-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|  Франческо Петрарка
|
|  Канцоньере
 -------

   Франческо Петрарка
   Канцоньере


   © А. Бердников, перевод с итальянского, предисловие, примечания, 2017
   © Giulia Baselica, Comparatistica Annuario italiano, 2004.
   © Летний Сад, оформление, 2017
 //-- * * * --// 


   Предисловие переводчика

   Франческо Петрарка (1304–1374) – первый поэт европейского Ренессанса, основатель гуманизма в его наиболее полном, дошедшем до наших дней виде, равно как первый человек Нового времени, зачинатель одной из великих литератур нашего континента, создатель итальянского языка – в этом он делит пальму первенства с Данте Алигьери. В апреле 1341 года Петрарка был коронован лавровым венком на Капитолийском холме в Риме, став таким образом первым европейским лауреатом в полном смысле слова. Увенчанию лавром способствовали: слава латинствующего эрудита и ритора, известность о замечательной, так и не обнародованной при жизни, пост-вергилианской поэме в латинских гекзаметрах «Африка».
   На итальянском языке Петраркой написаны только лишь «Канцоньере» («Собрание песен») и «Триумфы» (связанный цикл из шести небольших поэм). Как именно получилось так, что как раз Канцоньере Петрарки явился той знаковой книгой, которая при самой строгой выборке собраний всех времен и народов – занимает несомненно первое место в широком списке и остается отобранной, сколь бы мы этот список ни ужимали? Фр. Де Санктис пишет: «Он достиг такой тонкости выразительных средств, при которой итальянский язык, стиль, стих, до него находившиеся в стадии непрерывного совершенствования и формирования, обрели устойчивую, окончательную форму, служившую образцом для последующих столетий. Язык итальянской поэзии поныне остается таким, каким его оставил нам Петрарка; никому не удалось превзойти его в искусстве стихосложения и стиля» [1 - Фр. Де Санктис. История литературы Италии. Т.1. Средние века. ИМЛИ РАН. «Наследие», 2000. C. 449.].
   Впрочем, сам Петрарка не без иронии обозначил «Канцоньере» как Rerum vulgarium fragmenta, что в переводе с латыни на русский язык можно представить как Осколки на просторечии. Есть два взаимоисключающих взгляда на жанровую принадлежность «Канцоньере»: его считают сборником стихов на случай, или же, напротив, логическим сюжетным построением (романом). Мы придерживаемся второй точки зрения.
   И кто герои романа? Это лирические – герой и героиня. Он – Франческо Петрарка, несостоявшийся юрист в молодости, каноник, поэт, наделенный силой таланта и огромным честолюбием. Она – Лаура де Сад, мирянка, которая в апрельский день 1327 года и увлекла Петрарку в «новую жизнь», не менее очаровательную, нежли «вита нова» его предшественника – Данта. Следует, однако, отметить черты новизны по сравнению с Дантом. Дантова Беатриче предстает в «Новой Жизни» – чисто условной, канонической фигуркой – полудевочкой-полусвятой, чтобы затем явиться в Третьей Кантике «Божественной комедии» во всем могуществе своей чарующей небесной славы. Но в то же время Поэт, вершит над своею дамою огорчительную несправедливость, лишая ее женской славы, драгоценного для истории подъема и расцвета этого удивительного дара – дара женственности, который, является подлинным достоянием и маркировкой на земле всякого превозшедшего женского существа; прибегая к словарю Владимира Набокова, мы можем с отчаянием отметить, что куколка из «Новой Жизни» – не успела осушить вполне еще влажных крылышек мотылька, как была посажена на булавку, осчастливив собою гениальную коллекцию прочих летателей, а также гусениц и червяков, столь изобилующих в бессмертном творении Данта. Петрарка поступает ровно противоположным образом. Он ловит момент, когда его бабочка только что покинула кокон, и сразу же начинает с нею работать. Он заставляет свою Беатриче соучаствовать в разработке их совместного проекта по преобразованию, просветлению земного универсума с помощью конструируемого на месте никогда не коптящего светильника – чистой и некорыстной взаимополой любви.
   «Канцоньере» (366 фрагментов) состоит из 317 сонетов, 29 канцон, 9 секстин, 7 баллад и 4 мадригалов.
   С Петраркой в России познакомились достаточно давно – в конце XVIII века, когда знаменитейший фрагмент Петрарки – 134 – Pace non trovo… Не обретаю мира… – обретет, наконец, весьма верное отображение в стихах Ивана Крылова (1768–1844). На первый взгляд, Иван Крылов неоправданно поступился строгостью формы, удлинив строку и не соблюдая межкатренной рифмовки. Однако, эти «недостатки» с избытком компенсируются наличием особой поэтической ауры: обедненность рифмы как нельзя более соответствовала фонетическому строю тогдашних русских стихов. Сокровищницу русского петраркизма продолжают две державинские версии фрагментов 9 и 35. Их метр тот же, что и у Крылова, но катрены имеют между собой также и рифмовку. Именно эти переводные пиесы наших самых талантливых стихотворцев поспособствовали более чего бы там ни было вовлечению молодой российской словесности в общий ансамбль европейских культурных феноменов. Именно тогда произошла живительная прививка к дереву русской культуры вообще, и поэзии в частности, той поэзии, где отразилась наиболее полно человеческая душа – то есть в любовной лирике.
   Что последовало за двумя державинскими свершениями? Назовем имена самых смелых, самых удачливых. Это Иван Козлов (1779–1840) принесший нам в качестве двух незабвенных трофеев фрагменты 159 и 302. Константин Батюшков (1787–1855) – пишет, следуя по стопам Петрарки, небольшую поэму – На смерть Лауры, где в качестве точки отсчета им используется 269 фрагмент «Канцоньере», а также своеобразную параллельную разработку 50-го фрагмента, называя его – Вечер. Засим – Дмитрий Мин в строках шестистопного ямба являет нам весьма точный перевод фрагмента 61. Аполлон Майков (1821–1897) производит замечательный в своем роде стиховой пересказ фрагмента 346. Несколько слов об Александре Пушкине, переводов из Петрарки нам не оставившем, но неоднократно свидетельствовавшем о своем преклонении перед Италийским поэтом. В одном из трех написанных Пушкиным сонетов – Суровый Дант… – читаем – В нем жар любви Петрарка изливал, а потом уже – Игру его любил творец Макбета, конечно здесь соблюдена хронология, прежде всего – но не только. Явлена здесь также и иерархия на Парнасе – такой, какой она представлялась Пушкину.
   Следующее поколение поэтов 1830-х – Лермонтов, Бенедиктов, Тютчев – меняет свою ориентацию на англо-германскую. Небо российского петраркизма понемногу затягивает всемогущий Байрон. Происходит смена мироощущения. Ренессансный полицентризм, также как и старославянское миросозерцание [2 - Старословянское миросозерцание можно проиллюстрировать на примере «Повести о Петре и деве Февронии»: Изборник (Сборник произведений литературы Древней Руси. М.: Худож. лит., 1969. c. 454–463.], ставившие женщину в независимую позицию от мужчины, сменяется романтическим мужским моноцентризмом. В лету канули канцоны, эклоги, оды, как жанры поэзии. На смену им пришли элегии, и сонетная форма отходит на периферию поэтического внимания. Вместе с культом женщины уходит в тень и поэзия Петрарки.
   Медленно, слишком медленно, к концу XIX века происходит возврат петраркова светила на небосклон российских муз. Он возвращается к нам украдкой, как бы сам того не желая. Владимир Соловьев (1853–1900) – поэт и философ, переводит последний 366 фрагмент «Собрания песен», поразительно созвучный его философской системе. Соловьев подхватил перо Великого Италийца именно в тот момент, когда оно выпало из его пальцев.
   Вячеслав Иванов (1866–1949) – имя одинаково дорогое для русского и для итальянского слуха – в 1915 году издает 33 перевода Петрарковых Сонетов – ставших сразу заметным явлением. Мы сознательно опускаем переводы Брюсова и Мандельштама, как не сделавшие литературной погоды в русской петраркистике.
   Около середины века появляется сонетный корпус Шекспира, на точной (классической) рифме, в блистательных переводах Самуила Маршака, принятый на ура русской интеллигенцией, а изданный примерно в те же годы Петрарка в виде избранных фрагментов в переводе Абрама Эфроса прошел под знаком умолчания. И дело тут совсем не в слабости поэтики Эфроса и не в силе Маршака. Знак луны, под которой «не бродить уж нам ночами» (зачин стихотворения Байрона – в переводе Ю. Вронского) сгоняет знак солнца (Дева прекрасная, солнцем одетая… – зачин последней Петрарковой канцоны) с лирических российских подмостков, окончательно оттесняя Петрарку на периферию интеллигентского сознания. Переводы Эфроса по сию пору не оценены по достоинству; как справедливо утверждает Н. Томашевский, «Как переводчик Петрарки, он шел за Вяч. Ивановым (споря лишь в толкованиях частностей).» [3 - Н. Томашевский. Франческо Петрарка. Лирика. Автобиографическая проза. М., «Правда». 1989. URL: http://lib.ru/POEZIQ/PETRARKA/petrarka0_1.txt_with-big-pictures.html.].
   Одна из характерных особенностей переводческой школы Вяч. Иванова состояла в повышенном интересе к русско-славянской архаике. По нашему мнению, при обращении к Петрарке такой подход вполне оправдан. Даже беглый взгляд на подлинник немедленно отметит в нем в гуще италийского просторечия, если не прямые латинизмы, то лексику, находящуюся на полдороге от них к более позднему формальному воплощению (аналогично в русском: «длань» – «ладонь»). Тем не менее школе Вяч. Иванова можно поставить в минус то, что в его переводах совершенно отсутствуют «бытовизмы», также характерные для Петрарки. Столь же велик по объему и по значимости вклад Евгения Солоновича. Солонович, также как до него и Маршак в переводах Шекспира, строго придерживается среднего слоя официальной русской лексики. Мы не находим в ней ни следов высокого «штиля», ни прямых вульгаризмов.
   Итак – подходим к парадоксальному итогу – девятнадцатый век в России беден петрарковыми строками, но зато – богат смысловыми влияниями на читательское сознание. В век двадцатый – Петрарка переведен на российскую мову практически весь, но вес его в этом самом сознании, сравнительно с Байроном и байронистами, достаточно ничтожен. Утрачено что-то, накопленное в веке девятнадцатом, что можно назвать глобальным видением Петрарки русской читающей публикой.
   Предлагаемый читателю полный перевод «Канцоньере» сделан в 1985–86 гг. Работа в виде книги «На полях Петрарки» была отправлена в 2004 г., в юбилейный год Ф. Петрарки, в институт славистики в Турин. Рецензия на вышеупомянутую книгу пришла в виде статьи лингвиста Джулии Базелики в журнале «Компаратистика». Позволим себе дать некоторые выдержки из статьи [4 - Giulia Baselica. Nei campi del Petrarca: Comparatistica, annuario italiano. Edizioni Polistampa. 2005. c. 201.]: «Если поэтический перевод представляет собою подлинное, эпическое предприятие – Роман Якобсон утверждал, что поэзия непереводима по определению, поскольку все лингвистические элементы несут собственные значения, всякое фонетическое подобие воспринимаемо читателем как семантическое сближение и парономасия правит поэтическим языком – поистине Алексей Бердников, русский переводчик Петрарки, вырисовывается как своего рода странствующий рыцарь от литературы. Том, вышедший в год, посвящавшийся празднествам в честь седьмого столетия со дня рождения Поэта, и опубликованный Бердниковым – поэтом, прозаиком, литературным критиком и переводчиком, помимо Петрарки, также Шекспира и Верлена, – содержит первый полный перевод „Канцоньере“ и „Триумфов“, дополненный комментариями, направленными на то, чтобы объяснить русскому читателю многочисленные отсылки исторического, мифологического, литературного характера… <…> Намерение Алексея Бердникова состоит не в том чтобы поэтически перевоплотить и даже не в том, чтобы семантически перевыразить, но в том, чтобы возвратить тексту дух Петрарки, передаваемый языком, характеризуемым приподнятостью (реджистро аулико). Так начало знаменитой канцоны СXXVI „Chiare, fresche dolci acque, /ove le belle membra pose colei che sola a me par donna“ в аккурат передано переводчиком не семантически. Первые строки Петрарки несут на себе в русском переводе образ, отмеченный большей телесностью, более ощутимой тяжелостью: Ясный, свежий, сладкий ток, / в коий стан прекрасный / погружала та, что мне одна „она“. Петрарковы воды приобретают большее движение, больший реализм в „токе“, то есть в „течении“ русского перевода, „le belle membra“ становятся „станом“ – телом, которое блистательно – „прекрасно“. Глагол pose, обозначавший легкость этого телодвижения Лауры, преображен в более телесный – погружала – immerse. Перевод не семантический и даже не поэтический, поскольку образы оригинала сохранены, а верность есть верность ритму, доказательством чего служит ход стиха – Та, что мне одна „она“.
   Наконец, <…> поставлен вопрос передаваемости подлинного Петрарки, каковой решается таким образом: миллион Петрарок говорят тебе и все – подлинные и все отличны один от другого. Таково послание, вручаемое русскому читателю Поэтом, и этому предстоит быть поставленным в контекст подлинной Weltliteratur, рядом с другими Петрарками, рядом с Петраркой, например, Осипа Мандельштама.»


   I. Voi ch’ascoltate in rime sparse il suono

   Вас, узнающих в рифмах отблеск страсти,
   Сжигавшей сердце мне без промедлений
   Во дни моих столь юных заблуждений,
   Что ныне я совсем иной отчасти, –

   За бедный слог мой, не единой масти, –
   Из-за псевдонадежд и лжесомнений
   По поводу любовных треволнений, –
   Прошу не обрекать меня напасти!

   Тем боле, что и сам я вижу ныне,
   Что всякому был притчей во языцех
   Любовных заблуждений по причине.

   Но не совсем томлюсь теперь в кручине,
   Поскольку знаю: небылица в лицах
   Вся наша жизнь и сон среди пустыни.


   II. Per fare una leggiadra sua vendetta

   Дабы свершить слепительную месть,
   Сломив меня и раз, и навсегда,
   Схватила лук крылатая Беда,
   Как трус, чтоб втихаря удар нанесть.

   Но у меня засела в сердце Честь,
   Дозор в глаза мне выставив тогда,
   Но выстрел прямиком дошел туда,
   Где ране мялись острия, как жесть.

   Врасплох, увы, застал нас сей налет:
   Ни сил, ни обстоятельств больше нет
   Ни меч схватить, ни крикнуть караул.

   О, если б вовремя сменить оплот
   И тщательно запутать мукам след –
   Чтоб перст их до меня не досягнул!


   III. Era il giorno ch’al sol si scoloraro

   Был день, когда, по промыслу Творца,
   В моих глазах погас свет полуденный,
   Когда мой взор смутился, пораженный
   Сияньем, Донна, вашего лица.

   Я не похож тогда был на бойца,
   Тем более – на замок укрепленный,
   Когда Тот положил стрелой каленой
   Начало мукам, коим нет конца.

   В зрачках моих – ни рва, ни палисада,
   Чтоб к сердцу путь вторженцу запретить:
   Глаза даны для слез мне – вот досада!

   Угодно было богу пошутить
   И дротик в безоружного вкрутить,
   Когда у Вас перед дверьми – засада!


   IV. Que’ ch’infinita provedentia et arte

   Тот, Чья любовь и мудрость обрекла
   Мир восходить в спиралях бесконечных,
   Слепив его из полушарий встречных, –
   Зевесу – скиптр, Аресу – меч дала,

   Кто просветил народы без числа
   По поводу Писаний безупречных,
   Кто от сетей взял рыбарей беспечных,
   Подвигнув их на горние дела,

   Кто Сына подарил отнюдь не Риму,
   Но Иудее, ибо всяк смирен
   Им предпочтен всегда был несмириму, –

   Отметил городишко мал и брен,
   Зажегши там звезду, повсюду зриму,
   От коей весь тот край приободрен.


   V. Quando io movo i sospiri a chiamar voi

   Едва возьму дыханье – вас назвать,
   Ваш первый слог в пленительном убранстве,
   ЛАская слух, является в пространстве,
   И на сердце нисходит благодать.

   Затем, Увы, бегУ вас Увидать,
   Чтоб Укрепиться в чУдном постоянстве, –
   Вот слог второй, а РАзум в критиканстве
   Кричит, что с ней тебе не совладать.

   Вот третий слог, вот, к слову, все три слога,
   Где ЛАску с Уваженьем видеть РАд, –
   Достойны вы обоих, ради Бога!

   А Феба за нахальный этот взгляд
   На сей вечнозеленый виноград
   Попросим оба не судить нас строго!


   VI. Sí travїato è ‘l folle mi’ desio

   Заблудший, сумасшедший мой порыв
   Летит за ней, преследуя беглянку,
   Что без узды Амура спозаранку
   Мчит впереди, пространства перекрыв.

   Чем настоятельнее мой призыв
   Вернуться, тем он падче на приманку, –
   И не завлечь его мне на стоянку:
   Он от Амура сделался строптив.

   Ну вот, теперь вообще в его я власти:
   Он, вырвав у меня из рук узду,
   Несет меня к ужаснейшей напасти –

   На Лавр, на дерево, чьи на беду
   Плоды горчат и, с муками в ладу,
   Дух не целят, но рвут его на части.


   VII. La gola e ‘l sonno et l’otiose piume

   Сон и еда, и пух перин лебяжий
   Свели на нет достоинство и честь:
   Отныне поражений нам не счесть
   От всякого довольства силы вражей.

   Светильник добрый так затянут сажей,
   Что прервалась небес благая весть,
   Из камня Иппокрены не известь,
   Чтоб не терпеть насмешек черни ражей.

   Кого волнует лавр твой или мирт? –
   Ступай нагая прочь, Философия! –
   Орет толпа, вступив с мамоной в флирт.

   Блажен, кто ведает пути другие,
   Кто не разбавит благородный спирт
   Ни замыслов, ни дел – в часы благие.


   VIII. A pie’ de’ colli ove la bella vesta

   Здесь, средь холмов, где твой недобрый гений
   Является, одетый во плоти
   Столь пламенной, что взгляду не снести
   И, влажный, он бежит таких явлений, –

   Спокойно, без особых треволнений,
   Не торопясь жизнь до конца пройти, –
   Мы шли, не чая встретить на пути
   И минимальное из преткновений.

   Но нестерпимейшей среди разлук –
   Разлуке с дивным вечно светлым раем
   Предел однажды смертью простираем.

   Мы умирали, не ломая рук,
   И предвкушеньем встречи с милым краем
   Для слуха был цепей упавших звук.


   IX. Quando ‘l pianeta che distingue l’ore

   Когда Звезда, несущая часы,
   Заходит переждать в таверну Овна,
   То блеск рогов Скотины безусловно
   Дарит планете новые красы, –

   Не те, которые нам бьют в носы,
   Убрав луга цветочками любовно,
   Но те, что в земных недрах бурнокровно
   Взрастут, взойдут, чтоб отягчить весы –

   В дни, как известно, сбора урожая:
   Так точно ты, о солнце среди дам! –
   В меня глазищ лучища проливая,

   Даешь взрасти во мне любви плодам, –
   Но судя по другим твоим делам:
   Я не дождусь ни августа, ни мая.


   X. Glorїosa columna in cui s’appoggia

   Колонна, славный столп, надежд опора,
   Латинских предков дорогой потомок,
   Да не замедлишь ты из-за потемок
   И непогоды – конного опора!

   Не обещаю в кулуарах спора,
   Здесь говор муравы не больно громок, –
   Но рядом с домом дивный скал обломок
   Нас к небесам с тобой приблизит споро –

   Читающих стихи, а то и прозу, –
   Да соловей под ивой вековою,
   С три короба наплакав нежных жалоб,

   Наполнит нас любовною тоскою:
   Настало время выполнить угрозу
   К нам быть – и поскорее не мешало б!


   XI. Lassare il velo o per sole o per ombra

   Позолочен иль мрачен небосвод –
   Все вы под покрывалом:
   Узнали, видно, под каким завалом
   Вот это сердце бедное живет.

   Пока еще умел от вас таиться
   И смерть ума сокрыть от ваших глаз, –
   В лице у вас еще читал я жалость.
   Амур на счет мой надоумил вас:

   Вы тотчас поспешили принакрыться,
   А взгляд изобразил одну усталость –
   Так ничего от вас мне не осталось!

   Дни солнечны иль вьюжны –
   Покровы мне вредны, а вам ненужны:
   Ваш взор и ваши волосы – мой мед.


   XII. Se la mia vita da l’aspro tormento

   Когда меня смертельно не поранит
   Презренье ваше и еще жив буду,
   И доживу, дивясь такому чуду,
   До дней, когда ваш дивный взор – завянет

   И в золоте волос – сребро проглянет,
   И кинете венки носить причуду,
   И цвет зеленый платья вам в осуду,
   Так как поблекли ваши щечки, станет, –

   Тогда я вам поведаю невзгоды
   Часть малую, той, что меня снедала –
   С любовью к вам – все дни, недели, годы, –

   Чтоб вы – услышав повесть, как страдала
   Душа – в те наши поздние погоды, –
   Чтоб вы… хотя б вздохнули запоздало.


   XIII. Quando fra l’altre donne ad ora ad ora

   Когда средь прочих дам она нет-нет
   Является – меж ветерков Амуром, –
   Чем дале дамы смотрят взглядом хмурым,
   Тем боле вожделею мой предмет, –

   Благословляя всех вокруг замет,
   Гляжу во все глаза, но чуть с прищуром,
   И благодарность сердца мчит аллюром
   К Тому, Кто, вот, сподобил видеть свет, –

   И в свете том любовное томленье
   Мое преображается, гляжу,
   В высокое всех мыслей устремленъе:

   В том свете этот свет, я вам скажу,
   Не стоит ни любви, ни сожаленья, –
   Сей мыслью обнадежен, ухожу.


   XIV. Occhi miei lassi, mentre ch’io vi giro

   Едва унылый взор мой обращу
   К сиянью удивительного взора
   Двух глаз-убийц, как скоро
   Уже люблю, вздыхаю и грущу.

   Нет, толъко смерть одна положит мысли
   Скитаниям предел, а так влечет
   Их беспредельно гавань исцеленья.
   Но, взгляду – малая соринка в счет:

   Ее довольно, чтоб глаза подкисли,
   И ненадежны глаз напечатленья;
   И слезы льют от предопределенья

   Разлуки, и разлука – точно, рядом:
   Так бы и выпил взглядом
   Ту, что вот-вот навеки отпущу!


   XV. Io mi rivolgo indietro a ciascun passo

   Бежит от вас, к вам обращая взгляды,
   Мое такое немощное тело,
   Что если бы душа к вам не глядела,
   То не было б ни сил в нем, ни отрады.

   А мысли, вами занятые, рады –
   Пусть долог путь, пусть жизнь уж пролетела, –
   И стану в страхе вдруг бледнее мела,
   И очи прячу со слезьми досады.

   А то вдруг посреди унылых пеней
   Спрошу себя, как может этот остов
   Все жить, вдали от ваших вдохновений?

   Скажи, Любовь, быть может, дело просто в
   Том, чтоб любить? И ты и есть тот гений,
   Что жизнь вселяет в жителя погостов?


   XVI. Movesi il vecchierel canuto et bianco

   Седой белобородый старичок,
   Не побоясь всех трудностей дороги,
   Прочь поспешает от семьи, в тревоге
   Об немощном, который в путь потек.

   А тот влечет стопы нетвердых ног
   Со днями, что вот-вот обрежут боги,
   Борзо минуя ямы и пороги,
   Под бремем лет и средствами убог, –

   И в Рим является, следя наитью,
   Чтоб изблизи взглянуть на лик Того,
   Кого на небе вскоре узрит лично.

   Так в каждой по людскому общежитью
   Ищу, о светоч сердца моего, –
   А не проглянете ль вы в ней мистично?


   XVII. Piovonmi amare lagrime dal viso

   Град горьких слез роняю я из глаз
   И в воздух тучи вздохов насылаю,
   Едва случайно вас в толпе узнаю:
   Ведь вы мою порвали с миром связь.

   Но вы в глаза мне смотрите, смеясь,
   И я все бури тотчас усмиряю,
   И огнь, меня палящий, погашаю:
   Зачем нежны и кротки вы тотчас?

   Но, леденея, застываю вновь:
   Вы повернулись, вы ушли – и с вами
   Прешли судьба и звезды, и любовь.

   Распахнутая вашими очами,
   Душа болит и источает кровь –
   И стелется за вашими стопами.


   XVIII. Quand’io son tutto volto in quella parte

   Едва направлю взгляд на вас в тот час,
   Когда красой сияет дама света,
   Душа полна немеркнущего света,
   Который пепелит меня тотчас.

   И сердце говорит мне: Се тот час!
   Се не созрел ли для того ты света?
   И вот, как человек, лишенный света,
   Я двигаюсь, бессмысленно топчась.

   Вот, убоявшись гибели, бегу,
   Однако не столь скоро, чтобы плачу
   Из глаз моих не прядать на бегу.

   Не то, чтобы сочувствьем небрегу,
   Но, на кого в бегах ни набегу, –
   Молчу про все и в одиночку плачу.


   XIX. Son animali al mondo di sí altera

   Есть в мире существа, чей гордый зрак
   Сияющее солнышко прельщает,
   И есть иные, коих свет стращает
   И чьи глаза ласкает только мрак.

   Но есть и третьи, что с сияньем в брак
   Вступают, их же в пепел обращает
   Светильник, чем, по долгу, просвещает, –
   Я с ними, с третьими, я им не враг:

   Зане блистанье мной невыносимо
   Той женщины, от коей мне не сбечь
   Ни в нощи тень, ни в нору не залечь.

   С глазами красными, как бы от дыма, –
   Не волен я за ней стопы не влечь –
   Чтоб кучкой пепла стать необратимо.


   XX. Vergognando talor ch’ancor si taccia

   Стыдясь того, что до сих пор не смог,
   Сударыня, в стихах ваш блеск прославить, –
   Могу вас тем хотя бы позабавить,
   Что никакой иной меня не влек.

   А этот труд для рук моих жесток:
   Писать – еще б полдела, дело – править,
   И стоит мне объем работ представить,
   Как страх меня берет под локоток.

   Ловлю себя на том, что отверзаю
   Подчас уста, но голос с них нейдет,
   А гнать его чрез силу не дерзаю.

   Рука, пожалуй, стих писать пойдет,
   Да вдруг замрет – и вон перо бросаю:
   Еще атака, захлебнулась, вот!


   XXI. Mille fїate o dolce mia guerrera

   О милый враг мой, верных сотню раз,
   Пытаясь с вами честно замириться,
   Я сердце вам сдавал, но вы, царица,
   Сей низменный трофей гоняли с глаз.

   Меж тем оно, опальное у вас,
   Могло б найти еще пред кем раскрыться…
   Но я ведь тоже не могу прельститься
   Твердыней, что без боя вам сдалась, –

   А по сему вам шлю его обратно:
   Дадите ли убежище ему?
   Нет, вновь прогнали с глаз – и так стократно.

   Тем бой сбиваем сердцу моему
   Мы оба, но вы больше, потому
   Что любит вас – как вам ни неприятно!


   XXII. A qualunque animale alberga in terra

   Любого обитателя земли,
   Опричь тех, коим ненавистно солнце,
   К трудам зовет, забрезжив, новый день.
   Но только небо зажигает звезды,
   Всяк возвращается: кто в дом, кто в лес, –
   Вздремнуть, покамест не горит заря.

   А я, как только вспыхнула заря,
   Прогнавши мрак кружить вокруг земли
   И полня щебетом и звоном лес, –
   Мне воздыханий не унять при солнце.
   Затем, следя, как пламенеют звезды,
   Томлюсь в слезах, пока не придет день.

   Приходит вечер, гаснет ясный день:
   У нас тут сумерки; у них – заря.
   В раздумье я гляжу на злые звезды:
   От них мой мозг – из мыслящей земли, –
   И проклинаю день, как свидел солнце,
   От коего мне жизнь как темный лес.

   Не порождал такой зверюги лес,
   Ни ночи глубина, ни хмурый день:
   Я плачу от нее в ночи, при солнце,
   Ни сон не лечит боли, ни заря.
   Пускай я, смертный, создан из земли,
   Но в грудь мою желанье влили звезды.

   Пред тем, как мне уйти туда, где звезды,
   Иль пасть, любовным стоном полня лес, —
   Чтоб кинуть плоть добычею земли, –
   Услышать бы мне «да» от той, что в день
   Один способна годы подарить: заря
   Такая мне бы возвестила солнце.

   С ней был бы я, едва погаснет солнце,
   И нас никто б не видел – только звезды!
   И вечно – ночь, и никогда – заря!
   И в лавровый бы не спешила лес,
   Страшась моих объятий, как в тот день,
   Когда взросла пред Фебом из земли…

   Ах, мне уделом – гроб: рубите лес!
   Скорее днем проглянут в небе звезды,
   Чем в сумерки души вперится солнце.


   XXIII. Nel dolce tempo de la prima etade

   В юном сердце по весне
   Появился кукушонок
   На погибель на мою –
   Оттого мой голос звонок:
   Так спою, как было мне
   Мыкать вольницу свою
   В безамуровом раю,
   Как Амур потом взбесился
   И обидел наглеца, –
   Мало, впрочем, кто избавлен от подобного конца!
   Всяк об этом относился,
   Всех тошнит от строк любви, –
   Я же – вздохи изрыгаю:
   Эти – подлинней, чем те!
   Что забуду в простоте –
   Все по струпьям прочитаю!
   А не то – душа в крови,
   Так что фельдшера зови;
   Я себя подчас не помню –
   Воздух воплями оскомню.

   С той поры прошли года,
   Как Амур меня попутал,
   Сердцу причинив прострел.
   Сердце я мое окутал
   Мысли холодом тогда.
   Я отнюдь не возгорел,
   С любопытством сам смотрел,
   Как в любви иной чудачит,
   Слезный ток на грудь струя.
   Господи, ведь в бездну муки ныне окунут и я!
   Весельчак свой смех оплачет, –
   Так решил тогда тиран, –
   Я ему пробью подрясник!
   И в подмогу взял бабца:
   На такого-то живца
   Изловил меня проказник!
   Изрешечен кучей ран,
   Смят я, выбит, кратно бран,
   Превращен из мужа в Дафну –
   Вечно зелен и не чахну.

   Перенесть себя не мог,
   Чуть не в древо околдован –
   С шапкой лаврова листа,
   Точно ею коронован, –
   Да с корнями, вместо ног,
   Коими допреж спроста
   Двигал, ох, мне маята!
   Не в Пеней глядясь, а в Соргу, –
   Вместо рук, смотрю: сучки!
   Но не в этот раз едва ли я не рехнулся с тоски,
   Но как стал весь в перьях в сборку,
   Что Икар иль Фаэтон,
   Возмечтавший о полетах, –
   Молнией сражен, в слезах;
   На каких теперь бобах
   И в каких судьбы тенетах,
   В тьме ночей иль в гуще ден,
   В бреге иль где ток студен
   Упованью, по судьбе, быть?
   Сед стал и пою, как лебедь.

   Милым бережком бреду
   И реву – чуть рот раскрою –
   К ней – и матом преблагим.
   Вижу, и лебяжью пою
   Вряд ли влить мою беду
   Ушкам, к жалости тугим,
   Мне – и вовсе худо с ним,
   Дале ж: впрямь и необорно!
   Кисло-сладкая лицом –
   Все о ней тотчас скажу я, чтоб и дело тут с концом, –
   Удивлялась непритворно.
   Взгляд ея – сей душекрад –
   В грудь мне ткнул и сердце стяпал,
   Приказав, чтоб я молчал.
   После ту ж я повстречал,
   Только не узнал: так слаб был,
   И открыться был ей рад.
   В ней произошел возврат
   К прежней к ней – тут я стал камен
   В страхе от подошв до рамен.

   Рекла, видом смущена,
   Так, что встрепетал я в камне:
   Я не та, какою мнишь!
   Про себя ж молил: Искамни!
   Жизнь мне всякая важна,
   Пусть проплакать мне велишь! –
   Тотчас двигнулся я, вишь,
   На чем свет стоит, ругая
   Сам себя: ни мертв, ни жив.
   Но поскольку нету время и перо мне супротив,
   Да и мысль мне – как чужая, –
   Из всего, что держит ум,
   Мало что мной изъяснимо
   В изумленье повергать!
   Смерть мне сердце – ну сжимать!
   Мне б шепнуть ей: Дуй, мол, мимо!
   Мне бы жизнь вдохнуть в рой дум,
   Но язык стал тугодум.
   Так кричу вовсю пером я:
   Пропаду вам поделом я!

   Почитал себя ее
   Состраданья недостойным,
   Отчего и смел бывал:
   Робким будь иль будь назойным –
   Всякий обретет свое.
   Я же ведал лишь провал.
   Мрак всю землю покрывал,
   Свет исчез – и ни намека
   Мне на тень ее иль след.
   Так обрушился в траву я как-то раз под грузом бед,
   Как хотящий спать жестоко.
   И, виня мой беглый луч,
   Волю дал слезам горючим:
   Пусть беспошлинно текут,
   Как снега весной бегут.
   Я слабел, слезами мучим,
   Обратясь под буком в ключ, –
   Мчался, прыгая меж круч:
   Кто когда об этом слышал,
   Чтобы муж вдруг речкой вышел?

   Душу нам дарит Господь
   Трепетной, опричь, никто же.
   Как Творец, душа нежна,
   Как Он, милосердна тоже
   С тем, кто взор устав колоть,
   Вдруг покается сполна.
   И упорствует она
   Лишь затем, что грех ей мерзок.
   Грех противен и Творцу,
   Греховодникам завзятым покаяние к лицу:
   Грешник и виниться дерзок!
   Состраданием взята,
   На меня она взглянула,
   Кару пытанной сочла,
   Наказанье отняла,
   Но в ней мудрость не уснула,
   Вижу, коль в свое пущусь,
   Снова камнем обращусь!
   И какая мне в том прибыль –
   Звать ее, мою погибель?

   Помню, скорбный дух блуждал
   По пустыням и трущобам,
   Проклиная прежний пыл.
   Я искал цельбы хворобам,
   Прежним стать собой пылал,
   Но не скорби я избыл:
   Я желал, страдал, любил.
   Как-то раз мне в час охоты
   Зверь коварный, дивный тот,
   Знойным днем разгоряченный, средь ручья вдруг предстает.
   Все отринув в миг заботы,
   На нее гляжу, смутив.
   И, желая отомститься
   Иль сокрыться, брызжет мне
   Тучи брызг в лицо: оне
   Мне велят преобразиться,
   Ах, как грустен сей мотив,
   Вдруг оленем обратив, –
   И бегу, бегу чрез боры,
   От моей спасаясь своры.

   Песенка, я не Зевес,
   Чтоб из облака златого
   Страсть мою пролить дождем,
   Хоть Юпитера огнем
   Я горю и мысль готова,
   Что орел, в лазурь небес
   Хитить чудо из чудес –
   Лавр, усладу страстотерпца.
   Прочи думы – прочь от сердца!


   XXIV. Se l’onorata fronde che prescrive

   О Лаура, когда б ваш лавр честной,
   Защита от Зевесовых гонений,
   Не отказал в пользительной мне сени –
   Ее ж достоин пишущий любой, –

   Я б подружился с Гениев толпой,
   Которых подлый век ценит все мене, –
   Но как я жертва ваших оскорблений –
   Мне не до добрых дел, само собой.

   Зане и Эфиопская пустыня
   Под солнцем источает меньший зной,
   Чем я, насущного лишенный ныне.

   Минуя мой, взыскуйте-ка иной
   Источник мене бешеный, ведь вы не
   Напьетесь им: он так горчит слезой.


   XXV. Amor piangeva et io con lui talvolta

   Амур и я – мы оба выли в голос
   (Поскольку пары неразлучней нет),
   Пока вы так запутывали след,
   Что добродетель ваша прокололась.

   Теперь, когда от ней вы ни на волос
   (Бог упаси и дальше вас от бед!),
   Мой благодарный ум к Тому воздет,
   С Чьим милосердьем ваша дурь боролась.

   Итак, вступая вновь на путь Любви,
   А похоть оставляя с носом ка-бы,
   Вы встретите то кочки, то ухабы…

   Что делать: путь тернистый – се ля ви!
   Подъем суров и крут, все на брови:
   Всё – подлинную ценность узрить дабы!


   XXVI. Piú di me lieta non si vede a terra

   Не весел так и кормчий, что к земле
   Корабль приводит бурею разбитый,
   С командой, свежим ужасом повитой,
   Молившей о спасении во мгле.

   Не весел так и узник, что к петле
   Приговорен и с нею в мыслях слитый,
   С волненьем смотрит на простор открытый,
   Воспоминая о минувшем зле.

   Эй, там, в амурных песнопений сфере!
   Для запевалы добрых нежных нот,
   Что прежде сбился с курса, – шире двери!

   Ведь в царстве избранных славнее тот,
   Кто обращенным вновь в него войдет,
   Чем девяносто девять крепких в вере.


   XXVII. Il successor di Carlo che la chioma

   Преемник Карла, шевелюру сжав
   Венцом предшественника-венценосца,
   Готов сшибать рога у рогоносца
   Халдея, Вавилон его поправ.

   Христов наместник, мантию собрав,
   Звеня ключами, в милый Рим вернется, –
   Когда другое нам не подвернется, –
   В град Божий, переживший столько слав.

   Смиренная и кроткая агница
   Съест волка злобного – так будет впредь
   С любым, кто брак нарушить покусится.

   Вам надлежит обоих подогреть
   (Ее и Рим), их верность подпереть,
   И за Христа оружьем исполчиться.


   XXVIII. O aspectata in ciel beata et bella

   Высокий, чистый дух,
   Во плоть здесь облаченный
   Легчайшую иной, –
   Ступай непреткновенный
   Стезей всех Божьих слуг,
   Правь в небо путь земной.
   Летит пусть парус твой
   От мира прочь слепого –
   К далеким, лучшим берегам.
   Вверь западным ветрам
   Твой челн, средь дна мирского
   Рыдать оставив нам, –
   От пут свободный старых,
   Пути не зная непрямого –
   К Востоку истин ярых!

   Мольбы ль сердец благих,
   Слезы ль святые смертных
   Достигли вышних врат?
   Но в далях милосердных
   Что звук тревог земных:
   Там суеты ль гостят?
   Нет, Тот, Кто всеми над,
   На град, где был он распят,
   Взгляд состраданья обратил
   И королю вселил
   Он помысл, что месть зря спит.
   Иль нет в Европе сил
   Чтоб защитить супругу?
   Пускай трепещет вавилонский аспид,
   Взирая встречь супругу!

   С Гаронной и горой,
   Меж Роною и Рейном
   Край до соленых вод
   Встает в строю копейном.
   Испанию пустой
   Оставит войск исход,
   И английский народ
   За валом океана,
   И тот, что первым вывел Муз
   На свет святой союз, –
   Все жаждут славы бранной,
   Отринув прежних уз:
   Что может быть дороже
   Любви не к даме несказанной –
   К тебе любви, о Боже!

   Часть мира возлежит
   Среди снегов зальделых
   И солнца лишена:
   В днях кратких и несмелых
   Покой людей бежит
   И смерть им не страшна,
   Их злость воружена
   Тевтонским фанатизмом.
   Арабов, Турок и Халдей,
   Близ пурпурных зыбей
   Слуг божествам капризным,
   Ты знаешь меж людей
   Медлительных, пугливых.
   Честной булат у них не признан:
   Дождь стрел – и ветер в гривах!

   Итак, пора ярмо
   Столкнуть и скинуть шоры,
   Калечащие нас:
   И пусть явятся взоры
   Нам доблести самой!
   Чрез устный ли рассказ
   Иль письменный показ
   Мы их увековечим,
   Как прежде Феб или Орфей,
   И Рима сыновей
   Вспоем: готовь же речь им!
   Ради Христа копье
   Пускай им мать заточит.
   Их дивной долей обеспечим –
   Того их жребий хочет!

   Ты древних пролистал
   И нынешние книги,
   Ты ведал, духом пьян,
   И Ромуловы миги,
   И Августа, что стал
   Трикраты увенчан.
   Сколь часто кровь граждан
   Рим проливал нескупо, –
   Ты знаешь, но не щедрость днесь
   Нужна, чтоб встать за честь
   Земли, попранной тупо:
   Чужда Исусу спесь!
   Пусть те, кому тьма – имя,
   На силу уповают глупо, –
   Зане Христос – не с ними.

   Припомни Ксерксов пыл
   Нести брегам сим – бремя,
   А сим водам – мосты.
   О Саламины время!
   Царь женок облачил
   В дым траурной тафты.
   Не эти маяты
   Царя и дни унылы
   Нам прочат хор счастливых ден, –
   Но дивный Марафон,
   Но горды Фермопилы,
   Но слав недавних звон!
   Так вверим же, ей-богу,
   Дни наши, помыслы и силы
   Создавшему нас Богу!

   Ты, песенка, узришь
   Италью, брег счастливый:
   Пусть это будет не пейзаж,
   Нет, но – Любовь, чей раж
   Дух горячит ретивый, –
   Таков обычай наш!
   Лети ж в соседстве с теми,
   Кто, дамы вдалеке ревнивой,
   Начало даст поэме!


   XXIX. Verdi panni, sanguigni, oscuri o persi

   Зелен, черно-лилов у любимой покров
   Или ал, как коралл или лал, –
   Злата кос дорогих нет у разных других,
   И лишила она сердце воли и сна,
   И дороги уму больше нет ни к кому,
   И душе – иль не быть, иль вовек не избыть
   Сладких грез и томительных слез!

   Путь мой, вправду, суров: иногда я готов
   Жизни бал, где счастлив не бывал,
   Кинуть ради иных благ, отнюдь не земных,
   Но земная весна – ощущенью дана,
   Мысль о смерти саму прогоняет во тьму,
   И любовная прыть, и желанье винить
   Тер пят снос от волос ее кос.

   От Амура даров я весьма нездоров:
   Подустал, рай же все не настал.
   Лишь один вижу спих со страданий моих:
   Болью умудрена, в ней проснется вина, –
   У себя на дому гнев и гордость приму,
   Чтобы кротко отмстить ей и душу излить,
   Словно пес, что все муки изнес.

   В год средь черных годов взял я принял под кров
   Черный тал ее глаз, их овал,
   И божок из лихих наделил мне от них
   Сердце мукой без дна, и душа влюблена,
   А зачем, не пойму, – в ту, что веку сему
   Взглядов дивная сыть, – а она, может быть,
   Камень бос, не боящийся рос.

   Плачьте, пятна зрачков, – приговор ваш таков:
   Ваш провал жгучей муке предал
   Сердце крепей былых, где пожар все не тих,
   Где гуляет одна вожделенья волна, –
   Оттого, потому там не жить никому, –
   А чтоб можно в ней жить – надо душу отмыть
   Роз алей, зеленей юных лоз.

   Дичь здоровых голов – вот мой мысли улов:
   Потерял коли прежний накал,
   Пусть последний твой штрих будет сталью под дых, –
   Если смерть от рожна в самом деле красна
   От того и тому, кто в любовном дыму
   Ищет жизнь удушить, чтоб посмертно зажить,
   Словно босс, средь небесных колес.

   Точки дальних миров! Иль от ваших дворов
   К нам попал этот дивный фиал,
   Полн лучей неземных, – лавр в сияньях сквозных,
   И чиста, и честна, и всегда зелена,
   И бесстрастна к тому, что душе ни к чему:
   Молньям в ней не ходить, ни ветрам не блудить, –
   Лавр-колосс, что в пустыне возрос!

   Пусть предмет мой таков, что любой из певцов
   От похвал, спетых к ней, бы схудал.
   И поэтов таких, чей бы в жилу был стих
   Нет, и память одна удержать не вольна
   Совершенств этих тьму и в очах по уму:
   Чтоб тюрьму затворить, где ей славу творить
   Под разнос должен я, ибо спрос

   Ваш удовлетворить бы не смог, а корить –
   Так вам просто не станет вопрос.


   XXX. Giovene donna sotto un verde lauro

   Холодней, белее снега,
   Что не знал палящих лет,
   Донну юную под лавром
   Встретил я: лицо и кудри
   До сих пор в моих глазах,
   На какой ни спрыгну берег.

   Скоро ли желанный берег?
   Хладный огнь сожжет снега.
   Сердцем тих, без слез в глазах,
   Жду в теченье долгих лет,
   Сединой упудрив кудри,
   Единенья с дивным лавром.

   Я бреду, как тень, за лавром –
   Скоро, скоро Стикса берег:
   Все белей, все реже кудри,
   Солнце жжет, томят снега,
   Время прочь стремит свой лет
   У последних дней в глазах.

   Столь красы, сколь есть в глазах,
   Изъявленной жестким лавром,
   В беге прежних, наших лет
   Не найдешь: облазь весь берег!
   И, как луч палит снега,
   Жгут меня златые кудри.

   Вдруг исчезнут прежде кудри,
   Чем замечу страсть в глазах,
   Где все ночь и все – снега, –
   У подруги, ставшей лавром:
   Я хочу увидеть берег,
   Коль не вру, уже семь лет.

   Ты, родясь чрез тыщу лет, –
   Мысли те ж, иные кудри –
   Знай: и я топтал сей берег,
   Состраданья ждал в глазах,
   Здесь, под росшим чинно лавром,
   И сгорал, смотря в снега.

   Злато и топаз в снега
   Кинь: все блеск кудрей в глазах
   Ярче их! Скорей бы берег!


   XXXI. Questa anima gentil che si diparte

   Когда бы ей покинуть этот мир
   Пришлось чуть до… Ну, словом, ране срока…
   Когда б (а сомневаться в том – жестоко)
   Ее потом приял блаженных клир!

   Будь там она, где Марс лучит в эфир, –
   И Солнце стускнет для земного ока:
   Ведь вкруг нее, прибывшей одиноко,
   Достойных душ тотчас возникнет вир.

   Уйдет она за Марс – тотчас Луна,
   Венера, Солнце, Марс – теряют в свете:
   Всех этих звезд сиятельней она.

   С Сатурном у нее ничто в предмете,
   Но коль взлететь к Юпитеру должна –
   С ней в блеске не поспорить ни планете.


   XXXII. Quanto piú m’avvicino al giorno estremo

   Чем боле приближаюсь я ко дню,
   Что обрывает горести земные,
   Тем легче мчат назад часы шальные,
   Тем мене уповаю я и мню.

   Вы, помыслы о страсти, сохраню
   Недолго вас: как ковы ледяные,
   Плоть тает, отходя во дни иные,
   Когда истому на покой сменю.

   А вместе с плотью тает обольщенье,
   Так вызывавшее в уме моем
   Веселье, горечь, страх иль возмущенье.

   Увидим скоро, как другой, с умом,
   Закрутит жалких дел коловращенье
   И так же станет плакать ни о чем.


   XXXIII. Già fiammeggiava l’amorosa stella

   Звезда Любви затеплилась в ночи
   Востока, между тем на небосклоне
   Другая, неприятная Юноне,
   Льет с севера блестящие лучи.

   В тот час, когда от сна встают ткачи
   И босиком бегут раздуть огонь, и
   Любовники, и неженки, и сони,
   Струят из глаз соленые ключи, –

   Та, коей рядом не было в помине,
   Явилась вдруг, для сердца – не для глаз,
   (Их сон смыкал, а ране – рыд потряс),

   Пришла, какой я не видал доныне.
   Она сказала: Ты скорбишь? Вот раз!
   Ведь я жива – чего же ты в кручине?


   XXXIV. Apollo, s’anchor vive il bel desio

   О Феб! Коль жив в тебе твой нежный пыл,
   Тебя сжигавший в Фессалийской пади,
   И милые блондинистые пряди
   Ты за грядою лет не позабыл, –

   Не дай, чтоб злых времен холодный ил,
   Затем что этот век с твоим в разладе,
   Лавр оболок честной, какого ради
   Вслед за тобой я душу погубил.

   Ты силою любви святого дара,
   Дар, каковой в унылой жизни – друг,
   Очисти мир от странного кошмара.

   Удивлены, тогда увидим луг
   И в нем – она, укрытая от жара
   Под сенью собственных своих же рук.


   XXXV. Solo e pensoso i piú deserti campi

   Один, задумчив, я поля пустые
   Медлительными меряю шагами
   И убегаю тотчас прочь глазами,
   Завидев на песке следы людские.

   Не действуют преграды никакие:
   Повсюду любопытный взгляд за вами, –
   Меня испепеляющее пламя
   Вовне являю миною тоски я.

   Я думаю, ручьи, леса и горы
   Уже вполне то знают, что отчасти
   Нескромные повыведали взоры.

   Все дело в том, что я везде, к напасти,
   Беседую с предметом Нежной Страсти, –
   Всему виною эти разговоры.


   XXXVI. S’io credesse per morte essere scarco

   Будь я уверен – смерть всему конец,
   И пошлому любовному томленью,
   Сложил бы в землю я без промедленью
   Унылых членов пакостный свинец.

   Но так как ныне я подверг вконец
   Загробные все радости сомненью –
   По полуздраву полуразмышленью,
   Я на земле пока полужилец.

   Амур свои безжалостные стрелы
   Давно об это сердце затупил,
   Но их отрава разошлась по телу.

   Землистый цвет в ланиты поступил.
   Напрасно я к беспамятной вопил,
   Чтобы взяла меня в свои пределы.


   XXXVII. Sí è debile il filo a cuisattene

   Жизнь чал ослабила и, что ни миг,
   К иным брегам отходит.
   О, если распогодит
   Возлюбленная эту хмарь меж нас!
   Но вдаль проклятый путь меня уводит,
   И в гуще толп чужих
   Одной надежды лик
   Мне придает веселости запас,
   Внушая мне: Не раз
   Предстанет вам разлука…
   Вот сладостная мука –
   О лучших днях в изгнанье размышлять!
   Да сбудутся ль опять?
   Иль все – минулось без руки, без звука?
   Я молод был, я упованьем жил –
   Увы, я упованья пережил!

   Уходит время: каждый час бежит
   И вдаль меня торопит,
   И что за тяжкий опыт –
   О предстоящем размышлять конце!
   Едва восход довольно сил накопит,
   Как вечер уж свежит,
   Последний луч дрожит
   Кривого мирозданья на крыльце,
   Так гаснет свет в лице, –
   Черты его бесчертны, –
   Что делать: люди смертны!
   Я мысленно гляжу в ее черты, –
   От дальной сей черты,
   Но к ней лететь живьем – крыла инертны.
   И сир и дискомфортен я тотчас, –
   Господь помилуй в этой жути нас!

   Всяк вид меня мрачит, где не видать
   Очей ее чудесных –
   Двух ключарей небесных
   От нежной мысли врат, как Бог судил,
   Чтоб к горьким дням придать других непресных.
   Что ни возьму начать –
   Без них тотчас скучать
   Я обречен: всяк прочий взор не мил!
   О горизонт! Ты скрыл
   За водные преграды
   Две светлые лампады,
   Которые вдруг сумерки средь дня
   Сгущали для меня, –
   Чтоб, вспоминая счастья перепады
   И всю веселую когда-то жизнь,
   Я говорил себе: Казнись и киснь!

   Увы, чем дальше в лес, тем больше дров:
   Помыслив, освежаю
   Грусть, коею пылаю
   Со дня, как кинул ся благую часть.
   Амур в разлуках чахнет, полагаю, –
   Чего ж он тут здоров?
   Что ж пламень как суров?
   Зачем я камнем не могу упасть?
   Стеклохрусталь вам всласть
   Предъявит цвет подложный –
   Так облик наш несложный
   Подложку мыслей скоро выдает
   И душу предает,
   И нежности сердечной дух острожный.
   Как? Чрез глаза, исшедшие в слезах…
   Покамест та не явится в глазах.

   Какую сладость странную наш ум
   Подчас и вдруг находит
   В том, что с ума он сходит
   И вздохов странный ряд вам предведет!
   Плач нынче так меня ухороводит,
   Что мнится: не в обум
   Произвожу сей шум,
   Коль скоро в бедном сердце грусть поет, –
   Но чтоб поставить в счет
   Поистине ужасным
   Глазам ее прекрасным
   Еще одно, как комплектуя иск:
   Чуть вспомню – тут же вдрызг
   Расплачусь ревом в голос иль безгласным, –
   Безумно жалуясь на ту и той,
   Кто проводник в любви и светоч мой.

   Златые косы, солнца давний сон,
   Завистливо-наивный,
   Взгляд чистый, ясный, дивный,
   Откуда, чрезвычайно горячи,
   Лучи вас дарят мукой неизбывной, –
   Слова – тем в унисон –
   На редкостный фасон
   Иль единичный, впрямь: поди их получи,
   Теперь тем боле! Чьи
   Потери столь велики?
   Коль я лишен толики
   Участливости ангельской ее –
   Кто сердце мне мое
   Пронзит желаньем горячее пики
   И вожделеньем – к райским высотам,
   Столь близким, что навряд ли буду там!

   И чтоб уж с большим чувством мне рыдать:
   Вид тонкой белой пясти
   И той предплечья части,
   И нежно-горделивый каждый жест,
   И кротость неги в упоенье власти,
   И персей благодать,
   И ум, большой, видать, –
   Сокрыты за горами этих мест!
   И знаю, что мой крест –
   Ее не встретить боле!
   За пароксизмом боли
   Вдруг упованье робкое ко мне
   Является, но не
   Стоит со мной, не знаю: оттого ли,
   Что чудо совершенства свижу я
   Средь совершенств – за гранью бытия?

   Мчи, песенка, скорей
   Пред очи донны ясной!
   Она небезучастной
   Тебе протянет нежную ладонь, –
   Но руку ты не тронь!
   Почтительно склонясь к ногам прекрасной,
   Поведай ей, что скоро буду к ней –
   Живая плоть иль тень среди теней.


   XXXVIII. Orso, e non furon mai fiumi né stagni

   Нет, никогда ни реки, ни пруды,
   Ни море, все вобравшее потоки,
   Ни тень стены, холма или осоки,
   Ни облака с завесою воды,

   Ни прочая препона, чьи труды
   Взгляд затрудняют на большие сроки, –
   Со мной, друг Орсо, не были жестоки,
   Как та, что застит дивных две звезды.

   А это потупленье их? Оно,
   В смиренье паче гордости, лишает
   Меня веселья, с жизнью заодно.

   О, как мне белая ладонь мешает,
   Что в каверзах замечена давно
   И мановеньем зренье сокрушает.


   XXXIX. Io temo sí de’ begli occhi l’assalto

   Я так боюсь налета милых глаз,
   Источников и страсти, и острастки,
   Что их бегу точь-в-точь как школьник таски,
   И минул уж давно тот первый раз.

   С тех пор – каким бы ни был трудным лаз
   Или высоким ствол – без приукраски, –
   Тотчас взберусь, спасаясь от указки,
   Чтоб не прошлась по мне – неровен час.

   А нынче оглянулся наугад:
   Гляжу, вы тут как тут, смываться поздно –
   Виновны сами, я не виноват.

   Я к вам пошел, хоть вы смотрели грозно,
   И сердце в пятках, и себе не рад:
   Мне смелость нелегко далась, серьезно!


   XL.S ‘Amore o Morte non dà qualche stroppio

   Коль не запутают Эрот иль Рок
   В станке моем последнюю основу,
   Коль я тут, по добру да по здорову,
   Сплету любовь и смерть в один уток, –

   Никак не можно, чтобы я не смог
   Дать строй старинный молодому слову, –
   И – страшно молвить: по труду готову
   Мне в Риме будет лавровый венок.

   Но так как к завершению работы
   Потребна мне толика волокна,
   То, милый отче мой, пролей щедроты.

   Чего же ты не шлешь мне ни рожна –
   И все так вдруг! Прошу: яви заботы,
   Дай пряжу, а любовь и песни – на!


   XLI. Quando dal proprio sito si rimove

   Когда увозят в чуждые уделы
   Ту, от кого и Феб впадал в изъян, –
   Пыхтит и преет в кузнице Вулкан,
   Чтоб Громовержец вволю сыпал стрелы.

   Тот шлет грома и снег, и дождь: свет бел, и
   Что там снаружи – Цезарь или Ян?
   Земля слезоточит, из дальних стран
   Нейдет светило, чьи лучи несмелы.

   К Сатурну с Марсом переходит власть –
   К зловещим двум звездам, меч Ориона
   Пловцов несчастных сокрушает снасть.

   И от Эола узнает Юнона,
   Нептун и мы про злейшую напасть:
   Нет той, к кому природа благосклонна.


   XLII. Ma poi che ‘l dolce riso humile et piano

   Но если Дафны облик осиян
   Является в отечества пределы, –
   В работе Сицилийца есть пробелы:
   Он тщетным рвеньем в кузне обуян.

   Юпитер громыхнуть хотел бы, ан
   Куда грома девалися дебелы?
   И Аполлон, взглянув в лицо Кибелы,
   Цветами обновил покров полян.

   Дыханье с Запада смиряет лоно,
   И кормчему отныне не пропасть,
   В лучах раскрылся венчик анемона,

   Противная звезда спешит упасть
   И предоставить той часть небосклона,
   По ком слез излила немало страсть.


   XLIII. Il figliuol di Latona avea già nove

   Латоны сын на этот балаган
   От козырька заоблачной капеллы
   Кидает взоры сильно оробелы:
   Где та, что нанесла нам столько ран?

   Но, видно, застит взгляд ему туман:
   Она не мнет стопой нигде плевелы!
   И тотчас все его поступки квелы,
   Как у того, чей вдрызг изломан план.

   И смотрит он на вещи отрешенно,
   Как человек, наплакавшийся всласть:
   Вид жалкий у него – ну, что ж вы, донна?

   Ведь видеть вас, вас петь – благая часть.
   Хоть тучки по небу – все шасть да шасть, –
   Безветренно, без перемен – сезонно.


   XLIV. Que’ che ‘n Tessaglia ebbe le man sí pronte

   Тот, кто в Фессальи перебил косяк
   Сограждан, близкой крови не жалея, –
   Оплакал все ж бунтовщика Помпея,
   Которому был тестем как-никак.

   Пастух, пробивший чурбану чердак,
   Оплакал сына своего, злодея,
   И, на Саула злобы не имея,
   Царя похоронил как добрый враг.

   А вы, которой жалость непонятна,
   У коей есть броня противу стрел
   Амура, пусть он целится халатно, –

   Какой бы мукою я ни горел –
   Слезинки я у вас не подсмотрел:
   Одни презрительного гнева пятна!


   XLV. Il mio adversario in cui veder solete

   Стекло, в чей ныне мерзкий мне состав
   Вперяете вы взгляд, любимый Богом,
   Влюбляет вас, в заимствованьи строгом
   Веселый нежный облик ваш вобрав.

   Стекло меня лишает всяких прав
   Быть с вами рядом: горестным итогом
   Суть то, что я в изгнании убогом
   Оплакиваю дни былых забав.

   Будь даже я подшит к вам ненароком,
   Стеклу не следовало б, подольстясь,
   Вас утверждать в презрении жестоком.

   Вам не видна ли в том с Нарциссом связь:
   Вы стынете бесцельно над потоком,
   Соседством низким с травами смутясь.


   XLVI. L’oro et le perle e i fior’ vermigli e i bianchi

   Жемчуг и злато, розы и лилеи,
   Которым, будто бы, вредит зима:
   Повсюду колют и нейдут с ума
   Из сердца и из органов нежнее.

   Мои мне дни – короче и влажнее:
   Большая боль ведь не пройдет сама.
   Но зеркала – вот подлинно чума:
   Вы их в себя влюбляли не жалея.

   Они заткнули рот моим глазам,
   Которые вас за меня молили,
   И те умолкли: вы ко мне остыли.

   Но зеркала повсюду по водам,
   Чьи омуты несут забвенье вам,
   А мне – напоминанье о могиле.


   XLVII. Io sentia dentr al cor già venir meno

   Сердечных у меня не стало сил:
   Ведь вы источник сил моих сердечных.
   Но так как против смерти нет беспечных,
   Но всякий жил бы, как бы он ни жил, –

   Мной ране спутанный, порыв пустил
   Я тропкою скитаний бесконечных,
   Давно забвенной мною из-за вечных
   Препятствий, кои сам нагородил.

   Так я попал, себя сам презирая,
   Пред ваши красны очи, коих взгляд
   Чтоб их не злить – всегда бежать был рад.

   Так смог я надышаться, умирая,
   И ожил вновь, откушав этот яд:
   Умру – вдругорядь, от стыда сгорая.


   XLVIII. Se mai foco per foco non si spense

   Но коль огонь не тушится огнем,
   Ни реки от дождя не иссякают,
   Подобные подобным потакают
   А к крайности мы с крайностию льнем, –

   То как тут быть, Амур, с твоим добром:
   Не наравне ль им души обладают?
   Зачем у ней ее желанья тают,
   Когда моих – не вычерпать ведром?

   А может – так, как Нил, с высот спадая,
   Всех оглушает грохотом воды
   И слепнет око, солнце наблюдая, –

   Так и любви чрезмерные труды
   Ведут не к цели, втуне пропадая,
   И лишний пыл нам путает ходы.


   XLIX. Perch’io t’abbia guardato di menzogna

   Тебя лелеял, холил, опекал
   В саду моем от всяческой заразы,
   Неблагодарный слог, но ты все разы
   Не похвалу, но брань мне навлекал.

   Ведь чем я боле помощи алкал
   Твоей, чтоб замолил мои проказы,
   Тем боле плел ты хладной несуразы,
   Сводя на нет страстей моих накал.

   А ты, слеза постылая, все ночи
   Мне докучаешь, как с собой одним
   Хочу побыть, мне разъедая очи.

   А вздохи с их надрывом записным:
   Прерывистые, затяжные, прочи…
   Вот вид мой – да! Хоть в гроб ложись с таким.


   L. Ne la stagion che ‘l ciel rapido inchina

   Когда клонится небо долу
   И отлетает прочь наш день
   В страны, где ждут его, быть может, –
   Одну средь чуждых деревень
   Старушку Божью без приколу
   Забота о ночлеге гложет…
   Но ночь предложит
   Ей скромный кров,
   Картинки снов
   Забвенье перед ней расправит
   И в скуке жизни позабавит.
   Со мной, увы, не так: меня
   Ночь не избавит
   От боли и докуки дня.

   Когда слепящие колеса
   Утопит солнышко во тьме
   И тень холма огромной станет, –
   Крестьянин с пользой на уме
   Орудья соберет с откоса,
   Пойдет ворча иль песнь затянет.
   Жена сварганит
   Ему кондей
   Из желудей,
   Которых мир не жрет, но славит.
   Пусть бал свой всяк, как хочет, правит, –
   Мне радости, скажу вам, нет:
   Мне душу травит
   И заполночь полет планет.

   Когда пастух уход наблюдет
   Большой звезды в обитель нег
   И тьмы приход от стран Востока, –
   Он встал, взял бич, как человек,
   Который вкривь и вкось не судит.
   Вдали от городского скока
   Сей сельский дока
   Найдет шалаш,
   И сон – палаш
   Его немедля обезглавит.
   В тот миг Амур себя мне явит,
   Оружье даст, сведет туда,
   Где след лукавит,
   Но зверя нету и следа.

   Когда в долине мореходы
   Кидают кости на покой,
   Прикрыв дерюгой ветки дрока, –
   Я, тотчас уносим рекой,
   В гишпанские вступаю воды,
   И, меж Гранады и Марокко,
   Мне колют око
   Тотчас Столпы,
   И храп толпы
   Мой слух болезненно буравит.
   И новый день меня отравит
   Ужасной жаждой, что уста
   Лет десять плавит:
   Кто пить мне даст, ради Христа?

   Когда б не рифмы – умер право!
   Смотрю, как счастливы быки:
   Они после работ – в распряжке, –
   А мне – куда б избыть тоски?
   Как справить попранное право?
   Чем вымолят у слез поблажки
   Глаза – бедняжки?
   На кой же ляд
   Пить было взгляд,
   Что их без помощи оставит?
   О, этот взгляд нас не оставит
   Теперь ни силой, ни добром.
   А смерть нам явит
   Вдруг милость: покатив шаром!

   Удел сей песни –
   Жизнь коротать,
   Певцу подстать:
   Себя людским глазам не явит
   И похвалы иной не справит –
   А то по кочкам понесут.
   Но гроб исправит
   Ее горбатенький сосуд.


   LI. Poco era ad appressarsi agli occhi miei

   Скажи мне, Дафна, может быть, ты Феб? –
   Твой ярый свет давно мне очи вяжет.
   Пусть превратиться в лавр меня обяжет
   Слепительная жительница неб.
   Она ж, безжалостнейшая судеб,
   И тут моей мне просьбы не уважит.
   Иль – обернуться камнем мне подскажет
   Весьма прочнейшим, нежли черствый хлеб?
   Тогда б я стал алмаз иль мрамор белый
   (С испуга), а быть может: сердолик,
   Ценимый тоже чернью оголтелой.
   И груз мой с плеч спихнул бы в тот же миг,
   О, много больший, чем несет старик,
   В Марокко от рутины очумелый.


   LII. Non al suo amante piú Diana piacque

   Не Актеон любовался Дианой,
   Плескавшейся в зной рекой ледяною,
   Сведенный с нею случайностью странной, –
   Я стыл пред пастушкой грубой, простою,
   В струях полоскавшей пестрое платье:
   Мне Лавра локон сверкнул над волною,
   Как солнце, снявшее с мрака заклятье, –
   И в страсти холодной стал вдруг дрожать я.


   LIII. Spirto gentil, che quelle membra reggi

   Высокий дух, дворецкий тела,
   В котором временно живешь
   Как мудрый, славный управитель, –
   Днесь римский скипетр ты возьмешь
   Чтобы народ понудить в дело.
   Традиции возобновитель,
   Прими мой стих! Он грустный зритель
   Исчезновенья древних слав:
   Везде коррупция и татьбы,
   Куда все так бегут – узнать бы,
   Агонью близя средь забав.
   Мы все – расплав
   Из лет, бездарности и лени –
   Так, за власы и на колени!

   Я сомневаюсь, чтобы вскоре
   Ты смог прервать их крепкий сон –
   Отличников в холопства школе, –
   Но без тебя ведь – дух наш вон,
   Так и помрем дерьма в зашоре,
   А лучше смерть в открытом поле
   Ударь – пусть закричим от боли,
   Пускай возненавидим грязь
   И жизни гаденькой бездарность!
   Прими заране благодарность
   Сих слез, я лью их, не таясь, –
   К тебе, мой князь.
   Дай нам великую свободу
   Свободно зрить в глаза народу!

   Стены, которых все трепещет
   Поныне мир, чтя времена,
   Которым, бают, нет возврата, –
   Могилы, коим мысль верна,
   Над коими листва лишь плещет,
   Где спят столь славные когда-то, –
   В забвенье – будь оно треклято:
   Отсутствье памяти – порок!
   Ну, где вы, Сцеволы, вы, Бруты?
   О, сколь прозванья ваши круты
   Для тех, кто вызубрил урок
   Подляны впрок,
   Кто стал весомей на порядок,
   Когда страна пришла в упадок!

   И коль заведуют земными
   Делами вправду небеса,
   Коль души мертвых к нам взывают, –
   К тебе текут их голоса,
   Чтоб не считал ты впредь своими
   Всех тех, кто нас подозревают
   И обирают, раздевают,
   Твой замок превратив в притон,
   Куда нет ходу добрым людям,
   И нет суда неправым судьям,
   Весьма безжалостным при том.
   Очисть твой дом,
   А есть нужда в нас – трубным гласом
   Нас извести о том тогда сам!

   В слезах жены и люди штатски:
   И молодежь, и старики, –
   Весьма порядком недовольны,
   Равно: тонзуры, клобуки
   И прочи… все к тебе по-братски
   Взывают, в слове некрамольны,
   И бедняки, что, подневольны,
   Тебе несут свою всю боль,
   Способную смягчить тигрицу, –
   Взгляни же, князь мой, на столицу:
   Бурлить ей и кипеть доколь
   И нудить голь
   На непродуманные действа?
   Скорее отврати злодейства!

   Стервятники и проча нечисть
   Загадили опрятный Столп,
   Чем и себе, и нам вредили, –
   Об этом плачут сонмы толп:
   Верни им то, за что, увечась,
   Они горбатились и стыли!
   Чрез тыщу лет они в могиле
   Сгниют – доколь им Царства ждать,
   Что на заре помнилось века,
   И над правами человека
   На гуще кофия гадать?
   Им сострадать
   Не словом ты, но делом должен,
   Коль ими властию одолжен.

   Как часто помыслам высоким
   Судьба-завистница вредит,
   Мешая им осуществиться.
   У власти став, не стань сердит,
   Не будь к поверженным жестоким:
   Пускай хоть тут она позлится!
   Однако, коли вправду мнится,
   То редко, чтоб из смертных кто
   Был в столь высоком положенье:
   Ведь ты монарх, прости сближенье,
   Но благороднее раз в сто, –
   Учтя все то,
   Что ты пасешь страну не смладу,
   Но в старости блюдешь от смраду.

   На холме, в центре, песнь, увидишь
   Жреца, почтенного страной,
   В заботе не о свойском благе.
   Скажи: Меня предал бумаге
   Заочно любящий вас бард.
   Весь мой азарт
   В том, что взываю к вам в усердье
   С семи холмов – о милосердье.


   LIV. Perch’al viso d’Amor portava insegna

   Светом любви в ее взоре паломница
   Тронула мукою сердце беспечное:
   Мне эта мука навеки запомнится.

   Следом ступил я на травы зеленые –
   Слышу звучанье далекое встречное:
   Даром в лесу тратишь время бессонное!

   Сжался в комок я под буком, где глас настиг,
   В мысли томительной даль озирающе,
   Путь мой увидел я полным опасности, к
   Дому пошел и вернулся средь дня еще.


   LV. Quel foco ch’i’ pensai che fosse spento

   Тот огонь, который мнил погасшим
   От ветров холодных и от лет в остуде, –
   Все в душе пылает свечкою на блюде.

   Искры не задуты: затаились
   Под золой от взгляда, только вижу внове:
   Вот опять исчезли, вот явились, –
   И в глазах остывших слезы наготове.
   Слезы, вас поймать хочу на честном слове:
   Проводник печали прочь вы будьте! –
   Но молить об этом – как о чуде.

   Пламени какого б не залили воды –
   Те, что ныне хлещут из очей унылых? –
   Бог любви не прочит нам другой погоды.
   Весь в противоречьях, сердцу милых,
   Примирить желанья я не в силах:
   И едва любое кануло в подспуде,
   Как другое тотчас объявилось в люди.


   LVI. Se col cieco desir che ‘l cor distrugge

   Когда от боли ум мой не ослеп
   И верный счет часам им не утрачен,
   То день сегодня был мне предназначен
   Как срок награды высшей от судеб.

   Но что там за обвал росток погреб,
   Суливший плод, я думаю, удачен,
   Кем это мой курятник окарачен,
   И колоса зачем не емлет цеп?

   Увы, не знаю! экое мошенство!
   Ведь упованье славы мне всучил
   Эрот – и жизнь мою лишил блаженства.

   А некто, помню, в древности учил:
   Не полагай достигнуть совершенства,
   Покамест в Бозе ты не опочил.


   LVII. Mie venture al venir son tarde et pigre

   Мои везенья на ногу нескоры –
   Грядущее темно, порыв велик:
   Бросать невмочь, а ждать я не привык –
   И тотчас расползаются как воры.

   Увы, скорее рак полезет в горы,
   Снег закипит иль море станет вмиг,
   И солнце на Востоке спрячет лик,
   И Тигр с Евфратом съединят заборы, –

   Чем обрету я мир иль передых
   Иль Лауру Любовь переиначит:
   Две бабы стакнулись для дел худых.

   Мой вкус сошел с ума: не фордыбачит –
   И ложка меда в бочке бед моих,
   Конечно, значит только то, что значит.


   LVIII. La guancia che fu già piangendo stancha

   Щеку, изборожденную слезой,
   Скорее на, мой сударь, преклоните
   И с тем взашей изменника гоните,
   Что убелит виски вам сединой.

   Затем свободной левою рукой
   Прошедшим дням пути загородите
   И от июлей – к январям идите:
   Путь долог, лет запасец небольшой.

   А из – вы пейте соки трав целебных,
   Что гонят, прослабляя, боль души –
   Горьки, но свойств исполнены волшебных.

   А за меня – молитесь от души:
   Да убегу вод Стикса непотребных, –
   Когда мои мольбы нехороши!


   LIX. Perché quel che mi trasse ad amar prima

   Пусть тот, кто меня в эти сети завлек,
   За них меня судит, –
   А только желанье во мне не избудет.

   Попался я в петли волос золотых
   По воле Эрота,
   И стрелкой холодной из глаз ледяных
   Пронзил меня кто-то, –
   И новая сердцу явилась забота,
   А прежней не будет
   Ему до поры, пока прочь не отбудет.

   Но милый мне вид белокурых кудрей
   Платком опечатан,
   А пламень невинный прекрасных очей
   При встречах – запрятан.

   Солдат, и горами крутыми укатан,
   В чести не оскудет:
   Его от присяги и смерть не отнудит.


   LX. L’arbor gentil che forte amai molt’anni

   Любезный ствол, люблю вас много лет,
   И ваши ветки внемлют благосклонно
   Цветам воображенья и резона,
   В которые мой хилый ум раздет.

   Как вдруг вы поняли, что вам на след
   Держаться к нам все дружеского тона:
   Не обессудьте – и моя канцона
   Отныне не пеан, собранье бед.

   Но что же скажет ученик мой бедный,
   Когда поймет он из моих стихов,
   Что пыл любви – болезненный иль вредный?

   Будь он пиит, будь деятель верхов –
   Клянусь, что он не сносит потрохов
   В сем разе, ни головушки победной!


   LXI. Benedetto sia ‘l giorno, e ‘l mese, et l’anno

   Благословен тот светлый скол времен
   И та страна, та местность незабвенна,
   Где ясных глаз не избежал я плена,
   Где милой девой был я взят в полон.

   Я сладкой ревностью бывал смущен –
   Пребудет и она благословенна,
   Любви стрела и счастья перемена,
   И боль, которой я не обделен.

   И вы благословенны, слезы боли
   И вздохи, и стенанья без числа,
   Вы, знаки самой сладостной неволи.

   И ты, строка, что деву вознесла
   Над миром звезд в сияющем престоле –
   Владычицей тоски и ремесла.


   LXII. Padre del ciel, dopo i perduti giorni

   Царю небесный, после стольких суток,
   Растраченных в мечтаниях пустых
   С томленьем вящим в органах моих
   К той, коей красота мутит рассудок, –

   Благослови, да буду боле чуток
   К путям иным, к делам для нужд благих,
   А сеть соблазнов, сердцу дорогих,
   Да отжену, сколь мне разрыв ни жуток.

   Знай, Господи, одиннадцатый год
   Под бремем тяжким я изнемогаю,
   И труд великий что ни день растет.

   Не по заслугам я перемогаю.
   Ты, что приидешь в Царствие вот-вот,
   Смотри: мой грех к Твоим стопам – слагаю.


   LXIII. Volgendo gli occhi al mio novo colore

   Заметив странный цвет моих ланит,
   Напомнивший кому-то колер трупа,
   Вы, сжалясь, мне кивнули, чем нескупо
   Мне отпустили жизненный лимит.

   Итак, беглянка-жизнь опять со мною,
   Нескудный дар прекрасных ваших глаз
   И нежно-серафического гласа:
   По ним я место узнаю и час,
   Как мул ленивый чувствует спиною –
   Откуда ожидать ему атаса.

   Ключи от сердца для любого часа
   В руке у вас – и я безмерно рад
   При ветре плыть любом: и в дождь, и в град, –
   Любая вещь от вас меня живит.


   LXIV. Se voi poteste per turbati segni

   Когда б вы, о презренье заявив,
   Потупясь, гордо голову закинув,
   Удрав, укостыляв, уползши, сгинув,
   Гримасками зевот передавив,

   Кунштюков ли других нагородив, –
   Ушли б из сердца, грудь мою покинув,
   Где первобытный лавр, красы раскинув,
   Стоит, – я оценил бы ваш порыв.

   Зане влаголюбивое растенье
   Из грядки, где растут одни волчцы
   Всего охотней отдает концы;

   Се вам претит судьбы хитросплетенье, –
   Совет: берите чаще под уздцы
   Негодованье глаз и чувств смятенье.


   LXV. Lasso, che mal accorto fui da prima

   Я как-то так не сразу осознал,
   Не в день, когда Амуром стал подранен,
   Что ум мой поглощен и отуманен,
   Что прежней жизни – амба и финал.

   Имея силу духа, полагал,
   Что с твердым сердцем – вовсе нерасстанен,
   А с честью слит, как с бороздой крестьянин, –
   Но здесь меня удар подстерегал.

   Теперь, когда менять что-либо поздно,
   Хочу узнать, смеется ли Амур
   Над просьбами – иль слушает серьезно.

   Моя – не в том, чтоб снят с меня зачур
   Мой был: уж это было б чересчур!
   Но – чтоб и ей мой плач отлился слезно.


   LXVI. L’aere gravato, et l’importuna nebbia

   Тяжелый воздух, духота, туман,
   В долину сжатый злобными ветрами,
   Подчас в свирепый обратятся дождь, –
   А там, глядишь, остекленели реки
   И вдруг оделись травы по долинам
   В момент снегами инеем и льдом.

   Так это сердце ныне подо льдом,
   А мысли в нем клубятся, как туман,
   Идущий так к лицу речным долинам,
   Замкнутым от влюбленных ветерков,
   Когда в болота обратились реки,
   А с неба без конца сочится дождь.

   Проходит быстро грандиозный дождь,
   И лето расправляется со льдом,
   Вздувающим весной безмерно реки.
   Какой завесит небеса туман,
   Не расточимый ярыми ветрами
   Тотчас же по горам и по долинам?

   Не для меня весна цветет в долинах:
   Я слезы лью что в ведро, то и в дождь,
   Под тихими и жуткими ветрами:
   Расстанься ведь любимая со льдом
   Внутри, и не скрывай ее туман
   Извне – тотчас дотла иссохнут реки.

   Пока еще впадают в море реки
   И зверь таится по лесным долинам, –
   Прекрасный взгляд ее таит туман,
   Из сердца льющий постоянный дождь, –
   Ее же сердце стынет подо льдом,
   Шутя с моими вздохами-ветрами.

   Придется побрататься мне с ветрами
   Во имя одного: ты нареки
   Тот ветер Аурой – в родстве со льдом
   Он веет – и в миру по всем долинам
   Его я пел, меж тем как Лавр пил дождь
   И звонкий лист его крошил туман.

   О, ни туман так не гоним ветрами,
   Ни реки с ложа так не нудит дождь,
   Как солнце льды сгоняет по долинам!


   LXVII. Del mar Tirreno a la sinistra riva

   На мрачном берегу тирренских вод,
   Где сломанные волны плачут пеной,
   Я тотчас же увидел лавр надменный,
   Мной петый дни и ночи напролет.

   В душе немедля закипел Эрот
   От вида вашей гривы незабвенной, –
   Я ж сверзился в травою прикровенный
   Ручей, что, оказалось, там течет.

   Неловкость эту лишь холмы и рощи,
   Я знаю, видели, но экий срам! –
   Взвился я вон, как кур, попавший во щи.
   А мокрота от глаз – пошла к ногам:

   Всегда б так по страстным по четвергам!
   Но встречи стиль понравился: так проще!


   LXVIII. L’aspetto sacro de la terra vostra

   Священный облик милой вам земли
   Наполнил ум мой прежнею тоскою:
   Куда ты так спешишь, Господь с тобою?
   Дорога к небу – твоея вдали!

   Но тут другие мысли в ум вошли:
   Куда это ты прочь потек стопою?
   Припомни-ка, уж час не за горою,
   Когда б вы с ней увидеться могли.

   Прислушаюсь я к голосу второму –
   И сердце сразу падает в груди,
   Как у того, кто в страхе внемлет грому.

   Но вскоре, слышу, тот, что впереди,
   Кричит: Беги, иначе быть сорому! –
   А несогласный молвит: Погоди!


   LXIX. Ben sapeva io che natural consiglio

   Известно мне, что смысл, сколь он ни здрав,
   Амура супротив – гроша не стоит:
   Такую каверзу ему подстроит
   Амур, что здравый смысл не выйдет прав.

   Сегодня бога непутевый нрав
   Меня в открытом море беспокоит,
   Где солевой раствор Тоскану моет
   Меж кринов Франции и Эльбских трав.

   Я удирал, ничтожный, незаметный,
   Среди ветров и неба, и воды,
   Как просто некий странник неконкретный.

   Вдруг разом в бездну ухнули труды:
   Он тут как тут был с силою несметной –
   Что толку было бегать от беды?!


   LXX. Lasso me, che non so in qual parte pieghi

   Бедный, бедный я! Куда
   Мне податься? Всюду гонят.
   Если я никем не понят,
   То к кому молить тогда?
   Да, но вдруг моя беда
   И кручина
   Излечима –
   Пусть неведомо когда? –
   Чтоб любой отметил вчуже:
   – Счастлив я, ведь вот пою же!

   Вправду, иногда пою –
   Если рад, но чаще – плачу:
   Как со смехом законтачу
   Сразу вдруг тоску мою?
   Будет песнь моя в струю
   Милой донне –
   Счастья в лоне
   Радости не утаю,
   Но вскричу, как прыгну в воду:
   – Ей пишу стихи в угоду!

   Мысли смелые! Куда
   Упованье вас заносит!
   Да она кольчугу носит:
   Не пробиться к ней туда,
   И не взглянет к нам сюда:
   Что стихи ей –
   Пред стихией
   Беспредельного стыда?
   Ей, усталый, молвлю кротко:
   – Вам нужна не речь, а плетка!

   Что я? Где я? Что за речь?
   Вижу: перебрал я все же, –
   Семь планет, великий Боже,
   Не смогли предостеречь!
   Не планидам нас обречь
   На мученья,
   Огорченья:
   Плоть – вот подлинная печь.
   Душу делают болезной
   – Милый вид и взгляд любезный!

   Все, чем славен Божий свет, –
   Дело Божьих рук и чудо.
   Что ж мне в свете этом худо
   И во вне исхода нет?!
   Все ищу напасть на след
   Той напасти,
   В чьей я власти,
   Хоть не в ней источник бед,
   Ибо нет в ней зла, по чести…
   – В сердце зло – с кукушкой вместе!


   LXXI. Perché la vita è breve

   Ибо бег жизни короток,
   Трепетен ум пред задачей высокой, –
   Жизни ль вверяться, уму – я не стану.
   Боже, моей темноокой
   Внятным огонь сотвори мой некроток:
   Только о нем возглашать не устану, –
   В ясных очах ее строчкой предстану –
   Бедной, простою извилиной слога,
   Вызванной к жизни желаньем великим.
   Будь от рождения диким,
   Всякий бы стал благородней немного,
   Славя предмет необычный, –
   Им же открыта к вершинам дорога, –
   Там, в вышине, и скажу о мистичной
   Страсти, когда-то считавшейся личной.

   Не потому, чтоб не смыслил,
   Сколь похвалы мои вам в умаленье, –
   Но не могу противляться порыву,
   Выросшему во мгновенье
   Встречи, когда ум мой вас не расчислил.
   Впрочем, и речь, и дыхание к срыву
   Станут близки, только дашься ты диву.
   Диво же вы, что ж другим мои пени?
   В ваших лучах вешним снегом истаю.
   Милый ваш гнев навлекаю
   И становлюсь вдруг ничтожнее тени, –
   Каб не во мне эта робость –
   Что предпринять мне? Вам рухнуть в колени?
   Счастлив лететь в ваши очи, как в пропасть.
   Смерть мне без них, ну а в них мне – добро пасть!

   Так не затем не кончаюсь,
   Хрупкая штука, в огне настоящем,
   Что обладаю какой-либо властью, –
   Страхом томлюсь, леденящим
   Жилы мои, стерегусь; ужасаюсь
   Сердцем моим, переполненным страстью.
   Вы, что ваш слух преклонили несчастью, –
   Холмы и долы, дубравы и воды, –
   Вспомните, сколько, в жестокой печали
   Гибель уста призывали!
   Нудна оседлость и тщетны исходы!
   Если б не жуть преступленья,
   Я б как-нибудь приобщился методы,
   Вмиг изводящей из бездны томленья,
   Впрочем, не вырвав слезы сожаленья!

   Боль, до чего довела ты:
   Сбила с пути, повелела заплакать, –
   Ин, побреду уж дорогой веселья!
   Экая мне одинакоть:
   Глаз густота, пусть там света палаты,
   Пусть там Амуром расставлены зелья, –
   Сам я снаружи, как будто с похмелья,
   Всеми цветами расписан Амуром, –
   Ну, а внутри я каков – вам не видно:
   Мой узурпатор солидно
   Тут водворен вашим нежным прищуром,
   Славные чудо-зеницы!
   Вы и знакомы с огнем вашим смурым:
   В чуждых очах уловив вереницы
   Отблесков – пляски далекой зарницы.

   Будь вам немного известна
   Невероятная, дивная прелесть
   Ваша, о чем вам, как умным, толкую, –
   О, как бы вы загляделись
   Сами в себя, что уже несовместно
   С вами, явившими силу такую:
   Дивную душу чрез вас я смакую,
   Горние звезды, ведь вы примирили
   С жизнью меня, мне отнюдь не отрадной, –
   Что же свой взор ненаглядный
   Редко дарите мне, как и дарили?
   Разве не следует чаще
   Видеть страдальца, чей мир вы смутили?
   Что ж на меня вы глядите пропаще,
   Зная, что вид ваш мне счастия слаще?

   Время от времени чую
   (О милосердье!) в душе пробужденной
   Странную, столь необычную сладость,
   Что всякий груз потаенный
   Дум неотвязных тотчас искорчую:
   Образ ваш явит душе моей радость, –
   В этом какой-то избыток отрад есть, –
   Каб состоянье толику продлилось,
   Не было б с этим сравнимого блага.
   Я б возгордился, бедняга,
   Вызвала б зависть подобная милость.
   Впрочем, за крайностью – крайность
   Следует: плачем улыбка сменилась,
   И, обрывая блаженства случайность,
   Я возвращаюсь мой жребий потай несть.

   Помыслы страсти сокрытой
   Так обнажает во мне появленье
   Ваше, что радостей прочих не числю:
   Слово, а то и творенье
   Явится вдруг, и бессмертным пиитой
   В образе смертном себя вдруг помыслю,
   Скукой, тоской сердце больше не кислю,
   А возвращаются – только уйдете,
   Все ж в вас влюбленная память отврат им
   Даст, двум бандиткам завзятым,
   Так, что и не преуспеют в комплоте.
   Если же плод во мне зреет, –
   Семячко ваше взошло в этой плоти:
   Почва бесплодной во мне каменеет,
   Если от вас мне дыханьем не веет.

   Песенка, ты не смиряешь мне жара
   В пользу прекрасной, томящей жестоко!
   Впрочем, не думай, что ты одинока!


   LXXII. Gentil mia donna, i’ veggio

   Я вижу, любезный мой друг,
   В зеницах живых ваших сладостный свет,
   Зовущий меня за собой в небеса;
   Им в долгие зимы согрет,
   С Амуром, сидящим со мною сам-друг,
   Гадал я, в чем вашего сердца краса.
   Будь добрым и мудрым, не празднуй труса,
   Преследуй одну благодатную цель, –
   Сказал я себе, – а плебейства беги!
   Ни радости и ни туги
   Таких человеческой речи досель
   Поверить другим не пришлось:
   Октябрь на дворе или вовсе апрель, –
   Огонь этих глаз прожигает насквозь,
   Как в прежни поры нам познать привелось.

   Я мыслю: коль в горних мирах,
   Откуда предвечным движителем звезд
   Был спущен на землю работ образец,
   Немало подобных невест, –
   Пусть рухнет тюрьма, в чьих томлюсь я стенах,
   Мешающих видеть и длань, и резец!
   И в ум мне приходит война двух сердец,
   И я благодарен природе и дню,
   Зачавшим меня, чтоб я видел добро,
   И ей, мне прижегшей тавро
   Надежды высокой: ведь гнил на корню
   И сам себе стыл и мерзел.
   Отсель уваженье к себе сохраню
   И думы направлю в высокий предел,
   Откуда огонь ее глаз мне слетел.

   Ни россыпи радостных дней,
   Ни жизни вальяжной средь ласок и нег,
   Ни тесной единности любящих душ –
   Не надо: но дрожи двух век,
   Но искоса взгляда, откуда мне свей
   Исходит покоя, как дождика душ,
   Как влага корням и как искорка в сушь,
   Дарящая жизни острейший сполох,
   Сжигающий вмиг, пепелящий дотла, –
   Он свет, а другое все – мгла.
   Бежит этих глаз всякий сглаз, всякий чох,
   И так же из сердца бежит,
   Почуяв блаженства неслыханный вздох,
   Любое другое, – будь образ иль вид, –
   И только Любовь в нем с Любимой царит.

   Ничто все блаженство любви
   В сердцах всех галантных влюбленных – веков
   Во веки – в сравненье лишь с тем, что терплю
   Я в миг, когда темных зрачков
   Сверкнет влажный огнь, сея вихри в крови,
   И страсть-саламандру я в нем уловлю, –
   И вряд ли признанием вас удивлю:
   В моей бесталанности, то от небес
   Ничтожному послан спасения знак.
   И лика не скрыть вам никак
   Ни шлыком, ни стройной ладонью, ни без, –
   Не следует строить препон
   Меж вами и глазом: там вечный порез,
   Точащий желанье из внутренних зон,
   Которым изменчивый вид ваш – закон.

   И вижу тотчас: ни к чему,
   Увы, мне природный мой дар, – ваших глаз
   Мне взор не поможет вернуть он, и тщусь
   Стать ближе, хотя бы на час,
   Призванью томительному моему:
   Тот огнь осветляя, в котором мечусь, –
   Богатств не ищу и конца не взыщусь;
   Мирскую во мне одолят пустоту
   Прилежные штудии вдруг, а вовне –
   Коснется ль вас слух обо мне?
   Презренья притупит ли он остроту?
   Стенаньям положит предел
   Взгляд глаз ваших, жду я к себе их чету,
   Трепещущих, тихих, какими б хотел
   Узнать их ваш рыцарь, чей скорбен удел.

   У песенки этой сестра впереди,
   А следом – другая сестра подойдет,
   Так надобно сани готовить вперед.


   LXXIII. Poi che per mio destino

   Коль судьбы моей силою
   Должен я огласить вожделение,
   Принуждавшее грудь к воздыханию, –
   Дай, Амур, направление,
   Проводник стань дорогой развилою,
   Согласуй мои рифмы желанию, –
   Но не с тем, чтобы сердце закланию
   Обрекать под мучительной нежностью,
   Скрытой ране печатью сердечною:
   Песня ноткою встречною
   Не покончит порой с безнадежностью,
   А напротив – случается,
   Что огонь вдруг раздует с прилежностью,
   И, как лед от лучей истончается,
   Сердце, песни поя, все серчается.

   Поначалу мне мыслилось,
   Что найду, повествуя о пламени,
   Передышку, хотя бы и краткую, –
   Та надежда вела меня
   К рассужденью о том, что мне в мысль лилось,
   Чтоб покинуть сегодня украдкою.
   Я ж остался, склонясь над тетрадкою,
   И не бросил служить смыслу вышнему:
   Где ж неволе сравниться с охотою!
   Ум уволил я нотою:
   Дал расчет ему, третьему-лишнему, –
   И к Амуру: Поверь-де, я
   Не любови взыщу – пусть он в тишь нему
   Милых глаз заронит плод усердия,
   Испросив в них ко мне милосердия!

   Коли люди античности,
   Говорю я, не стыли в ничтожестве,
   Но ничтожная горстка их славою
   Прогремела во множестве,
   Дух из тьмы возродив к единичности,
   К битвам с пошлостию многоглавою, –
   Бог, Природа, Амур – силой правою
   Совершенный залог добродетели
   Дали в ней нам, а мне – радость жречества!
   Перемены отечества
   Я не жажду: вы, очи, свидетели.
   Вы одни мне и родина,
   И любого здоровья радетели:
   Помощь ваша – всех сил на исходе, на
   Грани смерти – никем не превзойдена.

   И как лоцман пред бурею
   Поднимает усталую голову
   К двум огням – знакам нашего полюса, –
   Точно так-то на полыву
   Злобной страсти ищу мгу лазурию
   Черных звезд: ими тешусь, неволюся!
   Жаль моя: от их света, их голоса
   Больше смею украсть, чем в них вложено, –
   Да и Амур мне тотчас скажет: Что ж это?
   Что мной сделано, прожито –
   Только ими и было заложено,
   Той минутой великою,
   Когда сердце осталось встревожено:
   С ними горе и счастие мыкаю,
   Мысль вне их почитая за дикую.

   Я не вижу возможности
   Ни сказать, ни представить последствия,
   Что ношу за зеницами ясными:
   Прочи страсти иль бедствия
   Этой жизни все – малые сложности,
   Прочих прелести чту я ужасными.
   Что сравнить с их лучами бесстрастными,
   С их улыбкой, в себя лишь влюбленною?
   Только, может быть, небо спокойное.
   О, мечта недостойная:
   Подглядеть в них любовь беззаконную –
   День один бы – да досыта,
   Кануть в них, точно в вечность бездонную,
   О других, о себе ль – и вопроса-то…
   И хоть сыро в глазах – да светло зато!

   Вот желание праздное,
   Не изжитое жизненным опытом
   Вне надежд, во любовном томлении!
   О, смоги я хоть шепотом
   На глазах ея, труса отпразднуя,
   С языка скинуть узы и лени, и
   Горечи! И, для себя в удивлении,
   В лицо молвить слова необычные,
   Чтоб их слышали кто – стоя плакали!
   Но – и стыд мне глаза коли –
   В колеи обращаюсь привычные,
   И уста, помертвелые
   И позабывшие речи зычные,
   Говорят, что и шага не сделаю, –
   Ранен в сердце стрелою дебелою.

   Песенка, вот уж стило утомилося
   Долгим и сладким повествованием…
   Так бы и мысль – с ее переживанием!


   LXXIV. Io son già stanco di pensar sí come

   Устал я думать всякий раз о том,
   Зачем о вас я думать не устану,
   Зачем, вообще, дышать не перестану
   Чтоб не вздыхать все время об одном,

   Зачем, толкуя о власах с лицом,
   О зраке вашем, – всякого достану,
   Как мне не надоест кричать осанну
   Кромешной ночью вам и белым днем!

   Откуда столько сил у ног берется,
   Чтоб всюду вашим следовать стопам,
   И как чутье с дороги не собьется?

   И как при этом счет вести стопам?
   Так, коль в стихи неточность закрадется,
   То за нее вину вменяю вам.


   LXXV. I begli occhi ond’i’ fui percosso in guisa

   Я ранен скальпелем прекрасных глаз,
   Которые одни залечат рану:
   К врачебному искусству иль обману
   Я не прибегну ни единый раз.

   Другой любви не надо ни на час:
   Как быть в душе не одному изъяну?
   И если я, о ней толкуя, вяну,
   Виновны: не она, но мой рассказ.

   Прекрасные глаза Амуру столько
   Могли бы славных принести побед,
   Но он в упор разит меня – и только.

   Прекрасные глаза, их яркий свет
   Мне сердце пепелит, и я нисколько
   От этого не устаю, о нет!


   LXXVI. Amor con sue promesse lusingando

   Амур, прельстив меня своим посулом,
   Низверг в отличный каменный мешок,
   Где милый враг мой – двери на замок,
   Где сам я у себя под караулом.

   Увы, я осознал умишком снулым
   Не сразу сей предательский подлог, –
   И вот теперь (хоть – кто б поклясться мог!)
   Наружу лезу по кирпичным скулам.

   Как преисподни подлинный беглец,
   Я за собой тащу мои колодки,
   В глазах – страданье и на лбу – кровец.

   Когда явлюсь в твоем я околотке,
   Ты скажешь вслух: Да ты и не жилец –
   Ты что, недавно помер от чахотки?


   LXXVII. Per mirar Policleto a prova fiso

   Сколь ни кроши свой мрамор Поликлет
   С другими, кто в искусстве искушенны, –
   Черты ея, столь дивно совершенны,
   Они не явят и за тыщу лет.

   Но у тебя, Симон, был в рай билет,
   И там твою модель ты без подмены
   Смог изваять из пурпура и сьены,
   Явив глазам прекраснейшую Лед.

   Сеанс подобный, думаю, возможен
   Лишь на небе, никак не среди нас,
   Где плоть стремится вид придать ей ложен.

   И чудо: твой художнический глаз
   И огнь, и холод созерцал бездрожен,
   И смертное презрел его экстаз.


   LXXVIII. Quando giunse a Simon l’alto concetto

   Симон, когда тебе пришло на ум
   От имени меня за кисть схватиться, –
   Чего б тебе не дать ей ухитриться
   При красоте такой и речь, и ум,

   Чтоб мне вздыхать по ней не наобум:
   Другим на то плевать, ведь мне казниться –
   Но смотрит кротенько твоя юница,
   По виду скажешь: не поднимет шум.

   И коль я говорю ей пару слов
   И внемлет мне без видимого гнева –
   Чего б ей не болтнуть мне пустяков?

   Пигмалиона мраморная дева
   Любила тыщу раз, а я готов
   Любить и раз любезное мне древо.


   LXXIX. S’al principio risponde il fine e ‘l mezzo

   Ужли и середина, и конец
   У лета будут как его начало?
   За все тринадцать так не омрачала
   Она мне дни мои, теперь – конец.

   Амур, скорее мне страви конец:
   Я перепил воды возле причала,
   Меня заколебало, укачало –
   Кинь вервь, где из воды торчит конец.

   В плавучести теряя что ни сутки,
   Я в ней моими мыслями тону,
   В моей погибели, пред очи чутки.

   В чем держится душа, но я тяну.
   Вот на меня, поднявшись из закрутки,
   Садится смерть – и я иду ко дну.


   LXXX. Chi è fermato di menar sua vita

   Кто обрек себя на жизнь
   Промеж волн, между утесов,
   Смерти ищущий в дубке,
   Близком, видно, к потопленью, –
   Пусть скорей спешит он в гавань,
   Коли есть к рулю ветрило!

   Ауре руль и ветрило
   Я отдал, вступая в жизнь,
   Уповая встретить гавань,
   Но застрял среди утесов,
   А причина к потопленью –
   Не в волненье, а в дубке.

   Заперт наглухо в дубке,
   Плыл, забыв глядеть ветрило,
   Прямо в лапы потопленью.
   Но потом Кто дал мне жизнь,
   Передумав, снял с утесов.
   С тем забрежжила мне гавань.

   Ни одна не брежжит гавань:
   В море глухо, как в дубке,
   Что сидит в зубах утесов!
   Но с раздутого ветрила
   Вижу брег: иную жизнь –
   И взываю к потопленью.

   Не из тяги к потопленью –
   Но чтоб просто видеть гавань,
   Обрывающую жизнь!
   Но мне вид: сижу в дубке,
   Донельзя полны ветрила
   Ветра – в сторону утесов.

   Коль живым уйду с утесов
   И изгнанью-потопленью
   Вдруг натянет нос ветрило,
   Чтоб мне кинуть якорь в гавань,
   Притушив огонь в дубке –
   Я б такую принял жизнь!

   Давший потопленью жизнь,
   Мне, в дубке среди утесов,
   В гавань прежде вдуй ветрило!


   LXXXI. Io son sí stanco sotto ‘l fascio antico

   Я так устал под заскорузлым грузом
   Моей порочности, моей вины, –
   Что стать боюсь добычей сатаны,
   Предавшись снова ненавистным узам.

   Когда-то мне польстил своим союзом
   Дух запредельный, борствуя за ны, –
   Но кинул мя для горнея страны:
   Мой взгляд его не ловит, ходит юзом.

   Но глас его поныне все в ушах:
   Убогие, вот лоно благодати,
   Придите, коли сила есть в ногах!

   Да кто ж тепла мне столько сможет дати,
   Чтоб стал я аки голубь во перах –
   Чтоб от тщеты земной мне воскрылати?


   LXXXII. Io non fu’ d’amar voi lassato unquancho

   Я вас не разлюбил, любезный друг,
   И ввек не разлюблю, извольте видеть, –
   Но как себя устал я ненавидеть!
   Как надоело жаловаться вслух!

   Хочу гробницу белую вокруг,
   И над – прозванье той, кому обидеть
   Меня легко – во мраморе откнидеть:
   Я там наедине с собой сам-друг.

   Но если сердце, полное любви,
   Еще вам дорого не для издевок –
   При нем вы прячьте коготки свои.

   Пусть сплин ваш ждет других командировок,
   Пусть гнев ваш дальние ведет бои, –
   Простив меня за все, в чем был неловок.


   LXXXIII. Se bianche non son prima ambe le tempie

   Пока не стали белыми виски
   И прошлое не стало настоящим, –
   Я буду кланяться стрелам свистящим
   Амура, кои на помин легки.

   От них теперь не жду какой тоски
   Иль тщи, откуль исхода не обрящем:
   Проклятая стрела с жужжаньем вящим
   Мне только что царапает соски.

   Глаза теперь не плачут, хоть убей их,
   Но в них слезы пока еще стоят,
   Поднаторелые в своих затеях.

   И чувства – греются, а не горят,
   И сплю иль нет – в оказиях обеих
   Сна роковые девы не смутят.


   LXXXIV. Occhi piangete: accompagnate il core

   – Глаза, настало время плакать вам:
   Чрез вас погибель наша вторглась в сердце.
   – Ах, нет, мы в этом только страстотерпцы,
   К тому ж, мы плачем, как подстать глазам!

   – Нет, уверяю вас, Амур бы к нам
   Не смог попасть, не распахни вы дверцы.
   – Ах, да, но с сердцем мы – единоверцы,
   Так вот и наказанье б пополам!

   – Ну, нет, позицьи ваши как-то хилы:
   Вы составляли первый эшелон, –
   На вас пришелся натиск вражей силы.

   – Вот так всегда: у сильных свой закон,
   Поди-ка докажи им свой резон,
   А слабые – неправы и унылы.


   LXXXV. Io amai sempre, et amo forte anchora

   Любил всегда и все еще люблю,
   И с каждым днем готов любить сильнее
   Тот угол, где печаль мою развею,
   Едва я от любви перетерплю,

   Себя я там тотчас развеселю
   И все земное от души отвею,
   Но более – пред ней благоговею,
   Которой мысленно прийти велю.

   И вот она проходит предо мною –
   Так благостна, так дивно хороша,
   Что вот уж сердце вновь болит тоскою.

   Изъязвлена, истерзана душа:
   Не знай надежды я за высотою –
   В моем углу я пал бы не дыша.


   LXXXVI. Io avrò sempre in odio la fenestra

   О, как мне ненавистна эта щель,
   Откуда бог в меня стрелами лупит:
   Меня он ими, видите ль, не губит, –
   Но мне хотелось бы уйти отсель.

   Земная жизнь – тюрьма, а не отель:
   Тут тысяча недугов вас острупит, –
   И жаль бессмертную, когда наступит
   На горло ей влеченья дикий хмель.

   Несчастная, ей знать бы не мешало –
   Из опыта, изрядного уже,
   Что время мчит к концу нас от начала.

   Уж сколько раз я баял ей, душе:
   Пшла, жалкая, нам уходить пристало,
   Пока в довольстве мы, а не в парше!


   LXXXVII. Sí tosto come aven che l’arco scocchi

   Как добрый лучник в миг, когда стрела
   Уходит с тетивы, наверно скажет:
   В цель попадет она или промажет –
   Нормально или нет она пошла, –

   Так, милая, и ваших глаз дела
   Ясны вам ране, чем меня повяжет
   Сердечная истома и обяжет
   Стенать от причиненного мне зла.

   Я чаю, будто голос ваш мне прочит:
   Вздыхатель бедный! Будь готов, ибо…
   Ну, эта вот стрела тебя замочит!

   Но ведь и сей добить меня слабо, –
   Как вы уж поняли, и вам любо
   Зрить жертву, что не мрет, а кровоточит.


   LXXXVIII. Poi che mia speme è lunga a venir troppo

   Искусство близить чаемое – длинно,
   А жизнь, как говорится, коротка:
   Каб во-время учесть мне пустяка,
   Давно бежал бы прочь – и незаминно.

   И вот бегу, застенчиво и винно:
   Мешают бечь побитые бока, –
   Но сам в себе уверенный пока,
   Лицо в крови: любовь тому причина.

   И встречным вам урок преподаю:
   Влюбленные, сгорайте, но не слишком,
   Не стойте в центре, будьте на краю.

   Как ныне я, раскинувший умишком,
   Живой один из тысячи стою –
   Близ этой, бравой, с колотым сердчишком.


   LXXXIX. Fuggendo la pregione ove Amor m’ebbe

   Сударыни, мешок оставив тесный,
   Где издевался надо мной Эрот,
   Счастлив я стал или наоборот, –
   Вкусив свободы, с долгом несовместной?

   Шептало сердце в исповеди честной,
   Что без терзаний дня не проживет…
   Вдруг слышим: кто-то нас к себе зовет –
   То был подлец, несведущим прелестный.

   Мы не пошли туда, но всякий раз
   Со вздохом обращали взгляд на замок:
   Его бойницы радовали глаз.

   Увы, я буду краток, сел в приямок,
   Где взаперти сижу и по сейчас,
   Кляня постылый плен привычных лямок.


   ХС. Erano i capei d’oro a l’aura sparsi

   Ее златые волосы (змея!)
   Ветра в колец свивали мириады,
   Она кидала огненные взгляды –
   Их больше не увидим ты и я.

   С лица ко мне сочувствие лия
   (Иль это были света перепады?),
   Она меня низвергнула во ады,
   По коим тосковала грудь моя.

   Походкой не были ее движенья,
   Напоминая более полет,
   Речь – музыкой была вне постиженья.

   Небесный дух, живое солнце – вот
   Кто был тогда, то было лишь мгновенье, –
   Но рана до сих пор не заживет!


   XCI. La bella donna che cotanto amavi

   Красавица, любимая тобой,
   Внезапно нас покинула средь пира –
   Для лучшего, я полагаю, мира,
   Поскольку кроткая была собой.

   Не кажется ль тебе само собой,
   Что время не творить себе кумира,
   Но прочь податься скоренько из вира,
   Где суета кружит нас на убой.

   Привязанностью меньше, превосходно!
   Тем легче остальные отмести:
   Паломнику все лишнее – несродно.

   Ты видишь: что у смертного в чести –
   Так это смерть, дружок, и как свободно
   Душе на небо без вещей брести!


   XCII. Piangete, donne, et con voi pianga Amore

   Рыдайте, дамы, прослезись, Эрот,
   Любовники, заплачьте в землях разных:
   Нет барда, кто в стихах благообразных
   При жизни прославлял честной ваш род.

   Вот горе-то, с ним рыд невпроворот,
   И не стыжусь я слез моих несвязных
   И тяжких вздохов, вовсе несуразных:
   Исходит скорбь в глаза и через рот.

   Вы по новопреставленному Чино
   Завойте, рифмы, вздрогните, стихи, –
   Как вам невсуе знак дает кручина.

   Вопи, Пистойя, город чепухи,
   На совести твоей его кончина!
   Рассмейтесь, синие небес верхи!


   XCIII. Piú volte Amormavea già detto: Scrivi

   Не раз Амур мне говорил: Пиши!
   Пиши, да покрупней, как для дознанья,
   О том, как от меня вы без сознанья,
   Как душу вам дарю, лишив души.

   Недавно ты и сам являл, пиши,
   Пошлейший образец переживанья, –
   Но от меня сбежал без основанья,
   Но я тебя сыскал в твоей глуши.

   И если чудо-очи, с чьей застрехи
   Тебе я в лоб однажды закатал,
   Пробив твои хваленые доспехи, –

   Мне лук натянут чтоб прошить металл, –
   Не думай, чтоб стрелой, к моей потехе,
   Из глаз твоих ручья я не достал.


   XCIV. Quando giugne per gli occhi al cor profondo

   Едва враждебный облик дорогой
   Чрез зренье в сердце бедное поступит,
   Как жизненная сила очи тупит
   И прочь идет неведомой стегой.

   Бывает результат тому благой:
   Изгнанница не праздно брови супит,
   Но в неприятельское сердце вступит,
   Родных провинций радостный изгой.

   Тогда мы видим два лица унылых:
   Сердца в них пленены, и ни одно
   Из плена вырваться уже не в силах.

   Мне как-то вдруг открылося оно –
   При виде этих двух, друг другу милых,
   С лицом таким, как у меня давно.


   XCV. Cosí potess’io ben chiuder in versi

   Когда ту мысль, что в сердце я таю,
   Смогу доверить, наконец, глаголам, –
   Сердец не станет по горам и долам –
   Чтоб не оплакали печаль мою.

   Вы, очи дивные, победу чью
   Я возвещаю городам и селам, –
   Вы видите: стою пред вами голым,
   Когда и горьких жалоб не пою.

   Ваш взор не знает на пути преграды:
   Как луч звезды, прошедший сквозь стекло,
   В моей тоске не видит он шарады.

   Петру и Магдалине повезло:
   Их верность удостоилась награды!
   Ну, а моя – вам от нее светло?


   XCVI. Io son de l’aspectar omai sí vinto

   Я, ожиданьем сломленный вконец,
   Дошедший в лоскуты с моим стенаньем,
   Плюю в лицо порывам, упованьям,
   Ну, а равно – приманкам для сердец.

   Но ты, лицо, что в грудь мою Творец
   Вписал, как в раму, светишь обаяньем
   Мечтам моим по-прежнему, как в раннем
   Веку моем, мой мрак и мой светец!

   Тогда блуждал я, потеряв дорогу,
   И, по капризу вольницы моей,
   Себя ввергал я в темень понемногу.

   И дух мой мчался по следам огней, –
   Свободен, бодр, – а ныне тянет ногу
   Из принужденья: по вине своей!


   XCVII. Ahi bella libertà, come tu m’ai

   Ах, вольность милая, как ты могла
   Меня покинуть в тот момент печальный,
   Когда, чтоб ранить грудь, из дали дальной
   Ко мне стрела жестокая пришла!

   Мне взор застлала сладостная мгла,
   Затмивши разум мой первоначальный, –
   Увы тебе, мой ум многострадальный:
   Ты не предубежден был против зла!

   Как я пылал услышать все, что в связи
   С моею гибелью, как вслух назвать
   Прозванье нежное – пылал в экстазе!

   Другого счастья мог ли я желать,
   Нежли брести к ней по пескам и грязи,
   Нежли руками воздух обнимать?!


   XCVIII. Orso, al vostro destrier si pò ben porre

   Дружище Орсо, жеребцу узда
   Является неписанным указом, –
   Но кто удержит вас? Ваш пылкий разум
   Несет вас в бой, сорвавши повода.

   Вы все еще без дела? Не беда:
   Задуманное не свершим мы разом.
   Советую смотреть бесстрастным глазом
   На то, что в гуще дел мы не всегда.

   А впрочем, что я? То не ваш ли норов
   Мчит по полю, закованный в броню,
   Средь зависти, средь дамских приговоров, –

   На горе кнехту и его коню, –
   Крича: Коль не убью, то полоню
   В честь рыцаря, что приотстал меж сборов!


   XCIX. Poi che voi et io piú volte abbiam provato

   Поскольку все мы видели не раз,
   Что наши упованья мрут как мухи,
   Давайте, друг мой, быть престанем глухи
   К тому, что возвестил нам правды Глас.

   Земная жизнь, конечно, рай для нас,
   Но змеи здесь зевают с голодухи, –
   И все в ней – для соблазна и прорухи,
   Что на мгновенье и чарует глаз.

   А вы, что с вашим сердцем беспокойным
   Желали б до конца пребыть таким, –
   Не следуйте примерам недостойным.

   Засим, мой сын, простите за нажим:
   Я, проповедям вопреки убойным,
   Не то чтоб был когда непогрешим!


   С. Quella fenestra ove l’un sol si vede

   Окно, куда она бросает взгляд,
   Когда захочет, и звезда другая
   В часу девятом смотрит, не моргая,
   Окно, где на ветру кусты скрипят,

   И камень тот, откуда на закат
   Глядит подолгу донна дорогая,
   И травы, по которым пробегая,
   Нога ее и тень ее летят,

   И галерея, где Амур таится,
   И новая весна, что каждый раз
   В тот день мне сердце расклюет, как птица, –

   И взор ее, и речь, – куда от вас
   Бежать бы мог я, и куда укрыться,
   Чтоб слезы вдруг не брызнули из глаз?


   CI. Lasso, ben so che dolorose prede

   Увы, нас смерть безжалостно когтит,
   Ничтожность человеку не прощая, –
   И, ничьего покоя не смущая,
   Душа оставит мир – и полетит.

   Быть может, чья-то жалость посетит
   Меня, последний день мой освящая, –
   Но мой Амур при мне, меня стращая
   И новых слез все требуя, сидит.

   И я слежу, как час идет за часом
   И вскоре год уводит за собой,
   И привыкаю к времени гримасам.

   Два семилетья здесь творят разбой
   Высокий разум с чувством сладкогласым:
   Когда б другого победил любой!


   CII. Cesare, poi che ‘l traditor d’Egitto

   Когда изменник Птолемей дарил
   Врагу честную голову Помпея,
   То Цезарь, хоть был рад, для Птолемея
   Проплакался, как я вам говорил.

   А Ганнибал, пусть Рима не разбил,
   Свою имперью по ветру развея, –
   Прилюдно хохотал, всех тех жалея,
   Кто, пораженья вследствие, скорбил.

   Так получается, что всяк, как может,
   Личиной камуфлирует ту страсть,
   Которая в тот миг его тревожит.

   Так я смеюсь, пою – чтоб не пропасть,
   Чтоб червячок, который сердце гложет,
   Никак не мог вам на глаза попасть.


   CIII. Vinse Hannibàl, et non seppe usar poi

   Победу одержавший мавр не смог
   Использовать её затем особо:
   Любезный сударь мой, смотрите в оба,
   Чтоб схожий вас не поджидал итог.

   Медведица ужо найдет предлог,
   Чтобы коснулась вас сраженья злоба:
   Кому понравится такая проба,
   Когда у медвежонка вырван бок?

   Пока от боли не пришла в себя,
   Честной свой меч вы в ножны не кладите,
   Но следуйте туда, где, вострубя,

   Фортуна ваша мечется в зените:
   Там, даже вашу голову сгубя,
   Две тыщи лет вы в славе простоите!


   CIV.Làspectata vertú che ‘n voi fioriva

   Амур урон вам причинить не смог,
   Когда вошли вы в юношески лета, –
   И ваша зрелость вашего расцвета
   Достойна, добродетельный итог.

   Увижу ль благовидный в том предлог
   Чтоб славу вам снискать в глазах у света? —
   Я высеку в чернилах вас, и это
   Достойно вас, зане «сей мрамор – бог»!

   Вы думаете: Кесарь или Павел,
   Или Марцелл, иль тот же Африкан –
   Стоят, чтоб каждый год в них не убавил?

   Нет, времени боится истукан,
   И лишь перу, кто б честных нас ни правил,
   Не страшен их предательский канкан!


   CV. Mai non vo’ piú cantar cómio soleva

   Не стану больше петь, как я певал,
   Поскольку верно не бывал я понят,
   А если гонят – надобно бежать.
   Люблю терпеть – но как сносить провал?
   И с чем ты куковал – с тем похоронят.
   Коль звонят по тебе – тебе лежать,
   И рад бы уважать, да презираю,
   Но! Выбираю донну понежней,
   Чтоб к ней подхода – ни с какого краю.
   От холода я таю.
   Амур, да не гони ты лошадей!
   Коль нет у вас идей, тогда… вздремните!
   Нет площади – но значит есть газон,
   А коли не сезон
   Иль ауры холодны – то извините!

   Храните деньги в кассе: оберут!
   Кто что б ни понял тут: пусть не болтает.
   Светает, но уже – ни для кого.
   Смотрите: я себе и друг, и Брут!
   Энтузиастов труд – других питает,
   И кто витает – нет земней того.
   Смешнее моего не знаю плача:
   Что за удача – днище пропороть,
   Иль чуши намолоть! Мне незадача,
   Как, в скромности занача,
   Прекрасную утаивают плоть?
   Ума не дал Господь – сиди и слушай,
   Дают – беги, а бьют – бери и ешь,
   А коли ложь терпеж
   Уж превзошла: не нравится – не кушай!

   «Любовь красна ответом» – чушь и бредь!
   Впредь это упраздним и будем рады,
   И траты будем делать за свой счет.
   Вздыхать по вруше – лед хотеть согреть,
   И неба нам не подпереть, преграды
   Для ретирады умный не найдет.
   Бог день дает: заботься о ночлеге,
   В телеге сидя – шпарь не по кустам
   И счастья по пятам верши набеги!
   Все кошки ночью пеги,
   Любой дурак умен не по летам.
   Есть вера там, где правит Царь Небесный
   И праведника в дебре хоронит:
   Пусть тут меня казнит,
   А там – введет меня в синклит их тесный.

   В непресной речи мне по вкусу соль,
   Но сколько ни глаголь – спасенья нету!
   Блюдя диету – станешь худ умом.
   Есть в жизни честной упованья боль:
   Блуждай, доколь найдешь свою планету –
   И несть запрету на пути прямом,
   Но прелесть под замком свободных слаще,
   А вяще – ключ, что в скважину вошел
   Души и произвел в ней сдвиги тяжче,
   Чем слоний хобот в чаще,
   И вздохи бесконечные извел!
   Но в чем был мне прикол – ей откололось,
   Коль взглядов мне количество не врет:
   Амур пусть поберет
   Меня, коль я им верю хоть на волос!

   Речь – колос, но молчанье – вот зерно,
   Пусть мне оно и не дороже звука
   И чем вот эта штука – свет очей,
   Чем голос в цвете в мире, где темно,
   Чем мне в окно заползшая гадюка,
   Чем мука сладкая и сон ничей,
   Чем двух ключей в единый ток слиянье,
   Коль упованье правду говорит,
   Мой светлый рыд и в гневе покаянье,
   Ее лица сиянье,
   Мой кормчий знак в стихиях Нереид, –
   Да убегу обид и выйду к цели:
   Ах, от меня отторгнутая часть!
   То мир, то драка – всласть! –
   Меня вовек не кинуть им ужели?

   В беде, в воде ли – плачу и смеюсь,
   Поскольку не боюсь вверяться слухам,
   Ни сном, ни духом не браню судьбы,
   Глубин не жажду, мели не таюсь,
   Мощусь под Лавром, так привык к прорухам,
   Что ухом не веду на глас трубы,
   Нацыкавшей тубы на вожделенье, –
   Ну, а томленье – дело уж мое, –
   И боли острие и накаленье,
   И всякое глумленье –
   Мол «струсил, вот и упустил свое», –
   И в грудь копье – и в рот тотчас лекарство,
   И письмена на лбу и на воде.
   Мне жизнь и гибель где? –
   В собравшей простодушье и коварство.


   CVI. Nova angeletta sovra l’ale accorta

   На крыльях трепетных младая ангелица
   На свежий бережок решает приземлиться,
   Где я, задумчивый, судьбу мою влачу,

   И, видя, что совсем один, как перст, торчу, –
   Решается снурок и петельку из шелка
   В траве, куда иду, пристроить тихомолко, –

   Так я попал в силок, но мало я уныл:
   Столь блеск ее очей и столь их взор мне мил!


   CVII. Non veggio ove scampar mi possa omai

   Не знаю я, куда бы мне бежать
   От глаз прекрасных, кои мне опасны, –
   Боюсь, что в них укрытые соблазны
   Мне скоро могут сердце надорвать.

   Я тьмы ищу, но звезды их опять
   Стоят перед душою, неотвязны,
   Пятнадцать лет все так же ежечасны,
   Как в первый день, и мне их не унять.

   Они за мною следуют повсюду,
   Куда ни погляжу – они уж там:
   Луч, как вода, сочится сквозь запруду.

   Повсюду лавр за мною по пятам:
   Везде – чащоба лавра, где ни буду,
   С Амуром, приложившим перст к устам.


   CVIII. Aventuroso piú d’altro terreno

   Благословеннейшая галерей,
   Где милая стопы остановила
   И посмотрела так, что кровь застыла:
   Глазами света тихого светлей.

   Сначала адамантовых камей
   Сточится твердое лицо до тыла,
   Чем в памяти сотрется то, что мило
   Всегда воспоминать душе моей.

   Но базиликой проходя, как прежде,
   Я вглядываюсь в плиты… там, внизу,
   Быть может, отыскать следок в надежде.

   Но вот следка мне – ни в одном глазу!
   Сенуччо, прикоснись к ее одежде:
   Пускай вздохнет иль проронит слезу!


   CIX. Lasso, quante fїate Amor m’assale

   Увы, Амур, не тысячный ли раз
   В сиянье дня, у ночи под покровом –
   Я пробираюсь с нетерпеньем новым
   Туда, где здравый смысл я мой не спас.

   Там я смирюсь, затихну хоть на час
   Дня, ночи, вечера иль утра, – словом,
   Пока не обрету себя готовым
   Внимать без дрожи памяти рассказ.

   Тотчас зефиром сладостным провеет
   Она и скажет ласковое так,
   Как будто сразу сердце мне согреет.

   То будто райский гость дает мне знак:
   Мне сострадает и меня жалеет,
   Когда вокруг все – холод или мрак.


   CX. Persequendomi Amor al luogo usato

   Амур в урочном месте вдруг настиг
   Меня средь дум крыла единым взмахом
   И тотчас оковал мне душу страхом,
   И сделал маской мой смятенный лик.

   Нет, то не бог был: предо мной возник
   Призрак из тех, что зыблются над прахом,
   Чью тень звезда отбросила по плахам:
   Живую в нем ее узнал я в миг.

   Я тотчас же сказал себе: Терпенье! –
   И тотчас в душу мне сошел покой,
   И было время вечности – мгновенье.

   От грома к молнии – подать рукой:
   Я зрил глаза, я пил их настроенье,
   Их речь отозвалась во мне тоской.


   CXI. La donna che ‘l mio cor nel viso porta

   Не Лаура ль предстала предо мной,
   Витая в хоре помыслов любовных? –
   Я, устыдившись дум моих греховных,
   Тотчас поник пред нею головой.

   Она, отметив вид унылый мой,
   Мне бросила вдруг взгляд из безусловных,
   Который амнистировал виновных, –
   Но от него остыл бы Громобой.

   Я вздрогнул, а она, меня минуя,
   Мне провещала нечто, от чего
   Мне стало сладко, как от поцелуя.

   Мое вы оцените торжество:
   Воспоминанье это, дух волнуя,
   Со мной – и сердцу не вместить его!


   CXII. Sennuccio, i’ vo’ che sapi in qual manera

   Сеннуччо, хочешь знать, как я живу
   И каково со мною обращенье?
   Все дух мой – в пламени, а ум – в смущенье,
   А Лаура – и в снах, и наяву:

   Смиренна и горда на рандеву,
   Мягка, жестка, в раздумье, в отвращенье, –
   То неподвижна, то в коловращенье;
   Я, глядя, то смеюсь, а то – реву.

   Там нежно запоет, тут просто сядет,
   Тут кинется, а там замедлит шаг,
   Тут милый взгляд стрелу мне в сердце ладит.

   То скажет что, то засмеется так,
   Вид сделает такой, что с сердцем сладит
   Тотчас моим Амур, мой добрый враг.


   CXIII. Qui dove mezzo son, Sennuccio mio

   Сеннуччо, я разорван пополам
   (Не правда ль, лучше вам, когда я целый?),
   Бежал сюда, от бури очумелый,
   Открывшей путь ненастьям и дождям.

   Поведать ли, зачем, столь робкий там,
   Я пред громами здесь не оробелый? –
   Затем, что тут мой пламень застарелый
   Вдруг вспыхнул как-то вновь собою сам.

   Едва завидел я холмы и рощи,
   Где Лаура, взглянув на небеса,
   Смиряла бури гром и темень нощи, –

   Как тотчас из души ушла гроза:
   Что было сложным – стало много проще…
   Что стало б, загляни я ей в глаза?


   CXIV. Délempia Babilonia, ondè fuggita

   Оставив нечестивый Вавилон,
   Лишенный совести, враждебный благу,
   Приют скорбей и тьмы, – я задал тягу,
   Спасая плоть от ранних похорон.

   Я здесь, в тиши, Амуром поощрен,
   Сбираю травы, пачкаю бумагу,
   Иль вслух себе рассказываю сагу
   О лучшем веке, чем приободрен.

   Не озабочен чернью, ни фортуной,
   Ни собственной персоной, ни тщетой,
   И к жару, и к жаре равно имунный,

   Имею два желанья: просьба к той –
   Почаще выю гнуть гордыне юной,
   К нему ж – не расставаться с прямотой!


   CXV. In mezzo di duo amanti honesta altera

   Меж двух любовников: меня и Феба –
   Она прошла, и с нею – этот хмырь:
   Слепой богов и смертных поводырь, –
   Смотрел с земли я, мой соперник – с неба.

   Но, света раскаленного эфеба
   Не вынесши, очей влюбленных сырь
   Она возьми и радостно расширь
   Вдруг в сторону мою: так це ж шо треба!

   Ту ревность, от которой я не знал,
   По воле их сиятельства, покою, –
   Сняла во мне веселость, как рукою.

   Однако у событья был финал:
   У Феба слезы потекли рекою,
   И он, озлясь, за тучкою пропал.


   CXVI. Pien di quella ineffabile dolcezza

   Исполнен негою неизъяснимой –
   Продуктом лицезренья милых черт
   В дни, после коих был бы я простерт
   В земле, чем видеть мир мной ныне зримый, –

   Я кинул мой кумир высокочтимый,
   Тот, в коий духом твердо был уперт, –
   Настолько, что мой дух и ныне тверд
   В презренье всех и вся опричь любимой, –

   И прибыл с Богом, думами долим,
   В замкнутую со всех сторон долину,
   Что есть ледник стенаниям моим:

   Тут не жены мне, скалы кажут спину
   И мчат ключи, подстать слезам былым
   По той, кого забыть, увы, премину.


   CXVII. Se ‘l sasso, óndè piú chiusa questa valle

   Когда бы кряж, которым замкнут дол,
   В народе прозванный Укрытым Логом,
   Теперь или по времени немногом
   Отсюда б, да туда вон перешел, –

   Мои бы вздохи подхватил Эол
   И к ней отнес бы их в порядке строгом, –
   А так они скитаются под богом,
   Хоть ни один обратно не прибрел:

   Они, знать, там, куда их посылаю, –
   Все сыты, пьяны, с носом в табаке,
   К ним нет подхода ни с какого краю,

   А вот от глаз их радость вдалеке,
   Куда их не несут, и не мешаю
   Я им рыдать об этом пустяке.


   CXVIII. Rimansi a dietro il sestodecimo anno

   Шестнадцатый уж на исходе год
   Моим мученьям, что ж, влачимся дале, –
   К концу, а боль все та же, что в начале
   Дороги, на заре моих невзгод.

   Я горечь претворяю в чистый мед,
   Но дней моих он не сладит нивмале, –
   И жду конца, и вздрогну вдруг в печали
   От мысли, что она скорей умрет.

   Увы, я тут – а быть хочу в могиле, –
   Но что за нехоть захотеть сильней! –
   И от бессилья я творю что в силе.

   И прежних жалоб новые странней
   Мне говорят, как мало изменили
   Меня все перемены многих дней.


   CXIX. Una donna piú bella assai che ‘l sole

   Весьма прекраснейшая солнца,
   Светлей его и тех же лет, –
   Зажгла мне свет
   И рекрутировала с юна
   Светить до дней последних донца –
   Чему аналога здесь нет.
   И вот, согрет
   Красой, что к пошлости иммунна,
   Я вежественным стал из гунна,
   И взор ее меня обжег:
   Для ней я смог
   Засесть за важную работу,
   А таковую завершив,
   Прейму я квоту
   Бессмертья: в гробе буду жив.

   Ей вслед явилася другая
   Мне, полну юного огня, –
   Она меня
   Бралась подвергнуть испытанью:
   Пред носом ризы полагая
   И тенью близости дразня,
   Смутила. Я
   Предался пылкому мечтанью,
   И рад я прежнему метанью!
   Но вдруг ее я разглядел:
   То, чем владел,
   Впервые я узрил воочью,
   И сердце стало глыбой льда, –
   И связь отточью
   С ней я мою вручил тогда.

   Но, в страхе, с ней я не расстался,
   Напротив: дерзость в ней обрел
   И, к ней в подол
   Вжимаясь, пил глазами взгляд я,
   Что от покрова опростался.
   «Так ты нашел
   Мой зрак прекрасным? – был глагол. –
   И ждешь, что дам противоядья?»
   «Мадонна, – говорю, – вам рад я
   Открыть, что вас люблю давно:
   Мне не дано
   К вам чувства испытать иного!»
   И голос чуден был, а лик
   Глядел сурово, –
   Я трепетом объят стал в миг:

   «Нечаст, в ком средь сего содома,
   Когда звучит мой трезвый глас, –
   Чтоб не зажглась,
   На миг пусть, искорка какая, –
   Но та, что тут, в миру, как дома,
   Спешит, чтоб пламень тот угас:
   Грядет тотчас
   Инертность, мир свой обещая.
   Любовь, твой разум просвещая,
   Его к свершениям зовет,
   А их вот-вот,
   Я вижу, станешь ты достоин.
   И, как ты моего полку,
   Узришь, чей воин
   Ты стал, еще в своем веку».

   Хотел сказать: «Се невозможно!» –
   Когда она мне:
   «Погляди!
   Там, впереди,
   Та, что немногим лишь открылась!»
   Стыдясь, я вспыхнул вдруг безбожно,
   Почуяв новый огнь в груди, –
   Она: «Гляди,
   Ты, значит, в ней зарыл собаку!
   Как солнце обрекает мраку
   Любую прочую звезду, –
   У ней в виду
   Так блеск мой гаснет в одночасье.
   Но ты будь мой: мы сестры с ней,
   Пусть родилась я
   За ней вослед: она древней».

   Тут узелок стыда порвался,
   Что мысль на привязи держал, –
   Я свой поджал
   Язык, схватив, что ею схвачен, –
   Я начал: «Правды ль догадался? –
   Блажен отец, что жизнь вам дал, –
   Кто вам внимал, –
   Блажен и счастью предназначен!
   И коль мной путь когда утрачен
   Бывал ваш – боли не таю, –
   А суть свою
   Полней раскроете – мне б милость!»
   Помыслив, молвила мне вновь,
   И сердцу мнилась
   В речах, в глазах ее – любовь:

   «Как пожелал Отец Небесный,
   Бессмертными мы родились.
   Но что за мысль!
   Милей дурнушек смертных участь,
   Чем быть прелестницей известной
   Миг краткий: счастья дни взвились
   И унеслись,
   И, древней доблестью наскучась,
   Мир вызверел, в порок напучась:
   Слова – короче чем дела!»
   Тут отошла,
   Сказав: «Не бойся, снова буду!»
   И свежий лавровый венок,
   Послушный чуду,
   Из рук ее на лоб мне лег.

   Песнь, кто твой смысл почел бы темным,
   Тому реки: «А мне – равно!
   Сообщено
   Зане зерно другой работе.
   Моя задача: разбудить
   Умы к заботе, –
   Мне смысла не дано судить».


   СXX. Quelle pietose rime in ch’io m’accorsi

   Узнав из ваших жалостных стихов
   О будто бы меня постигшей смерти,
   Не смог волненья я сдержать, поверьте,
   И в сей же миг заверить вас готов,

   Что жив я, что прикус ее клыков
   Мне незнаком – одни порывы к тверди,
   Хоть вздрагивал не раз: вот смерти дверь де,
   Но, легковерный, обегал сей кров,

   Как сделал и теперь, прочтя на двери,
   Что время у меня в запасе есть,
   А допуска мне нет, и принял к вере, –

   Там данных нет, сколь долго буду несть
   Сей груз, – вы скорбь расходуйте в той мере,
   В какой кого коснулась эта честь.


   CXXI. Or vedi, Amor, che giovinetta donna

   Видишь Амур: перед ней, молодешенькой,
   Гнев твой ничто, моя боль не в заботу ей, –
   Меж двух огней любо-дорого то-то ей!

   Ты воружен, а она под одеженькой,
   Сидя в траве, сложит ножки неспешливо:
   Ко мне безжалостна, к тебе – насмешлива.

   Я-то погиб, но коль жалость допрежливо
   В луке твоем острой стрелкою прячется, –
   Плач мой, урон твой, пусть ею отплачется!


   CXXII. Dicesette anni à già rivolto il cielo

   Семнадцать лет меняется зенит,
   Покамест я пылаю ярким светом, –
   Но стоит мне задуматься об этом,
   Как сердце жуткий холод леденит:

   Цвет кобеля пословица винит,
   Но верно и что чувства к поздним летам
   Не жаждут расставаться с прежним цветом –
   Так покрывало плоти их тенит!

   Тьфу, черт, когда же этот день настанет,
   Когда, следя за вычетом годов,
   Погаснет пламя, боль томить престанет?

   Увижу ль день, в который не суров,
   Но нежен милый лик ко мне заглянет
   И глаз прелестный, что на все готов?


   CXXIII. Quel vago impallidir che ‘l dolce riso

   Незапная та бледность, что в ней смех
   Румяный как снежком припорошила,
   Своим величьем дух мой сокрушила, –
   Так что лицом я впал в похожий грех:

   Мы были с ней в раю, одни из тех,
   Кого любовь телесного лишила, –
   Ее тревога в миг мой мозг прошила:
   Ведь ей я – как никто из прочих всех, –

   Вид ангела в страданье непомерном
   Любой влюбленной женщины сюда
   Не привлеку сравнением неверным.

   Она смотрела вниз, моя звезда,
   Шепча (я слышал сердцем правоверным):
   Тебе – уехать? Вдруг? О, никогда!


   CXXIV. Amor, Fortuna et la mia mente, schiva

   Амур, Злочастье и мой ум ленивый
   Глядеть вперед, но бодро зрящий взад! –
   От вашей троицы сбежать бы рад
   Я к черту на рога в предел счастливый!

   Амур мне сердце жрет, Судьбой нельстивой
   Я радостей лишен, ум, этот кат,
   Гневится, плачется, – средь сих услад
   Я должен обретаться терпеливый.

   Нет упованья прежних сладких дней,
   Зато о всяком худшем мысли – рядом,
   Путь сзади – предстоящего длинней.

   Надежды дохнут вдруг под трезвым взглядом,
   И мысль, начатая душой моей,
   Внезапно вон выходит, пятясь задом.


   CXXV. Se ‘l pensier che mi strugge

   Кабы мысли жестокой,
   Что меня осаждает,
   Смог придать я приличные краски, –
   Я моей темноокой
   Жар, что сердце снедает,
   Отгрузил бы с толикой острастки, –
   И пески эти вязки,
   И долины с холмами,
   Да и грудь со слезою –
   Не моей лишь судьбою
   Стань – она охватись пламенами,
   Как по ней, по ледышке,
   Я – без дня передышки.

   Пусть Амур понуждает,
   Застя бедный мой разум,
   Говорить бесталанно и грубо, –
   В почке всяк наблюдает
   Листвие острым глазом,
   А души не укроет и шуба. –
   Пусть под коркою луба
   Видят дивные очи
   Существо нутряное. –
   Если в скорби изною,
   Изрыдаю все дни и все ночи,
   Вам все это в докуку:
   Не прикрасил ты муку!

   Рифм веселые строи,
   Вас кидал я в атаки,
   Не имея другого оружья:
   Кто, себя беспокоя,
   Сердца жесткие знаки
   Заключал бы, как я, в полукружья?
   Там, в поту бездосужья,
   Постоянно мадонну
   Пишет воображенье, –
   Только изображенье
   Фальшит по колориту и тону:
   Так не мнилось, но сталось –
   Оттого и усталость.

   Как младенцу, что еле
   Даром речи владеет:
   Как сказать? а и молчать – мертвый номер, –
   Так не держится в теле
   Речь, да бред разумеет
   Нежный враг мой, пока я не помер.
   Пусть краса ей – ее мир
   И другой ей не нужен,
   Ей другой – в огорченье, –
   Сорги быстрой теченье,
   Дай слезам моим облик жемчужин,
   Чтоб могла насладиться
   Их игрою царица.

   Вод твоих не касались
   Ноги, этих прелестней,
   Впрочем, ты это знаешь не хуже.
   Вспомнил – сердце и сжалось,
   Дай, томительной песней
   Поделюсь: посочувствуй мне вчуже.
   В летний зной горсткой стужи
   Ты ее освежала,
   В травах след ее милый,
   Радость в жизни унылой,
   Я преследовал тщетно, бывало, –
   Но душе безнадежной
   Сладок поиск прилежный.

   Взор куда я ни кину, –
   Всюду нежно иль ясно:
   Знать, бежал милый светоч повсюду.
   Ни цветка я не мину,
   Не шепнув: Не напрасно
   Здесь коснулась стопа изумруду.
   Тут черпала остуду
   Из реки, тут, как в кресле
   Из цветов, возлежала.
   Память – острое жало,
   Лучше уж: кабы, коли да если!
   Совокупность ли, часть ли в
   Счастье, коим я счастлив?

   Ты, бедняжка, совсем замарашка!
   Что тебе в поднебесье?
   Оставайся в полесье!


   CXXVI. Chiare, fresche et dolci acque

   Ясный, свежий, сладкий ток,
   В коий стан прекрасный
   Погружала та, что мне одна «она»,
   Ветка, где свой локоток –
   Се я зрил, несчастный! –
   Возлагала, восхитительно стройна,
   Трав, соцветий пелена,
   Укрывавшая по грудь
   Ангела во плоти,
   Воздух, где в полете
   Мне Амур разверз ее очами грудь, –
   Преклоняйте вместе вдруг
   К жгучим жалобам моим ваш чуткий слух!

   Если выпадет мне рок
   И небес веленье
   Взоры, влажны от любви, смежить навек, –
   Пусть ваш милый бугорок
   Станет мне селенье, –
   Душу в рай отпущу: смертен человек.
   В этих мыслях жизни бег
   Как-то сладостнее мне,
   Смерть мне не помеха,
   Просто это веха,
   По которой отдыхает в тишине
   Тело в славной яме без
   Духа, здравствующего в глуби небес.

   Может, времячко придет:
   К нам она вернется –
   Удивительно красивый кроткий зверь –
   И очами поведет,
   Скажет: Здесь, сдается,
   Был вчера вздыхатель мой, где он теперь?
   И тогда, о сердце, верь! –
   Отыскав мой бедный прах,
   С помощью Амура
   Воздохнет нехмуро!
   Видя влажный взор ее в моих мечтах
   И стенаний слыша звук, –
   В небесах окаменею я от мук.

   С дивных веток тек каскад –
   Сладостна мне память –
   Целый дождь из цветов прям в ее подол,
   И она, цветов тех над,
   Скромно так, в их замять
   Окунала горсти, тупя очи в дол.
   Ну, а дождь цветов все шел
   И златые косы мыл
   Влагою жемчужной,
   И ватагой дружной
   Лепестков он землю с речкой убелил.
   И шептали в ветерке:
   Тише, тише: тут Амур невдалеке!

   Я сказал себе тогда,
   Полон страха Божья:
   Несомненно, вон та родилась в раю, –
   Посмотри, как без труда
   Бровь ее вельможья,
   Смех и речь, лик и стать – губят жизнь твою!
   И стою я на краю
   Между явию и сном –
   Где, когда – не знаю,
   Все припоминаю:
   Толь на этом свете я, толи – на ином?
   Оттого в душе и мир,
   Что зеленою травой красен этот мир!

   Будь ты убрана так, как хотела б ты, –
   Ты могла б не в чаще жить,
   Но в толпе среди людей весело кружить.


   CXXVII. In quella parte dove Amor mi sprona

   Туда, куда Амур толкает,
   Я рифму скорбную гоню,
   Пустив унылых чувств поводья.
   Где, как ее я подменю?
   Кто боль мою во мне питает –
   Набил так сбивчиво ободья,
   Что вот-вот рухну средь угодья
   В пылу сердечной колеи,
   Той, что стенаньями пробита.
   Ну, так хотя б копыта
   Всплеснут где горести мои –
   И нагляжусь досыта
   На окружающий пейзаж:
   В нем – милых черт ее коллаж.

   Поскольку силой злого рока
   Я счастья в жизни удален,
   В чем мне и горечь, и докука, –
   Я, памятью одной силен,
   Увидев зелень без порока,
   Весну ее – какая мука! –
   Вдруг вспомню, и – тоска порука
   Тотчас тому, – что в летний день
   Передо мной предстанет дамой,
   Но не иной: той самой.
   Но вот на год ложится тень,
   И новой панорамой
   Проходит все она, она –
   Чуть зрелостью отягщена.

   Вновь травы – и фиалки в травах:
   Знать, холодов прошла пора,
   А звезды так сияют ярко!
   Ее покров еще вчера
   Был зелен и в лиловых вставах, –
   И вздрогну от судьбы подарка,
   И сердце припечет мне жарко
   Тотчас Амур, и память вновь
   Являет матовый блеск кожи:
   Как мало с нею схожи –
   Кто б ни была там! Ах, как бровь
   У ней смиренна! Боже!
   Так день за днем в единой – боль
   И исцеленье мне… доколь?

   Снега, гонимые лучами,
   Едва увижу, – занялся
   Весь дух мой от любви мгновенно.
   Мне в очи, неземная вся,
   Приходит вместе со слезами,
   И ослеплен я совершенно:
   Под златом кос – сплошная пена,
   Такого вряд ли кто видал, –
   И я, увидев, умолкаю
   И горячо алкаю;
   Вот улыбнулась: я взрыдал
   И кровью истекаю, –
   Неважно, – лето иль зима,
   Она никак нейдет с ума.

   Так ночью, после непогоды,
   Чуть в небо выскользнет звезда
   Сиять в росе или сквозь иней,
   Нет, чтоб не вспомнить мне когда
   Опять ее, моей невзгоды,
   Глядящей встречь под сенью пиний:
   Дождем омытый купол синий
   Сверкал, и огненной слезой
   Своей мне сердце пепелила…
   Смотрю восход светила –
   И свет ее передо мной.
   Ночь солнце погасила, –
   Решаю: мною небрежет
   Огонь тот, что мне сердце жжет.

   А розы, белы или алы,
   В сосуде золотом узрив, –
   Сорваны девственной рукою, –
   Я вижу диву среди див,
   Чьи совершенства небывалы,
   А три – враждебны впрямь покою:
   Там золото течет рекою
   Вдоль шеи – мрамора белей,
   Там щеки нежный пламень красит…
   А ветр закотовасит
   В среде кувшинок и лилей –
   Тотчас как кто-то сглазит
   Меня, – и вспомню час, придел,
   Где всю ее я разглядел.

   Попробуй звезды перечисли,
   Замкни все воды в мал сосуд, –
   Вот так-то на клочке бумаги
   Изобрази ее всю тут, –
   Что поначалу было в мысли, –
   Так ведь у ней во взгляде, в шаге
   Красы столь много, что отваги
   Не нахожу поднять и глаз
   Не к небу – на нее, земную,
   Ее, а не иную,
   Являет память мне тотчас, –
   И как не приревную
   Ту к этой я, а эту – к той? –
   И воздыхаю с простотой.

   Ты, песнь, даешь ничтожно мало
   Из таин сердца на-гора,
   Отнюдь не истощая жилы!
   Но звуки жалоб милы,
   И если я не сдох вчера
   Иль нынче в ночь, от силы,
   То, видно, потому, что смерть
   Ждет паузы чтоб меня простерть.


   CXXVIII. Italia mia, benché ‘l parlar sia indarno

   Говорить, разумеется, попусту,
   Указуя на раны,
   Изъязвившие тело отечества, –
   Но стенанья вотще – невозбранны,
   А тем более – по посту,
   Коий выдало мне человечество.
   Искупитель за всечество,
   Преклони слух ко просьбе моей:
   Посмотри на страну Твою грешную, –
   Эту бойню кромешную,
   Что недобрых соделала злей,
   Прекрати поскорей,
   А на Марса свирепого,
   Отче наш, попрочнее накинь узду:
   Слова втуне нелепого
   Не оставь, – мочи нету сносить беду!

   Вы, что роком высоко поставлены:
   Главы, главки и шишки,
   Благом родины не озабоченны, –
   Позабудьте вы страх и делишки,
   Пусть враги новоявленны
   Уберутся к себе в свои вотчины.
   Не виднее ль с обочины,
   Нежли с мчащегося колеса,
   Что продаст вас лояльность подкупленна, –
   Коим что наколуплено,
   То и сгубит его, отягчив веса.
   Божья что ли роса –
   Иль не ест вам глаз – мира дым,
   Коль и день по сей вам на все начхать,
   Супостатам и иродам
   Нации, от которой в вас дух и стать?

   Хорошо мать-природа устроила
   В виде Альп нам заграду
   От тевтонского бешенства злобного.
   Но геройство себе до упаду
   Нам недешево стоило
   В виде люда к труду неспособного.
   Мало и в том удобного –
   Называть стада и стаи – гурт,
   Что на пользу одним расхитителям,
   А народа рачителям
   Дать закон – в примененье абсурд.
   Обитатели юрт
   Да не селятся в волости,
   Чтоб не мучила их по степу печаль.
   Пусть в крови ни веселости,
   И ни грусти никто не потопит: жаль!

   Правда, Кесарей все руки чешутся
   Пачкать кровию травы,
   Фаршируя желудки железами,
   Но они в этом смысле не правы:
   Образуют и их их ликбезами,
   Отдарят и протезами,
   Лишний орган у них удалив,
   Что за вкус, воспитанье что ль светское? –
   Лезть в чужое, соседское,
   О своем же забыть, похвалив,
   И за кровью вразлив
   Шляться с кучкой наемников,
   У которых ни кровь, ни душа в цене?
   Говорю не для скромников:
   Ни злобы, ни презренья к ним нет во мне.

   Коль иному нужны доказательства
   В пользу лжи иноземной,
   Прикровенной лишь дружеской шуткою, –
   Стыдно, – вот вам мой слог незаемный, –
   В том не видеть предательства:
   Вам отплатится горькой побудкою.
   Что ж ослабли закруткою?
   Неужель ослепляет так лесть,
   Что и ясных вещей не поймете вы?
   Значит, вы и юродивы –
   Чтоб на новые паперти лезть?
   Что за идол, Бог весть,
   Вам внушил благочестие,
   Не вселял он какого своим давно?
   В том я вижу предвестие,
   Что число наших лет вверху сочтено.

   Пусть не врут знатоки, что гнездо хулю, –
   Я рожден патриотом,
   Нежным сыном, внимательным к матери:
   Поливал эту землю я потом,
   Верил верой недохлою,
   Что я ею поставлен в писатели.
   Да, но ради Создателя, –
   Кто ж не тронется мукой земли
   Трудовою, а более – крестною,
   Чтоб строкой небесчестною
   Не отгукнуться не издали!
   Вы бы ей подмогли,
   Образец добродетели,
   Вас она назначала ей свет нести…
   Ах, народа радетели,
   Тьма заслуг у вас, да как быть чести!

   Сударь мой, ахти, летит времячко,
   Сокращая труды нам, –
   Глядь – в глазах уж томление смертное.
   Не пора ль, пока не за овином,
   Почесать себе темячко:
   Ведь душа одинока бесчертная!
   Все отриньте инертное,
   А равно – недовольство и гнев.
   В ночь вам бурную – ветра попутного,
   Жажду подвига трудного,
   Духа щедрости, помощи грев!
   И не прав, и не лев
   Духом будьте – всепомощен,
   А в занятьях – пределен к себе и строг!
   Ад сочувствием омощен,
   Но страдавших за други возлюбит Бог.

   Песнь, послушай внушение:
   Ты должна о любви возвещать
   Слуху публики, к слову презрительной,
   Да и скоропалительной
   И пугаться, и ближних стращать,
   Правды ж в дом не пущать.
   Попытай все же счастия
   У немногих высоких больших сердец, –
   Им скажи: У бесстрастия
   Вижу только один – и дурной – конец!


   CXXIX. Di pensier in pensier, di monte in monte

   От мечты к мечте, от горы к горе
   Водит мной Амур, избегая троп,
   Ибо жаждет мой дух одиночества,
   Если есть где брег о какой поре,
   Либо дол, где схлынул людской потоп,
   Там вздохну я душою без отчества, –
   Ей же зодчество
   Возведет Амур из надежд и зол,
   И душа палит, иль все в ней болит, –
   Так и весь мой вид –
   То уныл-весел, а то светл да зол,
   Так что всяк решит, свойски выглядит:
   Мол, огнем горит, плохо выглядит.

   Средь высоких гор, средь лесных чащоб
   Мне покойно так, ну, а весь иль град
   Тотчас мне в отврат блеском-грохотом, –
   Каждый новый шаг ранит мыслью лоб:
   Мой родник хвороб, то ли ключ отрад,
   Знаю, скорбь мою примет с хохотом.
   Тяжек вздох о том,
   Что менять всю жизнь нынче поздно так:
   Может, там, на дне, есть счастливый день, –
   Пусть себе ты пень,
   Что тоской трухляв, – это ей ништяк, –
   И вопросами ум вдруг мучаю:
   Как? Когда? И впрямь быть ли случаю?

   Где простерлась тень от сосны ль, холма,
   Совершу привал, – видя камень гол,
   В нем лицо обрисую ей мысленно, –
   И смеюсь сквозь слез, и схожу с ума
   В жгучей нежности, до чего дошел!
   Так с него сошел уж бесчисленно!
   Но коль мысли на
   Некий вид един я направить смог –
   На нее одну, позабыв себя, –
   Так горю, любя,
   Что душе вновь мил этот душный смог:
   Всюду та вокруг, что отрада мне,
   А конца тех мук – и не надо мне!

   Уж не раз ее – как не верить тут? –
   В чистых вод струе, в зеленой траве
   Видел вживе я, да и в тополе,
   В белом облаке! И Парисов суд
   Присудил бы ей быть одной вперве,
   Словно солнышку в звездном во поле!
   А притопали
   В чащу дикую, на бел брег горюч –
   Все она пред взгляд – краше, чем была!
   Вот она ушла,
   Отобрав обман, – и стою меж круч,
   Жив-не жив, а так: в виде мумии,
   Плачу, песнь пою – в неразумии.

   И куда от гор не доходит тень,
   Ночь и день несу моей страсти груз –
   Из земных обуз – непосильного, –
   Бед всплеснуть боюсь, налитых мне всклень,
   Иль, войдя во вкус, вдруг слезьми зальюсь:
   Так туман дождя шлет обильного.
   Многомильного
   Люфта что меж нас, а красы ее,
   Между тем, что час, все оплечь идут.
   Как не скажешь тут:
   То душа ее тож болит свое
   И тебя увидеть торопится –
   В сих размыслиях горе топится.

   Песнь, ты узришь мя
   За отрогами этих гор, в тиши,
   Где ручья струи мчат средь ясных трав.
   Сладку ауру лавр –
   Свеж, благоухан – там точит в глуши.
   Там и сердце, и та, что вынула
   Сердце, – сим брегам тело кинула.


   СXXX. Poi che ‘l caminmè chiuso di Mercede

   Мне к милости заказаны пути:
   Дорога буйств меня лишь отдалила
   От той, в ком мне судьба определила
   (Что за судьба!) награду обрести.

   Питаю сердце вздохами груди:
   Рожденным плакать – убиваться мило,
   Такое б состоянье вас томило,
   Но я к нему привык, как ни суди.

   А пред глазами в неизменном виде
   Тот дивный мрамор, перед чьим творцом
   Ничто Зевксис, Пракситель или Фидий.

   Куда бежать перед ее лицом –
   Где в Скифии, в которой из Нумидий
   Посею боль иль кану сам с концом?


   CXXXI. Io canterei d’amor sí novamente

   Когда б мне петь любовь не как всегда,
   Но так, чтоб у Любви исторгнуть вздохи, –
   Чтоб не были дела мои так плохи
   В пути меж пунктом «нет» и пунктом – «да»,

   Чтоб влажный взгляд блуждал хоть иногда,
   Взор вечно неприступной разбирохи,
   Чтоб жалких чувств отмеренные крохи
   Ей обернулись краскою стыда, –

   Чтоб меж снегов мне увидать в растяжке
   Ее коралл, открывший жемчуга,
   От коих я не жду теперь поблажки, –

   И все затем, чтоб заморить врага,
   Чьи дни чем дале, тем все боле тяжки,
   И грудью встретить старости снега.


   CXXXII. S’amor non è, che dunque è quel ch’io sento

   Коль не любовь, то что в твоей груди?
   Когда любовь, то что в ней: зло иль благо?
   Что за восторг от гибельного шага?
   Зачем одни руины позади?

   Виновны все, но ты себя суди
   И будь здоров! И бледен как бумага!
   Живой мертвец, мотовствующий скряга –
   Что ты такое? Разбери поди.

   Ты разобрал? Тогда – чего же стонешь
   В лодчонке утлой, чьи скрепы трещат,
   В открытом море, где вот-вот потонешь?

   Наукой нищ, ошибками богат,
   Несведущий того, к чему сам клонишь,
   Горишь, дрожишь – природе невпопад!


   CXXXIII. Amormà posto come segno a strale

   Амур меня избрал стрелам мишенью:
   Я как бы солнцу снег иль воск огню,
   То ж ветру – мга, себя я стервеню,
   Взывая к вам, но глухи вы к прошенью.

   Меж тем, лик ваш подверг меня лишенью:
   То временю, то место я сменю, –
   Вам удовольствье тыщу раз на дню,
   Меня сыскав, подвергнуть поношенью.

   Что стрелы? – Мысли! Солнце что? – Ваш взор!
   Что огнь? – Желанье вас! Се во мгновенье
   Казнит, слепит и жжет меня в упор.

   А голос ваш, витийство то иль пенье,
   Иль просто вздох – ничтожной жизни сор
   Бежит пред ним, как мга от дуновенья.


   CXXXIV. Pace non trovo, et non ò da far guerra

   В день мира я – покоя не найду:
   Страшусь – надеюсь, зябну и – сгораю,
   То к небесам взлечу, – то упаду,
   И то богат, то – нищих обираю.

   Свободный, – из-под стражи не уйду
   У той, которой – ни с какого краю
   Не нужен я, и знаю: пропаду, –
   И от восторга весь вдруг обмираю.

   Без зренья – зрю, без языка – реку,
   Ищу спастись – меж тем погибнуть жажду,
   Презрев себя – все к вам стопы влеку,

   Слезами упиваюсь, в смехе стражду,
   Жизнь не с руки – и смерть мне не в строку –
   Вот все, чего, любовь, от вас всегда жду.


   CXXXV. Qual piú diversa et nova

   Новым редким дивом
   Экзотического света
   Кажется мне эта
   В подозрительности нежной.
   В дали непрослежной
   Птах невероятный скачет:
   Вдовый, он не плачет –
   В горе мрет нетерпеливом.
   Сим путем нельстивым
   Топай и моя планета,
   К солнцу возносясь Икаром, –
   Стань вдруг легким паром
   Чтобы вновь, вдали от света,
   Как бы Фениксом над прахом,
   Пискнуть птахом несчастливым.

   Камень есть в известном
   Индском море, ненадежный,
   Гвоздь тащит крепежный,
   Корабли ко дну пуская.
   В точности такая
   Мне от ней грозит погибель,
   Ибо тьма-погибель
   Гордости в лице нелестном,
   Скравшем, что железным
   Было – ум мой осторожный,
   Так что ныне я раздерган:
   Всяк отдельно орган, –
   Жребий мой кляну безбожный:
   Не в магните ли – расшив нам
   Наизбывном и прелестном?

   В стороне заката
   Бродит зверь, смирен и кроток,
   Но глаза его так
   Плач и скорбь, и смерть наводят,
   Что, когда приходят
   На него смотреть, все мимо
   Глаз глядят, вестимо, –
   Остальное не заклято.
   Ну, а я в глаза-то
   И смотрю, да хорошо так:
   До икоты, посиненья, –
   Таковы влеченья
   И таков с них приработок:
   Знать, Судьбы мне все же ввертят
   Смерть от сладостного ката.

   Есть на дальнем юге
   Ключ, носящий имя Феба:
   Словно это небо,
   Ночью он кипит, днем – стынет.
   А совсем не минет
   Луч его – он леденеет:
   Так и мне содеет
   Светлый лик моей подруги,
   И замру в испуге.
   А лишится взор мой хлеба –
   И, голодный, горячится:
   Только ночь примчится,
   В сердце ширится потреба!
   Ну, а светом овладею –
   Холодею, как в недуге.

   Ручеек в Эпире
   Есть: он мечет огнь летучий
   В матерьял горючий,
   А горящий огнь он гасит:
   Так огнем подкрасит
   Мне она мой дух остылый,
   Близя лик свой милый, –
   Мигом вспыхну, как в эфире:
   Нет столь яркой в мире
   Ни одной звезды падучей, –
   Так что всякий рядом плачет.
   Но пожар, ей начат,
   Скромностию в тот же случай
   Гасится, я злюсь, тут надо
   Взгляда – видеть вещи шире.

   А еще бывает:
   Речка – пьешь из ней – смеешься,
   Тут и смерть. Напьешься
   Из соседней – жив, курилка,
   Только плачешь пылко.
   Так и я – от смеха дохну,
   Оживу лишь – охну.
   Так Амур нас измывает:
   Реки извивает.
   Слез от них не оберешься:
   Стикс – восторг, а нет восторга,
   Значит это – Сорга.
   И откуда ты берешься,
   Сотый мой апрель, – не вем аз:
   Май – зачем нас забывает?

   Песенка, коль спросят:
   Что да где – в «укрытом логе»,
   Да под каменьем, близ Сорги. –
   Там, мол, не в восторге
   Он сидит, но при эклоге,
   С ним – прекрасная, как лето,
   Кою где-то ноги носят.


   CXXXVI. Fiamma dal ciel su le tue treccie piova

   Пади те гром небесный на башку,
   Проклятая, что, с рыбарей и нищих
   Пойдя, живешь в роскошнейших жилищах,
   Творя злодейства на руку легку.

   Гнездо измен, где все, что есть в веку
   Дурного, собралось – по локоть в пищах,
   Девчонках непотребных и винищах
   И где разврат, что ни на есть, в соку, –

   Коей отроковицы голым задом
   Крутят пред старцами, а Сатана
   Огни и зеркала составил рядом.

   О шлюха, в прошлом – честная жена,
   Ты шла босая по стерне под градом, –
   А ныне видит Бог, как ты скверна!


   CXXXVII. L’avara Babilonia à colmo il sacco

   Жадюга Вавилон исполнил меру
   Терпенья Господа: и, грянув, гром
   Повергнет долу этот ваш сором,
   Боготворивший Вакха да Венеру.

   В такой исход все не теряю веру:
   С Востока новый деспот внидет в дом,
   И станет все, как не хотим, при нем, –
   Он оснует в Багдаде штаб-квартеру.

   Его богами порастет земля,
   Он мерзостные небу небоскребы
   Сожжет, всех вас внутри испепеля.

   Затем те души, что не емлют злобы,
   Повсюду учредят, мир поделя, –
   Век золотой, все как у древних чтобы.


   CXXXVIII. Fontana di dolore, albergo d’ira

   Источник скорби, горечи притон,
   Ошибок школа, ереси обитель, –
   Как некогда и Рим, твой прародитель, –
   Причина стольких жалоб, Вавилон.

   Ты, кузница цепей, ты, сеть препон,
   Где мрет добро, а злоба – вечный житель;
   Ты – ад живому, – буду, буду зритель,
   Как Вседержитель даст тебе разгон!

   Основанный на бедности смиренной,
   Чего ж ты на Создателя-то прешь,
   Тварь наглая, отколь твой вид надменный?

   Блудишь, у бедного воруешь грош, –
   И Константин твоей страны блаженной
   Не ведает, как стал ты нехорош.


   CXXXIX. Quanto piú disїose l’ali spando

   Чем с большей страстью ширю я крыла
   Чтоб к вам лететь немедленно, о други,
   Тем неизбывней возвращен на круги
   Своя бываю: так Фортуна зла.

   Но сердцем с вами я, где вид угла
   Являет море, сжатое в яруге,
   А бухту пашут барки и фелюги,
   И где вчера слеза нас проняла.

   Мне нужно влево, сердцу же – направо,
   В Египет мне, ему – в Ерусалим:
   Ведь то, в чем вижу долг – ему отрава.

   Наш дискомфорт одним преодолим
   Соображеньем, что союз с ним, право,
   Не бесконечно может быть продлим.


   CXL. Amor, che nel penser mio vive et regna

   Эрот, что в мыслях у меня царит,
   А в сердце тронный зал себе назначил,
   Опять в мою грезу вторгаться начал –
   Вооруженный до зубов бандит.

   Та, что любить и мучаться велит,
   Кого мой жуткий пыл весьма задачил,
   Покуда стыд его не околпачил, –
   За драку на обоих нас шипит.

   Эрот, как явный трус, укрылся в сердце,
   Где воет и вздыхает под шумок:
   И там сидит, как мышь, с засовом в дверце.

   Но в горле у меня чрез то – комок:
   Я верный раб при этом изуверце
   И умер бы любя, когда бы мог.


   CXLI. Come talora al caldo tempo sòle

   Как часто видишь теплою порой,
   Что, обалдев от света, моль-глупышка
   Влетает в глаз от радости излишка
   Себе на гибель, зраку же – в расстрой, –

   Так я, влеком их роковой игрой,
   Лечу к звездам очей, едва их вспышка
   Мой ум лишит последнего умишка
   И жар помчит к обители сырой.

   Я замечаю, сколь я им в докуку,
   И ведаю заране, что умру, –
   Но нету сил без них сносить мне муку.

   И так мне свет их нежный по нутру,
   Что я кляну себя, а не прилуку,
   И в счастии себе зеницы тру.


   CXLII. A la dolce ombra de le belle frondi

   Под сенью сладостного листвия
   Бегу безжалостного светоча,
   Владеющего Третьей сферою.
   Снега давно умчались с холмиев
   От нежной ауры ко времени,
   Цветут в лугах трава и ветвие.

   Невиданное миром ветвие,
   Одето празеленью листвия,
   Кивнуло мне об этом времени.
   И вот, страшась Венеры светоча,
   Не подался я к сени холмиев,
   Но к той, что дружит с вышней сферою.

   Заступница пред вышней сферою
   Она была мне – в диво-ветвие
   Влюбленный, я бродил средь холмиев,
   Нигде не обретя вновь листвия,
   Возлюбленного горним светочем,
   Презревшего проказы времени.

   Но все ж, от времени до времени
   Внимая зов надмирной сферы, я,
   С поправкой на склоненье светоча,
   Шел обожать все то же ветвие:
   И в пору опаданья листвия,
   И в дни зазелененья холмиев.

   Лесов, скал, рек, лугов и холмиев
   Изменчивы черты от времени, –
   И я прошу прощенья листвия
   За почитанье чуждой сферою
   Тебя, прельстительное ветвие,
   Отнявшее виденье светоча.

   Я ж был в такой тоске по светочу,
   Что в шутку шел по гребням холмиев
   Лишь бы обнять драгое ветвие.
   А ныне нет ни сил, ни времени
   Жить чем иным – не лучшей сферою,
   Чем плод растить в душе – не листвие.

   Взыскую днесь иного светоча
   И листвие нездешних холмиев –
   Вне сферы времени их ветвие.


   CXLIII. Quand’io v’odo parlar sí dolcemente

   Я, слыша ваши ласковые речи,
   Внушаемые демоном любви, –
   Такое пламя чувствую в крови,
   Что, мертвый бы, и то восстал для сечи.
   Тогда томлюсь я предвкушеньем встречи

   С любимой, столь прекрасной, сколь и вы:
   Она со мной, мой грустный вздох: «Увы!» –
   Не пробудит меня в ночи далече.

   Ей пряди свежий ветер растрепал,
   Вот к дому подошла, вот входит в залу:
   От сердца ключ в ладошку к ней попал.

   Но боль восторга скулы мне помалу
   Свела так сильно, что язык мой стал –
   И вынужден прибегнуть к интервалу.


   CXLIV. Né cosí bello il sol già mai levarsi

   Похожей не являли красоты
   Ни солнце при безветренном восходе,
   Ни радуга вслед влажной непогоде
   Бросающая пестрые цветы,

   Как те ее огнистые черты
   В их чудно переменчивой природе:
   Единые у нас в подобном роде,
   Они навеки с памятью слиты.

   В ее очах сама Любовь крылами
   Трепещет сладостно, и взгляд любой
   С ней рядом тускнет, как под пеленами.

   Сеннуччо, в ней напрягла лук тугой
   Моя погибель, и теперь за днями
   Не стану смерти я искать иной.


   CXLV. Pommi ove ‘l sole occide i fiori et l’erba

   Будь там я, где лучи палят росток,
   Будь там я, где от века льды не тают,
   Иль там, где крайности не угнетают,
   Пошли меня на Запад, на Восток, –

   Со мной будь, Жребий, милостив, жесток,
   Дни ясны, мрачны дни пусть вкруг витают,
   Пусть ночи безразмерно вырастают, –
   Будь беспределен я иль знай шесток;

   Сунь в небо, в глубь земли или в пучину
   Меня, день на гору иль в лог, иль в топь,
   Свободным духом, иль оформив в глину,

   Пригосподинь меня иль охолопь:
   Как в прежние вздыхать я не премину
   Пятнадцать лет – да плюс… зубная дробь.


   CXLVI. O d’ardente vertute ornata et calda

   О добродетель пылкая, кому
   Спел на веку моем стихов так много!
   О к святости единая дорога,
   О светоч яркий сердцу и уму!

   О пламень роз в снегах, поправший тьму,
   О зеркало, что к нашей кривде строго!
   О дивный лик, прекрасный до ожога,
   Что светит роду нашему всему!

   Когда бы только возымел я силу,
   Я б ваше имя жарко возвестил
   Олимпу, Скоттам, Гибралтару, Нилу.

   Увы, мне Бог на это не дал крыл!
   Так пусть нас слышит край, хорош по милу,
   Что в море полуостровом почил.


   CXLVII. Quando‘l voler con duo sproni ardenti

   Когда Любовь, огуливая плеткой,
   Меня пришпорит и туда помчит,
   Куда являться Скромность не велит,
   И окажусь у ней за загородкой, –

   Она под видимостью нагло-кроткой
   Тотчас тоску сердечную узрит
   И, исправляя нас, испепелит
   Очей любезных молнией короткой.

   И мы, чтобы Зевеса не сердить,
   Потащимся домой, поскольку страсти
   Спугнули страсть – и надо уходить.

   Она ж, вполне упившись тьмою власти,
   Чтоб нас к надежде робкой возродить, –
   Подчас снисходит к нам, хотя б отчасти.


   CXLVIII. Non Tesin, Po, Varo, Adige et Tebro

   Ни Инд, ни Ганг, ни Тигр и ни Евфрат,
   Ни воды Рейна, Волги и так дале –
   Не смогут утолить моей печали,
   Которой, сознаюсь, отчасти рад.

   Ни красный, ни зеленый виноград,
   Ни фейхоа, ни хрен, ни лук – и вмале
   Огня б моей души не напитали,
   Сколь ты, мой нежный лавр, мой грустний брат!

   А этот чистый ключ, что рядом скачет
   И мчит, как жизнь моя, – не от любви ль
   Со мною вместе, вздрагивая, плачет?

   И лавр, окутан в радужную пыль,
   Меня от зноя, знаю я, упрячет
   Сплетающего с выдумкою быль.


   CXLIX. Di tempo in tempo mi si fa men dura

   От мига к мигу все больше неги
   В ее побеге, а то – ошибкой
   Дарит улыбкой,
   Являя робко любви побеги.

   Зачем же часто еще вздыхаю,
   Как будто в школе
   Жестокой боли,
   Где жизнь тосклива иль безнадежна?

   Когда же к ней я взор обращаю,
   То вдруг, по воле
   Амура, что ли,
   Бываю взглядом обласкан нежно.

   Коль не измыслил я все прилежно –
   Что напряженье такое значит?
   Так брег маячит,
   Тоску сгущая – по нем, по бреге.


   CL. Che fai, alma? che pensi? avrem mai pace?

   – Душа, тебе мир надобен, ты – за?
   Придет ли въяве, иль продолжит сниться?
   – Придет иль нет – не знаю я, но мнится:
   У ней бежит сочувствия слеза.

   – Ты вздор несешь: ну не ее ль глаза
   Нас нудят от ничтожества казниться?
   – Да не глаза – тот яд, что в них хранится!
   – Что ж нам она об яде – ни аза?

   – Язык у ней молчит, в ней – сердце плачет:
   В ушах звенит, – а глаз в ней, сух и рад,
   По видимости, – крошку-слезку прячет.

   – Все это нам некстати, невпопад:
   Тем и себе вредит, и нас колпачит.
   Благодарю: ты подсластила яд!


   CLI. Non d’atra et tempestosa onda marina

   Не так, завидев в море черный вал,
   Уходит в гавань лоцман осторожный,
   Как я бегу от боли безнадежной
   К укрытью, где меня настигнет шквал.

   Не так томит меня в горах провал,
   Как этот взгляд прекрасно-невозможный:
   Весь мрак – и мраку противоположный,
   Чье лезвие, видать, Эрот ковал.

   Ах, мальчик, кто сказал, что ты – незрячий?
   Ты, правда, наг: но стыд ты свой прикрыл, –
   Схватился за стрелу – какой горячий!

   Да, вижу, жив ты – от ногтей до крыл,
   Да как же иначе: с твоей подачей
   Кричу о том, что от других ты скрыл.


   CLII. Questa humil fera, un cor di tigre o d’orsa

   Тварь кроткая с характером свирепым,
   При крылышках: ни человек, ни дух!
   Меня то в смех, то в плач бросаешь вдруг –
   К восторгу, к ужасу, равно нелепым.

   Держа меня между землей и небом,
   Не выбрал до сих пор одно из двух!
   Ты хочешь, видимо, чтоб я опух –
   И в рот мне яд суешь с насущным хлебом.

   Ведь не двужильный я, чтоб столько лет
   Сносить худого счастья перемены,
   Кидавшие меня то в лед, то в бред!

   Сбежал бы, право, к краю Ойкумены, –
   Но что, когда такого края нет?
   Нет, видно, только в смерти нет измены.


   CLIII. Ite, caldi sospiri, al freddo core

   Эх, вздохи пылкие, ступайте к ней,
   Разбейте сердца лед, достаньте жалость!
   Коль хоть одна мольба небес касалась –
   Смерть иль награду жалобе моей!

   О мысли сладостные – прочь скорей,
   Чтоб даже взглядом к вам не приближалась!
   Коль к нам судьба враждебной оказалась, –
   Надежд не надо, ни плохих вестей!

   Вы сообщить ей можете неложно:
   Как неспокойно, серо тут, у нас,
   Ее не огорчая – сколь возможно.

   Амур сопроводит вас к ней сей раз,
   Ей облегчить нам участь так несложно:
   Чуть усмехнется… чуть прикроет глаз.


   CLIV. Le stelle, il cielo et gli elementi a prova

   Звезды и космос, все стихии разом –
   Всю выдумку, весь хитрости запас
   Вложили в светочи живые глаз,
   Где видим мир большим и солнцеглазым.

   Не различим обычным смертным глазом,
   Шедевр высок, необъясним для нас:
   В нем столько грации сквозит подчас,
   Что от любви заходит ум за разум.

   Лучами их разнежен в миг эфир
   И святостью пронизан так, что больно:
   Коснеет речь в нас, мысль идет в завир.

   Желаний подлых нет ниже окольно,
   Но только о высоком: чудный пир,
   Где вида яств вам заглаза довольно!


   CLV. Non fur ma’ Giove et Cesare sí mossi

   Увы: ни бог, ни цезарь, ни герой –
   Заклятого врага так не разили,
   Чтоб милосердье не осталось в силе,
   Их отвлекавшее от стрел порой.

   Мадонна плакала, и вид сырой
   Ее очей и звуки жалоб были
   Столь горестны, что вмиг меня добили:
   Хоть я и прежде не стоял горой.

   Ее слеза в моем глазу застряла,
   А вздох ее тут, в сердце, до сих пор –
   Тяжелый, как отлитый из металла.

   Сокровища мои крылатый вор
   Нет-нет вдруг извлекает из подвала:
   И сыплю вздохи, и влажнеет взор.


   CLVI. I’ vidi in terra angelici costumi

   Сиянье славы в ангельских чертах
   Я созерцал, единственных на свете:
   Они всегда мечты моей в предмете, –
   А прочее здесь – тени, сны и прах.

   И видел слезы в дивных двух кострах,
   Весьма превосходящих солнце в свете,
   Я слышал вздохи, стоны: те и эти –
   Что бури в реках, что обвал в горах.

   Что это было: боль, досада, жалость? –
   Но пени гармонично так лились
   И так слеза с улыбкою сливалась,

   Что в тихих травах ветры улеглись,
   Что ни листка вокруг не колыхалось, –
   Что согласились в неге дол и высь.


   CLVII. Quel sempre acerbo et honorato giorno

   Сколь ни был ей самой тот день уныл,
   Меня он полнит памятью живою:
   Он так и не обдуман головою,
   Но сердцем с ним я буду, есмь и был.

   Ее весь облик жалостно застыл,
   И стон ее пред тишью гробовою –
   Подобен не был смертной девы вою, –
   Но плачу херувимов в плеске крыл.

   Власа златые, снег ланит горячий,
   Эбеновая бровь, два солнца глаз,
   Откуда бьет Амур, надиво зрячий, –

   Рубины, перлы, пароксизм, зкстаз:
   Огнь вздохов и стенаний ключ гремячий –
   Не утолить, не позабыть мне вас!


   CLVIII. Ove ch’i’ posi gli occhi lassi o giri

   Куда мой взор ни обращу, ни кину –
   Дабы рассеять смутную тоску:
   Повсюду даму, на помин легку,
   Прекрасную – отметить не премину:

   И в скорби – совершенную картину
   Она являет чуткому зрачку, –
   И слух мой постоянно начеку,
   Ловя легчайших вздохов каватину.

   Вот: и Амур, и правда – говорят,
   Что прелесть этой дамы – уникальна,
   А в мире повторится ли? Навряд…

   Какая бы так сладостно печально
   Исполнила уныния обряд,
   Всю радость мира отразив зеркально!


   CLIX. In qual parte del ciel, in quale idea

   Она в блаженном космосе идей
   Витала до поры, когда природа,
   Придав черты ей ангельского рода,
   Ввела ее в унылый мир людей.

   Как нимфы вод, как божества полей –
   В ее власах все золото восхода,
   А в сердце чистом – мысли слаще меда,
   Хоть горько от него душе моей.

   Не знаю красоты ее небесней:
   Ее глаза так живы, так нежны, –
   Что горестно и беспечально мне с ней.

   Ее слова – как ветерок весны, —
   Вздохнет она, и вздох звучит мне песней, –
   А смех в ней чист как серебро струны.


   CLX. Amor et io sí pien’ di meraviglia

   Амур и я – мы оба вдруг замрем,
   Как тот, кто днем увидел привиденье, –
   Едва с улыбкой выскажет сужденье,
   Явившись вдруг она, она во всем.

   Ее чела так ясен окоем,
   И звезд непоколеблемо так рденье,
   Что им вверяя кораблевожденье,
   Опричь любви не мыслю ни о чем.

   Цветком среди цветов в траве высокой
   Ее я вижу, иногда цветок
   Груди сверкнет из зелени глубокой, –

   Когда идет-бредет, не чуя ног,
   Наедине с собою ясноокой,
   Витому золоту плетя венок.


   CLXI. O passi sparsi, o pensier’ vaghi et pronti

   Шаги мои неверны, думы – врут,
   Тосклива память, сердца жар несносен,
   Желанье яростно, дух слаб и косен,
   Глаза мои – два стока без запруд!

   Несть лавр на голове – жестокий труд,
   Но лавр еще и в сердце столько весен, –
   Язык мой вял и сух, загривок росен,
   А лоб и ноги – тернии дерут.

   Глаза ее прекрасные – ужасны:
   В них свет влечет, но молнии – разят,
   Как им угодно: жалобы напрасны!

   Вы, души чистые вокруг и над,
   Подвластны страсти или же – бесстрастны,
   На муки человека киньте взгляд!


   CLXII. Lieti fiori et felici, et ben nate herbe

   Веселые, счастливые цветы
   В траве, пригнутой милыми стопами,
   Дубравы, где запела вечерами
   И где песок хранит ее следы, –

   Склонившиеся ивы у воды,
   Фиалки с нежно-томными очами,
   Тенистые долины, где лучами
   Земное солнце золотит кусты;

   Укрытый пруд, заливистая речка,
   Где умывает ясные глаза,
   Чтоб блики прыгали, горя как свечка;

   Увижу вас – и ревности слеза
   Сбежит из глаз, и заболит сердечко –
   Что не нужны вам эти чудеса.


   CLXIII. Amor, che vedi ogni pensero aperto

   Любой тебе мой помысел открыт
   И как твой путь стопам моим несладок:
   Нет в сердце для тебя моем загадок,
   Хоть прочим в нем загадка предстоит.

   И сколько от тебя терплю обид,
   Ты знаешь, но опять с горы в распадок
   И снова в гору – вот наш распорядок, –
   Хоть я устал, хоть все во мне болит.

   Прекрасный свет мне виден издалека,
   К нему меня ты гонишь по камням,
   А мне в крылах отказано от рока.

   Мои желанья пестуешь ты сам –
   И нежат, и томят меня глубоко:
   Приятные прекраснейшей средь дам.


   CLXIV. Or che ‘l ciel et la terra e ‘l vento tace

   Сейчас, когда и дол, и высь молчат,
   И все живое мертвым сном объято,
   И колесница ночи мчит звездчато,
   И гладь морская – как простертый плат, –

   Я плачу и томлюсь, и видеть рад
   Черты, меня сгубившие когда-то, –
   И гнев, и боль, что счастью нет возврата,
   Слабей ее явления стократ.

   Так мед и горечь мне струит обильно
   Один и тот же ключ, и та рука,
   Что так целит меня, так ранит сильно.

   Так, чтобы мука не прешла пока,
   Я, мертвый, воскрешаем вновь насильно,
   И так к цельбе дорога далека.


   CLXV. Come ‘l candido pie’ per l’erba fresca

   Когда лилейной ножкою своей
   Она средь свежей зелени ступает,
   Мне кажется, весна тотчас кидает
   К стопам нежнейшим все цветы полей.

   Амур, который мучит тем сильней,
   Чем выше сердце, коим обладает,
   Из милых глаз столь неги проливает,
   Что блага не ищу помимо ней.

   Все в ней слилось в гармонии чудесной:
   Походка, кроткий взгляд, наклон чела,
   И речь с ее каденцией прелестной.

   Всем этим и другим еще – зажгла
   Она очам моим огонь небесный
   И мглу у птицы ночи отняла.


   CLXVI. S’i’ fussi stato fermo a la spelunca

   Когда б к священным высям Геликона
   Моя судьба меня вознесть могла,
   Флоренция поэта обрела,
   Как Мантуя, Арунка и Верона, –

   Но Иппокрена не поит мне склона,
   Сиянье Феба заступила мгла,
   И грунт, сухой и жесткий, как скала,
   Родит одни волчцы в разгар сезона.

   Суха моя олива, нет дождей,
   Но постоянный жар равнину гложет,
   И от Парнаса мало что есть в ней.

   И смутная печаль меня тревожит,
   Что мне воздастся по вине моей,
   Когда Юпитер ливнем не поможет.


   CLXVII. Quando Amor i belli occhi a terra inchina

   Когда она к земле преклонит взор
   И вздох невольный в ней прервет дыханье,
   И речи слышу дивной я звучанье –
   То ангелов иль духов разговор, –

   Мне сердце похищает нежный вор,
   Мешая помышленье и желанье:
   Мне смерть несет свое очарованье,
   Мне вынося почетный приговор.

   Но звук такой истомой чувства нежит,
   Что не дает бежать душе моей
   Из мира голосок, где радость брезжит.

   Она не Парка, нет: что делать ей
   С судьбой моей? Пусть нить мою обрежет
   Изгнанница Сирена меж людей.


   CLXVIII. Amor mi manda quel dolce pensero

   Амур мне грезу нежную послал,
   Служащую меж нас двоих курьером:
   Он пишет, что конец надеждам серым
   И срок свершеньям розовым настал.

   Он ране то правдив бывал, то врал,
   И я, хоть не был прежде маловером,
   Не ведаю: как жить, каким манером?
   Куда-то голос внутренний пропал.

   Тем время убиваю и в зерцало
   Смотрю и вижу: старость на носу –
   И на свершенья уповаю мало.

   Конечно, годы старят и красу,
   И сил во мне не то чтоб убывало:
   Боюсь, что жизни долго не снесу.


   CLXIX. Pien d’un vago penser che me desvia

   Полн мыслей сладостных, что прочь меня,
   Как мухи, от людского стада гонят,
   Бываю сам собой подчас непонят:
   Зачем ищу с ней встреч, ее кляня?

   И вот она проходит ярче дня,
   Даря мне муку, с коей похоронят, –
   И дух мой рвется ввысь, а сердце стонет,
   Как в полымя попавший из огня.

   Лишь иногда домчит луч состраданья
   Из пасмурных презрительных зрачков,
   Смиряя сердца жгучие рыданья.

   И собираюсь с мыслью, и готов
   Излить пред нею все мои страданья, –
   Не нахожу ни мужества, ни слов.


   CLXX. Piú volte già dal bel sembiante humano

   В который раз, улыбкой поощрен,
   Напасть дерзаю с верною подмогой
   Из слез и вздохов в стратагеме строгой,
   Смиренной, чуткой – на ее домен.

   Глаза ее все обращают в тлен, –
   Ведь весь мой скарб: весь жребий мой убогий,
   Болезнь, здоровье, жизнь и смерть с немногой
   Их радостью – все к ней попало в плен.

   Вот отчего я не скажу ни слова,
   Понятного кому, опричь меня,
   Да и Амур их нижет бестолково.

   Теперь уж вижу: страсть, нас пламеня,
   В нас говорит бессвязно и бредово,
   И кто поет любовь – тот вне огня.


   CLXXI. Giuntomà Amor fra belle et crude braccia

   Амур в прекрасные худые руки
   Меня отдал, что губят жизнь мою, –
   И если я от боли запою,
   То тем себе удваиваю муки.

   Ее глаза способны на кунштюки:
   Оплавить камень и поджечь струю, –
   Гордыня стережет красу свою
   И на льстеца взирает с видом буки.

   Ни отщипнуть не смог, ни отколоть
   Я ни толики от ее алмаза,
   Что вдвинут сердцем в мраморную плоть.

   Да и она, сколь ни иссопит глаза –
   Не умалит моих и на щепоть
   Тоски по ней и от нее экстаза.


   CLXXII. O Invidia nimica di vertute

   О ревность, о тоскливейшее свойство –
   Противуречье всех благих начал!
   Какой тропою кто тебя домчал
   К ней в сердце, вызвав злое беспокойство?

   Мой план из-за тебя пришел в расстройство:
   Не иначе как кто ей настучал,
   Что я давно себя не омрачал
   Видениями своего изгойства.

   Но даже если станет плакать зло
   Моим улыбкам, иль зло захохочет
   Моим слезам – пусть все идет, как шло.

   Пускай подначивает, пусть порочит –
   Ее любить и верить ей светло
   Не перестану – пусть она что хочет!


   CLXXIII. Mirando ‘l sol de’ begli occhi sereno

   Вбирая взглядом солнце ясных глаз,
   Роняю я подчас слезу досады:
   Умаивают душу перепады,
   По коим в рай досель она неслась.

   Она б и медом с желчью упилась,
   И паутинкой падала б во ады:
   Ей от Амура нет иной награды,
   Чем жесткий повод и побои всласть.

   Меж этими, столь разными, огнями
   Душа то запылает, то замрет, –
   То запоет, то изойдет слезами.

   Нет ясных, грустных дум невпроворот,
   Раскаянье повсюду за делами:
   Каков поскольку поп – таков приход.


   CLXXIV. Fera stella (se ‘l cielo à forza in noi quant’alcun crede)

   Я родился под жесткою звездой, –
   Когда у звезд есть вещий смысл на деле,
   Младенцем спал я в жесткой колыбели
   И землю жесткой чуял под собой;

   И жесткая мне нежною рукой
   Пробила сердце, не имея цели, –
   И жестко очи на меня глядели,
   Когда к Амуру я взывал с тоской.

   Зато какая радость в них сверкала
   При виде мук моих: она, моей
   Не видя крови, как негодовала!

   Ты утешал меня: Страдать по ней,
   Чем спать с другою, лучше – и немало!
   Но верю не тебе – стреле твоей!


   CLXXV. Quando mi vene inanzi il tempo e ‘l loco

   Воспоминая и предел, и час,
   Где и когда погиб, и узел милый,
   Что так стянул на горле легкокрылый,
   Что слезы сами брызнули из глаз, –

   Еще ни разу я себя не спас,
   Дабы не вспыхнуть с необычной силой:
   Я вновь наедине с моей Сивиллой
   И этим жив, а с остальным я – пас.

   Глазам моим одна звезда в отраду:
   Ее лучи прекрасные мне кровь
   Доныне согревают, как и смладу.

   И так сияет дальняя любовь,
   Что память свежими являет кряду:
   Предел и час, и узел – вновь и вновь.


   CLXXVI. Per mezz’i boschi inhospiti et selvaggi

   Нехоженным урочищам лесным,
   Где жертва не докличется подмоги,
   Себя я доверяю без тревоги:
   Что смерть – в сравненье с демоном моим!

   Пою наедине с собой самим
   Ту, что у взора не отнимут боги:
   Ну, не она ли там вон, на дороге,
   Средь яворов с их кружевом сквозным!?

   Я слышу отзвук нот ее лукавых
   В круженье веток, в плеске ветерков,
   У певчих птах, у вод, звенящих в травах.

   О редкостная тишь лесных шатров,
   Исполненная страхов величавых, –
   Тебе б в придачу – блеск ее зрачков!


   CLXXVII. Mille piagge in un giorno et mille rivi

   Все то, чем знаменит Арденнский лес –
   Ключей, ручьев, потоков изобилье –
   Являл сегодня мне Амур, чьи крылья
   Живыми нас возносят до небес.

   Приятно мчать с эскортом или без
   Там, где нередки случаи насилья,
   Как в море лодка, коей сухожилья
   Изломаны водой, – средь мрачных грез.

   Когда уже кончался день сей чудный,
   Я, вспомнив жуткий путь, доспех худой,
   Почуял в сердце холодок подспудный.

   Но мысль о крае с певчею водой
   В конце дороги мешкотной и трудной
   Не может не сиять очам звездой.


   CLXXVIII. Amor mi sprona in un tempo et affrena

   Амур меня пришпорит и осадит,
   Манит и гонит, жжет и леденит;
   Ласкает, мучит, милует, казнит;
   Смеясь – кусает, или плача – гладит.

   То приголубит сердце, то надсадит,
   То кинет ввысь его, то обронит,
   То горе горькое глазам вчинит,
   То счастье с глаз моих долой спровадит.

   Меж тем, глаза – единственные два
   Проема, чрез которые к нам входит
   Надежда, иль мерещится едва.

   Без этого ум киснет, чувство бродит,
   Равно и жизнь и гибель – трын-трава,
   Так что, ложись и помирай – выходит.


   CLXXIX. Geri, quando talor meco s’adira

   Когда подчас меня возненавидит
   Мой нежный враг, что так со мною строг, –
   Я свой имею принцип, видит Бог,
   С которым нас она не заобидит.

   Едва суровый взор ея обыдет
   Подлунную, ища мой взгляд, дружок,
   Чтоб вызвать в нем отчаяния шок, –
   Как с удивленьем в нем покорность видит.

   И не рычит, и этого не будь,
   Я б с ней ходил встречаться как с Медузой,
   Посеявшей в честном народе жуть.

   Так поступай и ты, ввиду кургузой
   Нам помощи извне, а ускользнуть –
   И не моги: мы в долге перед музой!


   CLXXX. Po, ben puo’ tu portartene la scorza

   Мою ты оболочку мчишь, По ток,
   Вдаль унося в волнах твоих могучих,
   Но дух, сокрытый в пеленах зыбучих,
   Твоей не знает мощи, видит Бог!

   Он, презирая каждый твой порог,
   Летит на крыльях помыслов летучих
   Туда, где лавр златой, как солнце в тучах,
   Растет, и к лавру нет иных дорог.

   Река-владычица, река-царица,
   Бежишь навстречу солнцу на восход,
   Чтоб прочь от солнца милого струиться.

   И вал все далее меня несет,
   А мысль, крылатая, летит, как птица,
   Туда, где в тучах нежный лавр встает.


   CLXXXI. Amor fra l’erbe una leggiadra rete

   Амур средь трав изящнейшую сеть
   Пристроил, всю из жемчугов и злата,
   Под деревцем, чья сень так виновата,
   В том, что я пылко должен так гореть.

   Чтоб мне воображенье подогреть
   Он накидал семянок торовато
   И, как Адаму-предку Змий когда-то,
   Стал так узывно, сладостно так петь.

   И свет, светлейший солнца, лился рядом
   Оттуда, где снурок держала пясть
   В родстве с цветущим яблоневым садом.

   Что мне осталось: только в сеть упасть
   И милых слов, улыбок тонким ядом,
   Надеждой горькою – упиться всласть.


   CLXXXII. Amor, che ‘ncende il cor d’ardente zelo

   Амур, сжигая сердце нежной страстью,
   Его тревогой ледяной томит:
   Надежда иль боязнь, огонь иль стыд? –
   Кто обладает в сердце большей властью?

   Но если все – тогда никто, по счастью:
   Коли себя мужчина облачит
   В девическое – нас он насмешит:
   Что за овца была бы с волчьей пастью?

   Несообразностей я сих лишен:
   Я только что и делаю – пылаю,
   И вид мой так нимало не смешон!

   А ревновать – и думать не желаю.
   Калач мой – всякий рот им устрашен:
   Он не кусаем ни с какого краю!


   CLXXXIII. Se ‘l dolce sguardo di costei m’ancide

   Когда и нежный взгляд мне сердце ранит,
   И тихие, приятные слова, –
   Когда душа во мне едва жива,
   Едва заговорит иль только взглянет, –

   О, что же будет, если час настанет,
   Как обо мне коварная молва
   В глазах ее получит все права
   И милосердье в них ко мне увянет!

   И сердце падает, и трепещу,
   Когда в лице ее зрю перемены,
   И тотчас повод им в себе ищу.

   Да женщины душа, вподобье пены
   Морской, изменчива, и я грущу,
   Что миги нежности в ней так мгновенны.


   CLXXXIV. Amor, Natura, et la bella alma humile

   Эрот, натура и нежнейший дух,
   Где всякая гнездится добродетель,
   Меня клялись известь: Эрот, радетель
   Моей кончины, расстарался впух.

   Натура сузила донельзя круг
   Возможностей возлюбленной: в ответе ль
   Прекрасная за то, что я свидетель,
   Как гаснет сладостнейшая подруг?

   Как силы с каждым часом оставляют
   Покровы нежные, что для очей
   Воспоминанья прелестей являют.

   Когда мольба моя не горячей
   Ее стремленья прочь, зачем вселяют
   Надежду мне глаза двух солнц ярчей?


   CLXXXV. Questa fenice de l’aurata piuma

   O птица Феникс в перьях золотых,
   Что вкруг лилейной несравненной шеи
   Резвятся, словно ласковые змеи, –
   Причина радостей и бед моих!

   Творенье дивное не рук земных,
   Их свет рождает ветер, тихо вея, –
   Он проникает всюду, как идея,
   Меня паля в туманах ледяных.

   Хитон пурпурный лепестками розы
   Увил верхушки самых дивных стоп:
   Покров сей нов, в нем все есть, кроме прозы.

   Ей тонкой славой овевает лоб
   Восточный аромат, он будит грезы:
   Под нашим небом с ним сравнилось что б?


   CLXXXVI. Se Virgilio et Homero avessin visto

   Когда б Вергилий или сам Гомер,
   Иль даже оба вдруг, сливая стили,
   В стихах нам солнце вешнее явили,
   Что солнцу в вышних ставлю я в пример, –

   Померкли бы Эней и Агасфер,
   Ахилла с Одиссеем все б забыли
   И даже Августа бы разлюбили,
   И стал бы Агамемнон вовсе сер.

   Честь Африканского бы Сципиона
   Сверкала б взору не такой звездой
   В сравненье с новым дивом небосклона.

   Не Энний я: так на конец худой,
   Внемлите без дурных последствий, донна,
   Моих восторгов песенке простой.


   CLXXXVII. Giunto Alexandro a la famosa tomba

   Когда-то, посетив Ахиллов гроб,
   Царь Александр воскликнул не без вздоха:
   Счастливец! Твой слепец тебя неплохо,
   Прославил – из блестящих был особ!

   Я не Гомер, не Дант: мне трудно в лоб
   Хвалить ее – она ведь не эпоха,
   И стиль мой – хрупок и не без подвоха,
   Так каждый мрет от собственных хвороб.

   Достойная не Данта, но Орфея,
   Что, как известно, Данта перепел, –
   Воспетая никак, голубка, фея,

   Бедняжка, коей горестен удел:
   Она ль не в ужасе от корифея,
   Что славу ей подпортил, как умел!


   CLXXXVIII. Almo Sol, quella fronde ch’io sola amo

   Бог солнцеликий, мчал ты по пятам
   Возлюбленной, что мной одна любима,
   Чья зелень и зимою несмутима,
   Как и в те дни, когда был жив Адам.

   Останови свой бег! Я все отдам –
   Чтоб ты не уходил! Но мимо, мимо, –
   И тень холмов ползет неотвратимо
   И гонит ту, что слаще жизни нам.

   Как мрачен тот вон холм с его ночлегом, –
   Там, на вершине, брезжит огонек,
   Служивший лавру в бытности побегом.

   Мрак взгляду заступает камелек,
   Перед которым предается негам
   Она – с моей душою возле ног.


   CLXXXIX. Passa la nave mia colma d’oblio

   Мой шлюп давно вошел в забвенья мрак.
   Зима. Глухая полночь. Море вздуто.
   Там Сцилла, здесь Харибда. Возле юта –
   Мой рулевой. Мой господин. Мой враг.

   Весле на каждом – помысл, нагл и наг:
   Такому – что могила, что каюта, –
   Ввертелся в парус ветр влажно и круто:
   Из вздохов и надежд, и жалких врак.

   Дождь из тоски, туман из возмущений –
   Гноит и без того дурную снасть,
   Сплетенную из снов и заблуждений.

   Куда могли два солнца запропасть?
   В волнах рассудок дохнет, чахнет гений,
   И понимаю: в порт мне не попасть!


   CXC. Una candida cerva sopra l’erba

   В зеленых травах кипельная лань
   С рогами золотыми мне явилась
   Меж двух ручьев, где тень от лавра длилась:
   Была весна и солнечная рань.

   И мне в глаза она возьми и глянь
   Столь сладостно, что все во мне смутилось:
   Работу кинув, что за мной водилась,
   Я бросился за нею в глухомань.

   Я прочитать успел на дивной шее
   В алмазах и топазах ярлычок:
   Не тронь меня, кто Цезаря слабее!

   Был полдень – жизни половинный срок.
   Измучен, но не сыт, я мчал за нею.
   Вдруг, нет ее – и я лечу в поток.


   CXCI. Sí come eterna vita è veder Dio

   Как жизни вечной – созерцанье Бога
   Назначено, а свыше – нет услад,
   Так видеть вас одну безмерно рад
   Я в жизни, что без вас была б убога.

   Как вижу и – сужу, поверьте, строго –
   Вы с каждым днем прекраснее на взгляд,
   И тайные мне мысли говорят,
   Что к вам питаю чувств немного много, –

   То больше мне от Бога ничего
   Не надобно: так, запахом питаться
   Какое-то, читал я, существо

   Могло, – водой другое, может статься, –
   А третье пламенем, – но что с того? –
   Мне б лицезреньем вас не насыщаться!


   CXCII. Stiamo, Amor, a veder la gloria nostra

   Амур, мы лицезрим в ней нашу славу:
   Так сверхобычна, чудна в ней краса, –
   Ты видишь, сколько неги небеса,
   Сиянья сколько дали ей в оправу?!

   Не чувствам праздным отданы в потраву
   Ее одежд простые чудеса, –
   Как нежна поступь, как ясны глаза,
   Когда проходит над болотцем лаву!

   В зеленых травах пестрые цветы
   Вкруг падуба, пречерного от века,
   Бегут коснуться сладостной пяты.

   И небо в светлых искрах солнцепека
   Горит вокруг от счастья полноты, –
   Что тишина плывет к нам из-под века.


   CXCIII. Pasco la mente d’un sí nobil cibo

   Нектар их – не завидую богам;
   Сей взгляд – вот благородный мой напиток, –
   Он льет душе забвения избыток,
   Как если б Лету я поднес к устам.

   А речь ея – она сродни стихам,
   Чей к воздыханью нудит дивный свиток, –
   Какую восхитительных двух пыток
   Твоих, Амур, избрать – не знаю сам.

   Ведь этот голос словно с неба веет,
   Нам сея свет таких изящных слов,
   Что разум их вообразить не смеет:

   В пространстве малом двух полувершков
   Заявлено все, что явить умеет
   Кисть гения и промысел богов.


   CXCIV. L’aura gentil, che rasserena i poggi

   Зефир любезный, ты живишь холмы,
   Будя цветы по сенистой дубраве,
   Ту, что влечет к страданиям и славе,
   Вдруг узнаем в твоем дыханье мы.

   И мы бежим в объятия зимы:
   Нас юг родной удерживать не в праве, –
   На север, где уже сегодня въяве
   Увидим солнце, прочь скорей из тьмы!

   Ах, в солнце этом сладость есть такая,
   Что мне велит немедленно любовь
   К нему лететь, слепя и сил лишая.

   Возьми перо, а крылья уготовь,
   Чтоб мне к ней мчать, погибель приближая:
   Вдали кипит, с ней рядом стынет кровь.


   CXCV. Di dí in dí vo cangiando il viso e ‘l pelo

   Я что ни день меняю лик и масть,
   Но сняться не могу с приятных крючий,
   Ни удалиться от прекрасных сучий,
   Коим равно роса иль иней – всласть.

   Опасть моря, все звезды вниз упасть
   Успеют, прежде чем мой пламень жгучий,
   Мой жгучий лед – с их болью неминучей –
   Утратят над несчастным сердцем власть.

   Не намолить толики утоленья,
   Взыскав хоть капли жалости у ней, –
   Что это было бы? Столпотворенье!

   Скорей себя раздену до костей,
   Чем смерть моя или в любви везенье
   Целенье боли принесут моей.


   CXCVI. L’aura serena che fra verdi fronde

   Дыханье средь дерев весны младой,
   Мне жалящее легкой болью веки,
   Напомни мне, как полюбил навеки,
   Как ранен был смертельною тоской.

   Дай мне увидеть облик дорогой,
   Не скрытым мглою ревностной опеки,
   Волос свободных золотые реки,
   Не заключенными в убор тугой.

   Как сладостны их кольца их извивы,
   Особенно в попытке укротить
   Кидающий в дрожь трепет дивной гривы.

   Со временем пришлось их закрутить
   Ей в узел, где мои томленья живы, –
   Откуда смерти нас освободить.


   CXCVII. L’aura celeste che ‘n quel verde lauro

   Дыханье неба в лавровых листах,
   Как вздох израненного Аполлона,
   Мне полнит сердце сладостью полона,
   Крепчающего надо мной в летах.

   Я, словно мавр Атлант, что на глазах
   Медузы мрамор стал во время оно;
   Не скину с плеч громады небосклона –
   Всю в солнце, в золоте и янтарях:

   Я говорю про тяжесть созерцанья
   Тяжелых кос, давящих душу мне:
   Моя покорность гасит их мерцанья.

   Их тень сжимает сердце мне во сне
   И гонит тотчас краски все с лица мне,
   А взглянет – камнем становлюсь вполне.


   CXCVIII. L’aura soave al sole spiega et vibra

   То вздыбит ветерок, то пригнетет
   Златую пряжу баловня Амура;
   Волос и взгляда нежная текстура
   Лишит вдруг сна и сердце оплетет.

   Кровь жил, мозг костный: этот, та – встает
   Вдруг дыбом, даже вздох прервет цезура:
   Я встретил ту, что весело иль хмуро
   И жизнь, и смерть мои в руке несет.

   И наблюдая два луча палящих
   И сверк удушливых и ярых змей,
   От ней по обе стороны кишащих, –

   Мру тотчас, не поняв ее затей,
   Ни дальновидных замыслов и вящих, –
   Усталый от количества смертей.


   CXCIX. O bella man, che mi destringi ‘l core

   Рука прекрасная, твоя ладонь,
   Сжимает жизнь мою в пространстве малом, –
   Рука, куда века с искусством шалым
   Вложили весь свой снег, весь свой огонь.

   Рука, пятью жемчужинами тронь
   Мне сердце с болестным его развалом:
   Пусть по его струнам промчатся шквалом
   Пять робких неженок, пять легких сонь.

   Без белоснежной оболочки ныне,
   O розово-лилейные персты! –
   Вы, извините, голы по причине,

   Что я перчатку – чудо красоты –
   Украл, но я верну! и я в кручине,
   Что, остальной покров, на месте ты!


   CC. Non pur quell’una bella ignuda mano

   Не та одна прелестная рука,
   Что, к горю моему, опять одета, –
   Но и другая: вместе та и эта –
   Мой дух смущенный держат за бока.

   Из тыщи петель всякая крепка,
   И в каждую моя душа продета:
   То петли ваших взглядов, дева света,
   И их бессильна выразить строка.

   Зеницы ясные с ресниц лучами,
   Рот серафический: из жемчугов
   И роз – благоухающий речами.

   Восторг от вас не знает берегов, –
   Власы текут, как Млечный Путь ночами,
   Днем блещут ярче солнышка лугов.


   CCI. Mia ventura et Amor m’avean sí adorno

   Амур и небо подарили вдруг
   Меня роскошной шелковой перчаткой,
   Чтоб ею любовался я украдкой,
   Счастливо отправляя свой досуг.

   Но день тот стал причиной многих мук:
   Находки радость оказалась краткой,
   На смену ей явились стыд прегадкий
   И слов укора неприятный звук.

   Чтобы расстаться вынудить с добычей
   Меня терзала ангельская рать,
   Трактуя кражу верхом неприличий, –

   Мне нет бы: ноги в руки и удрать, –
   Вещь возвращаю, как велит обычай,
   Решив бегущих слез – не отирать.


   CCII. D’un bel chiaro polito et vivo ghiaccio

   Живой, прекрасный, гладкий, чистый лед
   Меня сжигает, извергая лаву,
   Аннигилируют ему во славу
   Кровь вен моих и костный переплет.

   Мгновенье дикой смерти настает:
   Сейчас труба Архангела облаву
   Взорлит на жизнь, беглянку и шалаву,
   Которую безмолвный ужас бьет.

   Где жалость-то теперь с любовью купно?
   За нею, как за каменной стеной,
   Душе измученной укрыться б – крупно.

   Не видел я, чтоб той или другой
   Моя любезная была доступна!
   Она – безвинна: фальшит жребий мой.


   CCIII. Lasso, ch’i’ ardo, et altri non me ‘l crede

   Огонь мой вам доверья не внушает:
   Увы, он, незаметный вам одной,
   Не ищет цели для себя иной,
   Чем вы, кто даже знать о нем не знает.

   Зачем же в вас неверье обитает?
   Вам что – невнятен взгляд влюбленный мой?
   Рожденный под иной, чем я, звездой
   Уже давно награды пожинает.

   Меж тем, как мой, для вас неважный, жар
   И песни эти, петые вам к чести,
   Возбудят в тысячах еще пожар.

   Кремень мой милый, хорошенько взвесьте:
   Взойдете в рай вы, я сойду в тартар, –
   Но искры тут как тут: они на месте!


   CCIV. Anima, che diverse cose tante

   Душа, что множество вещей различных
   Зришь, внемлешь, чтишь, глаголешь, пишешь, мнишь, –
   Мой слабый взгляд, ты, слух, что пламенишь
   Мне сердце слов музыкой сверхобычных, –

   Вам не было, не будет вам приличных
   Иных, чем эта, нынешняя, ниш, –
   Которую в чем хочешь обвинишь,
   Однако не в пристрастиях же личных.

   Отсюда смотрим мы на яркий свет,
   Что не дает плутать нам в кратком веке,
   Рай обещая по свершеньи лет.

   То движется она, прикрывши веки,
   И если нам пойти за ней след в след, –
   Мы след оставим в райской картотеке.


   CCV. Dolci ire, dolci sdegni et dolci paci

   О дивный гнев и дивный глас: Прощен!
   Скорбь дивная, залог разлуки с дивной,
   И речи дивной звук дивно-узывный,
   То дивно строг, то дивно восхищен.

   Страданьем светлым, дух мой, просвещен,
   Не гонит грусти дивно неизбывной, –
   Но в дивных узах песни заунывной
   Взывает к той, кем дивно обольщен.

   Быть может, с дивной завистью вздыхая,
   Когда-нибудь воскликнет кто другой:
   Он дивно претерпел, в любви сгорая! –

   А друг в ответ: О жалкий жребий мой:
   Зачем рожден теперь, а не тогда я? –
   Как дивно я вздыхал бы о такой!


   CCVI. S’i’ ‘l dissi mai, ch’i’ vegna in odio a quella

   Но я же умолял любить меня,
   Просил: Жить без тебя мне невозможно!
   Настаивал: Мне без тебя тревожно,
   Ни сна в ночи, ни трудового дня!
   Я ей кричал: звезды, нас пламеня,
   Вручили ностальгии! –
   И всякие другие,
   Не очень – то благие
   Слова с большою дозою огня.

   Но я же видел: острие кремня
   Торчит надкожно у меня – возможно, –
   Стрела навылет, а она – безбожна!
   Безжалостна! и что на ней броня,
   И невозможна честная резня!
   Жизнь молвила: Прости и
   Кончай перипетии!
   Полцарствия витии
   Отдай хоть раз за доброго коня!

   Но я же знал, как противоположна
   Во мне тоска моя ее стихии,
   Как долу гнут меня мои грехи и
   Все прочее, что ей понять несложно, –
   И как все это ей осточертежно,
   И что, меня кляня,
   А может – и дразня,
   Не терпит, с глаз гоня,
   Как Фараон евреев – невельможно.

   Но я же поступал благонадежно
   И куртуазен был в галантерии:
   Я лавр сажал по всей периферии,
   За что хулим был и хвалим обложно.
   Ни разу я ни запросто, ни сложно
   О ней, ее браня
   Или словцом казня, –
   Короче: честь храня
   Ее, не смолвился неосторожно.

   Но я молчал Ионой в Ниневии,
   И не было кита иль ревеня
   Чтоб, ужасом меня охолоня,
   Отторгнуть у привычной исихии.
   Но я молчал, наперекор психии,
   О том, что все так ложно,
   А ждать – пустопорожно,
   И можно б осторожно
   Сорвать какой цветок без тика в вые.

   Но я молчал – болтали остальные:
   Меня в какой-то гадости виня
   И о неверности моей стоня
   Столь вслух, что перья лопались стальные.
   Но за собой не чувствую вины я,
   И мне, поверьте, тошно,
   Что так вопят истошно
   О том, что знать дотошно,
   Поверьте, могут лишь одни больные.

   Служил я за Рахиль – не ради Лии:
   Мне со второй – стерпежно,
   А с первой – обалдежно,
   Обол мой оброня,
   Умчаться прочь хоть в кузове Илии.


   CCVII. Ben mi credea passar mio tempo omai

   Собирался претерпеть,
   Как давно претерпеваю:
   Без опасных номеров.
   Вдруг подумал, что зеваю
   И что с ней мне не успеть,
   Да и Амур подкинул дров:
   Так из воров
   Нынче я, а стар – как стыдно!
   Как несолидно
   Свет зениц потиху красть!
   Раньше-то всласть
   Утолял я первый голод
   Без стесненья: был я молод.

   Очи нежны – взора хлеб
   Ране столь любезны были
   Уделять мне от красот,
   Что, купаясь в изобилье,
   Я транжирился взахлеб
   Об руку с рукой щедрот.
   Ныне мой рот
   Кажется мне большеватым:
   Проголодатым
   Как не писана мораль.
   Если нам жаль
   Поделиться с ближним пищей,
   Что ж, что он крадет: он – нищий!

   Сто путей и сто дорог
   Я изыскивал: смогу ли
   Без нее прожить и дня.
   Что душе все «гули-гули»! –
   Мчится к ней, не чуя ног:
   В полымя – да из огня!
   И, применя
   Хитрость, – цап на пропитанье!
   О испытанье:
   Где не ждешь – вдруг заметут.
   Дивно цветут
   Взгляды, прямо в душу светят,
   А украсть один – заметят!

   Смерть я ем, живу в огне
   Саламандрою – куда там,
   Но не трусь: ты сам хотел!
   Надоело быть ей братом,
   Мучайся теперь, как не
   Родный в адском круге тел.
   Снег налетел,
   Спрятав розы и фиалки, –
   Я не на свалке
   Пропитаю естество.
   Как? Воровство?
   Да от многого немножко
   Брать – есть честная дележка!

   Кто не понял, чем я жил
   С дня, как первое свиданье
   Мне обычай повело?
   Всякий житель мирозданья
   Рацион инак решил:
   Тот горазд вдыхать зело,
   Мне – что светло,
   То и харчно, витаминно.
   Да, но обидно,
   Что Амур ко мне жидок.
   Вот вам видок:
   Пита, гаснущий от жажды –
   Так и помирать мне дважды?

   Огнь сокрытый жжет больней,
   Да и дымом выдается –
   Вот, Амур, и вся любовь!
   Я молчал, но ччерт, он жжется.
   В крик. Что может быть стыдней?
   Ты нам мозги не буровь…
   Супится бровь:
   Вот ведь дожил – утомляю,
   Как заявляю
   Пренасущнейшую нужд.
   Вывод: вам чужд
   Тот, кого вы погубили.
   Грех вам, мне – покорность силе.

   Стал быть: мучусь от любви,
   Искупая грех несвойский, –
   Свой, верней: понизь глаза,
   Зря на свет, не молвли с той, с кой
   Молвишь, звука не лови –
   Слушая, иначе за –
   Будет слеза.
   Да прервет потоки бредней
   Выстрел последний! –
   Так ведь жалость вам велит? –
   Пусть отболит
   Сердце, выболев отраву:
   Добро мрет, кто мрет наславу.

   Песнь! До конца
   Выстоим: назад ни шагу!
   Черпай отвагу
   В упованье на судьбу
   В скорби, в гробу, –
   Ибо в теме сей любовной
   Нет у нас родни духовной!


   CCVIII. Rapido fiume che d’alpestra vena

   Поток, бегущий с горного отрога,
   Прогрызший не один попутно кряж:
   Ты день и ночь кипишь и входишь в раж,
   А рядом мирно сходит в дол дорога.

   Ты обогнал меня, при том – намного:
   Тебе ничто – усталостей багаж,
   И ты скорей получишь апанаж:
   Нежней там зелень, да и синь-нестрога.

   Там солнце левым берегом твоим
   Проходит, вызывая взрыв цветенья,
   Казнясь (когда б!) отсутствием моим.

   Лизни подошвы милого виденья,
   Шепни ей, что приду тотчас за сим:
   Дух бодр, но плоть достойна снисхожденья.


   CCIX. I dolci colli ov’io lasciai me stesso

   Холмы родные, где себя я кинул,
   Оставив дол, откуда не уйду, –
   Повсюду предо мной и на виду,
   Куда б ни поспешал, куда б ни двинул.

   Не раз я удивиться не преминул:
   Как все я там, хоть вечно на ходу,
   Как с новой панорамою в ряду
   Стоит и эта и никто не вынул.

   Как лось, слегка подраненный стрелой,
   Отравленным проткнувшей бок железом,
   Бежит во умноженье боли злой, –

   Так я на сердце вот с таким порезом,
   Резвясь, страдая, – не сгоню долой
   Себя, оставшись с прежним интересом.


   CCX. Non da l’hispano Hibero a l’indo Ydaspe

   Обшарив все подлунные моря
   Под сеткой, на которой мир сей распят,
   Где дремлет Эбр, где Индская волна спит, –
   Такой ты не найдешь: искал ты зря.

   Какой колдун, судьбу заговоря,
   Какая ведьма скажут, чтоб был час бит:
   В ней милосердье глухо, словно аспид, –
   И жалок я, на счастье не смотря.

   Ну, ладно бы сама, – но тот, который
   Сидит в ней, расточая нежный мед
   Налево и направо, под кокорой, –

   Что ж мне-то ложку мимо рта несет,
   Смеясь над тем, как сединою скорой
   Висок у одуванчика цветет?


   CCXI. Voglia mi sprona, Amor mi guida et scorge

   Желаньем шпорим, нежностью ведом,
   Влекомый негой, бешеный от боли, –
   Надежды льстивой, по ее же воле,
   Хватаю пальцы – сердца добрым ртом.

   Увы, не замечаю я на том,
   Что заняты мерзавцами все роли:
   Везде пять чувств, а разум на приколе, –
   Двух выгонишь, ан – лезут уж втроем.

   Честь женская, изящество ухваток,
   Красивые слова – нас завели
   И засосали сердце топью паток.

   В двадцать седьмом году в тупик зашли
   В апреле дня шестого – и порядок:
   Поднесь себя на свет не извлекли.


   CCXII. Beato in sogno et di languir contento

   Во сне блажен, в томлении доволен,
   Хватая тень, целуя ветерки, –
   Нестись в безбрежности моей тоски,
   В песке играть, писать на вихрях – волен;

   Единым солнцем я смертельно болен,
   Смертельно заморившим мне зрачки:
   Лань трепетная мчит вперегонки
   С конем, да конь, к несчастью, малохолен.

   Конь этот – я, и я устал и слеп,
   Все так же в трепете одной взыскуя,
   Не знаю, что вблизи: альков иль склеп.

   Уж двадцать лет, в восторге иль ревнуя,
   Грызу моих терзаний черствый хлеб –
   И впредь себе иного уж не жду я.


   CCXIII. Grazie ch’a pochi il ciel largo destina

   Немногим небеса вручают в дар
   Столь редкостную в людях беспорочность,
   Другим – ума отточенную точность
   Или красы божественный пожар,

   Иль множество таинственнейших чар,
   Иль голос, покоряющий взаочность,
   Походку чудную, суждений сочность,
   Иль пылкий дух, что столь высок, сколь яр,

   Или глаза: чуть взглянут – как ударят,
   Дно ночи ль, бездны ль выхватят лучом,
   То душу вынут, то свою подарят,

   Иль речь такую, что журчит ручьем,
   А вздохи в перерывах так и шпарят:
   Все это вы, и я тут ни при чем.


   CCXIV. Anzi tre dí creata era alma in parte

   В теченье трех дней зарождалась душа
   Чтоб мыслить о странных высоких вещах,
   Презрев то, что множества будут ценить.
   Покамест робея пред тем, что судьба,
   Младенец, одна, зелена и вольна,
   Вступила весной в восхитительный лес.

   И нежным соцветьем сразил ее лес –
   Соцветьем моложе на день, чем душа, –
   К нему приближаться не смела вольна:
   Там рядом силки были всюду в вещах.
   И все же влекла ее зримо судьба,
   Заставив свободу совсем не ценить.

   Да мог ли я прелестей не оценить,
   Завлекших меня во зеленый тот лес,
   В котором, казалось, исчезла судьба, –
   Чтоб после искать – в чем держалась душа –
   В камнях, заговорах, отварах, вещах
   Целенья – чтоб память хоть стала вольна!

   Увы! Ныне вижу, что прежде вольна
   Плоть станет от той, что невмочь ей ценить,
   Чем сможет обресть врачеванье в вещах
   От ран, каковыми язвил ее лес
   Терновника, – как же болела душа
   Покинуть тот лес, да, увы, не судьба!

   В занозах, изломана болью судьба
   И сбита стопа, что когда-то вольна
   Была мчать, куда ей велела душа.
   Ты, Боже, могущий мольбу оценить,
   Пошли мне подмогу в цепляющий лес:
   Пробей Твоим солнцем мне бреши в вещах!

   Смотри, как погряз я в красивых вещах,
   Мне ставших в судьбе как вторая судьба,
   В дремучий меня увлекающих лес!
   Смоги же, чтоб сделалась снова вольна
   Заблудшая суть – ведь тогда оценить
   Высокий свой жребий настанет душа.

   Душа вопрошает Тебя о вещах:
   Ей суть оценить, может быть, не судьба?
   Вольна уж не будет? Ее сгубит лес?


   CCXV. In nobil sangue vita humile et queta

   Тишь и смиренность при высокой доле,
   Чистосердечье при уме большом,
   Плод зрелости под юности цветком
   И легкость нрава в радости и боли –

   Вручила ей ее звезда, – нет, боле:
   Тот, что превыше звезд, ея кругом
   Распространил молвы веселый гром
   И в прозе, и в божественном глаголе.

   При скромности любезность в ней видна,
   Изящество без привкуса гордыни, –
   И в ней красноречива тишина.

   Беда со взором: по его причине
   Вдруг станет черен день, а ночь – ясна,
   Меды горчат, зато – сладят полыни.


   CCXVI. Tutto ‘l dí piango; et poi la notte, quando

   Весь день рыдаю, ну а ночь приходит
   Чтоб жалким смертным краткий отдых дать, –
   Я не могу опять не зарыдать:
   Так всякий час душа в слезах исходит.

   Вода унынья мне глаза изводит,
   А душу – неуменье отстрадать, –
   И им конца и края не видать,
   И мир мой от меня далече бродит.

   Так день за днем, из ночи в ночь живем,
   Уже отжив поболе половины
   От смерти той, что жизнью мы зовем.

   Не боль мою кляну: чужие вины, –
   Мадонна, милосердья тщетно ждем
   Среди надежд, обрушенных в руины.


   CCXVII. Già desїai con sí giusta querela

   Я жалобу хотел уж вам вчинить,
   Изложенную пылкими стихами,
   Чтоб сердце, в зное скованное льдами,
   Хоть сожалением воспламенить,

   Иль хоть туман холодный устранить,
   Вам душу оболокнувший парами, –
   Иль побудить других заняться вами:
   Чтоб глаз вам от меня не хоронить, –

   Но злость на музу иль к поэту жалость
   Я в массе не решился возбуждать:
   Такого раньше не практиковалось.

   Продолжу лишь у ваших ног рыдать,
   Потом: навеки смолкну – это малость.
   Желайте мне счастливо отстрадать.


   CCXVIII. Tra quantunque leggiadre donne et belle

   Количество прелестниц рядом с той,
   Что всех прекрасней, – смысла не имеет:
   Краса их всех пред ней как бы немеет,
   Так солнце звезды дарит немотой.

   Амур считает век тот золотой,
   Пока такая ветерком тут веет:
   Она уйдет – и век вдруг захиреет,
   Галантность вымрет, станет нищетой.

   Случится так, как если бы с уходом
   Ея погасли солнце и луна, –
   Без крон в ветрах и трав, жизнь с каждым годом

   Потянется глуха или мрачна:
   Людским досель не слыханное родом
   Явится, лишь глаза смежит она.


   CCXIX. Il cantar novo e ‘l pianger delli augelli

   Пернатых пенье, тишину продрав,
   Впервые полыхнуло в дали дальной,
   Заворковал слышнее ключ хрустальный,
   Сбегая живо по финифти трав.

   Из снега туч, из золота купав
   Встает Аврора, преданная спальной
   Супружеской – и мой час дня начальный
   Настал под писки, шепоты забав.

   Встаю чтобы приветствовать зарю я
   И с нею солнце, и еще одно,
   Которым опален, горю, горюя.

   Их как-то встретив оба заодно,
   Заметил вдруг, что звезд не рассмотрю я
   При первом, что вторым зачернено.


   CCXX. Onde tolse Amor l’oro, et di qual vena

   Где злата для двух кос Амур намыл
   И розы разыскал он где меж терний,
   Где иней взял, седых снегов химерней,
   Чтоб он дышал и пульсом жилок жил?

   Где жемчуга достал и изострил,
   Чтоб речь сквозь них лилась нельзя примерней?
   Откуда свет он вынес невечерний
   И в ясном тихом взоре водворил?

   Где спер он эти ангельские гласы,
   Которые во мне спирают дух –
   До спазма, до бессмысленной гримасы?

   Откуда нежный, как цветочный пух,
   Покой, ее объемлющий все часы,
   Когда молчит или мечтает вслух?


   CCXXI. Qual mio destin, qual forza o qual inganno

   Что за судьба, что за обман иль сила
   Меня, обезоружив, поведут
   Один и тот же штурмовать редут –
   Чтоб всякий раз живым не выносило?

   Ну, я не мертв, отлично: пусть пробило
   Кампаньи двадцать лет – все не задут
   Ветрами изводящий сердце трут
   И превращающий его в горнило.

   Курьеры смерти, впрочем, тут как тут:
   Как издали глаза любви примечу, –
   Но станут вдруг, а ближе – не идут.

   Амур так тонко нам готовит встречу,
   Что на вопрос: Идешь? – конечно, крут, –
   Не то, чтобы смолчу, а – не отвечу.


   CCXXII. Liete et pensose, accompagnate et sole

   – В веселье, в грусти, при пажах, одне,
   Красавицы, с кем вижусь по дороге,
   Скажите, где она, по ком в тревоге,
   Где та, в которой жизнь и гибель мне?

   – С ней рядом только радостны вполне,
   Мы без нее печальны и убоги:
   К ней нынче зависть с ревностью так строги,
   Что не шепнуть двух слов наедине.

   – Кто положил запрет любви любимой?
   – Душе – никто, но телу – грубый гнев,
   Как нам, и ей, конечно, нестерпимый.

   Душа стоит в очах у дам и дев:
   Глаза красы, тобой боготворимой,
   Внезапно увлажняются, зардев.


   CCXXIII. Quando ‘l sol bagna in mar l’aurato carro

   Лишь колесница солнца сгинет в море
   И смеркнется в эфире и в мозгу, –
   При звездах и луне все не могу
   Жестокое мое избыть я горе.

   Мои печали поверять ей вскоре
   Я стану вслух, в ответ им: ни гу-гу!
   К кому за помощью ни побегу –
   Все прочь тотчас: весь мир со мною в ссоре.

   Сна нет как нет и отдыху – увы!
   И вздохи, и стенанья до денницы:
   Проплачу так до самой синевы.

   Взойдет заря, позолотив страницы:
   Все мрак теснится возле головы, –
   Но солнце осушает мне ресницы.


   CCXXIV. S’una fede amorosa, un cor non finto

   Коль верность духа, сердца прямота,
   Томленье нежное, порыв смиренный,
   Пыл целомудренно-самозабвенный, –
   Коль долгая сомнений маята, –

   Коль мысль во взгляде глаз, в изломе рта –
   Единая о вас, о драгоценной,
   В боязни ранить взор иль слух надменный,
   Вдруг бедственной окраскою взята, –

   Коль страсти безнадежной упоенье –
   В слезах и вздохах: в смехе никогда –
   И гнева боль, и ревности смятенье, –

   Все, что горит, не распуская льда, –
   Суть все, за что терплю от вас гоненье, –
   То на душу вам – грех, а мне – беда!


   CCXXV. Dodici donne honestamente lasse

   Двенадцать жен, двенадцать нежных звезд,
   С пристойною веселостью во взорах,
   Вкруг солнца моего, в речных просторах
   На лодке вижу вдруг, однех окрест.

   И как это молве не надоест
   Об Аргонавтах киснуть в разговорах,
   Да и Парис, навезший в Трою шорох,
   В таких ладьях не увозил невест.

   Гляжу: уж взад везет их колесница,
   А Лаура стыдливо в стороне
   Сидит, спевая песни, чаровница.

   Мне стало невдомек: не снится ль мне?
   И чертом этаким сидит возница, –
   Да и гребец вез чертом по волне.


   CCXXVI. Passer mai solitario in alcun tetto

   Не зябнет так и воробей в застрехе,
   Ни зверь, един в лесу, как зябну я, –
   Не видя нежного лица ея:
   Сугрева моего, моей утехи.

   Люблю поплакать, ежели не в спехе, –
   А смеха не люблю, еда моя:
   Полынь да молочай, в груди – змея,
   А в ложе жестком – камни и прорехи.

   Поистине, сам сон, как говорят,
   И смерти брат, и сердце умыкает
   От милых дум, что к бытию гвоздят.

   В глазах пейзаж счастливый возникает:
   Текут ручьи и кроны шелестят –
   Там в дол она, а здесь слеза стекает.


   CCXXVII. Aura che quelle chiome bionde et crespe

   Зефир, ласкающий златую прядь,
   Свивая в кольца или развивая,
   Как обвивает прядь тебя живая,
   Как вам вольготно в запуски играть!

   Вот вы в очах, откуда пчелок рать
   Летит, глаза мне больно уязвляя, –
   И плачу, и бранюсь, и, ковыляя,
   Ищу ее чтоб взгляд на ней собрать.

   И то мне кажется, что где-то близко
   Она, то вижу: это чувств обман,
   Как глазу – призрак солнечного диска.

   Зачем не я текучий твой туман? –
   О, как бы – для рассудка не без риска –
   Я впитывал волос ее дурман!


   CCXXVIII. Amor co la man dextra il lato manco

   Амур десницею мне грудь рассек
   И в сердце вдвинул лавр, такой зеленый,
   Что рядом с удивительною кроной –
   Смарагда цвет упреки бы навлек.

   Сошник пера и вздохов солнцепек,
   И дождь из глаз, страданьем осветленный,
   Его взрастили так, что благовонный
   От лавра дух и в горние востек.

   Слух добрый, добрый нрав, души движенья
   И прелести, и жизни чистота –
   Суть корни благородного растенья.

   Где б ни был я – в моей груди всегда
   Счастливый груз, и, полн благоговенья,
   Молюсь ему, и – плачу иногда.


   CCXXIX. Cantai, or piango, et non men di dolcezza

   Я пел, теперь я плачу, но и в плаче
   Известная отрада тоже есть:
   Так следствию причину предпочесть
   Я смог – и столь высокую, тем паче.

   И в счастии, равно и в незадаче,
   Мне любо самолюбие отместь:
   Я милостей не жду от ней, а месть
   Ее не принудит нас дать ей сдачи.

   Амур и свет, судьба и госпожа,
   Пожалуй, пусть гноят меня, как прежде:
   Счастлив! – на сердце руку положа.

   Умру ли я, живу ль, – я все в надежде,
   И сладко мне, пылая и дрожа,
   С тоской веселой думать, счастье где ж де?


   CCXXX. I’ piansi, or canto, ché ‘l celeste lume

   Рыдал – теперь пою, зане опять
   Она мне солнце взгляда приоткрыла, –
   Не более того и нужно было:
   А только б две зенички увидать.

   И так уж мне бессмысленно рыдать,
   Свой укорачивая век, постыло, –
   А вот моста, весла или ветрила –
   К ней не было: и вброд нельзя наддать!

   Разлук излуки широки довольно,
   Чтоб берега другого не видать,
   К нему и мыслью поплывешь не больно.

   Тут надо лавра, пальмы ожидать –
   И вспоминать оливу богомольно.
   Олива – тут: я воскрешен страдать.


   CCXXXI. I’ mi vivea di mia sorte contento

   Я жил довольный собственной судьбой:
   Без слез, без зависти, нежгучей даже, –
   Пусть ей инакий муж пребудет слаже:
   Дороже мне мой собственный убой.

   Итак, я был в ладу с самим собой
   И у скорбей моих стоял на страже, –
   Но светоч мой затмил какой-то враже:
   А мне он светлым нужен – не любой.

   Мать-мачеха, вся нежность и презренье,
   Природа, объясни, как можешь ты
   Создать и растоптать твое творенье?

   Живой источник высшей доброты,
   Отец небесный, возврати ей зренье:
   Оно твой дар и око красоты.


   CCXXXII. Vincitore Alexandro l’ira vinse

   Царь Александр, в побоищах велик,
   Был в гневе не возвышенней Филиппа:
   Кисть Апеллеса и резец Лисиппа
   Не в оправданье злому средь владык.

   Тидей, почувствовав свой смертный миг,
   Сглодал от гнева череп Меналиппа;
   Ослеп и умер Сулла не от гриппа:
   От злости окосел и сдох старик.

   Валентиньян, порвав се жилу в зеве,
   Тотчас помре, – Аякс, повергнув рать,
   Не знал, как злобу задушить во чреве.

   Гнев, что тотчас вас может разобрать,
   Спешит упорствующего во гневе
   Позором или смертью покарать.


   CCXXXIII. Qual ventura mi fu, quando da l’uno

   Мне жутко повезло: зане одна
   Из двух зениц, прекраснейших на свете,
   Терявшая досель в красе и свете,
   Отдав мне мутность, сделалась ясна.

   Я к ней пришел, соскучившись сполна,
   K единственной, что у меня в предмете, –
   Она не отказала мне в привете,
   Любезнейшем, чем все за времена.

   Тогда из солнца, видимого справа,
   Ушел порочивший его недуг,
   Войдя в мой правый зрак, и чудо, право, –

   Как будто некий милосердный дух
   Переместил, не мудрствуя лукаво,
   Скорбь слабого – в сильнейшего из двух.


   CCXXXIV. O cameretta che già fosti un porto

   Каморка, заводь тихая, куда
   Я приплывал после дневных волнений,
   Ты стала мысом бурь моих и пеней,
   Сокрытых днем под пленкою стыда.

   Топчан, где утешенья все года
   Я почерпал из сна и сновидений;
   Тебя, плывущая из средостений,
   Колеблет одиночества вода.

   Не неги я бегу и не интима:
   Бегу себя и помыслов о ней –
   К чему привязан был неисхитимо.

   Всегда мне ненавистных скобарей
   Молю: Мой друг, не проходите мимо! –
   Настолько одиночество серей.


   CCXXXV. Lasso, Amor mi trasporta ov’io non voglio

   Как быть? Амур опять меня тащит,
   И, упираясь, долг я преступаю,
   И сразу же в немилость попадаю
   К царице сердца моего: о стыд!

   И шкипер опытный не так бежит
   От рифа с пенною каймой по краю,
   Как я с моей лодчонкой избегаю
   Претерпевать от гордости обид.

   Но слезный дождь и вздоховые бури
   Сию лодчонку гонят на убой
   Туда, где вовсе ни клочка лазури,

   И где досаду вызовет собой,
   И где натерпится в смерчах и хмури,
   Снасть потеряв и схлопотав пробой.


   CCXXXVI. Amor, io fallo, et veggio il mio fallire

   Амур, аз грешный сознаю, что грешен,
   Но, в точности как тот, что, подожжен,
   Теряет в действиях своих резон,
   Я стал от боли неуравновешен.

   Досель я, правда, не бывал столь бешен, –
   Чтоб не пугать прекраснейшую донн, –
   Но, видит Бог, ты мне придал разгон,
   И дух пошел галопом, безутешен.

   Когда он, сиречь – дух, пройдет лишок, –
   Ты так его направь, вонзив стрекала, –
   Чтоб к добродетели пришел грешок:

   Душа моя в ней доброго взалкала,
   И пусть она, стерпевши первый шок,
   Себе самой мой грех простит сначала.


   CCXXXVII. Non a tanti animali il mar fra l’onde

   Рыб стольких нету в морях меж волнами,
   Ни в небесах высоко за луною
   Столькие звезды не виданы ночью,
   Ни столько птах не хоронится в чаще,
   Трав стольких нет ни в какой луговине,
   Сколь передумаю дум, что ни вечер.

   Жду, что последним ближайший мой вечер
   Будет – и смерть побежит над волнами,
   Чтобы вздремнуть мне в какой луговине, –
   Ибо никто столько бед под луною
   Не испытал, сколько я, – вечно в чаще
   Солнца ищу: белым днем, темной ночью.

   Вздохи меня донимают и ночью,
   Стонами утро встречаю и вечер
   С самой поры, как стал жителем чащи.
   Ране моря оскудеют волнами,
   Солнцем – луна, солнце станет луною, –
   Чем расцветет мне мой май в луговине.

   От луговины бреду к луговине
   Днем, как в бреду, чтоб забредить уж ночью:
   Ум мой безжизнен и смотрит луною,
   Только в озера засмотрится вечер,
   Горе в груди моей ходит волнами,
   С травами шепчется, гукает в чаще.

   В городе смерть мне, а иду я в чаще –
   Думой цвету, как кипрей в луговине,
   Словом каким перекинусь с волнами
   В нежном безмолвии, сладостном ночью, –
   И оттого-то так близок мне вечер:
   Солнце уйдет, нас оставив с луною.

   О если б в свете, лиемом луною,
   Сном мне забыться в нетронутой чаще, –
   Та же, что мне прежде сумерек вечер,
   Тихо приблизившись по луговине,
   Светлой мне в руки опустится ночью,
   Солнечный диск приглушив за волнами.

   По-над волнами под бледной луною
   Песня, сложенная ночью и в чаще,
   Дивный тебя в луговине ждет вечер!


   CCXXXVIII. Real natura, angelico intelletto

   Кровь голубая, мощный интеллект,
   Высокий дух, полет и глаз орлиный
   И реактивность мысли незаминной –
   Таков был этот царственный субъект.

   Средь дам, которых выделил проект
   На украшенье вечера в гостиной, –
   Кронпринц отметил мыслью исполинной
   В их множестве достойнейший объект.

   И дам постарше или познатнее
   Руки он мановеньем отослал,
   К себе привлекши Л. нельзя нежнее:

   Ей лоб и каждый глаз он целовал, –
   Пир становился с этим все живее.
   Я рядом был, и я переживал.


   CCXXXIX. Là ver’ l’aurora, che sí dolce l’aura

   На заре ветерочки так зоренько
   Смотрят, чтоб раскрывались соцветия,
   Пташки полнят пространство созвучьями,
   И восходит во мне задушевное
   К той, что мысли мои томит с силою,
   Чтоб пролиться когда-нибудь песнями.

   Если б мог перевыразить песнями
   Горечь – чтоб усладить мою зореньку,
   Чтоб ее полонить пенья силою!
   Но скорей станет иней соцветьями,
   Чем любовь ей внушу задушевную –
   Небрегущей пустыми созвучьями.

   Ни слезами, увы, ни созвучьями
   Сердца ей я не тронул, и песнями
   В ней к себе не привил задушевное.
   И стоит она камнем под зореньку,
   Пробудившую даже соцветия,
   Но немую пред большею силою.

   Люди, боги – смирялися силою
   Страсти нежной: гласят нам созвучия,
   И любовь им внушали соцветия.
   Ныне же ни Амур с песнопеньями,
   Ни мольбы, ни слезы мои к зореньке –
   Не дают мне избыть грусть душевную.

   Если есть в чем нужда нам душевная –
   Ум стремится добыть это с силою,
   Так как жизнь свой блюдет пламень зоренько.
   Все на свете подвластно созвучию,
   И змеи заклинаются песнями,
   А уж иней-то дал бы соцветия.

   Как смеются по травкам соцветия!
   Невозможно, чтоб дама душевная
   Не пленилась любезными песнями.
   Но коль рок нас преследует с силою,
   То, сквозь слез сочетая созвучия,
   На одре хромом двинем вслед зореньке.

   Сетью зореньку, снегом соцветия
   И созвучьями боль задушевную
   С силой крою – и тлеют под песнями.


   CCXL. I’ ò pregato Amor, e ‘l ne riprego

   Просил Амура и опять прошу
   Замолвить слово пред моим алмазом:
   За глупую доверчивость к экстазам,
   Которым я игрушкою служу.

   Твердил я прежде и теперь твержу,
   Что в деле должен чувствоваться разум,
   Не побеждаемый никоим разом
   Слепым желаньем видеть госпожу.

   Вы с вашим сердцем и рассудком ясным
   И с вашим тактом, данным от небес,
   И с вашим взором, ангельски прекрасным, –

   Должны сказать высокомерья без:
   Ну, не судиться же с глупцом несчастным
   За слишком объяснимый интерес!


   CCXLI. L’alto signor dinanzi a cui non vale

   Мой господин, с чьих сгинуть глаз долой
   Никак нельзя по штудии прилежной,
   Мой мозг воспламеняет страстью нежной,
   Пустив в него горящею стрелой;

   И пусть я мру тотчас же смертью злой
   В любови абсолютно безнадежной,
   Меня разит он жалости кромешной
   Тяжелым дротом в сердце раз-другой.

   Мозг тотчас дым и пламя извергает,
   А сердце возгоняет токи слез
   К глазам: как жалкий вид ваш предлагает.

   Погасит влага пламень? – вот вопрос:
   Но господин к тому располагает,
   Чтоб жар от жалости весьма возрос.


   CCXLII. Mira quel colle, o stanco mio cor vago

   – О, сердце! Кинем взгляд на тот угор,
   Где мы вчера расстались с той, что с нами
   Учтивы были до того, что сами
   Переживают нынче свой позор.

   Оставь меня! Скачи во весь опор
   Туда, где, может, сладим со скорбями
   И за быстротекущими часами
   Опять не проследим – до коих пор?

   – Ты что-то забываться стал, несчастный,
   С кем это ты там вслух заговорил
   Под бременем мечты худой и страстной? –

   Ты ей, прощаясь, сердце подарил,
   И спряталось во взоре у прекрасной,
   Едва ты дверь тихонько притворил.


   CCXLIII. Fresco, ombroso, fiorito et verde colle

   Угор в зацветших травах, где в тени
   Дерев сидит, поя иль размышляя,
   Отнявшая красу у гурий рая,
   Коль вправду дивно хороши они.

   И сердце к ней мое, что там ни мни,
   Умно, как только может быть борзая,
   Бежит, холодным носом осязая
   Ее следы – моим слезам сродни.

   Льнет узким телом, говорит глазами:
   О, был бы тот несчастный с нами тут,
   Замученный и жизнью, и слезами!

   Ей это все во смех: напрасный труд!
   О рай, где змеи шепчутся с лозами,
   Где сердце с сердцем нежно речь ведут!


   CCXLIV. Il mal mi preme, et mi spaventa il peggio

   Худого жду, но худшего боюсь:
   Ему мы в мире чересчур открыты,
   Где все запараллелены орбиты
   И я с твоим, в безумье, схожем, бьюсь.

   О шторме ль, штиле – для себя пекусь? –
   Не знаю, но позор с ущербом квиты, –
   Так что ж терзаться? Не иного жди ты,
   Чем то, что в вышних суждено – и пусть!

   Замечу все ж, сколь я достоин мало
   Твоих похвал: нас водит тот же бес
   И в нас обоих зренье подкачало.

   Так ты обрящи рядом свет небес:
   Следи, чтоб близость к небу восхищала,
   Ведь долог путь – а времени в обрез.


   CCXLV. Due rose fresche, et colte in paradiso

   Две свежих розы, стибренных в раю,
   Позавчера, в последний день апреля:
   Дар чудный мудрого седого Леля –
   Мы поделили меж собой вничью.

   Он так смеялся, спутав речь свою,
   Что нас влюбил в себя, не канителя, –
   Таким лучом любви в обоих целя,
   Что наша тусклость просвистала: Фью!

   Подобной пары больше нет на свете! —
   Кричал он, подавив толь смех, толь вздох, –
   И, обнимая нас, скакал, как дети…

   Каков был дар его, таков и слог:
   Слова и розы в мире и в совете –
   О светлый день! О грустно-ясный бог!


   CCXLVI. L’aura che ‘l verde lauro et l’aureo crine

   Зефир, дышащий в золоте волос,
   Распространяющий из них флюиды,
   Лелея их изменчивые виды,
   Ты повергаешь душу под откос, –

   Когда еще столь нежная средь роз
   Заглянет в мир из терниев хламиды?
   Прошу я смерть ей не чинить обиды, –
   Чтоб мне не лить напрасно горьких слез.

   Чтоб мне не наблюдать вокруг расстройства
   Соцьяльных, мировых и прочих дел
   Касательно вселенского устройства.

   Мне лучше перейти в иной предел,
   Чем испытать тоскливое спокойство
   Сознания, что нет ее меж тел.


   CCXLVII. Parrà forse ad alcun che ‘n lodar quella

   Вы скажете: Нет, нет, чрезмерен он
   В хвале по адресу своей любезной.
   Ну, ясный взгляд, ну – такт, почти железный.
   Но мудрость! Святость! Это уж: пардон!

   И вы неправы с каждой из сторон,
   Иль стиль мой, недостаточно помпезный,
   Ей не придал наглядности полезной, –
   Судите ж сами лучшую меж жен.

   И вы отметите, что Демосфена
   И Цицерона – мало тут! Гомер
   С Вергильем? – недостаточна замена.

   К тому ж, Пиндар с Горацьем, например? –
   Нет, – так же, как риторики колена,
   Пред ней бледнеют рифма и размер.


   CCXLVIII. Chi vuol veder quantunque pò Natura

   Кто хочет видеть, сколь сильны меж нами
   Природа и звезды, – иди сюда –
   Отметить, кто ярчайшая звезда
   В сем мире, потоптаемом слепцами.

   Иди скорей: Бог небрежет скопцами
   И собирает сливки без суда, –
   У ней билет в один конец – туда,
   Где неважнец с обратными концами.

   Коль поторопишься, увидишь сам
   Чистейшей прелести чистейший гений,
   От неба явленный устам, глазам,

   И возопишь: Он прав был, вне сомнений! –
   Ведь свет ея – сродни лишь небесам! –
   Иль, опоздав, не сносишь угрызений.


   CCXLIX. Qual paura ò, quando mi torna a mente

   Боюсь! И только вспомню я тот час
   Разлуки с ней, задумчивой чуть боле,
   И сердце бедное мое на воле
   У милых ног – и слезы вон из глаз!

   Давно ль ее встречал я, и не раз,
   Средь юных жен – как будто розу в поле, –
   Столь грустно светлую всегда, ее ли,
   Как бы внимающую дальний глас?

   Она забыла нравиться, мне мнилось,
   И с тем, – наряды, камешки, венки,
   И смех, и песни – да и речь не длилась.

   Взглянул я в нежные ее зрачки:
   И от предчувствий кровь остановилась –
   О, будь они от правды далеки!


   CCL. Solea lontana in sonno consolarme

   Меня, явившись в сон мой, утешала
   И взоров, и движений тишиной;
   Что ж ныне так пугает новизной,
   Что скорбью мне всю душу измотала.

   В ее лице доселе не бывала
   Смесь состраданья с болью ледяной, –
   Доныне так не молвила со мной,
   Чтоб радость, взяв надежду, отлетала.

   «Ты помнишь ли, как в расставанья час, –
   Сказала мне, – рыдал ты надо мною,
   И вскоре полночь разлучила нас?

   В тот вечер я слукавила, не скрою,
   Но все тебе скажу на этот раз:
   Мы более не встретимся с тобою!»


   CCLI. O misera et horribil visїone!

   Жестокий, леденящий душу вид!
   Ну, стало быть, довременно не станет
   Той тишины, что болью сердце ранит
   И доброю надеждою живит.

   Но что ж такое: камень не кровит,
   И всяк вокруг по-свойски делом занят?
   Ага, убийца для нее не нанят,
   И мой печальный сон душой кривит.

   Весьма полезно моему здоровью,
   Здоровое сомненье дух бодрит
   И наполняет сердце свежей кровью.

   Но что, когда сон правду говорит? –
   О смерть моя, приблизься к изголовью
   И, вместе с этой жизнью, вытри рыд!


   CCLII. In dubbio di mio stato, or piango or canto

   В уме чужом, то плачу, то пою,
   То страхи, то надежды поверяю
   Слезам и песням, – чем и облегчаю
   Я душу помраченную мою.

   В подлунном больше никогда краю
   Я солнечных очей не повидаю:
   От этой мысли я и пропадаю,
   И слезы окаянства не таю.

   Долг небесам вернули слишком рано:
   И что же станет с нами на земле, —
   Никто о том не думает – как странно!

   И держит скользкий страх меня в петле,
   Меня роняя духом беспрестанно:
   Как быть! Я что-то заблудил во мгле.


   CCLIII. O dolci sguardi, o parolette accorte

   Глаз тишина и слов негромких тишь,
   Так я вас больше на земле не встречу?!
   И кос златых вдали не запримечу,
   Которыми, Амур, меня когтишь?

   Бровей ее летучих темный стриж –
   На взлет твой болью сердца не отвечу?
   Бессонницей себя не обеспечу,
   Покамест солнца круг не выйдет рыж?

   И от зеницы тихой и прелестной,
   Вобравшей мысль мою и жизнь мою,
   Не выпью безмятежности небесной?

   Бывало: только ей я предстаю,
   В просторном трюме иль кибитке тесной
   Она тотчас уносится: Адью!


   CCLIV. I’ pur ascolto, et non odo novella

   С напрасным напряженьем жду вестей
   Я от возлюбленной моей гордячки:
   Везде все глухо, ум и воля в спячке,
   Поломанные страхом без затей.

   Былые жертвы красоты своей –
   В сравненье с нею курицы, простячки:
   Господь, нашарив звездочку в заначке,
   Ее возвысил в ранг звезды морей

   Иль солнца мира, – если это так, то
   И микрорадости, и макроболь
   Пришли к концу – и я созрел для тракта.

   Итак, кончаясь, скорбная юдоль
   Оскорблена отсутствием контакта
   С неприкасаемой и так дотоль.


   CCLV. La sera desїare, odiar l’aurora

   Ждать вечера, Авроры – не любить –
   Обычай тех, кто в страсти суеверней, –
   Я – не переношу тоски вечерней,
   А утренней тоски не может быть.

   Два солнца помогли б ее избыть
   В момент, притом нельзя единоверней, –
   Наш мир являя розою без терний,
   Способной небеса в себя влюбить.

   Так, собственно, лет двадцать и бывало
   Со дня, как в левом легком лавр зацвел
   И прибывать любовь в крови настала.

   Я к разнице вплотную подошел
   Двух пор: люблю, чтоб время утешало,
   И не люблю, чтоб причиняло зол.


   CCLVI. Far potess’io vendetta di colei

   Когда б я мог сквитаться с милой, с ней,
   Меня мертвящей взглядом и речами,
   Бегущей прочь, как тень перед лучами,
   Чтоб скрыть огонь губительных очей!

   Меня тем уязвляет все больней
   И пьет мой мозг кровавыми устами,
   Рыча от счастья, в миг, когда бы снами
   В ночи забыться мне всего сладчей.

   Но вот душа от тела отлетает
   И, уносясь, как ветр, на крыльях сна,
   Летит – куда же? – к той, что нас терзает.

   Душа с ней говорит, восхищена,
   В рыданьях сотрясаясь, обнимает
   Ее, – но спит, не слушает она.


   CCLVII. In quel bel viso ch’i’ sospiro et bramo

   Я ей, должно быть, вперился во зрак
   Моим и пристальным, и жадным оком:
   Она ладонью, как бы ненароком,
   Задвинулась – ладонь люблю не так, –

   Как бы сказав: Ну, что ты за чудак! –
   Но я был как бы в трансе прежестоком,
   Как лещ, зацепленный каким-то боком,
   Или пернатый зверь, попавший в сак.

   Я все смотрел, глаза не отрывая,
   Туда, где ране видел встречный взгляд,
   Без коего вся жизнь – как неживая, –

   С душой, не выбиравшей наугад
   Меж первым и вторым из лакомств рая,
   Но поглощавшей кушанья подряд.


   CCLVIII. Vive faville uscian de’ duo bei lumi

   Живые искры ясных двух светил
   Так сладостно меня испепеляли,
   Меж тем как из сердечной мудрой дали
   Ток столь приятной речи исходил,

   Что ощущаю вдруг утрату сил,
   Чуть вспомню день и час, когда едва ли
   Мы с сердцем чувств своих не утеряли:
   Так рок ее обычай умягчил.

   Душе, несчастной, вскормленной на муке
   (Бесследно боль, конечно, не пройдет),
   Заснилось счастье, вопреки науке.

   Она, куснув со страхом странный плод, –
   Крыла воздев и опустивши руки, –
   Не без надежды продолженья ждет.


   CCLIX. Cercato ò sempre solitaria vita

   Я к жизни прилежал уединенной
   (Тому в свидетелях – покой лесов),
   Чтоб убежать глухих и пошляков,
   Не знающих стези наук священной.

   Имей свою я волю изъявленной,
   То, вне тосканских милых ветерков,
   Я жил бы до свершения веков
   Меж холмов Сорги, речки несравненной.

   Но рок мой – враг мой: он меня влечет
   В проклятый Авиньон искать в грязище
   Сокровище мое, что там живет.

   Для пишущей руки довольно пищи
   Бывает, если водим хоровод:
   Она, Амур и я – на пепелище.


   CCLX. In tale stella duo belli occhi vidi

   В каком созвездье, звезды, встретил вас, –
   Столь нежные и честные зеницы, –
   Чтоб, с вами рядом, мой усталый глаз
   Иным увиденным не смог плениться?

   Не думаю, чтоб с вами мог сравниться
   Других веков иль стран иных алмаз:
   Что Греции прекрасная царица,
   Принесшая троянцам скорбный час!

   Что рядом с ней Лукрецья – пусть пронзила
   Себе мечом пылающую грудь!
   Аргия! Поликсена! Ипсипила!

   Что рядом с ней: кто-либо где-нибудь! –
   Все, что другим в ней славно, мне в ней мило,
   Жаль: вышла поздно и недолог путь!


   CCLXI. Qual donna attende a glorїosa fama

   Когда бы даме в ум пришло процвести
   Разумством, вежеством и чистотой, –
   Пусть ненавистницы пьет взоры той,
   Что женщиной моей слывет в сем месте:

   Приобретет и честь, и благочестье,
   Облагородит прелесть простотой,
   Равно познает, где ей путь прямой
   В желательное райское поместье.

   Слог, коий речь ничья не повторит,
   Молчанье красное, обычай честный –
   Преймет, когда прилежна и умильна.

   Но беспредельный блеск, что нас слепит,
   Чрез то ей не занять: сей огнь небесный
   Вручает рок – а ревность тут бессильна!


   CCLXII. Cara la vita, et dopo lei mi pare

   – Красавица, я думаю, всех боле
   Красой и непорочностью ценна.
   – Где честь идти второй осуждена, –
   Ни красоты, ни ценности нет боле.

   Та, что утратит честь по доброй воле,
   Теряет женственность: жива ль она –
   И жизнь такая подлинно мрачна
   И горше смерти и горчайшей боли.

   Смерть Римлянки мне не смущает ум,
   Но что ее влекло к ужасной стали? –
   Ведь скорбь всего вернее нас мертвит.

   О вы, властители сердец и дум!
   Вы не смогли бы взмыть сильней и дале:
   Она в сужденьях высоко парит!


   CCLXIII. Arbor victorїosa trїunphale

   Ты, лавр высокородный и победный,
   Поэтов и властителей венок!
   Сколь омрачить, сколь просветлить ты смог
   Дни краткие моей юдоли бедной!

   Ты, дама, в грош не ставящая медный
   Любой недобродетельный залог, –
   Презрев любви искусной льстивый слог,
   Твой ум провидит умысл в нем зловредный!

   Высокость крови, либо – что нам тоже
   Всем дорого: каменьев дивный сор, –
   Ты почитаешь сора не дороже.

   И прелесть пред тобою тупит взор,
   Повсюду демонстрируя расхоже
   Простой для целомудрия узор.


   CCLXIV. I’ vo pensando, et nel penser m’assale

   Как поразмыслю – нападает
   Желание жалеть себя,
   Так, что, любя,
   Вот так ни разу я не плакал:
   И Господа молю, скорбя:
   Да крылие мне преподает,
   С койма прядает
   Наш ум горе, что твой оракул.
   Все прочее я слал бы на кол:
   Мольбы, и вздохи, и слезы, –
   Зане всего пристойней мужу,
   Который сам свалился в лужу,
   Лежать и далее в грязи.
   Пусть там, в выси,
   Раскрыты нам объятья мира, –
   Мне как-то сиро
   О них средь мира помышлять,
   И – эта не дает опять.

   Так шепчет мне одна идея:
   «Что мнишь? Откуда помощь ждешь?
   Все не дойдешь
   Умом, что дни влачишь ты слабо?
   Решись, решись – иль пропадешь:
   Амура за ухо, злодея,
   Оттуда, где я
   Едва жива: нас душит баба.
   Пойми, мы не того масштаба
   Чтоб зариться на суррогат,
   Который – кинь его – подымут,
   Нам вреден безнадежья климат,
   И, беспокойствами богат,
   Телесный глад,
   Пока ты жив, смирен быть может:
   Пусть нас не гложет,
   Не то – в погибель вовлечет,
   А дней осталось вперечет.

   Ты понял, патоку какую
   Нам эта баба развезла:
   Не бысть бы зла,
   Каб вовсе нам ее не встретить.
   Ты вспомни, как она вползла
   К нам в сердце, щель найдя такую,
   Чрез каковую
   Другой бы ввек нас не осетить.
   Мы вспыхнули, мы стали бредить
   (Шли годы!) о счастливом дне,
   Который, к счастью, не наступит.
   Пусть вера все ж очей не тупит:
   Взведем их к райской стороне,
   Мой друг, зане,
   Коль тут мы радуемся, в бездне,
   Любой болезни,
   Внушенной оком иль словцом, –
   Как здорово же там – с Отцом!»

   Но кисло-сладкая другая,
   Влекущая приятный груз,
   Ввела в искус
   Надежд и даже вожделенья
   По славе, коей подопрусь,
   От личных бед изнемогая
   И убегая
   Естественного в смерти тленья.
   Со мною с самого рожденья
   Она явилась и взросла:
   Боюсь, что рядом и положат,
   Когда нас годы подытожат, –
   Она не горнего числа:
   Молва б пасла
   Меня еще лет сто иль двести,
   Но грех нам вместе
   Со спасеньем мешать нельзя:
   А ко спасенью где стезя?

   С ней рядом в сердце эта… похоть –
   Глушит мне всяк другой росток,
   А дней поток
   Уносит тушь, не беспокойство.
   Свет милых глаз ко мне жесток,
   Мне в этом свете и светло хоть,
   Но ближе локоть
   Не станет, хоть помри с геройства.
   К чему все ходовые свойства
   Моей лодчонке, на мели,
   Зажатой сим двойным приколом:
   Так Честолюбием и Полом
   Меня Судьбины оплели,
   Хотя могли
   Скостить погибели, утроить…
   И козни строить
   Небытие мне станет вдруг,
   А драться – не хватает рук.

   Мне, разумеется, известно,
   Сколь мне моя любовь вредит,
   Так как претит
   Мне следовать дорогой чести, –
   Так что мой ум подчас мутит
   Негодованье, – если честно, –
   То сердцу тесно
   Держать противоречья вместе,
   И стыдоба любить, вы взвесьте,
   Земной кумир как божество –
   И человеку с головою!
   С такой вот мыслию живою
   Я сна не знаю моего.
   Но – волшебство
   Ее очей все мысли гонит,
   И совесть тонет
   На дне прекрасных двух озер,
   В которых гибну я, позер.

   Я знаю: жребий мой измерен,
   Хотя не знаю кем и как.
   Я кавардак
   С любовью зря теперь затеял:
   Помру ведь эдак или так,
   В чем быть могу вполне уверен,
   Благонамерен
   И сед, отчасти, и лелеял
   Мечту, но рок ее развеял,
   И вижу срок идти домой,
   И, словно путник осторожный,
   Замотанный дорогой ложной,
   Ищу путь краткий и прямой.
   Стыд мне сумой
   И боль мне – служат тут опорой,
   Но страсти – сворой
   Накинулись – и тащат взад,
   И Смерть уговорить я рад.

   Я тут, а сердце холодеет,
   От страха становясь как лед:
   Я, Песенка, околеваю
   И на навой все навеваю
   Лоскут – с остатком, может, в год.
   Таков исход
   Сужден, увы, моим томленьям:
   Пред появленьем
   Царицы Смерти весь дрожу
   И выхода не нахожу.


   CCLXV. Aspro core et selvaggio, et cruda voglia

   Суровый дух и нрав неблагосклонный
   Под маскою из ангельских личин,
   Продлись еще немного строгий чин, –
   Получат в дар мой остов изможденный;

   Зане, растет иль жухнет лист зеленый,
   С гор сходит день, сочится ночь с равнин, –
   Я слезы лью: достаточно причин,
   Чтоб злую бабу клял в нее влюбленный.

   Одна надежда в сердце – где утес
   Гранитный, чтоб его не сокрушила
   В конце концов капель из частых рос?!

   Да не такая уж в гордыне сила –
   Чтоб ветер вздохов или дождь из слез
   Любви не послужили как зубило.


   CCLXVI. Signor mio caro, ogni pensier mi tira

   Колонна, милый, мысль меня влечет
   Увидеть вас – я вижу вас всечасно, –
   Но может ли судьба быть столь злосчастна,
   Что к вам лететь сейчас же не дает!

   Иль вот – любовь: ее приятный гнет
   Зовет меня к сладчайшей пытке властно, –
   Я два светильника ищу напрасно,
   Вздыхая дни и ночи напролет.

   Я жажду видеть вас, зову мадонну,
   В моем узилище жестоких бед
   Закованный и в дереве, и в камне:

   Зеленый лавр, высокую колонну –
   Пятнадцать эту, тот осьмнадцать лет –
   Ношу в себе, и тяжесть их – легка мне!


   CCLXVII. Oimè il bel viso, oimè il soave sguardo

   Жаль дивный лик! И жаль роскошный взор!
   Жаль нежный, пусть заносчивый чуть, норов!
   Жаль разговор: из лучших разговоров,
   Жеманству и манерности укор!

   И жаль улыбку, сеявшую мор
   И все ж не заслужившую укоров,
   И душу: первый голос райских хоров,
   Когда в раю хотя б един есть хор!

   И жаль себя, сгорающего ныне
   В костре разлуки с вами на земле,
   Подобной голой каменной пустыне!

   Чрез вас то в грусти, то навеселе
   Я был, признательный моей судьбине, —
   Чей ветер так и крутится в золе!


   CLXVIII. Che debb’io far? che mi consigli, Amore?

   Доле жить мне Амур не советует,
   А умирать я боюсь, –
   Но ведь сердце мое с нею, мертвою, —
   И вернуть мне его не обетует:
   Как же я без обойдусь?
   Что ж томиться мне тут бледной жертвою?
   Чем таким я жертвую?
   Надежду утратил – тоска подошла,
   Радость истлела дотла:
   Плачу я иль как иначе бедаю, –
   Знаю: счастия внове не сведаю.

   Понимаешь, Амурушка, боженька,
   Сколь неизбывен ущерб,
   Коли плачешь в сочувствии подлинном:
   Так ведь общая наша дороженька
   Вместе свела нас под серп,
   Да и солнце затмилося подле нам.
   Вплавь ли двинуть, вброд ли нам?
   А может, пешком – чрез пучину скорбей?
   Нет, не могу, хоть убей,
   Вызнать: что же спокойна вселенная,
   Коль в отлучке краса ее тленная?

   Пала слава ее – ей и то равно!
   А и при славе живой
   Недостойна была с нею близости:
   И не Лаура, будто, – Егоровна
   Шастала мимо травой, –
   Вот и сгинула, чтоб не быть в низости.
   Ныне в слезной сизости,
   Презирая жизнь и себя самое,
   Плачем зову я ее.
   Этот плач не дает к небесам идти
   И родной бедный ум держит в памяти.

   Чудо-личико стало землицею:
   Ране небесный в нем свет
   Был и нам проливал благочестие.
   А душа скачет райскою птицею:
   Тягости плоти ей нет, –
   Так сбылось для нее провозвестие,
   Скинут, скинут крест ее,
   Одел ее луч – не разденет уже, –
   Ей же к лицу неглиже
   Оттого, что скрадает все лишнее
   Красота невечерняя, вышняя.

   Предстает мне прекрасною дамою,
   Краше еще, чем была:
   Знать и небу любезно красивое, –
   Так восходит сиять мне над ямою,
   Именем слуху светла,
   Ранить сердце мое терпеливое, –
   Ибо должен живо я,
   Услышав откуда-то глас, что мертва, –
   Вновь все утратить права
   На нее! – а затем что последует:
   И Амур, и Усопшая ведает.

   Дамы, вы, что красу наблюдали в ней,
   Ангельский принцип ея,
   На земле поведенье небесное! –
   Я отнюдь не из жребия баловней!
   Внятна ли скорбь вам моя?
   Не о ней плачьте: мне соболезнуя!
   Тело бесполезное
   Мне бросить немедленно некто претит.
   Кто? Вас Амур просветит,
   Не дающий на то подорожную.
   Речь со мной он ведет осторожную:

   Обуздай твою горечь гнетущую
   Иль своеволье не даст
   Тебе неба достигнуть высокого,
   Восприявшего ныне живущую,
   Где ее хохот горазд,
   Из веселья, отнюдь не жестокого!
   Без плача беспрокого
   И далее пой ей, прелестной, хвалу
   В мира медвежьем углу:
   В твоих песнях придет к тебе милая,
   Коль и впрямь на земле ты любил ея.

   Ни неба, ни зелени!
   Умолкните, шутки, и пенье, и смех!
   Песенка, плачь обо всех:
   Коль слезами нельзя – будем кровию
   Горемыкать и впредь долю вдовию!


   CCLXIX. Rotta è l’alta colonna e ‘l verde lauro

   Колонна рухнула и лавр пропал –
   А я любил их ласковые сени.
   Моей утраты не восполнят мне ни
   Седьмое небо, ни девятый вал.

   Смерть раздробила их двойной фиал,
   Моих источник мук и наслаждений, –
   Такого вновь не даст ни бог, ни гений,
   Ни гемма бездн, ни ценный минерал.

   Но ежели судьба в том попустила, –
   Что ж мне осталось, как не тосковать,
   Не выть и не клониться в дол уныло?

   И что за жизнь у нас, хочу сказать:
   В единый миг теряешь все, что было
   И за десятилетья не собрать!


   CCLXX. Amor, se vuo’ ch’i’torni al giogo anticho

   Коли хощешь в неволю, брат, старую
   Ты меня заковать, мне приличную, –
   Яви необычную
   Ныне ловкость и силу кудесную:
   Мою куколку дай мне привычную,
   По которой томлюся я хмарою
   И болию ярою
   Лишь с собою одним околесную!
   Говорят: твою волю железную
   Знает Тартар и Элизиум, а тут –
   На земли-то тебе дел невпроворот, –
   Только слышишь: ах, Эрот! —
   Пред Амуром девки бисером метут, –
   Так теперь у смерти ейно отыми,
   Чтоб еще покрасовалась меж людьми!

   В лик ей вдвинь ты свеченье лампадово:
   Этот свет был мое все имущество, —
   Доныне могущество
   Чую мертвого света, а что б живой?
   Никогда, нигде едино существо
   Не искало стекло водопадово,
   Как горько и адово
   Я желал целовать ее лоб живой!
   Заплутал я, идя межой обжевой, –
   Ну, а коль бы только вынесла межа,
   Я б на небушко прямехонько дошел,
   Там бы я ее нашел,
   Где нас милует и моль, и тля, и ржа!
   Нет, Амур, к тебе я вновь не приду в сеть:
   Тот не должен утонуть, кому висеть!

   Дай почувствовать ауру нежную
   Мне не только рассудком – всей кожею:
   Столь дивно пригожую,
   Что смиряла ума страсти буйные,
   Гнев, обиду – как пламя рогожею,
   Редким пеньем – тоску безнадежную, –
   В ней сладость безгрешную
   Почерпали стихи тихоструйные, –
   Упования среброчешуйные
   Превратив из злата вытканную явь,
   Дай ушам, глазам и пальцам их предмет:
   Ведь без их во мне замет –
   Чувствам – смерть и бытие мое мне – навь!
   В сердце мне стрелу напрасно не вкрути,
   Если первая любовь моя в персти!

   Дай увидеть мне взгляд ослепительный,
   Распускавший мой панцырь бесстрастия:
   На поиски счастия
   Отошло туда сердце и кануло!
   Речь услышать мне дай, в чьей был власти я,
   Золотую стрелу в лук губительный
   Ты вложишь, мучитель мой,
   Чтоб любовь в меня стрелкою прянула!
   Язычка пусть затеплится гранула:
   Язычок тот мне, как рыбке – червячок:
   В нем крючок, а где же крепкие лясы? –
   То, – витые волосы,
   А не к ейным, а к чужим во мне – молчок!
   Раскидай по ветру золото прядей:
   Сотвори меня блаженным средь людей!

   Да в сетях тех зароюсь, запутаюсь!
   Вьются, льются с небрежностью дивною!
   И пламя узывное
   Глаз – пусть жжет и палит, горько-сладкое!
   Где они – что мне счастье спортивное! –
   Я ни в лавры, ни в мирты не кутаюсь
   И молви в веку таюсь:
   Только сердце вздохнет, к славе падкое.
   Да, но где ж мое счастие шаткое?
   Смерть разбила узы гибели моей,
   А вторых таких, пока катит земля,
   Не найдешь, одни «ля-ля»;
   Может, кинешь докучать мене, злодей?
   Дилижанс ушел, мосты все сожжены:
   Никчемушны мне все девы, все жены!

   Ты в глазах ее был, бил без промаха,
   Тайно мне метал стрелы горящие,
   Ума не боящие:
   Ведь людскому не с Божеским спориться;
   И раздумье и смех ее вящие,
   Мысли, нежные, словно черемуха,
   И плетию обуха
   Перешибли б, коль тот не завздорится!
   В ней и с гордостью кротость не ссорится, –
   Чем любой вокруг сражен и удивлен,
   А как сядет или встанет да пройдет
   Всякий тут с ума сойдет,
   Похвалы ей расточит, кто нем с пелен.
   Этим ты меня бессчетно доставал,
   Но пора же осознать те свой провал!

   Души, кои тебе небо выдало,
   Повязать ты готов разным способом,
   Но стал я философом:
   Впредь любить мне от неба заказано, –
   Не в восторге стою стоеросовом:
   Разрывает тоска душу идола, –
   И как ее выдуло
   Ране, нежли летами показано?
   На мгновенье явилась для глаз она, –
   Чтоб глаза нам совершенствами колоть,
   Чтобы сердце вожделением зажечь.
   Нет, отныне не припечь
   Сердца мне, веселый похоти господь!
   Понапрасну лук тугой не напрягай:
   Вместе с нею лук твой помер, полагай!

   Смерть, Амур, твой обессилила закон:
   Госпожа моя отныне в небесах,
   Ну, а сам я на ветру носимый прах.


   CCLXXI. L’ardente nodo ov’io fui d’ora in hora

   Горящий круг, где двадцать один год
   Я просидел: день в день – копьем в копейку,
   Смерть сдунула, за что ее, злодейку,
   Виню – как избавленье от невзгод.

   Амур на отдых мне не выдал льгот
   И мне подсунул раковую шейку,
   Но, каюсь: я и тут сыскал лазейку, –
   Хотя и натерпелся непогод.

   Не будь за мной такой огромный опыт
   Любовной пытки, – я бы возгорел,
   Сушняк несчастный, без излишних хлопот.

   Смерть и на этот раз сняла прострел,
   Огнь потушила и разбила обод:
   Иначе – как бы вновь я уцелел?


   CCLXXII. La vita fugge, et non s’arresta una hora

   Жизнь утекает, не помедля миг, –
   Смерть настигает, не помедля днями, –
   И прошлое, и нынешнее в яме
   Со мною, и от будущего – фиг.

   Что вспоминать, что ждать – излишний шик,
   Излишне сопряженный с маятами, –
   Но жалкими, молящими очами
   Я смерти не зову: я жизнь постиг!

   Я воскрешаю радости былые
   И мигом их по пальцам перечту,
   А в небо набегают тучи злые.

   И нет со мною счастья на борту:
   И штурман пьян, и снасти ледяные,
   И обе кормчие звезды: ту – ту.


   CCLXXIII. Che fai? Che pensi? che pur dietro guardi

   Что делаешь? Зачем глядишь назад,
   Во времена, которым нет возврата,
   Дух безутешный? Будь оно треклято:
   Таскать дрова в тебя палящий ад!

   Дыханье легкое и нежный взгляд,
   Что ты любил расписывать когда-то,
   Ушли отсюда, тут их (дело свято!)
   Искать – безвременно и невпопад.

   Не искушай хотя б без нужды боли,
   Не поспешай путем былых химер:
   Прекрасных нет, и их не ищем боле.

   Употребим иначе глазомер!
   Живой иль мертвой, ей терзать доколе
   Наш мир на свой возвышенный манер?


   CCLXXIV. Datemi pace, o duri miei pensieri

   Вы, мысли неотвязные, отстаньте!
   Довольно Смерти, Рока и Любви,
   Что вкруг меня давно ведут бои,
   Чтоб вы еще внутри мне стали анти.

   И ты, о сердце, хоть и в аксельбанте,
   Предательские все дела твои:
   Приемлешь ты лазутчиков рои,
   Не отказав им даже в провианте.

   Смерть жаждет все разжалобить тебя,
   Рок – запугать, Любовь – в силках запутать,
   Меня, как класс, тем самым истребя.

   Что предпринять, что учинить мне тутоть? –
   Пособник ты врагу, считаю я, –
   И жаль, пинка тебе я не могу дать.


   CCLXXV. Occhi miei, oscurato è ‘l nostro sole

   Глаза! Скатилось наше солнце в дол.
   Нет! К небесам взошло и там сияет.
   Там встретит нас и там нас дожидает,
   Скорбя о том, что срок нам не пришел.

   Вы, уши! Серафический глагол
   Звучит Тому, Кто лучше понимает.
   Стопы! Стихия неба вас не знает:
   Там нет пути, который к ней бы вел.

   Казните вы меня, но почему? –
   Не я предал вас этой лютой муке,
   Лишив же света, голоса, пути.

   Хулите смерть! Нет, плачьте Самому! –
   Он – Сотворивый узы и разлуки:
   В Нем после слез – и ясность обрести.


   CCLXXVI. Poi che la vista angelica, serena

   Так как внезапный ангела уход
   Оставил душу в яростной печали
   И мрачном ужасе, – в моих едва ли
   Словах найдете смысл вы и подход.

   Я буду жаловаться месяц, год
   На то, как нагло у меня украли
   Лекарства, а они мне врачевали
   Единственные душу от невзгод.

   И эта сволочь-смерть, ну, кто же кроме?
   И курвы-почвы что ль гагачий пух –
   Прикрыли мой кумир в веселом доме.

   Я брошен, одинок и слеп, и глух,
   В испарине, в бредятине, в истоме:
   Нет светочей душе – и целых двух!


   CCLXXVII. S’Amor novo consiglio non n’apporta

   Когда Амур вдруг нового чего
   Нам не подпустит – помирать пора бы:
   И страх, и боль гнетут мой мозг, неслабы, –
   Пыл жив, да упование мертво.

   Забито, дискомфортно существо
   Мое во всем: ему рыдать все абы
   Среди воды, чьи бури и масштабы
   Лишили сил и спутников его.

   Его влекут огни воображенья, –
   Поскольку подлинники их – в земле,
   Верней, на небесах – вне постиженья:

   Пусть сердцу зримы, все для глаз во мгле,
   Усталых от ненужного слеженья, –
   С ресницами седыми, как в золе.


   CCLXXVIII. Néletà sua piú bella et piú fiorita

   В расцвете прелестей и сил в соку,
   Едва постигшая любви науку, –
   Она презрела вдруг земную муку
   И кинула меня в моем веку, –

   И голая живьем по ветерку
   Взбежала на небо, и тянет руку
   Ко мне свою, но сократить разлуку
   Мне не дано – и снова дни влеку.

   Мои к ней мысли мчат, легки и рады:
   О, если б так же и душа могла
   Лететь за ними в области прохлады.

   Медлительность души мне тяжела, –
   А хорошо бы скинуть баррикады
   Как раз в апреле и сего числа!


   CCLXXIX. Se lamentar augelli, o verdi fronde

   Тоскуют птицы вслух, или в листах
   Зефир летит со свитой шелестящей,
   Иль хрипло ропщет вал реки блестящей
   Меж берегов муравчатых в цветах, –

   Где я сижу с пером или в мечтах, –
   Тотчас ее провижу думой вящей:
   Не тленной, но живой и настоящей,
   С ответом на вопрос в моих очах.

   И говорит: «Что прежде дня ты страждешь?
   Зачем из глаз печальных льешь рекой
   Слезы свои и новой встречи жаждешь?

   Ты обо мне не плачь: мне здесь – покой
   И вечность, их и ты, как знаю я, ждешь.
   На мир закрыв глаза – я зрю другой».


   CCLXXX. Mai non fui in parte ove sí chiar vedessi

   Нет в мире уголка, где б так тебя
   Небесные виденья посещали,
   Ни где б тебе так мало запрещали,
   В тебе души твоей не оскорбя!

   И даже память всю растеребя,
   Таких тенистых ниш сочтешь едва ли
   Одну иль две в какой за далью дали,
   И то: на Кипр, должно быть, отгребя.

   Зефиры, птицы и соцветья в кронах,
   Лучи в траве и рыбы в глубине –
   Все полно смыслом здесь для душ влюбленных.

   Но ты, душа блаженная, ко мне
   С небес являясь в тишь ночей бессонных, –
   Любить мне запрещаешь и во сне!


   CCLXXXI. Quante fїate, al mio dolce ricetto

   В который раз в мой угол отдаленный
   Скрываюсь от других и от себя,
   Слезами травы дикие губя
   И вздохами взрывая воздух сонный.

   В который раз, сомнением смущенный,
   В тенистых мрачных падях иду я –
   Весь в упоенье инобытия,
   С душой общаясь новообращенной.

   То нимфа, то иное божество,
   Исшедшее из светлых глубей Сорги, —
   Она со мной, близ сердца моего.

   Траву метут одежд ее оборки,
   Цветы сминаются, но существо
   Ее – в негодованье, не в восторге.


   CCLXXXII. Alma felice che sovente torni

   Душа блаженная, в мой грустный сон
   Приходишь часто ты меня утешить:
   Смерть не смогла очей твоих скромешить,
   Но свет их стал, как никогда, силен.

   И любо мне в чреде унылых ден
   Тобой одной покоить взор и нежить, –
   И начинаешь ты меня вовне жить
   Повсюду, где была до похорон.

   Везде, где до того твой образ пел я,
   Теперь, как видишь, плачу по тебе –
   Себя! – тебя б оплакивать не смел я.

   Единственный прорыв в глухой судьбе
   Моей – возврат твой: осветилась келья, –
   То ты: лицом, по голосу, ходьбе.


   CCLXXXIII. Discolorato ài, Morte, il piú bel volto

   Смерть, вытерла ты лик ее прекрасный
   И погасила звезды милых глаз,
   А целомудренной души алмаз
   Исколупала из оправы ясной, –

   Лишился я всего вдруг в миг ужасный,
   Нежнейший голос навсегда угас,
   Ожесточив мой вопиющий глас:
   К чему мне зренье, слух – о, я несчастный!

   Конечно, без ответа этот стон
   Не остается: милая приходит,
   Единственная радость тут! – в мой сон.

   Но свет ея и слово, что исходит
   От ней, я возвещать не умудрен: не умудрён
   Тот и другое смысл мой превосходит.


   CCLXXXIV. Sí breve è ‘l tempo e ‘l penser sí veloce

   Столь кратко время, мысль же столь быстра,
   Являя мне почившую во гробе,
   Что боли превосходят средство в злобе,
   Но в миг сеанса боль не так остра.

   Когда она подходит со двора,
   Амур, которому вас мучить – хобби,
   Не в состоянье скрыть зубовной дроби:
   Так хороша, так девственно-мудра.

   Она себя тут чувствует хозяйкой
   И разгоняет ясностью чела
   Печали, что гнездятся в сердце стайкой.

   Благословенный миг: она вошла, —
   А следом – скорбная душа незнайкой
   Пустую залу глазом обвела.


   CCLXXXV. Né mai pietosa madre al caro figlio

   Любовью нежною к дитю согрета,
   За мужа терпкой скорбью смущена,
   Еще не поверяла ни одна
   Столь трогательно верного совета,

   Как мне, в мое унынье пред рассвета
   Взирая с голубых высот, она:
   Всегда непререкаемо нежна,
   Всегда высокой жалостью одета, –

   То пылкая любовница, то мать
   Остерегающая, – в миг научит,
   Куда податься, от чего бежать, –

   Воспоминаньем сердце мне размучит,
   Подскажет, в чем на Бога уповать:
   И все то время боль меня не жучит.


   CCLXXXVI. Se quell’aura soave de’ sospiri

   Когда б нежнейшего дыханья вздох,
   Мне предваряющий явленье милой,
   Отнюдь не взятой мрачною могилой, –
   Живой и теплой, любящей, как бог,

   Изобразить я на бумаге мог, –
   Всяк бы желал ее с какою силой!
   Так нудит словом в страсти неостылой,
   Чтоб я в унылой праздности не сох,

   Но шел вперед, не путая дороги, –
   И я, внимая просьбам и хвалам,
   Изъявленным в журчащем дивно слоге,

   Все постепенно понимаю сам, –
   И камни гридни, сколько ни убоги, –
   Нам сострадают, волю дав слезам.


   CCLXXXVII. Sennuccio mio, benché doglioso et solo

   Сеннуччо, пусть, в слезах и одинок,
   Я кинут тут тобой, я тем утешен,
   Что, сбросив плоть, которой был втемешен,
   Летишь ты в небе, не разбрав дорог!

   Враз оба полюса и звезд лоток
   С небрежностью рассыпанных черешен
   Ты созерцаешь, ибо был безгрешен, –
   И радостен тебе всяк твой виток.

   Привет, привет: Гвиттону, Данту, Чину,
   А также Франческину не забудь, –
   А там: таланту всякому по чину.

   Когда ты в Третье Небо держишь путь, –
   Моей скажи, что без нее тут гину,
   Но срок мой дотяну уж как-нибудь.


   CCLXXXVIII. I’ ò pien di sospir’ quest’aere tutto

   Я этот воздух вздохами допек,
   Поскольку тут, меж острыми горами,
   И был исток моей прекрасной даме, –
   Я ж – от младых ногтей до стылых ног –

   Ее любил и позабыть не смог, –
   И все ищу усталыми глазами
   Вотще – в ее дали, за небесами,
   Ну, а вблизи – слезами мою лог.

   Ни пня, ни камня нет в родных пригорках,
   Ни листика на целом берегу,
   Ни бустыла с былиной на задворках,

   Ни ветерка, ни ручейка в логу, –
   Не сведущих моих страданий горьких
   И как я жить без милой не могу.


   CCLXXXIX. L’alma mia fiammma oltra le belle bella

   Жаровня нежная, краса красот, –
   Она была столь небесам любезна,
   Что, став юдоли этой бесполезна,
   Теперь сияет звездочкой высот.

   Днесь вижу, отрешась моих забот,
   Что нас всегда с ней разделяла бездна:
   Мои поползновенья наотрезно
   Она, бывало, взглядом пресечет.

   Благодаря высокости мышленья
   И гневу дамы, милому весьма
   Для блага моего выздоровленья, –

   Я, слава Богу, не сходил с ума,
   Но прославлял се чувства проявленья
   В строках неизгладимого письма.


   CCXC. Come va ‘l mondo! or mi diletta et piace

   Как мир устроен! Радуйся теперь
   Тому, что в прежни дни тебя бесило, –
   Тебе ради здоровья не фартило:
   Для блага твоего замкнули дверь.

   Надежды лживы, и любви не верь,
   А вожделенье мудрому претило:
   Представь, что было б, если б совратила
   Тебя покойница, как зверя зверь!

   Любовь сердитая и ум незрелый
   Тебя тащили под руки в овраг,
   Чтоб смертью пал ты под ладонью белой.

   Но оказалась друг она, не враг, –
   И пыл направила рукой умелой
   Куда-то вкось: чтоб не погиб дурак.


   CCXCI. Quand’io veggio dal ciel scender l’Aurora

   Когда с небес нисходит в дол Аврора
   С пунцовой розой в золоте волос, –
   Бледнею я лицом, один вопрос
   Меня томит: не ты ли это, Лора?

   Твой старец счастлив: он без разговора
   Получит розу и каскады кос,
   А я, трудясь душою наизнос
   И даже померев, тебя – нескоро.

   Разлуки ваши – что за чепуха:
   Чуть ночь – уж вы опять вдвоем на ложе,
   И седине его все до греха!

   А я и днем один, и ночью тоже:
   Любимая, став строчкою стиха,
   Ушла в зарю, сумняшеся ничтоже.


   CCXCII. Gli occhi di ćhio parlai sí caldamente

   Глаза, о коих горячо вещал,
   Стопы, лицо, ладони, ноги, руки,
   Чрез коих сам теперь с собой в разлуке
   И прочим людям непонятен стал;

   Витого золота слепящий вал
   И вспышек смеха ангельские звуки,
   От коих рай тут был не по науке, –
   Все это гроб бесчувственный вобрал.

   Но я все жив, чем крайне недоволен,
   Поскольку светочей душе лишен
   И к плаванию в бурю приневолен.

   Хочу быть вместе с песнью уморен:
   Усталый ум тоскою смертной болен,
   И звоны струн напоминают стон.


   CCXCIII. S’io avesse pensato che sí care

   Предполагай я ране, что моим
   Рифмованным и мерным воздыханьям
   Грозит успех, придал бы я созданьям,
   При большем их числе, и лучший грим.

   Но как в могиле та, кем вдохновим
   Бывал я к изъявленьям и мечтаньям, –
   То нет и нужды мне моим писаньям
   Брить заусенцы рашпилем стальным.

   Тогда в стихоплетения забаве
   Я видел только выход для страстей –
   Отнюдь не способ быть поближе к славе.

   В стихах я плакал от плохих вестей:
   Теперь хотел бы нравиться я въяве, –
   Но время подаваться из гостей.


   CCXCIV. Soleasi nel mio cor star bella et viva

   Высокой гостьи сердца моего
   Нет более под кровом этим низким:
   А я уже не просто к смерти близким
   Стал – мертвым, потерявши божество.

   Душа, тотчас лишенная всего,
   Амур, сокрывшийся в тумане склизком, –
   Внушили б состраданье василискам,
   Но вникнуть в скорбь их нету никого, –

   Поскольку их рыданье – нутреное:
   Я ж слышу, но на помощь им прийти
   Я не могу: тоска владеет мною.

   Мы – прах и тень, как носом ни крути;
   Влеченья наши – похоть, не иное,
   Надежды скоро говорят: Прости!


   CCXCV. Soleano i miei penser’ soavemente

   Когда-то прежде помыслы мои
   О милом им предмете толковали:
   «Что он не станет нас томить в печали
   И нам прольет вдруг милости свои».

   Но так как ныне в райские рои
   Ушел предмет, что мысли обсуждали,
   То, может, нас следит из дальной дали,
   Нам облегчая наши колеи.

   Вот чудо нежное, вот дух блаженный!
   Вот, право, беспримерная краса,
   Нашедшая исток свой во Вселенной!

   Там ей корону свили небеса
   За то, что в жизни тут была степенной,
   Меня изжалив страстью, как оса.


   CCXCVI. I’ mi soglio accusare, et or mi scuso

   Винил себя, а ныне – извиняю!
   Нет, больше: упоен, горжусь собой, –
   Ведь горечь ран и плен почетный мой
   Я снес и ни на что не променяю!

   Судьбам ревнивым горько я пеняю:
   Зачем силок порвали ясный мой,
   Сломали острие стрелы златой, –
   Ей гибель сладкую в вину вменяю.

   Я горд собой затем, что хоть влекли
   К себе меня в лета ее свобода,
   Все радости и жизни перемена, –

   Вы, песни, им несчастье предпочли,
   Укусы стрел, агонию исхода
   Всегдашнего и узы – узы плена!


   CCXCVII. Due gran nemiche inseme erano agiunte

   Краса и честность – склочных два врага –
   Соединились в ней в таком согласье,
   Что ясность духа ни на одночасье
   У ней не затопляла берега.

   Теперь их разделила Смерть-Яга,
   В земле упрятав глаза сладкогласье,
   А честность ныне вовсе в безопасье,
   Куда не ступит ни одна нога.

   Повадок и речей очарованье,
   От коих сердцу был заметный вред,
   Которому любовь – наименованье, –

   Рассеялись, как дым: когда вослед
   Сам не рассеюсь – милое прозванье
   Я возвещу вперед на много лет.


   CCXCVIII. Quand’io mi volgo indietro a miarar gli anni

   Когда смотрю вослед годам бежавшим –
   Транжирам дум, гасильникам огня,
   Что леденил и пепелил меня,
   Наполненный тревогой мир скончавшим,

   Надежду на любовный плен сломавшим
   Все, чем владел, надвое расчленя:
   Часть в небе, часть в земли похороня,
   Приход моих злосчастий промотавшим.

   Себе я гол, как собственная тень:
   Завидую отравленным, распятым,
   Исполнен боли за себя и страха.

   Моя Звезда! Фортуна! Смерть! Ты, Фатум!
   Ты, Вечно Сладостный и Горький День! –
   Не вами ль низведен я в горстку праха?!


   CCXCIX. Ovè la fronte, che con picciol cenno

   Где этот лоб, чей даже легкий знак
   Гасил иль воспалял сердцебиенье,
   Где та и та звезда в их обрамленье,
   Что были в беге жизни мне маяк?

   Где добродетели высокой стяг,
   Смиренной речи сладкое теченье,
   Где прелестей небесных воплощенье,
   Что мной распоряжалось так и сяк?

   Где милый нежный свет лица людского,
   Свевавшего покой моей душе,
   Читая в ней и чинно, и толково?

   Где та, чьих пальцев легкое туше
   Вдруг в бездну наслаждения такого
   Меня ввергало – как ничье уже?!


   CCC. Quanta invidia io ti porto, avara terra

   Ревную я к земли: скупа она
   И, обнимая, доступ прекращает
   К прекрасной, даже видеть запрещает
   Ту, что была мой мир, моя война.

   Ревную к небесам: их глубина
   От догляда коварно защищает
   Умерший дух, – она еще прельщает
   Живаго, но меж ним и ей – стена.

   Ревную к вам, чей хор неискусимый
   Святую праздно лицезрит в раю:
   А мне б – какая радость, боль какая!

   Ревную к хладной и неотвратимой,
   Что погасила с нею жизнь мою:
   В очах ее стоит, мной помыкая!


   СССI. Valle che de’ lamenti miei se’ piena

   Дол, стонами моими наводненный,
   Ключ, что иссох – не слезы в нем мои б,
   Стада зверей и стайки птиц и рыб
   В воде, над ней, на мураве зеленой;

   Ветр, вздохами моими накаленный,
   Быв сладок, горький днесь тропы изгиб,
   Холм, что в глазах моих теперь погиб,
   Но внятен был моей душе влюбленной.

   Увы, во мне вдруг облик ваш потух,
   Хотя вовне меня все не простынул, –
   А может, взор мой все еще не сух?

   Сюда, где был с ней, вновь стопы я двинул
   И буду влечься вновь, покамест дух
   Земле покровы милые не кинул.


   CCCII. Levommi il mio penser in parte ov’era

   Мысль вознесла меня туда, где та,
   Которой на земле искать напрасно,
   Теперь средь тех, чья жизнь любви причастна,
   Прекрасна боле, менее горда.

   Взяла мою ладонь, сказав: «Сюда
   По смерти будешь вхож, коль все мне ясно, –
   Я та, что мучила тебя ужасно
   И умерла в цветущие года, –

   Любовью, что для смертных непостижна,
   Я здесь тебя люблю, оставив там
   Личину, что красой была престижна!»

   Ах, что же смолкла, волю дав перстам
   Моим, – чтоб я на землю пал недвижно,
   Когда я с нею в небе был уж сам!


   CCCIII. Amor, che meco al buon tempo ti stavi

   Мой добрый друг в иные времена,
   Амур, с которым в дружественных травах
   Делились мы на правых и неправых
   Иль нас делила речки быстрина, –

   Листвы и гротов сень, эфир, волна,
   Холмы и долы, сеть излук лукавых,
   Видавшие меня в любви забавах,
   Но чаще в муках – без конца и дна, –

   Вы, в вечном беге по зеленым кручам,
   Дриады, ореады, нимфы вод,
   Играющие в хрустале текучем, –

   Мне так везло – что ж нынче мне везет
   Как мертвецу? Иль, что мы ни улучим –
   Нам писано с рожденья наперед?


   CCCIV. Mentre che ‘l cor dagli amorosi vermi

   Пока точил любовный червячок
   Мне сердце и палил огонь любовный,
   Средь холмов вотчины моей духовной
   Я рыскал по следочкам милых ног

   И нагло пел, вздыхая под шумок,
   Любовный плен и нрав ея неровный:
   В те времена и пыл мой был условный,
   И зелен ум – да и некрепок слог.

   Те плен и пыл – отныне в камне малом,
   А будь я с малых лет чуть-чуть умней,
   Я, точно, лучший бы порядок дал им.

   Днесь рифму прочь гоню: устал от ней,
   А то б – стихом, доныне небывалым,
   Исторг я слезы счастья у камней.


   CCCV. Anima bella da quel nodo sciolta

   Краса-душа, исшедшая из тела,
   Которому в природе ровни нет, –
   Взгляни с небес ко мне: я сник от бед,
   Меня лишивших света оголтело.

   Скажи, твое сомненье отлетело
   В том, что любил я именно твой свет, –
   И я в глазах твоих не так отпет,
   Как эти, прочие, и все их дело?

   Гляди сюда: тут Сорги чист исток,
   Как слезы, падающие на травы
   Из глаз, чей траур ныне так глубок.

   На тех, кто к памяти твоей неправы,
   За кем теперь наш милый уголок, –
   Смотреть не надо: избегай растравы!


   CCCVI. Quel sol che mi mostrava il camin destro

   То солнце, по которому мой путь
   Я правил, в самом деле – ныне в небе,
   А светочи лежат в фамильном склепе
   С глухой оправой, содержавшей суть.

   А я – перемогаюсь как-нибудь
   И, кое-как переставляя крепи,
   Ношу глаза в тоске и сердце в крепе
   В сей мир, которому названье – жуть.

   И так я путешествую местами,
   Где мы с ней виделись, и ты, Амур,
   Мой гид, их иллюстрируешь речами.

   Ее не находя, бываю хмур,
   Но, размышляя над ее следами,
   Ее я вижу средь святых фигур.


   CCCVII. I’ pensava assai destro esser su l’ale

   Я полагался на приличный лет:
   Не в силу крыльев, но из-за порыва, –
   Сплетая ткань столь хитрого мотива,
   Сколь хитр узор пленивших нас тенет.

   Но оказалось, что порыв – не в счет,
   А весь святой экстаз – на грани срыва, –
   И я сказал себе: Не так ретиво!
   Не близко – до божественных высот!

   Не столь-то просто вознестись перами,
   Испачканными тушью, к той мете,
   Где соткана та сеть с ее дарами.

   Амур добавил к чуду в решете
   Такого – что податься б прочь дворами, –
   Но мне был случай закоснеть в мечте.


   CCCVIII. Quella per cui con Sorga ò cangiato Arno

   Та, для которой Соргу предпочел
   Я речке Арно и богатству волю,
   Меня из счастья завлекла в недолю, –
   Так что теперь до ручки я дошел.

   С тех пор о прелестях, что в ней нашел,
   Вотще, оповещая век, глаголю:
   Бессильный воплотить и малу долю
   Красот, от коих сам с ума сошел.

   Что ни возьмусь писать: одни наброски
   Отдельных милых черт, все хороши,
   А две иль три и вовсе выйдут броски.

   Дойдя же до божественной души,
   Чьи долго будут в мире отголоски, –
   Тотчас машина стоп: хоть свет туши!


   CCCIX. L’alto et novo miracol ch’a’ dí nostri

   Невиданное чудо в наши дни
   Явилось, но побыть не захотело,
   А, подразнивши нас, прочь отлетело:
   Чтоб подкрепить вечерние огни,

   А я теперь о ней пиши, никшни!
   Амур, не почитавший рифм за дело,
   Сколь чрез меня о рифмах ни радел, а
   Переводил бумагу: дел ни-ни.

   Не превзойдут своей задачи рифмы, –
   Я это понял сразу: кто другой
   Пусть дале пробует, в любви счастлив, мы

   Воспримем это как залог благой, –
   О донне говорим отнюдь не миф мы:
   Была такая – и ни в зуб ногой!


   CCCX. Zephiro torna, e ‘l bel tempo rimena

   Весна пришла и ветром зашумела,
   И накидала первоцвет в саду:
   Бранится Прокла, плачет Филомела,
   И все в лилейно-розовом чаду.

   Луга хохочут, небо отгремело
   И радо Афродите на ходу:
   Эфир, вода и всякое в них тело –
   Любовью дышит с прочими в ладу.

   То мне: черед вздыхать по той сурово,
   Что беззаботно в небо унесла
   Ключи от сердца моего мужского.

   И песни птиц, и краски без числа,
   И нежных дам приветливое слово –
   Что сердцу нож, водимый вдоль стекла.


   CCCXI. Quel rosignol, che sí soave piagne

   Тот соловей, что с дивною тоскою
   Поет, быть может, над каким другим, –
   Дол, небо полнит негою какою,
   Каким страданьем, вымыслом каким!

   В таком сопровожденье сам с собою
   Ночами говорю, собой язвим
   За то неведенье, что под судьбою
   Богини шествуют путем земным.

   И смерть меня немедля наказала,
   И как двух солнц светлейшие глаза
   Землею гасятся – мне показала, –

   Чтоб глупая душа себе сказала,
   Продолжив жить и промочив глаза:
   Любовь со смертью – я в одно связала!


   CCCXII. Né per sereno ciel ir vaghe stelle

   Ни в ясном небе звезд блестящих ход,
   Ни в тихом море килей просмоленных,
   Ни всадников в полях вооруженных,
   Ни зверя среди лиственных пород,

   Ни свежей вести жаждомый прилет,
   Ни речи уст, любовью воспаленных,
   Ни среди вод в лугах уединенных
   Честных красавиц нежный хоровод, –

   Ничто другое мне теперь не мило:
   Так ухитрилось все с собой погресть
   Моих очей зерцало и светило, –

   Что надоело жизнь мне эту несть,
   Что я зову скорей конец: из пыла
   Вновь свидеть ту, что лучше б мне не весть.


   CCCXIII. Passato è ‘l tempo omai, lasso, che tanto

   Увы, ушло то времячко, когда
   Я пламенно пылал среди остуды,
   Взяв ту, кому слал слезы и этюды,
   Оставив мне: перо и плач – да, да!

   Тишайший лик исчезнул без следа
   В миг, в коий очи, следуя причуды,
   Мне сердце вынули, сложив под груды
   Одежд – и с ним пропали в никуда.

   И ныне сердце с ней: в земле ль, на небе ль?
   Где дама сердца, в лавровом венке,
   Плодов воздержанности держит стебель?

   Зачем не с ними я, не вдалеке
   Той плоти, что мне мене, нежли мебель, –
   Средь душ благих, блаженных налегке?


   CCCXIV. Mente mia, che presaga de’ tuoi damni

   О мысль моя, в веселье прежних дней
   Пророчица грядущих дней печали, –
   Как пристально глаза твои искали
   В глазах ее защиты от скорбей!

   Лик, молвь, жест, платье, новый ход идей,
   Где состраданье внове мы встречали, –
   Все эти вещи впрямь обозначали
   Последним позднее свиданье с ней.

   И что за нежность душу нам томила!
   Как вспыхнул я в тот незабвенный час,
   В последний раз взглянув на все, что мило:

   И отдал я в охрану милых глаз
   И ум, и сердце – все, что только было:
   Две урны, самых дорогих для нас.


   CCCXV. Tutta la mia fiorita et verde etade

   Вдаль отошла пора цветущих лет,
   Давно был пройден пик большого пыла,
   Палившего мой мозг, и видно было,
   Где жизнь нисходит, вдруг сходя на нет.

   Со встреч меж нас она сняла запрет:
   Их подозренье больше не мрачило,
   В ней нежная пугливость полюбила
   Внимать моих страданий горький бред.

   Для Страсти с Честью приближалось время,
   Когда они вдвоем: рука в руке –
   Несут согласно лет совместных бремя.

   Но Смерть, завистница к моей тоске
   По дням счастливым, ногу вдвинув в стремя,
   В засаде нас ждала невдалеке.


   CCCXVI. Tempo era omai da trovar pace o triegua

   Пора военных действий отступила:
   Нам замиренья выпадал огрех, –
   Когда бы та, что замиряет всех,
   Шагам веселым путь не преградила.

   И как туман, что выгнало светило,
   Так жизнь любимой обернулась в спех, –
   А я к ней был привязан, как на грех:
   И вот ее мне сразу не хватило.

   Помедли миг – и годы, седина,
   Переменившие во мне обычай,
   Всю прыть мою исчерпали б до дна.

   А я и вздохами – без неприличий –
   Ей поверял бы страсть, что ей видна
   С небес и так теперь – к печали птичей.


   CCCXVII. Tranquillo porto avea mostrato Amore

   Спокойную мне гавань предъявил
   Амур, по буре долгой и тревожной:
   В летах души скупой и осторожной,
   Когда грешить уже не станет сил.

   Уж взгляд во мне прекрасный находил
   Одну лишь верность – без тоски подложной, –
   Ах, Смерть! Ты торопливостью безбожной
   Разбила этот тщательный посыл!

   Живи она теперь, слух беспорочный
   Ее я наполнял бы дивных грез
   Старинным грузом в миги встречи очной, –

   И мне б внимала, Бог даст, не без слез,
   И молвила б, вздохнув, что в час урочный
   Сердца и гривы выбелил мороз.


   CCCXVIII. Al cader d’una pianta che si svelse

   Как рухнул оземь спутник мой зеленый,
   Как тот, кого топор иль ветр потряс,
   Раскинув по траве роскошной кроной
   И бледный корень обнажив для глаз, –

   Амур душе, потерей омраченной,
   Эвтерпу с Каллиопою припас,
   Чтоб с той и этой женщиной ученой
   В беседах забывался я подчас, –

   Но лавр живой, в ком мысль моя гнездилась,
   Чья купа вздохам сердца моего
   Навстречу никогда б не обратилась, –

   Из неба корнем так оплел его,
   Что в сердце сколь ауканье б ни длилось, –
   Откликнуться в нем нету никого.


   CCCXIX. I dí miei piú leggiér che nesun cervo

   Как лань, как тень, – о, нет, быстрее тени:
   Промчались дни мои, а счастье в них
   Сверкнуло как короткий ясный миг,
   Исторгнув горько-сладостные пени.

   О жалкий мир, о как погряз ты в тлене!
   Слеп, кто подпитан от надежд твоих:
   Ты попустил, чтобы я стал жених
   Той, что теперь вся – глина в смертной лени.

   Но лучшая она еще жива
   И будет вечно жить в выси высокой:
   У ней над этим сердцем все права.
   А я и старцем в седине глубокой

   Все буду думать, все ль она права
   И там, где ныне, правотой жестокой.


   CCCXX. Sento l’aura mia anticha, e i dolci colli

   Средь милых холмов ветер прежних дней
   Лобзает угол, где в сей мир ступила
   Та, по которой в страсти сердце стыло,
   Как ныне стынет в трауре по ней.

   О мга надежд! О мыслей суховей!
   Трава-вдова и речка в тучах ила;
   Хлад, пустота – в гнезде, где опочила
   И где, живой, я мертвого мертвей –

   В надежде как-нибудь стопы откинуть
   И отдохнуть от нежного огня
   Очей, которых иначе не минуть.

   Что за хозяйка в сердце у меня:
   В палящий зной велит в ознобе стынуть,
   В мертвящий холод вовсе леденя.


   CCCXXI. E‘ questo ‘l nido in che la mia fenice

   Так вот гнездо, где Феникс мой живой
   Блеснул впервые золотом багряным:
   Он сердце скрыл мое крылом румяным –
   Я оттого и ныне сам не свой.

   Где сладостный источник боли злой,
   Ты, лик, сиявший светом первозданным,
   Что и живил меня, и делал пьяным?
   Ты здесь была одна, там: Бог с тобой!

   А я тут кинут, жалкий, одинокий,
   И с вечной жалобой влачусь сюда,
   Где был тобой обласкан в день далекий.

   Ночь затопляет холмы, как вода, –
   А некогда твой светоч ясноокий
   Рассеивал затменье без следа.


   CCCXXII. Mai non vedranno le mie luci asciutte

   Нет, никогда я без слезы зениц,
   Без содроганья всей души в тревоге –
   Не пробегу глазами эти строки,
   Достойные пространнейших страниц.

   Дух, не поверженный при жизни ниц,
   Теперь ты с неба посылаешь токи,
   Взрастившие мне некогда эклоги
   Для царственной владычицы ресниц.

   Я новый труд, пока еще незрелый,
   Готовил показать тебе, но – чу!
   Уж ты отъят планетой угорелой.

   Как раз когда прижать тебя хочу –
   В объятья заключаю свет весь белый:
   Но мыслью всякий час к тебе лечу.


   CCCXXIII. Standomi un giorno solo a la fenestra

   В один из дней, я, подойдя к окну,
   В нем обнаружил новый, странный мир.
   Я вперился в него из крайних сил.
   Там лань я видел. О, ее одну
   Любил бы Зевс, но взор ее был сир:
   Мчал, гончими гоним, звереныш мил, –
   Цвет черно-бел их был, –
   И гнали ее, и терзали ее,
   И в камни загнали, загнав, истерзав, –
   И там, отстрадав,
   Она притупила очей лезвие,
   И смерть отняла достоянье мое.

   Затем в волнах корабль я увидал:
   В снастях шелковых, парусах златых,
   Сам – древо черное, слоновья кость.
   Дремали зыби, ветер чуть дышал,
   И не было на небе тучек злых.
   Вез красоту и честь богатый гость.
   Восточной бури злость
   Смутила эфир, вздулись волны в тоске,
   И вихорь о камни корабль размозжил,
   И мрак поглотил
   В ничтожный лишь миг на ничтожном клочке
   Клад, коему имени нет в языке.

   В чудесной роще лавр, и юн, и чист,
   Распространил святую сень ветвей:
   Он показался райским средь древес.
   Был в кроне слышен нежный птичий свист.
   Там знал я множество утех, от всей
   Вселенной отторгавших, но с небес
   Какой-то бог иль бес
   Вошел в черный смерч и грозил, и разил
   Свирепою молнией сладостный куст,
   И вот взор мой пуст:
   Где сыщется мирт или терн, иль кизил,
   Чтоб зной или дождь мне в листве не сквозил?

   В той роще бил незамутненный ключ,
   Струивший ясный, свежий, сладкий ток:
   Он травам сагу нежную шептал.
   Там лучник не бродил, но только луч
   Наяду, Аониду встретить мог,
   И я там, други, иногда гулял!
   Но раз, когда внимал
   Гармонии дивной я птиц и воды
   И видел мой рай, вдруг разверзлась земля,
   Меня обделя
   Ручьем, чьи прохладу несли мне труды,
   И в страхе я замер, ждя худшей беды.

   И птицу странную увидел я –
   Пурпурную с короной золотой,
   Одну в лесу, с повадкою не птиц.
   И я подумал: Это смерть моя!
   Взглянув на сбитый лавр, на ключ ручной,
   На упованья, кинутые ниц,
   Царица из цариц
   Оплакала ветви, забитые в грязь,
   И воду живую, истекшую в пыль,
   И клюв, словно шпиль,
   В презрительном гневе в пурпурную вязь
   Проникнул, пурпурною кровью багрясь.

   В конце я встретил меж цветов и трав
   Красу задумчивую: пламень вежд
   Ее до сей поры меня томит.
   Был горд ко мне ее смиренный нрав
   И белоснежен цвет ее одежд,
   Хоть златотканен, словно аксамит.
   Чело туман обид
   Ей плотным покровом от взоров укрыл,
   И аспид ничтожный впился ей в пяту,
   И стала в цвету
   Она отходить, светел лик ее был:
   Зачем же в тот миг мне Господь не дал крыл?

   Ах, Песенка, ты
   Поведай, что шесть этих притч позади –
   О сладком желании смерти в груди!


   CCCXXIV. Amor, quando fioria

   Амур, в начале лета
   Надежд на награду за службу мою
   Она навсегда прописалась в раю.
   Безжалостна смерть, да и жизнь не теплей, –
   От одной во мне – тоска
   И горечь надежд недозрелых моих, –
   Вторая не жаждет вручить мне пинка,
   Чтоб лететь мне вслед за ней, –
   И далек свиданья сладостный миг!
   Все же в сердце грез былых
   Она сохранила обитель свою
   И жизнь мою знает в счастливом краю.


   CCCXXV. Tacer non posso, et temo non adopre

   Молчать невмочь: боюсь,
   Что сердце разорвется, –
   Пусть уже хвалой прольется
   В честь внемлющей с небес.
   Да здравица соткется
   Амуром ей во вкус:
   Смертный, вряд ли подольщусь, –
   Так за работу, бес!
   Ей – девятнадцать без
   Каких-то пустяковин:
   Увидел – и погиб.
   Вы бы иначе смогли б?
   Год был зеленокровен,
   И птицами я пел,
   И стать красив успел.

   Вся алавастр и злато,
   Слоновья кость, сапфир, –
   Первый пир, последний пир
   Чувств молодых и зрелых!
   Из зрака вышел сбирр,
   Прицелясь плутовато
   В неизвестного солдата –
   В известных, впрочем, целях.
   Под грудью из двух белых
   Пульсировал дьямант –
   Сосуд стыда и чести.
   Белых две колонны вместе
   Держали фолиант,
   Из коего звучали
   Мне радости-печали.

   По зуб воружена,
   Под знаменем зеленым,
   Загрозившая уроном
   Героям и богам,
   Предстала, и со стоном
   Я прошептал: Хана! –
   И меня свезли туда,
   Где воли нет ногам, –
   Но, к неким берегам
   Направив взор мой влажный,
   Хозяиньку тюрьмы
   Я заметил в гуще тьмы –
   Сиявшую над башней –
   И к ней взошел мечтой
   Над болью и тщетой.

   Я был в раю, поверьте,
   Где скорбь – как дребедень,
   Жил и двигался как тень,
   Вселял недоуменье,
   И так ступил под сень,
   Кидаемую с тверди
   Матерью всей круговерти,
   Сказавшей мне: «Творенье,
   Ты не мое ль растенье?
   Не от меня ль твой жар?
   А пожелай – дам холод,
   Станешь цел или расколот,
   Любой получишь дар:
   Орлом, как в солнце, в даму
   Вперись, а слушай – маму!

   Она от звезд – твоя
   И по решенью Парок:
   Небеса тебе в подарок
   Ея судили пыл, –
   Нет в грамоте помарок:
   Дни ваши бытия –
   В принципе, одна струя
   И совмещенный Нил,
   В котором нет страшил, –
   Спокойны воздух, воды,
   И в травах – благодать,
   И почти что не видать
   Чернинку непогоды, –
   И страх затем сосет,
   Но, может, пронесет?

   А что ей мир наш низкий:
   Она ему не в прок, –
   Что ему ее урок –
   От гостии залетной?
   Жемчуг в грязи дорог,
   Ребенок, сердцу близкий,
   В пальчиках что ни потискай –
   Все имет смысл бессчетный,
   А глазок огнь холодный
   Раскрыл в полях цветы
   И вызвал блеск эфира:
   Драгоценная Пальмира,
   Златой оаз мечты, –
   Да мир увидит где-то,
   Сколь горнего в нем света!

   Растя из года в год,
   Она вступает в пору,
   Прелести, какая в пору
   Дневной звезде одной:
   В ней все – отрада взору,
   Речь лечит от невзгод,
   Что ни скажешь – все не в счет,
   Пред ней, всяк глас – немой.
   В ней луч небес прямой,
   И очи долу тупишь:
   Да как же? Плоть ведь – тьма?
   Так вот сходишь, брат, с ума,
   Пока назад не вступишь.
   Ужли из наших мест
   Возможен ваш отъезд?»

   Как колесо капризно,
   Сучащее нам нить –
   Но дело знает пряха!
   Песенка, добыча праха
   Любимая, как быть?
   Боль в голове как молот,
   А в сердце – смертный голод!


   CCCXXVI. Or ài fatto l’extremo di tua possa

   Ты надругалась, как могла, над нами
   Смерть-пакостница: понесло урон
   Владычество Амура, цвет спален,
   Погашен свет и скрыт в презренной яме.

   Жизнь нашу, небогатую дарами,
   Лишила чести ты и красных ден, –
   Но доброй славы, коей дух силен,
   Ты не смогла отнять: владей костями!

   Все остальное взяли небеса,
   Дивующиеся светилом новым, –
   А добрый люд запомнил чудеса.

   Вы там, вдали, пред сердцем все суровым,
   Как ваша тут передо мной краса:
   Замолвите за бедного хоть словом!


   CCCXXVII. L’aura et l’odore e ‘l refrigerio et l’ombra

   Благоуханье, сень, игру зефира,
   Чарующие в лавровой листве –
   Свет и покой в моем худом житве –
   Все отняла властительница мира.

   Вот так луна, гуляя средь эфира,
   Найдет и скроет солнце в синеве, –
   Я смерть ношу в глубоком естестве:
   Так вот чем стал во мне Амур-проныра!

   Красавица – ты коротко спала!
   Средь избранных как бодрствуется духов?
   К ее Творцу душа уже вошла?

   Коль рифмы здесь мои стучат не глухо в
   Дверь выспренных умов: твоя светла
   Пребудет память тут средь прочих слухов.


   CCCXXVIII. L’ultimo, lasso, de’ miei giorni allegri

   Увы, последний из веселых дней –
   А я их видел мало в жизни краткой –
   Томил, кончаясь, сердце мне украдкой:
   Быть может, тенью будущих скорбей.

   В ком мысль, пульс, нерв – мертвеют, хоть убей, –
   Пред, ставшею домашной, лихорадкой,
   Меня поймет: предстал ли мне загадкой
   Исход вдруг бедной радости моей?

   Красавец-взор, что ныне там, счастливый,
   Вперен в иной – податель жизни – взгляд,
   Мой оставляя – пасмурно-дождливый, –

   Чуть заискрясь, сказал тому впопад:
   «Будь беспечален тут, мой друг нелживый:
   Мы встретимся, да только здесь – навряд!»


   CCCXXIX. O giorno, o hora, o ultimo momento

   О что за день, за час, за миг последний!
   О судьбы, коим лишь бы обокрасть!
   О взор, ты, верно, возвещал напасть
   Мне ближнюю из жилы многолетней!

   Я думал, что потеря будет средней,
   Ну, как обычно: как впросак попасть, –
   И вдруг – извольте радоваться: хрясть!
   Душить надежды надобно в передней!

   И в небе все толкуется не так,
   И в нежный зрак ей: тьфу! – раз им живу я –
   Вот что в очах ее я зрил, чудак.

   Но на глазах моих имел плеву я,
   И то, что видел, видел кое-как, –
   И этой боли не переживу я!


   CCCXXX. Quel vago, dolce, caro, honesto sguardo

   Тот милый, нежный, честный, чудный зрак,
   Казалось, говорил: «Бери, что можно, –
   Поскольку впредь увидеться нам сложно,
   И, все равно, ты не уйдешь никак!»

   Ленивый ум, на лестнице бодряк,
   Все вкось и вкривь толкующий безбожно,
   Как ты во взоре, тускнувшем тревожно,
   Не разглядел разлуки скорой, как?

   Он, тих, задумчив боле, чем обычно,
   Вещал: «Утешься, дружественный взор,
   Что в глубинах моих расцвел двоично, –

   Нас ждет – и вовремя – небес простор:
   Пора нам в путь, и все идет отлично!
   Следи один тут дней унылых сор!»


   CCCXXXI. Solea da la fontana di mia vita

   Я солнце покидал,
   Чтобы отплыть в те земли,
   Куда нас жребий верг, –
   Где сладко я рыдал,
   Одной надежде внемля:
   Об дождичке в четверг!
   Все! Сдаюсь! Руки вверх!
   Я попал в окруженье, –
   Только память со мной
   За душой,
   А любви в продолженье –
   Лишь тоска и терпенье.

   Я как не евший конь,
   Который вдруг средь бою
   Стал, вкопан, чтоб не пасть, –
   Зане сожрал огонь
   Ту, что была собою
   Приятная мне ясть.
   Жить мне как-то невсласть,
   И боюсь, и желаю
   Скорой смерти в пути.
   Горсть персти –
   В быстром ветре летаю.
   Иль то рок мой? Не знаю.

   Сей жизни был всегда
   (Клянусь вам) враг заклятый,
   Но, ради ней, терпел.
   И вот она туда
   Взошла, где свод звездчатый, –
   Чтоб тут я торопел.
   Ах, зачем не хотел
   Я прочесть в ее взоре
   Аксиому: Иди
   Впереди, –
   Отходящий невскоре
   Все невесел, все в горе!

   Приют моих скорбей,
   Ее глаза, доколе
   Их не прикрыла смерть, –
   Мне прочили хор дней
   Отчаянья и боли:
   Там сострадала твердь!
   В эти дни круговерть
   Бытия если б стала –
   Я бы умер не весь.
   Ну, а днесь
   Солнце глиною стало,
   Время страхов настало.

   Когда б мал разум мой.
   Был рядом, а не грезы
   Его б уволокли,
   Я б в ней прочел душой:
   «Лить будешь горьки слезы:
   Дни сладкие прошли!» –
   Я бы прянул с земли,
   Кинул тело б юдоли,
   Чтоб пред ней исполать
   Выстилать:
   Да восходит без боли!
   Жаль: умру не по воле!

   Песнь: кто в нынешнем дне
   На коне, –
   Пусть не медлит с кончиной,
   Чтоб не ладить с кручиной!


   CCCXXXII. Mia benigna fortuna e ‘l viver lieto

   Мое доброе счастие в жизни веселой:
   Ясные дни, безмятежные ночи,
   Томные вздохи, приятности стиля,
   Освежавшие и гекзаметр, и рифму –
   Что ж обратились вы в скорбь и рыданья?
   Ненависть к жизни мне в вас, жажда смерти.

   Вижу в жестокой, тупой, жадной смерти
   Повод, отнюдь для меня не веселый
   И обращающий мои миги в рыданья,
   В темные – дни, в безнадежные – ночи,
   Тяжкие вздохи не влазают в рифму,
   Злая тоска всюду лезет из стиля.

   Говорили: не знаем галантнее стиля! –
   Ныне ж – гнева в нем тема и логика смерти.
   Ну, а где гекзаметр, куда дели рифму,
   Коей внимал ум задумчивый и веселый?
   Где, проводимые в любовном бреде, ночи?
   В ум мой нейдет ничто, кроме рыданья.

   Ране желанье сластило рыданья,
   Сдабривало шероховатости стиля
   И заставляло не спать напропалую все ночи.
   Ныне мне плач мой уже горше смерти:
   На земле не встречу взгляд открытый и веселый, –
   Высокий предмет, вбитый в низкую рифму.

   Взором прекрасной Амур школил рифму
   Чтоб перевесть ее в класс, где рыданья
   Скорби толдычут из жизни веселой, –
   Я же в тоске ищу прежнего стиля –
   Чтоб умолить бледный лик черной смерти
   Высветить мне мои мрачные ночи.

   Сна я не знаю в жестокие ночи,
   Голос оставил мою хриплую рифму,
   Не понимающую иной темы, кроме смерти, –
   Ноты мои обернулись в рыданья:
   Амур в ужасе от перепадов стиля –
   Стал стиль мой грустным, а был он – веселый.

   Раньше я сам, как никто, был веселый,
   Как ни у кого, ныне грустны мои ночи,
   Горечь выдваивается дублем стиля
   Чтоб разразиться вдруг плачем не в рифму, –
   Верил я прежде! Днесь – верю в рыданья:
   Смерть не залечит ничто, кроме смерти.

   Смерть умертвила меня, но от смерти
   Жду, что вернет мне любимой взор веселый,
   Скрашивавший мне вздохи и рыданья –
   Все эти зефиры, дожди, в мои ночи,
   Когда я избранные мысли ткал в рифму
   И любовь мне правила неточности стиля.

   Будь в обладании я ныне стиля,
   Столь жалостного, чтоб Лауру мою отобрать у смерти,
   Как Эвридику Орфей, и не в рифму,
   Правил бы дальше я век мой – веселый!
   Коли неможно мне это – эй, ночи!
   Очи засыпьте: колодцы рыданья!

   Амур, многих моих лет рыданья
   Оглашали окрестности сбоями стиля, –
   Я не прошу, чтоб смягчил мои ночи, –
   Все ж я молю состраданья у смерти:
   Да изыду из мира и стану веселый
   Возле той, которую пою и оплакиваю в рифму.

   Если к ней в рай мне закинуть бы рифму,
   Усталую, к незнающей гнева и рыданья,
   К полнящей небо красою веселой! –
   Ей ли не узнать смятенного стиля,
   Любимого ею не до-смерти, но до Смерти,
   Давшей ей день, мне оставившей ночи.

   Вы, что вздыхаете в лучшие ночи,
   Поя иль слушая о любви в рифму, –
   Милость ко мне испросите у Смерти,
   Гавани в море беды и рыданья:
   Да сбой допустит старинного стиля,
   Сделав кончину из грустной – веселой!

   Стану веселый в немногие ночи:
   Черствостью стиля в корявую рифму
   Кончить рыданья молю я у Смерти.


   CCCXXXIII. Ite, rime dolenti, al duro sasso

   Точите, рифмы скорбные, гранит,
   Что клад к земле тяжелой кладью давит:
   Взывайте к той, кого вдруг небо явит,
   Пусть низкий дол покров ее хранит!

   Скажите ей, что ветер леденит
   Мой парус, а волна мой борт буравит, –
   Но что язык усталый крону славит,
   Которая мне сердце бременит.

   Живую, мертвую… да нет, живую
   И вот бессмертную! – теперь поет
   Он вслух: чтоб мир и принял таковую.

   Скажите ей, что смерть моя не ждет,
   Что смерти этой жду и что ревную:
   Зачем к себе с небес не позовет?!


   CCCXXXIV. S’onesto amor pò meritar mercede

   Коль не порок любить мадонну честно –
   И нежность в сердце любящем права, –
   Я на взаимность получу права:
   Ведь как люблю я – всякому известно.

   Меня тогда побаивалась, честно,
   Неправильно истолковав слова
   И мимику, но глуби естества
   Не скрыты, полагаю, отнебесно!

   Засим надеюсь, что она скорбит
   Моею болью, с нежностию равной
   Являясь мне, лишь сон глаза смежит,

   И что, как сброшу облик, глазу явный,
   Она меня немедля посетит –
   Со всей когортой нашей достославной.


   CCCXXXV. Vidi fra mille donne una già tale

   Средь тьмы и тьмы я увидал такую,
   Что нежной робостью я стал объят:
   Неложно впитывал ее мой взгляд,
   Небесным духам равную, земную –

   И все ж: не здешнюю, о нет, другую,
   Как если б в небе был ее посад, –
   Душа, которой в ней и рай, и ад,
   Раскрыла крыл, чтоб стигнуть всеблагую.

   Но непостижна тяжести земной
   Она была и вскоре скрылась взору, –
   И я в тоске: о, как она могла!

   Вы, очи, что отверстым окнам впору!
   Должно, чрез вас в нее и та вошла,
   Что слишком многих низвела под гору!


   CCCXXXVI. Tornami a la mente, anzivè dentro, quella

   Приходит в мысль мою – нет: вечно там,
   Где помешать ей быть бессильна Лета, –
   Ее я встретил в дивный миг расцвета,
   Не знавшую соперниц красотам.

   Как в день, когда за ней шел по пятам,
   Лучащейся от нутряного света, –
   «Она вдруг тут, – кричу, – Она ведь это!»,
   Моля ее сломить печать устам.

   Подчас что молвит, чаще ж: не ответит, –
   И я, как дурачок – вдруг поумнев,
   Скажу уму: «Тут ничего не светит.

   В сорок восьмом году, как шестиднев
   Был месяц, что молва „апрелем“ метит, –
   Блаженный дух покинул этот неф».


   CCCXXXVII. Quel, che d’odore et di color vincea

   Мой нежный лавр, твой блеск и аромат
   Затмил цвета и запахи Восхода, –
   Плоды, цветки изысканного рода
   Вотще с тобой бы сравнивал Закат.

   В твоей листве сокрыт был целый сад
   Красот томящих, девственных с испода,
   И в ней сидели чинно, без исхода,
   Моя богиня и мой милый кат.

   И я, гнездо там свив для дум избранных,
   Дрожал, горел, претерпевая пыл
   И хлад – средь наслаждений невозбранных.

   В миру ты слишком совершенным слыл:
   И вот Господь для высей осиянных
   Забрал ее – и прав, конечно, был.


   CCCXXXVIII. Lasciato ài, Morte, senza sole il mondo

   Смерть, ты оставила без света свет –
   Во мраке, в холоде; смурным Амура,
   Галантность голой, прелесть без ажура,
   Меня в отчаянье, а мне – воз бед.

   Почтительность и честь сданы в клозет, –
   Я – хмур один! – тут всем глядеть бы хмуро:
   От ясной добродетели – лишь шкура
   Меж нами, ведь неясной – будто нет!

   Эфир, вода, земля – надели траур
   По кораблю людей, что без нее:
   Без камня – перстень и лужок – без аур.

   Ее шло мимо наше дурачье:
   Но Бог приметил дивную меж Лаур –
   Небес красу, злосчастие мое.


   CCCXXXIX. Conobbi, quanto il ciel li occhi m’aperse

   В той мере, в коей мне позволил Бог
   И ревностность с любовью разрешали –
   Я познавал Творенье и Детали,
   Так что подчас судьбу провидеть мог.

   Меж тем, изрядный космоса кусок
   Мне столь же непостижен, как вначале:
   Видать, глаза, что мир сей изучали,
   Предмет своим сияньем превозмог.

   Отсюда: сколько б ни писал, ни вякал
   O той, что мне – заступница в высях,
   Все это – крохи бреда, не оракул.

   Сколь ум мой резв – таков и слог в рысях,
   И чей, скажите, зрак честной не плакал, –
   Вперенный в диск, что ходит на осях?!


   CCCXL. Dolce mio caro et precioso pegno

   Мой милый, нежный, дорогой заклад,
   Изъятый роком – небу в сохраненье, –
   Иль сострадание твое в смущенье,
   Что ты лишила вдруг меня отрад?

   Бывало, посещал мне сны твой взгляд,
   Но где теперь горячке охлажденье?
   Кто не дает являться в сновиденье –
   Ведь гнев и гордость в небе – не гостят!

   А сердце смертное мое – в расстройстве:
   Что, может, я тебя обидел чем –
   Глядит Амуром в жутком беспокойстве.

   Ты, для которой нет во мне проблем,
   Как нужды нет, чтоб умер я в геройстве, –
   Тень, звук иль дух – сойди в мой сон меж тем!


   CCCXLI. Deh qual pietà, qual angel fu sí presto

   Чья жалость, чья печаль, чья доброта
   До неба донесли мою тревогу, –
   Что стала вновь являться понемногу
   Мадонна в сон мой, в прелести чиста.

   От сердца чернота и маята
   При ней тотчас отходят, слава Богу, –
   Так что пускаюсь жить на скору ногу
   И не кляну ни зверя, ни куста.

   Счастливица, миг счастья сокровенный
   Дарит мне взгляд твой, а верней: язык,
   Понятный нам одним во всей Вселенной.

   «Мой верный, как ты от меня отвык,
   С тобой для блага нашего надменной!» –
   И жду, что солнце рухнет в этот миг.


   CCCXLII. Del cibo onde ‘l signor mio sempre abonda

   Амур мне кормит сердце наубой
   Печалью, и откушивать устало, –
   И побледнею, вздрогну я, бывало,
   Почуяв в нем рубец, а может – сбой.

   Но та, что пред собой и за собой
   Не знает ровни, брезгует мной мало:
   Ко мне садится в край, на покрывало,
   Когда в постели я лежу больной.

   Ладонью, мной при жизни столь желанной,
   Глаза осушит мне и скажет вдруг
   О жалости, доселе не сказанной:

   «Что пользы в знании, мой мудрый друг,
   Когда по мне ты в скорби непрестанной –
   По мне, живой: а сам – живой недуг!»


   CCCXLIII. Ripensando a quel, ch’oggi il cielo honora

   Воспомнив ту, кто ныне небу в честь,
   Взгляд чудный, головы златой склоненья,
   Лицо, волшебство кроткого реченья,
   В чем был мне мед, а ныне горечь есть, –

   Все удивляюсь, как я жизнь мог несть,
   Как снесть могу: когда б не появленья
   Чистейшей прелести – определенья
   Мои грешат, ну, да других ей – несть.

   О, как чиста. О, как благочестива!
   С каким вниманьем слушает она
   Исторью долгую пути и срыва!

   Затем: рассветом как-бы смущена,
   Восходит в небо, зная путь на диво, –
   Но очи грустны и щека влажна.


   CCCXLIV. Fu forse un tempo dolce cosa amore

   Приятен был ли вкус когда любви? –
   Не знаю! Он, по-моему, ужасен,
   Как более ничто, со мной согласен,
   Кто знал вполне все горести мои.

   Почтившая прибытьем дни сии,
   Убывшая в Эдем, что ею ясен,
   Она была мой отдых невсечасен,
   А днесь я выбит ей из колеи.

   И смерть ея меня вконец раздела,
   И краха не отменит моего
   Поместье, коим в небе завладела.

   Я ране пел от горя своего,
   А ныне, как душа бы ни скорбела, –
   Я слезы лью – и боле ничего.


   CCCXLV. Spinse amor et dolor ove ir non debbe

   Любовь и боль толкнули мой язык,
   Привыкший плакаться, – куда не надо:
   Что будто бы в слезах мне не отрада,
   Но жду ко мне саму – без закавык.

   Оно хоть так, да ведь не всякий миг, –
   Ну, а в другое время сердце радо
   Воображать ее в высях средь сада
   Под ручку с самым чудным средь владык.

   И сим виденьем тих я и утешен
   И в этот ад я не прошу ея:
   Напротив, пусть умру, как жил – безвсешен.

   Глаза смежив, нередко слышу я
   И смех ея, и толк ея безгрешен –
   Средь херувимов инобытия.


   CCCXLVI. Li angeli electi et l’anime beate

   Сонм ангелов избранных, душ блаженных –
   Небесных граждан – взял ее в свой полк
   Тотчас, как прибыла; я слышу толк
   Ея вокруг почтительно склоненных:

   «Откуда блеск сих качеств совершенных, –
   Там говорится, – не возьмем мы в толк,
   В веку, где всякий всякому как волк?
   Ах, чистота а ней прелестей отменных!»

   Она, довольна, что сменила кров,
   В круг безупречнейших тотчас вступает,
   Тайком глядит сюда: все ль я здоров,

   За нею следую ль? – и ожидает
   Меня, и тороплюсь к ней: так суров
   И нежен голос, что ко мне взывает.


   CCCXLVII. Donna che lieta col Principio nostro

   О донна, ты, которую взманил
   Высокий рай начал, душе желанный:
   Да там пребудет славой осиянной
   Средь жемчугов и пурпура светил!

   О среди донн редчайший шестикрыл!
   Узри под фермой неба многогранной
   Меня в любви и вере несказанной,
   От коих слезы лью горчей чернил!

   И знай, что от тебя ждал не иного
   Всегда, нежли глядеть огонь очей
   Твоих здесь, на земли, иль в небе: слово!

   Итак, закончим ссоры прежних дней,
   Ради которых я бежал земного:
   Молись, чтобы нам встретиться скорей!


   CCCXLVIII. Da’ piú belli occhi, et dal piú chiaro viso

   Два дивных глаза, ясное чело
   И волосы, против каких когда-то
   Тускнело солнце и мертвело злато,
   И смех, и речь, звучащие светло, –

   Плечо, предплечье, кисть – что привело
   К Амуру в стан не одного солдата:
   Две стройных ножки, стан, чье пиццикато
   Переносилось сердцем тяжело, –

   Без этого всего мне жить неможно:
   Небесный Царь, курьеры во крылах!
   Без ней я слеп и даже гол, возможно.

   Один исход мне: там, на небесах,
   Она, во мне читая непреложно, –
   Да, смилуясь, меня рассыплет в прах!


   CCCXLIX. E’ mi par d’or in hora udire il messo

   С часу на час жду вестника к себе,
   Чтоб к милой мчать в его сопровожденье, –
   Внутри, снаружи: вижу поврежденье,
   Каким обязан малых лет гоньбе.

   Ужель то я в сей темной худобе?
   Все прежнее сменил я поведенье, –
   Хотел бы знать: когда же восхожденье?
   Но думаю, что ближе, чем к А – Бе.

   Блаженный день, когда тюрьму земную
   Я кину, сбросив рухлядь тех одежд,
   Надев и чистую, и выходную, –

   И, уносясь из мрака без надежд
   В прозрачность светлую, вдруг возревную
   Ко свету горнему прекрасных вежд.


   CCCL. Questo nostro caduco et fragil bene

   О скоропортящийся нежный плод,
   О сон, о ветр, слывущий здесь красою:
   Не воплощен доныне ни одною, –
   Ты в ней предметом стал моих забот.

   Природа, мастер отмерять щедрот
   Не иначе, как с ровностью святою, –
   В ней пролилась с возможной полнотою –
   И пусть прелестницы не кривят рот.

   Нет ныне, не было такой и встаре,
   И впредь не будет – но жила в тиши,
   И узрить чудо мир был не в ударе.

   Она вдали, и, от нее в глуши,
   Сменить желаю свет в зениц сих паре –
   На чудный вешний свет ее души.


   CCCLI. Dolci durezze, et placide repulse

   Любезна в строгости, нежна в отказе,
   Исполненная сестринской любви,
   Прелестным гневом пылкости мои
   Гасящая – «чтоб впредь – ни в коем разе!»,

   Изящно молвящая в чудном сказе, –
   Возвышенно чиста, – дела свои,
   Луч красоты и блага в бытии
   И отвратительница безобразий, –

   Дарящая такой другому взгляд,
   Чтоб человек стал счастлив иль потерян,
   Иль вовсе сделанным своим не рад,

   Иль чтоб, как я, пребыл благонамерен, –
   Сих разных разностей нескудный ряд
   Меня здоровым делал, я уверен.


   CCCLII. Spirto felice che sí dolcemente

   Счастливый дух, ты нежно так вперял
   Твой взор, светлейший солнца, в мой, неясный,
   Даруя вздохи и слова прекрасной,
   Которых слух мой все не утерял.

   Когда-то я следил, как ты гулял
   Ее ногами по траве атласной:
   Не женщиной, но птицей сладкогласной
   И вечно присною – ты управлял.

   Расставшись с ней, как с дивною перчаткой,
   Ты возвратился к твоему Творцу –
   С веселой памятью о дружбе краткой:

   Но с тем любовь тут подошла к концу,
   И солнце стало небу не к лицу,
   И смерть нам начала казаться сладкой!


   CCCLIII. Vago augelletto che cantando vai

   Скажи мне, птица нежная, о чем
   Поешь, о чем ты плачешь в холод дикий?
   Грядут зима и ночи мрак великий,
   А день далек и лето за холмом.

   О, знай ты столь о горе о моем,
   Как о своей тоске песнеязыкой,
   Ты села б на колено мне с толикой
   Сочувствия в несчастии моем.

   Не знаю, птица, жребии равны ли:
   Быть может, милая твоя – жива,
   Мою же – смерть и небеса укрыли.

   Тоскливый щебет, грустные слова
   О счастье прошлом – мне давно явили,
   Как схожи наших оба существа.


   CCCLIV. Deh porgi mano a l’affannato ingegno

   Амур, дай помощь хилому уму
   И хрупкому стилу в усталой пясти:
   Изобразить возвышенные страсти
   Души блаженной и ее саму!

   Пусть все теперь – не я один пойму,
   В чьей чудной я пребыть изволил власти, –
   Мир недостоин был ее отчасти:
   Весьма красива и строга к тому.

   А он мне: «Все в ней было отнебесно:
   И здравый смысл, и льющаяся речь, –
   Смерть просто нас ограбила, коль честно;

   С такой все от Адама ищут встреч, –
   Сказал бы больше я – да неуместно, –
   Попробуем сердца слезою жечь!»


   CCCLV. O tempo, o ciel volubil, che fuggendo

   О циферблат небес непостоянный,
   Вводящий близорукого в обман,
   Дни, быстрые, как на ветру туман, –
   Я раскусил ваш трюк бесперестанный!

   И вам простил – но не себе: вы странной
   Природой вашей таковы, мне дан,
   Однако, был природой глаз мой, ан –
   Я затопил его слезой незванной.

   Се – час пришел, а может – уж прошел:
   Чтоб, осушив, его возвесть на небо
   И впредь следить, чтоб в плаче не зашел.

   Амур, я не из твоего Эреба
   Ищу исход: из родственных мне зол, –
   Не отнимая у несчастий хлеба.


   CCCLVI. L’aura mia sacra al mio stanco riposo

   Священным духом в сон мой беспокойный
   Подчас провеяв, дерзость мне дает
   Поверить ей все то, что ум гнетет,
   И, что живой не смел – сказать покойной.

   Припомню ей тот взгляд ее убойный,
   Который лег началом всех невзгод,
   И перемены частые погод –
   Затем в любови, жалости достойной.

   И, жалостью окрашена, молчит
   И, вперив взор в меня, порой вздыхает,
   И мне слезу сочувствия точит.

   И так мне душу скорбью надрывает,
   Что, осердясь, и плачет, и болит,
   И сон некрепкий быстро прерывает.


   CCCLVII. Ogni giorno mi par piú di mill’anni

   Мне каждый день – как тыща долгих лет,
   Пока я жду приход моей вожатой,
   Как некогда в миру, теперь – к звездчатой
   Вершине мира из юдоли бед.

   Меня не сдержит здесь весь цепкий бред
   Мирской: он мне известен; свет хвостатый
   Моей звезды во мне, и, им объятый,
   Чту каждый час, претерпевая вред.

   Меня пугает смерть, но мне не страшно:
   Владыка в худших муках умирал,
   И следую ему я бесшабашно.

   Когда же свой приблизила оскал
   К той, что была моей судьбой всегдашно –
   Лик ясный все сиял, как и сиял.


   CCCLVIII. Non pò far Morte il dolce viso amaro

   Не может смерть испортить милый лик,
   Но в милом смерть становится нам милой
   И нудит разделить с ней гроб с той силой,
   С какой ей в жизни следовать привык.

   И Тот, Кто, роспятый меж горемык,
   Стопой обрушил дверь в Тартар постылый,
   Мне смерть сулит чуть менее унылой…
   Так приходи же, смерть! – я твой должник.

   Не медли! Ибо времена созрели:
   Коль не теперь, то в тот подавный час,
   Когда мадонна вздрогнула в постели.

   Я, мнится, умер именно в тот раз:
   Лишившись с нею и пути, и цели, –
   И только дней моих со стоп не стряс.


   CCCLIX. Quando il soave mio fido conforto

   Нежно-надежное мне утешенье,
   Отдохновение в жизни усталой
   В левый край ложа присядет, бывало,
   Сладко и мудро струя мне реченье, –
   Вся состраданья, боязни свеченье.
   Молвлю: «Блаженная тень, ты откуда?» –
   И достает два чуда:
   Ветвь пальмы, лавра ветвь – с груди прекрасной,
   Сказав: «Из дали ясной,
   Из Эмпирея, от святых селений
   Слетаю я к тебе, твой добрый гений».

   Благодарю ее взглядом и словом
   В кротости: «Ну, а чему я обязан?» –
   «Да ведь тому, что ты, болью повязан,
   Горних тревожишь рыданьем суровым!
   Стон твой в моем состоянии новом
   Мне не дает насладиться покоем:
   Живущим тут вам, что им,
   Что я ушла из ихнего болота
   Для лучшего чего-то, –
   Где радость-то, где та любовь на деле,
   О чем твердил раз восемь на неделе?!»

   «Я, – говорю, – по себе только плачу
   В сумерках местных под пыткою местной, –
   То, что ты в небе, – то факт мне известный,
   Эту мгновенно решил я задачу.
   Бог и природа – я так их означу –
   Дар твой вручают не всякому кряду:
   Отнимут жизнь, в награду
   Дают вам в небе крепкое здоровье, –
   Ты – редкое гнездовье
   Отборных добродетелей средь нас
   Была, теперь ты в небе – вот весь сказ.

   Да, ну а мне что тут делать прикажешь:
   Нуль я в уме, одинок и бессчастен, –
   Сдох бы я в люльке, когда бы был властен,
   Грудью б заспался!» Она: «Ну, ты скажешь!
   Только напрасно грязь по щекам мажешь,
   Приободрись-ка да крылья напряги,
   Бросай свои овраги
   И сладких хилых многостиший ветошь, –
   Пора б сказать им: Нет уж!
   И быстренько ко мне, когда тобою
   Любима – и любая ветвь: без бою!»

   «Ветвь? И любая? Ах, да – но поведай:
   Ветви твои: это ветви иль знаки?»
   Мне она: «Сам же ответил ты паки, –
   Перышком лавр этот твой перепетый,
   Пальма вручается только с победой:
   Мир – покоряла, себя – побеждала
   И торжества бывала
   Исполнена, зане Господь дал силу, –
   Ты к лавру, тебе милу,
   Вновь сердце обрати, проси подмоги:
   Да, к нам стремясь, скорей почиешь в Боге!»

   «Славно! А волосы эти златые –
   В узел на горле! – а дивные глазки,
   Солнце мое?» – «Так и хочешь ты таски, –
   Молвит, сердясь, – что за речи дурные!
   Голая тень я, как все внеземные, –
   Та, что ты ждешь, в земле долгие годы, –
   Но чтоб из непогоды
   Тебя твоей увлечь в сплошное ведро:
   Глаза, власы и бедра
   При мне, – и остальное, кинь сомненье!
   Бежим скорей, чтоб обрести спасенье!»

   Я – в плач, она мне очи
   Отрет руками и вздохнет невольно
   Иль сердится: ей больно, –
   Или наскажет всякие слова мне,
   Дробящие не только сон, но камни.


   CCCLX. Quel’antiquo mio dolce empio signore

   Мой враг, фальшив насквозь,
   Предстал пред королевой,
   Разводящей то правой, то левой
   Рукой наши беды.
   Пред ней златой леевой
   Излил мою я злость, –
   Так из горла я выплюнул кость
   И начал на лады:
   «Мадам! Стопы млады
   Я в степь к нему направил,
   Чем бессчетно себя обесславил,
   При этом испытав
   Отчужденье довольства и прав,
   И жизнью увлеченья,
   И, наконец, терпенья.

   Я прожигаю дни
   В томленьях неуместных:
   Сколько я начинаний полезных
   Оставил для тщеты!
   Я весь – в колодках тесных,
   И мне горьки они, –
   Оттого внять ты не премини
   Сим стонам маяты!
   Он обещал – цветы,
   Но дал мне только терний!
   Свет его оказался вечерний,
   И я в тот свет влюблен.
   Между тем, как грозился мне он
   Меня поднять над тварью –
   Но только вверг в аварью.

   Я Бога не люблю,
   Я сам себе обрыдел,
   Из-за бабы не свез я горы дел
   И мысли растерял, –
   Меня он всклень обидел:
   С ней свел мой шанс к нулю,
   Кружил голову в юном хмелю,
   Покоя не давал, –
   Какой уму провал,
   Пожар всем искрам Божьим!
   Разрушаюсь всем телом ничтожьим,
   Но похоть все цела, –
   Что же это, Мадам, за дела:
   Лишать свободы воли
   Во имя сладкой боли?

   Искать меня подвиг
   Поля, леса пустые,
   Лишь зверьми и ворами густые,
   На подвиги повлек, –
   В них не стяжал кресты я,
   Лишь странствовать обвык,
   На угрозы плевать, ради книг, –
   Но рядом был божок
   И милый мой дружок
   Средь на троих интима, –
   Что? Нет, я не двужилен, вестимо,
   Но рок меня упас:
   Жив пред вами стою я сейчас,
   В чем заступ зрю небес, а
   Не снисхожденье беса.

   Покою с ним не знал
   Ни часа, даже ночью,
   И заочно с тех пор, как воочью,
   Со сном я не знаком.
   Он завладел с обочью
   И думами, нахал,
   И трубит, где б я ни отдыхал –
   Чтоб в бой позвать тайком, –
   Им, словно дуб жуком,
   Мой слабый дух источен,
   Отчего я внутри скособочен,
   И плачу, и томлюсь,
   Без причин веселюсь и гневлюсь.
   Все нынче о бандите
   Вы знаете – судите!»

   Ответчик мой гнусит:
   «Мадам, прошу вниманья!
   Верить этому нет основанья –
   Тут грана правды нет!
   Источник пропитанья
   Его, как он – пиит,
   Измышленья, и вздохи, и рыд.
   Чей, как не мой, совет
   Его тащил от бед
   Вздыхательной скучищи,
   Поставляя достаточно пищи
   И сердцу, и уму.
   Именит он отнюдь потому,
   Что мощность интеллекта
   Ему повысил некто.

   Пока Атрид, Ахилл
   (Молчу о Ганнибале),
   Будь у вас иль в какой-либо дали,
   Светлейшие мужи,
   Как им Судьбы вменяли,
   Любили и кобыл, –
   Я вот этому вот раздобыл
   Такую для души
   Приятность – свет туши:
   Ведь не Лукрецью даже, –
   Язычок у ней – не было глаже,
   И пела соловьем, –
   Злые, пошлые мысли живьем,
   При звуке в этом горле,
   Быть не могли и мерли.

   Вот терньи вам и проч.,
   Да мне б его заботы:
   Ни одной не знал красной субботы
   На службе: самодур!
   Стишков его тенеты
   Я плел – завлечь помочь
   Дам и рыцарей, кои непрочь
   Курить ему воскур, –
   За что почтен средь дур,
   Да и средь умниц тоже, –
   Приглядитесь к нему, сам он что же:
   Прям из грязи – в князи,
   Скачет гоголем, гром разрази! –
   Благодаря все лире
   И той, единой в мире!

   Услуга из услуг:
   От тыщи подворотен
   Избавлял я его, подворотен,
   От пошлости берег, –
   С младых ногтей добротен
   И на добро нетуг,
   Повстречал он такую сам-друг,
   Что свой пример брать мог:
   Повадки, мысли слог –
   Она ему внушила, –
   Что ж он прячет в мешке это шило,
   Как если б то был кот!
   Полюбил его Бог и народ
   С тех пор, как стал он ближе
   К тем, обвиняет иже.

   Но самое оно:
   Что дал ему я крылья
   Воспарять, правда, не без усилья,
   Всего земного над
   Бесстыдства и бесстилья, –
   Как раз через окно,
   Что в земной деве воплощено, –
   К отраде всех отрад, –
   Чему он сам был рад
   И чем он недоволен, –
   Но, конечно, ругать нас он волен…»
   Я закричал в тоске:
   «Да, он дал – но забрал вкоротке!» –
   А тот мне: «Нет же, право! –
   Но Тот, Чье было право!»

   Тут оба мы к судье,
   Я с дрожию, он споро:
   «О Мадам, жду от вас приговора!» –
   И, улыбнувшись, нам
   Отвещает на это Мадам:
   «Хоть тяжба – интересна,
   Кто прав – мне неизвестно!»


   CCCLXI. Dicemi spesso il mio fidato speglio

   Три верных голоса верней зеркал:
   Усталый дух, морщинистая кожа
   И ловкость, с прежнею отнюдь не схожа,
   Мне говорят: «Остынь! Ты старым стал

   С природой спорить толк, выходит, мал:
   Смиряет тело время, дух стреножа».
   И, как огонь бежит речного ложа,
   Я ото сна тяжелого восстал.

   И вижу, что от дней осталась малость
   И что второй попытки к жизни – нет, –
   И в сердце речь звучит, мне показалось,

   Той, коей дух от плоти стал раздет,
   Что так пречудно в мире проявлялась, –
   Что, видимый, других затмила свет.


   CCCLXII. Volo con l’ali de’ pensieri al cielo

   На крыльях мысли к небесам лечу
   Так часто, что кажусь себе бесплотным,
   Бесполым и блаженным перелетным,
   В дол кинувшим издранную парчу.

   Вдруг в сердце сладкий холод ощучу,
   Внимая словесам ее щекотным:
   «Люблю тебя – таким вот: беззаботным,
   Не шепчущим всегдашнее – хочу!»

   Подводит к Господу, – главу склоняю,
   Смиренною мольбой его клоня:
   Да с ней и с Ним навечно ободняю!

   А Он в ответ: «Будь терпелив до дня!
   Тебе лет двадцать – тридцать в иск вчиняю.
   Учти, что это мало для Меня!»


   CCCLXIII. Morte à spento quel sol ch’abagliar suolmi

   Погашен смертью светоч, вредный глазу, –
   В потемках снова свеж и бодр мой зрак,
   Земное солнце отошло во мрак:
   Дал дуба лавр, оставив поле вязу,

   В чем вижу зло мне, но и благо – сразу:
   Никто не скажет, пощажая брак:
   Иди же, дурачок! Пшел вон, дурак! –
   Под это, как под то, подведши базу.

   Отбился я от тяжких нежных лап
   Любви, что до того весь дух мой сперла, –
   Что все мое дыханье сбилось в храп.

   Душа крыла к Зиждителю простерла,
   Что бровью движет мира ржавый скрап,
   И говорит Ему: Сыта по горло!


   CCCLXIV. Tenemmi Amor anni ventuno ardendo

   Огнь двадцать один год меня палил, –
   А я был рад и полн надежд на случай.
   Мадонна померла, а пламень жгучий
   Еще лет десять слезный дождь гасил.

   Себя б казнил за то, но нету сил
   Ошибки отмывать слезой горючей;
   Остатни дни, как есть я невезучий,
   Тебе, о мой Господь, я поручил:

   Я – в покаянной грусти о свершенном,
   Которое иначе б мог свершить,
   Не буйствуя, подстать умалишенным.

   Владыка, ткнувший мя в тюряге жить,
   Не обрекай меня Твоим Гееннам!
   Дай иначе прощенье заслужить!


   CCCLXV. I’ vo piangendo i miei passati tempi

   Оплакиваю ныне дни мои,
   Прошедшие в томленье к вещи смертной:
   Я время убивал в тоске инертной,
   Призванный небом к неземной любви.

   Ты, Что заразу ввел моей крови,
   Небесный Царь, незримый и бессмертный,
   Пролей душе беспутной и бесчертной
   Бальзам Твой: милосердие яви!

   Пускай я, живший средь тревог и бури,
   Умру покойный, в бухте: выход мой
   Пристойным сотвори из жуткой смури!

   Покончи поскорей с моей тюрьмой!
   Я верю лишь Тебе в Твоей лазури
   И жду, когда Ты позовешь домой.


   CCCLXVI. Vergine bella, che di sol vestita

   Дева прекрасная, солнцем одетая,
   В звездном венце, Фебом высшим избранная
   Для помещения света нездешнего!
   Богом любви скажу слово мне данное:
   Ты помоги мне, спасенье обетуя,
   Взор обрати мне Дитяти безгрешного!
   Я от Тебя жду ответа утешного
   Днесь без усталости:
   Дева, коль в малости
   Помощна Ты среди мрака кромешного, –
   Ты снизойди к моей просьбе томительной,
   Встань мне над битвою!
   Стучусь с молитвою в свет Твой слепительный.

   O Дева мудрая, Ты первая числа
   Святых блаженных дев евангельского полка
   И первая средь них, и светоч Твой видней.
   Защита крепкая от действия и толка
   Судьбы и смерти, Ты бесчисленно спасла
   Детей замученных среди трудов и дней.
   И этот глупый пыл, терзающий людей,
   Ты остудить умеешь:
   Ты, Дева, разумеешь
   В несчастном смертном те ж следы гвоздей,
   Уродовавшие когда-то тело Сына, –
   Дай веру обрести,
   Прости и просвети раба и гражданина!

   Дева Ты чистая, ясная, цельная,
   Матерь и дщерь дорогого исчадия,
   Лампа сей жизни, а в той – украшение,
   К Отцу от Сына единая стадия,
   Горнего света окно запредельное;
   Все отдала Ты нам во искупление,
   Только Твое среди многих селение
   Стало обителью,
   Дева, к Зиждителю
   Наша Заступница и умиление,
   Ты уж меня не лиши его милости,
   Благословенная,
   Присноблаженная в царстве без гнилости!

   Святая Дева, Ты, чье свойство – благодать,
   Что подлинной стезей высокого смиренства
   На небо поднялась, чтоб нашим внять мольбам, –
   Ты, породившая Источник совершенства,
   Светило правды, нам восшедшее сиять
   И высветлить наш век, подверженный грехам;
   Ты, дорогая суть трем нежным именам:
   Мать, доченька, супруга! –
   Ты, Дева без недуга,
   Консорта Цезаря, взломавшего бедлам
   И сделавшего мир свободным и счастливым,
   В святой его крови
   Мне сердце оживи и сотвори красивым!

   Дева на свете одна, беспримерная,
   Небо влюбившая души красотами,
   Вне подражания, вне постижения, –
   Святостью помыслов, ума заботами
   Преобразившая церковью, верною
   Богу единому, чрево рождения.
   Дням моей жизни пролей просветления,
   Избавь от тягости,
   О Дева благости, –
   Грех мой прости, дай душе утешение,
   Пред Твоим ликом в молитве клонящейся,
   Стань ей опорою,
   Пред смертью скорою тьмы так боящейся!

   О Дева ясная, Ты вечности зарок,
   Звездой пылающей в житейском бурном море, –
   И верный знак даешь Ты верному рулю, –
   Вообрази, в каком тоскливом ныне горе
   Терзаюсь я один, не ведая дорог,
   Меж тем как близок вал, грозящий кораблю!
   И все ж одну Тебя так нежно я люблю!
   Да, грешник, но не спорю, –
   Да, Дева, объегорю
   Я Твоего врага, да не сведусь к нулю!
   Ты вспомни: ведь Христос грех искупил наш – верно?
   И, стало быть, чиста,
   Во имя мук Христа, плоть – и не все так скверно!

   Дева, какими слезами горючими
   Плакал, какими мольбами бездарными
   Я исходил, только дело губившими!
   Со дня, как родились на брегах Арно мы,
   Бродя водами, песками зыбучими,
   Жизнь вел я днями, в печали следившими,
   Злыми речами меня обольстившими, –
   Душу мне вынули, Дева, и минули
   Быстрыми ланями, в тумане сгившими!
   Дни мои ныне, что стрелы, уносятся,
   Гнилые, грешные!
   Ночи кромешные в подворье просятся.

   Да, Дева, глиной став, мне сердце все тоской
   Она изранила, всю жизнь терзая плачем, –
   Из тыщи мук моих не зная ни одну, –
   А зная хоть одной – к жестоким незадачам
   Вдруг добавляла мне судьбы удар такой,
   Что смерть моя несла ей громкую вину.
   В Тебе, Владычице, я нахожу весну
   Средь осени тлетворной;
   Ты, Дева, день мой черный,
   Навеянный другой, жестокую войну
   Преобрази, смирив в спокойствия день белый!
   Дай мне печаль изнесть:
   Тебе в том будет честь, что, сломан, стал я целый!

   Дева единая благонадежная,
   Приди на помощь мне в нужду великую,
   Да не оставь меня пред ликом гибели!
   Меня Создавшее, не сам я кликаю, –
   Его обличие, во мне прослежное,
   Зовет, запятнано: Меня Ты выбели!
   Медузой в грех введен, впечатан в глыбе ли,
   В холоде плачу я,
   Дева горячая,
   Слезы мои осуши, сердце выболи!
   Плачем последним душа исторгается
   Из ила дольнего
   И в реку вольного света влагается.

   Дева гуманная, заносчивости враг!
   Да Перводвижитель к любви Твой ум направит!
   Пощады сердцу дай в униженной мольбе!
   Подумай: если тот земную горстку славит
   С ужасной верностью и любит еще как, –
   То как же будет он пылать к благой Тебе!
   Коль по художеству его и голытьбе,
   Твоей рукой он прянет,
   Дева, и звонок станет, –
   Мысль, выдумка, перо, словарь на А, на Бе,
   Стиль, слезы и любовь, язык, душа и сердце –
   К Тебе, одной Тебе
   Взорлят в его трубе – в анданте, граве, скерцо!

   День приближается, смерть надвигается
   Неотвратимая!
   Дева, любимая!
   Сердце, Тебя предвкушая, сжимается.
   Этот ли Сын Твой, во славе блистающий, –
   Свет, мною видимый?
   Да примет в мире мой дух отлетающий!


   Примечания переводчика

   Первоисточник перевода: Opere. Canzoniere – Trionfi. Familiarum Rerum Libri. Petrarca, Francesco. Firenze: Sansoni Editore, 1975.
   III. Был день, когда… – Имеется в виду день 6 апреля 1327 (Страстная Пятница), когда Петрарка впервые встретил Лауру в церкви Святой Клары.
   IV …Отметил городишко мал и брен… – Сонет воспевает место рождения Лауры – в то время небольшой пригород Авиньона.
   V. Поэт называет имя Лауры, зашифровывая его в мезостихе.
   VII. Сонеты VII, VIII, IX, X являются скрытым посвящением семье Колонна. Сонет VII, по мнению петраркологов, обращен к Джованни Колонна, но не к патрону поэта, а к домениканскому монаху. Джованни совместно с Петраркой писал труд «De viris illustribus» («О знаменитых мужах»), и поэт обращается к другу с просьбой о продолжении работы.
   …Из камня Иппокрены… – священный источник на вершине Геликона, забивший от удара копытом крылатого коня Пегаса, считался источником вдохновения для муз.
   VIII. Разговор ведут две птицы, пойманные, видимо, Петраркой и отправленные в качестве подарка, вместе с сонетом, к Джованни Колонна (кардинал – патрон Петрарки). Говорящие голуби должны поведать Джованни, что у его друга – Петрарки судьба еще менее завидная, чем у голубей-послов.
   X. Адресат десятого сонета, как считают комментаторы, – Джакомо Колонна, – епископ Ломбезский; в 1322–1327 гг учился в Болонском университете, где познакомился с Петраркой.
   XI. Баллада известна тем, что в 15 веке на её слова итальянский композитор Франческо де Лайоль напишет песню. На картине Караваджо «Лютнист» из собрания Вильденстайна (хранится в Музее Метрополитен), тетрадь раскрыта на нотах мадригалов Франческо де Лайоля на слова Петрарки: Laisse le voile.
   XIV, XV, XVI. Два сонета XV, XIV вместе с балладой XIV образуют небольшой цикл – триптих, открывающий тему разлуки с возлюбленной.
   XXII. Первая секстина из 9, имеющихся в «Канцоньере».
   …И в лавровый бы не спешила лес… – впервые явно высказан миф об Аполлоне и Дафне.
   XXIII. Первая канцона из 29 имеющихся в корпусе «Канцоньере», названная канцоной «Метаморфоз».
   XXV, XXVI. Два сонета XXV и XXVI развивают мысль: любовная лирика – путь не простой, но достойный. Комментаторы предполагают, что адресатом сонетов может быть кто-либо из друзей (Сеннуччо дель Бене, Чино да Пистойя, Томмазо Калойро), но вероятнее всего, что поэт обращается сам к себе, себя подбадривая на тернистом пути.
   XXVII. Преемник Карла… имеется в виду Филипп VI.
   …Венцом предшественника-венценосца… – то есть венцом короля Карла IV;
   …Готов сшибать рога у рогоносца / Халдея, Вавилон его поправ… – В марте 1333 года был объявлен крестовый поход против неверных, главой которого стал король Франции Филипп VI;
   …Христов наместник… – папа Иоанн XXII;
   …Смиренная и кроткая агница… – Агнеза Колонна, жена римского сенатора Орсо дель Ангвиллара, к которому, вероятнее всего, обращён сонет.
   XXVIII. Предположительно, адресат канцоны XVIII – один из братьев Колонна: Джованни или Джакомо. В канцоне Петрарка создает настоящий гимн крестовому походу 1333 г.
   XXIX. Эта канцона есть дань уважения Петрарки к Арнауту Даниелю, чье творчество являет собой момент наивысшего развития искусства трубадуров, как в сюжетном, так и в техническом отношении.
   Зелен, черно-лилов у любимой покров… – Канцона начинается парафразом первой строки канцоны Даниеля: Er vei vermeilz vers blaus blans gruocs (я вижу красные, зеленые, голубые, белые, желтые…).
   XXX …Я хочу увидеть берег, / Коль не вру, уже семь лет… – Секстина XXX – первый фрагмент в Канцоньере, относящийся к так называемым фрагментам годовщины, или юбилейным фрагментам (Петрарка будет периодически отмечать годы с момента первой встречи с Лаурой в 1327 году), – вероятнее всего, написана в 1334 году, в год семилетия со дня первой встречи. Номер секстины – 30 совпадает с возрастом поэта в этом году.
   XXXIII. Звезда Любви – Венера; …другая, неприятная Юноне… – звезда из созвездия Большой Медведицы, возбуждающая в Юноне (древнеримская богиня брака) ревность.
   XXXIV …Фессалийской пади… – В Фессалии расположена гора Олимп, которую древние греки считали обителью богов.
   …Лавр оболок честной, какого ради / Вслед за тобой я душу погубил… – Лавр олицетворяет как Дафну, возлюбленную Феба, так и Лауру.
   XXXV. Один из самых цитируемых и знаменитых сонетов в «Канцоньере»; его перевел Державин, назвав сонет «Задумчивость».
   XXXVII. Канцона описывает переживания, сопровождающие Петрарку после разлуки с Лаурой во время его путешествия в Рим в 1336 г.
   XXXVIII …друг Орсо… – Сонет адресован графу Орсо дель Ангуиллара, зятю семейства Колонна.
   XL …Мне в Риме будет лавровый венок… – предчувствие награды за, вероятно, творимую на латинском языке «Африку»;
   …милый отче мой, пролей щедроты… – просьба к своему патрону (Джованни Колонна) о дополнительных книгах для работы.
   XLI. Сонеты XLI, XLII и XLIII образуют триптих – все три связаны с отъездом Лауры и с её возвращением; все три сонета построены на одних рифмах, все три объединены одной темой: Лаура – Дафна.
   …Ту, от кого и Феб впадал в изъян… – Лаура;
   …Громовержец… – Зевс – в древнегреческой мифологии бог неба, грома и молний. В римской мифологии отождествлялся с Юпитером;
   …Цезарь или Ян… – месяц «июль» назван в честь Юлия Цезаря, месяц «январь» по имени бога древнеримской мифологии Януса;
   …К Сатурну с Марсом… – по древнеримской мифологии Сатурн – бог времени (соответствует греческому Кроносу), в честь бога Марса назван месяц март, в который совершался обряд изгнания зимы;
   …меч Ориона… – Орион – в древнегреческой мифологии знаменитый охотник, получивший от отца, Посейдона, дар ходить по водам;
   …и от Эола… – Эол – в греческой мифологии Бог и повелитель ветров;
   …Юнона… – древнеримская богиня брака и рождения, семьи и материнства;
   …Нептун… – в древнеримской мифологии бог морей и потоков.
   XLII …В работе Сицилийца… – Вулкан – Бог огня и кузнечного дела.
   XLIII …Латоны сын – бог Аполлон.
   …та, что нанесла нам столько ран… – Дафна, соответственно мифу об Аполлоне и Дафне.
   XLIV. Тот, кто в Фессальи перебил косяк… – в сражении у Фарсала (Фессалия) Юлий Цезарь обратил в бегство Гнея Помпея, убитого затем египтянами; Юлий Цезарь был тестем Гнея Помпея.
   …Пастух, пробивший чурбану чердак – Речь идёт о Царе Давиде.
   XLV и XLVI. Два сонета, составляющих «зеркальный» цикл.
   …Вам не видна ли в том с Нарциссом связь… – тема зеркала, тема любования собой отражена в мифе о Нарциссе.
   XLVIII. Сонет практически целиком построен на парафразах из Овидия, Цицерона, Плиния, Библии, Джакомо да Лентини, Якопоне да Тоди. Возможно ли сделать перевод, походящий хоть отдаленно на оригинал в его цитатном богатстве? В настоящем переводе можно найти аллюзии и цитаты, относящиеся к русской поэзии и литературе. Так последняя терцина сонета кажется парафразом известной Пушкинской максимы: Чем меньше женщину мы любим, / Тем легче нравимся мы ей.
   L. Константин Батюшков выбрал для перевода именно канцону L, создав подражание Петрарке «Вечер», наполненное описанием романтических картин жизни влюблённого страдающего поэта.
   LI …несет старик, / В Марокко от рутины очумелый… – поэт сравнивает себя с Атлантом, ставшим горой после взгляда Медузы, так Лаура несет в себе двойное начало – вдохновительницы и разрушительницы, Венеры небесной и Венеры земной, святой на небе и коварной Медузы.
   LII. Не Актеон любовался Дианой… – Мадригал LII – продолжение античной темы предыдущего фрагмента.
   …Лавра локон сверкнул… – Лавр олицетворяет Лауру.
   LIII. Канцона LIII «Высокий дух, дворецкий тела» вызывала долгие споры комментаторов по поводу её адресата. Многие хотели видеть адресатом Колу да Риенци, которого Петрарка поддерживал. Однако в действительности стихи обращены к малоизвестному сенатору Рима в 1337 году Бозоне да Губбьо, и выражают мысли об идеальном правителе Италии.
   …Стервятники и проча нечисть/Загадили опрятный Столп… В оригинале «Orsi, lupi, leoni, aquile et serpi» – «Медведи, волки, львы, орлы и змеи» – подразумеваются враги семейства Колонна (опрятный Столп).
   LIV. Большинство петрарковедов придерживаются версии, что Поэт в аллегорической форме рассказал о встрече с Лаурой (паломницей), о любовном пленении и последующем раскаянии Петрарки и попытке забыть о возлюбленной.
   LVIII. В сонете LVIII образно описываются три подарка (Подушка, молитвослов, чаша) для Агапито Колонна на Рождество.
   LIX. Оригинал стихотворного текста баллады представляет собой чередование одиннадцатисложника (еndecasillabo) и семисложника (settenario), настоящий перевод сделан чередованием амфибрахия четырехстопного и двухстопного.
   LX. …Не обессудьте – и моя канцона / Отныне не пеан… – Карло Калькатерра (Carlo Calcaterra) в 1949 году предложил, что Петрарка в сонете LX окончательно расстается со своей «юношеской» манерой поэтического творчества, прежде всего с мифической составляющей своей «истории» – с мифом о Дафне и Аполлоне.
   LXI. Текст сонета положен на музыку Листом, в муз. литературе известен как сонет 47 – нумерация сонетов не учитывала других фрагментов (Латинское название «Канцоньере» – Rerum vulgarium fragmenta) Канцоньере: баллад, мадригалов, секстин и канцон.
   LXII. Сонет открывает очень важную тему, проходящую четкой линией через весь «Канцоньере» – тему греха и покаяния.
   …Знай, Господи, одиннадцатый год… – в сонете отмечается одиннадцатая годовщина встречи Франческо с Лаурой 6 апреля 1327 г.
   LXIII. …Вы, сжалясь, мне кивнули… – Баллада LXIII передаёт силу воздействия на впечатлительного влюблённого обычного приветствия кивком головы.
   LXIV. …Где первобытный лавр, красы раскинув… – здесь снова возвращение к мифу о Дафне и Аполлоне.
   LXVII. Секстина LXVII своими клаузулами вызывает ощущение холода, пронизывающего ветра, дождя, тумана.
   …ты нареки/Тот ветер Аурой… и …Его я пел, меж тем как Лавр пил дождь… – Здесь Аура и Лавр ассоциируются с Лаурой.
   Сонеты LXVII, LXVIII и LXIX образуют триптих, посвященный морскому путешествию через Тирренское море. Большинство исследователей относят сонеты к 1337-му году, году первого римского путешествия поэта, к морскому этапу этой поездки – из Марселя к западному побережью Италии.
   LXX. В канцоне LXX Петрарка цитирует в конце строф начала канцон своих предшественников Арнаута Даниеля, Гвидо Кавальканти, Данте Алигьери, Чино да Пистойя. Последняя строфа завершается первой строкой ранней канцоны XXIII самого Петрарки. В настоящем переводе соответственно тексту оригинала последняя строка канцоны LXX – «В сердце зло – с кукушкой вместе!» реминисцирует с первой строкой канцоны XXIII «В юном сердце по весне / Появился кукушонок».
   LXXI, LXXII и LXXIII. Три канцоны – три сестры, восхваляющие глаза возлюбленной, названы комментаторами канцонами «глаз», «cantilene ocularum».
   LXXIV и LXXV. На примере этих сонетов видно, как фрагменты Канцоньере соединяются друг с другом не только тематически, но и посредством лексических сцепок-замков, как в оригинале, так и в настоящем переводе:
   Канцона LXXIII заканчивается мыслью об уставшем пере:
   …Песенка, вот уж стило утомилося…
   Сонет LXXIV подхватывает мысль об усталости:
   …Устал я думать всякий раз о том…
   Сонет LXXV, где вновь читателю являются ослепительные глаза Лауры, заканчивается мыслью об усталости, которую поэт не находит в своих размышлениях:
   …От этого не устаю, о нет!..
   LXXVII и LXXVIII. Диптих, повидимому, обращенный к тосканскому художнику Симоне Мартини, жившему тогда при дворе в Авиньоне. Петрарка заказал ему портрет возлюбленной, с которым никогда не расставался. Портрет этот до нас не дошел. Первый сонет из двух написан в духе высокой оды, второй – в сниженном роде бурлеска.
   …Поликлет… – древнегреческий скульптор и теоретик искусства (V век до нашей эры).
   LXXIX. …За все тринадцать так не омрачала… – В сонете Петрарка отмечает тринадцатилетие первой встречи с Лаурой в 1327 г. Сонет Петрарка посвящает теме быстротечности жизни.
   LXXX. В Секстине LXXX продолжается тема предыдущего фрагмента LXXIX («Ужли и середина, и конец…») – тема противоречивости и быстротечности жизни.
   …дубке… – «Дубок» – лодка-долбленка;
   …ветрило… – парус;
   …аура… – зефир, дуновение.
   LXXXI. Адресат сонета LXXXI – кто-то из духовных наставников Петрарки, безвременно ушедший в «горнюю страну», – неизвестен.
   LXXXII. …во мраморе откнидеть… – Книд – город в Малой Азии. Особенно знаменита Книдская статуя Афродиты Праксителя.
   LXXXV …Тот угол, где печаль мою развею… и …В моем углу я пал бы не дыша… – очевидно, имеется в виду комната в доме его авиньонского друга – Лелио, куда Франческо отводит на отдых свои измотанные Амуром и Лаурой силы.
   LXXXVIII. Искусство близить чаемое – длинно… – Петрарка цитирует свое любимое изречение из Овидия: vitae summa brevis spem nos vetat incohare longam (краткость жизни не позволяет нам далеко простирать надежду).
   LXXXIX. …Где взаперти сижу и посейчас, / Кляня постылый плен привычных лямок… – серия фрагментов LXXVI–LXXXIX демонстрирует перипетии романа Петрарки с Лаурой, попытки обрести свободу от любовных пут и невозможности оставить «постылый плен привычных лямок».
   XCI. Сонет XCI обращен к брату Герардо и оплакивает смерть его возлюбленной, утрата которой виделась Петрарке скорее как освобождение, нежели как потеря.
   XCII. …новопреставленному Чино… Петрарка подавлен скорбью по новопреставленному поэту – мессеру Чино да Пистойя (1270–1337), своему учителю.
   XCV. …Петру и Магдалине… – Апостол Пётр и Мария Магдалина – ревностные последователи Иисуса Христа, взятые Им на небо.
   XCVI и XCVII. Эти два сонета – своеобразный диптих: Франческо вспоминает свою былую вольницу, которую, как ему теперь кажется, он предал, влюбившись в Лауру.
   XCVIII. Дружище Орсо… – В сонете Петрарка утешает Орсо дель Ангуиллара, который, видимо, задерживался с выездом на турнир, по каковому поводу весьма переживал.
   XCIX. …Давайте, друг мой… – Петрарка проповедует о путях добродетели, и поддерживает неизвестного адресата (вероятно, брата Джованни Колонна… или своего брата Джерарда) в выборе монашеского пути.
   С. …И галерея, где Амур таится, / И новая весна, что каждый раз… – очевидно, галерея церкви Св. Клары в Авиньоне,
   …В тот день мне сердце расклюет… – имеется в виду память о дне встречи (6 апреля) Франческо и Лауры.
   CI. …Два семилетья здесь творят разбой… – один из юбилейных сонетов: констатирует, что с момента первой встречи Франческо и Лауры прошло четырнадцать лет.
   CII. …То Цезарь, хоть был рад, для Птолемея / Проплакался… <…> …А Ганнибал… <…> …Прилюдно хохотал… – В сонете Петрарка говорит о притворстве Цезаря, тестя Помпея, перед Птолемеем и Ганнибала, смеявшегося после поражения Карфагена в войне с Римом.
   CIII …мавр… – Ганнибал,
   …Медведица… – геральдические звери враждебного семье Колонна княжеского дома Орсини.
   Сонет прославляет победу Стефано Колонна над Орсини в окрестностях замка Сан Чезарео 22 мая 1333 года.
   CIV. Адресат сонета Пандольфо Малатеста (1417–1468), друг и покровитель Петрарки, знаменитый представитель дома Малатеста.
   …Павел… – Павел Эмилий – победитель македонцев в битве 168 г. до н. э.;
   …Марцелл… – римский консул, сражавшийся с Ганнибалом;
   …Африкан… – Сципион Африканский.
   CV. Канцона. Различные интерпретаторы по-разному толкуют эту канцону: одни – считая ее пустышкой, т. е. связкой нанизанных в беспорядке пословиц и иных общих мест, другие – своеобразным фельетоном в пику Папской курии в Авиньоне. В переводе сохранена сложная схема рифмовки оригинальной канцоны на итальянском.
   CVI. Мадригал CVI переведён на русский шестистопным ямбом на смежных альтернируемых рифмах («александрин»).
   …младая ангелица… – подразумевается Лаура.
   CVII. …Пятнадцать лет все так же ежечасны… – В сонете CVII Петрарка отмечает пятнадцатилетие встречи с Лаурой в 1327 г. в церкви Св. Клары в Авиньоне.
   CVIII–CXI. Своеобразный свод из четырёх сонетов, целая маленькая поэмка, посвященная «галерее» (церковь Св. Клары в Авиньоне), где впервые встретилась вся «троица», включая Амура. Адресатом сонета CVIII является друг Петрарки – поэт Сеннуччо дель Бене.
   CXII, CXIII. Сонеты CXII, CXIII непосредственно адресованы Сеннуччо дель Бене – другу и поэту, представителю угасающей школы «нового сладостного стиля». На смерть Сеннуччо Петрарка напишет сонет CCLXXXVII, где поставит друга в один ряд с великими поэтами любовной лирики.
   CXIV …нечестивый Вавилон… – имеется в виду Авиньон, куда была перенесена папская столица;
   …Я здесь, в тиши… – Сонет обращен к брату Джованни Колонна и описывает жизнь Петрарки в Воклюзе.
   CXV. …мой соперник – с неба… – В сюжете сонета – соперничество автора с Фебом, словно Лаура есть воплощение Дафны – заложена нескрываемая самоирония.
   CXVI…В замкнутую со всех сторон долину… – Воклюз – городок в 15 милях от Авиньона.
   CXVII …В народе прозванный Укрытым Логом… – Воклюз;
   …Эол… – бог ветров;
   …И к ней отнес бы их в порядке строгом… – имеется в виду к Лауре в Авиньон.
   CXVIII. Шестнадцатый уж на исходе год… – Сонет CXVIII отмечает шестнадцатую годовщину встречи Франческо и Лауры в церкви Св. Клары в 1327 г.
   CXIX. Канцона CXIX известна как «Прекраснейшая солнца» с лёгкой руки И. Бунина (новелла написана в 1932 г.)
   …Светить до дней последних донца… – неполная цитата из известного стихотворения Владимира Маяковского;
   …засесть за важную работу – имеется в виду «Африка» – на латыни;
   …Ей вслед явилася другая… – Любовь, земная и небесная;
   …Зане зерно другой работе… – «Африке».
   СXX. Адресат сонета СXX – Антонио Беккари из Феррары, поэт-любитель, который, поверив слухам о смерти Петрарки, в 1343 году написал «канцону-плач»; Франческо опротестовывает собственный некролог.
   CXXI. Мадригал.
   …перед ней, молодешенькой… – то есть, перед Лаурой.
   CXXII. Семнадцать лет меняется зенит… – Прошло семнадцать лет с момента встречи Лауры и Петрарки;
   …Цвет кобеля пословица винит… – переводчик использует русскую пословицу «Черного кобеля не отмоешь добела» при переводе текста оригинала «altri cangia il pelo/anzi che ‘l vezzo» (дословно: иной скорее сменит шерсть, чем привычку).
   CXXIII. Незапная та бледность…; …Ее тревога в миг мой мозг прошила… – перемены в поведении Лауры связаны с отъездом поэта по делам, но… Лаура словно предчувствует, еще смутно, последнее их роковое расставание.
   CXXVI. Канцоны CXXV и CXXVI – две канцоны, которые Пьетро Бембо (1470–1547) назвал сестрами, хотя они различны своим содержанием. А. В. Передереев, комментатор «Канцоньере», назвал их служанкой и госпожой, а если следовать иерархии сестер, то – Марфой и Марией.
   CXXVI. Ясный, свежий, сладкий ток… – имеется в виду река Сорга в Воклюзе. Начальная строка этой песни взята заголовком к итальянскому учебнику «Родная речь»;
   …Будь ты убрана так… – обращение к «Песенке».
   CXXVII. Канцона… А розы, белы или алы… – начальная строка строфы, прозаический перевод которой К. Батюшков поместил в конце своей статьи «Петрарка» (1815 г.).
   CXXVIII. Канцона CXXVIII – призыв к властям остановить распри и подарить Италии мир. Комментаторы утверждают, что эта песнь была написана в год знакомства с Лаурой (1327). В том же году Людовик Баварский вступил в Италию. Возможен также год написания 1344, во время пребывания поэта в Парме.
   …А на Марса свирепого… – Марс первоначально считался родоначальником и хранителем Рима, позднее Марс был отождествлен с греческим Аресом и стал богом войны.
   CXXIX. Канцона CXXIX завершает знаменитый цикл из 5 канцон: CXXV, CXXVI, CXXVII, CXXVIII и CXXIX.
   …от горы к горе… – поэт бродит в горных окрестностях Пармы, в альпийских предгорьях Сельвапьяно;
   …Сладку ауру лавр… – здесь также отождествляется «лавр» с Лаурой: поэт не может уйти от мыслей о возлюбленной.
   CXXXII. Сонет CXXXII вместе с двумя следующими относятся к едва ли не к самым знаменитым петрарковским сонетам. Статья Батюшкова «Петрарка» начинается первой строкой сонета «S’amor non è, che dunque è quel ch’io sento?».
   CXXXIV. Сонет целиком построен на антитезе и является образцом использования антитезы в литературе; текст положен на музыку Листом, в муз. литературе известен как сонет 104 – нумерация сонетов не учитывала других фрагментов Канцоньере (баллад, мадригалов, секстин и канцон).
   CXXXV. В канцоне CXXXV поэт воплощает воображаемые чудеса средневекового мира.
   …Птах невероятный скачет… – птица Феникс;
   …камень есть в известном Индском море, ненадёжный, / гвоздь тащит крепёжный… – магнит;
   …ручеёк в Эпире есть… – В Эпире было известное греческое святилище, оракул Зевса;
   …Речка – пьешь из ней – смеешься… – в оригинале это чудо на острове Фортуны (ныне – Канарские острова).
   CXXXVI, CXXXVII и CXXXVIII сонеты направлены против папской церкви.
   …Проклятая… – церковь во времена Петрарки;
   …с рыбарей и нищих… – то есть, Апостолов.
   CXXXVII. Жадюга Вавилон… – Авиньон, папский двор;
   …Вакха и Венеру… – имеется в виду, что папский двор не игнорировал бога виноделия и богиню любви и красоты;
   …новый деспот… <…> …в Багдаде штаб-квартеру… – новый папа обоснуется в Риме;
   …мерзостные небу небоскребы… – авиньонские жрецы как раз в то время строили какую-то башню.
   CXXXVIII …И Константин твоей страны блаженной… – имеется в виду Константин Великий, первый христианский император.
   CXXXIX. Сонет написан после посещения Петраркой монастыря Монтрие, где жил его брат Герардо.
   …В Египет мне, ему – в Ерусалим… – противопоставляются два образа жизни: Египет – страна рабства, то есть, Авиньон, а Иерусалим – земля обетованная.
   CXLII. Тема секстины – желание подавить земную любовь ради любви к Всевышнему.
   …Под сенью сладостного листвия… – лавра;
   …безжалостного светоча, / Владеющего Третьей сферою… – 3-е небо, небо планеты Венера (Любовь).
   …Возлюбленного горним светочем… – Аполлоном;
   …днесь иного светоча… – воплощение подлинного благочестия.
   CXLIV. Поклявшись в секстине CXLII встать на путь искупления и покаяния, поэт не выдерживает поэтического говенья и, обращаясь к Сеннуччо дель Бене в сонете CXLIV, начинает снова прославлять земную любовь.
   CXLVI …Олимпу, Скоттам, Гибралтару, Нилу… – четыре крайние точки тогдашней Ойкумены;
   …Край, хороший смилу, что в море полуостровом почил. – имеется в виду Италия;
   …хорош по милу… – переводчик использует поговорку «Не по хорошу мил, а по милу хорош».
   CXLVIII. …и так дале… – переводчик выпускает мало известные реки, полный перечень которых можно найти в переводе сонета CXLVIII, который сделал Асар Исаевич Эппель.
   CXLIX. В балладе CXLIX длинная строка – двухстопник пятисложной стопы, короткая строка – одностопник ея же, – придают фрагменту характерный танцевальный ритм, что коррелируется с одиннадцатисложником (endecasillabo) и семисложником (settenario).
   …В ее побеге… – в побеге Лауры (лавра).
   CLI–CLII. Интересная разработка темы Амура в «одике» (высокий штиль) и «жанре» (низкий штиль).
   …Ойкумена… – населенный человечеством мир.
   CLIII–CLIV. Два «жалобных» сонета, исполненных прекрасной «ренессансности», о глазах возлюбленной, которые затем переходят в «Рыдающий цикл».
   CLV–CLVIII. Сонеты составляют «Рыдающий цикл». Поэма о Плачущей Возлюбленной – это знаменитый сонет CLVI, текст которого положен на музыку Листом, в муз. литературе известен как сонет 123, т. к. нумерация сонетов не учитывала других фрагментов Канцоньере (баллад, мадригалов, секстин и канцон).
   CLIX. Сонету необычно повезло в России: он – чуден, по крайней мере, в двух переводах: Ив. Козлова и Вяч. Иванова.
   CLX. Франческо не любил Авиньона и посещал его, только если далее не выдерживал разлуки с Лаурой. Впрочем, она сама наезжала в Воклюз. Сонет CLX описывает одну из их встреч.
   CLXI. Его смятение от встречи.
   CLXII. Его прогулки по «следам» встречи.
   CLXIII. И диалог с Амуром во время прогулки.
   CLXIV. И ночное бодрствование после прогулки.
   CLXV. И новая встреча с ней, а может быть – оживление в памяти прежней с новыми подробностями.
   CLXVI. В сонете Петрарка сожалеет о том, что он – «не поэт», т. е. не такой поэт, каким хотел бы быть, чтобы воспеть Флоренцию.
   …Мантуя, Арунка и Верона… – Мантуя – родина Вергилия, Арунка – Луцилия, Верона – Катулла.
   CLXVII. Сонет демонстрирует апогей «дивного» Петрарки: так гармоничен, высок образ любимой, так приятна грация описываемых черт – внешность и голос.
   CLXVIII. Стихотворение-шутка, исполненная светлой грусти.
   CLXXI. Не без гротесковости и даже иронии, направленной на себя.
   CLXXII. О ревности.
   CLXXIII. Отражает усиление тревоги и боли.
   CLXXIV. Подлинно «жестокий» – «жесткий» сонет, в котором обозначена кульминация боли.
   CLXXV. Подводит итог, черту под страданием. Таким образом, CLX–CLXXV – это как бы полиптих с кульминацией на «жестком» сонете CLXXIV.
   CLXXVI и CLXXVII. Два сонета CLXXVI и CLXXVII описывают путешествие Петрарки в июле 1333 года в Арденнском лесу, через который проходила дорога из Кёльна в Авиньон. Опасность была велика, но Петрарка решает пересечь жуткий лес один, без оружия, уповая лишь на Бога. Постфактум поэт с иронией вспоминает пережитые опасности, которые кажутся детскими в сравнении с любовными страданиями:
   CLXXVII. …о Крае с певчею водой… – имеется в виду Воклюз.
   CLXXVIII. Здесь Петрарка, словно упражняясь в любовной риторике, представляет целую палитру антитез в характеристике христопродавца Амура.
   CLXXIX. …Так поступай и ты… – ответ Петрарки неизвестному нам флорентийскому поэту Джери Джанфильяцци, который в своем сонете просит совета у Петрарки, как побороть неприступность возлюбленной.
   CLXXX. …По ток…, т. е. ток самой многоводной итальянской реки По;
   …прочь от солнца милого… – т. е. от мест, где проживает возлюбленная.
   CLXXXI. Сонеты CLXXXI–CLXXXIV составляют небольшой цикл, называемый некоторыми комментаторами циклом «страха». В сонете CLXXXI Петрарка аллегорически описывает как Лаура заманивает его в любовные сети. В оригинале сонеты начинаются со слова «Амур» (Amor) (в сонете CLXXXIII «Амур» переместился в третью строку). Переводчик следует оригиналу в трёх сонетах, за исключением CLXXXIII.
   CLXXXII. В сонете CLXXXII Петрарка отвергает всякую ревность, а в следующем CLXXXIII трепещет от переменчивых настроений возлюбленной.
   CLXXXIV. Полон страшных предчувствий, предчувствий будущей утраты.
   CLXXXV. Аллегорический, чисто ренессансный портрет возлюбленной.
   CLXXXVI. Два сонета, CLXXXVI и CLXXXVII отражают мысль Петрарки о том, что красота Лауры достойна быть предметом лишь высочайших поэтов: Гомера и Вергилия. В сонетах скрыто ощущение своей миссии, миссии поэта, ставшего наследником титула «высочайшего поэта».
   …Энний… – римский поэт, воспевавший Сципиона Африканского.
   CLXXXVII. …царь Александр… – Александр Македонский;
   …Я не Гомер, не Дант… – В оригинале Данте не упоминается. Переводчик в своем переводе, уже постфактум, когда оба поэта (Дант и Петрарка) заняли свое законное место на поэтическом Олимпе, с легкой иронией сталкивает их лбами, используя русскую знаменитую формулу: «Нет, я не Байрон, я другой».
   CLXXXIX и CXC – две ренессансные аллегории, олицетворяющие перипетии жизни и творчества.
   CXC. …кипельная лань… – вероятно, Лаура или образ Музы поэта;
   …Меж двух ручьев… – реки Сорга и Дюранс – притоки Роны.
   …Не тронь меня, кто Цезаря слабее!.. – У Петрарки: Не тронь меня. Я освобождена Цезарем (дословный перевод). Известный петрарковед Марко Сантагата считает, что сам Петрарка придумал легенду об олене/ лани с надписью на шее, основываясь на евангельских текстах из Ин. 20,17 и Мф. 22, 20–21.
   Сонеты CXCI, CXCII, CXCIII образуют триптих, в котором все три сонета сильно перекликаются с «лирикой нового сладостного стиля», особенно со стихами из «Новой жизни» Данте (в оригинале сонета CXCI, строка 7, встречается «Beatrice» – явная аллюзия на возлюбленную Данте).
   CXCII. …над болотцем лаву… способ переправы, подвесной мостик.
   CXCIV, CXCVI, CXCVII и CXCVIII составляют цикл сонетов «dell’aura» все четыре сонета начинаются со слова L’aura, обозначающего «легкий ветерок, дыханье», фонетически же повторяющее имя Лаура. В переводе этому соответствуют слова: зефир, дыханье, ветерок.
   …юг родной… – Тоскана; …На север… – Воклюз.
   CXCV. Исключением из цикла «dell’aura» является сонет CXCV, который был назван комментаторами «Isola petrosa» – каменистый остров, который как бы преграждает сладостный ток цикла сонетов CXCIV, CXCVI–CXCVIII.
   …от прекрасных сучий… – ветви вечнозелёного лавра.
   CXCVI …мглою ревностной опеки… …Убор тугой… …в узел… – хорошо известные обстоятельства брака.
   CXCVII. …мавр Атлант… – согласно греческой мифологии, титан Атлант был превращен в камень взглядом Медузы.
   CXCIX. …Что я перчатку… – Три сонета CXCIX–CCI составляют знаменитый «Перчаточный цикл» Канцоньере.
   CCIV. В переводе сонета CCIV весь глагольный ряд второй строки (vedi, odi et leggi et parli et scrivi et pensi) даётся: …полностью: Зришь, внемлешь, чтишь, глаголешь, пишешь, мнишь.
   CCV. Сонет CCV – «Дивный» сонет – подлинная вершина Петрарки.
   Анафорой проходит в сонете слово, определившее название Дантовской школы: dolce, которое повторяется в оригинале 13 раз.
   В своем переводе А. Эфрон употребляет «сладость» 7 раз, А. Ревич сократил употребление «сладкого» до 5 раз. Автор настоящего перевода находит другое, но столь же многозначное, как итальянское «dolce», слово «дивный», повторяющееся 14 раз.
   CCVI. Канцона CCVI выполнена в сложной провансальской манере в ответ на ревнивое замечание Лауры о том, что Петрарка любит и воспевает под именем «Лаура» другую возлюбленную.
   …Фараон евреев – невельможно… – намек на исход Иудеев из Египта;
   …Ионой в Ниневии… – в ассирийской столице Пророк не справился со своими пророческими обязанностями;
   …у привычной исихии… – исихия – обет молчания, молчальничество;
   …наперекор психии… – психия… – зд. гибрид Психеи и психоза;
   …Служил я за Рахиль – не ради Лии… – т. е. как Яков, который служил 7 лет за Рахиль, но получил в жены ее старшую сестру Лию и был вынужден остаться на второй срок;
   …Обол свой оброня… – расставшись с жизнью;
   …в кузове Илии… – т. е. в огненной колеснице пророка Илии.
   CCVII. Канцона CCVII написана в 1346, редакция 1368, тема фрагмента 47-го (сонет). Лексика канцоны в переводе, слегка грубоватая, стилистически сниженная. Возникает риторический вопрос, а как бы перевёл Петрарку Маяковский?!
   …горазд вдыхать зело… т. е. «запахом питаться».
   CCVIII. Сонеты CCVIII–CCXII – стихи о годах странствий.
   Поток, бегущий с горного отрога… – это река Рона в Альпах;
   …апанаж… – вознаграждение;
   …Дух бодр, но плоть достойна снисхожденья. – Последняя строка сонета взята Петраркой в кавычки: «Lo spirito è pronto, ma la carne è stanca» (правда, не во всех изданиях) – это перевод с латинского стиха из Евангелия от Марка: «Spiritus quidem promptus, caro vero infirma» (Mark 14, 38). Синодальный перевод: дух бодр, плоть же немощна.
   CCIX. …Как лось, слегка подраненный стрелой… – Петрарка цитирует «Энеиду» Вергилия: сравнивает себя с раненой Дидоной (Вергилий «Энеида» IV, 68–73).
   CCX …тот, который… – Амур;
   …под кокорой… – кокора – брус, бревно.
   CCXI …заняты мерзавцами… возможно, намек на обстоятельства ее брака;
   …В двадцать седьмом году в тупик зашли / В апреле дня шестого… – воспоминание о первом дне встречи с Лаурой 6 апреля 1327 г.
   CCXII. Сонет CCXII – один из юбилейных сонетов.
   …Уж двадцать лет… – 6.IV.1327 – дата встречи в церкви Св. Клары в Авиньоне: итак, 20 лет! Остается еще только год жизни Лауры.
   170–180, 182, 184–195, 200. Сонеты CCXIII, CCXV–CCXXXVI, CCXXXVIII, CCXL–CCLXIII, CCLXV–CCLXVI – последние прижизненные портреты Лауры в её последний год жизни.
   181, 182. CCXIV, CCXXXVII, CCXXXIX – Секстины, несомненно составившие триптих.
   …нежным соцветьем… – подразумевается «лавр»;
   …прежде вольна / Плоть станет… – имеется в виду вольна от души;
   …лес… – здесь имеется в виду «плотская любовь».
   CCXIX. …Аврора, преданная… – возможная трактовка образа переводчиком, на основе древнегреческого мифа: Эос была влюблена в Титона, для которого испросила у богов бессмертия, забыв заручиться от них для него вечной молодостью, Титон превратился в дряхлого неумирающего старика, которому Эос продолжает оставаться верна. Однако, не следует видеть в Титоне – мужа Лауры.
   …при первым, что вторым зачернено. – то есть, Лаурой, затмившей солнце.
   CCXX. Сонет CCXX звучит Возрожденческим гимном телесной красоте Человека. Не это ли вдохновило Вячеслава Иванова на его перевод «Земная ль жила золото дала / На эти две косы…»?!
   CCXXII. …Красавицы, с кем вижусь… – Сонет CCXXII посвящён диалогу влюбленного поэта с подругами возлюбленной.
   CCXXV. В сонете CCXXV Петрарка видит Лауру во время речной прогулки на лодке, в окружении двенадцати подруг.
   …Вкруг солнца моего… – подразумевается Лаура;
   …Об Аргонавтах… – в древнегреческой мифологии участники похода в Колхиду на корабле «Арго».
   …Парис… – виновник развязывания Троянской войны.
   CCXXIX. Сонеты CCXXIX и CCXXX объединены в диптих своими первыми стихами, в которых выражена столь привычная смена настроения поэта.
   …Следствию причину предпочесть… – то есть, причину его неудовольствия – Лауру.
   Сонеты CCXXXI и CCXXXIII объединены одним обычным житейским биографическим фактом. В первом сонете Петрарка узнает о глазном недуге Лауры, во втором поэт чудесным образом исцеляет возлюбленную. Эти близкие по сюжету сонеты разделены фрагментом CCXXXII, вставка которого, возможно, была следствием гнева Петрарки на Природу, и даже косвенно на Господа, молчаливо попустивших заболевание очей Лауры.
   CCXXXII. Сонет представляет собой распространенную отповедь гневу. В сонете показана галерея злобствующих:
   …Царь Александр – Александр Македонский, известный, в частности, своей необузданной жестокостью;
   …Тидей… – один из вождей, участников похода «Семерых против Фив», будучи смертельно ранен, убил своего противника Меналиппа и мстительно обглодал его череп;
   …Сулла… – римский диктатор, по преданию ослеп и умер от гнева;
   …Валентиниан I… – Римский император, умер от приступа гнева во время приема послов;
   …Аякс… – один из греческих вождей под Троей: бросился на меч из-за того, что ему не достался доспех Ахилла.
   CCXXXIV. Сонет – поэтическая зарисовка дней уединённой, замкнутой жизни поэта в Воклюзе.
   CCXXXV. По трактовке переводчика, Лаура запрещала Франческо попадаться ей на глаза в Авиньоне, где это могло вызвать толки. Два сонета CCXXXV и CCXXXVI – о борьбе страсти и разума.
   CCXXXVII. Из триптиха секстин эта CCXXXVII – секстина грусти.
   …Та же, что мне прежде сумерек – вечер… – подразумевается Лаура.
   CCXXXVIII. Сонет указывает на «биографический» факт из жизни Лауры: на праздничном обеде некий знатный гость выбирает среди дам Авиньона Лауру и целует ее в лоб и в глаза; споры о прототипе гостя королевской крови до сих пор не угасли: Карл IV Люксембургского или Аццо да Корреджо (друг и покровитель поэта)?
   CCXXXIX. Секстина CCXXXIX заключительная из триптиха трёх секстин CCXIV, CCXXXVII, CCXXXIX.
   …Все на свете подвластно созвучию… – в оригинале у Петрарки «Nulla al mondo è che non possono i versi» (Нет ничего в мире, что не подвластно стихам). Здесь Петрарка цитирует Овидия: «Quid enim non carmina possunt?» («Что невозможно твоим песням?»), Metam. VII, 167.
   CCXL. Сонет CCXL продолжает тему о соотношении чувства и разума (см. также Два сонета CCXXXV и CCXXXVI)
   CCXLII. Сонеты CCXLII и CCXLIII о по-собачьи преданном сердце открывают (пока затаенно) важную тему предчувствия великой утраты – смерти Лауры в 1348 г. Разделение «Канцоньере» на две части: стихи «на жизнь» и стихи «на смерть» мадонны Лауры – довольно условно. Петрарка осуществлял основные редакции своей книги после 1348, дата написания многих пьес неизвестна, а стихи, написанные при жизни Лауры, могли позже редактироваться поэтом. В настоящем переводе, как и в издании «Канцоньере», с которого сделан перевод отсутствует разделение фрагментов «на жизнь» и «на смерть» Лауры.
   CCXLIV. Этим сонетом Петрарка отвечает на сонет своего друга и лечащего врача Джованни Донди из Оролоджо. Обмен стихами произошел, по мнению комментаторов, в 1372–1373 гг. во время войны между Падуей и Венецией. Донди скован жесточайшим кризисом, причиной которого, вероятнее всего, была любовь, что видно из ответного сонета Петрарки:
   …И я с твоим, в безумье, схожем, бьюсь…; …нас водит тот же бес…
   В последней терцине Петрарка напоминает о близости смерти и покаянии.
   CCXLV. Сонет CCXLV вызвал многочисленные споры о причастности его к главной сюжетной линии Канцоньере: кто этот un amante antiquo et saggio (любовник древний и мудрый)? Приводились даже версии, что это старый Петрарка, с умилением любующийся молодой парой. Версия же, явленная в настоящем русском переводе – множество смыслов, в которых не последнюю роль играет грусть.
   CCXLVI. Уже первый стих сонета CCXLVI, содержащий тройное фонетическое повторение имени возлюбленной: L’aura che ‘l verde lauro e l’aureo crine… ставит переводчика в поистине в безвыходное положение.
   …Зефир… (аура) – подлинно ренессансное ощущение краткости этой жизни, что и прибавляет столько полноты к ее радостям.
   CCXLVII. В сонете CCXLVII Петрарка вызывает Великие Тени прошлого для соревновательной оценки своих «Осколков на просторечии» («Rerum vulgarium fragmenta»).
   …Демосфена / И Цицерона… – античные ораторы;
   …Гомер/С Вергильем… – греческие эпики;
   …Пиндар с Горацьем… – лирики в жанре высокой оды.
   CCXLVIII. …Чистейшей прелести чистейший гений… – В русской поэзии подобное вознесение Дамы, как в сонете CCXLVIII, представлено в Пушкинской «Мадоне»: не случайно, в настоящем переводе цитируется Пушкинский стих… с небольшим изменением.
   CCXLIX. …Как бы внимающую дальний глас… – сонет пронизан настроением приближения смерти Лауры. Оригинальные строчки сонета несут дополнительное указание на связь с потусторонним миром посредством обильного скрытого (видоизмененного) цитирования строк из «Ада» из «Божественной комедии» Данте Алигьери. В переводе, к сожалению, сложно передать цитаты, скрытые в стихах поэта.
   CCL. …Мы более не встретимся с тобою!… – Сонет CCL – один из сонетов «предчувствия», хотя написан он уже после смерти Лауры.
   CCLIII. Сонет CCLIII написан в конце шестидесятых годов четырнадцатого века, то есть после смерти Лауры прошло более двадцати лет. Петрарковед Марко Сантагата в своем романе «L’amore in sé» («Любовь в себе») сказал: «Лаура – это имя, которое Петрарка дает желанию»; Лаура становится символом любви.
   CCLIV. Сонет CCLIV – последний сонет долгого цикла «сонетов предчувствия» (CCXLII–CCLIV).
   С напрасным напряженьем жду вестей… – Цикл этот был добавлен Петраркой в последнюю редакцию «Канцоньере» – «Ватиканскую», в 1373 году, когда поэт ожидал собственной смерти и, вероятно, прощание со всем, что связано с земной жизнью, сыграло не последнюю роль в формировании этого цикла. В последнем сонете цикла надежда вполне побеждена логикой происходящего.
   CCLVII. Сонет CCLVII – автореминисценция сонета XXXVIII, в котором звучит жалоба на «ладонь».
   …ладонь люблю не так… – теперь «ладонь» – не преграда, а «лакомство рая».
   CCLVIII …Душе, несчастной, вскормленной на муке… – в этом сонете CCLVIII разделение любви на любовь земную и любовь небесную обретают значение философской концепции.
   CCLIX. …Меж холмов Сорги… – речка в Воклюзе, где Петрарка предпочитал жить и работать.
   CCLX. В сонете CCLX Петрарка выражает неподдельное любование прекрасной возлюбленной, и в то же время обреченность в предчувствии скорой утраты.
   …Греции прекрасная царица… – Елена Прекрасная (Троянская, Спартанская);
   …Лукрецья… – Лукреция, по преданию, римская женщина, славившаяся своей красотой и добродетелью.
   …Аргия – дочь Адраста, вдова Полиника;
   …Поликсена… дочь Приама, красавица;
   …Ипсипила… – дочь Тоанта, обманутая Ясоном.
   194. CCLXI. …Что женщиной моей слывет в сем месте… – Этот сонет (в собственном переводе) переводчик поставил, в качестве Пролога, в начале своего стихового романа «Жидков, или о смысле дивных роз, киселе и переживаниях одной человеческой души», изменив только строку четвертую: «…Что Тетушкой моей слывет в сем месте…».
   195. CCLXII. В сонете CCLXII приводится разговор Лауры с некой пожилой матроной, утверждающей, что красота (жизнь) важнее непорочности. Речь возражающей ей Лауры охватывает почти весь сонет.
   …И жизнь такая подлинно мрачна / И горше смерти и горчайшей боли…. – Лаура цитирует стихи «Божественной комедии», что делает честь её начитанности; в оригинале Петрарки это … e tal vita aspra e ria/Via piu` che morte, et di piu` pene amare. Что соответствует стихам Данте: Esta selva selvaggia, e aspra e forte, /Che nel pensier rinova la paura/tant’è amara che poco è piu morte (inf., I, 5–7)
   …Смерть Римлянки… – Римлянка Лукреция, обесчещенная Тарквинием, рассказала обо всём своему мужу и заколола себя на его глазах.
   CCLXIII. Сонет CCLXIII – заключительный сонет первой части «Канцоньере» кажется гимном в честь целомудренной Лауры; он создаёт контраст второй части, где тема покаяния и раскаяния начинается с первого же фрагмента – канцоны CCLXIV. Деление Книги на две части оказывается вовсе не биографическим – на «жизнь» и на «смерть» Лауры, а концептуальным, то есть имеет значение переход от заблуждения к искуплению.
   CCLXIV. По мнению комментаторов, лучшим примечанием к канцоне CCLXIV является «Secretum» («Моя тайна») Петрарки, поэтому время написания канцоны относят к периоду написания «Моей тайны», то есть к 1343–1347 годам. «Secretum» – это напоминание Франциску о суетности и бренности жизни, о смысле земного пути, о собственных грехах и пороках.
   …И эта не даёт опять… – имеется в виду Лаура;
   …Так шепчет мне одна идея… – идея Спасения;
   …Но кисло-сладкая другая… – мысль о Славе
   …эта…похоть… – плотские помыслы;
   …Уносит тушь… – то есть, седеют волосы;
   …претит / Мне следовать дорогой чести… – дорогой Спасения;
   …Я знаю: жребий мой измерен… – переводчик возвращает Петрарке петрарково, заимствованное А. С. Пушкиным;
   …срок идти домой… – то есть, в Царствие Небесное;
   …навой… – вал в ткацком станке.
   CCLXVI. Сонет CCLXVI относится к жанру поэтической переписки (тенцона): поэт приносит извинения адресату сонета, Джованни Колонна, за вынужденную задержку в пути.
   …два светильника… – Джованни Колонна и Лаура;
   …Пятнадцать эту, тот осьмнадцать лет… – очевидно, годы знакомства с Лаурой и с Джованни Колонна.
   CCLXVII. Сонет CCLXVII написан вскоре после получении вести о смерти Лауры 6 апреля 1348 г. Печальным эхом звучит и в оригинале, и в переводе анафора «жаль» (Oimè).
   CCLXVIII. Канцона CCLXVIII написана в 1349 г. (редакция 1356 г.) на смерть Лауры.
   CCLXIX. Колонна рухнула… – Сонет CCLXIX написан на смерть кардинала Джованни Колонна, давнего покровителя Петрарки (умирает в июле 1348 г.).
   CCLXX. Канцона CCLXX (Написана в 1350 – март 1351) в диптихе с сонетом CCLXXI посвящена возражению Амуру, толкающему поэта в сети нового увлечения.
   …межой обжевой… – обжа – мера земельного обложения в современной Петрарке Новгородской Руси;
   …в персти… – земля, прах.
   CCLXXI. Сонет написан 6 апреля 1349 г. – относится к циклу юбилейных сонетов.
   …двадцать один год… – указан полный срок поклонения живой Лауре – 21 год;
   …раковую шейку… – так переводчик обозначает искушение или соблазн «измены» Лауре.
   Сонеты CCLXXIII–CCLXXVIII – констатация утраты, постигшей поэта, лирическое выражение плача по умершей возлюбленной.
   CCLXXVIII. …Как раз в апреле и сего числа! – сонет CCLXXVIII написан в в 1351-ом году, в третью годовщину смерти Лауры и относится к «юбилейным сонетам», включающим сонеты, знаменующие отсчёт времени со дня первой встречи Франческо и Лауры 6 апреля; совпадение дня первой встречи и дня смерти Лауры 6 апреля 1348 г. послужило основанием относить сонет CCLXXVIII и сонет CCCLXIV к «юбилейным».
   CCLXXIX. Сонет CCLXXIX открывает небольшой цикл сонетов, посвященных Воклюзу. В июне 1352 г. Петрарка, по приглашению Папы Клемента VI, прибывает в Авиньон, где он находится при папском дворе, но с февраля 1353 г. он возвращается в свой домик, в Воклюз.
   …вал реки блестящей… – имеется в виду Сорга
   CCLXXX. …Нет в мире уголка… – подразумевается Воклюз;
   …на Кипр… – сравнение Воклюза с Кипром, где почитался культ Венеры.
   CCLXXXI. …угол отдаленный… – Воклюз;
   …С душой общаясь новообращенной… – в Воклюзе Петрарка вновь обрел свою возлюбленную в чудных видениях памяти и воображения.
   CCLXXXVII. Сонет CCLXXXVII написан на смерть Сеннуччо дель Бене.
   Сеннуччо, пусть, в слезах и одинок …Сенуччо умер в октябре 1349 г.;
   …Гвиттону, Данту, Чину, / А также Франческину… – Гвиттоне Д'Ареццо, Данте Алигьери, Чино да Пистойя, Франческино дельи Альбицци – поэты, старшие современники Петрарки;
   …Третье Небо… – Третья сфера – планета Венера согласно теории Птолемея Клавдия.
   CCLXXXVIII. Стихи написаны в дни последнего пребывания Петрарки в Провансе, в то время, когда поэт принял решение навсегда покинуть ставший родным Воклюз и окончательно обосноваться в Италии.
   CCLXXXIX. Жаровня нежная, краса красот… – то есть Лаура.
   CCXCI. Сонет CCXCI, по мнению переводчика, выглядит как автореминисценция сонета CCXIX об Эос и Титоне, на этот раз с большим упором на телесную сторону любви, чем на платонику верности.
   …твой старец… – в оригинале названо имя Титон, – сын царя Трои Лаомедонта, возлюбленный Эос (Авроры). По легенде, Эос унесла Титона на небо, где упросила Зевса сделать возлюбленного бессмертным, однако забыла попросить также о вечной молодости для Титона.
   CCXCII …И звоны струн напоминают стон. – Петрарка в последней строке цитирует «Иова»: Et la cetera mia rivolta in pianto (дословно: отныне все мои песни станут плачем).
   CCXCIII …То нет и нужды мне моим писаньям / Брить заусенцы рашпилем стальным… – Петрарка многозначно и противоречиво оправдывается в мотивах своего творчества в рифмах.
   CCXCIV. Сонет открывает триптих фрагментов (CCXCIV, CCXCV, CCXCVI), начинающихся с глагола solere (иметь привычку): Soleasi…, Soleano…, soglio. Это определяет элегичность всех трёх сонетов и, соответственно, переводов, связанную с постепенным смиренным осознанием утраты Лауры.
   CCXCVIII …Вечно Сладостный и Горький День… – день 6 апреля, который есть день первой встречи Франческо и Лауры в 1327 г. и день её смерти в 1348 г.
   CCXCIX. Сонеты CCXCIX и CCC объединены общим литературным приемом – анафорой (каждая строфа сонетов начинается одним словом: «Где» в CCXCIX и «Ревную» в CCC), а также смысловой перекличкой, то есть на вопросы первого сонета находятся ответы во втором сонете.
   СССI. Сонет СССI известен в переводе Мандельштама.
   Дол <…> Ключ <…> В воде <…> Холм… – имеется в виду Воклюз с рекой Соргой.
   CCCIII …делила речки быстрина… – речка Сорга.
   CCCIV …рифму прочь гоню… – Сонеты CCCIV и ССХСIII вносят, согласно мнению Марко Сантагата, обозначившуюся в «Канцоньере» дискуссию о поэзии.
   CCCVIII. Та, для которой Соргу предпочел / Я речке Арно… – речь идёт о Лауре, ради которой Петрарка Воклюз предпочёл Тоскане.
   CCCX. …Бранится Прокла, плачет Филомела… – на греческом языке Прокла – ласточка, Филомела – соловей.
   CCCXIV. …Последним позднее свиданье… – тема последнего свидания с Лаурой в 1347 г. будет повторяться также в сонетах CCCXXVIII–CCCXXX.
   CCCXV. …Несут согласно лет совместных бремя… – сонеты CCCXV–CCCXVII образуют триптих, где поэт в мечтах рисует картины мирной, беспорочной старости.
   CCCXVIII. …спутник мой зеленый… – В сонете CCCXVIII Петрарка вновь обращается к аллегории Лауры и Лавра;
   …Эвтерпу с Каллиопою… – в древнегреческой мифологии Эвтерпа – муза лирической поэзии, Каллиопа – муза эпической поэзии.
   CCCXIX. Сонет CCCXIX навеян книгой Иова, в оригинале Петрарка использует цитаты и образы из «Иова». Этот сонет относится к числу 4-х сонетов Петрарки, которые перевёл О. Мандельштам.
   CCCXXI. Так вот гнездо, где Феникс мой живой… – первая строка сонета CCCXXI перекликается с первой строкой сонета CLXXXV: O птица Феникс в перьях золотых…
   CCCXXII. Сонет CCCXXII является ответом Петрарки на сонет друга его молодости Джакомо Колонна, епископа Ломбезского: Джакомо поздравляет друга с увенчанием в 1341 г. лавровым венком в Риме на Капитолии и называет Петрарку «флорентийским поэтом».
   CCCXXIII. Канцона CCCXXIII содержит описание шести аллегорий смерти.
   …Аониду встретить мог… – в древнереческой мифологии Аониды – музы искусства.
   CCCXXIV. Единственная баллада, написанная Петраркой на смерть Лауры.
   CCCXXV. Канцона является ответом на письмо Дж. Боккаччо. В 1353 году Петрарка, перебравшись в Италию, выбирает Милан в качестве места жительства. Дж. Боккаччо пишет письмо к Петрарке, которое и начинает знаменитой фразой: «Молчать невмочь…», в котором Франческо обвиняется в служении врагам Флоренции.
   …Сбирр (ит.) – полицейский, мент; здесь подразумевается Амур в подобной роли;
   …дьямант… – имеется в виду «сердце»;
   …Держали фолиант… – имеется в виду кладезь ума;
   …под знаменем зеленым… – имеется в виду листва Лавра;
   …Матерь круговерти… – Природа;
   …дело знает пряха… – подразумевается Парка, одна из трёх богинь судьбы в древнеримской мифологии.
   Сонеты CCCXXVIII–CCCXXX образуют триптих, посвященный последнему свиданию поэта с Лаурой; ещё раз Петрарка возвращается в своих стихах к этому дню.
   CCCXXXI. Я солнце покидал… – в канцоне CCCXXXI Петрарка раскаивается о частых отлучках из Прованса от «солнца», то есть, Лауры.
   CCCXXXII. Петрарка использует метрическую структуру двойной секстины с целью показать свою двойную скорбь и печаль о смерти Лауры.
   …Как Эвридику Орфей… – имеется в виду миф об Орфее и Эвридике. CCCXXXIII …гранит… – подразумевается могильный камень. CCCXXXVI …В сорок восьмом году… – речь идёт о дне смерти Лауры – 6 апреля 1348 г.
   CCCXLIII …Чистейшей прелести… – переводчик заимствует метафору из стихотворения «Мадонна» А. Пушкина.
   CCCLIV …сердца слезою жечь… – измененная цитата из стихотворения «Пророк» А. Пушкина; в оригинале «Канцоньере» последний стих «piangendo I’ ‘l dico, et tu piangendo scrivi (плача, я говорю, а ты, плача, пиши)» также является цитатой из Книги страстей Христовых (Liber de passion Christi), где Мария говорит верующему: tu cum lacrymis scribe.
   CCCLV …из твоего Эреба… – в греческой мифологии Эреб – олицетворение вечного мрака;
   …Не отнимая у несчастий хлеба. – последний стих у Петрарки звучит по-другому: non a caso è vertute, anzi è bell’ arte, что русской прозой можно передать примерно так: доблесть не достигается случайным образом, но лишь постоянными занятиями.
   CCCLVIII …Тот, Кто, распятый меж горемык… – Иисус Христос;
   …Тартар… – преисподняя.
   CCCLIX. Канцоны CCCLIX, CCCLX и CCCLXVI составляют своеобразный заключительный триптих.
   …Ветвь пальмы… – в христианстве пальма символизирует бессмертие, божественное благословение, триумфальное вступление Христа в Иерусалим, рай.
   CCCLX. Мой враг… – в оригинале канцоны «empio signore» (дословно: нечестивый сеньор), подразумевается кто-то из близких, возможно Амур;
   …пред королевой… – возможно, аллегория Разума;
   …леевой… – леева – неологизм Маяковского в стихотворении «Левый марш», здесь означает «струя»;
   …Ответчик… – тот самый «мой враг» (empio signore), Амур;
   …Атрид… – согласно древнегреческой мифологии, Атрид Агамемнон – сын Атрея;
   …Ахилл… – согласно древнегреческой эпосу, герой похода против Трои;
   …о Ганнибале… – Ганнибал (247–183 до н. э.) – карфагенский полководец;
   …Любили и кобыл… – герои античности подчас любили женщин низкого происхождения.
   CCCLXIII …Дал дуба лавр, оставив поле вязу… – в оригинале «Погашены мои лавры, остались лишь дубы и вязы», так переводчик выразил горечь утраты возлюбленной (Лауры).
   CCCLXIV. Огнь двадцать один год… – Сонет CCCLXIV – «Юбилейный» сонет; совпадение дня первой встречи с Лаурой и дня её смерти позволило поэту не прерывать серию «юбилейных» сонетов со смертью Лауры.
   …Еще лет десять слезный дождь… – на самом деле работа над «Канцоньере» продолжалась почти до смерти Петрарки – окончательная редакция Книги обрела форму за несколько месяцев до смерти поэта.
   CCCLXVI. В заключительной канцоне CCCLXVI слово Vergine (Дева) повторяется 21 раз – ровно столько лет прошло со дня первой встречи до дня смерти возлюбленной.
   …Дева… – Богородица;
   …глиной став, мне сердце все тоской / Она изранила … – имеется в виду Лаура;
   …Консорта Цезаря, взломавшего бедлам… – супруга Цезаря, сошедшего во Ад.
   Помимо настоящего перевода канцоны CCCLXVI, существует замечательный перевод русского философа и поэта Владимира Сергеевича Соловьева.


   Alexej Berdnikov, Na poljach Petrarki (Nei campi del Petrarca),
   Moscow-Vancouver, Prosodia, 2004, pp. 246

   Если поэтический перевод представляет собою подлинное, эпическое предприятие – Роман Якобсон утверждал, что поэзия непереводима по определению, поскольку все лингвистические элементы несут собственные значения, всякое фонетическое подобие воспринимаемо читателем как семантическое сближение и парономасия правит поэтическим языком – поистине Алексей Бердников, русский переводчик Петрарки, вырисовывается как своего рода странствующий рыцарь от литературы.

   Том, вышедший в год, посвящавшийся празднествам в честь седьмого столетия со дня рождения Поэта, и опубликованный Бердниковым – поэтом, прозаиком, литературным критиком и переводчиком, помимо Петрарки, также Шекспира и Верлена, содержит первый полный перевод «Канцоньере» и «Триумфов», дополненный комментариями, направленными на то, чтобы объяснить русскому читателю многочисленные отсылки исторического, мифологического, литературного характера, то есть на затекстовое пространство, рассеянные в петрарковских стихах, а также Введением в Петрарку (Introduzione a Petrarca). Этот последний раздел книги предоставляет удобный случай для вновь пробега, в ходе воображаемого диалога между Франческо Петраркой и Орсо графом Ангуиллара, по истории итальянской поэзии, от рыцарской поэзии до Сицилийской школы, явленной здесь в образе Якопо да Лентини, и в процессе сонетирования (с привлечением правил написания сонета) – и последующих поэтических форм, таких как «станца».
   Поэту тут приписываются будто бы не очень глубокие познания, прежде всего – некое отрицание творений Данта, в частности «Комедии», чему призывается на помощь легенда о якобы зависти Петрарки к Данту, опровергаемая на деле самим Петраркой (Фам., XX1, 5) лета 1359 года. Затем указываются основные черты петраркизма и, наконец, обрисовывается фигура Лауры, здесь под инициалами ЛН, полунамеком, бегло идентифицированная в Лауре де Нов, супруге Уго де Сада, согласно знаменитым тезисам, предложенным Томмазини в Петрарка редививус, которая тем не менее становится реальной фигурой-посредницей между творением Петрарки и человечеством, вступающим в третье тысячелетие. Меняются актеры диалога, который состоится уже на сцене современного Петербурга, видоизменяется тема: трое собеседников, обозначенных, как БС, ДС и Юлия, дебатируют уже не поэзию, но поэтический перевод. Дух переводчика парит над столом переговоров, и беседа трех персонажей как бы определяет собой своего рода сноску переводчика, выстроенную маевтически, которой конечная цель – в выяснении (параметров) подлинности поэтического перевода. Намерение Алексея Бердникова состоит не в том чтобы поэтически перевоплотить и даже не в том, чтобы семантически перевыразить, но в том, чтобы возвратить тексту дух Петрарки, передаваемый языком, характеризуемым приподнятостью (реджистро аулико).
   Так начало знаменитой канцоны СXXVI «Chiare, fresche dolci acque, / ove le belle membra pose colei che solo a me par donna» в аккурат передано переводчиком не семантически. Первые строки Петрарки несут на себе в русском переводе образ, отмеченный большей телесностью, более ощутимой тяжелостью: «Ясный, свежий, сладкий ток, / в коий стан прекрасный / погружала та, что мне одна „она“». Петрарковы воды приобретают большее движение, больший реализм в токе, то есть в «течении» русского перевода, le «belle membra» становятся «станом» телом, которое «блистательно» – прекрасно. Глагол «pose», обозначавший легкость этого телодвижения Лауры, преображен в более телесный – погружала – «immerse». Перевод не семантический и даже не поэтический, поскольку образы оригинала сохранены, а верность есть верность ритму, доказательством чего служит ход стиха Та, что мне одна «она».
   Наконец, в тройственном диалоге поставлен вопрос передаваемости подлинного Петрарки, каковой решается таким образом: «миллион Петрарок говорят тебе и все – „подлинные“ и все отличны один от другого». Таково послание, вручаемое русскому читателю Поэтом, и этому предстоит быть поставленным в контекст подлинной Weltliteratur, рядом с другими Петрарками, рядом с Петраркой, например, Осипа Мандельштама.

 Джулия Базелика

   © Giulia Baselica, Comparatistica Annuario italiano, 2004.
   Пер. с итал. А. Бердникова


   От издателя

   Ценность фундаментальной работы Бердникова над полным собранием стихов Петрарки велика и за десятки лет никем толком не оценена, публикаций не было. Такая недооценка произошла не потому, что люди завистливы или глупы, нет-нет, по другой причине: новизны этой работы попросту не могли оценить профессионалы, мнение которых у нас формируется ясной и устоявшейся с добротного советского времени системой критериев.
   Отдавая дань уважения специалистам советской школы перевода, хочу заметить, что общая для этих несомненных мастеров система правил, по которой осуществлено и продолжается строительство огромного здания советского перевода при всех достоинствах, не выстраивается в полной мере. Но если прочесть эссе Марины Цветаевой о Брюсове и приложить совсем немного мыслительного труда, применяя тезисы Цветаевского эссе к переводчикам советской школы, многие достоинства этой школы встанут на свои места.
   Здесь же мы говорим о Петрарке Бердникова, а советскую школу упомянули только потому, что коснулись причин неоцененности бердниковского перевода.
   Итак что это за перевод и перевод ли?
   Нет, это не перевод в полном смысле слова. Это скорее фундаментальное лабораторное исследование структуры и природы корпуса стихов Петрарки, выполненное в стихах.
   Все здесь противоречит принципам советской школы, из которых самый главный – ни в коем случае не знать языка, с которого выполняется перевод.
   Бердников итальянский язык знает, и в этом трагедия Бердникова.
   И Батюшков, и Пушкин столкнулись с непередаваемостью сладкозвучия итальянского стиха по-русски. Батюшков даже, говорят, сошел с ума на этой почве. На сегодня «звуки италианские» по-русски не передаваемы. Бердников решает эту проблему музыкальной передачи через аккорды согласных, по-державински, даже по-тредиаковски. Мы можем соглашаться с ним, можем – нет, но мы видим, что задачу он решал. И решил понятным для русского поэтического языка старинным методом.
   Это решение, правда, создает читателю некоторую трудность: нужно неплохо знать язык согласных, «натаскаться» в чтении Державина и Тредиаковского, чтобы понять бердниковские приемы. Людей, владеющих этим предметом мало, от того ясно, что работа Бердникова предназначена узкому кругу сведущих в согласнописи (мое словечко) людей.
   Вторая черта работы Бердникова состоит в том, что он пытается открыть перед нами двери в мастерскую Петрарки даже в большей степени, чем указать нам путь к небесным красотам поэзии последнего. Бердников убежден, что не зная того, для него самого очевидного факта, что корпус Петрарки есть своего рода единое произведение, единый «роман» с религиозным сюжетом, мы знакомиться с Петраркой не сможем. Потому стих Бердникова нагружен в том числе и передачей сотен взаимосвязей оригинального текста, которые он нам намеренно обнажает, для того, чтобы мы ясно поняли, что перед нами не сборник стихов, но поэтическое целое. Третья черта работы Бердникова, которой хочу коснуться, это введение читателя в язык итальянского сонета, болевая точка которого – точная рифма.
   Бердников показывает нам, как банальную рифму заставляли мастера сонета звучать неожиданным, всегда свежим образом. Это мало знакомое России искусство. Пушкин придал русской рифме в старину совсем другой поворот: в его, ставшей для нас образцовой рифме нас прежде всего пронзает ОТЛИЧИЕ рифмующегося от рифмуемого, именно в разнице самый сок.
   Бердников возвращает нас во времена совершенной точности созвучия и показывает, что этот странный для нас путь по-русски возможен, и что кровь-любовь могут стать неожиданностью в контексте умело выстроенного синтаксиса.
   Вот, вскользь, главное, что я прочел у Бердникова. Так что перед нами? Перевод?
   Нет. Это фундамент, мерило, благодаря которому мы теперь можем брать любой сонет Петрарки, даже любую его канцону в любом переводе и, зная вариант Бердникова, наконец чувствовать глубину и мощь авторского замысла, мощную подноготную текста.
   Потому работа Бердникова представляется мне долгожданной и необходимой.

 Вячеслав Кожемякин