   Наследники Мишки Квакина
   Том I

   Влад Ааронович Костромин

   Благодарности

   Фотограф Влад Ааронович Костромин

   © Влад Ааронович Костромин, 2017
   © Влад Ааронович Костромин, фотографии, 2017

   ISBN 978-5-4485-1110-3
   Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

   Хотелось бы поблагодарить:
   – всех героев данного сборника, за невольное участие; -);
   – брата Константина – за помощь в работе над текстами;
   – его жену Валентину – за яблоко, которое спасло меня;
   – Игоря Юрьевича – как несменяемого моего учителя и наставника;
   – Леонида Филипповича – как генератор ряда происшествий, отраженных в рассказах;
   – любимую жену – за то, что любит меня; -);
   – Vitaliy2325 jrtfy – за диалог о разведении индюков;
   – Олега Курзинова с сайта МП – за щедрую поддержку;
   – других покупателей книги, не посчитавших нужным информировать о своем участи;
   – Владимира Удода – за ценное замечание в более точном описании Рекса в рассказе «Собачья смерть»;
   – Людмилу Колыкову за прояснение странной привычки Рекса в рассказе «Собачья смерть»;
   – Ларису Тинисову (Лара) с сайта СИ;
   – отдельная благодарность клубу начинающих писателей «Бумажный слон»
   – лично Ярославу Хотееву и всей команде админов «БС»,
   – Дарье Январской (https://vk.com/club58641394) за чудесную иллюстрацию к рассказу «Губит людей вода»,
   – Nacre, с сайта «Бумажный слон» за теплые отзывы,
   – Эмилю Тургунбаеву за помощь в работе над обложкой книги,
   – SaraSardis, EnglGul за помощь в работе над рассказом «Яблоко раздора»
   – Вике, которая хотела купить шоколад, но вместо этого купила мои книги;
   – Михаилу Тимофееву с сайта ЛитЛайф за ряд полезных советов;
   – Nataiy87, Байкалочку с сайта ЛитЛайф за теплые отзывы;
   – Евгению Николаевичу Грошеву-Дворкину – за предисловие к рассказу «Ночь сыроежек».
   Для желающих помочь автору money.yandex.ru/to/410014049375873
   Все права защищены. Произведение предназначено исключительно для частного использования. Никакая часть электронного экземпляра данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для публичного или коллективного использования без письменного разрешения Автора. За нарушение авторских прав законодательством Российской федерации предусмотрена выплата компенсации правообладателя в размере до 5 млн. рублей (ст. 49 ЗОАП), а также уголовная ответственность в виде лишения свободы на срок до 6 лет (ст. 146 УК РФ).

Кино и немцы

   В школе случилось мне учиться с немцем в одном классе. Жили у нас в деревне две семьи из поволжских немцев: Шеппе и Никели. В одной семье двое детей и в другой тоже двое. Дежурить по классу нам приходилось вместе. Так вот он (Владимир его звали) поливал цветы в классе всевозможными толчеными таблетками. Большую часть цветов в ходе данных опытов постигла участь плачевная, но вот кактус у него вдруг неожиданно зацвел, вызвав смятение в голове учительницы биологии, т.к. по ботаническим канонам цвести он не мог совсем. Она даже сфотографировала его (кактус) и со статьей направила в районную газету.
   Еще вот случай был. На весенних каникулах, по настоянию классной руководительницы, в составе класса, посетили мы музей партизанской славы. Музей, надо сказать, расположен был в лесу, рядом с практически вымершей на тот момент деревней Бочаг, в шести километрах от нашей Горасимовки. И уж не знаю, то ли гены дали о себе знать, то ли еще что, но сказал он, что музей ограбит. Все, конечно, посмеялись и забыли.
   А летом, едущая на сенокос группа милиционеров из райотдела, в лесу встретила Владимира, который совместно с двумя Никелями тащил музейное имущество. Жалею, что не присутствовал при сем событии с фотоаппаратом, потому как лица сотрудников милиции даже затрудняюсь представить. Когда едут они через лес, а им навстречу такое. Надо заметить, эти малолетние негодники кроме того что каски немецкие напялили на себя и оружием обвешались, но еще волокли и миномет. А в нем, напомню, одна плита опорная ого-го сколько весит.
   А другой раз, на уборке картофеля, мы с ним свалили «по-английски» и двое суток бродили по местности. Дело было ранней осенью – в середине сентября. Желтели березы. Вообще, березы в нашей местности желтеть начинали уже к середине июня. Бывало, посмотришь на березы и понимаешь, что скоро опять в школу. Так вот – желтели клены и бурели осины, с берез облетала листва. Картошка белела, желтела, краснела – но чаще была серой и грязной. При этом было поразительно тепло и легко (на душе). Решили мы с Владимиром, что с нас хватит бесплатной работы, и решили уйти не прощаясь.
   Картофеледобыча у нас в тот раз была в деревне Жуково, расположенной километрах в шести от асфальтовой развилки. А на развилке было как в русской народной сказке: налево – в нашу деревню (до которой от развилки было десять километров), направо – на наш трудовой полигон. Люди, не пропускавшие уроков геометрии в советской школе, уже прекрасно сообразили, что двинувшись от места картофельной страды влево, мы рано или поздно вышли бы на асфальтовую трассу, ведущую в нашу деревню, «срезав» при этом солидный кусок пути. Уж что, а теорему олимпийского чемпиона по кулачному бою Пифагора мы к тому времени прекрасно знали. Крайне не уверен, что нынешние школьники подобную достаточно простую вещь способны осознать без собранного в Китае GPS-навигатора.
   Ломанулись мы по азимуту. Долго ли коротко ли, двигались мы по лесу, прямо как Иван-царевич, но в отличие от него не на сером волке, а на своих двоих. Владимир решил подкорректировать наш маршрут, для чего залез на дерево. Я в связи с поврежденной в драке рукой на дерево не полез. А зря… Окинул он своим зорким немецким взором окрестности, которые так и не стали третьим Рейхом, уловил блеск вдали и со свойственной всем немцам (даже выросшим на территории бывшего Советского Союза, подло разрушенного внутренними и внешними врагами) логикой сделал вывод, что это блестит асфальт на солнце. После корректировки курса мы вновь продолжили путь. Солнце стало припекать. Раньше в сентябре была чудесная погода: утром прохладно, а к обеду жара. При этом практически никаких мух уже не было. А тут идем, жарко почти как в июле, шмели гудят – лепота! Но идем слишком долго как-то. Асфальта все нет и нет.
   Долго ли коротко, но вышли мы к… большому озеру.
   – Откуда озеро тут? – я довольно сильно озадачился, ибо местность была резко незнакомой. Озеро еще это откуда-то взялось.
   – Мало ли? Может, ты не все озера в округе знаешь?
   – Да нет. Я все знаю…
   Пошли по берегу озера – вышли к старенькой деревеньке, что озадачило меня еще сильнее, так как я знал все населенные пункты в окрестностях. Походили по улице – нет никого. Наткнулись, в конце концов, на мужика, ремонтировавшего близ околицы трактор. Спросили про нашу деревню. Он ответствовал, что название такое слышит в первый раз. День резко перестал быть томным. Даже шмели куда-то пропали. Стало ясно, что идем мы вопреки завету великого В. И. Ленина: «Верным путем идете, товарищи!». Стоя в задумчивости и «переваривая» эти слова, мы заметили несколько гусеничных тракторов едущих вдалеке. Находчивый одноклассник вновь явил мне пример чистейшей немецкой логики, заявив:
   – Если трактора едут туда, значит наша деревня там.
   Действительно, куда же еще тракторам то ехать? Не в поля же, «зябь поднимать»? Только в нашу деревню и могут ехать.
   – Ты уверен? – для очистки совести уточнил я.
   – Уверен!
   Пошли и мы «туда».
   Шли долго, но упорно. Как у покойного классика панк-рока было: «Шел упорно, как баран». Поля, перелески, болота, леса – богат и красив родной край. Но, когда ноги уже «гудят» и хочется кушать, красотам земли Русской не уделяешь должного внимания, что не грех бы учесть восторженным поборникам развития «внутреннего туризма». Вышли к большим цистернам, наполовину зарытым в землю. Помните, где товарищ Сухов, со «свободными женщинами Востока», от классово чуждого рогоносца Абдуллы прятался? Примерно такая же емкость и там была, но только лежащая на боку и в количестве трех штук. Славный потомок Клейста, Гудериана, Гота и Геппера ловко взобрался на эти «панцерваффе» и вновь окинул своим зорким взором окрестности русские.
   – Туда надо идти! – им было указанно новое направление нашего движения, так как он на основании рекогносцировки заключил, что наша деревня «там». – Точно тебе говорю! Именно там деревня!
   Пошли мы «туда». Как рассказывал сатирик Михаил Задорнов, пока не стал самовольно трактовать историю и лечиться в маленькой, но очень гордой стране, «смеркалось». Короче, в сумерках мы подошли к военному аэродрому, обогнули его и продолжили движение. Уже не просто смеркалось, когда стало окончательно ясно, что идем не туда. Тут Владимир, как истинный ариец, «сломался». Блицкриг не удался, а на длительные действия, как и нацистская Германия, при вероломном нападении на СССР, он не рассчитывал.
   – Я никуда дальше не пойду, – он лег на землю. – Нас рано или поздно найдут и спасут. Будут искать с вертолетов и заметят.
   – Какие вертолеты? Совсем с ума сошел? А ну вставай немедленно! – пришлось чуть ли не пинками гнать его вперед.
   Этакая «Германия вперед!», безусловно согревшая душу любого великорусского шовиниста, живущего только воплями: «Деды воевали!». Добрались мы до очередного леса, разыскали там сравнительно уютный овраг, разожгли костер. Переночевали с относительным комфортом. Утром умылись росой и подобно героям русских былин и сказок продолжили свой «особый» путь.
   В ходе этого «особого пути» наткнулись на газовую трубу. Тогда еще не было псевдо-«народного достояния» – Газпрома, но сеть газовой паутины уже окутывала нашу страну как безудержно растущая раковая опухоль.
   – Идти надо в ту сторону! – на основании в принципе верных предпосылок, что в нашу деревню как раз собирались проводить газ Владимиром был сделан вывод, что идти надо по трубе вправо.
   – Нет. Мы пойдем в другую, – уже убедившись на опыте предыдущего дня блужданий, в том, «что немцу хорошо, то русскому смерть», я решительно направил наше движение влево.
   – Это почему? – возмутился Владимир.
   – Потому, что Ленин так сказал: «Мы пойдем другим путем!».
   Против ленинского авторитета крыть немцу было нечем.
   Часам к десяти утра мы вышли на умирающую деревеньку, где из разговора с благообразной местной старушкой, щедро напоившей нас свежим коровьим молоком, выяснили, что находимся в соседней области, но идем в правильную сторону.
   Бабушки деревенские тогда были не такие полунищие как ныне, но такие же щедрые и великодушные. Готовы были ради случайных прохожих последнее молоко отдать. Вообще, в русских бабушках глухих деревушек скрыта духовность русского народа. А вот городские бабушки, испорченные цивилизацией, и тогда уже начали морально «подгнивать». Видимо, сказывалась близость к объектам спортивной инфраструктуры, завшивленной интеллигенции, «силовикам» и чиновничьей бюрократии.
   Двигаясь по трубе, втайне мечтающей стать газопроводом, мы ближе к обеду добрались до старой заброшенной деревни, бывшей одним из вымерших сателлитов нашей деревни. Там нами была поймана одичавшая курица, по мере своих сил послужившая делу спасения подрастающего поколения. Сожрали мы ее, короче говоря. Тем более что, соль в наличии имелась. Соль и спички в те времена были у каждого сельского жителя в кармане – на всякий пожарный случай. После поедания несчастной курицы, для которой встреча с человеком оказалась последней, движение наше было уже гораздо более бодрым, потому, что расстояние около шести километров и направление движения уже были четко понятны. Да и идти теперь можно было по довольно накатанному проселку. Мы даже начали петь, пугая окрестную живность, патриотические песни и гимн Советского Союза. К раннему вечеру были дома.
   Назавтра, уставший от бесплодных скитаний по земле русской, немец Владимир в школу не поехал, и мне пришлось одному держать ответ перед коллективом учителей, возглавляемым директором школы, который всё никак не мог поверить в то, что я способен заблудиться в лесу. Именно после этого собрания к Владимиру и приклеилась пророческая кличка «Партизан», которая впоследствии была блестяще подтверждена дерзким ограблением музея партизанской славы.

Еще немного икры

   Деликатесами нас с братом в детстве не баловали. Как говорится, все дети ели сладкую вату, а мы обыкновенную. Тогда вообще время было суровое. Никакие консоме, бламанже и турниду на столах у нас и близко не стояли. Картошка да макароны составляли основу нашего детского рациона. И то, это если еще очень повезет. Колбасу ели только по праздникам, потому как колбасы тогда в магазинах деревенских не было. Привозила ее вместе с пряниками, шпротами и лимонадом «Буратино» автолавка по праздникам – на новый год, первое мая и «березку». Правда, когда отец, тогда еще не такой плешивый, получал заочно второе высшее образование в Москве, то возвращаясь с сессии, привозил горбушу и мы понемногу ее ели на бутербродах.
   – Лындиков [1 - Блюдо из мороженной картошки.] вы не ели, жряблики! – часто говорила мать. – Печенье им уже в нос не влипает! Совсем зажрались! Эх, не молились вы Марье-пустые щи и не ели суп кандей!
   Вообще, надо признаться, готовила она вкусно, когда хотела. Правда, тоже не без странностей: перед тем как начать готовить курицу, непременно минут по двадцать с ней разговаривала, не прекращая этого занятия и в процессе приготовления. Пекла из теста колобков, предварительно проходя по периметру внутри всего дома и бросая ком этого теста об стены, приговаривая: «Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел…». Следы этого теста оставались на обоях, вызывая у посторонних недоуменные вопросы.
   Котлеты делала величиной с ладонь, называя их «лаптями». Плов вкусный делала. Шарики творожные в масле пекла. Однажды приготовила пирог с картофелем и мясом. Но истинной отрадой для нас, детей, была икра. Правда, не черная и не красная и даже не «заморская баклажанна», а икра, которую мать готовила из томатной пасты, лука, селедки и манной крупы. Этой чудесной массой желто-красного цвета мы намазывали куски хлеба и с немалым аппетитом поедали.
   Однажды ели мы эту долгожданную икру. Я с детства отличался высокой скоростью поглощения пищи, присущей мне до сих пор. Навык, в условиях запрета питания на рабочем месте, весьма полезный, но жена по этому поводу постоянно ругается. Пока она за ужином успевает зачерпнуть первую вилку еды, я уже съедаю свою порцию. Впрочем, речь сейчас не об этом. Брат мой младший Пашка обожал меняться едой. Бывало, обгрызал со своей доли сала ветчину и шкурки. Называл это «шкуринги» и «вичининги» и менял потом у меня по плавающему курсу в зависимости от того, чего ему больше хотелось на тот момент. Например: два «шкуринга» на «вичининг» или наоборот.
   – Влад, хочешь, от моего бутерброда откуси, – увидев, что я свою порцию бутербродов с икрой проглотил, он в обмен на что-то предложил мне откусить от его бутерброда кусок.
   – Конечно, хочу!
   Я, обычно, человек не алчный, но ту икру очень уж любил и попутал меня бес. Кусая Пашкин бутерброд, я подзуживаемый бесами жадности и чревоугодия, постарался откусить кусок побольше. Каюсь, грешен. А Пашка, думая не допустить чрезмерного мною откусывания, с нижней стороны бутерброда выставил палец, как ограничитель порции. Я же, про палец тот совершенно не ведая, от души сомкнул челюсти на бутерброде. Странный хруст и ощущение чего-то постороннего в полости рта еще до истошного вопля Пашки подсказали мне, что что-то пошло не так.
   – Ты мне палец откусил!
   Оказывается, я наполовину откусил ему первую фалангу среднего пальца на левой руке (брат в детстве был левшой). Брат вопил, палец исходил кровью, я подавился откушенным куском бутерброда. Мать, прибежавшая на шум, первым делом врезала мне между лопаток, помогая протолкнуть кусок в пищевод. Потом уяснив картину произошедшего, отвесила мне пару оплеух за членовредительство.
   – Заткнись, урод! – пару оплеух получил и Пашка. – Доигрались, недоумки?
   – Теперь будешь, как дурак, без пальца жить! – восстановив тишину и порядок, мать, забрав у Пашки остаток бутерброда и между делом доедая его, принялась за лечение.
   – Что же с тобой теперь делать? Не в больницу же тебя из-за такой мелочи везти? – везти ребенка в больницу в райцентр за двадцать четыре километра из-за такой мелочи как полуоткушенный палец она не посчитала нужным.
   Тем более что отца дома не было, а найти машину в деревне было делом нелегким. Поэтому, будучи убежденной сторонницей военно-полевой хирургии, решила лечить сына самостоятельно.
   – Вот у нас на сенокосе одному мальчику, который не слушался родителей, косой отрезало ноги, но врачи пришили их и мальчик ходил, как ни в чем не бывало, – рассказывая нам эту ободряющую историю, она сноровисто засунула пострадавшую конечность Пашки в морозильную камеру холодильника.
   Так в той истории было – отрезанные ноги заморозили. Пока Пашка на практике знакомился с криобиологией, мать рассматривала принесенные с кухни ножи и рассуждала:
   – Стоит ли отрезать палец до конца или можно и так пришить? Паш, ты сам как думаешь?
   Победила лень и экономия. Верная заветам своей бабушки: «Если ниточку можно вокруг пальца один раз обернуть, то такую ниточку уже нельзя выбрасывать», мать здраво рассудила:
   – Полуоткушенный палец пришить будет экономнее, чем отрезанный. Так ниток меньше надо. Да и держаться будет крепче…
   – Буду шить, как есть, – достав из морозильной камеры надкушенную шуйцу и, внимательно осмотрев, заявила дрожащему Пашке. – Сам виноват! А так будет тебе впредь наука.
   Принесла набор игл и ниток (кетгута у нас не было).
   – Влад, держи его, чтобы не дергался. А то разбрызгает кровь по всей прихожей, а мне потом убирать.
   При первом же уколе иглой и до того уже бледный Пашка потерял сознание.
   – Э, да тут и вовсе можно без шитья обойтись, – рассудила мать. – Принеси изоленты из своих запасов.
   – Каких запасов?
   – Из тех, что ты в диване прячешь. Как пальцы брату кусать так первый, а как изоленты так жалко для брата? Ну, ты и тандыка! Вот так и я подыхать буду, а ты и воды не подашь! Или подашь?
   – Да!
   – Что да? Да подашь или да не подашь? Чего молчишь?
   Примотав Пашкин палец синей изолентой, пощечинами привела сына в сознание.
   – Будешь писать на палец три раза в день. Понял? – прописав наружную уринотерапию, мать на этом успокоилась и принялась избивать меня, дабы подобного не повторилось впредь. – Это тебе за палец! Это тебе за то, что кружку воды подыхающей матери подать лень! Это тебе за жадность!
   – Возьми в мастерской бензин и тряпку, – устав избивать меня, распорядилась она.
   – Зачем?
   – Ототри все капли братовой крови и тряпку сожги.
   – Зачем?
   – Что ты заладил как попугай, зачем да зачем? Чтобы порчу по крови не навели!
   Палец у Пашки зажил нормально, в чем мать видела несомненную заслугу уринотерапии. В качестве наказания я на полгода был лишен права есть эту злосчастную икру.
   – Я бы дал, но мамка меня убьет, – давать мне откусывать от бутербродов Пашка после этого инцидента опасался. – Ты уж не обижайся, Влад, сам понимаешь…
   – Понимаю…
   Временами я вспоминаю вкус этой икры из детства, но так как рецепта мать не оставила сделать ее не могу. А жаль…

Люблю грозу в начале мая…

   Давным-давно, когда мы с младшим братом Пашкой были детьми, то жили в деревне. Деревня из двух частей состояла: «старая деревня» – довоенная еще, уцелевшая при немцах, и «новая деревня» – строилась у нас на глазах. Мать наша была, прямо скажем, слегка странной персоной, мнительной, как тот Сидор в «Неуловимых мстителях». Очень боялась грозы. При этом молниеотвод, который по слабому знанию физики многие привычно называют громоотводом, мать на дом категорически ставить отказывалась, считая, что выступающий над крышей металлический штырь наоборот притянет удар молнии. Зато, подобно Чеховской героине, о которой вряд ли читала, уповала на высочайшую помощь пророка Илии при грозе. Когда еще только где-нибудь громыхнет, то вырывала антенный кабель из телевизора, выкручивала «пробки» в электросчетчике и вынимала вилки телевизора и холодильника из розеток. Гнала из дома всех кошек, услышав где-то, что они притягивают молнию.
   – Господи Исусе! Свят, свят, свят, – завешивала окна в спальне одеялами и сидела там, повторяя, пока малейшие отголоски грома тревожили сырой воздух. – Свят, свят, свят…
   Особенно забавно со стороны, и вовсе не забавно для нас, детей, находящихся под ее строгим контролем, было когда по деревенской улице громыхая проезжал грузовик, а матери мерещилось, что это в отдалении загремел коварный гром.
   – Это гроза!
   – Да нет там никакой грозы.
   – Не спорь с матерью! Хвати гордыбачить! Марш в спальню!
   Из-за какого-то сельского лихача, зачастую полупьяного, потом полдня на улицу не выйдешь. Сидишь и считаешь расстояние до грозы. Точнее Пашка считает вслух, а я перемножаю [2 - Думаю, все читатели помнят физику, и объяснять никому не надо про скорость звука в воздухе.]. А на улице то весна. Тепло, птички божии и индюки с курами наперебой поют, а ты сиди в спальне как привязанный и смотри на исступленно молящуюся мать.
   А я «грозу – королеву» всегда любил. Особенно то состояние природы перед самой грозой, когда все как будто замирает и лишь светло-зеленые листья осин, поля цветущей ржи с вкраплениями васильков да золотая пшеница, ожидающей комбайна, трепещут на фоне фиолетового неба. Или радуга, «положенная Заветом между мной и моим народом», возникающая после грозы. Красота неописуемая! В такие моменты остро жалел, что гены не одарили меня талантом художника – так и просилось эта игра красок быть запечатленной на холсте. Ну, или на чем там художники запечатлевают красоту.
   Матери же было не до красот природы. Когда гроза заставала ее на работе, в мультифункциональном здании, совмещавшем в себе детский сад, начальную школу, совхозное правление, кабинет директора и бухгалтерию, оснащенном молниеотводом, то мать в спешке покидала комнату бухгалтеров и, пригнувшись, бежала в расположенную через дорогу столовую, никакими средствами грозозащиты не оборудованную. Пару раз она пыталась затеять феминистскую кампанию по снятию со здания молниеотвода, но отец наш, будучи директором совхоза, на такое нарушение техники безопасности не пошел. Зато как гроза начиналась так мать в столовую бегом, а в кабинет директора из столовой повариха Валька – жена Сереги «Корявого» сразу же по какому-нибудь поводу приходила.
   Однажды в обеденный перерыв мать пришла домой, чтобы накрыть нам с Пашкой обед. Я как раз был на каникулах, а насчет Пашки точно не помню, учился он уже в школе или нет. Скорее всего, учился иначе, чтобы он делал дома в это время?
   – Жрите и побыстрее, а то на работу из-за вас, оглоедов, опоздаю!
   Тут, как гром среди ясного неба, началась гроза, сопровождающаяся сильным ливнем.
   – Немедленно в спальню! – мать кинулась по обычной схеме: выключать «пробки», телевизионную антенну, вилки из розеток. – Потом доедите.
   И пока она так металась по дому, спеша принять все меры предосторожности, в открытую форточку в моей комнате, про которую мать в суматохе совершенно забыла, залетел небольшой светящийся шар и поплыл по комнате, выплыв через дверной проем в прихожую. Мы с братом, сидя за столом в прихожей и застывшая, подобно жене Лота, на пороге спальни мать, мимо чьего бледного лица прошмыгнул шар, как завороженные наблюдали за ним.
   Это сейчас я знаю, что то была шаровая молния, а тогда мне шар казался самым настоящим чудом, посетившим нашу семью. Про что в тот момент думали мать и брат не знаю. Шар как игривый котенок покружился по комнате и выскользнул через форточку назад на улицу, где как по волшебству за мгновение до этого внезапно прекратился дождь. Через несколько минут на огороде раздался сильный взрыв, заставивший задрожать хрусталь в стенке-горке и оконные стекла во всем доме. Как позже выяснилось путем визуального осмотра, шаровая молния угодила в одну из наполненных водой старых бочек, стоявших под водостоком. Вода, бывшая в бочке, испарилась, а от самой бочки остались лишь дымящиеся обугленные дубовые клепки. Металл обручей тоже испарился совершенно бесследно.
   – Святы́й Бо́же, Святы́й Крепкий, Святы́й Безсмертный, помилуй нас, – мать бухнулась на колени и громко вознесла хвалу Господу. – Святы́й Бо́же, Святы́й Крепкий, Святы́й Безсмертный, помилуй нас. Святы́й Бо́же, Святы́й Крепкий, Святы́й Безсмертный, помилуй нас.
   Затем стремительно вскочила, закрыла форточку и, надев дежурные сапоги, кинулась назад в контору, дабы поведать всем и в первую очередь мужу о нашем чудесном спасении от смертельной опасности. Так как бежала она подобно обезумевшей, то запертая изнутри дверь кабинета директора ее задержала ненадолго. Дверь была советской, рассчитанной на честных людей, поэтому удара плеча матери, находящейся в состоянии аффекта, не вынесла.
   – Витя??? Витя, что это???
   – Валь, я все объясню…
   – Что ты объяснишь, козел похотливый???
   Так и вскрылось, что Валька-повариха и наш любострастный отец, лысеющий сатир Витя, состояли в греховной любовной связи, и, одурев от вожделения, проводили грязную случку прямо в кабинете. Но гроза тут была уже как-бы совершенно не при чем.
   На крик матери из бухгалтерии выскочили люди и застали картину супружеской измены во всей ее неприглядности.
   – Убью, шалава! – мать кинулась на соперницу и вцепилась ей в кудрявые рыжие волосы.
   – Валя, Валя, оставь ее, – скакал вокруг отец. – Валя, люди смотрят!
   – А-а-а-а, спасите! – вопила столовская дива.
   Насилу тогда мать оторвали от полюбовницы неверного мужа. Но волосы она крепко ей попортить успела.
   – Все висья выдеру! – грозилась мать, удерживаемая невольными свидетелями этой безнравственной сцены, пока повариха, в спешке похватав детали своего туалета, протискивалась мимо нее из кабинета. – Я еще до тебя доберусь, шалава!
   – Валя, успокойся! Тебе нельзя волноваться! – лебезил отец.
   – И до тебя тоже! – гневный перст матери остановился на сморщенном лице отца, и она с достоинством покинула кабинет. – Попомнишь меня блудодей лысый! Отольются еще кошке мышкины слезки!

Мойдодыр – 1993

   Что только не сделает женщина, желающая обхитрить мужчину, и мужчина, вознамерившийся ее на этом поймать. Смекалка – всё для русского народа!
   Вроде капля иронии и юмора на одной страничке, а на деле – целая каплища!
   Буквально проглотила рассказик. Автору СПАСИБО за очередную порцию позитива. Nataiy87
   Мать наша, следует заметить, временами не без странностей была. С самого раннего своего детства, помню, испытывала она страшное влечение к лицедейству. Такие зверские рожи корчила, что потом по полночи мой младший брат Пашка от страха спать не мог. Когда мне было пять лет, а Пашке год, и мы жили в Пеклихлебах, то мать, переодевшись в деда Мороза, полезла с улицы на балкон нашей квартиры. Случайные прохожие приняли ее за грабителя и вызвали милицию, так что новый год ей пришлось встретить в отделении.
   После того как отцу дали место директора совхоза в деревне Горасимовка, куда мы всей семьей переехали, мать развила там неописуемую самодеятельность. Наряжала подросшего Пашку в кепку с накладными кудрями и собственноручно пошитую ею лоскутную рубашку, и заставляла в таком виде ходить по дому, изображая клоуна Олега Попова. Мне отводилась роль Емели в лаптях, онучах, сшитой ею оранжевой рубахе и старых холщовых штанах.
   Потом матери надоело с нами возиться. Мелковаты масштабы были для ее натуры, и она стала принимать самое активное участие в работе местного драматургического кружка, ею же и организованного на базе деревенского клуба. Однажды зимой ставили «Вечера на хуторе близ Диканьки» по бессмертному произведению великого Гоголя. Мать, играя Солоху, ворующую с неба Месяц и звезды, так вжилась в роль, что выходя из клуба после спектакля, полезла на бетонный фонарный столб и попыталась зацепить в сумку настоящий месяц. Свалилась со столба в смёрзшийся снег и поломала левую ногу. Вот какое глубокое было погружение в роль! Да, та еще актриса была – так долгие годы всех обманывать…
   После выздоровления, ранней весной, она вновь вернулась в драмкружок. А отец наконец-то начал гонять её за эти спектакли. Она за полночь возвращалась с репетиций и не будила этого олуха спящего, поэтому он не знал, во сколько она вернулась домой. Что он удумал в ответ на это? Взял и на засов внутренний, на двери входной, стал навесной замок вешать, а ключ прятал под подушку.
   – И не вздумайте ей открыть! – грозил он нам. – Не дай Бог!
   – А как мы откроем, если ключ у тебя? – недоумевал Пашка.
   – Мало ли… Вы же хитрые. Вон Влад вообще ключи собирает.
   – Ничего я никому открывать не собираюсь, – опроверг я эти подозрения.
   Но так как засов был порядком расшатан, то снаружи посредством какого-либо тонкого предмета, при наличии некоторого терпения, можно было отодвинуть его, невзирая на навешенный замок. А терпения нашей матери было не занимать.
   – Кто ее впустил? – распинался на следующий день отец, обнаружив под боком мирно сопящую супругу.
   – Я вообще всю ночь спал! – открестился Пашка.
   – А я не открывал, – ответил я.
   – Вы что, за дурака меня держите? Как она в дом могла попасть?
   – Я не знаю, – в один голос ответили мы.
   – Может через кухню залезла? – предположил брат.
   – Ты что, совсем того? Как она могла через кухню залезть?
   – Не знаю…
   – Смотрите мне, кутята, – погрозил он нам кулаком. – Если узнаю, что вы замешаны, то вам не жить!
   Тогда сметливый папенька Витя, после нескольких весенних ночей, не принесших результата в поимке блудной супруги-актрисы, стал навешивать в дополнение к замку еще и крышку от кастрюли, продевая ручку крышки [3 - Крышка на кастрюле была, разумеется, не нынешняя стеклянная с ручкой, а старая эмалированная, с ручкой в форме замкнутой петли.] в петлю засова. Это ограничило свободный ход засова и оградило от попыток вернувшейся матери незаметно проникнуть в дом.
   Вернувшись под утро с очередной репетиции, и не сумев отпереть обычным способом дверной засов, она вышла на огород и начала тихо стучать в окно комнаты младшего сына, чтобы он открыл ей окно. Но Пашка, будучи пугливым и недоверчивым ребенком, услышав непонятный стук в ночи, подобно мультипликационному поросенку Пятачку, спрятался под кровать. Долго долбила мать в окно любимого сына, пока не поняла, что там ей не откроют. Возможно, тогда она осознала, что напрасно так запугивала ребенка наркоманами, которые украдут его для изготовления из мозга наркотиков.
   Естественно, что я слышал стук в окно Пашки. Но, во-первых: в закрытое окно нельзя незаметно увидеть то, что происходит сбоку от окна; во-вторых: поставьте себя на место ребенка, которому перед этим мать колено покалечила за то, что взял мешок с мясом. Вы станете лезть не в свое дело, если стучат не вам в окно?
   После этого она стала стучать в моё окно. Я, будучи не таким пугливым, как Пашка, но при этом с раннего детства бдительным и осторожным, через щель в шторе предварительно убедился в том, кто стоит снаружи и, повозившись с тугими шпингалетами, открыл ей окно. Мать с облегчением стала проникать в дом, что было не так уж просто проделать, учитывая высоту окна. Но тут, «вдруг, откуда не возьмись», а точнее, «вдруг из маминой из спальни, кривоногий и хромой…», выскочил взбешенный лежебока папа Витя, олигофрен – стремительный как шпага, разбуженный этими непонятными стуками в ночи, и вытолкал богемную супругу за окно, разбив при этом в припадке ярости об подоконник бывший у нее с собой магнитофон модели «Русь-309».
   – Убирайся туда, откуда пришла и играй в своих спектаклях, оперетках и пьесах, сколько твоей артистической душе угодно, – сказал он.
   – Дебил, ты же магнитофон разбил! Горе-то какое! Чтоб ты сдох, фанфарон проклятый! – громко взвыла мать по сокрушенному магнитофону, да и сгинула бесследно на неделю невесть куда, громко пригрозив по привычке. – Будете еще мой след искать!
   – Не вздумайте ей больше открывать, а то поубиваю! – любящий папенька, изгнавши эту сельскую инженю, под красочно описанной угрозой жестокого двойного убийства, запретил впредь открывать ей окна и двери. – Ни под каким видом не открывать! А то убью и ее и того кто откроет ей!
   Напуганный всем этим ночным триллером слабонервный и болезненный ребенок Пашка вновь забрался под свою кровать. Целые сутки, пролежал он тогда под кроватью, трясясь в страхе, пока я его ни извлек на свет Божий. А потом еще несколько лет зашуганный ребенок пугался ночного шума, оправдывая ласковое прозвище «ошибка аборта», данное ему заботливым папой.

Деревенский детектив

   Брат мой младший, Пашка, в детстве был болезненным и пугливым ребенком. Когда к нам в дом приходил кто-то чужой, то Пашка всегда прятался под стол, стоящий в прихожей, и из-за складок скатерти зорко наблюдал за пришедшими. Пугливость его усиливали постоянные угрозы матери, что его украдут наркоманы и будут использовать его мозг для изготовления наркотиков. Откуда ей такая идея в голову пришла я сказать затрудняюсь, так как и сама она была человеком весьма странным. Держала она нас в примерной строгости, щедро сдабриваемой телесными наказаниями. Потом на смену ей пришла мачеха, и всё стало еще хуже. Но речь пойдет не о сложностях жизни с мачехой, а о Пашке.
   Однажды этого бедного ребенка, и ранее не слишком балуемого жизнью, похитили. Да, самым натуральным образом похитили. Была у нас в деревне некая Валя Бутуиха, дочка знаменитого и уже знакомого вам деда Бутуя и, соответственно, сестра не менее известного персонажа по кличке «Два алеса». Всё из той же пестрой колоды идейных участников секты «дети Васямали», куда ранее входила и наша мать. Не знаю, зачем прямой генетической наследнице деда Бутуя понадобился забитый придурковатый ребенок, но встретив беспечного Пашку, мечтательно бредущего домой из начальной школы [4 - Первые три класса деревенские дети учились в нашей начальной школе, воспетой мною в повести «Последняя весна детства», а затем начинали ездить в среднюю школу, расположенную в деревне Алешня.] через конторский сад, с помощью пачки жевательных конфет «Мамба» и различных заманчивых посулов завлекла она его к себе домой и заперла там.
   – Паша привет!
   – Здравствуйте, тетя Валя.
   – Хочешь конфет? Вкусные.
   – Мама мне запрещала брать конфеты у незнакомых людей.
   – Но мамы то теперь нет. Да и ты же меня знаешь. Так?
   – Так.
   – Тогда бери конфету.
   – Спасибо.
   – Хочешь еще?
   – Да.
   – Пошли ко мне домой. Там еще много всего вкусного.
   – А вы не наркоманка?
   – Паша, ну какая я наркоманка? Конечно же, нет! Я маму твою знала…
   – Тогда пойдемте.
   Может быть, она хотела выкуп потребовать за него, может быть, поступила так в интересах секты, или просто насмотрелась голливудских боевиков, мутный вал которых захлестнул тогда страну.
   Сама новоявленная деревенская киднепперша Бутуиха, «замуровав» третьекласника Пашку, на нашем школьном автобусе, поехавшем забирать учеников, доехала до деревни Алешня. Оттуда свалила в райцентр на попутной машине. Похищенный Пашка, доев жевательные конфеты, просидел в одиночестве два дня у нее дома, так как мачеха Наташа и любимый папенька Витя Плейшнер, упиваясь алкоголем и грязным сексом, не сразу заметили его отсутствие. Понятно, что при матери, жестко контролирующей наши перемещения, такого бы не случилось.
   Только назавтра когда учительница из школы позвонила, то семейство сельских трутней обратило внимание, что ребенок не ночевал дома.
   – Здравствуйте Виктор Владимирович, а что с Пашкой, почему он не пришел в школу?
   – Как не пришел? – искренне удивился папаша. – А где же он?
   – Это я у вас хотела спросить.
   – А я что, сторож ему? Носится где-нибудь сломя голову. Наташ, ты младшОго не видела?
   – Нет, милАй.
   Да, очень заботливые родители, ничего не скажешь.
   – Настя, а ты?
   – Я что, слежу за этим извращенцем? – вопросом на вопрос ответила падчерица. – Небось, с Шуриком Моргуненком голубятся где-нибудь.
   – Нет, никто не знает, где он, – отрапортовал в трубку отец. – Кстати, а вы, почему за ребенком не следите?
   – Как я могу следить за ним дома? – удивилась учительница. – Я за него только в школе отвечаю.
   – Это не факт, что он дома пропал! Это еще надо разобраться!
   – Я-то тут при чем? Он в школе не появлялся!
   – Ладно, если у нас появятся новые сведения о потерянном вами ребенке, то мы непременно поставим вас в известность. Вы, со своей стороны, тоже не стесняйтесь и сообщайте. А теперь вынужден откланяться – дела государственной важности, – витийствующий демагог положил трубку.
   – Наташ, младшОй куда-то пропал.
   – Замечательно! Бог наконец-то услышал наши молитвы.
   – Наташ, скандал может возникнуть, – вполголоса произнес папаша. – Могут подумать, что это мы его того…
   – Чего того?
   – Придушили…
   – Давай на старшего свалим. Он все равно где-то спотыкается. Обвиним, что это он Пашку придушил. Двух дебилов убьем одним выстрелом: младшего похороним, старшего посадим. Сразу от двух свинопасов избавимся.
   – Сначала надо бы тело найти. Вдруг он живой?
   – Верно, милый, объявляй поиски. Нам, если что, как алиби будет.
   По деревне начались судорожные поиски пропавшего ребенка. Даже возникло подозрение, что не умеющий плавать Пашка [5 - Причины, помешавшие ему научиться плавать, изложены в рассказе «Губит людей вода».] утонул в озере.
   – Витя, да утонул он, хватит искать, – заявила добрая мачеха Наташа. – Нечего больше самогон на поиски тратить. Скажи людям, чтобы прекращали.
   – Спасибо мужики, но ребенок, скорее всего, утонул. Незачем больше искать. Сам всплывет.
   – Ты того, этого, держись, Владимирович, – нестройно посочувствовали отцу мужики. – Ежели что, то только свистни, вмиг подтянемся.
   – Понял, идите с богом!
   Думаю, такой трагический вариант, влекущий за собой моральное сочувствие окружающих и возможные дивиденды, вполне бы устроил и папеньку Витю и мачеху Наташу.
   Масштабные поиски с привлечением лучших сил деревенской общественности под руководством доблестного Вовы Клопика не дали результата. Добровольные спасатели – поисковики впали в уныние, понимая, что обещанной награды в самогонном эквиваленте им не видать.
   Похищенный ребенок обнаружился так. У Бутуихи был проигрыватель грампластинок, похожий на проигрыватель, который был у нас дома при матери. Вот боязливый Пашка ставил, чтобы не бояться тишины и одиночества, грампластинку и слушал её максимально громко. Однообразная непрекращающаяся фонограмма, в конце концов, привлекла внимание бдительных жителей соседних домов, и Пашка был обнаружен. Из взломанного дома Бутуихи он прихватил толстую оранжевую книжку про Ходжу Насреддина [6 - Фотографии этой книжки есть на сайте автора в ЖЖ и в ВК.], полулитровую банку яблочного варенья, полусломанную акустическую гитару и катушку от спиннинга. Странный, конечно, набор, но видимо больше ничего ценного в этом доме не оказалось.
   Ничего особо удивительного в этой ситуации нет, так как когда я позже сбежал из дома и полгода скитался по стране, то, по словам Пашки, мое отсутствие папенька и мачеха заметили месяца через три где-то. Не до нас им было. Думали только как неистово потрахаться и плотно набить ненасытные утробы свои да карманы. Между прочим, когда я еще был совсем маленьким, и жили мы в деревне Пеклихлебы, то когда родители уходили на работу, я, остававшийся с новорожденным Пашкой, чтобы не боятся, тоже включал проигрыватель. Видимо, подсознательное воспоминание об этом способе осталось в памяти Пашки и спасло его в тот экстремальный момент.
   Странная похитительница детей Бутуиха объявилась в деревне тогда только к новому году. Так что мотивы похищения брата остались покрытыми глубокой тайной. Впрочем, никого в деревне не удивило, что в течение недели после обнаружения Пашки у незадачливой похитительницы сгорел сарай…

Деревенский детектив-2

   Кто чем интересуется в детстве. Кто-то на коньках вертится, подвергая опасности естественные полости тела, кто-то машинки клеит, кто-то по мотоциклам сходит с ума, норовя стать на путь профессионального преступника на содержании бюджета, а я в детстве собирал ключи. Не гаечные и не разводные, и даже не скрипичные, а ключи от различных замков. Было это спровоцировано следующим случаем, произошедшим примерно в одна тысяча девятьсот восемьдесят седьмом году. Тогда, после попаданию в аварию в мае восемьдесят шестого года, которая закончилась для меня двойным переломом левого бедра, травмой левого колена, порубленным стеклом лицом и сильным сотрясением мозга, я год не ходил [7 - См. рассказ «Странная и непонятная история».]. Как раз перед школой это было.
   А в восемьдесят седьмом мы переезжали в новый дом, построенный в огромном яблоневом саду специально для нас. Я незадолго до этого начал полноценно ходить, и мы с моим детским другом Андрюхой по кличке Пончик, ныне покойным, помогали взрослым загружать вещи на машину. Пока они уезжали и разгружались на новом месте, мы с Андрюхой шли к стройке нового детского сада, замки которого в последствие замазывал глиной мой младший брат Пашка. Там стоял деревянный вагончик, служащий временным пристанищем строителям.
   Дело было в выходные, поэтому строители были в городе. Мы с Андреем, подзуживаемые бесом жадности и корыстолюбия, понемногу ковыряли дверь вагончика с помощью топора и пилы, тайно позаимствованных у отца. Пока длился переезд в новый дом, мы, между делом, вагончик вскрыли. Выломали, как сейчас помню, нижнюю половину двери. Образовавшейся прорехи вполне хватило для того чтобы нам пролезть. Похитили инструмент, сало и еще что-то из имеющего скарба, за давностью лет уже не помню. Помню только, как бросались друг по другу украденными вареными яйцами.
   «Прокололись» мы на пустяке. Андрей, впервые в жизни совершивший настоящее преступление, от сильного волнения забыл в вагончике берет десантника, подаренный вернувшимся из армии, старшим братом Сергеем. Тоже, к сожалению, ныне покойным. Три года назад был сбит машиной. Сразу насмерть. Водителя так и не нашли… и мать их Вера Андреевна [8 - См. повесть «Последняя весна детства».], насколько знаю, в январе две тысячи пятнадцатого года умерла. Осталась только старшая сестра, вероломная Надежда, в живых. Прискорбно, как быстро русские вымирают.
   По улике в виде берета нас тогдашняя доблестная милиция, еще не превратившаяся в развращенную полицию, и нашла. Это послужило причиной нашей постановки на учет в детскую комнату милиции, что, надо заметить, жизнь нашу детскую нисколько не омрачило, в отличие от необходимости идти извиняться перед жертвами преступления. Вера Андреевна и моя мать, часто жестоко меня избивавшая, коллегиально решили, что мы с «подельником» Андреем должны пойти и извиниться перед строителями.
   – Идите и извиняйтесь перед людьми, дебилы, – заявила нам мать. – А тебе Владик еще дома будет хороших… Еще и батя добавит!
   – А вот это отдадите людям. И просите прощения! – для компенсации содеянного злодеяния нам было выдано сало и несколько десятков вареных яиц.
   Мы пришли к строителям, по пути припрятав часть яиц и сала, и размазывая по несчастным лицам «крокодильи слезы», попросили у «дяденек» прощения за совершенное злодеяние.
   – Дяденьки, мы больше не будем, чесслово… Простите нас. Мы не со зла. Бес попутал.
   – Да ладно, сами маленькими были, все понимаем. Не плачьте. Прощаем мы вас. Вы только инструменты отдайте. Вам они не нужны, а нам без них никак.
   – Инструменты мы бросили где-то в лесу и забыли это место. Но мы поищем. Правда, поищем…
   Посмотрев в наши честные глаза «дяденьки» были вынуждены нам поверить. Как сказал в полголоса один из них: «Да ну их нах…, а то еще подожгут в следующий раз», и инструмент так и остался нашей добычей. Лет шестнадцать назад я даже подарил молоток каменщика брату Большому, и он до сих пор его использует на даче.
   После этого криминального случая, я понял что от «взлома» как от нетехнологичного процесса надо уходить и стал собирать ключи от замков. Хотя, и гаечными тоже не брезговал. С помощью моей коллекции ключей мы через несколько лет вскрыли пакгаузы, расположенные возле конторского сада, и стали обладателями большого запаса строительных патронов, послуживших нам полуфабрикатами для создания боезапасов. Тогда полно «самострелов» и «пугачей» различной конструкции было на руках у молодежи. Это вам не китайские петарды! Это игрушки для настоящих мужчин, а не для жень и максимок всяких. Впрочем, это уже совсем другая история.

Клещи для клеща

   Однажды мирным позднесоветским летом с моим младшим братом Пашкой случился забавный казус. На его телесную целостность покусился клещ. Слава Богу, что не чесоточный, но всё равно весьма неприятная, хотя внешне и мелкая пакость. Где он подцепил живой пинцет, то никому не ведомо, но операцию по спасению от клещевого энцефалита вновь проводила мать. Я выступал в роли ассистента хирурга.
   – Ножницы! Скальпель! Пинцет! Зажим! Спирт! – без устали командовала она, довольная, что можно опять применить искусство врачевания. – Сейчас я эту мелкую пакость извлеку. Хотя, по уму, надо бы оставить в тебе, чтобы впредь знал, как мать не слушаться!
   Сначала намазала зловредное насекомое подсолнечным маслом. Клещ презрительно игнорировал это действо и продолжал индифферентно поглощать Пашку. Покорный судьбе Пашка обильно потел и млел от ужаса. Вместо подсолнечного масла был применен свиной жир. То ли клещ оказался мусульманином, то ли иудеем, но на свиной жир он отреагировал, явив свою «отвратительную рожу» на свет Божий. Тут бы его и хватать, но подозрительная мать решила изучить образчик с помощью лупы, обычно применяемой ею для проверки подлинности денежных купюр.
   – Надо посмотреть, что это за нечисть такая, – решила она. – Может, это квазимоды какие в Пашке завелись или клещ этот чахоточный какой? Владик, подай лупу из моей сумки.
   – А где сумка?
   – Ты что, совсем дебил или придуриваешься? Где же ей быть? В холодильнике, конечно! – мать хранила сумочку в холодильнике, чтобы сберечь кожу. Один из ее многих предрассудков. – Совсем ку-ку, да? Или придуриваешься?
   – Не стой над душой! Отойди пока, свет загораживаешь! Надо будешь – позову.
   Пока она, с таким одухотворенным лицом как будто причащалась, занималась визуальным исследованием, подлый клещ, глотнув свежего воздуха, вновь начал, подражая Жаку Иву-Кусто, погружаться в глубины Пашкиного уха. Или просто засмущался от такого пристального внимания?
   Бросив лупу и нецензурно кляня всю насекомью породу, взбешенная мать схватилась за пинцет. Понятно, что для дезинфекции, по своей привычке, пинцет она предварительно раскалила на конфорке газовой плиты.
   – Что ты стоишь, свесив щупальца? – обратилась она ко мне. – Держи ему руки! Вдруг биться начнет? Или ты хочешь, чтобы он мать покалечил?
   – Чего молчишь то? Хочешь, чтобы покалечил меня, да?
   – Да ничего я не хочу!
   – Тогда держи!
   Противостояния с раскаленной сталью клещ вынести не смог и под пронзительные Пашкины завывания, покинул тело, так и не ставшее его домом. При этом по подлой привычке (ну точно иудей!), оставил в ухе жертвы свою голову. Для устранения потенциального источника заразы педантичная мать, не обращая внимания на заходящегося в истерике Пашку, вновь накалила пинцет и расковыряла им ухо, освобождая несчастную часть тела сына от останков клеща.
   – Ничо, ничо. Злее будешь, – приговаривала она, по своей доброй врачебной традиции щедро заливая рану крепкой смесью спирта и йода. – Зато будешь знать, как мать не слушаться. Говорила же, что нечего по улице шляться! Лучше бы дома сидел и горох перебирал. Вот тебя Бог и наказал за непослушание.
   Пашка то ли от боли, то ли от ужаса к тому времени уже потерял сознание, и на дом, наконец, опустилась благословенная тишина.
   – Возьми в мастерской бензин и тряпку, – распорядилась родительница.
   – Чтобы порчу по крови не навели? – я был уже научен в таких делах.
   – Конечно!
   Вечером вернувшийся с работы мудрый отец, узнав о проведенной операции «загорелся» идеей, что Пашке, пока он маленький, для профилактики ангины, необходимо удалить гланды.
   – Я, когда был маленький, то всегда слушал отца, – по привычке начал он свой назидательный рассказ. – А однажды не послушал, и Бог наказал меня гнойной ангиной.
   – А Бог тогда разве был? – поинтересовался я. – Учительница в школе говорит, что Бога нет.
   – Конечно, был, – уверенно ответил папенька. – Ты не учительницу слушай, а отца! Отец лучше знает.
   – Но в твоей книжке тоже написано, что Бога нет!
   – В какой книжке?
   – «Научная теория коммунизма».
   – Шибко умный стал, да? Умнее батьки стал? Смотри, зачитаешься! Был у нас в деревне дурачок один – Аноха. Тоже читал много. Так читал, что зачитался и его увезли в дурку!
   – Вить, скажи этому Анохе, чтобы шапку носил! – встряла мать.
   – Точно! Ходил он без шапки и читал много, вот и увезли в дурку! – как флюгер отреагировал отец. – И вообще, не перебивай отца, а то тебя тоже Бог накажет. Положили меня в больницу. Удалили гланды, и сказали, что в течение суток нельзя ничего есть. А я, вернувшись в больничную палату, увидел, что соседу по палате передали колбасу. Посмотрел, как он ее с аппетитом ест, и тоже захотелось мне колбасы. Когда соседа позвали на процедуры взял из тумбочки колбасу и съел. И ничего со мной не случилось. Вот какое здоровье! А все потому, что родителей в детстве чтил.
   В это легко поверю – жадно поедать похищенные продукты, вопреки врачебным и моральным запретам, было одним из любимейших его занятий, знакомым мне с самого детства.
   Потом, по своей привычке, заботливый отец принял в ходе ужина выцыганенный у супруги за Пашкино выздоровление стаканчик спирта.
   – Витя, не ставь пустые бутылки на стол! – увидев быстрое опустошение емкости, распорядилась мать.
   – А что с ней делать? – не понял он.
   – Боком ложи, скрипун старый! Будто не знаешь.
   – Да ну тебя с твоими приметами, – огрызнулся отец, но бутылку, тем не менее, положил. – Достала бабушкиными сказками уже!
   Обильно отужинав, поддался своей обычной лени и завалился на моем старом диване смотреть «Поле чудес». Тогда как раз это дебиловатое шоу жизнерадостного Л. А. Якубовича только недавно появилось на голубых экранах страны и наряду с «Угадай мелодию» и «Санта-Барбарой» заняло прочное место в подсознании деревенских жителей.
   – Леня, давай! Леня, мочи их! Буква «а»! Дебилы! Вращай барабан, овца! В левой шкатулке, дура! – в процессе просмотра любимого шоу отец, громко выкрикивая варианты ответов, забыл о своих планах везти Пашку в районную больницу, а самому вырезать сыну гланды ему было лень.
   Так что малолетнему Пашке повезло, и он сохранил свои гланды в целостности и неприкосновенности. А может, и не только гланды. Если бы отец не поленился везти его в больницу, то заодно мог бы договориться и на вырезание ему аппендикса, так как считал, что аппендикс совершенно человеку не нужен [9 - Аппендикс – червеобразный отросток слепой кишки – своего рода «хранилище» бактерий, содержащихся в толстом кишечнике. У людей с удаленным аппендиксом, которым не посчастливилось переболеть каким-либо инфекционным заболеванием, на которые так щедра наша насыщенная паразитами жизнь, микрофлора кишечника восстанавливается плохо.], щеголяя при разговоре об аппендиксе латинским словечком «атавизм». Хорошо хоть, что он не знал, что человек без селезёнки и одной почки может жить, а то позднее, при мачехе, мог бы и изъять у Пашки «селезеночный атавизм» и «лишнюю почку» [10 - Как известно, без селезенки и одной почки организм человека способен вполне сносно жить. У профессиональных спортсменов и депутатов Госдумы организмы прекрасно функционируют и без головного мозга.]. Впрочем, в ту пору он еще так не озверел и зачастую демонстрировал все признаки здравого ума и твёрдой памяти.

История О

   В детстве нас братом Пашкой жестко били всем, что под руку попадется. Мать, например, любила шнуром от кипятильника бить. Однажды, помню, я ее чем-то сильно прогневал. Гналась за мной через весь дом, догнала на крыльце, свалила на бетон, обулась в кирзовые сапоги и примерно с полчаса с наслаждением топтала меня ногами, норовя попасть по нижним рёбрам. А уже позже, за то, что я принес мешок с мясом из машины, не сумев догнать, запустила в меня чугунком. Пробила чашечку коленную на правой ноге.
   Потом там жидкость постоянно скапливалась, и пришлось ее откачивать в больнице областной. Мотивировала же мать свой поступок тем, что думала, что я «надорвался», неся тяжелый мешок со свининой. Такая вот странная была забота о моем здоровье. Хотя скорее ее волновала судьба мяса, а не моя. Пару раз бутылками бросалась. Естественно, что стеклянными. Пластиковых бутылок тогда еще в сельском обиходе не было, если только из-под масла подсолнечного и все. Про свеклу и крупный картофель, использовавшиеся родительницей в качестве метательных снарядов, и вовсе молчу. Бросалась без счету. Такая вот незамысловатая педагогическая практика.
   Но особенно мать любила своего младшего сына Пашку воспитывать. Однажды, когда он учился в первом классе, у бедного ребенка не получалось на правописании написать букву «О». Учительница пожаловалась матери и та решила принять меры. Любящая родительница целый вечер его избивала, заставляя эту несчастную букву писать. Долбила то деревянной линейкой, то молотком для отбивания мяса ребенка по рукам. Он еще левшой был, вдобавок ко всему прочему, а она заставляла правой рукой его писать. Думала, что ребенок-левша будет дискредитировать ее перед деревенской общественностью. Заботилась, таким образом, о своем реноме.
   Весь вечер его вопли и ее угрожающие выкрики и слышались по всему дому.
   – Пиши ровно, мерзкий выродок!
   – Я стараюсь, – заливаясь слезами, отвечал Пашка.
   – Плохо стараешься! У всех дети как дети, а ты дурак дураком. Надо тебя и, правда, в школу для дефективных отдать!
   – Мама, не надо! Не отдавай меня в спецшколу!
   – Пиши букву о, баран безрогий! Ровнее пиши! Господи, за что мне такое наказание? Пойдешь в школу дурачков, падла! Это, по-твоему, буква «о»?
   – Да.
   – Это ежик какой-то, а не «о»! Пока сто букв нормально не напишешь, из-за стола не встанешь! – сама она упала на кровать и заливалась слезами от жалости к сыну. Сын вторил ей.
   – Что ты разнюнился как баба? – упруго вскочила мать с кровати. – Чего сковурился? Ишь ты, грибы он надул, что хоть на сковородку. Я тебя сейчас выпрямлю! Ровно пиши, падла! Исковеркаю!
   – Валь, можно как-нибудь потише? Я из-за вас телевизор не слышу, – вступил лежащий на моем старом диване отец. – Сейчас «Поле чудес» начнется…
   – Иди и помоги лучше сына воспитывать, – отозвалась мать. – Никакой пользы от тебя нет.
   – Можно подумать, от тебя польза есть, – не остался тот в долгу.
   – Весь в батю ты дебил уродился! – донеслось из комнаты. – Такой же пень, как и батя твой. Только он пень, а ты пенек. Пиши ровно! Ровно пиши! Убью!!!
   – А-а-а-а!
   – Заткнись и пиши! Неужели так трудно ровно написать букву? В спецшколу хочешь, да?
   – Нет!
   – В интернат?
   – Нет!
   – Влад, сделай мне телевизор погромче, – призвал меня папаня. Самому ему было лень с дивана для этого встать. Проще было меня из-за стенки позвать. – Валь, ну можно же как-то потише? Дверь закрой в спальню, в конце концов.
   – Достал ты уже, коростовик плешивый! – дверь с громким хлопком закрылась так, что вздрогнул весь дом.
   – Сама кекельба рваная! – огрызнулся папаша, но вполголоса.
   Букву «О» писать Пашка, безусловно, научился. После этого и с другими буквами никаких проблем не возникало. Руки, правда, пришлось слегка лечить после такой экстремальной педагогики. Зато он сразу стал «круглым» отличником. Даже, когда однажды забыл сделать уроки, то проплакал все воскресное утро.
   – Если бы все дети так знали, то мне бы было нечего делать, – сказала матери молоденькая учительница Ирина Сергеевна. – Не то, что старший ваш сын.
   – Он у нас старательный, – заискивающе улыбнулась мать. – Главное, чтобы в спецшколу ребенка не отправили.
   – Что вы, Валентина Егоровна, какая спецшкола, будет учиться с обычными детьми, – успокоила учительница. – Еще и лучше их будет.
   Даже когда уже не было матери, и Пашка перевелся из начальной школы Горасимовки в среднюю школу в Алешне, то и там отличником остался. Одно время там была такая практика – отличникам в конце каждой недели на школьной линейке вручали конверты с некой суммой денег. Так вот он тогда постоянно получал конверты. Правда, рачительная мачеха эти средства реквизировала у него, якобы, для пополнения семейного бюджета. Понятное дело, что средства эти сразу же терялись в туманной дали.

Свинья она и в Африке свинья

   Вчера сидел я за обедом у любимой тёщи и вспомнил, как катался на свинье, разумеется, что в детстве. Жил у нас в деревне забавный персонаж – Красотьевич. Был он, по нынешним понятиям, заметно накренившимся в сторону от «традиционных ценностей» ©, фриган тот самый. Хотя какой он, к Бениной маме, фриган, если у него хата сгорела? Погорелец он был, прежде всего, и лишь потом фриган, прости, Господи. Кстати, тут немного надо поведать о пожарах.
   Одно время дома в деревне горели чуть ли не каждую ночь. Бывало, что загорались и днем. Пожарники пока приедут из Добровки за двадцать четыре километра, пока заправятся водой на озере – тушить уже практически нечего. Поэтому мы тушили сами, не дожидаясь пожарных. Помню, когда нашел как-то в тайнике дневник младшего брата – Пашки [11 - См. роман «Крестьянские дети».], то там как об обыденном явлении он пишет: «Днем ходили из школы смотреть на пожар». Они просто первые три класса учились в нашей деревне, так как была начальная школа там – три класса одновременно обучались под руководством одной учительницы [12 - См. повесть «Последняя весна детства».]. Потом начальную школу у нас в деревне закрыли, и им пришлось вместе с нами ездить в школу в деревне Алешня.
   Пожары были частым явлением, как вы уже должны были уяснить. Горели, по преимуществу дома на новых улицах. Что характерно, в старой части деревни, еще довоенной, таких пожаров не было, а вот новые эти щитовые домики, обложенные кирпичом, горели как спички. Очень интересно было наблюдать, как взрываются углы домов – с красивым разлетом кирпичей во все стороны. Шифер тоже с немалым количеством осколков трескался от жара. Интересно взрывались газовые баллоны. Баллон сначала взлетает, а потом взрывается. Пока помогаешь взрослым тушить пожар, много интересного можно увидеть. И так продолжалось до тех пор, пока в вымирающей соседней деревне Бочаг, бывшей нашим сателлитом [13 - В той самой, где в последствие советский немец Владимир Шеппе ограбил музей партизанской славы.], при очередном пожаре не сгорел мужик. Помнится, когда мы достали полусгоревшее тело, то многих из присутствовавших тошнило. Некоторые потом несколько недель не могли мяса есть – тошнило от запаха жареного их. Бывает. Но после этого случая пожары прекратились.
   Возвращаясь к нашему персонажу, Красотьевичу. Обычный бомж старорусского разлива. Хотя и ходил в красной шелковой рубахе, украденной (внимание!) у цыган! Если судить по рубахе, то вообще хипстер какой-то, прости, Господи! К тому же, в отличие от банальных обитателей городского дна, обладал Красотьевич немалой, даже по нынешним временам, даже для людей относительно благополучных, ценностью – свиньей Манькой. Здоровая была животина: метра два длиной и высотой больше метра в холке. Много лет проживала она с ним в построенной в кустарнике хижине (от дома, предложенного ему после пожара, он почему-то отказался). Возможно, даже заменяла жену ему…
   Совершенно свободно разгуливала Манька по деревне, пугая незнакомых людей и изредка валя заборы, об которые чесалась. Было нам, с двоюродной сестрой Лариской, тогда лет по двенадцать. Или по тринадцать – точно не помню [14 - Вообще, с каждым годом все эти дни рождения праздновать всё труднее. Когда меня поздравляли с тридцатишестилетием я, помню, так удивился. Я реально думал, что мне тридцать пять лет исполнилось – типа юбилея! А оказывается, уже тридцать шесть! Так обидно стало.]. Жили мы, в тот момент, в огромном фруктовом саду. Как-то раз забралась Манька в наш сад. Сад, конечно, только номинально считался нашим, ибо был не огорожен, но через несколько лет, когда я стал окультуривать его, обрезая сухие ветки, прививая, подкармливая и беля деревья, то брать яблоки в саду можно было лишь с моего разрешения. На высказывания недовольства (редкие, правда) предлагал любому желающему выбрать себе деревья и ухаживать за ними. Желающих, как правило, не было. А то натрясут яблок, крупные выберут, и бросают остальные. Ветки при этом ломают, сволочи жадные. А деревенские коровы, идя вечером с поля, ломятся в сад на эти яблоки. Как жрать яблоки так все мастера, а ухаживать за деревьями нет желающих. Свиньи, право слово. А как только кто-то начал ухаживать, так сразу завистливые визги: «Мол, сад себе отжали». А кто тебе не дает, а? Но у русских так не принято.
   Зато у меня порядок был в саду! И даже те, кто раньше из райцентра приезжали за яблоками стали теперь вести себя культурно, привозили небольшую мзду. То коньяк подгонят, то шоколад, то еще чего. И все были довольны. Вернемся наконец-то к свинье. Забрела она, значится, в наш сад, а из сада в наше обширное подворье. В то время двор со стороны сада был огорожен лишь забором из трех поперечных жердей, в отличие от лицевого фасада, где уже в то время вместо стандартного штакетника вырос нормальный двухметровый забор из доски пятидесятки. А с флангов пока оставался стандартный штакетниковый забор. Помнится, попал баран чужой на огород к нам. Только Пашка, будучи большим любителем животных, стал его гонять по огороду, как тот разгоняется и как вдарит рогами в штакет! Проломил и выбрался с огорода. Но огород порядком успели потоптать, паразиты, что рогатый, что безрогий!
   Н-да… Хотели вернуться к свинье, а вернулись к баранам. Впрочем, в России и не такое бывает. Вернемся всё-таки к свинье. В нарушение границы частного владения проникла она к нам во двор и начала нагло чесаться. Даже, я бы сказал, вызывающе чесаться, довольно мерзко похрюкивая при этом; как и все свиньи, вела себя по-свински. Свиньям двуногим это тоже свойственно – быстро борзеть в отсутствие хозяина.
   Подобного надругательства над нравственными устоями мы вынести не могли.
   – А что просто прогнать? Давайте прокатимся на ней! – сестра, дитя лукавого города, предложила вместо банального акта эскалации насилия объединить приятное с полезным. – Это она надолго запомнит!
   Провели голосование.
   – Да загнать ее в сарай и как следует колом постучать по хребту! – Пашка предлагал все-таки просто избить свинью. Ему, при общей внешней хлипкости натуры и запуганности воспитанием, вообще было свойственно излишнее насилие.
   – Знаешь, Ларис, а что-то в твоей идее, на удивление, есть, – мне показалось забавным осуществить заезд на свинье. Опять же, особого зла к этой животине я не питал. – Давайте голосовать, что с ней делать.
   В результате открытого голосования, большинством голосов было принято решение использовать оную в качестве транспортного средства. Пока беззастенчивое животное, забыв всякий стыд, подобно поп-звездам предавалось безудержному чесу, мы с Лариской оседлали его. Брат же, с помощью копья предал этому выродившемуся потомку свирепых вепрей первоначальный импульс и вектор движения. Далее, в соответствии с непреложными законами физики, которые хотя и не знакомы свиньям, но, тем не менее, действуют, в отличие от российских законов, пошло ускорение. Но вовсе не то, как вы понимаете, что у Горбачева, науськанного внешними и внутренними врагами России: «Ускорение, перестройка, гласность». Хотя гласность эта скотина, несясь по саду, своим визгом обеспечивала еще ту.
   Сестре повезло – она свалилась сразу, а меня, крепко вцепившегося в ее уши, пришедшая в полнейшее неистовство, свинья еще полчаса где-то таскала по кустам и лесопосадке, пока я не свалился. Всего в кровь изодрала. Не зря же иудеи и мусульмане считают нечистыми животными этих бестий. Ох, не зря! Обиженная Манька после того случая перестала посещать окрестности нашего двора, а Красотьевич устроился ночным сторожем на ток, откуда благополучно продавал зерно.

Охота пуще неволи

   Как и обещал, начал серию рассказов об охоте. Случаев забавных, а иногда и не очень, на охоте происходило немало. Часть из них пришло время поведать. Заодно совместим с обещанными рассказами по русской мистике.
   Начало моей охотничьей, так сказать, деятельности, положил случай, объяснения которому я не могу найти до сих пор. Я имею в виду, рационального объяснения. Итак, я впервые попал на охоту, в весьма юном возрасте, взятый с собой пресловутым Плейшнером. Папа мой – Плейшнер, как уже вполне очевидно, о чем свидетельствует и дальнейший приговор суда, особой законопослушностью не отличался. Можно, как пример, вспомнить, что когда переехали в поселок Темь, то он бегал пьяный с ружьем по соседям и заставлял молиться несуществующим богам. А чего стоит его прослушивание избранных речей Черчилля? Причем, на языке оригинала, которым папенька совершенно не владел! Или распевание нацистских песен под мудрым руководством отца мачехи краснолицего Бориса Николаевича.
   Поэтому матерый браконьер Плейшнер поперся в заповедник. У нас там так было – слева от грунтовки охотничий лес. Справа, о чем свидетельствовала табличка, во многих местах пробитая дробью [15 - Кстати обычай стрелять по указателям различным соблюдался не только в отношении заповедника. На асфальтовой дороге, в десяти километрах от нашей деревни находилась металлическая памятная стела, свидетельствующая о въезде на территорию нашего совхоза. Тоже вся в дырках от пуль и дроби была. Видимо, таков менталитет русского человека.] – заповедник. Там не то что бы кто-то охотился. Туда местные скорее изредка на рыбалку ходили – озер там лесных много было, с неимоверных размеров матерыми линями. Хотя, на мой вкус, линь жирноват: и жарить можно без масла и на ухе вчерашней с пару пальцев толщиной слой жира оседает. Зато холодное из линя выходит преотличное. Но опять же, я не любитель холодного, а если и ем, то из свиной головы приготовленное. И без всякой моркови!
   – Костер разожги, а я пройдусь по округе, – возле одного такого озера меня папа и оставил. – И за рюкзаком смотри, чтобы не украли!
   – Да кто его тут крадет? Тут же нет никого.
   – Мало ли? Сейчас нет, а через час набегут…
   – Кто набежит?
   – А я откуда знаю? Кто-нибудь да набежит…
   Он, обвешанный патронташами и ягдташами, весьма напоминал карикатуру на лысого охотника. Попрыгал, проверяя, нет ли звона, и важно потопал по берегу озера. Вскоре скрылся в зарослях. Спустя примерно час с противоположной направлению его движения стороны начали раздаваться выстрелы, причем отнюдь не охотничьих ружей. Потом некоторое затишье, опять сменившееся стрельбой и звуками взрывов. Потом наступила тишина. Даже птицы замолчали, и деревья не скрипели на ветру.
   К тому времени, признаться, был изрядно напуган. А потом стала играть музыка – как патефон и песни на немецком языке. Я понял, что пора отползать. Залез под здоровый пень и там окопался. Мало ли – вдруг немцы вернулись? И вот так часа три примерно продолжалось. Точно оценить время я был не в состоянии, так как часов у меня не было. А потом опять наступила полная тишина, и больше уже никаких звуков неприродных не было слышно. Еще где-то примерно через час, когда начинало уже темнеть, притянулся, подобно ленивому игуаноподу и Плейшнер.
   – Влад ты где? – осмотревшись, позвал он меня.
   – Тут я, – отозвался я из-под пня.
   – Где тут? – раздраженно вопросил отец. – Почему костер не горит? Рюкзак хоть не потерял?
   – Да вот он, – я выполз из-под пня и продемонстрировал его драгоценный рюкзак. – А ты где так долго ходил?
   – Да заблудился я…
   – Ты же говорил, что в лесу невозможно заблудиться! И у тебя же компас есть.
   – Вот умудрился как-то, – он смущенно покосился в сторону. – Видать, леший водил.
   Несмотря на то, что носил компас, он заблудился и ходил кругами по одному и тому же месту. Чего, честно сказать, с папашей ранее не случалось. При всем его фаллоцентризме, надо признать, что заблудиться в лесу даже он не мог.
   – А ты почему под пнем сидишь?
   – Потому что стреляли…
   – Так-то ж охота, понятное дело, что стреляют!
   – И взрывы…
   – Какие взрывы?
   – А я откуда знаю. Тоже охота? Еще музыка была.
   – Что за музыка?
   – Немецкая какая-то старинная. Как патефон.
   – Странно, я ничего не слышал, – он с хрустом поскреб лысину крепкими ногтями. – Собирайся, надо делать ноги из этого места. Что-то тут явно нечисто.
   Закинул рюкзак на спину и почесал по лесу так быстро, что я едва поспевал за ним. Больше в тот район он на охоту не ходил.
   Вот какие комментарии получены по данному случаю (орфография и пунктуация сохранены): «Я в лесу тоже мы шли в походе зимой, человек десять, я музыку слушал, хотя никто больше не слышал, потом пришли на место, в овраге сели у костра, я на верх пос… ь поднялся и НЛО большое увидел. Музыка странная очень была, играет множество инструментов, а мелодию понять не могу». Так что, как видим, случай не единичный и не только для тех мест характерный.
   Кстати, через несколько лет, в тех же примерно местах, сошел с ума Моргун – отец Сашки Моргуненка, который с моим младшим братом АУН организовали. Пошел он туда по грибы, и пропал. А когда через три дня его нашли, то кричал, что жена его там была и обратилась в змею, и пыталась его укусить и спуталась в клубок с другими змеями. Очень экспрессивно себя вел и отказывался возвращаться домой. Потом, возле совхозной конторы, сорвал с себя одежду, встал на четвереньки и начал выть по-волчьи. В итоге, попал в «учреждение закрытого типа». О дальнейшей его судьбе мне неизвестно. Хотя, попытаюсь выяснить. Скорее всего, тоже помер уже. Да, после того как его в дурдом увезли дома у них, в углу, начало что-то тикать. Я сам, помню, приходил – правда, время от времени в углу что-то по звуку как «тикало». И непонятно что это было. Полтергейст прямо натуральный.
   Был еще некий казус. Однажды, с крестным отцом моего младшего брата Пашки – Леонидом Филипповичем, в поисках его пропавших собак, колесили мы по зимним лесам. Был он тогда начальником цеха на автозаводе, подшефным хозяйством которого был наш совхоз. И по зиме приезжал на всё время отпуска к нам в деревню – на охоту. Жил у нашего соседа Кольки Лобана [16 - Сосед наш через дорогу, у которого этими малолетними шалопаями был похищен унитаз для ритуалов «АУН».], а по вечерам играл у нас в карты. Бывало, нальем себе по литровой кружке сделанного мною вина и сидим весь вечер в «дурака», по парам, вчетвером, играем. Я с Филипповичем, а Пашка с отцом в паре.
   Охота же его обычно выглядела так. Он привозил с собой каждый год новых собак. В первый день охоты их терял, а потом весь отпуск колесил на своей оснащенной КУНГом машине ГАЗ-66 по лесам и перелескам в поисках. Время от времени останавливаясь и дуя в пионерский горн, пытаясь приманить собак. То еще зрелище было, надо заметить. В тот раз, мы с ним, в поисках собак, заехали в какую-то деревню, не отмеченную на нашей карте. А карта, надо сказать, была у нас военная, весьма подробная. Деревня довольно большая, раскидистая. На одном конце деревни висел красный советский флаг, хотя Союза уже не было, а на другом – украинский (как ныне скажут «бандеровский» [17 - Украинский государственный флаг – он не бандеровский, а, условно говоря, «мазепинский», со времён дружбы Карла XII и Мазепы в Бендерах, внешне напоминает шведский. Бандеровский флаг – красно-чёрный, более всего похож на знамя «красных кхмеров» Пол Пота. Несмотря на созвучность, это не вполне одно и то же.]) «жовто-блокитный» с трезубцем. Машин, по словам местных жителей, там не видели со времен немецких танков (!), которые и проложили эту колею. Там мужики вообще в старинной военной форме советской, в основном, были.
   Говор был какой-то дикой смесью из русского, украинского и белорусского языков – такого я больше нигде не встречал. Телевизор один был на всю деревню, еще с линзой водяной и все ходили его смотреть, а хозяин выдавал билеты какие-то 30-х годов прошлого века. Жили местные жители, преимущественно, дарами леса и скудными колхозными посевами. За пару километров вокруг деревни даже вороны не встретишь – все повыбили. Тишина стоит жуткая. Техники никакой у них никогда и не было. Никаких тракторов. Сеяли, сажали и пахали на лошадях и коровах.
   Мужик, у которого мы ночевали, держал в клетке из металлической сетки лису.
   – К новому году на стол держу, – пояснил он нам.
   Глядя на огромные дыры в закопченном потолке уточнять про лису как-то особо не хотелось.
   – Поужинаете с нами? – спросил Филиппович.
   – Почему бы и не поужинать? – солидно согласился хозяин, доставая из русской печи чугунок с картошкой. – С хорошими людями поужинать завсегда рад. У вас может, извиняюсь, и выпить есть?
   – Выпить? Выпить есть.
   Поделились мы с ним своими съестными припасами, привезенного спирта с ним «накатили». Переночевали ночь, с ружьями в обнимку, опасаясь, чтобы нас не съели и рано по утру свалили.
   – Если мои собаки сюда и попали, то их уже давно схарчили, – сказал Филиппович. – Надо сваливать, а то и нас с тобой схарчат.
   – Возражений, не имею. Разделить судьбу съеденного Джеймса Кука желания особого нет, – согласился я. – Давай, шашки в мешки и по коням!
   Вы скажете, а что тут такого то? Обычная российская нищета. Ан нет! Через пару лет, опять в поисках собак, мы проезжали в тех местах – никакой деревни там больше не было! Воно как оно бывает! Собак Филиппыча мы тогда так и не нашли…

Охота пуще неволи (продолжение)

   В целом, по первой части рассказа об охоте, вы уже составили определенное представление о специфическом роде охоты Леонида Филипповича. Кстати, ранее упоминавшегося питбультерьера Рекса это он собаководу Плейшнеру привез. Филиппович много собак привозил нам. Кольке Лобану как-то таксу привез – по норам охотится. Прикольная собака. Бежит низко как крокодил, а как встанет на задние лапы! Довольно много норных зверей Лобан с ней добыл. Поставил процесс, так сказать, на цивилизованные рельсы. А то раньше возле нор костры из кусков автопокрышек разводили, что бы зверя бедного под выстрел выгнать и многие так и задыхались в норах. А такса душила и сама приносила.
   Кроме того, был Леонид Филиппович охоч и до женского полу. Весьма и весьма охоч. Только официальных браков на тот момент за ним насчитывалось аж шесть (!), и это не считая так сказать «наложниц». Впрочем, тема сексуальной «охоты» выходит за рамки данного рассказа, в частности, и данного сборника, в целом. Когда же удавалось ему поохотиться в традиционном смысле этого слова, то и тогда необычными были его трофеи.
   – Угадайте, что я подстрелил? – однажды, зимой, придя с охоты, загадал он нам загадку.
   Гадали, гадали – никто не угадал. Оказалось, что утку подстрелил дикую. Дело, напомню, зимой было. Тем, кому подобно коту Матроскину: «Телевизер мне Природу заменил», напомню, что дикие утки на зиму улетают в теплые края. Некоторые теперь даже в Крым улетают. Хотя, теперь даже кота Матроскина многие дети считают представителем думских «аграриев» с его коровой: «А давайте продадим что-нибудь ненужное» и «Корова государственная, а молоко, которое она дает – наше!».
   Подстрелил Филиппович Серую Шейку (сказку помните или нет?).
   В другой раз, опять же зимой пришел с охоты с набитым рюкзаком.
   – Что я подстрелил сегодня?
   Тут все наученные опытом сразу ему хором: «Утку!».
   Ан нет! Опять гадали, гадали – и всё мимо кассы.
   Оказывается, подстрелил он щуку.
   – Шел я мимо озера лесного. Вижу, в полынье щука плещется и пальнул наудачу. Вот какая красавица.
   – А кольца у нее в зубах не было? – поинтересовался любитель мультфильмов Пашка.
   – Какого кольца?
   – Золотого.
   – Совсем ты Паш того стал, – вступил в дискуссию благодушно настроенный из-за выпитого вина отец. – Надо бы тебя армянам продать. Они из тебя дурость то быстро повыбивают.
   Зайцев же без счету стреляли. По мелочи так. Хотя я немало их и петлями в саду у нас ловил [18 - См. рассказ «Карлсон жив!».]. Кабанов много валили. Но кабанов чаще по осени, когда они жировали в полях. Там не столько сожрут зерна, сколько вытаптывают. В таких случаях созванивались с егерями и устраивали коллективную охоту на них. Всем хватало мяса. Щедрая все-таки в России Природа при разумном потреблении.
   Однажды, по зиме был я на охоте. Я вообще в то время много времени проводил на охоте. Уйдешь утром из дому и весь день с ружьем и собакой бродишь. Костерок разожжешь, снега растопишь, хвои сосновой заваришь и пьешь. Все интереснее, чем в школу идти или дома скандалы слушать. Кстати, директор школы, Алексей Михайлович, тоже заядлый охотник был. Несколько раз приезжал к нам в деревню на охоту. Хороший человек. Помнится, на выпускном вечере пили мы у него в кабинете. Как раз одна девчонка, из нашей деревни, из девятого класса умудрилась аттестат в шампанское уронить и прибежала в слезах к нему в кабинет. Хотела в школу милиции поступать [19 - Сестра Стасика – Эмиля, Ленка.].
   Однажды на охоте нарвался я на кабана матерого. Картечь из одного ствола ушла неудачно, а дробь из другого сами понимаете как кабану дробина. Кобелю моему, Байкалу, тогда брюхо распустил и меня по ноге слегка черканул. Снял я с себя варежки, рубаху и шарф и замотал кобелю пузо. А сам за кабаном. Подранка отпускать нельзя было, ибо есть у них такая дурная привычка – заляжет где-нибудь в зарослях и будет ждать, пока какой-нибудь человек не появится, чтобы кинуться на него. А для человека, особенно если внезапно, то и домашняя свинья опасна. Встречался мне случай, когда пьяный хозяин заснул в свинарнике, а любимая свинья ему лицо обглодала. Да и за кобеля посчитаться все-таки стоило. Догнал и завалил скотину эту. Потом пока кобеля донес до деревни на руках, а там километров девять было, обморозил себе руки. Байкал выжил тогда, а вот мне врачи чуть кисти не ампутировали.
   Я послал этих кровожадных гиппократов и поехал к бабушке Дуне – матери Плейшнера в деревню Толма. Два месяца лечился. Она лечила хорошо и руки мне спасла. Хотя в сырую и холодную погоду по-прежнему болят. А Байкала через два года отравили подло и глупо. Тогда какие-то собаки порвали овец, а хозяйка со злости и глупости посыпала туши ядом. А он как раз три ночи накануне выл.
   – Отпусти ты его побегать, никакого покоя от него нет, – дал указание Плейшнер, и я отпустил его, ночью, с цепи, побегать.
   Вот и побегал. Пострадал совершенно безвинно – сожрал мяса этого отравленного и через трое суток в жутких мучениях околел. Да, все-таки глядя на некоторых русских, понимаешь, что эволюция Дарвина их обошла стороной. Хотя это не только для русских характерно. Вспомните, я писал про наших таджиков – семейство Кима Абдулаевича. Тоже не образцы благочестия были.
   А за тушей кабана я вернулся. Еле дотащили с Лобаном до деревни. Матерый был. Я долго потом его клык на цепочке на шее носил, пока не украли. Причем украли свои же дальние родственники, но эта совсем другая история, к охоте не имеющая никакого отношения. У меня вообще тогда была такая привычка – то зубы чьи-нибудь выбитые на цепочке носил, то еще что. Молодой еще был. После смерти Байкала я так огорчился, что взял ружье и прошел по деревне, отстреливая всех собак, которые были не на привязи. Штук пять или шесть тогда застрелил, а потом жалко их стало. Но что поделать?
   Кстати, возвращаясь к заповеднику. Как-то осенью, любуясь желтеющей, буреющей, краснеющей, чернеющей, сереющей и коричнивеющей листвой, забрел я ненароком опять в заповедник. Иду, никого не трогаю. Только что примуса у меня нет, зато ружье вместо примуса. Выхожу на поляну, а там егеря возле УАЗ-ика стоят втроем и на меня смотрят, остолбенело. Причем егеря незнакомые. Видимо из другого района наскочили. Потом один мне и говорит:
   – Мальчик, а что это ты тут делаешь?
   – Гуляю…
   – А ружье?
   – Какое ружье?
   – Которое в руках у тебя.
   – А-а-а это ружье? Это мне дядя дал поносить.
   – Какой дядя?
   – А я откуда знаю, какой дядя? Сам его первый раз видел. И вообще, мне мама запрещает с незнакомыми людьми разговаривать, а вас я не знаю…
   Надо заметить, что весь диалог происходил в позитивном и сдержанном ключе по той простой причине, что у них ружья за спиной были, а у меня в руках и обострять ситуацию ни у кого особого желания не было.
   – Ну, иди сюда, отдай нам оружие… Заодно и познакомимся…
   – Ага, счас!
   После этого я аккуратно выстрелил по колесу.
   – Дяденьки, в другом стволе картечь, не доводите до греха! – начал спиной вперед отходить в лес.
   После развернулся и как дал деру! Постреляли они мне в след для острастки, но преследовать не рискнули.
   Потом, через много лет, совсем в других местах (на хуторе Пр.) я узнал, что примерно в то же время по Сереге Куду егеря то же стреляли. Так что в те годы подобное было практически нормой.
   Хотя с егерями у нас и было относительно мирное сосуществование. А сколько совместных охот мы провели в свое время. А соревнования в меткости стрельбы, после того, как «отмечена» удачная охота? Все эти стрельбы по бутылкам и шишкам… Тогда Филиппович привез винтовку мелкокалиберную нам попользоваться, а у директора школы я разжился патронами к ней, так что стреляли много. Еще вставки в ружейные стволы тогда под патрон мелкокалиберный делали на автозаводе – тоже хорошая штука. Патронов же было завались. Школы в то время, на фоне межнациональных конфликтов, разоружали в массовом порядке.
   Как раз тогда мы с одноклассником Николаем Лисом хотели оружейную нашу школьную обнести. Что-то там нам военрук поручил делать и я частично сигнализацию отключил, как раз на двери. А те место, где контактная кнопка на подходе к двери в полу была расположена, мы знали. Думали в ночь с субботы на воскресенье залезть туда. А в четверг приехали и позабрали все оружие. Остались только пневматические винтовки, которые нам были совершенно неинтересны. Автоматы, пулемет и мелкокалиберные винтовки забрали. После этого и тир у нас в школе забросили. А такой отличный тир был построен! На валу вокруг него такая чудесная земляника росла! А патроны остались директор хорошим людям всегда «отсыпал». А военрук даже приторговывал ими. Тоже хороший мужик, Владимир Ильич. Я лет семь назад ехал, летом, мимо своей школы – пошел и нашел военрука. Он на пенсии уже давно, но живет в доме, что был для учителей возле школы построен. Меня сразу вспомнил, мы с ним посидели, вина выпили, поговорили. Да, раньше люди были лучше, пока их не поразило нынешнее безумие это, скажу я вам.

Мочить в сортире

   Как-то у нас в деревне случился довольно забавный казус. Так как новый туалет у нас дома усилиями рабочих с автозавода под чутким руководством матери был построен по городскому образцу, со стульчаком и крышкой, за территорией огражденного подворья, за новым сеновалом, то какая-то хитрая сволочь повадилась туда ходить. Я заподозрил неладное, ведя статистику использования страниц книги. В качестве туалетной бумаги мы использовали справочники атеистические и всяческую подобную отцовскую литературу, в том числе, по научному коммунизму. Очень удобно дозировать отрыв, и почитать можно с пользой для детского ума.
   И вот стал я замечать, что слишком быстро книжки кончаются. Начал вести статистику и вычислил, что в полнолуние и новолуние бумаги расходуется в среднем на двадцать пять процентов больше.
   – Да не сходи ты с ума, старшОй, – махнул рукой отец. – Никто туда не ходит, кроме нас. Вон Пашка и тот боится.
   – Ничего я не боюсь! – обиженно отозвался мой младший брат. – Просто это не гигиенично!
   – Да точно тебе говорю! Ходит кто-то, – стоял я на своем. – Сам посчитай расход листов и убедишься.
   – Это у тебя из-за того, что шапку не носишь, мозги тухнуть начали, – вынесла вердикт мать, – а может, квазимоды какие в голове завелись, вот и мерещится.
   – Какие квазимоды? При чем тут шапка? Вы за туалетом лучше следите.
   – И мне кажется, что кто-то туда ходит, – вновь робко подал голос Пашка. – Я поэтому туда и не хожу.
   – Ты откуда знаешь, каловичок (так родители его ласково называли)? Ты же с яблонь гадишь.
   – Не всегда, – открестился Пашка. – Я по-разному, как получается.
   – Я тебе устрою с яблонь, скотина паратифная! Пускай только люди скажут, что опять на яблонях видели! Так вздую, чтобы не позорил семью срулёк мелкий, что мигом забудешь в какой стороне сад растет! – приступила к воспитанию мать. – Совсем уже ошалел от безделья! Всю посадку засрал, подлец!
   – Валь, не о том сейчас речь, – вступился папаша. – Вдруг и правда кто-то в наш сортир ходит? Мало ли у меня врагов? Сама понимать должна, как говорится, не маленькая. Тогда и лучше даже, чтобы Пашка ему не попался. И вообще, по мелкому можно и с крыльца ходить.
   Взбудораженные моими подозрениями, мы всей семьей начали следить за туалетом – вроде как никто не ходит.
   – Вот видишь, ошибся ты, – говорил отец. – Никто туда не ходит, а ты панику поднял.
   – Ты страницы считайте, после того как сходите и записывайте. Будем считать, – отвечал я.
   Подсчет показал, что действительно страницы исчезают.
   – Чудеса в решете, – высказался на это отец. – Может кто-то приписывает?
   – Кто?
   – Не знаю…
   Потом я установил на двери туалета сигнализацию. Она несколько раз срабатывала, но пока я добегал от дома, то там уже никого не было. Были у меня смутные подозрения на Стасика-Эмиля [20 - См. повесть «Эмиль из Лённенберги».], но так и не подтвердились они. А потом пришел однажды ранним летним вечером, а туалет закрыт изнутри на шпингалет – а вся семья-то дома находится! Подпер я дверь снаружи бруском из сарая, пристроенного к новому сеновалу, и побежал обратно домой:
   – Сидит подлюга!
   – Индюшка села на гнездо? – не поняла мать. – Где? Ты смотри аккуратнее с нею, они соплями плеваться умеют. Вдруг в глаз попадет! Ослепнешь!
   – Какая индюшка? Скотина эта в туалете сидит! – закричал я. – Пошлите скорее, пока не сбежал.
   – Он уже наверно утек, – лениво отозвался отец, смотревший «Утиные истории». – Чего идти зря? Только комаров кормить.
   – Ничего он не утек! Я дверь подпер!
   – Это другое дело! – тяжеловесно вскочил с облегченно вздохнувшего дивана отец. – Сейчас я вломлю этой твари!
   – Витя, только не убивай! – вмешалась мать. – А то посадят!
   – Ничего, ничего. Бить буду аккуратно, но сильно, – голосом Папанова отозвался папенька.
   «Осадили» мы туалет, подобно Очакову, по всем правилам осадной науки. Я с гвоздодером, брат с игрушечным деревянным пистолетом, отец с ружьем. И стали ждать пока «нечестивец» выйдет.
   – Выходи, – грозно ревел отец, потрясая оружием. – Добром выйди, волк плюшевый, а то через дверь пальну! Я Зигзаг Макряк – утка два нуля! Выходи!
   – Витя, не так надо, – сказала мать. – Может-то сила нечистая, понимаешь?
   – И?
   – Проверить надо. Ждите, – мать удалилась.
   Вернулась спустя некоторое время с разогретой сковородой и красным кирпичом. Положила кирпич на ступеньку туалетного крылечка, а на него пристроила сковородку. Достала из кармана небольшой холщовый мешочек и высыпала из него что-то на сковороду. Мы с интересом наблюдали за этими манипуляциями.
   – Это освященная соль, – просветила нас мать. – Если там все чисто, то соль будет желтоватого цвета, а если там нечистый, то соль будет трещать и станет коричневой или почернеет.
   Через некоторое время соль затрещала и стала темнеть.
   – Вот, я же предупреждала!
   – И что делать? – отец как завороженный следил за солью.
   – Сейчас, – мать опрометью кинулась домой.
   Вернулась с сумкой и трехлитровой банкой святой воды и начала обрызгивать туалет, обходя его по часовой стрелке и читая молитвы. Потом достала из сумки полотенце и продев в дверную ручку завязала его.
   – Это что такое? – поинтересовался отец.
   – Полотенце, на котором кулич святили.
   Она стала обходить туалет, приседая и вскакивая вверх, выкрикивая:
   – Чугу! Чугу! Чугу!
   Потом мать окурила туалет можжевельником и ладаном, нарисовала на двери крестик свечой.
   – Свечка из церкви на Чистый четверг, – поясняла она свои действия. – Я припасла от нечисти.
   – Валь долго еще? – начал терять терпение отец, которому надоело стоять и ждать.
   – Не знаю. В таких делах нельзя спешить! Пойду, магнитофон принесу.
   – Зачем?
   – У меня звонницы на кассете записаны, – она опять ушла домой.
   – Давайте ломать! – не выдержал папаша. – А то так до ночи проторчим с этой богадельней. Скоро стемнеет, а я еще не ужинал!
   Мы взломали дверь туалета. Внутри никого не было…
   – Ничего себе! А где он? – вопросил папенька, недоуменно почесывая блестящую лысину стволом ружья. – Куда-то же он делся?
   – Точно. Дверь сама изнутри закрыться не могла, – подтверждал я его подозрения.
   – Нечистое тут дело, – подтвердила свой вывод вернувшаяся с магнитофоном и удлинителем мать, которая отличалась повышенным суеверием и верой в различные народные предрассудки. – Поспешили вы дверь ломать! Спугнули нечистого! Теперь освятить туалет надо!
   – Да ну, это богохульство какое-то, – усомнился я. – Сроду никто туалетов не освящал.
   – Точно. Никаких освящений, – подтвердил пугливый отец. – Валь, если в райкоме узнают, что я туалеты освящаю…
   И так несколько раз туалет оказывался закрытым изнутри и пустым, не смотря на защитные ритуалы проводимые матерью. Пришлось все-таки, используя дружеские связи, призвать на помощь слугу Господа нашего и священника Русской Православной церкви в одном лице – отца Василия дабы «освятить» туалет. Только после этого все странности прекратилось.
   Тут надо прояснить, почему пришлось строить у нас новый туалет. Однажды пошел брат мой младший Пашка в старый туалет, который был пристроен за сараем и как бежит в дом с криками ужаса.
   – Там, в туалете что-то живое плавает.
   – Влад, сходи, проверь, что там такое. Только аккуратнее, вдруг там гремучая змея, – распорядилась мать. – Ты палкой пошевели сначала.
   Пошел я проверить – смотрю, и правда что-то живое в каловых массах плавает, не пойми что. Пришлось вылавливать – оказывается, утка туда как-то проникла и обессиленная плавала, пытаясь крякать. Спас невинную душу, правда, вонь от нее еще с неделю стояла жуткая. Да и самому пришлось долго нырять в железную бочку, служащую резервуаром для поливки воды на огороде. На фоне этого события даже пришла мне мысль сделать во дворе летний душ, которую я в течение недели и осуществил.
   После этого случая крайне боязливый и суеверный (весь в мать!) Пашка стал побаиваться туалета и ходил, мучимый фобиями, гадить в лесопосадку, а также в окружающий наш двор фруктовый сад, залезая на яблони. Но после того как напугал за этим неблаговидным, хотя и вполне естественным, занятием нескольких старушек, неизвестно зачем шастающих по саду, то родителями был поставлен строгий ультиматум ходить в туалет. За выполнением данного указания было поручено следить моей двоюродной сестре Лариске, которая в очередной раз проводила у нас лето.
   Вот пошел он однажды в туалет, а она стоит на углу, возле сарая – контролирует: в туалет пойдет или в сад / лесопосадку нырнет украдкой. Вдруг раздаются его истошные крики:
   – Спасите! Помогите!
   Она думала, что он прикалывается, и стоит, громко смеется. Но так как крики перешли уже в разряд истерических неразборчивых визгов и перемежались надрывным плачем, то она побежала за мной.
   – Влад, там с Пашкой что-то случилось!
   – Это змея его ужалила! Я же предупреждала вас! – отреагировала мать. – Вечно вы, дикари, мать не слушаете!
   Я не стал дослушивать это бред и побежал к туалету. Дверь была заперта изнутри. Я взломал дверь. Она была из оргалита на рамке из брусков – помните такие советские двери? Думал, может, и правда змея его укусила. Оказывается – доска пола в туалете сгнила и провалилась, а он выставил руки враспор в стены кирпичные и висит в воздухе. Ухватил его и вытянул. После этого и пришлось строить новый туалет из бруса над врытыми в землю колодезными бетонными кольцами. Тогда такого добра вокруг полно было.
   На время строительства туалета пострадавшему Пашке было разрешено посещать загон для свиней. Тогда как раз пришел к нам с Украины тренд кормить свиней конским навозом. Очень хорошо свиньи с этого БАД-а массу набирают. Да и куриный навоз тоже любят кушать, при случае. Так что продукты жизнедеятельности брата шли на пользу обществу, в целом, и семье, в частности. Жалко, конечно, что не папаша тогда провалился. Но с другой стороны, такое дерьмо в дерьме не утонуло бы. Как вы думаете?

Гуляй-нога

   Детство у нас с младшим братом Пашкой было суровое. Воспитывая нас, родители жестко били всем, что под руку попадется. Мать, например, любила шнуром от кипятильника пороть. Однажды я ее чем-то сильно прогневал. Гналась за мной через весь дом, догнала на крыльце, свалила на бетон, не спеша обулась в кирзовые сапоги и примерно с полчаса с наслаждением топтала меня ногами, норовя попасть по нижним рёбрам.
   А вот еще эпизод. Папенька наш в те годы был весьма хозяйственным и тянул домой что ни попадя. Пока жили в деревне Пеклихлебы, где он работал помощником агронома, то он не только забил весь балкон стекловатой и оранжевым легкокрошащимся утеплителем, но и наворовал из колхозной столовой столько черного перца, что мы потом еще долгие годы перец ели. Когда отца назначили директором свежесозданного совхоза и мы переехали в деревню Горасимовка, то эта хозяйственность перебралась вместе с ним.
   Шли годы, быстро лысеющий папенька по-прежнему тянул все, что плохо лежало. Временами даже умудрялся утянуть то, что лежало хорошо. Однажды он вернулся откуда-то.
   – Что вы забились как сурки? Почему батьку не встречаете? – поприветствовал он нас с Пашкой, входя в дом. – Я всегда отцу стремился помочь, а вам, дармоеды, лишь бы спрятаться да книжки читать.
   – Валь, я там мясо привез. Ты разбери его.
   – Влад, шуруй к «летучке» Лобановой и принеси мясо, – продолжал раздавать указания pater familias [21 - отец семейства (лат.).].
   – А где оно там лежит?
   – В кузове, в мешке. Даже такой неуч как ты не перепутает. На крыльце его положи, мать разберет.
   Я, покорный воле отца, пошел через дорогу. Открыл дверь в КУНГ и нашел лежащий на полу дерюжный мешок. Забросил мешок на плечо и принес домой. Поставил, как было приказано, на крыльцо. Там у нас такая невысокая лавка с отделениями, в которых хранилась старая обувь, натащенная папашей, стояла. На эту лавку и поставил. Мать вышла на крыльцо и стала изучать содержимое мешка, а я пошел разжигать костер, чтобы поставить варить харч нашим свиньям.
   – Вить, мешок тяжелый! – внезапно завизжала она.
   – И что? – лениво поинтересовался жующий за столом в прихожей муж.
   – Как что? Целая голова свиная! И окорок!
   – Не ори ты, дура. Услышат же!
   – Вить, из-за твоей лени Влад надорвался!
   – Да что ты голосишь? Ничего он не надорвался.
   – Влад, иди сюда, – позвала меня мать.
   – Зачем? – подозревая подвох, поинтересовался я.
   – Иди сюда немедленно, урод!
   – Да не пойду я!
   – Вить, ну ты и хамоидол ленивый! Ребенка искалечил!
   – Да заткнись ты уже! Влад, немедленно подойди! – заорал отец.
   – Зачем? – я все меньше и меньше хотел подходить к истеричной мамаше и выскочившему на крыльцо отцу. Он вообще не любил, когда его во время сна или еды тревожили…
   – Он еще спрашивает! – мать внезапно швырнула в меня чугунок, в который собиралась укладывать мясо. – Еще пререкается, скотина! Хватит грубиянить!
   Бросок был для меня полной неожиданностью, и я не сумел на него среагировать. Чугунок как пушечное ядро врезался мне в правую ногу, ослепительной вспышкой боли сбив меня на землю.
   – Хватай его, пока лежит! – теряя сознание от боли, услышал я.
   Пришел в себя от бодрящих ударов.
   – Я тебя научу, как родителей уважать! – приговаривала мать, хлеща меня кожаным
   отцовским ремнем. – На всю жизнь запомнишь, как тяжелые мешки носить!
   – Дай ему Валь, как следует! – отец стоял неподалеку с тарелкой жареной картошки, которую он жадно пожирал, в руке. – Совсем от рук отбился, падла!
   Я попытался вскочить и убежать, но упал от боли в колене.
   – Что скачешь как козел? – поинтересовалась мать, прерывая избиение.
   – Нога!
   – Что нога?
   – Нога поломана!
   – Валь, ты ребенка покалечила! – проявил заботу папаша. – Ты сущая Горгона!
   – Покажи ногу! – потребовала мать, приседая на корточки. – Это из-за твоей все лени, Витя! Если бы ты не был ленивым как мерин и сам принес мешок, то этого бы не произошло!
   – Чугунок ты бросила!
   – Я переживала, что он надорвался, когда волок такой тяжеленный мешок, – легко нашла оправдание своему поступку мать. – Это ты во всем виноват! Чурбан бесчувственный! Правильно мать твоя говорила: «Витина лень родилась раньше Вити».
   – Маму не трожь! Лучше посмотри, что там с ребенком. Свиньям уже давно варить пора, а он валяется.
   Осмотр выявил опухоль колена и скопление красно-желтой жидкости.
   – Вить, у него нога опухла. И как мешок какой-то с жидкостью под коленом болтается.
   – Ничего страшного. Походит с костылями, – отреагировал отец. – Ему не привыкать.
   – Какими костылями? Ты же их продал, дебил лысый! – вновь начала истерить мать. – И за что мне такое наказание! Господи!!!
   – Да ладно, чего ты ноешь? Возьму у деда, у Чумазова. У него как раз где-то один костыль валяется. Владу на одну ногу и одного костыля хватит.
   – Витя, какой же ты бесчувственный!
   – Можно подумать, ты чувственная! Да что с тобой разговаривать! Тьфу на тебя, – папаша вернулся в дом и продолжил прерванный ужин.
   – Мясо не забудь разобрать, а то пропадет, – донеслось из дома через открытую дверь.
   – Да, точно, надо же мясо разобрать, – мать встала с корточек и направилась к крыльцу. – Влад, ты полежи пока. Нога от земли охладится и пройдет. А костер Пашка сегодня потопит.
   – Павел, твой брат получил травму. Иди и подбрасывай дрова в костер, а как сварится, позовешь батю снять, – прокричала она с веранды.
   – Валь, я устал. Сами снимете с Пашкой вдвоем, – нервно отреагировал отец. – И хватит так орать. Вся деревня будет знать, что придурок ногу сломал.
   – Вить, ты думаешь там перелом?
   – Да мелочи там. Какой перелом? От чугунка что ли? Ушиб коленки, да и все дела. Завтра все пройдет, вот увидишь.
   – Надо мазью помазать, – выдала мать.
   – Точно, как говорится, из мази в князи, – согласился папаша. – Помажь Валь, помажь. Хуже не будет.
   Нога не прошла. На завтра колено распухло еще сильнее и не давало мне встать на ноги. За неделю опухоль более-менее спала и я начал понемногу ковылять по дому и двору, выполняя возложенные на меня обязанности. Видя, что само собой ничего не проходит любящий папенька через месяц отвез меня в районную больницу.
   – Эскулапу скажешь, что ударился коленом об кресло, – наставлял меня он по пути в райцентр. – А то мать из-за тебя, дурака, могут в тюрьму посадить. Понял, шельмец?
   – Понял, скажу, что сам ударился.
   Врач принял нас по рекомендации матери. Она лично знала всех врачей в районной больнице и многих даже в областной. Он диагностировал пробитую коленную чашечку и выписал направления в областную больницу на откачивание жидкости. В областной больнице именитый хирург, с которым мать имела шапочное знакомство через бабок-знахарок, диагностировал у меня некую «болезнь Осгуд-Шляттера [22 - Болезнь Осгуда – Шляттера – остеохондропатия бугристости большеберцовой кости.]» и, откачав жидкость из, так называемой, «гигромы» пообещал:
   – До свадьбы заживет!
   Хирург оказался обманщиком. Нога не только не зажила до свадьбы, но и напоминает о себе болью и сейчас. Отец же еще где-то пару лет после этого случая, глядя как я хромаю, ласково называл меня «Гуляй-нога».

   «Еще одним прекрасным примером работы авторского желания является рассказ «Гуляй-нога». Коротенькая автобиографическая история из непростого детства автора вряд ли оставит кого-либо равнодушным. Нелепая по своей сути сцена, результатом которой становится перелом ноги, оставляет свой след не только в истории действующего героя, но и самого автора.
   Но не примером тяжелого детства интересен рассказ, как раз таки рассказов о «трудном детстве» было написано предостаточно. Примечательным является то, как автор обращается с выбранной темой, а обращается он с ней довольно таки странно.
   Первая трудность поджидает нас, когда мы пытаемся уловить интонацию, с которой
   подается текст. Одобрение, осуждение, веселый тон, которым мы рассказываем
   байки – путаница начинается с первых строк. Так, описывая ежедневные побои,
   автор добавляет некоторые детали, на вроде тех, что излюбленным инструментом
   наказания матери был не ремень или розги, а шнур от кипятильника, или то, что
   перед тем, как напинать ногами, упомянутая выше мать переобувалась в кирзовые
   сапоги, видимо, чтобы ногу не повредить. Но основная странность текста совсем в
   другом.
   Странность текста как раз таки в том, что несмотря на то, что в нем предельно все понятно, он остается совершенно бессмысленным, но бессмысленным не в силу того, что лишен смысла, но потому, что этот смысл, который сперва удается сформировать, при детальном рассмотрении необратимо разрушается рядом деталей, авторских опущений (автор явно что-то не договаривает). Результатом этого становится то, что понять ровным счетом невозможно ничего.
   Для сравнения я предлагаю ознакомится с небольшим рассказом Ф. Кафки «Отъезд». По сути, это мини-рассказ, состоящий из диалога отъезжающего господина и слуги. Рассказ примечателен тем, что, не смотря на поверхностную понятность, при детальном рассмотрении таковым не является. Достигается это, так называемой, психотической речью. Психотическая она не потому, что субъектом речи является психотик, но по причине собственного устройства.
   «Гуляй-нога» принадлежит этому же полю. Что на само деле произошло? Был ли мешок действительно так тяжел, что мальчик надорвался, и, если он не надорвался и справился с работой хорошо, чем вызвано волнение матери? И почему волнение матери, которое в начале исходило из мотива заботы, в конце предстает явным актом насилия, что и приводит ко сломанной ноге? Почему Влад отказался подойти к матери и никак не удостоверил то, что с ним все в порядке, и он никак не пострадал от работы?
   Наличие подобных вопросов указывает на то, что мотивы и причины поведения персонажей расщеплены в своей структуре. Там, где автор заявляет, что герои ведут себя «вот-так» по одной причине, в действительности же они ведомы причиной совсем другой. И именно потому, что автор эту другую причину не считает важно указать нам, а это необходимо для понимания текста, ведь что есть понимания, как не
   выявления причин, текст и становится психотическим.
   Реконструировать события, таким образом, становится невозможно. Рассказ приобретает «инфернальную» интонацию, атмосферу перманентной опасности, непредсказуемой угрозы, для наличия которой вовсе не нужны какие-либо причины.
   И здесь рассказ предстает во всем в другом виде. Психотической речью передается та атмосфера непредсказуемого, бессмысленного, а значит и всегда присутствующего, насилия. При этом достигается это не на уровне содержания, где бы нам на 10 листах описывали бы жестокие пытки, унижения и прочие «жестокости», которыми мы сыты еще с первых треш-фильмов, но именно там, где содержание расходится со своим актом. Там, где автор рассказывая историю из детства, как раз таки историю и не рассказывает. Но не рассказывает не тем, что не вводит в текст фабулу, а тем, что лишает героев привычной, человеческой мотивировкой, не давая никакой другой взамен.»
   © Гробарь «Авторское желание и тревога в тексте»

Жареной свинье в зубы не глядят…

   В те полузабытые времена, когда таджики и цыгане еще не были дворниками, жил в нашей деревне дед Феогнид Краморев. Вопреки непривычно звучащему для русского уха имени, дед был вовсе не плохой. Ростом под два метра и худой аки жердина осиновая. Еще в финскую, называемую Зимней, войну начинал воевать. Старшим лейтенантом был, политруком. Умнейший был дед, скажу я вам. И в целом не вредный, хотя и хитрый. Научил меня косу точить и отбивать, в круг настраивать и многим полезным вещам.
   У нас там липки росли на конце сада и под ними всегда боровики водились. Я в детстве всегда рано вставал, но дед Феогнид вставал даже раньше меня. Встанешь, бывало, полпятого утра, глядь, а он под липки шасть и уже режет боровики. Но не гнать же заслуженного деда? Да к тому же таскающего на поясе острый штык от мосинской трехлинейки с армированным резиновым шлангом от системы гидравлики трактора в роли импровизированных ножен. Еще он немцев не очень любил – как встретит пацанят немецких Шеппе и Никелей, так заставлял отжиматься, в зависимости от настроения от двадцати до пятидесяти раз.
   Парясь в бане, на животе на полке лежа, он случайно загнал в пролом в лавке свой уд. Да так загнал, что потом пришлось выпиливать его оттуда. А так как на всю деревню лобзик был лишь у меня (я его у учителя труда в карты выиграл), то выпиливать жертву коварной скамьи пришлось мне. Правда, после этого случая все полки в бане он переделал.
   Жил Феогнид вдовцом, а в соседнем домике жила сестра его, за давностью лет уже не упомню имени старушки, тоже овдовевшая. Так они друг за другом приглядывали. Она ему стирала, он ей грибы жарил. А готовил он на керогазе. Теперь мало кто помнит такой агрегат, но в поисковиках можете поискать для понимания картины произошедшего.
   Однажды зимой загорелся домик Феогнида от искры керогаза. Мы как раз, с моим детским другом и соучастником большинства шалостей Андрюхой – Пончиком, ныне покойным, находились неподалеку. Смотрим, дым идет из окна. Подошли, стали стучать в дверь ногами. Слышим кашель надсадный, и дед Феогнид открывает. У него лежанка низкая была, поэтому и не задохнулся в дыму. А так он спал, пока мы не разбудили. Выволокли деда, стали пожар тушить – там угол кухни с керогазом горел.
   Тут как раз заметившая опасность бабка Феогнидиха (наименование условное, ибо имени как писал, не помню) ведра с водой подавать стала, а я заливал. Андрюха побежал домой – пожарных из райцентра по телефону вызывать. А я вроде все уже залил, смотрю, только струйка дыма сочится из угла. Дай, – думаю, – добью, что бы уж наверняка. А тут ведро какое-то под ногами, фанеркой накрытое болтается. Я бух из ведра на дымок. «Контрольный» так сказать… А в ведре-то керосин оказался! Бывает же такое!
   Пока приехали пожарные машины, пока заправились по обычаю из деревенского озера – дом деда Феогнида догорал уже. Схватился и домик бабки Феогнидихи.
   – Там, в столе, документы! – бабка выбила стекло и полезла в окно с надрывным криком. – Сгорят же!
   Насилу с прибежавшим Андрюхой оттащили старушку от окна. А там уже дым густой, не видно ничего.
   – Держи меня за ноги и, если что, вытаскивай оттуда, – сказал я Андрюхе и залез в окно.
   На стол лег, еле вытащил ящик с документами. Отдал убивающейся Феогнидихе. Пожарные, наконец, прикатили, лениво полили угли, оставшиеся от домиков. Два поросенка еще сгорели в сараюхе при бабкином доме. Бабка нам одного зажарившегося поросенка с Андрюхой отдала. Мы его долго ели. Дымком припахивало, но кому не нравится – пущай турниду лопает, а нам и жареная свинина сгодится.
   – Дареной свинине в зубы не глядят, – как в народе говорится.
   Бабку через некоторое время после пожара дочка забрала к себе, в Нижний Новгород, а деда Феогнида сын – куда-то в Подмосковье. На этом следы его теряются. Может, и в живых уже нет его ныне. Только лапти, им сделанные, потом несколько лет при мачехе служили мне верой и правдой, напоминая о добром и мудром деде.

Сеанс белой магии с разоблачением…

   Рассказ 19.05.2016 года был признан лучшей публикацией недели на сайте «Бумажный слон»

   Выставлялся на СИ конкурс рассказов «Алгебра слова»

   Когда мы с братом были детьми и жили в деревне, то к нам часто приезжал с автозавода Леонид Филиппович, позже ставший крестным отцом моего младшего брата. Помимо собак и женщин Филиппович привозил и разных интересных (и не очень) людей с собой. Так, однажды, привез ныне довольно известного в определенных кругах «мастера бесконтактного боя». Тогда этот проходимец, фамилии которого называть не буду – кто в теме, тот поймет, еще не снимал фильмов по «бесконтакту». Зато позиционировал себя не только как бойца этого самого «бесконтакта», но и вельми сильного экстрасенса. Не буду останавливаться на бессмысленности термина «экстрасенс». Здравомыслящему человеку и так все понятно и с термином и с людьми, называющими себя подобным образом. Пускай это остается на их совести. Если вы знаете в нашей стране человека без греха, то поднимите мне веки и укажите на него! Справедливости ради могу заметить, что персонаж приезжал к нам в доПутинскую эпоху. Буду называть этого персонажа в дальнейшем рассказе «Маг».
   Вкусив наших щедрот и выпив нашего вина (а перед вином воздав должное спирту) начал тип задвигать про свои «сверхспособности». Сначала долго диагностировал присутствующих путем наложения рук и пассов данными руками над нашими организмами. Понятно, что диагностика была сделана методом научного, тьфу ты, псевдонаучного тыка.
   – У вас геморрой! – грозно заявил он нашему отцу Плейшнеру.
   – Нет у меня никакого геморроя! – открестился тот и на всякий случай, перекрестившись, выпил стакан вина.
   – Значит, будет! – узнав, что у Плейшнера геморроя нет, безапелляционно заявил Маг. – Будет, аккурат, через пять лет. Помяните мои слова Виктор Владимирович. Так что пока не поздно, записывайте.
   Плейшнер под диктовку нацарапал рецепт на листке отрывного календаря за тысяча девятьсот восемьдесят шестой год.
   – Хвоща полевого сто грамм.
   – Именно полевого?
   – Да. Коры крушины сто грамм, корня ревеня сто грамм.
   – Как легко запомнить. Все по сто грамм, – похвалил Плейшнер.
   – Две столовых ложки этой смеси залить четырехстами милилитрами кипятка, настоять четыре часа. Пить по четверти стакана три раза в день перед едой. Записали?
   – Да.
   – А вот еще рецепт. Пишите!
   – Я пишу.
   – Взять шелухи лука сто грамм и шестую часть красного кирпича. Залить все двумя литрами воды и кипятить. Затем дышать горячим паром под одеялом до охлаждения смеси три раза в неделю, оставляя на ночь.
   – Главное, что доступные компоненты, – важно заметил записывающий этот бред Плейшнер. – И почти даром.
   – А еще сок дурнишника пить надо.
   – Сок кого? – не понял папаша.
   – Дурнишник. Еще называется репеем колким.
   – А, репей, так и запишем.
   – У тебя простатит! – поставил мне диагноз Маг.
   – Да, что-то такое есть, – я вовсе не стал спорить.
   Простатит в нашей стране еще не самое страшное. Миллионы людей с простатитом живут вполне полноценной жизнью. Некоторые даже национальными лидерами с простатитом становятся.
   Убедившись в успехах среди аборигенов, Маг начал наращивать свое величие. Начал показывать, как может дистанционно воздействовать на человека. Водит у меня руками над телом и спрашивает:
   – Горячо?
   – Еще как горячо! – соглашаюсь я. Ну чего огорчать гостя?
   – Сейчас сделаю еще горячее!
   – Да так горячее стало, – не, ну я то знал, что «некоторые любят погорячее» – потому и соглашаюсь.
   – Я могу бесконтактно любого человека победить, – тут он в волнении хватил еще спиртику, запил вином и не на шутку разошелся.
   А Виктор Владимирович всё это конспектирует старательно. Полкалендаря уже порвал на писульки.
   – Не веришь? Я докажу! – Маг мне предложил удостовериться в его словах.
   Вышли мы, окруженные зрителями во двор. Встал он напротив меня и начал пассы руками производить. Разошелся, скачет вокруг меня, руками как жертва дон Кихота размахивает, голосит аки баньши. В ответ на эти голошения откликнулась собака нашего соседа Кольки Лобана. Потом эстафету подхватили и прочие собаки деревни.
   Я понял, что с этим балаганом пора заканчивать. Врезал левой рукой в подбородок «бесконтактнику». Поймал падающее тело, чтобы малахольный гость ненароком не расшиб себе голову об землю. Потом мы перенесли его в помещение, и минут через пятнадцать он пришел в себя. Причем обстоятельств своего падения совершенно не помнил.
   – Это собаки отвлекли меня и то, что должно было свалить тебя, рикошетом сбило меня с ног, – сказал он.
   – Рикошетом, так рикошетом.
   – А собаки ваши выли потому, как чувствовали исходящую от меня силу.
   – Кто бы спорил?
   Когда я выходил из комнаты, то Маг задумчиво потирая подбородок произнес:
   – Знаешь, а в тебе тоже какая-то сила есть…

Дом с привидениями

   Когда мы с младшим братом Пашкой были маленькими, и у нас еще была мать, стоял в нашей деревне недостроенный дом с номером 52. Бесхозный дом стоял в запустении, а хозяйственные местные жители потихоньку начали растаскивать его на стройматериалы, да и от воздействия погоды он стал приходить в негодность. Вообще, я заметил, что даже жилые дома, после того как люди там перестают жить, очень быстро приходят в негодность. То ли микроклимат внутри меняется, то ли и правда душа дома начинает тосковать.
   Был у меня тогда друг Орест Пищук. Учился в школе на класс старше меня и тоже любил читать книги и увлекался радиоэлектроникой. На этой почве мы с ним и сошлись. С младшей же его сестрой – Иркой, я учился в одном классе. Они приехали к нам откуда-то с севера и поселились в доме, расположенном в начале улицы, возле края нашего обширного фруктового сада. Метров сто пятьдесят – двести было между домами, что для детей вовсе не расстояние. Мы с Орестом протянули самодельный телефон и часто общались в обход деревенской телефонной линии.
   Орест перед описываемым случаем встречался со старшей двоюродной сестрой лучшего друга моего брата Пашки Моргуненка – Ленкой [23 - Родной сестрой непревзойденного малолетнего ворюги Стасика по кличке Эмиль.]. Но активные малолетние пакостники Пашка и Моргуненок своими коварными кознями рассорили Ореста и Ленку. После этого гнусного поступка бестактные мелкие надоеды часто доводили кареглазого юношу, бегая вокруг его дома и крича: «Соплежуй! Соплежуй!». Понятное дело, что Оресту это было обидно и неприятно. Он даже пару раз крепко драл малолетним негодникам уши, но вернуть рано созревшую девушку Елену это уже не помогло.
   А тут как раз, как нарочно, к нам приехала из областного центра наша двоюродная сестра Лариска. Она была дочкой старшей сестры нашего отца, Нины. Будучи на полгода старше меня, истинное «дитя асфальта», Лариска имела привычку проводить лето у нас в деревне, крутя бурные, но краткосрочные романы с местными «парубками» и посещая дискотеку в клубе. Расстроенный разрывом отношений Орест увидел у нас эту высокую белокурую бестию с наливающейся грудью и влюбился в нее. После, имея на ее счет нескромные планы, начал подкатывать к приглянувшейся ему Лариске, с предложением встречаться. Лариске стройный и начитанный кареглазый красавец приглянулся, но по своей городской кокетливой привычке с ответом она не торопилась.
   Однажды решили мы с Орестом, который видел в этом шанс привлечь внимание объекта своего воздыхания, напугать Лариску и его сестру Ирку. Заранее предупредили их, что вечером напугаем в том доме, иначе бы с чего им туда идти? Лучше бы на дискотеку потопали, а так заинтересовались. Сам процесс психологической атаки был доверен за небольшую оплату, выделенную пылающим страстью Орестом, Пашке и его товарищам. Накануне вечером была проведена генеральная репетиция. Моргуненку, одетому в старую выцветшую штормовку, украденную нашим отцом у преподавателя института, где он имел честь обучаться, было поручено, по получении звукового сигнала, выражающегося в моем ударе ногой по валяющейся в кухне железяке, медленно вылезать из отверстия пола в кухне. А Пашка, сын подруги нашей матери Зиночки – Башкиренок и еще кто-то из этой пакостной мелочи, равномерно рассредоточенные под полом дома, громко завывая, должны были послужить саундтреком к сему устрашающему действию.
   За час до назначенного срока, в дом привалили мелкие представители обширного семейства таджикского патриарха Кима Абдуллаевича и начали там беситься. Даже начали раскладывать там костер эти дети великой степи. Пришлось изгнать их оттуда пинками, дабы не превратить задуманное действо в фарс и не способствовать возникновению еще одного очага возгорания. И так пожаров полно было в деревне. Они пообещали вернуться с одним из старших сыновей почтенного «саксаула» Кима – Данисляном, который был мастером спорта по дзюдо и любил в свободное от торговли наркотиками время мучить несчастную козу Феньки и ее законного мужа – козла Мальчика. Гордый представитель семейства полорогих не вынес такого позора и удавился на заборе. Осталась несчастная Фенька вдовой парнокопытной. Печальная история, право слово. Данислян, правда, так и не пришел. Видать, предчувствовал, что в ближайшее время диаспоре станет в буквальном смысле слова жарко.
   И вот приводим мы жертв в дом. Уже достаточно темно. В доме было два входа. Один со стороны улицы, через который мы вошли, и второй – черный, через кухню. Я, в порядке создания атмосферы саспенса, начинаю рассказывать какую-то страшную историю, благо фактического материала из мрачной жизни нашей местности вполне хватало.
   – Дух этого дома, слышишь ли ты меня? – страшным голосом воскликнул я.
   Между делом, согласно плану мероприятия, стукнул ногой по железке. Там защитный кожух приводных ремней из тонколистового металла от зерноуборочного комбайна «нива» на полу валялся. В ответ тишина, тревожимая лишь жизнерадостным смехом Ирки и Лариски.
   Так как по летнему времени, сберегая лапти, ходил я босиком, а реакции на сигнал не последовало, то был вынужден долбить до тех пор, пока ногу не отбил. Стоят эти две расфуфыренные фифы, ржут как кобылы над нами с Орестом.
   – Дух этого дом приди к нам, – безуспешно продолжаю взывать я.
   – Что Данила, не выходит каменный цветок? – ехидно поинтересовалась Лариска. – Никогда вам, деревенским недотепам, нас не напугать!
   На словах про «деревенских недотеп» физиономия Ореста вытянулась как у Дон-Кихотовского Россинанта и приняла обиженно-мрачное выражение. Вдруг вижу, что девчонки замолкли, остолбенело уставились мне за спину и их лица начали меняться. Побледнели они так, что даже в темноте сквозь обильную косметику было видно. Потом с визгом развернулись и бросились убегать из дома. Орест, с трудом сдерживая разрывавший его гомерический хохот, кинулся мимо меня через дверь на кухне из дому. Выскочил во двор и там со смехом начал кататься по траве. Тут еще зловещие завывания под полом начались.
   В дверном проеме входной двери Ирка и Лариска столкнулись, и, спеша выскочить друг перед другом, прочно застряли. Потом с трудом, как-то на четвереньках, выпали из дома (там крыльца к тому времени уже не было) и в страхе кинулись бежать. Бежали с криками ужаса, постоянно оглядываясь, по дороге мимо нашего дома на другой конец деревни, до самого клуба. В клубе они всем рассказали о происшедшем. Там находилась наша мать, которая услышав эту душераздирающую историю, немедленно побежала к месту события.
   – Совсем с ума посходили, падлы безмозглые! – бушевала она, в неуклюжем, но стремительном беге к дому. – Я вам устрою сейчас!
   Вслед за ней кинулась толпа подогретых алкоголем праздных зевак, боящихся пропустить редкое зрелище. Мать нашла нас с Орестом в кухне, со смехом вспоминающих подробности. Это разъярило ее необычайно.
   – Поубиваю!!!Ехидны, змеи!!! – завопила она, схватив злосчастную железяку и завывая как смертельно раненая волчица, принялась гоняться за нами. – Конец вам пришел, горбатые! Убью, чтобы не позорили больше меня перед людьми!
   Как на зло под полом вновь начали выть эти малолетние раздолбаи, подумавшие, что наступил второй акт розыгрыша.
   – Ах вы протухлики! – естественно, что мать от этого завывания рассвирепела еще больше. – Ну, теперь держитесь!
   Пару раз под хохот бессердечных зрителей, заполнивших дом, мы с Орестом огребли железкой по спинам, пока не выскочили из дома.
   – Домой можешь не возвращаться, – вслед мне несся крик матери и громкий хохот зевак. – Удавлю вырожденца! Дегенерат! Что б ты околел там за околицей! Попадешься – сверну шею как куренку!
   Под полом к тому времени заткнулись, сообразив, что наверху происходит что-то не то.
   – А ну немедленно вылезайте оттуда! – потребовала мать, подойдя к темному провалу люка. – А то сейчас дом подожгу, если не выйдите! Сгорел сарай – гори и хата!
   Из люка испуганно один за другим стала выбираться аудио-массовка.
   – Ты где это взял? – схватила она за штормовку Моргуненка, пытающегося проскользнуть мимо. – Украл?
   – Мне Влад с Орестом дали!
   – А одел зачем?
   – Они мне сказали.
   – А своих мозгов у тебя нет? А если они тебе скажут с карьера прыгнуть, что, прыгнешь?
   Моргуненок скромно потупился, надеясь отмолчаться, но не на ту напал.
   – Будешь знать, как пакостить, капустная душонка! – с этими словами мамаша крепко приложила его тяжелой ладонью по затылку. – Это тебе надолго запомнится! Батя у тебя сумасшедший и ты такой же! Бедная мать твоя! Как она с вами извергами живет только?
   Несчастный ребенок с громким ревом кинулся бежать.
   – Остальные где? Я же слышала, вас там много. Вылезайте, подлецы малолетние! Подожгу дом и сгорите!
   Каждый вылезающий получал от матери свою долю ругательств и оплеух. Последним выбрался Пашка, которого она оглушила ударом этой железки и погнала пинками домой. Злопамятная Лариска помогала ей в этой экзекуции. Сама Лариска, сильно обидевшись на невинный розыгрыш, сделавший ее посмешищем всей деревни, хотела на следующий же день уехать назад в город, но потом осталась.
   Но недели три они с нами не разговаривали после этого случая. А Ирка несколько дней после и вовсе заикалась. Так что романтическим планам Ореста насчет Лариски, к счастью для него, не суждено было сбыться. Судя по ее дальнейшей личной жизни, Орест тогда еще легко отделался.

Собачья смерть

   Много лет назад жил у нас питбультерьер по кличке Рекс. Привез его нам из города крестный моего младшего брата Пашки – Леонид Филиппович. Питбультерьеры тогда были в России немалой редкостью, и папа Плейшнер с радостью взял его к нам жить. Даже купил себе книгу о дрессировке собак. По вечерам, когда приезжали из Добровки желающие половить рыбку, Плейшнер брал Рекса на патрулирование озера. Картина была не для слабонервных, скажу я вам. Сначала на огонек костра из темноты выходил страшный черный питбультерьер, а затем с похожей рожей выползал, подобно древнему хтоническому чудовищу – Ящеру, потряхивая объемистым брюхом, полупьяный Плейшнер в старой бурке, полковничьей папахе и с ружьем за спиной. Потом бурку сменил покрытый толстым слоем гудрона плащ ОЗК. Как говаривали классики: «Беременные женщины и дети были очень недовольны».
   – Вы что творите, питоны траншейные? – вопрошал он. – Рыбки захотелось? А разрешения вы спросили?
   – У кого?
   – Что значит «у кого»? У меня конечно! Я же озеро сделал! Тут кругом все мое!
   – А ты кто?
   – Кто я? Я? Я кто? Я вам не какой-то хрен с бугра! Я сам бугор! Директор я местный, Костромин. Слыхали про такого?
   – Да, – понуро подтверждали приезжие, – слыхали.
   – Тогда не буду, как говорится, ходить вокруг да около а сразу возьму козла за рога. Озеро это мое и рыба, которую вы в нем ловите, тоже моя. Понятно?
   – Да.
   – Значит, часть пойманной рыбы, надо будет отдать мне.
   Посовещавшись, приезжие были вынуждены принять выдвигаемые им требования. Обычно, радея о пользе общественного озера и своего бездонного частного желудка, самоназначенный озерный куратор Виктор Владимирович изымал электроудочки и сети, при их наличии, а бреднем разрешал ловить только по предварительной договоренности. Ни о каком неводе, забрасываемом в воду озерную, речи даже и не велось.
   – И рыбы принести не забудьте, шакалы озерные! Иначе можете больше сюда не соваться – тут и похороню!
   – А куда нести?
   – Вон дорогу между лесом и садом видите?
   – Да.
   – Пойдете по ней, справа будет дом, с двумя фонарями. Возле калитки будет стоять таз с водой… Поняли?
   – Поняли мы.
   – Смотрите, не будет рыбы – можете больше сюда не приезжать.
   Рекс был собакой мрачной и временами даже злобной. У него была привычка, при прогулках с кинологом-самоучкой Плейшнером нападать на всех собак, бывших по размеру крупнее его (Рекса, а не верзилы Плейшнера, разумеется). Что забавно, собак мельче он не трогал принципиально, зато собаколюбивый ирод Плейшнер не упускал случая подло пнуть такую собачонку ногой в брюхо. Рекс же со временем до того дошел, что стал бросаться на лошадей. «Маниа грандиоза» в действии. Еще была у него интересная привычка, которую неплохо бы и людям многим перенять. Совершив плановую дефекацию, Рекс ерзал задницей по траве, довершая туалет [24 - Вот какой комментарий был получен мною: «Рассказ отменный. Но таких хозяев я бы лишала права заводить собак. Когда меня спрашивают, как надо содержать собаку, я отвечаю: „У вас дети есть? К собаке надо относиться как к 2—3-летнему ребенку, который может заглотить гвоздь, подавиться костью! Надо вовремя лечить и не травмировать психику, чтобы уродом не вырос“. А если хозяева не знают даже того, что собака, которая трет зад после дефекации, элементарно страдает от глистов (глищение обязательно проводится раз в три месяца) и считают такое поведение забавной привычкой, то лучше им собак не заводить.)»]. У меня даже была, одно время, мысль научить его пользоваться для данной гигиенической цели газетами, но не получилось. Опять же, дефицит газет в те годы был немалый. Людям и то еле хватало. Говорят, что по характеру собаки можно судить о характере ее хозяина. Глядя на Рекса можно было в это поверить.
   Этот образец безумия человеческого, выразившегося в выведении сей породы, имел прескверную (на наш взгляд) привычку – охотиться на домашнюю птицу. Делал он это довольно хитро – высыпал свои харчи из миски, а сам прятался в будке. Когда какая-нибудь из глупых птиц, гонимая алчностью, подходила дабы склевать эти объедки, то он выскакивал из будки и при счастливом (для Рекса) и несчастном (для птицы) исходе душил ее. Потом закапывал в землю и устраивал засаду на следующую глумную птицу. Особенно куры на это «клевали» – значительно проредил он тогда их поголовье. Остановить эту кровавую оргию можно было, лишь вылив на питбультерьера ведро холодной воды. Воду он почему-то недолюбливал, и только она заставляла его разжимать челюсти, сомкнувшиеся на добыче.
   Однажды его жертвой стал селезень. Но, не клюнув аки курица на объедки, а будучи вынужден защищать уток от питбультерьер, сорвавшегося с цепи, и принявши, прикрывая их отход, неравный бой. Хоть из клыков и лап и вырвался, благодаря моей помощи (Рекс, подлюга, и меня тогда тяпнул за ногу), но был с напрочь разорванным животом и волочащимися по земле кишками. Душераздирающее зрелище, надо вам сказать, когда птица шествует по залитой кровью земле, наступая на собственные кишки. Положил я его в отдельный хлев, на чистую солому. Даже живот зашивать не стал ему. Думал, что умрет. Но выжил сей гордый селезень, в отличие от утки, которую защищал. Правда, осталась у него привычка чесать клювом живот заросший. После этого начал селезень взлетать на березу и гадить с нее, норовя попасть в беснующегося на цепи Рекса. Точнее, сначала он взлетал на забор, а с забора на березу.
   Так как куры продолжали «клевать» на хитрую тактику Рекса с подманиванием на еду, то пришлось делать вольер для него и обтягивать весь его ареал сеткой – только это спасло птиц от его назойливого внимания. Когда сделали вольер, селезень стал не только гадить, но и рьяно «бомбардировать» Рекса с березы различными предметами, которые зажимал в клюве, типа камешков, кусков плоского шифера и бутылочных осколков. К осени Рекс начал чахнуть буквально на глазах. Из будки выходил редко, опасаясь селезня, похудел как скелет, время от времени кашлял кровью и ел крайне мало. Приехавший Леонид Филиппович, видя плачевное состояние питбультерьера, забрал его в город, чтобы показать ветеринарам. В городе Рекс и подох. Оказалось, что в желудке его торчал крючок-тройник с обрывком лески. Как раз незадолго до этого крючок пропал с удочки, которая сушилась во дворе. И леска была на конце словно перетерта чем-то. Получается, селезень отомстил за смерть подруги и нанесенные увечья?

Собачья смерть – 2

   Рассказ попал в альманах «Милый друг – 2»

   Когда я был молод, почти здоров и относительно красив, то был у нас охотничий кобель по кличке Байкал. Умнейший был пёс – поумнее многих нынешних людей. С самого щенячьего возраста у нас жил и стал едва ли не полноценным членом семьи. Отец наш, ездя на казенном УАЗ-ике, сажал его на пассажирское сиденье. А для большей комичности ситуации одевал ему одну из своих кепок. В кепках они вообще очень похожи были, отец и Байкал. У обоих кобелей одинаково важные рожи с рыжим отливом были. Однажды на японской машине с правым рулем приехал Сергей – дядька мачехи. Такие машины тогда были еще невиданными в наших диких местах. Отец наш, находясь в значительном подпитии, взял машину родственника покататься и, по привычке, посадил Байкала на пассажирское сиденье. А в это время на берегу деревенского озера сидели мужики, чинно и степенно выпивали, скудно закусывая. Смотрят, а по плотине едет машина, за рулем которой сидит важный кобель в кепке и презрительно на них смотрит… Двое после этого «чудного мгновенья», выражаясь языком великого русского поэта, пить бросили совершенно. Третий же участник озерных посиделок пару месяцев после этого заикался.
   Много и отец, и я с Байкалом дней на охоте провели. Очень толковый был гончак. Однажды зимой нарвался я на кабана матерого. Картечь из одного ствола ушла неудачно, а дробь из другого попавшая в рыло кабана только раззадорила. Бросился он на нас с Байкалом, желая предать скорой и мучительной смерти. Насилу, и только благодаря Байкалу, отвлекшему внимание этой клыкастой машины смерти, вскормленной на желудях и совхозных зерновых, я тогда увернулся. Самоотверженный Байкал, спасая меня, оказался менее удачливым. Кабан распластал ему брюхо и задев меня по ноге ломанулся в засыпанный снегом кустарник.
   Снял я с себя варежки, свитер, рубаху и шарф и замотал этим тряпьем кобелю пузо. Бросил рюкзак и патронташ, чтобы не замедляли скорость. Взял только пару пулевых патронов, зарядив ружейные стволы, и нож с патронташа. Перетянул ремнем от патронташа свою поврежденную ногу, дабы прекратить ток крови и довольно бодро поковылял вслед за кабаном. Подранка отпускать никак нельзя было, ибо есть у раненых диких свиней такая дурная привычка – заляжет где-нибудь в зарослях и будет ждать, пока в пределах досягаемости какой-нибудь человек не появится, чтобы кинуться на него. А для непривычного человека, особенно если нападение внезапно, то и домашняя свинья смертельно опасна. Помнится, встречался мне случай, когда пьяный хозяин заснул в свинарнике, а любимая свинья ему лицо обглодала. Да и за порванное брюхо Байкала посчитаться все-таки стоило. Догнал я, не смотря на сильную боль в ноге, и завалил наглую скотину эту. По-быстрому вырезал ему яйца, чтобы избавить мясо от вони [25 - Так как домашних кабанов всегда «холостят» или «выкладывают» то есть удаляют хирургическим путем им яйца, то их мясо не пахнет. Впрочем, сказать по правде, мы и вырезанные кабаньи и бараньи яйца, предварительно вымочив в воде, жарили и с аппетитом поедали. Только привередливая мачеха отказывалась их есть. Кричала: «Это вонища!».]. Закопал оскопленную тушу в снег и бросил сверху пару стрелянных гильз. Отличное средство от крупных и мелких лесных хищников, которых запах сгоревшего пороха весьма хорошо отпугивает. Потом пока вернулся назад, пока кобеля донес до нашей деревни на руках, а там километров девять было от места этой кровавой трагедии, то обморозил себе руки.
   За тушей поверженного кабана я вернулся вместе с соседом, Колькой Лобаном. Еле дотащили на санках вдвоем с ним до деревни. Матерый был веприна. Я долго потом его здоровенный клык на стальной цепочке на шее носил, пока не украли. Байкал, которому я зашил живот, вложив вовнутрь вываливающиеся кишки, тогда выжил, а вот мне врачи чуть кисти не ампутировали. Правда, я послал этих самонадеянных гиппократов и поехал к матери отца – бабушке Дуне в деревню Толма, где два месяца лечился. Она лечила травами, наговорами и прочими народными средствами и руки, вопреки прогнозу официальной медицины, мне спасла. Хотя в сырую и холодную погоду, не смотря на то, что так много лет прошло, они по-прежнему болят.
   А выжившего Байкала через два года отравили подло и глупо. Тогда какие-то собаки порвали овец, а хозяйка отары со злости и глупости посыпала растерзанные туши ядом. А Байкал как раз три ночи накануне выл, как будто предчувствуя гибель [26 - Согласно народным поверьям: если собака воет, подняв голову вверх, то это к пожару, а если воет, опустив голову вниз, то это к покойнику в доме. Мачеха, узнав эту примету, занервничала и стала смотреть из окна прихожей в бинокль, определяя направление морды воющего Байкала. Ночью она боялась во двор выходить.], и я, по указанию мачехи, которой надоел шум, отпустил его, ночью, с цепи, побегать. Вот и побегал на свою голову. Пострадал совершенно безвинно, как часто случается – сожрал отравленного овечьего мяса и через трое суток в жутких мучениях околел. Помню, пытался я отпаивать его парным молоком, чтобы нейтрализовать действие яда, желудок ему промывал, кормил собственноручно изготовленным активированным углем, но все оказалось бесполезным. С вепрем он сумел справиться, а с человеческой глупостью и подлостью нет. Впрочем, такое свойственно не только собакам… Сколько лет прошло, а как вспомню так все равно Байкала жалко. А еще жалко детства, которого больше уже не будет.

Вот такая странная и непонятная история

   Когда я был маленьким, со мной произошла довольно странная история, научившая меня не совать нос, куда не следует. Случилось вот что. В конце апреля одна тысяча девятьсот восемьдесят шестого года, где-то числа 26-го гуляли мы втроем: я, и мои друзья: Андрей по кличке Пончик и Аркаша [27 - Тот самый, с которым одеколон и клей пили в этой же компании]. Детьми еще совсем тогда были. Несмышленыши, можно сказать. Впрочем, ныне в России и многие взрослые не многим смышленее нас в детстве. Андрей мой ровесник, а Аркаша на два года старше нас. Они оба родились в этой деревне, а я приехал из другой, но это нисколько не мешало нашей дружбе.
   Скучая, мы прошлись по дороге, асфальтовой петлей охватывающей фруктовый сад, где стоял наш дом. Дошли до совхозной фермы, за которой тянулся лес.
   – Может, в лес сходим? – предложил Аркаша. – Я там еще ни разу не был.
   – Да что там может быть интересного? – спросил Андрюха.
   – Да что угодно!
   – Пойдёмте лучше на карьер! – возразил Пончик.
   – Боитесь? – Аркаша посмотрел на нас снисходительно и добавил: – А чего мы на карьере не видели?
   – Кто боится? Мы?
   Признаваться в том, что в лес идти боязно, совершенно не хотелось.
   – Пошли в твой лес, – сказал я. – Только аккуратно надо, чтобы мать не узнала.
   Мать у меня была весьма строгая и если бы узнала о походе в лес, то, как минимум устроила бы мне месяц домашнего ареста. Хотя, если бы узнала про поход на карьер, то влетело бы мне нисколько ни меньше.
   – Мне тоже попадет, если мать узнает, – Андрюха всегда был солидарен со мной.
   – Не боись, не узнает! – уверил нас Аркаша. – Главное, чтобы с фермы нас никто не заметил.
   – Ну, пошли, – согласился я. Шансов быть замеченными кем-то в лесу было гораздо меньше, чем на карьере.
   Мы осторожно прокрались мимо фермы и углубились в лес. По лесу тянулся овраг, разделявший нашу деревню на «старую» и «новую». «Старую» деревню построили еще при Сталине, и она пережила Вторую мировую войну. Новая же, из щитовых домиков, обложенных кирпичом, строилась на наших глазах. Потом она разрослась, обзавелась несколькими длинными улицами. Но это было уже потом. Изначально же получилось две примерно равные части, рассечённые оврагом с протекающим в нем неглубоким ручьем. Ручей тек из старого пруда, отделенного дамбой от озера, выкопанного дорожными строителями. На противоположном от озера конце ручья, за фермой и находился тот самый лес, куда мы забрались.
   В призывно блестящем свежими сочными листочками лесу мы обнаружили сруб, сложенный из потемневших от времени бревен. И что самое интересное, ни окон, ни дверей в срубе не было совершенно. А крыша этой странной хижины была двускатная, крытая заросшей мхом и лишайником дранкой. Клеть эта видом своим вызывала мысли о весьма почтенном возрасте.
   – Прямо избушка на курьих ножках!
   – Только вот ножек что-то не видно.
   – Пойдем отсюда? – предложил я. – Что тут интересного? Сарай какой-то.
   – Сараи так не строят, – авторитетно заявил Аркаша. – Это другое что-то.
   – Может, тут мельница была? Или кузня, – предположил Андрюха. – В них окон не делают.
   – А двери где? Дверей тоже не делают в кузнях?
   – А двери с другой стороны, – не сдавался Андрюха.
   Мы обошли непонятную постройку со всех сторон, но никаких дверей не нашли.
   – Может, это немцы построили, во время войны? – высказал догадку Аркаша. – Слышали же пословицу: что русскому хорошо, то немцу погибель.
   – Не слышали, – признался Андрюха, потупив взор.
   – Вот пойдете в школу, там и услышите.
   – А что, немцы без дверей живут? – не поверил я. – Немцы, по-твоему, не люди?
   – Может и живут. Кто их знает. Ты много немцев видел?
   – Я нет.
   – И я нет, – пожал плечами Пончик.
   – Вот видите, – торжествовал Аркаша. – Немцев не видели, а спорите. Немцы же не такие, как русские.
   – Можно подумать, что ты много немцев видел, – обиделся я.
   Зазнайство Аркаши, который уже учился в школе, начинало меня раздражать.
   – Видел! У деда на фотографии, – победно объявил он. – У него несколько фотографий с войны.
   Мы с Андрюхой промолчали, не зная, что на это возразить.
   – Вот может, фашисты тут во время войны построили амбар или лабаз! Или для пленных партизан карцер – поэтому и без дверей. Надо поискать вокруг. Глядишь, чего и найдется интересного!
   Побродили вокруг да около, помочились, по детскому обычаю на угол этой непонятной постройки. Вот тут и случилось что-то странное. После акта мелкого хулиганства, которое в том нежном возрасте актом хулиганства вовсе не являлось, откуда-то из-под крыши дома вылетел сгусток то ли тумана, то ли дыма. Не могу точно описать, что это было. По плотности похоже на туман, а по форме – на язык дыма или пламени.
   И эта непонятная вещь, сохраняя форму вытянутого языка дыма, облетела вокруг постройки и подлетела к вербе. А дальше, просто втянулось в ветку этой вербы. Прямо как шмыгнула в ветку. Трудно подобрать слова, если честно. Как если струйка дыма от горящей веточки идет, расширяясь в стороны – снять это на кинопленку и промотать в обратную строну. Вот тогда будет очень приблизительно похоже на то, что видели мы.
   – Что это такое было?
   Обалдевшие, мы постояли, глядя на всё это.
   – А я откуда знаю?
   – Видел, как в ветку втянулось?
   – Ага.
   – Думаешь, оно в ветке?
   – Сейчас посмотрим!
   Мы сломали ветку и перочинным ножом Аркаши расщепили ее, пытаясь понять, что это такое было. Ветка как ветка. Ничего сверхординарного.
   – Нечистое тут дело, – вслух высказал общее мнение Аркаша.
   – Пошли отсюда, – предложил я.
   – Да, пора делать ноги, – поддержал меня Андрей, которому то же явно было не по себе.
   – С вами каши не сваришь! – Аркаша бодрился, делая вид, что ему не страшно, и он уходит лишь потому, что уступает нам. – Всего вы боитесь! Как дети малые!
   Не отвечая на обидные реплики, мы ускоренным шагом покинули лес, больше не заботясь о том, увидит нас кто-то или нет. Тем более что, уже начало вечереть, и лес в ранних весенних сумерках казался каким-то неприветливым и даже зловещим. Спешно идя обратной дорогой, мы встретили Бырю, шофера ЗИЛа, жившего неподалеку от этого леса.
   – Здорово шпана, чего вы такие заполошные? Курили небось? – он подозрительно посмотрел на нас.
   – Здравствуйте. Нет, мы не курим, – мы поспешили обойти его.
   Оглянувшись, я увидел, что он как-то слишком пристально смотрит нам вслед.
   – Пацаны, что-то он как-то смотрит на нас. Как бы родителям не рассказал, – заволновался я.
   – Не обращай внимания, он странный слегка, но безобидный – успокоил меня Аркаша, – живет один, ходит в лес с деревьями разговаривать.
   – Понятно, – сказал я, а сам подумал: «Ничего себе – безобидный!»
   – Дома не трепитесь, – предупредил Аркаша. – Я у деда про сарай спрошу, он должен знать, что это такое в лесу.
   После мне стал сниться непонятный туман. Стоило заснуть, как передо мной вставал странный сарай и лес, постепенно затягивающийся туманом. При этом возникало странное чувство непонятного страха. И так до тех пор, пока не просыпался, задыхаясь застрявшим в горле беззвучным криком.
   Аркаша назавтра пришел молчаливый и на эту тему говорить не желал. Лишь через пару дней он скупо рассказал нам, что дед на расспросы его выпорол и запретил приближаться к лесу.
   – А мне тот туман снится, – сказал я.
   – И мне тоже, – глядя в сторону подтвердил Андрюха.
   – Мне тоже снится, – признался Аркаша. – Но лучше никому про это не говорить. Нечистое там что-то, в срубе этом.
   Потом и брат стал украдкой жаловаться на непонятные страшные сны.
   – А что приснилось-то? – расспрашивал я.
   – Не помню. Туман какой-то летает и страшно очень, – жаловался он.
   Первого мая наша семья (я, младший брат, мать и отец) поехала в деревню Пеклихлебы. Родители решили там отпраздновать Первомай в компании с сестрой отца – тетей Ниной, ее мужем Василием и дочкой Лариской. Во всей округе они были нашими ближайшими родственниками. К ним на праздники еще бабушка приехала из деревни Толма, и отец очень хотел с ней повидаться. Выехали засветло. Не успели проехать по шоссе двенадцать километров, отделяющих нашу деревню от крупной трассы, как отец встретил кого-то на поле. Они там отмечали праздник.
   Папенька на пару часов к ним присоединился, правда, пить отказался, что совершенно на него не было похоже, но тогда он еще не злоупотреблял алкоголем. Начало уже темнеть, когда мы тронулись в дальнейший путь. Доехали до трассы. Спокойно поехали по ней. Там минут сорок пути. Уже почти подъезжали к Пеклихлебам. Было совсем темно. Я сидел на заднем сидении рядом с младшим братом.
   Оглянулся и в свете фар едущей следом машины увидел сгусток тумана, летящий за нами. Минут тридцать эта странная туманная струя тянулась следом.
   – Паш, ты что-нибудь видишь сзади машины странного? – решил проверить я себя.
   Он, наморщив лоб, пристально всмотрелся в заднее стекло.
   – Туман какой-то за нами летит. Мне такой же снился, – испуганно сказал он.
   – Не бойся. Мы его уведем от деревни, и он не найдет обратную дорогу! – продолжая следить за странным явлением, обрадовал брата я.
   Потом наплывающий со спины свет, удар и темнота. Когда очнулся, то только зеленый огонек на приборной панели светился и очень болел живот.
   Грузовик вылетел на встречную полосу, и лоб в лоб столкнулся с нами. Что удивительно, за рулем машины оказался Быря. Что еще удивительнее, кроме меня в этой аварии никто не пострадал. У меня же двойной перелом левого бедра, левое колено разбито, и все лицо посечено осколками стекла. Врачи еле спасли левый глаз. Зато отец радовался, что не выпил на поле, а то бы тоже под суд попал. Прямо ликовал весь.
   Благо, в Пеклихлебах была больница, куда меня и довезли на какой-то машине, остановленной отцом. Я долго пролежал в этой больнице. Потом меня выписали и еще дома полгода в гипсе лежал. Вся левая нога загипсована, от ступни до таза. После того, как гипс сняли, еще почти год ходить не мог. Постепенно научился с костылями перемещаться. Потом начал ползать и вставать на одном месте, а однажды сумел сделать шаг и с тех пор ходил. Только шрамы на лице остались на всю жизнь, да колено время от времени напоминает о себе болью.
   Казалось бы, ничего особо странного. Только на суде Быря вообще не смог объяснить, как и зачем он там оказался. Не помнил совершенно, ни как машину брал, ни зачем туда поехал. А это сорок минут езды от нашей деревни, тем более без путевки и на трассе, где ГАИшники шастают. Говорил на суде, что лег спать дома, а очухался за рулем, и видел только сильный туман, а встречной машины не видел в тумане совсем, хотя ни отец, ни мать тумана никакого не видели. А брата из-за его малолетства и потрясения от аварии про туман никто и не спрашивал.
   Учитывая «активное сотрудничество со следствием» и «раскаяние в содеянном» водителю дали то ли пять, то ли шесть лет. На зоне с ним какой-то несчастный случай произошел, и он не вернулся в деревню. Там и похоронили где-то его, вдали от родных мест.
   Через несколько лет мы с Андрюхой и Аркашей, повзрослев и набравшись смелости, опять забрели в тот таинственный лес, но никаких следов сруба там не было, что опять же странно само по себе. Тем более, когда у старожилов стали расспрашивать, то все отнекивались и советовали не касаться этой темы. Не касаться, так не касаться, тем более тем и других тогда хватало. Урок был воспринят мною в полной мере – если просят не лезть не в свое дело, то лезть туда совершенно не стоит.

   Р.S. Аркаша погиб нелепо. Ночью полез на комбайн за аккумулятором. Не знаю даже, зачем он ему понадобился. На свинец собирался сдать? И с комбайна сверзился с этим аккумулятором. Голова между асфальтом и аккумулятором. Кто представляет себе комбайн, тот поймет, что после такого падения от головы остается. Нелепая смерть для человека, прошедшего войну в Чечне.
   Андрюха же, из-за внезапно возникшего врожденного порока сердца на войну не попал. Отслужил в стройбате, вернулся, женился. Умер в прошлом году. Двое детей остались.

Еще одна странная история

   Очередная непонятная история из детских лет. Тогда я еще совсем маленький, можно сказать, был. Еще при матери дело было. Она была человеком жестким, полным предрассудков.
   – Будете мой след искать! – постоянно кричала нам.
   Оглядываясь сейчас с высоты прожитых лет назад, можно со всей уверенностью честно заявить, что мать наша была слегка помешана на мистике. Увидев возле нашей калитки незнакомый след всегда вбивала в него гвоздь. Со временем об эти вбитые в землю перед калиткой гвозди можно было как о решетку очищать обувь. Возможно, тут сказывалось влияние отца-лесника, которого односельчане считали колдуном. Во всяком случае, бабушка Дуня и через много лет про это часто вспоминала, что сват у нее был колдуном. Впрочем, с той стороны все родственники были так или иначе с мистикой различной связаны. Например, в тот вечер, когда погибла младшая сестра матери, Лена, мать спала и, проснувшись, увидела ее стоящую рядом с кроватью, залитую кровью. Она на завтра про это видение за ужином всем нам рассказала, и лишь через день стало известно, что тетя Лена погибла. Причем, погибла именно в той одежде, в которой ее мать описала накануне. Но тут можно вспомнить, между прочим, что и к мачехе в ночь своей смерти ее московская сестра Светка приходила, а о смерти лишь через два дня ее стало нам известно. Следовательно, подобные случаи характерны и для прочих людей.
   Да и сама бабушка Дуня была травницей знатной и лечила людей «заговаривая». Когда в детстве меня укусила в ногу гадюка, подло таившаяся в сене, бабушка Дуня у нас в Горасимовке гостила. Пошептала она, напоила меня молоком, и уложила спать. Через двое суток я проснулся, как ни в чем не бывало – никаких последствий герпетологической атаки не было. Или тот случай вспомнить, когда мне хотели обмороженные на охоте кисти рук врачи ампутировать, а бабушка Дуня за два месяца их спасла мне.
   Бабушка Дуня позже рассказывала другую странную и непонятную историю. Когда еще не лысый Витя, мало того, что еще не бывший моим родителем, но даже в проекте меня не задумывал, поехал согласно старому русскому обычаю со свадебным кортежем выкупать невесту, которой было суждено стать моей матерью, в старом родительском доме была подготовлена для новобрачных горница. И младшая сестра жениха, Рая, безмерно обуреваемая любопытством, проникла в убранную горницу, чтобы посмотреть что там и как. И обнаружила на постели, застеленной для новобрачных, черную челюсть какого-то зверя.
   Испугавшись, она обратила на это внимание кого-то из взрослых. Бабушка Дуня и младший брат жениха Леник, внимательно осмотрев странную находку, не сумели установить видовую принадлежность данного зверя. А ведь Леник был знатным охотником в ту пору, знаменитым своими охотничьими подвигами на всю округу. Коллегиально, от греха подальше, решили они подвергнуть страшную находку очистительному пламени и бросили в печь.
   По словам бабушки, которые потом и сам Леник подтверждал, странная челюсть при этом вспыхнула ярким сине-зеленым огнем и практически сразу сгорела. Что интересно, процесс сгорания вовсе не сопровождался запахом жженой кости. Во всяком случае, бабушка Дуня, именно эту челюсть, которую она называла «пастью» винила во всех злоключениях, произошедших с нашей семьей вплоть до ее развала.
   Но вернемся к нашей истории. Жили мы уже в новом доме несколько лет, значит, я учился в начальных классах школы тогда. Ну, или, вполне возможно, классе в пятом-шестом. Как помните, первые три класса я учился в начальной школе в нашей деревне, а остальные ездил в среднюю школу, в деревне Алешня.
   Мы тогда всей семьей (папа Плейшнер, мать, Пашка и я) как раз и поехали в областной центр забирать к себе на лето двоюродную сестру Лариску. Вернулись домой уже ближе к вечеру, часов в шесть-семь где-то пополудни. А Лариске как раз дядя Леник фотоаппарат подарил, и она все с ним игралась. И тут так получилось, что Лариска попросила нас всех сфотографироваться на фоне нашего дома. Мы стали на пыльной дороге, спиной к дому, а она напротив нас с фотоаппаратом в руках.
   – Замрите. Улыбнитесь. Улыбнитесь же!
   – Давай быстрее, есть охота, – начал нервничать наш папенька.
   – А что это у вас за мужик в доме ходит? – вдруг спрашивает Лариска и смотрит мимо нас.
   Надо заметить, что два окна дома: спальни родителей и зала выходили на эту улицу. Забора еще тогда монументального не было, был прозрачный штакетник, и через окна, когда они не были завешены шторами, видны были внутренности дома. Импульсивный отец Плейшнер услышав это, повернулся, уловил какое-то движение внутри спальни и побежал в дом проверять.
   – Воры!
   – Вить, я говорила, что надо замок менять! – вслед за ним кинулась мать.
   Дом оказался заперт. Родители, торопясь, открыли замок и кинулись обыскивать жилище.
   – Стой! – заорала мать, когда отец распахнул дверь с веранды в прихожую. – Под половиком посмотри. Там мука насыпана. Следы должны остаться.
   Когда мы все куда-то уходили или уезжали, то она насыпала муку под половик, лежащий возле входной двери, чтобы определить вторгался кто-нибудь в дом, пока нас не было или нет. На муке следов не оказалось.
   – Ножи проверь! – продолжала командовать мать.
   Согласно рекомендациям отца-колдуна она для защиты от нечистой силы устанавливала сверху на дверной коробке два ножа, чтобы проекции лезвий делили дверной проем на четыре части. Считала, что если нечисть проникнет в дом, то ножи упадут.
   – Ножи стоят! Проверяй окна! – распорядился отец и обутый кинулся в спальню.
   – Царица небесная, святые угодники! – мать выскочила во двор и схватила спрятанный за калиткой топор. – Свят, свят, свят!
   Воинственно потрясая топором, она вернулась в дом. Надо сказать, что для защиты от нечисти помимо ножей в двери она вбивала по углам каждой форточки четыре иголки и натягивала на них крест-накрест черную нить. Тщательный обыск не принес никакого результата. Окна никто не открывал, нити были не потревожены.
   – Ларис, тебе померещилось, наверно, – решил отец, начиная вываливать из холодильника провизию.
   – Мало ли, чего с городских взять? – согласилась мать. – Может, блик солнечный в окне, или еще что.
   – Эти окна на восток выходят, – сказал я.
   – И что? – не понял отец, начиная делать свой излюбленный бутерброд который он называл «гамбургер». Два толстых куска сала намазанных горчицей, хреном и сметаной с ковригой хлеба между ними.
   – А то, что в это время никакого солнца с той стороны нет и бликов быть не может.
   – Ты шибко умный стал, да?
   – Да нет…
   – Тогда сиди молча, а то без ужина останешься! Это у Лариски голова от деревенского свежего воздуха закружилась. Медицине подобные случаи давно известны.
   – Жрите давайте, нечего воду в ступе толочь! – распорядилась мать. – А то опять батя все один съест и будете голодными.
   – Витя, ты бы лучше супа похлебал, – глядя как жадно он пожирает этот «сэндвич», предложила она.
   – Он мне в тюрьме надоел, —ответил любимой присказкой про суп несудимый отец.
   – Лындиков [28 - Блюдо из мороженной картошки.] ты не пробовал, Витя, на рыбьем жиру жареных!
   – Лындики, лындики, хренолындики!
   – Не выражайся при детях!
   – Можно подумать, что ты много лындиков ела. У тебя отец вообще лесником был.
   – Лесником был, а ни разу даже бревна себе домой не взял, не то, что ты.
   – Ну и дурак! Надо брать, когда есть возможность. Леник верно говорит: Не своруешь – где возьмешь?
   – Чему ты детей учишь?
   – Да ну тебя!
   Ночью легли спать. А посреди ночи я проснулся от чьих-то тихих шагов. Кто-то тяжелый подошел ко мне, стоял и смотрел на меня. Признаться, я тогда банально испугался, что вполне простительно для ребенка, и не открыл глаза. Прикинулся, что крепко сплю. Потом неизвестный повернулся и ушел из комнаты. Я постепенно заснул.
   Утром проснулся и думал, что мне приснился сон. Не тут то было! По дому тянулась цепочка следов глиняных, от сапог большого размера. Не знаю, кто это был или что это было, но четкая цепочка следов, начинаясь посреди прихожей, тянулась в спальню родителей, затем к нам с Пашкой в комнату и, наконец, в зал, где спала на диване Лариска. Назад цепочка следов опять возвращалась в середину прихожей и дальше следы исчезали. Увидев эту картину на утро, все были в шоке, особенно пугливый Плейшнер и мнительная мать. Пару недель где-то после этого Плейшнер ночевал в прихожей с ружьем наизготовку. Но ничего не происходило. Да, еще забыл один факт – тогда аномально быстро молоко прокисало у нас в доме. Со временем страх от этого непонятного ночного вторжения поутих, но история прочно поселилась в семейном фольклоре, до самого распада нашей семьи.

Губит людей вода?

   Рассказ выделился из повести «Последняя весна детства».

   Выставлялся на конкурс «Свободное творчество-2016: Ярость идеи».

   Рассказ 20.11.2016 года был признан лучшей публикацией недели на сайте «Бумажный слон»
   Мне очень понравился рассказ.
   Я просто в восторге! Мне нравится Ваш стиль изложения, он такой колоритный и очень приятный на слух. Единственное, к чему я так и не могу привыкнуть, так это к крепким словцам. Некоторые из них я слышу впервые))
   Постепенно знакомясь с Вашими произведениями, невольно вспоминается мое первое знакомство с Вашим творчеством. От него я, честно, впала в ступор от шока. Байкалочка

   Что современные дети знают о воде? Тут существует две крайности: либо дети знают о воде все, что знает о воде интернет – и, следовательно, это городские дети и дети из богатых поселков. Либо дети знают о воде то, что её пьют, ею поливают грядки и в ней ловят рыбу – и, следовательно, это дети из глухих деревень куда, вопреки пламенному обещанию второго Президента Российской федерации Д. А. Медведева, интернет так и не провели. Видимо: «Денег нет. Вы держитесь там без интернета!». А что знали о воде мы, будучи детьми? Мы знали что:
   – человек на девяносто процентов состоит из воды;
   – жизнь на нашей планете невозможна без воды;
   – вода становится одной из причин смерти.
   Последний пункт имел для нас особое значение. Мы знали статистику смерти на воде, знали, что в соседней деревне два года назад утонул мальчик, знали, что прошлым летом на озере в деревне Пеклихлебы молния, ударив в воду, убила троих рыбаков. Всю эту статистику смертей и несчастных случаев, связанных с водой мать, действуя по принципу praemonitus praemunitus [29 - Предупреждён – вооружён.], о существовании которого она интуитивно догадывалась, тщательно накапливала, в надежде уберечь нас от подобной участи.
   Сначала у нас в деревне была небольшая речушка и прудик возле дома главного инженера совхоза Ивана Ивановича. Затем наш отец, поддавшийся какому-то весьма нехарактерному для себя порыву, привлек дорожных рабочих и строительную технику для организации озера. После сего благого дела в нашей деревне появилось своё озеро. Для людей, уже понявших натуру нашей матери, вполне естественно, что, обогатив себя статистикой несчастных случаев, на озеро она нас с братом не отпускала. Боялась, что мы утонем. Тем более, для этого у нее были некоторые основания.
   В нашем яблоневом саду, со стороны деревенского клуба, было болото, тянувшееся вдоль защитной лесопосадки. Не сказать, чтобы очень большое было болото, но утки там паслись привольно и обильно произрастал вкусный камыш. Однажды, я, Пашка, еще какие-то шустрые мелкие пострелята и дочка Кольки Лобана – Верка [30 - Она на два года младше меня была. Очень любила с нами в футбол в саду играть.], взяли старую пластмассовую ванну, после категорического запрета матери более не пригодную к катанию с карьера, и привязали к ней снизу алюминиевой проволокой где-то украденную надутую камеру от грузовой автомашины.
   Сделали из черенка от лопаты и куска фанеры весло и решили провести плавание на этой посудине по болоту. Мне выпала большая честь первым испытать это импровизированное средство передвижения по водам. Залез я в эту утлую «посудину», призванную гордо бороздить просторы части Мирового океана в лице болота. Начал отталкиваться веслом от берега, потерял равновесие и перевернулся. Окунулся в воду болотную. Со страха думал, что там глубоко и начал «выплывать». Потом понял, что там примерно по пояс, встал и спокойно пошел к «берегу», таща за собой «дредноут» и смеша юрких водомерок, которые, звонко подхихикивая, клином плыли вслед за мной, спеша насладиться редким зрелищем.
   Испуганная Верка, не дожидаясь моего спасения, увидев лишь первый акт этой болотной «Цусимы», с дикими криками: «Утонул!», ломанулась по направлению к нашему дому. Туда просто по дороге для грузового транспорта к сеновалу бежать было удобнее. В ходе своего безумного бега, громко истеря, она напоролась на нашу мать. Та вернулась с работы и разыскивала нас с какими-то понятными только ей целями, вполголоса приговаривая:
   – Гришка гад гони гребенку гниды голову грызут.
   – Вера, не пристало приличной девочке носиться сломя голову, – отреагировала она на появление бегущей соседки. – Какой пример ты подаешь младшему брату? А другим детям?
   – Тетя Валя, тетя Валя, Владик-то ваш в болоте утонул, – захлебываясь от плача, сообщила ей Верка.
   – Утонул? Ну, сейчас я ему устрою! – мать привычно схватила здоровенный дрын, который на всякий случай всегда держала под рукой, и побежала на болото. – На всю жизнь меня запомнит, козел вилорогий!
   А мы там как раз стояли и, счастливые как удоды, мой удачный заплыв обсуждали. Видя это веселье, она, разъярившись сверх всякой меры, начала нас палкой активно охаживать, сопровождая воспитательный акт отборной бранью. Первым огрела меня.
   – Поубиваю всех. Родители ваши мне только спасибо скажут, ироды проклятые! – бушевала она, размахивая дубиной.
   Долбила, кому куда попадала своей оглоблей. Я, сразу поняв, что дело плохо, бежал через сад, пока она, выдохшись, не отстала.
   – Все равно, жрать захочешь – придешь, дандыка дикая! – выкрикнула она мне вслед. – Тут-то я с тобой, хамаидол никчемный, и поквитаюсь! Растерзаю падлу!
   Остальные участники «регаты», не будь дураками, тоже разбежались кто куда, чтобы опять не попасть ей под горячую руку.
   – Стойте, махерики проклятые! Все равно поймаю! – неслось им вслед.
   Наученный жизнью Пашка под шумок добежал до двора и заполз под новый сеновал, где и просидел до позднего вечера, вполне обоснованно опасаясь родительских репрессий. Я вернулся домой только на следующий день – ждал, пока накал её праведного гнева немного стихнет. А то могла бы и прибить насмерть, учитывая ее жесткие методы воспитания. Во всяком случае, ванну пластмассовую, вернувшись после неудачной погони за мной, растоптала в мелкие осколки. Вот такой закономерный итог освоения водного бассейна.
   К вопросу о водных бассейнах. Как вы помните, сначала у нас в деревне была небольшая речушка и прудик возле дома главного инженера Ивана Ивановича. Затем отец, поддавшийся какому-то весьма нетипичному для себя порыву, привлек дорожных рабочих и строительную технику для организации озера. После сего благого дела, возможно единственного им совершенного на протяжении всей жизни, в деревне появилось своё озеро. Для людей, уже понявших натуру нашей матери, вполне естественно, что на озеро она нас не отпускала. Боялась, что мы утонем. Пытаться уйти на озеро тайком от строгой родительницы, было бесполезно. И к тому же опасно, так как до озера было всего метров триста от здания конторы, и она время от времени наведывалась туда, проверить, нет ли там меня и/или Пашки.
   – Если увижу на озере, то пеняйте на себя, – предупредила нас мать. – В этом озере и утоплю как котят!
   Кому-то это покажется нелогичным, но для нее это было вполне в пределах нормы: запугивать утоплением в озере детей, чтобы сами не пошли на озеро и не утонули. Любой, кто был ребенком, понимает, что запретный плод сладок. После сего категорического запрета на озеро нас влекло со страшной силой. Планы один фантастичнее другого стали зарождаться в наших юных головах. Идею с поджогом совхозной фермы в качестве отвлекающего маневра, показавшуюся нам вначале весьма привлекательной, мы после долгих раздумий всё-таки отвергли.
   В конце концов была подключена группа Пашкиных сверстников, которые через пару лет составили идейный костях тайных организаций АУН/ЛИМОН, на велосипедах для слежки за конторой и работницами бухгалтерии. Если кто-то из них выйдет на крыльцо (так как потенциально любая из них могла сообщить матери, заметив нас на озере) один из этих юных соглядатаев должен был ехать на озеро и сообщать нам. С учетом скорости велосипедиста у нас было бы вполне достаточно времени пробежать, скрываясь за насыпью асфальтовой дороги, полусотню метров, отделяющих озеро от начала нашего сада, под прикрытием сада пересечь дорогу, и через сад подбежать максимально близко к дому. Потренировавшись в пробежках от озера, мы решили, что вполне уложимся до прихода матери и сумеем сделать вид, что ее приход носит для нас неожиданный характер.
   Как всегда в России, блестящий план был загублен непредвиденными случайностями и бездарными исполнителями. Тот самый пресловутый «человеческий фактор». В ближайший жаркий летний день, расставив наблюдателей под прикрытием липовой аллеи, тянувшейся параллельно асфальту от здания почты до здания клуба мы с Пашкой и Андрюхой довольные ломанулись на озеро. Разделись и с благоговением, которое испытывает христианин, впервые погружающийся в воды реки Иордан или индус в воды реки Ганг, погрузились в теплую, пахнущую тиной воду. Счастливые мы начали понемногу плескаться на мелководье, и тут произошла случайность номер один. Пашка, не понятно почему, проглотил беспечно проплывавшую мимо верховодку. Как он ее умудрился поймать, сие мне совершенно не ведомо, но это событие породило в нас панику, так как мы не знали, что делать дальше.
   Мы выволокли нечаянного живоглота Пашку на берег. Он лежал на песке, чутко прислушиваясь к своим внутренним ощущениям, а мы, наблюдая за его отрешенным лицом, которому в тот момент позавидовал бы любой практикующий йог, стояли и гадали, как скрыть произошедшее событие. Сам по себе факт посещения озера уже тянул чуть ли не на «высшую меру», а с учетом возможного вреда здоровью брата мне лучше было вообще больше домой не возвращаться.
   В это время, видимо что-то почувствовав, мать покинула здание конторы и устремилась домой. Наблюдатели, то ли от летней жары, то ли от стремительности ее появления, перепутав, куда надо было ехать, дружно ломанулись в сторону нашего дома. Мать всегда была человеком весьма подозрительным и арьергард из юных велосипедистов ее насторожил. Она ускорила шаг. Они поехали ещё быстрее. Это навело её на мысль, что дело тут нечисто. Она тяжеловесно побежала. Прибежала домой, а возле нашего дома эта растерянная вело-банда трется. Не знают, что делать, и у всех глаза подозрительно бегают.
   – А что это вы тут спотыкаетесь, ироды? – набросилась на них мать, отпирая калитку. – Украсть что-то замыслили? Вот скажу родителям…
   Нас дома не оказалось. Схватила она свой любимый педагогический дрын, и ломанулась в сад нас разыскивать. В саду нас тоже не было.
   – Надо подвесить Пашку вниз головой и из него, как из Буратино, выскочит эта злосчастная рыбка, – пришла в мою начитанную голову идея.
   На берегу стоял, нависая над поверхностью озера, старый автомобильный кузов, служащий импровизированным трамплином для прыжков в воду. Мы с Андреем и примкнувшими к нам добровольными помощниками из детей находящихся на озере затянули пострадавшего на кузов и, держа за ноги, свесили вниз головой над водной гладью.
   – Крепче держи, а то уроним.
   – Счас, я только перехвачусь за ногу поудобнее.
   – Аккуратнее его болтай, а то головой ударится.
   – Да нормально все. Не ударится.
   – Да держи ты!
   В такой живописной экспозиции мать нас и застигла. Последовала немая сцена, до которой очень далеко было гоголевскому «Ревизору». Если бы великий Гоголь это наблюдал, то с тех пор он писал бы только рассказы про детей и для детей. Первой пришла в себя мать.
   – Разорву… [31 - Тут ненормативная лексика.]лядащие, – рыча подобно разъяренной фурии полезла на кузов, чтобы покарать нас. – Сверну шеи как курятам слепым! Ах вы хуюндрики гадские! Растерзаю!!!
   Быть разодранными, как она выражалась, «в клочья» ни у меня, ни у Андрея, ни у прочих наших невольных соучастников, наслышанных о крутости ее нрава, никакого желания не было. Так как путей отхода на сушу не было, то уронив в озеро Пашку, мы как горох посыпались вслед за ним.
   Тут надо пояснить, для тех, кто сам еще не догадался, что вследствие такой политики матери ни я, ни тем более Пашка плавать не умели. Естественно, что первым стал тонуть возле берега Пашка, а затем и я, от страха сиганувший на глубину. Пашку она вытащила, прыгнув за ним в воду. А потом стояла на берегу и внимательно наблюдала как я тону.
   – Поделом тебе, выродок малолетний, – кричала мать. – Будешь знать, как родителей обманывать, подлюка!
   Верный Андрюха, сам плавающий с трудом, пытался поддерживать меня на плаву. Тянуть меня к берегу, до которого было ближе, он боялся, так как там стояла мать, а до противоположного берега было далеко и надо было пересечь места, где была наибольшая глубина.
   Так бы мы вдвоем бы и утонули, но на наше счастье, на озеро заглянул, находящийся в состоянии благодушного подпития, матерый вор-рецидивист Лёня Бруй. Опытным взглядом оценив сложившуюся диспозицию, он легко свернул замок, крепящий к цепи единственную на озере деревянную лодку, и отправился на этой лодке нас спасать. Втянув нас в лодку, он, не смотря на угрожающие крики матери, требующей отдать «выродков» ей на расправу, уверенно направил похищенное плавсредство к противоположному берегу и выпустил нас, как дед Мазай спасенных зайцев на волю. Ясное дело, что обежать вокруг такое большое озеро мать бы не успела, что сама же прекрасно и поняла.
   – Надо было тебя в детстве удавить! – прокричала она. – Что бы ты околел! Чтоб тебя сальмонеллы сожрали!
   – Тебе, Андрей, это тоже так просто с рук не сойдет, – многообещающе погрозила нам кулаком. – Все матери расскажу! Она тебе шкуру спустит!
   – Павел, бегом! – громко изрекая угрозы, далеко разносящиеся над водной гладью, красочно суля мучения, которые нас ждут тогда, когда мы, рано или поздно, попадем ей в руки, ловко пиная, бегущего впереди, Пашку, напрочь забывшего о живой рыбке в желудке, направила свои пылающие праведным гневом стопы к зданию конторы.
   – Стой тут и не смей слезать! – она поставила Пашку на стул в центре бухгалтерии и запретила ему слезать со стула. – Пускай все тебя видят, и пускай тебе будет стыдно, что мать не слушался!
   Надо заметить, что в дополнение ко всему прочему Пашка в детстве еще и высоты боялся. Поэтому стоять на стуле было для него немалым испытанием. Мать же красочно поведала своей начальнице Вере Андреевне о роли ее сына в пытке Пашки. Вера Андреевна, еще до конца не излечившаяся от перелома ноги, вызванного нашей невинной шалостью с половой доской, проникшись, позвонила к себе домой.
   – Иди на озеро и приведи домой этих шалопаев, – приказала она старшей сестре Андрея – Наде. – Запри их дома и позвони мне.
   Надя, следует признаться, недолюбливала нас с Андреем еще с тех пор, когда ее заставляли за нами присматривать, потому что мы любили класть пойманных мух между листами ее учебника по английскому языку и давить их. Естественно, что она с радостью воспользовалась возможностью отомстить. Она пришла на озеро, где мы сидели в компании спасителя Бруя и внимательно слушали рассказы о его тюремных похождениях, и под каким-то благовидным предлогом позвала нас к ним домой.
   Мы, будучи под впечатлением от своего спасения и порядком проголодавшись, не слушая доводов настороженного разума, радостно воспользовались заманчивым предложением и доверчиво сунулись в капкан. Пока мы с Андрюхой на веранде их дома обжаривали, пользуясь сковородкой и солидным куском сливочного масла, на газовой плите вареную колбасу, коварная Надя тихо позвонила в бухгалтерию и отчиталась в нашей поимке. Затем вышла из дома и заперла нас снаружи. Мы, ничего не подозревая, жадно поглощали колбасу и хлеб, взахлеб обсуждая свой заплыв.
   – Как ты нырнул то от мамаши – не догнать!
   – Да ты не меньше меня тикал!
   – Это я спасал тебя, недотепу.
   – Оно и видно, что спасал. Так вцепился в меня, что чуть не утопил.
   Когда колбаса закончилась, и мы подобрались к варенью, хитро предложенному нам вероломной Надей, входная дверь распахнулась, и мы узрели двух разъяренных матерей, явно желавших предать нас скорой смерти, из-за спин которых выглядывала ехидная мордашка предательницы Нади.
   – Убью скотина! – грозно проревела моя мать. – Придушу как котенка шелудивого!
   Я понял, что наш конец близок и кинулся искать спасения вглубь дома. Андрюха, поначалу замешкавшись, рванул следом, но споткнулся на пороге прихожей и упал. Только это падение уберегло его от участи стать жертвой горячей летающей сковородки, брошенной мне вслед матерью. Но своим падением он послужил святому делу моего спасения, ибо мать, алчущая добраться до меня и придушить, запнулась об него и упала, создав в свою очередь помеху движению прихрамывающей Вере Андреевне, которая присоединилась к этой куче. Пока они распутывались, я как ошалевший мартовский кролик, которому вместо чая Безумный шляпник налил спирту, метался по чужому дому, ища пути к спасению. Судя по беглой оценке обстановки, мне наступал окончательный и бесповоротный конец!
   Расставаться с жизнью в столь юном возрасте мне претило, и тут меня озарило, почти как золотовешавшего Архимеда в ванной, только ни ванной, ни тем более радостных криков: «Эврика!» при этом не было. Я запустил, подвернувшимся под руку табуретом, в оконное стекло зала, а сам шустро залез внутрь котла отопления, стоящего на кухне. Взбешённая моей попыткой скрыться, мать кинулась на звук разбитого стекла и решила, что я бежал через разбитое окно.
   – Не уйдешь, скотина! – вскочив на подоконник, и выбив торчащие осколки стекла подхваченной сковородкой, лежавшей среди осколков разбитого хрусталя на полке стенки-горки, она неуклюже выбралась через окно и помчалась по огороду, нещадно вытаптывая грядки и соображая, куда я мог убежать. Все это время она не переставала громко чихвостить меня, не особо стесняясь в выражениях.
   Медлительная Вера Андреевна, заглянув в зал и обнаружив там учиненный нами разгром, яростно взвыла и, вернувшись на веранду, всерьез принялась за воспитание бедного Андрюхи.
   – Я тебе покажу, как с Владом путаться! – избивала она его долго, припомнив каверзу с половой доской и поломанную ногу, совершенно забыв за этим занятием вернуться на работу. – На всю жизнь запомнишь!
   Всё это время мать, вооруженная сковородкой, совместно с примкнувшей к ней подругой Зиночкой, которая была соседкой Вера Андреевны, бегали по деревне, разыскивая меня. Я ни жив, ни мертв, лежал, «свернувшись клубком», внутри котла. За всё этой розыскной и педагогической суетой они совершенно забыли про Пашку, стоящего на стуле, и несчастный ребенок, который не меньше высоты боялся темноты, обмерев от ужаса, простоял на стуле в бухгалтерии до утра.
   Под вечер мать и Зиночка нагрянули к Вере Андреевне, чтобы вернуть сковородку и попробовать выяснить у Андрюхи, куда я мог скрыться. Несчастный Андрюха, для вразумления которого был извлечен костыль, еще недавно бывший опорой для мамаши, выдал все известные ему укромные места, могущие послужить моим убежищем. Сказать по правде, я, лежа в позе зародыша, и боясь выдать себя неосторожным движением, его совершенно не осуждал. После проведенного дознания мать извинилась перед Верой Андреевной за причиненный ущерб и пообещала выделить хрусталь взамен разбитого сковородкой и оплатить замену разбитого мною окна.
   Они с Зиночкой, забыв отдать сковороду, удалились проверять сданные Андреем «явки», а Вера Андреевна, вместе с пришедшим домой мужем продолжили педагогические действия в отношении сына. Бедняга потом пару недель не мог сидеть и спал только на животе. Мне же повезло и под покровом ночи, когда все они утомленно уснули, я тихо выскользнул из котла и, сгорбившись, как сказочный Карлик-нос, от долгого нахождения в неудобной позе, выскользнул из дома-ловушки, едва не ставшего моей могилой. Неделю пришлось жить в лесу, обоснованно опасаясь репрессий от матери и Веры Андреевны. В свою очередь, всю неделю эта банда незадачливых велосипедистов – «агентов наружки» пряталась от меня. Приведенный из бухгалтерии Пашка от пережитых потрясений где-то с месяц вообще молчал, погрузившись в какие-то свои внутренние переживания.
   Вот так завершилось наше знакомство с коварной водной стихией, и так наш рассказ подошел к своему логическому завершению.

Правило буравчика

   «Крошка сын к отцу пришел, и спросила кроха…
   Папы этого ответ помещаю в книжке…»

   Как все люди со светлыми волосами, к тому же отягощенный нарушенной пигментацией кожи, я легко обгораю на солнце. Есть такое – чего уж отрицать. Когда я был маленький, то однажды обгорел под живительными лучами Солнца. Обгорел, да и всё тут. Ан нет. Чуткая мать наша была активной поборницей гомеопатии, самолечения и военно-полевой хирургии. Находясь в стадии повышенной заботы, она решила врачевать сию травму. К методам пластической хирургии обращаться не стала, за что нельзя не поблагодарить Бога, а прибегла к менее радикальным методам, ограничившись народными средствами. Щедро намазала мне болевшую кожу головы сметаной, приговаривая:
   – Ну, когда ты уже сдохнешь? Сплошные расходы от тебя. У других дети как дети, а ты расстройство для родителей.
   – Я же не специально, – попытался оправдаться я. – Пока огород пропалывал…
   – Это Бог тебя наказал, за то, что родителей не слушаешься и носишься сломя голову. Шляпу надо носить, а то ходишь как Аноха!
   – Ничего я не ношусь. И где мне шляпу взять?
   – Вот когда ты с поломанной ногой дома лежал, то никогда не обгорал, – сделала мать неожиданный вывод. – Зато у меня тогда душа не болела, и я знала, где ты находишься. А шляпу можно было и самому сделать, если бы ты не был урод безрукий, как батя твой. Взял бы и из газеты сложил себе кепку. Мы в детстве так всегда делали.
   – А газету где я возьму?
   – Ты что пререкаешься опять?
   Я замолчал потрясенный глубиной обобщения и молчал во время всей процедуры. А то мало ли, вдруг решит ногу мне сломать, чтобы не носился. Если ей нравилось, что сын год пролежал в гипсе, а потом долго ходил с костылями, то от нее всего можно было ожидать. Да, надо заметить, боль в обгоревшей коже сия лечебная процедура слегка уменьшает.
   Вот только посреди ночи я проснулся от того, что мою голову облизывали наши кошки. Хорошо хоть, что войдя в раж, грызть меня не стали. Но сметану слизали начисто, вызвав поутру немалое удивление матери, которая никак не могла поверить, что такое большое количество молочной продукции могло бесследно впитаться под кожу.
   – Вить, а Вить, ты ночью не вставал? – даже спросила она у папаши, подозревая в случившемся его бездонную утробу.
   – Какого лешего я вставать буду? – недовольно пробурчал папа, по еврейской привычке ответив вопросом на вопрос. – Мне что делать больше нечего?
   – А куда сметана пропала с Влада?
   – А я откуда знаю? Может, испарилась? Ночью то жарко было, вот сметана и испарилась, – выдал неожиданное физическое толкование феномена папаша, гулко шлепая босыми ногами к холодильнику. Да, папенька был скользким как угорь, выросший из пияки-мутанта.
   – Прямо таки вся и испарилась? – не поверила мать.
   – А что тут такого? Поверхностное натяжение воды и правило буравчика вспомни, – продолжал по привычке витийствовать он. – Диалектика: единство и борьба противоположностей. Между прочим, медицине подобные случаи давно известны. Какая же ты у меня темная. Только и способна, что глупые вопросы задавать. Если бы не я, так и сидела бы в своей деревне.
   – Я бы и сама человеком стала, – начала заводиться мать. – А вот ты бы без меня спился уже или фанфароном стал.
   – Стала ты человеком, – скептически пробурчал Витя, смешивая извлеченную из холодильника сметану с молоком. – Это я тебя бухгалтером сделал, а то так бы мотала провода на своей фабрике.
   – Самовар бы нам завести… – вздохнул папаша, царственно развалившись за столом, как туземный царек перед миссионером, обвешанным банками тушенки.
   – Зачем тебе самовар? – всплеснула руками мать. – Ты же кроме водки ничего не пьешь.
   – Для культуры, как говорится. Сидишь, в блюдечко дуешь, сахар сосешь. Лепота!
   На шум спора вышел из своей комнаты мой заспанный младший брат Пашка и, проходя мимо стола поинтересовался:
   – Пап, а в чем напряжение измеряется в сети?
   Он накануне, как обычно, сидел, спрятавшись под столом, и подслушивал разговор матери с ее закадычной подругой Зиночкой. Среди живо обсуждаемых тем фигурировала и зловещая тема смерти деревенских электриков. Пашка ни Уренгоя в этом разговоре не понял, но теперь с опаской посматривал на розетки. Он вообще был великим путаником. Например, подберезовики называл подбородовиками, а рынду гондой.
   – Напряжение? В сети? – переспросил отец, укладывая ломоть сала на кусок хлеба и щедро поливая бутерброд горчицей, сметаной и хреном.
   – Да, в лектросети.
   – В герцах, конечно, – напрягши морщины на лбу, выдал папаша.
   – В герцах? – недоуменно переспросил я, включаясь в разговор и радуясь подвернувшейся возможности перевести разговор с исчезнувшей сметаны и того, «как папа сделал маму человеком» на нейтральную тему.
   – Конечно в герцах, – уверенно ответствовал папаша, который помимо двух высших образований был обогащен еще и опытом работы электриком в совхозе. Хоть и на полставки, но все же. – Слушай отца, дундук! Правило буравчика вспомни и не будешь больше таких дурацких вопросов задавать! Я вот в детстве слушал отца и стал человеком, а вы, бестолочи, так и останетесь мелкими надоедалами. Все в маму пошли! Эх, не нюхали вы исторического материализма.
   – Вот ты только так можешь! – набросилась на него мать. – Понадаешь детям гаюшек каких-нибудь ржавых из ведра, и потом они матку родную не слушают!
   Мать постоянно ревновала к тому, что мы проводим время в мастерской и гараже отца, норовя прихватить оттуда что-нибудь полезное.
   – Зато станут людьми, если будут батьку слушаться, – самодовольно заявил он, всовывая в рот бутерброд и по-акульи отхватывая сразу половину. – А ты их разве можешь жизни научить?
   – Как он может человеком стать, если шапку не носит? – патетически указала рукой на меня мать. – Еще и на Пашку плохо влияет.
   – А у меня есть шапка? – огрызнулся я, присаживаясь к столу в надежде, что что-нибудь из съестного, оставшегося после завтрака отца, перепадет и мне. – Надоели вы уже этой шапкой!
   – То, что у тебя шапки нет – это еще не повод ее не носить, – веско изрекла мать. – Витя скажи ему!
   – Не пререкайся с матерью, – не менее веско проронил отец, дожевавший бутерброд и подкрепил свой завет увесистым подзатыльником. – Запомни, Маугли, шапку носить нужно. Ты же не в джунглях. Родителей надо уважать, даже таких как мама твоя.
   – И ты тоже не пререкайся, Винт Раздолбайло, а то строптивый стал, – следующий подзатыльник достался молчащему Пашке. – Что ты нахохлился как инфузория? И нечего отцу в рот смотреть – это неприлично. Сделай лучше доброе дело.
   – Какое? – настороженно поинтересовался Пашка, жалобно блеснув очками со скрепленной синей изолентой дужкой.
   – Возьми пакет с сигаретами и просуши на солнце. Только следи, чтобы дождя не было!
   Отец тогда «Астру» смолил с усердием, достойным лучшего применения. Это когда свои сигареты курил. А если «стрелял» у окружающих, то курил любые, не обращая принципиального внимания на марку и производителя. Хотя, признаться, в то время в деревнях особого выбора табачного ассортимента не было.
   Проглотив еще один неприлично толстый бутерброд, безудержный дымосос тяжеловесно встал из-за стола и выдал Пашке пакет с купленными по дешевке сигаретами.
   – Только смотри, дождь не проморгай, – напутствовал его папаша. – Следи по барометру за грядущими изменениями погоды.
   – Смородина перед дождем начинает сильно пахнуть, – опять вставила «свои пять копеек» мать.
   – И фиалки цветки закрывают, – поделился с братом знаниями я.
   – Только попробуй в палисадник полезть, урод косолапый! – отреагировала на это мать. – Ноги повырываю!
   – Да не полезу я никуда. Я за сигаретами следить буду! – Пашка, несказанно гордый важным поручением, отправился во двор, где разложил пачки на сиденье мотоблока и стал сушить.
   Весь день вокруг этих пачек крутился с важным видом, как швейцар в первой советской гостинице для иностранцев. Даже обедать не пошел.
   – Три белых коня, три белых коня: горчица, сметана и хрен… – немелодично напевая к вечеру вернулся домой отец.
   – СтаршОй, Пашка где? – просунул он лысую голову в Пашкину комнату, где я паял очередной блок питания.
   – Сигареты сушит.
   – Молодец! Зови его, – усаживаясь за стол в прихожей, велел отец. – Пущай волокет сигареты.
   Я вышел на крыльцо и прокричал:
   – Паш, батя пришел. Неси сигареты.
   Минут через пять в дверь прихожей робко протиснулся Пашка и начал пританцовывать на пороге как впервые попавший в метро деревенский житель, не знающий где тут можно справить давно назревшую малую нужду.
   – Ну что ты мнешься как коржик в тумане? Где сигареты? – дружелюбно поинтересовался внимательно изучающий сквозь стекло баночки горчицу отец.
   Пашка молча выгрузил из спрятанного за спиной пакета размокшие сигаретные пачки. Папа вытаращился на него как бизон, впервые встретивший бегемота. Раздались гневные обвинения вскочившего со стула отца, стучащего пальцем по украденному в Москве барометру:
   – Баран слепой, дождя же не было! Почему сигареты мокрые?
   – Дождя не было, но был сильный ветер! – логично ответил Пашка.
   – А ветер тут при чем? – не понял отец, отвешивая ему мощную оплеуху и начиная извлекать из брюк ремень. – Сейчас ты узнаешь, ротозей, почем пуд лиха!
   – Ну, там же это как его… – бледнея, глядел на ремень Пашка. – Правило Буравчика и поверхностное натяжение…
   – Какое натяжение?
   – Воды!
   – Какой воды? Самый умный, да? Умнее батьки стал, дебил безмозглый?
   – Нет, не умнее, – в ужасе открестился от этой крамольной мысли несчастный ребенок. – Ты умнее! Ты самый умный в деревне!
   – Ты мне тут зубы заговариваешь? Откуда там вода взялась?
   – Там лужа возле мотоблока, а в ней поверхностное натяжение…
   – Какое… натяжение? Какой на… буравчик? Ты что издеваешься, дундук? – рассвирепел любящий отец.
   – Ве-ве-тер в-в лу-лу-жу с-с-с-дул, – начал заикаться от страха Пашка. – А та-а-а-м натяжение… Во-во-во-ды…
   – Что ты там мямлишь? Что, говно на зуб попало – прожевать не можешь? Умнее батьки стал? Я тебя научу родителей любить! На всю жизнь запомнишь, кто тебя кормит! Дуралей! Как можно быть таким разгильдяем?
   За проступок несчастный ребенок, папашей, перешедшим на полностью нецензурные выражения, был нещадно выпорот ремнем. Впредь папа Витя столь ответственных поручений ему больше не давал.

Утро с Лобаном

   Так уж получилось, что в детстве, не смотря на некоторую изолированность нашей деревни, я встречался со многими интересными людьми. Одним из них; на протяжении многих лет находящимся практически что рядом – через дорогу – это по сельским меркам рядом, был Николай Лобан. Внешне он очень напоминал Зигзага Макряка из позднее шедшего по телевизору диснеевского мультсериала «Черный плащ». Такой же вихрастый, простодушный и отзывчивый. Достойный человек, много крови отдавший своей Родине – Союзу Советских Социалистических Республик. Отец двоих детей, сына Вовки и дочери Верки. Сначала, после переезда из деревни Пеклихлебы был Николай персональным водителем у нашего папаши – Плейшнера. Отец по «производственной необходимости» часто напивался на собраниях руководителей в райкоме партии, поэтому ему требовался водитель. С аналогичным результатом происходили поездки на автозавод, который был «шефом» нашего совхоза. На автозаводе к греху винопития добавлял наш шаловливый папенька Витя блуд.
   Кроме того, у Плейшнера руки были заточены под известное изделие, а автомобилю требовался ремонт и регулярное обслуживание. Так что много часов в детстве я провел, помогая доброму и простодушному Николаю ремонтировать машину директора. Сами понимаете, именно в детстве и закладывается фундамент. Кто станет человеком честного труда, кто виолончелистом, а кто, прости Господи, долбящимся туда.
   Но были и другие дни, проведенные в компании Николая. Например, именно с ним я освоил рыбалку с лодки. До этого удил сидя на старой плотине возле прудика главного инженера. Лягушки там были обильные, а вот с рыбой не очень задалось. А потом Лобан предложил вместе с ним ловить рыбу по утрам. У него была самодельная лодка, сделанная из камеры от колеса самолета, с привязанным алюминиевой проволокой фанерным дном. Как раз, два человека легко помещались в это импровизированное плавсредство. Правда, ноги стояли в воде, попадавшей внутрь через щели в дне, но я с детства был закаленным и не обращал внимания на холод воды.
   Вот так и плыли мы с ним, скользя по тиши озерной глади, покрытой редкими клочками тумана, и ловили расслабившихся карпов; на жмых подсолнечный обычно. Или вот еще как делали – бралась мука, в нее выливалось подсолнечное масло, и это тесто хорошо разминалось. Помню, почти час выуживал своего первого карпа. Наконец достал из воды, а уже в лодке он выскользнул из рук и уплыл через щель. Как обидно было это для ребенка, Вы не представляете! После этого дерзкого побега клев прервался, и пришлось нам с Лобаном, неся лодку, возвращаться по домам. Пришел я тогда домой, а спать уже не охота было. Пошел дрова рубить – полдеревни разбудил.
   Именно в бытность Николая водителем отца и произошел интересный случай. Это еще на УАЗ-469 было, в народе ласково рекомом «козел». Мы накануне с Лобаном полдня возились с ремонтом и покрышки поменяли на колесах. Папенька у кого-то из директоров выменял новые покрышки и поручил нам их замену. К вечеру пришел бодрый чаппей Плейшнер, находящийся в легком мечтательном подпитии, и внезапно от пьяного благодушия решил нам помочь с ремонтом.
   – Учитесь, бестолочи, – важно сказал он внимательно наблюдавшим за его действиями Пашке и Володьке Лобаненку. – Пока я живой!
   – А ты сходи чего-нибудь у мамаши стяни на закуску, – поручил он мне, затягивая гайки на установленном колесе. – Нам с Колькой закусить надо, когда новые колеса обмывать будем. Только аккуратно, чтобы шишига эта не заметила. А то крику будет…
   Я проскользнул в дом. Мать монотонно выскакивала из положения приседа вверх напротив зеркала в горке, вскидывая руки над головой и выкрикивая: «Эквалайзер». Заниматься подобным «шейпингом» она могла часами и ничего вокруг в такие моменты не замечала. Я стянул из кубла в кладовке кусок пожелтевшего сала, а из кухни четверть кирпичика черного хлеба и две средних размеров луковицы. Приволок эту добычу папеньке.
   – Молодец! – похвалил меня он, расстилая на верстаке районную газету. – Паш, бери пример с брата! Какая точность выполнения поручений отца. А ты весь в мать – невнятный какой-то. Ни украсть, ни покараулить. Еще и чумазый какой-то.
   – Воровать плохо, – отозвался на эту сентенцию Пашка. – И ничего я не чумазый, просто помогал и в масле вымазался.
   – Ты мне поговори еще! Ишь ты, взрослый стал? Или забыл, кто тебя кормит? – достал из дверцы УАЗ-ика пару мутных граненых стаканов, порезал тупым ножом сало, хлеб и лук. Вынул из кармана засаленного коричневого шевиотового пиджака бутылку. – Чай, не матушка кормит, а батя! А трескаешь ты как хомяк – за обе щеки! Выискался тут Навуходоносор малолетний.
   – Ничего я не стукач, – обиделся Пашка.
   – Вскрытие покажет, кто стукач. Коль, бери стакан. Накатим за завтрашнюю поездку, – налил в стаканы.
   – Надо бы еще гайки проверить… – неуверенно отозвался тот, настороженно нюхая налитую в стакан жидкость.
   – Да что там проверять? Все нормально. Ну, будем! Смотри, завтра не проспи!
   Назавтра рано утром мы выехали в областной центр, на автозавод.
   Мнительная мать, не без основания подозревая Плейшнера в супружеских изменах, в поездки на автозавод всегда сажала меня вместе с ними.
   – Влад, ты там присмотри, чтобы батя ни с какими бабами не путался! – думала, что при мне блудливый супруг не будет так беззастенчиво предаваться разврату.
   Какая наивная женщина. Ну, кто мешает коварному папе Плейшнеру направить простодушного деревенского ребенка либо смотреть рыбок (попугаев) в одном из многочисленных помещений цеха, либо смотреть станки в цеху, либо в кабинет начальника цеха, где стояли многочисленные гири, а самому в это время без зазрений совести предаться бессовестному блуду. Никто кроме совести, в наличии отсутствия которой у него вы уже могли убедиться.
   – Не слушай ты эту кучерявую Горгону, – шепнул мне отец по пути к машине. – Держись бати. Батя плохому не научит!
   Выехали, едем. Километрах в десяти от нашей деревни внезапно соскакивает переднее левое колесо. Нас, в полном соответствии с законами физики, повело влево и какое-то время, по инерции, машина катилась так. Благо, на утренней трассе не было никаких встречных машин. Впрочем, не было и попутных. Повезло, что пару километров не дотянули до центральной трассы. Вылезли из остановившейся машины.
   – Вы что наделали, криворукие? – Плейшнер оглашал сонные окрестности громогласными проклятиями. – Ничего нельзя доверить, пендераклии сельские! Хьюмидоры корявые! Трахеи чечеточные! Хламидомонады угарные! Атавизмы! Чего стоите? Колесо ищите, сволочи!
   Мы с Лобаном начали искать колесо.
   – Оно вроде как вперед покатилось, – сказал Лобан. – Я точно видел.
   – Ну да, тут же под горку. Ему больше и катиться то некуда, – согласился с ним я. – я тоже видел, как катилось вперед. Пошли искать.
   – Ты по левой обочине смотри, а я по правой буду.
   Главное, когда колесо соскочило, то видели, что оно катится впереди машины. Обыскали метров на восемьсот впереди по курсу – нет колеса! Плейшнер, продолжая изрыгать проклятия, стоял около машины и решил справить малую нужду. Как помните, была у старого эксгибициониста болезненная особенность в этом плане – требовались в такие моменты ему зрители. Сошел папенька слегка с проезжей части, дабы оросить и так покрытую росой обочину и внезапно обнаружил искомое колесо.
   – Вы куда смотрели, сволочи тупоглазые? – Плешивец разразился новой порцией проклятий. – Все приходится самому делать! Ничего не можете без меня, абезьяны безрукие! Заворачивайтесь в простыни и ползите на кладбище помирать, если со мной что-нибудь случится. Вас же без меня любые куры засерут!
   – Владимирович, да мы сейчас быстро поставим, – ответил Лобан. – Чего так переживать-то?
   – Ты мне еще поговори! Без премии будешь всю оставшуюся жизнь работать!
   Но так как фривольный настрой Плейшнера был испорчен, то вернув колесо на законное место и прикрутив его гайками, которые сняли по одной с прочих колес, мы были вынуждены вернуться домой.
   – Домой поехали. Примета плохая.
   Потрясень Плейшнер потом долго обвинял в происшедшем Николая, хотя гайки на этом колесе закручивал сам. Впрочем, подобное поведение вполне свойственно для людей, облеченных Властью – обвинять в грехах других.
   Потом Николай, видимо под действием весеннего скандала с грозой от случайно обнаружившейся интимной связи Плейшнера и жены Сереги «Корявого», который был кумом Лобана, был разжалован из персональных водителей Плейшнера. Стал водителем «техпомощи» – автомобиля ГАЗ-63, оснащенного КУНГом. Той самой, на которой детей иногда возили в школу. Но потом, не помню уже по какой причине, попал он почему-то на этом УАЗ-ке в аварию. Тогда Плейшнер уже ездил на УАЗ-3003, в народе прозываемом «Головастиком». Скабрезный Плейшнер его «Сперматозоидом» называл. Между прочим, авария произошла неподалеку от того места где в 1986 году попали в аварию мы. Получил перелом и спицу в левую руку. А поврежденный автомобиль стоял на улице возле его дома. Стоял себе, стоял, никого не трогал. Но моя детская любознательность завела меня в полуразрушенную кабину, где я обнаружил торчащий в замке зажигания ключ. В процессе игры, изображая из себя шофера, я случайно завел злосчастный автомобиль. Он совершил резкий рывок, снеся забор в огороде Лобана и заглох. Пришлось покидать место происшествия «по-английски».
   Где-то через пару лет после нашего отъезда из Горасимовки, более похожего на бегство, семейство Лобана стронулось с насиженного места и переселилось в соседнюю область. Мачеха Наташа еще достаточно много времени переписывалась с его женой, шля ей всякие пакости про меня. Написала от имени Пашки о моей смерти насильственного толка. С животрепещущим описанием самой смерти и последующих похорон, разумеется. Рискну предположить, ибо самого письма не видел, что развернулась в нем во всю ширь своей извращенной фантазии. Взбудораженная Нина Лобаниха, получив это письмо, приехала к сестре Плейшнера – тете Нине (они с ней тоже подругами были еще с Пеклихлебов) в областной центр и, выразив соболезнования по поводу моей трагической смерти, высказала пожелание осмотреть мою могилу. А так как тетя Нина сама была не в курсе, где я нахожусь в тот момент времени и жив ли вообще, то известие о моей смерти взбудоражило всю мою многочисленную родню. Забавно, да? Сам же Николай с этой паникершей разошелся и ныне, по слухам, проживает где-то в областном центре.

Зимняя сказка

   Когда я был маленьким, зимы были совсем другими. Настоящие русские зимы были, а не нынешнее слякотное недоразумение. Виной тому нынешнее обилие асфальта и личных автомобилей, купленных на ворованные деньги, или геополитический крен в сторону Запада, последовавший после распада СССР, а может, я просто вырос, но все-таки зимы ныне не те. Раньше бывало снега столько выпадало, что для того чтобы пройти к сараям приходилось снегоуборочную лопату на веранде держать. Иначе, по пояс в снегу не то что к сараям со скотиной, но даже и до туалета не доберешься. Зато честный физический труд с самого раннего детства сопровождал меня. Как встанешь часика в четыре утра, как пару тройку часов покидаешь лопатой снег, так сразу понимаешь, что нормальному человеку, живущему честной жизнью, никакой профессиональный спорт и даром не нужен.
   А какие морозы тогда были. Бывало, такой мороз стоял, что деревья в лесу трескались. Вот про мороз собственно и пойдет рассказ. Я классе в пятом учился. В школу ездить приходилось либо на совхозном автобусе, либо на машине «техпомощи» за двенадцать километров, в деревню Алешня.
   Брат мой младший Пашка как раз учился в первом классе в начальной школе, расположенной в нашей деревне. Был он, как и все маленькие дети крайне любознательным, хотя и значительно запуганным матерью при этом.
   И как все маленькие дети, в душе он был крайне непослушным.
   – Одевайтесь теплее, а то простудитесь! – мать, надо заметить, постоянно боялась, что мы простудимся, и поэтому заставляла даже в оттепель одеваться так, как будто на улице сорокоградусный мороз. – Влад, что ты напялил эту лепиздряйку как кулема какой-то?
   – Но там же тепло!
   – Не гордыбачь с матерью! Надень под нее кацавейку какую-нибудь, не будь неряхой!
   – Жарко будет.
   – Пар костей не ломит! Я вот всегда пододеваю кофтенку какую-нибудь.
   – Да жарко мне!
   – Или ты хочешь, чтобы я сдохла? Еще мой след будете искать!
   – Да будем, будем, только успокойся.
   – Вот подхватишь ангину, тогда посмотрим! – другой ее идеей фикс была ангина, которая якобы так и норовит свести нас с братом в могилы.
   Для профилактики этой зловещей ангины мы пару раз в неделю посвящали свои вечера дышанию над кастрюлей с распаренным картофелем. Возможно, определенная доля здравого смысла в этих ее опасениях была, если учесть, что за несколько лет до этого, когда мы еще жили в деревне Пеклихлебы, я едва не умер от двухстороннего воспаления легких. Мамаша спасала нас от простуды и ангины как умела.
   Мать работала в бухгалтерии, расположенной в том же здании что и начальная школа, поэтому в школу и из школы Пашку водила. Однажды Пашка по пути из школы нашел где-то сосульку и, оправдывая название, взял ее в рот. Была тогда у него дурная привычка все что ни попадя тащить в рот. Мать, увидев воочию эту страшную попытку суицида, на некоторое время потеряла дар речи. Впрочем, глядя в безмятежные голубые глаза сына, обреченного умереть от коварной болезни, она быстро его обрела и обрушила на Пашку всю лавину своего красноречия, подкрепленного выражениями сугубо непечатными, которым самое место в лексиконе деклассированных элементов, но отнюдь не в словаре жены директора совхоза.
   – Ты что, совсем чокнутый? Совсем ку-ку? Совсем мозги протухли уже? По школе для неполноценных соскучился? – действуя по заветам русского «Домостроя» свои слова она подкрепляла подзатыльниками и оплеухами, ловко гоня пинками бедного ребенка, от ужаса перекусившего сосульку и проглотившего откушенный кусок, домой. – Я тебе покажу, мерзкий выродок, как родителей не слушать! Удушу как котенка шелудивого! Тухленыш! Такой же тупой пень, как и батя твой!
   Ходили по зимнему времени домой обычно через чужие огороды и дворы. Сначала двор/огород Сереги Корявого, потом пустырь за огородом Моргуна, потом пустырь между огородами Кольки Лобана и Ивана-автобусника, потом огород/двор Кольки Лобана. На протяжении всего этого пути матери продолжавшей чихвостить сына активно вторили собаки. Подходя к дому, Пашка на всю жизнь понял, что кушать сосульки чревато.
   Придя домой слегка успокоившаяся мать, глядя на дрожащего от ужаса Пашку, решила предостеречь его еще от одной опасности и объяснить, что на морозе нельзя не только сосульки сосать, но лизать железо.
   – Не вздумай ничего железного зимой лизать! Слышишь, придурок дефективный? – так как в детстве она считала Пашку слегка туповатым ребенком, то решила НАГЛЯДНО продемонстрировать, что вот этого делать нельзя. – Вот так делать ни в коем случае нельзя. Понял?
   Дверь нашего дома закрывалась на навесной замок и она не нашла ничего лучшего, как замок лизнуть. Н-да… И она бралась учить нас что можно делать и что нельзя. Естественно, что язык, изрыгавший грязные ругательства, неумолимыми и неподкупными законами природы мгновенно был наказан. Мать прилипла к замку.
   Пашка недоуменно наблюдавший эту картину, не мог понять в чем дело, подумал что мать, большая любительница розыгрышей, так с ним играет, и не нашел ничего лучшего как взобраться на стоящую на крыльце лавку и тоже лизнуть замок. Язык штука нежная и деликатная, поэтому рваться, рискуя оставить часть его на подлом замке, никто из них не спешил.
   Я, приехав из школы, застал неописуемую, воистину сюрреалистическую картину. Правда, слова сюрреализм я тогда не знал, но глядя на брата и мать, приставших языками к замку, интуитивно догадался, что нечто такое в мире существует.
   – Вы это чего? Шутите? Да?
   Простояв какое-то время в остолбенении и, убедившись, что я нахожусь в здравом уме, а они не шутят, я опрометью побежал в контору – звать отца.
   – Слышь, пап, там такое дело…
   – Какое дело? Ты думаешь, я тут груши околачиваю? Не видишь что ли – я думаю! Что надо?
   – Там мамка с Пашкой примерзли!
   – Куда примерзли? – отец мне сначала не поверил. – Иди домой и не мешай работать отцу. Дров наносить не забудь!
   – К замку примерзли. Я домой попасть не могу.
   – Домой попасть не можешь? Смотри, если это опять твои дурацкие шутки, то я тебя так вздую! – папенька с неохотой потопал домой. – На всю жизнь запомнишь! Весь в мамашу пошел – такой же шебутной!
   – Ну и где они примерзли? – входя в калитку, глумливо вопросил он. – А?
   – Там, на крыльце.
   – Сейчас посмотрю, – грузно скрипя снегом, он потопал по двору. – А ты готовься, если это шутка.
   – Валь, ты это чего тут? – он заворожено уставился на них. – Паш, а ты чего это, а?
   Глядя на него я понял смысл выражения смотреть как баран на новые ворота.
   – Влад, чего это они? Правда прилипли? – он с трудом оторвал взгляд от этой картины и уставился на меня.
   – А ты сам не видишь?
   – Ты отцу-то не хами! Умный больно стал? Да? А лампу разжечь и освободить ума не хватило? Все батьке приходится делать.
   – А спички я где возьму?
   – Вот курил бы, так и спички были бы! А так все батька, да батька. Ничего сам не можешь! Лампу неси, безрукий!
   С помощью паяльной лампы, разожженной отцом, Пашка и мать были освобождены из ледяного плена. Об обстоятельствах, заставивших их совершить эту глупость, они долго молчали, дыша вечерами над распаренной картошкой и жуя чеснок для профилактики ОРЗ. И лишь через неделю вся эта история была поведана «широкой общественности» в лице меня и отца.
   – И не вздумай никому рассказать, – предупредила меня мать. – Придушу как котенка лядащего!
   Теперь и вы знакомы с этой историей. Что интересно так это то, что ни Пашка, ни мать тогда ничем не заболели. Ни зловещая ангина, ни ОРЗ, ни воспаление легких не смогли их осилить.
   Кто-то задаст вопрос, почему для освобождения из морозного плена использовалась паяльная лампа, а не горячая вода? Во-первых, где взять горячую воду в деревне? Там и холодная то не у всех была. Во-вторых, паяльная лампа, предназначенная для разогрева выведенного на улицу крана с холодной водой, была всегда под рукой – или в сарае или на летней кухне. И в-третьих – папаша Плейшнер был не прочь поиздеваться над женой и сыном, вызывая в них ужас паяльной лампой…

Роковые пельмени

   Рассказ был размещен на «Турнире авантюристов-2016», но из-за того, что большинство читателей носят «розовые очки» (а некоторые и голубые) не прошел в полуфинал.

   Лара (Lara-Tinisova-34-@mail.ru) 2016/10/08
   Ваш рассказ Влад я считаю самым реалистичным, не приукрашивающим действительность.
   Иногда полезно посмотреть на себя со стороны. У меня, например, соседка тетя Мара вечно плевала на лестничной площадке. Сколько не просили, без толку. Я сняла ее на телефон и показала ей. Больше эта тетя не плюет. Посмотрела на себя со стороны.
   Так и ваши рассказы, тот же скальпель хирурга вскрывают язвы действительности. А то пишут авторы красивые сказочки далекие от действительности.

   Когда я был совсем маленьким, будучи тогда единственным ребенком в семье, произошел занимательный и поучительный случай. Всколыхнем, с помощью моего нехитрого рассказа, как метлой в руках дворника-таджика, пыль памяти, густо покрывающую мои детские воспоминания. Жили мы в то славное время в деревне Пеклихлебы, где отец мой подвизался на ниве помощника колхозного агронома, а мать при мне состояла. Она как раз заболела сильно. Воспалился поврежденный рыбьей костью безымянный палец на левой руке. Заражение дошло до того, что начала гнить косточка крайней фаланги. Естественно, что в полном соответствии с законами физиологии неприятный процесс сопровождался повышенной температурой, и она не могла кормить меня грудью. Поэтому кормила меня бабушка Дуня, мать моего беспутного папаши. Она изготавливала из коровьего молока и различных подручных средств заменитель материнского молока, коим щедро меня и потчевала. Через месяц косточка прорвала кожный покров на пальце матери и та, наконец, попала в больницу. Торчащий вбок конец этой злосчастной косточки так и остался у нее на всю жизнь. Бабушка Дуня была вынуждена по какой-то причине покинуть наш кров и вернуться в свою деревню, поэтому я остался на полном попечении отца.
   Отец был человеком крайне ленивым, но при этом весьма напыщенным и заумным. Как говаривали про него у нас на селе: «За мудрость Бог лба прибавил», имея в виду стремительную инфляцию его волосяного покрова. Говоря проще, плешь, появившаяся у него сразу после возвращения из рядов славной Советской армии, прогрессировала прямо на глазах, грозя стать полноправной апоплексой сиречь лысиной. При этом любил поумствовать, поговорить о «ведущей роли партии», цитировал по памяти труды В. И. Ленина, которые конспектировал в армии, и щеголял при случае и без оного парой-тройкой латинских слов, односельчанам не знакомым, типа «эскулап» или «пендераклия», постоянно использовал фразу: «Как говорится». Недалекие и малограмотные люди, в массе своей козноязычные, принимали его прямо таки за «светоч мысли». Опять же, агрономов и землемеров на селе завсегда уважали и почитали. Да и к лысым, на фоне тогдашнего пантеона руководства страны и коммунистической партии, было полутрепетное отношение.
   Папенька мой, признаться, ленив был как мерин, а так как в тот момент активно увлекся чесночными клизмами, то ему некогда было даже переодевать на мне испачканные колготки. К клизмам он перешел после безуспешных попыток уничтожить потенциально угрожающих его жизнедеятельности глистов с помощью молока и селедки. Глистов же боязливый телепень стал травить после того, как кто-то из родственников рассказал ему о нашей двоюродной или троюродной тете, принявшей смерть посредством оных паразитов. История там крайне странная произошла. Она никогда ни чем не болела, но вдруг на шестидесятом году жизни решила провести профилактику от глистов вышеупомянутым методом поглощения селедки с молоком. Открывая плотно закрытую банку молока, тетя умудрилась как-то ее раздавить и порезать себе сонную артерию осколком. Так и погибла, обильно залитая алой артериальной кровью. Редкий для нашей семьи случай, обычно мы всегда доживали до дня рождения. Например, девяностолетняя бабушка Олимпиада, получила подарки и только тогда спокойно преставилась, царствие ей небесное и вечная память. А папа мой, будучи здоровым как сорок тысяч баранов, был весьма и весьма мнителен во всем, что касалось его драгоценнейшего здоровья. Хотя, учитывая его пищевые пристрастия и гастрономические привычки, очень сомневаюсь, что в его бездонной утробе могли бы выжить глисты или какие иные паразиты.
   Когда мать, помахивая облезшим пальцем и экспроприированным у соседки по палате томиком Ги де Мопассана, вернулась из больницы, то обнаружила провонявшую чесноком квартиру, мирно спящего со спринцовкой в анусе и горчичниками на спине мужа и молчаливого сына, бродящего по сырой осенней улице в загаженных колготках. Молчаливым я был потому, что лет до пяти вообще молчал. То ли разговаривать мне с ними было не о чем, то ли еще какая-то веская причина на то была. Говорить начал только после рождения младшего брата.
   Своим молчанием я весь пошел в отца. До трех лет он молчал, и все многочисленные родственники думали, что он глухонемой. А потом, когда он по своему малодушному обыкновению прятался на печке, пришла тетка Вера и сказала:
   – По деревне ходят цыгане и забирают в сумки всех немых детей.
   Тут он с печки гулким басом сказал:
   – Мам, пап, не отдавайте меня цыганам!
   После этого ему волей-неволей пришлось говорить.
   Да, тогда еще цыгане были довольно мощной силой, чтобы ими пугать детей, хотя при этом не собирали металлолом и не торговали «паленой» водкой и тяжелыми наркотиками. Видимо, было в страхе детей той эпохи перед цыганами нечто архетипическое. Хотя, может быть, у моего будущего отца были и личные причины бояться перехожих ромалов.
   Так что тому, что я молчал, мать не удивилась совершенно, а вот обосранными колготками, так же как и недоразвитой моралью равнодушного к отпрыску супруга была неприятно поражена.
   – Вить, почему ребенок шляется по улице в обосранных колготках? – вопросила она.
   – Я откуда знаю? – ответил любящий отец. – Наверно, моцион совершает перед едой. Кто их, детей, поймет? Как говорится, акселераты.
   – Вить, до чего же ты бесчувственный! А вдруг бы с ним что-нибудь случилось на улице?
   – Да что с ним может случиться то? И вообще, я на работе устаю, мне не до него. Тут еще глисты эти…
   – Какие глисты??? У тебя ребенок сам на глиста заморенного похож и тебе нет дела до этого!
   – Отстань!
   – Вить, какой же ты пень бесчувственный! Вот Леник дядька, а и то, когда менял колготки, то на газетку Владика клал. А ты же батя!
   – Вот и пускай себе его забирает!
   – Да как ты можешь? Это же твой сын!
   – Валь, отстань. Я отдыхаю! Хватит уже с меня твоих нотаций.
   В дополнение к полученному за это время раздражению кожи, плавно перетекшему в дерматит, оказалось, что у меня двухстороннее воспаление легких, и я близок к тому, чтобы покинуть негостеприимный мир. Меня экстренно госпитализировали в райцентровскую больницу, где разрешили матери лежать со мной в палате. В процессе моего медикаментозного спасения мать предотвратила запланированные лечащим врачом уколы в голову.
   – Не дам! Не позволю! Отойдите! – ей вдруг стало меня жалко, и она своей истерикой и громкими криками не допустила врачей до меня.
   Может поэтому я остался слегка «туговатый»? Хотя, с другой стороны, накололи бы в голову всякой дряни и мог бы даже, прости Господи, спортненатуралом стать, а то и «национал-предателем» ©. Так что тут не знаешь что лучше: рисковать умереть от воспаления легких или выжить, но стать ловким конформистом. Иной в детстве ну чистая егоза, а посмотришь лет через десять – и стал задознатцем. Аль девки в семье растут как молодая березовая поросль, а потом приходит в страну игрище поганое и чахнут они там, где допожопики торжествуют.
   После того, как благодаря усилиям тогда еще бесплатной и доступной широким слоям населения медицины, мое бренное тело задержалось на этом грешном свете, мы с матерью вернулись домой. Будучи натурой утонченной и по-змеиному мстительной она решила отомстить бесчувственному супругу, едва не обрекшему её на участь безответственной матери, потерявшей первенца. Упрекать толстокожего ирода было бесполезно, в чем она в ходе двухдневного скандала безусловно убедилась. Одобренный ЗАГСом подлец просто послал её на тот символ, с помощью и посредством которого появляются дети и, фальшиво насвистывая модный мотив из фривольных ритмов зарубежной эстрады, удалился в спальню, помахивая неразлучной спринцовкой. Хотел нанести очередной удар по гипотетическим глистам.
   Мать, видя это пренебрежение и грея внутри немалую строптивость, решила крепко проучить беспечного супружника. Конечно, самое надежное было бы лишить его ведущего причиндала, но тогда кому он будет нужен оскопленный? Да и на что он потом будет годен, ежели кроме как ублажить свою утробу да потешить свой уд, куда-нибудь его засунув, этого брандахлыста на тот момент ничего в жизни не интересовало? Алкоголь, святой Компотий, растраты, садистские наклонности, инопланетяне, потенциальные дети в Африке и хищение вверенного имущества пришли к нему позже.
   Маменька, хотя и была под завязку набита предрассудками и суевериями, как бочка солеными огурцами, будучи с рождения хитрой как лисица, решение нашла оригинальное, но верное. Она приготовила на ужин пельмени на курином бульоне.
   – Вить, я пельмени приготовила. Есть будешь? – позвала она из кухни.
   – Конечно, буду! Грузи в миску! Да побольше мне, побольше! И сметану ставь на стол! – ради пельменей даже такой комлевой лежень как папенька не считал зазорным слезть с кровати и, как умывающуюся муха радостно потирая руки, грузно прошлепать босыми ногами на кухню, переваливаясь при ходьбе как антарктический пингвин, спешащий вкусить благодати от Патриарха.
   Пока он, исподлобья глядя на меня, хлебал большой деревянной ложкой, которой время от времени в воспитательных целях любил бить меня по лбу, наваристое жорево и сиплым басом рассуждал о внешней политике СССР, начиная со времен «нашего ответа Чемберлену», мать умудрилась коварно завладеть его резиновой забавой. Кипя праведным гневом, она щедро добавила в клизму толченого красного перца, благо любимый муж этим самым перцем, краденным из колхозной столовой, забил целый ящик кухонного стола.
   – Спасибо, вкусные пельмени были! Но мало! Умеешь же, когда захочешь!
   Когда уничтоживший полную кастрюлю пельменей семейный деспот, сыто порыгивая, вальяжно развалился на кровати и прочно утвердил в своей задранной к потолку полости противоестественную игрушку, весьма любимую нынешними профессиональными спортсменами, справедливость в отдельно взятой ячейке советского общества наконец-то восторжествовала. Будучи человеком воспитанным не берусь приводить все те слова, идиоматические выражения и неизящные силлогизмы, которые щедрым вулканом исторглись из диаметрально противоположного коварной груше отверстия тела отца после опорожнения этого садомазохистского изобретения. Свои гневные вопли, угрозы и проклятия он перемежал жалобным визгом поросенка, внезапно осознавшего, что болен паратифом.
   Не знаю, какие биохимические изменения произошли в ректуме и мозгу папаши, но клизмами он после этого больше не баловался. И даже спустя несколько лет после описанного инцидента бледнел, слыша от своего кума Леонида Филипповича армейскую загадку:
   – Висит груша, нельзя скушать. Что это такое?
   Видать, сполна ощутил на своей дубленой шкуре каково это гулять на холоде в обгаженных колготках. Во всяком случае, где-то с неделю после этого укола судьбы он ходил, сильно нахохлившись, топорщась остатками волосяного покрова и нелепо переваливаясь при ходьбе как обманутый селезень-переросток. Так и хотелось его погладить по плешивой голове. Меня останавливало лишь то, что в ответ я боялся услышать кряканье. Ну, или громкий грязный мат – мягко журить детей почитатель Макаренко совершенно не умел.
   К сожалению, и меня Господь наказал за тот немилосердный хохот, который начал разрывать изнутри мою молчаливую глотку и громко вырвался наружу, испугав внимательно и злорадно наблюдающую за метаниями наказанного супруга мать. А хохот мой в детстве, надо заметить, был весьма басовит и гулок и лет до пятнадцати его пугались не только незнакомые люди, но и собаки и лошади.
   Не прошло и недели после описанного внезапного вторжения капсикама в прямую кишку папаши, как я сам умудрился приобрести похожий опыт.
   – На балкон не вздумай ходить, а то помрешь!
   Влекомый бесом любопытства и демоном непослушания, я вопреки категорическому запрету матери выскользнул на балкон. И там умудрился влететь в большую кастрюлю с горячей водой, которая мирно остывала до приемлемой для стирки моего белья температуры. Обварился самым жестоким образом тогда. И мало того что обварился, но в панике убегая от боли, умудрился упасть в обширные запасы стекловаты, откуда-то натащенные куркулистым отцом с никому не понятной целью.
   Куда он планировал приткнуть эту дурнопахнущую колючую заразу, также как и оранжевые куски легкокрошащегося утеплителя до сих пор не могу понять. Описать тактильные ощущения, возникающие вследствие контакта обожженной кожи со стекловатой, цензурными словами я даже спустя столько лет не берусь. Зато я на всю оставшуюся жизнь запомнил урок, что смеяться над чужой болью нехорошо. Надо было не хохотать как безумный бабуин, а помолиться за здоровье родственного изверга и возвращение ему разума. И не проникать на балкон наперекор запрету матери, а почитать родителей своих и сидеть в квартире. Ибо верно сказано: «Почитай отца твоего и мать твою, чтобы продлились дни твои на земле, которую Господь, Бог твой, дает тебе».

Книжечка

   Младший брат мой, Пашка, был в детстве человеком кургузеньким, запуганным и малоразумным, но при этом весьма себе на уме и хитёр как сорок тысяч енотов. Оно и понятно, что среднестатистический простодырый деревенский паренек тайные общества вроде АУНа или ЛИМОНа не только никогда создавать не станет, но даже и не додумается до такого. Хитромудрый Пашка же додумался. Впрочем, сейчас речь не о тайных обществах деревенского разлива. Мы с ним на момент описываемых событий были, практически, предоставлены сами себе. Мать пропадала то на работе, то в самодеятельном театре, ею же самой при сельском клубе и организованном, то в зарождающейся секте «Дети Васямали».
   Отец же, бережно выпестовывая свою вызревающую как чирей нравственную убогость: он то ублажал чрево в столовой, утробно поглощая состряпанные бывшей любовницей – поварихой Валентиной блюда; то нежил ненасытный приап в поездках на расположенный в областном центре автозавод. Таким образом, до детей, то есть до нас, никому дела не было. И, слава Богу, потому что когда про нас все-таки вспоминали и брались воспитывать, интенсивно пытаясь наверстать упущенное время, то ничем хорошим эти педагогические порывы обычно не заканчивались.
   Еще у нас была сестра двоюродная, Лариска. Дочка старшей сестра отца, тети Нины. В то время, до судьбоносного явления в нашей тихой жизни ничтожной мачехи и ее, люто алчных до наживы родственников, Лариска лето проводила у нас. Так и мамаша ее могла расслабиться, насколько это позволяла обстановка коммунальной квартиры в общежитии карандашной фабрики и Лариска получала необходимую дозу витамина Е из солнечных лучей и прочих витаминов здоровой деревенской пищи. Хотя семья наша в глазах окружающих казалась крепкой и зажиточной, но я с детства знал и терпел нужду. Впрочем, дальнейшие события показали, что вся эта семейная крепость и зажиточность были лишь ловкой оптической иллюзией, созданной нашими родителями в умах недалеких людей. Своеобразный колосс на глиняных ногах.
   Отец был человеком ленивым, как выхолощенный мерин, но при этом весьма напыщенным и заумным. Как говаривали про него в районе: «За мудрость Бог лба прибавил», имея в виду стремительную инфляцию его волосяного покрова. Говоря проще, плешь, появившаяся у него сразу после возвращения из рядов славной Советской армии, прогрессировала прямо на глазах, грозя стать полноправной апоплексой сиречь лысиной. При этом он был матерый краснобай, любил поумствовать, поговорить о «ведущей роли партии», цитировал по памяти труды В. И. Ленина, которые конспектировал в армии, и щеголял при случае и без оного парой-тройкой латинских слов, типа «эскулап» или «пендераклия». Простодушные люди принимали его прямо таки за «светоч мысли». Опять же, к лысым, на фоне тогдашнего пантеона руководства страны и коммунистической партии, в простом народе было полутрепетное отношение.
   Мизансцена вам понятна, фигуры предстоящей партии расставлены на жизненной доске. Лето. Вечер. Детство.
   – Не шумите тут без меня, ироды, – мать, прихватив магнитофон, запас аудиокассет и пакет со свежеиспеченными пирожками с начинкой из крапивы и вареных яиц опять куда-то ушла. – Батя как приедет, так ужинайте. Меня не ждите. Картошка в кастрюле на плите, молоко в холодильнике.
   Из очередной секс-поездки в город, полупьяный и довольный, как покрывший целое стадо полосатый слон, папаня привез высокорослую белокурую племянницу.
   – Мать где?
   – Ушла куда-то.
   – Вот же шишига! А поесть хоть оставила чего?
   – Картошка на плите, молоко в холодильнике.
   – Ешьте без меня, – он брезгливо выпростал из холодильника трехлитровую банку с молоком и гулко присосался к ней.
   Мы с Пашкой завороженно следили, как молоко белой струей исчезает в этой бездонной пасти.
   – Хм, странно, вроде как с кислинкой было, – отец поставил пустую банку на стол. – Помыть не забудьте, а то маманя ваша глумная нудеть будет.
   – Развлекайте сестричку, – сдав ее нам с Пашкой с рук на руки, по обыкновению что-то бормоча себе под нос, он грузно потопал в спальню, гулко шлепая босыми пятками как матерый перепоночник. – Ларис, помни, мы никуда не заезжали. А я спать пошел. Устал.
   Там, за оружейным сейфом, у него был тайник с эротическими газетами и журналами, и когда матери не было дома, то он закрывался в спальне и читал. Наивный, он думал, что про тайник никто не знает. Как бы не так! Часть этой греховной печатной продукции ловкий, как коростель, проныра Пашка позднее выгодно сбыл сексуально озабоченным сверстникам.
   Мы же, втроем с Лариской уселись за обеденный стол в прихожей вечерять, чем Бог послал. Так как пирожки уже ушли к какой-то незнакомой нам бабушке, то пришлось ограничиться вареной картошкой, зеленым луком и солью, потому что больше ничего съедобного у нас не было.
   – А я вам гостинец из города привезла, – Лариска достала средних размеров кусок прошлогоднего сала.
   Тетя Нина воровала это сало у матери, бабушки Дуни, а потом зачем-то отваривала в луковой шелухе до покраснения и обильно посыпала толченым чесноком и молотым черным перцем, который еще за несколько лет до этого, до рождения Пашки, в изобилии наворовал из колхозной столовой деревни Пеклихлебы где служил помощником агронома, наш хозяйственный папенька. Сало получалось крайне жирным и приторным на вкус, но для детей, вскормленных по большей части картошкой и черным перцем, и такое сало было редким деликатесом.
   За ужином Лариска, в процессе непринужденного разговора, делясь городскими событиями, ненароком достала из сумочки синюю записную книжечку. Надо заметить, что будучи, в целом, игрушками не избалованным, братец мой имел пунктик на блокнотах и записных книжках. Так как ни папа-старый скряга, ни набитая различными предрассудками мать, ежедневников и блокнотов ему не покупали и не дарили, то начинающий эпистолярий воровал их везде, где только мог.
   Он исподлобья, чтобы скрыть внезапно загоревшиеся глаза, наблюдал за потенциальной добычей. Подзуживаемый бесом жадности и корыстолюбия, щербатый шельмец решил завладеть вожделенным средством фиксации своих мыслей, ну или что он там фиксировал. Понятно, что на прямой разбой ввиду того, что значительно уступал сестре в возрастной и весовой категории, он решиться не мог. Грабеж, то есть открытое завладение чужим имуществом, отпадал по этой же причине. Кража, сиречь тайное хищение, хотя и была близка натуре этого шкодливого ребенка, тоже отпадала, так как Лариска была не лыком шита и впитала привычки и традиции нашего семейства с молоком матери, поэтому держалась с нами настороженно. Рассматривая лежащую на столе прелесть в синем кожаном переплете, и, не забывая при этом жадно поглощать сало, пугливо косясь в сторону родительской спальни, откуда мог выйти отец и отнять жирный гостинец, Пашка начал вынашивать коварный план завладения ею.
   Не знаю, какие мысли густым ведьминым варевом кипели в бушующем мозгу этого шалопая, но, к тому времени как домой вернулась, потрясающая магнитофоном и напевающая во весь голос хаотичное попурри из модных песен, мать, он нашел решение. Как это ни странно, он решил прибегнуть к проверенному средству – шантажу. Оставалось подловить сестру на каком-нибудь неблаговидном поступке и выманить в качестве награды за молчание вожделенную разлинованную мелочь. Учитывая раздражительный характер и обостренную мнительность матери, повод должен был подвернуться очень скоро. Но молодой пессимист, чей рассудок помутился от алчности, решил ускорить естественное развитие событий.
   – Привет Лариса! – обрадовалась мать. – А батя где? – обратила она свой пронзительный, как визг циркулярной пилы по вбитому в доску гвоздю, взор на нас.
   – Спит.
   – Вот же пень ленивый! Ларис, вы по пути никуда не заезжали?
   – Нет.
   – А сало откуда?
   – Мама вам передала.
   – Странно, с чего это вдруг? У нас своего сала полно. Правда, махерики? – мать как удав, гипнотизирующий кролика, уставилась на нас.
   – Полно, – слаженным дуэтом согласились мы.
   – Ты Нинке скажи, чтобы не позорила нас. Еще не хватало из города в деревню сало передавать. А молоко куда делось? – заметила мать пустую банку на столе.
   – Батя выпил. Мы помоем сейчас.
   – Вот же проглот! – мать начала неспешно поедать сало. – И куда в него только лезет?
   Пашка решил воспользоваться представившейся возможностью.
   – Ларис, пошли что покажу, – для начала, он под каким-то предлогом заманил Лариску в культивируемый матерью палисадник, расположенный с торца дома под окнами родительской спальни.
   Для того чтобы закрепить в мятежном сознании матери факт посещения племянницей этого уголка рукотворной флоры, он постучал в окно, чем вызвал море проклятий со стороны любящего папаши, потревоженного в момент услаждения чтением литературы.
   – Я тебе ручонки-то поотрываю, баламут дефективный! – погрозил здоровенным кулаком через стекло папаша. – Будешь знать, как в окна слеповать! И ты Ларис, совсем не следишь за братом. Смотри, доиграешься у меня! Выпорю как Сидорову козу!
   – Ладно, Паш, я пойду в дом, – смущенная нецензурными напутствиями дяди, Лариска поспешила вернуться в дом. – А ты, если хочешь, играй.
   – Нет, я с тобой пойду. – Пашка, проводил ее до крыльца.
   – Мне в туалет надо, – внезапно «вспомнил» он. – Я сейчас приду.
   Убедившись, что сестра вошла в дом, он одел ее обувь и вернулся в палисадник, где тщательно затоптал любовно разведенные матерью фиалки.
   Мать, когда на нее нападало лирическое настроение, и она не могла покинуть стены семейного гнезда, любила выйти в палисадник нюхать нежный аромат фиалок и слушая сиплый звук текущего из дырявого резинового шланга ручейка, наблюдать за качающимся на столбе бесприютным жестяным фонарем. Быть может, на нее снисходила благодать, а может быть, воображала себя Евой, ждущей змея-искусителя в Эдемском саду. После этой релаксационной процедуры она несколько часов бывала спокойна и никого из нас не оскорбляла и уж тем более не избивала.
   Но надеждам юного интригана на избиение двоюродной сестры, под шумок которого он умыкнул бы милую сердцу безделицу, не суждено было сбыться. В ту ночь начался сильный дождь с грозой, размывший следы Ларискиных босоножек, заботливо оставленные малолетним шалопаем на бывших фиалковых грядках.
   – Свят, свят, свят, – испуганной матери, закрывшейся в спальне, было не до созерцания фонарно-фиалковых красот и мыслей о прекрасном. – Святы́й Бо́же, Святы́й Крепкий, Святы́й Безсмертный, помилуй нас!
   А ведь мог бы и вспомнить мелкий надоедала, что фиалки, также как и одуванчики, перед дождем закрывают свои цветы. Но видимо ослепленный предвкушением скорого завладения книжечкой Пашка не обратил на это внимания.
   – Убью, уроды! – на следующий день гнев матери, обнаружившей разорение тщательно лелеемой плантации фиалок, пал на незадачливого прохиндея. – Кто тут скакал, козлы позорные? У кого ноги лишние? Кому их повырывать?
   – Пашка там что-то спотыкался вчера вечером, – потревоженный накануне папуля мстительно заложил сына. – Хотя я его предупреждал, окнотупа этого…
   – Ах ты скотина! – набросилась на сына мать. – Удавлю перденыша!!!
   – И ты тоже виновата, не следишь за придурками! – Лариске, как дорогой гостье, досталась пара оплеух
   – На всю жизнь запомнишь хорек, как цветы топтать! – Пашка был самым жесточайшем образом тщательно выпорот электрошнуром кипятильника.
   – Поубиваю, козлы безрогие! Под ноги глядеть разучились, паскуды! – для профилактики правонарушений досталось и мне. – Ты тоже не следишь за братом, урод!
   Я быстро покинул стены дома, и основная экзекуция проходила без моего участия. Да, родители наши имели болезненное пристрастие к телесным наказаниям.
   Другой бы на этой ошеломляющей неудаче пал духом и опустил руки, но юный правонарушитель не ждал милостей от судьбы. Заполучить книжечку стало для него навязчивой идеей и, своего рода, делом чести. После пары неудачных попыток завладеть добычей путем банальной кражи, ибо Лариска была начеку и бдительно следила за ним, он вновь вернулся к неординарным методам.
   В следующую после экзекуцию ночь, он внезапно вскочил с кровати и истошно заорал. Я спал в зале на диване, а Лариска в одной комнате с ним, на моей кровати. Забавно было наблюдать мать, несущуюся высоко вскидывая ноги, как безумная самка страуса, на вопль Пашки.
   – Чего орешь, дефективный?
   – Меня кто-то задушить пытался! – выдал юный мошенник после профилактической оплеухи. – А когда я закричал, то он спрятался в шкафу.
   Стоял у него в комнате старый шифонер. Естественно, что в шкафу никого не оказалось.
   – Совсем мозги протухли! – мать, кипя праведным гневом начала жестоко избивать его. – Это Влад на тебя плохо влияет!
   На шум вышел, громко скребя десницей объемистый живот отец, и, проходя мимо, для профилактики пару раз пнул меня ногой. Потом аналогичный педагогический прием был применен им к лежащему на полу младшему сыну. Оценивающе разглядывая сквозь ночную рубашку наливающуюся фигуру племянницы, он укоризненно покачал головой.
   – Оставь выродков в покое и иди спать, – а сам протопал на кухню и гулко помочился
   в пустое ведро из-под угля, которое с зимы болталось возле котла отопления. – Завтра вставать рано.
   – Если еще хоть раз пикните! – мать, пригрозив нам, с чувством выполненного долга удалилась на супружеское ложе. – Хоть звук донесется от вас, то поубиваю! Всех! Тебя, Ларис, это тоже касается!
   Вот тут Пашка и приступил к тонкой психологической игре.
   – Сейчас опять заору! – до пяти часов утра угрожал, морально надломленной тягостной семейной сценой и измученной отсутствием сна, Лариске. – И скажу, что это ты меня душишь!
   – Да что я тебе сделала?
   – Сейчас как заору, так сразу узнаешь!
   – Тебе же тоже попадет!
   – Тебе больше попадет! – при этом никаких конкретных требований не выдвигал.
   – Книжечку гони! – лишь в самом конце, когда она уже на все была готова лишь бы прекратить эту кишкомотную канитель, потребовал малолетний охламон.
   На недоуменный вопрос Лариски:
   – Какую книжечку?
   Он начал кататься по кровати и как в припадке грызть засаленную подушку, чтобы не издать ликующий вопль и не испортить все предприятие.
   И лишь слегка успокоившись, по-змеиному прошипел:
   – Синюю! Телефонную!
   – Зачем она тебе?
   – Гони книжечку, говорю! А то сейчас заору!
   – Да на, подавись ты, паскуда! – понятное дело, что жертве извечного конфликта города и деревни бедной белобрысой дылде ничего иного не оставалось, как отдать родственному деревенскому свинтусу вожделенную полиграфию. – Но ты еще об этом сильно пожалеешь!
   – Только тронь меня, крыса белобрысая, сразу заору!
   – Надо было тебя и правда придушить! – в сердцах произнесла Лариска. – Да жалко дурака недопеченного.
   – Сама ты недопеченная!
   – Ладно, ты книжку получил, а теперь дай мне поспать!
   – Спокойной ночи!
   – Ну, ты и скотина наглая! Получишь еще по самые помидоры! – впрочем, вскоре она на нем отыгралась, но это была уже совсем другая история.
   А вот безвинно загубленные фиалки жалко.

Электролиз

   После завершения трех классов в начальной школ, расположенной в нашей деревне настала мне пора переводиться в «среднюю» школу, расположенную в деревне Алешня. От Горасимовки до Алешни было ровно двенадцать километров асфальтовой трассы. Дважды в день, утром и после обеда нас отвозил и привозил обратно бело-желтый совхозный автобус марки КАвЗ.
   Автобус довольно часто ломался. Водителем этого чуда пассажирского транспорта произведенного на Курганском автобусном заводе был наш сосед Иван, в сторону двора которого весьма любил мочиться старый греховодник – наш папаша Плейшнер, демонстрируя свой, нежно любимый, причиндал. Поломавшийся утром автобус всегда был для нас, школьников праздником. Оптимально было, если он ломался прямо с утра – можно было сразу разойтись по домам и спокойно досыпать. Став старше, мы часто в складчину ставили Ивану «пузырь» и автобус внезапно переставал заводиться.
   Менее весело, но все-таки хорошо, было, когда автобус ломался по пути в школу. Тогда все дружно, за исключением одного странного мальчика Игоря-еврея, разворачивались и шли домой. Причем даже если автобус ломался на повороте с нашей дороги на федеральную трассу, который был метрах в восьмидесяти от здания школы и прекрасно просматривался из окон учительской, то все дружно разворачивались и шли домой. Двенадцать километров…
   Бывало, что школьники не просто шли домой, а разворачивали и начинали толкать назад автобус. Такое случалось, например, когда у автобуса кончался бензин, что в девяностые годы двадцатого века на фоне развала великой советской империи было обычным делом. Однажды ехали мы утром в школу. Из-за сильного тумана младшие классы не поехали. Так минимизировался риск на случай столкновения со встречной машиной. Старшеклассников же и детей помладше Иван усадил на правую сторону автобуса и не спеша ехал в тумане, поминутно подавая звуковой сигнал.
   Когда мы доехали до самой высокой точки маршрута, то туман закончился, зато внезапно заглох автобус. Школьники вышли из автобуса и из-за того, что нас было мало, решили его не разворачивать, а толкнуть назад. А там он сам под горку покатится и вполне может быть, что заведется. Толкнули, он, постепенно ускоряясь, покатился назад, а мы стали в него заскакивать. Я заскакивал уже последним, когда автобус набрал приличную скорость, и моя покалеченная нога подвернулась. Я споткнулся и чудом не упал, повиснув на двери. Дверь в КАвЗ-3976 открывается вперед по ходу движения, и если бы упал, то этой дверью мне бы наверняка оторвало голову. Меня вместе с дверью втянули внутрь автобуса, и я остался жив.
   В тот осенний день, о котором пойдет рассказ, мы благополучно, хотя и с опозданием добрались до школы. Причину опоздания я не помню, но уже шла середина первого урока. Дети стали разбредаться по школе и стучаться в классные комнаты с просьбами войти. Внизу возле расписания остались: я, мой друг Орест (он на год старше меня был), его сестра Ирка, учившаяся со мной в одном классе и старшая сестра Стасика Ленка, бывшая на пару лет младше меня. Орест к ней как раз в то время подкатывал. Постояли мы, посмотрели друг на друга, и совершенно расхотелось нам на уроки идти. Мы вышли во двор школы и проскользнули за туалетом через школьный сад, в обход школьного тира, и через поле к дороге. Автобус, понятное дело уже уехал и мы не спеша отправились домой пешком.
   Шли, разговаривали, дошли до горки. Слазили на стоящую там геодезическую вышку. Вернулись на асфальт, и пошли дальше. Аккурат, как с горки на развилке спускаться было там одно место, в котором не по себе становилось, и явственно ощущался чей-то взгляд. Как только геодезическая вышка слева за спиной оставалась. Как-то идя небольшой компанией на том участке дороги, видели мы некое животное, по гораздо позднее встреченным мною описаниям, похожее на мифическую чупакабру. Перед нами бежало пару километров, не давая к себе, приблизиться и не отдаляясь от нас. В тот раз мы, правда, ничего похожего не встретили. Шли себе по асфальту, любуясь светлыми березовыми рощи, которые у нас почему-то называли «колками», тянущимися по сторонам. При шуме машины мы прятались в кусты, которыми густо заросли обочины, чтобы не быть замеченными.
   Так дошли до простреленной металлической стелы, отмечающей границы владения нашего совхоза. Оттуда всего километров шесть до деревни оставалось. Прошли еще с полкилометра по асфальту и решили, что домой идти еще рано. Свернули в поле, дошли до темнеющего пышными елками смешанного леса и нырнули в овраг. Дорога оттуда просматривалась хорошо, а нас не было видно. Разожгли костерок. Спички после того случая как Пашка и мать примерзли к замку, а я не смог разжечь бензиновую лампу чтобы их освободить, я с собой постоянно таскал. Перекусили из взятых с собой на обед скромных запасов. Сало пожарили на костре. Так незаметно день и прошел. В половине второго вышли на дорогу и двинулись к деревне. Минут через пятнадцать нас подобрал Сашка по кличке Газон на своем ГАЗ-51, в кузове которого мы и добрались благополучно до деревни.
   Я пришел домой и сел обедать. Порезал две крупных луковицы, заправил сметаной, посолил и посыпал черным перцем. Черный перец был все из тех же запасов, что наш хозяйственный отец натырил из колхозной столовой деревни Пеклихлебы еще перед рождением моего младшего брата Пашки. Тут раздался звонок в дверь. Так как самому делать салаты мне запрещалось, то пришлось выбросить лук в дыру под газовой плитой, где располагался кран «подпитки» системы отопления. За открытой мной дверью стоял ухмыляющийся отец, благоухая алкогольными парами из распахнутой пасти.
   – А ты чего дома так рано? – ехидным тоном поинтересовался он, отодвигая меня в сторону и проходя на веранду.
   – Химичка заболела, и последний урок отменили, – бодро отрапортовал я.
   – Заболела, да? – он поводил сморщившимся носом как крыса в Гоголевском «Ревизоре». – Серьезно заболела?
   – Вроде как грипп. Неделю, сказали, не будет.
   Учительница химии у нас была, мягко выражаясь, слегка не в себе. Любила, объясняя урок нерадивому ученику, долбить его, как зациклившийся дятел, шариковой ручкой в темечко. Видимо, считала, что так азы объясняемой науки вернее проникнут в сознание деревенского ребёнка, потенциально способного устроить взрыв на ее уроке. Я однажды стоял у доски и, видя приближение несущей боль руки с крепко зажатой ручкой, уклонился. Химичка промахнулась мимо меня и упала на спинку своего стула, сильно ударившись грудью об нее. После этого инцидента притихла как-то, и в нашем классе никого уже не долбила.
   – А луком чего пахнет? Или мне кажется? – пройдя в обуви в зал к бару и вытащив оттуда какую-то бутылку, которую шустро упрятал в карман куртки, спросил отец.
   – Ничего не пахнет. Это тебе показалось.
   – Ты мне тут очки не втирай, как кобре! Совсем ты заврался. Такой же глумной как и мамаша твоя, – он вернувшись в прихожую пристально посмотрел на меня. – Я же в районе был, а на обратном пути заехал в школу. Хотел тебя забрать…
   Повисла пауза. Его зрачки, тусклые как глаза умирающего пескаря, бессмысленно уставились на меня.
   – И? – наконец не выдержал я.
   – И узнал, что в школе тебя весь день не было! А химичка просила тебе передать, – он извлек из кармана коричневого пиджака обрывок бумажки. – Вот. Электролиз.
   – В смысле? – не понял я.
   – Тема сегодняшнего урока была электролиз. Теперь тебе придется изучить ее самостоятельно и на следующем уроке рассказать. Понял?
   – Угу.
   – Ладно, поеду в контору. Обрадую мать, какой прогульщик и обманщик у нее растет.
   Он уехал, а я в страхе остался ждать неминуемой расправы. Понятное дело, что мать чтением слова с бумажки не ограничится. Делать салат из лука я тоже теперь опасался. Спустя полчаса, разъяренная как росомаха, мать пинками пригнала домой Пашку.
   – Иди сюда бестол!
   Я неохотно подошел.
   – Я зачем тебя в школу собираю! – она больно хлестнула мне по щеке. – В глаза мне смотри, падла!
   На меня обрушился звонкий град пощечин.
   – Выгонят из школы, что будешь делать? Будешь как Митрофанушка? Лягушкам пойдешь глаза колоть? Или коровам хвосты крутить? – она продолжала избивать меня. – В глаза, в глаза мне смотри! Павел, смотри, что тебя ждет, если будешь плохо учиться! Вместе будете нулями в жизни!
   – Да я раз всего… – пытался я оправдаться, но не тут то было.
   – Не гордыбачь с матерью! Только пререкаться умеешь! Больше ничего и не умеешь! Я кому одежду глажу? А ты приходишь из школы, как будто бы тебя таскают там. Теперь-то я знаю, что ты по оврагам ошиваешься вместо школы, скотина безмозглая! В колонию загремишь! Какой позор! Что люди скажут? Еще и куришь, урод!
   – Да не курю я! – шмыгая кровью из разбитого носа, опроверг я нелепое обвинение.
   – Ты еще и пререкаешься! Из дому выгоню, выродок! Собирать тебе рюкзак, а? Весь в батю, такой же баран!
   – А папка говорил, что он весь в тебя, – внезапно высказался Пашка.
   Зря он это сделал. Была у него тогда дурная привычка. Пока не выбили, к месту и не к месту что-нибудь заумное ляпнуть. Например, незадолго до этого он, сидя за ужином внезапно сказал:
   – Влад то наш лесбиянка.
   Сначала повисла изумленная пауза, в течение которой родители пытались осознать сказанное. Потом ему так влетело от матери, чтобы впредь неповадно было такие слова употреблять, что он неделю молчал вовсе. Но тут у него совершенно не к месту голос прорезался.
   Мать тяжело как Терминатор со сгоревшей кожей повернула голову вбок и немигающим взглядом уставилась на Пашку. Пашка под этим взглядом постепенно начал бледнеть, в противоположность матери, которая стала наливаться нездоровой краснотой как мультипликационный Сеньор Помидор.
   – Ты что сказал? – вкрадчивым голосом питона Каа, общающегося с бандерлогами, переспросила она. – Ты что это сейчас и про кого сказал?
   – Я?
   – Не я же! Ах ты, выродок неблагодарный! – Пашке прилетела мощная оплеуха. – Весь в брата! Вместе пойдете глаза лягушкам колоть, недоумки! Ни на что путевое не способны! Сейчас я тебе мурло поправлю!
   После этого физические действия она распространила на два фронта и еще минут сорок безжалостно избивала нас, заставляя смотреть в глаза. Утомившись, пошла назад на работу.
   Уроки химии в течение ближайшего полугода я больше не прогуливал.

Ночь, улица, фонарь…

   Была у нас с младшим братом Пашкой в детстве такая невинная забава. Относительно, конечно, невинная. Как не дико это звучит для нынешнего среднестатистического горожанина, мы воровали заборы. По ночам ходили по деревне и целыми пролетами снимали заборы. Заборы тогда почти у всех были из штакетника. Асбестовые столбы с прямоугольными отверстиями, в которые продеты длинные прожилины. На прожилины, с равномерным зазором, набит штакетник. Снимаешь такой заборный пролет и незаметно несешь домой.
   Дома реквизированный забор использовался нами как топливо для приготовления питания свиньям. Собственно говоря, именно в этом и лежала причина такого девиантного поведения. Мать наша, опасаясь, что зимой мы можем замерзнуть, категорически запретила нам использовать на эти цели хорошие дрова.
   – Идите и собирайте хворост, бездельники, – сказала нам она. – Из-за вашей лени и лени вашего бати, мы замерзнем зимой!
   – Чего мы замерзнем? – попытался образумить ее я. – Дров полно и угля полдровянника.
   – Не гордыбачь с матерью! Сегодня полно, а завтра будет пустой дровянник. Вот замерзну, будете потом ходить, мой след искать, шишкарики! Сказано идите и собирайте!
   – А где мы будем собирать? Можно подумать, хворост на улице валяется.
   – У неумеки руки не болят! Мозги включи, если они у тебя не окончательно протухли. И Пашку с собой бери, а то он уже совсем квелый от безделья стал! Все в батю пошли – такие же ленивые, и такие же вонючие, как скунсы!
   – Ничего мы не вонючие, – отойдя подальше от крыльца, рискнул подать голос Пашка. – Мы нормальные.
   – Ты мне еще поговори, вонючка! Совсем страх потеряли! Без хвороста не возвращайтесь, дармоеды!
   – Что делать будем? – спросил Пашка.
   – Пойдем искать хворост.
   – Где?
   – А я откуда знаю? В саду мы уже все собрали. В посадке после таджиков ничего не осталось. Может, в лес сходим, а? За валежником.
   Ближайший настоящий лес был в паре километров от деревни и мать нам туда ходить запрещала.
   – А то заблудитесь там и вас волки съедят. Нам потом с батей вас хоронить. Сплошные расходы от вас, – говорила она. – Узнаю, что ходите в лес, разорву как лягушек надутых!
   – Нет, в лес я не пойду. Если она узнает, то поубивает, – задумчиво ответил Пашка, почесывая руки. Видимо, вспомнил, как родительница учила его писать букву «о».
   – Ладно, пошли по деревне пройдемся. Может, где чего и присмотрим, – решил я.
   В процессе вояжа по деревне нам и пришла в головы блестящая идея использовать в качестве топлива заборы вокруг общественных зданий.
   – Слушай, а вот забор вокруг «конторского сада». Он же ничей… – сказал я.
   – Как ничей? Сад же конторский, – усомнился Пашка.
   – Конторский – это значит совхозный. А если совхозный, то ничей. Нам же яблоки тут никто не запрещает рвать?
   – Как никто? А мать?
   – Мать не считается. Больше же никто не запрещает. Все рвут.
   – Рвут, – согласился Пашка.
   – А если сад общий, то и забор вокруг него общий, – продолжал я гнуть свою линию. – Значит, тот, кто раньше успеет тот и забирает. Так?
   – Так… А если поймают?
   – А мы как стемнеет, аккуратненько. С того угла, где Ванька-автобусник живет, начнем. Оттуда в посадку утащим, а потом через дорогу в другую посадку и в наш сад. А там уже если кого и встретим, то подумают, что это мы свое несем.
   В тот же вечер, вооружившись топором и ножовкой, мы утянули пролет забора. Назавтра взяли еще два пролета. В течение недели забор перекочевал на наш двор. Потом вокруг здания совхозной конторы разобрали забор. Точнее, под одной крышей были правление совхоза, кабинет директора, бухгалтерия и начальная школа. Там же до постройки нового здания посредине деревни, располагался и детский сад. Такое вот многофункциональное здание было. Именно на крыше этого здания какая-то нечисть плясала. Напротив, через дорогу, располагалась столовая, служащая одно время объектом притяжения для нашего ветреного отца.
   Потом мы реквизировали забор вокруг почты. Затем не избежал нашего пристального внимания и новый детский сад. А когда мы разобрали забор и там, то стали потихоньку разбирать заборы у нежилых домов, наподобие сыгравшего такую роковую роль в судьбе незадачливого эсквайра Плейшнера дома №52. Правда, иногда, шутки ради, а не корысти для, выкапывали ночью деревянные антенные столбы. Сами антенны великодушно оставляли хозяевам, а столб уносился на дрова.
   Вообще же была в этом заборном промысле, скажу я вам, некая романтика. Выходишь глубокой осенней ночью на деревенскую улицу и идешь, крадясь бесшумно, скрываясь в тени еще не экспроприированных заборов. Ласковый ветер доносит запах листьев прелых и костров, оставшихся на местах, где листья хозяева сжигали. Временами луна светит огромная и такая яркая, что можно газету читать, ежели конечно сумеешь найти где-нибудь газету ночью. С газетами тогда и в светлое время суток проблема была. Да и сейчас в деревнях проблема с газетами. Я всегда Александру Сергеевичу собираю целый мешок газет – баню растапливать и обувь осенью и весной сушить. В городе хоть в супермаркетах можно набрать газет бесплатных, да и в ящики почтовые суют рекламные газеты постоянно, а в деревне ни супермаркетов, ни бесплатной рекламной полиграфии не имеется. Раньше хоть районные газеты выпускались, и на центральные газеты можно было подписаться. А ныне все независимые СМИ упразднены за ненадобностью, а зависимые газеты в провинции не многим жителям по карману.
   Идешь вот так ночью, таясь как тать, по улице деревенской. Подслеповатых фонарей только несколько было на всю деревню. Два у нас по периметру двора, один у Ивана-автобусника и один возле пятачка асфальтового между столовой и конторой. Там сельхозтехника на стоянке хранилась. А остальные фонари были расстреляны. Была в 90-х годах прошлого века такая привычка у некоторых жителей провинциальных – стрелять по фонарям. Причем, не только у нас в деревне такое было. Я встречал и в других населенных пунктах обычай, когда подвыпившие местные «крутые» соревновались, стреляя ночью по фонарям. Хоть не по людям, и то благо.
   Со стоянкой же этой тоже была связана интересная история. Однажды в детстве меня по какой-то причине не запустили в здание клуба, где я хотел прочесть проповедь о греховности и безнравственности всех этих танцулек и обжиманцев. Думаю, не для кого ни секрет, что после танцев на дискотеках часто случаются коитусы. Эта временная победа порока слегка меня разозлила и я решил «страшно отомстить». Пошел на стоянку эту, слил в какую-то подвернувшуюся под руки посудину бензина с «пускачей» тракторов. Вернувшись к клубу, облил его бензином, чтобы предать огню это нечестивое заведение. Но для добывания огня воспользовался спичками производства станции Злынка.
   Тут сразу старый анекдот вспоминается. Ночь. Немецкий часовой, обходя здание, видит партизана, который замерзшими пальцами чиркает спичкой по коробку. Под ногами у партизана валяется куча поломанных спичек. Немец берет у него коробок, читает этикетку: «Ревпьутттт. Станциииия Злынка», отдает коробок партизану, похлопывает его по плечу и продолжает обход.
   Так и тут получилось, пока я этими спичками пытался добыть огонь кто-то вышел из клуба и, заметив мою подозрительную активность, призвал остальных. Били меня тогда долго толпой всей. Но я когда оклемался, то выловил всех поодиночке и жестоко избил в ответ. Зато безнравственности на дискотеке у нас поубавилось после этого случая, когда едва церемонию аутодафе я не совершил.
   Вернемся к Луне и ночи. Все-таки похищать заборы мы предпочитали осенью, ибо летом ночами на улицах слишком много случайных глаз встречается. Осенней ночью народа по деревне на порядок меньше спотыкается. Уже не так влекут своих подруг на сеновал после танцев, как весной и летом. И народец сельский спать раньше ложится, постепенно готовясь к зиме. И только нам с братом не спится в тиши ночной. Как плашкоут и утлая лодочка на буксире плывем мы по укрытой темнотой улице. Только залитые лунным светом острые верхушки штакетин как горные пики сверкают по сторонам. Но нам пока не до них. Идем мимо следов пожаров – пахнущих гарью фундаментов, выбитыми зубами зияющих среди ровной линейки кирпичных домов. Смотришь на эти фундаменты, и, кажется, что это души сгоревших домов призрачно чернеют в ночи. Идем мимо дворов, мимо сараев и хлевов. И никому до нас нет совершенно никакого дела.
   На нас уже даже собаки деревенские тогда не лаяли – привыкли к тому, что мы подобно двум отощавшим медведям-шатунам спотыкаемся по спящей деревне. Нам это «молчание ягнят», точнее собак было только на руку. Разошедшийся Пашка даже начал предварительно, проведении акций своего ЛИМОНа присматривать при свете дня заборы по деревне, но потом был фактически посажен под «домашний арест». Только ночами, опасливо подбираясь к чужому забору, был лишен он опостылевшего перманентного диктата. В ночных кражах заборов ярко проявлялась его мятежная натура, при свете дня скрытая от людей за липким образом придурковатого ребенка.
   Понятное дело, что ночной промысел, не смотря на даримый детским организмам адреналин, не может сравниться с заготовкой настоящих дров. Когда в марте, ступая по талому снегу, пахнущему идущей весной, начинаешь легендарной бензопилой «Дружба-4М», бывшей наряду с автоматом Калашникова советским брендом, распускать на чурки притащенный зимой из лесу березовый хлыст. Когда запах свежей березы мешается с сухим запахом опилок и сладким запахом сока, которому не суждено стать клейкими листочками и в пьянящий коктейль добавляется мощная нота смешанного с маслом бензина из бензопилы. Когда поднимаешь ломом кругляк, лежащий между двумя другими, а Пашка, подсовывает второй лом, чтобы хлыст удержался на весу. Дело в том, что если пилить на земле, то либо зажимает пильную шину, либо цепью цепляешь замерзшую землю, отчего цепь быстро тупится. Поэтому и приходится пилить на весу, глядя на струю колючих опилок, отбрасываемую пилой. Когда остается лишь один хлыст, то с помощью лома и отрезанного чурбака поднимаешь его, а Пашка подкладывает под него другой чурбак. И так весь день. Только лом, пила, бензин и запах дерева: березы, осины, дуба. Лепота.

Яблоко раздора

   Давным-давно, когда мы с младшим братом Пашкой были детьми, то жили в деревне. Дом наш стоял в большом фруктовом саду. Сад, правда, только номинально считался нашим, ибо был не огорожен. Это потом, когда я стал окультуривать его: обрезать сухие ветки, прививать, подкармливать и белить деревья – то он стал уже моим, и брать яблоки можно было лишь с моего разрешения. Недовольным я предлагал выбрать себе деревья и ухаживать за ними. Желающих, как правило, не находилось. Зато недовольные, обуянные бесом жадности и корыстолюбия, ходили воровать яблоки. Потрясут дерево, чтобы нападало побольше, крупные выберут, а остальные так и оставят гнить на земле. Ветки при этом безжалостно ломают, сволочи жадные. Коровы же, идя вечером с поля, из-за этого ломятся в сад на эти яблоки, опять же ломают ветки и разводят грязь.
   Вот и получается – как с хрустом жрать истекающие соком яблоки – так все мастера, а как ухаживать за деревьями – так нет желающих. Свиньи, право слово. А как только кто-то начал ухаживать, так сразу раздавались завистливые визги: «Мол, сад себе отжали». А кто тебе не дает, а? Приходи, помогай облагораживать и не хами. Но у русских, к сожалению, так не принято. Зато у меня порядок был в саду! И даже те, кто раньше из райцентра приезжали за яблоками стали теперь вести себя культурно, даже привозили небольшую мзду. То коньяк подгонят, то шоколад, то еще чего. И все были довольны, кроме жадных и завистливых лентяев, для которых сказочный водитель печи Емеля – культовый персонаж, «культурный герой» своего рода, валяющийся на печи и получивший за это царевну и полцарства в придачу.
   Сестра наша двоюродная Лариска была дочкой старшей сестры нашего отца Плейшнера – Нины. Будучи на полгода старше меня, истинное «дитя асфальта» Лариска имела привычку проводить лето у нас в деревне. Хотя это не спасло её, в последствие, от ряда дурных привычек и аморальных поступков ею совершенных. Видимо, слишком кратким было погружение в простую чистоту деревенской культуры. Не могло короткое лето, проведенное в деревне, выбить из человека всю неисчерпаемую внутреннюю гниль, обусловленную проживанием в нечестивом городе.
   Однажды мы с Лариской по какой-то причине, играя в саду, поссорились.
   – Горбатый! – подражая нашей матери, стала дразнить она меня. – Килатый! Дальтоник касантой!
   – Замолчи, – вежливо попросил я ее.
   – Протухлик! – отбежав и кривляясь, не унималась сестра. – Тупой протухлик! Влад ты тупой как пробка!
   – Замолчи.
   – Дегенерат конченый!
   – Ларис, чего ты обзываешься? – попытался защитить меня Пашка.
   – А ты вообще засерлик! – накинулась на него сестра. – Павлик! У нас в городе дурачков Павликами называют! Ты немец Лохни, а по-русски просто лох!
   – Не немец я!
   – Громозека проклятый
   Я, дабы прервать поток нечестивых оскорблений, как горох из рваного мешка, сыпавшихся из уст этого изуродованного городом ребенка, был вынужден броситься в нее подвернувшимся под руку яблоком. Бросился, на беду, настолько метко, что угодил в голову, и настолько сильно, что она от удара незрелым яблоком потеряла сознание.
   – Ларис, ты чего? – Пашка подбежал к ней и начал трясти. – Влад, она умерла!
   – Да чего ей сделается? Прикидывается небось. Сейчас вскочит и как заорет!
   – Нет. Не дышит.
   Пришлось бегать вокруг нее и пытаться привести в чувство с помощью подручных средств. Законов подобно Ньютону она после этого не открыла, хотя и пробыла полчаса без сознания.
   Придя в себя, она ничего не помнила.
   – Откуда у меня на голове шишка взялась?
   – Это ты с дерева упала, – переглянувшись с Пашкой, заявил я.
   – Да? А чего меня туда понесло?
   – А я откуда знаю? Полезла на яблоню и головой с нее упала. Не веришь – спроси у Пашки.
   – Да, все так и было, – подтвердил тот, воровато поблескивая очками.
   Надо заметить, что определенные странности в поведении были присущи ей и до этого инцидента, так что, скорее всего, он никак не сказался на ее мозге. Яблоко бесславно пало в этой битве, не причинив мозгу Лариски ни малейшего ущерба.

Наследники Мишки Квакина

   Младший брат мой, Пашка, в детстве был слегка не в себе. Конечно, в том не так уж много было его вины. Надо винить родителей и окружение. Например, в детском саду один мальчик – Рябич, с которым Пашка позднее подружился, однажды обиделся на него за украденный зонтик. Да, брат из-за нашей общей семейной нищеты как сорока был падок на яркие предметы, и, не устояв перед соблазном, тиснув из шкафчика зонтик. За руку бывший хозяин зонта Пашку поймать не смог, но подозревал.
   – Я тебя зарежу, я тебя зарежу, – повторял он, кружа вокруг брата, как шумный шмель вокруг сочного цветка.
   На его беду это обещание услышала наша мать, пришедшая забрать сына. Она ладонью взяла Рябича за лицо и приложила его затылком о металлическую дверцу шкафчика.
   – Я тебя, вражина, самого зарежу, если еще раз такое услышу!
   – Что тут такое? – поинтересовалась вошедшая в раздевалку на шум воспитательница.
   – Да вот, носятся сломя голову, – улыбнулась ей мать. – Пока шеи себе не свернут. Павел, ты готов? Пошли домой.
   После этого Пашку в детском саду дети боялись.
   А однажды с ним там случился приступ. Воспитатели позвонили матери в бухгалтерию, и она с подругой Зиночкой отнесла сына домой. Положили на диван, а он лежал и никак не реагировал на окружающих.
   – «Звездочкой» его помажь! – командовала Зиночка.
   Мать метнулась к запасам лекарств.
   – Нет «звездочки», только оксалинка.
   – Мажь оксалинкой!
   Оксалинка не помогла.
   – У меня еще есть Вишневского, – перебирая лекарства, сказала мать. – Помазать?
   – Лучше выпить ему налей.
   Мать ножом разжала ему зубы и влила бренди из запасов мужа. Только тогда Пашка закашлялся и начал плакать.
   Однажды Пашка «со товарищи» организовали тайную организацию АУН © (не путать с «Аум Сенрике»). АУН это аббревиатура – Ассоциация УнитазоНенавистников. Не знаю уж, чем этой малолетней гоп-компании унитазы не угодили. Вероятно, они так с заразой «гнилого Запада» на свой бесхитростный манер боролись. На этот вопрос теперь трудно ответить. Тогда унитазы вообще в диковинку были в деревнях российских. Центральной канализации, разумеется, не было, даже водопровод не во всех домах был. И вот эти юные бармалеи, создав банду, первым делом решили похитить неисправный унитаз, валявшийся у соседа, жившего от нас через дорогу – Кольки Лобана, возле бани. Причем, у самих силы не хватило его унести, и они обратились с этой необычной просьбой ко мне.
   – Влад, там помочь надо, – смущаясь и косясь в сторону Моргуненка, стоящего возле нашей калитки с независимым видом, выдал Пашка.
   – Что случилось?
   – Мы унитаз не можем поднять.
   – Какой унитаз? – удивился я.
   Унитазы в нашей деревне были настолько редкими, что до той поры я видел их лишь по телевизору.
   – У Лобана возле бани лежит.
   – А вы тут при чем?
   – Нам надо его унести?
   – Зачем?
   – Надо, – с загадочным видом Василия Алибабаевича из «Джентльменов удачи» заявил брат.
   Мне стало любопытно, зачем им понадобился унитаз.
   – Ладно, пошли, покажете.
   Мы втроем подошли к бане.
   – Вот он, – обвиняюще ткнул пальцем Моргуненок в гладкий белый бок, радующийся весеннему солнышку.
   Пришлось помочь подрастающему поколению в противозаконном переходе права собственности.
   – Куда нести? – спросил я.
   – Ты сначала попробуй поднять, – резонно заметил Пашка.
   Я легко поднял фаянсовое чудо.
   – Пошли с нами, – детишки, воровато озираясь, привели меня к куче многолетней куче навоза в лесопосадке, со стороны нашего сарая, примыкавшей к старому дровянику. Дровяник был переоборудован в амбар и до строительства нового амбара в нем размещался громадный сварной ящик с тяжелой крышкой и проушинами для замка, где хранилось зерно, украденное отцом с совхозного тока.
   – Тут ставь, – распорядился Пашка, с таким важным видом как будто закладывал первый камень в основание Рима, ткнув ногой в навоз.
   – А вам зачем? – утвердив элемент сантехники на навозе, поинтересовался я.
   – Это тайна! – переглянувшись с сообщником, выдал брат.
   – Ну, ежели тайна, то я пошел.
   Не знаю, какие ритуалы они там проводили с унитазом, но в нем стали нестись наши куры. По три – четыре яйца в иной день там находили.
   Гнездо это необычное приметил Бобчонок – сын Мишки Бобка, потомственного ковбоя и дегенерата. Стал он потихоньку разнообразить свой рацион похищенными яйцами. Я обратил внимание на уменьшившуюся яйценоскость и устроил засаду. Думал, что либо хорек либо горностай воруют. Горностай, как раз жил у нас под старым сеновалом, но потом ненароком утонул в бочке, стоящей на огороде. Очень жалко было этого милого юркого зверька, чьи шкурки так ценили деградировавшие монархи Европы. В итоге, мною был пойман Бобченок, а вовсе не зверьки, на которых я неоправданно грешил. Возник вопрос, что с ним делать.
   – Давай изобьем его, – предложил Пашка, который не смотря на внешнюю хлипкость натуры был весьма кровожадным глубоко внутри.
   – Не знаю даже. Он какой-то не совсем полноценный. Бить жалко.
   – Так он будет и дальше воровать! Будешь?
   – Буду, – легко согласился Бобченок. – А что тут такого? Кто первый успел яйцо взять, тот и ест.
   – Это наши куры несутся!
   – Ваши куры должны в курятник нестись. А если они несутся в лесу, то каждый имеет право взять яйцо. Я же к вам не в курятник залез?
   – Логично, – был вынужден признать я. – В курятник ты пока не залез. Но куры несутся на нашем навозе!
   – А я ваш навоз и не трогаю!
   – Да что с ним разговаривать то! – вспылил Пашка и отвесил Бобченку пинок. – Он же ворюга!
   – Что пинаешься? Смелый, да? – Бобченок ловко пнул Пашку в живот. – Давай один на один!
   – Потише, лишенец! – я оттянул разошедшегося пленника от согнувшегося брата. – Ишь развоевался, Аника-воин.
   – Да давай его придушим! – предложил пришедший в себя Пашка. – Падла купоросная! – вспомнил он выражение матери.
   – Без крайностей! Не хватало еще душить кого-то из-за яиц. Тоже мне Чикатило выискался!
   – Так что, просто отпустим этого наглеца?
   – Зачем? Мы его накажем.
   Я отволок упирающегося воришку в амбар и закинул в железный ящик из-под зерна. Тот как раз почти пустой был. Вынув удерживающую в поднятом состоянии крышку алюминиевую лыжную палку, я закрыл ящик и накинул засов.
   – Не выберется. Посидит в темноте и пыли пару часиков, и больше не будет воровать.
   Но Пашке этого показалось мало. Он принес пустое ведро, перевернул, забрался с его помощью на ящик и начал петь и плясать по крышке.
   – Слышь, ты там его оглушишь.
   – Ничего. Зато запомнит как пинаться, скотина!
   Два часа малолетний негодяй отплясывал на крышке. Когда я вынул пленника из ящика, то он смотрел на меня полубезумными глазами.
   – Еще раз попадешься – посажу в ящик на день! – напутствовал я его.
   Больше он мне не встречался.
   Позже брат и подельники АУН переформировали. Провели так сказать реновацию, совмещенную с ребрендингом. Сформировали на её базе ЛИМОН. Если честно, то не помню, что сия аббревиатура значила, но точно что-то значила [32 - Один читатель подсказал, что в иностранном мультфильме, шедшем на телевизионных экранах в середине девяностых годов прошлого века, так называлась организация злодеев.]. Брат Пашка у меня вообще довольно странный был. А может и сейчас такой же странный остался, не знаю. Много лет его не видел и встретил только на похоронах бабушки [33 - Нас свела преждевременная (на 88 году жизни) кончина бабушки. Немало человек успел повидать за эти годы. И войну не одну и Сталина, и Хрущева и Брежнева, и Черненко и Андропова, и Горбачёва и Ельцина, и Путина, и Медведева, и опять Путина. К слову сказать, со Сталиным она даже лично встречалась. Многие из нас могут таким похвастаться? Показывала мне даже как-то, году этак в девяносто шестом, фотографию со Сталиным. Теперь, конечно, все фотографии родственники подгребли – никто не признается. А жаль… Да, не всякому такое дается. Это вам не нынешние жидконогие нефтехлебы и свербящие блюдолизы.]. Про его патологическую нелюбовь к воспитателям детского сада, выражавшуюся в перманентном замазывании глиной замка их двери я уже писал [34 - См. рассказ «О щуках, яблоках и свиньях…».]. Но не только в этом он был одержим. К примеру, он собирал одно время этикетки от спичечных коробков. Целый альбом завел под вклеивание этих этикеток.
   – Вроде ничего странного особо, – скажете вы.
   Но он, помимо этого, начал пересчитывать количество спичек в коробках. Тогда как раз, в ожидании очередного «конца света», спички в буквальном смысле слова мешками были у всех запасены. Вот он и пересчитывал спички в коробках, помечая в блокноте количество. Пробовали хотя бы пару стандартных упаковок по десять коробков пересчитать? А вы попробуйте! Еще нашел он тогда, в ходе своих спичечных изысканий, какие-то красные спички и какие-то зеленые, что по тем временам было редкостью. Кроме того, он очень боялся милиции, что, в принципе, вполне объяснимо для этого мелкого правонарушителя и приходил в неистовство от слова «габон», что объяснимо гораздо менее.
   А если внимательно рассмотреть эту его привычку прятаться в чемодан? Был у нас большой чемодан, и он в детстве туда прятался. Потом, на похоронах бабушки Олимпиады, которая жила одна, и в возрасте девяносто лет умерла в свой день рождения, брат забрался в русскую печку и затаился. На фоне похоронной суеты про него забыли и опустевший дом заколотили. Что его нет в машине, мы заметили только тогда, когда домой ехали.
   – Вить, ребенка нет, – внезапно встревожилась мать.
   – Как нет? Вон он сидит, обжора низкорослый – кивнул на меня любящий папаша. – Чуть больше меня на поминках не сожрал. И куда в него только лезет?
   – Пашки нет!
   – Как нет? – задумчиво почесал лысину отец. – А он с нами был?
   – Был! – в один голос ответили мы с матерью.
   – Точно? – усомнился он.
   – Точно. Он еще возле котлет сидел.
   – А теперь он где? – задал папа риторический вопрос.
   – … …! – нецензурно ответила мать. – Возвращайся, баран лысый! Ребенка потеряли, а этот лежебока не чешется!
   Пришлось уже ночью возвращаться и искать пропавшего в заколоченном доме. На крики он не отзывался, насилу отыскали тогда. Говорили, что это у него от дедушки Володи, который жалел, что не смог привести в исполнение приговор в отношении царской семьи. Тот лет десять в гробу спал, пока не умер. Он еще заблаговременно памятник себе поставил на кладбище. Дальняя родственница увидела памятник и подумала, что он умер. А потом встретила его – достаточно долго заикалась после этого. Позже, когда я одно время занимался изготовлением гробов, то и Пашка спал в гробах, ждущих покупателя [35 - См. роман «Крестьянские дети».].
   Странности его на этом не исчерпываются. Однажды, слышу, подражая папаше, громко и немелодично поет в моей комнате:
   – Гей, гей, Кочубей.
   Начитаются Гайдара, а потом брожение начинается в уме [36 - Причем это типично и для Аркадия и для Егора Гайдаров. От Егора даже большее брожение произошло. Сами, думаю, еще помните.]. Захожу, а Пашка в понижающий трансформатор включенного блока питания шилом тыкает и довольный поет! Как этого малолетнего придурка током не убило тогда, до сих пор не понимаю. А также не понимаю, как я его за это не убил! Правда, была мысль отрубить в назидание палец ему, но пожалел. К тому же он, пока я раздумывал какую меру пресечения избрать, выскочил через окно и убежал, а гнаться было неохота.
   А однажды, неугомонный экспериментатор вытащил из моего ящика электродетонатор и, думая, что это конденсатор (ну да, чем еще может быть трубочка с двумя синими проводками?), начал собирать электрическую цепь из кнопки и «Кроны». Хорошо, что я вовремя зашел, а то без руки был бы, в лучшем случае. Потом он начал собирать пачки сигаретные и клеить их на стену. Всю стену в комнате от пола до потолка заклеил.
   Этот забавный персонаж с метафорическим шилом в заднице и организовал «АУН». Сначала они были вдвоем с Моргуненком. Но потом стали стремительно расширяться, втягивая всё новых людей в свои ряды. Заманивали неофитов посулами разными, типа как политик предвыборными обещаниями, втягивали в мелкую противоправность, заставляя фиксировать это в «дневниках по ЛИМОНу», а затем этими дневниками шантажировали попавшихся недотеп и требовали увеличения градуса злодейств. Там за каждое совершенное правонарушение начислялось определенное количество баллов. Этакий сетевой маркетинг в действии. Целью, я так понимаю, было получение нагрудного знака «Мастер зла».
   Все это было бы смешно, если бы было смешно. Когда мне, через несколько лет, уже в поселке Темь, попала в руки часть «дневников», то определенный культурный шок вызвали эти «документы». Моргуненок, взявший себе звучный «оперативный псевдоним» «агент Коматозий», время от времени следил за различными людьми, а потом, закрывшись дома в туалете, писал Пашке, как главе ЛИМОН, секретные донесения. Вот примерный перечень их деяний:
   – топтание кочанов на огородах (за чужие огороды давалось больше баллов, но допускался овощной вандализм и на собственных грядках! правда, оценивался дешевле);
   – подбрасывание по вечерам самодельных дымовух в открытые форточки;
   – разрисовывание красками пойманных собак;
   – раскрашивание зеленой краской пойманных кур, уток, гусей;
   – эпизодическая кража и последующее поедание овцы у местной ведьмы;
   – сжигание стога сена у нее же;
   – посыпание селитрой сена на открытых сеновалах;
   – рисование свастики на дверях в конторе, дверях столовой и почты;
   – проникновение через окно туалета в помещение старого детского сада и дерзкая кража оттуда будильника и ночных горшков;
   – кража молока и алюминиевых бидонов на совхозной ферме. Однажды стянули и электродоильный аппарат, но не нашли ему применения;
   – стрижка пойманных чужих овец;
   – неоднократное выщипывание перьев у пойманных бройлеров нашего соседа Ивана – водителя автобуса;
   – проникновение в помещение нового магазина и кража бутылок с лимонадным концентратом;
   – перекрытие вентилей в колодцах, что лишало воды дома на некоторых улицах;
   – Пашка, персонально, украл золотые сережки с рубинами у нашей тетки [37 - См. рассказ «Сережки».]. Она с детьми тогда скрывалась от буйного мужа и с месяц жили у нас в деревне.
   А чего стоит вот такая каверза? Один мужик из другой деревни приехал на тракторе к куму в гости. Пока они с кумом кумуясь накатили, эти идейные последователи Мишки Квакина разобрали бревенчатый сруб, приготовленный на продажу, закатили туда трактор и вновь собрали. Два месяца по всей области искали трактор, пока не приехали покупатели и для них не стали разбирать сруб. Хозяин уже и не чаял трактор свой увидеть!

Пустой пробег

   Рассказ был опубликован в 83 номере газеты «Наша гавань» (Н. Зеландия)

   Выставлялся на «Осенний кубок миниатюр» портала «Табулатура»

   Это что ж такое делается?! Я просто влюбилась в этих аферюг! Читала про их похождения и хотела ещё и ещё, больше и больше, словно хмелела вместе с ними. Перефразирую цитату из известного кинофильма: «Вот что жидкость животворящая делает!»

   Понятно, что это факт из детства, но мои эмоции вряд ли бы выросли в такой геометрической прогрессии без своеобразного стиля изложения – целого букета из незлобивых «подколок» и карикатурного юмора. Была бы возможность поставить балл выше, не колеблясь, поставила бы.
   Утащила себе в библиотеку
   Автору – и еще с десяток таких смайлов. Nataiy87

   Много забавных персонажей было в нашей деревне. Так как она была относительно молодой, то по тогдашней правоприменительной практике в нее присылались бывшие зеки. Многие там и оседали, пополняя ряды сельских чудаков. А некоторые и не только чудаков. Кроме того и своих, урожденных, так сказать, зеков в деревне хватало. Не кривя душой, можно признаться, что большая часть населения деревни были отсидевшими. Об одной такой преступной парочке вкратце и поведаю.
   Дед Бутуй был осужден по малолетке еще при Никите Сергеевиче Хрущеве за кражи колхозного имущества. Отсидел, вернулся в родные места. Подвизался на ниве охранной деятельности – служил совхозным сторожем, на вымирающей ферме деревни Берливка. Имени его уже никто не помнил. Бывало, заходили к нему по зиме погреться по пути с охоты. Он всегда сидел слегка подшофе и закусывал жареной на электрическом радиаторе отопления картошкой. По комнате низко стелился удушливый аромат валенок, которые он носил в любое время года. Когда на строящейся к деревне асфальтовой трассе начались массовые хищения строительных материалов, Бутуй был нанят в качестве дорожного сторожа. Это дало ему возможность торговать не только песком, щебнем и асфальтом, но и топливом, которое сливал из техники.
   Вторым членом этого криминального дуэта был матерый вор-рецидивист, балагур и весельчак Леня Бруй. Кстати, когда младший брат отца – Леник отсидел и целое лето жил у нас, то оказалось, что в свое время они с Бруем встречались на одной из пересылок. Бруй был мозгом этой небольшой по размерам, но поражающего масштабами преступной деятельности «коза ностры».
   Осень – в эту пору душа бывшего заключенного часто просит выпить. Впрочем, выпить она просит в любую пору, но осенью этому желанию открывается больше возможностей для реализации. Леня Бруй вальяжной походкой прогуливался по деревенским улицам, расталкивая импозантными штиблетами апельсинового цвета замерзшую грязь и думал, как выпить. Свежий воздух бодрил тяжелую после вчерашнего голову и навевал легкую грусть по ушедшей молодости. В таком минорном настроении цепкий взгляд его упал на крепкие кочаны капусты, украшавшие собой опустевший огород нашего соседа Кольки Лобана. В преступном мозгу, подогретом вчерашними винными парами, как ослепительная вспышка молнии возник дерзкий план. Довольно ухмыляясь, Леня развернулся и почесал в сторону Берливки, за прохлаждающимся на ферме Бутуем.
   Темнеет осенью рано, что было мошенникам на руку. Проникнув через забор на огород Лобана они, сноровисто орудуя ножами, быстро нарезали два мешка капусты.
   – Хорошая капуста, хоть сам ешь, – похвалил Бутуй. – Куда понесем?
   – Зачем куда-то нести? Надо экономить время и внедрять новое мышление! – понесло политически подкованного Бруя. – Новое мышление! Ускорение, перестройка, гласность!
   – Ты потише, а то Лобан сдуру шибанет картечью. И так собаки лают.
   – Пошли, – Бруй, закинув мешок на плечо, через калитку уверенно направился к дому Лобана. – Не должно быть пустых пробегов!
   – Найда, хорош лаять. Свои, – успокоив собаку, он поднялся на крыльцо и постучал в дверь веранды.
   На шум выглянул жующий жареную картошку Лобан с деревянной ложкой в руке.
   – Здорово, Николай!
   – Здорово!
   – Николай, тут такое дело… У Бутуя гля какая капуста уродилась. Ядреная! Купи два мешка.
   – Зачем мне капуста, у меня и своей полно.
   – Ты посмотри, какая капуста. Отборная! Кочан к кочану! Любо дорого поглядеть. А хрусткая какая! – он с силой сжал кочан. – Ты послушай, как хрустит! Как свежий снег под сапогами на Белом море!
   – Капуста и, правда, на загляденье, – Лобан покопался в мешках. – Почти как у меня. Сколько просите?
   – По-божески просим. Две бутылки всего.
   – Пойду с Нинкой посоветуюсь, – Лобан пошел в дом.
   – Спрячь под крыльцо, – Бруй стремительно метнулся на веранду, зацепил оттуда и сунул Бутую пустую алюминиевую флягу. – Не должно быть пустых пробегов!
   Вернулся Лобан и протянул прохиндеям две бутылки с самогоном.
   – Выпьем за твое здоровье, – передавая мешки, пообещал Леня.
   Дед и Леня спустились с крыльца.
   – Суй в карманы, – Бруй передал Бутую бутылки, которые тот засунул в карманы своего воглого тулупа.
   – Пошли теперь флягу пристроим, – закидывая похищенный предмет на плечо и, пинком открывая калитку на улицу, продолжил он.
   – Кому?
   – Пошли к Бырику. К нему брат вчера приехал как раз.
   – Давай только сначала накатим.
   – Не вижу мешающих причин!
   Они остановились за углом сеновала Лобана и, достав мутные граненые стаканы, выпили. Закусили капустным листом, заначенным хозяйственным Бутуем. Выпили еще по одной и двинулись в дальнейший путь. Через десять минут ноги принесли их к дому Федора Бырика.
   – Гость в дом, Бог в дом! – радостно заблажил Бруй.
   – Здорово, – мрачно ответил отперший дверь Бырик. – Чего надо?
   – Федь, тут такое дело…
   – Какое?
   – Да вот Бутуй флягу продает.
   – С фермы спер? – осматривая предложенный лот, мрачно поинтересовался Федор.
   – За кого ты меня принимаешь? – возмутился дед Бутуй. – Сроду с фермы ничего не взял!
   – Откуда тогда фляга?
   – Дочки это, Вальки.
   – С фермы сперла?
   – А я откуда знаю?
   – Ты брать будешь или нет? – вклинился в диалог Бруй. – Недорого отдадим.
   – За поллитру? – поинтересовался Бырик. Получив утвердительный кивок, он продолжил. – Но если ко мне с фермы за ней придут, то вам не поздоровится. Усекли?
   – Усекли. Не боись, с фермы не придут. Зуб даю!
   – Ладно, сейчас принесу, – Федор потопал в дом за поллитрой.
   – На, и иди! Я догоню! – Бруй ввинтился в прихожую и сорвал с вешалки кожаное пальто, принадлежащее приехавшему брату.
   Вышедший Бырик, подозрительно косясь на Бруя, передал бутылку и забрал флягу.
   – А Бутуй где?
   – Да у него что-то живот прихватило, и он до посадки побежал.
   – Закусывать надо! Ну, бывайте, – дверь перед лицом Бруя захлопнулась.
   Он вприпрыжку устремился вдогонку за подельником.
   – Бырик нас поубивает, – испуганно высказался Бутуй.
   – Не очкуй, не поубивает, – отмахнулся Леня. – Пошли пальто сбагрим.
   – Давай только сначала накатим.
   – И вновь не вижу мешающих причин!
   Посредством уже знакомых читателю стаканов была выпита вторая бутылка из полученных за капусту.
   – А пальто кому понесем?
   – Пальто вещь солидная… Пошли к директору. У него шляпа и пиджак есть, а пальта и нету. Некомплект получается.
   – Пошли.
   Два негодяя, слегка пошатываясь, притопали к нашему дому. Для того чтобы войти во двор надо было сначала нажать кнопку звонка и ждать, пока откроют калитку. После раздавшегося звонка расслаблено лежащий на диване батя послал меня разобраться с пришедшими.
   – Сходи, посмотри, кого там нелегкая принесла.
   – Что надо? – открыв калитку, поинтересовался я.
   – Виктор Владимирович дома?
   – Да.
   – Позови.
   – А что сказать?
   – Скажи, что дело есть важное.
   Я отправился к папаше.
   – Слышь, там Бутуй и Бруй приперлись. Говорят, что дело важное.
   – Валь, сходи и узнай, что там важного.
   Мать потопала к калитке. Через несколько минут она вернулась.
   – Вить, они пальто кожаное продают.
   – Пальто? Кожаное? – папенька был известный щеголь, и ради пальто решил поднять свое грузное тело с облегченно вздохнувшего дивана. – Схожу, взгляну.
   – Ну что, алкоголики, тунеядцы, лоботрясы? – поприветствовал он продавцов. – У кого сперли?
   – Это Бутуй у цыган купил.
   – У цыган? – папенька зацепил пальто из рук Бруя и стремительно напялил на себя. – Ну как я?
   – Прямо как Ален Делон! – льстиво заметил Бутуй.
   – Бельмондо Жан-Поль! – внес свою лепту и Бруй.
   – Определенное сходство, как говорится, имеется. Ладно, я схожу перед зеркалом примерю, – решил отец. – Сколько, кстати, хотите?
   – По-божески возьмем…
   – Сколько?
   – Два пузыря.
   – Сколько?
   – Да всего две поллитры…
   – Однако…, – он поскреб лысину. – Но учтите, я лучше Делона. От Делона вы даже одеколона не дождетесь, а я вам две полновесные спиртные единицы дам. Наверное, – жадность боролась в нем с пижонством. – Пойду, со шляпой прикину. Ждите.
   Он тяжело потопал, скрипя гравием дорожки, в дом. В доме начал примерять пальто со шляпой, пальто с пиджаками, пальто с трениками, пальто с галстуками. За это время наши герои осушили еще одну бутылку.
   – Валь, ну как тебе? – Он крутился вокруг зеркала как мартышка в очках.
   – В любом костюме без изъяна ты обезьяной обезьяна! – неожиданно выдала мать.
   – Да ну тебя! Что ты понимаешь в современной моде? Тебе только салоп носить.
   – Влад тебе как? Паш, как тебе батя? Стильно, по молодежному?
   – Да вроде нормально.
   – Он прекрасен! Беру! Живи да радуйся! – папенька достал из бара пару бутылок и задумчиво посмотрел на них. – Я просто неподражаем в нем! Ай молодца!
   – Принеси литровую кружку воды, – приказал он мне.
   Я принес холодной воды в железной кружке со сколотой голубой эмалью.
   – Обмыть бы надо это дело, – он налил себе двухсотграммовый стакан самогону и ловко его замахнул.
   – А это чтобы дольше носилось, – аналогичная судьба постигла и вторую бутылку.
   Папаша взял воронку и налил в бутылки воды. Взболтал.
   – Так ловоче будет, а то жирно две поллитры за пальто.
   Он вышел к продавцам и вручил им оплату.
   – Вы, ежели еще что у цыган купите, то сразу приносите. Сами видите – не обижу. Столкуемся.
   – Само собой! Будьте покойны Виктор Владимирович! Даже не сумлевайтесь! – на два голоса заверили его обрадованные забулдыги.
   – Безмерно вам благодарен, – изысканно высказался Леня Бруй.
   Отец закрыл калитку и вернулся в дом. До поздней ночи он крутился в пальто перед зеркалом и распевал итальянские песни.
   – Что, пустой пробег получился? – уныло поинтересовался дед Бутуй.
   – Без паники! Давай-ка двор обойдем.
   Прохиндеи пошли в посадку, пересекли ее и вышли к нашему новому сеновалу.
   – Вот что мы сделаем…, – отрывая доску задней стены дровяника, сказал Леня Бруй. – Сбегай к ветврачу. У него дров нет. Предложи ему сани дров.
   – Если согласится?
   – Если согласится, то возьми напрокат у него лошадь и сани.
   – Сани по земле?
   – Ничего страшного. Проедут. Зато пробега холостого не будет.
   Утром мы увидели проломанную стену дровяника и то, что пропала одна поленница дров. Отец вызвонил участкового Степаныча, который в течение часа раскрутил сложную цепочку дерзкого преступления. Оказывается, эти алкожулики не ограничились кражей и продажей наших дров, а еще и сани ветврача продали некоему Капитану. Разбуженные и страдающие похмельем злоумышленники отпирались недолго и быстро сдались под напором неопровержимых улик и физического насилия, примененного рассерженным отцом. Пришлось папеньке расстаться с полюбившимся пальто, Бырику с алюминиевой флягой, Капитану с санями, а ветврачу с дровами. И только Колька Лобан сохранил капусту, с которой вся эта история и началась.
   – Главное, я же знал, что у самого капуста хорошая, но вот бес попутал и купил, – смущенно признавался он. – Вот расскажи кому – не поверят, что свою же капусту купил. Бывает же такое!

Замуровали демоны!

   Когда мы с братом были детьми, наша семья проживала в деревне. Щитовой дом, обложенный кирпичом, стоящий на отшибе от деревни в большом яблочном саду и куча сараев для скота. Электрическая проводка всех сараев была выведена на один центральный рубильник, находящийся на веранде дома. Однажды это сыграло с матерью злую шутку. Она доила коров в сарае, а хозяйственный муж, обходя, подобно стихотворному Морозу-воеводе, свои владения заметил, что сарай не закрыт на замок.
   Он, устраняя замеченный непорядок, навесил замок и пошел в дом. Понятное дело, что проходя через веранду, он рубильником обесточил все надворные постройки, погрузив замурованную мать в темноту закрытого сарая. Войдя в прихожую и усевшись за стол, он по своему скотскому обыкновению «накатил» граммов двести. Потом, необычайно довольный жизнью, поддался своей обычной лени, завалившись на моем старом диване, смотреть «Поле чудес». Тогда как раз это дебиловатое шоу жизнерадостного алкоголика и матерщинника Л. А. Якубовича только недавно появилось на голубых экранах страны и наряду с «Угадай мелодию» и «Санта-Барбарой» заняло прочное место в подсознании деревенских жителей.
   – Леня, давай! Леня, мочи их! Буква «а»! Дебилы! Вращай барабан, овца кудрявая! В левой шкатулке, дура крашеная! – неистово выкрикивал отец, колотя огромным кулаком по подголовнику, когда-то бывшему покрытым искусственной полировкой.
   – Влад, иди, посмотри, как я букву угадал!
   – Да ладно, я и отсюда слышу, – через тонкую, не доходящую до потолка перегородку все было слышно лучше некуда.
   – Паш, тогда ты иди! Что сидишь там как клоп пендикулезный и не чешешься?
   – Мне тоже слышно.
   – Вот вы хорьки! Батя помирать будет, а вы забьетесь и будете сидеть в своих норах! – в телевизоре началась рекламная пауза и отец решил заполнить ее занудными нравоучениями. – Никакой от вас пользы нет. Ни украсть, ни покараулить!
   Я решил выйти во двор, чтобы не слушать это занудство и посетить туалет. Выхожу и слышу стук какой-то из сарая. Думаю, мать прибивает там что-то в хлеву?
   Сходил в туалет, возвращаюсь, всё ещё стучит. Заинтересовался, что она там может в темноте приколачивать? Подхожу к сараю. Вижу, что он закрыт на замок. Вообще непонятно как-то стало. Думаю, это корова так ритмично долбится в стойле? Странно. Решил проверить.
   Сходил в дом, взял связку ключей от сараев, она на крючке под термометром в прихожей болталась, зажег свет. Открываю сарай, а мамаша стоит в слезах и ошейник коровий в руках держит. Она, оставшись в темноте, пахнущей сеном и родным запахом камфоры и свежего навоза, замурованная в сарае, сначала кричала. Потом, когда окончательно поняла, что даже «крест животворящий» не извлечет ее из ароматного узилища и не освободит от вынужденного соседства с крупно-рогатым скотом, то взяла коровий ошейник и его тяжелым карабином неистово долбила в дверь, чтобы привлечь чье-нибудь внимание и освободиться из заточения.
   Сама при этом, зная нашу нелюбовь к ночным хождениям по улице, особо на успех не надеялась.
   – Это ты меня закрыл, падла купоросная? – чуть в голову мне этим карабином не засветила. Благо я присесть успел, и железяка просвистела над головой, а то проломила бы мне череп и вы бы это не читали.
   Сколько же я выслушал, освободив ее из заточения…
   – Это ты, скотина, меня закрыл? – как разъяренная фурия вопила она.
   – Это не я! Это батя, – поспешил я «перевести стрелки» на истинного виновника. – Он сараи закрывал!
   – Точно батя? – карабин как лассо свистел над головой, заставляя меня пятиться к крыльцу дома.
   – Честное слово.
   – Батя? Ну, я сейчас устрою этому лежебоке лысому! Держись, старый черт, сейчас я тебе намну выю! А ты тоже хорош!
   – А что я?
   – Матери два часа нет дома, а ты и в ус не дуешь!
   – Да я волновался. Вот пошел проверить как раз…
   – Хватит с матерью кобениться! Я до тебя еще доберусь! Пока папаше твоему ввалю горячих!
   Она, размахивая ошейником как ураган хвостом, неудержимо устремилась в дом, откуда вскоре раздались громкие матерные крики.
   – Ты что творишь, истукан с Бердянска? Совсем мозги протухли?
   – Валь, не шуми! Ты мне мешаешь «Поле чудес» смотреть!
   – Жену замуровал, гад окаянный и лежит девок полуголых по телевизору смотрит! Что ты глаза как рак выпучил? Ей-богу совсем стыд потерял, пердень старый!
   – Каких девок? Где ты видишь девок? Тут Леня! – залебезил папенька.
   – А вон что такое барабан вращает? Леня? Это Леня шкатулки выносит в юбке по самый срам?
   – Мало ли кто там что вращает…
   – Скотина лысая, у тебя жены два часа дома нет, а ты на диване валяешься! – раздался звон бьющейся посуды. – Вот тебе, скотина лысая!
   – Валя!
   – Получай!
   Я решил остаться на веранде и дождаться затишья. Пока шум не утих, в дом не входил, чтобы не стать невольной жертвой. Только поздно ночью, когда они свалили продолжать выяснять отношения в спальню, я осторожно проскользнул в дом. Ничего себе, сходил в туалет…

Яблоко раздора-II

   Давным-давно, когда мы с младшим братом Пашкой были детьми, то жили в деревне. Дом нашей семьи стоял в большом саду, где яблони были посажены ровными рядами. Сад, конечно, только номинально считался нашим, ибо был не огорожен, но со временем, когда я стал окультуривать его: обрезать сухие ветки, прививать, подкармливать и белить деревья, жечь в те ночи, когда ожидались заморозки, дымные костры из прошлогодних листьев, то брать яблоки можно было лишь с моего разрешения. На высказывания недовольства (редкие, правда) я предлагал выбрать себе деревья и ухаживать за ними. Желающих, как правило, не было.
   А то, обуянные бесом жадности и корыстолюбия, натрясут яблок, крупные выберут, и бросают остальные. Ветки при этом безжалостно ломают, сволочи жадные. Коровы, идя вечером с поля, ломятся в сад на эти яблоки. Как с хрустом жрать истекающие соком яблоки так все мастера, а как ухаживать за деревьями так нет желающих. Свиньи, право слово. А как только кто-то начал ухаживать, так сразу раздавались завистливые визги: «Мол, сад себе отжали». А кто тебе не дает, а? Но у русских так не принято. Зато у меня порядок был в саду! И даже те, кто из райцентра приезжали за яблоками, стали теперь вести себя культурно, даже привозили небольшую мзду. То коньяк подгонят, то шоколад, то еще чего. И все были довольны (кроме жадных и завистливых лентяев, для которых напечный стритрейсер Емеля, отхвативший царевну – тогдашнюю «Мисс Гороховое царство», культовый персонаж, «культурный герой» своего рода).
   Однажды в конце лета или в самом начале осени мы с отцом обрезали в мастерской тес. Он где-то урвал необрезанного и теперь мы делали его обрезным. В задней стене мастерской, напротив входной двери, была еще одна дверь, а посередине между ними стоял сделанный на автозаводе деревообрабатывающий станок. Так как тесины были длинной под шесть метров, то мы открыли заднюю дверь. Папаша размечал доску, прочерчивал химическим карандашом линии и подавал на пилу, а я с другой стороны подхватывал обрезанную тесину. Часа три так, окруженные звоном пильного диска и опилками, топтались, а потом папаша восхотел покурить и оправиться. Выключив станок, он засунул сигарету в широкий рот и важно прошествовал мимо меня, и вышел на огород.
   – Хорошо-то как, старшОй! – он потянулся и прикурил сигарету.
   – Счас бы пару рюмок накатить и в койку с ба…, – посмотрев на меня, он осекся.
   – Курить вредно! – раздался ехидный голос прятавшегося за бочками с дождевой водой Пашки.
   – Не учи отца детей делать! – папаша окинул довольным взглядом грядки.
   По мере движения лысой головы взгляд его остановился на одной из яблонь. На одной из яблонь, отстоящих на ряд от забора, в густой листве наблюдалось какое-то подозрительное движение.
   – Эт что такое?
   – А я откуда знаю? – ответил я.
   – Паш, сгоняй в спальню и принеси бинокль. Только аккуратнее, а то разобьешь, криворукий.
   Пашка кинулся выполнять поручение.
   – Слушай, там вроде как человек, – продолжал размышлять отец. – Что он там делает?
   – Может, гадит? – предположил вернувшийся Пашка, протягивая ему футляр с биноклем.
   – Ты по себе не суди, каловичок. Счас узнаем, – отец навел окуляры и покрутил настройку. – Дундук какой-то незнакомый… Б.., яблоки рвет в пакет!
   – Прикиньте, у нас на глазах пи… т наши яблоки! Куда катится мир? Вот где собака порылась! Паш, сбегай и скажи ему, что яблоки рвать нельзя.
   – А вдруг это наркоман? – у Пашки была вдолбленная матерью в мозг идея-фикс, что его похитят наркоманы для производства из мозга наркотиков.
   – Вот ты баран! Зачем наркоману яблоки?
   – А вдруг он меня заманивает?
   – Совсем ты козленок ополоумел с мамашиным воспитанием! СтаршОй, неси «воздушку»!
   Я сходил в дом и принес пневматическую винтовку, привезенную Пашкиным крестным отцом Леонидом Филипповичем.
   – Прикинь, как нагло тырит, – продолжал вести наблюдение отец.
   – Рындон! – с чувством выдал Пашка.
   – Чего? – отец навел бинокль на него. – Чего сказал то?
   – Он же слова путает, – поспешил прояснить я. – Рынду с гондой, микологию с мирмекологией…
   Брат и, правда, путал слова. Например, подберезовики называл подбородовиками, комбайнеров комбайнистами, а рататуй – таратуем.
   – Вот же недопеченный хорек! Рындон! Ишь ты! Пули не забыл?
   – Нет. А ты что, будешь в него стрелять? – поинтересовался я.
   – Ах, не спрашивайте! Нет, …ля, просто смотреть буду! Давай ствол! – он выхватил у меня из рук винтовку и зарядил ее. – А ты где таких слов нахватался? Хренологий всяких?
   – Книги читаю.
   – Ну, ну. Смотри, этому в книгах не научишься. Учитесь, пока батька жив, – раздался хлопок выстрела. Ничего не произошло.
   – Прицел сбит, – он вновь переломил ствол, заряжая. – Куда упреждение брать?
   – Левый нижний угол.
   – Следи в бинокль, – раздался очередной хлопок.
   Со стороны яблони послышался крик.
   – Попал!!! – возликовал отец. – Кранты конокраду!!!
   – А где лошадь? – недоуменно поинтересовался Пашка.
   – Спи… и!!! – смехом пораженной проказой гиены отозвался отец. – Пока ты клювом щелкал, свои лошадку-то и увели. В овраге доедают.
   Раздался очередной хлопок и вскрик с яблони.
   – Пристрелялся! – как ребенок радовался отец.
   – Эй ты, дундук на дереве! Ты меня слышишь?
   – Да! – донесся приглушенный крик.
   – Эй, на шхуне, Лом не проплывал? – продолжал развлекаться папенька, спуская курок.
   Ответом ему был очередной вскрик.
   – Значит, не проплывал, – удовлетворенно констатировал этот ворошиловский стрелок. – Эй, дебил, клади яблоко на голову!
   – Зачем?
   – Будем в Вильгельма Теля играть. Если яблоко сшибу, то я тебя усыновлю!
   – Вы больной?
   – Больным будешь ты, скотина! Еще не знаешь, с кем связался! СтаршОй, неси ружье!
   – Эй, ты чего? Крыша поехала? – спросил я.
   – Завалим урода! Не ссы, он не местный. Эй ты, соловей фруктовый, ты чей?
   – Я в гости приехал!
   – Значит, никто тебя искать не будет, простофиля. Молись, тетерев.
   – Не надо! Я уйду!
   – Х… ты теперь куда уйдешь, удав плюшевый! Хана теперь тебе будет! Секир башка будем делать! А ну кричи кукушкой, пока из ружья не стрельнул!
   – Ку-ку-ку-ку…
   – Кукушка, кукушка, сколько мне жить осталось?
   – Ку-ку-ку-ку-ку-ку…
   – Паш, считай! – очередной выстрел и очередной вскрик. – Попробуешь спрыгнуть и убежать, пристрелю! И закопаем в навозе, там и разложишься – никто и никогда не найдет! Кукуй!
   – Ку-ку-ку-ку-ку-ку…
   – Будет знать, как воровать чужие фрукты, – важно пояснил нам отец. – Паш, на, возьми винтовку и попробуй попасть в ворюгу.
   Пашка, довольный оказанным доверием, схватил «воздушку» и выстрелил.
   – Забор, – констатировал я результат выстрела.
   – Не в меня пошел, – горестно вздохнул папа. – Эй, на шхуне, полундра! Теперь кукарекай!
   – Кукареку! Кукареку!
   – Теперь кукушка.
   – Ку-ку-ку-ку-ку-ку…
   – Паш, принеси свистульку свою.
   У брата была подаренная крестной металлическая свистулька. Туда заливалась вода, и если дуть, то игрушка издавала соловьиные трели. Он приволок свистульку.
   – Эй, гегемон, сможешь вот так – будешь жить!
   – МладшОй, высвести как в «Соловушке».
   Брат начал выводить соловьиные трели.
   – Хорош, – скомандовал папаня. – Эй, лишенец, слышал как надо? Свисти, удот!
   В течение двух часов отец развлекался, заставляя кричать и свистеть незадачливого воришку пока не закончились все известные ему птицы и пули в пачке.
   – Беги! – наконец смилостивился он.
   – Ату его, ату! – орал он вслед улепетывающему подростку. – Огня, пришли с огнем!
   – Учитесь бестолочи, пока батя жив. Вот ты бы Влад просто банально набил ему рожу, а я ему урок на всю жизнь преподал!
   – А если он в милицию пойдет?
   – А что нам милиция сделает? Мы разве по кому-то стреляли? Нет, мы резали тес. А он нас оговорил.
   – Хм… Поживем – увидим.
   – Вот ты зудень!
   – Ничего я не зудень!
   – Батю слушай! Умнейше, сильнейше и красивейше нас нет никого! У запора два врага: чернослив и курага! Ладно, хватит расслабляться. Пошли пилить дальше.

Праздник к нам приходит

   Рассказ выставлялся на «Конкурс новогодних и рождественских рассказов» сайта ЛитЛайф

   Признаюсь честно, не люблю я новый год. Всю эту псевдопраздничную суету и типа всенародное ликование. С детства не люблю. И вот почему. Это в последний новый год с матерью было. Тогда как раз хитрая скопидомка, сестра нашего отца Плейшнера, тетя Нина Свечкина с белобрысой дылдой Лариской приехали отметить праздник у нас. Хоть и в ругани, которая между отцом и матерью тогда практически не прекращались, но всё лучше, чем в коммуналке общежития карандашной фабрики в областном центре, где они проживали. Да и дешевле, что ни говори.
   Накануне зачем-то полез я в одежный шкаф, стоявший в родительской спальне, и случайно нашел на дне пакет. А в пакете много творожных шариков, жаренных в масле, шоколадных конфет, мандаринов и быстрорастворимых напитков. Помните, была такая гадость, которой внешние враги России пытались уничтожить подрастающее поколение, а внутренние враги России, им активно помогая, большими объемами скупали эту гадость в обмен на природные ресурсы? Все эти «Юпи», «Зуко», «Инвайты» всевозможные, под знакомым каждому пившему спирт задорным лозунгом: «Просто добавь воды!».
   Обрадовался я неожиданной находке, так как только ребенок может чему-то радоваться. Будучи в детской невинности и не испорченности, думал, что мать это нам подарки на новый год приготовила.
   – Смотри, что я нашел, – я показал тайник младшему брату Пашке, что бы немного порадовать впавшего в меланхолию унылого ребенка в клоунском наряде. Мать думала, что так будет всем веселее и заставляла его носить пошитый ею костюм клоуна и клетчатую кепку с приклеенными кудрями.
   – Это нам? – недоверчиво как ослик Иа, получающий лопнувший шарик от Пятачка, поинтересовался Паша.
   – Конечно, нам! Кому же еще? Хотя… Может и тете Нине с Лариской тоже.
   – Наверное, это им, – уныло вздохнул брат, – давай возьмем мандарин?
   – Да ты что! Брать чужое нехорошо! Да и по запаху нас поймают.
   – Про запах я как-то не подумал. Если мать узнает, что взяли мандарин, то она нас убьет! Положи на место, пока никто не заметил!
   – Да ладно, Лариска же с нами точно поделится.
   В предвкушении получения подарка оставшееся до нового года время мы жили как на иголках. Казалось, воздух в доме помимо духоты и запаха березовых дров был наполнен ароматом мандаринов. Даже отец, обычно равнодушный ко всему, что не касалось выпивки, жратвы и секса, и тот заметил наше возбуждение.
   – Чой-то вы какие-то не такие? – спросил он. – Опять пакость какую-нибудь сделали?
   – Праздник к нам приходит! – заявил словами рекламы Пашка. – Веселье приносит и вкус бодрящий, праздника вкус всегда настоящий!
   – Какой праздник? – отец налил себе рюмку коньяка, потом подумал и аккуратно вылил коньяк назад в бутылку. – СтаршОй, принеси-ка стакан с кухни. Праздника вкус всегда настоящий – придумают же!
   – Вить, ну ты чего? Рано же еще совсем, – сказала тетя Нина. – Девять часов еще только и Вальки нет.
   – Она может и совсем не придет! Неси стакан, кому сказал?
   Я принес стакан. Папаша налил в него коньяк.
   – Нин, ты будешь?
   – Если только немножко…
   Папенька нацедил ей в рюмку.
   – Паш, передай тете Нине.
   – Паша не надо, я сама достану!
   Они чокнулись сосудами и выпили.
   – Вы там салаты какие-то готовили? – поинтересовался отец, внимательно рассматривая на просвет поднятую бутылку.
   – Да, и салаты, и курицу в электропечке запекли и…
   – Волоките! Как говорил дедушка: все, что есть в печи, все на стол мечи!
   – А Валька?
   – А что Валька? Вальки нет. Семеро одного не ждут!
   – А нас четверо, – влез Пашка.
   – Молодец, считать умеешь! – родитель ловкой затрещиной сбил с него кепку. – А вот воспитания никакого. Нечего старших перебивать!
   – Вить, как ты с детьми обращаешься? – возмутилась тетя Нина.
   – Я воспитываю! Ты свою лучше воспитывай.
   Раздался звонок в калитку.
   – СтаршОй, сходи, разберись, кого там черт принес?
   Я вышел на веранду, обулся, вышел из дома. Прошел через двор и открыл оконце в калитке. За ней стояла мать.
   – Батя дома?
   – Да.
   – Спит?
   – Нет.
   – Ладно, открывай.
   Я отодвинул засов и впустил родительницу во двор.
   – Подожди, я сейчас выходить буду, – мать направилась в дом. Через пару минут оттуда донеслись неразборчивые крики.
   Внезапно как кирпич на голову повалил липкий снег, облепивший березу. Казалось, что дерево одело пушистый белый мундир, блестевший в свете раскачивающегося фонаря эполетами. Еще минут через пять, когда я начал уже замерзать, мимо тяжело как верблюд нагруженная сумками и пакетами, прошла мать. В потустороннем свете фонаря я узнал пакет с творожными шариками, шоколадными конфетами и быстрорастворимыми напитками.
   – С новым годом, с новым счастьем, – скороговоркой проговорила мать, протискиваясь в калитку. – Я там мандарин тебе оставила. Съешь в двенадцать часов.
   – Спасибо!
   – Шапку надевать надо, а то последние мозги протухнут, и станешь как Вася Куролесов!
   – От холода не тухнут! – закрыл засов и долго смотрел на снег. Снег был как капли белой крови, что молча падали на снег.
   Придя в себя, вернулся в дом, где папаша напяливал бараний тулуп, двумя годами ранее украденный им у кого-то.
   – А что, вас с мамкой не будет? – поинтересовался державший в руках два мандарина брат.
   – Как видишь: «Праздник к нам приходит, праздник к нам приходит» – передразнил его отец. – Радуйся, шахматист!
   – Ладно, старшОй, встретите с тетей Ниной и Лариской новый год. Я пошел. Калитку запри за мной и никому не открывай.
   Я привычно протопал вслед за ним к калитке.
   – А ты сам куда?
   – Как стемнеет, будем брать, – таинственно отозвался он. – Ты, если что, будь наготове. Возможно, понадобится кому-то морду набить. Я позвоню, если что.
   Снова вернувшись в дом, я получил мандарин от брата:
   – Вот, тебе мать оставила, – не глядя мне в глаза сказал он.
   – Садитесь за стол что ли, – распорядилась тетя. – Больше некого ждать.
   Мы сели за стол.
   – Когда мы жили в Пеклихлебах, то мать ваша на новый год оделась дедом Морозом и решила залезть через балкон в квартиру, – решила развлечь нас тетя. – Вы уже наверно не помните.
   – Я помню, – сказала Лариска. – Еще папка тогда нажрался и им балкон изрубил!
   – Лариса, так нельзя говорить!
   – А я и не помню, – вздохнул брат, рассматривая оранжевый подарок матери. – А что дядя Вася, правда, нам балкон изрубил?
   – Да, пьяный меня искал, а я у вас пряталась. Так он весь балкон топором, а потом застеклил. Как раз перед новым годом и застеклил.
   – Не помню.
   – Ты тогда еще маленьким совсем был, – объяснила тетя Нина. – Вот мать ваша лезет на балкон, а ее кто-то увидел и вызвал милицию.
   – И что? – заинтересовался боящийся милиции брат, забыв про мандарин.
   – Милиция ее забрала и всю ночь она провела в отделении в Добровке. А мы встречали новый год без нее, – объяснила тетя Нина.
   – Совсем как сейчас, – вздохнул Пашка.
   Вот так и пришлось нам с жадной тётей и слегка придурковатой двоюродной сестрой отмечать семейный праздник, потому что добрый папа Плейшнер тоже непонятно где спотыкался в новый год. Точнее, тогда еще было непонятно где. Всё вскоре прояснилось. Оказывается, шустрый папенька выслеживал мать, ушедшую к «детям Васимали». Кто-то наконец донёс ему о связи супруги с сектой, и хитрый Витя решил вывести блудливую женушку «на чистую воду». Этакий Нат Пинкертон и Шерлок Холмс в одном флаконе, крадущийся в краденном бараньем тулупе по глубоким сугробам ночной деревни. Прямо «Деревенский детектив» на новый лад.
   Посреди ночи он объявился и любя отвесил Пашке мощный подзатыльник, от которого тот едва не потерял сознание.
   – Ну как вы тут без меня? Еще не спите? Празднуете? Молодцы. Нин, собирайся, пойдем.
   – А я? – спросил я.
   – Зачем?
   – Там же морду кому-то надо было набить.
   – Уже не надо. Ложитесь спать, – и, забрав с собой уже пьяную от яблочного вина моего производства сестру Нину, опять канул в морозную ночь.
   Вернулись они только под утро, на удивление трезвые.
   – Верить каждому слову вашего отца, ибо сама была всему свидетельницей – наказала нам тетя, истово крестясь. – Он вам скоро все расскажет, а вы верьте!
   В тот же день первым автобусом тетя Нина вместе с сонной дурындой Лариской свалили в город. Понимала, что гроза нависла над нашим домом и боялась угодить «под горячую руку». Она всегда нос по ветру держала. В феврале не стало матери, а в апреле в нашу жизнь золотозубой змеей вползла мачеха. Но это уже совсем другая история…
   Вот с тех пор я новый год и не праздную.

Ночь сыроежек

   Рассказ выставлялся на СИ конкурс «МОЯ ПЛАНЕТА-2017»

   Позабавил Влад Ааронович. Ох, и позабавил рассказом своим. И как же это мы раньше не встречались. Огромное удовольствие получил от прочитанного. Весь колорит, который если только в деревне повстречать можно, представил нам автор. Видно по всему, что не понаслышке написал и не придумал, а пережил и с нами поделился.
   Каждое слово в строку. Всё, как на самом деле происходило и удавалось подглядеть ненароком, когда в деревне оказывался. Правда, та ситуация не с грибным сбором случилась, а… Но это уже другой рассказ, который с этим мало общего имеет.
   Грошев-Дворкин Евгений Николаевич

   Когда я был маленьким, наша семья жила в довольно глухой деревне. Если бы Вы в описываемое время решили навестить ее, то Вам бы пришлось доехать до поворота и либо топать пешком двенадцать километров, либо надеяться на крайне редкую попутку. Отец был директором совхоза, мать бухгалтером, а мы с младшим братом Пашкой учились в школе. Однажды летним субботним днем отец рано прибежал с работы. Мать сидела в прихожей за обеденным столом и наматывала на палец обрывки ниток.
   – Бабушка покойница учила, что если ниточку вокруг пальца можно обмотать, то ее нельзя выбрасывать – пригодится, – объясняла нам она.
   С левой стороны уже скопилась приличная кучка разноцветных ниток, отвечающих критерию «полезности». Тут, хлопнув дверью, блестя каплями дождя на лысеющей голове, влетел отец.
   – Чего сидите как сурки, по норам забившись? – поприветствовал нас он. – А люди грибы носят!
   – Грибы? Рано еще, – усомнилась мать. – Может, врут?
   – Мешками носят, пока вы тут спотыкаетесь как инвалидная команда!
   – Грибы надо на Станислава-грибовика собирать, – мать не мыслила своей (и нашей) жизни без народных примет. – Обычай такой.
   – А когда этот грибовик? – плюхаясь на табурет, поинтересовался отец.
   – Да вроде как на днях, – начала загибать пальцы на руке мать. – Аграфена, Марья-пустые щи, Тимофей…
   – Пожрать есть чего? – перебил ее нетерпеливый муж, косясь на холодильник.
   – Ботвинник будешь?
   – Он мне в тюрьме надоел! – любимой присказкой отозвался несудимый глава семьи. – Яичницы лучше пожарь, и побыстрее. Похарчусь и по грибы пойдем.
   – Там же дождь!
   – Какой это дождь? Так, мелкая морось. Вон, на барометр глянь, ясно кажет.
   Барометр, украденный отцом где-то в Москве, висел над входной дверью. Мать уставилась на него, но, не признавшись, что не понимает показаний стрелки, с сомнением протянула:
   – Да, вроде как оно того…
   – В морось даже лучше. Никто не будет по лесу чкаться.
   – Вить, вымокнем.
   – Люди мешками грибы таскают, – повторил отец. – Это совершенно недопустимо! Нужно немедленно идти в лес!
   – Огурцов соленых надо взять, – стала собираться смирившаяся мать.
   – Зачем? – не понял жадно поглощающий глазунью из пяти яиц отец.
   – А вдруг леший встретится? А так Сидор-огуречник поможет.
   – Не, ну тогда да, – поперхнулся куском глава семьи. – Вдруг и, правда, леший…
   – А вы чего сидите, не собираетесь? – набросился он на нас. – Думаете, что батька вам грибы таскать будет? Мигом вскочили и скачками понеслись!
   – Вить, может, не будем их брать? А то змея какая укусит, а нам потом хоронить…
   – Валь, не каркай! Какие змеи в дождь? – плюнув в опустевшую сковородку, папаша вскочил шустрым мячиком и начал хаотично метаться по дому. – Влад, ты понесешь мешки и ведра. Ведра хорошо спрячь в мешок, чтобы никто не понял что это такое.
   – Паша, ты с нами пойдешь, напяливай форму школьную, – продолжал раздавать указания он. – Валь, одевайся!
   – Мы пойдем за грибами! – начал скакать по прихожей обрадованный брат.
   – Баран, не так громко, – проходя мимо, отец семейства отвесил ему подзатыльник. – Не умеешь ты язык за зубами держать! Плохой из тебя разведчик.
   – Посерить сходите на всякий случай, – дала указание мать. – А то вдруг в лесу захочется.
   – А в лесу почему нельзя? – не понял Пашка. – Можно же газету в лес взять…
   – В каком лесу? В лесу! Там леший порчу на тебя наведет по говну!
   – И еще надо заговор от гнуса прочесть, а то привяжется какой крапивный гнус, – озабоченно сообщила она мужу.
   – Это да, – глубокомысленно согласился тот. – От гнуса заговор первое дело.
   Родители нарядились как на вечерний бал. Отец натянул пиджачную пару, коричневые лакированные штиблеты и зеленый галстук, мать декольтированное платье и туфли на каблуках.
   – Надо помолиться Фоке и Матфею, – вспомнила мать, – иначе грибов не будет.
   – Так молись, – голосом Шекспировского Отелло, вскричал отец.
   Мать пробормотала что-то вроде: «Пашапашетамшамашетполяполеттоняспит» на икону, принесенную из спальни.
   – Так, присядем на дорожку! – потребовала мать.
   Мы плюхнулись на стулья и табуретки в прихожей.
   – А зачем присаживаться, мы же никуда не едем? – спросил я.
   – Не твое дело! Обычай такой! – ответила мать. – Сиди молча!
   – Валь, мы долго еще?
   – Вить, что ты как зудень зудишь?
   – Шашки в мешки и ходу! Мы будем по дороге идти. СтаршОй, ты пойдешь по саду, понесешь мешок с ведрами. И смотри, если увидишь кого, то к нам не подходи, – распорядился через пару минут отец.
   – Почему?
   – Ты что, дебил? – в один голос поинтересовались родители. – Чтобы никто не догадался, что мы по грибы идем.
   – А-то сглазят, – дополнила мать, оправляя лацкан пиджака Пашки. – И будем без грибов.
   – Стоп! – внезапно всполошилась она. – Надо герани нарвать!
   – Зачем? – в один голос проорали мы втроем.
   – Герань проверенное средство от колдунов и ведьм!
   – Валь, мы так никогда не выйдем! – сквозь зубы процедил отец.
   – Сейчас нарву, и сразу выходим, – обдирала она стоящий на подоконнике цветок. – Суньте листья в карманы и с Богом!
   Родители прогулочным шагом пошли по проселку от нашего дома к асфальтовой дороге, ведущей к лесу. Пашка семенящей походкой мультипликационного Пятачка бежал следом, держа в руках закрытый зонтик, украденный им у одного мальчика в детском саду. Я крался по саду вслед за ними. Дождь усилился. На перекрестке с улицей Пищуков пугливые грибники повстречали идущего навстречу водителя ГАЗ-51, Сашку Садка по кличке «Газон».
   – Здорово, Владимирович. Здравствуйте, Егоровна. Привет, Паша.
   – А мы к грибоеду идем! – в лоб ошарашил его Пашка. Он постоянно путал слова. Например, боровик называл бордовиком, а хлев хулевом.
   – Здравствуйте, Саша, – неестественно засмеялась мать. – Паша шутит так. Вот, гуляем…
   – Ну, гуляйте, – запахнулся в плащ-палатку водитель и прошел мимо.
   – МладшОй, ты что совсем дебил? Ты как в разведку пойдешь? Первому встречному шпиону все выложил! – начал бушевать отец. – И что это у тебя в руках?
   – Зонтик, – пискнул брат.
   – Вижу, что не топор. Откуда он у тебя?
   – Нашел…
   – Смотри мне! – папаша погрозил узловатым пальцем и, вырвав зонт, попытался его открыть. – Точно спер где-то?
   Тут с боковой улицы вывернулась бабка Максиманиха.
   – Здравствуйте, Виктор Владимирович, здравствуйте Валентина Егоровна.
   – Здравствуйте, Марфа Захаровна.
   – Мы не к грибнику, и не в разведку! – попытался обмануть бабку Пашка. – Просто гуляем…
   – Странный он у вас, – перекрестилась Максиманиха, на всякий случай, обходя их стороной.
   – В школе им сейчас задают много, вот ребенок и заговаривается, – вслед старушке объяснила мать.
   – Дебил, ты лучше вообще молчи! – папа стукнул зонтиком малолетнего путаника по голове. Зонтик от удара раскрылся.
   – А ты чего там сидишь, придурь? – сдавленным голосом прошипел он мне. – Беги скорее в посадку, пока нет никого.
   Я, согнувшись, перебежал через асфальт и, прижимаясь к деревьям, двинулся по защитной лесопосадке, растущей вдоль шоссе. Незадачливые грибоискатели продолжили прогулочное шествие под дождем и покинули деревенские пределы. Километра через полтора, когда до большого леса оставалось не более пятисот метров, их нагнал трактор ДТ-75, управляемый парторгом [38 - Парторги бывшими не бывают.] Крахой, который был неравнодушен к нашей матери.
   – Здорово Владимирович, привет Егоровна! Куда собрались?
   – Гуляем…
   – Гуляете?
   – Гуляем…
   – Паш, а ты не замерз?
   Пашка угрюмо молчал и делал вид, что вопрос к нему не относится.
   – Егоровна, чего это он?
   – Да не выспался он, Николай Ефимович. Не обращай внимания, – ответила мать.
   – Может подвезти вас?
   – Нет, не надо, – отказался отец, косясь на лес.
   – Ладно, поехал я, – трактор развернулся, обдав семью липкой грязью из-под гусениц, и рванул к деревне.
   – Вить, может, вернемся? Мы уже как зюзики, – попыталась призвать супруга к благоразумию мать.
   – Куда мы вернемся? Тогда нас сразу заподозрят! Пошлите, недалеко уже. В лесу не так льет.
   – Витя, какой же ты бурдулек!
   – Молчи, кекельба драная!
   Так, громко переругиваясь, они добрались до леса.
   – Поносил? Дай поносить другому! – потребовал отец, срывая надетый на меня плащ ОЗК [39 - ОЗК – общевойсковой защитный комплект.]. – Буду как Черный плащ – ужас, летящий на крыльях ночи!
   – Вить, ты и так уже как ужас, без всякого плаща, – то ли польстила ему, то ли съехидничала супруга.
   – А я как? – обиженно поинтересовался я. – Голый буду?
   – Одень вот, – он протянул мне свой промокший насквозь пиджак. – Ты у нас закаленный, не замерзнешь.
   – Витя, какой же ты бесчувственный. Прямо как носорог! – укорила его супруга. – Он замерзнет.
   – Чего это он замерзнет? Я с пиджака воду струхивал, тепло будет. Как говорится, дружба дружбой, а пиджачок врозь.
   – Только струхивать ты и умеешь, ни на что больше не годен!
   – Не до тебя. Давайте грибы искать!
   Мы начали искать грибы. Мать бдительно следила за Пашкой.
   – Стой балбес! – внезапно закричала она. – Там волчье лыко не подходи!
   Испуганный ребенок шарахнулся в сторону.
   – И туда не иди!
   – Почему?
   – Там волчьи ягоды!
   До позднего вечера мы лазили под проливным дождем по мокрому лесу, но ничего не нашли. Еще и едва не заблудились.
   – Гриб нашел! – только Пашка едва не съел мухомор. – Смотрите, какой красивый!
   – Немедленно брось! Это яд! – был остановлен грибник бдительной матерью.
   – А что это? – побледнел брат и растоптал коварный гриб ногой.
   – Это мухомор! Их раньше молоком заливали и ставили на подоконник – от них мухи дохли.
   – Поэтому так и назвали? – догадался ребенок.
   – Да.
   – Еще ими лоси лечатся, – вставил я.
   – Может, домой его возьмем? – посмотрел брат на поверженный гриб. – От мух поставим.
   – Ты хочешь, чтобы батя твой его сожрал?
   – Чего он сожрет? Он же не лось, – не понял брат.
   – А он и без рогов жрет все, что ни попадя!
   – Что вы орете на весь лес! – раздался медведеподобный рык отца. – В деревне ваши вопли слышны!
   – Да в деревне все по домам в тепле сидят, только мы как придурки с Бердянска таскаемся! – кричала ему в ответ мать. – Говорила же, на Станислава-грибовика надо идти!
   – Иди ты на хрен, ломехуза драная! – взбеленился отец. – А я домой пойду, с вами каши не сваришь и грибов не наберешь! И вообще, у кого рога?
   – Ты и без рогов как баран!
   – Да ну вас всех! – он бросил ведро в ствол осины и поскакал по лесу как козлик молодой в капустном поле.
   – Витя, ты туебень! Дубень бесчувственный! – вслед ему разорялась мать, потрясая пустым ведром. – Теперь из-за твоей твердолобости и жадности дети замерзнут и от воспаления легких помрут!
   – Что вы стоите! – набросилась она на нас. – Бегом домой! Не хватало еще, чтобы леший какой на вас выперся.
   Мы кинулись из леса так, как будто за нами и правда гонится леший. Мать неуклюже, как лягушка за Иваном-царевичем, бежала на каблуках следом, приговаривая:
   – Свят, свят, свят!
   Вот так и закончился наш внезапный семейный поход за грибами.

   Бурдулек — человек с лишним весом, жирный, толстый;
   кекельба – африканская трава;
   Ломехуза – жук небольшого размера, примерно в 3 раза меньше рыжего лесного муравья. Отличительной особенностью ломехуз является то, что они заползают в муравейники и живут среди муравьев.

Весь вечер на арене цирка…

   Довольно интересный рассказ, с удовольствием прочитала, да и слог не тяжёлый. Спасибо! Прочитала и другие Ваши рассказы, понравились. Спасибо за доставленное удовольствие! Если сравнивать с половиной тех рассказов, что я прочитала за последние две недели, в вашем смысла больше, чем в них всех вместе взятых.
   И к тому же здесь всё просто и понятно, на мой взгляд, именно так, как должно быть. Ничего лишнего, но в то же время достаточно. Nacre
   Мать наша была меломанкой. Когда отец в гневе разбил ее магнитофон «Русь-309» [40 - См. рассказ «Мойдодыр-1993».], то она по каталогу решила выписать себе новый. Тогда как раз эти глянцевые каталоги с различной бытовой техникой и прочими товарами, вплоть до газовых пистолетов, широко ходили по рукам. Выбрала она магнитофон «Весна М-310С1», перевела деньги в Санк-Петербург и стала ждать. Неделю, вторую, третью. На третью неделю к ней пришло понимание, что магнитофона она не увидит. Кинулась она заказывать межгород и названивать в это совместное предприятие, умоляя вернуть ей деньги. Как ни странно, но после того как я подсказал ей пригрозить написать письмо в «Комсомольскую правду», деньги ей вернули. Правда пришлось ехать в райцентр и открывать там счет в Сбербанке. В Сбербанке мать и узнала, что в областном центре, в цирке, скоро будет концерт весьма любимого ею Добрынина.
   Мать, получив деньги, купила в райцентре магнитофон, который обошелся ей на треть дешевле, чем, если бы приобрела по каталогу, и от радости решила съездить на концерт. Созвонилась с сестрой отца тетей Ниной и та купила на нас четыре билета. В цирке же была назначена встреча с тетей Ниной и ее дочкой Лариской. Гордый носитель апоплексы папа Плейшнер провел все время концерта, рассматривая в привезенный с собой бинокль умеренно одетых девушек из подтанцовки этого самого Добрынина. А я рассматривал негров. Первый раз в жизни своей встретил живых негров. До этого про них лишь в книгах читал. Телевидение тогда еще не было захлестнуто мутным потоком пошлой продукции Голливуда с его «фирменным афроамериканским юмором», поэтому на экране этих персонажей не было.
   Два негра сидели на ряд выше нас, и ближе к концу первого отделения уже заметно нервничали от моего пристального внимания.
   – Гляньте, живые негры!
   – Это мои друзья из Анголы, – важно заявил Плейшнер, не отрываясь от арены. – Лумумбы.
   – Нехорошо так обращать внимание на людей! – одернула меня мать. – Смотри вон лучше на Пашку!
   Смотреть на певца она не могла мне приказать, волнуясь, что полуголая подтанцовка повредит моей неокрепшей нравственности. Она была слегка двинута на этой почве. Когда в клубе показывали кино, то всегда сажала нас с Пашкой на кресла перед собой и при малейшем намеке на экранную «обнаженку» закрывала нам руками глаза.
   – Где негры? Они живые? Настоящие? – перекрывая голос певца, оживился сонный Пашка, который арену все равно не видел.
   – Вон, сзади нас сидят.
   – Где?
   – Да вон же!
   – Показывать пальцем некультурно! – одернула меня мать. – Павел, не вертись!
   – Это глисты! – выдал свою версию отец. – Чешется у него от глистов, поэтому и вертится.
   – Смотри на Влада! – распорядилась мать.
   – Мы в цирк приехали друг на друга смотреть?
   – Не мешайте мне слушать песни! Устроили балаган какой-то, дикари! Людей постыдитесь!
   В антракте я поднялся к темнокожим и спросил:
   – Здравствуйте! А вы Тома Сойера знаете?
   Они переглянулись и ничего не ответили.
   – А Гекельберри Финна?
   Дети «черного континента» смотрели на меня как бараны на новые ворота.
   «Немые? Или просто по-русски не понимают?» – подумал я и вернулся на свое место.
   – Что они сказали? – как уж на сковородке вертелся Пашка.
   – Молчат.
   – А вдруг это шпионы? Помнишь, как в том анекдоте, что крестный рассказывал?
   – Да заткнетесь вы уже когда-нибудь или нет? – не выдержала мать. – Совсем ополоумели. Негров что ли ни разу не видели?
   – Нет! – в один голос ответили мы.
   – А ты видела? – простодушно поинтересовался у родительницы брат и начал корчить неграм рожи.
   – Я? Я… я нет, – была вынуждена признаться мать.
   – Я видел, – наконец-то соизволил обернуться к обсуждаемым персонам отец.
   – Негры как негры, – наведя на них бинокль, громко заявил он. – У нас в институте таких полно было.
   Теперь уже весь ряд, забыв про певца, уставился на них. Мать, напевая: «Синий туман, похож на обман…», тоже повернулась посмотреть.
   – Черные то какие, прости Господи!
   – Обычное дело, – папаша потерял к ним интерес и вновь нацелил окуляры на мелькающие, слегка прикрытые цветными лоскутками, прелести девушек.
   – Не дай Бог, сглазят! Ишь как уставились! – мать достала из сумочки нож и стала его лезвием крестить воздух перед собой, а потом передо мной и Пашкой, стремясь уберечь от сглаза.
   Негры, наблюдая это, заметно побледнели. Один из них сказал другому что-то вроде: «Вуду».
   – Глянь, они выцветают! – обратил внимание Пашка, встав ногами на сиденье и едва не доставая своими возбужденно блестящими очками «черных братьев». – Наверно, они не настоящие, а цирковые.
   – Нет, я понял. Это мавры, а не негры – не согласился я с братом. – Типа Отелло.
   – Молилась ли ты на ночь, Дездемона? – немедленно отозвался единственной ему знакомой строчкой из Шекспира отец. – Что не молилась? Так молись!
   – А где платок, что подарил тебе я? – подхватил я.
   – Какой нах… платок? – не понял папенька.
   – Это ему голову надуло, из-за того, что шапку не носит, – среагировала мать, продолжая яростно рубить воздух ножом. – Павел, сядь на сиденье!
   – Оно грязное! – возмутился Пашка.
   – Ты же сам и натоптал, – я решил принять посильное участие в воспитание брата.
   – Да глисты у него, – вновь встрял Плейшнер. – Потому и ерзает.
   Несчастные негры, не выдержав, на подрагивающих ногах покинули зал.
   – Уходят шпионы! – заорал им вслед Пашка, заставив шарахнуться нескольких человек.
   – Святы́й Бо́же, Святы́й Крепкий, Святы́й Безсмертный, помилуй нас. Святы́й Бо́же, Святы́й Крепкий, Святы́й Безсмертный, помилуй нас. Святы́й Бо́же, Святы́й Крепкий, Святы́й Безсмертный, помилуй нас, – громко молилась мать, крестя спины спешно уходящих черных гостей города.
   Тем временем концерт подошел к своему логическому завершению, то есть концу. Отец схватил букет тюльпанов, приготовленных матерью для Добрынина и размахивая биноклем ломанулся по ступенькам вниз.
   – Ты куда намылился, старый черт? – размахивая ножом, кинулась за ним мать. – Ишь глаза на девок срамных как рак выкатил. А ну, стой!
   Вслед им свистели и улюлюкали возбужденные зрители. Возле самого выхода на арену эта парочка была перехвачена крепкими молодыми людьми в штатском и на некоторое время скрылась с наших глаз. Зрители покидали зал, мы потянулись вслед за ними. Выйдя, наткнулись на чучело волка, и Пашка оседлал его со словами:
   – Я Иван-царевич!
   – Ты Павел-дурак! Немедленно слезь с волка! – приказала подошедшая тетя Нина, тащившая на буксире Лариску. – Что вы там за шапито устроили? Весь цирк вместо Добрынина на вас смотрел. Совсем вы там свихнулись в своей глуши?
   – А что мы? Мы ничего не сделали, – пытался защищаться я.
   – Слезь с волка, сломаешь!
   – Не слезу! – начал капризничать брат.
   В это время подошел отец с помятым букетом в руках.
   – Вить, вы совсем того? – тетя Нина покрутила пальцем у виска.
   – Это тебе, – он протянул ей потрепанный букет.
   – Спасибо, конечно, но все-таки…
   – Это Валька во всем виновата, – поспешил папаша свалить вину на супругу. – У нее не все дома!
   – Сам хорош, похотливая сволочь! – незаметно подошла мать. – Ломанулся к девкам срамным, как козлик молодой!
   – Ладно, по пути домой разберетесь! – прервала их тетя Нина. – Давайте деньги за билеты и пока. А то тут знакомых полно. Будут потом говорить, что мы с сумасшедшими общаемся.
   – А денег нет, – потупился папенька. – В другой раз отдам…
   – Вить, я долг взяла!
   – А я откуда знал? Через неделю привезу.
   – Через неделю будет поздно!
   – Лучше поздно, чем не туда!
   – Да ну тебя. Пошли Ларис.
   – До свидания, – культурно попрощалась со всеми Лариска.
   – До свидания, – не менее вежливо ответили мы с Пашкой.
   – А я ведь видела негров! – хлопнула себя по лбу севшая в машину мать. – Я когда тобой Владик, беременная была, то в августе с тетей Галей поехала в Москву за тюлями.
   – И там негры были? – влез нетерпеливый Пашка.
   – Нет. Я простыла там и возникла угроза выкидыша. Меня положили на три недели на сохранение. А вот там как раз негритянка была беременная. И что поразило меня: сама черная вся, а пятки и ладони бело-розовые.
   – Это от нас негритянка, – заводя мотор, высказался папаша. – Из нашего «ликбеза».
   – Ты откуда знаешь? – подозрительно уставилась на него мать.
   – А откуда ж еще?
   – Влад, ты выкидышем мог стать, – разрядил напряженную обстановку Пашка, заработав подзатыльник от отца.
   Политически грамотный демагог Плейшнер, вдохновившись зрелищем полуодетых девушек, во время двухчасового пути домой прочел нам лекцию о борьбе с апартеидом, освобождении народов Африки, угнетении негров в США, Анджеле Девис и Нельсоне Манделе. Также, щедро пересыпая свою речь непарламентскими выражениями, поведал о своей героической борьбе против этих самых представителей свободной Африки. Хотя тогда в нашей стране, слава Богу, и парламента еще не было этого антинародного.
   – Я, по молодости, когда длинноволосый был, с ними в конфликт вступил! Международный! – хвастался пораженный словесным поносом папенька. – У нас в сельскохозяйственном институте негров много училось, да и арабы всякие встречались. Возможно, и сирийцы с турками там были. Египтяне точно учились в то время.
   – Живые? – восторженно слушал эту ересь Пашка.
   – Конечно живые. Мертвые в морге лежали, – по-ишачьи заржал отец. – Всякой твари было по паре, но конфликт получился с представителями братской Африки.
   – Ты за Нельсона Мандулу с ними дрался? – продолжал допытываться Пашка.
   – Не совсем, – важно продолжал Плейшнер. – Причина конфликта была в отказе знакомого негра дать мне виски и порно… тьфу ты эротический журнал.
   – Какой, какой журнал? – встрепенулась мать.
   – С картинками журнал.
   – Пап, а ты что?
   – Хотел в рог ему врезать! А он увидел и испугался. Говорит: «Я знаю, что ты самбо занимаешься»!
   – А дальше?
   – Я бить не стал. Конфликт же, как говорится, международный, понимать надо. Ушел из комнаты, но решил проучить, чтобы знали, как виски за счет простого советского мужика хлестать и «белому господину» не наливать. На следующую ночь, как раз накануне отъезда на летние каникулы, забросал кирпичами окна иностранного общежития. Все стекла разбил и нескольких «черных братьев» поранил.
   – И тебя не искали? Милиция?
   – Милиция? – презрительно рассмеялся отец. – Выше бери. КГБ искал! Но я свалил в деревню, а доблестные сотрудники КГБ стали искать диверсантов, под покровом ночи подло поднявших руку на «дружбу народов».
   – Нашли?
   – Нет. А у нас в вузе с тех пор песня про КГБ была.
   – Какая?
   – Дружинники, милиции нету – привлекайте хулиганов к ответу, – гнусаво завелся Плейшнер и завывал всю дорогу до дома.
   – Из окошечка вагона виден краешек перрона,
   Я прощаюсь со своим родимым домом.
   Меня увозят лет на пять на курорты отдыхать
   За содеянную кражу со взломом.

   А если б только за кражу да за денег пропажу,
   А еще хулиганскую драку.
   Я деруся как Тарзан, разгоняю весь шалман,
   Но однажды наскочил на собаку.

   Был он волком матерым, то ль самбистом, то ль боксером,
   Попросил я у него закурить,
   А он, наглый, мне в ответ: «Закурить, – говорит, – нет»,
   А «Литерос» из кармана торчит.

   Ах, я думаю, хамло, в смысле значит западло,
   Размахнулся я ему и саданул.
   А он стойкий, стал стоять и руками стал махать
   И мурло мне набок свернул.

   Тут я думаю бежать, потихоньку отступать.
   «Во мне зверя, – говорю, – не буди».
   А чтоб бегство прикрывать, стал руками я махать
   И кричать: «По одному подходи!!!»

   А он, гад, всего один да здоровый сукин сын,
   Размахнулся, мне он так саданул,
   Так ударил дуралей, что я выпал из туфлей
   И мурло на место вернул [41 - http://a-pesni.org/dvor/izokochetchka.php].

Настоящий полковник

   Когда мы с братом были маленькими, наша семья жила в деревне. Отец был директором совхоза, мать бухгалтером, а мы ихними спиногрызами. Мать имела натуру деятельную и даже, не побоюсь этого слова, творческую. Столь активная натура, да еще и внешне привлекательная, не могла не стать объектом влечения для местных «дон жуанов». Тем более что, супругу было не до нее. Он то учиться заочно в Москву ездил, второе высшее образование получая; то в областной центр на автозавод «расслабляться», как он это называл. К остававшейся без присмотра жене директора как пчелы на мед слетались разные персонажи.
   Тогда как раз много переселенцев из бывших республик Советского союза понаехало в нашу деревню. Одному из них приглянулась наша мать. Мужчина был представительный, ходил с маленькой собачкой на поводке. Приходил с этой собачкой в столовую, заказывал ей суп, сажал на стол и она этот суп пожирала. Работницы конторы ходили обедать в столовую, то там он мать и приметил.
   – Здравствуйте, а как вас зовут? – подкатил он к поедающей котлету с пшенной кашей матери.
   – А вам зачем?
   – Познакомиться хочу.
   – Я замужем и у меня двое детей.
   – Тем не менее, позвольте представиться! – он щелкнул каблуками штиблетов. – Емельян Загорский!
   – Очень приятно. Валентина Егоровна.
   – Да? А вы верите в любовь с первого взгляда?
   – Нет.
   – Зря! Я, между прочим, полковник из областного военкомата.
   – И что?
   – А у вас дети кто по половой принадлежности?
   – Мальчики.
   – Вот видите! Меня вам просто бог послал! Я же могу их устроить в армию…
   – Да?
   – Конечно!
   – Может вам лучше об этом с моим мужем поговорить?
   – А кто ваш муж?
   – Директор. Как выйдете из столовой, так прямо через дорогу здание. Заходите туда и сразу увидите дверь его кабинета.
   – Понял. Диспозиция ясна, меняю дислокацию. До встречи, – приезжий пижон подхватил свое собачье недоразумение и покинул здание столовой.
   Ошарашенные таким эпатажем деревенские жители смотрели ему вслед. Придя домой после работы, мать увидела мужчину с собачкой прогуливающимся по проселку перед нашим домом.
   – Привет Егоровна, ты на укроп не богата? – окликнула ее через дорогу соседка Лобаниха, когда мать начала открывать калитку.
   – Заходи Нин, нарву тебе укропа, – отозвалась мать.
   – Я заходить не буду, тут постою, – отозвалась соседка, подходя к штакетному забору.
   Мать нарвала в огороде щедрую охапку укропа и через забор прямо из огорода подала ей.
   – Спасибо Егоровна, – соседка пошла к себе.
   К забору подскочил приезжий джентльмен, таща на поводке четвероногого друга.
   – Ты чего это укроп раздаешь?
   – А вам какое дело? – удивилась мать.
   – Я гусей держу, а они укроп любят.
   – Да при чем тут ваши гуси?
   – Как при чем? При том! – задрав нос и попеременно помахивая то шляпой, то поводком, денди удалился.
   Через пару часов приехал отец.
   – Вить, к тебе полковник не заходил сегодня?
   – Какой полковник? – вылупился он.
   – Из областного военкомата.
   – Нет.
   – Странно. Обещал зайти.
   – Зачем?
   – Я откуда знаю? О чем-то поговорить с тобой хотел.
   – Нет, никого не было.
   Когда стемнело, раздался звонок в калитку. Я пошел посмотреть, кто там. За калиткой в качающемся круге света от фонаря стояли незнакомые люди.
   – Что надо? – поинтересовался я.
   – Мальчик мама дома?
   – Да.
   – Позови.
   – А что сказать?
   – Скажи, что судьба ее пришла.
   Я вернулся в дом.
   – Кого там принесло на ночь глядя? – поинтересовался лежащий на моем диване отец.
   – К матери пришли.
   – Кто?
   – Я их не знаю.
   – А что сказали?
   – Сказали передать, что судьба ее пришла.
   – Кто? – не понял отец. – Какая судьба?
   – Я откуда знаю?
   – Валь! – заорал он. – Иди сюда!
   – Чего орешь? – зевая, вышла из спальни мать.
   – Там к тебе пришли.
   – Кто?
   – Влад говорит, что какие-то незнакомые люди. Выйди и сама спроси.
   Мать потопала к калитке, а мы с отцом, сгорая от любопытства, устремились следом.
   – Кто там? – спросила мать.
   – Это я, судьба твоя, открывай!
   – Чего?
   – Открывай, говорю! – вновь начали стучать по калитке.
   – Это кто? – нервно поинтересовался папаша.
   – Откуда я знаю, псих какой-то, – открывая калитку, ответила мать.
   В калитку вломился тот самый тип с собачкой. Только ныне он был без собачки и держал в руках какую-то железную крестовину.
   – Мама проходи, – распорядился он, пропуская вперед пожилую женщину. – Вот она!
   – Это та самая женщина, которую я люблю! – рука незваного гостя указала на нашу мать.
   – А тут мы, – рука описала широкий круг, – гусей держать будем.
   – Чего??? – кастрируемым гиппопотамом взревел отец. – Это что такое? … (дальнейшая его тирада носила резко нецензурный характер).
   Когда он замолк, чтобы набрать в опустевшие легкие воздуха, повисло, выражаясь словами покойного классика, напряженное гнетущее молчание.
   – Емельян, кто это? – спросила женщина.
   – Это хахаль ейный.
   – Хахаль? Кто хахаль? – заорал папаша. Казалось, что лицо его начало светиться в полутьме красным. Если бы кто-то имел глупость в этот момент закурить, то он вполне бы мог прикурить от папаши. – Я муж ее!!!
   – Мы это… того… ошиблись… короче, – выдал второй мужчина, до этого стоящий молча. – Дверь перепутали…
   – Ничего мы не перепутали, – начал возражать незадачливый жених. – Это первая женщина, которая понравилась мне после смерти жены! Это любовь с первого взгляда!
   – Ты сейчас к своей жене присоединишься! – проревел отец, вновь сорвавшись на мат.
   – Ну, мы того, значит, пойдем? Извините, – начал тащить упирающегося буяна второй. – Да пошли же! Это не та дверь!
   – Это брат мой двоюродный, не в себе слегка… – попытался объяснить он нам.
   – Вы нас извините, – наконец-то отошла от шока женщина, пятясь в калитку. – Мы не хотели.
   Ответом им была нецензурная реплика отца. Совместными усилиями мать и брат выволокли упирающегося парубка за ворота.
   – Вот, это вам, – запыхавшись, вернулся двоюродный брат, протягивая матери крестовину. – Для елки подставка… Емельян сам сварил… Еще раз извините, мы не хотели.
   Он развернулся и бегом скрылся в темноте. Мы втроем стояли и ничего не понимая смотрели на подставку…
   – Это вот что сейчас было? – нарушил тишину отец.
   – А я откуда знаю? – ответила мать. – Может вояжеры какие. Помнишь, по телевизору показывали недавно…
   – Какие еще нах вояжеры?
   – Торговцы бродячие. Ходят по домам и товары предлагают… Подставку вот принесли…
   – Я что, по-твоему, совсем дебил, да? Что за мама, что за жена, что за гуси???
   – Да не знаю я!!!
   Отец в гневе выхватил из ее рук подставку и, широко размахнувшись, швырнул неказистую железяку через забор. Со стороны дома Лобанихи раздался звон битого стекла. Через несколько минут оттуда же раздался мат Лобана и Лобанихи.
   – Витя, ты совсем одурел? А если бы убил кого?
   – Лучше бы этому Еверьяну в башку!
   – Емельяну, – поправил я.
   – Это что за Емельян? – набросился отец на меня. – Ты его знаешь?
   – Днем он терся по дороге с собачкой маленькой. А так первый раз его вижу.
   – Это полковник, – подала голос мать.
   – Какой полковник?
   – Тот самый, из военкомата. Про которого я тебя спрашивала.
   – Полковник? – родитель почесал лысину. – Из областного военкомата? Странно как-то. Ладно, пошли в дом, а то соседи заподозрят что-нибудь. Но учти Валь, если эти вояжеры еще раз появятся, то и им и тебе не поздоровится!
   – Да что ты как скрипун старый? Сказала же, не знаю я их.
   – Ладно, завтра я выясню, что это за полковник. Он еще узнает у меня, как говорится, где раки жируют!
   На завтра отец пошел к Лобану.
   – Здорово Николай.
   – Здорово Владимирович.
   – Что у тебя за шум вчера вечером был?
   – Да какой-то урод железку швырнул в веранду. Окно разбил. Совсем распоясались демократы!
   – К нам вчера вечером вояжеры приходили
   – Какие еще вояжеры?
   – Торговцы такие бродячие. Предлагали подставку для елки купить…
   – Торговцы? Подставку? Погоди-ка, – Лобан зашел на веранду и вынес крестовину. – Такую?
   – Точь в точь. Вишь как сварено-то похабно, – легко соврал отец. – Я отказался и они ушли.
   – Вот гады! Владимирыч, ты их хоть запомнил?
   – Да, опознать смогу, если увижу. Помочь найти?
   – Конечно. Эти гады мне за стекло заплатят!
   – Неслыханная наглость, – поддакнул папаша. – Среди ночи швырять в окна. Так же и убить можно.
   – Да, я же мог в это время что-нибудь на плите жарить! В меня бы угодили!
   – Вот подлецы! Коль, бери ружье, пойдем искать бармалеев.
   Двое стихийных детективов бросились по деревне разыскивать ночных возмутителей спокойствия. Пока они в азарте искали неведомых вояжеров, те успели покинуть Горасимовку. Но отец вычислил среди переселенцев виновника ночного переполоха. Точнее сам он был не переселенец, а приехал со своей матерью и братом навестить семью дочери, которой выделили дом. Оказалось, что никакой он не полковник из военкомата, а бывший прапорщик с продсклада, «ни офицер, ни рядовой», которого за странности комиссовали из рядов победоносной и легендарной. Дочь, сгорая от стыда, компенсировала Лобану стоимость разбитого якобы отцом окна, а крестовина так и осталась в доме соседа, служа подставкой под новогоднюю елку.

Грибной сезон

   Когда мы с братом были маленькими, наша семья жила в деревне. Отец был директором совхоза, мать бухгалтером, а мы ихними спиногрызами. Мать была натурой деятельной и даже, не побоюсь этого слова, творческой. После переезда из деревни Пеклихлебы, где отец работал помощником агронома, развила неописуемую самодеятельность. Наряжала подросшего Пашку в кепку с накладными кудрями и собственноручно пошитую ею лоскутную рубашку, и заставляла в таком виде ходить по дому, изображая клоуна Олега Попова. Мне отводилась роль Емели в лаптях, онучах, сшитой ею оранжевой рубахе и старых холщовых штанах.
   Потом матери надоело с нами возиться. Мелковаты масштабы были для ее натуры, и она стала принимать самое активное участие в работе местного драматургического кружка, ею же и организованного на базе деревенского клуба. Однажды зимой ставили «Вечера на хуторе близ Диканьки» по бессмертному произведению великого Гоголя. Мать, играя Солоху, ворующую с неба Месяц и звезды, так вжилась в роль, что выходя из клуба после спектакля, полезла на бетонный фонарный столб и попыталась зацепить в сумку настоящий месяц. Свалилась со столба в смёрзшийся снег и поломала левую ногу. Вот какое глубокое было погружение в роль! Оно и понятно, что ей еще оставалось? А то бабушка Дуня говорила Плейшнеру:
   – Вить, ты Вальке нарядков не покупай и скотины побольше, чтобы никуда не сбегла!
   Нужна же человеку какая-то отдушина от детей и скотины. Вот и ушла мать в самодеятельность.
   Естественно, что столь активная натура, да еще и внешне привлекательная, не могла не стать объектом влечения для местных «дон жуанов». Тем более что, супругу было не до нее. Он то учиться заочно в Москву ездил, второе высшее образование получая, то в областной центр на автозавод «расслабляться», как он это называл. К остававшейся без присмотра директрисе как стервятники на падаль слетались разные персонажи.
   Первым ее поклонником, вскоре после нашего переезда в Горасимовку, стал парторг совхоза Краха. Работал он попеременно то на бензовозе, то на тракторе ДТ-75. Когда мать зимой шла домой из бухгалтерии, то Краха ехал на ДТ перед нею и расчищал дорогу от снега. Мы тогда жили в старом доме. Воду приходилось возить на санях из колонки с соседней улицы, а в прихожей постоянно толклись лягушки, которых мать очень боялась. Они из дыры в полу кухни круглогодично выползали, а в прихожей у них типа места для митингов было.
   – Влад, возьми совок с веником и выброси лягушек, – говорила мне она. – Только руками не касайся, а то бородавками обрастешь и запаршивеешь.
   – Они же замерзнут на улице, – лягушек мне, не смотря на перспективу обородавиться, было жалко. – Может их обратно под пол закинуть?
   – Ты что, совсем дебил? Какое еще обратно под пол? Хочешь еще и змей там развести? Выбрасывай на улицу!
   Приходилось веником собирать обреченных земноводных на совок и выбрасывать с крыльца.
   Вот в этих суровых условиях мать и приглянулась Крахе. Он начал на свой бесхитростный деревенский манер ухаживать за ней. Тогда, в феврале, как раз у Пашки был день рождения, а мать ничего не купила ему, и очень по этому поводу переживала на работе. Краха услышав про это, на чьей-то машине поехал за двадцать четыре километра в райцентр Добровку и купил для Пашки машинку в подарок. Приехал назад уже затемно и принес машинку.
   Когда отец уезжал на сессию, то Краха исполнял обязанности директора совхоза. Сидит он, однажды, в кабинете отца и вызывает по селектору мать нашу:
   – Валентина Егоровна, зайдите ко мне.
   Мать заходит в кабинет.
   – Вызывали Николай Ефимович?
   – Да, пока Виктора Владимировича нет дома, тебе Егоровна сторож не нужен?
   – Нет, Николай Ефимович, не нужен.
   – Ежели страшно будет, то ты звони. Приду.
   – Непременно!
   По весне одним пятничным вечером предложил он выходящей из здания конторы матери:
   – Егоровна, не желаешь по грибы завтра съездить?
   – А почему бы и нет? Давайте съездим, – обрадовалась мать, любившая есть жареные грибы.
   – Хорошо, я завтра утром заеду за вами, – довольный сердцеед, насвистывая, потопал по асфальту в сторону старой деревни.
   – Вера Андреевна, вы поедете? – обернулась мать к своей начальнице, вышедшей на крыльцо.
   – Поеду, – согласилась та.
   Утром вырядившийся в шевиотовый костюм и начищенные сапоги Краха был неприятно поражен, когда возле нашей калитки был встречен матерью и главбухом.
   – Вера Андреевна, а вы куда собрались?
   – Ефимович, ты же по грибы звал.
   – Я Егоровну звал…
   – Мы вместе поедем, – вмешалась мать. – Я без Веры Андреевны не поеду.
   Пришлось незадачливому ловеласу сажать обеих в трактор и везти в лес. По пути, рисуясь, он поехал по подсолнуховому полю и, свешиваясь из кабины на ходу, рвал подсолнухи и дарил матери. В лесу гонялся за ней, размахивая мешком собранных грибов и коробкой шоколадных конфет, чем очень шокировал чопорную Веру Андреевну.
   – Николай Ефимович, что ты скачешь как козлик молодой? – поинтересовалась она.
   – Хочу и скачу!
   – Смотри, а то Виктор Владимирович ноги-то тебе переломает…
   – Андреевна, если ты не выдашь, то Владимирыч не съест, – махнул рукой распустивший перья ловелас.
   На обратном пути расшалившийся сверх всякой меры Краха, пытаясь сорвать очередной подсолнух, выпал из кабины трактора. Не знаю, каким чудом ему удалось не оказаться под гусеницами своего железного коня, но две бухгалтерши, внезапно оставшиеся в кабине движущегося трактора без водителя, страху натерпелись на всю оставшуюся жизнь.
   – Тормози его! – кричал бежавший за трактором Краха, яростно размахивая сорванным подсолнухом.
   – А-а-а-а!!! – на два голоса завывали в кабине.
   – Главную муфту выключай!!!
   – А-а-а-а!!!
   – Рычаг вперед жми!!!
   – А-а-а-а!!!
   – На педаль тормоза дави!!!
   Неизвестно чем бы все это кончилось, если бы Вера Андреевна не сумела взять себя в руки и, как, и положено настоящей русской женщине, при подъезде к песчаному карьеру не остановила железного коня на ходу. Она деревенская была, и муж ее трактористом был, так что как только чуть пришла в себя, то без особого труда трактор затормозила.
   – Ух, ну и напугали! – Краха согнался пополам, пытаясь отдышаться. – Чуть не поседел с вами!
   – Ефимович, твою мать! – экспрессивно отреагировала мать.
   – Грибы собирай, старый пень, а не на чужих жен заглядывайся! – поддержала ее начальница.
   – Ладно, со всяким может быть, – ответил парторг и попытался залезть в кабину.
   – Нет уж! Я дальше пешком! – наотрез отказалась мать, вылезая из трактора.
   – Егоровна хоть грибы возьми! – совал ей мешок незадачливый сердцеед.
   – Я, пожалуй, тоже пешком дойду, – тяжеловесно вылезла из кабины Вера Андреевна и пошла в сторону своего дома.
   Растерянный бонвиван Краха остался возле трактора, рассматривая свой безнадежно испорченный костюм.
   Когда мать вернулась домой с мешком грибов мы втроем сидели за столом и под диктовку папаши разучивали песню.
   – И Ленин такой молодо-о-о-о-о-ой… – голосом половозрелого бегемота выводил отец. Заметив вошедшую жену, он замолчал.
   – И юный октябрь впереди! – неуверенным фальцетом продолжал петь сидящий спиной к двери Пашка.
   Щелчком деревянной ложки по лбу папаша заставил сына замолчать.
   – Привет милая, – ехидным тоном поприветствовал он супругу. – А мы вот тут плюшками балуемся.
   – Какими плюшками? – не поняла мать. – Откуда вы плюшки выкопали?
   – А вот в том и дело! – заорал отец. – Муж пришел с работы, а дома шаром покати! Жрать нечего и двое хомяков в комнату забились.
   – Вот сижу, петь их учу, – перешел он на нормальную громкость голоса.
   – А картошки пожарить не судьба?
   – А кто ее чистить будет?
   – А сам?
   – Валь, я устаю на работе! Какую мне картошку чистить? А ты где шляешься?
   – Я вот грибов набрала. Солянки сделаем с грибами…
   – Грибы это хорошо. Солянка тоже хорошо, но долго. Давай лучше пожарим.
   – А зимой ты что есть будешь?
   – До зимы еще дожить надо, а жрать мне сейчас хочется.
   – Ладно, пожарить, так пожарить. Перебери грибы.
   – Еще чего! – изумленно выпучил глаза отец. – Ты, значит, собирала, а я перебирать должен? Как говорится: на хрен, на хрен – кричали пьяные пионеры! Сама перебирай.
   – Вить, я устала!
   – СтаршОй, переберите с Пашкой грибы, – распорядился родитель, а сам потопал на диван – смотреть телевизор.
   Мы с Пашкой взяли ножи, пластмассовые ведра, вышли на веранду и начали перебирать мешок с грибами.
   – Они червивые все, – отложив десятый червивый боровик, сообщил я.
   – Ничего, с червями мяса больше будет, – не согласился брат.
   – Червивые грибы ядовиты!
   – Да? – задумался он. – Точно?
   – Точно.
   – И это, еще черви могут в ухе поселиться как у бати…
   – У бати вашего в мозгу черви, а не в ухе, – высказалась вышедшая на веранду мать. – Не будете шапки носить, так и у вас заведутся!
   – Что с грибами делать? – спросил ее я.
   – Много червивых?
   – Почти все.
   – Выброси.
   – Жалко, такие боровики большие. Давай я их в соленой воде выдержу и высушу. Зимой будем есть.
   – Делай, как знаешь.
   Я вымочил грибы ночь в соленой воде и хотел нанизать на шелковую нитку, но они были слишком влажные и рвались.
   – Ты их в сарае на доски положи, они высохнут, – подал мудрый совет, внимательно наблюдавший за моими мучениями отец.
   Я так и сделал. Разложил грибы поверх штабеля свежего теса в сарае, пристроенном к новому сеновалу. Там крыша была железная, и в нем было очень жарко. Грибы за три дня до такой степени присохли к тесу, что когда это увидел отец, то он обогатил мою речь такими словами и выражениями, которые приводить здесь из соображений морали я не берусь.

Детства чистые глазенки

   Детство у нас с младшим братом Пашкой было суровое, но интересное. Раньше детям было проще. Во всяком случае, в деревне. Да, могли в воспитательных целях избить родители, да могли ограбить другие дети (хотя к нам это не относилось). Да, мать пугала нас милицией и наркоманами, которые якобы похитят нас для того чтобы сделать из наших мозгов наркотики. Ума не приложу, откуда ей в голову забралась эта дикая мысль, но, тем не менее, внушала она нам ее часто. Особенно Пашке. Видимо считала, что его мозги более подходят для производства «опиума для народа». А может просто больше о нем волновалась, как о младшем ребенке? Не знаю.
   Но при этом мы с братом были напрочь лишены страха современных российских детей перед педофилами. В это трудно поверить, но педофилов мы совершенно не боялись, потому что всех взрослых боялись одинаково.
   – Никому нельзя верить! – внушала нам сильно «повернутая» на различной мистике мать. – Могут порчу навести!
   – Кругом враги, никому нельзя верить! – вторил ей отец. – Обманут, оберут, еще и в ухо нассут!
   Поэтому мы взрослых и опасались. Я, пока жили в деревне Пеклихлебы, до самого рождения брата прятался от чужих людей под кровать. Однажды мать пошла в магазин, возвращается и на лестнице слышит мой дикий крик. Я как-то открыл входную дверь и, увидев соседей, убежал в спальню, где забился под родительскую кровать и истошно кричал. Бедные соседи пытались меня вынуть, но кровать была низкая, и они не могли меня достать. Насилу тогда мать меня выманила и утихомирила.
   Потом родился брат и вскоре мы всей семьей переехали в деревню Горасимовка. Пашка там прятался от незнакомых людей в большом чемодане, стоящем на веранде. Когда брат подрос, то при приходе кого-нибудь к нам в дом прятался под столом в прихожей и из-под свисающей почти до пола скатерти подслушивал разговоры взрослых. Вот так и жили, стараясь уберечься то от порчи, мнящейся матери, то от многочисленных врагов, возникающих в больном сознании отца.
   Однажды летом поехал я в школу в Алешне, проходить практику. Так называемая «пятая трудовая четверть». Работа тогда заключалась в прополке принадлежащих школе посадок овощей. А тут внезапно пошел дождь, и наш класс отпустили по домам. Не изверги же учителя, чтобы под дождем заставлять полоть. В классе почти все были местные, они радостные побежали домой, а мне до деревни двенадцать километров, поэтому потопал я уныло под дождем на поворот – ждать попутки до Горасимовки. Стою со своей тяпкой как тополь на Плющихе, и тут с трассы сворачивает незнакомый грузовик. Я обрадовался, тогда как раз дорогу асфальтовую к нам в деревню строили, и грузовики довольно часто сновали туда-сюда. До Горасимовки доезжали за песком на карьере, а асфальт откуда-то из района привозили, даже не знаю откуда. Я вскинул руку. Грузовик остановился. Я открыл дверь и залез на подножку со стороны пассажирского сидения.
   – Здравствуйте. До Горасимовки подвезете?
   – Нет, я туда не еду, – ответил водитель. – На полдороги сворачиваю. Поедешь?
   Я прикинул, что ждать под дождем до обеда, пока приедет деревенский автобус за школьниками, никакого смысла нет, а если хотя бы полпути проеду, то уже неплохо будет. Там, глядишь, и дождь поутихнет, дойду до дома не спеша.
   – Поеду, – я забрался в кабину, поставил возле левой ноги тяпку, и закрыл дверь.
   Машина тронулась с места.
   – А ты чего тут спотыкаешься? – поинтересовался шофер.
   – Тут понимаете, какое дело, – вспомнив заветы матери, что с незнакомыми надо держаться вежливо, но ничего им толком не рассказывать, чтобы не сглазили, начал я, – я в школе учусь.
   – Это понятно. Но сейчас же лето. На «второй год» остался?
   – Нет, просто у нас практика, а классная руководительница сломала ногу, и нас отпустили.
   – Ногу сломала?
   – Да, мы пололи у нее на огороде картошку, она поскользнулась и хрясь!!! Нога в трех местах поломана!!! Кости торчат!!!
   – Какой ужас. А как тебя зовут?
   – Миша, – недолго думая соврал я. Имена незнакомым людям говорить мать тоже запрещала. – Мы переселенцы, из Москвы приехали в Горасимовку жить.
   – А в Москве чего вам не жилось?
   – Отца посадили. Он соседа убил молотком, и мы уехали.
   – Да что ты говоришь! – он искоса посмотрел на меня. – А за что?
   – Да поспорили, кто самый лучший клоун СССР: Олег Попов или Юрий Никулин.
   – Охренеть просто!
   – Вот и живем у дедушки теперь. Он командиром партизанского отряда был, до сих пор немцев не любит.
   Тем временем машина доехала до развилки: направо была дорога на Жуково, а налево на Горасимовку. Водитель повернул в сторону Горасимовки и машина покатилась с горы. Интересно, а где он там сворачивать собирается? – подумал я, продолжая безудержно врать.
   – У нас недавно немцы приехали, переселенцы с Поволжья, так он их дом поджег!
   – Страшная у вас какая жизнь, – он переключил передачу. – И как тебя мать не боится одного отпускать?
   – А чего бояться то? – на миг ослабив бдительность, наивно спросил я.
   – Мало ли… – он вновь задумчиво покосился на меня.
   Я насторожился и замолчал. Машина проехала еще километра четыре, и шофер остановился.
   – Мне направо тут, – он повернулся ко мне.
   Не знаю, то ли пошутить он решил, слушая мое вранье, то ли и правда это педофил какой был, но он внезапно подался ко мне, вскинул руки и заорал:
   – У-у-у-у-у!
   Скажу честно, напугал он меня очень сильно. Недолго думая, я изо всех сил ткнул торцом рукоятки тяпки ему в глаз и рванул дверь. Сзади раздался крик боли. Не оглядываясь, я вывалился из кабины, напоследок махнув назад острием крепко зажатой в левой руке тяпки. Судя по ощущениям попал во что-то мягкое. Обратным движением откинутая тяпка угодила в лобовое стекло, которое хрустнуло и покрылось паутиной трещин. Я свалился на обочину, ободравшись об гравий, оттуда в глубокий, заросший кустами кювет и со всех ног кинулся бежать.
   Километра три я так бежал вдоль дороги сломя голову, но тяпку умудрился не потерять. Когда выдохся, то упал в кустах и долго лежал, сквозь хриплое дыхание пытаясь услышать шум погони. Отдышавшись, осторожно выбрался на дорогу и пошел домой, вздрагивая при каждом шуме. Пару раз прятался в кювете, заслышав звук едущих машин, но это оказались другие машины. Дома мне попало за порванную рубашку и ободранный бок, но про напавшего шофера я родителям не рассказал, опасаясь, что мне сильно попадет.
   Машину эту я больше на дороге не встречал… Но на всякий случай кроме тяпки брал с собой на практику нож.

Червячья нора

   А то вот еще однажды, когда я был маленьким, произошел странный случай. Мы тогда в деревне жили. Отец, мать, я и младший брат – Пашка. Вечером отец сидел за столом в прихожей, напевая мелодию из диснеевского мультфильма «Утиные истории» большим фанатом которого он был, и задумчиво ковырялся в ухе спичкой. Спичка поломалась.
   – Вот же пакость какая, – вынув из уха обломок спички, он брезгливо осмотрел его. – Раньше спички лучше были! Влад, принеси сверлышко.
   – Какое? – поинтересовался я.
   – Миллиметра на три.
   Я отправился в свою комнату и достал из дивана оранжевый пенал от быстрорастворимого аспирина UPSA, в котором хранил мелкие сверла.
   – На три у меня нет. Три и два сойдет?
   – Неси, сойдет.
   Я вручил ему сверлышко и он начал ковыряться им в ухе, приговаривая:
   – Прямо не ухо, а червячья нора какая-то. Извивы просто немыслимые.
   Пашка завороженно наблюдал за этим процессом.
   – А разве черви живут в норах? – поинтересовался он.
   – А ты что смотришь, карандух? – благодушно обратился к нему отец. – Уши надо регулярно чистить, тогда и червей не будет и никакие уховертки не заведутся.
   – Верткоухи опасны? – как обычно перепутал незнакомое слово брат.
   – Еще как! – скорчил зловещую рожу папаша став похожим на облезлого барсука, упавшего в чан с мучным клейстером.
   Из кухни выглянула мать:
   – Вить, все мозги себе проковыряешь. Хватит ребенка пугать своими уховертками, а то ссаться во сне будет.
   – Да вот спичка поломалась, не могу вынуть, – пожаловался ей супруг.
   – Спичка? Надо посмотреть, – она принесла с веранды керосиновую лампу и, взяв лежащий на столе коробок, засветила ее.
   – Ничего не видно, – светя мужу в ухо «летучей мышью», пожаловалась она. – Глубокое ухо.
   – Ты не смотри, как говорит Лобан, «невооруженным взглядом». У тебя же лупа где-то есть, – подсказал он.
   Мать постоянно таскала в дамской сумочке лупу для проверки подлинности денежных купюр.
   – Владик, подай лупу из моей сумки, – продолжая размахивать лампой, распорядилась она.
   – А где сумка?
   – Ты что, совсем сербень или придуриваешься? Где же ей быть? В холодильнике, конечно! – мать хранила сумочку в холодильнике, чтобы сберечь ее кожу от старения.
   Кто-то по телевизору сказал, что в холоде кожа омолаживается, и родительница сделала из этого выводы.
   – А как я холодильник открою, если там батя сидит? – широкая спина папаши перекрывала доступ к дверце холодильника.
   – Ты такой же дубень как и отец твой! – разозлилась мать. – Вить, отодвинься!
   Папаша вместе со стулом, оставляя на паласе глубокие вмятины, сдвинулся вбок. Я подал сумку, мамаша извлекла лупу и стала изучать ухо мужа.
   – Влад, на, держи лампу и свети бате в ухо. Да нормально держи черт безрукий! Прости Господи. Наведи на ухо! Ровно держи, что руки трясутся, как будто кур крал?
   – Может фонариком посветить? – спросил я, видя, что лампа в столь деликатном деле как исследование уха не помощник.
   – Там же батарейки сели? – пристально уставилась мать на меня.
   – Я их восстановил, – смущенно признался я, – и теперь фонарик работает.
   – Так что ты молчишь, балбес! Неси фонарик!
   – Валь, вы там еще долго? – подал голос отец. – Ужинать давно пора, а вы не можете с простейшим делом справиться, растыры.
   – Вить, сейчас достанем спичку и спокойно поужинаем.
   – А что на ужин?
   – Ботвинник.
   – Херильник! Суп мне в тюрьме надоел, – ответил несудимый отец любимой присказкой. – Котлет лучше пожарь с картошкой.
   – Хорошо, пожарю, только не вертись.
   Я принес фонарик и начал светить в ухо. Пашка подобрался поближе и, посверкивая очками, пытался заглянуть туда.
   – А мозг будет виден? – робко спросил он.
   – Какой еще мозг? Откуда там мозг? – недовольно ответила мать. – Иди лучше картошку почисти для бати.
   – Стоп, а это что? – мать ткнула пальцем в угол над холодильником.
   – Где? – не понял я.
   – Видишь, что-то отблескивает, – мамаша подкралась к углу и обнаружила иголку с черной ниткой, воткнутую в угол прихожей.
   Так как родительница была крепко повернута, из-за отца-колдуна, на различной мистике, то данная иголка была расценена ею как «сглаз».
   – Что там? – не поворачивая головы, поинтересовался глава семьи.
   – Иголка, с черной ниткой. Воткнул кто-то… – мать подозрительно осмотрела нас троих. – Это сглаз!
   – Ох-ты! – сдавленно охнул Пашка и попятился из прихожей. – Сглаз! Чур меня!
   – Не бойся!
   – Где иголка? – не понял отец. – В ухе?
   – Вить, ты уже заколебал со своим ухом!
   – Влад, принеси пинцет, – распорядилась она.
   Я принес пинцет и отдал матери.
   – Руками трогать подброшенные вещи нельзя, – поучала нас она.
   – И непременно надо сжигать, – пошла на кухню и бросила найденную иголку и пинцет в котел отопления. – Посмотрите, зеленым цветом сгорает!
   Мы кинулись на кухню наблюдать эту картину.
   – А пинцет? – всполошился я.
   – Отстань. Все равно этим пинцетом нельзя было пользоваться теперь, а то сглаз бы на тебя перешел. И не вздумай шлак на дорожку вывалить!
   – А что мне с ним делать?
   – Надо в землю зарыть…
   – Так зима же, земля под снегом замерзшая.
   – Ладно, выбросишь шлак на дорогу. Там никому вреда не причинит.
   – Кто же воткнул? – начала размышлять мать, меряя шагами прихожую. – Лобаниха? Не было на этой неделе ее. Зиночка? Не могла. Родиониха? Не приходила… Данилючка? Верочка? Точно, Верочка! Вот же ехидна крашеная!
   – Валь, а спичка? – подал голос отец. – Долго мне еще скоряжившись тут сидеть?
   – Вить, отстань. Ничего с тобой не случится от спички. Тут серьезнее дела творятся.
   – А где сверло? – опомнился я.
   – Не знаю, – папаша недоуменно покрутил головой и посмотрел на стол. – Вроде как ковырялся им, а потом не помню.
   – Витя, ты баран сверло в ухо уронил! – отреагировала мать. – Теперь как хочешь доставай!
   – Да ну вас всех! – отец плюнул на пол и обиженный пошел в мою комнату, где завалился на продавленный диван и включил телевизор. – Сдохну тут, а вам и дела не будет!
   – Сверлышко ему! – передразнил он меня. – Тьфу!
   После сжигания иголки оранжевый шар неопознанной природы, часто зависающий ранее над нашей крышей, фиксироваться перестал.

Рыбий жир

   Мать наша была женщиной не то чтобы очень образованной. Скажем прямо, она полна была различных предрассудков и суеверий, как бочка солеными огурцами. Не знаю, что тому виной: то ли наличие отца-колдуна, то ли отсутствие приличного образования, но она была именно такой, какой была. При этом на свой манер о нас с братом заботилась заботилась, заставляла тепло одеваться и занималась профилактикой заболеваний.
   – Одевайтесь теплее, а то простудитесь! – мать заставляла даже в оттепель одеваться так, как будто на улице сорокоградусный мороз. – Влад, что ты напялил эту лепиздряйку как кулема какой-то?
   – Но там же тепло!
   – Не гордыбачь с матерью! Надень под нее кацавейку какую-нибудь!
   – Жарко будет.
   – Пар костей не ломит! Я вот всегда пододеваю кофтенку какую-нибудь.
   – Да жарко мне!
   – Вот подхватишь ангину, тогда посмотрим! – другой ее идеей фикс была ангина, которая якобы так и норовит свести нас с братом в могилы.
   Для профилактики этой зловещей ангины мы пару раз в неделю посвящали свои вечера дышанию над кастрюлей с распаренным картофелем. Возможно, определенная доля здравого смысла в этих ее опасениях была, если учесть, что за несколько лет до этого, когда мы еще жили в деревне Пеклихлебы, я едва не умер от двухстороннего воспаления легких. Мамаша спасала нас от простуды и ангины как умела.
   После того как первого мая 1986 года мы попали в аварию, после которой я год не ходил, мать решила взяться за наше питание. Как раз только недавно переехали в новый дом, построенный специально для нашей семьи в большом яблоневом саду. Это, получается, лето или начало осени 1987 было.
   – У меня для вас сюрприз! – тожественно заявила за завтраком мать, пряча что-то за спиной.
   – Какой? – младший брат в силу юного возраста еще верил в хорошее и доброе.
   – Теперь ваши кости не будут ломкими! – голосом рекламного агента объявила мать.
   – Если в аварии не попадать, то никакие кости не будут ломкими, – рассудительно ответил я.
   – При чем тут аварии? Теперь вам никакие аварии не страшны! – она достала из-за спины продолговатую металлическую банку серебристого цвета. – Вот!
   – Что это? – подозревая подвох, поинтересовался я.
   – Рыбий жир!
   – Это хорошо. А зачем он нам?
   – Будете пить по столовой ложке каждый раз перед едой.
   – А он вкусный? – любопытству Пашки не было предела.
   – Еще какой! А главное, очень полезный! Теперь у вас и кости будут крепкими и рахита не будет и простуды никакой!
   – И агнины (брат часто путал слова) не будет? – обрадовался он. – Теперь не надо над картошкой дышать?
   – Нет, от ангины не помогает, – умерила восторженный тон мать. – Жир это одно, а дышать картошкой это другое.
   – Ну, кто первый? – она набулькала в большую ложку буро-желтой жидкости с неприятным запахом. – Смелее же. Он и от радиации защищает!
   – Пускай Влад пробует, – Пашка был трусоват и боялся всего нового. – Он старший.
   – Влад, попробуй, – ткнула мне под нос вонючую ложку мать.
   – За папу, за маму! – начал дразнить меня брат.
   Задержав дыхание, я выпил жир.
   – Ну как? – не выдержал Пашка.
   – Вкуснятина!
   – Правда?
   – Да.
   – Пей, вкусно же! – налила мать ложку и ему.
   Брат сморщился и выпил. Потом выпучил глаза и бросился из дома, едва не снеся дверь. С крыльца послышались звуки рвоты – брата тошнило. Я схватил кружку холодного чая и пытался заглушить им мерзкий вкус.
   – Ничего, привыкните, – успокоила меня мать. – Нас в детстве им поили и ничего, живы, как видишь.
   – А если не привыкнем?
   – Привыкните, – она покачала банкой с жиром. – Тут пять литров, будет время привыкнуть. Это для телят жир, батя с фермы принес.
   После такого завтракать как-то совершенно расхотелось.
   – Мы погуляем в саду?
   – Да, только от забора далеко не отходите, – отпустила мать.
   Я вышел на улицу и посмотрел на бледного Пашку.
   – Пошли в сад погуляем.
   – А завтрак?
   – Что-то аппетита нет. А у тебя?
   – Нет, – брат вновь согнулся пополам, и его вырвало желчью. – Я этого больше не выдержу!
   – Выдержишь! Там еще много.
   Брата вновь вывернуло при этих словах.
   – Рыготину за собой убери, а то сглазит кто-нибудь, – распорядилась вышедшая на крыльцо мать.
   – А мы гулять собирались…
   – Вот приберешь и погуляешь. Зарой в землю под деревом без хвои и без черных ягод!
   – А разве ягоды растут на деревьях? – ошалел брат.
   – Не умничай! Вишня тебе не ягода? Слива не ягода? Рябина не ягода?
   – Ягода…
   – Вот под вишнями и сливами не зарывай! Под яблоней прикопай. И поглубже.
   – Кстати, ты в какую сторону блевал?
   – Туда.
   – На восток? Радуйся, это хорошая примета.
   В саду мы встретили темноволосого пацаненка, по виду Пашкиного ровесника.
   – Здравствуйте! – поздоровался он.
   – Здравствуй, – ответил я, а Пашка из боязливости промолчал.
   – А можно я буду с вами дружить? – помявшись, спросил пацаненок.
   Мы с братом переглянулись. Как-то раньше никто нас о таком не спрашивал, и мы не знали, как отвечать на подобные предложения.
   – Меня Шуриком зовут, – по-своему расценил он наше молчание.
   – Влад, а это Павел, – ответил я.
   – Я сейчас! – Шурик внезапно кинулся бежать в сторону лесопосадки, отделявшей сад от деревни.
   – Чего это он? – заинтересовался брат.
   – Не знаю.
   – Надо что-то с жиром делать, – мрачно заметил Пашка. – Его там на всю жизнь хватит.
   – Пять литров, – вновь согласился я.
   – Может украсть банку?
   – Воровать нехорошо, – высказал я вдолбленную в меня после взлома вагончика строителей мысль. – Если узнает, то убьет. Да и могут другую принести банку. Их батя тырит на ферме.
   – А ему можно воровать?
   – Он же взрослый и директор. Он как бы не ворует, а берет сам у себя. Ему можно.
   – И жир ему пить не надо, – внес свою лепту брат.
   Мы задумались над несправедливостью жизни. Из посадки выбежал Шурик, сжимая в руках картонную коробку из-под макарон.
   – Вот!
   – Что это? – подозрительно поинтересовался Пашка, впервые подав голос при Шурике.
   – Принес! – он вытряс из коробки на ладонь нарезанное сало. – Для друзей!
   Мы переглянулись, я протянул руку, взял кусочек, положил в рот и стал жевать. Брат напряженно следил за мной. Сала ему хотелось, но он опасался отравления и ждал, чем закончится. Сало было вкусным, и я взял еще. Шурик тоже присоединился ко мне. Мы стояли и жевали, а Пашка все смотрел на нас.
   – Паш, попробуй, вкусно.
   – Да?
   – Да.
   – Ты меня уже обманул сегодня, – обиженно заявил он и, сглотнув слюну, отвернулся.
   – Нам больше будет.
   – А он всегда так ходит? – указал пацаненок на кепку с накладными кудрями, красовавшуюся на голове брата.
   – Это он от радиации, – с ходу соврал я. Не рассказывать же первому встречному, что эту кепку изготовила мать на новый год и с тех пор заставляла ее носить, чтобы Пашке не напекло голову. Спасибо что хоть костюмы новогодние не заставляла одевать ни его, ни меня.
   – Все, теперь мы друзья до гроба! – расплылся в щербатой улыбке Саша. – Я там по улице дальше живу, Моргуненок я. Найдете, если что.
   – Там? – уточнил я, показав в сторону посадки.
   – Да, наш дом за Лобаном. Мне пора, а то надо за братом смотреть. Побегу, – он кивнул нам на прощание и вновь побежал в сторону посадки.
   – Правда, вкусное было? – смущенно спросил брат.
   – Да, – я разжал руку, демонстрируя припрятанное сало. – На, ешь.
   Он с жадностью набросился на редкое лакомство.
   – Вкусно. Вот только что с жиром делать?
   – Есть у меня одна идея…
   – Какая?
   – Увидишь.
   Назавтра мы вновь испытали прелесть рыбьего жира на завтрак. Мать ушла на работу, а я начал воплощать задуманное. Отыскав спрятанную в зале в стенке-горке банку с вонючим лекарством я обвязал ее крест-накрест толстой шерстяной нитью, отмотанной из клубка. На следующее утро мать достала жир и обомлела.
   – Что это? – диким голосом вскричала она, отшвырнув булькнувшую посудину.
   – Где? – вошел я в зал.
   – Это что? – указала она на банку.
   – Это? – я хотел взять банку, но мать сильно ударила меня по руке.
   – Не смей трогать!
   – Почему?
   – Не видишь что ли олух?
   – Да что там?
   – Нитка, болван!
   – И что?
   – Это сглаз!
   – Сглаз! – ахнул незаметно наблюдавший за нами из прихожей Пашка. – Чур меня, чур!
   – Кто-нибудь приходил вчера? – попыталась взять себя в руки мать.
   – Тетя Зина, тетя Нина, тетя Оля… – начал перечислять брат.
   – Кто-то порчу хочет навести! Неси совок! – приказала она мне. – И палку какую-нибудь принеси.
   Я принес палку с улицы и совок из кухни. Мать аккуратно закатила емкость на совок и с молитвой вынесла во двор, где швырнула в железный колесный обод, на котором мы варили своей свинье. Тогда свинья у нас одна была – наша первая свинья.
   – Влад, разжигай костер!
   – Так рано же еще!
   – Не спорь с матерью, кретин! Разожги огонь и сожги банку! И не вздумай достать и сожрать, падла купоросная!
   – А как же кости?
   – Какие кости, идиот? Ты что подонок, моей смерти хочешь?
   – Нет.
   – Тогда не задавай больше дурацких вопросов, а немедленно сожги эту гадость!
   Я с радостью разжег костер, и мы с братом наблюдали, как взорвалась банка, и ярко вспыхнул в пламени выплеснувшийся жир. Когда вернулись в дом, то увидели не менее удивительное зрелище. Мать взяла три очищенные луковицы, проткнула их иглой-цыганкой с красной нитью и завязала нить петлей вокруг луковиц. За эти нитки повесила луковицы в кухне, зале и прихожей. Затем, читая молитвы, окропила все комнаты дома освященной водой. Замесила на этой воде тесто и нарисовала им над входной дверью, снаружи и изнутри дома, кресты. Кроме того, внутри дома над дверью в каждую комнату с двух сторон нарисовала коптящей свечой кресты.
   – Теперь не подействует! – облегченно вздохнула она после всех этих действий. – Главное, не забыть через неделю луковицы снять, посолить и сжечь. Влад, напомни мне.
   – Обязательно! А что с жиром будем делать? Может, попросить батю еще принести?
   – Ты смерти моей хочешь, да?
   – Нет.
   – Тогда и молчи про жир! Чтобы больше не слышала!
   – А кости?
   – В аварии не попадай, и не будут ломаться! Понял?
   – Понял… – отвернувшись, чтобы спрятать довольную улыбку сказал я. – Конечно, понял.

Яблоко раздора-III

   Давным-давно, когда мы с младшим братом Пашкой были детьми, то жили в деревне. Дом наш стоял в большом фруктовом саду, где яблони были посажены ровными рядами. Сад, конечно, только номинально считался нашим, ибо был не огорожен, но со временем, когда я стал окультуривать его: обрезать сухие ветки, прививать, подкармливать и белить деревья, жечь в те ночи, когда ожидались заморозки из прошлогодних листьев дымные костры в саду, то брать яблоки можно было лишь с моего разрешения.
   – Выбирайте себе деревья и ухаживайте за ними, – на высказывания недовольства предлагал я. – Я ничего против не имею и даже помогу, если надо будет.
   Желающих взять на себя попечение яблонь, как правило, не было. Языками трепать все горазды, а как до дела доходит, так сразу в кусты сваливают. Зато у меня порядок был в саду!
   Однажды в конце лета или в самом начале осени мы с отцом обрезали в мастерской тес. Он где-то урвал необрезанного и мы делали его обрезным. В задней стене мастерской, напротив входной двери, была еще одна дверь, а посередине между ними стоял сделанный на автозаводе деревообрабатывающий станок. Так как тесины были длинной под шесть метров, то мы открыли заднюю дверь. Папаша размечал доску, прочерчивал химическим карандашом линии и подавал на пилу, а я с другой стороны подхватывал обрезанную тесину. Часа три так, окруженные звоном пильного диска и опилками, топтались, а потом папаша захотел покурить и оправиться. Выключив станок, он засунул сигарету в широкий рот и важно прошествовал мимо меня, и вышел на огород.
   По мере движения лысой головы взгляд его зацепился за одну из яблонь. На одной из яблонь, отстоящих на ряд от забора, в густой листве наблюдалось какое-то подозрительное движение.
   – Эт что такое?
   – А я откуда знаю? – ответил я.
   – Паш, сгоняй в спальню и принеси бинокль. Только аккуратнее, а то разобьешь, криворукий, – скомандовал он прятавшемуся за бочками с дождевой водой моему младшему брату.
   Пашка кинулся выполнять важное поручение.
   – Слушай, там вроде как человек, – продолжал размышлять отец. – Что он там делает?
   – Может, гадит? – предположил вернувшийся Пашка, протягивая ему футляр с биноклем.
   – Ты по себе не суди, каловичок. Счас узнаем, – отец навел окуляры и покрутил настройку. – Дундук какой-то незнакомый… Б.., яблоки рвет в пакет!
   – Прикиньте, у нас на глазах пи… т наши яблоки! Куда катится мир? Вот где собака порылась!
   – СтаршОй, неси «воздушку»!
   Я сходил в дом и принес пневматическую винтовку, привезенную Пашкиным крестным отцом Леонидом Филипповичем.
   – Пули не забыл?
   – Нет. А ты что, будешь в него стрелять? – поинтересовался я.
   – Нет, …ля, просто смотреть буду! Давай ствол! – он выхватил у меня из рук винтовку и зарядил ее.
   – Учитесь, пока батька жив, – раздался хлопок выстрела. Ничего не произошло.
   – Прицел сбит, – он вновь переломил ствол, заряжая. – Куда упреждение брать?
   – Левый нижний угол.
   – Следи в бинокль, – раздался очередной хлопок.
   Со стороны яблони послышался крик.
   – Попал!!! – возликовал отец. – Кранты конокраду!!!
   Раздался очередной хлопок и вскрик с яблони.
   – Пристрелялся! – как ребенок радовался отец.
   – Эй ты, дундук на дереве! Ты меня слышишь?
   – Да! – донесся приглушенный крик.
   – Эй, на шхуне, Лом не проплывал? – продолжал развлекаться папенька, спуская курок.
   Ответом ему был очередной вскрик.
   – Значит, не проплывал. Эй, дебил, клади яблоко на голову!
   – Зачем?
   – Будем в Вильгельма Теля играть. Если яблоко сшибу, то я тебя усыновлю!
   – Вы больной?
   – Больным будешь ты, скотина! Еще не знаешь, с кем связался! Попал ты, разиня чужеродная, как кур в ощип. СтаршОй, неси ружье!
   – Эй, ты чего? Крыша поехала? – спросил я.
   – Завалим урода! Не ссы, он не местный. Эй ты, соловей фруктовый, ты чей?
   – Я в гости приехал!
   – Значит, никто тебя искать не будет. Молись, тетерев.
   – Не надо! Я уйду!
   – Х… ты теперь куда уйдешь, удав плюшевый! Хана теперь тебе будет! Секир башка будем делать! А ну кричи кукушкой, пока из ружья не стрельнул!
   – Ку-ку-ку-ку…
   – Кукушка, кукушка, сколько мне жить осталось?
   – Ку-ку-ку-ку-ку-ку…
   – Паш, считай! – очередной выстрел и очередной вскрик. – Попробуешь спрыгнуть и убежать, пристрелю! И закопаем в навозе – никто и никогда не найдет! Кукуй!
   – Ку-ку-ку-ку-ку-ку…
   – Будет знать, как воровать чужие фрукты, – важно пояснил нам отец. – Эй, на шхуне, полундра! Теперь кукарекай!
   – Кукареку! Кукареку!
   – Теперь кукушка.
   – Ку-ку-ку-ку-ку-ку…
   – Эй, лишенец, слышал как надо? Свисти, удот!
   В течение двух часов отец развлекался, заставляя кричать и свистеть незадачливого воришку пока не закончились все известные ему птицы и пули в пачке.
   – Беги! – наконец смилостивился он.
   – Ату его, ату! – орал он вслед улепетывающему подростку. – Огня, пришли с огнем!
   – Учитесь бестолочи, пока батя жив. Вот ты бы Влад просто банально набил ему рожу, а я ему урок на всю жизнь преподал!
   – А если он в милицию пойдет?
   – А что нам милиция сделает? Мы разве по кому-то стреляли? Нет, мы резали тес и никого не трогали. А он – наймит мирового империализма и израильской военщины, нас оговорил.
   – Хм… Поживем – увидим.
   – Батю слушай! Умнейше, сильнейше и красивейше нас нет никого! У запора два врага: чернослив и курага! Ладно, хватит расслабляться. Пошли пилить дальше.
   Мы допилили тес. Незаметно подкрались первые сумерки и папаша вновь восхотел придаться пороку дымопускания.
   – Пошли покурим. Заодно посмотрим, может еще какой баран наши яблоки тырит.
   Мы вышли через заднюю дверь в огород. Закурив он начал поучать:
   – Вот видишь, а вы боялись. Часа три прошло, а никакой милиции и в помине нет.
   – А вдруг еще не доехали? – подал голос, опять спрятавшийся за бочками, Пашка.
   – Что ты там все за бочками трешься? Бабы там голые купаются?
   – Какие бабы? – не понял брат.
   – Эх, молод ты еще. Подрастешь – поймешь. Ладно не ссыте, никакой милиции не приедет.
   – А вдруг у него родственники есть? – продолжал сомневаться трусоватый брат.
   – Родственники? – папаша почесал лысую голову, с наслаждением размазав по ней насосавшуюся крови комариху. – Родственники у него есть – к кому-то же он приехал. Но что они нам могут сделать?
   – Подожгут, – Пашка побаивался пожаров, которые тогда довольно часто случались в нашей деревне.
   – За что? За невинную шутку и поджигать? Тебе голову напекло в кепке! – брат по настоянию матери продолжал носить кепку, сшитую ее когда-то как часть новогоднего костюма.
   – Ты же мог глаз ему выбить, – сказал я. – Что бы мы с ним тогда делали?
   – Ёк-макарек! Мог бы – выбил бы. Не каркайте, ничего не случиться. Пошлите лучше ужинать, трясогузки.
   Прошло с неделю где-то. Про этот случай мы почти забыли. А между тем события шли естественным чередом. Мы и не подозревали, что ворующий яблоки оказался родственником нашего соседа через дорогу Кольки Лобана. То ли племянник, то ли еще кто-то – не суть важно. Лобану он не слова о произошедшем не сказал, зато вернувшись в Пеклихлебы пожаловался старшему брату-каратисту. Тот вскипел благородной яростью, и, заручившись по телефону поддержкой откуда-то знакомого ему моего друга Андрюхи-Пончика, приехал в Горасимовку чтобы найти обидчиков брата.
   Найти по смутному описанию испуганного подростка кого-то довольно трудно, но помог слепой случай. Мой шебутной брат и его друг Шурик Моргуненок, живший с другой стороны от дома Лобана, уже организовавшие свой наводящий ужас на любого здравомыслящего человека ЛИМОН, случайно заметили во дворе у Лобана нового человека. Что делает нормальный деревенский человек, увидев незнакомого? Здоровается и знакомится. Что делают деревенские дети встретив незнакомого? Правильно, дерутся. Наши малолетние оболтусы не нашли ничего лучшего как забросать проходящего по двору юношу комками грязи.
   – Мы хотим драки! – орали они, а затем бодрой рысью удалились в наш сад.
   Я чем-то занимался дома или во дворе, когда они прибежали ко мне.
   – Влад, там нас побить хотят!
   – Кто? За что?
   – Мы его не знаем.
   – А откуда он взялся?
   – Не знаем. Там, в саду ходит он.
   – Пошлите, посмотрим.
   Мы перелезли через горизонтальные жерди ограды за подвалом и двинулись в сад. Неподалеку от отцовского гаража нам попался незнакомый крепкий юноша.
   – Вы это чего? – спросил он.
   – А ты чего? – поинтересовался я, прикидывая, как лучше приложить наглеца.
   – А ты чего? Хотели драться?
   – Кто? Я хотел? Это ты нарываешься.
   – Дети бегали и кричали: Хотим драки! – указал он на спрятавшихся за густыми зарослями нашей малины подстрекателей.
   – И что, ты решил с детьми драться?
   – Нет, могу с тобой, – взгляд его скользнул по мне. – Только давай без ножей и палок.
   – При чем тут ножи? – не понял я.
   – У тебя же нож? – он указал на кончик ножен, выглядывающий из-под моей рубашки навыпуск. Была у меня тогда привычка таскать нож охотничий на брючном ремне. Как правило, ножны я заправлял в карман брюк и под рубашкой нож был не виден, а тут не заправил.
   – Нож, и что с того? Боишься?
   – Давай по-честному драться. Я с ножом не буду!
   – По-честному?
   – Да, по-честному. Встретимся один на один и с пустыми руками. За меня может Андрей поручится.
   – Какой Андрей?
   – Родион. Знаешь его?
   – Конечно, знаю. Друг мой. А чего драться-то? Ты чего вообще приехал тут?
   – Вы брата моего обидели.
   – Какого брата? – искренне не понял я.
   – Он у вас яблоки рвал, а вы по нему стреляли…
   – А-а-а… Было такое, не буду отрицать. Но стреляли не мы, а батя – это раз. А во вторых он тоже неправ был – начал яблоки рвать без спросу. Спросил бы – ему бы никто худого слова не сказал.
   – Да? – видно было, что запал поугас.
   – Да. Ну что, будем драться?
   – Не стоит, – подумав, сказал он.
   – Я про то же.
   – Меня Алексей зовут, – протянул он руку. – Я к Лобану приехал. Из Пеклихлебов. Знаешь где это?
   – Влад, – пожал я руку. – Конечно, знаю. Вон тот оболтус в кепке с кудрями там родился.
   – Земляки значит… А чего он в кепке?
   – По приколу носит.
   – И, правда, прикольно. Как у Олега Попова. Нож покажешь?
   – Смотри, – я задрал рубаху и, вынув нож, подал ему.
   – Мощная штука, – попробовав заточку лезвия, вернул мне нож. – А ментов не боишься?
   – Нет. У нас тут чужих ментов не бывает.
   – Ладно, может, посидим сегодня вечером где-нибудь? Андрюху позовем. У меня самогонка есть.
   – Не вопрос. Давай после того как скот пригонят, на карьере встретимся. Только самогона не надо. Я вина принесу – сам делаю.
   – Давай. Я Андрюхе сам позвоню, – уже уходя, он попросил. – И скажи, чтобы не дразнились больше и грязью не бросались.
   – Не волнуйся, больше не будут.
   Вот такое мирное продолжение имела история про яблоко раздора. А ведь могло бы быть и по-другому…

История, навеянная медогонкой

   Написал в «Крестьянских детях» про электромедогонку, экспроприированную нашим отцом Плейшнером у ныне покойного дедушки Шурика, и вспомнил про деда. Надо рассказать историю поподробнее. Благо, практически все действующие лица вам уже известны. Для начала вкратце коснусь нового действующего лица, а именно самого дедушки Шурика. Точнее, для Плешивца он был дядей, а для нас с Пашкой дедом двоюродным. Надо заметить, что внешне он был очень схож с Плейшнером. Люди малознакомые их часто путали, особенно в головных уборах. Знали мы его с раннего, можно сказать, детства. Еще с тех давних пор, когда я прятал мелкого Пашку в чемодан и носил по веранде.
   Вообще, надо заметить, что в детстве Пашка боялся незнакомых людей и стремился куда-нибудь от них спрятаться. Чемодан представлялся ему вполне подходящим убежищем. И когда д. Шурик приезжал к нам с сыном Сергеем, то именно это им и запомнилось. Приезжал же он по той причине, что держал пчел, так как в то время сельское хозяйство, в отличие от нынешнего времени, было ориентировано не только на бурьян. Люди, которые еще помнят, как можно карандашом перемотать пленку в кассете МК-60 согласятся, что в те времена в наших местах и гречиху со льном выращивали, а не бурьян и коноплю как ныне. Гречиха, как многим известно, медонос. Хотя, справедливости ради, стоит заметить, что ныне обильно заполонивший бывшие возделываемые территории борщевик Сосновского тоже прекрасный медонос. Так что человек с мозгами и пчелами и в нынешних условиях не пропадет
   Вот дед и приезжал на лето с товарищем, пасекой и электростанцией передвижной и вставал километрах в трех от деревни в рощице, среди гречишных полей. Часто наш троюродный брат Леха с ними приезжал на лето. Мы с Плейшнером и Пашкой иногда туда ездили за медом. Однажды дедов кобель хватанул Пашку за икру. Это случилось после попытки Стаса (Эмиля) обокрасть пасеку [42 - См повесть «Эмиль из Лённеберге».].
   История же, которую хочу поведать, к пчелам не имеет совершенно никакого отношения. Действующие лица: Плейшнер; наш инженер Иван Иванович Куцый; младший брат Плейшнера Леник в тот момент, вскоре после отсидки, бывший у нас в гостях; крестный отец Пашки Леонид Филиппович, также бывший в гостях; Лобан с сыном Володькой, тогда еще совсем маленьким; парторг Николай Ефимович Краха и я. Отмечали, аккурат по случаю завершения посевной, русский традиционный праздник «Березку». Место действия: сады, оставшиеся от сожженной немцами деревни. У нас немцы во время Великой отечественной войны много деревень пожгли. А сады, на радость честным людям, остались. Буйство зелени, цветущие сады, ручей в овраге. Красота! Километрах в восьми от нашей деревни это место было. Километра где-то полтора в бок от асфальта, а потом по асфальту до нашей деревни.
   Сами понимаете, в России отмечают всегда с горячительными напитками. Как сказал трагически погибший классик: «А крестины там иль поминки, а все равно там пьянка-гулянка». Водки было много. С ящик где-то. Мы ее в ручье охлаждали. Удивительно вкусной была вода в том ручье. Предварительно, пока шло собрание в клубе и награждение грамотами и премиями отличившихся, мы с Колькой Лобаном и Володькой поехали на место будущего «банкета». Разожгли костер, выгрузили в ручей водку, начали «двойную» уху из накануне выловленной рыбы варить. В ходе приготовления ухи выпили по паре бутылок дефицитного тогда пива. А к тому времени как уха «поспела» и основная масса празднующих подтянулась. Накатили по первой для аппетита, накатили по второй под уху. И понеслось…
   Когда ведро с ухой подходило к концу, под действием алкоголя, размывшего верхние уровни сознания, возник конфликт. Одной стороной конфликта выступал Леник, еще не отошедший от зоны с примкнувшим к нему Филипповичем, который всегда был не прочь кому-нибудь в «хрюкальце» зарядить. Другой стороной – Краха с примкнувшим к нему, из территориальной солидарности и общей интеллигентности, пьяным Куцым. Остальные сохранили нейтралитет и старались предотвратить эскалацию конфликта.
   – Ну хватит уже мужики. Давайте лучше накатим, – попытался утихомирить их Плейшнер.
   – Мужики за плугом ходят! Не буду я с вами пить! – Леник, оскорбившись, ушел от нас, и завалился в заросли крапивы.
   – Я друга в беде не брошу! Один за всех и все за одного! – изрек мушкетерский девиз Филиппович и, пошатываясь и кренясь на левый бок, потопал вслед за ним.
   – Да и хрен с ними! – махнул рукой отец. – Проспятся и выползут. Коль, наливай!
   Надо заметить, что крапива была выше человеческого роста в садах этих. Натуральные джунгли, только что без обезьян, если конечно не считать присутствующих. Мы «продолжили банкет». На углях, оставшихся от костра, шашлыки пожарили.
   – Под мясо выпить святое дело! – разошелся папаша.
   Приняли под шашлыки. Потом еще приняли. Потом еще.
   Вечерело, или как говорит Задорнов: «Смеркалось». Решили, что пора ехать домой. Надо было найти отколовшуюся часть коллектива. Дружные крики не принесли результата. Начались поиски. Место «лежки» отколовшихся в крапиве было обнаружено практически сразу. Вот только никого там не было. Дальнейшие поиски не увенчались успехом. Было принято решение доехать до деревни и привлечь более-менее трезвых мужиков для широкомасштабных поисков. Поехали в деревню. Выехали на асфальт. Едем. Где-то уже в километре от деревни, на повороте возле речушки, впадающей в наше озеро, догоняем бегущего с закинутой головой Филипповича. Оказывается, он проснулся в крапиве, ему померещилось, что наша машина застряла, и он побежал в деревню за помощью. Взяли его и вернулись назад, чтобы показал место, где оставил лежать Леника. Место он показал, только Леника там не оказалось.
   Решили вернуться к первоначальному плану и ехать за помощью. Приехали. Организовали наименее пьяных мужиков на широкомасштабные поиски. Меня Плейшнер отправил домой, чтобы Володьку до дома Лобана довел. Прихожу, а дома сидит обидевшийся Леник, свой рюкзак собирая, чтобы назад в город ехать. Еще мать тогда была. Вот он ей и высказывает, заодно припомнив ссору, случившуюся, когда они пасли в нашу очередь деревенское стадо. Оказывается, он проснулся в крапиве – никого нет. Вышел на трассу. Там ехал кто-то на мотоцикле и подвез его. По пути они бегущего Филипповича обогнали, но не обратили на него внимания. Еле уговорил тогда Леника остаться. А эти «волонтеры» полночи по садам и оврагам его искали. Мобильных то телефонов тогда не было и сообщить о находке им не представлялось никакой возможности. Я, правда, пытался связаться с ними, используя радиопередатчик, установленный в летучке Лобана, но там никто не слушал рацию. Только под утро они вернулись злые и протрезвевшие. Чуть Филиппович не побил тогда Леника со злости. Вот так вот бывает.

На счастье

   Когда мы с младшим братом были маленькими, наша семья жила в деревне. Отец был директором совхоза, мать бухгалтером. Летом на наши гречишные поля часто приезжал с пасекой дядя отца – дедушка Шурик. Очень был похож на нашего отца. Люди малознакомые их часто путали, особенно в головных уборах. Обычно еще с зимы звонил отцу и узнавал, будет ли совхоз сеять гречиху. И если ответ был положительным, то непременно приезжал. Обычно с ним был еще как-то мужик, с которым они на паях держали пчел, и наш троюродный брат Алексей приезжал помочь. Он был на год младше меня и серьезно занимался вольной борьбой.
   Останавливались они обычно в роще в стороне от асфальтовой дороги, в километре от растянувшейся мертвой змеей вдоль дороги деревни Бодрянка, возле поворота на Устье. У них было два КУНГа, свой электрогенератор и они с месяц где-то там стояли лагерем. Лешка к нам на велосипеде оттуда ездил за молоком. Обычно в первые дни приезда отец совершал «визит вежливости», чтобы иметь законный повод напиться и, при возможности что-нибудь украсть или выпросить. Понятно, что по деревенскому этикету его в эту поездку сопровождала жена и дети. К родне все-таки ехали. Итак, однажды ранним летним вечером папенька прикатил домой.
   – Валь, собирайся, к деду Шурику поедем.
   – А они уже приехали?
   – Да, приехали. Мне Ахрюшин сказал. Он видел их сегодня.
   – Неожиданно как-то, – замялась мать, у которой была назначена встреча с подругой Зиночкой. – Может, завтра съездим?
   – Ты что, того? К завтрашнему дню они уже пчел распакуют, и хрен потом выпьешь.
   – А тебе обязательно пить?
   – Так дед же! Год не виделись! Грех не выпить!
   – Тебе только повод дай.
   – Ты не скрипи как телега несмазанная, а собирайся пошустрее. И оглоедов собери. С собой возьмем.
   – Может, оставим их дома?
   – Чтобы они дом сожгли без нас? Нет, с нами поедут. Пускай привыкают в люди выходить, а-то как сурки забьются за печку и сидят.
   – За печкой сверчки сидят, – уточнил я. – Сурки в норах.
   – Молод еще с батькой спорить! – отвесил мне мощную оплеуху папаша. – И реакция хреновая, детей не будет!
   – Витя, что ты несешь? – возмутилась мать. – Какие ему еще дети?
   – Никаких не будет, ха-ха-ха, – как дикий тарпан заржал родитель. – Я про что и толкую. Так, хватит демагогий – собирайтесь!
   – Дети, собирайтесь, на пасеку поедем.
   – А можно я на засеку не поеду? – выскользнул из своей комнаты вечно путающий незнакомые слова Пашка.
   – Сказала что поедешь, значит поедешь! – отрезала мать. – Кепку не забудь!
   – Да понял я, понял.
   – Влад, сапоги батины старые одень, – продолжала собирать нас мать. – А то будешь как Афоня босиком.
   – В сапогах жарко.
   – Жарко, не жарко! О приличиях надо думать. Каждый приличный ребенок должен носить обувь и шапку! Что люди скажут, если ты босиком будешь?
   – Что у меня кед нет.
   – Правильно. Значит, ты будешь позорить родителей! Одевай сапоги, и не гордыбачь с матерью, козленок. Витя, скажи ему!
   – Не спорь с матерью, хорек! – пнул меня тяжеловесно подкравшийся сзади отец. – Зажрался, сапоги ему не нравятся!
   – Мне нравятся, просто в них жарко, – потирая пострадавший копчик оправдывался я. – Мать сама запрещает в них ходить, чтобы ревматизма не было.
   – За один вечер у тебя ревматизма не будет, хватит придуриваться, – сказала мать. – Вить, мы готовы.
   – Не ужинали хоть? – поинтересовался папаша, запирая двери и введя нас к машине.
   – Нет.
   – Это хорошо – в гостях поедим, – грузно плюхаясь на водительское сидение порадовался он. – От винта!
   Мы доехали до перекрестка, возле которого росла одинокая искрученная ветрами сосна.
   – Тут Соловей-разбойник жил, – поворачивая вправо, на проселок, в очередной раз сказал отец. Он говорил это каждый раз, когда мы проезжали мимо этого дерева.
   – Тут? – в очередной раз удивился брат. Он тоже каждый раз удивлялся на эту фразу. У меня возникало ощущение дежа вю. Или мысль, что отец и брат слегка не в себе.
   – Да. Вон с той стороны Илья Муромец подъезжал, – выдал что-то новенькое папаша, поворачиваясь назад и показывая рукой в сторону дороги на Устье.
   – Вить, хватит пороть чушь. За дорогой лучше следи.
   – Валь, ну что ты как кикимора какая зачуханная?
   – Сам ты коростовик трухлявый, – не осталась в долгу мать.
   – Нематода крестоцветная! – блеснул высшим образованием батя. – Хорош трещать, клещевина дикая, подъезжаем.
   – Ладно, я с тобой дома поговорю.
   – Ой! – вскрикнул брат.
   – Чего ты? – недовольно обернулась мать.
   – Меня пчела укусила!
   – Это на счастье!
   – Какое же тут счастье? – не понял я. – Меня вон сколько раз осы жалили и никакого счастья не было.
   – Балбес ты, в этом твое несчастье. Не понимаешь, что оса это не змея. В том-то все и счастье.
   – Меня пчела укусила! – вновь попытался привлечь внимание забытый за этим спором Пашка.
   – Да заткнись ты уже, горе луковое! Не позорь родителей перед людьми!
   – Вечно с тобой, как говорится, то коклюш, то золотуха, – высказался отец. – Откуда тут могла пчела взяться? Их еще не распаковали.
   – Не знаю откуда, но укусила, – упорствовал брат.
   – Хорош ныть, сейчас жрать будем!
   – Витя, как ты разговариваешь?
   – А что такого? У нас вроде пикника получается.
   – Пап, а ты живых верблюдов видел? – заинтересовался Пашка.
   – Конечно. У нас же в ликбезе арабы учились. А они на верблюдах зикают. А при чем тут верблюды?
   – Так «Рiсnic» же. Шоколадка такая…
   – Шоколадка дело хорошее, особливо на халяву. Но вы, оглоеды, когда за стол сядете, то делайте вид что есть не хотите. Как будто через силу ешьте – так у культурных людей принято.
   Машина подъехала к роще.
   – Все, приняли добронравный вид. И смотрите мне, без кунштюков! – погрозил огромным кулаком папаша. – Будьте вежливы и предупредительны, мать вашу!
   – Витя! – вновь вскричала мать.
   – Все, выходим.
   Мы вышли и степенно пошли к стоявшим меж деревьев машинам.
   – Привет Виктор! – окликнул из кустов крепкий старикан.
   – Здравствуй, дед! – заключил его в объятия папенька.
   – А чего сегодня? Завтра бы приехали, когда мы до конца распаковались.
   – Соскучились, – польстил старику хитрец. – Дети вон все уши прожужжали. Свези и свези к дедушке. Громче твоих пчел.
   – Здорово, – пожал нам руки дедушка. – Здравствуй, Валентина.
   – Здравствуйте деда. Как ваше здоровье?
   – Да ничего, слава Богу. Топчусь помаленьку. Вот опять приехали.
   – Здравствуйте! – от машин шел его сын, Сергей.
   Он пожал руку отцу, посмотрел на нас.
   – Ты Влад, а ты Пашка? Выросли то как! Помните, я, когда к вам приезжал, то Пашка все в чемодан прятался, а Влад его по веранде носил.
   Вообще, надо заметить, что в детстве Пашка боялся незнакомых людей и стремился куда-нибудь от них спрятаться. Чемодан представлялся ему вполне подходящим убежищем. И когда дед Шурик приезжал к нам с Сергеем, то именно это им и запомнилось.
   – Не было такого! – буркнул брат.
   – Павел! – одернула его мать.
   – Может, поужинаете с нами? – обреченно спросил дед.
   – Поужинать? – папаша почесал лысую голову и внимательно посмотрел на небо. Наступила пауза. Мы с Пашкой тоже подняли головы, пытаясь понять, что он там высматривает.
   – Почему бы и не поужинать. Валь, ты как? – наконец высмотрел на небе ответ отец.
   – А мы вас не стесним? – вежливо поинтересовалась мать.
   – Нет, ни сколько. Проходите за стол, – указал на наспех сколоченный стол дед Шурик. – Садитесь на стулья, а мы с Серегой себе ульи принесем.
   – А мне стул? – обиженно поинтересовался Пашка, увидев, что раскладных стула было лишь два.
   – Не волнуйся, племяш, у нас еще стулья есть, – утешил его Сергей. – Всем хватит.
   Он принес из КУНГа еще два таких же стула и рассадил нас за столом. Хозяева уселись на два принесенных улья.
   – Все на пикник! – словами из рекламы внезапно проорал Пашка.
   Все в недоумении замолкли.
   – Мальчик шутит, – фальшиво улыбнулся папенька, украдкой пиная ребенка. – Он просто рад. Соскучился он по вам.
   – Да, рад, – потирая пострадавшую голень, объяснил Пашка.
   – Угощайтесь, чем Бог послал, – выставлял на стол яства дедушка.
   Бог послал пасечникам в тот вечер буханку хлеба, пару свежих огурцов, банку кильки в томатном соусе, пару крупных луковиц и котелок пшенной каши с тушенкой.
   – А это… э-э… за встречу? – поинтересовался отец, пододвигая к себе банку кильки.
   – Святое дело, – достал откуда-то из-под стола литровую бутылку Серега. – Медовуха батина.
   – Цэ дiло! – почему-то перешел на мову папаша. – Наливай горілку.
   На столе появились граненые стаканы.
   – Нам много нельзя, – понемногу наливая себе и сыну, сказал дедушка. – Пчелы пьяных не терпят.
   – У меня пчел нет, – отрезал папаша, придерживая горлышко бутылки над своим стаканом пока он не наполнился. – Ваше здоровье!
   – На святого Пуда доставая пчел из-под спуда, – поддержал дед.
   Чокнулись стаканами, выпили.
   – Весьма недурственно, – витиевато похвалил папаша. – А святой Пуд это покровитель пчеловодов?
   – Нет, наш покровитель святой Зосима.
   – Понятно.
   Стали закусывать. Пашка хотел взять огурец, но под гневным взглядом матери положил его и понемногу щипал ложкой из котелка кашу.
   – Отлично! Как говорится, не в бровь, а в очко, – похвалил отец. – Наливай еще по одной.
   – Витя, может не надо так гнать? – высказалась мать.
   – А куда тянуть? Скоро ночь, а нам еще обратно ехать.
   За полчаса, пока стемнело, он умудрился не только приговорить бутыль медовухи, но и сожрать все съестное, бывшее на столе.
   – Больше ничего нет? – очень напомнив мне Винни-Пуха в гостях у Кролика, спросил он.
   – Нет, – в один голос ответили дед и дядька, глядя на порхавшего над освещающей стол лампочкой мохнатого лесного мотылька, силящегося поближе рассмотреть городское чудо.
   – Ладно, нам пора. Завтра рано вставать. Не скучайте, на неделе еще заеду, – вставая и выталкивая нас с Пашкой из-за стола, скороговоркой частил отец. – Спасибо, как говорится, за внимание. В гостях хорошо, а дома спать.
   – До свидания, – донеслось нам вслед.
   Мы вереницей шли к машине: отец, мать, я и замыкающим Пашка. Внезапно брат заорал.
   – Укусила!
   – Да заткнись ты! – через мою голову обернулась мать. – Все пчелы уже спят давно!
   – Укусила! – захлебывался слезами брат.
   – Вот придурок! – над головой просвистела рука, и послышался звонкий звук оплеухи. – Заткнись, падла купоросная, а то придушу тут, чтобы перед людьми меня не позорил!
   Брат испуганно притих и только тихонько поскуливал. Мы загрузились в машину и приехали домой.
   – Чуть помедленнее кони, чуть помедленнее, – всю недолгую обратную дорогу голосил довольный отец.
   Приехали. Машину отец поставил возле гаража, поленился загонять. Пошли в дом. В прихожей мать присмотрелась к Пашке:
   – Павел, что у тебя с брюками?
   – Укусила…
   – Кто? – приблизившись, стала внимательно осматривать левую икру сына.
   – Вить, у Пашки штаны порваны, – сообщила она плюхнувшемуся в кресло и закурившему отцу.
   – Выпороть мерзавца, чтобы вещи берег!
   – Вить, это не пчела, – сделала вывод мать, по-всякому вертя пострадавшую ногу. – Это собачьи зубы.
   – Дедова собака тяпнула мелкого поганца, – восхитился любящий папенька. – Сорок уколов теперь в попу. Готовься!
   Пашка взвыл в голос.
   – Так, заткнулся! – взяла дело в свои руки мать, в душе бывшая преданной поклонницей военно-полевой хирургии. – Собака не бешенная, значит уколов не надо. Пописаешь с недельку на рану, и все пройдет.
   – А как? – не выдержал я, пытаясь представить эту картину. – Как попасть?
   – Учись, пока батька жив, Митрофанушка! – отец вскочил с кресла и, рассыпая вокруг пепел с сигареты, немыслимо вывернул левую ногу икрой наружу. – Вот так выворачиваешь и поливаешь. Только штаны снять не забудь, чтобы не воняло потом. Ладно, братцы кролики, я спать.
   – В пепельницу воткни, – он протянул мне тлеющий окурок и потопал в спальню.
   – Хороший вечер получился, со значением, – донеслось до нас из спальни.
   Мы все изумленно смотрели ему вслед.
   – Мармезонский балет, – первым обрел дар речи Пашка.
   – А временами и батя ваш на что-то способен, – признала мать. – Ладно, идите спать, поганцы. Завтра рано вставать.
   – А собака кусает на счастье? – спросил Пашка.
   – Конечно, прямо завтра как проснешься и привалит тебе два мешка счастья, – обрадовала мать. – Спать иди, неслух.

Маслице

   Когда мы с младшим братом Пашкой были детьми, то семья наша жила в деревне. У нас в деревне были истинные традиционные ценности, надо заметить. Когда половина населения ранее судима и не по первому разу, то без традиционных ценностей никуда. Тогда как раз перестройка докатилась и до наших мест. В ту пору полуголодную приехали предприимчивые сыны армянского народа, выменивая масло растительное на всякие продукты питания (сало, мясо, овощи). Еще у деревенских детей они выменивали пустые бутылки на дешевую импортную жвачку. Пашка узнал об этом по телефону от своего лучшего друга Моргуненка.
   – Там это! – кладя трубку, и начиная метаться по прихожей, поделился он. – Того, самого.
   – Пожар? – не понял я.
   – Нет. Жвачки.
   – Какие жвачки?
   – С владышами! – благоговейно произнес брат. Среди деревенской мелочи вкладыши от жвачек котировались очень высоко и на эту «валюту» можно было выменять у аборигенов что-нибудь ценное.
   – Где?
   – На бутылки пустые меняют, – наконец обрел ясность мысли Пашка. – Возле дома Рябича стоит машина. Там принимают бутылки и дают жвачки.
   – И что?
   – У нас же еще остались бутылки?
   Бутылки за несколько лет до этого сдавали мы с моим другом Андреем, покупая на вырученные деньги концентрат лимонада. Потом бросили это дело, а бутылки стараниями пившего водку папаши в двухсотлитровой железной бочке в саду все прибывали.
   – Да, в бочке есть.
   – Сейчас Шурик придет, и будем мыть бутылки. Шланг нам включишь?
   – Включу.
   Я подключил длинный шланг, с помощью которого мы наполняли стоящие на огороде бочки, к крану в стене кухни и бросил конец в сад. Брат с прибежавшим другом начали шустро мыть бутылки.
   – Цепочку от ванны возьмите – так внутри лучше вымываются, – поделился я опытом с подрастающим поколением.
   Они намыли две авоськи бутылок и, позванивая как небольшая колоколенка, кинулись вприпрыжку по деревенской улице. Вскоре раздался телефонный звонок.
   – Алло, – поднял я трубку.
   – Влад, они нас обманули! – раздался едва не плачущий голос брата в трубке.
   – Кто?
   – Козлы эти! – не совсем по-детски охарактеризовал Пашка.
   – И где они?
   – Поехали к новому детскому саду.
   – Хорошо, идите домой.
   Я набрал номер дома своего друга Андрюхи Пончика.
   – Привет Андрей! Ты в курсе, что кто-то бутылки на жвачки меняет?
   – Угу, – кратко отозвался друг.
   – Пашку с Шуриком Моргуненком обманули.
   – Угу.
   – Они к новому детскому саду поехали.
   – Угу.
   – Может, сходим, посмотрим?
   – Давай, – согласился он. – Только пацанов позвать надо на всякий случай.
   – Ты звони Юрику и Аркаше, а я Оресту и немцам. Встречаемся возле садика.
   Я позвонил еще Оресту и двум братьям Шеппе и условился о помощи. Взял свою надежную дубинку, сделанную из наполненного шариками от подшипников армированного шланга гидравлики с колесного трактора, и пошел к оговоренному месту. По пути встретил унылых мойщиков бутылок.
   – Как вы так? – поинтересовался я.
   – Мы им бутылки отдали, а они сказали, что горлышки битые! – возмущенно выпалил брат.
   – А мы все проверили, как ты показывал, – поддержал Моргуненок.
   – И?
   – Дали нам одну жвачку и все.
   – Ладно, пошли. Поговорим с ними.
   Мы пошли по улице. Возле забора сада стояла легковая машина с прицепом и двое смуглых торговцев в спортивных костюмах и кепках-аэродромах, окруженные небольшой толпой жителей. Как раз один из них наливал из канистры в трехлитровую банку подсолнечное масло для бабки Савченковой.
   – Вах, какой масло, слющай! Рахат-лукум, а не масло! Сам бы ел!
   – Здравствуйте, – вежливо поздоровался я. – Салам алейкум.
   – Уа-алейкум ас-салям, – покосился на меня весовщик.
   – Вы как масло меряете?
   – А что его мерить? Литр молока – на литр масла. Не ошибешься, – рассмеялся он.
   – Неправильно, – не согласился я. – Масло-то легче воды, и в банке получается меньше…
   – Слющай, не мешай торговать, иди куда шел, да!
   – Это что такое? – взревела стоявшая в толпе бабка Максиманиха. – Опять русского человека обманывают? Мало им перестройки, иродам?
   – Да все правильно, – начали оправдываться незадачливые коммивояжеры.
   – Что правильно? Вам же сказали, что масло легче!
   – Да с чего оно легче?
   – Легче, легче, – подлил я масла в огонь народного негодования. – Если масло на воду вылить, что будет сверху плавать?
   – Масло! – заорала Максиманиха. – И правда же масло легче! Жулики!
   – В одном литре масла девятьсот грамм, – продолжал я. – На триста грамм вас, Анна Ивановна, обманули.
   – А ну гоните молоко назад! – размахивала палкой Максиманиха. – Ивановна, что ты смотришь на этих проходимцев? Забирай молоко!
   – Да отдадим мы ваше молоко! Не шумите!
   – И детям жвачки, как обещали, – продолжил я, видя, что пацаны, вроде как ненароком, подтягиваются к незадачливым торговцам.
   – Какие жвачки, да?
   – Вы нас обманули! – вылез вперед, почувствовав поддержку Моргуненок.
   – Кто тебя обманул, да?
   – Вы!
   – И нам не все дали! – возмутился сын нашего соседа Кольки Лобана, Вовка. – мы больше бутылок принесли!
   – Да вы битые принесли!
   – Не стыдно детей обманывать? – спросил я.
   – Совсем стыд потеряли, прощелыги смуглые! – орала Максиманиха. – Люди добрые, да что же делается-то?
   – Отдайте по-хорошему, – попросил я. – А то сейчас батя с ружьем подойдет. Он вас еще с Карабаха не любит.
   – Вот, сюда смотри, битая! – схватил стоявшую возле колеса пивную бутылку торгаш. – Видишь, да? Битая, билять!
   – Хрен с ней, эта битая, а остальные?
   – Слющай, с мамой будешь так разговаривать! Хрен ей говорить станешь, да?
   – А ты маму-то не трожь!
   Не известно, чем бы закончилась эта перепалка, но тут проскользнувший мимо меня Шурик Моргуненок врезался головой в надутый шарик живота торговца. Тот поперхнулся воздухом, согнулся, а потом, разгибаясь, отвесил ребенку мощную оплеуху, отбросив его.
   – На! – со свистом прилетел его кулак и мне в левое ухо.
   Я пошатнулся от боли. Вырвав спрятанную на спине за ремнем дубинку, со всей дури врезал ею нападающему. Дубинки эти были у нас чудо как хороши. Незадолго до этого двое наших ребятишек на автовокзале в Добровки избили взрослого мужика с похожим оружием. Только у них были из пустых шлангов, а у меня с шариками. Не знаю, куда я ему попал, в голову или в шею, но он рухнул на колени в горячую пыль.
   – На, сука! – неожиданно для всех подскочил к нему Лобаненок и, схватив забракованную бутылку, разбил ему об голову. – Ничего она не битая была!
   – Наших бьют! – заорал рослый Андрей Шеппе, прыгая на спину второму.
   – Православных убивают! – подхватила Максиманиха, врезав палкой пытавшемуся скинуть с себя немца смуглому аферисту.
   – На, урод! – Пончик тоже отличался немалым ростом, но к тому же был килограмм на двадцать потяжелее Шеппе. Улучив момент, он ногой врезал в живот противнику. – Получи!
   Тот вместе с немцем упал. Подняться ему уже не дали. Дети и подростки избивали обманщиков кто чем. Известный ворюга Стасик, по кличке Эмиль, под шумок отцепил прицеп и пытался протянуть его сквозь драку. Увидев, что не получится, плюнул и, схватив весы, убежал.
   – Кончился Гарус, – подытожил это Синопское побоище Пашка, выволакивая из машины пакет с жвачкой.
   – Масло-то возьми, Ивановна, – не растерялась Максиманиха.
   Начался форменный грабеж. Каждый хватал, что мог и спешил покинуть место боя.
   – Вы к нам больше не приезжайте, да? – приподняв за волосы от земли голову первого, посоветовал я. – Не любят у нас обманщиков, слющай.
   – Храпоидол, – обласкал обидчика Моргуненок, поднимая его сбитую кепку и отряхивая о колено. – Это я себе возьму. Паш, смотри, у меня кепка больше!
   – Зато у меня с волосами! – не растерялся брат.
   – Давай колеса проколем? – предложил Пончик.
   – Зачем же так? – не согласился Орест. – Это не правильно.
   Он подошел к лежащим, брезгливо глядя на залитую кровью пыль.
   – Если колеса проколем, то они отсюда нескоро уберутся. А они тут надо? – примерившись, он ловко пнул в ребра одного из поверженных. – Нет, не надо. Не трогай колеса.
   – Верно. Колеса не трогайте, а вот бензина слить можно, – согласился я. – Немного им отставим, до Добровки доехать, а остальное как трофей заберем.
   – Контрибуция, – согласился начитанный Орест.
   – И я про тоже, – вновь запихивая дубинку за ремень, и беря канистру с маслом, сказал я. – Маслице оно завсегда пригодится. На хлеб полить. Ну ладно, пошли мы. Паш, погнали.
   – Да, маслице первое дело, – согласилась Максиманиха, легко подхватывая вторую канистру с маслом. – У-у, холеры! Обмануть честных людей хотели, прохиндеи! Поделом огребли!
   – До вечера, – попрощались, расходясь с трофеями, пацаны.

Вересковый мед

   Когда мы с младшим братом Пашкой были маленькими, наша семья жила в деревне. Отец был директором совхоза, мать бухгалтером, мы детьми. Летом на наши гречишные поля часто приезжал с пасекой дядя отца – дедушка Шурик. Обычно он еще с зимы звонил нашему отцу и узнавал, будет ли совхоз сеять гречиху. И если ответ был положительным, то непременно приезжал. Обычно с ним был еще как-то мужик, с которым они на паях держали пчел, иногда сын Сергей и наш троюродный брат Алексей приезжали помочь. Он был на год младше меня и серьезно занимался вольной борьбой.
   Останавливались они обычно в роще в стороне от асфальтовой дороги, в километре от растянувшейся мертвой змеей вдоль дороги деревни Бодрянка, возле поворота на Устье. У них было два КУНГа, свой электрогенератор и они с месяц где-то там стояли лагерем. Лешка к нам на велосипеде оттуда ездил за молоком. Обычно в первые дни приезда отец совершал «визит вежливости», чтобы иметь законный повод напиться и, при возможности что-нибудь украсть или выпросить. В конце же сезона непременно ехал опять – поживиться свежим медом и «обмыть» успешное завершение. Понятно, что по деревенскому этикету его в эту поездку сопровождала жена и дети. К родне все-таки ехали.
   Ранним вечером папаша прикатил домой.
   – Валь, собирайтесь, к деду Шурику поедем! – с порога проорал он.
   – Не поеду я с тобой, опять нажрешься как свинья!
   – Да и хрен с тобой! Оставайся дома. Будешь как нематода пятнистая тут киснуть. Дети, в машину!
   – Я не поеду, – робко пропищал Пашка. – Там собака!
   В прошлый визит на пасеку брата укусила сначала пчела, а потом собака деда и теперь он боялся.
   – Ты что, трус? – спросил папаша. – Какой-то Каштанки испугался?
   – Ничего я не испугался. Просто опасаюсь.
   – Может, ты и плотников со столярами боишься?
   – Да.
   – Почему? – неожиданно заинтересовался отец.
   – Столяры гробы делают, а плотники с топорами ходят.
   Тогда как раз нам новый сеновал достраивали рабочие с автозавода, бывшего «шефом» нашего совхоза и мать, на время забыв про наркоманов, пугала Пашку строителями с топорами.
   – Логично, – был вынужден признать правоту сына отец, – но все равно собирайся, мучачо [43 - Видимо, у кого-то из однокурсников услышал это мучачо. У них в первом вузе много иностранцев училось.]. Там плотников нет.
   – Вить, смотри, чтобы ребенка никто не укусил, – вышла из спальни мать. – Под твою ответственность отпускаю.
   – Без паники!
   – Кепку не забудь одеть, – наставила она Пашку.
   – Следи там за батей и братом, – поручила мне. – Смотри, чтобы медом не обожрались, а то будете, как сухие цубылки в степи, там торчать.
   – Все, писем не ждите, читайте в газете. И подпись Вася, – одной из своих любимых фраз попрощался отец.
   – На такой жаре обожраться медом не страшно, – разглагольствовал он, ведя нас к машине, усаживаясь и трогаясь с места. – Я однажды в детстве обожрался.
   – И не помер? – любознательный брат вытащил из кармана карандаш, украденный в школе и записную книжечку в синем коленкоровом переплете путем шантажа полученную от двоюродной сестры.
   – Не помер, как видишь, – самодовольно хохотнул папаша. – Еще и двоих придурков породить сумел.
   – А как ты остался в живых? – не обратил внимания на эпитет Пашка.
   – Меня мамка, бабушка Дуня, на печку натопленную положила. Я стал потеть и мед на животе выступил. Так полежал на печи сутки и все лишнее вышло.
   Брат старательно записывал какие-то каракули.
   – Ты как Емеля, – поддел я родителя в отместку за придурков.
   – Я лучше, – хвастливо заявил он, сворачивая с трассы на пыльный проселок. – Я директор! Это, как говорится, звучит гордо! Ладно, почти приехали. Смотрите, ведите себя пристойно. Паш, ты задом не поворачивайся к Каштанке, а то на этот раз загремишь на уколы, ха-ха-ха.
   Машина подъехала к роще, остановилась и мы вышли из нее. Брат опасливо смотрел по сторонам, а отец ломился вперед как носорог.
   – Здорово, бортники! – еще издали заорал он.
   – Привет, Виктор, – обреченно откликнулся вылезший из КУНГа дед. – Хорошо, что заехал.
   – Да вот, ехали мимо и решили навестить, – угнездившись на раскладном стуле возле стола и водрузив согнутую правую ногу на левое колено, ответил он.
   – Это вы как раз вовремя. Медок продегустируете, – по очереди пожимая нам руки, обрадовал дедушка. – Паша, как нога?
   – А что нога? – подозрительно поинтересовался брат, затравленно зыркая из-под очков.
   – Отец говорил, что тебя Шарик укусил прошлый раз.
   – Шарик? Нет, Шарик не кусал. Каштанка укусила.
   – Мальчик шутит, – вальяжно пояснил отец. – А где Семен?
   – По грибы пошел.
   – Да, грибы и рыбалка у нас чудесные. Как говорится, хорошо в деревне в этом. Шурик, ты что-то про мед говорил?
   – Сейчас все будет, – дед стал выносить и ставить на стол плошки с медом. – Пробуйте, какой кому больше по вкусу.
   – А медовуха? – потирая руки, как большая муха лапки, нацелился на мед папаша.
   – Витя, один момент.
   На столе появилась литровая бутыль зеленого стела и стаканчики.
   – Мне много нельзя, я при пчелах, – символически плеснул себе старичок. – А ты за рулем…
   – Ничего страшного, тут совсем недалеко, не спеша доедем.
   – А что Валька не приехала?
   – Прихворнула. Следила за рабочими, что сеновал нам строят, и обгорела на Солнце. Облезла вся, как чучело, – самозабвенно врал папаша. – Сидит теперь дома, плачет и сметаной мажется.
   – А что старый сеновал?
   – Так одного мало, еще коров брать будем.
   – Это правильно. Хозяйство надо расширять.
   Вкратце поясню. Старый сеновал представлял собой четыре высоких вертикально вкопанных в землю столба с просверленными отверстиями. На этих столбах была одета легкая двухскатная крыша из еловых жердей и зеленого рубероида. Крыша опиралась на четыре металлических штыря, продевавшихся в столбы. Когда сеновал был пустой, то крыша поднималась на самый верх, и до нее набивалось сено. Потом, когда сено постепенно выбирали сверху, то крышу опускали. Отверстия шли с шагом в полметра. Так до самой земли опускалась крыша, когда сено кончалось. Понятно, что незащищенное с боков сено гнило. Да и всякая живность в нем заводилась. Одно время даже хорек там жил.
   – Новый сеновал здоровый, на целое стадо хватит, – похвалился отец. – Давай, старина, еще наливай.
   Снова выпили. Отец с сосредоточенным лицом осьминога начал как огонь поедать мед.
   – Влад, Паша, а вы почему не кушаете мед? – поинтересовался дедушка.
   – А что за мед? – вновь проявил подозрительность брат. – Мед он всякий бывает, даже неправильный.
   – Не переживай, тут правильный. Пробуй.
   – А какой он бывает? – не отставал Пашка, достав карандаш с книжечкой и приготовившись записывать. – Какой правильный, а какой неправильный?
   – Мед много из чего бывает, – зачерпнул ложкой и не спеша смаковал дедушка. – Например, бывает багульниковый. Он ядовитый и его нельзя есть, не прокипятив. Называют его «пьяный мед» и используют в основном сами пчелы.
   – Там же при нагревании какой-то яд выделяется? – блеснул я осколками эрудиции.
   – Правильно. Оксиметилфурфурол называется.
   – Дед, ты того, как говорится, не выражайся, – налив себе полный стакан и махом опустошив его, сказал папенька. – Тут же дети, а ты со своим фуфлоролом.
   – Он в меду не опасен. Его в кофе и то больше, чем во всем улье. Да и образуется только если мед кипятить, а если мед с водой, то не будет его, – объяснил дедушка.
   – Кофе вредный! – сделал вывод Пашка.
   – И дорогой! – папаша наш был тот еще сквалыга. – Поэтому выпьем еще медовухи!
   – А еще какой мед опасен? – не отставал Пашка. – Надо же знать.
   – Например, с белозера болотного мед ядовит. С болиголова.
   – Болиголовом Сократ отравился, – вновь высказался я.
   – Что ты трепешься? – заспорил отец. – Сократ цикутой траванулся, это все образованные люди знают!
   – Нет, болиголовом. Раньше думали что цикутой, а потом уточнили, – не согласился я.
   – Умный шибко стал, – недовольно проворчал отец, вылизывая очередную плошку.
   – Со всего, что на Б начинается мед ядовит? – попытался обобщить я.
   – Нет, почему же? Например, барбарисовый мед очень вкусный и нежный, золотисто-желтый такой. А вот с живокости полевой, хотя она отличный медонос, мед ядовитый – «пьяный».
   – А бабушка Дуня живокость овцам давала, от паразитов, – вспомнил я.
   – Вон тот цветок ядовит, – дед ткнул в пурпурно-желтый цветок, росший неподалеку, – а пчелам дает много нектара и пыльцы.
   – Как называется? – деловито уточнил Пашка.
   – Пикульник красивый.
   – Ядовит, – деловито пометил брат, взглядом ощупывая цветок.
   – А больше медовухи нет? – перебил эти изыскания отец. – И вообще, Паш, зачем тебе ядовитый мед? Отравить кого-то хочешь?
   – Нет, – кратко ответил Пашка.
   – А зачем?
   – Чтобы меня не отравили! – отрезал брат.
   Челюсть дедушки, слушающего этот разговор, стремилась на встречу с грудью.
   – Ты поэтому мед не кушаешь? – поинтересовался он.
   – Жду, как на отца и Влада подействует…
   – Он шутит, – поспешил я сгладить неловкость брата.
   – Дед, меда тащи. И медовухи, – не потерял присутствия духа отец. – А ты, следи, младшОй, следи. Пока ты следишь, мы тут все съедим!
   Дедушка принес еще меда и бутылку.
   – Вот этот мед попробуйте. Паш, да что ты, честное слово, я же сам мед ем.
   – Мало ли, – продолжал отнекиваться брат. – Вон батя в детстве чуть не сдох.
   – От меда не умрешь!
   – Все так говорят, а потом мед на животе выступает.
   – В меде уродов консервировали для кунсткамеры, – вновь «блеснул» я знаниями.
   – На вас двоих никакого меда бы не хватило, – высказался вновь наливший себе отец. – Таких уродов ни в какой кунсткамере нет.
   – Вить, как ты с детьми разговариваешь? – возмутился дед. – Нельзя же так!
   – Да я в курсе, – вновь опрокинул в себя стакан папаша. – Как говорится, на вопросы мягше, с детями ширше.
   – Наоборот, – поправил педантичный Пашка. – С детями мягше, а на вопросы детей ширше.
   – И чего вам не хватает? – как плачущий павиан сморщил лицо отец. – Мультфильмы вон какие чудесные вам показывают. Американские, правда… Но хорошие же, душевные! Прикинь дед, утка два нуля! Это же про меня!
   Теперь уже челюсти отпали не только у дедушки Шурика, но и у нас с Пашкой.
   – Пьяный мед, – высказался Пашка, со значением посмотрев на дедушку.
   Дед взял бутылку и понюхал горлышко.
   – Вить, я перепутал. В этой не медовуха, а самогон пшеничный. Ты не пей.
   – Отличное пойло. Прямо как скотч у ковбоев, – папаша сложил пальцы пистолетиком и изобразил выстрелы в меня, Пашку и деда. Затем сдул воображаемый дымок и продолжил. – Я секретный селезень! Супергерой по найму.
   – Вить, развезет тебя по жаре.
   – Косил Ясь конюшину, косил Ясь конюшину, косил Ясь конюшину! – истошно заверещал отец.
   – Вить, хватит, не в лесу!
   – А ведь я Гагарина видел, – понизив голос, таинственно продолжал отец. – Вот как вас сейчас.
   – Какого Гагарина? Юру? – не выдержал я, прикидывая в уме год рождения родителя.
   – Ясное дело, что не Васю или Петю. Конечно Юру.
   – Живого? – уточнил Пашка, вновь что-то помечая в книжечке.
   – А то! – рассказчик вновь наполнил стакан.
   – Вить, может тебе хватит? – с тревогой наблюдал за этим дедушка. – Ты и так уже несешь не то что-то.
   – Видел я его! – хрястнул крепким кулаком по столу папаша. – Делом партии клянусь!
   – Так тебе лет десять было? – уточнил я.
   – Двенадцать. Я пионером был, и нас повезли в Москву, а там Гагарин. Вот! – он победно потряс кулаком и, раскинув руки, начал изображать летящий самолет. – Отдать швартовы! От винта! Право руля! Иду на бреющем! Захожу в вираж!
   На это «вираже» он и рухнул лицом на стол, опрокинув его. Мы втроем с трудом подняли грузную тушу и уложили на спину. «Летун» мирно спал.
   – Придется вам ночевать тут, – сделал вывод дед. – Ему за руль в таком состоянии нельзя.
   – Я тут ночевать не буду! – наотрез отказался Пашка.
   – Да, мы домой лучше пойдем, а то мать волноваться будет, – поддержал его я.
   – Да как же вы пешком-то?
   – А что тут идти? Полчаса ходьбы и дома будем.
   – Ладно, вот вам мед, – он подал сумку с трехлитровой банкой, – а в сотах мед с Витькой передам. Спасибо, что навестили. Валентине привет передавайте.
   – Непременно передадим. До свидания, – вежливо попрощались мы, и пошли домой. Пашка на протяжении всего пути через рощу напряженно оглядывался, опасаясь нападения собаки и пчел, но никто его не тронул. Мы, загребая ногами горячую пыль, прошлись проселком, миновали искрученную сосну и выбрались на асфальт.
   – Думаешь, и правда, Гагарина он видел? – не выдержал Пашка.
   – Брешет, скорее всего. Вспомни, он как-то раз рассказывал, что ему Гайдар свою книжку подарил.
   – Так есть же книжка, – не понял брат. – В шкафу стоит.
   – Гайдара в сорок первом убили…
   – Значит, брешет, – вздохнул брат.
   – Чего вздыхаешь?
   – Да хотел у деда спросить, как вересковый мед делают…
   – Так он тебе и сказал бы. Тайна сие есть…
   Мы замолчали и всю дорогу до дома шли молча.
   – Что мамке скажем? – перед калиткой спросил брат.
   – Скажем, что батя фурфуролом отравился.
   – Хорошо.

Эй, ромалы

   Когда мы с младшим братом Пашкой были маленькими, наша семья жила в деревне Горасимовка. Отец был директором совхоза, мать бухгалтером, мы детьми. Принесла раз нелегкая цыганский табор в нашу глухомань. Мать всполошенная прибежала домой.
   – Вы дома?
   – Да дома мы, разве не видишь?
   – А Пашка где? – затравленно, как загнанная лошадь из этого самого табора, оглядывалась она.
   – В туалет пошел.
   – Давно?
   – Да недавно, а что случилось?
   – Цыгане!!!
   – Цыгане? – не понял я. – Какие еще цыгане? Где цыгане?
   – Цыгане в деревне! – таким голосом в Великую отечественную кричали: «Немцы в городе!».
   – И что? – опять не понял я.
   – А-то, – зловещим голосом начала мать. – Батя ваш до трех лет молчал. Вся родня даже думала что он глухонемой. А потом, когда он прятался на печке, пришла тетка Вера, покойница, и сказала, что по деревне ходят цыгане и забирают в сумки всех немых детей.
   – И что?
   – И то! Батя испугался и с печки басом как сказал: Мам, пап, не отдавайте меня цыганам! Я буду разговаривать.
   – Лучше бы он молчал, – высказался я. – Все равно только брешет все время.
   – Так, я с тобой дискутировать не собираюсь! Иди за братом и приведи сюда!
   – Зачем? – послышался осторожный голос Пашки. Оказывается, он стоял на веранде и по привычке подслушивал.
   – Цыгане!!! – заорала ему мать.
   – Я не немой, – невольно выдал он факт подслушивания всего разговора.
   – Ты не немой, ты дебил! Цыгане всех детей воруют!
   – Зачем? – попытался понять я логику неведомых цыган. – Их же кормить надо.
   – Наркоманам продают, – вывернулась мать. – Из дома чтобы не ногой. Если что, то звоните мне.
   Она, нервно оглядываясь, пошла назад на работу. Мы остались в тревоге.
   – Так они всех воруют или только немых? – на всякий случай уточнил брат.
   – Вроде да.
   – А где они?
   – Откуда я знаю?
   – Будулай не воровал, – он призвал на помощь свои познания о цыганах.
   – Думаешь, тут Будулай будет?
   – Мало ли.
   Между тем мать из конторы по рации сообщила отцу о вторжении табора. Папаша, как было сказано, имел страх перед смуглыми бродягами с детства. Он прикатил домой.
   – Цыгане в деревне! – вламываясь в дом, сообщил нам, возвращаясь из спальни с ружьем и патронташем. – СтаршОй, возьми воздушку и следи, чтобы никто на территорию не проник.
   – А ты куда?
   – Мужиков соберу. Табор на карьере стал. Надо принять меры.
   – Может милицию вызвать? – подал голос Пашка.
   – Пожарников еще и службу газа. Сами справимся! – он грузно выскочил из дома.
   – Надо грязь вымыть, – сказал я, беря на кухне половую тряпку и начиная убирать следы отца. – А то мать орать будет.
   – Нельзя же когда кого-то дома нет пол мыть, – возразил брат. – Мать говорила, что можно так «след замыть» и человек больше не вернется.
   – Х-м… – я бросил тряпку и задумался. – Это суеверия все.
   – А вдруг нет?
   – Что, грязь оставить на полу?
   – А если смоешь, и батя не вернется?
   – Ладно, пошли, посмотрим на цыган.
   – А если мать узнает?
   – Чего она узнает? Мы из сада аккуратно на карьер проскользнем и посмотрим.
   Так мы и сделали. Между тем отец, во главе толпы взбудораженных мужиков, вооруженных топорами и ружьями плясал напротив табора из нескольких кибиток.
   – Эй, ромалы! – орал он. – Кирдык вам будет. Секир-башка, да. Туры ат [44 - Гнедой конь (башкирск.)] вам, трактором вас по все роме!
   – Чего кричишь? – отделился от встревоженно наблюдающих эту манифестацию цыган седобородый мужчина. – Зачем кричишь? Никто ваших лошадей не собирается трогать.
   – Не немой я!!! – громко заорал папаша, видимо вспомнив детский страх. – Стой!
   Он вскинул ружье.
   – Мы отдохнем и дальше поедем, – примирительно говорил цыган.
   – Многолетнее растение семейства капустных вам всем к носу! Дело партии и пролетариат стучат в мое сердце! – сбился папаша на явный бред, которому внимали мужики. – На кол вас всех посадим!
   – Так их! – одобрительно проорал потомственный пастух Мишка Бобок, который не мыслил себя без лошади. – Коней наших хотят свести, паскуды!
   – Владимирыч, – поспешно протолкался сквозь галдящую толпу парторг Краха. – Ты про кол-то поаккуратнее, а то мало ли… Вдруг там комсомольцы, или даже коммунисты есть в таборе?
   – Откуда там коммунисты? – почесал лысую голову отец.
   – Валите отсюда! – завелся Бобок, подхватив с земли небольшой булыжник и бросив в кибитку. – Подмогните православные, всем миром!
   – За дело партии и великого Ленина! – радостно поддержал папаша.
   – А как же интернационал? – спросил грамотный ромал. – Как же братство народов?
   – Какой интернационал? С тобой, евреем? – совершенно ошалел Бобок. – Может мне еще и бабу свою тебе отдать?
   Он кинулся вперед и, широко замахиваясь правой рукой, левой попытался ухватить цыгана за бороду. Тот неожиданно ловко уклонился и подставил ногу. Бобок грохнулся в песок.
   – Наших бьют! – вскричал Иван Гарус и размахивая топором как взбесившийся Чингачгук кинулся на табор.
   – Стоять! – заорал отец, поняв, что дело может кончиться кровью. – Стоять!
   Он запрокинул стволы вверх и шарахнул в недоуменно наблюдавшее этот межнационально-бытовой конфликт из-за лошадей небо. Гарус застыл на половине движения как жена Лота.
   – Мы уходим! – поспешил воспользоваться затишьем цыганский вожак.
   – Куда? – потребовал ясности папаша.
   – Туда, – указал в сторону дороги на Бочаг ромал.
   – Нет, не пойдет. Там дорога кончается, и вы опять назад пойдете. Валите сразу назад.
   – Но мы хотели туда…
   Отец демонстративно перезарядил ружье.
   – Ясно. Мы уходим, – седобородый развернулся и пошел к своим кибиткам.
   За его спиной деревенские маргиналы показывали неприличные жесты и заостренные колья. Минут за десять табор снялся со стоянки и организованно покинул деревню. Больше мы цыган не видели. Ни этих, и ни каких иных.

Черный плащ

   Когда мы с младшим братом Пашкой были маленькими, наша семья жила в деревне Горасимовка. Отец был директором совхоза, мать бухгалтером, мы детьми. Несмотря на два высших образования и серьезную должность папаша наш был слегка не в себе. Любил временами до невероятности прихвастнуть. Любил «Поле чудес» и американские мультсериалы: «Утиные истории» и «Черный плащ». Все это накладывалось на частое употребление алкоголя и какой-то просто дикий страх перед цыганами и армянами. Дом наш стоял в большом яблоневом саду, с трех сторон охваченном асфальтовой петлей дороги. Затянуться этой петле не давал пыльный проселок, отделявший наш дом от остальной деревни.
   Однажды летней ночью два, не обремененных интеллектом, приезжих гуманоида среди ночи начали ездить на КАМАЗ-е с прицепом по этому асфальтовому кольцу, сигналя и оглашая ночной воздух воплями совокупляющихся бабуинов. На третьем проезде этого ралли «Париж-Дакар» отец, как разбуженный декабристами Герцен, вспрял ото сна.
   – Рота подъем! – заорал он, семенящей походкой мечась в темноте по дому.
   Как-то умудрился налететь на пустое ведро из-под угля, стоящее возле котла отопления на кухне и добавил грохота.
   – Пожар? – спросил из перегородки, делящей нашу комнату пополам брат. – Опять где-то горит?
   – Я откуда знаю!
   – Вить, ты чего? – не поняла спросонья мать. – Совсем того уже? Ку-ку?
   – Сама ты ку-ку! Слышите? Ездят! Это явный случай нарушения общественного порядка!
   – Вить, угомонись. Поездят и перестанут. Ложись лучше спать.
   – Что значит перестанут? Еще не знают, с кем связались! – он зажег свет, снял с ноги ведро, плюхнулся в кресло, стоявшее в прихожей, закурил. – Я возьму их за хоботы!
   – СтаршОй, сходи на разведку, – дал он команду, выпуская дым в сторону лампочки. – Надо предварительно изучить противника.
   Я молча встал, оделся, вышел на веранду, обулся, двинулся через сад на шум. Вышел на асфальт и попытался жестом остановить движущийся транспорт. После того, как они меня гордо проигнорировали, едва меня не сбив, я понял, что им непонятен язык русский. Пошел домой.
   – Там КАМАЗ какой-то катается по асфальту. Из него кто-то орет, – лаконично отрапортовал я.
   – Может кого-то убивают? – осторожно предположил из своей комнаты Пашка.
   – Преступление! – в диком восторге взвыл отец. – Я положу этому конец!
   – Вить, иди спать, – вновь отозвалась из спальни мать. – Нечего народ баламутить.
   – Что ты понтуешься как фезеушница? Ну тебя! – отмахнулся он и потопал в спальню.
   Я подумал, что он решил лечь спать, погасил свет в прихожей и пошел на свой диван досыпать. Но не тут то было. Из спальни раздались топот и шуршание.
   – Кто свет погасил?
   – Я.
   – А на ху…? – в рифму спросил отец.
   – Я думал…
   – Молод ты еще, чтобы думать, – щелкнул выключатель и в залившем прихожую свете предстал папаша с ружьем и патронташем, облачившийся в плащ ОЗК [45 - ОЗК – общевойсковой защитный комплект.]. Он как раз за неделю до этого выкрасил его в черный цвет. Гудроном… Щедро зачерпнув из ведра, угольной пылью намазал себе лицо. – Я ужас, летящий на крыльях ночи! Мой плащ трепещет в ночи!
   – Витя, по тебе психушка плачет, – вышла следом кутающаяся в бабушкину шаль мать. – Совсем малахольный стал. Лечить тебя пора.
   – Ничего по мне не плачет! Я – утка по найму! СтаршОй, вставай, пойдем со Злом бороться.
   – Слабоумный! Ты хоть понимаешь, что несешь?
   – Я несу людям защиту и справедливость!
   – Ладно, Влад без шапки спотыкается, поэтому придурковатый, но ты же в шляпе ходишь. Откуда у тебя эта дурь? – постучала она пальцем по виску.
   – Умолкни женщина! Там вершатся черные дела!
   – Вить, сам свихнулся, так ребенка-то хоть не тяни с собой.
   – Да не лезь ты, куда не просят! Молчи, солитера!
   – Что ты за ересь себе в башку втемяшил?
   – Защита порядка это не ересь, а священный долг супергероя!
   – Зачем тебе ребенок? – настаивала мать. – Он и так хромой.
   – А нечего было чугунами швыряться. Если он не пойдет, то кто будет бороны носить?
   – Какие еще бороны?
   – Те, что ты под окнами от нечистой силы разложила. Мы две возьмем. Из-под Пашкиного и Владового окон.
   – Он надорвется от борон!
   – Ничего не надорвется, они легкие. От мешка мяса не надорвался и тут донесет.
   – Витя, ты скотина бесчувственная!
   Я обреченно встал с дивана и потопал вслед за возомнившим себя героическим селезнем отцом.
   – Бороны возьми и догоняй меня, – распорядился он во дворе. – Вперед, навстречу подвигам!
   Я взял оговоренные бороны и поспешил за ним, стараясь в темноте не напороться на зубья борон и сучья яблонь. Папаша ломился сквозь ночной сад как дикий вепрь сквозь золото пшеницы. Дошли до асфальта.
   – Перекрывай боронами проезжую часть, – распорядился он, прячась в высокую траву. – А я в засаде засяду. Покажем лиходеям, где раки жируют.
   Я так и сделал. Вскоре со стороны фермы показался свет фар, послышался сигнал и вопли. Скорость движения была у них небольшая, машина не перевернулась, налетев на зубья, но большая часть колес пришла в негодность. Хлопнули дверцы и из кабины выскочили две темных фигуры.
   – Что за ху…? – поинтересовался один, рассматривая бороны.
   – Я борец с преступностью! – раздался крик ему в ответ и, громко шурша, поднялась фигура в черном плаще. – Трепещите же, наймиты мирового империализма!
   – А это что за ху…? – переспросил второй, изумленно глядя на папашу.
   – Я утка два ноля! – надрывался тот. – Я – Черный плащ! Весь преступный мир впадает в панику, как только услышит меня!
   – Сумасшедший какой-то, – начали переговариваться между собой возмутители спокойствия, неуверенно косясь на это пугало. – Местный дурачок, наверно. Не спится, вот и вылез.
   – А что за палка у него в руках?
   Раздался выстрел. Дробь хлестнула по железному борту.
   – Ты чего? – истошно заорал кто-то из этих варнаков. – Совсем одурел?
   – На землю, уроды! Лежать, козинаки проклятые! Я ужас, рыскающий в ночи!
   Хулиганы послушно рухнули на асфальт, сопроводив сие действие матом и жалобами на отбитые части тела. Папаша опасливо подобрался поближе и перезарядил стреляный патрон.
   – Оруженосец, попинай их, для памяти, – распорядился он. – Уважительнее будут, наглецы городские.
   Я подошел к лежащим «козинакам» и начал пинать.
   – Резче пинай, резче! Что ты как бабу по жопе шлепаешь? – войдя в раж, он взобрался на дорогу и от души приложился сапогом. – Вот так надо!
   – Лежи, проклятый нарушитель! – ткнул стволами в затылок пытавшемуся защититься. – Завалю, скоты безродные! Будете у меня как немцы под Вязьмой!
   – Разболтайло, мочи подлюку! Топчи яйцеголового! – командовал он мне.
   Пришлось сломать одному из них пальцы на руке.
   – Вот молодец! – обрадовался отец, слушая невнятные вопли и проклятия пострадавшего. – Надолго нас запомнят, сквернавцы. Надо связать отпетых негодяев, чтобы подвергнуть суду.
   – Линча?
   – Нет, сами справимся.
   – Чем связать? – спросил я.
   – Придумай чем, ты же умный, – с ехидством ответил он.
   Я подумал, вынул ремни из брюк воспитываемый. Ремнями стянул руки в локтях. Вынул из их обуви шнурки и связал ими большие пальцы на руках.
   – Так нормально?
   – Хорошо, – проверил отец крепость пут. – А с большими пальцами вообще отлично придумано. Сам догадался?
   – В книжке прочитал.
   – Опасные книжки читаешь.
   – Слышь, империалисты, – обратился он к поверженным. – Утром вас кто-нибудь развяжет и тогда катитесь нахрен из моей деревни. Если до обеда не свалите, то помножу вас на нуль. Тут вас и закопаем, никто никогда не найдет.
   Затем он громко захохотал, считая, что смеется демоническим смехом. Лично мне издаваемые им звуки напомнили помесь смеха гиены и безумного индюка. Лежащие попытались вжаться в асфальт, поняв, что шутки кончились, потому что разумное существо не могло бы издавать такие звуки. По всей деревне взвыли собаки.
   – Пошли домой, – нахохотавшись, обратился он ко мне. – Как мы зло-то повергли, а?
   И начал тяжеловесно прыгать по асфальту как престарелый козел, крича:
   – Победитель темных сил, Черный плащ! Черный плащ, только свистни, он появится!
   – А что с бороной будем делать? – прервал я это безумие.
   – А что с бороной?
   – Так она под колесом…
   – Забыл совсем. Сейчас я отгоню машину, а ты забери борону и пошли спать.
   Он передал мне ружье, тяжеловесно забрался в кабину и отогнал КАМАЗ на несколько метров вперед.
   – Достал? – проорал «супергерой» из кабины.
   – Сейчас. Все, достал.
   – Хорошо, – он заглушил двигатель и плюхнулся на асфальт. – Чудесная вышла ночь, со значением, да?
   – Да, – согласился я.
   – Зло повержено, усталый супер-герой, в сопровождении верного Санчо-Пансы, возвращается домой, – продолжал он молоть языком как ветряная мельница.
   – Угу.
   – Хочешь, будешь Зигзагом? – расщедрился папаша. – Вместо Лобана.
   – Не очень, если честно.
   – Упрямый ты как нут! Весь в мать – такой же баран.
   – Угу.
   – Ладно, – он внезапно стал неловко дергаться на ходу как марионетка, у которой обрезали половину ниточек. – Костромин, только свистни, он появится! Костромин, ну-ка от винта! Костромин, победитель темных сил – Костромин!
   – И точно, малахольный какой-то, – вполголоса признал я правоту матери.
   – Чего? – не расслышал он.
   – Круто получилось, говорю.
   – Эт да.
   – Папа, ты совсем больной, – негромко пропел я.
   – Костромин! – опять не расслышав, подхватил он, подняв руки в стороны и с грацией беременного моржа совершив немыслимое па на траве.
   – Ты, это самое, утром присмотри за этими хунвейбинами, – внезапно озаботился «супер-герой», прекращая свой безумный танец. – А то мало ли что. Понаблюдай незаметно. Вдруг, как говорится, вновь решат встать на скользкую тропу служения империализму.
   – Понял.
   – Бороны на место положи, чтобы мамка твоя полоумная не волновалась.
   – Сделаю.
   – Я ужас летящий на крыльях ночи! – вдруг вновь воздел руки на крыльце папаша. – Я борона под вашими колесами! Я – Черный плащ!
   Так, с поднятыми руками он и прошлепал в дом, где вновь влетел ногой в многострадальное ведро.
   – Витя, ты комель проклятый, аншпуг тебе в задницу, – раненой медведицей заревела мать. – Что бы ты сдох, коростовик! Ни днем, ни ночью покоя от тебя нет! Господи, хоть бы скорее тебя в дурдом посадили!
   – Молчи, ламехуза! Саму в дурдом скоро оправлю! – с этими словами папаша пнул ведро на веранду, едва не зашибив меня. – Понаставили тут ведер, жабоглоты проклятые!
   – Ты сам это ведро приволок с кухни!
   – Могла бы убрать из-под ног, пока муж на подвиги ходил!
   – Мне на работу завтра, а ты со своими причудами спать не даешь! По тебе дурдом уже не плачет, а просто рыдает! Голосит просто!
   – То-то и оно, что подвиги совершать, это не по дискотекам ночами таскаться!
   – Я только на дискотеках и чувствую себя человеком! Только там от этого дурдома отдыхаю!
   – Ничего, – зловещим голосом пообещал отец. – И до дискотек доберусь ваших.
   Плюхнулся в кресло, швырнул ружье на стол и закурил. Покурив, швырнул окурок за холодильник.
   – Я – Черный плащ! – внезапно вскочив грузным пинг-понговским мячиком, истошно заверещал он и начал долбить себя в грудь как Кинг-Конг. – Победитель темных сил Костромин!
   Приводить слова, которые последовали вслед за этим, также как и те, которые исторгали из себя протрезвевшие баламуты утром, когда их развязал гнавший деревенское стадо Мишка Бобок, и потом, когда меняли пробитые колеса, я не рискую. Все-таки мои рассказы и дети читают… Но больше в нашей деревне этих незадачливых гулимонов никто не видел.

И тишина…

   Думаю, многие помнят рассказ покойного Савелия Крамарова в «Неуловиных мстителях»: «…и мертвые с косами стоят… и тишина». Похожая история была и у меня в детстве. Когда мы с младшим братом Пашкой были маленькими, наша семья жила в деревне. Отец был директором совхоза, мать бухгалтером, мы детьми. Был у меня тогда друг Орест Пищук. Учился в школе на класс старше меня и тоже любил читать книги и увлекался радиоэлектроникой. На этой почве мы с ним и сошлись. С младшей же его сестрой – Иркой, я учился в одном классе. Их семья приехала к нам откуда-то с севера, и поселились в доме, расположенном в начале улицы возле края нашего обширного фруктового сада по диагонали от нашего дома. Метров сто пятьдесят – двести было между домами, что для детей вовсе не расстояние. Мы с Орестом протянули самодельный телефон и часто общались в обход деревенской телефонной линии.
   Орест хотел встречаться со старшей двоюродной сестрой лучшего друга Пашки Моргуненка – Ленкой. Однажды он решил произвести на нее впечатление. Для этого не выбрал ничего лучшего, чем напугать. Такой вот незамысловатый ход мысли. Пришел, увидел, напугал – победил. Психология, однако. Он позвонил мне и назначил встречу в нашем саду.
   – Я вот тут подумал… – замялся он при встрече, старательно отводя взгляд.
   – Чего? – мне нужно было двигаться к старому комбайну, чтобы занять выгодную позицию для встречи скота с поля и на душевные терзания кареглазого юноши времени не оставалось.
   – Ну, Ленка… – продолжал мямлить он, поневоле рождая в моем уме прозвище «Соплежуй».
   – Короче, чего надо? Говори быстрее, скоро скот пригонят.
   – Может ее напугать? – родил он.
   – Вот же круто! А зачем?
   – Ну, это самое… – вновь сбился друг.
   – Ладно, – решил я взять ситуацию в руки, – давай ты оденешься покойником и выскочишь с кладбища.
   Нелепая идея, но лучше ничего тогда мне в голову тогда не пришло.
   – Точно! – «загорелся» он моей сомнительной идеей. Не зря говорят, что влюбленные как дети.
   – Я тебе принесу сюда вечером штормовку батину. Наденешь, намажешь рожу сажей и выскочишь, когда она из клуба домой пойдет.
   – А как я узнаю, что она из клуба идет?
   – Хороший вопрос. Я буду в клубе, увижу, что собирается домой, то выйду и поухаю совой. Как услышишь сову от клуба, то выскакивай.
   На том и порешили. Пригнав домой скот, я незаметно умыкнул из раздевалки старую папашину штормовку, которую он когда-то украл у преподавателя своего вуза. Отнес Оресту.
   – Думаешь, страшно будет? – с сомнением осмотрел он выцветшую одежку.
   – Еще как! Вот тебе, для антуражу, – протянул ему кисть, снятую мною со скелета из школьного кабинета биологии. – Высунешь из рукава.
   – Настоящая?
   – Нет, рука гипсовая, так что поаккуратнее с ней. В лужи не роняй.
   – Спасибо.
   – Ладно, удачи тебе.
   Он потопал домой, готовиться к предстоящему действу, а мне внезапно пришла идея поддержать его. Совесть шепнула в ухо: «Надо помочь другу». Я решил одеть свой камуфляж и маску светящуюся. Я эту маску незадолго до этого сам сделал. Взял камуфляжную тканевую маску и приклеил на нее куски раздробленного фосфорного орла, выменянного Пашкой у другого своего друга – Башкиренка на вкладыши. Маска мирно лежала на подоконнике, напитываясь солнечными лучами, а потом по ночам сыто светилась призрачным зеленоватым светом. Лучшего случая испытать ее в действии трудно было бы придумать. Придя домой, я отозвал Пашку за отцовскую мастерскую.
   – Слушай, надо вам с Моргуненком будет Оресту помочь в одном деле.
   – Соплежую мы помогать не будем, – надулся Пашка. – Что, нам заняться больше нечем?
   – Ты узко мыслишь. Вы поможете ему, а потом он поможет вам.
   – Точно поможет? – Пашка временами был очень подозрительным.
   – Поможет.
   – Ладно, что надо делать?
   – Вы с Моргуненком будете в клубе. Когда увидите, что Ленка собирается домой, то выйдите из клуба и посвистите в твою свистульку или совой поухайте.
   – Ленка? – презрительно скривился брат. – Я так и знал.
   – Да ладно тебе.
   Поручив малолетним негодникам слежку, я под покровом опускающейся на деревню темноты потопал на кладбище. Маску одел обратной стороной, чтобы не светилась. Засел на кладбище, повернул маску и стал ждать. Темнело, темнело, стало совсем темно. Было тихо, лишь одинокий комар занудно нудел где-то среди могил, да лениво квакали лягушки в пруду возле дома главного инженера. Слышу шаги. Пошел навстречу, забыв про маску. Топает Орест в штормовке с надвинутым капюшоном. Вдруг встал как вкопанный, увидев меня. А я про маску одетую забыл и говорю:
   – Иди сюда.
   Он как развернется, услышав мой искаженный маской голос и бегом с кладбища. Стою, думаю, что делать и тут сзади шаги. Начал разворачиваться, увидел темную фигуру. Молниеносная дикая мысль, что Орест увидел за моей спиной мертвеца. Недолго думая, я кинулся вслед за Орестом, слыша шум за спиной. Тут от клуба донеслись какие-то странные звуки, как будто ухал филин-астматик, а следом соловьиные трели. Вышедшая на пыльную дорогу меж двух защитных лесопосадок Ленка увидела бегущего скелета в штормовке, за которым неслось что-то страшное со светящимся лицом. С диким криком она ломанулась в сторону дома. Я добежал до дома, заскочил во двор, сорвал маску и только там задумался, что происходит. В калитку застучали. Я осторожно приоткрыл ее. Едва не снеся меня, во двор тяжело дыша влетели испуганные непонятными криками Пашка с Моргуненком.
   – Я домой один не пойду! – отдышавшись, категорически заявил Моргуненок.
   – Да ладно, я тебя провожу, – успокоил его я.
   – Я один не останусь! – высказался Пашка.
   – Так иди домой.
   – А что я мамке скажу? Где ты?
   – Ладно, пошли, вместе проводим Шурика и вернемся домой.
   Так мы и сделали.
   Назавтра, придя в клуб, я узнал продолжение этой истории. Володя-кинобудчик, он же Клопик, по лету имел необычную привычку ночевать на кладбище. По его словам, там комары не донимали. Так вот, сидя за застеленным газетой столом с ополовиненной бутылкой самогонки, полубуханкой хлеба и пучком зеленого лука он рассказывал животрепещущую историю.
   – Пошел я надысь на кладбище ночевать… Тихо, и комаров нет. Вдруг слышу, шум какой-то. Встал посмотреть. Вижу, бежит мертвец в саване и костями размахивает, а за ним вурдалак со светящейся рожей гонится. И тут что-то как заухает! Я ноги в руки и домой бегом! А кто-то кричит, как будто убивают! Полночи молился!
   – Брешешь, поди, – не поверил кто-то из слушателей.
   – Да не, я в клубе вчера был и тоже ночью какие-то крики непонятные слышал, – поддержал Клопика Заяц – алкаш из соседней деревни Устье. – Впрямь, как убивали кого.
   – И что, опять пойдешь сегодня ночевать туда? – с трудом сдерживая смех, спросил я.
   – Чур меня! – побледнел рассказчик и дрожащей рукой наплескав в стакан махом его опрокинул. – Завтра поеду в церковь, поставлю свечку за спасение души. А на кладбище больше не ногой!

Ночь страха

   Когда мы с младшим братом Пашкой были маленькими, наша семья жила в глухой деревне. Отец был директором совхоза, мать бухгалтером, мы детьми. Папаша был временами довольно странным. Часто у него возникали так называемые сверхидеи, которые захватывали его целиком и полностью. Одной из его причуд было некоторое помешательство на диснеевском мультсериале «Черный плащ», который в те годы шел по телевизору. Отец собственноручно покрасил резиновый плащ от комплекта гудроном в черный цвет и часто по ночам одевал его, воображая себя борцом с преступностью.
   – Я ужас, летящий на крыльях ночи! Мой плащ трепещет в ночи! – кричал он, как огромная лягушка тяжеловесно прыгая по комнате.
   Это было бы забавно, если бы не продолжалось в течение довольно длительного времени.
   – Витя, по тебе психушка плачет, – говорила на это мать. – Совсем малахольный стал. Лечить тебя пора.
   – Ничего по мне не плачет! Я – утка по найму!
   – Витя, постыдись хоть детей!
   – А что их стыдиться? Пускай привыкают!
   – Слабоумный! Ты хоть понимаешь, что несешь?
   – Я несу людям защиту и справедливость!
   – Вот узнают в райкоме, тогда доиграешься!
   – А сейчас свобода! Все можно! – возражал «утка по найму».
   Однажды зимним вечером папаше в очередной раз воткнулось шило в задницу.
   – СтарШой, пора! – взвился он с моего продавленного дивана, на котором мирно смотрел телевизор. – Нас ждут великие дела!
   – Какие? – без энтузиазма поинтересовался я. Подобные папины закидоны ничего хорошего не сулили.
   – Поедем браконьеров ловить! – он пошел в спальню. – Чую, там творится непотребство!
   Вернулся оттуда, щелкая замком ружья, обрядившись в зимний камуфляж и навесив на себя сразу два патронташа: «бурский пояс» и трехподсумочный. Напялил сверху немилосердно шуршащий плащ.
   – Вить, сам свихнулся, так ребенка-то хоть не тяни с собой, – выскочила следом за ним мать.
   – Умолкни, женщина! Достала уже своими нотациями. Пускай привыкает быть мужиком! СтарШой, собирайся!
   – Сейчас, – я достал свой охотничий нож и продел ножны в брючный ремень.
   – Вить, одумайся! – не унималась мать.
   – Не скули, я еще Зигзага возьму, – подходя к телефону и начиная набирать номер, успокоил отец.
   – Какой Зигзаг! У мужика двое детей, а ты его Зигзагом зовешь! Совсем стыд потерял!
   – Алло. Кто это? Нин, мужика своего позови, – не обращая внимания на причитания жены, вещал в трубку папаша, – алло, Зигзаг? Пора на подвиги! Что значит, ночь на дворе? От винта! Через три минуты жду у машины!
   Он швырнул трубку и повернулся к нам.
   – Шашки в мешки и ходу! – поле этих слов он кинулся на веранду как бешенный баран сквозь кукурузу.
   Я побежал следом, с трудом попав ногами в старые отцовские сапоги.
   – Влад, шапку одень! – несся нам вслед крик матери.
   Добежали до машины, стоявшей возле гаража. Тогда он на УАЗ-3003 ездил. В народе эту машины прозвали «Головастиком», а папаша величал ее «Сперматозоидом». Залезли в кабину. Черный плащ угнездился на пассажирское сиденье, а я сел на крышку над двигателем. Через минуту дорогу пересек сосед Колька и уселся за руль.
   – Зигзаг, от винта! – скомандовал папаша.
   – Надо движок прогреть, – возразил «Зигзаг».
   – Так грей! – нервно закурил Черный плащ. – Чего ты телишься как баран? Чую, в ночи творятся черные дела!
   Сосед искоса посмотрел на него, но говорить ничего не стал. Я тоже счел за лучшее промолчать. Вскоре мы тронулись.
   – Куда ехать?
   – Давай за кладбище в поля.
   Машина, тихо урча, доехала до кладбища, съехала с асфальта на снежную колею.
   – Гаси фары! – командовал папаша, расчехляя вынутый из бардачка бинокль.
   – Темно, темно, темно, – комментировал он, водя биноклем по снежному полю.
   – Владимирович, ты лучше невооруженным взглядом посмотрел бы, – посоветовал сосед.
   – Молчи Зигзаг. Стоп! Свет, – рука папаши указала куда-то вдаль. – Там свет!
   Он сунул бинокль Кольке. Тот приложил его к глазам, всмотрелся.
   – Вроде как прожектор светит.
   – Я же говорил, – ликовал отец. – Преступление! Гони к ним!
   Машина сорвалась с места и помчалась по заснеженному полю, подпрыгивая на кочках.
   – Влад, мелкашку за сиденьями возьми. Она в чехле завернута, – распорядился папенька, взводя курки. – Если что, то цель по колесам.
   Вскоре показалась машина. Из окна высовывалась рука с яркой фарой и рыскала по полю.
   – Гони! – орал папаша. – С поличным возьмем!
   Нас заметили. Возникло замешательство, а потом машина, ослепляя светом фар, понеслась на нас.
   – Пригнись! – заорал Лобан, ныряя под приборную панель.
   Сухо грохнул выстрел, УАЗ-ик влетел в колдобину и заглох. Машина с браконьерами пронеслась рядом.
   – Уйдут! – раненым медведем ревел отец, вываливаясь на снег и разряжая оба ствола вслед.
   Я выпрыгнул следом и, припав на колено, поймал на мушку удаляющуюся машину.
   – Попал! – радостно заорал он, тыча пальцем в погасшую заднюю левую фару, и перезарядил ружье.
   – Ты чего не стрелял? – повернулся он ко мне. – Испугался?
   – Так не заряжена же мелкашка, – вставая со снега и, открывая затвор винтовки, сказал я.
   – Это я по сорокам стрелял, – смущенно признался папаша.
   Открылась дверь водителя. На снег выпрыгнул Колька. Закурил, обошел УАЗ.
   – Колесо переднее левое лопнуло. Приехали.
   – Приплыли точнее, – поправил я, прикидывая, кого пошлют за трактором, чтобы выволочь с поля машину.
   Предчувствия меня не обманули.
   – Влад, надо вызвать помощь, – сказал отец.
   – Какую?
   – Дойдешь до дома Ивана Ивановича (главный инженер) и скажешь, что мы лишились колеса. Он разберется.
   – А если не поверит?
   – Тогда скажи, чтобы рацию включил и связался со мной. Понял?
   – Понял, – я развернулся и хотел идти к асфальту.
   – «Мелкашку» -то оставь.
   – А вдруг волки?
   – Какие волки? Зимой возле деревни?
   – Тут километра четыре и лес кругом.
   – Не выдумывай. А если с винтовкой кто-нибудь увидит и стуканет? Так топай. Ножом если что отобьешься.
   И я потопал. Что мне еще оставалось?

Деревенский детектив – 3

   Когда мы с младшим братом Пашкой были маленькими, наша семья жила в деревне. Отец был директором совхоза, мать бухгалтером, мы детьми. Брат мой в детстве был довольно странной личностью, склонной к противоправным поступкам. Однажды ранним летним пятничным вечером я разжигал огонь под металлическим ободом, чтобы готовить нашим свиньям харч.
   – Паразит кособокий! – донеслись из дома слова матери, а затем хлопнула дверь, и на крыльцо вылетел Пашка.
   Ошарашенно оглядевшись, он юркнул в калитку и едва не налетел на меня.
   – Что там за шум? – лениво спросил я.
   – Мать увидела, что кто-то приправу съел.
   – И что? – внутренне подобрался я, потому что поедание зеленого пакетика просроченной приправы «Вегета» было на моей совести. Я случайно нашел его на кухонной полке и думал, что он никому не нужен. Оказалось, что нужен.
   – Почему-то на меня подумала, – поправил очки брат.
   – А нечего было по дому спотыкаться.
   – А я и не спотыкался. Я свечку искал, – понизил он голос.
   – Зачем?
   – У нас с Шуриком дело.
   Шурик по кличке Моргуненок был лучшим другом брата. Тоже тот еще малолетний бармалей и пройдоха.
   – Какое?
   – Только это тайна, – голова Пашки тревожно описала едва не полный круг, оглядывая окрестности. В окрестностях ничего кроме заборов и загона для свиней не было. – Никому не скажешь?
   – Нет, ты же меня знаешь.
   – Мы решили детский сад ограбить.
   – Вот же круто, – присвистнул я, – а зачем? Что там можно взять? Горшки?
   К детскому саду у моего брата были какие-то особые личные счеты, ибо, в отличие от меня, он в детский сад ходил. И что-то там не «срослось» с воспитателями, из-за чего эти юные шалопаи замазали глиной дверной замок. За что были показательно наказаны, чтобы прочим детям было неповадно. Еще и мать потом дома ему ввалила как сидоровой козе. С тех пор они, каждый раз появляясь вечерами возле детского сада, с завидным постоянством замазывали замок глиной. Пашка даже специально для этого с собой глину в кармане таскал.
   – Там должны быть подарки для детей.
   – Тебе мало что мы забор оттуда утянули? – спросил я.
   – Там еще секудоментр есть, – по привычке перепутал незнакомое слово брат.
   – Точно секундомер есть? – заинтересовался я. Для проводимых мною опытов по физике секундомер был бы вовсе не лишним.
   – Да, и еще будильник, – зыркнув по сторонам посулил брат.
   – И как вы собираетесь туда проникнуть?
   – Через окно в туалете.
   – Х-м…, – я представил, как Пашка пытается влезть в окно. – Опять придете помощь просить, как с унитазом?
   – Ну…, мы хотели… мы думали… ты нам поможешь…
   Залаял наш кобель Амур. Его будка была расположена напротив погреба, и он прикрывал подходы ко двору со стороны сада. Послушался срывающийся свист.
   – Шурик пришел, – встрепенулся брат. – Так пойдешь с нами?
   – Пошли, – лезть в детсад не хотелось, но соблазн был велик; воткнув топор в пень, решился я. – Посмотрим, что там да как.
   Мы вышли к новому сеновалу, за которым нас поджидал взъерошенный как провалившийся в бочку с бардой воробей Шурик Моргуненок.
   – Привет, – поздоровался он.
   – Привет, правонарушитель, – ответил я. – Что, решил встать на скользкую стезю преступления?
   – А сам?
   – Что сам?
   – Вы же с Пончиком вагончик взломали.
   – И что мы с этого поимели, кроме тумаков? – попытался я наставить малолетнюю шпану на путь истинный.
   – А мы с Пашкой чем хуже?
   – Ничем. Пошли.
   Мы вышли из сада, проскочили посадку, пересекли дорогу, проскользнули по улице и просочились в конторский сад. По саду дошли до здания конторы, в правой половине которого размещался детский садик. От яблонь сада его отделяла линия густых кустов. Протиснулись через них возле выдающегося из здания выступа кабинета директора совхоза.
   – Это окно? – спросил я, дотронувшись до слегка приоткрытой рамы.
   – Да, – подтвердил Моргуненок. – Его не закрывают.
   – Паш, стой тут и следи, чтобы никто не подошел, – взял я дело в свои руки. – Шурик, полезли, посмотрим.
   – Мы подарки себе возьмем, – начал торговаться тот.
   – Да откуда там подарки?
   – Должны быть.
   – Берите, мне не жалко. Давай, подсажу.
   Пронырливый как коростель, Моргуненок, подсаженный мною, ловко проскользнул в окно. Раздался звон и грохот.
   – Что там? – встревожился Пашка и дико засверкал очками, как катафотами на колесах велика.
   – Сигнализация, – ехидно, как старый енот, захихикал я, потешаясь над страхом и суетливостью брата. – Жидковат ты на такие дела ходить. Это тебе не постиранное белье грязью забрасывать.
   – Горшки, – раздался сдавленный голос из садика. – На горшки налетел.
   – Убери от окна, я залезу, – распорядился я.
   – Убрал, – через некоторое время отрапортовал Шурик.
   Я влез в окно и спрыгнул на пол.
   – Где ваш секундомер?
   – Там, – указал он рукой на дверь. – В комнате.
   Мы вышли в помещение. Там стояли детские кроватки, столы, шкафы.
   – В шкафу ищи, где-то там лежит.
   Мы начали обыскивать шкафа. Ни подарков, ни секундомера не было.
   – Должны быть! – психовал Шурик. – Должны!
   – Да нет тут ничего ценного, – я раздраженно отбросил кубики, найденные в шкафу. – Куда вы меня заманили?
   – Что делать? – Моргуненок уселся на пол и задумался.
   – Валить отсюда, – высказался я, брезгливо рассматривая поломанный будильник. – Нет тут ничего.
   – Может воспитательницы украли?
   – Ты что, больной? Как они украдут?
   Он с отчаянным видом вскочил, став еще больше похожим на воробья, хотя, казалось бы, куда уж больше и начал снимать со стены большую старую политическую карту СССР.
   – Влад, помоги!
   – Зачем тебе этот хлам? – спросил я, но стал помогать.
   – В штабе повесим, – засмущался он.
   Мы сняли карту и аккуратно свернули ее в трубу.
   – У вас еще и штаб есть?
   – Да.
   Двинулись в обратный путь. В туалете Шурик стал собирать в горсть горшки.
   – Ты что, сдурел? Зачем тебе горшки, балбес?
   – Мы им отомстим! – нагруженный горшками он стал похож на Наполеона при переправе через реку Березину.
   – Кому?
   – Воспитательницам!
   – Прямо революционеры! Революция ночных горшков! Штаб юных подпольщиков. Про секундомер наврали?
   – Нет, он есть, только воспитательница его с собой носит.
   – И что дальше?
   – Ты же нам поможешь?
   – Горшки волочь я не нанимался! Это тебе нужно было Стасика звать, – я вылез в окно. Следом вылетела карта.
   На бетонной ленте отмостки стоял бледный Пашка.
   – Меня какие-то дети видели!
   – Что страшно? Привыкай, малолетний правонарушитель! То ли еще будет, когда вас в милицию повезут, – не смог я отказать себе в удовольствии поиздеваться.
   – Хватит! – сдавленно закричал брат, с детства боявшийся милиции и схватил карту.
   В окне показался облепленный горшками Моргуненок.
   – Вы ради этого сюда лезли, придурки? – я ткнул рукой в его сторону, едва не попав в глаз. – Еще и меня заманили.
   – Ты же старший брат и должен мне помогать! – нагло заявил Пашка.
   – … – выругался я. – Свои горшки волоките сами. Если меня с вами поймают, то мне колония светит.
   – А нам? – испуганно выпучил глаза за стеклами очков брат.
   – А вам ничего. Только мамка прибьет, а так ничего не будет.
   – Донеси хоть карту.
   – Ладно, давай, – я принял карту.
   – Помогите вылезти, – придавленной гадюкой шипел из окна Шурик.
   Я взялся за него как Дед за Репку и выдернул. С грохотом и звоном он рухнул на бетонные волны отмостки.
   – И как ты собираешься это волочь? – брезгливо поморщился я, глядя, как из кучи горшков возникает лучший друг брата.
   – Донесем, – обнадежил Пашка. – Надо валить, а то те дети.
   – Какие дети? – решил прояснить я.
   – Я решил покакать и отошел, – смущаясь, объяснил брат. – А там какие-то дети в кустах были. Они видели, как вы лезли в окно.
   – Что у тебя за привычка вечно в саду срать?
   – У меня организм такой, – смутился брат. – Меня в саду всегда тянет.
   – А чьи дети? – начал прикидывать я. – Может, запугаем их?
   – Не знаю, чьи они, – брат из-а общей пугливости, поощряемой матерью, плохо знал деревенских жителей. – Младше меня.
   – Тогда уходим.
   Я шел через укрытый сумерками сад с трубкой карты на плече, а следом тянулись они, обвешанные горшками как беженцы. Когда подходили к краю сада, то мне вспомнилась реклама банка «Империал», о том, как жены выносили мужей из осажденного города.
   – Все, что сможете унести на себе, – озвучил я.
   – Зато отомстили, – пропыхтел Шурик.
   – Как индеец Джо, – подтвердил Пашка, которому я вслух читал «Приключения Тома Сойера».
   – Куда горшки прятать думаете, индейцы?
   – Может в посадке?
   – По запаху найдут, – не согласился я.
   – Давай в штаб? – предложил Шурик.
   – Это где у вас на навозе возле сарая унитаз стоит? – уточнил я.
   – Да.
   – Э нет, не пойдет. Не хватало еще, чтобы возле нашего сарая горшки краденые нашли.
   – А что делать? – поник Пашка.
   – Притопите в саду, в болоте. Там никто искать не будет.
   – Точно, – обрадовались юные бармалеи. – Так и сделаем! Спасибо!
   – Спасибо в карман не положишь, – остановил я, видя, что они собрались отвалить в сторону болотца. – Втянули меня в преступление. Секундомера не дали…
   – И что делать? – уточнил Шурик.
   – Соберете среди своей малолетней шпаны батареек для меня. Согласны?
   – Хорошо. Мы пойдем?
   – Идите. Карту я пока под сеновал запрячу.
   В понедельник поднялся подлинный переполох. Кража горшков из детского сада была для деревенских жителей событием за гранью добра и зла.
   – Это к концу света, – судачили собравшиеся перед конторой старушки. – Сначала Мишка Меченый со своей перестройкой, теперь горшки…
   – Диверсанты, истинный перец! – бодро проковылял на крыльцо дед Быря. – В КГБ сообщить надо!
   – Молчи, старый черт, – отозвалась бабка Максиманиха. – Сам уже небось забыл как перец выглядит.
   Старушки подхватили шутку и хриплым хохотом изгнали деда. Он погрозил им кулаком и потопал в правление, звонить «куда следует». Из правления вывалилась ватага трактористов вперемешку с шоферами.
   – Водка подорожает, – неожиданно громко сделала вывод сидящая среди старух «женщина с низкой социальной ответственностью» Муська.
   – Чего вдруг? – встревожился Васька Жарик, водитель ЗИЛа.
   – Как к чему? – прояснила Максиманиха. – Знак то есть. Сначала Антихрист с пятном взойдет, потом горшки, потом водка…
   – Мужики, айда в магазин, – встревожился Сашка по кличке «Газон». – А то вдруг и правда? Последнее вино запретят!
   Гудя встревоженным ульем, рой мужиков устремился к магазину. По деревне поползли тревожные слухи. Возле магазина выстроилась длинная очередь. К обеду приехал участковый, походил, почесал затылок под фуражкой, выпил в батином кабинете пару рюмок, составил протокол и отбыл восвояси.
   – Мафия, – шептались старушки, глядя ему вслед и разливая по кружкам вино, за которым выстояли долгую очередь. – Точно, мафия.
   – «Санта-Барбару» запретят, – продолжала рождать безумные идеи Муська.
   – Они совсем там что ли? – повскакали с лавки старушки. – Айда по домам!
   Два дня вся деревня пила скупленное спиртное. Из каждого деревенского окна звучал мотив «Санта-Барбары»: Ту-ту-ду-ду, тутуту-дуду, ту-ту-ду-дудуду-ду. Особо рьяные (и пьяные) самозабвенно подпевали. Папаша наш сперва метался среди подчиненных, пытаясь заставить работать, но потом плюнул и напился вместе с ними. На третий день помятые и непохмеленные люди лениво расползлись по работам и лишь Максиманиха с дедом Бырей, покачиваясь, шли по деревне, споря, кто все-таки украл горшки: мафия или диверсанты.
   – Видишь, до чего вы деревню довели? – спросил я Пашку. – Балбесы малолетние.
   – Мы унитазоненавистники, – с гордостью отозвался брат.

Сережки

   Когда мы с младшим братом Пашкой были маленькими, наша семья жила в деревне. Отец был директором совхоза, мать бухгалтером, мы детьми. У матери была младшая сестра, Лена. Жили они с мужем Колей Лощининым в деревне Жиркино, в паре часов езды от нашей. У них было двое детей: Колька и Мишка. Мишка был ровесником Пашки, а Колька на год старше брата. Маленькими они были внешне очень похожими, и наш чуткий папенька ласково называл их «близнятами».
   Муж тети Лены много пил и был буен во хмелю, часто гонял жену и детей. Однажды он, когда наши родители были в гостях, дядя Коля устроил скандал.
   – Она от тебя беременна! – он обвинил свояка в блуде с Леной.
   – Я тут при чем? – самодовольно усмехнулся наш папаша. – Может ветром надуло.
   – Ах ты, козел! – заорал рогатый муж и схватил лежавший под столом топор. – Убью!
   Дико размахивая топором, он яростно кинулся вперед, но спьяну запнулся за стул, и упал, выронив орудие. Папаша проявил редкостное геройство и, пользуясь значительным физическим превосходством и подхваченным предательским стулом, вырубил скандалиста и прихватил топор с собой.
   – Так будет с каждым! – гордо заявил он, пиная поверженного противника. – Как говорится, кто с мечом к нам придет, тот икру и намечет.
   – Лена, я тебя с этой скотиной не оставлю! – заявила наша мать. – Бери детей и собирайтесь! Поедете к нам жить.
   – Валь, а как же дети школу бросят?
   – У нас будут ходить, пока твой баран образумится. Я договорюсь. Собирайтесь.
   Они покидали пожитки, которых оказалось неожиданно много, в машину нашего отца и проехали к нам.
   – Как я его! – всю дорого хвалился отец. – Как врезал по рогам!
   – Вить, хватит, – попросила мать. – Тут дети.
   – Пускай привыкают. Эх, помню как мы в Афганистане душманов резали, – распинался отец, никогда дальше станции Юг не бывавший.
   Приехав домой, папаша начал расписывать свои подвиги нам.
   – Он на меня с топором!
   – А ты? – нервно вскрикивал Пашка.
   – А я сразу взял козла за рога и в стойло!
   – Брешешь, поди, опять, – скептически отреагировал я.
   – Кто? Я? А вот это видал? – он торжествующе потряс топором и стал до невозможности похожим на довольного опоссума, который, замерев и испустив противный запах, уберегся от койота. – Вот какой у вас батя крутой! Топора не устрашился!
   – Х-м… – был вынужден признать я. – Значит, правда.
   Отец звучно как трубящий над раненым сородичем слон высморкался в большой клетчатый платок.
   – Вить, что ты как сопло какое! – набросилась на него мать. – Какой ты пример подаешь детям? Как комель какой-то замшелый, никакой культуры нет.
   – Можно подумать, в тебе культуры много, – огрызнулся супруг.
   – Не ругайтесь, – попросила тетя Лена. – Без вас тошно.
   Мать действительно договорилась с учительницей и с месяц крепенькие близнята ходили в начальную школу в нашей деревне. Пашка, уже тогда тайно мечтавший о власти над миром и создавший свой АУН [46 - АссоциацияУнитазоНенавистников – секретная организация, созданная братом. Более подробно см. рассказ «Наследники Мишки Квакина».], присматривался к привезенным родственниками вещам.
   – Столько у них игрушек, – поделился он со мной. – Я даже и не знал, что такие штуки бывают. А почему у нас с тобой таких нет?
   – Мы от города далеко живем.
   – Но отец же туда постоянно ездит, мог бы купить.
   – У нас денег нет.
   – А у тети Лены есть?
   – Получается, что есть, – был вынужден согласиться я.
   – У нас же батя директор, и денег нет, а тетя Лене не директор, а у них деньги есть.
   – Со сторону всем кажется, что у нас должны быть деньги, а откуда? Ты спроси у родителей, куда они деньги девают, они тебе и расскажут.
   – Что я, дурак? Еще отлупят.
   – Вот и молчи тогда, если не дурак.
   Пашка крепко призадумался и решил поступить по пролетарскому принципу: «Грабь награбленное». Умыкнул из вещей тети коробочку с ее золотыми сережками. Ясное дело, коробочка не такой предмет, который легко спрятать от матери, державшей нас под жестким контролем. Сначала он носил добычу с собой, но быстро понял, что при обыске, которые иногда затевала мать, выдаст себя. Тогда он поступил по лисьи хитро. На коробочку выменял что-то у детей Миши Артемкина, живущего за столовой, рубины выковырнул и бросил под пол на кухне, а серьги закопал в землю в мастерской отца.
   Тетя Лена тем временем поехала в город и сделала аборт. Съездила в Жиркино и помирилась с мужем. Приехала, чтобы забрать детей и возвращаться домой. Стала собирать вещи и обнаружила, что пропали серьги.
   – Валь, ты серьги мои не брала? – спросила она.
   – Нет, – ответила помогавшая ей собираться мать. – А что за серьги?
   – Золотые, с рубинами.
   – Золотые? – задумалась мать. – Странно.
   – Павел, иди сюда, – закричала она.
   – Что? – пробурчал брат, по привычке сидящий под столом в прихожей.
   Свисавшая почти до пола скатерть скрывала его от взглядов не знакомых с этой привычкой людей. Он часто часами там сидел, подслушивая разговоры матери с подругами.
   – Сюда иди, скотина глумная, а не чтокай!
   Брат ловко выскользнул из укрытия и осторожно, как сапер на минном поле, вошел в зал.
   – Ты у тети Лены ничего не брал?
   – Кто? Я? Я нет! Ничего не брал!
   – Точно? – как сорокопут на червя смотрела на него мать. – Лучше признайся, ирод, а то разорву!
   – Не брал я!
   – А Влад? – продолжала она допрос. – Говори, мерзавец!
   – А я откуда знаю? – логично выкрутился Пашка. – Я же за ним не слежу.
   – Ладно, иди. Но если узнаю, что ты, то тогда тебе лучше самому повеситься! Удавлю как котенка!
   Пашка, довольный, скользнул под стол и продолжил мечты о мировом господстве.
   В тот день я как обычно приехал из школы. Притопал от автобуса домой. За столом в прихожей сидели мать и тетя Лена.
   – Привет, – сказала мать и улыбнулась. – Проходи.
   – Привет, – я растерялся от ее приветливости. – А ты чего дома?
   – Да вот Лене помогаю собираться. Уезжают они.
   – А, понятно.
   – А ты ничего нам сказать не хочешь? – вкрадчиво, как гремучая змея у тушканчика, спросила мать.
   Я насторожился, тем более что из-под стола показалась рука брата и делала жесты вроде «должок за тобой».
   – Валь, может не надо? – попыталась вмешаться тетя Лена.
   – Молчи! Пускай расскажет.
   – Хочу, – не стал препираться я. – У нас в школе сегодня хомяк сбежал. В кабинете биологии из клетки вылез и залез в мою сумку. Случайно нашли.
   – Хомяк?
   – Да, я его печеньем кормил пока он в клетке сидел. Он еще меня за палец укусил, – поднял я вверх палец, показывая следы укуса. – Наверное, он из-за этого ко мне в сумку забрался.
   – А печенье откуда взял? – еще вкрадчивее спросила она, напомнив удава Каа, подзывающего бандерлогов.
   – Печенье? Печенье нам в столовой давали, – выкрутился я.
   Не говорить же, что печенье было куплено на выигранные в «трусилочку» деньги.
   – Вот, про что я и говорила, – глядя на сестру, многозначительно сказала мать и встала со стула. – Ты дверь там закрыл?
   Она шагнула ко мне, но я был начеку и среагировал на резкое движение ее руки, пригнувшись. Над моей головой в притолоку врезалась батарейка «Орион» (элемент 373), обмотанная резиновым бинтом – эспандером. Этот импровизированный кистень был излюбленным, наряду с дрыном, орудием матери.
   – Убью, падла! – истошно заорала она – Ах ты дрянь! Такой же комель трухлявый как и батя!
   Бросив ей под ноги сумку, я кинулся на веранду. Когда я, пригнувшись, выскакивал из дома, в стекло на крыльце угодила брошенная мамашей батарейка.
   – Все равно попадешься! – бушевала она, натягивая на крыльце резиновые сапоги. – Догоню, злыдень проклятый!
   – А что я сделал? – отскочив к фундаменту будущей летней кухни, спросил я.
   – Серьги ты взял?
   – Какие серьги? – искренне удивился я.
   – Ленины, золотые, с рубинами.
   – Не брал я!
   – Поклянись!
   – Честное пионерское, – привычно ответил я.
   – Ах ты тварь! – взбеленилась она. – Тебя же из пионеров исключили!
   – Я, правда, ничего не брал!
   – Валь, может и не брал он, – вышла на крыльцо тетя Лена.
   – С этого все начинается, – упорствовала мать. – Сначала сережки воруют, потом хомяков в школах, потом сигареты у бати, а потом к проституткам пойдут! Надо пресечь в зародыше, а то эти змеи и ехидны на шею сядут!
   – Влад, ты и правда не брал? – обратилась тетя ко мне.
   – Да не брал я! Я даже в глаза их не видел!
   – Поклянись моим здоровьем! – потребовала мать.
   – Клянусь твоим здоровьем, что не брал сережки, – с готовностью сказал я. – Не брал я!
   – Смотри тварь, если почувствую себя плохо, значит, это ты сережки умыкнул! Моя смерть будет на твоей совести!
   – Да не брал я!
   – Ладно, иди домой и жри. Потом стекло поменяй на крыльце.
   – А ты драться не будешь? – не спешил подходить я.
   – Не буду. Но если узнаю…
   Лена с детьми уехала в тот же день. Напоследок она подарила нам с Пашкой микрокомпьютер «Мастер» с двумя джойстиками, но подключить его к телевизору мы не смогли. Где-то через пару месяцев брат полез за заначенными сережками, но не нашел их.
   – Влад, это я сережки взял, – вынужденно обратился ко мне, откуда я и узнал эту историю.
   – Ты? Да меня чуть не убили из-за тебя! Зачем они тебе понадобились?
   – А что тут такого? У них деньги есть, пускай делятся.
   – Вот ты … – у меня не нашлось цензурных слов.
   – Я сережки найти не могу.
   Мы перекопали весь земляной пол в мастерской, но сережек так и не нашли. Скорее всего, их выкопал ушлый папаша и сдал в городе.
   – Вот ты растыка! – ругал я брата. – Украл и потерял!
   – Я еще рубины под пол бросил, – признался он.
   Когда родители были на работе, мы отодвинули газовую плиту, разобрали незакрепленные доски пола под ней, и я с фонариком спустился в подпол. Один рубин нашел, а второй нет.
   – Ты точно два сюда бросал?
   – Да.
   – Может куда-то еще один засунул?
   – Да нет, выковырял и сюда бросил. Посмотри получше.
   – Вот же бестолочь. Нет тут ничего. Значит так, за моральный ущерб я забираю рубин себе.
   – Зачем он тебе?
   – Для опытов. Тебе он все равно не нужен. Куда ты его денешь?
   – Хорошо, забирай, – подумав, согласился брат.
   Позднее он предпринял пару попыток выкрасть камень, но я был начеку. Так этот рубин и остался у меня памятью о тете Лене. Она трагически погибла в 1996 году, а вдовец Николай Лощинин, тоже ныне покойный, сошелся с другой женщиной, которую потом убил и расчленил [47 - См. рассказ «А вы не ждали нас, а мы приперлися».]. С детьми же их вы еще встретитесь в романе «Крестьянские дети».

В Багдаде все спокойно

   Когда мы с младшим братом Пашкой были маленькими, наша семья жила в деревне. Отец был директором совхоза, мать бухгалтером, мы детьми. Несмотря на два высших образования и серьезную должность папаша наш был слегка не в себе. Любил временами до невероятности безбожно прихвастнуть. Любил «Поле чудес» и американские мультсериалы: «Утиные истории» и «Черный плащ». Все это накладывалось на частое употребление алкоголя и порождало какую-то просто безумную смесь. И полбеды было бы, если бы он только сам бесился, так нет же, втянул и соседа нашего, живущего через дорогу – безотказного водителя Кольку Лобана в свои дикие игры. Внешне он действительно очень напоминал Зигзага Макряка. Такой же вихрастый, простодушный и отзывчивый.
   – Ты будешь Зигзагом! – внушал папаша бедному Лобану, зазвав его в свой гараж и расхаживая перед дверью так, чтобы сосед не убежал.
   – Владимирыч, может не надо? – уныло сопротивлялся тот, с тоской глядя на белый день, маячивший в проеме двери за спиной директора.
   – Надо, Федя, надо! Будешь Зигзагом, ты похож – такой же раздолбай и вихор такой же на голове.
   – Владимирыч, что ты как ржавый фрикцион заел, Зигзаг да Зигзаг.
   – Твою дивизию, называй меня ЧП! – как директор школы на малолетнего хулигана заорал отец, застыв напротив соседа.
   – Я тебя из Пеклихлебов вытащил, человеком сделал, а тебе трудно такую малость для меня сделать, – успокоившись, вновь засеменил туда-сюда как вечный маятник.
   – А чем в Пеклихлебах было плохо? – попробовал сопротивляться Лобан. – Трасса рядом, дом с балконом, больница есть.
   – Трасса, больница с балконом, – передразнил его отец, продолжая свой безумный менуэт. – Ты как мещанин во дворянстве какой-то. Буржуазный элемент просто. Тебе не стыдно?
   – Ну, стыдно, – смутился Лобан. – Но как-то Зигзагом быть странно.
   – Привыкай. Я за это тебе премию выпишу.
   – Правда?
   – Конечно, я тебя когда-нибудь обманывал?
   Сосед замялся с ответом, потому что папаша был тем еще беззастенчивым брехлом, но врожденный такт и генетическое чувство вины перед любым начальством помешали Николаю озвучить свое мнение.
   – Вот видишь? Значит, не обманывал. Давай обмоем твою партийную кличку, – папаша достал из верстака бутылку, заткнутую пробкой, свернутой из газеты «Правда». – За победу над Злом и мировым империализмом не грех и выпить.
   – А ты что тут трешься? – разлив по складным стаканам, которые всегда возил в бардачке, заметил он меня.
   – Хотел электролита взять, – признался я. – Для опытов.
   – Хрен тебе, а не электролит! – показал мне отец внушительный кукиш. – Он денег стоит. Ишь ты чего выдумал – опыты, Менделеев хренов. Сходи лучше сала сопри нам с Зигзагом.
   – Может, я принесу? – сделал попытку ускользнуть Зигзаг. – У меня сало хорошее, с прослойкой.
   – Сиди, Влад сопрет, пока Валька свою «Санта-Барбару» смотрит. Ну, за победу!
   Они выпили.
   – Ты еще здесь?
   – Иду.
   – Хлеба отрежь тоже, – донеслось мне в спину указание. – А то пошлешь этого дурака за салом, так он одно сало и принесет, – пояснил папаша собутыльнику.
   Я принес сало и хлеб, они выпили бутылку.
   – Ладно, Владимирыч, я согласен, – Лобан морально сломался, согласившись потворствовать опасным причудам отца.
   – Владимирыч? – вкрадчиво, как гремучая змея у братца Кролика, переспросил отец. – Да?
   – Чэ-Пэ, – покорно вздохнув, поправился Зигзаг. – Может и правильное дело ты придумал. Поймаем тех, кто заборы и антенны ворует.
   – Точно поймаем, – с энтузиазмом строителя коммунизма заверил отец, – если не мы, то кто же?
   – А то совсем обнаглели. У Сереги столб антенный сперли прямо тогда, когда он телевизор смотрел.
   – Вот же наглецы, – с трудом сдерживая смех, из-за чего лицо исказилось самым немыслимым образом, как у готовящегося извергнуться вулкана Везувия, поддакнул отец. – Хотя, Серега сам виноват. Бдительным надо быть, а то только жену ревнует, как гусь лапчатый. Ладно, расходимся по домам, а завтра начнем. Только сам понимаешь, этот разговор должен остаться между нами. Дело такое, не кур крадем, а со Злом боремся – надо в тайне держать, а то, не ровен час… – воздел руку кверху, тыча пальцем в потолок.
   – Понимаю, – кивнул Лобан. – Я как могила.
   Были и положительные моменты в мании папаши. Например, однажды шныряющим ночами по деревне папашей, потянувшим меня с собой, «за руку» был пойман на торговле краденным зерном местный погорелец Колька Красотьевич, работавший сторожем на току.
   – Пошли-ка, посмотрим, что на току творится, – напялив плащ, позвал меня отец. – Там этот лишенец Красотьевич сторожи, – по пути шепотом разъяснял он – Товарищ он ненадежный, вполне может что-нибудь спи… украсть себе домой.
   – У него же нет дома, – удивился я.
   – Да? Нет дома? – отец почесал голову и с надеждой посмотрел на фонарь, качающийся по ветру. – Дома нет, а спи… украсть вполне может. Ладно, сейчас, как говорится, осуществим руководящую роль партии в битве за урожай и проконтролируем. Тихо! Смотри!
   – Воруешь, муфлон безрогий? – в круг прожектора как на сцену выскочил из темноты отец. – Это похищение!
   – Владимирыч, я тут не при чем! – заголосил покупатель – некий Модя из Устья. – Я просто мимо шел, а Красотьевич тут с мешком стоит.
   Погорелец обиделся и сказал:
   – Не понимаю такого, что сторожу нельзя воспользоваться тем, что сторожит. Даже в Библии было сказано: не страж я…
   – Я тебе покажу Библию! – возмутился папаша. – Я из тебя эту поповскую дурь выбью! Ты у меня все тома сочинений Ленина законспектируешь, как говорится, проклятый расхититель социалистической собственности!
   – Да где твой социализм? – нагло возразил сторож. – Нету его! И не будет!
   – Попи… ди мне еще! – с этими словами могучий кулак директора обрушился на челюсть сторожа. – Продажная девка империализма ты, а не сторож. Уволен ты.
   Красотьевич упал, а отец стал прыгать вокруг его с криками:
   – Победитель темных сил – Костромин!
   – А ты чего стоишь? – навел он пляшущие от восторга зрачки на Модю. – Неси зерно!
   – Куда? – испуганно присел тот на мешок.
   – Известно куда, сюда неси, будем протокол составлять о хищении.
   – Не погуби! – бухнулся незадачливый покупатель отцу в ноги. – Не надо протокол!
   – Ладно, по первому разу, как говорится, это преступление прощаю. Зерно отнесешь ко мне на двор. И ежели еще раз поймаю…
   – Понял, понял, – закивал тот головой, подхватывая мешок. – Больше ни-ни.
   – А ты, Коля, хорошо подумай, – плюнул на поверженного бывшего сторожа папаша. – Сам жри хоть до усера, а торговать совхозным добром не моги, иначе ты станешь мироедом и пособником мирового империализма! В следующий раз, по законам военного времени, зашибу. Понял?
   – Да, – вытирая плевок, прохрипел тот.
   – Ну и чудненько. Завтра заявление напишешь. Пошли домой, – кивнул отец мне.
   – Кто в ночи на бой спешит, побеждая зло? – начал он приплясывать как при пляске святого Витта. – Победитель темных сил – Костромин!
   – Видишь? Теперь в Багдаде все спокойно, – отплясавшись, сообщил он мне.

Чехов

   Когда мы с младшим братом Пашкой были маленькими, наша семья жила в деревне. Отец был директором совхоза, мать бухгалтером, мы детьми. Несмотря на два высших образования и серьезную должность папаша наш, Плейшнер, был слегка не в себе. Любил временами до невероятности безбожно прихвастнуть. Любил «Поле чудес», а позднее, американские мультсериалы: «Утиные истории» и «Черный плащ». При этом любил поумствовать, поговорить о «ведущей роли партии», цитировал по памяти труды В. И. Ленина, которые конспектировал в армии, и щеголял при случае и без оного парой-тройкой латинских слов, односельчанам не знакомым, типа «эскулап» или «пендераклия». Недалекие и малограмотные люди принимали его прямо таки за «светоч мысли». Все это накладывалось на частое употребление алкоголя и порождало какую-то просто безумную смесь.
   Книг у отца было много – целых два больших шкафа, включая «Сонеты» Петрарки, но вот Чехова у нас не было. Хотя рассказы его папаша любил, особенно «Ваньку» – «на деревню дедушке Константин Макарычу…». Временами у меня возникало подозрение, что это был единственный рассказ Чехова, прочитанный отцом, но употребление слова «пендераклия» заставляло подозревать, что это не совсем так.
   А еще отец очень любил селедку… Во всяком случае, когда селедка ему доставалась, то мог часами гарцевать по дому как плешивый Росинант, зажав несчастную рыбину в руке и неистово размахивая ею аки стонущая Курникова ракеткой во время оно. Не меньше, чем в свое время Гришка Распутин, любил сверкающий лысиной распутник Плейшнер есть селёдку. Однажды субботним днем с лосиным топотом он прибежал домой, прижимая к телу бумажный пакет из которого выглядывали три обиженные морды. Распахнул дверь, протопал в прихожую, развернувшись, ловко стянул сапоги, наступая на пятки, и резкими взмахами ног швырнул сапоги через незакрытую дверь на веранду. Плюхнулся в кресло, швырнув пакет на стол.
   – Валь, неси водки, – громко, как вожак слоновьего стада на водопое, прогудел он, – я селедку принес, праздник устроим. Пир, как говорится, горой и огурцы с корой.
   – Нет ее, – ответил я из комнаты, где паял очередной блок питания.
   – А где она?
   – Я откуда знаю? Ушла куда-то.
   – Ладно, тогда ты принеси водки из бара.
   Я сходил в зал, взял из бара бутылку водки, принес отцу.
   – Селедочка первейшая закуска, – невообразимо, как старый дуб, перекосив рожу, воскликнул он, – селедочке завсегда душа радуется. – Он налил себе в граненый стакан, – Сделал дело – рубай смело, – одним махом, как на каменку в бане, плеснул в распахнутый род.
   – Эх, хорошо пошла. Пирожков бы сейчас пожарить с луком зеленым, – мечтательно, как правоверный мусульманин о хадже сказал отец, глядя на меня заблестевшими как слюда глазами. – Или с черемшой – тоже бы чудесно пошло под водочку.
   – Где ее взять?
   – Где, где, – передразнил он меня, наливая второй стакан, – известно где. В лесу она растет, в лесу. Сходили бы и насобирали для батьки, чем дома ныкаться, как тараканы запечные.
   – Чтобы нас мать поубивала? Она нам запрещает в лес ходить.
   – Эх, да что с тобой разговаривать. Ты, как предатель Родины, завсегда оправдание найдешь, – он выпил водку, – а где младшой спотыкается? Под столом вроде нет, – он нагнулся и проверил. Сына под столом не оказалось. – Под кроватью опять затаился?
   – Нет, в комнате.
   – Паш, иди сюда, – заорал он.
   Пашка неуверенно вышел в прихожую и с подозрением смотрел на отца.
   – Чего дрожишь, тля? Тварь ты дрожащая или право имеешь? – вопросил отец.
   – Чего это я тля?
   – Значит, право имеешь?
   – Имею, то есть, ну да, – начал нервничать брат, косясь на открытую дверь на веранду.
   – Селедку будешь?
   – Нет, то есть да, – брат нервничал все больше.
   – Влад, очисти селедки, – швырнул мне в руки бумажный пакет отец. – И лука нарежь. И огурцов достань соленых из подвала.
   Я взял нож и, превозмогая тошноту от запаха селедки, начал ее чистить.
   – Соленый огурец всегда к месту – это чистая правда; но селедочка с лучком это просто прелесть, скажу я вам, – витийствовал папаша, наблюдая за мной.
   – Так что лучше: огурец или селедка? – достав свою синюю записную книжку и обломок карандаша, заинтересовался Пашка.
   – Бочковой огурец это просто прелесть. Соленый огурец, душа моя, опосля селедочки первейшая закусь под вино спиритус – водка по-нашему. А ежели луковицу красную хочь даже прямо в кожуре, – закатывал глаза, как совокупляющий плюшевую игрушку кот, отец, – пополам развалить, да хлеба черного почерствее горбушку с маслицем так вообще, как говорится, хоть сразу ложись да помирай от благодати. Записал?
   – Селедка и лук, – повторил Пашка и привычно послюнявил карандаш.
   – Вообще, селедка и лук, они как партия и Ленин, близнецы-братья, – продолжал нести ахинею папаша. – Но без водки Менделеев не рекомендовал.
   – Спрячь потроха за железным забором, выкраду вместе с забором, – запел папаша. – Влад, ты долго еще ее скусти будешь? Порежь поперек, кинь на селедочницу да подавай.
   Я опять пошел в зал, принес длинную хрустальную селедочницу, уложил на нее сельдь, посыпал луком, поставил отцу.
   – Маслом полей.
   Полил маслом.
   – Пей, да дело разумляй, – отец долил бутылку в стакан, выпил, взял пальцами кус селедки, закинул в рот, проглотил, взял следующий, макнул в масло, закинул в рот, проглотил.
   – Неси еще водки.
   – Там нет больше водки.
   – Неси что есть.
   Я принес родителю молдавский коньяк.
   – Евойной мордой по моей морде, ей-хо-хо, – налив коньяку неожиданно вспомнил он. – Паш, подойди.
   – Зачем? – было расслабившийся, брат опять насторожился, чувствуя неизбежный подвох.
   – Что значит зачем? Тебе батька приказывает! Подойди.
   Пашка неуверенно, как сапер по минному полю, готовый в любой момент отскочить, как обезьяна, ворующая сумочки у туристов, приблизился к отцу.
   – Евойной мордой по моей морде! – заорал тот, схватил пакет, одним движением вырвал оттуда сельдь и попытался, как Дон-Кихот копьем в мельницу, ткнуть сельдью в сына. Пашка ловко нырнул под оскаленную рыбью морду и выскочил в дверь. Отец, как промахнувшийся боксер-тяжеловес, по инерции завалился вперед. С трудом восстановив равновесие, он стремительно как точильный круг развернулся и попытался хлестнуть селедкой меня. Я кинулся из дома, на крыльце едва не споткнувшись об обувающегося брата. Сзади гулко, как пражский Голем, топал потрясающий несчастной рыбиной папаша.
   – Бежим! – прокричал я, и мы с Пашкой ринулись в сторону спасительной калитки. Отец потерял время на натягивание сапог и со двора мы выскочили с небольшой форой. Дальнейшее напоминало бред сумасшедшего. По горячей деревенской пыли сломя голову как на пожар бежали двое детей, а следом, вращая над головой селедку как лассо, тяжеловесно несся здоровенный мужик в подвернутых сапогах, с покрасневшей от гнева и натуги лысиной.
   – Убью, падлы! – ревел он. Заслышав этот дикий рев, звери в лесу стыдливо прятались в норы и оставшиеся от ушедших медведей берлоги. – Евойной мордой по моей морде, дармоеды!!!
   – Во, костромята побежали, – отреагировала бодро чапающая по улице бабка Ермолаевна, которую мы едва не сшибли с ног. – На пожар что ль бегут али война началась?
   – Здравствуйте, – задыхаясь от бега, как воспитанные люди, прокричали мы.
   – Посторонись, карга старая, зашибу! – поприветствовал ошалевшую старуху бегущий директор, размахивая над головой чем-то блестящим, как взлетающий вертолет винтом.
   – Свят, свят, свят! – начала креститься Ермолаевна. – Никак война?
   – Что за война? – заинтересовалась вышедшая со двора слегка подвыпившая бабка Максиманиха.
   – Директор пробежал, кричал, хоронись, – сказала глуховатая Ермолаевна. – Воздушная тревога, кажись, будет.
   – Война? Надо в магазин бежать, пока не налетели самолеты, – встревожилась Максиманиха. – А то не успеем!
   Обе старушенции бодро потрусили к магазину, по пути сея панику среди встречных. Мы тем временем, обежав деревню по околице, и порядком выдохнувшись, приближались к магазину, возле которого стояла, тревожно судача, уже приличная очередь. Увидев этот дикий бег все замолчали и ошалело, как массовка жены Лота, уставились на нас. Пашка, как Филиппид, рухнул людям под ноги, правда, прокричать классическое: «Радуйтесь, афиняне, мы победили!» не смог, дыша хрипло, как старые кузнечные меха. Я пробежал между Васькой Жариком и Сашкой Газоном и тоже рухнул на землю. Отец, последний раз взмахнув селедкой, едва не попав ею по голове Вовы-Кинобудчика, с трудом остановился перед изумленными людьми.
   – Владимирыч, вы чего это? – спросил из толпы кто-то, к кому вернулся дар речи.
   – Мы… это… – отец мутным взором обвел земляков, потом посмотрел на лежащего Пашку, пытающегося притвориться мертвым, перевел взгляд на истерзанную селедку в своей руке, – мы Чехова репетируем… Ваньку Жукова будем ставить…
   Повисла тишина. Очередь переваривала это заявление.
   – Браво, Владимирыч! – заорал вор-рецидивист Леня Бруй и неистово захлопал в ладоши. К «бурным и продолжительным аплодисментам» присоединились остальные. Под гром овации гордый отец неловко раскланялся, спрятав селедку за спину, расшаркался, став похожим на волка в мультфильме «Ну, погоди!», и начал потихоньку пятиться от людей.
   – Владимирыч, ты прямо Гамлет, – блеснул эрудицией собутыльник Бруя дед Бутуй.
   Отец зарделся от удовольствия, как краденная роза, и вновь начал расшаркиваться, а затем, словно пьяный балерун заложил нелепый пируэт. Измученная посмертными испытаниями сельдь не выдержала и порвалась, как ящерица оставив в руке мучителя хвост. Шустрая собачонка Бутуя по кличке Каштанка, пушистой молнией мелькнув под ногами у срывающего овации отца, схватила сельдь-мученицу и кинулась бежать.
   – Каштанка, отдай! – добавил Чехова в этот деревенский рыбный сюрреализм Бутуй. – Отдай немедленно!
   Очередь грохнула дружным хохотом. Отец, нервно передернувшись, неуверенно почесал за Каштанкой, а я поднял задыхающегося Пашку и поволок его домой.

Наследники Мишки Квакина Том I Влад Ааронович Костромин