! Есть!
   Мой голос эхом подхватили стоявшите рядом в реке, и вокруг меня. Громкий гул прокатился по реке, гул радости, гул давно ожидаемого гола, забитого любимой командой.
   Я был объят чувством пьянящего восторга. На мгновение страх отпустил сви вожжи и покинул моё сердце. Один из врагов оказался повержен! Удача пришла так, как всегда приходит – неожиданно для всех. Это был очень хороший знак! Значит, они не непобедимы! Значит, их можно поражать и убивать! Значит, есть надежда!
   Я стал прыгать в воде от радости. Сердце моё готово было выскочить из груди. Мы ещё покажнм вам, где раки зимуют!
   От блестящего колпака инопланетянина почти ничего не осталось. Обезглавленная машина инстинктивно, уже пошатываясь, пыталась обрести равновесие. Каким-то чудом некоторе время ей это удавалось, вероятно, не все приборы марсианина были выведены из строя. Пошатываясь, как пьяница, возращающийся домой под ночными фонарями, марсианин нетвёрдой поступье зашагал по реке, продолжая изрыгать из своего теплового генератора убийственный луч. Тепловой луч хаотично метался по местности, уничтожая всё попадавшее в поле его действия. Нетвёрдой походкой он вошёл в Шеппертон и зашагал по его улицам. Я видел, что с этой машиной всё не так. Живой марсинанин был убит, его тело и мозг разорвало на кусочки, и машина теперь руководствовалась машинным разумом, который временно заменял живой разум марсианина. Машина действовала в соответствии с формальными инструкциями, став орудием тотального разрушения.
   Шатаясь, треножник выбрался на возвышенное место и двинулся вперёд, уже не разбирая пути и едва удерживая равновесие. Несколько секунд и до меня донёсся какой-то гулкий мерзкий хруст, а в глазах заклубилась пыль – гигант напоролся на колокольню Шеппертонского храма и с громким воем превратил её в груду разлетающихся обломков, объятых облаками ядовитой пыли. После этого столкновения гигант, сделал шаг в сторону, споткнулся об окружающие дома и с оттяжкой рухнул в реку, прямо на толпу разбегавшихся в разные стороны людей.
   Чудовищный взрыв потряс окрестности. Необъятный смерчь грязи, пара, кипятка и мусора взметнулся в воздух. На мгновение серое мутное облако закрыло небо. Но те несколько секунд, пока гигант обрушивался в реку, тепловой луч в его руке продолжал свою смертельную работу – исправно излучать концентрированную адскую энергию. Когда зажатый в клешне марсинанина шкаф-излучатель погружался в воду и взрывался, вокруг образовался пар неистово высокого давления. Мгновенно колоссальная волна пара и грязного кипятка вкупе с раскалённым песком покатилась против течения, сметая всё на своём пути.
   Уцелевшие барахтались в воде, пытаясь взобраться на берег, и в моих ушах стояли сотни неистовых криков и призывов о помощи, мгновенно заглушённых шумом кипящего потока. Железный остов марсианина продолжал биться в металлической агонии, разгоняя кипяток и разрывая берега широкими траншеями. Никогда ещё в мировой истории не было таких фантастических иллюстраций россказней про гигантов! Но то, что сейчас видел я, и в самом деле представить было невозможно.
   Жар нарастал, и мне всё время, чтобы охладиться, приходилось нырять в воду. Но и там становилось невыносимо жарко.
   Не чувствуя волн жара, накатывавших сверху, позабыв про страх и опасность, я поплыл в бурном потоке среди водорослей и мусора, оторвал от себя какого-то типа в чёрном, по-моему, священника-каноника, который впился в меня смертельной хваткой, чтобы не утонуть, и всплыл на повороте реки. Стая опустевших лодок качалась на волнах. Чуть дальше, высоко над водой, перегородив реку, лежал мёртвый марсианин. Над остовом машины, как и прежде, вздымались густые клубы пара. Впервые с такого близкого расстояния я мог рассмотреть агонизирующие сочленения умной машины. Машина была просто заряжена, запрограммирована жуткой жаждой уцелевания, и несмотря на смерть командира, несмотря на страшные поражения конструкций снарядами, продолжала биться в воде, как будто не веря в свою неминуемую гибель. Гигантские клешни чудища то опадали, то резко вздымались ввысь, марсианин сучил ногами, и удары его железных шарниров обладали по-прежнему чудовищной силой. Зелёный дым шёл от трущихся конструкций. Он выбрасывал из воды бесконечные фонтаны грязи и горячей пены, и от него шли глухие, отчаянные звуки и змеиное шипение.
   Железные щупальцы стального осьминога продолжали совершать мощные волнообразные пассы, и если бы не явная немотивированность этих движений, у стороннего наблюдателя могло создасться превратное представление, что какой-то железный раненый мастодонт яростно борется за жизнь посреди реки.
   Красно-бурая жижа с громким сипением вырывалась из крышки мастодонта и била вверх быстро опадавшим маслянистым фонтаном.
   За спиной у меня раздался вой тысяч быков, и я вынужден был отвлечься от созерцания внутренностей марсианина.
   Король Лир, стоя на коленях в воде у самого берега, крикнул мне что-то нечленораздельное, тыча в воздух толстым пальцем, но слова его разобрать было совершенно невозможно.
   Четверо уцелевших марсиан вышагивавших огромными шагами по Четси и уже направляли свои стопы к берегу. В Шеппертоне, видимо, не все орудия были уничтожены, в этот момент артиллеристы снова открыли огонь по марсианам, впрочем, на сей раз без особых достижений.
   Мне пришлось нырнуть, и я долго плыл, стараясь как можно дольше задерживать дыхание. Я держался, пока хватало сил, но вынырнуть всё равно пришлось, я ведь пока что не рыба! Во многих местах вода просто кипела. Кругом, как в бане, поднимались клубы пара. И становилось всё жарче.
   Я занырнул, как можно глубже, и когда вынужден был вынырнуть и откинуть чёлку с глаз, то сплошная стена белого пара закрывала от меня марсиан.
   Вокруг стоял оглушительный шум. Серые абрисы колоссов казались ещё более величественными в густом тумане. Почти неслышно они прошли надо мной, и двое из них задержались, склонившись над останками своего бьющегося в агонии и извергающего алую пену товарища.
   Ещё два караулили неподалёку – один ярдах в двухстах севернее меня, другой – по направленгию к Лейлхему. Зловещие шкафы в клешнях злодеев продолжали непрерывно работать, бросая зелёные стрелы в разные стороны. Туда, куда они попадали, там слышался шум, взрывы и звуки обрушений. Самые обычные звуки, к которым я уже успел привыкнуть.
   Неописуемый хаос разных звуков звенел вокруг: сипение их суставов, свист пара, металлические подзвоны, зуммер электромоторов, грохот обрушающихся домов и скрежет рушащихся эстакад, трест загорающихся от огромной температуры влажных деревьев, глухие схлопы падающих заборов, шипение в крышах горящих конюшен, и все обертоны звуков, веками сопровождавшие действие огня.
   Маслянистый, тягучий дым медленно вздымался вверх и мешался вверху с клубами раскалённого пара. Тепловой луч одного из марсиан, казалось, проснулся и метнулся по задворкам Уэйбриджа. Вслед за его перемещением сместилась и полоса ослепительно белых взрывов и занявшихся вслед за ними бешеной пляской языков огня. Он ещё не добрался до ближайших домов, и они стояли, как игрушки, новенькие и чистенькие, ожидая своей очереди и печальной судьбы, в то время, как позади них уже возгоралось адское пламя.
   Я продолжал брести по реке, погрузившись по грудь в воду, оглушённый, расстроенный, потерянный, уже окончательно отрешившийся от надежды на спасение. Никто не понимал, что делать. Одни плавали в воде, другие, осклизаясь и цепляясь за камыши, лезли на берег, третьи метались в тоске по берегу и пытались найти хоть какое-то укрытие. Я никогда не видел людей в такой панике и страхе, как здесь, видит бог, никогда.
   Зрелище сотен маленьких людишек, мечущихся по берегу в диком страхе, не могло не привлечь внимание любознательных марсиан. И вот, кажется, инопланетяне наконец заметили и нас.
   Внезапно тепловой луч одного из них резко сменил направление, и белые ослепительные вспышки заскользили к берегу, обрушивая каминные трубы богатых кирпичных домов пригорода. Здесь деревья вспыхивали просто как куски пороха – одним махом. Торцовая стена дома неожиданно обвалилась прямо перед моими глазами. Ряды деревьев у дороги превратились в один миг в огромные красные факела.
   И вот луч явился и по наши души. Он прошёлся по тропинке, идущей от берега, освобождая её от бегущих, которые, при взгляде сверху, вероятно, казались марсианам крошечными вредными муравьями. На тропинке всё завизжало от боли и смертельной муки, а луч продолжил своё мерное движение к берегу, пока не достиг воды, всего в ярдах пятидесяти от меня. В долю секунды, поднимая взрывающуюся от невероятной температуры воду, луч оказался у другого берега, и снова метнулся к Шеппертону. Спасаясь от волны раскалённого пара, я бросился к берегу.
   Ещё мгновение, и стремительная огромная волна почти кипятка накрыла меня. Я заорал от боли и неожиданности, и ослепший, обваренный, как рак в кастрюле, уже не ощущая себя от боли, выбросился на берег. Замешкайся я хотя бы на мгновение, оскользнись в грязи, и я был бы трупом. Обессиленный, измученный и выпотрошенный морально, я лежал без сил, не двигаясь, прямо перед марсианами на широком песчаном пляже, на стыке Уэя и Темзы, как муха на предметном столике ушлого Оксфордского профессора, и считал мгновения, которые отделяют меня от смерти. Я чувствовал, как с высоты своего положение марсианин смотрит на меня и наслаждается своей силой и властью и прикасается живым струпом к клавише командного механизма. Я должен быть погибнуть. Это был не тот случай, когда в дело вмешивается Провидение, не тот. В головах марсиан царила только математика и расчёт, не знающие исключений.
   И тут по мне проскользнула огромная тень, и послышался сильный шорох.
   Я открыл глаз и увидел огромную металлическую поверхность – нога колосса с каким-то сипом воткнулась в песок буквально в нескольких метрах от меня. Нога мастодонта сильно проваливалась в песок. Рядом слышались натруженные звуки – остальные марсиане с трудом преодолевали песчаную отмель. Их ноги вязли, и они с трудным жужжанием переставляли их. Некоторое время я не понимал, что они делают, потом, после томительной паузы, я осмелилился поднять голову, и увидел четырёх марсиан, влекущих своего убитого товарища вдоль реки. Они передвигались, то хорошо видные в лучах Солнца, то пропадая в клубах пара и дыма. Пока я лежал, не смея поднять головы, слыша гулкие погружения их ног в землю, я мог только молиться – возможность того, что они раздавят меня своими чудовищными опорами, была более чем вероятна. Но я остался цел! Весь берег был усеян воронками от их ног, и некоторые были в метре от меня, но я был жив!
   Медленно, очень медленно, слишком, я бы сказал, медленно, до меня стало доходить, что я избежал смерти.
   Я встал на карачки.
   Я был жив! Я был жив, и Солнце по прежнему могло вставать предо мной! Я был жив! Я выдохнул лёгкой грудью! Всё нормально! Я жив!

13. Рандеву со Святошей

   Гадать не буду! Я не знаю, почему после своей вылазки марсиане вернулись в свою штаб-квартиру! Их вылазка, если не считать потери одного товарища, была чрезвычайно успешной. Они разрезали оборону англичан, как нож полосует сливочное масло, они уничтожили целые соединения гвардии и погранцов, смешали оборону, разгромили кучу лучших батарей, и, разумеется, поняли, что человек практически не в состоянии оказывать им организованного сопротивления. И между тем… Мне трудно поверить, что эти существа, проявившие такую железную волю и организованность, оказались столь сентиментальны, чтобы их могла остановить гибель одного экипажа. Скорее всего, была какая-то другая причина…
   Скорее всего они просто проводили испытание своего нового оружия, и проведя эти испытания, решили сделать передышку, чтобы лучше подготовиться для более массированного его применения.
   «Несомненно, в дальнейшем они учтут укол земного оружия и такую неожиданную для них гибель товарища. Там, на Хорселлской пустоши они выработают новый план!» – подумалось мне.
   В глубокой, мутной дали, уже едва видимые, четыре неясные, огромные фигуры, согнутые под невероятной тяжестью, в безмолвном трауре несли они свой погребальный груз. Только их траур был причиной моего спасения, не будь его, они бы заметили блоху на песке и поневоле раздавили бы меня своей железной клешнёй. Будь на их месте, я бы поступил именно так!
   На время Хорселлская Пустошь стала столицей вторжения марсиан на Землю. Я понимал, что не обрати они сейчас внимания на смерть одного комрада и пойди дальше, они бы не встретили ровным счётом никакого сопротивления. Англия лежала перед ними на блюдечке с голубой каёмочкой, ничем не защищённая, как сладкое суфле на блюдечке с золотой каёмочкой. Ничего, кроме разбросанных на огромные расстояния нескольких малокалиберных двенадцатифунтовых батарей, у них на пути не было. Им ничего не стоило в несколько дней достигнуть Лондона и захватить его раньше, чем эта новость достигла бы плутократов Сити. Это могло быть массированное, внезапное нападение, гораздо более губительное для сообщества и цивилизации, чем, скажем, знаменитое Лиссабонское землетрясение, сто лет назад до основания разрушившее этот великолепный город.
   Скорее всего, до них дошло, что спешить тут не стоит! Не стоит перенапрягать свои силы там, где враг готов разрушиться самостоятельно и пасть под грузом своих собственных проблем и своего собственного хаоса и противоречий.
   Уже было известно, что как по расписанию, из межпланетного пространства каждые двадцать четыре часа без всяких сбоев и происшествий прибывало подкрепление – каждые сутки на Землю падало по цилиндру. Невозможно представить смятение умов в нашем генштабе, крики и шелест бумаг в коридорах, стук телеграфа и треск каблуков по глухому кафелю! Военное и морское министерства, до которых дошла мощь чужого ружия и интеллекта, с лихорадочной истеричностью пытались предпринять всё возможное и невозможное против неизбежного вторжения инопланетян. Сила эта и в самом деле была ужасна!
   Были открыты склады со стратегическими запасами оружия и снарядов. Железная дорога гремела круглосуточно, перевозя на открытых платформах орудия, закрытые серым брезентом или камуфляжем.
   Генштаб прорабатывал план битвы, и на позициях, обозначенных на карте, устанавливались новенькие, хорошо смазанные орудия.
   Маскировочные сетки повисли в кронах деревьев, как вязкая паутина. Солдаты везде разматывали катушки с колючей проволокой и телефонными проводами – военным нужна была надёжная связь между штабами.
   Во дворе военного министерства у кадыкастых студентов вымогали присягу и неслись крики вымученного приветствия.
   На улицы выползли военные оркестры, которые поднимали дух у потрясённого населения бесконечными заводными маршами.
   К вечеру следы военных приготовлений были повсюду. Из-за каждого куста, каждой пригородной хижины, холмистых склонов Кингстона выглядывало жерло пушечного ствола. Хотя военным свойственно каждое своё действие прикрывать покровом тайны, но тут тайной и не пахло – всё делалось совершенно открыто.
   Всё выжженное и опустошённое пространство в радиусе двадцати миль вокруг штаб-квартиры марсиан в центре Хорселльской пустыни – мир развалин и черневших пепелищ с выгоревшими крадратами сосновых лесов, на деле было миром секретных операций и тайного сопротивления. Под покровом покосившихся, чёрных плетней и сгоревших стен, вдоль разбитых свинарников и покинутых храмов пробирались потрясающе самоотверженные двуногие с гелиографами под мышкой, чья миссия заключалась только в том, чтобы предупредить артиллеристов о приближении механизмов марсиан.
   Теперь марсиане воочию узнали цену орудийному огню, им стала понятна опасность близости двуногих существ, и теперь ни одному двуногому не дано было подобраться к любому из цилиндров ближе чем на несколько миль, чтобы не подвергнуть свою жизнь смертельной опасности и не лишиться жизни.
   Вероятно, воинственные треноги посвятили практически весь день на транспортировку содержимого второго и третьего цилиндров (Второй приземлился близ Аддлстона прямо на площадке для игры в гольф, а третий упал у Пирфорда) к своему гнезду на Хорселльской пустоши.
   Над чёрными, когда-то вересковыми полями и сгоревшими стенами возвышался только один треногий марсианин, остальные же выползли из своих машин и спустились в котлован, откуда до поздней ночи вырывались клубы ядовитого зелёного дыма, летели искры, струились потоки яркого света, и всё это было прекрасно видно с далёких холмов Мерроу, и, как утверждали некоторые наблюдатели, даже из Бенстеда и Энсома.
   Пока за моей спиной кипела работа, смыслом которой была подготовка нового наступления марсиан на двуногих, двуногие истошно готовились к отпору, а я пробирался от развалин и дымных погорелищ Уэйбриджа к Лондону, о состоянии которого мне не было неизвестно ничего. Путь мой был мучителен и долог.
   А начался он так. Я увидел плывущую по течению реки лодку. Она было пуста. Теперь у меня не было ничего, кроме цепей и мокрого тряпья на теле. Я сбросил всё, что на мне было и бросился вплавь к лодке. Благодаря этой лодке мне удалось относительно быстро выбраться из этого дымящегося ада. Никаких вёсел на лодке я не нашёл, и мне пришлось грести руками, да и то с трудом, потому что обе руки у меня были сильно обожжены и к тому же распухли и болели. Медленно, слишком медленно я плыл к Голлифорду и рассчитывал достичь Уолтона, если, конечно, мне чуть-чуть повезёт. Хотя я удалялся от того кошмара, который только что пережил, но зная нравы инопланетян, я постоянно оглядывался назад.
   Обретение лодки было моей большой удачей, ибо я в тот момент полагал, что сплавляясь по воде, спастись при нападении треногих колоссов гораздо легче.
   Волна кипятка, поднятого упавшим марсианином, стекала вниз по течению, и посему берега где-то на протяжении мили парили.
   Но, как ни странно, мне были прекрасно видны чёрные фигурки беглецов, быстро пересекавших луга около Уэйбриджа. Особенно нежилой вид был у Голифорда, там я не увидел ни одного человека, зато множество домов дымилось и горело. Я часто бывал в Голифорде, и мне очень нравился этот маленький, уютный городок. Узнать его сейчас было просто невозможно – под полуденным знойным Солнцем и ослепительно голубыми небесами ютились безлюдные развалины, над которыми взмывали длинные языки пламени и дыма.
   За последнее время я впервые видел пожар без толп людей. Везде подле разгорающегося огня суетились и бегали люди, здесь огонь был полновластным хозяином города, и никого вокруг горящих домов заметно не было. Отмель тоже занималась огнём, там горел сухой камыш, и пепелище подбиралось к стоявшим чуть поодаль огромным стогам сена. Дымящаяся трава то и дело вспыхивала и начинала медленно тлеть.
   Это было отнюдь не самое моё весёлое плавание. Плывя по течению и посматривая по сторонам, я постепенно утратил счёт времени. Пережитые передряги и катастрофы измотали меня вдрызг. Горячий воздух влёкся вдоль по течению реки, и было страшно жарко. Но меня гнал вперёд дикий страх, и чтобы ускорить движение, я снова стал подгребать лодку руками. Я не заметил, как за полдня Солнце буквально сожгло мне спину.
   Только в преддверии Уолтонского моста, когда он замаячил на повороте, я понял, как устал, и преодолев свой лихорадочный страх, пристал на какой-то отмели Миддлсэкса, вылез на берег и буквально через минуту уже спал на траве. Спал я недолго, и скоро что-то пробудило меня. Меня постоянно беспокоило и гнало вперёд смутное беспокойство, которое теперь работало, как вечный двигатель, не давая мне перерывов на сон и еду.
   По Солнцу я определил время – ровно пять часов. Я решил уйти от реки и прошёл с полмили по лугам и полям, никого не встретив. Здесь, на каком-то покинутом ранчо я улёгся в тени живой изгороди и прикемарил в тепле летнего дня. Помнится, со мной, как будто что-то случилось, и я заспорил сам с собой. Это был какой-то бред, я будто разделился и две половины моей сущности обсуждали мой идиотизм и неудачливость. Страшно хотелось пить, и я зачем-то стал вспоминать жену, испытывая ней при этом только какую-то странную неприязнь. Я вдруг стал ставить ей в вину то, что мне не удаётся добраться до Лизэрхэда.
   Помню, я говорил сам с собой вслух, как в бреду. Меня томила жажда, и я жалел, что не напился на реке. Странное дело, я почему-то злился на свою жену – меня очень раздражало, что я никак не мог добраться до Лезерхэда.
   Момент появления этого священника выпал из моей памяти, вероятно, он появился, когда я наконец задремал. Когда я открыл глаза, он уже сидел рядом со мной в измазанной сажей сорочке. Он молчал и не двигался, гордо подъяв прекрасно выбритый подбородок, и кажется, наблюдал за причудливыми бледными отблесками, которые пробегали по начинающему угасать небу.
   Прежде чистое небо пошло теперь барашками – лёгкими, ритмичными грядами маленьких, пушистых облачков, уже окрашенных на западе отсветом заката.
   Я очнулся, привстал, и он тут же быстро с интересом посмотрел на меня.
   – У вас есть пить? – спросил я, – Вода есть у вас?
   Он стал отрицательно качать головой.
   – Вы спали и во сне всё время просили пить! – сказал он, – Странно!
   «Странно, что тебе не хочется пить!» – подумал я.
   Я видел, что он пытается начать разговор и тщательно подбирает слова для его начала. И ничего удивительного не было в том, что ему долго не удавалось их найти.
   Мы вперились глазами и долго разглядывали друг друга. Я не мог не показаться ему страннейшим из типов – едва ли не голый, в мокрых штанах, рваных носках, со спиной, неимоверно обожжённой солнечными лучами и покрытой волдырями, с грязным, в саже лицом и чёрной от дыма и копоти шеей.
   Передо мной был человек с неприятными, дёрганными манерами и слабовольным лицом. Глазки его бегали, как мыши, лицо внизу венчал малюсенький, слабовольный подбородок, прилизанные кудряшки падали бесцветными завиточками на низкий, скошенный лоб. У него были настолько водянистые глаза, что я едва ли не совру сейчас, назвав их голубыми. В том, что они смотрели невыносимо грустно, я не видел ничего удивительного, у кого в Англии глаза теперь не смотрели невыносимо грустно?
   Зачем-то постоянно отворачиваясь, он говорил быстрыми, отрывистыми фразами.
   – Что же такое сталось с нами, господи? Что произошло? – вопрошал он, – Что же все это может означать, господи, боже ты мой?
   Я взглянул на него с иронией, и не сказал ничего.
   Тогда он, почуяв рядом благодарного слушателя, принял актёрскую позу, простер белую изнеженную руку куда-то в направлении середины неба, и жалобно загнусил:
   – Господи великий и всемогущий! На тебя чаянье мое и надёжа моя! Как я могу винить тебя? Но осмелюсь спросить тебя, господи, как такое могло быть? Кто в том виноват? Чем мы грешны пред тобой? Я едва завершил утреннюю службу и вслед за ней гулял вдоль дороги, пытаясь проветрить голову и приуготовиться к новой своей проповеди, я хотел говорить о мире, о добре, как вдруг, внезапно, словно небеса наверху разверзлись негаданно, словно земля вздыбилась, господи – и вдруг кругом огнь, извержение, смерть и пепл! Содом и Гоморра вокруг пажитей сих мирных! Господи! Спаси и сохрани! Пропали все наши труды вешние, пропали, все труды горние… пропали наши головушки! Звёзд не видно в небе! И кто?.. Кто эти так называемые марсиане? Кто оне?
   У меня создалось впечатление, что такая тля, как я, его совершенно не интересовала, а он обращался сейчас если не к своему доброму богу, то уж точно ко всему мировому сообществу. Он во время своей тирады на меня вообще не глядел! Даже руку не опускал, как Цезарь какой-то! Наверно, для своих проповедей он часто тренировался перед зеркалом! Сын божий!
   – А мы, сами-то мы, кто такие? – осторожно ответил я, отвернувшиись в другую сторону и откашливаясь, – Кто мы, по-вашему?
   С минуты он не отвечал, словно переваривая мою скрытую иронию. Потом опустил длань, обхватил колени руками и впервые повернул голову ко мне. Он уставился на меня и буравил меня своими глазками ещё с минуту. Потом открыл рот и повторил почти слово в слово то же самое, что изрекал раньше, как будто это были какие-то заготовленные, чересчур важные слова, как будто его наняли сниматься в фильме с эпизодом Нагорной проповеди.
   – Послушайте! Я мирно гулял по дороге, чтобы проветрить голову! – повторил он, – После проповеди…
   Он прервался.
   Я так расстрогался, что был готов простить ему это.
   – …И вдруг, как наваждение, как напасть – огнь, извержение, смерть!
   Он снова замолчал. Подбородок его почти касался колен.
   – Вы пепл помянуть забыли, святой отец! – пошутил я.
   Он, кажется, с юмором дружен не был, и потому ничего не заметил.
   Потом помолчал, опять протянул руку к небесам и опять возвестил, размахивая руками:
   – О, труды все… все наши воскресные школы… Господи! Чем мы провинились пред тобой, господи? Чем виноват пред тобой милый Уэйбридж? Всё уничтожено, все порушено, всё полыхает! Тьма и пустота кругом! Наша церковь! От неё не осталось даже тени! За что? Мы едва три года назад заново её восстановили! И вот от неё ничего не осталось! Наша церковь снесена с лица земли! За что такое поношение нам, господи? За что?
   Его паузы были просто чудовищны, точно так же, как пафос. Они были подобны пропасти, преграждающей широкую дорогу.
   После этой паузы у меня больше не возникало никаких сомнений, что предо мной полноценно умалишённый человек.
   – О, господи! Дым этого пожарища, видит бог, будет теперь вечно восходить к небу, будет вечно витать над нами! – завопил он, вздымая теперь обе длани.
   О, боже! Сколько людей в мире, которые по своей воле переселились в свои выдуманные, высосанные из пальца личные мирки, и благо бы жили там тихо, никого не трогая, так влекут других за шкирку туда же!
   Его глаза заблестели нездоровыми блеском, и его согнутый крючком палец уткнулся в пространство, за которым пребывал Уэйбридж. Это был явно плохой знак для Уэйбриджа!
   Я уже не сомневался, что предо мной предстал классический душевнобольной, лекции которого способны слышать только стены псиатрической клиники. Вряд ли он был таким раньше. Скорее всего, страшные испытания последних дней, картины смерти и разрушений, жертвы и трупы, катастрофы, которые случились на его глазах, повредили его в разуме, и скорее всего ему пришлось спасаться бегством из Уэйбриджа. Такие переживания могли довести до сумасшествия и не такие стойкие мозги.
   Я пытался отвести его от навязчивых образов и спросил:
   – До Санбэри долго добираться?
   Но сколь деловито я ни допрашивал его, ответа не дождался.
   Он как будто, отгородившись невидимой стеной от моих вопросов, совершенно не слушал меня.
   – Что же теперь с нами будет? – снова завёл он свою волынку, – Что нам делать? Неужто эти исчадия ада везде, и там, и тут? Господи! Неужто вся земля отринута во власть неверных?
   – Как далеко от Уэйбриджа до Санбэри? – повторился вопрос.
   – Толико сегодня утром, когда птички небесные едва зачинали петь свои святые песнопения, я начал служить раннюю обедню…
   – Отец святой! Обстоятельства не могут стоять на месте… – утешал я, стараясь говорить, как можно спокойнее, – Ради бога, не стоит так отчаиваться! Всё ещё впереди! Надежда умирает последней!
   – Надежда! О, надежда!
   Я попытался придать голосу должной твёрдости, и сам чуть не превратился в свихнувшегося церковного пастора.
   – Да, именно, отец святой, да, именно одна надежда, толико она, невзирая на весь этот адский кошмар…
   После целой кучи ничего не значащих болеутоляющих фраз я плавно перешёл к изложению наших планов спасения. Сначала он как будто слушал с вниманием, и даже приободрился, а потом, смотрю, у него в голове что-то щёлкнуло, и он снова отключился. Его взор погас, и руки безразлично упали между колен. А потом он и вовсе отвернулся от меня. Мне было видно, что он не понимает, о чём я говорю, и мои слова вызывают у него чувство отвращения.
   – Это – конец! – вдруг резко прервал он меня, – Конец! Вы понимаете? Это конец! Это День Страшного Суда! Он настал! Пришли духи мщения и огня! Теперь люди будут умолять скалы и вершины гор пасть на них и сокрыть их от лика воссевшего на престоле их! Аминь!
   Своим поведением он всё более укреплял меня в моей догадке. Теперь на место сомнений пришла полная уверенность. О чём с ним можно было говорить? Я ведь не врач, не практикующий психиатр! Честно говоря, я был огорчён. Я надеялся встретить человека, с которым можно было поговорить. Я поднялся и дружески положил ему на плечо руку.
   – Держитесь, отец мой! Вернитесь в наш мир, падре! Вам надо оставаться человеком во что бы то ни стало! Будьте мужчиной! – сказал я, – Вы просто устали, перенапряглись и на время потеряли голову! Всё пройдёт! Держитесь ради Христа! Будем надеяться, что эта вера способна вам помочь! Но, в самом деле, чего стоит вера, которая не способна устоять перед бедой? Вам нельзя бросать тень на волшебные способности веры христовой.
   Вы же сами знаете, что история человечества полна погромами, потопами, жуткими землетрясениями, войнами всех против всех, взрывами вулканов и всем таким прочим. С чего бы Уэйбриджу быть исключением? Бог не фраер и точно не страховой агент!
   Он внимал мне молча.
   – Но где спасение для нас? – вдруг снова заверещал он, – Они бессмертны и безжалостны… Они…
   – Не думаю, что всё так страшно! – ответил я, – И чем они кажутся сильнее, тем нам нужно быть умнее и предусмотрительнее! Одного из них уничтожили несколько часов назад!
   – Уничтожили? – воскликнул он, отшатнувшись от меня и кинув на меня недоверчивый взгляд, – Вестники божии бессмертны! Вы знаете об этом? Их нельзя убить! Головы Медузы Горгоны взрастут новой порослью! О-о!
   – Это случилось на моих глазах!, – сказал я, – И вы, и я попали в самое пекло, только и всего!
   – Посмотрите, что там мигает вверху? – неожиданно спросил он, – Я боюсь!
   Пришлось втолковать ему, что это гелиограф подаёт сигналы, и что это означает только то, что люди делают всё возможное ради нашей безопасности и спасения.
   – Мы попали в самую гущу событий, даже если здесь пока что всё спокойно. Сигналы в небе свидетельствуют о близящейся грозе. Марсиане, как я полагаю, засели в стороне от Лондона, у холмов близ Ричмонда и Кингстона, там в лесу роют траншеи, и наши люди обустраивают артиллерийские батареи. Все согласны в том, что марсиане, скорее всего, двинутся по этой дороге…
   Мне не удалось закончить, вдруг он вскочил и устремил палец в небо.
   – Вот, послушайте! – сказал он.
   Я прислушался. Ухающий звук далёкой орудийной пальбы донёсся из-за низких холмов, а потом раздался жуткий скрежет и нечеловеческий крик. А потом пала тишина. Было так тихо, что жужжание майского жука, кружившего над изгородью, было единственным звуком, который мы могли слышать В стороне на западе, в направлении Уэйбриджа и Шеппертона, сплошь затянутыми густым дымом, венчая чудесный алый закат, нарождался огромный бледный месяц.
   – Нам надо на север! – сказал я, – Идёмьте скорее по этой тропинке! Скроемся в зарослях! Так будет лучше!

14. В Лондоне

   В тот момент, когда в Уокинге приземлился первый цилиндр, мой младший брат мирно проживал в Лондоне. Он учился в медицинском институте, и как раз в эти дни готовился сдавать экзамен, поэтому из дому не выходил, и всю неделю, включая субботу, совсем ничего не знал о нашествии инопланетян.
   О марсианах он узнал из утренних выпусков газет, которые дополнительно к нудным научным статьям о Марсе, его климате, возможности жизни на нём, напечатали краткое и весьма расплывчатое сообщение, которое привлекло внимание моего брата. В нём утверждалось, что вечером, вероятно напуганные поведением толпы, марсиане открыли стрельбу и убили несколько человек из какого-то скорострельного оружия.
   В конце телеграммы сообщалось: «Марсиане, по видимости производящие впечатление всесильных существ, так и не смогли покинуть карьера, в котором находится упавший туда снаряд, и продолжили сидеть в яме, по всей видимости, из-за непривычных природных условий, в которые попали эти совершенно неприспособленные у земным условиям пришельцы.
   Несомненно, что речь идёт о слишком большой силе тяготения, господствующей на Земле». Во всех статьях особенно педалировалась сила тяготения Земли.
   Брат, бросив подготовку к экзаменам по биологии, тут же поспешил в университет, где в компании сокурсников затеял живые дикуссии об этих сообщениях. Никаких особенных изменений в поведении лондовцев он при этом не заметил, всё оставалось, как прежде, никакого оживления на улицах. Вечерние выпуски газет вышли под сенсационными заголовками, но и теперь газеты туманно сообщали только о выдвижении войсковых соединений по направлению к пустоши Уокинга и о точечных пожарах сосновых лесов в окрестностях Уэйбриджа.
   Экстренный выпуск «Сент-Джеймс Газэтт» вместо новостей вдруг сообщил о выходе из строя телеграфа в Уокинге. Прекращение сообщений объяснялось порывом линии из-за падения дерева. Таким образом всю эту ночь, когда начались мои мытарства и приключения во время возвращения в Лизэрхэд, никаких новых сообщений из эпицентра событий в газетах не было. Никто не знал о разыгравшемся сражении.
   У брата не было никаких оснований беспокоиться за мою жизнь, он знал, что от карьера до моего дома не менее двух миль, достаточно безопасное расстояние.
   Любопытство подталкивало брата в ту же ночь отправиться ко мне. Он не хотел опоздать и желал увидеть своими глазами марсианских монстров до того, как их уничтожат наши доблестные вояки. В четыре часа он отбил мне телеграмму, а сам вечером отправился в варьете. Телеграмма до меня так и не дошла.
   Всю ночь под воскресенье над Лондоном грохотала свирепая гроза. Мой брат взял извозчика и на пролётке отправился на вокзал Ватерлоо.
   Он уже стоял на платформе своего двенадцатичасового экспресса, когда динамики проорали, что в эту ночь поезда на Уокинг не смогли достичь станции назначения и посему возможны изменения в расписании поездов. Донельзя удивлённый, он обратился к администрации вокзала, но ответа на свои вопросы так и не получил. Никто ничего толком не знал. Никаких признаков беспорядка или волнения на вокзале он не заметил, один железнодорожник приватным образом предположил, что между Байфлитом и узловой станцией Уокинг произошла крупная железнодорожная авария. Было сообщено, что ночные поезда, до этого проходившие через Уокинг, теперь направляются в Вирджиния-Уотер и идут через Гилфорд. Изменение транспортных потоков доставило администрации вокзала много проблем, так как в это время осуществлялась экскурсионная поездка групп Саутгемптонской и Порстмутской воскресных Лиг. Не зная, что делать, мой брат метался по вокзалу. Какой-то журналист, вынюхивавший новости на вокзале, принял моего брата за начальника станции и пристал у нему, чтобы взять у него интервью. Брат был немного похож на него. Никому и в голову не приходило связать крушение поезда в Уокинге с прибытием марсиан.
   Потом, спустя время я прочитал в какой-то газете, что якобы с утра воскресенья весь Лондон ходил на ушах от ужасных вестей из Уокинга, но это всё враки и домыслы разных любителей сенсаций. На самом деле лондонцы получили первую страшную информацию о творящемся в Уокинге и его окрестностях только в понедельник утром, а до того пребывали в блаженном неведеньи. Вот тогда-то, в понедельник и началась сумасшедшая паника. В воскресенье же путаные обтекаемые сообщения в газетах мало чего могли дать умам лондонцев, вызывая у них одно только недоумение. Не читайте, короче, лондонцы, воскресных газет! Да большинство из них и не читает газет вовсе!
   Ну, и к тому же, лондонцы уже так давно привыкли к чувству своей абсолютной безопасности, что сквозь пальцы смотрели на все эти газетные утки. Поэтому практически никто всерьёз не воспринял короткое заявление в газете, написанное если не в погребальных, то во вполне минорных тонах:

   «Вчера, в районе семи часов пополудни, марсианские пришельцы покинули свой цилиндр и, начав движение под прикрытием своих бронированных машин, серьёзно разрушили станцию Уокинг и примыкающие к ней жилые районы, а также уничтожили несколько соединений Кардиганского полка. Дальнейшие подробности нам неизвестны. Пушки, стрелковое оружие и пулемёты „Максим“ не смогли противостоять их бронированным механизмам; полевые орудия были уничтожены на позициях. Для наведения порядка в район Четси направлены гусарские соединения. Несмотря на неясную обстановку, по всей видимости, марсиане продолжают медленное продвижение в направлении к Четси и Виндзора. Западный Сэррей охвачен тревогой. Имели место проявления паники, подавленные военной полицией. Начато возведение фортификационных сооружений для защиты Лондона от захвата».

   Сводка была напечатана в «Сандисан», на что насмешник-фельетонист из «Рефери» выдал юмористический комментарий, что все это до боли смахивает на комедию в деревне, где пьяный дресировщик выпустил в город свой выезной зверинец.
   Никаких пояснений, как выглядели «механические бронированные механизмы» дано не было и среди лондонских пикейных жилетов бытовало устойчивое мнение, что монстры смехотворно неповоротливы, что они «едва ползают», и «ковыляют» – такие оценки господствовали во всех первых газетных реляциях. Среди составителей этого бреда очевидцев не нашлось, и читатели на первых порах составляли своё мнение о происходящем сводками подобного чтива.
   Только к вечеру газетами было получено первое официальное правительственное сообщение, что из Уоттона и Уэйбриджа проводится эвакуация населения – и всё.
   Брат вернулся домой обескураженный, озадаченный, и лёг спать.
   С утра пораньше по обычаю он пошёл в церковь приютской больницы. Брат по-прежнему был в абсолютном неведеньи о истинном положении дел. Туманная проповедь местного пастора была полна каких-то туманных намёков на атаку каких-то неизвестных чудовищ, а финал содержал молитву о мире и сохранении жизни ратников.
   В киоске у церкви брат купил утренний выпуск «Рефери». Новости были более чем обескураживающими.
   Меж тем новости становились всё страшнее. Уже по-настоящему испуганный этими откровениями прессы, мой брат спешно отправился на вокзал Ватерлоо. Ему хотелось выяснить, восстановилось ли движение дальних поездов, и есть ли железнодорожное сообщение где-либо вообще. Улицы были полны народа, везде царило праздничное оживление, весело цокали копытами лошади, впряжённые в омнибусы, по проспектам летели экипажи и велосипедисты в полосатых гетрах дружно крутили педали, множество разодетой публики бродило по паркам и проспектам. Никаких сходок всвязи с нашествием инопланетян не было. Только газетчики продолжали выкликивать громкие вести своих газет, но никакого ажиотажа вокруг них не было. Какая-то интрига для многих в этом сохранялась, но опасности для себя никто в Лондоне не ощущал, и если кто-то беспокоился, то лишь немногие о своих родных, очутившихся за пределами города. В глубине души он был почему-то уверен, что никаких изменений с движением нет, и не ошибался, на вокзале ему сообщили, что направление на Уокинг, Киндзо и Четси по прежнему полностью блокировано. Чиновник вокзала сказал, что рано утром пришло несколько важнейших телеграмм, но потом телеграфное сообщение прервалось и к сожалению не восстановлено до сих пор. Никаких иных сведений мой брат на вокзале добыть не смог. Все отбрёхивались формальными фразами типа «Близ Уэбриджа начался бой!» – больше никто ничего сообщить был не в состоянии.
   О расстройстве железнодорожного сообщения сообщали не только газеты. Это было видно и невооружённым глазом. Все платформы были забиты либо отъезжающими, поезда для которых не были поставлены, либо встречающими, не дождавшимися родственников и друзей. Крики возмущения нарастали в толпе. Благообразный седой джентльмен в полосатых штанишках, стоя у цветастой будки с объявлениями, на чём свет стоит ругал Саус-Вест Рэйлвел Камп:
   – Совсем разложились! Я вас в строй поставлю! Я вам покажу! – кричал он, – Вы меня ещё узнаете! …асы чёртовы!
   Два-три поезда, с большим опозданием прибывших из Ричмонда, Путни и Кингстона с толпой туристов, выезжавшей на праздничные променады на лодках; были для большинства слабым утешением. Все прибывшие наперебой рассказывали, что шлюзы везде закрыты, и везде растёт тревога. Мой брат сумел переброситься словцом с юношей в синей спортивной куртке. Тот поведал ему:
   – Там творится что-то невообразимое! Толпа народа валит в Кингстон на повозках, телегах, кто на чём горазд, это просто какая-то чертовщина, на дорогах заторы и хаос, телеги завалены чемоданами, узлами и сундуками, – поведал он, – Все они из Мопси, Уэйбриджа и Уолтона, я говорил со многими, все наперебой уверяли, что у Четси была страшная канонада и офицеры-кавалеристы получили распоряжение выселять людей из домов для принудительной эвакуации. Принудительной, вы понимаете? Но они и по-дружески советовали как можно скорее бежать оттуда, бежать сломя голову куда угодно, потому что, по их мнению, оставаться там было просто смерти подобно – к городу подступают марсиане. По слухам, они сметают всё на своём пути! На станции Хэмптон-Корт, где у нас была какая-то очень длинная остановка, мы слышали далёкий грохот, думая что это гром. Что за чертовщина кругом? Какие бои? Не мне вас учить! Вы же сами читали прессу! Марсине еле ползают по карьеру, как дети по песочнице, а тут говорят про какие-то страшные бои! У страха, как говорят, глаза велики! Они, что, все посходили с ума? Где правда?
   Мой брат, послушав его, замолчал. Он сам ничего не мог понять.
   Бесцельно побродив по вокзалу ещё с полчаса, он заметил, что с пассажирами подземки тоже не всё так просто – они возвращались теперь со своих экскурсий на юго-запад, из Барнса, Уилбдона, Кью, Ричмонд-Парка куда раньше времени, были полны самых дурных предчувствий и несли в своих рюкзаках горы невнятных сплетен. Все прибывшие с конечных станций, были как правило очень испуганы и зажаты.
   К пяти вечера скопившиеся на вокзале толпы были озадачены сообщением, что движение поездов между Юго-Восточной и Юго-Западной линиями, уже довольно давно прерванное, вдруг возобновилось, и один за другим туда стали уходить эшелоны с орудиями, крытыми серыми брезентовыми чехлами. Притом, было видно, что орудия эти – чрезвычайно большого калибра. Орудия прибывали с военных баз в Вуличе и Чэтеме, и предназначались для защиты обводов Кингстона. Публика перебрасывалась с солдатами шутками, а те болтали ногами, сидя на платформах.
   «Наши юные герои!», «Они вас проглотят!», « Ешьте осьминогов, сынки!», «Укротите этот зверинец!» – шутили ожидающие, махая солдатам шляпами. Как всегда, особенно надсаживались в патритическом угаре женщины, которые не уставали махать шляпами и бросать цветы на платформы с солдатами. Вслед за этим на вокзал вошла шеренга полицейских и стала выгонять публику на улицу. «Соображения безопасности!» – разъяснили они толпе. Так мой брат снова очутился в мутном потоке, на улице. Брат не заметил, как много времени пролетело. Уже начинало вечереть, и на колокольне монастырского подворья звонили колокола, а по шумной Ватерлоо-Роуд с песнями маршировала колонна девиц из Армии Спасения.

     «Удивлён небесный свод
     Бравый Джон идёт вперёд!» – пели они хором.

   Перегнувшиеся через поручни моста празношатающиеся денди с интересом посматривали на какие-то бесформенные белые ошмётки, уныло проплывавшие по течению в бурой пене и радужных разводах.
   Солнце медленно подползало к горизонту. Силуэты башен Парламента и Биг Бена ярким контрастом впечатались в необычайно яркое, чистое небо. Только у самого горизонта оно начинало пламенеть алыми, розоватыми, нежно-золотистыми и лиловыми отсветами. Один раз толпа вдруг пришла в движение – всем показалось, что под мостом вниз лицом проплыл голый, раздутый труп. Рядом с моим братом стоял человек в гражданской одежде, который сказал ему на ухо, что он из резерва, и скоро будет призываться в действующую армию, а далее, он-де заметил далеко на западе сигналящий гелиограф. Значит, ждать гостей оставалось недолго.
   Незаметно для себя, пребывая в глубокой задумчивости, мой брат переместился на Веллингтон-Стрит и чуть не был сбит буйной ордой мальчишек-газетчиков, только что вырвавшихся из офиса Флит-Стрит с ещё неостывшими пачками свежих газет, полными совершенно скандальных, сенсационных и воистину жутких откровений. Слова «убийство», « пожар», «нашествие», «катастрофа» освящали едва ли не все газетные заголовки. Эти и подобные им слова и другие сногсшибательные словечки были единственным драйвером продаж этих жёлтых газетёнок. Их расхватывали на углах, как горячие пирожки.
   – Куча трупов! Чудовищная катастрофа в провинции! Вести с театра военных действий! – с радостью выкликивали они, перебивая друг друга на Веллингтон-стрит, – Масса убитых и раненых!
   – Битва при Уэйбридже! Кричал один, поднимая кипы газет над головой, – Самые подробные картины ужасов войны! Марсиан отбросили в карьер! Лондон в осаде!
   Расставшись с тремя пенсами, брат развернул свежий номер газеты, и только увиденное им там сразу шокировала его. Надежда на то, что пред нами жалкая помесь медуз и осьминогов, пускающих пузыри на дне песчаной песочницы, умерла с таким страшным звуком, что моему брату на мгновение стало совсем дурно. «Значит, это было ложью!» Только теперь ему стало понятно, какую страшную угрозу представляют эти чудовища для людей. Это была не просто какая-то мелкая опасность, какую представляют для нас сколопендры, змеи или волки, это была всеобъемлющая, смертельная опасность для всего человечества. Теперь, когда открылось, что это не просто кучка ползающих, крайне неповоротливых тварей, а спаянный орден высокоорганизованных, разумных, осторожных существ, виртуозно управляющих сверхтехнологичными механизмами, которые способны не только стремительно передвигаться, преодолевая пространства, форсируя при этом реки и озёра, легко преодолевая овраги и горы, но и уничтожая всё и вся на своём пути. И самое страшное – у нас нет такой силы, которую мы могли бы противопоставить их мощи и интеллекту. Самые крупнокалиберные орудия оказались просто детскими хлопушками в сравнении с их орудиями.
   В газете впервые были сделаны попытки описать внешний вид марсианских башен.

   «Громадные пауковидные платформы в сто футов высотой», «Слоновоногие блестящие треножники, способные передвигаться со скоростью курьерского поезда и убивать всё на своём пути компактным зелёным тепловым лучом»

   – уже от этих описаний, видит бог, можно было свихнуться.
   На пути вторжения устраивались наспех оборудованные, скрытые позиции, чаще из полевых орудий стандартных мелких калибров, такие позиции наблюдались у самой Хорселлской пустоши и особенно вдоль дороги из Уоркинга на Лондон. Очевидцы зафиксировали пять боевых машин инопланетян, строем продвигавшихся по полям к Темзе. Благодаря счастливому стечению обстоятельств одна из машин была поражена орудийным огнём и уничтожена.
   Было отмечено, что уникальные машины марсиан обладали способностью превентивной борьбы с армейскими средствами поражения, им всегда удавалось либо уворачиваться от направленных на них залпов орудий, либо отводить снаряды каким-то неведомым образом. У теплового луча, к тому же, была возможность ликвидировать летящие снаряды на подлёте, что чаще всего и происходило. Сообщения о чудовищных потерях войск и населения были явно строго цензурированы и подавались в чрезмерно оптимистических тонах.
   Пропаганда особенно напирала на первый серьёзный успех сопротивления – сбитие и уничтожение одного марсианского треножника, и сцены эти описывались на все лады, с подчёркиванием крупной победы над инопланетным разумом – де, инопланетяне, потеряв своего товарища, отползли к треугольнику, образованнорму тремя упавшими цилиндрами близ Уоркинга. Итак, одержана промежуточная победа – доказано, что марсиане уязвимы – и, ура, захватчики отброшены – трубили вечерние передовицы. А следовательно, впереди новые победы!
   Наша служба гелиографов тоже на коне, мимо наших гелиографов ныне не пробежит и мышь. Пушки из Виндзора, Вулвича, Олдершота, Портсмута и других северных городов планомерно подвозятся по железной дороге и занимают свои позиции. На позиции доставлены также стотонные дальнобойные морские орудия!
   В окрестностя х Лондона оборудованы позиции для ста шестидесяти крупнокалиберных орудий. Никогда ещё Англия с такой силой не хмурила брови, никогда ещё Англия не была так рассержена, никогда она так не сосредотачивалась, и вот теперь, первый раз в истории она даст врагам невиданный отпор на своей территории, такой отпор что врагам мало не покажется! Никогда, никогда ещё в мировой истории с такой стремительностью не проводились мобилизационные мероприятия такого масштаба, никогда не было такой быстрой мобилизации резервистов! Можно выразить стопроцентную надежду, что мощь армии и сила государства предоставляют нам солидные предпосылки того, что враг будет ликвидирован ещё до того, как ему удасться переформатировать свои цилиндры в ходячие треноги, для этого будет использована сверхсильная шрапнель, которая уже отлита и доставляется на позиции.
   К счастью марсиане не читали газет, иначе они бы просто рухнули от смеха.
   «Да, – признавали государственные дайджесты, – положение совсем не такое простое, да, положение крайне тревожное, но панике предаваться не стоит, в конце концов, марсиан всего пару дюжин, а людей, как-никак, многие десятки миллионов. Численный перевес на нашей стороне!
   Оценивая размеры цилиндров и ходячих треног, власти имели все основания оценивать содержимое каждого цилиндра в пять инопланетян, не более того. Так что пока их было пятнадцать штук. К тому же один из них был убит, а скорее всего попаданий было много больше. Для предупреждение паники и других эксцессов население будет своевременно предупреждаться о грозящих угрозах, и на местазх будут предприняты все меры для предупреждения потерь среди населения прилегающих к боевым действиям районов страны. Юго-Запад страны отныне под неусыпным вниманием королевы и властей. Гражданам страны опасаться нечего! Все полны твёрдой уверенности, что правительству удасться справиться с временными трудностями, какими бы они ни были! Англия не сдаётся! Боже, храни короля!»
   Агитка была отпечатана на ещё влажной после печатной машины бумаге, и, лишённая комментариев, была самой крутой бронёй, какая когда-либо охраняла англичанина. Моего брата привлекло то, что не удалось скрыть вездесущим газетчикам, с какой спешкой они кромсали все остальные материалы и статьи, чтобы представить это правительственное сообщение во всей его полнокровной красоте и силе. Кегель шрифта был под стать – всё было отпечатано крупным кеглем, жирным начертанием шрифта. Эта уверенностиь властей перешарохала моего брата ещё больше. Веллингтон-стрит наполнилась толпами людей, которые выхватывали из рук газетчиков розовые листки экстренного выпуска. Стрэнд оглашался непрерывным воем горланящей во все глотки армией оголтелых газетчиков.
   Омнибусы приходили, забитые телами, как бочка селёдкой. Джентльмены соскакивали с подножек и на ходу рвали газеты из рук газетчиков. Взгляд на передовицу рождал искру, пробегавшую по толпе ещё до прочтения текста. Энергия страха и надежды воспламеняла людей.
   Магазин карт в Стрэнде убрал с витрины огромные глобусы из папье-маше и заменил их чудовищной картой Сэррея, чтобы каждый час человек в праздничном шутовском костюме и лимонно-жёлтых Микки-Маусовских перчатках передвигал по ней красные стрелки, обозначавшие перемещение марсианских треног и войск, а люди в котелках и цилиндрах плющили носы о замызганное стекло.
   Это очень забавляло моего брата, и ему в голову в эти мгновения приходили мысли, в которых было бы стыдно признаться любому хорошо воспитанному англосаксу – мысли о раздельном существовании миров погибающих и жертвующих собой героев и мире идущих им вслед хитрых лже-патриотов, посылающих живых в пекло, а потом потирающих руки и присваивающих чужое добро и славу. В детстве эти миры могут мирно уживаться в одной голове, но по мере того, как человек взрослеет, они постепенно становятся обособленными.
   В этих мыслях он мог признаваться только мне, и только потому, что я ничего не слышал и, зная, как меня воспитывали в детстве мои английские родители, почитал молчание истинным золотом.
   В этой наблюдательности моего брата было что-то совершенно не английское, и в то же время что-то инфернально-континентально-европейское.
   В городе начали попадаться первые беженцы из Западного Сэррея. Уже вполне сытый картинами начинающегося ада, мой брат шествовал по Стрэнду, направляясь к Трафальгар-Сквер, с газетой, прижатой к сердцу, а по соседней полосе навстречу ему в повозке, похожей на телегу старьёвщика, ехал какой-то пожилой мужлан, придерживая рукой гору хлама, громоздившуюся за его спиной. Мой брат даже не сразу заметил, что среди его вещей, тоже как предметы, как вещи, как куклы, совершенно недвижные и почти бесчувственные, совершенно неотличимые от скарба, ехали его жена и дочь, а сзади среди домашнего хлама торчали головки двух ушастых черноголовых испуганных мальчуганов. Его телега следовала от Вестминстерского моста, и её сопровождала фура для перевозки сена, в ней сидели шесть человек, довольно прилично одетых, сжимая на коленях свои узлы и чемоданы. Лица беженцев были бледные, испуганные, потерянные, своим видом они очень контрастировали с нагловатой, прекрасно одетой в воскресные наряды публикой из омнибусов. Мне показалось, что в глубине души они понимали глубину своего стыда, тем более, когда благородная, элегантная публика из омнибусов с превеликим удивлением посматривала на эту всемирную выставку человеческой беды и опущения. Для большинства людей неважны людоедские основы человеческого отбора, и даже в аду они будут бояться только своей бедности! Они были очень, очень смущены под этими пристальными взглядами. У Трафальгар-Сквера процессия остановилась, потом путники стали переглядываться, что делать дальше, потом свернули на восток от Стрэнда. Потом мимо меня медленно проехал на древнем до античности трёхколёсном велосипеде человек в какой-то нелепой, жутко перепачканной спецовке. Переднее маленькое колесо его дредноута скрипело и радовало взор нескрываемой восьмёркой.
   Моему брату приспело в голову повернуть к Виктория-Стрит и там он столкнулся с новой толпой беженцев. Они держались тесной толпой и постоянно оглядывались. Брат потом признался мне, что в этот момент у него мелькнула странная мысль о встрече со мной, а потом он заметил, сколь много полисменов на улицах, регулирующих движение. Никогда до того полисменам Лондона в таких количествах не приходило в голову выбираться на улицы с благой целью регулировать движение. Это показалось ему очень странным.
   Кое-кому из новоприбывших хотелось поделиться своими впечатлениями, и они вступали в жаркие споры с завсегдатаями омнибусов. Один с пеной у рта клялся, что с близкого расстояния видел марсиан. «Огромный, просто чудовищный паровой котёл на ножках, я не вру, вот как вижу вас, и шагают на длинных железных ножках!» – горячился один. Вспоминая о своих приключениях, эти люди сразу приходили в такое дикое, истерическое возбуждение, что только жестикулировали руками.
   Беженцы оккупировали почти все рестораны на Виктория-Стрит, и толпами курили перед входами в эти рестораны. Все перекрёстки были запружены праздношатающимися с газетами в руках. Они разговаривали, шептали что-то друг другу на ухо, кричали, и при приближении новоявленных гостей из провинции внимательно посматривали на них. Количество беженцев к вечеру многократно умножилось, и к вечеру многие улицы напоминали Хай-Стрит в Энсоме, когда там проходят скачки.
   В своих расспросах мой брат был не слишком удачлив. На его вопросы они, как правило, махали руками и отделывались весьма двусмысленными ответами.
   В основном это не были приезжие из Уокинга, и поэтому о том, что там стряслось, они почти ничего не знали. Только один человек кратко сообщил, что Уокинг разрушен до основания, и с прошлой ночи не существует.
   – Я сам из Байфлита, – признался он, – У нас рано утром прикатил какой-то вояка на велосипеде, стучал палкой в каждый дом и требовал убираться. Мы вышли из домов, смотрим, на юге дым коромыслом, сплошной пожар, и никаких вестей оттуда. Дорога была пуста. Из Уокинга, по-моему, никому сбежать не удалось. Во всяком случае, из Уокинга я никого живым не видел! Потом стало грохотать в Четси так, что мой дом подпрыгивал на месте, пушки били минут двадцать, не меньше, и толпа народа из Уэйсбриджа высыпала на дорогу. Просто переселение народов какое-то! Я понял, что надо бежать, запер дом покрепче, заложил ставни, и айда! С нами уже шла целая куча народа, было с кем поговорить!
   Толпу то и дело накрывал глухой ропот, люди крыли правительство, которое, как всегда, ловило ворон и оказалось совершенно не готово в корне задушить заразу.
   События развивались, меж тем, стремительно. В половине восьмого на юге Лондона стала слышна отчётливая артиллерийская канонада. В центре её было слышно слабее, непрерывный грохот колёс заглушал здесь все звуки, но пробираясь тихими переулками к Темзе, моему брату стало всё яснее мерещиться, что раздаётся канонада. Если бы ему всё это только мерещилось!
   Около девяти он повернул назад и пошёл от Вестминстера в сторону своей квартиры у Риджент-Парка. В голову лезли тревожные мыли о моей судьбе. Мы очень любили друг друга и можно только представить, как он беспокоился обо мне, теперь уже окончательно убедившись, насколько серьёзно положение. Придя домой, он впал на время в обычную военно-патриотическую истерию, свойственную всем двуногим в самом начале любой великой войны, когда ни голод, ни страдания ещё не коснулись семей и давно заведённого быта.
   Ему мерещились хорошо замаскированные засады с пушками в камуфляже, минные поля, подрывающие многоногих гигантов, мерещилось, как они бессильно бьются на земле, лишённые своих тонких железных ножек, толпы несчастных беглецов, он старался представить себе стофутовые «паровые котлы на ножках», и ненависть, и злоба переполняла его, требуя скорого и жестокого возмездия.
   Он сел к окну и раскупорил бутылку бренди. Диссонансом его требовательному духу возмездия, мимо окон на Оксфорд-Стрит, постояно дребезжали разбитые повозки, груженные сельским хламом, с усталыми людьми, сопровождавшими эти гробы на колёсах. Вдали, на Мэрилебон-Роуд можно было видеть ту же печальную картину. Иногда ему казалось, что опасения слишком преувеличены, слухи распространялись слишком медленно, чтобы погрузить весёлую Риджент-Стрит, вместе с Портленд-Роуд, как обычно, полные шумной воскресной разнузданной толпой, в неминуемый траур, хотя порой по выражению лиц он видел, что люди начинают обсуждать последние новости.
   Риджент-Парк исторически был намоленным местом уединения влюблённых парочек, и здесь, как всегда, между туманными газовыми фонарями жались влюблённые.
   Трудно было представить что-то более спокойное, тихое и благостное, чем эта летняя ночь, впрочем, слегка душная. Издали доносилась гулкая орудийная канонада. Потом наступил краткий перерыв, канонада возобновилась, и на юге столицы ярко блеснула голубая зарница.
   Мой брат вчитывался в каждое слово передовицы из газеты, как будто пытался почерпнуть из газетного чтива нечто сакральное, сокрытое между строк. И чем дольше слова застилали его глаза, тем большая тревога закрадывалась в его сердце. Мысли обо мне не оставляли его, и наскоро поужинав, он не утерпел и выскочил из дома на улицу. Он бесцельно слонялся по затихавшему городу, а вернувшись далеко за полночь, попытался засесть за составление лекций, но в голову продолжали лезть неприятные, зловещие мысли.
   Сон упорно не шёл к моему брату.
   Наконец усталость дала о себе знать, его сморил сон, а вместе с ним в голову пришли страшные, жуткие, очень реалистичные видения, переходившие в непредставимые кошмары, от которых он ворочался и вскрикивал. Ему удалось поспать не более двух часов, и в пол-четвёртого его разбудил упорный стук дверного молотка, крики с улицы и стук башмаков под окном. Он вскочил. Близкий барабанный стук и истошный звон колоколов мгновенно прогнали остатки сна. Над собой, на потолке он увидел красные блики. С минуту он не мог подняться, не понимая, что творится вокруг. День не мог наступить так скоро! Что за сумасшествие? Что они стучат в дверь? Тут он сорвался с кровати и подбежал к окну.
   Квартира брата находилась в мезонине. Брат распахнул все окна, и со всех сторон, с двух соседних улиц в комнату ворвались истошные крики.
   Что-то подняло всех жильцов улицы. Из всех окон высовывались головы и торсы, заспанные, едва одетые люди мельтешили перед окнами и бегали со свечами по комнатам.
   – Идут! – завопил полицейский, всё громче барабаня в дверь, – Марсиане! Марсиане близко!
   Потом стук стал тише – полимен стал барабанить в соседнюю дверь и поспешил дальше.
   В казармах на Олбэни-Стрит горели все окна и слышался зверский бой барабана, а потом к нему присоединился отчаянный вой трубы. Со всех колоколен зачастил навязчивый, хаотичный набат. Везде слышалось хлопанье дверей, темный дом напротив вдруг осветился вспыхивающими окнами. Желтые огоньки заметались по улице.
   Громыхая спицами, по улице неслась роскошная карета, её гнали так, что за секунды она пролетела вдоль всей улицы, пока не свернула в проулок.
   За каретой мимо моих окон прошмыгнули два кэба, тоже на бешеной скорости. Они положили отсчёт бесконечной веренице дребезжащих экипажей, чьё гнездо теперь явно находилось на вокзале Чок – Фарм, откуда на специальных поездах Северо-Западной Дороги можно было отчалить восвояси. Этот путь был много короче спуска к Юстону.
   Тупо смотрел мой брат на всё это. С каждой минутой его изумление росло. Полицейские перебегали от двери к двери и бесцеремонно лупили в них кулаками или насиловали дверные молотки. Они раз за разом озвучивали эту невероятную новость. Брат не заметил, что забыл закрыть входную дверь и очнулся только после того, как сзади него оказался сосед, беззвучно ворвавшийся в комнату. Одет он был странновато – одна рука в рукаве, другая – голая, на нём была пижама и шлёпанцы, подтяжки болтались свободно, и волосы вздымались над головой рыжим нимбом.
   – Слушай! Ты что-нибудь понимаешь? Что за чертовщина такая? Что за чертовщина? – взорвался он, – Там что, пожар? Что за сумятица?
   Как по команде они бросились к окну и высунулись наружу, истошно стремясь понять в сумятице криков хоть что-нибудь из репертуара полисменов.
   Из проездов сначала стал выглядывать народ, потом вовсе повалила толпа, кучки людей замерли на перекрёстках.
   – В чём там дело, чёрт подери? – повторял сосед.
   Мой брат отвечал ему только из вежливости, стараясь попасть ногами в штанины, и то отбегая от окна в поисках очередной вещи, то снова подбегая к окну, чтобы не упустить ничего из творящегося снаружи. Я не мог поверить своим глазам – тут из-за угла на проезжую часть выпрыгнули газетчики с огромными кипами свежих газет. Ночь, а они кричали во всю глотку:
   – Опасность удушения Лондона! Заставы и бастионы Кингстона и Ричмонда сметены! Море крови в устье Темзы!
   Везде, во всей округе, на нижних этажах дома, в соседних домах и далее везде – В Пар-Терасс и на дюжинах соседних улиц поодаль, везде в Мерилебоне, в Вестберри-Парке, во всём Сейнт-Пэнкрэсе, на западе, севере, юге и востоке, захватывая Кильберн, Сен-Джонс-Вуд и Хэмпстед, Шордич, Хайбери, Хаттерстон и Хокстон, по всей гигантской территории Лондона, начиная от Иллинга и кончая Истхемом люди вскакивали со своих кроватей, продирали глаза, открывали окна, высовывались на улицу, бормотали под нос бессмысленные вопросы и одевались. Первая волна настоящей паники пронеслась по улицам. Страх овладевал городом. Вечный Лондон, спокойно заснувший в воскресенье вечером, проснулся рано утром в понедельник, смятённый фантастической угрозой и озарённой отблесками близящейся опасности. Окно собственного дома даёт не очень цельную картину происходящего, и мой брат быстро скатился по лестнице и выскочил на улицу. Над тёмными крышами домов всходила розовая заря нового дня. По улице неслась непрерывная толпа гомонящих беженцев.
   – Чёрный смрад! – не смолкали крики, – Там что-то чёрное!
   Не было никаких сомнений, что спусковой крючок всеобщей паники спущен.
   Пометавшись в разные стороны у входа, мой брат кинулся к газетчику и выхватил у него газету. Он едва успел расплатиться, как газетчик побежал дальше. Газеты теперь шли на ура по шиллингу за штуку – невиданная цена, бывшая ценой скорее возраставшей паники, чем куска бумаги.
   Донесение главнокомандующего на передовице было более удручающим, чем некролог:

   «Марсианские пришельцы испускают из сопел чудовищные клубы аспидного ядовитого газа и прибегают к помощи ракет. Огонь нашей артиллерии пока не достиг цели или подавлен, разрушены города Ричмонд, Кингстон и Уимблдон. Наблюдается медленное, стабильное приближение к Лондону. Люди, объекты инфраструктуры и войсковые соединения уничтожаются на всём протяжении фронта. Мы медленно отступаем..
   Средств противодействия этой дикой силе у нас нет. От разрушений и хаоса пока нет иного спасения, кроме всеобщего бегства».

   Ужасный текст. Я не мог поверить своим глазам. Такое не могло выйти из-под пера главнокомандующего, это был текст сдающегося врагу труса. «Кроме всеобщего бегства»! Всего лишь! Для обывателя этого было более чем достаточно. Армия заявила о своей полной беспомощности. Спасения больше не было. Подобно муравейнику, в который ткнули зажжённым факелом, жители огромного мегаполиса, в котором проживало без малого шесть миллионов человек, заметалось в своём каменном мешке, обращаясь в хаотическое бегство.
   Один север пока оставался незатронутым войной.
   – Смотрите! Там черный дым! – рос крик, – Огонь везде!
   Колокола словно соревновались в какофонии диких звуков. Возница какого-то экипажа, упустив из рук управление своим экипажем, налетел на колоду для водопоя и перевернулся. Тусклый свет в окнах домов то загорался, то гас. Некоторые кэбы, освещённые фонарями, останавливались, и из них вываливали люди.
   А на небесах, как будто вокруг ничего не происходило, мирно расцветала ясная, чистая заря.
   В комнатах слышались отрывистые крики, лестницы дрожали от топота, проснулась наконец престарелая хозяйка в одном из этажей и, накинув капор и шаль, выскочила на улицу. За ней покорно трусил худой, как глист, муж, бормоча что-то невнятное под нос.
   Наконец до брата дошло всё. Огромными прыжками он заскочил в комнату, вытащил из стола всю наличность, десять фунтов и кое-какие драгоценности, рассовал их по карманам и исчез в ночи.

15. Что творилось в Сэррее

   Теперь, друзья, перенесёмся совсем в другие веси! В ту минуту, когда безумный священник, возвышаясь над покосившейся изгородью, излагал мне свою излюбленную нагорную проповедь в вытоптанной низине близ Галлифакса, а брат, разинув рот, взирал на толпы беженцев, текущих сплошным потоком по Вестминстерскому мосту, началось новое наступление марсиан.
   Согласно немногим уцелевшим донесениям той поры, до восьми часов вечера марсиане продолжали отсиживаться в норе у Хорселльской пустоши, гремя горшками, извергая пыль, огонь и выбрасывая ввысь высокие столбы ядовитого дыма, увлечённые какими-то спешными работами.
   Далее, документально установлено, что трое пришельцев появились над полями не позднее восьми часов, и, стараясь оставаться как можно более незаметными, стали осторожно продвигаться через Байфлит и Пикфорд, направляясь к Рипли и Уэйбриджу, и сделав крюк, внезапно возникли чёрными силуэтами на фоне яркого закатного неба пред авангардными батареями. Марсиане строго держали строй. Они шли сильно растянутой цепью, поддерживая расстояние примерно в полторы мили между собой. С этого момента они шли открыто и переговаривались трубными звуками, слегка схожими с воем военной сирены, меняя тональность воя с низкого звучания на высокое.
   Именно эти завывания и последовавшую за ними канонаду орудий Рипли и Сент-Джордж-Хилла мы имели счастье слышать возле Верхнего Голлифорда. При виде шествующих на них гигантов, артиллеристы у Рипли, бывшие по большей части только что призванными новобранцами, совершенно не умевшими обращаться с пушками и только наученные застёгивать штаны на мундире, сумели дать всего один хаотический залп и, не достигнув никаких результатов, кто как мог, кто пешком, кто с обозом, бросились врассыпную по жуткой, безлюдной долине.
   Переступая через орудийные лафеты на своих длинных ногах, один из марсиан, даже не прибегнув к своему грозному лучу, окзался на артиллерийских позициях столь стремительно, что они даже глазом моргнуть не успели, как оказались разбиты и парализованы. Так пали флеши в Пэйнс-Хилл-Парке, которые марсинанин тут же методично зачистил от всякой живности и пушек.
   В Сент-Джордж-Хилле события развивались не столь успешно для марсиан, как они расчитывали. Здесь артиллерийские соединения оказались более стойкими. Замаскированные в лесу пушки подпустили марсианина на довольно близкую дистанцию, и спокойно прицелившись в него, дали дружный залп из всех орудий. Марсианин оказался не готов к такому повороту событий, оказавшись в зоне пушечного огня на расстоянии примерно тысячи ярдов от позиций артиллеристов.
   Вокруг инопланетянина рвались снаряды. Он сделал по инерции несколько шагов и рухнул в поле, издав громкий трубный глас.
   Общий крик восторга огласил окрестности.
   Тут же над кронами деревьев, приближаясь с юга, замаячил второй марсианин, отвечая на призыв громким воем.
   Судя по всему, у марсианина оказался разбит сустав ноги. Артиллеристы, в истошной спешке пытавшиеся зарядить свои орудия, дали второй залп, но он пропал втуне – все снаряды перелетели через лежавшего гиганта и взорвались в лесном массиве.
   Батарея была обречена. Два других аппарата в одно мгновение подняли сопла камер теплового луча и ударили им в батарею. На батарее начался сущий ад – рвались снаряды, на артиллеристов падали горящие деревья, и уцелевшая прислуга бросилась врассыпную. Всего несколько человек сумело избежать смерти и выбраться из-под бешеного огня. Тут два марсинина на время застыли над полем, как будто совещаясь, какие дальнейшие шаги предпринять. Наблюдение за марсианами показало, что они стояли на месте примерно полчаса.
   Разведка донесла, что сразу же после падения, из поверженного аппарата, развинтив блестящий колпак, неуклюже выполз его осьминогоподобный хозяин и принялся за починку аппарата. В бинокли артиллеристов была видно только довольно большая серая туша, издали походая на маслянистую шляпку гриба. Всех поразила скорость этого ремонта – уже к девяти часам марсианин закончил ремонт и забрался в свою башню, а треножник гордо встал над лесом, как будто с ним ничего не случилось. Начало десятого было ознаменовано тем, что к трём временно замеревшим на фоне леса треножникам присоединилось ещё четыре товарища, в клешнях которых были зажаты большие чёрные трубы. Через ещё какое-то время и трое пионеров оказались вооружены такими же трубами.
   Следом все семеро треножников распределились по полю и выстроились в дугообразную цепь в полях между Сент-Джордж-Хиллом, Уэйбриджем и Сэндом, чуть юго-западнее Рипли.
   И словно по команде они пришли в движение.
   Тут же с окрестных холмов взмыли сигнальные ракеты – предупреждение артиллеристам Диттона и Эшера о начале марсианской атаки.
   Мгновенно четыре треножника, подняв трубы, буквально перескочили через довольно узкую здесь реку, и двое из них нависли надо мной и священником чёткими силуэтами на фоне
   меркнущего неба,
   Не помня себя от усталости и голода, мы в это время почти бежали по дороге, удаляясь на север от Голлифорда. Появление гигантов было столь стремительным, что нашим утомлённым глазам примерещилось, что они прыгают по облакам. Длинные полосы тумана высоко покрывали поля и доходили марсианам до колен.
   Священник оглянулся и с лицом, которое я едва ли смогу описать, буквально перекорёженный ужасом, бросился бежать.
   Я знал, что бегство от наших друзей не имеет никаких шансов и бросился с дороги в кусты. Обдираясь о иглы терновника, я нырнул в овраг и пополз среди зарослей жгучей крапивы, пока не заполз сбоку от дороги в длинную извилистую канаву. Увидев мои корчи, священник оглянулся и тоже свернул в сторону. Через минуту он вернулся назад и скорчился рядом со мной.
   Зуммер, который издавали треножники, стих. Они остановились. Тот, что был ближе всего к нам, был повёрнут к Санбэри, другой, едва различимый во мраке, выделялся мрачной громадой на фоне полярной звезды, и шёл в направлении Стэйнса.
   Теперь марсиане двигались беззвучно. Это было особенно жутко. Выстроившись огромной подковой, охраняя свежие ямы с цилиндрами, подковой, между крайними точками которой было не менее двенадцати миль, инопланетяне медлили, чего-то выжидая.
   Никогда, видит бог, никогда ещё со времён появления пороха в арсеналах европейских армий, никогда битва не начиналась в такой кладбищенской тишине.
   В Рипли солдаты видели то же, что и мы: головы марсиан возвышались в густом сумраке, едва видные в бледном свете Луны, звезд, мареве заката, алом зареве над Сент-Джордж-Хиллом и старыми рощами Пэйнс-Хилла.
   Марсиане как будто почувствовали засаду и потому медлили, прежде чем разразиться новой свирепой атакой.
   Им было чего опасаться. Против них во множестве мест Стэйнса, Хаунслоу, Диттона, Эшера, Окхема, за холмами, за лесами, за весёлыми долами, в оврагах южнее реки и в садах за цветущими сочными лугами севера, прикрытые деревьями, маскировочными сетями, кустами и домами, скрывались готовые к битве орудия.
   Взвились осветительные ракеты, и искры их долго мерцали во мраке. На батареях шла лихорадочная подготовка к встрече незванных гостей, артиллеристы молились и готовились к бою. Стоило только марсианам переступить рубеж атаки, и все эти замаскированные орудия, выкрашенные защитными пятнами, все пулемёты мгновенно разразились бы шквалом огня.
   Нет никаких сомнений, что и я, и тысячи, если не миллионы людей, лишившись сна и ожидая вестей с полей сражений, все как один размышляли о том, что марсиане думают о нас, землянах. Могут ли они понять нас, наш стиль жизни, нашу логику существования, наши идеалы и странности. Доходит ли до них, что как бы они ни были сильны, сколько бы побед ни одержали, но они всё равно должны понять, что их считанные единицы, а нас многие миллионы. Осознают ли они, сколь мы спаяны и организованны, сколь дисциплинированы и собраны? Или все мы для них с нашими отчаянными попытками обороняться и наносить им удары, наши снаряды и бастионы – не более весомые вещи, чем укусы и нападение ос разорённого осиного роя. Не предаются ли они фанаберии, что фортуна потворствует им так, что дарует возможность истребить нас всех? (В это время ещё никто из нас не знал, как марсиане питаются, и чем) Множество подобных вопросов возникали в моей голове, пока я выглядывал из канавы, следя за неподвижно замеревшим в небе гигантом. У меня не было вовсе никакой самоуверенности относительно их продвижения к Лондону, тут могло быть всё, что угодно. Встретят ли они вал огня и свирепое сопротивление на пути к нему? Или это будет для них лёгкая прогулка, и все заверения наших вояк рассыпятся во прах при первых же выплесках зелёного луча? А ведь у них могут быть припасены и сюрпризы почище этого проклятого луча. Успели ли фортификационные службы обеспечить личный состав укрытиями? Смогли ли они произвести ямы-западни со взрывчаткой, на которые возлагались такие надежды в министерских кабинетах? Возможно ли будет заманить их к пороховым складам Ханслоу, где их можно будет взорвать? Достанет ли мужества у лондонцев воспользоваться примером Москвы и превратить свой огромный, уютный город в пылающий факел?
   Дюйм за дюймом мы отползали по земле, под прикрытием изгороди, постоянно высовывая головы, чтобы получше видеть врагов, пока вдруг не грянул далёкий артиллерийский выстрел. Ему вторил гул второго выстрела, намного ближе к нам, третий не замедлили себя ждать.
   В ответ на приветствие англичан марсианин гордо поднял чёрный раструб ииз него грянул такой жуткий по силе выстрел, что вокруг нас всё затряслось. Второй последовал его примеру и полыхнул из своей трубы. Странное дело – их этих труб при выстрелах не вылетало ни огня, ни дыма – в округе ощущался только дикий удар.
   Они были слишком близко от нас, и этот ужасный грохот буквально вдавил меня в глину. Я думал, что оглохну. Выстрелы страшной силы следовали один за другим, и я, потрясённый грохотом, забыв о своих содранных до крови руках и ногах, вылез из канавы, стремясь убедиться, что там творится у Санбери.
   Надо мной снова неистово грохнуло, и я увидел, как огромный снаряд засвистел надо мной в сторону Хаунслоу. Я пригнулся, ожидая скорого грохота на холмах или за рекой, с дымом, огненным шаром или вспышкой, в общем, любого признака мощного взрыва, с всегдашним последствием такого взрыва – больших разрушений, но всё вокруг оставалось по-прежнему – в чёрно-синем небе несколько маленьких звёзд, внизу – стелящийся белый туман. И никаких взрывов ни с той, ни с другой стороны. Кругом царила томительная тишина. Томительное ожидание продолжалось не меньше минуты.
   – Что там? Что там? – спрашивал священник, привставший на колено рядом со мной.
   – Бог его знает! – пожал я плечами.
   Летучая мышь, виртуозно маневрируя, пролетела над нашими головами.
   В это было трудно поверить, но нам показалось, что мы слышим шум голосов, долетающих до нас издалёка. Я перевёл взгляд на марсианина – он беззвучно и очень быстро перемещался вдоль берега реки на восток.
   Я был уверен, что вот сейчас начнётся обычный обстрел с позиций какой-нибудь замаскированной батареи, но было так тихо, что казалось, что можно услышать пробегающую мышь. Марсианин быстро удалялся от нас. Ещё несколько мгновений, и его полностью поглотил туман и кромешный мрак. Наш страх постепенно улетучился, и его заменило жгучее любопытство. Чтобы его удовлетворить, мы стали карабкаться на холм, оттуда всё было видно лучше.
   Из центра Санбэри, куда хватало глаз, расплывалось и росло какое-то почти чёрное пятно, постепенно отливаясь в форму чудовижного усечённого конуса. Точно такое же возвышение разрасталось над Уолтоном, прямо за рекой. Конические возвышения быстро опадали и стремительно расползались вширь, постепенно тускнея и сливаясь с цветом окружающей среды.
   Охваченный странным предчувствием. я кинул взор на север и узрел там точно такой же, чёрный расплывающийся холм.
   Было так тихо, как, мне кажется, не бывает и на кладбище. Страшно далеко на юго-востоке посреди абсолютной тишины густыми сиренами шла переклмичка между марсианами. Потом воздух вновь содрогнулся от отдаленного грохота труб марсиан. Никакого ответа английской артиллерии не последовало. Я так ждал этого ответа, что, не дождавщись его, долго не мог понять, что случилось. Лишь много позднее я понял, что означают эти чёрные медленно расплывающиеся во мраке конусы. Это были какие-то кучи дьявола. Марсиане синхронно, переговариваясь теперь по какой-то скрытой связи, находясь каждый на своём месте и сохраняя в неизменности позиции на своей огромной подкове, по какому-то сигналу стреляли из своих фантастических труб по любому холму, посёлку, деревне, любому городу, лесному массиву, который оказывался на их пути, в общем, по всему, что могло в той или иной степени маскировать и скрывать нашу артиллерию.
   Заряды они не жалели и выпускали их столько, сколько нужно. Один выпустил всего один снаряд, другой два, третьему, тому, которого мы видели у Ригли, пришлось раскошелиться и, он выпустил не менее пяти снарядов. При ударе на землю, снаряды рассыпались на мелкие осколки, никаких взрывов не было и в помине, они не взрывались, и сразу же над ними начинал расти гриб почти чёрного пара, он быстро расширялся ввысь, потом рост прекращался, и это гигантское облако начинало оседать, превращаясь в гигантский, как я уже сказал, гриб ядовитого газа, который расползался по земле на огромные пространства, постепенно пропадая и растворяясь в воздушных потоках. Страшная это была штука! Один вдох – и тебя нет!
   Этот газ был много тяжелее самого весомого дыма, и обладая этим свойством, он обтекал все выступы рельефа и заполнял все впадины и каверны, скапливался в подвалах и клубился над зеркалом вод, стекал в ложбины и овраги, точно так же, как углекислота растекается по пониженным местам при взрыве или извержении вулкана. Встреча этого газа с водой сопровождалась неведомой нам химической реакцией, в результате которой поверхность воды покрывалась мельчайшей накипью, которая была очень стойкой и упорно не желала выпадать в осадок.
   К счастью, эта накипь оказалась совершенно нерастворимой, и таким образом, вопреки ужасающей ядовитости газа, сняв её с поверхности воды, воду можно было без всякого ущерба здоровью пить из любых открытых источников. Функции диффундии у этого газа, в отличие от подавляющего числа остальных, не наблюдалось, В воздухе он висел слоями, медленно стекая с повышенных поверхностей во впадины, практическ и не рассеивался при наступлении ветра, имел способность смешиваться с достаточно тёплым туманом, хорошо взаимодействовал с атмосферной влагой и довольно быстро падал на землю в виде мельчайшей пыли.
   Точную химическую формулу этого газа мы до сих пор не знаем, по предположению Оксфордских химических лабораторрий, в его состав входил какой-то неизвестный на Земле химический элемент, в котором наблюдалось четыре колубые линии в видимой части спектра.
   Газ столь плотно прилегал к земле, словно приклеивался к ней, так что уже находясь на высоте пятидесяти футов, залезая на дерево, или спрятавшись на верхних этажах высотных зданий, от его отравляющего действия уже можно было спокойно спастись. Это выяснилось во время газоваой атаки, проведённой на Стрит-Кобхэме и Диттоне. Наибольшую отравляющую активность газ имел минут через десять после его применения.
   Крестьянин, которому удалось спастись в Стрит-Кобхэме, позднее расказал странные особенности равспространения газа, например, о сильном кольцевом потоке этого газа при зарождении. В этот момент он оказался на монастырской колокольне и наблюдал весь процесс газовой атаки – как сначала образовался газовый холм, поглотивший почти все дома, как дома медленно проступали сквозь чёрный, сатанинский чернильный туман, похожие на призрачные тени.
   Ему пришлось, полумёртвому от голода, ночного холода, полуденного зноя и пережитого ужаса просидеть на крыше почти целые сутки.
   Потом небо совсем прояснилось, и под девственно голубыми небесами земля блестела, словно покрытая мельчайшей угольной пылью. Эта ровная бархатная, благородная по оттенку чернь покрывала все предметы ниже крыш, и над ней естественными красками сияли только свежепокрашенные мезонины, керамическая плитка и ярко-зелёные верхушки деревьев
   Земля под голубым небом, обрамленная холмами, казалась покрытой черным бархатом с выступавшими кое-где в лучах Солнца красными крышами и зелеными, тогда как лежавшие внизу сараи, дома, кусты и колодцы были, казалось, припорошены каким-то чёрно-серым флером.
   Так обстояло дело в Стрит-Кобхеме, где потоки черного газа со временем сами по себе пали на землю.
   Потом было замечено, что марсиане, произведя свои газовые атаки, придерживались строгой инструкции, и мало того, что после применения давали себе время на передышку и долго не входили в поражённые города, но и как правило очищали поверхности и воздух раскалённым паром.
   Такую операцию они провернули неподалёку от нас, когда мы, стоя на карачках у окна покинутого дома в Вехнем Гилфорде, где мы оказались случайно, взирали на манипуляции инопланетянина., контур которого был хорошо виден при свете звёзд. Пред нами предстала картина чёрного города, по которому метались лучи свермощных прожекторов. Потом прожектора переместились на Ричмонд-Холл и Кингстон-Холл, после чего на время погасли. Я не понимал, чьи это прожектора, но почему-то подумал, что на сей раз местность стали освещать марсиане. Думаю, что марсиане что-то почуяли, и сочли, что лучше будет не выдавать своего местоположения светом прожекторов.
   Сразу за этим, не позднее одиннадцати вечера задрожали стёкла в окнах и стали слышны удары тяжёлых осадных мортир. Это была явно стрельба наудачу, и она продолжалась минут пятнадцать. Было понятно, что это стрельба по воробьям, артиллеристы в такой темноте всё равно ничего не видели. Потом столбы прожекторного света заметались по Хэмптону и Диттону, там тоже стреляли, но скоро и там прожектора погасли. Только отсветы черно-багрового зарева разрывали теперь кое-где абсолютную тьму.
   В этот момент небо прочертил ярко-зелёный метеорит, это, как мне стало известно позднее, в Буши-Парке упал четвёртый цилиндр марсиан.
   Где-то на западе слышались одиночные выстрелы, потом заговорили орудия, установленные на холмах Ричмонда и Кингстона, судя по тому, что выстрелы следовали без особоко порядка, артиллеристы стреляли по марсианам наугад и это продолжалось до тех, пор, пока ядовитый газ не убил там всё живое.
   Марсиане оказались очень организованны и дисциплинированы. Они методично выкуривали защитников Лондона из их замаскированных гнёзд, как люди выкуривают ос из из убежищ под крышей. Убийственный газ щедрым потоком заливал окрестности Лондона, не давая никому надежды выжить.
   Гигантская подкова выгибалась, пока не превратилась в идеальную прямую линию, простиравшуюся от Гонвела до Кумба и Молдена. Шаг за шагом продвигались вперёд чёрные раструбы марсиан. С тех пор, когда под ликующие крики горожан удалось смертельно поразить первого марсианина в полях Сент-Джордж-Хилла, английской артиллерии даже не приходилось мечтать достичь такого же успеха – ни одной новой победы не было.
   Марсиане хорошо знали методы тотальной войны, и там, где могли подозревать скрывающиеся пушки, сразу массированно применяли отравленный газ, а там, где наталкивались на открытые орудийные позиции, работали зелёным лучом. Они были очень эффективны в ведении боевых действий.
   Далеко за полночь буйно полыхавшие рощи Ричмонд-Парка, знаменитые своитми вековыми дубами и мрачное зарево над Кингстон-Холлом, накрыли грибы чёрного газа. Вся долина Темзы, видная до самого горизонта, оказалась во власти химической обработки марсиан. Через два часа два треножника спустились в долину и расхаживали по местности, направлял густые струи свистящего напа на все, попадавшееся им на пути.
   Весь день они разбрасывали по округе только свои ядовитые газовые бомбы, совершенно прекратив применение зелёного теплового луча. У меня возникло предположение, что, возможно, их ресурсы оказались ограничены, и они не смогли в достаточной мере обеспечить себя материалами для продолжения производства зелёного луча. Таковы, я полагал, причины столь экономного расходования зелёного луча, но вполне возможно, я ошибался, и марсиане вовсе не были такими злодеями, как казались, и не хотели превращать страну в пустыню, ставя перед собой гораздо более скромную задачу – просто подавить любое сопротивление, запугать населени и полноценно контролировать территорию. Что спорить, они были не просто близки к выполнению своего плана – они его просто реализовали.
   Ночь на понедельник стала значимой вехой в истории Англии. В этот день прекратилась всякая организованная борьба с нашествием марсиан. Утром все находившиеся на линии соприкосновения войсковые соединения разбежались, бросил или выведя из строя оружие и пушки. С этого дня никто даже не подумывал ни о сопротивлении, ни о партизанских вылазках против марсиан, ни о чём подобном. Сопротивление стало безнадёжным.
   Войска постепенно выходили из повиновения и теряли мужество..
   Призванные осуществить при появлении марсиан быстрые кинжальные удары торпедные катера и малые миноносцы, поднывшиеся вверх по Темзе и оборудованные новыми скорострельными пушками, их команды испытали настоящий шок от ужасных потерь армейских соединений, подняли бунт, и снявшись с якоря, ушли в море, от греха подальше. Я чуть погрешил против истины, сказав, что не было после этой ночи никаких попыток противодействия силе марсиан, это не совсем правда. Разумеется, скорее по инерции, чем из чувства долга, такие попытки были, в частности, закладки взрывчатки по пути их следования и устройство огромных волчьх ям, с целью повредить их сверхсильные металлические ноги, но, что правда, то правда, поражения этой ночи как будто убили дух народного сопротивления и даже эти мероприятия стали единичными, импульсивными, совершенно вне какой-либо системы.
   Я старался не дуумать о судьбе артиллеристов, некоторых я знал лично, особенно офицеров, которые оказались в Эшере. Не буду говорить об обстоятельствах этого знакомства, они ничего нового к моему повествованию не добавят. Я знал там троих. И потом разузнавал всё, что было возможно об их судьбе, но мало что мог узнать. Они погибли уже после того, как практически всё сдалось. Они исполняли долг с каким-то неистовством, должно быть, надеясь быть полезными родине. Весьма наивная и не весьма модная ныне мысль, не правда ли?
   Как они старались затаиться в ночной мгле и поразить врага хоть одним удачным выстрелом! Как всё произошло, никто не знает. Только ни одному из них не удалось уцелеть, все погибли. Можно только представить эту южную тёплую ночь, напряжённое ожидание офицеров и прислуги у орудий. Как, должно быть, они были напряжены, зная способность марсиан появляться внезапно. Снаряды были уже досланы в стволы, прислуга обычно сидела, пригнувшись, у передков лафетов, лошади перебирали ногами в отдалении. Военные не прогоняли штатских, которые тут были просто зрителями, скорее всего такие зрители в некотором смысле являют нам зеркало нашего героизма, и эти славные парни чуть поплёвывали на уставы, и допускали присутствие на позициях чужих, чтобы было не так тоскливо. Представляю, как там было тихо в эти часы, почти знаю, где стояли санитарные фуры, которые не могли быть вдали от палаток полкового лазарета. Там лежала куча серьёзно раненых и обожжённых солдат из Уэйбриджа. Наверняка марсиане подкрались незаметно, и в одно страшное мгновение раздался грохот этих чёртовых труб марсиан, и снаряды падали в поле неподалёку.
   Непредставим их испуг и изумление при виде извивающихся спиралей и колец коварного чёрного газа, быстрое приближение неизбежной смерти, которая была видно им в виде глухой, чёрной стены, быстро надвигавшейся на лагерь, первые крики поражённых и общая паника, в которой бегут и люди, и кони, но убежать невозможно, они начинают падать, корчиться на земле, их рвёт, люди умирают осень быстро, даже иной раз не поняв, чт опроисходит, и вот сплошная дымная полоса накрывает всё, и траншеи становятся братской могилой для этих честных людей.. История, раз за разом повторяющаяся в мире. Честные гибнут первыми! Проклятый чёрный конус! Никто не отдаст им последней воинской чести, и я не напишу о них мой печальный панегирик «Честные гибнут первыми!»
   Незадого до рассвета марсине достигли Ричмонда и затопили его своей мерзкой отравой. Правительство, чья слабость стала видна всем, слабело не по дням, а по часам. Последней отчаянной акцией этого сборища плутократов был призыв населению скорее бежать из Лондона. Многие, кто верил звериной интуиции больше, чем заверениям властей, уже бежали, даже не узнав об этом странном прощальном панегирике власти.

16. Исход из Лондона

   Даже человеку без излишка фантазии будет легко представить себе ту заразную и растущую как на дрожжах волну ужаса, которая мгновенно родилась и стала распространяться по величайшему городу мира ранним утром того понедельника. Она сразу породила сначала тонкий ручеёк беженцев, быстро превратившийся в бурный живой поток, заструившийся по улицам, хлынувший и сразу затопивший вокзалы и уже далее девятым валом покатившийся по востоку страны. Паника – самая заразная бактерия из всех известных в природе. Её средой является энтропия человеческого духа и коррозия ответственности. В сущности, это понятие стоит рядом с коррупцией, и столь же разрушительна для общества.
   В десять часов от полиции Лондона не осталось ровным счётом ничего. Полицейские срывали мундиры и бросали в чемоданы чистые сорочки., К полудню прекратилось всякое управление железными дорогами. Железнодорожная администрация оказалась не лучше всех остальных звеньев государственной пирамиды, чиновники уже не находили общего языка и, подвергая опасности жизни пассажиров, покидали свои места, испарялились, растворялись в бурном человеческом потоке и плыли по течению на обломках практически развалившегося, атомизированного общественного организма.
   Вся железная дорога севера Темзы и аборигены юго-восточных районов города были поставлены в известность о катастрофе в воскресенье ночью, и к двум часам ночи все поезда на вокзалах были забиты так, что люди, как звери, сражались за места в вагонах. К трём часам столпотворение и драки были повсеместны и на Бишопсгейт-стрит.
   На улицах города начался бандитизм, грабёжь и убийства. Прямо перед вокзалом, на Ливерпуль-Стрит слышались частые револьверные выстрелы, люди не стеснялись орудовать ножами, а пришедшие в полное безумие полицейские, вместо того, чтобы пресекать преступления и насилие, неистово лупили дубинками невинных прохожих, вместо того, чтобы служить их защитой. Машинисты вырвавшихся из Лондона поездов теперь категорически отказывались возвращаться в Лондон, и вокзалы мигом опустели, поскольку люди, ища спасения, бросились к шоссеным дорогам северного направления.
   Первого марсианина жители увидели около Барнса, его появление сопровождалось истинно марсианским привествием – он вновь и вновь выпускал снаряды и облака чёрного грибовидного дыма медленно растекалось по течению Темзы и заполняло долину Ламбет. Это была очень продуманная акция – теперь путь через мосты для жителей Лондона был отрезан. По Иллингу тоже расплывался чёрный дым, окружая сидевших на холме людей. Они пришли с Касл-Хилла и больше не имели сил идти дальше. Они были окружены облаками газа, но каким-то чудом уцелели. Им пришлось остаться там же, на холме – дальше идти им было некуда.
   Мой брат бросился на вокзал, когда было уже поздно. Попытки залезть хоть на крышу северо-западных поездов в Чок-Фарме были с самого начала обречены на провал. Если бы он вовремя не отказался от своего намеренья штурмовать вокзал, его бы точно задавили в толпе. Так что, можно считать, на сей раз ему повезло. Но то, что он наблюдал, навсегда врезалось в его память. Последний поезд был, как муравьями облеплен людьми, и толпа на перроне готовилась снести его. Машинист стал медленно прокладывать путь через людские толпы, в кабину машиниста ворвались с платформы и чуть не разбили ему голову о топку. Это было последнее впечатление моего брата об английском железнодорожном сообщении. Затем мой брат оказался на Чок-Фарм-Ройд и, едва сумев, лавируя между бешено несущимися экипажами, перейти на другую сторону улицы (и вовремя), как на его глазах начался погром большого магазина велосипедов. Он ворвался в помещение магазина и через окно умудрился вытащить машину, всего лишь сильно ободрав кисть руки в сумасшедшей свалке и разодрав велосипедную шину. Несмотря на это, он тут же сел на велосипед и помчался.
   Крутой въезд в гору по Хаверсток-Хилл был завален опрокинутыми бричками и экипажами, проехать здесь было невозможно, и брат свернул на Белсайз-Роуд.
   Не без приключений добравшись до объятого паникой города, мой брат к семи часам был в Эджуэре, истомлённый дорогой, изголодавшийся и помятый, но, о чудо, оказавшийся там впереди толп беженцев.
   Местные обыватели выстроились вдоль дороги, недоумевая и разводя руками.
   По пути его обогнали только полдюжины велосипедистов, с десяток всадников и пара автомобилей, которые дико сигналили всю дорогу. При подъезде к Эджуэру велосипед окончательно вышел из строя – лопнул обод, дальше пользоваться велосипедом стало невозможно, и брат бросил его на обочине дороги. Дальше он шёл пешком. На главной улице деревни он к своей радости увидел несколько открытых лавок. Все жители высыпали на улицу и молча смотрели на эту странную процессию из бегущих людей, не зная, что это только начало исхода. В гостинице брату наконец удалось поесть, и, выбравшись из гостиницы, он стал плутать по Эджуэру, в полном неведенье, что делать дальше. Толпа беженцев разрасталась и заполняла улицы. Люди не знали, куда им дальше двигаться и пытались устроиться в посёлке. Никаких новостей о марсианах и их местоположении больше не поступало.
   Дорога была уже забита беженцами, но движение по ней не прекращалось Сперва её наполняли орды велосипедистов, потом к ним присоединились стада автомобилей, модные дорогие кэбы, коляски знати. До самого Сент-Олбенса клубы серой пыли поглотили длинную движущуюся разноцветную змею.
   У брата были хорошие знакомые в Челмсфорде. Внезапно вспомнив о их существовании, брат решил двигать к ним и свернул в тихий проулок. Его знакомые жили где-то на востоке городка, вот туда-то он и направился. Он прошёл мимо кучи фермерских домов, а потом пошли совсем мелкие деревушки без названий (точнее у него не было ни времени, ни желания узнавать их названия). Тут беженцев было пока довольно мало.
   Миновав травянистый просёлок на выезде из Хай-Бернета, он натолкнулся на двух прилично одетых женщин, которые согласились быть его спутницами. Эта встреча была очень своевременна для него и полезна для них, потому что он в дальнейшем очень помог им.
   Здесь он услышал громкие крики за углом и бросился туда, не разбирая дороги. Там перед ним предстала картина: двое парней пытались согнать женщин с коляски, в то время, как третий удерживал под уздцы испуганную лошадь. Одна из женщин, маленькая, в белом платье, не уставала кричать; другая – изящная брюнетка, что было сил лупила мужчину, державшего её за руку, по лицу хлыстом.
   Мой брат, я знаю его нрав, ни секунды не раздумывая, бросился на помощь.
   Парень, который оказался ближе других, бросил даму и развернулся к нему; брат, чьи боксёрские таланты не мне описывать, поняв по физиономии противника, что без драки не обойтись, нанёс удар первый и махом свалил его под экипаж.
   Тут было не до рыцарских поклонов – брат, окончательно вырубив разбоника ударом ноги, принялся за второго – схватил того за шиворот и отдёрнул от дамы, которую тот держал за кисть руки. Кобыла взвилась, брат почувствал, как по его лицу с силой скользнул хлыст, он выпустил сторого негодяя, и тот бросился в бега туда, откуда только что явился мой брат. Удар, пришедшийся по лицу брата, был довольно силён, и мой брат оказался лицом к лицу с негодяем, который удерживал пони. Мгновение, и коляска стала быстро удаляться по просёлочной дороге, вихляясь из стороны в сторону, дамы, переглянувшись, молча смотрели на наше сражение.
   Теперь его противником был рослый, кряжистый детина. Мой брат увидел, что тот уже приготовился к удару удар, но брату удалось первым ударить в челюсть. Самому же ему удалось увернуться от ответного удара. Враг был повержен. Тогда он повернулся и полетел по дороге, преследуя коляску и сам преследуемый вторым бандитом. Первый же, отбежавший на немалое расстояние, наблюдал за происходящим издали.
   Поскользнувшисьна арбузной корке, брат кубарем полетел на землю, так он разогнался, а его преследователь полетел на него. В одно мгновение мой брат был уже на ногах и очутился лицом к лицу сразу с двумя врагами. Шансов справиться с двумя истекавшими бешенством грабителями, у него практически не было, но тут стройная брюнетка остановила пони и явилась к нему на подмогу. В руках у неё на сей раз красовался револьвер – когда эти молодчики напали на них, он хранился под сидением. С шести ярдов она произвела выстрел в сторону преступника, едва не угодив при этом в брата. Трусоватый подельник пустился сразу наутёк, и его товарищ последовал за ним, проклиная его трусость. Отбежав, они остановились, переговариваясь, и склонились над недвижным телом третьего подельника.
   – Это ваше! Берите! – сказала стройная брюнетка, отдавая брату револьвер, – Быстро в коляску! – сказал брат, едва переводя дух и стирая хлещущую с лица кровь.
   Она послушалась без слов, и оба, задыхаясь, подбежали к женщине в белом платье, которая пыталась сдержать порывы испуганного пони.
   Грабители стояли поодаль, сплёвывали и перебранивались. Всё у них пошло не так. Они явно не были способны возобновить нападение. Наконец, оглянувшись, брат увидел, что они уходят.
   – Если позволите, моё место здесь! – сказал брат, вскарабкиваясь на пустое сиденье впереди. Изящная брюнетка посмотрела через плечо.
   – Подайте вожжи! – только сказала она и звонко хлестнула по спине пони. Пони оказался очень скорострельным и понёс коляску, что надо. Такой прыти трудно было ожидать даже от мощной ломовой лошади, не то, что от этого крошечного пони. Мой брат пошутил, что пони, верно, хочет покинуть поле битвы быстрее, чем люди, потому что умнее!
   Через несколько мгновений понурые силуэты грабителей скрылись за поворотом дороги.
   Итак, мой брат, распалённый дракой, окровавленный, с разбитой губой, опухшей щекой, негнущимися пальцами, очутился в экипаже вместе с двумя знатными дамами на незнаемой дороге и вообще невесть где.
   По дороге ему стало известно, что одна на них является женой, а другая – младшей сестрой местного врача из Стэнмора, которому, при возвращении с ночного вызова из Пиннера, от тяжелобольного водянкой, случилось услышать на железнодорожной станции о близости марсиан. Он постарался поскорее попасть домой, дома поскорее разбудил женщин и удостоверившись, что прислуга отпущена домой, стал укладывать вещи и провизию, спрятал, к великой удаче моего братца, револьвер под сиденье и приказал им ехать поскорее в Эджуэр, и поездом отравляться дальше. Долг заставил его оставаться дома, с тем чтобы по возвращении предупредить и соседей. Так он остался ждать соседей и обещался нагнать их не позднее пяти утра. Сейчас уже полдевятого, а его всё нет. Оставаться в Эджуэре не было возможности из-за орды беженцев и, не дождавшись его, они свернули на просёлочную дорогу.
   Они охотно рассказали, ибо больше говорить было не о чем, всю свою историю, на пути к Нью-Барнету, где был устроен небольшой привал. Моему брату ничего не оставалось, как пообещать им сопровождать их до тех пор, пока врач не нагонит их или они сами не решат, что им делать.
   Для общего спокойствия брат заявил, что он чемпион по стрельбе, хотя на самом деле он никогда не держал в руках никакого оружия.
   Привал был устроен у дороги. Они распрягли пони, и он присоседился к живой изгороди, поедая свежие побеги.
   В свою очередь брат поведал им о своём бегстве из Лондона и рассказал им всё, что ему было известно о марсианах и их нашествии на север Англии.
   Время шло. Солнце всходило всё выше, и постепенно разговоры иссякли, сменившийсь томительным молчанием.
   Иногда навстречу попадались отдельные группы беженцев. От одного из них брат узнал последние вести, только утвердившие его в уверенности, что случилась величайшая из катастроф, от которой нужно бежать, сломя голову. Он поделился своим мнением со спутницами.
   Запнувшись на полуслове, одна из напарниц похвасталась:
   – Деньги у нас есть!
   Наткнувшись на взгляд брата, она замолкла и, как видно, успокоилась.
   – У меня тоже найдутся! – сказал брат.
   – У меня сейчас есть тридцать фунтов золотом и пятифунтовая кредитка! Вот и всё! – сказала дама и выссказала надежду, что, возможно, удасться попасть на в поезд в Сент-Олбенсе или Нью-Барнет.
   Брат огорчил их, полагая, что попасть на поезд теперь абсолютно невозможно: на его глазах поезда столь яростно осаждались толпами переселенцев, что даже подойти к вокзалу не удаётся и посоветовал пробираться пешим ходом через Эссекс к Гарвичу, чтобы там поскорее сесть на пароход.
   Для миссис Элфинстон, так звали даму, доводы брата были пустым звуком, она чаяла дождаться своего Джорджа, и только хладнокровные, кинжальные выпады её золовки заставили её, скрепя сердце, согласиться с братом.
   Они повернули к Барнету, стараясь достичь Большой Северной дороги. Сберегая силы пони, они теперь шли пешком, и брат вёл пони под уздцы. Солнце было в зените, день был душен. Песок под ногами слепил и так раскалён, что о быстром перемещении не стоило и мечтать. Кусты были сплошь присыпаны пылью. На подступах к Барнету отдаленный гул достиг их ушей.
   Народу стало больше. С беженцами поговорить не удавалось – они, изнурённые, усталые и грязные, не испытывали ни малейшей потребности в пустопорожних разговорах. Высокий человек во фраке прошел мимо них, уткнувшись носом в землю. Видно было, как глубоко он ушёл в себя, ниже некуда. Издали они видели, что он одной рукой впился себе в шевелюру, а другой сражался с невидимым противником, как профессиональный фехтовальшик. Видно, и у этого крыша поехала. Когда его отпустило, он тут же двинулся восвояси, беззвучно шевеля губами.
   Вблизи перекрестка близ Барнета, они увидели в поле, неподалёку от дороги женщину с ребёнком на руках Следом за ней плелись двое детей постарше, а замыкал процессию муж в измызганной серой блузе, сжимая в одной руке старый, видавший виды, потёртый чемодан. Потом из ворот одной из вилл, у самого просёлка, выехала скрипучая тележка, в которой был впряжен утомлённый чёрный пони, рядом шёл бледный, весь в пыли, юноша в котелке. В тележке переглядывались три девушки, по виду – молодые фабричные работницы с Ист-Энда, и двое малышей.
   – Как попасть в Эджуэр? – тихо осведомился бледный возница, поднимая на них растерянные глаза.
   – Вон там свернуть направо! – ответил мой брат. Юноша устремился вперёд, даже и не думая поблагодарить его.
   Тут брату бросилось в глаза, что дома впереди и террасы, особенно перед одной из вилл, по другую сторону дороги, утопают в голубоватой мглистой дымке. Увидав над домами красные всполохи пламени, устремлённые в ярко-синее небо, миссис Элфинстон громко вскрикнула,.
   Из общего хаоса доносившихся издали звуков стали выделяться отдельные голоса, стук колёс, скрип телег и цокот копыт. За сотню ярдов от перекрестка просёлочная дорога круто заворачивала.
   – Бог ты мой! – закричала миссис Элфинстон, – Куда нас несёт?
   Брат замер. Зрелище, представшее его глазам, поразило его.
   Большое шоссе являло собой непрекращающийся хаотический людской поток, устремлённый на север. Облака пыли застилали глаза, клубы пыли сверкали на Солнце, поднимаясь футов на двадцать над землей, и окутывая всё серым однообразным мороком. Пыльные облака только разрастались, масса лошадей, пешеходов и экипажей взметала всё новые и новые клубы пыли.
   – Дорогу! Дайте дорогу! – кричали с дороги, – Осади на плитуар! Пшол вон! Освободить проезд!
   У перекрёстка творилось сущее светопреставление, и казалось, что здесь застрял людской лес, толпа горячилась, и едкая пыль ела глаза и не давала дышать. Слева от дороги горела чья-то вилла. Клубы чёрного дыма стлались по дороге, увеличивая хаос и смятение.
   Двое мужчин проскочили мимо и скрылись в тумане. Вслед за ними бежала какая-то женщина с тяжким узлом за плечами, в перепачканном переднике. Она плакала и вытирала слёзы. Породистый охотничий пёс, высунув язык от овладевавшей им жажды, закружился вокруг экипажа, и только когда брат прикрикнул на него, бросился прочь.
   Теперь вся дорога, уводившая от Лондона, представляла собой сплошной клокочущий поток грязных нищих, лишившихся человеческого облика, дерущихся, орущих, толкающих друг друга в спины людей. Отдельные лица, руки и ноги на мгновение показывались из общего крошева, и, увлечённые потоком, мгновенно проносились мимо и исчезали, превращаясь в страшную туманную мешанину.
   – Да пустите же! – слышались крики, – Дорогу! Дайте дорогу!
   Спины передних толкали жилистые руки напиравших сзади людей. Брат утратил способность видеть детали. И, едва понимая, что он делает, почти ничего не видя кругом, вёл под уздцы пони.
   Не имея возможности вырваться из потока, он крайне медленно, шаг за шагом вёл пони вперед.
   Эджуэр был охвачен беспокойством, а в Чок-Фарме бесновалась в панике толпа. Издали могло показатья, что Атилла вылез из топи и началось великое переселение народов. Эти пыльные сборища было просто невозможно описать. Безликая серая масса, чуть вынырнув из-за угла, вздыбив всю дорожную пыть, какая была доступна их подмёткам, мгновенно скрывалась за углом. Потом пробегала орда каких-то штукарей в касках, до боли похожих на пожарников-расстриг! Обочина тоже была запружена людьми, застывшими в разных позах, и всегда готовыми рискнуть попасть под колёса экипажей. В пыли они сталкивались, падали, и поднявшись, брели дальше.
   Между телегами и повозками не было никакого промежутка. Самые проворные и наглые, те, у кого ещё оставались силы, порой вырывались вперёд, прижимая пешеходов к стенам и изгородям, окаймлявшим дорогу, и те замирали, втискиваясь в заборы и ворота домов.
   – Быстрей! Оглохли? Скорее! – орал кто-то, – Дайте дорогу! Идут! Они идут!
   Выпрямившись, в позе античного святого, в одной из телег стоял слепой старец в кителе Армии Спасения, с всклокоченными белыми патлами, но без штанов. Можно было подумать, что из заплесневевших дебрей мировой истории выпал сам праотец Авраам! Воздев скрюченные пальцы к небу, он чревовещал: «Вечность! Вечность! Охрипшие ангелы! Ко мне! Все ко мне!»
   Уже удалясь от старца, брат слышал дикие, истошные крики, доносившиеся из пыльного облака. Праотец был явно чем-то недоволен и посему непрерывно метал стрелы остракизма в своих диких, необразованных собратьев. Глядя на него, мне вдруг вспомнился печальный конец философа Ницше, который точно так, как этот импозантный, остервенившийся праотец, на смертном одре буквально бредил на яву и требовал убрать со стола зародышей.
   Владельцы экипажей могли сколь угодно долго подхлёстывать своих лошадей, движение всё равно практически прекратилось. Ездоки ругались, оскорбляли друг друга, из экипажей выглядывали бледные, растерянные люди, одни нервно курили или заламывали руки, другие лежали в повозках, проклиная судьбу.
   Лошади мотали покрытыми пеной головами, ржали и выкатывали из орбит налитые кровью глаза.
   Дорога представляла из себя выставку средств передвижения всех веков и народов на свежем воздухе. Чего тут только не было!
   Тут застряли бесчисленные ряды кэбов всех фасонов, открытые и закрытые коляски, фургоны для перевозки товаров и еды, тележки всех мастей, включая одного несчастного бородатого рикшу на колёсах, невесть как затесавшаяся сюда почтовая карета, огромная мусорная телега с надписью: «Приход св. Панкратия», большая длинная фура для досок, сплошь облепленная оборванцами. Бочка для перевозки пива, на колёсах, с улыбающейся клоунской мордой на боку и сгустками свежей крови на колесах.
   – Дорогу, говорю! Дайте дорогу! – кричали со всех сторон! – Черти! Дорогу!
   – Вечность! Вечность! Ангелы! Ко мне! – как эхо, вторило ругани и угрозам издалека. Там в облаке пыли новый английский Авраам сражался с кривдой и просвещал нечестивых соотечественников. Но соплеменникик уже не слушали его.
   Вдоль дороги шли женщины, убитые горем и часто заплаканные, иной раз хорошо одетые, со сникшими и еле держащимися на ногах детьми, и они, все в пыли, они горестно утирали слёзы глазах. Многих женщин сопровождали мужья, то старавшиеся помочь, то злые и потерянные. Оборванцам в цветастых лохмотьях было легче, они так пахли и ругались, что перед ними поневоле все расступались, затыкая носы и закрывая глаза. Следом за ними, пробиралась куча рослых, дюжих работяг, энергично орудовавших локтями, разбрасывая всё на своём пути, за ними егозили смешные, тщедушные людишки, в которых по ошмёткам в прошлом приличной одежды ещё можно было признать бывших клерков или приказчиков в лавках. В конце процессии брату бросился в глаза раненый солдат, ковылявший позади железнодорожных носильщиков, и отдельно – какая-то совершенно потерянная женщина в расстёгнутом манто поверх ночной сорочки. Как многие, она уже ушла в себя и с собой же предпочитала и разговаривать.
   Однако, несмотря на все это огромное разнообразие типажей и характеров, людям в этой толпе было свойственно нечто общее. В чём-то они были схожи, как две капли воды, (или, как утверждал мой брат – «как лве капли мочи») только позднее брат понял, в чём они схожи – в степени обуявшего их ужаса.
   «Я давно не видел таких испуганных, таких обескровленных лиц, какие я видел здесь, видно было, насколько все перепуганы. Казалось, что все люди находятся в постоянном напряжении, и ждут новых каверз от судьбы, так что всякая свара на дороге, всякий грохот, всякая ссора из-за места в экипаже, только подгоняли толпу, заставляли её ускорять шаг, и когда здесь случалось нечто экстраординарное, даже у тех, кто минуту назад едва шёл и с трудом держался на ногах, вдруг появлялось второе дыхание и жизненная активность для того, чтобы продолжать движение в ускоренном темпе. Толпа была истомлена зноем и пылью. Любая мелочь возбуждала ненависть и злобу, люди заводились с пол-оборота. Кожа у многих шелушилась, губы трескались и чернели. Все были измучены жаждой, многие натёрли ноги до крови, и не могли идти. От усталости люди падали в обморок. Повсюду слышались споры, упреки, стоны изнеможения. Нередки были смертоубийственные драки. На трупы вдоль обочины уже никто не обращал внимания. Хриплые, как карканье, голоса удивляли. По толпе, как будто спаянной одними фантомами то и дело прокатывалось:
   – Скорей! Сворачивайтесь шустрее! Посторонись! Ворона! Скорей! Марсиане близко!
   Кое-кто не выдерживал, останавливался и покидал эту бесконечную живую змею – людской поток».
   Просёлок, к которому людскими волнами прибило коляску, упирался в шоссе и представлял из себя малозначительное ответвление лондонской трассы. Как будто во время людского прилива, набегающая людская волна оттесняла сюда всю маргиназированную общественную пену, всех самых неуверенных, слабых, сомневающихся. Здесь приходили в себя, прежде чем снова броситься в бой или смириться с неизбежным поражением и концом. Перегораживая путь, посреди дороги на спине лежал человек с разорваной штаниной, окровавленная нога его была перевязана кровавой тряпкой, и двое мужчин склонялось над ним. Везунчик! Во времена абсолютного зла и ненависти у него нашлись верные друзья!
   Сморщеный старичок, с торчащими на полметра усищами, облачённый в затасканный чёрный сюртук, каким-то чудом вырвавшийся из мясорубки, отковылял на обочину и, устроившись поудобнее на земле, стал вытряхивать из башмаков камешки и сор – носок его был сильно окровавлен, – он вытряс его и снова одел.
   Девочка-подросток, не более семи-восьми лет от роду, убежала от кого-то в толпе, бросилась на землю возле забора и рыдала:
   – Я больше не могу! Оставьте меня! Я не могу больше идти! Идите без меня!
   Никто к девочке не подходил.
   Мой брат, отрешившись от минутного столбняка, бросился к девочке и стал её утешать, потом взял на руки и отнёс к мисс Элфинстон. Девочка прекратила рыдания и смотрела на своих спасителей огромными, испуганными глазами.
   – Эллен! Где ты? Эллен! – тут истошно закричала в толпе какая-то женщина, – Эллен! Да где же ты?
   Девочка пришла в себя и при этом крике стала вырываться из рук брата. :
   – Мама! Мама! – кричала она.
   – Они идут! – сказал ехавший на велосипеде. человек с заговорческим видом, округлив глаза и поднеся палец ко рту, – Никому не говорите! Они идут!
   Было ясно, что у него с мозгами тоже что-то не всё в порядке – мозги перегорели!
   – Ос-сади на плитуар-р! Эй, эй вы там! Я вам говорю! – орал, привставая на козлах, красномордый, усатый кучер. В проулок, скрипя рессорами, сворачивала тяжёлая закрытая карета.
   С трудом раступались усталые толпы, пропуская гробовидный тяжкий экипаж. Люди выскакивали почти из-под его колёс. Усталость – усталостью, но под колёса никому попасть не хотелось. К конце концов, у всех – жизнь одна, и дублей к ней не прилагается!
   Брату пришлось отвести пони как можно ближе к забору. Карета прокатила мимо и встала на повороте. В карете должна была быть запряжена пара, но второе дышло было пусто, и карету влачила только одна тощая кляча.
   Сквозь вонючий морок брат наблюдал, как двое слуг на носилках вынесли из кареты что-то покрытое пледом и осторожно уложили на землю, приткнув к зелёной изгороди.
   Эти двое перебрасывались какими-то фразами, как будто совещаясь, а потом один из них побежал к моему брату.
   – Простите, воды у вас не найдётся? – спросил он, – Он умирает, пить хочет.. Помогите! Это… лорд Гаррик….
   – Лорд Гаррик? – переспросил удивлённый брат, – Судья Короны?
   – Да! Где тут можно набрать воды?
   – Не знаю! Скорее всего, где-то в этих домах есть водопровод или колодец! – предположил мой брат, пожимая плечами, – Во всяком случае, у нас воды нет ни капли. Простите… Я… я боюсь оставлять своих…
   Человек прекратил бесполезный разговор и стал прорываться сквозь толпу к воротам дома на другой стороне шоссе.
   – Не мешай-сь под ногами! Вперёд! – кричали хором люди, напирая, – Они идут! Не задерживай! Осади!
   Странная мысль пронзила голову брата:
   «Любая элита во все времена человеческой истории – это рядящаяся в аристократические одежды плутократия, истерично ищущая как способы ограбления бедняков, так и убедительные доказательства своих эксклюзивных прав на ценности и ресурсы… но стоит природе или ордам ограбленных ими людей подвергнуть их плаво на господство сомнению, как от них не остаётся ничего, и тогда нет ничего более жалкого и отвратительного, чем эта чопорная свора грабителей!»
   Тут брат обратил внимание на бородатого мужчину с орлиным носом, в руке тот нёс небольшой чемоданчик, в толпе чемодан упал на землю и раскрылся, из него посыпались золотые соверены, они со звоном разлетались, падая на землю или укатываясь под ноги бегущих людей и копыта.
   На секунду опешивший бородач остановился, тупо моргая белёсыми глазами, и будто не понимая, что произошло, глядя на рассыпавшееся золото, тут оглобля кэба прошлась по его плечу, он зашатался, закричал, вскрикнул руки и прыгнул и сторону, едва не угодив под колесо.
   – Прочь с дороги! – орали ему, – Прочь!!
   Дождавшись, когда кэб проедет, бородач кинулся на землю, и, стоя на карачках, стал тянуть руки к куче рассыпанных монет, нервно рассовывая их в карманы, пригоршню за пригоршней. Часть золота попадала в его карманы, а часть снова высыпалась из рук и падала в грязь.
   Он не смотрел по сторонам, только совершал руками мерные движения, и тем подписал себе смертный приговор.
   Негаданно над ним вздыбились копыта лошади, он оглянулся и привстал, но тут же грохнулся прямо под копыта.
   – Стой! – истошно завопил брат и, сметая с пути замешкавшихся, в том числе какую-то женщину, бросился через дорогу, пытаясь успеть схватить лошадь под уздцы.
   Мой брат оказался слишком далеко. Ему оставалось добежать всего несколько десятков футов, как он услышал душераздирающий крик, и сквозь клубы серого дыма и пыли он увидел, как по спине лежавшего на земле человека с хрустом проехало колесо. Предчувствуя ненужные разборки, кучер с силой хлестнул подбегавшего брата хлыстом и умчался.
   Толпа заревела оглушительно. Умирающий корчился на рассыпанном золоте, он как будто не понимал, что смерть близка и пытался подняться. Колесо перебило ему позвоночник, и теперь он был парализован. Надо было остановить следующие экипажи. Ему вызвался помочь человек на вороном коне.
   – Главное – стащить его с дороги! – крикнул он, соскакивая с лошади.
   Брат послушал совета, и схватив лежащего за шиворот, стал пытаться оттащить его в сторону с проезжей части. Но глаза того завороженно не отрывались от валяющегося в пыли золота, а руки продолжали хватать пригоршни монет. Уразумев, что его отрывают от его сокровища, раздавленный стал из последних сил брыкаться, орать и яростно отбиваться от брата кулаками, которые были особенно тяжелы, потому что в каждом была пригоршня золотых монет.
   – Не загораживайте проезд! Проходите быстрее! – со злобой кричали сзади, – Дорогу дать! Дорогу!
   Тут дышло кареты с сильным треском ударилось о повозку, брошенную мужчиной на вороном коне. Брат стал поворачиваться, и лежащий на золотых монетах тут изловчился и укусил его. Вороной конь шарахнулся в сторону, а повозка с лошадью поскакала мимо, едва не зацепив брата копытами. Он поневоле вынужден был бросить покалеченного и скакнуть в сторону. Последнее, что он увидел, было лицо поверженного. Дикая злоба на нём вдруг сменилась неописуемым ужасом, и через мгновение толпа оттенила брата и закрыла ему видимость. С великим трудом ему удалось вернуться на просёлочную дорогу.
   Он повернулся к мисс Элфинстон и увидел, как она закрыла глаза руками, а маленький мальчонка с детским наивом и с широко раскрытыми глазами смотрел на запылённую чёрную куклу, которая трепалась под колесами всё новых экипажей.
   – Всё! Я правлю назад! – закричал брат, разворачивая оглобли, – Через этот ад горазд пробраться лишь чёрт! И тот едва ли!
   Они отъехали назад ярдов на сто, дожидаясь, пока безумная свора не скроется за поворотом. Когда он переезжал канаву, брату бросилось в глаза – на грязной подстилке под изгородью мертвенное зелёно-бледное, покрытое испариной, искажённое болью и страданием лицо умирающего. Женщины были потрясены, их била дрожь.
   За поворотом мисс Элфинстон остановила брата. Её лицо оставалось бескровно, невестка её рыдала и, кажется, даже не вспоминала больше своего ненаглядного Джорджа. Мой брат тоже был выбит из колеи и потрясён едва ли не больше их. Наконец отъехав от шоссе, он осознал, что иного выхода, кроме как вновь попытаться его пересечь, нет. Он резко повернулся к мисс Элфинстон.
   – Другого пути, чем ехать там, не существует! – сказал он и, не дожидаясь согласия, развернул пони.
   В этот день девушка показала недюжинное мужество уже во второй раз.
   Следом за этим брат кинулся навстречу потоку, и на бегу осадил первую попавшуюся лошадь, вёзшую какой-то кэб. Он хотел заставить их пропустить миссис Элфистон. Коляска и кэб столкнулись, и крыло коляски сломалось.. Ещё секунда, и поток повлёк их. Не обращая внимания на красные рубцы на лице, спине и руках от ударов возчика, правившего экипажем, он заскочил на коляску и буквально вырвал у того вожжи.
   – Цельтесь в того, что сзади! – крикнул он, и кинул револьвер мисс Элфинстон, – Если он невменяем и будет напирать… Нет, лучше стреляйте сразу в лошадь!
   Брат сделал попытку прорваться сквозь поток по правому краю. Это была смешная и бесполезная попытка, ничего у него не получилось, поэтому пришлось ему следовать потоку и не прерывать течения. Увлекаемые потоком экипажей, они проехали Чиппинг-Барнет и далее, миновав центр, ему пришлось ехать ещё милю, пока им наконец удалось проскользнуть на другую сторону дороги. Как всегда, невообразимый шум и давка кипели кругом, но и в самом городе и за ним дорога много раз разветвлялась, и поток понемного рассасывался.
   Теперь их путь пролегал через Хэдли и здесь, куда ни посмотри, здесь и там, по обе стороны дороги они видели великие толпы людей, которые пили прямо из грязной реки и дрались за места у водопоя. С высокого холма близ Ист-Барнета им открылся широкий вид на долину, по которой страшно далеко, неспешно, как будто это был оживший детский конструктор, с очень маленькой паузой между друг другом, без сигналов и гудков, друг за другом передвигались на север два состава, любопытно, что не только сами вагоны, но даже платформы с углём оказались сплошь облеплеными людьми. Скорее всего, эти поезда были оккупированы пассажирами ещё задолго до Лондона, в самом Лондоне, как запомнилось брату, посадка на поезда была смертельно опасным для жизни развлечением.
   Здесь, на холме, они приняли решение дать себе отдых, все трое были просто вконец вымотаны треволнениями этого дня и опустошены до предела. Первые приступы голода начали преследовать их. Ночь, несмотря на летнее время, оказалась очень холодной, но несмотря на это, сон не шёл ни к кому. Они то и дело вскакивали и начинали дико озираться кругом. Внизу, по дороге, даже ночью продолжали брести людские толпы, запуганные неведомой для большинства опасностью. Никто уже ничего не понимал, ничего не знал, и массы людей шли назад, туда, откуда пришёл мой брат – направляясь прямой дорогой в пасть марсиан.

17. «Сын Грома»

   Не так просты были марсиане, как казались. Будь марсиане маньяками и убийцами, у них была бы прекрасная возможность тогда же, в понедельник истребить всё население Лондона и окрестностей, пока проходило его хаотическое истечение из столицы в близлежащие графства. Население растекалось, как растекается масло из внезапно расколотого горшка и не только в направлении к Барнету, но и к Саусэнду, Шубэринесу, бежало на юг Темзы – к Дилю и Бродстэрсу – безумная толпа бежала туда, где была дорога и маячил выход. Имей кто-либо в то прекрасное утро возможность сесть на воздушный шар и подняться на высоту птичьего полёта, откуда мог бы открываться прекрасный вид на все его северные и восточные окрестности, этому счастливому путешественнику, воспарившему в ослепительно голубые дали, показалось бы, что сразу за чудовищным спрутом проспектов, улиц, переулков, перекрёстков и площадей, там, где начинаются, как прямые лучи, исходящие от Солнца, широкие шоссейные дороги в разные части страны, он бы увидел и на самих дорогах и возле них гигантское количество маленьких чёрных точек, и каждая такая точка была человеком, вынужденным бросить своё имущество, а часто и семью, и отправиться в путь неведомо куда. И эти люди отправлялись в это Неведомо Куда с чувством смертельной тоски и отчаянья. Моя предыдущая глава была посвящена пересказу повествования моего брата о своём путешествии в Чиппинг-Барнет, и что там происходило с моим братом и другими людьми, когда один жалкий беглец видел убитые, окровавленные точки не с воздушного шара, а на расстоянии вытянутой руки.
   За всю известную историю мира никогда ещё столь огромное количество людей не страдали и гибло одновременно. В сравнение с этой катастрофой рода человеческого даже самые трагические страницы – нашествие Атиллы или походы Гуннов и Готов, зимние набеги Чингиз-Хана или Батыя, показались бы в этом море горя и страдания жалкой каплей. Людская стихия наконец была принуждена повсеместно прийти в движение, скоро перешедшее в массовое, хаотическое бегство. Стихия всегда обладает инерцией, стихийный массовый исход людей обладает супер-инерцией, паническое, стадное бегство, неостановимое и ужасное, отступление без всякого порядка, без цели, двигалось чистой инерцией, лишённой разума. Не менее шести миллионов двуногих, разоружённых, лишённых запасов еды, потеряных, морально и физически измотанных, теперь устремились куда-то, не знаю, как это назвать, переселяться, бежать, сломя, очертя голову. Что это могло быть, кроме заката, конца, падения мира, гибели человечества?
   Не позавидуешь воздухоплавателю, рискнувшему в такие мгновения подняться над миром в утлом воздушном шаре! Что может увидеть он внизу, на земле?
   Вглянув вниз из корзины своего воздушного шара, наш воздухоплаватель узрел бы, разумеется, в зависимости от высоты своего полёта, переплетение линий бесконечных широких проспектов с роскошными, крепкими, основательными домами, высокие церкви и колокольни, парки и площади, прекрасные сады пригородов, теперь уже совершенно обезлюдевшие, всё это очень напоминающее огромную распластанныю на земле карту, словно замусоленную грязными лапами в её южной части, а может быть, и прожжённую. Квадраты Иллинга и Ричмонда страшно напоминают листы средневековой рукописи, написанной Гаргантюа, которые капризное перо разозлённого гиганта закапало огромными чернильными кляксами, каждая из которых на наших глазах неудержимо распространялась вширь, растекалась по бумаге во все стороны, впитываясь в её поры, стекая с возвышенностей и накапливаясь в огромных впадинах и ложбинах, точно так же, как чернила распространяются и впитываются обычной школьной промокашкой.
   А что было дальше, за этими в прошлом чудесными холмами, далеко простиравшимися от юг этой великой реки? Что? А дальше, на юге, бог ты мой, как какие-то длинноногие птицы, или насекомые, уже довольно долго расхаживали марсианские треножники, блистая своей несравненной бронёй, уже без особой спешки обрабатывая территории всё новыми порциями убийственного ядовитого газа, испускаемого из их гигантских труб, а следом за этим дезактивировали территорию струями раскалённого пара. С этого момента они почитали занятую территорию своей.
   Позднее я стал понимать логику марсиан. Скорее всего, никаких намерений уничтожать всё и вся у них не было, но они должны были внести в сообщества, которые вряд ли бы их приняли, полную деморализацию и привести их к абсолютному подчинению. Несомненно, они хотел сломить в людских сообществах волю к любому сопротивлению, и естесственно, подрубали для этого основы цивилизации и городской инфраструктуры – сметали с лица земли войсковые соединения, уничтожали военные и гражданские склады, рушили электрические и телеграфные сети, рушили вокзалы и портили железнодорожное полотно. По всей видимости, они не слишком спешили слишком быстро расширять зону своего влияния, и в тот день ограничились занятием центра Лондона. Я не сомневаюсь, что несмотря на лихие толпы бегущих по дорогам Англии, множество людей либо не смогло, либо не захотело покидать свои дома, и на свой страх и риск остались дожидаться прихода марсиан. Увы, они так и не дождались милости марсиан, и от большинства из них марсиане тут же избавились при помощи своего фирменного чёрного дыма.
   Счастлив был видевший лондонский Пул до полудня! Удивительное зрелище являл он глазу человечьему! Суда и пароходы ещё толпились там, и не было никого, кто бы не пытался попасть на них, даже за самые фантастические деньги. Утверждают, что те, кому никак не светило попасть на них, бросались в воду, и плыли к судам, и так их много было, что их отталкивали от судов баграми, и там очень много было утопленников.
   Эти невинные удовольствия закончились около часу дня, когда завитки чёрного дыма появились под сводами Блэкфаерского моста, после чего вся территория Пула оказалась территорией трэша и ужаса, и смятение накрыло большую площадь близ акватории, смешав в бешеной свалке не то что, коней и людей, а даже и огромные океанские суда. В северной арке моста Тауэр наблюдалась огромная давка лодок, катеров и паромов, и матросы этих посудин отчаянно сражались с напиравшей на них одичалой людской толпой, скидывая и отталкивая желающих попасть на борт любых плавающих посудин, лишь бы покинуть Лондон. Люди бежали по сходням и даже спускались вниз по конструкциям моста, либо по канатам, сброшенным сверху.
   Они бесновались там очень своевременнно. Через час, когда над Вестминстером показалась первая блестящая голова марсианина, который решил прогуляться вниз по реке, у Лаймхауза оставались плавать только горы обломков.
   Итак, к этому времени поверженная Англия имела дело всего лишь с пятью упавшими на её территорию цилиндрами. Однако на самом деле их было шесть! Шестой свалился на землю недалеко от Уимблдона.
   Моему брату, которому выпала честь охранять в поле своих нежных спутниц, (а они спали в это время в коляске) удалось увидеть линию и зелёную вспышку на горизонте, за далёкими холмами. По прежнему не утрачивая надежду уехать из Англии морем, он вместе со спутницами, продолжал пробираться к Колчестеру. Сначала он не мог поверить, когда ему сообщили, что Лондон захвачен, но в конце концов эти слухи подтвердились – Лондон пал. По слухам, их уже видели у Хайгета и Нисдона, но самому моему брату удалось их увидеть только на другой день.
   Практически сразу после деморализации государства и разграбления складов и падения денежной валюты, не только закрылись многие продовольственные магазины, но и само население стало попросту голодать. Без газет, книг, церкви и правительства ещё как-то можно прожить, но без еды человек не протянет и неделю. Беженцы стали голодать практически с начала нашествия марсиан. Не имея возможности законно получить еду, люди стали стараться добыть её любыми способами, в том числе без особых церемоний с чужой собственностью. На фермерские хозяйства стали осуществляться постоянные набеги, и хозяева решились применять оружие, чтобы защитить свои амбары и скотные дворы. На поля фермеров нападали постоянно. В результате таких нападений участились жертвы с обеих сторон, гибли и фермеры, иногда целыми семьями, и нападавшие.
   В провинции найти еду было легче, чем в Лондоне, и поэтому беженцев на восток было чрезвычайно много. Но вкусив прелести жизни под открытым небом, многие возвращались в Лондон, к более привычной среде существования. В своей массе это были жители северных районов столицы, менее осведомлённые о чудовищном действии чёрного газа на большие скопления людей.
   Ходили слухи, что правительство ушло в подполье и заседает где-то в секретном подземелье Бирмингема, а ещё, что оно приняло решение выделить огромное количество взрывчатки для закладки мин для марсиан в графствах Мидленда. До брата также дошли слухи, что мидлендская железнодорожная компания наконец починила весь подвижной состав, повреждённый в первый день паники и привела в порядок железнодорожные пути, ввиду чего железнодорожное сообщение якобы восстановлено, повышенное количество поездов направлено к северу Сент-Олбена для уменьшения скопившийся в окрестных графствах концентрации беженцев. В Чиппинг-Онгаре было распространено сообщение, что в городах севера скопились большие запасы муки, и в ближайшие сутки хлеб начнут выдавать по карточкам всем голодающим. Свежо предание, да верится с трудом! Брат уже не верил посулам блудливых правитекльственных языков, и правильно делал. Он не стал менять свой план – он уже достаточно скитался по востоку страны, и нигде не видел ни крошки хлеба, брошенной какому-нибудь нищему. Он хорошо знал, что происходит за ширмой показной благотворительности при капитализме. Сейчас, спустя время, я могу сказать, что раздач хлеба нуждающимся не видел не только мой брат, их не видел никто!
   Вести о марсианах были удручающими. В ту ночь упал седьмой цилиндр, теперь на Примроз-Хилле. Первой его увидела мисс Элфинстон, когда попеременно с братом она дежурила ночью, охраняя с револьвером их покой. Когда брат проснулся, она рассказала, как он падал.
   Переночевав на пшеничном поле близ дороги, трое наших беженцев наконец оказалось в Челмсфорде, где уже устанавливалась новая власть – полдюжины молодых и крайне мутных хлыщей из города, представившись «комитетом общественного спасения», реквизировали у них бедного пони и, не дав никаких письменных гарантий в чём-либо, пообещали завтра вернуть не самую худшую часть пони. Сарафанное радио докладывало, что марсиане находятся уже у ворот Эллинга и страшный взрыв пороховых заводов неподалёку от Уолтхемского аббатства, разрушивший не только сами заводы, но и часть города, произошёл при неудавшейся попытке взорвать инопланетян.
   Церковные колокольни теперь все были приспособлены под наблюдательные пункты. На своё счастье, как это выяснилось позднее, мой брат теперь продвигался к морю пешком, так и не дождавшись обещанных продуктов, хотя у всех троих уже сутки во рту не было и маковой росинки. К полудню они миновали Тиллингхем, не встретив там практически никого, это был полностью вымерший город, если не считать живыми душами изредка попадавшихся на глаза мародёров и грабителей, рыскавших по чердакам. Эти люди легко узнавались по выражению глаз. В основном воров интересовали склады с провиантом и кладовки горожан. Множество домовладений в городе было вскрыто и ограблено. Земля садов была истыкана металлическими стеками – кто-то искал зарытые клады.
   За Тиллингхемом перед братом и его спутницами открылось широкое, вольное море и масса морских судов на рейде. Могло показаться, что сюда, изгнанный из насиженных веками портов, сбился весь торговый флот англичан.
   Вверх по Темзе подниматься было рискованно, и корабли с моряками прибились к берегам Эссекса – к Гарвичу, Клэктону и Уолтону, а также к Фаулнессу и Шубери, где им удавалось заполнять борта платёжеспособными пассажирами.
   Суда выстроились серпом в большом заливе, оконечности которого терялись в туманной дали у Нэйза. Каких только судов здесь не было – мелкие рыбачьи шхуны, английские, шотландские, голландские, французские и шведские катера под паровыми колтлами с Темзы, богатые яхты, моторные буксиры и лодки, за ними вздымались крупные суда – угольные баржи, грузовые, пассажирские пароходы, нефтеналивные океанские танкеры, какой-то доисторический белый транспорт, выкрашенный зелёной краской, изящные, серые с белой полосой пароходы, курсировавшие между Саутгемптоном и Гамбургом. Весь берег у Блэкуотера был заполонён мечущимися лодками – лодочники с пеной у рта торговались с потенциальными клиентами, истошно бегавшими по взморью, перевозка теперь стоила состояние – такую картину можно было наблюдать практически до самого Молдона.
   В двух милях от берега стояло на якоре облачённое в грозную броню судно, глубоко погруженное в воду. Как сказали брату, это оказался миноносец «Сын Грома». Он шёл один. Рядом никаких других судов сопровождения не было, но совсем далеко в море, чуть правее, над поверхностью моря, на которой царил мёртвый штиль – тонкими чёрными змейками струился дымок. Там, выстроившись в линию, прямо напротив устья Темзы, строились бронесносцы Ламашской эскадры, изготовившиеся к страшному бою к инопланетянами. У них был свои средства слежения за продвижением и действиями марсиан, но как оказалось, почти никаких шансов хоть как-нибудь противодействовать им.
   Простор морской стихии испугал миссис Элфинстон. Золовка всё время пыталась приободрить её. Ей никогда не приходилось покидать Англию, и она готова была скорее умереть, чем есть горький хлеб чужбины. Бедняжке, похоже, втемяшилось в голову что французы страшнее любых марсиан. Двухдневная качка по морю плохо сказалась на ней. Она всё время плакала и нервно замолкала. Стэнмор! Стэнмор! Как ей хотелось вернуться на родину. Пусть в Стэнморе всё сложиться мирно и благополучно. В конце концов, в Стэнморе её Джордж…
   Брат злился. Времени не было ни минуты, а она отказывалась спускаться к берегу. Наконец ему с великим трудом удалось уломать её сойти на берег. Брату посчастливилось познакомиться с матросами большого колёсного парохода с Темзы. За троих они выставили счёт – тридцать шесть фунтов. В конце концов с парохода была выслана лодка. Пароход, по их словам, следовал, в Остенде.
   Не позднее двух часов дня брат и две его спутницы, рассчитавшись прямо у сходней за свои места, поднялись на пароход. Здесь даже можно было раздобыть еду, хотя она и обходилась по баснословной цене. Они были голодны, и решив пообедать, уселись за стол на носу корабля.
   Человек сорок уже слонялись по палубе, многие из них для того, чтобы это случилось, вынуждены были расстаться со всеми своими накоплениями, но теперь могли быть довольны своим достижением. Но жадность не ведает пределов. Капитан продолжал стоять на рейде в надежде набрать новых пассажиров. В конце концов вся палуба была забита людьми.
   Не начнись на юге мощная канонада, он так бы и остался, пока людей не пришлось бы размещать в топке парохода. Миноносец ответил на эту канонаду ленивым выстрелом из своей жалкой пусчонки и поднял сигнальные флажки. Из его труб поднялись клубы дыма.
   Пассажиры вслушивались в грозные звуки, доносящиеся из-за горизонта и спорили, где завалилась очередная катавасия. Сначала могло показаться, что пальба в Шубэринесе, но оказалось, что выстрелы гораздо ближе. В глубине моря, на юго-востоке торчали мачны трёх жутко чадящих броненосцев. Но тут пальба послышалась и на юге, и мой брат вынужден был переключить внимание. Всматриваясь в туманную дымку, он как буто увидел одинокий столб дыма в небе.
   Колёсики парохода наконец пришли в истошное движение и он заспешил на восток вдоль длинной линии пришвартованных судов.
   Голубоватая дымка уже одевала берег Эссекса, когда явился первый марсианин.
   Сначала он казался крошесной игрушкой на тонких ножках. Он быстро нарастал, двигаясь по илистону прибрежью Фаулнесса.
   Капитан, теперь проклиная себя за алчность и задержку, стал во всю глотку неистово сквернословить, топая ногами и хватаясь за поручни. Лопасти колёс парохода, казалось, перепугавшись его истошного визга, закрутились на славу. Все пассажиры, столпившись у поручней, без единого звука, словно в ступоре, смотрели на высоченную фигуру марсианина, возвышавшуюся над самыми высокими деревьями и колокольнями и двигался какими-то комическими синкопами, словно пародируя Чарли Чаплина, да и само человечество. Возможно, эти твари понимали что-то в специфическом чёрном юморе.
   Моему брату впервые выпало увидеть инопланетянина, и он вызвал у него скорее удивление, чем ужас. Он, как завороженный, не отрываясь смотрел на мерные движения движущегося гиганта, который осторожно, словно оценивая потенциал противника, приближался к длинной полосе пришвартованных судов, всё дальше и дальше заходя в море. Довольно далеко от берега он остановился и стал поджидать второго марсианина, который вскоре показался в прибрежном лесу, а за ним проследовал и третий, который, как купальщик на пляже, лениво шёл по нестерпимо сверкающей на Солнце илистой отмели, казавшейся словно подвешенной в небе над ликующим морем. Какой странный контраст создавала эта волшебная, зовущая к улыбкам, счастью, молодости и приятному времяпровождению – природа и её незванные гости, словно подкрадывавшиеся, чтобы превратить этот прекрасный мир в ад и светопреставление.
   Вся троица шествовала по морской отмели и явно стремилась предупредить исход судов, запертых горловине уютной гавани – настоящей ловушке для судов между Фаулнессом и Нейзом. Пароходик моего брата, казалось, пытался вылезти из кожи, чтобы развить пристойную скорость и уйти от опасности, но двигался при этом так медленно, что казалось, что он застрял на месте.
   Марсиане явно заметили, и брату тоже бросилось в глаза, что ровный ряд судов нарушен, суда совершали панические движения, шли навстречу друг другу, рискуя столкнуться, громкие сигналы и свистки прорезали воздух, они испускали густые клубы пара из труб и издавали громкий вой. Парусники распускали паруса, катера рассекали залив, устремляясь в разные стороны. Это зрелище отвлекло брата от более важных картин. Для избежания столкновений пароход сделал крутой поворот, и брат полетел со своего места на палубу
   Устоявшие на ногах меж тем закричали «ура» и откуда-то послышался слабый ответ. Палуба ушла из-под ног, и брат покатился в другую сторону.
   Он мгновенно поднялся на ноги и увидал в каких-нибудь ста ярдах от кренящегося и прыгающего на мощных волнах парохода, изогнутый броневой борт, мощно разрезающий водную поверхность, словно лемех огромного плуга, на две чудовищные гневливые волны. Пароходику ничего не оставалось, как напрасно махать лопастями колёс по воздуху и крениться аж до ватерлинии, словно выброшенному на берег кашалоту.
   Пенная стена на мгновение ослепила брата. Встряхнувшись, он увидел, что огромный железный левиафан пронёсся мимо и направляется прямо к берегу. Палубные надстройки мощного стального корпуса высоко вздымались над водой, а две трубы изрыгали столб искр и дыма. Миноносец «Сын Грома», спешил на помощь попавшим в беду судам. Удержаться на ходившей ходуном палубе можно было только изо всех сил вцепившись в поручни, и брат проводил свирепого гиганта восхищённым взглядом. Потом он посмотрел туда, где должны были быть марсиане.
   Вся марсианская троица к этому времени сблизилась, и как оказалось, треножники забрели в море столь далеко, что их длинные металлические ноги оказались почти целиком скрыты водой.
   Сейчас, уйдя под воду, очень далеко от берега, они не производили впечатление страшных гигантов, а на фоне нёсшегося к ним стального чудовища казались вообще малютками. А сзади и тех, и других качался на диких волнах наш маленький пароходик, который вообще был теперь меньше ничтожной стальной блохи.
   Марсине замерли, как будто от вида наглой желе рыбы на мгновение опешили. Даже им, видимо, требовалось время, чтобы оценить сложившуюся ситуацию. Быть может, они приняли стальной броненосец за организм, схожий с ними самими. На полном форсаже, без звуков и выстрелов героический «Сын Грома» нёсся прямым ходом на своих врагов. Он как будто понимал, что если нет шанса уцелеть, то погибнуть по-человечески, с честью – тоже неплохая затея. Только это секундное замешательство позволило «Сыну Грома» подойти к врагам-марсианам столь близко.
   Марсиане замешкались, не зная, что им предпринять. Один выброс теплового луча, и от «Сына Грома» не осталось бы и следа.
   Скорость «Сына Грома» была такой, что уже через какую-то минуту он преодолел половину дистанции между нашим пароходом и марсианами, и на глазах превратился в тёмное, быстро тающее пятно на фоне низких, быстро меняющихся берегов Эссекса.
   Вдруг ближайший марсианин совершил едва видное на таком расстоянии движение, вспоминая о котором, брат понял, что марсианин поднял конечность с зажатой в ней трубой и выбросил в сторону броненосца огромный снаряд. Снаряд лёг по правому борту дредноуда и выбросил стремительную струю газа. Похожая на вихрь фиолетовых чернил струя залила левый борт броненосца. Газ взметнулся от моря, готовясь поглотить корабль, но скорость его была такова, что ему удалось проскочить. Все видели происходящее, на сей раз смотрели против Солнца, и издали им казалось, что броненосец уже ворвался в стан марсиан.
   Осмыслив угрозу, три фигуры марсиан, как будто исполняя танец маленьких лебедей в балете, сразу резко разошлись в стороны и начали быстро отступать к берегу, всё выше взрастая на глазах зрителей.
   Следом за этим второй марсианин воздел конечность с генератором и ударил им вниз. Луч с шипением скользнул по морской глади, сопровождаемый ужасными взрывами пара и уткнулся в верхнюю палубу миноносца. Луч прошил мощную броню военного корабля, как гигантское раскалённое шило прошивает лист бумаги.
   Внезапно в море пара полыхнула яркая вспышка, и тотчас марсианин содрогнулся и оступился. После второй вспышки мощные орудийные залпы сбили его, он сделал два шага назад и отчаянно рухнул в море. Дикий смерчь кипятка и пара взмыл в небо. Сердце моего брата ликовало, когда он видел, как дружно работают орудия «Сына Грома», любо-дорого было смотреть на такое!
   Один из взорвавшихся снарядов, взрыв воду неподалёку от парохода, отрикошетил к судам, поодаль медленно отходившим на север и разнёс в клочья рыбачий баркас. Однако такие мелочи никого уже не интересовали.
   Увидев рушащегося марсианина, капитан воздел руки к небесам и закричал. Его крик потонул в криках пасажиров, скопившихся на корме. Тут раздался ещё более громкий крик. И вдруг все увидели огромный вихрь пара, из которого, разрывая волны, вырвалось что-то чёрное, обугленное, несущееся в языках огня, с трубами, извергающими снопы искр.
   В эти секунду было трудно понять, что происходило. По-видимому, всей мощью своего теплового луча корабль поразил марсианин. Повреждения броненосца были смертельны, но инерция такого огромного механизма по-прежнему двигала его вперёд, и миноносец продолжал бороться, судя по ровному ходу руль оставался в целости, котлы продолжали работать. Второй марсианин находился строго по курсу, когда миноносец был всего в ста ярдах от него, тот ударил в него тепловым лучом. Первой взлетела на воздух палуба «Сына Грома», потом с ослепительным взрывом в воздухе стали кувыркаться дымящиеся трубы гибнущего корабля. А потом взорвались пороховые склады. Дикий взрыв пошатнул марсианина, и чрез мгновение сноп огненных обломков корабля, по инерции с огромной силой ударил в марсианина, и снёс его как гутаперчевую рождественскую игрушку.
   Брат не смог сдержать громкого крика в груди. Всё вокруг снова и снова взрывалось и всё более скрывалось в растущем шаре раскалённого пара и хаоса.
   – Йес! Сладкая парочка! – в восторге крикнул капитан, – Два!
   Восторг присутствовавших было невозможно описать. Крики всех слились в единый вопль восторга. Пароход, на котором оставался брат, буквально содрогался от радостных воплей, заражая своим восторгом другие суда, стремившиеся покорее уйти в открытое море, которые теперь тоже оглашались громкими радостными криками.
   Несколько минут видимость была нулевой, и ядовитый шар пара и дым висел над водой, почти полностью скрывая берег. Ни корабля, ни третьего марсианина не было видно.
   Пароходик брата трудился изо всех сил, вращая колесами, выплывая, от греха подальше с места сражения. Не успел пар рассеяться, как над морем нависла непроглядная туча чёрной, непроглядной гари, что ничего не было видно, и ни «Сына Грома», ни третьего марсианина теперь никто не видел.
   Тем временем с моря подошли броненосцы, занявшие позицию между пароходом и портом.
   Брат бессильно сел. Судно устремлялось в открытое море, в то время как броненосцы шли в обратном направлении – к берегу, по-прежнему скрытому кляксами и всполохами горячего пара и чёрными клубами газа.
   Напоминая стаю акул, спасавшиеся от гибели суда уходили целой огромной флотилией в северо-восточном направлении. Рыбачьи шхуны, как лоцманы рядом с акулами, шныряли вокруг, между миноносцами и дредноудами.
   Немного не доходя газопарового облака, эскадра пошла к северу и скоро растворилась в сумерках. К вечеру берег стал терять очертания, расплываться и наконец слился с облаками, всё плотнее закрывавшими Солнце.
   Казалось, ничто не предвещает в этот вечер новых грозных событий, но вдруг из ало-золотистых парусов заката раздались прерывистые залпы орудий, и заметались неясные, темные, скользящие тени. Все сразу оказались у борта, вглядываясь в ликующее сверкание вечерней зари, но, увы, на таком расстоянии ничего разобрать было невозможно. Дым поднимался стеной, и Солнце едва пробивалось сквозь него. Крошка-пароход, выбрасывая весёлые клубы из труб, пыхтя, отчаливал всё дальше и дальше от берега, Брат и все находившиеся борту так и не узнали, чем кончилась морская баталия между людьми и марсианами. Солнце прозябало среди мрачных серых туч, низ небес багровел, как поражённая гангреной рана, потом вовсе стал тёмен, но вверху, как драгоценный алмаз, заблистала вечерняя звезда. Стало уже совсем мрачно, когда из каюты выскочил капитан, и указал пальцем вдаль, что-то выкрикивая. Брат устремил взгляд в указанном направлении. Из самых глубинных недр таинственного мрака что-то вознеслось к небу и косо поднялось кверху, стремительно скользя в гаснущем свете зари высоко над тучами на западе небес – что-то расплющенное, огромное, неизмеримо широкое, что, совершив чудовищную дугу, и сразу снизившись, сразу растворилось в волшебном мраке ночи. Над всей планетой Земля скользнула таинственная зловещая тень.

Часть Вторая
Земля под властью марсиан

1. Под ярмом

   Кажется, я слишком увлёкся, описывая приключения моего брата, хотя сам в это время испытывал не менее интересные, странные и страшные приключения. В то время, как разыгрывалась битва в заливе, и кораблик брата пытался улизнуть от нашествия чужаков в просторах моря, что описано в двух последних главах моего повествования, мы вдвоём со священником спасались от пирамид отравленного газа и посему отсиживались в покинутом домовладении в Голлифорде. Таким образом я продолжу своё повествование именно с этого момента.
   Всю ночь с воскресенья на понедельник и практически весь следующий день, день, когда, мы, казалось, должны погибнуть, мы оставались там, в день гибельного хаоса и всеобщей паники, окружённые со всех сторон пирамидами смертельного чёрного газа. Это было невыносимо – жить под постоянным гнётом ежесекундного ожидания смерти, в абсолютно унизительном и тягостном бездействии. Но именно так, а никак не иначе, мы прожили эти два дня.
   Я всё больше тревожился о жене. Пытался вообразить её себе, находящейся в Лезерхэде, эти ужасы не могли не перепугать её до смерти, опасность уже близка и к ним, нитенресно, она надеется, что я ещё жив, или смирилась с неизбежным и вычеркнула меня из списков живых?
   Что мне оставалось, как засунув руки в карманы, шляться по всем комнатам, сжигая себя мыслями, что могло случится с женой с момента нашего расставания. Я знал высокие человеческие свойства моего двоюродного брата, но также знал, что личная порядочность далеко не всегда сопровождается скоростью реакции и деловыми качествами. Это был как раз случай моего двоюродного брата. Он всегда опаздывал в жизни, и теперь мог счесть реальную опасность чьим-то бредом, промахнуться там, где малейшее промедление было смерти подобно. Иногда в жизни гораздо более значимыми чертами характера, чем честность или личная храбрость, оказывается элементарная осмотрительность.
   Меня очень утешало то, что марсиане, продвигались к Лондону, оставив в покое Лизерхэд. Но ясно, что постоянное тревожное состояние может измотать человека, и я не были исключением из общего правила. Да, к тому времени я очень устал, находился в кошмарной депрессии, и поэтому капризный, вечно жалующийся, просящий и канючащий, вечно вопящий о своих бедах эгоист-священник просто выводил меня из себя, и порой я был в таком состоянии, что готов был убить его на месте.
   Я много раз пытался остановить его, когда он, как безумный, клянчил что-нибудь. Множество раз я взывал к его разуму и совести, но понимая, что все мои доводы разбиваются о его непробиваемый морщинистый лоб, как об стену горох. После многочисленных неудач воззвать к его здравому смыслу, я, чувствуя, как превращаюсь от ярости в белый соляной столп, уходил от греха подальше, в какую-то пустую комнатёнку, скорее всего, классную, судя по засилью здесь старых пыльных глобусов, скелетов, тетрадей и карт.
   Оставаться одному ему не хотелось, и его завывания скоро снова достигли моих ушей. Он нашёл место моего уединения и разрушил его. Я попросил его оставить меня в покое, но он даже не стал слушать меня – просто уселся напротив и, раскачиваясь на месте, как старый Шейлок на молитве, стал выть. Мне иногда казалось, что он стал забывать родной язык, переходя на какие-то пёсьи модуляции. Если у человека серьёзно поражён мозг, то с этим ничего сделать нельзя. Я не смог, к сожалению, удавить его на месте, и едва он явился в классную комнату и стал ласково гладить по лысине огромный синий глобус, как я, желая остаться наедине со своей бедой и размышлениями, в истерике сбежал на чердак, и заперся на щеколду. Каморка на чердаке была запущеная, но уютная, и, как ни странно, не слишком пыльная. Здесь, в отсутствии энергетических вампиров, я пришёл потихоньку в себя!
   Я понимал, как нам повезло. Марсиане атаковали окрестности своими чудовищными снарядами с чёрным газом, и за исключением нашего дома и нескольких домовладений поодаль, всё остальное прошло смертельное чистилище марсианской химической атаки. Сколь я ни выглядывал в окна, нигде в зоне действия чёрного газа не появился ни один человек. Там все погибли!
   В продолжении этих двух дней чёрный газ безнадёжно блокировал нас от всего мира. Я уже, не говоря о священнике, стал отчаиваться, когда вечером в воскресенье вдруг заметил, что в соседнем доме появились признаки жизни – мелькнувшее у окна лицо, свет, едва слышное хлопанье дверьми. Я так и не сумел узнать, кто это был – через два дня они исчезли, и больше мы их никогда не видели.
   К понедельнику остатки чёрного газа стали окончательно стекать к реке, всё ближе подбираясь к нами, и газ клубился вдоль дороги, уже совсем рядом с нашими окнами.
   В районе полудня на поле стал расхаживать марсианин, который с тщанием выбрасывал из какой-то форсунки мощную струю горячего пара, который под огромным давлением вырывался и бил в землю, в стены домов, бил в домах стёклы, а когда накрыл наш дом, серьёзно обжёг руку священника, когда тот с испуга выбежал за дверь, на улицу.
   Когда спустя несколько часов мы снова крались в сырые от пара помещения и когда выглянули на улицу со второго этажа, то увидели, что вся земля на севере покрыта чёрным, блестящим снегом. Долина реки тоже имела удивительный вид. Чёрные, горелые луга теперь приобрели явственный красноватый оттенок.
   Привыкшие жить в норе, мы не сразу осознали перемены в нашем положении – до нас наконец дошло, что теперь серьёзной опасности нет, и чёрный газ не представляет для нас особой преграды. Стало ясно, что нам можно теперь свободно передвигаться, и путь к нашему спасению наконец приоткрылся. Едва я понял это, как мною овладела дикая жажда деятельности. Напротив, мой сосед-священник впал в полную апатию и вообще прекратил реагировать на что-либо.
   – Мы здесь защищены! – вращая глазами, повторял он, – Бояться нечего! Мы теперь в полной безопасности!
   Его мозг превратился в сгоревшую лампочку и едва мерцал на фоне абсолютной тьмы нашего бытия. Находиться с этим святощенником рядом теперь становилось крайне опасно.
   Обдумав своё положение, я понял, что чем скорее расстанусь с ним, тем лучше! О, если бы я тогда послушался голоса здравого смысла, и выполнил задуманное! О, если бы!
   Вспомнив горнюю проповедь артиллериста, я принялся, как муравей, сбивать запасы продовольствия и питья. Это пока что было важнее! Я обнаружил чистую тряпку и у меня был запас масла. Я стал перевязывать свои ожоги, в шкафу одной из спасен нашёл тёплую фуфайку и шляпу. Мой святоша, хоть был с мозгами не в ладах, видя мои приготовления, сразу смекнул, что я хочу покинуть его и уйти один, и стал тоже истошно сбираться в поход. Он прилип ко мне, как банный лист, и отлипать не собирался ни за какие коврижки. Кругом было очень тихо, и казалось, что ничто не может угрожать нам. Я, разумеется, не смог отвязаться от него, и он затрусил следом, что-то бормоча себе под нос. Мы шли по абсолютно чёрной дороге, ведущей в Сэндбери. Было, судя по всему, часов пять вечера.
   По дороге на Сэндбери нам всё время приходилось перешагивать через чёрные, скорченные трупы людей и кобыл, обходить брошенные, опрокинутые и сожжённые средства передвижения – телеги, повозки и кэбы, разбросанная везде поклажа более всего свидетельствовала о накале страстей и творившейся здесь трагедии. Всё – и люди, и вещи, было покрыто чёрным, стекловидным порошком. Эта картина почему-то привела мне на ум видения юности, когда я живо представлял и переживал то, что творилось в Помпее, когда там началось извержение Везувия. Говорят, там тоже творилось чёрт знает что, и к берегу залива бежала толпа людей и сними, меж них животные, вырвавшиеся из помпейского зоопарка– жирафы, львы, бегемоты. Страшное зрелище! В конце концов, во всё живое, и в том числе, разумеется, может, даже и в первую очередь и в человека, заложен основной инстинкт – любой ценой выживать, и прилагать все усилия для своего выживания! В Природе вы не встретите индивидумов, которых можно заставить броситься на амбразуру! Увидев такое диво, Природа только покрутила бы пальцем у виска! Такие чудеса могут быть только в государстве, где богатые принуждают бедных продавать свою жизнь по как можно более низкой, лучше – бросовой цене! Но, я хочу сказать вам, что если человек когда-либо решится бросится на амразуру, то это значит, что благодаря стечению обстоятельств и благого попустительства Провидения, над ними появилось воистину доброе, человечное государство, за которое не жалко и жизни отдать!..
   До Хэмптон-Корт нас по-прежнему сопровождали удручающие картины и странные виды местности – сколько мы ни шли, везде был этот блестящий чёрный порошок. В любом случае, я благодарил судьбу, позволившую нам преодолеть путь и благополучно добраться до пункта назначения.
   Хэмптон-Корт приоткрыл нам луч света в тёмном царстве, здесь мы впервые увидели клочки зелени, уцелевшие после сплошного химического поражения местности. В Баши-Парке, где нам пришлось задержаться на несколько часов, под развесистыми кронами старых каштанов бродили пятнистые лани. С его окраины мы увидели вдали несколько мужчин и женщина, быстрым шагом направлявшихся к Хэмптону. О Хэмптоне мне сказать почти нечего. Мы прошли его, почти не задерживаясь и скоро добрались до Туикенхема. Здесь, в Туикенхеме мы первый за долгое время столкнулись с людьми.
   Здесь нам открылся далёкий вид на долину. Где-то в глубине её за Хемом и Питерсхемом по-прежнему продолжали гореть леса. Туикенхема миновали и тепловые лучи, и чёрный газ, и изредка, то там, то здесь порой нам на встречу попадались жители. Однако, сколь я ни пытался заводить с ними разговоры, ни один из них не был в состоянии сказать что-нибудь членораздельное. Практически все они тревожно оглядывались по сторонам, и стремились отвязаться от пыльного приставалы, чтобы продолжить преодолевать расстояния и идти, как можно скорее. Мы их понимали, и тоже спешили воспользоваться выпавшим затишьем, не останавливаясь даже тогда, когда были смертельно утомлены.
   Во время пути у меня постоянно возникало ощущение, что за нами из окон тайно наблюдают прячущиеся там люди, которым, видимо, не хватает храбрости покинуть свои жилища и отправиться в путь. Дорога по-прежнему хранила колоритные следы всеобщего панического бегства. Так, мне запомнились три набросанные друг на друга велосипеда, со следами колёс проехавшего по ним грузовика.
   В половине девятого мы скорым шагом перешли Ричмондский мост. Мы почти бежали по мосту, чтобы как можно скорее миновать открытое пространство, но во время движения мне всё же стали заметны какие-то красные завалы, шириной в десятки футов, мерно плывущие вниз по течению.
   У меня не было времени внимательно разглядывать эти ошмётки, но я думал, что это либо останки погибших животных, либо скопившиеся трупы людей. Возможно, я ошибался, но вряд ли.
   У Сэррея лежал особо толстый слой чёрной блестящей пыли – окисленного отравленного газа, и под этим слоем, никем не потревоженные, лежали чёрные, начинавшие разлагаться трупы. Особенно большое их количество наблюдалочсь вблизи железнодорожной станции. С марсианами всё это время столкновений у нас не было, и мы снова увидели их только в преддверии Барнса.
   Селение производило вид покинутого, за всё время нашего пребывания там мы видели людей всего один раз – три человека, согнувшись, бежали по переулку в сторону реки. Ричмонд, распластанный на вершине холма, буйно горел, но, как ни странно, за Ричмондом облаков чёрного газа или следов его применения видно не было.
   При приближении к Кью, с разной стороны дороги мимо нас пробежала группа людей, и над каминными трубами близлежащих домов, ярдах в ста от нас, показалась боевая башня металлического треножника. Марсианин, к счастью, не видел нас, но стоило ему заметить малейшее движение внизу, под ним, и наше положение стало бы сразу крайне плачевным. Пронзённые неземным ужасом, мы застыли на месте, потом, когда марсианин сделал несколько шагов и отвернулся, мы бросились в сторону и скрылись в каком-то сарае.
   Очутившись в безопасности, священник тут же сел на землю. Его трясло, он истерично всхлипывал, размазывал грязные слёзы по лицу и категорически отказывался идти дальше.
   Но Лизерхэд оставался сияющим городом моей мечты на холме, и я ни за что на свете не отказался бы от намеренья достичь его пределов. Зелёный огонёк моей надежды продолжал мерцать в Лизерхэде! Как только смерклось, я вышел из укрытия и отправился в путь. Я решил пробираться всякими чащобами, пришлось пробираться сквозь густые, колючие кустарники, потом по оврагу я обошёл большую усадьбу с кучей сараев и овинов, пока наконец попал на дорогу, ведущую к Кью.
   Священник, чертыхаясь, поклялся не покидать сарая, но вскоре изменил своему слову и быстро нагнал меня. Он помалкивал, в пути у него теперь не было такого благодарного слушателя, как я, и он временно прекратил ныть.
   Вообразить себе что-то более безрассудное, чем эта попытка, было трудно.
   Стало ясно, что мы в полном окружении марсиан. Я подождал священника, и когда он догнал меня, оба мы снова увидели хорошо выделявшийся на горизонте, вдали за полями, протянувшимися до самого Кью-Лоджа, очередную боевую машину марсиан, мерно шагающий треножник, может быть, тот самый, а возможно, и какой-то другой. Несмотря на то, что детали я мог рассмотреть очень плохо, мне стало видно, как четыре – пять крошечных чёрных фигурок, по размеру не больше букашек, разбегались от него по тёмно-зёленой пахоте, я не сомневался, что марсианин нагонит их. Они всегда догоняли тех, кого хотели догнать. В каких-то три приёма шага он догнал их. Они стали разбегаться у него из-под ног врассыпную. Марсианин приберегал тепловой луч для более важных оказий и, видимо, поэтому не стал их уничтожать. Он быстро всосал их всех огромной вакуумной трубой, и было видно, как они истошно заметались в большой железной клетке, висевшей сзади ритмично покачивавшейся головы треножника.
   Весь этот ужас был так будничен, так уже привычен, что я поймал себя на мысли, что почти не испытываю по этому поводу никаких эмоций.
   Даже после всех этих ужасов мне наконец в голову влезла странная мысль, что у марсиан, возможно, не было никаких планов уничтожения человечества, и планируют они использовать побеждённые народы для каких-то иных, может быть, исследовательских, научных целей.
   Мы окаменели, пораженные ужасом, и минуту находились в полном ступоре, потом шмыгнули через ворота, прокрадываясь в сад, весь обнесенный высокой стеной, там забрались в какой-то ров, пугаясь собственных голосов, едва слышно переговаривались, лёжа и дожидаясь, когда на небе сверкнут первые звёзды.
   Около, как я полагал, одиннадцати вечера, мы приняли решение повторить нашу попытку и на сей раз двинулись уже не по дороге, а лесом и полями, склоняясь вдоль изгородей, и внимательно вперяя взгляд в темноту – я смотрел в одну сторону, священник – в другую, одно волновало в это время нас – не столкнёмся ли мы с марсианами? У страха, как говорится, глаза велики. Нам казалось, что все марсиане только тем и занимаются, что где-то караулят нас. В полной темноте мы натолкнулись на покрытую углём площадку, здесь уже всё остыло, и только по колено был пепел, обугленной кучей лежали человеческие тела, сожжённые, и иной раз расчленённые. Иной раз от людей оставались только конечности и башмаки на них. Людские тела были перемешаны с телами лошадей, а через футов пятнадцать мы наткнулись на обломки пушек, иные почти целые, иные с разломанными лафетами и несколько больших железных колёс, обтрошенных сильными взрывами.
   Странное зрелище представляло из себя небольшое селение Шин. Здесь вообще не было никаких разрушений, но ни одного человека мы так и не увидели. Пустота и безмолвие царили здесь, и мы слышали на абсолютно пустой площади гулкое эхо наших шагов.
   Здесь перешагивать через трупы нам не пришлось, хотя, честно говоря, ночь была такой тёмной, что хоть глаз коли, и нам едва удавалось разглядеть во мраке чёрные боковые проулки. Погружаться в эту черноту было отвратительно, кто его знает, что нас там ждёт!
   Тут мой друг вдруг начал вовсю жаловаться на голод и жажду, он долго зудел, как зубоврачебная машина, и довёл меня до полного умоисступления, я понял, что это нужно кончать, и дать себе отдых, и тогда мы решили залезть какой-нибудь дом. Священник ничего не соображал и ничего не мог, поэтому всем пришлось заниматься мне – осматривать домовладения, думать, как туда залезать, как сломать запоры ворот и вскрывать двери. Я не удивлялся, что заповедь «Не укради!» мирно почила на кладбище моих школьных предрассудков!
   Первое домовладение, ограбленное нами, было небольшой, приятной виллой, с наполовину сорванной крышей. Я нашёл лом, и дело у нас пошло! Кладовка в полуподвале была разгромлена. Ничего более съедобного, чем кусок ссохшегося, изъеденного мышами сыры, здесь не нашлось. Но тут была вода, и наконец нам удалось утолить жажду, и как бонус, в прихожей лежал топор. Он пригодился нам при вскрытии двери следующего дома. Теперь я нёс топор, а сзади, чертыхаясь и ноя, сгибаясь под тяжестью железнодорожного лома, ковылял святой отец. Я думаю, что со стороны наш дуэт выглядел чрезвычайно комично – два грязных, голодных бродяги, один в лондонских цивильных обносках, другой – в тряпье, когда-то бывшем сутаной. Сгорбленые, хромающие! Святые с волчьими глазами. Лезть в чужую собственность в отсутствие хозяев оказалось не просто лёгким, но и удивительно приятным делом!
   Теперь я скажу нечто совсем смешное! Несмотря на чудовищность ситуации в этом было что-то от приключений классических разбойников, пиратов или лесных братьев, может быть, друзей Робин Гуда. Я сто лет каждый день ходил на службу и получал жалованье. Но я и до этого знал, что найденная на дороге зелёная монета в один пенс всё равно радует в тысячу раз сильнее, чем заработанный тяжёлый трудом и жалкой подёнщиной фунт! В Англии самые богатые дома стоят на развилках дорог. У развилки на Мортлейк за белой оштукатуренной кирпичной стеной высился большой белый дом. Теперь нам прищлось лезть через подвальное окно. Мы обыскали его, как профессиональные кладоискатели, и на сей раз трофеи были вполне приличные – в кладовке мы нашли два каравая хлеба, большой кусок мяса и половину окорока. Как мы радовались! Это был просто пир духа! Благодаря этому дару если не небес, то нашей крысиной предприимчивости, в течение по меньшей мере двух следующих недель мы наконец обрели возможность не испытывать мук голода.
   Меж тем подарки судьбы продолжали сыпаться на нас, как из рога изобилия.
   В шкафу мы нашли немалый запас бутылок пива, два мешка фасоли и пучки несвежего салата. От радости святой отец, окончательно прекратив поминать бога всуе, вдруг стал приплясывать, и вместо положенной «Авы Марии» весело насвистывал «Янки Дудля». Из кладовки ход вёл в мойку, здесь хранились дрова и высился резной кухонный буфет.
   Буфет, к нашему вящему восторгу, содержал дюжину бутылок бургундского, всякие-разные консервы, мясные и рыбные и две жестянки хрустящих галет. Священник стал раскладывать наши обретения на столе и тыкая пальцем в каждое пищевое чудо, считал: «Раз, два, три, четыре…» потом дрожащими руками он стал стягивать сокровища со стола, и что-то мыча под нос, складывал их в грязный серый пододеяльник…
   Мимо, жирно гудя, пролетела спугнутая нами муха. В тёмной кухне, боясь зажечь свет, осторожно выглядывая за закрытые занавески на улицу, мы сидели, согнувшись за столом и грязными по локоть руками ели ветчину с хлебом, жадно запивая пивом из одной бутылки. Наслаждение было таково, что я боялся проглотить свой кадык.
   Священник, как будто что-то почуя, теперь снова ныл о том, что надо поскорее уносить отсюда ноги, и мне стоило больших трудов уговорить его перестать молоть ерунду и перекусить на дорожку. А потом и отдохнуть на славу. Но тут случилось такое, что ни один здравый ум не в состоянии предугадать. В общем, мы внезапно очутились в застенке, в заключении. Как это всё случилось?
   – Сколько там до полуночи? – только и успел спросить я, как вдруг всё залил слепящей зелёный свет. Через мгновение он стал невыносимым. Целые рои зелёных бликов мгновенно заметались по тёмной кухне. Тут раздался такой грохот, какого я в жизни не слыхал. Жуть, какой грохот! Так наверно, в аду рушатся ряды раскалённых сковородок и катрюль! Звенело стекло, рухнула кровля, рушились стены и падали куски кладки, на наши головы с плошным потоком сыпалась штукатурка, разлетаясь по углам мелкими кусками. Пыль струями била из щелей и лезла в глаза и нос. Как мне потом сообщил священник, я тут же свалился на пол без сознания, и ударившись об угол печи, окончательно отключился. По словам священника без сознания я был страшно долго. Надо отдать ему должное, подвывая в своём незабываемом стиле он суетился надо мной, не забывая, как заведённый читать «Отче Наш» то в стиле спортивного репортажа, то в стиле криминальных сводок из газет. Наконец я пришёл в сознание, кругом был смрад, дашать было трудно, первым делом, я закашлялся, я почти ничего не видел, кругом царила чернота и священник, как я понял, орошал меня водой. Уже после того, как я его сумел разглядеть, я увидел его лицо, залитое кровью, она струилась из рассеченного лба.
   Очнувшись, я несколько минут не мог понять, что стряслось. Теперь было так тихо, что я слышал биение своего сердца. Я ничего не помнил. Но скоро память стала возвращаться ко мне. Ушиб головы был довольно силён, и у меня сильно ломило в виске.
   – Вы в порядке? – прямо мне в ухо прокричал священник.
   Голова у меня кружилась, и пока я ему ответил, похоже, прошла целая вечность. Я нашёл в себе силы, чтобы сесть.
   – Где мы?
   – Стойте на месте! – прошипел он, неожиданно схватив меня за локоть, – На полу море осколков, они будут скрипеть, нам надо не шуметь, мне показалось, что они где-то близко!
   Я не понимал, что происходит – либо он бредит, либо я схожу с ума!
   Мы сидели, как в гробу, и вокруг и в самом деле была такая тишина, какая бывает только в гробу, и единственное что каждому теперь было слышно – так это дыхание другого. Где-то капала вода. Откуда-то сверху упал не то кирпич, не то обломок рамы. Снаружи здания слышалось какое-то мелодическое позвякивание и шелест.
   – Вы слышите? – прошептал священник, как только звук повторился снова, – Вы слышите? Слышите?
   – Да! – ответил я, леденея, – По-вашему, что это может быть?
   – Марсианин! – прошептал священник ещё тише, – Тихо!
   Я прильнул к стене и прислушался.
   – Нет, это явно не тепловой луч! – сказал я, и мне в голову пришла мысль, что это скорее всего одна из боевых машин марсиан споткнулась о наш дом. Я такое диво уже видел. Недавно прямо на моих глазах треножник врезался в Шепперстонскую церковь. Такой гулкий, упругий удар!
   За три или четыре часа, которые мы просидели, совершенно без движений, мои руки и ноги сильно затекли. Я глянул в щель – рассвет стоял на пороге.
   Наконец дневному свету сквозь щели удалось проникнуть внутрь кухни, и особенно через треугольную дыру сзади нас между балками и грудой обрушившегося кирпича. В седых, ранних сумерках мы наконец увидели друг друга и внутренность помещения. Окно уже не было окном – оно всё было завалено свежей землёй, и из окна грязь сыпалась и на стол, за которым мы ели и на пол, где была здоровенная куча осыпавшейся земли. Сначала мне было непонятно, что произошло. Но потом до меня дошло, что дом каким-то образом просто целиком засыпало землёй. Как такое могло случиться? Только механизмы марсиан обладали такой несусветной мощью, только они. Сквозь верхотуру разбитой оконной рамы была видна дождевая труба, или точнее сказать, то, что от неё осталось – она была так измята и исковеркана, как будто её жевал Циклоп.
   Весь пол был покрыт металлическим сором. Торец кухни, который был ближе к жилью, страшно просел, и когда вокруг совсем стало светло, то сомнений не осталось, что дом практически разрушен. Кухня являла из себя совершенно сюрреалистический вид, где среди всего разбитого, сломанного, попорченного и уничтоженного, чудесным образом выделялся кухонный шкаф – новенький, чистенький, как будто только что покрашенный, он был весь светло зелёный, на фоне нежно-голубых обоев в ритмических квадратах, и на стене висели две аляповатые гравюры в рамках.
   Стало совсем светло. Ярким контрастом на фоне искристого неба прямо перед окном недвижно стоял железный марсианин, как я узнал потом – на охране очередного упавшего и ещё не остывшего цилиндра. Наш страх, что марсианин заметит наши мышиные корчи, был так велик, что из полуразрушенной кухни в посудомойку мы ползли по-пластунски.
   Вдруг до меня дошло, и я понял, что на самом деле случилось.
   – Это просто пятый цилиндр! – прошептал я, обращаясь к соседу, это просто – ещё один снаряд с Марса, как на зло, угодил в этот дом в тот момент, когда мы сюда забрались, и завалил нас обломками!
   Священник тупо уставился мне в лицо и молчал, а потом разразился слезами:
   – Господи, боже мой, помилуй нас, грешных!
   Этого воззвания ему показалось мало. И он замкнулся и стал что-то проборматывать про себя, всё время истошно осеняя себя крёстным знамением.
   Меж тем ничего не происходило. Было так тихо, что слышался шелест листьев. Мы сидели, боясь шевельнуться, в посудомойне.
   Не то, что шевельнуться, я ужасался, что марсиане услышат моё тишайшее дыхание. Я сидел на месте, уставившись в едва освещённый квадрат кухонной двери. Лицо священника (Я так и не удосужился узнать, как его зовут) почти терялось в мрачном сумраке – видны были только его мутный овал, уже нечистый воротничок и манжета с жилистой рукой.
   Снаружи, с разных сторон слышался металлический звон, резкие, отрывистые свистки, потом шипение, какое производит паровая машина, когда из её сопла вырывается горячий пар. Эти звуки непрерывно неслись снаружи, постоянно нарастая и становясь всё настойчивее и громче.
   Внезапно эти шумы прекратились и их сменила настойчивая нарастающая вибрация, унылый гул, он нарастал до такой степени, пока в шкафу не стали прыгать и звенеть чашки. В эти мгновения стало очень темно и в кухне я правтически ничего не различал. Мы продолжали сидеть на месте, отупевшие и неразговорчивые пока сон не сморил нас. Меня пробудило чувство сильного голода. Ничто в мире так не отучает от лени и не придаёт такой решимости в действиях, как проснувшийся голод.
   Я прошептал священнику в ухо, что пойду на поиски снеди, и стал ползти в сторону кладовой. Он остался сидеть, как будто ничего не слышал, но как только услыхал моё чавканье, мгновенно был тут как тут.

2. Что нам было видно из развалин

   Наевшись, мы снова проползли в посудомойку, и, вероятно, я снова прикемарил в тёплом полумраке. Когда я проснулся, я понял, что священник куда-то испарился, и я остался один.
   Вибрация не то, чтобы прекратиться, она нарастала и этот несмолкаемый гул, чьё нечеловеческое занудство, скажу честно, не могло не доставать меня. Хриплым шопотом я несколько раз взывал к святому духу, потом стал перемещеться ползком к закрытой двери кухни. Здесь было почти по-дневному светло. В этом ярком свете я узрел моего приятеля, он прильнул к треугольной дырке, из которой, вероятно, можно было наблюдать марсиан. Плечи его были неестесственно задраны, а плешивая голова едва видна.
   Меж тем, вокруг нас стоял такой вибрирующий грохот, что весь дом, казалось, подпрыгивал на месте.
   Дырка в стене – не самый удачный инструмент для изучения окружающего мира, но у нас других не было.
   Сквозь эту дырень мне была особенно хорошо видна крона дерева. Она была ярко освещена Солнцем, и с соседстве с ней проглядывало невыносимо голубое, начинающее вечереть небо. Несколько минут я не осмеливался прерывать очарованное состояние священника, он сидел молча, рскачиваясь на месте, а потом, незаметно подкравшись ближе и стараясь не наступить в скрежещущие черепки и осколки стекла, я ткнул пальцем ногу священника. Он, наверно, весь был на стрёме, и от моего прикосновения чуть не подпрыгнул от испуга, при этом от штукатуки на стене отвалился довольно приличный кусок. Я бросился к нему и схватил его за руку, чтобы он, упаси господь, не заорал, как резаный, или не сделал ещё чего-нибудь похлеще. Мы оба замерли в каких-то непредставимо-дурацких позах, как палочники на ветке.
   Я оглянулся, и вид нашего нового обиталища поразил меня. От нашего убежища почти ничего не осталось. Обвалившийся пласт штукатурки увеличил размер нашего отвестия, сделав его вполне пригодным для наблюдений, превратив его по сути в небольшое окно. Стараясь не шуметь, я вскарабкался на балку и выглянул наружу, и ничего не узнал. Всё бывшее вокруг нашей дороги исчезло, и дома выглядели совсем по-другому, чем вчера.
   Оказывается, как нам повезло, что мы покинули тот дом загодя! Цилиндр, пятый по счёту, угодил прямо в него, не оставив там ничего, кроме пыли и огромного вала песка. Всё остальное, видно, разлетелось по округе.
   Мне был виден только самый верх цилиндра, он был сильно наклонён. Воронка от его падения была много больше той, какую все видели в Уокинге, и края воронки представляли собой чудовищные выбросы грунта. Вот какой силы было это падение, когда раскалённый от диких температур грунт словно выплеснулся лавой и отхлынул наружу. «Выплеснулся» – это, пожалуй, самое верное слово для описания того, что я увидел. То, что соседние дома, включая и наш, были разрушены и засыпаны полностью землёй, в этом не было ничего удивительного, удивительно скорее то, что нас вообще не снесло ударной волной при взрыве. Мне вспомнилось, как совсем маленьким мальчиком я любил бегать по лужам и лупить палкой по грязи. Эффект от этого был примерно таким же, как от падения марсианского цилиндра.
   Но для нашего дома, в силу того, что он был ближе всех остальных к эпицентру падения, последствия были самые чудовищные – он весь как-то странно завалился набок, и один фасад был при этом развален до основания. Наша кухня и посудомойка, примыкавшие к совершенно разрушенным помещениям, уцелели совершенно чудесным образом, и просто были засыпаны горами мусора и земли, кроме той стороны, которая выходила на цилиндр. По сути дела, мы находились на краю котлована, образованного взрывом, и висели над пропастью, каждое мгновение рискуя свалиться вместе с ошмётками дома вниз, в импровизированную мастерскую марсиан. Вот радость была бы для них – получить живой, аппетитный полдник с небес!
   Сзади нас, за стеной слышались какие-то совершенно жуткие удары, из ямы то и дело взмывали дикие всполохи ядовито-зелёного то ли пара, то ли дыма. Наша наблюдательная амбразура была вся окутана плотной зеленоватой пеленой.
   Как мы поняли, цилиндр был вскрыт марсианами, и в самом дальнем конце котлована, среди груд вырванных сухих кустов, засыпанных кучами песка, сияя зеркальными металлическими боками, уже высился боевой треножник марсиан. Он пока что был недвижен и, похоже, лишён жизни, но его огромная метатлическая блестящая голова на фоне яркого небы выглядела если не устрашающе, то очень убедительно.
   Если мне не изменяет память, я уже поизголялся над моими читателями, пытаясь описать марсианские чудеса – во-первых, цилиндр и образованную им воронку, но здесь мне кажется, я не смогу удержаться от описания следующего чудо, которое я видел в щель разбитого дома – это была сверкающая неземным никелем волшебная машина, котрая неустанно копала землю под явным присмотром кучки неуклюжих монстров, копошившихся в песке на дне котлована.
   Как ни странно, гораздо больше инопланетян меня привлёкла эта поразительная машина. Если в мире и существовала вершина технического совершенства, то она точно сейчас пребывала предо мной. Когда эта штука через какое-то время попала в руки людей, она вызвала у всех величайшее изумление и первой стала объектом пристального изучения специалистов. Что спорить, попавшие в руки землян, технические разработки марсиан толкнули вперёд земную технику, как её не толкала вперёд буржуазная техническая революция со всеми её примочками и прибимбасами.
   По своей сложности и совершенству эта машина не знала себе равных в аренале современного человечества. В дальнейшем ей присвоили категорию многоруких манипуляторов. С первого взгляда она напоминала пятиногого железного паука, чьи длинные суставчатые лапы имели невероятную подвижность благодаря особой конструкции шарнирных суставов, оснащённых целой системой внутренних рычагов, умножающих усилие, и удивительно устроенных передаточных щупалец, прикреплённых к корпусу. Большая часть выдвижных механизмов была скрыта и выдвигалась по мере надобности. Три чрезвычайно подвижные длинные щупальца с невероятной скоростью манипулировали металлическими прутьями, трубками, шестами и листами металла, которые составляли защитную обшивку цилиндра.
   Все движения были так синхронны, сложны и точны, что я сначала я спутал её с живым организмом, невзирая на металлическоё поблёскивание. Я уже имел дело с боевыми треножниками марсиан, и их дазайн и возможности тоже ужасали и одновременно восхищали меня, и также казались почти живыми, но ни в какое сравнение с этим чудом они не шли и казались по сравнению с ними бледной тенью. Все те, кто в дальнейшем будет иметь возможность знакомиться с этими машинами по наброскам очевидцев и крайне эмоциональным мемуарам очевидцев, можно сказать, не будет иметь об этих поистине одухотворённых машинах никакого представления.
   Тут надо вспомнить рисунки, приведённые в солидном сборнике группы наших специалистов, и я, как свидетель, могу сказать, что это унылая тень реальных машин инопланетян. На рисунке это грубые, малоподвижные, лишённые грации и лёгкости, довольно уродливые кастрюли на ножках, способные совершать только примитивные, однообразные движения. Этот сборник в своё время наделал много шума, и если не был сенсацией, то повторяю, эти изображения только в очень малой степени свидетельсвовали об истинных возможностях оружия марсиан и скорее искажали истину, чем отображали её. В этом смысле приведённые в сборнике рисунки только портили репутацию этого, в самом деле, уникального сборника. Эти изображения походили на истинных марсиан не в большей степени, чем восковая фигура из музея мадам Тюссо походит на живого человека.
   Итак, повторюсь, многорукий Шива – механизм марсиан был схож с только что вылезшим из воды увеличенным в тысячу раз крабом, покрытым чешуйчатой сверкающей оболочкой, причём туловище марсианина, оснащённого такой поддатливой для управления системой шупалец и металлических присосок, казалось мне огромным мозгом, о строении которого я мог только строить ни на чём не основанные предположения. Но понятно, что в точно такой же степени, в какой физическое строение человека оказывает влияние на дизайн и начинку создаваемых им механизмов, дизайн и начинка марсиан напоминали своих хозяев. Сероватый кожистый покров их машин очень напоминал кожу самих марсиан, которые копошились теперь рядом со своими манипуляторами. Видя это невероятно организованное, спаянное во времени общее движение, я поневоле начинал понимать логику марсиан. И признаюсь, наблюдение за поведением живых марсиан теперь казалось мне более интересным занятием, чем наблюдение за сирыми двуногими, несмотря на немалую долю невольно испытываемого мной отвращения к слизистой сути марсиан. Но теперь это отвращение отошло на второй план, и главным стало только моё неимоверно возросшее любопытство. Теперь у меня было время рассмотреть этих существ более внимательно и подробно, чего я не мог сделать в момент моего истошного бегства. Помню, сначала я не мог отделаться от назойливого ощущения, что передо мной некие бастарды человеческой породы, но теперь я окончательно убедился, что это порождение совсех иных миров, не имеющие никакого отношения к двуногим.
   С точки зрения человеческих пристрастий, передо мной были настоящие уроды, состоящие практически из одной огромной головы, на которой можно было с огромным напряжением фантазии увидеть нечто подобное чертам человеческого лица. Размером эта голова была не менее четырёх футов в диаметре. На этой физиономии едва обозначалось нечто вроде плоского, кончающегося костистым клювиком носа, только лишённого ноздрей, из чего я сделал вывод, что обонянием они не блистали, чего нельзя сказать об их зрении. Два огромных, довольно тёмных глаза причудливого строения, можно считать, были украшением этого странного лика. Чуть сзади на этой голове-теле (если можно это так назвать) прослеживалась довольно большая перепончатая плоть, скорее всего выполнявшая функции человечесого уха, но я не уверен, смоли ли они пользоваться ей так же, как пользовались на Марсе, в наших Земных, гораздо более подверженным силе всемирного тяготения, атмосфере. Я едва заметил на их роже рот, он был скрыт шестнадцатью тонкими, похожими на плётки и очень подвижными щупальцами – восемь штук выше рта и столько же – над.
   Знаменитый орнитолог и биолог доктор Хаус довольно остроумно назвал их «руками», но насколько он был прав в своём определении, я в этом до сих пор не уверен. В любом случае, первое лицезрение марсиан показало мне, что они, как будто и вправду пытались опираться на эти щупальца, и получалось это у них довольно смехотворно. Всемирное тяготение на Земле, было, разумеется, несравнимо с пониженной силой всемирного тяготения на Марсе, и поэтому их пребывание на Земле было довольно дискомфортным. При этом я вполне могу допустить, что на Марсе эти существа могли вполне успешно передвигаться на этих выростах.
   Анатомия марсиан, изучением которой занимались во время вскрытий трупов лучшие военные медики, оказалась довольно простой, если не сказать – элементарной.
   Как я и предполагал, почти весь объём тела марсиан занимал чрезвычайно развитый мозг, с многочисленными отделами и множеством энергетических нейронных связей. Целые пучки, я бы сказал, просто верёвки нейронных связей вели к глазам, уху и очень чувствительным на тактильные ощущения щупальцам. Органы дыхания оказались по своему строению куда как более сложны, чем у людей, это была очень сложная кровеносная система, богато оплетавшая лёгкие и сердце целым мириадом мельчайших сосудов. На Земле новые условия существования наложили отпечаток на более частую ритмическую работу лёгких, что было видно даже визуально по конвульсивным сокращением покровов марсиан во время движения. Так в общих чертах можно было бы описать строение биологического организма марсиан.
   На первый взгляд могло показаться странным, что даже при очень придирчивом изучении их строения, не было обнаружено вообще никаких признаков присутствия в их организме каких-либо признаков пищеварительного аппарата, который столь мощно представлен в человеческом организме.
   Тело марсианина состояло из одной только головы, а внутренностей в общепринятом значении у них не было. Питание их осуществлялось совершенно другим образом, чем у млекопитающихся на Земле. Они не ловили, не расчленяли, не пережёвывали, не глотали пищу. У них не было слюны. Видимо, марсиане были результатом давно произведённых над их предками искусственных генетических трансмутаций.
   К тому времени, когда проводилось вскрытие мёртвых марсиан, было хорошо известно, как они питаются – впрыскивая себе в вены свежую кровь других теплокровных животных. Возможно, им был нужен содержащийся в крови человека гемоглобин. Мне пришлось видеть весь этот воистину омерзительный процесс, на который я едва смог смотреть, но я готов уделить ему время чуть позднее, но не сейчас, ибо сейчас чувство отвращения поневоле не даст мне этого сделать, ибо эти твари, впрыскивая себе кровь из длинной пипетки, брали эту кровь непосредственно у живых людей.
   Одно это воспоминание заставляет меня содрогаться, настолько это было омерзительное зрелище, но при этом я понимаю, что наше пристрастие к тому, чтобы есть, к примеру, тушёную крольчатину, способно было бы заставить содрогнуться любого, самого жестокосердного кролика, появись у него способность к мыслительной деятельности, подобно людской.
   Цинично говоря, такой способ питания, разумеется, более эффективен, чем человеческий, учитывая, сколь много усилий и времени тратит человек на добычу пропитания и весь физиологический процесс переваривания пищи.
   Человек ровно наполовину состоит из кишок, желёз, пищеварительных соков, печени, селезёнки и вообще всего того, что занято в его теле перегонкой пищи и выделением отработанного.
   Всё, что связано с пищеварением, составляет и львиную долю нашей умственной деятельности и за миллионы лет развития – на нашу психику и нервную деятельность.
   Состояние нашей пищеварительной ситемы сразу отражается на нашем тонусе и настроении. Счастье или несчастье напрямую связано со здоровьем печени или поджелудочной железы. Во многом, мы – слуги и вассалы нашего желудка, и недаром, пищеварительная система млекопитающихся находится в самом центре их организма.
   Люди счастливы или несчастны в зависимости от состояния печени или поджелудочной железы. Марсиане же оказались избавлены от этого чрезмерного влияния пищеварения на свои эмоции.
   Я задавался вопросом, почему марсиане избрали в качестве объектов своего питания именно людей. Ответ был получен, когда было произведено исследование остатков их цилиндров и содержание поверженных треног. Там были обнаружены останки существ, отдалённо напоминающих людей. Судя по мумифицированным останкам этих существ, в каждом цилиндре содержалось не менее трёх марсианских двуногих, и их явно везли с Марса в качестве живого провианта. Это были слабые существа с большой круглой головой и большими глазами в глубоких глазных впадинах, шести футов ростом, с непрочным кремнистым остовом, по составу сходным со скелетом морских губок, и почти с полным отсутствием мускулатуры. Причём во время исследования было установлено, что их умертвили ещё задолго до прибытия на Землю. Но даже уцелей они, шансов на то, что они приспособятся к земным условиям существования, не было никаких – их кости ломались бы при любом движении.
   Но уж коли мне не удалось избегнуть этой щекотливой и крайне неприятной для меня темы, то добавлю к общей картине кое-какие мелкие детали, которые в то время были ещё непрояснены для меня, но которые смогут существенно дополнить впечатление моих читателей об истинном физическом устройстве и позволят им составить более полное представление об этом виде живых существ, бросивших вызов самому существованию человечества.
   Три параметра марсиан принципиально отличались от фундаментальных параметров людей – они совершенно не нуждались в сне и посему находились в состоянии перманентного бодрствования, как у человека никогда не замирает сердце. Видимо, они не ведали мышечной усталости, и поэтому не нуждались в такой физической перезагрузке, которую обеспечивает каждодневный сон. Чувство усталости они не знали. На Земле они столкнулись с невиданными для себя нагрузками, но даже они не способствовали выработке у них механизмов отдыха, и они, как сомнамбулы, оказались способны работать и функционировать все двадцать четыре часа в сутки.
   В-третьих, марсиане были бесполы, и потому не ведали тех удивительных ощущений и последствий, которые у людей возникают при поиске партнёра и обычной половой жизни.
   В дальнейшем было совершенно определённо установлено, что за время пребывания марсиан на Земле на свет появился один марсианин, его нашли на теле его родителя, неким подобием созревшей, отпочковавшейся от родителя его маленькой копии – эдакого прикреплённого полипа. В этом смысле деторождение марсиан напоминало появление лилий из луковиц или размножение рядовых пресноводных полипов.
   Само собой разумеется, у всех высших организмов планеты Земля невозможен такой способ размножения, как способ организмов, находящихся на низших ступенях развития.
   Низшие животные, подобные оболочникам, уже по своему строению примыкающие к позвоночным, обладают этими двумя видами размножения, но при переходе к высшим, теплокровным существам, почкование совершенно вытесняется половым размножением. Несмотря на дефицит информации о характере прохождения эволюции на Марсе, можно предположить, что там она шла в обратном направлении.
   Можно вспомнить труды одного писателя, которому не раз приходили в голову сумасшедшие и умозавиральные теории, и который как-то предположил, что при таком ходе развития человеческой породы, какую она проходит на Земле, рано или поздно человек превратиться в существо, поразительно схожее с марсианином.
   Его прогноз, боюсь ошибиться, сделанный в ноябрьском или декабрьском номере «Пэл-Мэл Баджит» за 1893 год, вызвал шквал критики и насмешек и привёл к скорому закрытию этого издания. Особенно изголялся на эту тему своими карикатурами юмористический журнал домарсианской эпохи «Панч», известный своей привычкой высмеивать любые жареные благоглупости обывателей.
   Автор этой статейки дерзко утверждал, что развитие гаджетов и и разных механических прибамбасов в конце концов неминуемо должно сказаться на параметрах человеческого тела, а еда в виде таблеток и впрыскиваний рано или поздно приведёт к полной деградации ненужного желудка, и вообще ликвидирует всю пищеварительную систему, а такие безусловные атавизмы, как волосяной покров, нос, зубы, уши, подбородок будут уменьшаться и деградировать, пока не исчезнут совсем по мере внутривидовой конкуренции. По его мнению, только один орган человеческого организма должен был получить преобладающее развитие – мозг. Рукам тоже не грозит исчезновение, ибо рука одновременно и «учитель, и слуга мозга». Всё ненужное потихоньку будет аттрофироваться, мозг же и руки, наоборот, получат невиданное развитие.
   Сколько серьёзных гипотез кануло в лету, и сколько смешных по видимости идей, выссказанных в форме шутки, в дальнейшем оправдывалось и оказывалось абсолютной истиной!
   У марсиан, без всякого сомнения, возможно осознанно, изгонялась животная сторона их организмов, и подгонка её под нужды интеллекта. Не стоит сбрасывать со счетов внешне фантастическую версию, что далёкими предками современных марсиан были существа, очень схожие с человеком, но потом, в ходе, возможно, принудительного развития, и общественных потребностей, их руки и мозг получили преобладающее развитие за счёт остальных органов, а потом и руки преобразовались в два пучка сверхчувствительных щупалец.
   Такой перекос развития, несомненно, в конце концов, должен был привести к появлению существ, совершенно чуждых проявлениями морали, как она понимается людьми, и к полному отсутсвию эмоций, и к конце концов к тому, что у нас называется звериной жестокостью.
   Последнее отличие марсиан от людей может кому-то показаться малозначительным, но это не так.
   Вирусы и микробы, этот источник тяжёлых, неизлечимых болезней и убийственных эпидемий – были одновременно с этими методами отбора наиболее жизнеспособными организмами на Земле. На Марсе такой механизм либо совсем отсутствовал, либо его уничтожили много веков тому назад. Это обстоятельство, кстати, свидетельствовало об особых условиях существования на Марсе, о которых мы практическим ничего не знаем.
   Тысячи убийственных болезней, сотни лихорадок, десятки типов воспалений, нарывов, раз за разом убивающих человека – туберкулёз, рак, опухоли на любой вкус и цвет, саркомы и всякие другие хвори, оказались совершенно неведомы их изнеженным организмам.
   Я, честно говоря, боюсь насмешить моих любезных читателей, начав фантазировать о различии жизненных форм на Земле и Марсе. Кроме нескольких инопланетян, замороженные трупы уоторых нранятся в морозильной камере Естесственно-Исторического музея, что мы знаем о растительном и животном мире Марса? Ничего! И между тем… Я рискну… Мне придётся упомянуть о появлении на Земле красной травы.
   Мои раздумья о Марсе привели меня к кое-каким выводам…
   Очевидно, что атмосфера на Марсе всё-таки очень отлична от Земной. У неё совсем другой газовый состав. И поэтому, в отличие от Земли, где растительность, как правило, благодаря хлорофиллу, обладает зелёной окраской, на Марсе она кроваво-красная.
   Мы не знаем, везли ли марсиане с собой семена марсианских растений, или они попали в цилиндры случайно, а потом залетели в земной грунт. Но и здесь, на, эти семена взошли и ростки их были красного цвета. Наблюдалось появление нескольких видов марсианских растений, но все остальные, кроме марсианской красной травы оказались нежизнеспособны и погибли. Красный вьюн погиб практически сразу, и его видели только несколько человек.
   А вот красной траве условия существования на Земле, вероятно, по крайней мере, на первых порах, оказались по нраву. Она сразу дала обильные всходы по краям котлована на третий-четвёртый день приземления пятого цилиндра, и её удивительные побеги, схожие с ростками кактуса, загорелись карминовым узором по краям нашего трёхугольного окна.
   Эта трава так и осталась единственной растительной живностью, сумевшей приспособиться к земному существованию, и скоро её уже встречали по всей Англии, особенно около болот и водоёмов.
   Я как-то выссказал своё частное суждение, что эта трава на самом деле была не растением, как принято считать, но одной из животных форм Марса. Соотношение между животной и растительной жизнью на Земле совершенно другое, чем на Марсе, и люди плохо понимают, что, в принципе, наши растения – на самом деле – тоже животные, только с очень замедленным метаболизмом и особой формой мыслительной деятельности.
   Я уже говорил, что у марсиан была круглая перепонка на задней стороне головы, выполнявшая у них роль органа слуха, а их глаза по остроте зрения совершенно точно не уступали человеческим, за одним исключением – по мнению доктора Филипса, синий и фиолетовый цвета они воспринимали, как чёрный.
   Как марсиане общались, до сих пор никто толком не знает, но бытует мнение, выблеванное в свет автором той самой мерзкой, легкомысленной брошюрки, автором, который, судя по всему, видел марсиан только в своих кошмарных снах, что марсиане общались при помощи звуков, производимых их щупальцами. То есть, практически тактильно! До сих пор эта лживая, высосанная из пальца брошюрка считается основным, фундаментальнейшим источником сведений (объёмом не более сорока страниц) о марсианах, их физиологии, социальных проявлениях, и это, видит бог, очень прискорбный для развития нашей отечественной науки факт.
   В этой сфере в последние годы появилась масса настоящих проходимцев и архи-фантазёров, пытающихся составить свою фиктивную репутацию на таскании из огня чужих каштанов!
   А между тем, я – единственный из оставшихся в живых землян, которым привелось видеть марсиан с расстояния нескольких, без преувеличения могу сказать, футов. Так что, кому как не мне припоминать детали этих встреч?
   По правде говоря, выбирай я жизненные пути по своей воле, я бы никогда не согласился ещё раз встревать в такие передряги, но раз уж судьбе было угодно свести меня с этими тварями, пусть будет так! Я просто видел их, как вы сейчас видите меня, вот и всё! И мне очень повезло, что хотя я имел возможность наблюдать за ними много дней, их острые глаза не увидели меня! Очень повезло!
   Что я могу сказать… Я наблюдал за ними даже чересчур внимательно, не отрываясь от своей излюбленной дырки в стене, и видел своми собственными глазами, как три, четыре, пять, и как-то раз даже шестёрка марсиан, еле-еле умудряясь ползать по яме, при этом выполняли самые тонкие, самые сложные работы, которые требовали часто коллективного участия, ни разу не издав никаких звуков, ни жестов, или что-нибудь в таком роде, ничего. Они общались как будто при помощи неведомых нам мозговых волн или вибраций, которые возникали в их уме и мгновенно без всякого носителя достигали адресата.
   Возможно, языком их общения были сочетания разных диапозонов частот волн, и эти конфигурации и заменяли им то, что у людей называется словами. Но мы никогда не узнаем их языка и то, что они думали об обитателях Земли. Полагаю, учитывая их быт и воспитание, хорошего мнения они о нас не составили. Люди, хоть и говорят порой на схожих языках, но иной раз не считают других двуногих людьми, так что, требовать от другой формы жизни уважения невесть к кому, не стоит!
   Да, перед едой они иной раз грешили лишённым всяких модуляций уханьем, но как мне показалось, это уханье не было следствием какого-либо разговора или обращения, а было просто результатом выдоха воздуха перед очередным впрыскиваньем крови.
   Чем больше я видел их, тем более убеждался, что здесь происходил обмен информацией без посредства какой-либо среды и тем более органов речи. Это открытие было посрамлением моего давнишнего презрительного отношения к возможности существования телепатиии… Надеюсь, мои читатели, не столкнулись с моими текстами, написанными до нашествия инопланетян, где я с пеной у рта бичевал разные телепатическе теории, и я избегну досужих обвинений в двойном стандарте.
   Никакой одежды на марсианах я не видел. Их исконные представления о светских приличиях и этикете, разумеется, немного не совпадали с нашими, и я со временем убедился, сколь мало они реагируют на изменение температуры. Даже перемена давления, явно осложнявшая их движения, как-то преодолевалась ими, и никогда не приводила к смерти этих существ.
   Лишённые одежды, они имели колоссальное превосходство над людьми, и это превосходство заключалось в том обилии мощных гаджетов, которыми они виртуоно пользовались.
   Наши велосипеды, машины, да и все прочие средства передвижения, включая даже наши летательные аппараты, наше лучшее оружие, ружья, пулемёты и пушки, я полагаю, могли только рассмешить их, и привести к мнению, что в лице людей они столкнулись с малообразованными, неразвитыми, примитивными дикарями, находящимися на подплинтусной стадии развития. Это как будто бы перед современным англичанином, сидящам за «Максимом» явился Давид со своей убийственной пращой, тут и в самом деле было, чему посмеяться!
   Внутривидовая конкуренция позволила им сделаться как бы воплощением абсолютного разума, который в зависимости от обстоятельств выбирает самые нужные в данный момент инструменты для своего неоспоримого господства, точно так же, как человек в разном обществе облачается в разные наряды, использует разные языки, выбирает для путешествия в другой район города велосипед, а в другую часть страны – машину или поезд, а столкнувшись с майским ливнем, автоматически раскрывает над собой зонтик.
   Что удивительно для человека, так это полное отсутствие тех обретений прогресса и цивилизации, к которым человечество столь упорно шло многие тысячелетия, постоянно при этом сохраняя их при себе – например, колеса. Ни на одной машине, доставленной ими с Марса, ни в одном механизме не было ни одной шестерни, ни одного подобия колёс. Наша привычная логика поневоле всё равно будет нас склонять к нашим незыблемым представлениям, хотя при здравом взгляде следует признать, что и в самой Матушке Природе не найдётся конструкции, подобной колесу, и она достигает целей передвижения совсем другими средствами.
   Поверить в то, что марсиане не знали колеса за всю свою историю, я не могу, скорее всего они с определённого момента сочли эту форму менее эффективной (а, возможно, и не модной). Они повсеместно избегали колёс и, как я понял, чрезвычайно редко прибегали в своих механизмах к наглухо закреплённым или неподвижным осями, обеспеченным круговым ходом, располагая их в одной плоскости. Практически все конфигурации в их механизмах по своей сути – сложные системы скользящих деталей, работающих при помощи крошечных, искусно подогнанных гнутых подшипников. Завершая этот разговор, я лишь добавлю, что удлинённые рычажные детали в машинах марсиан способны приводиться в движение только неким каркасом мускулатуры, состоящим из сопряжённых дисков в эластичной, неведомого материала, оболочке. При прохождении электрического тока в них происходит поляризация, и тогда они плотно соединяются друг с другом. Такое сложное устройство позволяет им достигать удивительно живого впечатления от движения марсианских машин, создавая потрясающее любого наблюдателя впечатление живого организама, которого столь трудно сначала ожидать от их громоздких железных гигантов. Точно такой же экзоскелет порождал невиданную активность в той, похожей на краба машине, которая множеством рук трансформировала цилиндр в боевые треножники, когда я впервые глянул в дырку в стене. Тогда меня поразил контраст между этой чудесной, беспрерывно шустрившей машиной, производившей вид живого организма и марсианами, едва шевелившими своими ластами на дне песчаной ямы. Освещённые лучами косого утреннего Солнца, они так тяжело вздыхали, так натужно шевелили своими щупальцами после тяжёлого путешествия на край света, что мне, видит бог, иногда становилось почти жалко их.
   Я так прикипел своим глазом к треугольной дырке в стене, так увлёкся изучением марсиан и их импортной техники, так ощущал свою красоту на фоне этих уродов, что едва заметил, что священник уже несколько минут трясёт меня за руку, пытаясь привлечь моё внимание. Я встрепенулся и обратил к нему свой взыскующий взор, наткнувшись на плотно сжатые губы, нахмуренные брови и угрюмый инквизиторский взор. К сожалению, в стенах было только одна треугольная дырка, и видя мой энтузиазм, священник тоже захотел хлебного зрелища. Мне ничего не оставалось, как предоставить ему эту возможность, и он надолго прилип к стене.
   Когда снова пришла моя очередь, многорукий краб уж славно потрудился и успел собрать в единое целое части, вынутые из цилиндра. Казалось, она собирает саму себя – и точно такой же краб скоро красовался на песке среди еле шевелящихся марсиан.
   Слева внизу красовался, пыхтя зелёными парами, какой-то небольшой персонаж, он рыл и бесперывно трамбовал землю, непрерывно двигаясь по периметру ямы, выравнивая одновременно её края. Вот что, оказывается, так нудно гудело, сотрясая утлые конструкции нашеё полуобрушенноё избушки. Эта штука даже как бы насвистывала какой-то популярный мотивчик, и извергала из себя такой дым, что иногда затмевала мне обзор. Самое удивительное, что она делала это всё сама, без всякого руководства и подсказки.

3. Дни под спудом

   Рождение в муках второй боевой треноги привело к нашему срочному выселению в посудомойню, ибо святоша извёл меня опасениями, как бы марсианин со своей лагерной вышки не засёк нас в нашем каземате. Только много позднее до нас дошло, что в контрастном дневном освещении наша камера – просто тёмное пятно для марсиан, а поначалу при каждом перемещении марсиан сломя голову шарахались в посудомойку, откуда тревожно выглядывали некоторое время. Но, истинно говорю вам, треугольная дырка в стене притягивала нас, как магнит, и мы тянулись к ней, невзирая на все опасности. У нас даже выработался определённый ритуал, и занятие места возле дырки производилось только строго по очереди. Сейчас, вспоминая наше поведение, иногда походившее на забавы детей, я задаю себе вопрос, как нам удавалось не задумываться о неизбежном страшном финале нашего большого сидения, ведь выбор у нас был, в сущности невелик – либо умереть с голодухи, либо попасться этим тварям в лапы, не знаю, что хуже! А мы дрались иной раз за право посидеть подольше у этого маленького окошка в противоестесственный и страшный марсианский мирок!
   Потом это стало почти спортивной забавой, и мы одновременно выскакивали из посудомойни, и, отталкивая друг друга руками, мчались на кухню, чтобы, ходя по краю пропасти, первыми занять место у наблюдательной дырки.
   В мире могло бы мало найтись людей, столь противоположных по своему воспитанию, образованию, характеру и манере мышления. Такого рода противоположности могут иной раз сколь угодно долго мирно сочетаться и сосуществовать в мире, где, столкнувшись с чужим маразмом, можно просто хлопнуть дверью, но они рано или поздно приводят к проблемам, когда противоположности намертво законопачены в тёмной крысиной норе, из которой нет выхода. Тюрьма способна лишь обострить такие антагонизмы, и она обострила. Не хотел говорить, но с самого начала нашей принудительной дружбы, ещё в Гилфорде меня дико бесила нескрываемая инфантильность этого напыщенного индюка, не говоря уже о его воинственной ограниченности. Он имел мировоззрение, как дырка в унитазе, мировоззрение тли, возведённое в энную степень. Когда он на соображения самого простого здравого смысла начинал поливать меня пеной своей религиозной невнятицы, когда он на полуслове с видом синайского пророка, которому подарили скрижали, прерывал мои грустные сентенции громогласными дурацкими антитезами, я иной раз был близок к тому, чтобы позволить моему бешенству излиться. Иногда его речи были такой открытой насмешкой над моими попытками найти выход из создавшейся ситуации, что доводили меня почти до припадка. Ничто так не подтачивает внутренние силы человека, как глупость и подлость окружающих! Выдержки и мужества у него было много меньше, чем у глупой торговки на рынке, а такой способности по любому поводу впадать в истерику я вообще никогда, ни до того, ни после, не видел. Он ныл часами, и в своих слёзных припадках оставался в полной уверенности, что слёзы того, что он называл «покаянием», способны помочь нам больше, чем чтобы то ни было. В темноте он немного затихал, как попугай, накрытый простынёй, но даже там умудрялся изводить меня своей плаксивой назойливостью. К его несомненным достоинствам относился волчий аппетит, и мои воззвания к его совести и разуму, что, де, так как нам придётся куковать в подвале до тех пор, пока марсиане не построят свои людоедские приспособления, посему следует ради нашего спасения рачительно расходовать имеющееся пропитание, вызывали только его злобную ухмылку, и судя по его глазам, только усиливали его волчий аппетит. Я с тревогой следил, как огромные куски мяса и чудовищные глотки пива исчезают в его глотке, после чего он, вопреки человеческой природе, требующей после хорошей закуски хорошего отдыха, продолжал бродить и маяться, не давая спать и мне. Видит бог, я мирный человек, но такой распорядок дня мог подорвать любое здоровье.
   Время шло, дни проходили за днями, его инфантильность и безрассудство только взрастали, умножая опасность и ушудшая наше ужасающее положение, и я поневоле вынужден был перейти от благих уговоров к конкретным угрозам, а потом и к побоям. Внешнее воздействие на время возращало ему человеческий облик, но, увы, совсем ненадолго.
   Среди людей довольно часто встремаются люди такого типа – слабые, не способные к самостоятельному мышлению, ленивые, всегда руководствующиеся чужим мнением, вечно плывущие по течению и благодаря хитрости полагающие такой тип существования единственным способом уцелеть, и по своей сути лишённые способности уважать и бога, и окружающих, и даже самого себя.
   О, если бы вы знали, как мне противно вспоминать и тем более писать обо всём этом, но вы должны понять меня! У меня нет особых способностей серьёзно изучать человеческую природу, но с возрастом состояниеумов большинства всё больше вызывает у меня ужас. Самые уверенные в своём праве люди, богатые люди, чья наглость основывается на случайном благе, достаавшемся все усилий и талантов, на самом деле часто являются просто не очень нормальными психически, странными, испорченными двуногими, и я иной раз думаю, заслуживают ли они сочувствия, попадая в беду? Это люди, чьи несчастья во многом – следствия их дурного воспитания, состояния мозга и извращённых привычек! Сидящие сейчас перед камельком счастливцы судьбы, те, кто родился с серебряной ложкой во рту, кому даже не могли присниться страшные, горестные стороны реальной жизни в трущобах, я знаю, наверняка осудят меня, сочтя жестоким и бессердечным, когда я опишу свою прискорбную вспышку ярости в последнем акте нашей общей трагедии, но пусть они останутся в своём предубеждении, уверовав, что такое хорошо, и что такое плохо, но пусть они учтут, до чего можно довести незлобливого, доброго человека! Я ведь знаю, что те из них, кому не повезло, и жизнь бросила их в самые глубины несчастий, или нищенской, животной жизни, они поймут меня и проявят снисхождение к моей прискорбной, яростной несдержанности.
   День проходил за днём, ночь за ночью, и в то время, пока мы с отцом святым в кромешном мраке, как крысы в норе, пихались и пререкались, а порой со всё возрастающим ожесточением дрались, вырывая у друг друга из глотки последние куски еды и питья, а из причёсок – клочья волос, в глубоком овраге снаружи, под испепеляющими лучами июньского Солнца счастливые, самоуверенные марсиане налаживали свой непростой быт. Я всё реже подползал к дыре, но как-то после значительного перерыва в очередной раз подполз, и вот что мне открылось. Я увидел вот что: передо мной, сияя парадными лоснящимися боками, выстроились ещё три боевые треноги. Ту же стояли ещё какие-то прибамбасы, которые марсиане расставили строго по ранжиру вокруг цилиндра..
   На секунду мне стало плохо. Я почувствовал себя мышью, которая из норы видит громадного злодея, несущего мышеловку с ароматным кусочком французского сыра. И мышь знает, что это мышеловка, и знает, что это сыр! И ей надо рано или поздно выбирать…
   Второй многорукий краб пыхтел во всю мощь, маракуя с новым механизмом, который притащил треножник. Это было нечто новенькое и мною невиданное. По форме эта штуковина до боли походила на огромный молочный бидон, увенчанный сверху медленно вращающейся блестящей воронкой, из которой вниз просыпались крупные хлопья молочно белого цвета.
   Протянутое вверх щупальце этой многорукой штуковины и осуществляло мерное ддвижение воронки. Ещё две руки, представлявшие из себя огромные лопаты с загнутыми краями, то и дело уходили вниз и черпали в глубокой норе глину, непрерывно поставляя её в похожий на грушу приёмник, тогда как ещё одна рука время от времени открывала дверцу, сбрасывая с деталей какого-то прибора чёрный дымящийся шлак.
   Четвёртый манипулятор регулировал доставку хлопьев из котла, где, видимо, шла реакция, в какой-то другой резервуар, невидимый мне из-за клубов голубой пыли. Этот новый резервуар чадил струями зелёного пара. Тут многорукий краб, сопровождая своё движение каким-то почти колокольным звоном, распрямил отросток в очередное длинное щупальце и забросило его на верх кучи глины. Секунда – и щупальце стало вытягивать вверх полосу прокатного белого алюминия, ещё дымящегося и блестевшего, как истинная драгоценность С момента заката и до ночи машина произвела не менее сотни алюминиевых полос, вытаскивая их прямо из кучи глины, а куча голубоватого шлака уже поднималась до краёв ямы.
   Как прежде, меня мучил контраст между этими воистину живыми, невероятно производительными, почти волшебными машинами, и неуклюжими, неповоротливыми марсианами, которые на фоне живых манипуляторов сами были похожи на каких-то мертвецов. Я почти не верил своим глазам.
   На беду, когда в яму доставили первых пленных людей, к смотровому окну приник священник. Я лежал на полу неподалёку и жадно вслушивался в странные звуки, шедшие снаружи.
   Внезапно он попятился и присел, склонив голову. Так, замерев, он несколько секунд и простоял на месте, и я уже думал, что это испуг человека, которого чуть не заметили африканские людоеды. Священник тихо подкрался ко мне и нервно присел рядом во мраке, что-то бормоча без остановки и при этом дико жестикулируя. Он вёл себя совершенно не так, как обычно, и даже его бормотания были какие-то совсем другие. Он всё время показывал на щель, как бы приглашая меня к ней, и в то же время отворачиваал лицо, наконец я набрался храбрости, и, признаюсь, преодолевая известный страх, поднялся, переступил через ноги священника и уставился в щель. Сперва до меня не дошло, отчего он так истерил. Вроде бы, всё было, как прежде, в яме ничего существенно не изменилось.
   Уже изрядно смерклось. Звёзды, как крошечные рябины на небе, были тусклы, может быть, от контраста, который создавали им невыносимо яркие, ядовито-зелёные вспышки в яме. Вспышки производила машина, изготавливавшая алюминий.
   Немотивированные, резкие вспышки зелёного свечения, чёрные, колеблющиеся тени – всё это казалось каким-то жутким кошмаром.
   Одни летучие мыши были словно в своей тарелке, и ничего не пугаясь, метались по яме.
   За гиганскими отвалами зелено-синего порошка марсиан совсем не было видно. В углу ямы стоял треножник на коротких ножках, и только рассмотрев его повнимательнее, я понял, что ноги у него сложены внизу. Возможно, в это самое время его ремонтировали.
   Внезапно среди мерного зуммера, издаваемого всеми этими машинами, мне как будто послышались далёкие людские голоса. Такого просто не могло быть, и я подумал, не примерещилось ли мне это и решил не обращать на это внимания. Я стал внимательно разглядывать боевой треножник, и мне стало понятно, что в его башне сейчас находится марсианин.
   Ярко полыхнувшее зелёное пламя теперь позволиляло мне довольно подробно разглядеть его точно запотевший, блестящий кожный покров и лоснящийся, маслянистый блеск его огромных глаз. Движения его были медленные и пластичные. Раздался громкий крик, и передо мной длинное щупальце марсианина развернулось и устремилось куда-то за спину машины к тёмной подвешенной на тросе металлической клетке.
   Поднятое щупальцем на невиданную высоту, в воздухе отчаянно извивалось и барахталось какой-то тёмный, нечёткий, бесформенный предмет, едва различимый на фоне неяркого звёздного неба. Тут предмет опустился вниз, его как будто рванули, и при яркой зелёной вспышке стало абсолютно ясно, что это человек. Одно мгновение, как при фотовспышке, я мог видеть его. В прошлом это был, вероятно, очень прилично одетый, довольно плотный человек средних лет, с румяным, круглым лицом. Он извивался и орал, как резаный.
   Ещё пару дней назад, по всей видимости, это был обычный европеец, человек, уверенно стоявший ногами на земле, семьянин и руководитель процветающей фирмы. Теперь он превратился в полдник марсиан, и его участь была одна – быть съеденным. Предо мной мелькнули его дико растворённые глаза, рот буквой «О» и зелёный отблеск змейкой прошёлся по его пуговицам и блёклой цепочке от часов.
   Щупальце, ловкое как змея, перекинула его через кучу шлака и какое-то мгновение было тихо. Потом раздался мучительный, звериный вой и следом за этим послышалось довольное урчание марсиан.
   Я слез с кучи мусора, вскочил на ноги и, сжимая уши руками, кинулся в посудомойню. Святоша сидел недвижно. Его голова упала на грудь. Он обхватил её руками и видя, как я пробегаю мимо, что-то громко крикнул мне и с места в карьер тут же припустил за мной следом, я полагаю, он решил, что я хочу покинуть его, и он не сладил с собой. Он боялся остаться один даже больше, чем я.
   До каких же низостей опустила нас здесь жизнь! У нас уже почти не осталось никаких человеческих желаний и чувств. Всю ночь, разрываясь между страхом смерти и нездоровым любопытством узнать, что там за стенами дома, я истошно пытался найти выход из этого страшного положения, найти путь к спасению. Мне было ясно, что надо действовать и действовать стремительно. Времени на раздумья у нас не было.
   Только холодный свет следующего дня заставил меня взглянуть на свои шансы трезво.
   Со священником обсуждать мои планы не имело смысла, постоянный ужас лишил его не только возможности рассуждать логично, но и вообще рассуждать. Все его действия были теперь импульсивны и хаотичны. Думаю, что договориться с животным мне было бы много легче, чем с ним. Мне было ясно, что помощи от него ждать не приходится, и рассчитывать я могу только на себя.
   Холодный взгляд на моё положение всё же подсказывал, что отчаиваться не стоит!
   Надежда на то, что марсиане расположились лагерем в нашей яме, были небезосновательны. Даже если они намерены превратить яму в постоянную штаб-квартиру, всё время сидеть они в ней не будут, и во время их вылазок, когда они не смогут охранять свои пожитки, мы можем тихо-тихо сбежать.
   Мной был разработан подробный план подкопа со стороны, обратной расположению марсиан, но при более детальном рассмотрении оказалось, что тогда нас могут засечь с какого-нибудь сторожевого треножника. И к тому же тогда подкоп пришлось бы копать одному. Полагаться на моего миленького дружка – священника, видит бог, я уже не мог.
   Если мне не изменяет память, дня три спустя прямо на моих глазах они убили симпатичного юношу, и этот несчастный день был единственным днём в моей жизни, когда я как будто сидел за рождественским столом марсиан. Меня вырвало.
   Весь следующий день я лежал, отходя от впечатлений дня прошедшего, и к щели не подходил. Каждый день смотреть на такие представления, какие устраивали марсиане, было выше сил даже такого твердолобого мизантропа, как я. Когда священник спал, я на цыпочках отправился в посудомойку, тщательно затворил за собой дверь, и, стараясь не шуметь, стал упорно копать топором землю. Я сумел углубиться в землю фута на два, когда тяжёлый грунт с шумом обвалился. Я замер, стараясь оценить последствия моей активности, и долго лежал, не осмеливаясь шевельнуть даже пальцем. Копать дальше у меня не хватило решимости. В общем, мысль о подкопе умерла сама собой.
   Я прислушивался к своим внутренним ощущениям, и они постоянно намекали мне, что надеяться на победу людей в этой войне совершенно бессмысленно, они не способны победить такую мощь… А следовательно и нам вряд ли удасться спастись. Но после трёх дней скрежетания, какие издавали марсиане, раздались совсем другие звуки – новые залпы тяжёлых артиллерийских орудий.
   Царила тихая летняя ночь. Луна сверкала во всю свою мочь. Экскаватор марсиан исчез, они убрали его. Самих марсиан не было, в яме было тихо, они куда-то скрылись, выставив неподалеку от ямы боевой треножник. В углу ямы заработал механический краб, теперь он трудился прямо под нашей амбразурой. Яма была темна, как ад, за исключением части стены, куда падал лунный свет и иногда – блик от конструкций многорукой машины. Лязг от неё теперь был почти непереносим – просто адский вой какой-то. Такой чистой, ясной ночи, такой блещущей божественным светом Луны мне, казалось, не доводилось видеть никогда. Единственной служанкой в небе царице служила одинокая и печальная путеводная звезда.
   Нежданно я услышал громкий собачий лай. Давно забытый звук заставил меня напрячься. Потом стал нарастать тяжёлый гул, похожий на выстрелы огромных орудий. Было шесть выстрелов. Короткий перерыв. Ещё шесть выстрелов.
   И тишина!

4. Смерть священника

   Мне надо рассказать о том, что случилось на шестой день нашего пребывания в застенке. Я, как обычно, прильнул к щели, и вдруг шестым чувством ощутил, что в комнате я один. Мой друг священник только что боролся за лучшие места в нашем зрительном зале, желая посмотреть очередной акт жуткой трагедии, и вдруг с места в карьер убежал в полудомойню… Странно это! Слишком странно даже для странностей такого странного человека! Ешё пять минут назад мой Тоша-святоша сражался со мной за место около глазка в преисподнюю, тыкал меня в бок, дёргал за фалды, а потом ни с того ни с сего почему-то убежал в посудомойню… И закрылся там. Это было очень, слишком подозрительно! Я ведь не мальчик, чтобы водить меня за нос!
   На цыпочках, чтобы, не дай бог, не скрипнуть стекляшками или обломками кирпича, я дёрнулся к двери судомойни. В кромешной тьме я раздавались родные для уха звуки. Священник пил. Пил из моей бутылки. Пил с таким наслаждением, и я бы сказал, пиететом, что кровь всех обиженных праведников и страстотерпцев, как цунами, бросилась мне в голову! Никто никогда и нигде так не оскорблял меня, как этот фальшивый Йоркширский святой! Никто так не манкировал скрижалями и золотым тельцом! Если бы он пил во здравие мое, пил так сказать, номенально, метафизически, я бы, так и быть, простил его, но он пил, как животное, амбивалентно и кармически предерзко! Пил, бравируя и нагло пересекая все красные линии, общечеловеческие нормы и моральные табу! Праведный гнев обуял моё бедное сердце. Я вытянул руку и наткнулся на горлышко гордо вздыбленной бутылки моего бургундского.
   Он дёрнул бутылку к себе. Я не подался. Служитель культа и ярый мизантроп-язычник схватились в последней битве при Азенкуре.
   Остервенелая свара продолжалась несколько минут, вердикт старых, опытных психиатров, что сумасшедшие часто бывают невероятно сильны, полностью подтвердился. Мне стоило великих трудов, чтобы сладить со святым отцом, впавшим в совершеннейший блуд гордыни. Он бился так, как не бьются за обладание Святым Граалем и Копьём Завета рыцари Стола! Наконец бутылка выскользнула из его рук и с плаксивым звуком разбилась. Смысла сражаться больше не было. Святой Грааль был разбит служителем культа! Я отшвырнул святошу в сторону и вскочил. В кромешной тьме мы застыли друг пред другом, задыхаясь, но по-прежнему сжав кулаки, так и неузрев целительных знаков с небес. Бесценное сокровище было безвозвратно погублено грешным служителем культа. Так уже было однажды в истории, когда христиане побили железными палками пятьдесят тысяч античных скульптур. Но эта бутылка была здесь много ценнее.
   С этого момента я взвалил на себя тяжкую миссию следить за порядком в ночлежке, и непреодолимой стеной встал между сумасшедшим священником и беззащитными перед преступными поползновениями продуктами. Я объявил о введениикьюр-кодов, пропусков и патрулей военно-полевой диктатуры и подчеркнул, что вынужден разделить запасы продовольствия на двенадцать порций – по числу дней, которые нам ещё придётся провести в заключении. Учитывая постоянные прегрешения обвиняемого, ему было объявлено, что на сегодня святых даров больше не полагается. Он зарычал.
   На следующий день грешный святой, вместо того, чтобы хранить или раздавать своё достояние страждущим, снова в тщете тщет попытался напасть на чужие вина и хлеба. И получил классический отлуп! Ночь была страшной. Мы сидели друг против друга, не спуская с друг друга глаз и натужно дышали. К утру я так устал, что закемарил. Но через несколько секунд я был пробуждён небесной дланью и встрепенулся. Я был утомлён смертельно, но проявлял античную твердость. Святой пускал нюни, хныкал и взывал к моему несравненному милосердию, которое не должно оставить его умирающим от голода. В своих преступных поползновениях грешник был неутомим, как перпентум мобиле. Он, как будто, не догрешил в детстве и юности, и теперь активно наращивал упущенное! Всего одна ночь и один день заняли эти метания, но мне казалось, что этот кошмар продолжался целую вечность.
   Между нами пролегла пропасть несовместимых мировоззрений – здравого смысла и смирения, и безумия и умысла. Такие противоречия всегда завершаются кровавыми мировыми войнами и поголовным истреблением аборигенов. Так и произошло. Множащиеся разногласия привели наконец к открытому столкновению. Два дня мы перебранивались, пихались, оскорбляли друг друга, заводили бесконечные споры и скрипели зубами в припадках неистовой злобы.
   Я тоже иной раз поддавался общей скандальной атмосфере, и вступал в эти перепалки и порой терял самообладание. Тогда я побивал его, извинялся, потом долго дружески, тихо убеждал, бил, убеждал… Один раз я сделал попытку купить его смирение последней бутылкой бургундского из моих королевских штолен: в кухне, как-никак, оказался насос для дождевой воды, и проблем с водой, к счастью, у меня не было.
   Но его мозги были уже поражены смертельным безумием. Я тогда ещё не мог принять душою своею, что предо мной уже просто неизлечимо больной человек, псих, но всё больше эта мысль посещала мою голову. Сколько же просыпаться пеплу небесному на мою голову? Ужель дьяволу крутить лузеров малых, видя глупость ех? Ужель? Ничто уже не останавливало его – ни уговоры, ни побои. Попытки захватить еду не прекращались, я бы сказал – стали перманентными, всё это подкреплялось непрерывными диалогами священника с самим собой. И когда он обращался к своему виртульному эго, по лицу его проносились такие выражения лица, что я на самом деле иной раз пугался. Только убеждённость, что марсиане не могут служить экзорсистами для моего священника, останавливало меня в поисках решения проблемы. Сколько в это время в его голове совмещалось разных сущностей, мне трудно сказать, но явно много! Его голос становился иной раз так громок, так визглив, так непочтителен к богу и гоп-кампании, что у меня мурашки по спине бегали. Он переходил все красные линии, все засечные черты, он ходил по краю пропасти, издеваясь над моим великим островным многотерпением! Марсиане могли просто засечь наше присутствие. Мы могли быть и так обнаружены в любой момент, и любая неосторожность могла только усугубить наше положение. Наконец наступил момент, когда я окончательно созрел духовно и осознал, что прямо передо мной, в абсолютной темноте пребывает неизлечимый сумасшедший, да к тому же маньяк с преступными поползновениями и просыпающимся криминальным талантом. Триада этих свойств, признанная вердиктом суда под моим председательством, делала присутствие священника в миру нетерпимым. И моё прощальное «Аминь» было произнесено!
   Я не буду обманывать моих читателей, говоря, что в ту пору я сам был нормален! Отнюдь нет! Всё не так просто! Я тоже, разумеется, был не в себе! Когда я после бессонницы наконец впадал в тревожный сон, мне снились такие жуткие кошмары, что я не осмелюсь их рассказывать. Да и не смогу, потому что один раз мне приснилось, что сначала я путешествую с марсинанами, потом веду с ними какие-то чересчур важные разговоры, а потом мы вместе с ними лезем на Биг-Бен, а оттуда на нас взирает акула в огромных роговых очках, которую я почему-то величал своей бабушкой! Я просыпался в холодном поту. Но сколь ни странной покажется вам моё рассуждение, я полагаю, что взгляд со стороны на нарастающее безумие священника позволили мне вовремя осознать, что со мной может случиться нечто подобное, в таких обстоятельствах немудрено сойти с ума любому, и не такие тут с ума сходили, а посему надо собраться с духом и очень внимательно следить за собой. Может быть, благодаря этому стороннему взгляду я сумел сохранить те жалкие остатки здравомыслия, какие бог даровал мне в те суровые дни.
   В восьмой день от Р.Х. прорвало стогны господни, и на меня со всё возрастающей интенсивностью стал изливаться кислотный поток священного красноречия. Всё хорошо в меру. Меня всегда удивляло здравомыслие древних Римлян. В своих художественных школах, они почитали главными предметами отнюдь не композицию, не рисование или лепку, но одну лишь божественную философию и особенно – ораторское искусство. Так что у них выпускник художественного вуза не сдавал никаких иных экзаменов, кроме философии и ораторского искусства. Вполне разумно, потому что мозг человека, всё развитие которого основано на принудительном восприятии речи и слов, закреплённых в буквах, и если речь и буквы в его мозгу расположены правильно, если он понимает значение слов и умеет складывать из них красивые фразы, фразы, полные смысла и гармонии, то всё в своей жизни и деятельности он будет делать правильно. И тогда он не нанесёт другим людям и сообществам того неисправимого вреда, какой ему наносят гордые и глупые, тупые и коррумпированные, но полные тщеславия косноязычные люди! Так что, не подумайте превратно, я на самом деле очень большой поклонник красивой, импозантной речи. Но не в такой форме, какую мне стал навязывать этот рехнувшийся святоша! Это явно был не Цицерон! Я сразу понял, что этому потоку селя и грязи с гор я не могу противопоставить ничего, кроме своего немотствия и смирения, и удалился в пустынь, смотря со стороны, как словесный поток смывает последние остатки мозга бедного священника. Грешно смеяться, но и иногда он поневоле изрекал такие смешные вещи, что я просто катался по полу от хохота.
   Видимо, восьмой день – это воистину день страшного суда, и с тех пор я недолюбливаю восьмёрку.
   – Истинно говорю вам! Блаженны блаженные, ибо блаженны вдвойне! – завывал он, – Это справедливая, желанная для избранных кара, о боже, повтори её огненное действо! Шоу не должно прекращаться! – повторял он поминутно, – О, господи, имён тебе легион и маленькая тележка! Кара! Истинно глаголю – справедливая и срочная! Порази меня в лоб и протарань весь род мой! Мы согрешили своим появлением на свет, мы впали в грех заглумления! И теперь должны…
   Тут он замялся, видимо припоминая, что он там задолжал высшим силам…
   – …Итак плоть материи была явлена нам визуально… – повсюду возникали картины сюрреалистического ада, вулканы взрывались, бродили динозавры, пожирая зайчиков и ягнят, люди горели в смоле, тонули во льдах, страдали от взяток и поношения сильных, богатые швыряли бедных в котёл с горящими бумажными деньгами, лили им в глотки расплавленное золото, граблями мешали бедных с прахом грязных животных, гнали на покаяние вместе со свиньями и акридами, а я всё молчал, затворив уста, как оглохшая на оба уха Сивилла, – Покайтесь, свиньи, ибо хлеб ваш сир! Мои проповеди – сущее безумие, но мир тоже безумен, и Космос, и Вселенная безумны, господи, о боже мой, что за безумие овладело безумными безумцами! Я должен был восстать, и я восстаю, восстаю на всё сущее, на всё бывшее и всё будущее, ибо в том правда, чтобы раб божий, не щадя жизни своей, призывал мёртвых к покаянию войны, к покаянию смрада!.. Угнетатели бедных и страждущих – все к покаянию и мести!.. Что главнее – покаяние после мести, или месть после покаяния смрада? Найди ответ в своём сердце! Откроются вежды ваши! Увидите смрад душ ваших и вострепещете! Что вы делаете? На что потрачены ваши жизни! На суету, и снование среди суетных сует! Ни крохи золота не унести вам из мира сего! И не надо! Духи надрываются под весом золота сгнившего мира, нищие духом насытятся грязным сребром и иссякнут! Иссякшие растворятся в кислоте! Карающая десница господня!.. Где ты? Мы ждём твоего мига, мы заждались тебя! Почему медлишь? Явись в огне и гиле! Смажь колёса мести кровью предателей и сойди к нам, как святая зарница! О-у! Архистратиги тайные! О-у! Спасите девственность мира сего гибнущего! Знайте, пока не разоблачитесь догола и не останетесь, как дети, в распашонках своех, не видать вам папства небесного! Мамства вам, истинно глаголю вам, тоже не видать! Нельзя наполнить чан, если в пустыни нет воды! Не коснуться звёзд давешних, не проздреть в раю аховом!..
   Тут он и в самом деле стал проздревать и проздрев, сразу вспомнил о главных моих прегрешениях – о том, что я паче чаянья за милю не подпускал его к бесценной земной снеди, к вину и хлебам, а вспомнив о ней, он снова взалкал паче вран ветошных, и, взалкав, стал требовать воздаяния земного, а не небесного, стучать ногами, умолять, вымогать и плакать. Ему не жалко было пяти тысяч возжаждавших, которых я обязан был накормить и напоить из своего кармана!
   Голос его становился всё более громогласным и визгливым, пока наконец не превратился в прерывистый волчий лай. Я христом богом просил его не делать этого, потому что марсиан он может привлечь своим содрогающиймся от крика и ненависти голосом, и поневоле привлечёт в наш дом, и они придут посмотреть, что тут происходит и кто так визжит. Я сказал ему, что готов встать пред ним на колени, чтобы он прекратил свои неистовства, прекратил так громко орать, но поняв свою власть надо мной, он стал пытаться манипулировать мной, и грозить святым духом, что ежели я не послушаюсь его, он сам обратиться к марсианам, чтобы они занялись моим воспитанием, а он, де, теперь окончательно убедился, с каким наглым, дерзким, дрянным и невоспитанным человечком он столкнулся в миру. Сначала эти угрозы перепугали меня, понимание того, что, согласись я с ним, смирись с его дикой волей, – и нам конец!
   Я отказался подчиниться ему, хоть полной уверености, что он не приведет свои угрозы в исполнение, и не пригласит меня на званый обед к марсианам, у меня не было. В тот день он отступил, и был тих, как никогда. Видимо у самых злых бесов его души был выходной, воскресенье! Потом он стал навёрстывать упущенное. Он заговорил таким густым шмелиным басом, что я замер, наберев воздуха в грудь, он вещал всё громче и громче, и наращивал обороты ещё два дня, перемежая пылкие угрозы слёзными мольбами, чередуя утончённые намёки на безумное велеречивое раскаяние с угрозой возобновлении пламенного служения богу. В глубине души мне было жутко жалко его. Он то плакал, то призывал взять меч и идти кроваво мстить неверным. Кого он считал теперь неверными, я уже никогда не узнаю. Потом, утомившись пламенным бредом, он заснул и голова его бессильно упала на грудь. Чуть подремав, он снова со щелчком вздыбил голову и с того места, где кончил, снова начал чревовещать, на сей раз столь громогласно, что я уже, видит бог, не мог не вмешаться.
   – Замолчи! – приказал я, – Молчи, ради бога! Ты нас погубишь, чёрт!
   В ответ он грянулся на колени во мраке у котла.
   – Вы принудили меня помалкивать слишком долго! – возвестил он таким громовым голосом, что его совершенно точно могли услышать все марсиане Вселенной, – Но я ниспослан Богом на Землю не затем, чтобы молчать! Ныне я един буду свидетельствовать! Я един! Горе бесчинному граду на холме! Горе утратившим веру! Горе! Горе! Горе жителям Земли, секир-башка всем, ибо уже возгремела труба Иерихонская!
   – Молчи! Иначе нам – труба! – захрипел я, истошно взвившись, перекосившись и судрожно сжимая кулаки у груди, ужасаясь, что в этой гробовой тиши марсиане уже услышали странные звуки и начинают вычислять наши координаты своими слуховыми ловушками, – Ради всего святого, ради девы Марии – молчи!.. Ненавистное созданье! Ну, молчи же ты!
   – Отнюдь! – взвыл священник, поднимаясь несокрушимой скалой, приобретая в моих глазах какие-то немеренные размеры, и простирая огромные растопыренные клешни в разные стороны, – Изрекаю! Слово божие не знает препон! Замолчать? Кому? Кому это тут замолчать? Мне? МНЕ? Я никого не боюсь! – он что было сил жахнул кулаком в стену и в кровь разбил кулак, – Бог не фраер, он видит всё! И тебя видит, голый чёрт! Предатели! Идите всё к чертям собачьим! Много кругом надсмотрщиков и Иуд нечестивых, но мало честных и призванных! Но всё в руках Господних! Пшол вон, Иуда! Кто тебя наущал? Кто тебе дал фунты?
   Три прыжка, и я достиг кухонной двери. Но как всегда, опоздал.
   – Я призван свидетельствовать! – разбрызгивая вокруг себя бешеную слюну и рубя руками воздух, орал падший святой, крутясь вокруг своей оси, – Я пришёл! Больше медлить нельзя! Святая…
   Я выхватил тесак, висевший на стене, и кинулся на него. Страх в моей душе многократно умножал бешенство. В конце концов, человеку никто не может препятствовать осуществить самоубийство, пусть даже в самой извращённой форме, это его право, но вовлекать в самоубийство того, кто хочет и намерен жить долго и счастливо – это, уж, извините, моветон и подлость! Я настиг его в центре кухни. Он попытался защититься и завизжал в смертной муке. Впрочем, потеряв разум не окончательно, я повернул тесак острием к себе и ударил его сверху рукояткой. Он рухнул на пол. Сердце выпрыгивало у меня из груди. Шатаясь, я переступил через его тело и сел, тяжело дыша. Он лежал плашмя и не шевелился.
   Вдруг послышался какой-то шум снаружи, как будто стала пластами рушиться штукатурка, и наблюдательный треугольник в стене исчез. Мои глаза увидели, что многорукий механизм двигается около щели, загораживая свет. Мгновение – и один марсианский щуп был уже в комнате. С шелестом он винчивался в отвестие. Извиваясь среди мусора и обломков, он уже скользил вдоль стены, вращая поблескивающим утолщением на конце. Второе щупальце мягко, как змея, пробиралось по обломкам балок. Ужас оледенил меня, и я замер. Потом во мгле засветилось нечто вроде защитной маски на жутком лице марсианина и видные сквозь затемнённое стекло огромные тёмные, неморгающие глаза, как мне показалось, мигнули.
   Членистый спрут мягко изгибался, и его щупальце неслышно и всё дальше пролезало в пролом.
   Я скакнул назад, споткнулся о лежащего ничком священника и, едва не свалившись, прыгнул в сторону и замер возле двери посудомойни.
   Щупальце, извиваясь и как будто осматривая помещение, ярда на два залезло в кухню, и замерло, медленно поворачиваясь из стороны в сторону. Сколько это продолжалось, я не знаю. Несколько мгновений, находясь будто в каком-то зачарованном сне, не веря своим глазам, я смотрел на медленные, синкопические движения механического убийцы. Затем, не выдержав муки преследования, я невольно вскрикнул и шмыгнул в посудомойню.
   Теперь и я находился на грани помешательства. Ноги у меня дрожали так, что я боялся упасть. Трясущимися руками я умудрился открыть лаз, ведущий в угольный подвал, и буквально влипнув в стену, качался в темноте, только изредка осмеливаясь заглянуть в дверную щель и навострив уши. Марсианин? Он заметил хоть что-то? Что он делает в комнате?
   На кухне раздавались едва слышные звуки, как будто что-то мерно позвякивало, так позвякивают ключи в связке, потом стукнула голова о кафель, раздались звуки волочения грузного тела, и когда я это слышал, я прекрасно понимал, чьё это тело, его волочили сначала по полу, а потом сильно зашуршало в дыре наверху, как будто что-то объёмистое проталкивали в узкое отверстие.
   Преодолев ужас, я прильнул к двери, и заглянул в кухню. В огромной дыре, буйно освещенной ликующим дневным солнечным светом восседал марсианин – хозяин своего многорукого монстра. Напоминавший Бриарея, он с любопытством, склонив голову, осматривал голову священника, поворачивая её из стороны в сторону. Эта диковинка, похоже, заинтересовала его. Я испугался, что, увидев кровоточащую рану на голове святого отца, марсианин поневоле догадается о произошедшем здесь.
   Дело было плохо. Я стал истошно отползать по направлению к угольному погребу, стараясь при том не шуметь, а потом соскользнул вниз, скатился по угольной круче и стал стремительно, как мышь, зарываться в угольную пыль. Одновременно я принялся наваливать на своё тело дрова и щепу.
   Покопавшись с минуту, я то и дело прекращал свои конвульсивные движения и застывал, прислушиваясь, не звякает ли над моей головой механический хобот марсианина. Вдруг тихое бренчание не только возобновилось, но и стало ещё громче. Экскурсия марсианина по кухне продолжалась. Оно было всё ближе. Жужжание и щелчки стали громче. Вот скрипнула дверь посудомойки и зазвенело у самого потолка. Видимо, он разбил лампу. Я мог только лелеять надежду, что эта длань минует меня! Не буду пересказывать дикую молитву, которая огненным смерчем промчалась сквозь мою голову. Тут послышалось тихое поскрёбывание о дверь погреба. Любопытный марсианино был совсем рядом. Несколько секунд страшного ожидания превратилось в кошмарную вечность. Хряпнула щеколда. Он обнаружил дверь. Марсианин знал, чему служат двери! Потом была возня со щеколдой. Это продолжалось ровно минуту, потом дверь пошла вверх и откинулась. Сквозь открытый пролом лился едва видный свет, и наблюдалось деликатное движение сочленённого хобота. Хобот мерно ощупывал стены, с каждым мгновением приближаясь ко мне. Видно, всё здесь было ново для марсианина – шершавые кривые стены, куски угля, ивовая корзина, дрова. Может быть, он ощущал и влажный запах плесени и гниющего тряпья. Словно чёрный червь выбирался из земных глубин и теперь с любопытством озирался вокруг.
   Вот конец хобота уткнулся в каблук моего башмака. Слава богу, я выдержал это прикосновение и не завопил. Я до крови закусил руку. Прошла ещё минута томительно-жестокого ожидания. Я уже начинал подумывать, что оно ушло. Вдруг раздался резкий щелчок, и свирепым толчком хобот схватил что-то взвизнувшее – это была крыса. Всё время молчания он, словно зная, что здесь кто-то есть, караулил. Я знал, что не будь у меня такого везения, эта тварь рано или поздно обнаружила бы моё присутствие. По лёгкому сквозняку я понял, что сочленённая змея уползает из погреба. Но теперь зная нравы этих существ, я не был уверен в том, что марсианин ушёл. Единственное, что я себе позволил – тихо пременить положение тела. Спустя час я стал потихоньку шевелить затёкшими пальцами. Я снова стал молиться всем богам. Неожиданно раздался громкий хлопок – чудовище с силой хлопнуло крышкой погреба и, шурша по стене, стало медленно удаляться. Потом раздался отдалённый скрип из кладовой, я слышал, как повалились жестянки с галетами и разбилась упавшая с полки бутылка. Затем что-то снова с силой, как будто предупреждая меня: «Я ещё приду по твою душу!», ударило в дверь погреба. И мёртвая тишина – вослед, чреватая моим тоскливым ожиданием. И я подумал тогда: «А стоит ли жить, стоит ли бороться за такую жизнь, которая хуже смерти?»
   Оно ушло или застыло в ожидании?
   Прошло невесть сколько часов, прежде чем я решил, что марсианин покинул дом.
   Это членистое щупальце вызывало во мне такой ужас, что я продолжал лежать в угольной пыли, не шевелясь. Весь этот жуткий девятый день я пролежал в кромешной темноте, почти не меняя позы, не решаясь двинуться с места и вылезти даже для того, чтобы наконец напиться, хотя уже почти умирал от жажды.
   Только утром одиннадцатого дня я осмелился выползти из погреба.

5. Тишина

   Моя осторожность превышала все посылы здравого смысла. Я выбрался из угля и первым делом закрыл дверь, ведущую из кухни в посудомойню.
   Наконец я добрался до кладовки и обнаружил, что в кладовой ничего нет, марсианин вынес всю еду. То, что он не вынес, было разбито, вдавлено в пыль или размазано по полу.
   Я долго тупо смотрел на пустые полки, и меня далеко не сразу охватил ужас. Ни крошки еды у меня теперь не было. Два следующие дня были днями жёсткого поста без молитв.
   Учитывая, что и питья у меня больше не было, можно только представить, как я ослабел физически и морально. Я сидел в посудомойне, привалившись спиной к стене, погружённый в ступор и ожидание скорой смерти. Только человек, испытавший муки настоящего голода, поймёт меня. Моя фантазия рисовала предо мной разные кулинарные изыски, и вдруг я понял, что, кажется, стал глухим – из ямы не доносилось ни одного звука – яма молчала. Я попытался двинуться к щели на кухне, но на это у меня больше сил не осталось.
   На следующий день муки жажды стали столь жестокими, что я плюнул на всё, и с риском для жизни стал терзать ржавый, визжащий насос у раковины и неимоверным тщанием добыл два стакана мутной, грязной жидкости. Всё же, это была вода. Она сразу освежила мой организм, и я с удивлением обнаружил, что на скрип насоса никаких незванных гостей с щупальцами больше не явилось.
   Всю ночь я не мог заснуть. Ко мне всё время являлся скорбный образ почившего священника, и в голове моей мелькали его слова, сцены нашей совместной жизни и его ужасная гибель. Мысли мои метались и растекались. Я был так виноват пред ним, даже не узнал его имени!
   Тринадцатый день ознаменовался тем, что я нацедил ещё два стакана жижи. Напившись, я задремал и во сне грезил о еде. Я сидел в ресторане на палубе огромного океанского лайнера, который почему-то назывался «Лондона» во фраке и требовательно стучал вилкой по тарелке, вызывая гарсона. Потом мой воспалённый разум стал перебирать фантастические варианты моего побега и спасения. Как только я погружался в тревожную дрёму, кошмары стеной обступали меня, один пуще другого, и мне виделись то летающие тарелки с индейками, то бутылки с пивом,: то мёртвый священник принимался грозить мне пальцем, говоря: «Ужо тебе, нечестивый! Спущу я тебя с небес на землю! Ты у меня ещё попляшешь!» Впрочем, по-настоящему выспаться мне никак не удавалось, я постоянно чувствовал сквозь сон такие позывы жажды, что почти не проснувшись, брёл в кухню, и там начинал пить и пить без конца. Как ни странно по посудомойке снова теперь метались блики красноватого света. Сначала я думал, что у меня полностью расстроены нервы и начались галлюцинации..
   Четырнадцатый день начался с того, что я прокрался на кухню, и был весьма удивлён, увидев заросшую щель в стене заросшей красной травой, из-за чего, собственно и появилось такое красноватое освещение.
   Пятнадцатый день одарил меня звуками из кухни, которые показались мне до боли знакомыми – это были завывания и лай довольно большой собаки. Я ворвался на кухню, и в щели, заросшей красными стеблями я на самом деле увидел просунутую собачью морду. Почуяв моё приближение, собака громко залаяла. Моему удивлению не было предела.
   Да простит меня мой читатель, но первым моим побуждением при виде этой собаки было желание изловить её и съесть. Убив собаку, я убил бы двух зайцев, и обрёл бы калорийную пищу, и избавился от соглядатая, готового выдать своим воем меня марсианам.
   Я расплылся в ласковой улыбке и пополз к щели, медоточиво завывая по пути:
   – Пёсик! Иди сюда, пёсик!
   Но почуяв беду, морда тут же исчезла из трещины и собака исчезла..
   Я прильнул ухом к снене, прислушиваясь к звукам, доносившимся снаружи. Сомнений не было – в яме было тихо. Слышались какие-то тихие хлопки, и это было хлопанье птичьих крыльев, а потом, как самый сладкий для меня звук, послышалось хриплое карканье. Больше никаких звуком не было.
   Дрожа, я лежал у щели, не осмеливаясь раздвинуть листья красной травы.
   Пару раз я слышал будто шелестящие шаги и шорохи, как будто там бегали и принюхивалась бродячая собака.
   Потом хлопки крыльев возобновились, и всё смолкло. Тут только я осмелился и выглянул на свет божий.
   Яма была пуста. В нос мне ударил тошнотворный запах разлагающейся плоти. В углу гора трупов высосанных марсинами людей штурмовалась бандой оголтелых от восторга ворон.
   Я сразу не поверил глазам и стал тереть их грязными руками.
   Земля, трупы, песок и трава. Марсиан и их машин не было ни одной! Яма пуста. В противоположном от груды трупов углу гора голубой пыли, из которой торчали несколько погнутых алюминиевых полос. И пиршество ворон! Всё!
   Я медленно пролез сквозь красную траву и опустился на груду щебня. Свежий воздух сразу опьянил меня. Широкое пространство мира открылось предо мной. За несколько дней заточения я почти забыл об этом большом, прекрасном мире. Впереди было чистое небо, только сзади, на севере, курился смрад над сожжёнными селеньями. Часть горизонта мне закрывал разбитый дом. Но самое главное заключалось в том, что ни вдали, ни рядом не было и намёка на присутствие марсиан.
   Прямо под моими ногами начинался марсианский котлован, и я стал взбираться на кучу обломков. Кажется, спасён! Неужели спасён? Спасён! За спиной моей почти затрепетали сильные крылья свободы и радости.
   Борясь со слабостью, я какое-то время стоял, как будто в ступоре, потом, как будто проснувшись и окончательно расправив крылья в порыве сумасшедшей радости, с выпрыгивающим из груди сердцем взлетел на развалины, которые ещё вчера должны были стать крышкой моего гроба.
   Теперь я принялся осматриваться их более основательно.
   Странно, но и на дымящем севере я не заметил ни одного треножника марсиан.
   Шин был неузнаваем. Прежде чем закрыться в подземелье, я имел возможность бросить последний взгляд на улицы города. Тогда в ярком свете дня перло мной сияли белые и красные аккуратные домики, нарядные ограды, сады с зеленеющими фруктовыми деревьями.
   Я стоял сейчас почти на том же самом месте, и как же отличался этот новый вид от того, какой я видел всего полмесяца назад – теперь это были кучи мусора и грязи около домов, кирпичей, глины, густо поросшие схожими с кактусами, по пояс высотой красных растений. Эта красная трава была так же агрессивна по отношению к обычной земной растительности, как и сами марсиане по отношению к людям. Деревья в городе сплошь представляли из себя чёрные обугленные остовы, по стволам которых вились красные длинные побеги.
   Все дома в округе были развалены, но как ни странно, сгоревших среди них не было, все их стены до вторых этажей остались целыми, при этом в них не нашлось бы ни одного целого стекла., практически все двери валялись около входов. Красной траве удалось поселиться даже в домах, и поросль её выглядывала из многих окон. На дне ямы слышался вороний гвалт – чёрная свора сражалась за гниющие людские останки.
   Город был оккупирован пернатыми, они всё время сновали по развалинам, оглашая окрестности громким криком. Такое количество дармовых трупов, естесственно, вызвало приятное оживление в среде вездесущих падальщиков. По обвалившимся стенам какого-то дома осторожно пыталась спуститься кошка, но, как я ни озирался вокруг, я не увидел ни одного человека. Людей не было нигде.
   В первое мгновение, когда я вылез из подвала, я вынужден был зажмуриться, так дивно весел был этот ликующий летний день! Солнце поливало землю целительным теплом, а ослепительное небо вторило ему своими непередаваемыми красками. Тёплый ветер шевелил красную траву, схожую с неведомой формой сорняка. И как сладок был воздух возрождающейся, вечной, живой Природы!

6. Что смогли натворить марсиане за две недели

   От голода и усталости меня шатало из стороны в сторону, но я чувствовал магическое волшебство этих мгновений и продолжал стоять на вершине кучи мусора, почему-то совершенно забыв об опасности.
   Загнанный в мрачную звериную берлогу, которую я только что смог покинуть, я изнывал. Все мои мысли были только об угрожающей мне опасности. Никаких сведений, никакой информации о том, что в это время творилось в мире, я не имел, и, выбравшись наружу, я стал свидетелем поистине удивительного зрелища.
   Я бы простил, увидев Шин в развалинах. Развалины, в конце концов, можно восстановить. Здесь было другое. И этого я простить не мог!
   Куда ни кинь взор, везде, во все стороны простирался незнакомый, странный ландшафт, словно я попал на другую планету.
   Я подумал, что животные часто испытывают чувства, неведомые людям. Мы не знаем, ни как они видят нас, ни какие эмоции испытывают, когда мы отражаемся на их сетчатке. Не знаем даже цветовое восприятие их зрения. Ведь то, что мы видим, это всего лишь странная условность, которой Природа наделила нас! И каждое существо в мире, каждый вид живых существ видит этот мир по-своему, не так, как мы!
   Я вдруг ощутил себя кроликом, который вернулся к своей норе и вдруг обнаружил, что трактор срыл его жилище. В тот момент внутри меня возникло почти смиренное чувство, которое потом буквально преследовало меня много дней потом, чувство, какое испытывает развенчанный властитель мира, царь Земли, которому удачливым правителем – злодеем указано его новое место в иерархии Природы – место жалкого просителя, животного, одного из длинной пищевой цепочки животных под пятой злобных пришельцев. Теперь с нами будут обращаться так же, как обращаются с домашними животными – ставить на нас силки, выслеживать, охотиться на нас, травить какими-нибудь механическими монстрами, убивать ядами, а наш удел теперь – прятаться, бежать, сломя голову, таиться под покровом леса в норах – владычеству человека пришёл конец!
   Эту мысль мгновенно вытеснила другая – сколько же времени я ничего не ел?
   В сотне футов от ямы, за оградой, через которую свешивалась вездесущая красная трава, я увидел зелёные садовые деревья. Охота пуще неволи, и я тут же поспешил туда, пробираясь сквозь заросли красного сорняка то по колено, то и по грудь, а то и вовсе скрываясь в ней с головой. Сетовать на трудности я не мог – трава, по крайней мере в некоторой степени, служила мне защитой и гарантией безопасности, я в любой момент мог занырнуть в неё, как это делают мыши или суслики.
   Видимая издали, как какой-то палисадник, стена сада вблизи оказалась не менее шести футов в высоту, и мне пришлось идти вдоль неё до угла, где была насыпь. Я взобрался на неё и спрыгнул в сад. Наградой за мои усилия была дюжина луковиц шпажника и немного мелкой моркови. Возратиться мне удалось через пролом в стене с другой стороны дома. Чувствуя себя обладателем несметных сокровищ, я пошёл в сторону Кью между деревьями, увешанными красными струпьями. Такая же поросль бушевала между деревьями. Это было похоже на поход школьников в сталактитовую пещеру. Лишь одна мысль третировала мою голову – найти где-нибудь побольше еды и тут же бежать, скрыться из этой странной, незнакомой, нечеловеческой местности.
   Потом я нашёл под деревом выводок шампиньонов, и жадно стал глотать сырые грибы, потом на лугу нашёл канаву с проточной водой. Жалкая трапеза, более похожая на репетицию эпикурейства, лишь усилила голод.
   Сначала я был в недоумении, откуда тут могло оказаться так много влаги в самый разгар испепеляюще-жаркого лета, чтобы красная трава могла так разрастись. Этот марсианский сорняк буквально чуял воду на расстоянии, и там, где её было хоть капля, сразу начинал буйно разрастаться, заполоняя пространство и достигая гигантских размеров. Когда его семена попали в реки Уэй и Темзу, буйные красные побеги так разрослись на берегах, что подойти к ним стало невозможно.
   Я еле сумел перейти мост в Путни, он был весь закрыт густыми зарослями травы. Возле Ричмонда разливТемзы был широким, и вода потоком разошлась по лугам Хэмптона и Туикенхема.. Красная трава последовала за разливом, и за считанные дни все руины вилл в долине Темзы просто исчезли в красной мешанине. Я как раз и находился на окраине, и лишний раз мог убедиться, что там, где ступала нога марсианина, по его кровавым следам всегда шла красная трава.
   Красная трава марсиан исчезла так же стремительно, как появилась, и невидевшие её могли вообще не поверить, что она была.
   Что спорить, эта трава, столь буйно и нагло пошедшая в рост, рано или поздно должна была столкнуться с местными, незнакомыми ей бактериями. Это не является проблемой местной растительности, миллионами лет сосуществующими со своими бактериальными конкурентами, и в этой постоянной борьбе давно уже ими выработата стойкость к подобного рода угрозам. Но красная трава, столь буйно начавшая Марсианскую биологическую экспансию на Земле, в какой-то момент столкнулась с микро-хищником, который принялся её убивать. С этого мгновения красная трава стала повсеместно сохнуть на корню. Побеги красной травы становились хрупкими, листья теряли пигментацию, сворачивались, трескались, при малейшем прикосновении они отваливались и крошились, и теперь вода, вспоившая эту заразу, теперь несла её останки по течению в море.
   Я припал к воде и пил так долго, что, думаю, чуть не лопнул, пока мне не удалось утолить жажду. Утоление жажды только умножило мой голод, и в отчаянье я стал грызть побеги красной травы. Но удовольствия от этого было мало, стебли были водянистыми и имели противный вкус, точно от окисленного металла..
   .Проход канавы был неглубок, и я смело отправился по ней вброд, хотя и тут красная трава цеплялась за ноги. Я приближался к реке, и канава становилась всё глубже, наконец я вылез и пошёл в обратном направлении к Мортлейку. Я решил не удаляться от дороги и ориентировался по развалинам знакомых мне придорожных вилл, по оградам и воротам, и в конце концов оказался на возвышенности возле Рохэмптона, теперь до Путни было рукой подать.
   Здесь был уже другой ландшафт, более знакомый мне, и разрушения были невиданно сильными. Но, странное дело, следом за большими участками до основания разрушенных зданий (разрушенных так, что можно было подумать, что здесь порезвился ураган невиданной силы), мог вдруг попасться совершенно нетронутый дом, с уцелевшей оградой и целыми воротами, как будто тут ничего не случилось, и хозяева просто заперли двери, отправившись на викенд к родственникам или решили поспать до обеда.
   Здесь красная трава, видимо, из-за свойств местных почв, чувствовала себя хуже, чем в пойме Темзы, и её побеги не душили кроны деревьев, растущих вдоль шоссе.
   Голод погнал меня шарить под этими деревьями, в надежде найти там еду, но там, естесственно, съестного было шаром покати, в домах тоже ничего не было, и судя по раскрытым нараспашку дверям и побитым окнам, там уже до меня побывали наши конкуренты, они оказались пионерами и были более удачливы, и всё разграбили напропалую.
   Я так устал, что не мог и шагу больше ступить, лёг в кустарнике и долго лежал в тяжёлой полудрёме, не двигаясь и даже не открывая глаз.
   Это путешествие продолжалось очень долго, и за всё время я не встретил по пути ни одного человека. Впрочем, и марсиан тоже нигде не было видно. По пути я столкнулся в двумя отощавшими, как скелеты, собаками, но, по-моему, они боялись людей гораздо больше, чем люди шугались марсиан.
   На дороге неподалёку от Рохэмптона мне пришлось обходить два человеческих скелета, я не оговорился, мне всё время пропадались в пути трупы, но здесь были именно два скелета, начисто обглоданных, а поодаль в роще лежали раскиданные кости кошек, собак, кроликов и ещё невесть кого, а потом я нашёл череп овцы. На этих костях, как я ни изголялся, мне не удалось обнаружить ни кусочка мяса, глодая их, я просто впустую тратил время.
   Солнце уже успело закатиться, а я всё продолжал уныло ковылять по дороге в Путни. Здесь вид строений был несколько иной, чем раньше, видимо потому, что в отличие тех местностей, здесь марсиане предпочитали тепловой луч. Огород в Рохэмптоне одарил меня большим количеством молодого картофеля, и я наконец утолил голод.
   Здесь с холма я наконец увидел Путни, петляющую по нему реку Мрач, и это была выжженная пустынь, везде были чёрные, обгорелые деревья, такие же покрытые сажей развалины под холмом, дикие заросли красных сорняков в равнинном болоте. Но более всего пугала здесь гнетущая, абсолютная тишина.
   Единственной мыслью, посетившей меня при такой картине, была мысль о фатальной быстроте изменений, которые здесь произошли, и мысль эта почему-то ужаснула меня. Вообще мысли о быстротечности времени и конечности жизни всегда ужасали меня. Я подумал, что, может быть, всё человечество уже уничтожено, раздавлено и сметено с лица земли, и теперь вовсе не существует, а я всё ещё не знаю об этом. Возможно, я единственный уцелевший на Земле человек.
   На вершине холма у Путни я обнаружил ещё один скелет, какие-то едоки разобрали его на косточки, и косточки вместе с позвоночником широко разбросали по округе.
   Чем дальше я шёл по Путни, тем больше убеждался, что людей здесь больше нет, и вероятность наткнуться на чудом уцелевших беглецов равна почти нулю.
   Высосав, объев и совершенно опустошив эту территорию, марсиане, скорее всего, в поисках пищи ушли в глубь страны. Вполне возможно, что, если они и не продолжили двигаться на север), то сейчас они сжигают Берлин или Париж, и Эйфелева Башня, перегнувшись надвое, рушится на окрестные кварталы.

7. Двуногий на вершине Путни-Хилла

   Эту ночь я провёл в воистину королевских аппартаментах, оккупировав номер в гостинице на вершине Путни-Хилла. Какое это наслаждение после месяцев ночёвки на земле и в норах, спать на мягкой перине и укрываться чистой простынёй. А ведь я почти забыл о том, что когда-то кровать вовсе не была роскошью, а теперь я чуть не раплакался, увидев покрывало обычной кровати. В последний раз я укрывался одеялом, если мне память не изменяет, в Лизерхэде, за день до моего бегства оттуда.
   Я долго ломился в эту гостиницу, и только после обнаружил, что дверь здесь закрыта щеколдой, которая открывается снаружи. Думаю, рассказывать о том, как я бросился обыскивать номера в поисках еды или спиртного, и ничего не обнаружив, в какой-то тёмной берлоге, скорее всего в каморке прислуги, нашёл сморщенную хлебную корку со следами мышиных зубов, не стоит, так же, как о радости, которая сопровождала находку двух банок консервированных ананасов. Ясно, что до меня тут шуровали целые орды бродячих туристов.
   Проснувшись, я продолжил свои поиски, и моё упорство было вознаграждено находкой в буфете нескольких засохших бутербродов и сухарей, которые не смогли отыскать мои любезные предшественники.
   Бутерброды разгрызть я не смог, а вот сухарями полакомился, и даже засунул несколько штук в карман, про запас.
   Наученный горьким опытом, я категорически заповедал себе никогда не зажигать огня, общение с каким-нибудь ушлым марсианином в этом районе Лондонского графства мне было совершенно ни к чему.
   Меня не покидала нервная лихорадка, и прежде чем лечь в кровать, я долго слонялся по гостинице, переходя от окна к окну и всматривался в сумеречную даль. Это был уже почти инстинктивный рефлекс – всё время думать о том, нет ли где марсиан. Я заснул, но кошмары не оставляли меня всю ночь.
   Лёжа в полузабытьи в кровати, я вдруг понял, что здравый смысл и способность мыслить логически выверенно снова потихоньку возвращаются в мою голову. Мне казалось, что эту способность я навсегда утратил во время моей истерической стычки со священникком. Это были сплошь дни, когда находился либо в состоянии дикого возбуждения или испуга, или в заторможенном состоянии, в крайнем утомлении. Но, видимо, потому, что я основательно подкрепился, мой мозг стал возвращаться в нормальное состояние.
   Три вещи долго не давали мне заснуть – мысли о горестной судьбе священника и мгновениях его гибели, и где теперь марсиане?
   О священнике я думал довольно холодно, и даже его чудовищная смерть не вызывала у меня почти никаких эмоций, само собой разумеется, речи об угрызениях совести не шло. Просто был такой факт, он свершился, и ничего изменить нельзя. Об этом, разумеется, крайне неприятно вспоминать, но, увы, и забыть трудно… Тогда, как, впрочем, и ныне, я предавался мысли о неуклонности перста Божественного Провидения, которое ведёт нас сквозь тернии к звёздам, подвергая испытаниям, в соответствии со свими капризами и законами, тщательно предваряя наши шаги, и некоторым образом испытывая по этому поводу юмористические чувства – так оно искусно подвело мою близость к этой неожиданной вспышке и завело весь механизм моих жутких похождений. В некотором смысле я стал жертвой форсмажора. Да, разумеется, я не чувствовал вины за смерть этого человека, но всё-равно, воспоминание об этом буквально преследовало меня. Вперившись в потолок широко раскрытыми глазами, я лежал во мраке, и ощущая близость высших сил, и пред их пронзительным оком был сам себе судиёй.
   Впервые совесть являлась мои обвинителем. Она тыкала меня в то, в чём я измазался под влиянием ужаса и гнева. Я помнил каждое мгновение нашего совместного прозябания с момента встречи, когда он, сидя рядом со мной и не обращая никакого внимания на мои сетования на жажду, простирал длань в сторону полыхающих руин Уэйбриджа. Зачем случаю было нужно свести столь разных людей вместе, я не ведаю.
   Предвидь я грядущее хоть на несколько часов, я бы, видит бог, принудил его остаться в Голлифорде. Но я оказался обычным человеком, и ничего предвидеть не умел, а многие будут думать, что раз я почти совершил преступление, то значит, я его задумал и даже планировал исполнить. Ну вот, всё! Теперь вы знаете, как всё было! Свидетелей этого нет и быть не может, будья я поумней, я должен был бы ничего никому не рассказывать, а утаить своё преступление. Но я выложил всё, как на блюде, пускай читатель сам решит, судить ли ему меня!
   Когда мне наконец удалось страшным усилием изгнать из головы этот морок страшных воспоминаний, я стал думать о марсианах и моей жене. О первых можно было думать, что угодно – никаких сведений о них у меня не было и ни их самих, ни свежих следов их пребывания я не видел уже давно. Сведений о жене у меня было ещё меньше. Вы сами прекрасно знаете, как могут заводить человека навязчивые, печальные мысли. Призраки обступили меня, превращая ночь в пытку и кошмар. Я то лежал, всматриваясь в потолок, то вскакивал, и бегал по комнате, не находя себе места от сердечной муки, и дошёл до того, что стал призывать марсиан, чтобы их тепловой луч быстрее гильотины оборвал мои душевные муки. После той ночи, когда я принуждён был стремительно возвращаться из Лизерхэда, я по-настоящему не молился. Когда в минуту страха или во время смертельной опасности я бормотал что-то нечто молитв, это был просто набор слов, которыми я запорашивал своё сознание, как наркоман запорашивает свой мозг наркотиками. В подземелье я молился, вернее, проборматывал молитвы, но точно так же, как колдун вуду проборматывает свои мрачные заклинания.
   Но, видимо, теперь пришёл срок для полноценных, настоящих молитв, молитв, исторгнутых самым нутром, извергнутых из самых глубин разума и чувств, молитв пред лицом абсолютного мрака, за которым, как за чёрной маской скрывается величайшее божество.
   Я не знавал до того ночи страннее! Ещё странее был утренний контраст, когда я, вволю наговорившись с богом, с крайним страхом просунул голову в дверную щель и стал тревожно оглядываться по сторонам, потом украдкой, перебежками стал перемешаться от забора к забору, от ворот к воротам, как крыса бегает от норы к ножке стола и назад, постоянно ища возможного укрытия – правда, я чувствовал себя большой, бессильной и вечно испуганной крысой, которую ещё более могущественное и быстрое существо, чем хозяин, могло тут же убить и раздавить всмятку. Теперь я понимал, что и животные по-своему молятся богу, и поневоле всё больше понимал их и сочувствовал им. И Чем дольше продолжались мои мучения, тем сильнее было моё сопереживание малым сим! Думаю, что любая война учит прежде всего жалости к тем вовлечённым в неё поневоле существам, которые лишены в принципе возможности выбора, находясь в железных тисках человеческой власти.
   Только радостное тепло следующего утра отвлекло меня от мрачных переживаний. Только ты, о, Солнце, величайшее из величайших божеств мира, способно вернуть нам утраченную веру в себя!
   Как нежно ты подрумяниваешь облака на востоке и золотишь тучки на западе! Какими божественными флюидами выметаешь сор и тёмные видения Луны! Солнце! Я знаю, это крамольная мысль, но правильная! Исчезни с лица Земли Иисус и его гоп-кампания, на Земле ровным счётом ничего не изменится! Никто вообще ничего не заметит! Я вообще не понимаю, что такое Бог, которого прибили гвоздями к какой-то палке? А вот Солнце каждый день не просто руководит нашей жизнью и оказывает на неё прямое воздействие, но и каждый божий день выдаёт нам право пожить …пока! Его философия, его законы и его мораль вряд ли когда-нибудь станет понятной для двуногих! Может быть, это не то, что мы по привычке зовём «Планетой», очень может быть, это некая живая сущность, обладающая скрытым от нас разумом. Лаграндж, добрый мой приятель, утверждал, что если Солнце погаснет, пиршеству жизни останется ещё двенадцать минут на существование – это срок, в течение которого последние лучи Солнца будут лететь к Земле! Но он – господин соврамши, ибо понятно, что едва Солнце погаснет, как сразу произойдут какие-то неведомые нам чудовищные метаморфозы самого тяготения, структуры космоса, и всего такого подобного, с ним связанного, так что вы не надейтесь на эти десять минут после Солнца – их не будет! Как только Солнц погаснет, вы все исчезнете в ту же секунду! В миллионную долю секунды! Но пока моё Солнце живо, я ни на мгновение не буду беспокоиться о его судьбе, ибо в отличие от некоторых прозелитов знаю, что ни один жалкий прямоходящий примат не сможет приблизиться к нему даже на расстояние в миллион миль, вместе со своими крестами, гвоздями и молотками, чтобы не превратиться в ту же секунду в сморщенный чёрный огарок! Странное существо – человек! Ему свойственно не верить в самые прозрачные, ясные, доходчивые и доподлинные вещи, и при этом он способен поверить в самую нелепую, фантастическую чушь! В конце концов именно капризные причуды Солнца, повысившего своё излучение на Марс и приведшее к засухе на нём, было причиной такого истошного бегства марсиан со своей планеты! Если Солнцу придёт в голову поджарить вашу задницу, то, уверяю вас, ничто не остановит его в воплощении его мечты! Если бы не пинок под зад, который дало Солнце этим склизским осьминогам, они никогда не подумали бы даже смотреть в сторону какой-то Земли, и уж точно не появились бы под окнами моего дома с этими жалкими пыхтелками и фонариками… Так что человеку следует на самом деле поклоняться только Солнцу, и вернуть его в ранг самого великого Бога Человеческой Расы! Всё-таки, хорошо, что пресвитер нашей церкви отец Энтони почил в бозе на поле брани – он никогда не узнает основ моей тайной, внутренне кощунственной и чуждой ему философии! Философии, которой ещё предстоит триумфально господствовать над Миром!
   Я спускался с вершины Путни-Хилла к Уимблдону и везде видел следы того хаотического людского потока, который в диком ужасе сливался с этих холмов, устремляясь к Лондону в ту страшную ночь с воскресенья на понедельник, когда начался отсчёт первых сражений с марсианами: вот валяется двухколёсная ручная
   тележка с вывеской «Томас Лобб, зеленщик, Нью-Молден», вот куски покрышки, сломанное колосо, куски жестяной обшивки ящика, затоптанная в жидкую грязь соломенная шляпа, а на самом Уэст-Хилле – разбитые стекла какого-то экипажа с размазанными сгустками крови, и рядом – опрокинутая колода для водопоя. Я ступал всё медленнее, задумываясь, что мне делать, что предпринять.
   Снова, во второй раз мою голову стала посещать безумная идея броситься в Лезерхэд, и попытаться найти там жену, хотя надежд найти её там почти не было. Я не сомневался, что если они избежали смерти, то бежали оттуда вместе, не разделяясь, но я понимал, что мне нужно узнать, куда в основном бежали орды жителей из Сэррея. Я страстно желал снова увидеть жену, но не ведал, где её искать, я истосковался по её глупостям и смеху, я исходил тоской по всему человечному. Так остро своё одиночество не ощущал никто! Дойдя до перекрёстка, я затрусил к обширным вересковым пустошам Уимблдонской равнины. Эта пересечённая местность была там и сям испещрена большими жёлтыми пятнами дрока, да и ракитником, надо сказать, не была обделена.
   Я шёл по краю открытого пространства, внутренне чураясь его.
   Солнце всё сильнее заливало округу ликующим светом.
   В луже около дороги я видел весёлое кипение головастиков, сел и заплакал. Я понимал, как мне надо учиться у этих весёлых головастиков их непреклонной жажде жизни, их упорству и умению никогда не сдаваться. Наши людские головы слишком часто заняты вской ерундой, а главное кажется людям ненужным.
   Учёным, я думаю, никогда полностью не понять природные механизмы чувствительности живых существ, как они ощущают опасность.
   Вдруг я спиной почуял, что за мной кто-то наблюдает, резко повернулся и стал всматриваться в кусты. Там кто-то прятался.
   Я крикнул нечто вроде: «Эй, вы, там!» и шагнул в направлении кустов.
   Из-за кустов поднялся человек с тесаком в руках. Я не спеша, стал приближаться к нему. Он стоял молча, выпрямившись, ничего не говоря, и пристально сверлил меня глазами.
   Вблизи я мог хорошо разглядеть его и даже ощутить по запаху – это был бывалый трубочист, который вылез в мир через видавшую не лучшие виды канализационную трубу.
   Роба на нём была в зелёных мокрых разводах, как будто вся забрызгана ряской, гнилью или плесенью, и ещё её украшали куски прилипшей рыжей глины и как будто чёрный липкий ил, а лицо всё было в саже и ссадинах. Давно нечёсанная седоватая шевелюра ниспадала ему на глаза, в общем, лицо его было образчиком замызганности и по-библейски нечеловеческих мук. Естесственно, в таком виде я не мог узнать его и лишь взирал на рубец, пересекавший его подбородок.
   – Стоять! – вдруг грубо заорал он, когда я был в десяти ярдах от него. Я счёл нужным последовать его совету и остановился. Голосом он был явно не обделён, такие бывают у бравых вояк, отправленных в отставку за пьянку и блуд, хриплый, – Откуда ты такой? – спросил он наклонив голову, как отбракованный в стаде баранов бывший альфа-самец…
   Я напрягся и молча наблюдал за ним. Когда имеешь дело с подобными смурными типами, надо расставить ноги на ширину плеч, свести брови буквой V и всеми фибрами души сосредоточиться на медной пуговице у его горла, пожелав ему в случае чего гореть на самой жаркой сковородке ада!
   – Я из Мортлейка! – в его стиле прохрипел я, – Там меня засыпало в яме, которую вырыл рухнувший в степи цилиндр… Мне удалось убежать оттуда, и вот я спасся! Ты не рад?
   – Тебе не повезло! Еды тут шаром покати! – заявил он, – Тут всё моё! Вся земля здесь моя! Вот тот холм до реки и туда до Клэпхема и вдоль выгона. Всё моё! А еды тут едва ли наскребёшь на одного! Куда ты так разогнался?
   Я подумал, что мне сказать ему.
   – Даже не знаю! – признался я, – Я торчал в этих руинах дней четырнадцать, если не больше. Не в курсе, что стряслось за это время мире. Хорошие нововсти есть?
   Губы на его брезгливом лице были закушены. Видно было, что никакого доверия я у него не вызываю, и разговаривает он со мной только по прихоти.
   Он изучал меня, как солдат изучает полковую вошь, потом вдруг брови полезли у него на лоб, и его лицо изменилось.
   – Не беспокойтесь! – уверил его я, – Я не собираюсь долго торчать тут! Я вам не конкурент! Я спешу в Лизерхэд! Там моя жена!
   Видать, его это чуть-чуть подуспокоило. Тут он запанибратски ткнул меня пальцем в грудь.
   – А, это вы! – вдруг просиял он, – Тот самый парень из Уокинга? Ха-ха! А вы везунчик! Оттуда живыми выбрались только несколько убогих калек! Так, значит, вас не пришили под Уэйбриджем?
   Тут и я узнал его.
   – Артиллерист! Ха! Артиллерист! Помнишь, как ты заскочил ко мне в сад через забор?
   – Вы живы! Что ж… Мои поздравления! – сказал он, сжимая мне руку, – А знаете… Нам обоим несказанно повезло! Поверить не могу, это вы!
   Он упорно не желал выпускать мою руку и сжимал её железной хваткой, потряхивая, как будто играл в чёт-нечет.
   Ему явно хотелось поделиться наболевшим.
   – Я забился в сточную трубу! – прояснил он детали своего героического поведения, – Они тогда далеко не всех смогли вытащить из нор и перебить! Но надо было быть очень ушлым! Архи-ушлым! Тут такое было!.. Но потом они убрались, а я чащобами, петляя, как заяц, чтобы сбить их со следа, побежал к Уолтону… Но, знаете… Только месяц минул, а вы – седой старик! Что с вами?
   Вдруг он оглянулся через плечо и тревожно сказал:
   – Нет, там просто грач! Бояться нечего! Тут не мудрено научиться шугаться даже теней от птичьих клювов! Но… здесь слишком открытое местечко! Как бы чего не вышло! Давайте-ка лучше в кустах по душам потолкуем!
   – Вам они больше не встречались? – спросил я, – С тех пор, с того дня, как я выкарабкался…
   – Они все пошли на Лондон! – резко перебил меня он, – Я уверен, что там они там устроят свой бивак. По ночам в той стороне, близ Хэмпстеда все небеса в полосах и искрах! Словно там большой город или Вулкан решил оборудовать свою кузню! Даже тени видно! И видно, как что-то там ползает. Их тени – это вам не фунт изюма! А днём всё тихо! Тут, слава богу, они не показываются… – он стал загибать пальцы, – Пять дней… Пять дней назад двое из марсиан волокли что-то тяжёлое к Хаммерсмиту! Я сам видел! А в позапрошлую ночь… – Тут он насупился, приосанился и со значением, как будто знал величайшую из тайн, добавил: – …тут были какие-то вспышки, и по небу что-то летало. Думаю, у них теперь появился летательный аппарат, и они поднялись на небеса…
   Я, мало того, что ползал на четвереньках, так у меня ещё и челюсть отвалилась. Тут мы заползли в кусты.
   – Умеют летать?!
   – Да! – кивнул головой он, – Умеют!.. Летать!.. Они!
   Я раздвинул кусты и сел на землю.
   – Они? – невольно вырвалось у меня, – Значит, человечеству каюк?… – Вы понимаете, что говорите? Стоит им научиться летать, как они переберутся в Америку и покорят все другие континеты…
   Он согласно кивнул. Ему очень понравилось, какой эффект произвела его сентенция!
   – Они полетят, знают куда. Но… Очень может статься, что тогда здесь станет чуток легче… Я, честно говоря, не против, если бы они америкашками занялись! Да, честно говоря… – он снова уставился на меня, – Нет, правда, у вас есть что-то в глазах эдакое… Фанаберия какая-то вертлюжковая! Таким, как вы, непросто в этом мире! Ох, непросто! Но вернёмся к нашим баранам! Вы наверно неисправимый идеалист? Верите в победу разума? Ну, признайтесь! У вас на лице написано… Социалист? Мочитесь в унитаз? Наше несчастье, что мы стали думать, что унитаз с нами навсегда! Точно так же, как горячие утренние булочки с кофе! Жизнь человека и без великих бедствий всегда проходит в тесной клетке общественных ограничений. Причём, чем больше государство при этом трубит о свободе, тем больше рабство и неволя! Большинству уготован удел быть жертвами общественного устройства и компенсировать свою униженность и бесправность жалобами на кухне, да и то в среде самых преданых друзей! Разве вы не усекли, что человечеству – всё, конец? Я в этом никогда не сомневался ни секунды! Мы сметены! Уничтожены… Мы уже не дети Галактики! Вах-вах-вах! Мы не главные, мы вообще ничьи не дети, мы вообще никто! Подплинтусная пыль! Вах-вах-вах! Мы – обломки… Мы – ничто! Пустота!
   Я посмотрел на него. Наверно я и в самом деле неисправимый идеалист. Мысль такая простая… Но страшная, может быть, поэтому я столь упорно всегда гнал её из головы. Я ведь не глупый, чтобы не понимать, к чему идёт дело, сам прогонял эту мысль, чтобы не сойти с ума! И при этом меня всё равно не оставляла невесть на чём основанная, смутная надежда – скорее всего, по привычке. Ну, или по инерции. Инерция ведь на самом деле – основа существования многих, и большинство плывёт по течению, даже не осмеливаясь задумываться о конечном пункте своего путешествия! Я ведь, когда учился, был весёлым, шумным парнем, и духом никогда не унывал… Уныние – не самая лучшая добродетель человека! И вот…
   Он с напором в голосе повторил:
   – Да! Разбиты в прух и пах! Вах-вах-вах! Всё! Конец! – сыпал он соль на мои истерзанные раны, – Знаете, сколько пальбы было! О-о! Мильон залпов – и все в молоко! Пушки такенные! Бац! Бац! Грохоту, звону от аксельбанов сколько! Ямы кротовые рыли… Кроты её величества! Сколько армий гнали! Гвардия – шмардия! На-пра-нале-ву! И результат? Ничего не осталось! Слизь и пенки! А у них потери знаете какие? Вот вы говорите, вот вы говорите, марсиане-марсиане, а какие у них потери и не знаете! А я знаю! Один! – бравый артиллерист важно выставил вверх свой средний палец, видимо, подсчитывая в уме потери марсианских осьминогов, – О-о! Да! Всего лишь один! – его палец почти протыкал небеса, – Марсианская крыса сожрала английскую гору! Они здесь здорово на ноги стали, прибарахлились, утвердились, пока мы тут в носу ковырялись, и, так, одной левой в щепы расколошматили величайшую империю в мире. Да-с… Есть что вспомнить на пенсии… Изящно так, с шутками-прибаутками, в ритме вальса и расколушматили! А вы говорите… Мы распяты! Мы растоптаны впах и прух! Они вбили нас в грязь, как какую-то мерзкую сколопендру! А газеты все визжали – «Гибель треножника марсиан!» Ба-ба-ба! «Величайшая победа в истории человечества!» Бу-бу-бу! «Триумф гвардии и славных пожарников Бэлфеста!» Бе-бе-бе! «Удивительная прозорливость адмирала Пукса!» Ду-ду-ду! «Жди меня, родная! Слава! Победа! На родине нас ждёт скорая встреча!» Я писаю кипятком! Я плачу! И всё! Только мы успели выстроиться в триумфальные колонны, как на этом всё и закончилось! Больше побед мы не удостоились! Знаете… Смерть хозяина треноги под Уэйбриджем была делом случая! Никакого геройства там не было! Это – чистой воды случайность! Больше таких подарков не будет! Не надейтесь! А ведь это – только разведчики-пионеры! Скоро начнётся прибытие основных сил марсиан! Сколько их ещё налетит сюда? Вы ведь не поверите, что мухи проигнорируют наш мёд? Всё время фиксируется приземление новых цилиндров! Вы понимаете, что такое эти зелёные звезды? Пять – шесть дней я, признаюсь, их уже не видал, но зуб даю, они каждую ночь садятся где-нибудь. Что нам делать? Мы размазаны! Расчихвощены в хвост и в гриву!
   Он только махнул рукой.
   Я помалкивал. Сказать мне было нечего.. Я сидел, окаменев, тупо уставившись перед собой, тщетно перебирая в мозгах какие-то смехотворные возражения.
   – Это даже войной не назовёшь! – продолжал нудеть артиллерист, – Как можно назвать баталию между людьми и муравьями войной? Избиением, как ещё?
   Но с памятью у меня было всё хорошо!
   Я вдруг вспомнил всё, что было тогда в обсерватории…
   – Мы зафиксировали всего десять вспышек на Марсе! – сказал я.
   – Десятый выстрел был последним! После него вспышек на Марсе не было, по крайней мере, до приземления первого цилиндра…
   – Откуда вам знать? – скривился вдруг артиллерист.
   Я пояснил в двух словах. Он свёл брови и задумался.
   – Ну, может, у них пушку и заклинило, я не спорю, такое могло быть! – миролюбиво предположил он, – Да нам вот что из того? У них такие машины… И пушку починят, если – не уже! Что им проблем – пушку наладить? Им это – раз плюнуть! Наладят как-нибудь! Отсрочка нам не поможет! Разве вы видите хоть что-то, что может изменить положение? Люди… Они считали себя царями вселенной, а это – муравьи! Двуногие муравьи настроили городов, живут какой-то своей жизнью, устраивают войны, совершают революции, но всё это только пока… пока они не мешают настоящим… тем, кого по-настоящему можно назвать людьми, а если муравьи им станут надоедать, мешать или что-нибудь в таком роде, то их просто стирают в порошок! Убирают – вот более правильное слово! Мы теперь даже меньше любых муравьёв! Меньше тли! Боевые тли! И только…
   – Что-что? – упёрся я, крайне огорчённый прописными истинами, которые теперь просто вбивали меня в землю.
   – Мы съедобные муравьи!
   Мы снова молча переглянулись.
   – А что с нами будет? Что они намерены сделать с нами? – спросил я.
   – Я только и думаю обо всём об этом! – хрипло ответил он, – Все время я только и думаю об этом! Из Уэйбриджа я поскакал к югу и всю дорогу размышлял. Я наблюдал. Люди совсем свихнулись, потеряли голову, скурвились, они скулили и метались, как какие-то свихнувшиеся сурикаты. Стоит только человеку лишиться туалетной бумаги и утренних газет, как от его цивилизованного облика ничего не остаётся! Это происходит на наших глазах! Люди – стадные животные! Я не такой! Не люблю скулить и прогибаться! Я не какой-нибудь новобранец! Мне случалось не раз заглядывать в глаза смерти! Да! Мне приходилось смотреть в глаза смерти. Я вам не оловянный солдатик и знаю, что смерть – хорошая ли, плохая – всё равно, время умирать придёт помимо наших желаний! Но коль кому выпадет уцелеть, то только тому, у кого холодная голова и ловкие конечности! Все бросились на юг мимо меня! Я сразу пресёк все иллюзии и сказал себе: «Консервов на всех всё равно не хватит!», – и захромал в другую сторону. Я научился питаться подле марсиан, как воробей столуется возле гадящего быка. Идёт бык, лепёха сзади, шлёп, а тут я со своим клювиком! Клюв-поклюв! Спасибо за вкусняшки! А все эти, там, – он злобно ткнул пальцем в горизонт, – все эти падлы подохнут с голодухи, пусть уж топчут и глодают друг друга…
   Закончив свою неистовую обличительную тираду, он кинул быстрый взгляд на меня и как будто на секунду замялся.
   – Само собой разумеется…, – добавил он, – те, у кого водились деньжата, тем, да, удалось слинять во Францию… – он снова с умным видом уставился на меня, и как бы виновато продолжил, – Да! Жратвы тут навалом! Ешь – не хочу! В лавках, спасибо торгашам, консервы, вина, спирт, то да сё, минеральная вода, вы мне не верите, а между тем водопровод уже две недели нигде не работает, колодцы отравлены… И вот, скажу вам по секрету, сударик вы мой разлюбезный, что я открыл… Это весьма разумные твари, с этим никто спорить не станет, и, откусите мне голову, если ошибусь, они намерены употребить нас в пищу. Да-с! Они уже уничтожили армию, скоро пустят на дно все наши корабли, наши прекрасные броненосцы, механизмы, орудия, разворошат великие города, сметут государственные структуры и порядок. Всё это предназначено к уничтожению. Даже муравьям по сравнению с нами повезло несравненно больше! Будь мы такие же крошечные, как муравьи, мы могли бы забраться к любую щель и пересидеть смутные времена там! Увы, мы не муравьи, а если и муравьи, то чрезвычайно крупные и аппетитные. Будь я марсианином, я бы таких муравьёв глотал бы за милую душу! Такие вот оптимистические выводы, дружок! И что вы будете делать?
   Оспаривать, что дважды два четыре, я не решился. А он уже раскочегарился не на шутку…
   – Я вот о чём думал сначала… Ладно, пойдём дальше! Вот тут точка отсчёта! С этого момента нас будут ловить! На нас будет устраиваться охота, нас будут загонять и травить! На длинных ногах марсианин только пройдёт пару миль, чтобы на кого-нибудь наткнуться. Я как-то имел возможность наблюдать, как марсианин доламывал дома и копался в обломках, чего-то там выискивая. Такому длиться недолго. Как только станет ясно, что последний броненосец утоп, последнюю пушку заклинило, последний пулемётчик сбежал к маме, как только прекратят функционировать железные дороги и вообще вся городская инфраструктура, как только станет невозможным возрождение консолидированного государства, всё, тогда пиши пропало, они станут ловить нас, сортировать по весу и росту и лучших будут сажать в клетки. Вот что скоро начнёт творится! Пока что им просто не до нас! Наше время пока не пришло! А вы сами разве не видите этого?
   – Не пришло?! – воскликнул я.
   – Нет, не пришло! Но придёт! Всё это случилось исключительно по нашей вине. Куда мы бросились? Нам надо было сидеть спокойно и не дёргаться! А мы с орудиями, без подготовки стали им докучать залпами и всякой ерундой. И тогда толпы обезумевших побежали туда, где опасность была ещё больше! Разве можно так терять голову? У них пока что заняты руки, и им пока не до нас! Они сейчас истошно куют свои арсеналы, варганят всё, что им не удалось захватить с Марса. Им надо ещё встретить и защитить новоприбывших!
   Не знаю, почему пока нет новых приземлений! Возможно, они временно опасаются угодить в своих же.
   А что делаем мы? Вместо того чтобы, как дикари, метаться туда-сюда или закладывать подкопы с динамитом в попытке взорвать их, нам нужно было бы тратить силы на то, чтобы попытаться приспособиться к новым условиям… Вот о чём я! Это не совсем то, к чему через разные тернии и победы шло человечество, зато это в тренде уцелевания! Лбом стену не прошибёшь! Мышь, живущая в норе никогда не додумается выползти из неё и менторским тоном не начнёт читать нотации пьяному хозяину дома! Даже если мышь готова выдать на гора нагорную проповедь, пьяный хозяин может не поверить ей и тут же прихлопнуть тапком! И это хозяин, у которого с мышью 90 процентов родственнымх генов, и он в принципе её дальний родственник. А это совсем другая жизнь, здесь всё другое! Надо сейчас тихо сидеть в норе! Вот в соответствии с этим принципом я и шурую!
   Моральные императивы, совесть, права человека, демократия, прогресс, городская цивилизация, будущее человечества – всё это уже просто слова! Всё это сдано в архив! Многие не заметили, что наша карта бита! Мы размазаны по предметному столику в лаборатории! Аминь!
   – Но как же тогда жить? Как существовать, если дело обстоит именно так?
   Артиллерист долго и угрюмо смотрел на меня, как примерный солдат смотрит на чем-то провинившуюся вошь!
   – Да уж! Не надейтесь! Концертов в королевской опере не ждите! Я гарантирую, что примерно в течение ближайшего миллиона лет они отменены. Забудьте и о мазне из Королевской Академии Художеств! Да, ещё вычеркните в кондуите адреса роскошных ресторанов с лангустами и чёрной икрой… Лангусты похожи на марсиан и убивать их будет запрещено под страхом смертной казни. Если вы любите рестораны и роскошную жизнь больше мамы, то ваш удел незавиден! А вот блюдо «Человеческие почки под соевым соусом» очень возможно! Кстати, может оказаться очень вкусным блюдом! Только не в нашем ресторане! Или «копчёные рёбрышки йоркширца»…
   Если вы уже закоренелый светский маньяк, и не можете без удовольствий, и готовы повеситься, если вас заставят есть консервы руками, горошек – ножом, или готовы застрелиться, только бы не сморкаться в фалды своего фрака на виду смешливых фрейлин, советую навсегда забыть о своих амбициях!
   В Марсианскую эпоху это будет стопроцентный моветон!
   Это уже и сейчас полный отстой!
   – Говоря светским языком, вы хотите ска…
   – Я вижу, вы с трудом улавливаете мои мысли! Это поправимо! Я хочу лишь сказать, что жизнь существует только ради возможности размножения! Единственная цель этой бесконечной череды поколений – родить себе смену и тихо уйти со сцены. Для таких людей, как я, людей, которые правильно поняли смысл существования, он заключается в продолжении рода! И этот личный, правильный выбор частного лица всегда сопровождается правильным выбором твоей расы! Между тобой и твоей расой, как ни странно есть прямая связь! Вот для этого я и буду жить, что бы тут ни было, и вам советую того же! Буду жить, хоть тут чёрт на голове будет резвиться! Я просто решил не умирать, жить! У меня и у вас, предчувствие не обманывает меня, хорошие шансы! Вам ещё тоже предстоит показать чудеса удачливости! Вы ведь тоже везунчик, раз вам удалось выбраться из самого пекла Ада! Они нас не достанут! Не получится! Что-то мне не грезится участь быть пойманным, сосчитанным, взвешенным, откармливаемым орехами и желудями, как мясного индюка. Бр-рр! У вас, когда вы видели этих пятнистых спрутов, не было рвотных позывов?
   – Вы, как я понимаю… хотите сказать…
   – Вот именно. И даже больше! Я хочу жить. Я буду жить, во что бы то ни стало! Даже под их ярмом! У меня есть план! Всё разложено там по полочкам! Цивилизация повержена! Я всё продумал! Мы разбиты! Разбиты! Мы слишком поверхностны! Слишком легкомысленны! Слишком мало знаем, и ещё меньше желаем знать! Нам ещё, ох, как учиться, учиться и учиться всему на свете, прежде чем можно будет рассчитывать на выигрышный лотерейный билет! И на время учёбы мы обязаны выжить, и при этом сохранить хоть какую-то свободу! Понятно вам? Вот что мы должны делать!
   Эта горячечная проповедь, слегка, какой-то своей стороной напомнившая мне нагорные проповеди моего ненаглядного священника, глубоко поразила меня и заставила выпучить на лоб глаза. Такого потока раскалённой лавы из такого утлого с виду артиллерийского дульца я, честно говоря, не ожидал.
   Но я понимал, что решимость (иногда её называют наглостью) – одно из самых практичных качеств человека, и решительные люди почти всегда добиваются большего, чем всякие рохли и скромняги, а потому, со своим упавшим духом, я смотрел на него почти с восхищением.
   – Бог ты мой! – воскликнул я и схватил его руку, начиная трясти её так, как будто хотел оторвать, – Вот ведь как всё поворачивается, вот ведь как, да ведь вы – настоящий человечище! О вас романы надо писать!
   Похвала и кошке приятна, а уж бедному экс-артиллеристу она была приятна вдвойне. Слушая мои панегирики, он просто расцвёл.
   – Вы… правду говорите? Правда? – сказал он, и его глаза увлажнились, – Классный у меня планчик? Ведь правда?
   – Классный! Давайте, дуйте дальше! Продолжайте, я слушаю! – сказал я.
   План его был и в самом деле великолепен!
   – Те, кто надеется избежать клетки, те, кому будет даровано это право, должны выковать в себе невиданный животный инстинкт предвиденья, и инстинктом научиться чувствовать бонусы и угрозы, возникающие на пути, подобно тому, как волк чувствует капканы, они должны очистить свою голову от массы ненужных вещей и понятий, выкинуть весь этот школьный интеллектуальный хлам на помойку, забыть о фантомах, которые веками им вбивало в голову коррумпированное человеческое сообщество! В Природе нет коррупции! Но самое главное – в любый секунду, долю секунды они должны среагировать на любой поворот винта, обязаны быть готовы ко всему. Вот я уже готов ко всему! Не всякому двуногому выпадает счастливая возможность трансформироваться в дикое существо. Я ещё издали стал присматриваться к вам. Но тут было в чём усомниться!. Вы худенький такой цуцик! Щупленький интеллигентик! Мне ведь невдомёк тогда было, что вы и есть тот самый парень из Уокинга; я и предположить не мог, что вам привелось были заживо погребённым в склепе. Все обитатели эти домов, хозяева и владельцы, люди, проведшие в этих домах значительную часть жизни – это всего лишь карикатура на Человека, это жалкие, ни на что не годные канцелярские крысы.
   Корпоративное общество уже давно выковало особый тип человека – эдакую амёбу в мундире с золотыми пуговицами, человека, которому и в голову не придёт публично выссказывать своё частное, отличное от всех мнений, человека, совершенно отученного отличать хорошее от плохого, человека без стержня, без мужества, без чести, гордости, без сильных желаний, которые ему не продитованы сверху. А лишённые всего этого людомедузы не стоят и ломаного гроша!
   Посмотрите, как они торопятся на работу, как надсмотрщик хлопает бичом при входе над их головами, когда кто-то из них опаздывает, и зачем ему это нужно, никто не знает, в этом мутном потоке их тысячи, миллионы, я видел их каждый день своей жизни, видел в младенчестве, в детстве, у них всегда завтрак в кармане брюк, они нагревают его своей задницей не хуже печки для разогрева, в голове у них только этот надсмотрщик с бичом, хлоп-хлоп, и они так бегут к пригородному поезду, что пускают петуха, бегут, как сумасшедшие, эти городские кенгуру, скорее, скорее, ах, их уволят, их уволят, хоть святых выноси, какой ужас!
   Они ненавидят свою работу такой ненавистью, какую даже трудно представить, между их подёнщиной и глазами всегда стоит мутная белая пелена, они не понимают, что они делают, их мозг отвергает эти занятия и выблёвывает всякую возможность получить удовольствие от думанья. Они всё время смотрят на часы и елозят, выжидая время обеда, бегут на обед, вечером сидят дома, лелея благую мысль, что ходить по глухим переулкам слишком опасно, спят с самками, которым продали лэйбл «жена» только за то, что вместе с её толстой задницей прилагался бонус в виде наследства и кучки деньжат в банке, обретения, вроде бы обеспечивающего плавучесть этой утлой посудины, которая именуется «браком».
   Таким образом, фантазия нарисовала им на ресторанной салфетке мирок, в котором они застрахованы от жизненных передряг. А по воскресеньям они, ушки на макушке, бегут спасать свою погубленную душу в церкви. Напрасно! Ад создан не для кроликов или муравьёв! Марсиане – это сущее благодеяние для этого потока двуногих! Хорошо промытые, чистые клетки, трёхразовая кормёжка, медицинское обслуживание, уход ветеринара, и никаких проблем! Эти лондонцы, сбежавшие из города, набегаются по полям и лугам ровно в два дня, и сами прибегут к кормушке. Или их поймают, что неизбежно! Раньше их кормушку обеспечивало английское государство, его отныне не существует, теперь этим займутся марсиане! Какая разница! А вот когда они очутятся в клетке, тут уж другая история, тут они будут просто на вершине счастья! И будут, как куры в загоне, талдычить друг другу: «И как это, позвольте спросить, милостивый государь, мы могли жить без марсиан? И куда нас звали эти мерзкие парламентарии? Куд-куда! Куд-куда!»
   Посмотрите, во что нынче превратилось человеческое сообщество! В синекуру для морального отребья и в ад для нормальных, честных людей! Своры бездельников оформляют свои криминальные требы в «законы» государства, открыто и нагло лоббируют свои преступные интересы в законодательных собраниях! Во власть идут самые худшие, самые растленные, самые коррумпированные людишки. Трудно вообразить себе количество этих праздных делапутов, свистунов, святош и сутенёров! Они не стоят на месте, вся эта мерзота и сволочь развивается, окукливается, – прибавил он с какой-то почти инфернально-мрачной ухмылкой, – Скоро среди этой мерзоты начинается процесс выделения самых подлых и наглых, это и будет новая аристократия, среди бездельников выделяются разные направления, выпочковываются секты всяких моральных и умственных уродов и извращенцев. Эти секты добиваются, чтобы их насильно уважали, не обижали, а когда умудряются добиться этого, начинают стучать ногами, запугивать людей, чтобы люди, не дай бог, не осмеливались называть их сектами, а называли например цервями! Как будто между этими словами есть какая-то значимая разница! А добившись этого, они окончательно обалдевают от собственной гениальности и безнаказанности, начинают заставлять всех подряд по воскресеньям ходить на их мерзкие церковные песнопения и отдавать деньги якобы на церковную благотоворительность! Раньше я на многие вещи не обращал пристального внимания, а стоило бы! Большинство оказывается неминуемо заложниками хищного меньшинства! Я стал наблюдательнее, и многие вещи внезапно открылись мне в совершенно новом свете! Либерализм – это самая свирепая, самая жестокая по отношению к большинству форма насилия под сгнившей вывеской «СВОБОДА»! Лжи большей, чем эта, в мире не существует!
   Смотрите – кругом эти откормленные квохчущие глупые индюшки, которым вся эта правда, истина, справедливость – совершенно не нужны! Ради шопинга они, эти глупые самки, готовы Землю превратить в сплошную свалку! Они сбивают свои капиталы благодаря лжи и насилию! Они скоро уверятся в своём превосходстве и загромоздят все улицы железными машинами, от чада которых будут дохнуть их младенцы! Они примут всё, что бы им не скинули на голову и спокойно воспримут даже самое гнусное злодейство на своих глазах, только бы не трогали их муравьиное счастье! Особенно будут отличаться в своей мерзости самки! Ну, а те, кто всё же будет мучиться, видя их непотребство, те будут думать, что надо наконец начинать что-то предпринимать!
   Когда ориентированные на естесственную производительность люди ищут стоящего дела, бездельники и слабаки, с примкнувшими к ним очень многочисленными словоблудами, стукачами и открытыми проходимцами, выдумывают очередную религию, пустую и полную того же безделья и болтовни, какая была веками, но, разумеется, всегда проповедующую смиренье и рабские добродетели, смирение, которое всегда оказывается смиреньем перед самым злобным, издевательским насилием, обозванным ими «волей божьей». Я уверен, вы не избегли того, чтобы вам не пришлось множество раз наблюдать это! Что это такое, как не скрытая трусость, ленность и тайное нежелание быть производительным членом сообщества, бегство от нужных дел? Ату! Рабы! Все – в клетки! Где, как не в клетках можно создать самые наилучшие условия для того, чтобы распевать псалмы и твердить молитвы? А остальные, они, нет, не такие уж простаки, займутся, чем бы вы думали – эротикой!
   Он замолк.
   – Может статься, что марсиане примутся выбирать и воспитывать из избранных ими двуногих своих фаворитов, любимчиков, типа, как выжившие из ума старухи лелеют своих собачек, скорее всего они не только научат их своим марсианским фокусам, но и растлят чуждой моралью и нравами… кто знает! Допускаю, что им вдруг взбрендиться предаться жалости к какому-нибудь плачущему малышу, который ползал у них на глазах и кровь которого надо выпить. Они помилуют его, будут лечить на глазах больных и голодных толп, предназначенных к закланию! Вы же знаете капитализм с привкусом социализма в некоторых африканских и азиатских странах! Чем больше хищность и жестокость государства, чем больше и разлапистее фиговый листок «благотворительности» «любви к детям», которым оно прикрывает свою преступную тягу к ограблению производительных членов общества! Это очень перспективный аферизм! Вы заводите нечто вроде благотворительной конторы, например «Благость», «Сопереживание», «Доброта» или что-то в таком же духе, но это не главное! Главное в массированной рекламе! Пропаганда– это стрела, способная пробить любое сердце! Бледное, жалкое личико этого несчастного младенца, ножка в струпьях, ручка в бинтах, слезинка на глазах, всем понятно, что его якобы нужно срочно спасать! И второй ингридиент – оказывается спасти его с помощью обычной резиновой клизмы и стеклянного ртутного термометра, как спасают обычных, честных граждан сообщества, невозможно. Его может спасти только какая-то африканская сверхтаблетка, и конечно, эта таблетка стоит, сколько бы вы думали, разумеется – десять тысяч фунтов стерлингов ноль-ноль пенсов! Каково! Я замечал, что как правило, сами организаторы этих псевдо-благотворительных шоу люди коцаные, ущербные, часто они сами страдали в детстве, ползали по грязному полу, покинутые всеми. Ну, и приворовывали, не без того! Они знают цену жизни и уцелевают во все тяжкие, не считаясь ни с моралью, ни с здравым смыслом. Любимое хобби самых жестоких, самых звероподобных злодеев – благотворительность и особенно детская благотворительность, как самая доходная! Посмотри, кто ею занимается, и сразу всё становится понятно! Они со слезами на глазах точно прикарманят львиную долю собранных средств, и назовут свой мир Либеральным Раем! И часто они, пользуясь этой спекуляцией милосердием, добираются до власти, чтобы потом, не спешите, нет, не облагодетельствовать этих несчастных больных младенцев, при этом их улицы полны бездомными, издыхающими на морозе стариками, а…
   – Что а?
   – …А что такое – мстить старикам, которые всю жизнь пахали на свою страну, платя им нищенские пенсии? Это несказанный кайф для них – признаваемое всеми всевластие, картбланш на самоуправство под видом законов! Одним языком ты можешь взывать к милосердию ограбленной старости и красть вековые сбережения ветеранов! Класс, не правда ли? Честному пенсионеру ты платишь пенсию в десять фунтов, а за таблетку для этого двухголового или треногого младенца – надо заплатить десять тысяч! И, о ужас, население не понимает, что над ним просто нагло издеваются орды мерзавцев! Этим они опускают и удешевляют ниже плинтуса любую честность, любую созидательную активность! Но источник наделения одних и ограбления других – это ты! Ты, «честный» гражданин! И в ручном режиме ты всё решаешь, только ты! Это ты позволили им творить такие дикие непотребства! Если захочешь, то волшебная таблетка для двуголового младенца будет стоить и двадцать тысяч и двадцать пять, и сорок, а пенсию можно и сократить до пяти фунтов – нечего мерзким стариканам жировать! Неважно, что твои решения не имеют никакой связи с законом, моралью и здравым смыслом! Неважно! Главное – этот произвол произошёл по твоей воле, и никто вякнуть не посмел! А на деле нужно наделять и спасать только сильных, производительных, талантливых, им всё должно отдавать! Им всё должно принадлежать! И вот этот младенец в конце концов, если ему дано дотянуть до восемнадцати лет, что не факт, проникнется духом произвола и своего первородства, которое здесь называется либерализмом! Вы представляете мир, в котором за счёт здоровых строится мир больных и странных? А представляете, когда уже на эту полностью растленную почву падают инопланетяне? Из таких младенцев они, уверяю вас смогут вырастить самых настоящих убийц, маньяков, предателей, бессовестных кровососов, полицаев, которые будут охотиться прежде всего на белых, красивых людей, правильно сложеных, воспитанных, умных и сильных! Кого-то из таких ублюдков, скорее всего, привлекут к охоте на нас! Вы не замечали, что те, кто рулят этим коррумпированным миром, все ездят в инвалидных колясках? Какой им рисуется мир, Вселенная, Мироздание? Только в виде инвалидной коляски! А от этого недалеко, чтобы они стали и нас убеждать, что мир именно таков, и другое представление о нём преступно! И никому это не кажется странным! Ведь ни для кого не секрет, что миром должны править здоровые члены и здоровые мозги, а чрезмерная доброжелательность к несчастью только портит общий дух сообщества! Несчастье должно быть сытым и ему должны быть доступны сиделки, лечение, отдых и радости мира, но несчастье не должно простирать свои длани в мир естесственных природных законов и управлять сообществами! Несчастье не должно править счастливыми! Несчастные в этом ничего не смыслят!
   – Нет! Не может быть! – завопил я, – Этого не может быть! Ни одному человеку…
   – Нам надо у них учиться обманывать других, а не себя! – перебил меня артиллерист, – Люди, которые с радостью схватятся за такую синекуру, всегда найдутся. Причём, мы никогда не разберёмся с мотивами их поступков! Там даже могут оказаться даже извращенцы-идеалисты! Если у человека специально накренили и искривили мозги, он к конце концов придёт кривить их у других! В истории это не раз было! Стоило римлян подучить, так сказать, святыням христианства, как они тут же бросились бить арматурой бесценные мраморные скульптуры, рушить золотые храмы и жечь библиотеки с бесценными знаниями всего Человечества. Смешно думать, что не найдётся хоть один исполнитель! В очередь на право быть исполнителем самых подлых дел надо записываться загодя – там уже стоят толпы возжаждавших!
   Что мне было спорить с неоспоримым!
   – Пусть только попробуют поохотиться за мной! – грозно продолжал он, показав грязный кулак небесам, и по его глазам я понял, как его это волнует – не попасться в марсианской облаве, – Боже мой! Пусть только!.. – повторил он и впал в мрачный ступор. Видно, что удел оказаться в железной клетке марсиан, и быть высосанным до шкуры, очень занимал его.
   Я сел, и стал переваривать его речи. Ни одного довода против его августовских тезисов я не нашёл даже при самом дотошном поиске. Всё он правильно сказал. Я интуитивно часто тоже подходил к пониманию происходящего, но иной раз не был в состоянии так рельефно формулировать. Интересно, как беды связанные с марсианами одних погрузили в кромешное отчаянье и полный отстой, а у других пробудили серьёзные философские размышления и осознание необходимости борьбы ради справедливости и самой жизни! До дружеского визита марсиан на Землю никому бы и в голову не пришло сомневаться в моём интеллектуальном превосходстве над этим добрым человеком – в конце концов я – довольно знаменитый писатель, вспахивающий своим пером философскую тематику, он – рядовой солдат, и вдруг он всё так расставил по полочкам, так поставил обществу социальный диагноз, так охарактеризовал положение вещей, что оказалось, я не гожусь ему и в подмётки.
   – И что же вы будете теперь делать? – я наконец стал выходить из лёгкого ступора, – И какие же, позвольте осведомиться, у вас планы?
   Он помалкивал.
   – Я надумал вот чего.., – наконец сказал он. – Какие у нас перспективы? Нам необходимо изобрести такой стиль жизни, чтобы все мы могли продолжить существовать, размножаться и хотя бы в подобии безопасности взращивать потомство! Сейчас вам станет яснее, я скажу так, но это только моё личное мнение, вот, что нужно делать по-моему. Те, которые будут подвергнуту дрессировке, те, кому праздник жить в клетке на марсианском коште, станут пстепенно домашними животными; одни будут служить охране хозяев, другие будут им едой, третьи – изращённым развлечениям, пройдёт всега пара-тройка поколений и в клетках будут жить крупные, мясистые, лосенящиеся особи, красивые и тупые. Теперь слушайте особо внимательно! В отличие от этих покорных овец нам, решившимся остаться вольными птицами, как всем вольным птицам, нам предстоит одичать, превратиться в некотором роде в крупных диких крыс… Вам понятно? Вы поняли, что я имею в виду? О, да, я имею в виду дикую подземную жизнь. Я долго размышлял о свойствах канализационной системы городов. С первого взгляда, особенно для тех, кому нравится, чтобы ему всё приносили на блюдечке с голубой каёмочкой, даже сама мысль об этом кажется ужасной и отвратительной.
   Один только Лондонский коллектор может стать прибежищем сотен тысяч людей. Там гигантские трубы тянутся на сотни миль. Всего несколько дождливых дней в году, и вот вам внизу прекрасные коридоры и аппартаменты на все вкусы, удобные и красивые. И сказать, чтобы там было особенно грязно я не могу! Хотя это, конечно, не клоака Марция в Риме, но и тут коллекторы очень просторны, а воздуху в них хоть отбавляй! Особенно привлекательны главные магистрали коллекторов. Там можно устроить склады, погреба, особо глубокие подвалы, устроить потайные ходя для быстрого бегсва в случае опасности.
   Итак, главные коллекторные ответвления образуют огромные пространства, доступные для незаметного размещения и перемещения больших масс людей, сквозняки способствуют хорошему току воздуха, так что дышать там можно! Там много пространств, занятых складами, схронами со стратегическими запасами оружия и снарядов, выходы на поверхность есть в разных районах Лондона и можно легко увеличить их количество. Приплюсуйте к ним железнодорожные туннели и линии метрополитена! Каково! А?
   Главные трубы достаточно просторны, воздуху в них тоже достаточно. Потом есть еще погреба, склады, подвалы, откуда можно провести к трубам потайные ходы. А железнодорожные туннели и метрополитен? А? Вам понятно? Мы возьмём на себя функцию сопротивления, собьём шайку из здоровых, верных людей, там будет много бывших военных, которые больше нас знают о методах ведения партизанской войны и террористических акций! Всякую человеческую дрянь и накипь нам надо держать от себя на расстоянии пушечного выстрела! Слабые и паникёры нам не понадобятся, им надо идти к марсианам! Их мы выкинем сразу и навсегда!
   – Как вы хотели выкинуть меня, да?
   – Я же начал сначала выяснять, кто вы такой!…
   – Хватит пустых разговоров! Дальше!.
   – Дисциплина должна быть железной! Расхлябяности и малодушия нам будет достаточна и там! Без здоровых и честных женщин нам тоже не обойтись, им предстоит быть матерями и воспитательницами! Фриволные и легкомысленные – сразу на выход! В темноте некому строить глазки! Слабовольные и глупцы тоже останутся за порогом! Нам предстоит получить опыт первобытной жизни, и все бесполезные, лишние рты, люди-обуза, или те, кто могут приносить только проблемы и вред, они приговорены к смерти! О них надо забыть крепко и навсегда! В конце концов Европу и раньше постигали события, когда больше половины населения вымирало от чумы. И ничего! Как-то сдюжили! Они всё равно долго не протянут, ибо своей слабостью устремлены к смерти и исчезновению. Они найдут смерть и без нашей помощи! Наша совесть будет чиста, когда позорящие род человеческий и сидящие у него на горбу, будут скинуты с этого горба! Им всё равно не найдётся места под Солнцем, ибо конкуренция между уцелевшими будет чудовищной! В конце концов смерть не так страшна! Страшной она становится для тех, кто утопает в панике и страхе! Когда марсиане будут далеко, мы будем выходить наверх и проводить наши акции. А сборы у нас будут здесь! Наш город теперь будет называться Округ Лондон. У нас будет возможность устроить наблюдательные посты. Мы даже сможем поиграть в крикет на окраине! Только так мы сможем спасти наш род! Человеческий род! Ну, каково? Как по-вашему, реально это или нет?.. Но спасать свой род – не наш уровень! Мы ставим задачи поважнее! Уцелеть будет дано и крысам! Самое главное для нас – остаться людьми и сохранить наши знания и технологии! Даже, может быть, удасться и приумножить их! Вот в этом будет заключаться ваша миссия! Тут вы будете на своём месте! Мы должны сохранить книги, чертежи механизмов, семенной фонд сельскохозяйственных культур! Первым делом – образцы и книги! Нам надо устроить в подземельях удобные хранилища и доставить туда все книги, какие мы сможем отыскать! Но что это будут за книги? Никаких романов, стишков, басен и подобной чепухи, только нужные, дельные книги! Вот тут-то без вас мы не обойдёмся! Нам предстоит срочно направить свои экспедиции в Британский Музей и захватить там все доступные, полезные книги! В новых, экстремальных условиях нам предстоит не только сохранять нашу науку, но и развивать её. Учиться, учиться, учиться – ничего другого нам не остаётся! Мы должны с нуля организовывать службу слежения за марсианами! Шпионаж будет повсеместно в повестке дня! Если нам удасться достаточно быстро наладить новые основы существования, я сам готов идти в шпионы и рисковать жизнью! Я готов даже позволить себя поймать! И основное – нам следует надолго оставить марсиан в покое, мы не должны ни нападать на них, ни красть у них, столкнувшись с ними, мы сразу должны прятаться в свои норы! Мы должны уверить их в том, что мы запуганы, слабы и не собираемся становиться у них поперёк дороги! Наоборот, если удасться завязать с ними контакты, это сразу надо сделать! Это высокоразумные твари! Если они обретут всё, к чему стремились, если у них появится всё им нужное, они прекратят истреблять нас. Они должны видеть нас не несгибаемыми гордецами и воинами, но сломленными и потрясёнными ничтожествами, ползающими под землёй, как грязные черви!
   Тут артиллерист закашлялся и смолк. Видя, что я внимательно слушаю и сказать мне нечего, он добродушно положил мне свою сильную, загорелую руку на плечо.
   Может всё повернуться так, что учиться нам придётся не так уж много до того, как… Вообразите – строй из четырёх-пяти боевых треножников внезапно приходит в синхронное движение… Тепловой луч исторгается во все стороны…
   но это уже не армия марсиан, а наше войско. На треножниках люди, умеющие обращаться с ними! Мы, быть может, доживём до тех времён, когда появится таке люди!
   Вообразите себя в кабине этого чудесного треножника, вообразите, что не только уникальная машина подчиняется каждому вашему движению, но в ваших руках ещё и тепловой луч, который легко может быть направлен куда угодно! Представьте себе, что всё это в вашей власти! Только ради этого ощущения стоит рискнуть! И тогда не беда, если в бою разлетишься на куски и вражеские орудия разнесут тебя в клочья!
   Представляешь, как у этих осьминогов от удивления полезут на лоб их огромные зенки! Ну, напряги фантазию! Это не так уж и сложно!
   Смотри! Видишь, как они бегут к другим своим машинам, аж задыхаются, расставили щупальцы в разные стороны и сипят, пыхтят и ухают! Пыхтите, не пыхтите, а теперь никто вам не поможет! Только добежали, только включили аппарат, а наш тепловой луч уже, бац, уже прошёлся по первой хромированной кастрюле, рассекая её, как нож масло! И у вас, друзья, не всё в порядке бывает! И вот теперь нашла ваша коса на мой камень! Держи, братан, козюлю! Кругом вой, громкий свист, крики, треск! Интересно, как они побегут от нас на своих длинных ногах, как кузнечики по лугу! Смотри, Мир, Человек снова возвращается на Землю! Мы снова овладеваем нашей планетой!
   Зажигательная энергия, эмоциональные взрывы его голоса, уверенность в том, что он говорил, живое и творческое воображение артиллериста, не скрою, произвели на меня сильное впечатление, и я, согласившись со всеми его доводами, сразу поверил в благородную миссию человека, поверил в наши грядущие силы и нашу будущую победу. Какой смелый, какой простой и ясный план!
   Я почти уверен, что среди моих читателей почти наверняка отыщутся такие, которые сейчас смеются во весь рот над моей доверчивостью и наивностью. Но поймите моё состояние – я, не спавший много дней, не евший толком, от каждодневного ужаса утративший навыки здравого рассуждения, скорчившийся в кустах и находящийся всё время на стрёме, нет ли где врагов, я, конечно не могу соревноваться здравомыслием с хорошо выспавшимся читателем…
   Наши вдохновенные, зажигательные диалоги продолжались всё утро, потом мы выпозли из кустов, чтобы немного размять кости и осмотреться. Убедившись, что в поле зрения никаких марсиан нет, мы быстрым шагом направились в Путни-Хилл, где артиллерист показал на дом, ставший его логовом. Собственно говоря, его логовом служил отнюдь не сам дом, от которого остались рожки да ножки, а угольный склад поодаль. Артиллерист первым делом продемонстрировал мне свои успехи в обустройстве своего нового гнезда. То, что он сделал за неделю, очень рассмешило меня – итогом его титанической деятельности в течение недели была нора десяти ярдов длиной. Он пояснил, что сейчас разрабатывает план соединения норы с главным канализационным коллектором Путни-Хилла. Шоры спали с моих глаз. Этот герой, вознамерившийся привести к полной и окончательной победе над марсинаским разумом и оружием, оказался горой, которая в муках родила мышь! Это сочетание крутой мечтательной фантазии с мизерными возможностями этого человека, показалось мне очень забавным. Такую кроличью нору я мог бы за день просверлить, и сам тем более учитывая, каким мягким был тут грунт. Нет, не за день, за полдня! Любая вера не угасает в одно мгновение, так и моя вера во всесилие человека истошно не хотела умирать! До полудня мы возились в этой норе, улучшая её боевые свойства. Вырытую упорным трудом землю мы грузили на садовую тачку и попеременно везли грунт на кухню. Обед наш состоял из банки консервов с супом из телячьей головы и бутылкой вина. Нудная, тяжёлая работа, как ни странно, отвлекая меня от печальных мыслей, облегчала мне душу. Я почти забыл о враждебном, опасном мире вкруг нас.
   За время, пока мы копали, я со всех сторон обмозговал все его прожекты, и пункт за пунктом, сначала лёгкие, а потом всё более основательные сомнения стали терзать меня, но несмотря на эти сомнения я все утро усердно копался в земле, втайне ликуя, что наконец у меня руки заняты чем-то полезным. Через час трудов, я прикинул расстояние до центрального коллектора, который нам нужно было выкопать под землёй и задался вопросом, то ли мы приняли направление в раскопках. Наконец я задался недоумённым вопросом, а, собственно говоря, зачем нужно копать из угольного сарая тоннель, когда в городе полно выходов и из канализационных коллекторов, и из метро. И почему был выбран именно этот угольный сарай? В окрестности есть масса других прекрасных угольных сараев, и они расположены много ближе к любому канализационному коллектору! Бери – не хочу! В тот самый момент, когда крамольные мысли наконец стали доходить до моего серого вещества, артиллерист бросил лопату, смахнул со лба пот и, повернувшись ко мне, сказал:
   – Самое время перекурить… От работы кошки дохнут! Как думаешь, не, пора ли нам залезть на крышу, не мешало бы понаблюдать!
   Я не люблю болтунов и демагогов! У них бывают красивые речи, но мир вещей и производительной работы – много более трудный, ответственный и долгий, чем мир словесных мыльных пузырей и самообмана! Глядя ему прямо в лицо, я стал настаивать на том, чтобы работы были продолжены, его физиономия вытянулась, он, похоже, считал себя здесь самым большим начальником, но, поколебавшись, он снова взял лопату в руки. Странное чувство я испытывал, глядя на его ленивые, замедленные движения. Я поставил лопату на землю, он в тот же миг последовал моему примеру.
   Я стал отчего-то раздражаться на него, ещё не понимая причин раздражения.
   – Скажите, любезный, – спросил я, – почему вы шляетесь по выгону, когда нужно работать во имя будущего Англии – рыть тоннель в лондоскую канализацию? Вы понимаете важность возложенных на нас задач или будете манкировать приказ родины?
   Мой тон ему явно не нравился, но он старался этого не показывать, отделавшись юмористической отговоркой.
   – Иногда нужно освежиться! – деликатно ответил он, – Я быстро вернулся! Ночью работать безопасней!
   – А как же тоннель? Как же захваченная тренога? Кормящие матери и бесполые воспитательницы в канализационном люке? Как же они?
   Он пожал плечами.
   – Невозможно работать всё время! Как говорится, от работы волки дохнут! – глядя на меня исподлобья, сказал он, и вдруг до меня дошло, с кем я имею дело. Он пристально рассматривал меня, оперевшись на заступ, – Надо разведать, а то как бы чего не вышло! – наконец выдал он, – Тут всякие ходють, могут услышать, как мы тут шумим-гремим! Нас могут застать врасплох! Надо нам это?
   Я и тут возражать ему не стал. Мы бросили инструменты и полезли на чердак и, пристроившись на приставной леснице, стали поочерёдно заглядывать в слуховое окно. Марсиан нигде не было, тут мы вылезли на крышу дома и на четвереньках стали спускаться по черепице вниз, и спрятались под прикрытием парапета.
   Путни-Хилл почти весь прятался за деревьями, но далее, за деревьями, была видна река, сплошь затянутая красной ряской, а ещё дальше простиралась долина Ламбета, залитая водой той же кровавой расцветки.
   Старинный замок был покинут, и его толстые, старые деревья задыхались под напором марсианских лиан. Половина деревьев уже засохла, и чёрные, мёртвые сучья простирались широко со свисающими в них лохмами красной травы.
   Интересно, что красная марсианская растительность могла существовать только в проточной, речной воде.
   Странно, но поблизости от нас её не обнаруживалось. Здесь было царство традиционных лавров и древовидных гортензий, боярышника, золотого дождя, калины красной и южных вечнозелёных растений.
   За Кенсингтоном стлался чёрный дым, и голубая туманная пелена окутывала холмы севера.
   Артиллерист меж тем перешёл на воспоминания о людях, которые остались в Лондоне.
   Я вам скажу и не ошибусь – эпидемия сумасшествий объяла страну. На прошлой недели был её пик! В центре разгульные типы зажгли на всех улицах электричество и рождественских в огнях Риджент -Стрит и на Сэркес шлялись толпы напомаженных, расхристанных пьянчуг, мужчин и женщин, они веселились и джиговали до самого рассвета. Это мне рассказал один свидетель, который был там проездом. А когда рассвело, ба, смотрят, а близ Ленгхема сторожит треножник, и марсианин любуется их танцами и апплодирует своими клешнями! Он там наверно всю ночь над ними прикалывался! Потом он в несколько скачков оказался среди толпы и нахапал в свою клетушку не меньше сотни этих дураков, пьяных и отупевших от страха.
   Эти любопытнейшие штришки нашего времени вряд ли найдут отражение в анналах отечественной истории!
   Окончив рассказ, засыпанный моими вопросами, артиллерист плавно переключился на свои планы переустройства мира. Тут он был, как рыба в воде. Страшно увлечён. Он снова стал трезвонить, как здорово было бы захватить треножники, и набросал такую картину всеобщего героизма, ято я снова стал верить ему, как родному. Его красноречию мог бы позавидовать и Цицерон, если бы дожил до таких славных времён! Но на его беду я уже знал, с кем имею дело, и даже не удивлялся, как ловко от захвата мирового господства он перешёл к предостережениям от чрезмерной спешки. Я заранее знал, что не услышу о его личном подвиге – захвате треножника и намерении геройски погибнуть в нём.
   После таких разговоров возвращаться в угольный сарай уже не хотелось, не говоря о том, чтобы продолжить раскопки лондонского канализационного коллектора. Наиболее привлекательным занятием, по мнению артиллериста, был перекус, и такой поворот внутренней политики мне понравился. После очередной ораторской вакханалии он стал невероятно щедр, и после перекуса куда-то испарился и тут же появился с парой превосходных сигар. Под ароматный сигарный дым оптимистические ожидания артиллериста только укрепились. Вероятно, он считал, что появление такого благодарного слушателя стоит таких несусветных жертв.
   – В погребе у меня есть шампанское! – с видом персидского шаха заявил он.
   Я попытался остановить этот клубящийся смерч благотворительности, закрутившийся в такие сложные времена:
   – Не лучше ли, если уж мы пришли сюда работать, ограничить себя одним бургундским? – робко спросил я.
   – Нет! – с душой сказал он, – Сегодня мой день! Я угощаю! Шампанское должно литься рекой! Бог ты мой! Наработаться ещё успеем! Не в этом дело! Мы поставили очень сложные задачи, и расслабляться на полпути никак нельзя! Время кутнуть на славу и набраться силёнок, пока ветер перемен дует в наши алые паруса! Видишь эти чудовищные мозоли на моих клешнях?
   После обеда и неизбежного перекура, из соображений, что поставленные перед нами задачи чудовищно сложны и опасны, он распорядился достать карты. Ему пришлось немного потратить времени, чтобы объяснить мне правила игры в юкр, и мы, разделив по братски всю территорию Лондона на феодальные наделы (мне достался весь север, а ему вся южная часть Лондона), стали играть на участки приходов. Никакой речи ни о лопате, ни о канализации, ни о матерях, младенцах и инопланетянах уже в повестке дня не стояло, и, как вам ни покажется смешным, я быстро увлёкся и играл с ним в эту забаву до одури.
   Странное существо человек! В те часы, когда решалась судьба мира, рушились карьеры и прерывались жизни, когда волна вырождения заливала просторы моей Англии, мы сами, практически приговорённые, сидели против друг против друга и засматриваясь в куски картона с нарисованными на них персидскими падишахами, внимательно следили за случайно выпадавшими комбинациями и громко, хохоча, кричали: «Хожу с козырей!»
   Ему этого показалось мало, и он научил меня игре в покер. Потом я выиграл у него три шахматные партии, и он поощрительно похлопал меня по плечу, сказав, что я мировой парень и «не лыком шит».
   Весь день мы прошляпили за игрой, а когда стемнело, решили продолжить игру при свете лампы, что уж было вообще наглостью, потому что в ночной черноте эта лампа просто взывала к марсианам – придите на застолье дураков-землян!
   Сколько мы играли – просто уму непостижимо, потом артиллерист торжественно возвестил о наступлении ужина и стал допивать шампанское. Весь вечер мы смаковали сигары!
   Теперь передо мной был совсем не тот непреклонный диктатор справедливости и жрец восстановления порядка, с каким я познакомился утром. Разумеется, он и теперь был полон оптимизма и веры в светлое будущее человечества, но этот оптимизм носил уже совсем другую окраску. В его планах теперь было много меньше эспансионистского духа, а миролюбие попахивало мизантропией и порой перехлёстывало через край.
   С какого-то бодуна, он вдруг преисполнился крайнего уважения ко мне и стал беспрерывно пить за моё здоровье, сопровождая каждый тост несвязными цитатами из чужих речей, пытаясь при этом безуспешно сражаться с нарастающим косноязычием и, не достигая успеха, повторял одни и те же благоглупости по много раз.
   Наслушавшись его просветительского бреда, я взял сигару и поднялся наверх. Мне надо было посмотреть на зелёные огоньки, которые, как он сказал, тлели по холмам Хайгета.
   Стеклянными глазами я взирал на долину Лондона. Холмы Севера пребывали во мраке. Кенсингтон представлял из себя сплошное ровное зарево, и лишь порой оранжево-багровые языки пламени взмывали вверх и сливались с беспросветной тьмой ночи. Лондона вообще не было видно. Трезвея, я заметил неподалёку какой-то странноватый отсвет, бледный, тёмно-фиолетово-красный, фосфоресцирующий огонёк, подрагивавший на ночном ветерке.
   Я долго думал, что это могло бы быть, и скоро догадался, что это, скорее всего, фосфорецирующая красная трава свирепого Марса. Дремлющее подсознание стало просыпаться во мне, мир переворачивался с ног на голову и снова представал в своём первозданном виде. Я с ненавистью глядел на туманный Марс, красной точкой едва мерцавший на западе небес. Я отвёл взгляд и устремил его на окраины Хэмпстеда и Хайгета.
   Я просидел на крыше много часов, переваривая события этого бесконечного дня. Это бы не день, а какие-то сплошные американские горки. Я пытался угомонить скачки моего настроения, начавшиеся с с этой ужасной молитвы и за кончившиеся идиотскими играми в карты. Если кто мог испытывать такое отвращение к себе, так это был я! Я с отвращением сломал и отбросил сигару!
   Вдруг я осознал своё безумие. Мне вдруг стало мерешиться, что я – предатель всего сущего, что я предав сначала жену, потом предал и всё прогрессивное человечество. Моё раскаяние было бездонным. В то же мгновение у меня в мозгу созрело решение покинуть этого мечтательного болтуна, обжору, пьяницу и дунуть в Лондон. Я не собирался поднимать на борьбу обитателей лондонских канализационных коллекторов, у меня были другие планы. Где ещё, как не в Лондоне, я мог узнать свежие новости о местоположении марсиан и людей – моих братьев по разуму? Но когда из-за плотной гряды облаков вышла ослепительная, полная Луна, я по-прежнему сидел на крыше.
   Там, мне казалось, я скорее всего узнаю, что делают марсиане и мои собратья – люди. Когда наконец взошла Луна, я все ещё, качаясь, стоял да крыше.

8. Лондон вымер!

   Я не стал прощаться с артиллеристом, ушёл по-английски, тихо. Патриотические поллюции подобных персонажей нельзя прерывать, это может кончиться плохо!
   Я удалялся из владений артиллериста с лёгким сердцем – спустился с холма и направился по Хай-Стрит к мосту, а далее к Ламбету. Красная трава здесь просто бушевала, весь мост превратился в какую-то ужасную красную декорацию, и длинные её побеги свисали до воды. Но приглядевшись к ним, я убедился, что они уже покрываются каким-то беловатым налётом, схожим с плесенью, красную траву уже настигал её будущий убийца.
   На перекрёстке, ведущем к вокзалу Путни-Бридж, в непредставимой позе распластался грязный, похожий на чёрта-трубочиста, человек. Я стал трясти его. К несчастью, он оказался жив, но был так мертвецки пьян, что при всём желании повернуть язык, так и не смог этого сделать. Я хотел расспросить хоть кого-то, но от этого перла английской нации не смог ничего добиться, Я ничего не добился от него, кроме матерной брани и по-детски наивной попытки ударить меня в лицо ногой.
   Его дико вытаращенные глаза с плывущим выражением в них, его раскрытый буквой «О» рот всегда будут вспоминаться мне, когда я буду думать о тех великих днях.
   Я кое-как пролез через лианы моста и очутился на дороге, покрытой густым слоем мерцающей чёрной пыли. Чем ближе я подходил к Фулхему, тем толще он становился. Если какой город можно было бы назвать мёртвым, то победителем конкурса мёртвых городов, без всякого сомнения, был бы Фулхем. Мёртвая тишина царстововала здесь всюду. В раскрытой настежь булочной я умудрился откопать немного хлеба, и хотя он был чёрствый и покрыт зелёной плесенью, я вознёс благодарность господу за этот вполне съедобный презент. В Уолхем-Грин улицы оказались без завалов чёрной пыли, и мне пришлось идти мимо бесконечного ряда горящих оштукатуренных домов. Впрочем, после недвижного Фулхема, даже в этом треске огня было что-то животворное и даже, я бы сказал, родное. Далее был Бромптон, также встретивший меня гробовой тишиной.
   Чёрная пыль на улицах и мёртвые тела были здесь обязательными аксесуарами всех улиц. В Фулхем-Роуд в одном месте лежало сразу вповалку двенадцать обезображенных трупов. Все были засыпаны чёрной пылью, и лежали здесь, по всей видимости, уже давным давно. Я обегал их, заткнув нос. Много трупов было обглодано бродячими собаками. В районах, где под ногами не скрипела чёрная пыль, всё было на местах и выглядело, как выглядят обычные, провинциальные города в воскресенье – лавки заперты, дома на засовах, шторы на окнах, и тишина вокруг. Везде присуствовали следы грабежей, по крайней мере, эта касалось всех продуктовых и винных магазинов. Витрины одного ювелирного магазина были расколочены на славу, но, скорее всего, вору помешали хозяева – золотые кольца и цепочки были разбросаны по мостовой. Я даже почему-то не взглянул на них. Неподалёку от сокровищ лежал труп. И не один. Около одного из подъездов на ступеньках простёрлась женщина в грязных лохмотьях, её рука, отброшенная в сторону, была раскроена до локтя, и тёмные сгустки крови сплошь заляпали её обноски. В луже вина лежала зелёная бутылка. Лицо несчастной было спокойно, как у спящей, но жизни в ней не было. Она умерла примерно три дня назад.
   Чем далее расступался предо мной Лондон, тем мрачнее становились сменявшие друг друга картины и тягостнее тишина. У меня было ощущение, что где-то прячутся люди, но они ничем не выдавали своего присутствия. Не только тишина смерти страшит человека, но и натянутое, как канат, бесконечное, выматывающее ожидание её.
   В любое мгновение зловещее марсианское ноу-хау – тепловые лучи, превратившие весь северо-запад Лондона в дымящиеся развалины и оставившие от Илинга и Килберна декорации фильма ужасов, могли пройтись и по этим домам, превратив их в дымные, закопчёные руины. Город был покинут, и что ещё хуже, обречён.
   Южный Кенсингтон приятно удивил меня отсутствием чёрной пыли и трупов. Но когда я приближался к нему, мне становился слышен всё более громкий, непрекращающийся вой. Я шёл и не понимал, откуда он доносится. Жалобный вой состоял только из двух томительных нот: «Улла… улла… улла… улла…» На северной окраине вой усилился, стены домов, казалось, то поглощали его, то отражали и усиливали. Эти гулкие звуки особенно явственно вибрировали на Эксибишн-Роуд. Я присел в Кенсингтон Парке, вслушиваясь в удалявшийся и накатывавший сызнова вой. Могло показаться, что все эти строения обрели, избавившись от своих нежеланных хозяев, новый статус и зажили своей собственной жизнью, на все голоса жалуясь теперь на своё кромешное одиночество.
   «Улла… улла… улла… улла…» – плакали мёртвые стены и пустые дома, и вал звуков растекался по осиянной ликующим Солнцем улице, забитой высокими, сверкавшими тёмным стёклом домами.
   Недоумевая, я свернул к северу, и пошёл в сторону железных ворот Гайд-Парка. Когда-то я любил такие прогулки. Мне вдруг пришло в голову заскочить в Естественноисторический музей, залезть на башню и полюбоваться видом сверху. Вряд ли кто мог теперь воспрепятствовать моему желанию. Но то ли я слишком устал, то ли ещё что, но я не решился, остался внизу, в конце концов здесь гораздо легче было спрятаться. Я пошёл по Эксибишн-Роуд, озирая совершенно пустые короба высоких зданий, выстроившихся по обе стороны улицы, они были совершенно пусты, и мои шаги и скрип стекла под каблуками отдавались в мертвецкой тишине громким эхом.
   Напротив ворот парка я узрел весьма странную картину – там был опрокинутый омнибус, придавивший совершенно обглоданный скелет лошади. Вовсе не обязательно, что эту бедную кобылу обглодали собаки, это могли сделать и люди.
   Отдышавшись и насладившись этой живописной картиной, я двинул дальше прямым ходом к мосту через Серпентайн. Ритмичный вой всё громче и громче раздавался в моих ушах, хотя, вроде бы, никаких грозных признаков ни на земле, ни в ясных, как слеза ребёнка, небесах не было, и лишь далеко на севере над крышами домов извивалась лента густого серого дыма.
   «Улла… улла… улла… улла…» – надрывался голос. Теперь мне казалось, что он выкликает меня откуда-то со стороны Риджент-Парка. Я уже понял, что так надрывно, непрестанно и ритмично не мог кричать ни один живой организм. Такие звуки производят только силы Природы.
   День перевалил уже далеко за полдень. Эта нудная жалоба, этот тайный крик отчаянья не прекращался и удручал своей монотонностью. Мой утренний оптимизм и смелость стали потихоньку иссякать. Тоскливый холодок закрадывался в моё сердце. Страшная усталость, голод и жажда с трёх сторон глодали меня. Давала знать и сильно натёртая правая нога. На мои ботинки было страшно смотреть!
   Как всегда в такой обстановке, насмешливый и ласковый голос, наверно это был голос Дьявола, стал вопрошать меня: «Скажи, зачем бродишь ты по этому городу мёртвых? Зачем ты уцелел один? Нужно тебе быть одному, когда все вокруг тебя умерли? Зачем такое упорство? К чему всё это? Ты захотел увидеть чёрный саван древнего Лондона? Вот он пред тобой! Узнаёшь? Он весь в развалинах!»
   Кто на самом деле нашёптывал мне на ухо эти томительные речи, я не знаю, возможно, подсознание или сама усталось рождала в моём мозгу болезненные фантомы…
   Бесконечное, космическое одиночество накрыло меня.
   Лица давно позабытых друзей одно за другим мелькали предо мной.
   «Яду мне, яду!»
   В голову мне залетела шальная мысль и в самом деле поискать яд в какой-нибудь мелкой разгромленной аптеке, их по пути была масса, но милосердный ангел перевёл мои размышления на ряды бутылок в винных лавках, погребах и бочках виноторговцев, и я вспомнил о двух бомжах, которые теперь были полноправными владельцами всего Лондона с его сокровищами… Я подумал, как хорошо мне было бы сейчас в их компании.
   Мраморная арка засосала меня в себя, и я вылетел прямо на Оксфорд-стрит. Здесь картина была та же: чёрная пыль, трупы, запах тлена из зарешеченных подвальных окон. Долгие блуждания по исппеляющему жару истопили меня. Мне пришлось изрядно попотеть, прежде чем удалось отодрать железо с входной двери какого-то ресторана и проникнуть в его святая святых – кухню, где было вдоволь еды и питья.
   Я чувствовал сильную, непроходящую усталость. Тогда я едва успел пересечь гостиную позади буфета и, увидев роскошный диван, набитый конским волосом, я едва устроился на нём, как уже спал.
   Сколько я проспал, неизвестно. Проснувшись, я первым дело снова услышал знакомый вой: «Улла… улла… улла… улла…» На улице смеркалось. Я принялся за розыски съедобных сокровищ, но моя добыча состояла только из дюжины сухарей и куска совершенно сухого сыра. На столе в зале был сервирован обед, но к моему визиту только клубки червей резвились на тарелках. Пустынными скверами, названия которых я едва ли вспомню, я добрёл до Бэйкер-Стрит. Последним был Портмен-Сквер, и в конце концов я вышел к Риджент-Парку. При спуске с Бэйкер-стрит, вдали, высоко над деревьями на глаза мне попался тёмнеющий на фоне светлых парусов заката блестящий колпак гигантского-марсианина. Он-то и издавал этот мерный вой. Отчего-то, двинувшись прямо на него, я не ощущал никакой опасности. Испуга не было. Я спокойно, не спеша, двигался к нему. Я остановился и пару минут внимательно озирал его: никакого движения. Как будто, он просто развлекался, стоял и непрерывно выл. Что означает этот похоронный вой, я тогда не понимал.
   Я не знал, что мне делать, и просто стоял на месте. Непрекращающийся вой «улла… улла… улла… улла…» мешал мне сосредоточиться, мои мысли рабегались. Почему он так выл? Моё любопытство могло кончиться для меня очень плачевно. Я вернулся немного назад повернул в проулок и оказался на Парк-Роуд, задумав обогнуть парк под прикрытием террас. Мне хотелось рассмотреть этого замершего воющего, как волк, марсианина с Сент-Джонс-Вуд. Не успел я отойти ярдов на двести от Бэйкер-стрит, как раздался разноголосый собачий лай и предо мной промчалась псина с куском гниющего огненно-красного мяса в пасти, опережая стремительно мчавшуюся на меня огромную банду нагоняющих её голодных бродячих собак. Собака метнула на меня тревожный взгляд, крутанулась вокруг своей оси, пытаясь обогнуть меня, словно я намеревался отнять у неё добычу. Наконец оглушительный лай затих вдали, и в воздухе снова замаячил вой: «Улла… улла… улла… улла…»
   При подходе к вокзалу Сент-Джонс-Вуд на глаза мне попалась поломанная многорукая сборочная машина марсиан. Уткнувшись в неё, совершенно загородившую улицу, я сначала подумал, что проход завален обломками обрушившегося небоскрёба, но рассмотрев уже знакомые мне детали, с изумлением увидел молчаливую железную тушу многорукого замолкшего Самсона, теперь с безвольными, сломанными, порванными и скрюченными конечностями, гиганта, нашедшего свой конец среди разрушенных им построек. Передок монстра был разбит вдребезги. Скорее всего, сторукий механизм, наскочив на дом, развалил его до основания и застрял в руинах. Но мне показалось странным другое – марсиане бросили свою бесценную собственность на произвол судьбы. Такого раньше не наблюдалось. Я не сумел взобраться на ощетинившиеся резаными краями обломки, и поэтому не смог насладиться в наступающей полумраке причудливым сиденьем, сплошь заляпанным кровавыми сгустками, забрызганным кровью, и украшенным ослепительно белым хрящом марсианина.
   Не буду скрывать, всё увиденное поразило меня в самое нутро.
   Обдумывая причины этих нежданных чудес, я захромал к Примроз-Хиллу. Где-то в сумеречной дали, сквозь ажурные ветви деревьев маячил второй марсианин, такой же неподвижный, как первый, чуть наклонившись, он недвижно стоял посреди парка у Зоологического Сада. Обогнув мрачные руины, из которых вздымалась покорёженная многорукая шивовидная машина, я в очередной раз узрел следы господства красной марсианской фауны. Риджент-Канал утопал в зарослях влажной темно-красной растительности.
   Когда я был в середине моста, надрывный вой «улла… улла…» внезапно оборвался. Можно было подумать, что проснувшийся марсианин включил сирену. Внезапная тишина ударила в меня, как удар грома.
   Этот район, где меня густо обступали устремлённые ввысь, покинутые, мрачные строения, при приближении к парку приобретал всё более мрачные очертания. Везде, куда ни кинь взгляд, в диких развалинах, направо, налево, впереди и за спиной росла и множилась ядовитая марсианская трава, и её побеги, казалось, протягивались ко мне, ползли, вились и растягивались.
   Надвигалась ночь, праматерь всех подземных духов и источник мирских таинств. Пока я слышал этот жалостливый голос, уединение не казалось мне таким ужасным, я как-то мог выносить своё кромешное одиночество. Несколько минут назад странным образом Лондон для меня был ещё жив, и я подбадривал себя этой фантазией. И вдруг звук, к которому я уже успел привыкнуть, прекратился! Что-то случилось, неизвестно что, трудно понять, что, но вслед за этим наступила мёртвая тишина. Вечный покой, мать его!
   Лондон выглядел как привидение с миллионами пустых глаз. Вернее – череп с миллионами пустых глазниц. Орды бесшумно крадущихся врагов мерещились мне во тьме. Самое ужасное состояло в том, что миллионы врагов крались ко мне беззвучно, совершенно без единого выстрела, чиха, скрипа. Ужас обуял меня, и моя дерзость показалась мне смертельно опасной забавой. Мостовая впереди была чернее сажи и дёгтя, и какая-то судорожно скрюченная тень простёрлась вдоль дороги. Я остановился. Ноги сами отказывались идти дальше.
   Я завернул на Сент-Джонс-Вуд-Роуд, а потом и вовсе побежал в сторону Килберна, ужасаясь этой нечеловеческой тишины. Дальше идти я не мог. Ночь и её немотствие заставили меня спрятаться в извозчичьей будке на Харроу-Роуд. Я сидел там, почти не шевелясь, всю ночь. Всю ночь прослушал, как где-то шуршала мышь! Едва затеплился рассвет, я чуть-чуть приободрился и под меркнущими звёздами затрусил к Риджент-парку. Было холодно. Я заблудился в мельтешащих переулках-близнецах, и вдруг мне открылись причудливые очертания Примроз-Хилла. На самой вершине его, гордо возносясь навстречу гаснущим звёздам, как монумент в честь марсианских технологий, застыл третий марсианин, такой же одеревенелый, как и все другие.
   И тут безумная фанаберия обуяла мной. Нет, всему есть предел! Чем так существовать, лучше покончить со всем сразу! Лучше умереть в открытом бою, чем гнить в подвале и ждать, когда придётся самому лишить себя жизни!
   Я выпрямился и пошёл прямо на гиганта. Я был уже совсем рядом, когда заметил в сумеречном мороке едва теплящегося рассвета стаи каркающих ворон. Они кружились над колпаком марсианина и тучами садились на него. Сердце моё чуть не выпрыгивало из груди. Я побежал вниз с холма.
   Помню, я угодил в заросли красной травы, бушевавшей на Сент-Эдмунд-Террас, вошёл в воду и по грудь в воде брёл, преодолевая поток, бивший из водопровода к Альберт-Роуд, и до восхода Солнца выкарабкался оттуда. Гребень холма был весь завален огромными кучами земли, словно здесь сооружался гиганский редут – это, без всякого сомнения, было самое величественное укрепление, возведённое марсианами. Всё время оттуда слышались резкие звуки, и к небу поднимались струи дыма. Мимо меня пробежала принюхивающаяся собака. Я был теперь уже совершенно уверен, что моё предположение
   сейчас будет подтверждено. Свободный от страха, трепеща от невиданного волнения, я вскарабкался вверх по холму и подбежал к недвижному монстру. Колпак оказался приоткрыт и было видно, как из-под него свисали длинные, рваные алые клочья. Голодные птицы остервенело носились вокруг и клевали мёртвую, смердящую плоть.
   Ещё минута – и я был на насыпи и смотрел вниз с его гребня на внутренность этого гигантского редута.
   Обширное пространство, с гигантскими механизмами, грудами проволоки и штабелями каких-то конструкций, странными сооружениями, потрясало. Во всём этом хаосе, среди недоделанных, испорченных, покосившихся треножников, на неподвижных, со съехавшими кожухами, сторуких сборочных механизмах, прямо на песке и среди красной травы лежали останки марсиан – сморщенные, ссохшиеся, закоченелые и недвижные (впрочем, они и при жизни не отличались спортивной прытью) – мертвые!
   Я понял всё!
   Они были поражены какой-то ушлой бактерией, против которой их организм оказался бессилен, Эта бактерия в конце концов и убила их всех, как другие бактерии впоследствии ополчились на марсианскую красную траву. Природа, Провидение любит жестокие шутки. Когда английское общество потерпело окончательное и жестокое поражение, когда все средства борьбы были исчерпаны, в этот момент абсолютного триумфа марсиан они уже носили в себе прорастающие семена Смерти. Марсиане, казалось, учли всё, кроме мудрой умешки Высших Сил, населившей миллионы лет назад нашу Землю мизерными живыми организмами, не ведающими ничего, кроме жестокой борьбы за пищу и сферы влияния.
   Если бы не внезапность марсианского нашествия и фатально-быстрый ход событий, полный смертельной паники и ужаса, который напрочь вымели из голов здравый смысл, все мы, и люди знающие, и я, который незадолго до этого лежал в сильном жару с простудой, мы все могли бы предвидеть естесственный ход событий и такой конец марсиан.
   Эти мельчайшие твари – микробы и бактерии всегда следовали на один шаг сзади за человечеством, они шли след вслед за ним, ловя его на пороках, недостатках разума и стадном существовании, и начиная с доисторических времён, с прародителей человека – мышей, сурикатов и приматов, когда жизнь ещё только имела в своих планах изобретение человека, забирали неизбежную дань, убивали самых ослабленных и растерянных
   Итак, бактерии миллионами лет забирали самых слабых, неприспособленных, и благодаря естесственному отбору у уцелевших выработались механизмы уцелевания, позволяющие любому живому организму на равных бороться с бактериями и побеждать их, или гибнуть, но гибнуть только в упорной, страшной борьбе. Со временем бактерии, пытавшиеся проникнуть в живую плоть и вызвать её гниение, оказались совершенно не у дел. Наши организмы изучили их и нашли средства борьбы с ними, став для них совершенно неуязвимыми.
   На Марсе, судя по земной судьбе марсиан, бактерии никогда не водились, и стоило только новоявленным гостям появиться на Земле, и начать жить в земной атмосфере, питаться и дышать, как наши ушлые микроорганизмы тут же взялись за работу, неосознанно приговорив их к гибели. В тот момент, когда я впервые столкнулся с марсианами, до смерти им оставалось очень мало времени, в их организмах уже шло размножение их врагов, и выделялся земной яд, они уже ощущали что-то необычное и медленно страдали и умирали, разлагаясь на ходу. Спасти их уже ничто не могло.
   За всю историю человечества на Земле жило примерно сто двадцать миллиардов наших предков. Отдав миллионы жизней в качестве дани болезням и войнам, человек наконец приобрёл заслуженное право существовать на Земле, и это право не смогут отнять у него никакие пришельцы. Оно осталось бы его собственностью, даже если бы марсиане были бы в сто раз умнее землян и в миллион раз могущественнее их. Ибо и жизнь человека, и его смерть не случайны и не напрасны.
   В этой огромной яме находилось всего пятьдесят марсиан. Разбросанные по обширной территории, в разных позах, на виду и в своих металлических дредноудах, они уже были за пределами этого мира и поражены смертью, которая, должно быть, потрясла их больше всего, что они испытали на Земле. И, признаюсь, в тот момент, я тоже был немного ошарашен их исходом. Единственное, что стало окончательно выясненным, был доказанный факт, что все эти монстры, наведшие столько ужаса на англичан, неумолимые чудовища, наводившие ужас на людей, мертвы. Конечно, исторические аналогии хромают, но мне вспомнилось поражение Сеннахериба, где, как все считали. господь якобы сжалился над побеждёнными и ангел смерти, посланный им, поразил тирана и его войско за одну ночь.
   Я отвёл глаза от ямы, которая стала самым технологическим кладбищем в мире, и увидел с высокого холма окружающий мир, залитый утренним Солнцем, и сердце моё затрепетало от радости. Начинался новый день Мира. Скатившись на край пропасти, Мир остановился на краю. Теперь надо было возвращаться к нормальной жизни в свои дома.
   Солнце ещё стояло не так высоко, и стены ямы были в тени, освещались только вершины сложных и удивительных машин, громадные агрегаты, удивительные даже своими формами, заколдованные, не споособные двигаться, они выходили из зеленоватого полумрака навстречу солнечному свету.
   Внизу слышался визг.
   Стая диких псов дралась за мясо трупов, разбросанных на дне ямы. В одном конце ямы накренилась огромный, низкий, плоский, изящных форм летательный аппарат, который совершал разовые полеты в более тяжёлой, чем на Марсе, атмосфере. Теперь смерть летунов положила конец этим испытаниям. Смерть поспела вовремя. Это был единственный в моей писательской практике случай, когда стоило воспеть смерть!
   Теперь птицы каркали громче всего где-то вверху.
   Я посмотрел наверх, надо мной, видный снизу, высился огромная боевая тренога, которой никогда больше не суждено было прийти в своё страшное движение, доказательством были алые ошмётки мяса, с них на изломанные скамьи на вершине Примроз-Хилла капала чужая кровь.
   Зрелище было так себе, и я отвернулся и посмотрел вниз, на подножие холма, где тоже металась стая возбуждённых ворон. Здесь застыли ещё две марсианские машины, ставшие могилами ещё для двух марсиан. Я удивился их недвижности ещё вчера вечером. Один из них отдавал богу душу как раз тогда, когда что-то пытался передать своим товарищам, может быть, отчаянный вопль о помощи. Он не успел выключить связь, и она работала до тех пор, пока не кончилось электричество. Теперь, когда эти чудесные треножники перестали быть объектом смертельной опасности, в ярком солнечном свете их сверкающие башни так горели и переливались, что их красотой, казалось, можно было наслаждаться бесконечно. Ставшие безвредными страшные механизмы прошедшей войны…
   Сколько видно глаз вокруг, расстилался великий город, чудом спасённый от полного уничтожения.
   Люди, видевшие огромный Лондон лишь под ставшим привычным смогом, вряд ли смогут вообразить себе нагую красоту его опустелых, безлюдных улиц и площадей.
   На востоке, высоко над чёрными руинами Альберт-Террас и расколотого шпиля собора, на чистом васильковом небе сияло божественное Солнце, такое ослепительное, ликующее, что оцинкованные крыши, преломляя лучи, загорались и блистали, как огромные бриллианты. Солнце было способно придать чудесной прелести даже громоздким складам вокзала Чок-Фарм и паучьему переплетению его железнодорожных путей – там, где всегда блестели вереницы чёрных рельсов, теперь алели длинные пятна недельной ржавчины.
   Далеко на север стлались Килбери и Хэмпстед – целые свалки домов в сиреневой дымке. Западная часть гигантского города, подёрнутая дымкой, была едва видна. На юге, за спинами застывших марсиан, приближенные ярким дневным светом, перекатывались зелёные волны Риджент-Парка, кровля Ленгхем-Отеля, купол Альберт-Холла, Королевский Институт и ряд гиганских строений на Бромптон-Роуд, а совсем вдали мутными контурами рисовывались похожие на рот, полный гнилых зубов, развалины Вестминстера. Голубая даль размывала злачные холмы Сэррея, и как же дивно поблёскивали две серебряные колонны Лондона – башни Кристал-Паласа! Зачернённый благородной патиной восхода, вдали темнел купол собора св. Павла. Было заметно, что на самом верху его зияла огромная опалённая огнём дыра.
   Без единой мысли в голове, совершенно пустошённый, я продолжал, не мигая, смотреть на этот бескрайний океан тихих предместий, обезлюдевших по вине неизбежного рока, фабричных районов, зелёных монастырей и монастырских садов, покинутых, казалось, навсегда, и навеки разрушенных Я думал о пресечённых на взлёте надеждах миллионов, о жизнях, которые были прерваны в расцвете лет, о мерном движении к расцвету этой цитадели цивилизации, и её секундном крушении.
   Я с трудом привыкал к мысли, что ужас закончен, и люди теперь снова могут вернуться в свои дома и жить на родине, что мрак рассеян и отброшен, что люди снова будут гулять по этим улицам, что этот знакомый мне до слёз огромный мертвый мегаполис снова начнёт оживать и наконец вернёт свою былую силу и красоту. И когда вихрь мыслей о судьбах моей родины пролетел в моей голове, я едва не зарыдал от волнения.
   Крёстные муки закончились. Я знал, что на моих глазах теперь будет происходить быстрое исцеление. Скоро, очень скоро все эти толпы дезориентированных, жалких людей, выгнанных из своих домов с одной котомкой за спиной, радующихся, что остались в живых, рассеянных, лишённых вождей, утративших даже тень законов, голодных, покинутых, как паства без пастуха, десятки тысяч покинувшие родину и вынужденных бежать за море, снова повлекутся назад, в обжитые места, и пульс гигантского города начнёт всё более ощутимо пульсировать на улицах и лощадях.
   Когтистая рука зла, натворившая столько бед, неважно как, была остановлена. И не важно, что не мы, люди, смогли остановить эту свирепую разящую руку! Эти страшные, чёрные, смотрящие на мир пустыми провалами окон руины, обломки зданий, скелеты мостов, ржавые каркасы, штольни, мрачно высовывающиеся на вершинах весело освещённых Солнцем холмов, очень, очень скоро наполнятся рабочими в спецовках и ознаменуются стуком деловых молотков и звоном ладных пил. С вершины холма я воздевал руки к всеблагому небу и возносил свою нежную благодарность богу. Я благодарил его за его прозорливое испытание людей, за страдания, увенчанные дарованной им победой! Пройдёт какой-то год, думалось мне, какой-то год…
   Потом, вдруг, как будто меня ударила молния, и я впервые за долгие недели стал осознавать самого себя, и вспомнил свою бедную жену и наше тихое счастливое существование, которое теперь не сможет воскресить даже сам бог…

9. На руинах прошлого

   Теперь я обязан припомнить об одном удивительном факте, хотя, возможно, он кому-то таковым не покажется. Все события этих недель запечатлелись в моей памяти столь ясно и отчетливо, всё, что творилось в предыдущие дни и что было в тот день, вплоть до момента, когда я, стоя на холме Примроз-Хилла, с благодарными слезами на глазах возносил хвалу господу. А что было потом, я совершенно забыл…
   То, что произошло в три последующих дня, оказалось совершенно стёрто из моей памяти. Хотя я и пытался присвоить себе честь быть первоокрывателем гибели марсиан, потом мне сказали, что не я один открыл это, и много точно таких же скитальцев, как я, знали о ней ещё с той ночи… Первооткрыватель мёртвых марсиан тут же побежал в Сент-Мартинес-ле-Гран и в те самые часы, когда я дрожал в извозчичьей будке, изловчился послать телеграмму в Париж. Не сразу принятая за правду, чудесная весть мгновенно стала облетела весь мир. Множество городов, уже потерявших всякую надежду на спасение, моментально расцветились праздничной иллюминацией. Я взбирался на вал у ямы, когда об исходе марсиан уже было известно в Дублине, Эдинбурге, Манчестере, Бирмингеме. Толпы людей обнимались от радости, рыдали, кричали, вылезали из подвалов, жали друг другу руки. Поезда возобновили движение, и заполнялись доотказа уже на подходах к Крю.
   Замолкшие на недели колокола затрезвонили в приходах всей Англии. Горланящие весёлые песни велосипедисты, осунувшиеся от тягот, худые и нечёсанные, колесили по сельским дорогам, громко возвещая унылым, усталым и потерянным согражданам о нежданном счастье, рухнувшем на их головы.
   Люди изголодались, и сотни кораблей, гружёных зерном, хлебом и мясом, спешили через Ла-Манш, через Ирландское море, пересекали Атлантику, поспешая на помощь сирому английскому народу. Казалось, все флоты мира только тем и заняты, что перевозят грузы на пострадавший остров, и особенно в Лондон. Я так и не ничего об этом тогда не узнал. Мой разум хрустнул под весом пережитого и помутился на долгое время. Я снова пришёл в себя через несколько дней в кровати у каких-то добрых людей, подобравших меня на улицах Сент-Джонс-Вуда, где я кричал во весь голос и плакал, а потом потерял сознание. Они рассказали мне, что перед обмороком я выкрикивал всё время одну и ту же фразу: «Последний человек, оставшийся в живых, ура! Последний человек, оставшийся в живых!»
   Едва удерживаясь на ногах от голода и потрясений, обременённые своими заботами и несчастьями, эти люди (мне ещё предстоит отплатить им за их благородство) не бросили меня, принесли домой и отходили, хотя я был очень плох.
   Как я полагаю, из моих бессвязных криков они кое-что поняли из моих похождений, и когда я наконец пришёл в себя, они очень избирательно стали сообщать мне всё, что знали об участи Лезерхэда. Оказалось, что спустя пару дней после того, как я угодил в застенок в развалинах дома, Лезерхэд был превращён в руину одним из марсиан. Все жители города погибли. По свидетельствам очевидцев, укрывшихся в окрестных лесах, город подвергся уничтожению без всякого повода – так недоросль-хулиган сжигает в лесу муравейники.
   Понимая моё одиночество, они окружили меня вниманием и заботой. Я не стеснялся изливать им свои чувства, горевал и плакал, и они рыдали вместе со мной.
   Четыре дня после того, как я пришёл в себя, я оставался у них. Ни секунды после меня не оставляло страстное желание отправиться в Лезерхэд – взглянуть на то, что когда-то было моим родным городом, место, где прошла большая часть моей прошлой, счастливой и весёлой жизни.
   Я понимал, что моё отчаянное желание – всего лишь потребность справить тризну по былым дням. Они не советовали это делать. Они всячески отговаривали меня, ссылаясь на то, сколь безумна эта затея. Но моё влечение посетить родное пепелище, взлелеять бесценные отечественные гробы, было непреодолимо. Прощаясь, я пообещал обязательно вернуться к ним триумфатором-одиночкой. Со слезами на глазах я расстался со своими новыми благодетелями и друзьями, и с трудом побрёл по улицам, только начинавшим обретать новую жизнь.
   Я замечал, как быстро меняется город. По улицам с озабоченными физиономиями бродило уже довольно много людей, местами открывались магазины, и даже в одном из парков функционировал шумный фонтан и карусель, расписанная кроликами и оранжевыми кенгуру.
   В моей душе по-прежнему не было ничего, кроме скорби и печали, и эти чувства только обострялись на фоне ликующе яркого летнего дня. Так печальный паломник слабыми ногами вступал в Уокинг, в котором начинала бить ключом возрождающаяся жизнь. Я направлялся к своему маленькому домику.
   Откуда в моём городе могло быть столько народа, снующего, трудолюбивого, активного, когда в нём погибло так много людей?
   Я стал приглядываться к моим землякам. Это были не очень весёлые люди с горестными, сморщенными лицами, расстрёпанными шевелюрами, лихорадочно горящими глазами, в основном одетые в какие-то жалкие кинематографические обноски. Словно здесь снимался какой-то чёрно-белый фильм про ужасы Лондонских трущоб начала прошлого века, и массовку решили приодеть соответственно голливудскому сценарию. Но среди людей с печальными, сосредоточенными взглядами уже встречались весёлые глаза.
   Не будь у лондонцев таких глаз, их можно было принять за орду бездомных бродяг.
   Приходы устроили пункты раздачи дармового хлеба. Это был подарок французского правительства. Особенно жалкое впечатление производили уцелевшие лошади. Про них можно было с полным основанием сказать, что это были просто кожа да кости.
   На всех перекрёстках дежурили высохшие, как скелеты, констеблы со своими белыми значками на груди.
   К своему удивлению, на своём пути я почти не заметил серьёзных следов разрушения. Последствия войны стали видны только после Веллингтон-Стрит, где умирающая красная трава всё ещё карабкалась по парапетам моста Ватерлоо.
   При подходе к мосту кто-то приколол лист бумаги к густым зарослям марсианской растительности – гротескная картинка из репертуара того странного времени.
   Это было рекламное объявлениео возобновлении газеты «Дейли Мейл». Цена газеты была – окисленный шиллинг, я взял его на дороге на счастье! Газеты почти вся состояла из пробелов. Вместо объявлений в конце наборщик набрал своё личное трогательное обращение к жителям Лондона. Он сообщал, что остался единственным действующим сотрудником редакции.
   Из этой публикации я не почерпнул почти ничего, за исключением интересной информации, что даже поверхностный осмотр марсианских механизмов за последнюю неделю принёс самые сенсационные результаты. Особенно примечательно было то, что там сообщалось то, во что я, признаться, не особенно поверил – «Тайна воздухоплавания – больше не тайна!»
   На подъездный путях вокзала Ватерлоо стояли три поезда.
   Времена, когда железная дорога с трудом справлялась с потоком пассажиров, уже уходили в прошлое. Жизнь восстанавливалась со страшной быстротой. Поезд был заполнен только наполовину, но я общался с людьми мало, не испытывая особого желания заводить случайные знакомства.
   Кроме меня в купе не было никого. Я скрестил руки на груди и мрачно взирал на озарённые Солнцем разрушенные до основания города и веси, и следы жуткого опустошения мелькали передо мной всю дорогу. Покинув вокзал, поезд сразу перешёл на только что восстановленную ветку и медленно полз между чёрными развалинами.
   Вплоть до Клэпхема и узловой станции Лондон был весь покрыт чёрной искрящейся пылью. Даже два очень дождливых дня с проливными ливнями не смогли очистить его от пыли.
   Клэпхен встречал меня остановкой и тучей рабочих и выгнанных на ремонт повреждённого полотна безработных клерков и белых воротничков, которые шустро орудовали лопатами, мирно перебрёхиваясь между собой. Здесь сменили паровоз и перевели состав на запасные пути.
   Если бы я был мрачным художником-романтиком, пишущим картины исключительно в духе «Острова мёртвых», меня бы восхитили представшие предо мной виды, но я им не был.
   Все представшие предо мной виды были странны и унылы. Особенно ужасающее впечатление осталось у меня от Уимблдона.
   Уцелевшие сосновые леса Уолтона скрашивали общую печальную картину. Малые речонки оказались полностью забиты зарослями красной травы и производили впечатление огромных резервуаров с не то человеческим фаршем, не то нашинкованной красной капустой.
   Сухой климат Сэррея оказался менее привлекательным для влаголюбивой красной травы, и здесь её практически не водилось.
   При выезде из Уимблдона среди огородов виднелись насыпи, вырытые марсианами вокруг шестого цилиндра.
   Там копались в земле сапёры. Британский Юнион Джек трепался на шесте под лёгким бризом.
   В огородах единственным овощем, отвоевавшим право на существование и принесшим неплохой урожай, тоже был красный вьюнок. На ярком Солнце глаза резал этот болезненный красный цвет, пятнами заселивший огромные территории. Но вдали, смягчая эту странную картину, над мертвенно серой, чёрной и багровой землёй всходили далёкие холмы, окутанные зелено-голубой дымкой. Близ Уокинга шли восстановительные работы, и поэтому мне пришлось сойти в Байфлите, после чего я направился к Мэйбэри мимо просеки, где была наша встреча с гусарами и дошёл до кустов, из которых я впервые увидел живого марсианина.
   Свернув здесь в сторону, на красной поляне я нашёл мою разломанную, опрокинутую тележку. Рядом с ней валялся обглоданный до костей скелет лошади. Не знаю, зачем, я остановился и долго смотрел на эти останки…
   Дальше мой путь лежал через старый сосновый лес, весь заросший красными лианами. Поля красной травы иной раз были мне по шею, и пробираться, а главное, ориентироваться среди них было очень трудной задачей. Трупа бедного хозяина «Пятнистой Собаки» я не обнаружил, скорее всего его уже схоронили. Мимо военного колледжа к своему дому я почти бежал. И вдруг я увидел свой дом. Кто-то из соседей, стоя на пороге своего дома, окликнул меня по имени, но я пролетел мимо, не обратив на него внимания.
   Я посмотрел на своё обиталище с робкой надеждой, которой суждено было тотчас угаснуть. Замка не было, дверь хлопала на ветру.
   Окно кабинета, где мы прятались с артиллеристом, было распахнуто настежь, и занавески на нём трепыхались по ветру. С тех пор, как мы покинули дом, он был раскрыт нараспашку. Поломанные кусты засохли и торчали там же, где были в день нашего исхода.
   Я с трудом смог заставить себя переступить порог родного дома. Дом был пуст. Ковёр на лестнице, где я дрожа, промокнув до костей, сидел в ту страшную ночь, потемнел и был сбит набок. Следы грязных ног испещряли всю лестницу.
   Следы вели в мой кабинет, где на письменном столе,
   придавленный пресс-папье, лежал листок, исписанный быстрой скорописью. Это была моя запись, оставленная в день приземления первого марсианина.
   Я взял листок и поднёс к глазам. Незавершённая статья о прогрессе человеческой морали всвязи с общим прогрессом человеческой цивилизации в свете последних событий показалась мне истинным перлом современного интеллекта.
   «Скорее всего, спустя каких-нибудь двести лет, – вещал в ней я, – придёт…» Пророческий нагорный афоризм навсегда остался недописанным, м я уже не помнил, что там должно было придти.
   В то утро я был на редкость рассеян, и забросив свою писанину, которую по договору обязан бы доставить в срок моему издателю, отправился в город купить «Дейли Кроникл» у знакомого
   мальчишки-разносчика. Я вспомнил, как у садовой калитки рассеянно выслушал странный бред мальчика о «людях с Марса»…
   Я спустился по лестнице в столовую и увидел тарелку с бараниной и хлебом, уже совершенно сгнившими, а рядом пустую опрокинутую бутылку. Странно, почему если перед человеком и животным поставить одновременно спирт и еду, все выбирают спирт, возможно, живая жизнь внутренне стремится к большей энергоёмкости…
   Вещи были в том же виде, как мы их оставили перед бегством.
   В доме обреталась пустота.
   Мой дом был пуст. Пол ушёл у меня из-под ног. Некоторые думают, что всё можно вернуть назад. Как наивна была моя надежда, как безумно было моё упование!
   Снаружи раздался глухой голос, забивший последние гвозди в сосновый гроб моей веры:
   – Не мучьте себя! Дом пуст! Здесь точно никого не было, по крайней мере две недели! Увы! Вы уцелели одна!
   Я был потрясён. Да! Я был потрясён. У меня, вроде бы, никогда не было галлюцинаций! Только я сам мог вслух выбалтывать свои сокровенные мысли! Я оглянулся и бросился к балконной двери. Она была открыта. Я сделал несколько шагов и выскочил на балкон.
   В саду, потрясённые появлением гарантированного покойника, потрясённые не меньше, чем я, стояли мой двоюродный брат и рядом – моя жена, с бледным и потому невероятно красивым лицом.
   Она издала слабый крик.
   – Я снова с тобой! – прошептала она, – Я верила… я знала…
   Когда её руки были на горле, она дрогнула, и я кинулся к ней и схватил её в свои объятия…

Эпилог

   Да, ныне, в конце моего скомканного, сбивчивого поневоле повествования, мне остаётся только посочувствовать моим читателям, ожидавшим от меня более основательных ответов на волновавшие многих вопросы. Нет сомнений, что я удостоюсь резкой и нелицеприятной критики, не дав ясных ответов на многие вопросы по спорным темам. Я могу сказать в свою защиту лишь то, что моя основная специальность – естесственная философия. Я был знаком со сравнительной физиологией по двум-трём книгам, и едва ли моё мировоззрение в этом смысле обладает какой-либо полнотой. При этом мне кажется, что версия Карвера о причинах столь быстрой гибели марсиан столь полновесна и правдоподобна, что её можно считать вполне доказанной. Я уже останавливался на деталях этой теории.
   Паталогоанатомическое исследование трупов марсиан показало, что в их телах найдены только земные штаммы бактерий. Марсиане никогда не хоронили своих мёртвых товарищей. Это, а также то, с какой безрассудной жестокостью они истребляли людей, позволило сделать далеко идущие выводы о том, что, вероятнее всего, им было совершенно неизвестно разложение мёртвой материи. Но это всего лишь одна из гипотез, мы ничего не знаем о развитии марсианских существ.
   Определить химический состав чёрного газа, применение которого привело к таким катастрофическим последствиям, не удалось, даже при том, что в руки людей попали окислы этого газа. Основы работы теплового луча, а также источники колоссальной энергии, благодаря которой он мог так интенсивно функционировать, также остались загадкой.
   Жуткие катастрофы, свидетелями последствий которых были жители Илинга и Южного Кенсингтона, взлетевшие на воздух лаборатории, заставили приостановить изучение оружия марсиан, а возможно они были засекречены. Единственное, что стало известно доподлинно и просочилось в открытый доступ, так это спектральное исследование чёрной пыли. Оно показало наличие в чёрном газе неизвестного нам химического элемента. Об этом свидетельствовали четыре яркие линии в голубой части спектра. Этот элемент, по всей вероятности, в соединении с аргоном образует чрезвычайно токсичные ингридиенты, которые оказывают столь разрушительное воздействие на эритроциты крови.
   Я боюсь, что обилие чисто технических деталей, тем более в основном носящим предположительный и пока ничем не доказанный характер, заставит моих читателей позёвывать и бросить дочитывать моё повествование. Ни одна молекула бурой накипи, которая сплавлялась вниз по Темзе вслед за катастрофой Шеппертона, к сожалению, исследованию не была подвергнута, а теперь это уже невозможно.
   Результаты паталогоанатомического вскрытия марсиан (учитывая острый интерес бродячих собак к их телам) стали объектом публичного обсуждения.
   К настоящему времени любой посетитель Естесственно-Исторического музея может видеть в большой колбе прекрасно сохраняемый заспиртованный экземпляр зрелого марсианина. Количество фотографических снимков с этого артефакта достигает уже многих миллионов. Число статей неизмеримо. Но всё это представляет интерес только для очень узких научных специалистов.
   Однако другой вопрос более важен – способны ли марсиане сделать вторую попытку покорения Земли, и что вызвало первую? Ответы на эти вопросы нами до сих пор не получены. Сейчас планета Марс находится на максимальном удалении от нас.
   Мне кажется, что на эту сторону дела едва ли обращено достаточно внимания. В настоящее время планета Марс удалена от нас на максимальное расстояние, но я полагаю, что во время грядущего противостояния нас ещё могут ожидать неприятные сюрпризы. Как бы ни сложились обстоятельства, на сей раз нам надо быть более подготовленными к катастрофическим поворотам судьбы, касаемо ли это марсиан, или связано с жестокими причудами Природы, которая тоже может подкинуть нам проблемы покруче. Что же касается Марса, то мы должны знать, что наблюдение за этой планетой может осуществляться только при очень быстром прогрессе наших оптических и счётных устройств. Только тогда нам станет известно положение пушки, засылающей к нам цилиндры, и предпринять превентивные меры.
   В частности, возможно быстрое уничтожение цилиндров до того, как они достаточно охладятся, и марсиане получат возможность развернуть свою активность вне цилиндров. Они могут быть уничтожены лишь в момент покидания отвинтившейся крышки. Несомненно, что марсиане, потерпев поражение в своём блицкриге, лишились своего главного преимущества, можно сказать, своего главного козыря – внезапности. Думаю, они это прекрасно понимают, и в следующий раз придумают что-то поинтереснее.
   Лессингом были выссказаны очень весомые доводы в пользу того, что налёт на Землю был осуществлён марсианами только потому, что у них сорвалась высадка на Венеру. Несколько месяцев назад Солнце, Венера и Марс находились на одной линии. Марс находился в это время, с точки зрения обитателя Венеры в противостоянии с ней. В это время на неосвящённой стороне планеты был зафиксирован едва заметная светящаяся траектория. Одновременная фотография Марса зафиксировала появление извилистого пятна. Сопоставив два этих снимка, Лессинг призывает понять прямую их связь.
   Нет никаких сомнений, постигнет ли нас вторичное вторжение инопланетного интеллекта, или нет, но без всяких сомнений, в результате этих катастрофических событий наши взгляды на себя и будущее человечества сильно изменятся, если не изменились уже. Не будет больше триумфальных барабанов по поводу постоянного технического взлёта, нет литавров по поводу уверенности в непобедимом господстве человека над Природой.
   Теперь нас всегда будут преследовать опасения, что Земля не является абсолютно безопасным местом существования для отдельного человека и всего человечества, когда невозможно предвидеть все угрозы, и всех врагов, которые могут появиться в нашем мире из миров иных. Что там созревает в неизмеримых безднах космоса, какие формы жизни и интеллекта готовятся бросить нам вызов? В некотором смысле мы очень наивны и легкомысленны. Кто знает, какие неведомые бактерии несутся к нам из удалённых областей космоса?
   Это вторжение, поколебавшее нашу незыблемую веру в самих себя, скорее всего будет полезно для землян, ибо воинственная самоуверенность слишком часто ведёт к успокоенности и упадку, оно подарило нам бесценные знания о внеземных технологиях и иных откровениях внеземного разума, оно расширило наш кругозор и мировоззрение, оно поставило перед человечеством проблему всеобщего единения перед глобальными вызовами. Не удивлюсь, если марсиане имели связь с теми, кто послал их на Землю, и эти пионеры представили подробные отчёты о своём опыте на Земле тем, кто внимательно курировал их экспедицию. Несомненно, теперь Марс будет находиться в сфере нашего самого пристального наблюдения. Нам следует интенсифицировать наши наблюдения и за Венерой, чтобы убедиться, чем закончился поход марсиан на эту планету, кто знает, может быть, их Венерианский опыт оказался более успешен, чем опыт Земной. В любом случае, наши комлексы относительно огненных небесных стрел, падающих на Землю с неба, ещё долго будут заставлять нас вздрагивать от страха и долгими тревожными ночами пить валидол в ожидании очередной глобальной катастрофы.
   Нас может только радовать сильно расширившийся после вторжения марсиан кругозор человечества.
   До появления марсиан на Земле почти все мы почти не думали о бескрайних просторах Космоса, замкнувшись мизерным, сознаваемым нами пространством нашей планеты, не хотели признавать, что вопреки утверждениям теологов, утверждавшим, что жизнь – божественное проявление только одной планеты, во Вселенной гнездится множество населённых миров. Жизнь на них пребывает, разумеется, на разной стадии развития, но есть и высшие проявления жизни – жизнь, оснащённая аурой интеллекта. Наш взгляд на Вселенную стал более дальнозорким. Воинственный Марс вряд ли пробудит среди наших исследователей мысли о скором исследовании Марса, но такая же мысль относительно Венеры меж тем не так уж и фантастична, тем более, что марсианам, по всей видимости, покорение Венеры оказалось вполне по силам. Почему бы нам, людям не бросить вызов Космосу? Когда интенсивность излучения Солнца с веками ослабеет, а это в конце концов произойдёт неизбежно, не будет ли логичным продолжить биологическую экспансию человека на другие планеты? Будем ли мы в силах бросить этот вызов самим себе и Вселенной, и победить?
   Смутные видения волнуют меня – я вижу, как жизнь с нашей временной теплицы Земли постепенно распространяется по безжизненным планетам космического пространства. Эта идея покажется кому-то очень странной, потому что и сама жизнь – непонятная, чудесная странность Вселенной. Нам надо стать сильнее марсиан, потому что в конкурентной борьбе живой материи не бывает побеждённых, но есть уцелевшие. Побеждён в этой борьбе – значит, мёртв. Будет очень грустно, и в этом, возможно, нам придётся обвинять только самих себя, если будущее останется за ними, а нам достанется удел стать безжизненными отложениями Земной коры, и на её прекрасных просторах, под целительными лучами вечного Солнца будут резвиться совсем другие хозяйчики – многорукие, сверх-умные осьминоги, оснащённые самым современым во Вселенной оружием, медузы, удивляющие птиц своими летающими чудо-дредноудами.
   Мой личный опыт был чрезвычайно печален, и хотя волей Провидения мне удалось уцелеть, но от всех этих ужасов и передряг в душе моей осталось непреодолимое ощущение моей бренности, бездна неуверенности в чём бы то ни было. Я стал видеть много, возможно, слишком много! Теперь я ясно вижу неисправимое несовершенство человека, его близорукость и его жалкое, хищное, жалкое мировоззрение, не позволяющее этому виду приматов узреть и оценить главное за бесконечным потоком мелочей и страстей. Я вижу извращённые пирамиды людей, выстраивающиеся по ранжирам на полках шкафа, что по привычке называется «государством». Я вижу, как много препон возникает перед честным и справедливым человеком, в среде, где с древних времён господствует коррупция и торговля, не давая ему прорваться сквозь потоки зла, увлекающие людские сообщества к распаду. Я вижу, что большинство почитает только то, что можно купить за деньги, а самое лучшее в мире за деньги меж тем не покупается! Способны ли мы устроить жизнь людей и сделать её разумной и счастливой? Я не знаю!
   Иногда по ночам, мучимый старческой бессонницей, я сижу за столом перед своей лампой, и записываю свои мысли. Я боюсь пробуждения того порой накатывающегося на меня состояния, когда всё сущее, этот мир, эта тёмная ночь и такая прекрасная долина перед моими окнами вдруг покатятся в тартары… И тогда долина утопает в диком, всепожирающем пламени, и вот уже нет у меня ни дома, ни друзей, ни людей вокруг, а есть только смерть, без облика, без формы, она бродит где-то рядом, подстерегая меня во мраке…
   А днём я подолгу гуляю по Байфлит-Роуд, день в разгаре, шум весёлого мира несётся со всех сторон, мимо летят коляски и экипажи, мальчик-мясник катит тележку, из кэба вываливают на мостовую любоптные иностранцы-экурсанты, рабочий в робе едет на работу, виляя разболтанным велосипедом, дети бегут в школу, – и вдруг всё становится призрачным и незнакомым, тускнеет, меркнет, расплывается и исчезает, превращаясь в давно виденную мной ужасную декорацию хаоса, и вот, перебегая от дома к дому, от забора к забору, от руины к руине, я бегу впереди артиллериста в душной, зловонной тишине, а его тень гонится за мной. Иногда ночью ко мне приходят кошмарные сны, и живая чёрная пыль начинает жить своей жизнью, превращаться в фантасмагорических блёклых монстров, хохочущих и протягивающих ко мне свои осьминожьи щупальца, а потом взмывает кверху непроницаемым пологом, обнажая на земле, на мостовой, среди пустых домов, бесчисленные трупы, белые скелеты, обглоданные до костей бродячими собаками. Люди, словно ожившие мумии, с высохшей кожей, с чёрными глазницами и высунутыми гнойными языками бормочут мне что-то непонятное, объясняют какие-то истины на неведомом мне языке, ползают вокруг, приходят в беснование от пустяков, а потом становятся совершенно прозрачными и исчезают во мраке ночи, оставляя меня в кромешном одиночестве.
   Проезжаю ли я сквозь Лондон, пересекаю ли Флит– Стрит, по которой несётся оживлённая толпа, посещаю ли Стрэнд, но почти всегда в одно мгновение толпа исчезает, и вместо неё вокруг меня начинают струится бесплотные призраки далёкого прошлого, сквозь которых я вижу дымящиеся руины, и тогда я уже не слышно никаких голосов, всё происходит в полной тишине, и тихо вокруг и сквозь меня проходят эти тени мёртвого города и оживлённые неведомой энергией гальванизированные трупы.
   Мне бывает так странно видеть, устроившись на Примроз-Хилл (я только что вернулся оттуда, прежде чем приняться за эту последнюю главу моей), видеть далеко за горизонтом мерцающие сквозь серо-голубой морок фабричных дымов и туманов расплывающиеся очертания чудовищного города, теряющиеся в потухающем небе, видеть праздную, довольную всем публику, расхаживающую по склонам холмов среди цветников и розариев, всегда толпящихся зевак вокруг громадной марсианской махины, навсегда замершей на холме, слушать весёлое журчание детских голосов и вспоминать те дни, когда здесь царила пустота, и я видел только хаос и разрушения в первых лучах Солнца, возвестивших начало нового, великого дня.
   Но странее всего после всего пережитого было снова сжимать в своей руке руку моей жены и не думать о том, что когда-то мы считали друг друга мёртвыми.

Война миров Герберт Уэллс

Часть Первая Явление Марсиан