Жорж Сименон
Мегрэ и порядочные люди

   Georges Simenon
   MAIGRET ET LES BRAVES GENS
   Copyright © 1962, Georges Simenon Limited
   GEORGES SIMENON ®

   MAIGRET ® Georges Simenon Limited
   All rights reserved

   Перевод с французского М. Таймановой

   Серия «Иностранная литература. Классика детектива»

   ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2017
   Издательство Иностранка ®
   © М. Тайманова, составление, перевод, 2017
//-- * * * --//

Глава 1

   Ночью в квартире Мегрэ зазвонил телефон, но комиссар, пытаясь ощупью найти трубку, не ворчал, как обычно, когда его будили среди ночи, а с облегчением вздохнул.
   Хотя прерванный сон он помнил очень смутно, но осталось ощущение, что снилось ему что-то неприятное: как будто он пытается оправдаться перед каким-то высоким чиновником, хотя лица его не видит, доказывая, что не виноват, – нужно подождать всего несколько дней, потому что следствие еще не вошло в привычный ритм, но все скоро выяснится. А главное, он просит не смотреть на него так укоризненно-иронически.
   – Слушаю!
   Пока он отвечал, мадам Мегрэ привстала и включила лампу у изголовья.
   – Мегрэ? – послышалось в трубке.
   – У телефона.
   Голос показался ему знакомым.
   – Говорит Сент-Юбер.
   Сент-Юбер, комиссар полиции, был ровесником Мегрэ. Они познакомились, когда оба только начинали работать. Называли друг друга по фамилии и на «ты» не переходили. Сент-Юбер, высокий, рыжеволосый, слегка медлительный и степенный, всегда стремился расставить все точки над «i».
   – Я вас разбудил?
   – Да.
   – Прошу прощения, но, вероятно, вам все равно с минуты на минуту позвонят с набережной Орфевр, чтобы ввести в курс дела. Я поставил в известность прокуратуру и сыскную полицию.
   Сидя на кровати, Мегрэ протянул руку, чтобы взять с ночного столика спички и трубку, которую оставил там перед сном, а мадам Мегрэ встала и пошла за ними к камину. В открытое окно вливался теплый воздух светящегося редкими огоньками Парижа и слышно было, как вдали проезжают машины.
   Они вернулись из отпуска только пять дней назад, и их впервые будили среди ночи. Мегрэ почувствовал, как снова начинает понемногу погружаться в привычный для него ритм жизни.
   – Слушаю вас, – пробормотал комиссар, делая несколько затяжек, пока жена подносила ему зажженную спичку.
   – Я нахожусь в квартире Рене Жослена, улица Нотр-Дам-де-Шан, 37, напротив монастыря Сестер милосердия. Здесь совершено преступление. Подробностей еще не знаю, так как приехал двадцать минут назад… Вы меня слышите?
   – Да…
   Мадам Мегрэ пошла в кухню сварить кофе, и Мегрэ с благодарностью посмотрел на нее.
   – Кажется, это дело не из простых. Достаточно деликатного свойства. Поэтому я решился позвонить вам… Я боялся, что могут прислать дежурного инспектора.
   По тому, как тщательно он подбирал слова, можно было догадаться, что он в кабинете не один.
   – Я знаю, что вы только что вернулись из отпуска…
   – Да. На прошлой неделе.
   Была среда. Точнее, четверг, потому что будильник на столике у кровати мадам Мегрэ показывал десять минут третьего. Вечером супруги ходили в кино, даже не за тем, чтобы посмотреть фильм, кстати довольно посредственный, а скорее чтобы не изменять своим привычкам.
   – Вы сможете приехать?
   – Да. Буду готов через несколько минут.
   – Лично я буду вам весьма признателен. Я немного знаю Жосленов. Никогда бы не подумал, что такое может случиться в этой семье.
   Даже запах табака напоминал Мегрэ о работе: запах недокуренной накануне трубки, к которой тянешься среди ночи, когда тебя будят по срочному делу. Запах ночного кофе тоже отличается от утреннего, как и запах бензина, который проникал через открытое окно…
   Уже неделю Мегрэ казалось, будто что-то идет не так.
   Впервые он провел целых три недели в деревушке Мен-сюр-Луар, не имея никаких контактов с сыскной полицией, и впервые за все эти годы его не вызывали в Париж по срочному делу.
   Они обживали дом, ухаживали за садом. Мегрэ ловил рыбу, играл в белот с местными жителями, а теперь, после возвращения, никак не мог войти в привычную колею.
   Впрочем, можно сказать, Париж тоже. Уже не было ни дождей, ни обычной после отпуска летней свежести. Огромные туристические автобусы возили по городу иностранцев в пестрых рубашках, и хотя многие парижане уже вернулись после отдыха, но поезда с теми, кто только отправлялся отдыхать, были переполнены.
   Здание сыскной полиции, его собственный кабинет, казались Мегрэ какими-то нереальными, и время от времени он даже недоумевал, а что, собственно, он здесь делает, словно настоящая жизнь протекала там, на берегах Луары.
   Наверное, от этого внутреннего дискомфорта ему и приснился такой сон, подробности которого он никак не мог вспомнить. Мадам Мегрэ принесла из кухни чашечку обжигающе горячего кофе и сразу поняла, что муж нисколько не разгневан тем, что его так внезапно разбудили, а напротив, этому даже рад.
   – Где это?
   – На Монпарнасе… Улица Нотр-Дам-де-Шан.
   Он надел рубашку, брюки и уже зашнуровал ботинки, когда снова зазвонил телефон. На сей раз из сыскной полиции.
   – Шеф, это я, Торранс… Нам сейчас сообщили…
   – Что на улице Нотр-Дам-де-Шан убит человек…
   – Вы уже в курсе? Собираетесь туда поехать?
   – Кто сейчас в кабинете?
   – Дюпе. Он допрашивает какого-то субъекта, подозреваемого в краже бриллиантов. Есть еще Вашэ… Погодите… Вот Лапуэнт появился.
   – Скажи Лапуэнту, чтобы ехал и ждал меня там.
   Жанвье был в отпуске. Вернувшийся вчера после отдыха Люка еще не вышел на работу.
   – Вызвать тебе такси? – спросила чуть позже мадам Мегрэ.
   Шофер оказался знакомым, и это тоже было приятно комиссару.
   – Куда поедем, шеф?
   Он дал адрес и набил полную трубку. На улице Нотр-Дам-де-Шан стояла маленькая черная машина сыскной полиции, а возле нее Лапуэнт с сигаретой в зубах разговаривал с полицейским.
   – Четвертый этаж, направо, – сказал полицейский.
   Мегрэ и Лапуэнт вошли в идеально чистый, респектабельный дом. В комнате консьержки горел свет, и, заглянув в окошко с тюлевыми занавесками, комиссар подумал, что знает инспектора Шестого округа, который ее допрашивал.
   Едва лифт успел остановиться, как открылась дверь и им навстречу вышел Сент-Юбер.
   – Прокуратура приедет не раньше чем через полчаса… Входите… Сейчас вы поймете, почему я решился вам позвонить.
   Они очутились в просторной прихожей, потом Сент-Юбер распахнул дверь, и они вошли в тихую гостиную, где никого не было, если не считать трупа мужчины, который полулежал в кожаном кресле. Несмотря на довольно большой рост и полноту, он целиком вжался в кресло, голова свисала набок, глаза были открыты.
   – Я попросил семью выйти отсюда. Мадам Жослен находится под наблюдением домашнего врача, доктора Ларю, между прочим, моего приятеля.
   – Она ранена?
   – Нет. Когда это произошло, ее не было дома. Сейчас я в нескольких словах изложу вам суть дела.
   – Кто живет в квартире? Сколько человек?
   – Двое…
   – Но вы говорили о семье…
   – Сейчас объясню. С тех пор как дочь вышла замуж, месье и мадам Жослен живут здесь вдвоем. Их зять – молодой врач, доктор Фабр, педиатр, ассистент профессора Барона в детской больнице.
   Лапуэнт записывал.
   – Сегодня вечером мадам Жослен с дочерью пошли в театр Мадлен.
   – А мужья?
   – Какое-то время Рене Жослен находился дома один.
   – Он не любил театр?
   – Не знаю. Пожалуй, предпочитал сидеть дома по вечерам.
   – Чем он занимался?
   – Последние два года – ничем. А раньше владел картонажной фабрикой на улице Сен-Готар. Они выпускали картонные коробки, в основном роскошные, например для изготовителей духов… Но по состоянию здоровья ему пришлось продать свое дело.
   – Сколько ему было лет?
   – Шестьдесят пять или шестьдесят шесть… Итак, вчера вечером он остался дома один… Потом пришел зять, точно не знаю, в котором часу, и они стали играть в шахматы…
   Действительно, на столике стояла шахматная доска, а фигуры были расставлены так, словно партию прервали.
   Сент-Юбер говорил вполголоса, и было слышно, как за неплотно закрытыми дверями в других комнатах кто-то ходит.
   – Когда мать с дочерью вернулись из театра…
   – В котором часу?
   – В четверть первого… Так вот, когда они вернулись, то обнаружили Рене Жослена в таком виде, как сейчас.
   – Сколько пуль?
   – Две… Обе в области сердца…
   – Соседи ничего не слышали?
   – Соседи по площадке еще не вернулись из отпуска…
   – Вам сразу сообщили?
   – Нет. Сначала они вызвали своего домашнего врача, доктора Ларю, он живет в двух шагах отсюда, на улице Асса. Это заняло какое-то время, и только в десять минут второго мне позвонили из комиссариата. Я оделся и сразу же поехал сюда… Я смог задать всего несколько вопросов, мадам Жослен не в том состоянии…
   – А зять?
   – Он пришел незадолго до вас.
   – Что он говорит?
   – Его с трудом разыскали. В конце концов, нашли в больнице, куда он решил зайти – взглянуть на ребенка, больного, если не ошибаюсь, энцефалитом…
   – Где он сейчас?
   – Там… – Сент-Юбер указал на одну из дверей, откуда доносился шепот. – Судя по тому, что я сумел узнать, ограбления не было и не обнаружено никаких следов взлома… У Жосленов нет врагов, как они полагают… Это порядочные люди, они вели подобающий образ жизни…
   В дверь постучали. Пришел Ламаль, молодой судебный медик. Он пожал руки всем присутствующим, потом поставил на комод свой чемоданчик и открыл его.
   – Мне позвонили из прокуратуры, – сказал он. – Сейчас приедет заместитель прокурора.
   – Я хотел бы задать несколько вопросов дочери, – прошептал Мегрэ, несколько раз оглядев комнату.
   Он понимал ощущения Сент-Юбера. Обстановка здесь была не просто элегантной и комфортабельной, все здесь дышало покоем, налаженной семейной жизнью. В гостиной не было показной роскоши: в этой обстановке приятно существовать. Казалось, каждый предмет здесь имел свое назначение и свою историю.
   Например, в огромном кресле из рыжеватой кожи, вероятно, по вечерам любил сидеть Рене Жослен, а на другом конце комнаты, в поле его зрения, находился телевизор.
   На этом рояле много лет подряд играла маленькая девочка, портрет которой висел на стене, а возле другого кресла, не такого глубокого, как у хозяина дома, стоял красивый рабочий столик в стиле Людовика XV.
   – Позвать ее?
   – Я предпочел бы поговорить с ней в другой комнате.
   Сент-Юбер постучал в какую-то дверь, на минуту исчез, а потом вернулся. По дороге Мегрэ заглянул в спальню – там на кровати лежала женщина, над которой склонился врач.
   Другая женщина, помоложе, вышла к комиссару и спросила шепотом:
   – Вы не возражаете, если мы пройдем в мою бывшую комнату?
   Комната девушки, с сувенирами, безделушками, фотографиями, словно, уже будучи замужней женщиной и приходя в родительский дом, она снова хотела вернуться в обстановку своей юности.
   – Вы комиссар Мегрэ, правда?
   Он кивнул.
   – Пожалуйста, курите. Мой муж с утра до вечера не выпускает изо рта сигареты. Не курит он разве что у постели своих маленьких пациентов…
   Она была в нарядном платье, а перед театром побывала у парикмахера. Она нервно теребила в руке носовой платок.
   – Вы не хотите присесть?
   – Нет. И вы тоже?
   Она не могла оставаться на одном месте, ходила по комнате, не зная, на чем остановить взгляд.
   – Не знаю, можете ли вы представить себе, что все это значит для нас… В газетах, по радио каждый день говорят о преступлениях, но трудно представить, что такое может случиться с вами… Бедный папа!
   – Вы были близки с отцом?
   – Он был удивительно добрый человек… Я значила для него все на свете… Единственный ребенок… Месье Мегрэ, вы непременно должны понять, что произошло, и объяснить нам… У меня не выходит из головы, что это чудовищная ошибка…
   – Вы думаете, убийца мог, например, ошибиться этажом?
   Она посмотрела на него как человек, которому бросают якорь спасения, но тут же покачала головой:
   – Это невозможно… Замок не взломан… Значит, отец сам открыл дверь…
   – Лапуэнт, можешь войти! – позвал Мегрэ.
   Мегрэ представил его, и тот покраснел от неловкости, очутившись в девичьей комнате.
   – Позвольте задать вам несколько вопросов. Кому именно, вам или матери, пришла в голову мысль этим вечером пойти в театр?
   – Трудно сказать… По-моему, маме. Она всегда настаивает на том, чтобы я куда-то выходила. У меня двое детей. Старшему три года, младшему – десять месяцев. Когда мой муж дома, он сидит в своем кабинете и я его совсем не вижу, а чаще всего он либо в больнице или у своих больных. Весь в работе. И вот время от времени, два-три раза в месяц мама звонит мне и предлагает нам куда-нибудь вместе пойти. Сегодня шла пьеса, которую я давно хотела посмотреть…
   – Ваш муж не мог пойти?
   – Во всяком случае, до половины десятого. А это уже слишком поздно. Кроме того, он не любит театр.
   – В котором часу вы пришли сюда?
   – Около половины девятого.
   – Где вы живете?
   – На бульваре Брюн, возле университетского городка.
   – Вы приехали на такси?
   – Нет. Меня подвез муж на машине. Он был свободен между двумя визитами.
   – Он поднялся с вами в квартиру?
   – Нет. Высадил меня на улице.
   – А потом снова вернулся сюда?
   – Так уж было заведено: когда мы с мамой куда-то ходим, Поль, так зовут моего мужа, закончив свои дела, заезжает к отцу. Они играют в шахматы или смотрят телевизор, пока мы не придем.
   – Так было и вчера?
   – Он говорит, что так. Он приехал чуть позже половины десятого. Они начали партию в шахматы, потом мужа вызвали по телефону к больному.
   – В котором часу?
   – Он не успел мне сказать… Он уехал, а когда мы с мамой вернулись, то застали то, что вы видели…
   – А где был в это время ваш муж?
   – Я сразу же позвонила домой, и Жермена, наша няня, сказала, что он еще не вернулся.
   – Вам не пришло в голову позвонить в полицию?
   – Не знаю… Мы с мамой были так потрясены… Мы ничего не понимали… Необходимо было с кем-то посоветоваться, и я решила позвать доктора Ларю… Это наш друг и в то же время папин домашний врач…
   – Вас не удивило отсутствие мужа?
   – Сначала я подумала, что его задержали какие-то срочные дела… Потом, когда пришел доктор Ларю, я позвонила в больницу. Он оказался там.
   – Как он отреагировал?
   – Сказал, что немедленно выезжает. Доктор Ларю уже вызвал полицию. Я не уверена, что рассказываю вам все по порядку… Я в это время была возле мамы. Она абсолютно не сознавала, что происходит…
   – Сколько ей лет?
   – Пятьдесят один. Она намного моложе папы. Он поздно женился, в тридцать пять лет…
   – Позовите, пожалуйста, вашего мужа.
   Через открытую дверь Мегрэ услышал голоса в гостиной, голос заместителя прокурора Мерсье и молодого следователя, Этьена Госсара, которого, как и всех остальных, подняли с постели. Сотрудники отдела судебной экспертизы тоже явились без промедления.
   – Вы хотели со мной поговорить?
   Доктор Фабр оказался худым, нервным молодым человеком. Жена вернулась вместе с ним и робко спросила:
   – Мне можно остаться?
   Мегрэ кивнул.
   – Мне сказали, доктор, что вы приехали сюда около половины десятого?
   – Чуть позже, но не намного…
   – Ваш рабочий день уже закончился?
   – Я так полагал, но с моей профессией нельзя никогда ни в чем быть уверенным.
   – Вероятно, уходя из дому, вы оставляете адрес, по которому вас можно найти?
   – Жермена знала, что я буду здесь.
   – Это служанка?
   – Да, но когда жены нет дома, она сидит с детьми.
   – Что делал ваш тесть, когда вы пришли?
   – Как обычно, смотрел телевизор. Ничего интересного не показывали, и он предложил мне сыграть партию в шахматы. Мы начали. Примерно в четверть одиннадцатого зазвонил телефон…
   – Звонили вам?
   – Да. Жермена сказала, что меня срочно вызывают на улицу Жюли, дом 28… Это в нашем квартале. Жермена не расслышала фамилию, не то Лесаж, не то Леша, а может быть, Лаша… Ей показалось, что человек, который звонил, был очень взволнован…
   – Вы сразу же поехали?
   – Да, сказал тестю, что вернусь, если этот визит не займет много времени, а в противном случае сразу же поеду домой. Я так и собирался поступить. Я ведь работаю в больнице и всегда встаю очень рано.
   – Сколько вы пробыли у больного?
   – Никакого больного там не оказалось. Я спросил у консьержки, но она удивленно на меня посмотрела и сказала, что во всем доме нет человека с фамилией, похожей на Лесаж или Леша, и что больных детей тоже нет.
   – Что вы сделали?
   – Попросил разрешения позвонить домой и переспросил Жермену. Она сказала, что речь шла о доме 28… На всякий случай я зашел еще в дома 18 и 38, но безуспешно… Поскольку я все равно уже ушел, то решил заглянуть к себе в больницу, проведать ребенка, который меня беспокоил…
   – Который это был час?
   – Не знаю… Около получаса я пробыл возле него… Затем вместе с одной из медсестер обошел палаты… И тут меня позвали к телефону… Звонила жена…
   – Вы последний видели тестя. Он не был чем-то взволнован?
   – Нет, совершенно не был. Он проводил меня до двери и сказал, что сам закончит партию. Я слышал, как он закрыл дверь на цепочку.
   – Вы уверены?
   – Я отчетливо слышал, как лязгнула цепочка. Могу поклясться…
   – Значит, он должен был встать и открыть дверь убийце… Скажите, мадам, когда вы с матерью вернулись, дверь не была закрыта на цепочку?
   – Мы бы тогда не попали в квартиру.
   Доктор курил мелкими затяжками, прикуривая одну сигарету от другой, с беспокойством поглядывая то на ковер, то на комиссара. Он был похож на человека, который безуспешно пытается решить какую-то проблему, а его жена казалась не менее взволнованной, чем он.
   – Простите меня, но завтра придется подробнее вернуться к этим вопросам…
   – Понимаю.
   – Сейчас мне еще нужно поговорить с сотрудниками прокуратуры.
   – Тело увезут?
   – Это необходимо.
   Слово «вскрытие» произнесено не было, но чувствовалось, что молодая женщина об этом думает.
   – Возвращайтесь к мадам Жослен. Я к ней скоро загляну, но постараюсь пробыть недолго.
   В гостиной Мегрэ машинально пожимал руки коллегам из отдела экспертизы, которые устанавливали там свои приборы.
   Озабоченный следователь спросил:
   – Что вы обо всем этом думаете, Мегрэ?
   – Ничего.
   – Вас не удивляет, что именно в этот вечер зятя вызвали к несуществующему больному? Они с тестем были в хороших отношениях?
   – Не знаю.
   Комиссар опасался подобных вопросов. Ведь он только начинал входить в жизнь этой семьи. В комнату заглянул инспектор, которого Мегрэ видел через окошко в комнате консьержки, и с блокнотом в руке сразу же направился к Мегрэ и Сент-Юберу.
   – Консьержка отвечает на все вопросы весьма уверенно, – сказал он. – Я ее допрашивал около часа. Она женщина молодая, неглупая. Муж у нее – полицейский. Сегодня он на дежурстве.
   – Что она говорит?
   – Она открыла дверь доктору Фабру в девять тридцать пять вечера. Она в этом абсолютно уверена, потому что как раз собиралась спать и заводила будильник. Она всегда ложится рано, так как ее трехмесячный ребенок ночью просыпается для первого кормления. Только она уснула, как в четверть одиннадцатого раздался звонок, и она ясно расслышала голос доктора Фабра, который, проходя мимо нее, назвал свое имя.
   – Сколько человек входило и выходило после этого?
   – Постойте… Она попыталась заснуть, но тут снова позвонили. На сей раз во входную дверь. Вошедший назвал свое имя: Ареско. Это южноамериканская семья, они живут на втором этаже. Почти тотчас же проснулся ребенок. Она так и не смогла его убаюкать и пришлось встать и подогреть ему сладкую воду. До возвращения мадам Жослен и ее дочери никто больше не входил и не выходил.
   Слушавшие его сотрудники переглядывались с серьезным видом.
   – Иначе говоря, – произнес следователь, – доктор Фабр покинул дом последним?
   – Мадам Бонэ – это фамилия консьержки – в этом уверена. Если бы она спала, то не стала бы утверждать так категорично. Но из-за ребенка она все время была на ногах…
   – Она еще не ложилась, когда дамы вернулись. Выходит, ребенок не спал в течение двух часов?
   – Похоже что так. Она даже стала беспокоиться и пожалела, что пропустила доктора Фабра, с которым могла бы посоветоваться.
   Присутствующие вопросительно поглядывали на Мегрэ, а тот стоял с недовольным видом.
   – Нашел гильзы? – спросил он, повернувшись к одному из специалистов из отдела судебной экспертизы.
   – Две… 6,35… Можно унести тело?
   Двое мужчин в белых халатах ждали с носилками. В ту минуту, когда Рене Жослена, закрытого простыней, уносили из дома, в комнату неслышно вошла дочь. Она встретилась взглядом с комиссаром, и он подошел к ней.
   – Почему вы здесь?
   Она ответила не сразу, проводила глазами санитаров, носилки. И только когда дверь снова закрылась, прошептала словно в забытьи:
   – Мне пришла в голову мысль… Постойте…
   Она подошла к стоявшему в простенке между окнами старинному комоду и выдвинула верхний ящик.
   – Что вы ищете?
   Ее губы дрожали, и она неотрывно смотрела на Мегрэ:
   – Пистолет…
   – В этом ящике лежал пистолет?
   – Много лет… Поэтому, когда я была маленькая, ящик запирали на ключ…
   – Какой системы был пистолет?
   – Плоский, голубоватый, бельгийской марки…
   – Браунинг 6,35?
   – Кажется… Я не уверена… На нем выгравировано слово «Эрсталь» и какие-то цифры…
   Стоявшие в комнате снова переглянулись, поскольку описание соответствовало пистолету калибра 6,35.
   – Когда вы видели его в последний раз?
   – Довольно давно… Несколько недель назад… Может быть, даже несколько месяцев… Кажется, как-то вечером, когда мы играли в карты, потому что карты лежали в том же ящике… Они и сейчас здесь… Здесь все лежит на своем месте.
   – Но пистолета больше нет?
   – Нет.
   – Выходит, тот, кто взял его, знал, где искать…
   – Может быть, мой отец, чтобы обороняться…
   В ее глазах читался страх.
   – У ваших родителей есть прислуга?
   – Была служанка, но полгода назад она вышла замуж. После нее они нанимали еще двух других. Они не подошли, и мама решила взять приходящую, мадам Маню, она приходит к семи утра и остается до восьми вечера.
   Все это выглядело обычно, вполне естественно, не считая того, что безобидный человек, который совсем недавно вышел на пенсию, был убит в своем кресле.
   Что-то в этой драме настораживало, казалось нелогичным.
   – Как чувствует себя мадам Жослен?
   – Доктор Ларю заставил ее лечь в постель. Она не разжимает губ и смотрит немигающим взглядом, словно в беспамятстве. Она даже не плакала. Похоже, отключилась. Доктор просит у вас разрешения дать ей снотворное… Он считает, что ей лучше заснуть… Не возражаете?
   – Почему бы и нет? Разве Мегрэ узнает правду, даже если задаст несколько вопросов мадам Жослен? Нет, – добавил он.
   Сотрудники отдела судебной экспертизы все еще работали с присущей им методичностью и хладнокровием. Заместитель прокурора собрался уходить:
   – Вы идете, Госсар? Вы на машине?
   – Нет. Я на такси.
   – Если хотите, я вас подвезу.
   Сент-Юбер тоже уходил, шепнув Мегрэ:
   – Я правильно сделал, что вызвал вас?
   Мегрэ кивнул и уселся в кресло.
   – Открой окно! – сказал он Лапуэнту.
   В комнате было душно, и комиссара внезапно поразило, что, несмотря на летнюю жару, Жослен просидел весь вечер в комнате с закрытыми окнами.
   – Позови зятя…
   – Сейчас, шеф…
   Доктор сразу же вошел. Он выглядел усталым.
   – Скажите, доктор, когда вы уходили от тестя, окна в комнате были открыты или закрыты?
   Он подумал, посмотрел на оба окна с задвинутыми шторами:
   – Постойте… Не могу сказать… Попытаюсь вспомнить… Я сидел здесь… Мне кажется, я видел огни… Да… Могу почти поклясться, что окно слева было открыто… Я отчетливо слышал шум с улицы…
   – Перед уходом вы не закрывали окно?
   – С чего вдруг?
   – Не знаю.
   – Нет. Мне и в голову не пришло… Не забудьте, я ведь не у себя дома…
   – Вы часто здесь бывали?
   – Примерно раз в неделю… Вероника заходила к родителям чаще… Скажите… Моя жена останется здесь на ночь, а я бы хотел вернуться домой… Мы никогда не оставляем детей с няней на всю ночь… К тому же к семи утра я должен быть в больнице…
   – А что вам мешает уйти?
   Он был удивлен таким ответом. Вероятно, полагал, что считается подозреваемым.
   – Благодарю вас…
   Было слышно, как доктор что-то сказал жене в соседней комнате, потом без шапки, с чемоданчиком в руке прошел через гостиную и смущенно попрощался.

Глава 2

   Когда трое мужчин ушли, в квартире остались лишь мадам Жослен и ее дочь. Младенец консьержки после беспокойной ночи, должно быть, уснул, так как в ее комнате было темно, и Мегрэ даже минуту колебался, нажимать ли на кнопку звонка.
   – Что вы скажете, доктор, может быть, пойдем и выпьем по стаканчику?
   Лапуэнт открывал дверцу черной машины, но застыл в ожидании. Доктор Ларю посмотрел на часы, словно от этого зависело его решение.
   – Охотно выпью чашечку кофе, – произнес он значительно, чуть слащавым голосом, каким, вероятно, разговаривал со своими пациентами. – Думаю, бар на перекрестке Монпарнас еще открыт.
   Еще не рассвело. Улицы были почти безлюдны. Мегрэ поднял голову и увидел, что на четвертом этаже в окнах гостиной, одно из которых осталось открытым, погас свет.
   Интересно, Вероника Фабр разденется и ляжет спать в своей бывшей комнате или останется сидеть у постели матери, уснувшей после укола. О чем она думает в этих вдруг опустевших комнатах, где только что побывало столько чужих людей?
   – Подгони машину! – сказал комиссар Лапуэнту.
   Нужно было пройти только по улице Вавен. Ларю и Мегрэ медленно шли вдоль тротуара. Доктор был невысокий, широкоплечий, довольно полный. Должно быть, он всегда сохранял хладнокровие, чувство собственного достоинства и природную мягкость. Было заметно, что он привык к респектабельной, избалованной и хорошо воспитанной клиентуре, от которой перенял тон и манеру держаться, может быть даже слегка переигрывая.
   Несмотря на свои пятьдесят лет, во взгляде его голубых глазах сохранялась наивность и боязнь огорчить собеседника, а позднее Мегрэ узнал, что он ежегодно выставлял свои работы в Салоне врачей-художников.
   – Давно вы знаете Жосленов?
   – С тех пор, как живу в этом квартале, то есть уже лет двадцать. Вероника была еще совсем маленькой, когда Жослены впервые вызвали меня. Она тогда болела корью.
   В этот час был свежо, слегка влажно. Над газовыми фонарями словно дрожал ореол света. Кабаре на углу бульвара Распай было еще открыто, возле него стояло много машин. У входа портье в униформе принял обоих мужчин за постоянных клиентов и распахнул перед ними дверь в зал, откуда донеслись громкие звуки музыки.
   Лапуэнт медленно ехал за ними в маленькой машине и остановился у тротуара.
   Ночь на Монпарнасе еще не закончилась. У стены возле отеля вполголоса ссорилась какая-то пара. Как и предполагал доктор, в баре горел свет и сидело несколько посетителей, а у стойки старая торговка цветами пила кофе с коньяком, от которого шел сильный запах спиртного.
   – Мне фин-а-ло [1 - Коньяк, разбавленный водой.], – сказал Мегрэ.
   Доктор колебался.
   – Наверное, я возьму то же самое.
   – А ты, Лапуэнт?
   – Мне то же, шеф.
   – Три рюмки.
   Они сели за круглый столик у окна и стали вполголоса беседовать. На улице проезжали редкие в этот час машины. Ларю убежденно говорил:
   – Это порядочные люди. Очень скоро мы с ними подружились, и мы с женой стали довольно часто ходить к ним на ужин.
   – Они состоятельные?
   – Смотря что под этим понимать. Безусловно, они весьма обеспеченные. Отец Рене Жослена уже владел маленьким картонажным предприятием на улице Сен-Готар, простой застекленной мастерской в глубине двора, где работало человек десять. Когда она перешла в наследство сыну, тот купил современное оборудование. Рене был человеком со вкусом, довольно изобретательным и скоро приобрел клиентуру среди крупных парфюмеров и владельцев роскошных магазинов.
   – Кажется, он поздно женился, лет в тридцать пять?
   – Да. До этого Жослен с матерью по-прежнему жили на улице Сен-Готар, над мастерскими. Мать постоянно болела. Он не стал скрывать от меня, что только из-за нее не мог жениться раньше. С одной стороны, не хотел оставлять ее одну, с другой – не чувствовал себя вправе навязывать молодой жене уход за матерью. Он много работал, жил исключительно интересами своего дела.
   – Ваше здоровье!
   – Ваше!
   Лапуэнт с покрасневшими от усталости глазами не пропускал ни одного слова из разговора.
   – Он женился через год после смерти матери и поселился на улице Нотр-Дам-де-Шан.
   – Что из себя представляет его жена?
   – Франсина де Лансье, дочь полковника в отставке. Кажется, они жили где-то поблизости, на улице Сен-Готар или Даро, там Жослен с ней познакомился. Ей было года двадцать два в то время.
   – Они жили в согласии?
   – Одна из самых дружных пар, которые я знаю. Почти сразу у них родилась дочь, Вероника, которую вы сегодня вечером видели. Позже они мечтали о сыне, но после довольно сложной операции надежд не осталось.
   Порядочные люди, как сказал сначала комиссар полиции, затем доктор. Люди с незапятнанным прошлым, жившие комфортабельно и безмятежно.
   – На прошлой неделе они вернулись из Ля-Боля… Они купили там виллу, когда Вероника была еще совсем маленькой, и продолжали ездить туда каждый год. А с тех пор, как у самой Вероники появились дети, она тоже стала возить их туда.
   – А ее муж?
   – Доктор Фабр? Не знаю, был ли у него отпуск, но в любом случае не больше недели. Возможно, два или три раза за лето он приезжал к ним на выходные. Он полностью предан медицине и больным, своего рода святой. Когда Фабр познакомился с Вероникой, он работал интерном в детской больнице и, если бы не женился, так и продолжал бы там служить, даже не стараясь завести частную практику.
   – Вы думаете, это жена настояла, чтобы он открыл кабинет?
   – Я не выдам профессиональную тайну, если скажу «да». Да и сам Фабр этого не скрывает. Если бы он работал только в больнице, то не смог бы содержать семью. Тесть настоял, чтобы он купил кабинет и дал денег в долг. Вы же его видели. Он не заботится ни о своем внешнем виде, ни о самом примитивном комфорте. Чаще всего ходит в мятом костюме, и живи он один, то сомневаюсь, чтобы он помнил, что нужно менять белье.
   – Он был в хороших отношениях с Жосленом?
   – Они друг друга уважали. Жослен гордился зятем. К тому же оба увлекались шахматами.
   – Жослен действительно был болен?
   – Это я предложил, чтобы он ушел на пенсию. Он всегда был тучным, я даже помню, было время, когда он весил сто десять килограммов. Но это не мешало ему работать по двенадцать-тринадцать часов в сутки, а сердце уже не справлялось с такой нагрузкой. Два года назад он перенес сердечный приступ, правда без угрозы для жизни, но все же это был, как говорится, первый звонок. Тогда я посоветовал ему взять заместителя, а самому только контролировать его действия, чтобы чем-то себя занять. К моему большому удивлению, он предпочел вообще отойти от дел, объяснив мне, что не умеет работать вполсилы.
   – Он продал фабрику?
   – Да, двум своим служащим. Поскольку у тех не набралось нужной суммы, он еще какое-то время, не знаю точно, как долго, принимал в этом участие.
   – А как он проводил свой день последние два года?
   – По утрам гулял в Люксембургском саду, я там часто его видел. Ходил он медленно, осторожно, как большинство сердечников, так как в результате стал думать, что болен серьезнее, чем на самом деле. Много читал. Вы видели, какая у него библиотека? У него ведь никогда не было времени на чтение, а тут, на старости лет, он открыл для себя литературу и увлеченно говорил о ней.
   – А жена?
   – Несмотря сначала на постоянную, а потом на приходящую прислугу, она много времени уделяла дому и кухне. Кроме того, почти ежедневно ездила на бульвар Брюн повидать внуков, старшего возила на машине в парк Монсури.
   – Должно быть, вы удивились, узнав о происшедшем?
   – Я до сих пор не могу в это поверить. Мне случалось быть свидетелем каких-то драм у моих пациентов, правда, к счастью, очень редко. Всякий раз этого можно было ожидать. Вы понимаете, что я имею в виду? В каждом отдельном случае, несмотря на внешнее благополучие, существовала какая-то трещина, нестабильность. На этот раз я просто теряюсь в догадках…
   Мегрэ подал знак официанту наполнить рюмки.
   – Меня беспокоит реакция мадам Жослен, – продолжал доктор своим обычным доверительным тоном. – Скорее, ее отсутствие, полная безучастность к происходящему. За всю ночь я не смог от нее добиться ни единой фразы. Она смотрела на дочь, на зятя, на меня и словно нас не видела. Ни разу не заплакала. Из ее спальни слышно, что происходит в гостиной, и не нужно иметь богатое воображение, чтобы догадаться, что там происходит, – услышать, как щелкают фотоаппараты, как выносят тело. Я полагал, что хоть тут она как-то отреагирует, попытается броситься в гостиную. Она была в полном сознании, но даже не пошевелилась, даже не вздрогнула. Большую часть жизни она провела с мужем и вдруг, вернувшись из театра, узнает, что осталась одна… Не представляю, как она будет жить дальше…
   – Полагаете, что дочь возьмет ее к себе?
   – Это невозможно. Фабры живут в новом доме, там довольно тесные квартиры. Разумеется, мадам Жослен любит дочь, обожает внуков, но я плохо представляю, чтобы она смогла жить с ними постоянно. Впрочем, мне уже пора уходить. Завтра утром у меня больные… Нет, нет… Позвольте мне…
   Он достал из кармана бумажник, но комиссар оказался проворнее.
   Из соседнего кабаре выходили люди, группа музыкантов, танцовщицы, которые ждали друг друга или, попрощавшись, уходили, и было слышно, как стучат по асфальту высоченные каблуки.
   Лапуэнт сел за руль рядом с Мегрэ. Лицо комиссара оставалось невозмутимым.
   – Домой?
   – Да.
   Какое-то время они ехали молча, пока машина неслась по безлюдным улицам.
   – Нужно, чтобы завтра утром, пораньше, кто-нибудь из вас отправился на улицу Нотр-Дам-де-Шан расспросить соседей по дому, когда они встанут. Возможно, кто-то из них слышал выстрел, но не насторожился, решив, кто лопнула шина. Мне хотелось бы еще узнать, кто входил и выходил из дома, начиная с половины десятого.
   – Этим я займусь сам, шеф.
   – Нет. Дай задание кому-нибудь из инспекторов, а сам иди выспись. Если Торранс будет свободен, пошли его на улицу Жюли, пусть зайдет во все три дома, куда, по словам доктора, он звонил в дверь.
   – Ясно.
   – Стоит также для очистки совести уточнить время, когда он появился в больнице.
   – Это все?
   – Да… И да и нет… Мне все время кажется, что я что-то забыл, и по крайней мере вот уже четверть часа пытаюсь понять, что именно… Это ощущение возникало у меня несколько раз за вечер… Мне вдруг даже что-то пришло в голову, но тут ко мне кто-то обратился, кажется, Сент-Юбер… Я ему ответил и сразу же все забыл.
   Они приехали на бульвар Ришар-Ленуар. В комнате было темно, а окно по-прежнему открыто, как в гостиной у Жосленов после отъезда прокуратуры.
   – Спокойной ночи, малыш.
   – Спокойной ночи, шеф.
   – Раньше десяти я вряд ли появлюсь.
   Он тяжело поднялся по лестнице, погруженный в свои мысли, и увидел, что мадам Мегрэ в ночной рубашке уже открыла ему дверь.
   – Очень устал?
   – Нет… Не очень…
   Это нельзя было назвать усталостью. Скорее ему было как-то не по себе, грустно, он был озадачен, словно драма на улице Нотр-Дам-де-Шан касалась его лично. Доктор с кукольным личиком сказал верно: «Трудно представить себе, что у таких людей, как Жослены, может произойти драма».
   Он вспомнил реакцию разных людей: Вероники, ее мужа, мадам Жослен, которую еще не видел и даже не попросил разрешения повидать.
   Во всем этом было что-то, что вызывало неловкость у окружающих. Ему, например, было неловко оттого, что он велел проверить показания доктора Фабра, словно тот был подозреваемым. Однако, если придерживаться только фактов, то именно его можно было подозревать. И помощник прокурора, и следователь Госсар, конечно, думали так же, и если они ничего не сказали вслух, то только потому, что это дело тоже вызывало у них, как и у Мегрэ, чувство неловкости.
   Кто мог знать, что мать и дочь в этот вечер были в театре? Конечно, совсем немногие, ведь до сих пор еще никого не назвали.
   Фабр приехал на улицу Нотр-Дам-де-Шан около половины десятого, и они с тестем сели за шахматы.
   Затем ему позвонили из дому и передали, что нужно ехать к больному на улицу Жюли. В этом не было ничего необычного. Вероятно, его, как и других врачей, часто вызывали подобным образом.
   И все-таки не странно ли, что именно в этот вечер прислуга плохо расслышала фамилию больного и направила врача по адресу, с которого его никто не вызывал.
   Вместо того чтобы вернуться на улицу Нотр-Дам-де-Шан, закончить партию и дождаться жену, Фабр отправился в больницу. Но и в этом, судя по его характеру, не было ничего необычного.
   За это время только один жилец вошел в дом и, проходя мимо консьержки, назвал свое имя. Та проснулась чуть позже и утверждает, что больше никто не входил и не выходил.
   – Ты не спишь?
   – Нет еще…
   – Тебе непременно нужно встать в девять?
   – Да…
   Мегрэ долго не мог заснуть. Он мысленно представлял себе худого педиатра в мятом костюме, особый блеск в глазах, как у человека, который регулярно не высыпается.
   Чувствовал ли тот, что его подозревают? Пришло ли это в голову его жене или теще?
   Обнаружив Жослена убитым, они, вместо того чтобы вызвать полицию, стали звонить на бульвар Брюн, на квартиру к Фабрам. Впрочем, они ничего не знали про вызов на улицу Жюли и не понимали, почему Фабра не оказалось в квартире на улице Нотр-Дам-де-Шан.
   Им сразу не пришло в голову, что он может находиться в больнице, и они обратились к домашнему врачу, доктору Ларю.
   О чем они говорили, пока оставались вдвоем в квартире рядом с убитым? Или мадам Жослен сразу же впала в состояние прострации? Тогда, возможно, самой Веронике пришлось принимать решение, пока мать с отсутствующим видом не проронила ни слова.
   Приехал Ларю и сразу же понял, что они допустили ошибку или, по крайней мере, неосторожность, не заявив в полицию. Он и сообщил в комиссариат.
   Мегрэ хотелось все это себе представить или прочувствовать самому. Нужно было по крупицам восстановить события этой ночи.
   Кто подумал о больнице и стал туда звонить? Ларю? Вероника?
   Кто удостоверился, что из квартиры ничего не пропало и, следовательно, убийство совершено не с целью ограбления?
   Мадам Жослен отвели в спальню, Ларю оставался с ней, а потом, с разрешения Мегрэ, сделал ей укол снотворного.
   Примчался Фабр, застал в квартире полицию, а тестя – убитым в кресле. «Однако же, – подумал Мегрэ, засыпая, – не он, а его жена сообщила мне о пистолете».
   Если бы Вероника с умыслом не открыла ящик, зная, что именно там искать, никто, наверное, не заподозрил бы о существовании оружия.
   Впрочем, разве это исключало возможность, что преступление совершено кем-то посторонним?
   Фабр утверждал, что слышал, как тесть, проводив его в четверть одиннадцатого, закрыл за ним дверь на цепочку.
   Выходит, он сам открыл дверь убийце. И тот не вызвал у него недоверия, поскольку Жослен вернулся в комнату и снова уселся в кресло.
   Если, по всей вероятности, в это время было открыто окно, то кто-то его закрыл, либо Жослен, либо гость.
   А если лежавший в ящике браунинг действительно стал орудием преступления, значит убийца точно знал, где его искать, и мог взять, не вызывая подозрения.
   Если предположить, что убийца тайком проник в дом, то как он оттуда вышел?
   В конце концов Мегрэ заснул беспокойным сном, тяжело ворочаясь с боку на бок, и с облегчением почувствовал запах кофе, услышал голос мадам Мегрэ, увидел через открытое окно залитые солнцем крыши соседних домов.
   – Уже девять…
   Он тут же вспомнил все подробности дела, как будто не было перерыва.
   – Дай мне телефонный справочник.
   Он отыскал номер телефона Жослена, набрал его и долго ждал ответа, пока не услышал незнакомый голос.
   – Это квартира месье Рене Жослена?
   – Он умер.
   – Кто у телефона?
   – Мадам Маню, уборщица.
   – Мадам Фабр еще здесь?
   – А кто это говорит?
   – Комиссар Мегрэ из сыскной полиции. Я был у них ночью.
   – Мадам только что уехала к себе переодеться.
   – А мадам Жослен?
   – Все еще спит. Ей дали снотворное, и она, наверное, не проснется до возвращения дочери.
   – Никто не приходил?
   – Никто. Я тут убираю… Я ничего не знала, когда пришла утром…
   – Благодарю вас…
   Мадам Мегрэ не задавала ему вопросов, а он только произнес:
   – Порядочный человек, которого убили одному богу известно почему.
   Он снова представил себе Жослена в кресле. Он старался вообразить его живым, а не мертвым. Интересно, он еще какое-то время действительно продолжал сидеть в одиночестве над шахматной доской, поочередно передвигая то белые, то черные фигуры?
   А что, если он кого-то ждал? Но как он мог назначить встречу втайне ото всех, зная, что зять проведет у него весь вечер? Или же…
   Можно предположить, что телефонный звонок, вызвавший доктора Фабра на улицу Жюли…
   – Именно порядочные люди доставляют нам больше всего неприятностей, – проворчал он, заканчивая завтрак и направляясь в ванную.
   Мегрэ не сразу поехал на набережную Орфевр, а позвонил по телефону, чтобы узнать, нужен ли он там.
   – Улица Сен-Готар, – сказал он шоферу такси.
   Прежде всего начинать надо было с окружения Жослена. Конечно, Жослен был жертвой, но не станут же убивать человека без всякой причины.
   По-прежнему чувствовалось, что в Париже время отпусков. Правда, город уже не был таким безлюдным, как в августе, но в воздухе была еще разлита какая-то леность, чувствовалось, что необходимо совершить усилие, чтобы вернуться к обычной жизни. Если бы пошел дождь или похолодало, было бы проще. В этот год лето как будто и не собиралось кончаться.
   Шофер повернул с улицы Даро возле железнодорожной насыпи.
   – Какой номер дома?
   – Не знаю. Картонажная фабрика…
   Снова поворот, и они очутились перед большим бетонным зданием с голыми окнами. Вдоль всего фасада тянулась вывеска:
//-- БЫВШАЯ ФАБРИКА ЖОСЛЕНА. --//
//-- НОВЫЕ ВЛАДЕЛЬЦЫ – ЖУАН И ГУЛЕ --//
   – Вас подождать?
   – Да.
   В здание вели две двери. Первая – в цеха, а другая, поодаль, куда и вошел Мегрэ, – в помещение администрации, которое выглядело достаточно современно.
   – Вы по какому вопросу?
   Девушка высунула голову из окошка и с любопытством его разглядывала. И правда, вид у Мегрэ был хмурый, как и всегда в начале расследования. Он неторопливо осматривался, словно собирался провести полную инвентаризацию.
   – Кто у вас управляющий?
   – Месье Жуан и месье Гуле… – ответила девушка таким тоном, как будто это само собой подразумевалось.
   – Знаю. А кто из них главный?
   – Смотря в чем. Месье Жуан занимается художественной стороной дела, а месье Гуле производством и сбытом.
   – Они оба на месте?
   – Нет. Месье Гуле еще в отпуске. А что вам угодно?
   – Поговорить с месье Жуаном.
   – Простите, как ваше имя?
   – Комиссар Мегрэ.
   – У вас назначена встреча?
   – Нет.
   – Минутку.
   Она подошла к застекленной клетушке, что-то сказала девушке в белом халате, которая тоже с любопытством оглядела посетителя и тут же вышла из комнаты.
   – Сейчас его поищут. Он в цеху.
   До Мегрэ донесся шум машин, и, когда открылась боковая дверь, он разглядел просторное помещение, где рядами сидели женщины в белых халатах, словно работая на конвейере.
   – Вы меня хотели видеть? – обратился к Мегрэ высокий мужчина лет сорока пяти, с открытым лицом, в расстегнутом белом халате, под которым был костюм элегантного покроя. – Будьте любезны, пройдите со мной.
   Они поднялись по лестнице из светлого дуба, там за стеклянной перегородкой склонились над работой несколько художников.
   Еще одна дверь, и они попали в залитый солнцем кабинет. В углу печатала на машинке секретарша.
   – Оставьте нас, мадам Бланш.
   Он указал Мегрэ на стул, а сам сел за свой письменный стол. Казалось, он был удивлен, немного встревожен.
   – Интересно узнать… – начал он.
   – Вам известно о смерти месье Жослена?
   – Что? Месье Жослен умер? Когда это случилось? Разве он вернулся в Париж после отдыха?
   – Значит, вы его не видели после приезда из Ля-Боля?
   – Нет. Он к нам еще не заходил. А что, у него был сердечный приступ?
   – Его убили.
   – Убили?
   Чувствовалось, что Жуан не может в это поверить.
   – Это невозможно. Но кто мог…
   – Он был убит вчера вечером у себя дома двумя выстрелами из пистолета.
   – Но кто это сделал?
   – Именно это я и стараюсь узнать, месье Жуан.
   – А жена была дома?
   – Нет, они с дочерью ушли в театр.
   Жуан опустил голову. Было заметно, что он потрясен.
   – Бедняга… Это кажется таким невероятным… – И с возмущением продолжал: – Но кому это могло понадобиться?.. Послушайте, господин комиссар… Вы его не знали… Это был лучший человек на свете… Для меня он был как отец, даже больше чем отец… Когда я поступил сюда на работу, мне было шестнадцать и я ничего не умел… Отец только что умер, мать убирала по домам… Я начинал как рассыльный, развозил товары на велосипеде… Это месье Жослен меня всему обучил… Потом назначил меня управляющим делами… А когда сам решил уйти в отставку, позвал нас с Гуле к себе в кабинет… Гуле начинал рабочим на станке… Месье Жослен сообщил нам, что врач советует ему меньше работать, но он так не сможет. Приходить сюда на два-три часа в день, почти посторонним, нереально для человека, привыкшего самому во все вникать и каждый день еще допоздна сидеть в кабинете после работы.
   – Вы испугались, что хозяином станет кто-то посторонний?
   – Признаться, да. Для меня и Гуле это была настоящая катастрофа. Мы смотрели друг на друга, ошеломленные, а месье Жослен лукаво улыбался. Знаете, что он сделал?
   – Мне сегодня ночью об этом рассказали.
   – Кто?
   – Его домашний врач.
   – Конечно, у нас с Гуле были кое-какие сбережения, но недостаточно, чтобы откупить фабрику… Месье Жослен пригласил своего нотариуса, и они нашли способ передать нам дело, предоставив большую рассрочку платежей. Само собой разумеется, мы пока выплатили лишь часть всей суммы… Осталось, по правде говоря, еще лет на двадцать…
   – Однако он время от времени заходил сюда?
   – Да, но старался держаться незаметно, словно боялся помешать. Ему нужно было убедиться, что все в порядке, что мы довольны, а когда нам случалось попросить у него совета, он помогал, но с таким видом, будто не имеет на это никаких прав…
   – Вы не знаете, у него были враги?
   – Ни единого! У таких людей не бывает врагов. Его все любили. Зайдите в кабинеты, в цех, спросите кого угодно, что о нем думают.
   – Вы женаты, месье Жуан?
   – Да, женат, у меня трое детей. Мы живем недалеко от Версаля. Я построил там небольшой дом…
   И этот оказался порядочным человеком. Неужели в ходе расследования этого дела Мегрэ будут попадаться только порядочные люди? Это уже начинало его раздражать. Ведь, в конце концов, был убитый и был убийца, дважды выстреливший в Рене Жослена.
   – Вы часто бывали на улице Нотр-Дам-де-Шан?
   – Всего четыре или пять раз. Нет, постойте. Забыл. Пять лет назад, когда месье Жослен болел тяжелым гриппом, я заходил к нему каждое утро – приносил почту и получал указания.
   – Вам случалось обедать или ужинать у них?
   – Месье Жослен пригласил нас с женами к себе на ужин в день подписания договора, когда он передал нам дело.
   – А что за человек Гуле?
   – Технарь, трудяга.
   – Сколько ему лет?
   – Примерно мой ровесник. Мы поступили на работу к месье Жослену с интервалом в один год.
   – Где он сейчас?
   – На острове Рэ с женой и детьми.
   – Сколько у него детей?
   – Трое, как и у меня.
   – Какого вы мнения о мадам Жослен?
   – Я ее мало знаю, но, по-моему, она очень приятная женщина, но не такая, как муж.
   – Что вы имеете в виду?
   – Слегка высокомерная.
   – А дочь?
   – Она иногда заходила к отцу на работу, но мы с ней почти не общались.
   – Полагаю, что смерть месье Жослена ничего не изменит в финансовых условиях договора?
   – Я об этом еще не думал… Минутку… Нет… Ничего не должно измениться. Вместо того чтобы выплачивать установленную сумму ему, мы будем перечислять ее наследникам… Вероятно, мадам Жослен…
   – Сумма значительная?
   – Это зависит от того, насколько удачным будет год. Ведь соглашение включает в себя и долю прибыли… Во всяком случае, на эти деньги можно жить на широкую ногу.
   – А вы считаете, что Жослены так жили?
   – Они жили хорошо. Прекрасная квартира, машина, вилла в Ля-Боле.
   – Но могли бы жить более роскошно?
   Жуан подумал.
   – Да… Вероятно…
   – Жослен был скупым?
   – Если бы он был скупым, то не предложил бы мне и Гуле таких условий… Нет… Видите ли, мне кажется, что он жил так, как ему хотелось… Он не был расточительным… Самым главным для него была спокойная жизнь…
   – А мадам Жослен?
   – Мадам любит заниматься домом, дочерью, а теперь внуками…
   – Как Жослены отнеслись к замужеству дочери?
   – Трудно сказать… Это обсуждалось не здесь, а на улице Нотр-Дам-де-Шан… Конечно, месье Жослен обожал мадемуазель Веронику, и ему трудно было с ней расстаться… У меня тоже дочь… Ей двенадцать… И признаться, я уже сейчас с ужасом думаю о той минуте, когда ее отнимет у меня какой-то чужой человек и она даже не будет больше носить мое имя… Полагаю, это свойственно всем отцам?
   – А то, что его зять не был обеспечен?
   – Скорее ему это нравилось…
   – А мадам Жослен?
   – Вот в этом я не уверен… Одна мысль, что ее дочь выходит замуж за сына почтальона…
   – Отец Фабра – почтальон?
   – Да, в Мелене или какой-то соседней деревне… Я говорю вам то, что знаю… Кажется, когда он учился, то жил только на стипендию… Говорят также, что если б он захотел, то мог бы стать одним из самых молодых профессоров медицинского факультета…
   – Еще один вопрос, месье Жуан. Боюсь, что после всего того, что вы рассказали, это может вас покоробить. Вы не знаете, была ли у месье Жослена любовница или любовницы? Интересовался ли он женщинами?
   Жуан уже собирался ответить, но Мегрэ его перебил:
   – Полагаю, что за годы семейной жизни вам приходилось иметь интрижки?
   – Признаться, приходилось. Однако я избегал длительных связей. Вы понимаете, что я имею в виду? Я не хотел рисковать семейным счастьем.
   – Ведь у вас работает много молодых женщин…
   – Вот это нет… Никогда… Это вопрос принципа… Кроме того, это было бы небезопасно…
   – Благодарю вас за откровенность. Вы считаете себя нормальным мужчиной. Рене Жослен был таким же. Он поздно женился, в тридцать пять лет…
   – Я понимаю, что вы хотите сказать… и пытаюсь представить себе месье Жослена в подобной ситуации. Но не могу… Не знаю почему… Конечно, он был таким же, как все… И все же…
   – Вы не знаете за ним ни одной любовной истории?
   – Ни одной. Никогда не видел, чтобы он по-особому поглядывал на какую-нибудь из работниц, хотя среди них есть и очень хорошенькие… Должно быть, многие из них заигрывали с ним, как и со мной… Нет, господин комиссар, не думаю, что вы что-то обнаружите… – И вдруг спросил: – А почему об этом ничего нет в газетах?
   – Будет сегодня днем. – Мегрэ, поднимаясь, вздохнул: – Благодарю вас, месье Жуан… Если вы вдруг что-то вспомните, даже какую-то мелкую деталь, которая может быть мне полезной, пожалуйста, позвоните.
   – Я не могу найти никакого объяснения этому преступлению…
   Мегрэ чуть было не проворчал: «Я тоже».
   Однако он знал, что необъяснимых преступлений не бывает. Без веских причин не убивают.
   И у него само собой вырвалось:
   – Кого попало не убивают.
   Комиссар уже по опыту знал, что есть люди, которым судьба уготовила роль жертвы.
   – Вы знаете, когда состоятся похороны?
   – Тело отдадут семье после вскрытия.
   – А вскрытия еще не было?
   – Должно быть, идет сейчас.
   – Я должен немедленно позвонить Гуле. Ведь он собирался вернуться только на будущей неделе.
   Мегрэ слегка кивнул девушке, сидевшей в застекленной комнатушке, и не мог понять, почему, глядя на него, она с трудом удерживается от смеха.

Глава 3

   Улица была тихой, провинциальной. Одна сторона залита солнцем, другая в тени. Посреди мостовой обнюхивали друг друга две собаки.
   В открытых окнах мелькали женщины, занимавшиеся уборкой. Три монахини из монастыря Сестер милосердия в широких юбках и чепцах, концы которых трепетали на ветру, как крылья, направлялись к Люксембургскому саду, и Мегрэ издали рассеянно посмотрел на них. Потом вдруг нахмурил брови, увидев перед домом Жосленов полицейского, на которого наседали с полдюжины репортеров и фотографов.
   Он к этому привык. Этого следовало ожидать. Ведь он только что сказал Жуану, что дневные газеты наверняка сообщат о происшествии. Рене Жослена убили, а убитые сразу же становятся достоянием гласности. В течение нескольких часов частная жизнь семьи выставляется напоказ во всех деталях, подлинных или вымышленных, и каждый может строить на этот счет свои предположения.
   Но почему его это вдруг возмутило? Он даже рассердился на себя. У него создалось впечатление, что он поддался этой почти хрестоматийной атмосфере благополучия, которая окружила этих людей, «порядочных людей», как все постоянно их называли.
   Фотографы налетели на него, когда он выходил из такси. Репортеры окружили, когда он платил шоферу.
   – Ваше мнение, комиссар?
   Он отстранил их жестом, пробормотав:
   – Когда у меня будет какая-то информация, я вам сообщу. Там, наверху, находятся две женщины, у них горе, и было бы гуманнее оставить их в покое.
   Но сам-то он не собирался оставлять их в покое. Он поздоровался с полицейским и вошел в дом, который впервые видел при дневном свете, и теперь он показался Мегрэ очень светлым и радостным.
   Он прошел мимо комнатки консьержки, но, спохватившись, постучал в застекленную дверь, завешенную тюлевой занавеской, и нажал на кнопку звонка.
   Как и во всех дорогих домах, эта комната походила на маленькую гостиную с начищенной до блеска мебелью. Раздался голос:
   – Кто там?
   – Комиссар Мегрэ.
   – Входите, господин комиссар.
   Голос раздавался из кухни с белыми стенами, где консьержка, в белом переднике, надетом на черное платье, засучив рукава, стерилизовала детские бутылочки.
   Она была молодой, привлекательной, но фигура оставалась еще слегка расплывшейся после недавних родов. Указав на дверь, она произнесла вполголоса:
   – Говорите потише, мой муж спит.
   Мегрэ вспомнил, что у нее муж – полицейский и что он дежурил прошлой ночью.
   – С самого утра меня атакуют журналисты, и, стоит мне отвернуться, они прорываются наверх. В конце концов, муж позвонил в комиссариат и сюда прислали его коллегу.
   Ребенок спал в плетеной колыбельке, украшенной занавеской с желтыми оборками.
   – Есть что-нибудь новое? – спросила она.
   Мегрэ отрицательно покачал головой.
   – Надеюсь, вы можете подтвердить то, что нам сообщили, не так ли? – спросил комиссар, также понизив голос. – Никто не выходил из дома вчера вечером после доктора Фабра?
   – Никто, господин комиссар. Я только что говорила это одному из ваших людей, такому толстому, с красным лицом, кажется, инспектору Торрансу. Он провел здесь больше часа, расспрашивая жильцов. Но сейчас их еще не много… Некоторые до сих пор в отпуске. Тюплеры в Соединенных Штатах. Дом наполовину пустой.
   – Давно вы здесь работаете?
   – Шесть лет. Мне это место передала одна из моих теток, а она проработала в этом доме сорок лет.
   – У Жосленов часто бывали гости?
   – По правде говоря, нет. Они люди спокойные, со всеми любезные, вели размеренную жизнь. Время от времени к ним приходили на ужин доктор Ларю с женой. И Жослены тоже ужинали у них.
   Так же, как супруги Мегрэ и Пардон. Комиссар подумал даже, что, наверное, Жослены и Ларю тоже ходили друг к другу по определенным дням.
   – Утром, пока мадам Маню занималась хозяйством, около девяти часов месье Жослен выходил на прогулку. Каждый раз – в одно и то же время, хоть часы проверяй. Он заходил ко мне, говорил несколько слов о погоде, забирал почту, быстро просматривал конверты, клал их в карман, потом медленно шел к Люксембургскому саду. Всегда ходил размеренно, не торопясь.
   – Он получал много писем?
   – Не много. Позже, около десяти, пока он еще гулял, спускалась его жена, как всегда нарядно одетая, даже если шла за покупками. Я ни разу не видела, чтобы она вышла без шляпы.
   – В котором часу возвращался муж?
   – В зависимости от погоды. Если погода была хорошая, он гулял до половины двенадцатого, а то и до двенадцати. Ну а если шел дождь, то приходил раньше, но все равно гулял обязательно.
   – А днем?
   Она закупорила бутылочки и поставила их в холодильник.
   – Иногда днем они выходили вместе, но не больше одного-двух раз в неделю. Мадам Фабр тоже их навещала. До того, как родился второй ребенок, она, случалось, приводила с собой старшего.
   – У нее хорошие отношения с матерью?
   – Мне кажется, хорошие. Они вместе ходили в театр, как вчера.
   – В последнее время вы не замечали среди почты месье Жослена конвертов с незнакомым для вас почерком?
   – Нет.
   – Никто, например, не спрашивал у вас, дома ли месье Жослен, когда он бывал один в квартире?
   – Тоже нет. Я думала об этом ночью, предполагая, что вы зададите мне подобные вопросы. Видите ли, господин комиссар, Жослены – это такие люди, о которых не скажешь ничего плохого.
   – Они общались с другими жильцами?
   – Не замечала. В Париже только в густонаселенных кварталах жильцы общаются между собой, а здесь каждый живет своей жизнью, даже не зная, кто его сосед по площадке.
   – Мадам Фабр уже вернулась?
   – Да, несколько минут назад.
   – Благодарю вас.
   Лифт остановился на площадке четвертого этажа, куда выходили две двери, и перед каждой лежала широкая циновка с красной каймой. Комиссар позвонил в левую дверь и услышал тихие шаги. Казалось, там раздумывали, но потом дверь немного приоткрылась, и обозначилась узкая полоска света, поскольку цепочку не сняли.
   – Кто там? – спросил нелюбезный голос.
   – Комиссар Мегрэ.
   Женщина лет пятидесяти, с грубоватыми чертами лица принялась недоверчиво разглядывать посетителя.
   – Ну ладно! Я вам верю! Ведь сегодня здесь было столько журналистов…
   Цепочку сняли, и Мегрэ попал в квартиру, где все уже обрело привычный вид – каждый предмет стоял на своем месте. В оба окна ярко светило солнце.
   – Если вы хотите видеть мадам Жослен…
   Его проводили в гостиную, где уже не осталось ни малейшего следа от ночного беспорядка. Тут же открылась дверь, и в комнату вошла Вероника в голубом костюме.
   Выглядела она явно усталой, и Мегрэ уловил в ее взгляде какую-то нерешительность, какое-то сомнение. Когда ее глаза останавливались на каком-нибудь предмете или на лице комиссара, сразу было видно, что она ищет поддержки или ответа на свои вопросы.
   – Вы ничего не обнаружили? – спросила она без надежды в голосе.
   – Как себя чувствует мадам Жослен?
   – Я только что вернулась. Ходила проведать детей и переодеться. Думаю, вам сказали об этом по телефону. Не знаю. Я больше уже ничего не знаю. Мама спала, а когда проснулась, то по-прежнему не произнесла ни слова. Выпила чашку кофе, а от еды отказалась. Я хотела, чтобы она еще полежала, но не смогла убедить ее, и она сейчас одевается.
   Вероника снова оглядела комнату, стараясь не смотреть на кресло, в котором умер ее отец. С круглого столика уже убрали шахматы. Исчезла полуобгоревшая сигара, которую Мегрэ заметил на пепельнице ночью.
   – Мадам Жослен совсем ничего не сказала?
   – Она отвечает мне только «да» или «нет». Она в здравом уме, но, кажется, думает только об одном. Вы пришли поговорить с ней?
   – Да, если это возможно…
   – Она будет готова через несколько минут. Прошу вас, отнеситесь к ней помягче. Все считают ее очень сдержанной, потому что она умеет держать себя в руках. Но я-то знаю, что у нее плохо с нервами. Просто она не дает выхода своим эмоциям.
   – Ей часто случалось сильно волноваться?
   – Это зависит от того, что вы понимаете под словом «сильно». Например, когда я была маленькой, бывало, как это свойственно детям, что я выводила ее из себя. Вместо того чтобы дать мне пощечину или рассердиться, она бледнела и, казалось, не могла произнести ни слова. В таких случаях она почти всегда запиралась в своей комнате, и я ужасно пугалась…
   – А отец?
   – Отец никогда не сердился. Наоборот, он начинал улыбаться, словно смеялся надо мной…
   – Ваш муж сейчас в больнице?
   – Да, с семи утра. Я оставила детей с няней, не решилась привести их сюда. Не знаю даже, что мы будем делать. Я не хочу оставлять маму одну в квартире. А у нас тесно. Впрочем, она и сама не захочет жить у нас…
   – А прислуга, мадам Маню, не может оставаться с ней на ночь?
   – Нет, у нее внук двадцати четырех лет, капризней, чем самый требовательный муж. Он всегда злится, если она опаздывает… Нам нужно кого-нибудь найти, может быть сиделку. Конечно, мама будет протестовать… Разумеется, я буду находиться здесь, сколько смогу…
   У Вероники были правильные черты лица, золотисто-рыжеватые волосы, но при этом ее нельзя было назвать красивой, не хватало какого-то внутреннего огонька.
   – Мне кажется, это мама…
   Дверь открылась, и Мегрэ с удивлением увидел совсем молодую с виду женщину. Он знал, что мадам Жослен на пятнадцать лет моложе мужа, но он все же ожидал, что перед ним появится бабушка.
   В черном, очень скромном платье, она казалась более юной, чем дочь. Это была брюнетка с блестящими, очень темными глазами. Несмотря на случившееся, на свое горе, она была тщательно подкрашена и безукоризненно одета.
   – Комиссар Мегрэ, – представился он.
   Она опустила ресницы, посмотрела вокруг и наконец взглянула на дочь, которая тут же пробормотала:
   – Наверное, мне лучше уйти?
   Мегрэ промолчал. Мать ее не задерживала, и Вероника неслышно вышла. Все шаги в этой квартире приглушались толстым ковровым покрытием, поверх которого еще были разбросаны старинные ковры.
   – Садитесь, – сказала вдова Рене Жослена, продолжая стоять возле кресла мужа.
   Поколебавшись, Мегрэ наконец сел, а его собеседница заняла кресло рядом со своим рабочим столиком. Она держалась очень прямо, не прислоняясь к спинке, как все воспитанницы монастырей. Ее губы, наверное, стали тоньше с возрастом, а руки, несмотря на худобу, были еще красивыми.
   – Прошу прощения за то, что пришел сюда, мадам Жослен, и, честно говоря, даже не знаю, какие вопросы вам задавать. Я прекрасно понимаю ваше смятение, ваше горе.
   Она пристально смотрела на него, не отводя взгляда, и он не понимал, слышит ли она то, что он ей говорит, или продолжает свой внутренний монолог.
   – Ваш муж стал жертвой преступления, которое кажется необъяснимым, и я не должен упустить ни малейшей детали, которая могла бы навести меня на след.
   Она слегка кивнула, словно в знак одобрения.
   – Вчера вы были с дочерью в театре Мадлен. Похоже, человек, убивший вашего мужа, знал, что застанет его дома одного. Когда вы решили пойти на этот спектакль?
   Она ответила еле слышно:
   – Три или четыре дня назад. Кажется, в субботу или в воскресенье…
   – Кому это пришло в голову?
   – Мне. Было любопытно посмотреть эту пьесу, о ней столько писали в газетах…
   Зная, что в четыре утра она еще не пришла в себя, комиссар был удивлен ее спокойствием и собранностью.
   – Мы обсудили с дочерью, и она позвонила мужу узнать, пойдет ли он с нами.
   – Вам случалось ходить в театр втроем?
   – Редко. Мой зять интересуется только медициной и своими больными.
   – А ваш муж?
   – Мы иногда ходили с ним вдвоем в кино или в мюзик-холл. Он очень любил мюзик-холл.
   Голос у нее был ровный, невыразительный. Отвечая, она все время глядела на Мегрэ, словно на экзаменатора.
   – Вы заказали билеты по телефону?
   – Да. Кресла номер девяносто семь и девяносто восемь. Я хорошо помню, так как всегда прошу места у центрального прохода.
   – Кто знал, что в этот вечер вас не будет дома?
   – Муж, зять и наша уборщица.
   – Больше никто?
   – Еще мой парикмахер, я ходила к нему днем.
   – Ваш муж курил?
   В голову Мегрэ приходили все новые и новые мысли, он только что вспомнил о сигаре в пепельнице.
   – Не много. По одной сигаре после обеда и ужина. Иногда еще курил во время утренней прогулки.
   – Извините меня за такой нелепый вопрос: вы не знали, у вашего мужа были враги?
   Она не стала бурно возражать, а просто сказала:
   – Нет.
   – У вас никогда не создавалось впечатления, что он от вас что-то скрывает, что держит в тайне какую-то сторону своей жизни?
   – Нет.
   – Что вы подумали, возвратившись вчера вечером, когда обнаружили, что он мертв?
   Было похоже, что она проглотила слюну, а потом произнесла:
   – Что он умер.
   Лицо ее стало еще жестче, застыло, и Мегрэ на секунду показалось, что у нее на глазах выступят слезы.
   – Вы не задали себе вопроса, кто мог его убить?
   Он уловил едва заметное колебание.
   – Нет.
   – Почему вы сразу же не позвонили в полицию?
   Она помолчала и на мгновение отвела взгляд от комиссара:
   – Не знаю.
   – Вы сначала позвонили зятю?
   – Я никому не звонила. Это Вероника позвонила домой, она волновалась, что не застала мужа здесь.
   – Она не удивилась, когда его не оказалось и дома?
   – Не знаю.
   – Кто подумал о докторе Ларю?
   – Кажется, я. Нам был необходим человек, который мог бы нам помочь.
   – Вы никого не подозреваете, мадам Жослен?
   – Никого.
   – Почему вы встали сегодня утром?
   – У меня нет причин лежать в постели.
   – Вы уверены, что из дома ничего не пропало?
   – Дочь проверяла. Она знает, где что лежит, не хуже меня. Кроме пистолета…
   – Когда вы видели его в последний раз?
   – Несколько дней назад. Не помню точно когда.
   – Вы знали, что он заряжен?
   – Да. Муж всегда держал дома заряженный пистолет. Вначале он лежал в ящике его ночного столика. Потом, боясь, как бы его не взяла Вероника, а в спальне у нас ничего не запиралось на ключ, муж перенес его в гостиную. Долгое время этот ящик был на замке, а теперь, когда Вероника подросла и вышла замуж…
   – Вам не казалось, что ваш муж чего-то боится?
   – Нет.
   – Он держал дома много денег?
   – Очень мало. Мы почти всегда расплачиваемся чеками.
   – Вам никогда не случалось, вернувшись домой, застать у мужа кого-нибудь незнакомого?
   – Нет.
   – И вы также никогда не встречали вашего мужа с каким-нибудь неизвестным вам человеком?
   – Нет, господин комиссар.
   – Благодарю вас…
   Ему было жарко. Он только что провел один из самых неприятных допросов за всю свою карьеру. Словно бросаешь мяч, а обратно он не отскакивает. Ему казалось, что его вопросы попадают мимо цели, а ответы на них – формальные, невыразительные…
   Она не уклонилась ни от одного вопроса Мегрэ, но от себя ничего не добавила.
   Она не поднялась первой, чтобы попрощаться с комиссаром, а продолжала сидеть в кресле, и невозможно было что-то прочесть в ее глазах, хотя и очень живых.
   – Простите меня за вторжение.
   Она не возражала, ждала, пока он встанет, и тогда тоже встала, пошла вслед за ним, пока он неуклюже направлялся к двери.
   – Если вам что-то придет в голову, какая-нибудь мысль, если вы вспомните что-то подозрительное…
   Она снова только моргнула.
   – У вашей двери дежурит полицейский, и, надеюсь, журналисты не станут вам докучать.
   – Мадам Маню сказала мне, что они уже приходили…
   – Давно вы ее знаете?
   – Примерно с полгода.
   – У нее есть ключ от вашей квартиры?
   – Да. Я заказала ей свой.
   – А у кого еще, кроме нее?
   – У мужа и у меня. Еще у дочери. Он остался у нее с тех пор, как она еще жила здесь до замужества.
   – Больше ни у кого?
   – Да, еще есть один, пятый ключ, который я называю запасным и держу в своем туалетном столике.
   – Он лежит там по-прежнему?
   – Да, я его там недавно видела.
   – Могу я задать еще один вопрос вашей дочери?
   Она открыла дверь, на минуту скрылась и вернулась с Вероникой, которая по очереди оглядела обоих.
   – Ваша мама сказала мне, что у вас остался ключ от этой квартиры. Я хотел бы удостовериться, что он находится у вас по-прежнему…
   Она подошла к комоду, взяла синюю кожаную сумку, открыла ее и вынула маленький плоский ключ.
   – Вы брали его с собой в театр?
   – Нет. Я взяла театральную сумочку, намного меньше этой, в ней ничего не помещается.
   – Выходит, ключ оставался в вашей квартире на бульваре Брюн?
   Это все. Он не знал, какие еще вопросы было бы уместно задать. Впрочем, он торопился как можно скорее уйти из этого замкнутого мирка, где ему было не по себе.
   – Благодарю вас.
   Он спустился по лестнице, чтобы размять ноги, и, пройдя один марш, облегченно вздохнул. На тротуаре взад и вперед ходил полицейский, а журналистов уже не было: они устроились напротив, в бистро, и, увидев комиссара, сразу же бросились к нему:
   – Вы допросили обеих женщин?
   Он оглядел их так, как смотрела на него вдова Жослена, словно через стекло, не видя лиц.
   – Это правда, что мадам Жослен отказывается отвечать?
   – Право, господа, мне нечего вам сказать.
   – Когда же вы надеетесь…
   Он сделал неопределенный жест рукой и направился к бульвару Распай в поисках такси. Журналисты не пошли за ним следом, а снова заняли свои позиции, а он этим воспользовался, чтобы зайти в кафе, где они были ночью.
   В свой кабинет на набережной Орфевр он попал только около полудня, тут же приоткрыл дверь в кабинет инспекторов и увидел Лапуэнта и Торранса.
   – Зайдите ко мне оба.
   Он тяжело уселся за свой стол и набил самую большую из трубок.
   – Что ты сегодня делал? – спросил он сначала у юного Лапуэнта.
   – Я пошел на улицу Жюли, чтобы проверить показания Фабра, и расспросил всех трех консьержек. Все они подтверждают, что вчера вечером кто-то приходил и справлялся, нет ли в доме больного ребенка. Одна из них отнеслась к этому человеку недоверчиво, решила, что он не похож на врача, он даже показался ей подозрительным. Она чуть было не вызвала полицию.
   – В котором часу он приходил?
   – Между половиной одиннадцатого и одиннадцатью.
   – А что говорят в больнице?
   – Там оказалось труднее. Была ужасная суматоха, профессор и врачи совершали обход. Все сбились с ног. Я издали заметил доктора Фабра и уверен, что он меня тоже узнал.
   – Он никак не отреагировал?
   – Нет. Целая свита в белых халатах и шапочках двигалась за светилом.
   – Ему часто случается заходить по вечерам в больницу?
   – Похоже, это входит в обязанности всех врачей, если возникает срочная необходимость или когда они ведут тяжелого больного. Чаще всех там бывает доктор Фабр. Мне удалось поймать двух или трех медсестер. Они все говорят о нем одинаково. К нему относятся в больнице почти как к святому.
   – Он все время провел возле своего больного?
   – Нет. Он заходил во многие палаты и долго разговаривал со стажером.
   – Они там уже в курсе дела?
   – Не думаю. На меня поглядывали косо. Особенно одна, довольно молодая, должно быть, не медсестра, а ассистентка. Она сказала мне со злостью: «Если вы собираетесь задавать нескромные вопросы, то лучше обратитесь непосредственно к доктору Фабру».
   – Судебный врач не звонил?
   Обычно после вскрытия сразу же звонили на набережную Орфевр, чтобы сообщить о результатах, еще до того, как присылали официальный рапорт, на составление которого уходило некоторое время.
   – Он извлек две пули. Первая попала в аорту и могла вызвать смерть.
   – Когда, по их мнению, это произошло?
   По всей вероятности, от девяти до одиннадцати. Для большей точности доктор Ламаль хотел бы знать, в котором часу Жослен в последний раз ел.
   – Позвони их прислуге и узнай, а потом сообщи доктору.
   В это время толстый Торранс, стоя у окна, наблюдал, как по Сене проплывают пароходы.
   – Что я должен теперь делать? – спросил Лапуэнт.
   – Сначала позвони по телефону. А что у вас, Торранс?
   Он не был с ним на «ты», хотя знал его гораздо дольше, чем Лапуэнта. Правда, последний скорее походил на студента, чем на инспектора полиции.
   – Итак, что там за жильцы?
   – Я начертил для вас небольшой план дома. Так будет проще.
   Он положил листок комиссару на стол, а сам встал за его спиной и время от времени указывал пальцем на один из нарисованных квадратиков.
   – Сначала первый этаж. Вы, наверное, знаете, что муж консьержки – полицейский и в ту ночь дежурил. Домой он вернулся в семь утра; но этот дом не входит в его участок.
   – Дальше.
   – Слева живет мадемуазель Нолан, старая дева, говорят, очень богатая и очень скупая. Она до одиннадцати смотрела телевизор, а потом легла спать. Утверждает, что ничего не слышала и к ней никто не приходил.
   – А справа?
   – Некий Давэ. Он тоже одинокий, вдовец, работает заместителем директора какой-то страховой компании. Он, как обычно, ужинал в городе, а домой вернулся в четверть десятого. Я узнал, что время от времени его навещает довольно миловидная девушка, но в тот вечер ее не было. Он читал газеты и около половины одиннадцатого заснул. Говорит, что ничего подозрительного не слышал, а проснулся, когда в дом вошли сотрудники отдела судебной экспертизы со своими приборами и разбудили его. Тогда Давэ встал, подошел к стоящему у дверей полицейскому и спросил, что происходит.
   – И как он отреагировал?
   – Никак. Снова лег спать.
   – Он знал Жосленов?
   – Только с виду. На втором этаже слева квартиру занимает семья Ареско. Их шесть или семь человек. Все они смуглые и толстые, а женщины довольно красивые. Все говорят с сильным акцентом. Там живут отец, мать, ее сестра, двадцатилетняя дочь и еще двое или трое детей. Вчера вечером они были дома.
   – Ты уверен? Ведь консьержка сказала…
   – Знаю. Она мне это повторила. Вскоре после ухода доктора Фабра кто-то вошел в дом и, проходя мимо консьержки, назвался Ареско. Месье Ареско возмущен… Они всей семьей играли в карты и клянутся, что никто из квартиры не выходил.
   – Что говорит консьержка?
   – Она почти уверена, что произнесли именно эту фамилию, и ей даже показалось, что с акцентом.
   – Почти уверена… – повторил Мегрэ. – Ей даже показалось… Чем занимаются эти Ареско?
   – Владеют какими-то крупными предприятиями в Южной Америке и проводят там часть года. У них еще есть дом в Швейцарии. Они вернулись оттуда две недели назад.
   – Они знакомы с Жосленами?
   – Говорят, что даже фамилии их не знали.
   – Продолжай…
   – Справа, напротив них живет искусствовед Жозеф Мерийон. В данный момент он находится в командировке в Греции с каким-то государственным заданием.
   – На третьем?
   – Весь этаж занимают Тюплеры. Сейчас их нет, путешествуют по Америке.
   – А у них есть прислуга?
   – Квартира на три месяца закрыта. Ковры сданы в чистку.
   – На четвертом?
   – В квартире напротив Жосленов тоже в ту ночь никого не было. Там живут Делили, пожилая пара. У детей свои семьи. А они проводят каждое лето на Лазурном Берегу до начала октября. Все эти люди отдыхают подолгу, шеф…
   – А на пятом?
   – Над Жосленами живут Мёра, архитектор, его жена и двенадцатилетняя дочь. Они не выходили из дома. Архитектор до полуночи работал, но ничего не слышал. Причем окно у него было открыто. Через площадку – квартира промышленника Бланшона с женой. В тот день они уехали на охоту в Солонь. На шестом – еще одна одинокая женщина, мадам Шварц. К ней часто по вечерам приходит подруга, но в тот вечер она была одна и рано легла спать. На том же этаже живет еще молодая пара. Они поженились только в прошлом месяце, а теперь уехали к родителям жены в Ньевр. Наконец, на седьмом этаже – комнаты для прислуги.
   Мегрэ с расстроенным видом смотрел на план. Конечно, некоторые квадраты оставались пустыми, их обитатели еще находились на море, в деревне или за границей.
   Но, по крайней мере, половина жильцов была дома в прошлую ночь. Они играли в карты, смотрели телевизор, читали или спали. Один из них даже работал. Консьержка еще не успела уснуть после ухода доктора Фабра.
   Однако же раздались два выстрела, в одном из квадратиков был убит человек, но повседневную рутину это нигде не нарушило.
   Порядочные люди.
   Все соседи, наверное, тоже были порядочными людьми, честно зарабатывали себе на комфортабельную и лишенную тайн жизнь.
   Может быть, консьержка, открыв дверь уходящему доктору Фабру, заснула крепче, чем ей казалось? Говорила она, без сомнения, искренне. Она женщина неглупая и понимала важность своих показаний.
   Она утверждала, что между половиной одиннадцатого и одиннадцатью кто-то вошел в дом и, проходя мимо нее, назвал фамилию Ареско.
   Однако Ареско клялись, что никто из них в тот вечер не входил и не выходил из квартиры. Они не знали Жосленов. Это вполне допустимо. Никто в парижских домах, особенно если речь идет о крупной буржуазии, соседями не интересуется.
   – Я только не понимаю, почему кто-то из жильцов, возвращаясь домой, назвался именем другого жильца.
   – А если человек был не из этого дома?
   – По словам консьержки, он не мог потом выйти из дома незаметно.
   Мегрэ нахмурил брови.
   – Это выглядит по-идиотски, – проворчал он. – Однако же, судя по всему, тут возможно только одно объяснение.
   – Что он остался в доме?
   – Во всяком случае, до утра… Днем легче войти и выйти незамеченным.
   – Вы хотите сказать, что убийца мог находиться там, в двух шагах от полицейских, во время приезда прокуратуры, когда в здании работали люди из отдела экспертизы?
   – В доме есть пустые квартиры… Вы сейчас возьмете с собой слесаря, нужно убедиться, что ни один замок не взломан.
   – Полагаю, что в квартиру Жосленов заходить не надо?
   – Только проверьте замки снаружи.
   – Это все?
   – На данный момент все. А что еще можно сделать?
   Толстый Торранс задумался и произнес:
   – Действительно…
   Произошло преступление – убит человек. Только преступление это было необычным, поскольку убитый – не такой, как другие.
   – Порядочный человек! – со злостью повторял Мегрэ.
   У кого было основание убить такого порядочного человека?
   Еще немного – и комиссар начнет ненавидеть порядочных людей.

Глава 4

   Мегрэ пришел обедать домой. Сидя возле открытого окна, он внезапно заметил, что, перед тем как сесть за стол, жена, как всегда, сняла фартук, затем взбила волосы, чтобы придать им пышность.
   Они тоже могли бы нанять прислугу, но мадам Мегрэ ни в какую не соглашалась, уверяя, что без домашних забот будет чувствовать себя никому не нужной. Она лишь изредка приглашала уборщицу на самую тяжелую работу, да и то, случалось, доубирала после ее ухода.
   Может быть, мадам Жослен была такой же? Наверное, все-таки нет. Она была весьма педантичной – об этом свидетельствовала идеальная чистота в ее квартире, но, в отличие от мадам Мегрэ, вряд ли ощущала потребность делать все своими руками.
   Почему это ему вздумалось, сев за стол, сравнивать двух таких непохожих женщин?
   На улице Нотр-Дам-де-Шан мадам Жослен с дочерью, наверное, тоже обедали вдвоем, и Мегрэ представил себе, как они украдкой поглядывают друг на друга. А может быть, обсуждают какие-то бытовые дела?
   Ведь если доктор Фабр уже вернулся домой, на бульвар Брюн, что было вполне вероятно, то был один с сыновьями. Ими занималась только молоденькая няня и уборщица.
   Обычно, едва закончив еду, он уединялся в своем кабинете, куда днем потоком шли маленькие пациенты со своими встревоженными мамами. Нашел ли он сиделку для тещи? Согласится ли та терпеть присутствие чужого человека?
   Мегрэ ловил себя на том, что его занимают все эти мелкие подробности, словно речь шла о его собственных родственниках. Рене Жослен умер, и теперь важно было не только найти убийцу… Те, кто остался, должны были постепенно как-то менять свою жизнь.
   Мегрэ хотелось зайти к Фабрам на бульвар Брюн, почувствовать атмосферу, в которой те жили. Он знал, что их квартира находится в новом доме, рядом с университетским городком, и легко представил себе ничем не примечательное здание, подобные которому он часто видел, проезжая мимо. Он называл их домами-ловушками. Голый белесый фасад уже с грязными подтеками. Ряд одинаковых окон – сверху донизу, однотипные квартиры – ванная над ванной, кухня над кухней, тонкие стены, пропускающие малейший шум.
   Мегрэ был уверен, что там нет такого порядка, как в квартире Жосленов, что жизнь не столь налажена, что едят здесь когда придется, и в этом отражается не столько натура самого Фабра, сколько недосмотр, а может быть, даже и неумелость его жены.
   Она росла избалованным ребенком. Мать и сейчас почти ежедневно приезжала к ней, сидела с детьми, водила старшего на прогулку. Интересно, не пыталась ли она внести какой-то порядок в это чересчур богемное, на ее взгляд, существование?
   Понимали ли женщины, сидевшие сейчас за столом, что, по логике развития событий, единственным подозреваемым был пока Поль Фабр?
   Насколько известно, он был последним, кто видел Жослена живым.
   Разумеется, он не мог вызвать сам себя по телефону на улицу Жюли, но в больнице, где он работал, было достаточно преданных ему людей, которые могли бы оказать ему эту услугу. Он знал, где лежит пистолет.
   К тому же у него была причина совершить убийство.
   Безусловно, деньги его не интересовали. Если бы не тесть, он ни за что на свете не обзавелся бы частной практикой и все время мог бы уделять больнице, где чувствовал себя на своем месте.
   Ну а Вероника? Не начала ли она жалеть о том, что вышла замуж за человека, которого окружающие называли святым? Может быть, ей хотелось жить по-другому? Может быть, эти настроения стали заметны?
   После смерти Жослена, вероятно, супруги Фабр получат свою долю наследства.
   Мегрэ пытался представить себе сцену: мужчины молча сидят за доской с сосредоточенным и серьезным, как у всех шахматистов, видом. В какой-то момент доктор встает и идет к комоду, где в одном из ящиков лежит пистолет…
   Мегрэ покачал головой: нет, не сходится. Он не мог вообразить себе, как Фабр, держа палец на спусковом крючке, целится в тестя…
   А может быть, возник какой-то спор, перешедший в ссору, и оба потеряли контроль над собой?
   Вообразить можно что угодно, а вот поверить трудно… Это совсем не соответствовало характеру ни того, ни другого.
   И к тому же существовал таинственный посетитель, о котором упоминала консьержка и который, проходя, назвал фамилию Ареско.
   – Мне звонила Франсин Пардон, – вдруг сказала мадам Мегрэ, может быть, нарочно, чтобы отвлечь мужа от его мыслей.
   Мегрэ был так далеко, что сначала смотрел на нее, даже не понимая, о чем идет речь.
   – Они в понедельник вернулись из Италии. Помнишь, как они радовались, что поедут в отпуск вдвоем?
   Впервые за двадцать лет супруги Пардон отправлялись в отпуск вдвоем. Они поехали на машине, собираясь сначала остановиться во Флоренции, потом в Риме, в Неаполе, а на обратном пути в Венеции и в Милане, задерживаясь там, где захочется.
   – Они спрашивают, будем ли мы у них ужинать в среду?
   – А почему бы и нет?
   Ведь это уже вошло в традицию. Обычно супруги Мегрэ ужинали у них в первую среду месяца, но из-за отпуска все было отложено.
   – Оказалось, что путешествие было крайне утомительным, что на шоссе почти такое же движение, как на Елисейских Полях и что каждый вечер им приходилось ждать по два-три часа, прежде чем удавалось получить комнату в гостинице.
   – Как поживает их дочь?
   – Хорошо. У нее прекрасный ребенок…
   Мадам Пардон тоже почти ежедневно после обеда навещала дочь, которая в прошлом году вышла замуж и несколько месяцев назад родила.
   Если бы у них с мадам Мегрэ были дети, то теперь тоже были бы внуки, и мадам Мегрэ, как другие…
   – Знаешь, что они решили?
   – Нет.
   – Купить небольшую виллу на берегу моря или где-нибудь в деревне, чтобы проводить там отпуск с семьей дочери.
   У Жосленов была вилла в Ля-Боле. Месяц в году или чуть больше они жили там все вместе. Рене Жослен ушел на пенсию.
   Внезапно эта мысль поразила Мегрэ. Владелец картонажной фабрики всю свою жизнь был деятельным человеком, большую часть времени проводил на улице Сен-Готар, а иногда даже уходил туда по вечерам работать.
   Он виделся с женой только за столом, во время еды и какое-то время перед сном.
   Сердечный приступ так испугал его, что буквально на следующий день он бросил работу.
   А что бы делал Мегрэ, выйдя, как и Жослен, на пенсию и доведись ему проводить весь день дома вдвоем с женой? Впрочем, все давно решено – они будут жить в деревне, где уже куплен дом.
   Ну а если бы ему пришлось остаться в Париже?
   Каждое утро Жослен почти в одно и то же время, около девяти, как на работу, выходил из дому. По словам консьержки, он шел в Люксембургский сад осторожной, размеренной походкой, как все сердечники или те, кто опасается очередного приступа.
   У Жосленов не было собаки, и это удивило Мегрэ. Он хорошо представлял себе Рене Жослена, выгуливающего собаку на поводке. Кошки в квартире тоже не было.
   Он покупал газеты. Наверное, садился на скамейку в саду и читал их. А может быть, ему случалось вступать в разговор с прохожими? Или он мог, например, регулярно встречаться с одним и тем же человеком, мужчиной или женщиной.
   На всякий случай он поручит Лапуэнту попросить фотографию Рене Жослена у его близких и попытаться, показывая ее торговцам, сторожам Люксембургского сада, восстановить все, что тот делал по утрам.
   Принесет ли подобный опрос какой-нибудь результат? Он предпочитал не думать об этом. Все его мысли теперь окончательно занимал этот человек, которого он никогда не видел живым, эта семья, о существовании которой он даже не подозревал еще накануне.
   – Ты придешь к ужину?
   – Думаю, да. Надеюсь.
   И Мегрэ отправился на угол бульвара Ришар-Ленуар поджидать свой автобус. Он остался стоять на площадке, курил трубку, разглядывал окружавших его пассажиров, которые продолжали жить своей непримечательной жизнью, как если бы семьи Жослен вообще не существовало, словно не было в Париже человека, который бог знает почему убил другого.
   У себя в кабинете Мегрэ нарочно занялся малоприятной административной рутиной, чтобы больше не думать об этом деле, и почти преуспел: когда около трех часов дня зазвонил телефон, он удивился, услышав в трубке взволнованный голос Торранса:
   – Я уже там, шеф…
   Он чуть было не спросил: «Где там?»
   – Я решил, что лучше позвонить вам, чем мне ехать на Набережную. Может, вы захотите сами… Я кое-что обнаружил…
   – Обе женщины по-прежнему дома?
   – Теперь три, пришла мадам Маню.
   – Что вы нашли?
   – Вместе со слесарем мы осмотрели все двери, и те, которые выходят на пожарную лестницу. С виду ни одна не взломана. Но мы решили подняться выше шестого этажа, пошли на седьмой, где живет прислуга.
   – Что вы обнаружили?
   – Постойте. Большинство комнат заперто. Когда мы осматривали очередной замок, открылась соседняя дверь, и мы несколько удивились, когда увидели девицу, в чем мать родила. Она же, казалось, ничуть не смутилась и стала в упор нас разглядывать. Между прочим, красотка, очень темные волосы, огромные глаза – ярко выраженный испанский или латиноамериканский тип.
   Мегрэ слушал, машинально рисуя в своем блокноте женский силуэт.
   – Я спросил, что она здесь делает, и она ответила на плохом французском, что сейчас она отдыхает, а так работает у Ареско.
   «Почему вы хотите открыть эту дверь? – спросила она с подозрением. И добавила: – Вы воры?» Кстати, эта гипотеза ее ничуть не взволновала. Я объяснил ей, кто мы такие. Она даже не знала, что этой ночью убили одного из жильцов.
   «Толстый такой мужчина, очень вежливый? Он всегда улыбался мне при встрече».
   Потом сказала:
   «Так что, это была их новая служанка?»
   Я не понял, что она имеет в виду. Наверное, у нас был дурацкий вид, и мне хотелось попросить ее хоть как-то прикрыться…
   «Какая новая служанка?»
   «Наверное, они взяли новую служанку. Этой ночью я слышала шум в соседней комнате…»
   Мегрэ сразу же перестал рисовать. Он даже разозлился, что сам до этого недодумался. Точнее, он начал об этом думать прошлой ночью. В какой-то момент подобная мысль начала вырисовываться в его сознании, и ему уже казалось, что он вот-вот что-то поймет, как он уже говорил Лапуэнту, но кто-то, то ли комиссар Сент-Юбер, то ли следователь обратился к нему и сбил с мысли.
   Консьержка утверждала, что вскоре после ухода доктора Фабра какой-то человек вошел в дом. Он назвал фамилию Ареско, однако все члены семьи Ареско утверждали, что к ним никто не приходил и сами они из дому не выходили.
   Мегрэ велел опросить жильцов, но он не знал закулисья дома, иначе говоря, не подозревал, что существует этаж, где живет прислуга.
   – Вы понимаете, шеф… Минутку… Еще не все…
   Этот замок тоже не был поврежден… Тогда по пожарной лестнице я спустился на четвертый этаж и спросил у мадам Маню, есть ли у нее ключ от комнаты для прислуги.
   Она протянула руку к гвоздю, вбитому справа от шкафчика, и удивленно посмотрела сначала на стену, потом на гвоздь.
   «Смотри-ка, его здесь нет…»
   Она объяснила мне, что ключ от комнаты с седьмого этажа всегда висел на гвоздике.
   «Еще вчера?» – настаивал я.
   «Не могу поклясться, но я почти уверена в этом… Я поднималась туда один раз с мадам, когда только пришла сюда работать. Там нужно было прибрать, снять постельное белье, наклеить бумагу на оконную раму, чтобы было меньше пыли…»
   Это было в характере Торранса. Если он выходил на след, то шел по нему с упорством охотничьей собаки.
   – Тогда я снова поднялся наверх, меня там ждал слесарь. Служанка-испанка, по имени Долорес, ушла вниз, у нее закончилась сиеста. Замок оказался серийного производства, очень простой. Слесарь легко его открыл.
   – Вы не спрашивали разрешения у мадам Жослен?
   – Нет. Я ее не видел. Вы меня инструктировали не беспокоить ее без крайней необходимости. А здесь ее участия не требовалось. Так вот, шеф, мы на верном пути. Кто-то провел ночь или часть ночи в комнате для прислуги. Бумага, которой завешено окно, порвана, а окно открыто. Оно еще было открыто, когда мы вошли. Видно, что этот мужчина лежал на матрасе, на подушке осталась вмятина от головы. И наконец, на полу валяются окурки. Я говорю, мужчина, потому что на окурках нет следов губной помады. Я звоню из бара «Труба» на улице Вавен. Я подумал, что вы сами захотите взглянуть…
   – Еду!
   Мегрэ сразу же почувствовал облегчение, что больше не нужно подозревать доктора Фабра. Все моментально изменилось. Консьержка не ошиблась. Какой-то неизвестный вошел в дом. Этот «неизвестный» не только знал, в каком ящике лежит пистолет, но знал и о том, что существует комната для прислуги и где на кухне висит ключ от нее.
   Таким образом, прошлой ночью, пока следствие застопорилось на четвертом этаже, убийца, по всей видимости, находился в доме, курил, лежа на матрасе, в ожидании, пока рассветет и можно будет незаметно уйти.
   Интересно, дежурил ли уже в это время у входной двери полицейский? Мегрэ не знал. Это входило в обязанности местного комиссариата. Он видел полицейского, когда вернулся с улицы Сен-Готар, но того вызвал муж консьержки, когда в дом нахлынули журналисты и фотографы.
   В любом случае сюда, несомненно, заходило и выходило множество людей, не считая рассыльных. Консьержка была занята почтой, ребенком, репортерами, многим из которых удалось даже прорваться на четвертый этаж.
   Мегрэ позвонил в отдел установления личности.
   – Мёрс? Пришлите мне, пожалуйста, одного из ваших людей со всем необходимым для снятия отпечатков пальцев. Может быть, будут и другие улики. Пусть возьмет все, что нужно… Жду у себя в кабинете…
   В дверь постучал инспектор Барон:
   – Шеф, я наконец дозвонился до секретаря театра Мадлен. Действительно, на имя мадам Жослен было зарезервировано два места. Оба кресла были заняты в течение всего спектакля, правда, кем именно – неизвестно. В театре был аншлаг, никто во время действия из зала не выходил. Разумеется, были антракты…
   – Сколько?
   – Два. Первый всего на четверть часа, и многие зрители оставались в зале. Второй длился не меньше получаса – требовалась полная и, следовательно, сложная смена декораций.
   – В котором это было часу?
   – В десять. Я узнал фамилии тех, кто сидел за креслами девяносто семь и девяносто девять. Это завзятые театралы, они всегда покупают билеты на одни и те же места. Месье и мадам Демайе. Живут они в Пасси, на улице Помп. Связаться с ними?
   – Желательно…
   Он не хотел ничего пускать на самотек. Явился специалист из сыскной полиции, обвешанный своими аппаратами, как фоторепортер.
   – Мне взять машину?
   Мегрэ кивнул и вышел вместе с ним.
   Они застали Торранса пьющим пиво в компании слесаря, которого, казалось, эта история забавляла.
   – Вы мне больше не нужны. Спасибо, – сказал ему комиссар.
   – Да как же вы попадете без меня? Я закрыл дверь. Мне велел ваш инспектор.
   – Я не хотел рисковать, – прошептал Торранс.
   Мегрэ тоже взял кружку пива и выпил ее почти залпом.
   – Вы все втроем, подождите меня здесь!
   Он пересек улицу, вошел в лифт, позвонил в дверь квартиры Жосленов. Как и утром, мадам Маню приоткрыла дверь на цепочку и, узнав его, сразу же впустила внутрь.
   – Кого из дам вы хотите видеть?
   – Мадам Жослен, если только она не отдыхает.
   – Недавно приходил доктор и требовал, чтобы она снова легла, но она отказалась. Не в ее характере валяться целый день в постели, разве что когда заболеет…
   – Никто не приходил?
   – Только месье Жуан на несколько минут. Еще ваш инспектор, такой толстый, просил ключ от верхней комнаты. Честное слово, я до него не дотрагивалась. Странно, зачем этот ключ висит здесь на гвозде, если этой комнатой больше не пользуются.
   – И ни разу не пользовались с тех пор, как вы работаете у мадам Жослен?
   – А зачем? Ведь другой прислуги нет.
   – Ну а может быть, там ночевал кто-то из друзей или знакомых мадам Жослен, скажем, одну только ночь?
   – Если бы им нужно было оставить переночевать кого-нибудь из друзей, думаю, они отдали бы комнату мадам Фабр… Я скажу мадам…
   – А что она делает?
   – По-моему, составляет список, кому нужно послать извещение о смерти…
   В гостиной дам не оказалось. Подождав немного, Мегрэ увидел, как обе женщины вошли в комнату, и у него создалось странное впечатление, что они ни на минуту не разлучаются, потому что друг дружке не доверяют.
   – Простите, что я вас снова беспокою. Полагаю, мадам Маню вам сообщила…
   Перед тем как ответить, они посмотрели друг на друга, но заговорила мадам Жослен:
   – Мне даже в голову не приходило перевесить этот ключ на другое место, я вообще о нем забыла. Что это значит? Кто мог его взять? Для чего?
   Ее взгляд казался более мрачным и неподвижным, чем утром. Руки выдавали нервозность.
   – Мой инспектор взял на себя смелость открыть комнату прислуги, – объяснил Мегрэ. – Он решил не беспокоить вас. Пожалуйста, не сердитесь на него. Тем более что теперь, наверное, следствие пойдет по новому пути.
   Он наблюдал за ней, пытаясь угадать ее реакцию, но она прекрасно владела собой.
   – Я слушаю.
   – Сколько времени вы не поднимались на седьмой этаж?
   – Несколько месяцев. Когда появилась мадам Маню, я пошла туда вместе с ней, так как предыдущая прислуга оставила страшный беспорядок и ужасную грязь.
   – Значит, примерно полгода?
   – Да.
   – И больше вы там не бывали? И муж тоже, вероятно?
   – Он вообще ни разу туда не поднимался. Что ему там было делать?
   – А вы, мадам? – спросил он у Вероники.
   – Я там не была уже много лет. Когда у нас работала Ольга, она была такая милая и я иногда приходила к ней в комнату. Помнишь, мама? Лет восемь назад…
   – Окна были завешены бумагой?
   – Да. От пыли.
   – А сейчас бумага сорвана, и окно было открыто. Кто-то ложился на постель, вероятно мужчина, и выкурил несколько сигарет.
   – Вы уверены, что это было прошлой ночью?
   – Пока не наверняка. Разрешите нам подняться туда и еще раз тщательно все осмотреть.
   – Полагаю, вам не нужно спрашивать у меня разрешения.
   – Разумеется, если вы хотите присутствовать…
   Она прервала его, покачав головой.
   – У вашей предыдущей прислуги был любовник?
   – Я об этом ничего не знаю. Она была порядочной девушкой, помолвлена, а затем попросила расчет и вышла замуж.
   Мегрэ направился к двери. Почему у него снова возникло ощущение, что между матерью и дочерью существует какое-то недоверие? Ему бы хотелось узнать, как они держатся между собой наедине и о чем говорят. Мадам Жослен сохраняла хладнокровие, но Мегрэ вовсе не был уверен, что эта новость не ошеломила ее.
   И все же он мог бы поклясться, что история с комнатой для прислуги была для нее не так неожиданна, как для него. Ну а Вероника резко повернулась к матери, и в ее взгляде можно было прочесть какой-то вопрос.
   Что она хотела сказать, а потом передумала?
   Он вернулся в «Трубу», где его ждали трое мужчин, выпил еще одну кружку пива и пошел вместе с ними к пожарной лестнице в доме Жосленов. Слесарь открыл дверь. С трудом удалось его выпроводить, он пытался остаться под любым предлогом.
   – А как вы без меня закроете?
   – Мы опечатаем…
   – Смотрите, шеф, – сказал Торранс, указывая на кровать, все еще распахнутое окно, на пять или шесть окурков на полу.
   – Я бы хотел прежде всего убедиться в том, что сигареты были выкурены недавно.
   – Это легко установить.
   Специалист осмотрел окурок, понюхал, осторожно отогнул бумагу, размял в пальцах табак.
   – После лабораторного анализа я смогу дать точный ответ. Но и сейчас можно сказать, что курили эти сигареты недавно. Даже если просто понюхать воздух в этой комнате, вы почувствуете, что, несмотря на открытое окно, здесь все еще пахнет табаком.
   Он доставал свои приборы медленно и неторопливо, как все криминалисты. Для них не существует мертвых или, вернее, мертвые для них безлики, словно у них никогда не было ни семьи, ни индивидуальности. Для них преступление – чисто научная проблема. Они занимаются конкретными вещами: следами, отпечатками пальцев, даже пылью.
   – Очень удачно, что здесь давно не убирали, – продолжал он и, повернувшись к Торрансу, спросил: – Вы ходили по комнате, что-то трогали?
   – Ничего, кроме окурков. Мы со слесарем стояли возле двери.
   – Прекрасно.
   – Вы сможете передать результаты ко мне в кабинет? – спросил Мегрэ, не зная, где ему лучше стоять.
   – А мне что делать? – спросил Торранс.
   – Возвращайтесь на Набережную.
   – Если позволите, я еще задержусь на несколько минут, чтобы посмотреть, не осталось ли тут отпечатков пальцев, – сказал эксперт.
   – Если хотите…
   Мегрэ грузно спустился по лестнице и еле удержался, чтобы не позвонить в квартиру Жосленов. От последнего разговора с женщинами у него остался неуловимый неприятный осадок. Ему казалось, что все события развивались вопреки логике.
   Впрочем, все шло не так, как следовало бы. Да и о какой логике может идти речь, если внезапно совершено преступление? Предположим, что убитый был бы очень похож по типу на доктора Пардона, например… Как бы вели себя его жена, дочь, зять?
   Он не мог себе это представить, хотя знал семью Пардон уже много лет и это были их лучшие друзья.
   Неужели мадам Пардон вот так, внезапно, стала бы такой же растерянной, потеряла бы дар речи и даже не пыталась бы дольше побыть у тела мужа?
   Он только что им сообщил, что кто-то взял из кухни ключ от комнаты прислуги, прятался там несколько часов и еще, наверное, находился там поздно ночью, когда после ухода полиции женщины остались дома одни.
   Но мадам Жослен на это даже бровью не повела. А Вероника сразу же посмотрела на мать, но та, казалось, всем своим видом велела ей молчать.
   Одно было несомненно: убийца ничего не украл. И пока что, по результатам следствия, получалось так, что никто не был заинтересован в смерти Рене Жослена.
   Для Жуана и его партнера эта смерть ничего не меняла. Да и трудно предположить, чтобы Жуан, который всего несколько раз бывал в квартире на улице Нотр-Дам-де-Шан, знал, где лежит пистолет, где висит ключ и какая из комнат на седьмом этаже принадлежит Жосленам.
   Ну и Фабр, вероятно, вообще ни разу туда не поднимался. Да ему и не имело смысла прятаться наверху. В любом случае он был сначала в больнице, а затем в квартире на четвертом этаже, где комиссар его допрашивал.
   Спустившись на первый этаж, Мегрэ неожиданно подошел к лифту, поднялся на второй и позвонил в квартиру Ареско. За дверью слышалась музыка, голоса, суета. Когда ему открыли, он увидел двух ребятишек, гонявшихся друг за другом, и толстую женщину в халате, которая пыталась поймать их.
   – Вас зовут Долорес? – спросил он у открывшей дверь девушки, на сей раз одетой в голубое рабочее платье и в шапочке такого же цвета на темных волосах.
   Она ослепительно улыбнулась ему. Казалось, в этой квартире все смеялись и улыбались, с утра до вечера здесь царил радостный беспорядок.
   – Си, сеньор.
   – Вы говорите по-французски?
   – Си…
   Толстуха спросила о чем-то девушку на своем языке, разглядывая Мегрэ с головы до ног.
   – Она не понимает по-французски?
   Девушка отрицательно покачала головой и расхохоталась.
   – Скажите, что я из полиции, как и инспектор, которого вы видели наверху, и что я хочу задать вам несколько вопросов…
   Долорес переводила с невероятной быстротой, и тогда полная женщина, схватив детей за руки, утащила их за собой в комнату и плотно закрыла застекленную дверь. Музыка играла по-прежнему. Девушка стояла перед Мегрэ, не приглашая его пройти в квартиру. Приоткрылась другая дверь, оттуда выглянул темноглазый мужчина, потом бесшумно закрыл дверь.
   – В котором часу вы поднялись к себе в комнату вчера вечером?
   – Наверное, в половине одиннадцатого… Я не посмотрела…
   – Вы были одна?
   – Си, сеньор…
   – Вы ни с кем не столкнулись на лестнице?
   – Нет.
   – В котором часу вы услышали шум в соседней комнате?
   – В шесть утра, когда встала.
   – Шаги?
   – Что?..
   Она не знала этого слова. Тогда комиссар сделал вид, что ходит, и это вызвало у нее новый приступ смеха.
   – Си, си…
   – А вы не видели мужчину, который ходил? Дверь не открылась?
   – Это был мужчина?
   – Сколько человек ночует на седьмом этаже?
   После каждого вопроса ей требовалось какое-то время, чтобы понять. Было похоже, что она переводит каждое слово и только потом улавливает смысл сказанного.
   Она показала два пальца:
   – Нас только двое… Я и прислуга из квартиры на пятом этаже.
   – Мёра?
   – Не знаю, Мёра – это справа или слева?
   – Слева.
   – Значит, нет… Другие… Те, что уехали с ружьями…
   Я видела их вчера утром, они клали их в машину…
   – Они уехали вместе с прислугой?
   – Нет. Но она не приходила ночевать. У нее есть друг…
   – Значит, прошлой ночью вы были одна на седьмом этаже?
   Это ее рассмешило. Ее все смешило. Она даже не понимала, что только тонкая стена отделяла ее от человека, который почти наверняка совершил убийство.
   – Одна… Нет друга…
   – Благодарю вас.
   За стеклянной дверью, завешенной шторой, мелькали какие-то лица, темные глаза, и наверняка после ухода Мегрэ последуют новые взрывы смеха.
   Он остановился перед комнатой консьержки, но ее не было. Он столкнулся лицом к лицу с мужчиной в подтяжках с ребенком на руках; тот быстро положил ребенка в колыбель и представился:
   – Полицейский Бонне… Входите, господин комиссар… Жена ушла за покупками… Пользуется тем, что в эту неделю я дежурю по ночам…
   – Мне просто хотелось ей сказать по дороге, что она не ошиблась. Похоже, кто-то действительно вошел в дом вчера вечером и остался на всю ночь…
   – Его нашли? Где?
   – Его не нашли, но обнаружены следы в одной из комнат прислуги… Должно быть, он выскользнул сегодня утром, пока ваша жена сражалась с репортерами…
   – То есть жена виновата, что…
   – Вовсе нет.
   Если бы не долгие отпуска, которые могли себе позволить многие жильцы этого дома, на седьмом этаже было бы пять или шесть человек и кто-нибудь из них, возможно, столкнулся бы с убийцей.
   Мегрэ поколебался, прежде чем перейти улицу и снова заглянуть в «Трубу», но наконец решился и почти машинально заказал:
   – Кружку пива…
   Чуть позже он увидел через окно, как из дома вышел Торранс, которому надоело наблюдать за работой своего коллеги из лаборатории, и ему пришла в голову та же мысль, что и Мегрэ.
   – Вы здесь, шеф?
   – Я допрашивал Долорес.
   – Чего-нибудь добились? Она была, по крайней мере, одета?
   Торранс до сих пор был горд и счастлив своим открытием. Казалось, он не понимал, почему Мегрэ выглядит более озабоченным, каким-то более грузным, чем утром.
   – Ну мы ведь за что-то ухватились, правда? Знаете, наверху полно следов. Коллега из отдела экспертизы просто вне себя от радости. Только бы убийца уже проходил через нас…
   – Почти уверен, что нет, – сказал Мегрэ, допивая пиво.
   И в самом деле, через два часа заведующий картотекой дал отрицательный ответ. Отпечатки пальцев, снятые в доме на улице Нотр-Дам-де-Шан, не фигурировали в картотеке лиц, замешанных в какие-либо уголовные истории.
   Лапуэнт провел вторую половину дня, показывая фотографию Рене Жослена торговцам в квартале, садовым сторожам, завсегдатаям Люксембургского сада. Некоторые узнавали его, другие нет…
   – Он приходил каждое утро, шел неторопливой походкой…
   – Он смотрел, как играют дети…
   – Он клал возле себя газеты и читал их, иногда курил…
   – Он производил впечатление порядочного человека…
   Черт побери!

Глава 5

   Интересно, сколько времени ночью шел дождь? Мегрэ не знал, но очень обрадовался, когда, проснувшись, увидел, что на темном, еще не просохшем от влаги тротуаре, отражались настоящие тучи – тяжелые от дождя, с темными краями, а вовсе не легкие розовые облачка, которые плыли по небу все предыдущие дни.
   Ему хотелось поскорее забыть о лете, об отпуске, хотелось, чтобы все вернулось на круги своя, и всякий раз, встретив загорелую девушку, идущую легкой походкой в узких облегающих брючках и в сандалиях на загорелых ногах – ей уместнее было появиться где-то на пляже, а не на улице Парижа, – он начинал хмуриться.
   Была суббота. Сначала, проснувшись, он хотел было вновь отправиться на улицу Сен-Готар, чтобы повидать Жуана, хотя и не мог себе объяснить, для чего ему это нужно. Мегрэ хотелось снова увидеть всех, и даже не за тем, чтобы задать им конкретные вопросы, а чтобы побыть среди них, лучше ощутить атмосферу, в которой жил Рене Жослен.
   В этом деле явно что-то от него ускользало. Теперь было очевидно, что убийца пришел извне, а это расширяло сферу поисков. Хотя так ли уж расширяло? Ясно было одно, оружие взяли из ящика, ключ – с гвоздика на кухне, а мужчина, поднявшись на седьмой этаж, не ошибся комнатой.
   Однако сегодня Мегрэ нарочно отправился на работу пешком, как часто бывало, когда он хотел дать себе передышку. Воздух стал свежее. Прохожие уже не казались такими загорелыми и вновь обрели обычный, будничный вид.
   Он пришел на Набережную как раз к утреннему рапорту и, взяв под мышку досье, направился в кабинет начальника, где уже собрались остальные начальники отделов. Каждый докладывал о последних происшествиях. Начальник отдела светской жизни, например, предлагал закрыть ночной клуб, на который почти ежедневно ему приходили жалобы. А вот Дарю из полиции нравов организовал ночью облаву на Елисейских Полях. Теперь три или четыре десятка девиц легкого поведения дожидались решения своей участи в тюрьме Депо.
   – Ну а что у вас, Мегрэ?
   – Я увяз в одном деле, в котором замешаны порядочные люди, – мрачно проворчал он.
   – А подозреваемые есть?
   – Пока еще нет. Только отпечатки пальцев, но в нашей картотеке такие не значатся, иначе говоря, это отпечатки пальцев тоже какого-нибудь порядочного гражданина…
   Ночью совершено еще одно преступление, не просто преступление, а настоящая резня… Занимался этим только что вернувшийся из отпуска Люка. В данный момент он допрашивал у себя в кабинете убийцу, пытался разобраться в его объяснениях.
   Это произошло между поляками-эмигрантами в убогой лачуге, недалеко от Итальянских ворот. Некто Стефан, чернорабочий, плохо говоривший по-французски, довольно чахлый и тщедушный на вид, фамилию его было просто не выговорить, жил там с женой и четырьмя малолетними детьми.
   Люка видел женщину до того, как приехала машина «скорой помощи», и говорил, что она необычайно хороша собой.
   Она была женой не этого поляка, а его соотечественника, некоего Маевски, вот уже три года работавшего на фермах где-то на севере. Двое старших детей были от Маевски. Что именно произошло между этими людьми три года назад, понять было невозможно.
   – Он мне ее отдал, – упрямо твердил Стефан.
   Другой раз он утверждал:
   – Он мне ее продал…
   Три года назад тщедушный Стефан занял место своего приятеля в лачуге и в постели красотки-жены. Законный муж уехал, казалось, по своей воле. Родилось еще двое детей, и все шестеро жили в одной комнате, как цыгане в повозке. Тем временем Маевски решил вернуться, и, пока его «заместитель» был на работе, он попросту занял свое прежнее место. О чем говорили мужчины, когда пришел Стефан? Люка пытался уяснить это, но его клиент говорил по-французски примерно так же, как горничная, которую Мегрэ допрашивал накануне.
   Стефан ушел из дома. Около суток бродил неподалеку, не сомкнув глаз; ходил из одного бистро в другое и у какого-то мясника раздобыл отличный нож.
   Он уверял, что не крал его, и очень горячился по этому поводу. Вероятно, для него это было вопросом чести.
   Ночью он проник в комнату, где все спали, и четырьмя или пятью ударами ножа убил мужа. Затем бросился на обезумевшую от ужаса женщину, два или три раза ударил ее, но не успел ее прикончить, на крики подоспели соседи.
   Стефан спокойно дал себя арестовать. Мегрэ зашел в кабинет, когда допрос уже подходил к концу. Люка медленно печатал на машинке протокол.
   Мужчина сидел на стуле и курил сигарету, которую ему только что дали; перед ним стояла пустая кофейная чашка. Соседи явно с ним не церемонились. Воротник рубашки был порван, волосы взлохмачены, лицо в царапинах.
   Он слушал Люка нахмурившись, напрягаясь, чтобы понять смысл его слов, затем, видимо, размышлял, качая головой из стороны в сторону.
   – Он мне ее дал, – повторил он, словно это объясняло случившееся. – Он не имел права забирать ее у меня…
   Казалось, он не видел ничего предосудительного в том, что убил своего бывшего товарища. Он убил бы и женщину, если бы ему не помешали. Интересно, расправился бы он с детьми?
   На этот вопрос он не ответил, наверное, потому, что сам толком не знал. Он не предусмотрел всех деталей. Решил убить Маевски с женой. Что же касается остального…
   Мегрэ вернулся в свой кабинет. Его ждало сообщение, что люди с улицы Помп, сидевшие в театре позади мадам Жослен и Вероники, прекрасно помнят обеих. В первом антракте дамы не выходили из зала, а во втором вернулись на свои места задолго до того, как поднялся занавес, и не покидали театр до окончания спектакля.
   – Чем мне заняться сегодня, шеф? – спросил Лапуэнт.
   – Тем же, чем вчера днем.
   Иначе говоря, пройти по пути, который проделывал каждое утро Рене Жослен во время прогулки, и задавать вопросы людям.
   – Ему наверняка приходилось с кем-нибудь разговаривать. Попробуй еще раз, в то же самое время, что и он… У тебя есть вторая фотография? Дай-ка ее сюда.
   На всякий случай Мегрэ положил фотографию себе в карман. Потом сел в автобус, следовавший по направлению к Монпарнасу. Ему пришлось погасить трубку, так как автобус был без открытой площадки.
   Мегрэ было необходимо поддерживать связь с улицей Нотр-Дам-де-Шан. Злые языки утверждали, что комиссар старается все делать сам, даже вести утомительную слежку, словно не доверяет своим инспекторам. Им просто невдомек, что ему во что бы то ни стало нужно понять, как живут люди, с которыми ему пришлось столкнуться, поставить себя на их место.
   Если бы он мог, то обязательно обосновался бы в квартире Жосленов, сел бы за стол с обеими женщинами, возможно, проводил бы Веронику до дому, чтобы посмотреть, как она держится с мужем и детьми.
   Ему хотелось самому совершить ту же прогулку, которую совершал по утрам Жослен, посмотреть на все его глазами, посидеть на тех же скамейках.
   В этот час консьержка обычно стерилизовала рожки и потому надевала белый передник.
   – Только что привезли тело, – сказала она, еще не оправившись от волнения.
   – Дочь наверху?
   – Да, уже с полчаса. Ее подвез муж.
   – А сам поднялся в квартиру?
   – Нет. Похоже, спешил.
   – Больше в квартире нет никого?
   – Там сейчас служащие похоронного бюро. Они уже принесли все необходимое, чтобы установить гроб с покойным.
   – Мадам Жослен ночевала одна?
   – Нет. Около восьми вечера зять привел к ней даму средних лет. Она несла с собой чемоданчик. Наверное, медицинская сестра или сиделка. Она осталась с мадам Жослен. Мадам Маню явилась сегодня в семь утра, как обычно, а сейчас ушла за покупками.
   Он задал новый вопрос, хотя не был уверен в том, что уже не спрашивал об этом. Этот вопрос его очень беспокоил.
   – Вы не замечали, особенно в последнее время, никто не стоял около вашего дома, поджидая кого-нибудь из жильцов?
   Она покачала головой.
   – А мадам Жослен не принимала гостей в отсутствие мужа?
   – По крайней мере, ни разу за те шесть лет, что я здесь работаю.
   – А ее муж? Он ведь часто бывал днем один? Никто не приходил к нему? Или, может быть, он сам ненадолго спускался?
   – Нет… Не замечала… Я бы обязательно обратила внимание… Ведь если не происходит ничего необычного, на такие вещи внимания не обращаешь, это и в голову не приходит. А на Жосленов я обращала не больше внимания, чем на других жильцов, скорее даже меньше, поскольку они мне хлопот не доставляли.
   – Не помните, с какой стороны возвращался месье Жослен?
   – По-разному. То со стороны Люксембургского сада, то со стороны перекрестка бульвара Монпарнас и улицы Вавен… Ведь он же не автомат, правда?
   – Он всегда был один?
   – Всегда.
   – А доктор больше не приходил?
   – Он заходил вчера в конце дня и долго сидел у них.
   И его тоже Мегрэ повидал бы снова. Ему казалось, что буквально у каждого можно узнать что-то важное.
   Мегрэ не подозревал никого в сознательной лжи, но был уверен, что, умышленно или нет, они утаивают от него часть истины.
   Особенно мадам Жослен. Ни на минуту ее не отпускало внутреннее напряжение. Чувствовалось, что она продумывает каждое слово, пытаясь заранее угадать вопрос комиссара и подготовить ответ.
   – Благодарю вас, мадам Бонне. Как ребенок? Спал ночью?
   – Просыпался только один раз и сразу же заснул.
   Странно, что в ту ночь он так нервничал, словно ощущал, будто что-то происходит.
   Было половина одиннадцатого утра. Вероятно, Лапуэнт задавал вопросы гуляющим в Люксембургском саду, показывая фотографию. А те внимательно рассматривали ее и с серьезным видом отрицательно качали головой.
   Мегрэ решил сам попытать счастья на бульваре Монпарнас, затем, возможно, на бульваре Сен-Мишель. Для начала он заглянул в небольшой бар, где накануне выпил три кружки пива.
   Гарсон сразу же спросил у него, как у старого клиента:
   – То же самое?
   Он кивнул не задумываясь, хотя пива ему не хотелось.
   – Вы знали месье Жослена?
   – Я не знал его по фамилии, но, когда увидел фотографию в газете, сразу же вспомнил. Раньше у него была собака, старая немецкая овчарка, еле передвигалась из-за ревматизма. Она всегда шла за ним следом, понурив голову. Это было лет эдак семь-восемь назад… А работаю я здесь уже пятнадцать.
   – А что стало с собакой?
   – Наверное, умерла от старости. По-моему, это была собака барышни. Я и ее прекрасно помню…
   – Вам не случалось видеть месье Жослена в обществе какого-нибудь мужчины? Или может быть, кто-нибудь ждал его у входа?
   – Нет… Ведь я его знал только с виду… У нас он никогда не появлялся… Как-то утром я шел по бульвару Сен-Мишель и видел, как он выходил из тотализатора… Это меня удивило… По воскресеньям я сам немного пытаю счастья на бегах, но чтоб такой человек, как он… Странно…
   – Вы видели, как он выходил из тотализатора только один раз?
   – Да… Ведь я редко бываю на улице в такое время…
   – Благодарю вас.
   Рядом находилась бакалейная лавка, Мегрэ зашел и туда.
   – Вы знаете этого человека?
   – Разумеется. Это месье Жослен.
   – Он часто бывал у вас?
   – Не он. Его жена. Она наша постоянная клиентка вот уже пятнадцать лет.
   – Она всегда сама ходила за покупками?
   – Она оставляет заказ. А продукты мы доставляем ей чуть позже. Несколько раз приходила служанка… А еще раньше изредка забегала дочь…
   – А вы никогда не видели ее вместе с мужчиной?
   – Мадам Жослен? – На него посмотрели недоуменно и даже с некоторой укоризной. – Она не из тех женщин, которым назначают свидание, особенно в своем же квартале.
   Пусть так! Но он по-прежнему задавал всем этот вопрос. Он зашел в лавку мясника.
   – Не знаете ли вы…
   Жослен покупал мясо не в этом магазине, и ответ был весьма лаконичным.
   Еще один бар. Он зашел и заказал одну кружку пива и вытащил из кармана фотографию.
   – По-моему, он живет где-то неподалеку…
   Какое количество человек опросили они с Лапуэнтом подобным образом? И все-таки надеяться приходится только на удачу. Правда, один раз уже повезло.
   Теперь Мегрэ знал, что у Рене Жослена была пусть безобидная, но страсть, мания или привычка: он играл на бегах.
   Играл по-крупному? Или же делал небольшие ставки, только чтобы развлечься? Знала ли об этом жена?
   Мегрэ готов был побиться об заклад, что не знала.
   Это как-то не вязалось с обстановкой квартиры на улице Нотр-Дам-де-Шан и внешним обликом этих людей.
   Итак, у него была маленькая слабость… Возможно, были и другие…
   – Простите, мадам… Вы не знаете…
   Снова фотография. Отрицательный жест. Он заходит еще в одну мясную лавку, на сей раз хозяин весьма любезен, поскольку именно у него делают покупки мадам Жослен или мадам Маню.
   – Он проходил мимо всегда в одно время…
   – Один?
   – Иногда встречался с женой, когда возвращался с прогулки.
   – А она? Тоже всегда бывала одна?
   – Однажды я видел ее с малышом, который едва научился ходить, с внуком.
   Мегрэ зашел в кафе на бульваре Монпарнас. Посетителей почти не было. Официант натирал пол.
   – Порцию чего угодно, только не пива, – заказал Мегрэ.
   – Аперитив? Коньяк?
   – Коньяк…
   И неожиданно, когда он уже почти не верил в успех, ему повезло.
   – Я его знаю. Я сразу же подумал о нем, когда увидел в газете фотографию. Правда, в последнее время он немного похудел.
   – Он заходил к вам пропустить рюмочку?
   – Не часто… Раз пять или шесть, всегда в одно и то же время, когда у нас пусто. Потому-то я и обратил на него внимание.
   – В такое время, как сейчас?
   – Примерно… Чуть позже…
   – Он был один?
   – Нет. Вдвоем. Они сидели в глубине зала…
   – Женщина?
   – Мужчина.
   – Какого типа?
   – Хорошо одетый, довольно молодой, лет сорока – сорока пяти.
   – Они о чем-то спорили?
   – Говорили вполголоса, и я не слышал, о чем.
   – Когда они были в последний раз?
   – Дня три-четыре назад.
   Мегрэ едва мог поверить такой удаче:
   – Вы уверены, что имеете в виду именно этого человека?
   Он снова показал фотографию. Официант посмотрел на нее внимательнее, чем в первый раз:
   – Я же сказал вам! Да, он! В руках у него всегда были газеты, не меньше трех или четырех, и, когда он ушел, мне пришлось догонять его, чтобы отдать газеты, он забыл их на стуле.
   – Вы бы смогли узнать человека, который был с ним?
   – Возможно. Высокий, темноволосый… В светлом, хорошо сшитом костюме из легкой ткани.
   – Было похоже, что они спорят?
   – Нет. Оба были серьезны, но не спорили…
   – Что они пили?
   – Месье Жослен попросил минеральную воду, а второй – виски. Должно быть, он в этом деле не новичок, потому что велел принести определенный сорт… Но у нас его не было, тогда он назвал другой.
   – Сколько времени они пробыли здесь?
   – Минут двадцать… Может быть, чуть больше…
   – Вы видели их вдвоем только в этот раз?
   – Я абсолютно уверен, что, когда месье Жослен приходил к нам раньше, несколько месяцев назад, с ним был именно этот мужчина. Впрочем, я потом его встретил…
   – Когда?
   – В тот же день… Днем. Или на следующий? Нет же! Именно в тот день!
   – Значит, на этой неделе?
   – Точно… Во вторник или в среду…
   – Он вернулся один?
   – Он сидел один довольно долго, просматривал вечернюю газету… Заказал мне тот же сорт виски, что и утром… Потом пришла дама…
   – Вы ее знаете?
   – Нет.
   – Молодая?
   – Средних лет. Ни старая, ни молодая. Интересная дама.
   – Как вам показалось, они хорошо знакомы?
   – Бесспорно… Похоже, она спешила… Села рядом с ним, а когда я подошел взять заказ, она показала знаком, что ничего не нужно.
   – Долго они сидели?
   – Минут десять… Ушли порознь… Сперва дама… Мужчина перед уходом выпил еще стакан…
   – Вы уверены, что именно он был утром с месье Жосленом?
   – Абсолютно уверен… Заказал тот же сорт виски.
   – Он похож на человека, который много пьет?
   – Он пьет, но остается в форме. Совсем не опьянел, если вы это имеете в виду. Правда, у него мешки под глазами, понимаете?
   – Вы видели этого мужчину вместе с женщиной только один раз?
   – Один, насколько мне помнится. В другое время и смотреть некогда… Но у нас есть и другие официанты.
   Мегрэ заплатил по счету и вышел на улицу, точно не зная, что будет делать дальше. Можно было сразу же пойти на улицу Нотр-Дам-де-Шан, но ему вовсе не хотелось оказаться там сейчас, когда привезут тело и, вероятно, будут устанавливать гроб…
   Он предпочел пройтись еще, заглядывал в магазины и показывал фотографию, правда без былой настойчивости.
   Так он познакомился с зеленщиком Жосленов, сапожником, который чинил им обувь, с кондитером, у которого они покупали сладкое.
   Дойдя до бульвара Сен-Мишель, он решил снова спуститься к главному входу в Люксембургский сад, повторив таким образом ежедневную прогулку Жослена, только в обратном направлении.
   Около ограды стоял киоск, где Жослен покупал газеты.
   Фотография. Те же самые вопросы. Он ждал, что с минуты на минуту появится молодой Лапуэнт, который прочесывал сад.
   – Да, это он… Я откладывала ему газеты и еженедельники, он просил…
   – Он всегда бывал один?
   Старая продавщица задумалась:
   – Раз или два, мне кажется… Во всяком случае, один раз, когда кто-то возле него стоял, я спросила: «А что для вас?» И мужчина ответил: «Я с месье…»
   Он был высокий, темноволосый, как ей кажется. Когда это было? Весной, потому что цвели каштаны.
   – А больше вы его не видели?
   – Не помню…
   Мегрэ нашел Лапуэнта в бистро, где размещался тотализатор.
   – Вам тоже сказали? – удивился тот.
   – Что сказали?
   – Что он часто сюда заходил.
   Лапуэнт успел расспросить хозяина. Тот не знал фамилии Жослена, но был абсолютно уверен.
   – Он приходил сюда два-три раза в неделю и каждый раз ставил по пять тысяч франков. Нет! Он не похож на завсегдатая скачек. У него никогда не было с собой бюллетеня скачек, он не следил за изменениями курса. Таких, как он, теперь много. Они даже не знают, из какой конюшни какая лошадь и что значит слово «гандикап»… Они выбирают цифры наугад, как те, кто участвует в национальной лотерее, просят билет с номером, оканчивающимся на какую-то определенную цифру.
   – Ему случалось выигрывать?
   – Раз или два…
   Мегрэ и Лапуэнт вместе прошлись по Люксембургскому саду. Там на металлических стульях сидели студенты, погрузившись в свои конспекты, несколько парочек обнимались, рассеянно глядя на детишек, игравших неподалеку под присмотром матерей или нянек.
   – Вы полагаете, Жослен имел секреты от жены?
   – Мне так кажется. Скоро узнаем.
   – Вы спросите у нее? Мне пойти с вами?
   – Да, лучше, если ты будешь при этом.
   Фургон похоронного бюро уже стоял перед домом.
   Они поднялись на лифте, позвонили, и мадам Маню снова приоткрыла дверь, не сняв цепочку.
   – Ах это вы…
   Она провела их в гостиную, где все оставалось по-прежнему. Дверь в столовую была открыта, и там у окна сидела за вязаньем пожилая женщина. Наверняка сиделка или медсестра, которую привел доктор Фабр.
   – Мадам Фабр только что ушла к себе домой. Позвать мадам Жослен? – И служанка добавила вполголоса: – Месье здесь.
   Она указала на бывшую комнату Вероники, потом пошла к хозяйке.
   Мадам Жослен была не у гроба, а в своей комнате и вышла оттуда, одетая в темное, как и накануне, с бусами и серьгами из серого жемчуга.
   И опять казалось, что она не плакала. Взгляд был по-прежнему неподвижным, глаза блестели.
   – Вы, кажется, хотели со мной поговорить?
   Она с любопытством взглянула на Лапуэнта.
   – Один из моих инспекторов… – начал Мегрэ. – Простите, что снова вас беспокою.
   Она не предложила им сесть, словно полагала, что визит будет недолгим. Не задала ни одного вопроса, а ждала, глядя прямо в глаза комиссару.
   – Мой вопрос, должно быть, покажется вам странным, но я хотел бы у вас спросить: ваш муж играл?
   Она не вздрогнула. Мегрэ даже показалось, что она почувствовала некоторое облегчение и, едва шевеля губами, произнесла:
   – Играл в шахматы, чаще всего с зятем, иногда, реже, с доктором Ларю.
   – Он не играл на бирже?
   – Никогда. Он этого терпеть не мог. Несколько лет назад ему предложили стать акционером одной анонимной фирмы, чтобы расширить дело, но он с негодованием отказался.
   – Он покупал билеты национальной лотереи?
   – Я никогда не видела у него таких билетов…
   – На скачках он тоже не играл?
   – Мне кажется, мы ездили в Лоншан или в Отей раз десять за всю жизнь, не больше, и то только чтобы посмотреть… Однажды, не так давно, он повез меня в Шантийи взглянуть, как разыгрывается приз Дианы, но он даже не подходил к кассам.
   – А может быть, он играл на тотализаторе?
   – А что это такое?
   – В Париже и в провинции существуют такие бюро, чаще всего они размещаются в кафе или барах… Там заключают пари…
   – Мой муж не ходил в кафе.
   В ее голосе послышался оттенок презрения.
   – Полагаю, вы тоже туда не ходили?
   Он раздумывал, стоит ли вести дальше этот допрос, пробуждать ее подозрения. Тишина становилась давящей, это почувствовали все трое. Сиделка или медсестра из деликатности встала и закрыла дверь столовой.
   За другой дверью находился покойник. Черные драпировки, наверное, горящие свечи, кусочек самшита, погруженный в «святую» воду…
   Стоявшая перед ним женщина была вдовой, и он не должен был об этом забывать. Она пошла в театр с дочерью, а в это время убили ее мужа.
   – Позвольте узнать, не случалось ли вам на этой неделе, во вторник или в среду, заходить в кафе… В вашем квартале…
   – Мы с дочерью зашли в кафе после театра… Ее мучила жажда. Но мы задержались там недолго.
   – В какое кафе?
   – На улице Руаяль.
   – Нет, я говорю о вторнике или среде и имею в виду бистро неподалеку от вашего дома…
   – Не понимаю, о чем вы…
   Мегрэ смущала роль, которую он вынужден был играть. Ему казалось, хотя точно он не был уверен, что удар тем не менее нанесен и что его собеседница должна призвать все свое хладнокровие, чтобы скрыть смятение.
   Но это продолжалось лишь долю секунды, и она не отвела взгляда.
   – Кто-то по какой-то причине мог назначить вам встречу неподалеку отсюда, например на бульваре Монпарнас.
   – Мне никто не назначал встреч…
   – Не дадите ли вы мне какую-нибудь вашу фотографию?
   Она едва не спросила: «Для чего вам она?» Но сдержалась и только прошептала:
   – Полагаю, мне следует вам подчиняться.
   Это напоминало тот момент, когда противники начинают атаковать друг друга. Она вышла из комнаты, зашла к себе в спальню, не закрывая двери, и было слышно, как она перебирает в ящике какие-то бумаги.
   Вернувшись, она протянула фотографию четырех или пятилетней давности паспортного формата.
   – Эта подойдет?
   Мегрэ неторопливо положил фотографию в бумажник.
   – Ваш муж играл на бегах, – изрек он.
   – В таком случае без моего ведома. А разве это запрещено?
   – Нет, мадам, это не запрещено, но если мы хотим во что бы то ни стало найти убийцу, то обязаны знать о потерпевшем все. Три дня назад я не знал о существовании этого дома. Я не подозревал ни о вашем существовании, ни о вашем муже. Я просил у вас содействия…
   – Я вам его оказала.
   – Мне бы хотелось, чтобы вы были откровеннее…
   Раз война объявлена, он пошел в наступление:
   – В ночь, когда произошло несчастье, я не стремился увидеть вас, потому что доктор Ларю сказал мне, что вы находитесь в очень плохом состоянии… Вчера я пришел.
   – Я приняла вас.
   – И что вы мне сказали?
   – То, что могла сказать.
   – Это значит?
   – То, что я знаю.
   – Вы уверены, что сказали мне все? Вы уверены, что ваша дочь и зять ничего от меня не скрывают?
   – Вы обвиняете нас во лжи?
   Ее губы слегка дрожали. Вероятно, она делала страшное усилие, чтобы сохранять достоинство и гордо стоять перед Мегрэ. Только ее щеки слегка порозовели. Смущенный Лапуэнт не знал, куда ему смотреть.
   – Нет, не во лжи, а в том, что вы что-то утаиваете. Например, у меня есть точные доказательства, что ваш муж играл на тотализаторе…
   – При чем здесь это?
   – Если вы ничего об этом не знаете, если вы ни разу это не заподозрили, выходит, он мог что-то скрывать от вас. И если скрыл одно…
   – Может быть, ему просто в голову не приходило рассказывать о таких вещах…
   – Верно, если бы он играл раз или два случайно, но он-то был завсегдатаем и тратил на скачки несколько тысяч франков в неделю.
   – К чему вы клоните?
   – Вы произвели на меня впечатление, которое потом подтвердили, что знаете все о своем муже и что со своей стороны у вас тоже не было от него секретов…
   – Не понимаю, какое это имеет отношение к…
   – Допустим, во вторник или в среду он с кем-то встречался в бистро на бульваре Монпарнас…
   – Его там видели?
   – По крайней мере есть один свидетель, который в этом уверен.
   – Возможно, он встретил старого приятеля или бывшего подчиненного и угостил его пивом…
   – Вы же сказали, что в бистро он не ходил…
   – Я не могу ручаться, что в подобной ситуации…
   – И он вам ничего не рассказал?
   – Нет.
   – И не сказал, вернувшись: «Да, кстати, я встретил такого-то…»
   – Не помню.
   – А если бы сказал, вы бы запомнили?
   – Вероятно.
   – Ну а если бы вы сами встретили человека, которого знаете настолько, чтобы пойти с ним в бистро, и провели там минут десять, пока он пил виски…
   У него на лбу выступил пот, он со злостью крутил в руках погасшую трубку.
   – Я все-таки не понимаю…
   – Простите, что побеспокоил… вероятно, мне придется прийти еще раз… прошу вас, подумайте. Кто-то убил вашего мужа и находится на свободе… Он может совершить новое убийство…
   Она сильно побледнела, но сохраняла спокойствие, проводила их к выходу, сухо кивнула на прощание, затем заперла за ними дверь…
   В лифте Мегрэ вытер лоб платком. Похоже, он старался не встречаться взглядом с Лапуэнтом, словно боясь прочесть упрек, и прошептал:
   – Так было нужно.

Глава 6

   Двое мужчин стояли на тротуаре в нескольких шагах от дома, как люди, которые никак не могут расстаться. Начал моросить мелкий, едва заметный дождь; мелодично зазвенели колокола в конце улицы, где-то вдалеке им вторили другие, затем вступили новые.
   В двух шагах от Монпарнаса с его ресторанчиками, за Люксембургским садом находился островок не только спокойствия и благоденствия, но и настоящее средоточие монастырей. Кроме монастыря Сестер милосердия, здесь находился монастырь Служанок Девы Марии, в двух шагах, на улице Вавен – монастырь Сестер храма Сиона, а в другом конце улицы Нотр-Дам-де-Шан – монастырь Августинок.
   Казалось, Мегрэ прислушивался к звону колоколов, впитывая влажный воздух, затем, вздохнув, сказал Лапуэнту:
   – Слетай на улицу Сен-Готар. На такси доберешься за несколько минут. В субботу контора и цеха, вероятно, закрыты. Но если Жуан похож на своего бывшего хозяина, можно надеяться, что он на месте – заканчивает какую-нибудь срочную работу. Если его нет, найдешь консьержку или сторожа. Спроси его домашний телефон и позвони ему.
   Мне нужно, чтобы ты принес фотографию в рамке, которую я видел у него в кабинете. Вчера, когда мы разговаривали, я машинально ее рассматривал, не подумав, что она может нам пригодиться. Это групповой снимок – Рене Жослен в центре, Жуан и, скорее всего, Гуле – слева и справа от него, другие сотрудники, мужчины и женщины, стоят во втором ряду, – всего человек тридцать. Там не все работницы, только те, кто давно здесь служит или самые лучшие. Вероятно, снимок сделан по случаю какого-нибудь юбилея или в связи с уходом Жослена на пенсию.
   – Вы будете у себя в кабинете?
   – Нет. Приходи в бистро на бульваре Монпарнас.
   – Где это?
   – По-моему, оно называется «Франко-итальянское». Рядом с магазином, где продают товары для художников и скульпторов.
   И он пошел, сутулясь, покуривая трубку, которая впервые за год имела привкус осени.
   Ему было немного стыдно, что он так резко разговаривал с мадам Жослен. Он понимал, что эта история лишь начинается. Ведь только она могла что-то от него скрывать или лгать ему. А его ремесло состояло в том, чтобы узнавать истину.
   Мегрэ всегда было тяжело опровергать чьи-то доводы. Впервые это произошло в детстве, когда он только пошел в школу в своей деревне Алье. Тогда он первый раз в жизни соврал. В школе ученикам раздавали уже не новые, более или менее потрепанные учебники, но у некоторых учеников были совсем новые книги, и он ужасно им завидовал.
   Ему выдали катехизис в зеленоватой обложке, с уже пожелтевшими страницами, а детям из более зажиточных семей родители купили книгу последнего издания в обложке заманчиво розоватого цвета.
   – Я потерял катехизис… – сказал он как-то вечером отцу. – Я пожаловался учителю, и он выдал мне новый…
   На самом же деле он его не терял, а спрятал на чердаке, не осмелившись выбросить.
   В тот вечер он не мог заснуть, он чувствовал себя виноватым и не сомневался, что в один прекрасный день его обман выплывет наружу. Назавтра он уже пользовался новым учебником без всякой радости, а потом три или четыре дня страдал, пока не подошел к учителю, держа в руках книгу.
   – Я нашел старый, – прошептал он пересохшим от волнения языком, весь красный от стыда, – отец велел мне вернуть этот.
   Он до сих пор помнит взгляд учителя – проницательный и доброжелательный одновременно. Без сомнения, тот обо всем догадался, все понял.
   – Доволен, что нашел?
   – О да, господин учитель…
   Он на всю жизнь сохранил благодарность учителю за то, что тот не заставил его сознаться во лжи и тем самым избавил от унижения.
   Мадам Жослен тоже лгала, но она была не ребенком, а взрослой женщиной, матерью, вдовой. Вероятно, она была вынуждена лгать. А другие члены ее семьи тоже лгали по той или иной причине.
   Мегрэ хотел протянуть ей руку, спасти ее от этого ужасного испытания отбиваться от истины. Они были порядочные люди, ему хотелось в это верить, впрочем, он и не сомневался. Ни мадам Жослен, ни Вероника, ни Фабр не убивали.
   И все они тем не менее что-то скрывали, то, что, вероятно, позволило бы схватить убийцу.
   Он взглянул на дома на противоположной стороне улицы и подумал, что потребуется по очереди опросить всех живущих здесь, тех, кто из окна мог наблюдать какую-нибудь интересную сцену накануне или в день смерти.
   Жослен встретил какого-то мужчину (официант точно не помнил, когда именно). Мегрэ скоро узнает, какая женщина приходила днем в бистро на свидание к тому же мужчине.
   На сей раз Мегрэ пришел в бистро чуть попозже, и обстановка там изменилась. Посетители пили аперитив, и многие столики были накрыты скатертями и сервированы для обеда.
   Мегрэ сел на то же место, что и утром. Официант, который тогда его обслуживал, подошел к нему, как к старому клиенту, и комиссар достал из бумажника фотографию.
   – Это она?
   Официант надел очки, чтобы рассмотреть маленький кусочек картона.
   – Здесь она без шляпы, но я все равно почти уверен, что это та самая женщина…
   – Почти уверены?
   – Уверен. Вот разве что, если мне придется выступать свидетелем на суде перед судьями, адвокатами, которые начнут задавать кучу вопросов…
   – Думаю, вам не придется выступать свидетелем.
   – Это наверняка она или какая-то другая женщина, очень на нее похожая… Она была в темном шерстяном платье, не в чисто черном, а как бы с проседью, и в шляпе, отделанной белым.
   По описанию платье походило на то, в котором была мадам Жослен не далее как этим утром.
   – Где здесь телефон?
   – В глубине зала, налево, напротив туалета. Возьмите жетон в кассе…
   Мегрэ зашел в кабину и стал искать номер телефона доктора Ларю, хотя не был до конца уверен, что застанет врача дома. У него даже не было конкретной причины звонить ему.
   Он просто решил отмести все второстепенные версии, как с фотографией из конторы на улице Сен-Готар. Он старался исключить все гипотезы, даже самые невероятные.
   Ему ответил мужской голос.
   – Это вы, доктор? Говорит Мегрэ.
   – Я только что вернулся и подумал о вас.
   – Почему?
   – Не знаю. Подумал о следствии, которое вы ведете, вообще о вашей профессии… Вы случайно застали меня в такое время… По субботам я заканчиваю обход раньше, чем в остальные дни, поскольку большинство моих клиентов уезжает за город.
   – Вас не затруднит зайти выпить со мной стаканчик во «Франко-итальянское» бистро?
   – Знаю… Сейчас приду… У вас есть новости?
   – Еще не уверен…
   Маленький пухлый Ларю не соответствовал описанию спутника Жослена, которое дал официант. Жуан тоже, он был скорее рыжим и не походил на человека, привыкшего пить.
   И все же Мегрэ не хотел упустить ни единого шанса.
   Чуть позже врач уже выходил из машины и, войдя в зал, обратился к официанту, словно к старому знакомому:
   – Как поживаете, Эмиль?.. Как шрамы?
   – Почти незаметно… Порто, доктор?
   Они были знакомы. Ларю объяснил, что несколько месяцев назад лечил Эмиля, когда тот опрокинул на себя горячий кофейник.
   – Другой раз, лет десять назад, он сильно порезался ножом… А как движется следствие, господин комиссар?
   – Мне не очень-то помогают, – ответил тот с горечью.
   – Вы имеете в виду семью?
   – Мадам Жослен, в частности. Я бы хотел задать вам несколько вопросов на ее счет. Я уже спрашивал о ней вчера вечером. Меня беспокоят некоторые детали. Насколько я понял, вы с женой были их единственными близкими друзьями…
   – Это не совсем так… Как я уже говорил вам, я давно лечу эту семью, знал Веронику совсем крошкой… Но в то время меня приглашали к ним в дом лишь от случая к случаю…
   – Когда же вы стали другом семьи?
   – Гораздо позже… Как-то раз, несколько лет назад, нас пригласили на ужин вместе с другими гостями. Там была чета Ансельм, я прекрасно их помню, знаменитые фабриканты шоколада… Вы, должно быть, знаете шоколад Ансельм… Они также производят драже для крестин…
   – Вам показалось, что они близкие друзья Жосленов?
   – Они были довольно дружны… Ансельм чуть старше… Жослен поставлял Ансельму коробки для шоколада и драже…
   – Они сейчас в Париже?
   – Вряд ли… Сам Ансельм четыре-пять лет назад отошел от дел и купил виллу в Монако… Они живут там круглый год…
   – Постарайтесь вспомнить, кто еще бывал у Жосленов?
   – Чаще всего мне доводилось встречать на улице Нотр-Дамде-Шан неких Морне – у них две дочери, – сейчас они, кстати, где-то в круизе около Бермудских островов. Это торговцы бумагой… В конечном счете Жослены бывали лишь у своих лучших клиентов и у некоторых поставщиков…
   – Не помните мужчину лет сорока?
   – Нет, пожалуй, не помню…
   – Вы хорошо знаете мадам Жослен… Что вы можете о ней сказать?
   – У нее очень слабые нервы, и, не скрою, я лечу ее всякими успокоительными, хотя она умеет поразительно владеть собой…
   – Она любила мужа?
   – Убежден в этом… У нее была довольно суровая юность, как я узнал… Отец рано овдовел, а был он человеком тяжелым, крайне сурового нрава…
   – Они жили где-то неподалеку от улицы Сен-Готар?
   – В двух шагах… На улице Даро… Она познакомилась с Жосленом, состоялась помолвка, и через год они поженились.
   – А какова судьба отца?
   – У него оказался рак, особенно мучительная форма, и несколько лет спустя он покончил с собой…
   – Что бы вы сказали в ответ на предположение, что у мадам Жослен есть любовник?
   – Я бы в это не поверил. Видите ли, в силу своей профессии мне приходится хранить секреты многих семей. В этой среде число жен, изменяющих мужьям, гораздо меньше, чем можно предположить, исходя из книг или пьес. Я не стану утверждать, что эти женщины более добродетельны. Быть может, у них просто меньше возможностей или они боятся пересудов…
   – Ей случалось одной уходить из дому днем?
   – Как и моей жене, как и большинству женщин… Это вовсе не значит, что они отправляются куда-то в отель или, как поговаривали в старину, в гарсоньерку к любовнику… Нет, господин комиссар, если вы всерьез задаете мне этот вопрос, я отвечу вам решительно – нет… Вы на неверном пути…
   – А Вероника?
   – Мне хотелось бы повторить вам то же самое, но я предпочту промолчать… Это маловероятно… Но нельзя сказать, что абсолютно исключено… Она могла иметь какие-то приключения до свадьбы. Она училась в Сорбонне… В Латинском квартале и познакомилась с мужем… Должно быть, до него у нее были и другие… Вероятно, она несколько разочарована тем, как сложилась ее жизнь… Головой не поручусь… Она думала, что выходит за мужчину, а вышла за врача… Понимаете?
   – Да…
   Этот разговор не продвинул его к истине. Очередное топтание на месте. Мегрэ казалось, что он сбился с пути, и с мрачным видом он потягивал пиво.
   – Но кто-то же убил Рене Жослена… – вздохнул он.
   Пока что только этот факт не вызывал у него сомнений. И еще он твердо знал, что какой-то человек почти что тайком встречался с бывшим владельцем картонажной фабрики в том же самом бистро, где потом у него было свидание с мадам Жослен.
   Другими словами, муж и жена что-то скрывали друг от друга. То, что было связано с одним и тем же человеком.
   – Не представляю, кто бы это мог быть… Простите, что не в силах вам помочь… Мне пора к жене и детям…
   Тем временем в зал вошел Лапуэнт с плоским пакетом под мышкой и стал искать глазами Мегрэ.
   – Жуан в конторе?
   – Нет. И дома его тоже нет. Они уехали на выходные к какой-то родственнице за город… Я пообещал сторожу вернуть фотографию сегодня же, поэтому он не слишком возражал…
   Мегрэ подозвал официанта и вытащил фотографию:
   – Узнаете кого-нибудь?
   Официант снова водрузил очки и пробежал глазами череду лиц:
   – Разумеется, месье Жослен в центре… На фотографии он толще, чем тот человек, которого я видел здесь несколько дней назад, но это все равно он…
   – А другие?.. Те, кто стоят справа и слева от него?
   Эмиль покачал головой:
   – Нет. Ни разу их не видел… Узнаю только его…
   – Что будешь пить? – спросил Мегрэ у Лапуэнта.
   – Все равно… – Он посмотрел на рюмку доктора, на дне которой темнела красноватая жидкость. – Это порто?.. Официант, мне то же самое.
   – А вам, господин комиссар?
   – Больше ничего… спасибо… Думаю, мы здесь и перекусим…
   Ему не хотелось ехать обедать на бульвар Ришар-Ленуар, и чуть позже они перешли в зал, где подавали обеды.
   – Она ничего не скажет, – ворчал Мегрэ, заказав себе овощной суп. – Даже если я вызову ее на набережную Орфевр, она все равно будет молчать…
   Он сердился на мадам Жослен, но в то же время жалел ее. Внезапно потеряв мужа при драматических обстоятельствах, перевернувших ее жизнь, она со дня на день должна была остаться одна в слишком большой для нее квартире, а тут еще полиция из-за чего-то на нее ополчилась.
   Какую тайну стремилась она скрыть во что бы то ни стало? В конце концов, каждый имеет право на личную жизнь, на собственные тайны, но лишь до того дня, когда случается нечто драматическое, и тогда уже в это вмешивается государство.
   – Как вы собираетесь действовать, шеф?
   – Не знаю… Разумеется, отыскать этого человека… Это не вор… Если это он пришел в тот вечер убить Жослена, должно быть, у него были на то, по его разумению, веские причины… Консьержка ничего не знает… За шесть лет работы в этом доме она ни разу не заметила какого-нибудь подозрительного посетителя… Возможно, это связано с еще более давними временами… Кажется, она упомянула, что бывшая консьержка, ее тетка, где-то доживает свой век… Не помню, где именно… Узнай у нее, разыщи эту женщину и допроси.
   – А если она сейчас живет у черта на куличках? Где-нибудь в провинции?
   – Что ж, дело стоит того, чтобы поехать туда или попросить местную полицию переговорить с ней… Разве что кто-то здесь, в Париже, наконец заговорит.
   Теперь Лапуэнт отправился под мелким пронизывающим дождем, держа под мышкой застекленную фотографию. Тем временем Мегрэ ехал в такси на бульвар Брюн. Дом, в котором жили Фабры, был именно таким, как он себе представлял: большое унылое здание, построенное всего несколько лет назад, но уже порядком облупившееся.
   – Доктор Фабр. На пятом слева. На двери медная табличка… Если вы к мадам Фабр, то она только что вышла… Наверное, поехала к матери разослать наконец извещения о смерти.
   Он неподвижно стоял в слишком тесной для него кабине лифта, затем отыскал нужную дверь и нажал на кнопку звонка. Невысокого роста горничная, открывшая ему дверь, сразу же по привычке посмотрела вниз, словно ища глазами ребенка.
   – Вы к кому?
   – К доктору Фабру.
   – Сейчас он принимает больных.
   – Будьте добры, передайте ему мою визитную карточку. Я надолго его не задержу.
   – Пожалуйста, сюда…
   Она открыла дверь приемной, где сидело с полдюжины мамаш и детей всех возрастов. Все как один посмотрели на него.
   Он опустился на стул, испытывая некоторую неловкость. На полу были разбросаны кубики, на столе лежали книжки с картинками. Одна из женщин качала на руках младенца, ставшего почти фиолетовым от крика, и непрерывно поглядывала на дверь кабинета. Мегрэ догадывался, что они думают: «Неужели он вызовет его без очереди?»
   Но в его присутствии они молчали. Ожидание длилось около десяти минут, и, когда доктор открыл наконец дверь кабинета, он сразу же обратился к комиссару.
   Фабр был в очках с толстыми стеклами, за которыми были еще заметнее усталые глаза.
   – Входите… Простите, что не могу уделить вам много времени… Вы не к жене? Она у матери.
   – Знаю.
   – Садитесь.
   В кабинете стояли детские весы, застекленный шкафчик с никелированными инструментами и нечто вроде мягкой кушетки, накрытой простыней и клеенкой. На письменном столе были беспорядочно свалены бумаги, а стопки книг лежали на камине и даже на полу в углу комнаты.
   – Слушаю вас.
   – Простите, что беспокою в разгар приема, но я хотел поговорить с вами без свидетелей.
   Фабр нахмурил брови.
   – Почему без свидетелей? – спросил он.
   – По правде сказать, не знаю. Я нахожусь в довольно затруднительном положении, и мне казалось, что вы сможете мне помочь… Вы регулярно бываете в доме родителей жены… Знаете их друзей…
   – У них очень мало друзей…
   – Не доводилось ли вам встречать у них в доме темноволосого мужчину лет сорока приятной наружности?
   – А о ком идет речь?
   Было похоже, что и он занял оборонительную позицию.
   – Не знаю. У меня есть причины считать, что и ваш тесть, и ваша теща были знакомы с человеком, который соответствует этому схематичному описанию.
   Доктор через очки устремил взгляд на какую-то точку в пространстве, и Мегрэ, дав ему некоторое время на раздумье, наконец вышел из терпения:
   – Ну так что?
   Фабр снова очнулся ото сна:
   – Что? Что вы хотите узнать?
   – Вы его знаете?
   – Я не понимаю, о ком вы говорите. Чаще всего я ходил к ним по вечерам, и мы проводили время вдвоем с тестем, пока женщины ходили в театр.
   – И все-таки вы должны знать их друзей.
   – Некоторых… Но не всех…
   – Я думал, что они редко принимали гостей.
   – Да, очень редко…
   Это становилось невыносимо. Он без конца отводил взгляд, лишь бы не встречаться глазами с комиссаром. Было похоже, что для доктора этот разговор – тяжкое испытание.
   – Моя жена гораздо чаще, чем я, бывала у родителей… Теща приходила к нам почти ежедневно… Я в это время либо бывал в больнице, либо принимал здесь…
   – Вам известно, что месье Жослен играл на скачках?
   – Нет. Я считал, что днем он редко выходит из дому.
   – Он играл на тотализаторе…
   – А!
   – Похоже, что его жена тоже не знала об этом. Выходит, он не всем с ней делился…
   – А с какой стати он стал бы говорить со мной? Я ведь прихожусь ему только зятем.
   – Со своей стороны, мадам Жослен тоже что-то скрывала от мужа.
   Он не возражал. Казалось, он внушал себе, как на приеме у зубного врача: еще немного, и все будет позади…
   – На этой неделе, не то во вторник, не то в среду, она встречалась днем с каким-то мужчиной в бистро на бульваре Монпарнас.
   – Это ведь меня не касается, правда?
   – Вы не удивлены?
   – Наверное, у нее были причины для этой встречи…
   – Месье Жослен виделся с тем же мужчиной в том же бистро утром, и похоже, они были хорошо знакомы… Это вам ни о чем не говорит?
   Доктор выдержал паузу, а потом со скучающим видом покачал головой.
   – Послушайте, месье Фабр. Я понимаю всю сложность вашего положения. Как и любой человек, который вступает в брак, вы вошли в новую, доселе незнакомую вам семью, членом которой вы, так или иначе, теперь являетесь. У этой семьи есть свои маленькие тайны, это неизбежно. Я ни за что не поверю, что вам не доверили хотя бы некоторые из них. Пока преступление не было совершено, все это не имело значения. Но теперь, когда вашего тестя убили, а вы сами едва не попали под подозрение…
   Доктор не стал возражать, вообще никак не реагировал. Словно их разделяла стеклянная стена, через которую не доносились слова.
   – Речь не о том, что называется «убийство с целью ограбления». И вовсе не вор, застигнутый на месте преступления, убил Рене Жослена. Человек знал эту квартиру не хуже вас, знал привычки ее обитателей, знал, где что лежит. Он знал, что ваша жена и ее мать пошли в театр в тот вечер, а вы останетесь коротать время с тестем. Он знал, где вы живете, и, скорее всего, именно он позвонил вам домой, чтобы прислуга передала вам вызов на улицу Жюли. Вы согласны со мной?
   – Да, это похоже на правду…
   – Вы сами сказали, что Жослены редко приглашали гостей и что у них не было близких друзей.
   – Я понимаю…
   – Вы готовы поклясться, что не догадываетесь, о ком идет речь?
   Уши доктора стали пунцовыми, а лицо приняло еще более усталое выражение.
   – Извините меня, господин комиссар, но там ждут дети…
   – Вы отказываетесь говорить?
   – Если бы я мог сообщить вам что-то конкретное…
   – Вы хотите сказать, что у вас есть какие-то неясные подозрения?
   – Думайте, как вам угодно… Не забывайте, что моя теща только что перенесла страшный удар, а она человек очень эмоциональный, несмотря на то что умеет владеть своими эмоциями… – Он пошел к двери, ведущей в коридор.
   – Не сердитесь на меня…
   Мегрэ не протянул ему руки, довольствовавшись лишь кивком, а неизвестно откуда появившаяся горничная проводила комиссара до входной двери.
   Он был зол не только на молодого педиатра, но и на себя самого, ибо неправильно взялся за этот допрос.
   Ведь Фабр был единственным членом этой семьи, который мог что-то сказать, а Мегрэ не сумел заставить его говорить.
   Впрочем, нет! Одно он узнал: Фабр даже глазом не моргнул, когда комиссар упомянул о встрече его тещи и незнакомца в бистро. Доктор не удивился. Он также был спокоен, услышав, что Жослен встречался с тем же человеком.
   Комиссар шел по тротуару в надежде поймать такси, но все они проходили мимо с опущенным флажком.
   Дождик перешел в настоящий ливень, и по улице побежали мутные потоки.
   Если этот мужчина по очереди встречался с Рене Жосленом и его женой…
   Он попытался рассуждать логически, но у него не хватало доводов… А может быть, незнакомец встречался и с дочерью? Или с самим доктором Фабром? И почему вся семья старалась скрыть существование этого человека?
   – Эй, такси.
   Наконец показалась свободная машина, и он торопливо влез в нее.
   – Поезжайте прямо…
   Он еще не знал, куда поедет. Первой мыслью было вернуться на набережную Орфевр, в свой кабинет, запереться там и поворчать всласть. Интересно, нашел ли Лапуэнт что-нибудь новое? Ему казалось, хотя уверен он не был, что бывшая консьержка уехала из Парижа и жила не то в Шарантоне, не то в Центральном районе.
   Шофер медленно вел машину, время от времени с любопытством поворачиваясь к клиенту.
   – А куда ехать после светофора?
   – Налево…
   – Как угодно…
   И внезапно Мегрэ решил:
   – Отвезите меня на улицу Даро…
   – Куда именно? Она длинная.
   – Угол улицы Сен-Готар…
   – Ясно…
   Мегрэ исчерпывал одну возможность за другой. Ему пришлось вытащить записную книжку и найти девичью фамилию мадам Жослен – де Лансье… Он помнил, что ее отец был полковником в отставке.
   – Простите мадам, сколько лет вы служите консьержкой в этом доме?
   – Восемнадцать лет, господин хороший, а от этого моложе не становишься.
   – Вы не знаете, где-то здесь поблизости жил полковник в отставке по фамилии Лансье с дочерью?
   – Даже не слыхала…
   Второй дом, третий… Первая консьержка – женщина средних лет, была слишком молода, вторая не помнила, а третьей было не больше тридцати.
   – А номера дома не знаете?
   – Нет. Знаю только, что где-то недалеко от улицы Сен-Готар.
   – Спросите в доме напротив… Консьержке там не меньше семидесяти… Говорите погромче, она глуховата…
   Ему пришлось почти кричать. Она покачала головой:
   – Полковника не помню, у меня совсем памяти не стало. После того как муж попал под грузовик, я уже не та.
   Мегрэ собирался продолжать поиски, но она окликнула его:
   – А почему бы вам не спросить у мадемуазель Жанны?
   – Кто это?
   – Она живет в этом доме лет сорок. Теперь уже не выходит, у нее больные ноги… Поднимитесь на седьмой, в глубине коридора, дверь никогда не заперта… Постучите и входите… Она сидит в кресле у окна.
   И в самом деле, он увидел там маленькую старушку, всю сморщенную, но с розовыми щечками и почти детской улыбкой.
   – Лансье? Полковник? Ну как же! Прекрасно помню… Они жили на третьем этаже слева… У них была старая служанка… очень сварливая, она еще не могла поладить ни с кем из торговцев, и в конце концов ей пришлось делать покупки в другом квартале…
   – У полковника была дочь, ведь так?
   – Брюнетка, очень болезненная девушка. И брат тоже, бедняжка, его даже посылали в горы – лечиться от туберкулеза.
   – Вы уверены, что у нее был брат?
   – Так же уверена, как то, что сейчас вас вижу. А вижу я вас очень хорошо, несмотря на годы. Почему бы вам не присесть?
   – Не знаете, что с ним стало?
   – С кем? С полковником? Пустил себе пулю в лоб, что здесь в доме тогда творилось… В нашем квартале такое стряслось впервые. Он тоже болел, говорят, рак… Но я все-таки не одобряю, чтобы в себя стрелять…
   – А сын?
   – Что?
   – Что с сыном стало?
   – Не знаю… Последний раз видела его на похоронах…
   – Он моложе сестры?
   – Лет на десять…
   – Ничего о нем больше не слышали?
   – Знаете, в таком доме люди вселяются и съезжают… Если посчитать всех, кто жил в их квартире с тех пор… Это вы молодым человеком интересуетесь?
   – Он теперь уже не молодой.
   – Если вылечился, тогда, конечно, уже не молодой… Наверное, женат, сам детишками обзавелся. – И добавила с хитрым огоньком в глазах: – Я-то замужем никогда не была. Вот потому и доживу до ста лет… Не верите? Приходите меня проведать лет через пятнадцать… Обещаю, что буду сидеть в этом кресле… А вы каким ремеслом занимаетесь?
   Мегрэ решил, что не станет волновать старушку, и только сказал, надевая шляпу:
   – Да я все ищу…
   – Тогда вас не упрекнешь, что вы ищете далеко… Могу поспорить, что ни одна живая душа на нашей улице и не вспомнит, кто такие Лансье… Это что, из-за наследства? Тому, кто его получит, повезло, что вы на меня напали… Так ему и передайте. Может, он тогда смекнет прислать мне чего-нибудь сладенького.
   Через полчаса Мегрэ уже сидел в кабинете следователя Госсара. Он выглядел успокоившимся, но мрачным… Говорил тихо, не торопясь.
   Тот слушал его с серьезным видом, и, когда рассказ был закончен, наступило долгое молчание, и слышно было, как из водосточной трубы Дворца правосудия льется вода.
   – Что вы хотите предпринять?
   – Вызвать их всех сегодня вечером на набережную Орфевр. Это будет проще, да и не так тягостно, как у них дома.
   – Думаете, они заговорят?
   – Кто-нибудь в конце концов заговорит.
   – Делайте, как решили…
   – Благодарю.
   – Не хотел бы быть на вашем месте… И все-таки будьте поделикатнее… Не забудьте, что ее муж…
   – Не забуду, не беспокойтесь. Именно поэтому я и вызываю их к себе в кабинет…
   Четвертая часть парижан была еще в отпуске, на пляжах или в деревне. Другие открывали охотничий сезон. Третьи ездили на машинах, подыскивая уголок, где бы провести уик-энд.
   Ну а Мегрэ медленно шел по длинному пустынному коридору, направляясь к своему кабинету.

Глава 7

   Без пяти шесть. По случаю субботы большинство кабинетов было заперто, а в глубине пустого коридора один-единственный посетитель томился перед какой-то дверью, волнуясь, не забыли ли о его существовании. Начальник сыскной полиции только что уехал, предварительно пожав руку Мегрэ.
   – Попытаетесь закончить дело сегодня вечером?
   – Чем быстрее, тем лучше. Возможно, завтра приедут родственники из провинции, ведь у них наверняка есть какие-нибудь дальние родственники. На понедельник назначены похороны, так что этот день тоже отпадает.
   Уже прошел час, как Мегрэ вышагивал из угла в угол у себя в кабинете, руки за спиной, беспрерывно курил и готовился к последнему, как он надеялся, разговору. Он не любил заранее продуманные мизансцены, а предпочитал запросто рассаживать людей, как в ресторане. При этом, однако, он всегда старался не упустить ни единой детали.
   В половине шестого, отдав необходимые распоряжения, он вышел в пивную «Дофин». По-прежнему шел дождь. Было сумрачно. Он выпил не одну, а две кружки, одну за другой, словно предполагал, что теперь ему долго не представится такой случай.
   Когда он вернулся в кабинет, ему оставалось лишь ждать. Наконец в дверь постучали, и первым зашел взволнованный, оживленный Торранс, преисполненный важностью предстоящего, как и всякий раз, когда ему поручали особо деликатное дело. Он осторожно запер за собой дверь и с видом победителя провозгласил:
   – Они здесь!
   – В приемной?
   – Да. Кроме них, там никого нет. Кажется, они удивлены, что вы заставляете их ждать, особенно мать. По-моему, ее это задевает.
   – Как все происходило?
   – Когда я пришел туда, мне открыла служанка. Я представился, а она вздохнула: «Еще один!» Дверь в гостиную была закрыта. Мне пришлось довольно долго ждать в прихожей, я слышал, как они перешептывались, но слов разобрать не мог. Наконец, не меньше чем через полчаса, дверь открылась, и я увидел, что оттуда вышел священник. Мать проводила его до дверей квартиры. Она смотрела на меня так, словно не могла вспомнить, кто я такой, потом пригласила войти. Дочь сидела в гостиной, у нее были красные глаза, как будто она плакала.
   – Что сказала мадам Жослен, увидев повестку?
   – Она дважды ее перечитала. У нее слегка дрожали руки. Потом передала ее дочери. Та тоже прочла и взглянула на мать с таким видом, словно хотела сказать: «Я в этом не сомневалась. Я тебя предупреждала». Все это происходило как в кино при замедленной съемке, и мне было как-то не по себе.
   «Нам необходимо ехать туда?» – спросила дочь.
   Я ответил утвердительно.
   «С вами?» – продолжала она.
   «Вообще-то, я оставил внизу машину, но если вы предпочитаете взять такси…»
   Они вполголоса посовещались, казалось, приняли какое-то решение и попросили меня несколько минут подождать.
   Я опять довольно долго ждал в гостиной, пока они собирались. Они позвали служанку, которая была в столовой, и та пошла к ним в комнату.
   Когда они вышли, обе были уже в пальто и шляпах и натягивали перчатки. Служанка спросила, ждать ли их к ужину, а мадам Жослен ответила, почти не разжимая губ, что не знает.
   Они сели сзади и, пока мы ехали, не проронили ни слова. В зеркало мне была видна дочь, и мне показалось, что она волнуется больше, чем мать. Шеф, а что мне теперь делать?
   – Пока ничего. Подождите меня в вашем кабинете.
   Затем вошел Эмиль – официант из кафе. В костюме и плаще он выглядел гораздо старше.
   – Я попрошу вас подождать вон там.
   – Не очень долго, шеф? В субботу вечером всегда много работы, и приятели будут злиться, если им придется вкалывать за меня.
   – Я вас вызову буквально на несколько минут.
   – Мне не придется выступать свидетелем на суде? Это точно?
   – Точно.
   Час назад Мегрэ позвонил доктору Фабру. Тот молча выслушал и сказал:
   – Я постараюсь быть у вас. Все будет зависеть от больных…
   Он приехал в пять минут седьмого и, проходя, увидел обеих женщин через застекленную перегородку приемной. Мегрэ тоже пошел взглянуть на эту комнату с зелеными креслами, три стены которой были увешаны фотографиями полицейских, погибших на боевом посту. Электрический свет горел здесь круглые сутки. Обстановка была унылой, безрадостной. Он вспомнил, как здесь долгими часами оставляли томиться некоторых подозреваемых, словно забыв, что они ждут, для того чтобы окончательно сломить их сопротивление.
   Мадам Жослен сидела на своем стуле неподвижно, очень прямо, а дочь то вставала, то снова садилась.
   – Входите, месье Фабр…
   Получив приглашение явиться сюда, врач, видимо, приготовился к тому, что дело приняло новый оборот, и выглядел встревоженным.
   – Я пришел так быстро, как только смог, – сказал он.
   Он был без шляпы, без плаща, чемоданчик, вероятно, оставил в машине.
   – Садитесь… Я недолго вас задержу…
   Мегрэ уселся за стол напротив, медленно раскурил трубку и произнес с мягкой укоризной:
   – Почему же вы не сказали, что у вашей жены есть дядя?
   Должно быть, Фабр ждал этого вопроса, но уши у него все равно вспыхнули, как, вероятно, случалось всякий раз, когда он волновался.
   – Но вы у меня не спрашивали… – ответил он, стараясь выдержать взгляд комиссара.
   – Я просил вас назвать тех, кто бывал у родителей вашей жены…
   – Он там не бывал.
   – Означает ли это, что вы никогда его не видели?
   – Да.
   – Он не присутствовал на вашей свадьбе?
   – Нет. Я знаю о его существовании по рассказам жены, но на улице Нотр-Дам-де-Шан о нем никогда не упоминали, во всяком случае в моем присутствии.
   – Будьте откровенны, месье Фабр… Когда вы узнали, что ваш тесть умер, что его убили, когда вам стало известно, что убийца воспользовался пистолетом вашего тестя и что он действовал как человек, который прекрасно ориентируется в этом доме, вы сразу же о нем подумали?
   – Не сразу…
   – А что вас натолкнуло на эту мысль?
   – Поведение тещи и жены…
   – Жена говорила с вами о нем позже, когда вы остались вдвоем?
   Он ответил после некоторого раздумья:
   – Мы очень мало бывали вдвоем все это время.
   – Она вам ничего не сказала?
   – Сказала, что боится…
   – Чего?
   – Она не уточняла… Главным образом она думала о матери… Я ведь только зять… Меня соблаговолили взять в семью, но все-таки я не считаюсь полноправным членом. Мой тесть был ко мне весьма великодушен… Мадам Жослен обожает моих детей. И все же есть вещи, которые меня не касаются.
   – Вы полагаете, что после вашей свадьбы дядя жены ни разу не появлялся в этом доме?
   – Я знаю только, что между ними произошла какая-то ссора, что его жалели, но принимать у себя не могли по каким-то причинам, а докапываться до них я не старался… Жена говорила о нем скорее как о бедняге, заслуживающем сожаления, чем порицания, как о полусумасшедшем, если хотите…
   – Это все, что вам известно?
   – Все. Вы будете допрашивать мадам Жослен?
   – Я обязан это сделать.
   – Будьте с ней не очень жестоки. Внешне она умеет владеть собой, но это весьма обманчиво, хотя многим она кажется женщиной с сильным характером. Я-то знаю, что она не только болезненно чувствительна, но и не способна проявлять свои чувства. Боюсь, что после смерти мужа у нее в любой момент могут сдать нервы…
   – Я постараюсь обращаться с ней как можно мягче.
   – Благодарю вас… Это все?
   – Возвращаю вас вашим больным.
   – Можно мне сказать несколько слов жене?
   – Лучше, если вы не будете с ней разговаривать, а особенно с тещей.
   – В таком случае передайте ей, что если меня не будет дома, когда она вернется, значит я в больнице… Когда я уходил, мне позвонили… Возможно, мне придется оперировать… – Уже дойдя до двери, он вдруг что-то вспомнил и вернулся. – Простите за мой нелюбезный прием… Подумайте, в каком положении я оказался… Меня радушно приняли в чужую семью… В этой семье, как и в любой, есть свои несчастья. Я не счел себя вправе…
   – Я вас понимаю, месье Фабр.
   Еще один порядочный человек, без сомнения! Вероятно, даже больше чем просто порядочный, если верить тем, кто его знает. И на сей раз мужчины обменялись рукопожатием.
   Мегрэ открыл дверь кабинета инспекторов, где находился Эмиль, и пригласил его войти.
   – Что я должен делать?
   – Ничего. Оставайтесь здесь, у окна, я, видимо, задам вам один вопрос, а вы ответите на него.
   – Даже если вы ждете другой ответ?
   – Вы скажете правду.
   Мегрэ пошел за мадам Жослен, которая встала одновременно с дочерью.
   – Пройдите, пожалуйста, за мной. Нет, только вы… Я приглашу мадам Фабр чуть позже…
   Она была в черном платье с редким серым узором, в черной шляпе, отделанной белыми перышками, и в легком пальто из верблюжьей шерсти.
   Мегрэ пропустил ее вперед, и она сразу же увидела стоящего у окна мужчину, который от смущения мял в руках шляпу. Казалось, она была удивлена и повернулась к комиссару, но тот молчал, и она спросила:
   – Кто это?
   – Не узнаете?
   Она внимательно оглядела его и покачала головой:
   – Нет.
   – А вы, Эмиль, узнаете эту даму?
   Охрипшим от волнения голосом официант ответил:
   – Да, господин комиссар, это она.
   – Это та самая дама, которая пришла в начале недели днем во «Франко-итальянское» бистро, где ее ждал мужчина лет сорока? Вы уверены?
   – Она была в этом же платье и этой шляпе… Я же говорил вам утром…
   – Благодарю вас. Вы свободны.
   Эмиль бросил на мадам Жослен взгляд, словно просил прощения за содеянное.
   – Я вам больше не нужен?
   – Думаю, что нет.
   Они остались в кабинете вдвоем, и Мегрэ указал ей на кресло, стоявшее напротив его письменного стола.
   – Вы знаете, где сейчас ваш брат? – спросил он тихо.
   Она посмотрела прямо на него темными, блестящими глазами, как и прежде, у себя дома, но на сей раз в ней не чувствовалось такого нервного напряжения.
   Казалось, она даже испытывала некоторое облегчение.
   Особенно это стало заметно, когда она решилась сесть в кресло. Словно она наконец отказалась от роли, которую играла против своего желания.
   – Что вам сказал мой зять? – спросила она, отвечая вопросом на вопрос.
   – Почти ничего… Он только подтвердил, что у вас есть брат, впрочем, я это и без него уже знал…
   – От кого?
   – От очень почтенной дамы лет девяноста, которая до сих пор живет на улице Даро, в том доме, где вы раньше жили с отцом и братом…
   – Это должно было случиться, – еле слышно произнесла она.
   Он повторил свой вопрос:
   – Вы знаете, где он сейчас?
   Она покачала головой:
   – Нет. И клянусь вам, что говорю правду. До прошлой недели я вообще была уверена, что он где-то далеко от Парижа.
   – Он никогда не писал вам?
   – С тех пор как перестал у нас бывать, ни разу.
   – Вы сразу же поняли, что это он убил вашего мужа?
   – Я и сейчас в этом не уверена… Не могу поверить… Я знаю, все улики против него…
   – Почему вы молчали, принудили к этому дочь и стремились во что бы то ни стало спасти его?
   – Прежде всего потому, что это мой брат, потому, что он несчастный человек… Ну а потом, я в какой-то мере чувствую себя виноватой…
   Она достала из сумки носовой платок, но не для того, чтоб вытереть глаза – они по-прежнему были сухими и горели, словно от внутренней лихорадки.
   Продолжая говорить и слушая вопросы комиссара, она машинально скручивала его в комок своими тонкими пальцами.
   – Теперь я готова все вам рассказать…
   – Как зовут вашего брата?
   – Филипп… Филипп де Лансье… Он на восемь лет младше меня…
   – Если не ошибаюсь, он подростком провел какое-то время в санатории в горах?
   – Нет, не подростком… Ему было всего пять лет, когда у него обнаружили туберкулез. Врачи отправили его в Верхнюю Савойю, он жил там до двенадцати лет.
   – Мать уже умерла?
   – Она умерла через несколько дней после его рождения… Это многое объясняет… Вероятно, то, что я сейчас вам расскажу, завтра появится во всех газетах?
   – Обещаю вам, что нет. Что объясняет смерть вашей матери?
   – Отношение отца к Филиппу и вообще его отношение к жизни все оставшееся время… После смерти матери отец стал другим человеком, и я уверена в том, что пусть невольно, но он всегда считал Филиппа виновником ее смерти… К тому же он стал пить… Он вскоре подал в отставку, хотя у него не было никаких сбережений, и мы были очень стеснены в средствах…
   – Пока ваш брат находился в горах, вы вместе с отцом жили на улице Даро?
   – С нами до последних дней жила старая служанка, она уже умерла…
   – А когда вернулся Филипп?
   – Отец поместил его в закрытое религиозное учебное заведение в Монмаранси, и он приезжал к нам только на каникулы… В четырнадцать лет он сбежал оттуда, и через два дня его задержали в Гавре, куда он добрался автостопом. Он говорил всем, что торопится в Гавр, потому что его мать при смерти… У него вошло в привычку рассказывать всякие небылицы… Он придумывал какие-то несусветные истории, ему верили, и в конце концов он сам начинал в них верить…
   Поскольку его не согласились принять обратно в Монмаранси, отец отдал его в другой коллеж, неподалеку от Версаля. Филипп учился там, когда я познакомилась с Рене Жосленом. Мне было двадцать два года…
   Теперь носовой платок походил на веревку, и она дергала его за концы, а у Мегрэ погасла трубка, но он этого даже не заметил.
   – Тогда-то я и совершила ошибку, за которую не перестаю себя корить. Я думала только о себе…
   – Вы колебались, выходить ли вам замуж?
   Она смотрела на него, не зная, что сказать.
   – Я впервые произношу вслух то, о чем до сих пор только думала… Жизнь с отцом становилась все тягостнее, он уже был болен, хотя мы этого еще не знали… Я, правда, понимала, что долго он не проживет и что очень скоро я стану необходима Филиппу. Видите ли, я не должна была выходить замуж… Я говорила об этом Рене.
   – Вы работали?
   – Отец запрещал мне работать, поскольку считал, что девушке не место в конторе… Однако я намеревалась пойти работать, когда буду жить с братом… Но Рене настаивал… Ему было тридцать пять лет… Он был уже сложившимся человеком, и я в него верила…
   Он сказал мне, что, если что-то случится, он будет заботиться о Филиппе, будет относиться к нему, как к сыну, и я в конце концов согласилась. Мне не следовало этого делать… Это было уступкой… Но мне так хотелось вырваться из тягостной домашней обстановки, освободиться от ответственности… У меня было предчувствие…
   – Вы любили мужа?
   Она посмотрела Мегрэ прямо в глаза и ответила с вызовом:
   – Да, господин комиссар… Я любила его до последнего дня… Это был человек… – У нее впервые задрожал голос, и она отвернулась. – И все равно, всю свою жизнь я считала, что должна была принести это в жертву… Когда через два месяца после свадьбы врач сообщил мне, что у отца неоперабельный рак, я сочла, что это возмездие.
   – Вы сказали об этом мужу?
   – Нет. Я впервые говорю с вами обо всем этом, и только потому, что если это действительно сделал мой брат, то мой рассказ – единственный способ как-то оправдать его… Если будет нужно, я повторю это на суде. Вопреки тому, что вы думаете, мне безразлично, что скажут люди…
   Она оживилась, а ее руки были в беспрестанном движении. Она снова открыла сумочку и достала металлическую коробочку.
   – У вас нет стакана воды? Мне лучше принять лекарство, которое прописал доктор Ларю.
   Мегрэ открыл стенной шкаф, в котором хранились графин с водой, стакан и даже бутылка коньяка, который иной раз бывал весьма кстати.
   – Благодарю вас… Я стараюсь оставаться спокойной… Все считают меня очень выдержанной, даже не догадываясь, как дорого мне все это дается… Так о чем я говорила?
   – О вашем замужестве… Брат был тогда в Версале… Отец…
   – Да… Брат учился в Версале всего год, потом его оттуда выгнали.
   – Он снова сбежал?
   – Нет. Но он был недисциплинированный, и учителя ничего не могли с ним поделать… Понимаете, я ни разу не жила с ним длительное время, чтобы узнать его поближе. Я уверена, что по натуре он не плохой. Его подводит воображение. Может быть, виной тому детство в санатории, когда он почти все время был прикован к постели и чувствовал себя покинутым? Помню, однажды он исчез, и я обнаружила его на чердаке, он лежал на полу. «Что ты здесь делаешь, Филипп?» – «Рассказываю себе разные истории…» Увы, он их рассказывал не только себе. Я сказала отцу, что мы заберем его к себе домой. Рене не возражал. Он первый мне это предложил. Отец не захотел и отдал его в другой пансион, на сей раз в Париже. Филипп навещал нас на улице Нотр-Дам-де-Шан каждую неделю. Мы уже жили там. Муж действительно относился к нему, как к сыну… Но скоро родилась Вероника…
   Тихая, красивая улица в окружении монастырей, удобная квартира, в двух шагах от тенистых аллей Люксембургского сада. Порядочные люди. Процветающее дело. Счастливая семья…
   – Как вы знаете, мой отец…
   – Где это случилось?
   – На улице Даро. В кресле. Он надел мундир и поставил перед собой только мамину и мою фотографии.
   – А что стало с Филиппом?
   – Он кое-как учился. Два года жил у нас. Было ясно, что ему не получить степени бакалавра, и Рене хотел взять его к себе в дело.
   – Какие отношения установились между вашим братом и мужем?
   – Рене проявлял бесконечное терпение… Он скрывал от меня как мог выходки Филиппа, а тот этим пользовался… Он не терпел никакого принуждения, никакой дисциплины… Часто он не приходил к обеду, являлся домой в любое время ночи, и всегда у него была наготове очередная история… Началась война…
   Филиппа исключили из новой школы, и мы с мужем, хотя и не говорили между собой на эту тему, были очень обеспокоены его судьбой… Думаю, что и у Рене были своего рода угрызения совести… Возможно, останься я на улице Даро…
   – Я так не считаю, – серьезно сказал Мегрэ. – Согласитесь, что ваше замужество никак не повлияло на развитие событий…
   – Вы так думаете?
   – За годы моей службы мне доводилось видеть десятки судеб, схожих с судьбой вашего брата, хотя для тех людей не было таких оправданий, как для Филиппа.
   Ей очень хотелось ему поверить, но она еще не могла решиться.
   – А что было во время войны?
   – Филипп пошел на фронт добровольцем. Ему едва исполнилось восемнадцать, но он так настаивал, что мы в конце концов уступили. В мае тысяча девятьсот сорокового его взяли в плен в Арденнах, и мы долго не имели от него никаких известий. Всю войну он провел в Германии, сначала в лагере, потом на ферме возле Мюнхена. Мы надеялись, что он вернется другим человеком.
   – Но остался тем же?
   – Внешне он действительно изменился, стал настоящим мужчиной, я едва его узнала. Жизнь на воздухе пошла ему на пользу, он окреп, стал сильным. Но после первых же рассказов мы поняли, что в душе он все равно остался мальчишкой, который убегал из школы и выдумывал всякие небылицы. По его словам, с ним произошли самые невероятные приключения. Он три или четыре раза бежал из плена при самых немыслимых обстоятельствах. Потом он жил, что, впрочем, вполне вероятно, как с женой, с хозяйкой фермы, у которой работал, и утверждал, что у них родилось двое детей. У нее был еще один от мужа… Муж, по словам Филиппа, был убит на Восточном фронте. Брат поговаривал о том, чтобы вернуться туда, жениться на фермерше и остаться в Германии… Потом, через месяц, у него возникли другие планы… Его манила Америка, и он утверждал, что завязал знакомство с агентами секретной службы, которые ждали его с распростертыми объятиями.
   – Он не работал?
   – Муж, как и обещал, дал ему место на улице Сен-Готар.
   – Он жил у вас?
   – Всего три недели, а потом переехал к какой-то официантке из ресторана, недалеко от Сен-Жермен-де-Пре… Снова заговорил о свадьбе… Всякий раз, когда у него появлялось новое увлечение, он строил планы насчет женитьбы. «Понимаешь, она ждет ребенка, и если я не женюсь, то буду подлецом…» Я уже не говорю о детях, которые, если ему верить, росли по всему свету.
   – Это было ложью?
   – Муж пытался проверить. И ни разу не получил неопровержимых доказательств. Всякий раз это было поводом, чтобы снова вытянуть деньги. Очень скоро я догадалась, что он ведет двойную игру. Он поверял мне свои тайны, умолял помочь ему. Всякий раз он просил небольшие суммы, чтобы выпутаться, а потом, по его словам, все должно было уладиться.
   – Вы давали ему эти суммы?
   – Почти всегда уступала. Он знал, что у меня нет в наличии крупных денег. Но муж мне ни в чем не отказывал. Он давал мне на расходы и не требовал отчета.
   Тем не менее я не могла без его ведома брать слишком много. Тогда хитрый Филипп тайком шел к Рене. Он рассказывал ему ту же историю или другую, заклиная не говорить мне…
   – Как ваш брат ушел с фабрики на улице Сен-Готар?
   – Обнаружилось, что он мошенничает. Самое ужасное, что он обращался к крупным клиентам, требуя у них денег от имени мужа.
   – И тот в конце концов не выдержал?
   – У них был долгий разговор. Вместо того чтобы дать ему некоторую сумму – отступные, – муж ежемесячно переводил ему через банк пособие на жизнь… Полагаю, вы догадались, чем это кончилось?
   – Он снова пришел к вам за деньгами?
   – И всякий раз мы его прощали. Всякий раз он искренне обещал начать новую жизнь. И мы снова открывали перед ним дверь… Потом, совершив очередной бесчестный поступок, он исчезал… Он жил в Бордо. Клялся, что женился, что у него родилась дочь, но, даже если это была правда, у нас нет никаких доказательств, кроме фотографии его жены, впрочем, это могла быть фотография кого угодно. Так вот, даже если это и было правдой, он скоро бросил жену и дочь и уехал в Брюссель… По его словам, разумеется, там ему угрожали тюрьмой, и муж послал ему деньги. Не знаю, поймете ли вы меня… Это трудно, когда его не знаешь… Он всегда казался таким искренним, а может быть, и правда был таким… По натуре он не плохой.
   – И все-таки это он убил вашего мужа.
   – Пока у меня не будет доказательств и пока он в этом не признается, я не могу поверить… Я всегда буду сомневаться… всегда буду думать, что в этом есть и моя вина.
   – С какого времени он не показывался на улице Нотр-Дам-де-Шан?
   – Вы имеете в виду у нас дома?
   – А в чем разница?
   – Потому что в нашем доме он не был по меньшей мере семь лет. После Брюсселя, перед тем как уехать в Марсель. Вероника еще не была замужем. До тех пор он всегда выглядел весьма импозантно – был элегантно одет, холеный… А вернулся бродяга бродягой, было ясно, что последнее время он жил впроголодь. Мы ни разу не видели его таким жалким, раскаявшимся. Несколько дней он жил у нас, так как уверял, что где-то в Габоне ему приготовлено место. Муж снова помог ему встать на ноги. Около двух лет мы ничего о нем не слышали, но однажды утром, когда я шла за покупками, я увидела, что он ждет меня на углу улицы. Не стану пересказывать его новые измышления… Я дала ему несколько купюр… Так повторялось много раз за последние годы. Он клялся, что не встречается с Рене, что больше ничего у него не просит.
   – И в тот же день подкарауливал его?
   – Да. Как я уже говорила, он продолжал вести двойную игру. Я знаю это точно со вчерашнего дня.
   – Каким образом?
   – У меня было предчувствие… Я боялась, что в один прекрасный день вы узнаете о существовании Филиппа и станете задавать мне конкретные вопросы…
   – Вы надеялись, что это произойдет позднее, чтобы дать ему время уехать за границу?
   – А вы бы поступили иначе? Ваша жена, например, вела бы себя не так, как я?
   – Он убил вашего мужа.
   – Допустим, это даже будет доказано, и все равно он не перестанет быть моим братом, и если он до конца своих дней проведет в тюрьме, все равно Рене не воскресить… Я знаю Филиппа. Если мне придется рассказывать на суде то, что я вам сейчас рассказала, мне не поверят… Скорее он неудачник, чем преступник.
   К чему с ней спорить? Но доля истины заключалась в том, что на Филиппе де Лансье лежала печать рока.
   – Так вот, я разбирала бумаги мужа, в частности корешки от чеков, их у него целых два ящика, и все тщательно разложены. Он был очень аккуратным… Так я узнала, что каждый раз, когда Филипп приходил ко мне, он навещал и мужа, сначала в конторе на улице Сен-Готар, потом уже не знаю где… Наверное, поджидал на улице, как меня…
   – И муж ни разу не сказал вам?
   – Он не хотел меня огорчать. А я – его. Если бы мы были откровеннее друг с другом, может быть, ничего и не произошло бы… Я много над этим думала…
   В среду, около полудня, когда Рене еще не вернулся, мне позвонили по телефону. Я сразу же узнала голос Филиппа.
   – Может быть, он звонил из бистро, только что расставшись с Жосленом? Похоже на то. Это можно будет уточнить. Кассирша, наверное, помнит, если он брал у нее жетон для автомата.
   – Он сказал, что ему необходимо со мной увидеться, что это вопрос жизни и смерти и что больше мы о нем не услышим… Он назначил свидание, вы знаете где. Я зашла туда по дороге в парикмахерскую…
   – Минутку. Вы сказали брату, что идете в парикмахерскую?
   – Да… Я хотела объяснить ему, почему я так спешу…
   – И говорили о театре?
   – Постойте… Да, я почти уверена… Я, должно быть, сказала: «Мне нужно к парикмахеру, потому что вечером мы с Вероникой идем в театр…» Он выглядел еще более нервным, чем раньше… Сказал, что совершил большую глупость, не уточняя, какую именно, но дал понять, что его разыскивает полиция. Ему нужна была крупная сумма, чтобы сесть на пароход, идущий в Южную Америку…
   Я отдала ему все деньги, которые у меня были с собой. Не понимаю, зачем ему было приходить вечером, чтобы убить моего мужа.
   – Он знал, что пистолет в ящике?
   – Он лежит там по меньшей мере лет пятнадцать, а может быть, и больше. А Филипп ведь, как я говорила, жил у нас какое-то время.
   – Разумеется, он знал, где на кухне висит ключ.
   – Он не взял денег. У мужа в бумажнике были, но он даже не дотронулся. Деньги были и в секретере, а у меня в комнате лежали драгоценности.
   – Ваш муж не выписал чека на имя Филиппа в день смерти?
   – Нет.
   Они молча смотрели друг на друга.
   – Думаю, – вздохнул Мегрэ, – это и есть объяснение.
   – Муж отказал ему?
   – Вероятно.
   А может быть, удовольствовался тем, что дал своему шурину несколько купюр, которые были у него в кармане?
   – У вашего мужа была с собой чековая книжка? В противном случае он мог бы назначить Филиппу свидание вечером.
   – Он всегда носил ее с собой.
   Может быть, Лансье, потерпев неудачу утром, решил попытаться снова? Шел он туда уже с намерением убить Жослена? Надеялся ли он, что, когда сестра получит наследство, он сможет вытягивать у нее побольше денег?
   Мегрэ не старался продумать все возможные варианты. Действующие лица были для него ясны, а дальнейшее уже дело судей.
   – Вы не знаете, он давно в Париже?
   – Клянусь вам, даже представления не имею. Признаюсь, я рассчитываю только на то, что он успеет уехать за границу и больше я о нем не услышу.
   – А если в один прекрасный день он снова потребует у вас денег? Если вы получите телеграмму, скажем, из Брюсселя, из Швейцарии или откуда-нибудь еще с просьбой выслать ему денежный перевод?
   – Не думаю, что… – Она не закончила фразу. Впервые она опустила глаза под взглядом Мегрэ и прошептала: – Вы мне тоже не верите.
   На сей раз последовала долгая пауза, и комиссар, взяв одну из трубок, решил ее набить и раскурить. Он не осмеливался сделать это во время беседы.
   Им не о чем было больше говорить. Это было очевидно. Мадам Жослен снова открыла сумку, чтобы положить платок, и громко защелкнула замок. Это было сигналом. Поколебавшись в последний раз, она встала, уже не такая чопорная, как вначале.
   – Я вам больше не нужна?
   – Не сейчас.
   – Полагаю, вы станете его разыскивать?
   Он только опустил глаза. Затем, направляясь к двери, заметил:
   – У меня даже нет его фотографии.
   – Я знаю, вы мне не поверите, но у меня тоже нет, только довоенная, когда он был подростком.
   Мегрэ приоткрыл дверь, и оба слегка смутились, словно не знали, как попрощаться.
   – Вы будете допрашивать мою дочь?
   – В этом больше нет необходимости.
   – Наверное, ей было очень тяжело эти дни… И зятю тоже, полагаю… У них не было оснований молчать… Они делали это ради меня…
   – Я на них не в обиде.
   Он неуверенно протянул ей руку, а она подала свою – в перчатке.
   – Я не могу пожелать вам удачи… – прошептала она.
   И, не оборачиваясь, пошла к застекленной приемной, где, увидев ее, вскочила с места взволнованная Вероника.

Глава 8

   Прошла зима. Десять или двадцать раз поздно вечером, а иногда даже ночью в кабинете Мегрэ горел свет, а это означало, что какой-то мужчина или женщина сидели в кресле напротив стола, где до них сидела мадам Жослен.
   Приметы Филиппа де Лансье были переданы во все полицейские участки, и его искали на вокзалах, пограничных постах и в аэропортах. Интерпол разослал карточку с приметами во все иностранные полиции. И только в конце марта, когда трубы на крышах становятся розовыми на фоне бледно-голубого неба и начинают лопаться почки, Мегрэ, придя как-то утром в свой кабинет, впервые в этом году без плаща, снова услышал имя брата мадам Жослен.
   Сама она по-прежнему жила в квартире на улице Нотр-Дам-де-Шан вместе с компаньонкой, ежедневно ходила к внукам на бульвар Брюн и гуляла с ними по аллеям парка Монсури.
   Филипп де Лансье был найден мертвым – убитым несколькими ударами ножа около трех часов ночи, неподалеку от бара на улице Терн.
   Газеты писали: «Драма в преступном мире».
   Это было, как всегда, не совсем точно. Хотя де Лансье и не принадлежал к преступному миру, он какое-то время жил в этой среде с проституткой по имени Анжель.
   Он продолжал выдумывать свои истории, и Анжель была уверена в том, что он прятался у нее, выходя лишь по ночам, только потому, что убежал из тюрьмы Фонтевро, где отбывал двадцатилетнее заключение.
   А может быть, другие поняли, что это чужак? Может быть, с ним рассчитались за то, что он увел молодую женщину от постоянного сутенера?
   Началось следствие. Правда, велось оно довольно вяло, как и всегда в подобных случаях. Мегрэ снова пришлось отправиться на улицу Нотр-Дам-де-Шан. Он снова увидел консьержку, ее ребенок уже сидел в высоком стульчике и что-то лепетал. Мегрэ поднялся на четвертый этаж, нажал на кнопку.
   И хотя теперь здесь жила компаньонка, мадам Маню по-прежнему приходила на несколько часов в день, она-то и открыла дверь, не закрыв ее предварительно на цепочку.
   – Это вы! – сказала она, нахмурившись, словно он мог принести лишь дурные вести.
   Неужели новость была действительно плохой?
   В гостиной ничего не изменилось, только на кресло Рене Жослена был брошен синий шарф.
   – Мне нужно сообщить мадам…
   – Пожалуйста, проходите…
   И все-таки, бросив взгляд в зеркало, ему захотелось вытереть лоб.

Жорж Сименон Мегрэ и порядочные люди