-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
| Теннесси Уильямс
|
| Трамвай «Желание»
-------
Теннесси Уильямс
Трамвай «Желание»
Tennessee Williams
A STREETCAR NAMED DESIRE THE ROSE TATTOO THE GLASS MENAGERIE CAT ON A HOT TIN ROOF
Перевод с английского
Печатается с разрешения литературного агентства Andrew Nurnberg Associates International Ltd.
© Tennessee Williams, 1945, 1947, 1950, 1955
© Перевод. В. Воронин, наследник, 2019
© Перевод. В. Вульф, наследник, 2018
© Перевод. А. Дорошевич, 2018
© Перевод. Г. Злобин, наследники, 2019
© Издание на русском языке AST Publishers, 2019
Трамвай «Желание»
Действующие лица
Бланш Дюбуа.
Стелла – ее сестра.
Стэнли Ковальский – муж Стеллы.
Митч.
Юнис.
Стив.
Пабло.
Негритянка.
Врач.
Надзирательница.
Молодой человек – агент по подписке.
Мексиканка.
Разносчик.
Прохожий.
Матрос.
Картина первая
Двухэтажный угловой домик на Елисейских Полях в Нью-Орлеане – улице между рекой и железнодорожными путями. Убогая окраина, и есть в ней, однако, в ее захудалости – не в пример таким же задворкам других великих американских городов – какая-то совершенно особая, забористая краса. Дома здесь все больше белые, пооблинявшие от непогоды, с вычурными фронтонами, обстроены шаткими лесенками и галерейками. В домике две квартиры – вверху и внизу, к дверям обеих ведут обшарпанные белые лесенки. Вечер в начале мая, только-только еще начинают собираться первые сумерки. Из-за белого, уже набухающего мглой дома небо проглядывает такой несказанной, почти бирюзовой голубизной, от которой на сцену словно входит поэзия, кротко унимающая все то пропащее, порченое, что чувствуется во всей атмосфере здешнего житья. Кажется, так и слышишь, как тепло дышит бурая река за береговыми пакгаузами, приторно благоухающими кофе и бананами. И всему здесь под настроение игра черных музыкантов в баре за углом. Да и куда ни кинь, в этой части Нью-Орлеана вечно где-то рядом, рукой подать, – за первым же поворотом, в соседнем ли доме – какое-нибудь разбитое пианино отчаянно заходится от головокружительных пассажей беглых коричневых пальцев. В отчаянности этой игры – этого «синего пианино» [1 - Особая, «нью-орлеанская», манера исполнения на рояле музыки в стиле «блюз».] – бродит самый хмель здешней жизни. На крыльце две женщины, белая и цветная, прохлаждаются на свежем воздухе. Первая, Юнис, снимает квартиру на втором этаже; Негритянка – откуда-то по соседству: Нью-Орлеан – город-космополит, в старых кварталах люди разных рас живут вперемешку и, в общем, довольно дружно. Ритмы «синего пианино» переплетаются с уличной разноголосицей.
Негритянка (к Юнис). …и вот, говорит, святой Варнава повелел псу лизнуть ее, а ее-то всю, с головы до ног, так холодом и обдало. Ну, и в ту же ночь…
Прохожий (матросу). Держитесь все правой стороны и дойдете. Услышите – барабанят в ставни.
Матрос (негритянке и Юнис). Где здесь бар «Четыре двойки»?
Разносчик. А вот с пылу, с жару…
Негритянка. Что зря деньги переводить в этой обдираловке!
Матрос. У меня там свидание.
Разносчик. …с жару!
Негритянка. Да не польститесь у них на коктейль «Синяя луна» – ног не потянете.
Из-за угла появились двое – Стэнли Ковальский и Митч. Им лет по двадцать восемь – тридцать, оба в синих спецовках из грубой бумажной ткани. В руках у Стэнли спортивная куртка и пропитанный кровью пакет из мясной лавки.
Стэнли (Митчу). Ну, а он?
Митч. Говорит, заплатит всем поровну.
Стэнли. Нет. Нам с тобой причитается особо.
Останавливаются перед лестницей.
(Во всю глотку.) Э-гей! Стелла! Малышка!!
На лестничную площадку первого этажа выходит Стелла, изящная молодая женщина лет двадцати пяти; ни по происхождению, ни по воспитанию явно не пара мужу.
Стелла (мягко). Не надо так кричать. Привет, Митч.
Стэнли. На, держи!
Стелла. Что это?
Стэнли. Мясо. (Бросает ей пакет.)
Стелла испуганно вскрикивает, но ухитрилась подхватить пакет и тихонько смеется. Муж с товарищем уже снова заворачивает за угол.
Стелла. Стэнли! Куда ты?
Стэнли. Погоняем шары.
Стелла. Можно прийти посмотреть?
Стэнли. Приходи. (Уходит.)
Стелла. Сейчас догоню. (К Юнис.) Здравствуйте, Юнис! Как дела?
Юнис. Все в порядке. Да скажите Стиву, пусть уж там кормится, как сам сумеет, а дома ничего ему не будет.
Все трое смеются, негритянка еще долго не может уняться.
Стелла уходит.
Негритянка. Что за пакет он ей бросил? (Встает, хохочет во все горло.)
Юнис. Да тише!
Негритянка. Лови – а что? (Смех так и разбирает ее.)
Из-за угла с чемоданом в руке подходит Бланш. Смотрит на клочок бумаги, на дом, снова на записку и снова на дом. Непонятно поражена и словно не верит глазам своим. Само ее появление в здешних палестинах кажется сплошным недоразумением. Элегантный белый костюм с пушистым, в талию, жакетом, белые же шляпа и перчатки, жемчужные серьги и ожерелье – словно прибыла на коктейль или на чашку чая к светским знакомым, живущим в аристократическом районе. Она лет на пять старше Стеллы. Блекнущая красота ее не терпит яркого света. В робости Бланш и в белом ее наряде есть что-то, напрашивающееся на сравнение с мотыльком.
Юнис (не сразу). Что вам, милочка? Заблудились?
Бланш (в шутливом ее тоне проскальзывает заметная нервозность). Сказали, садитесь сперва в один трамвай – по-здешнему «Желание», потом в другой – «Кладбище», проедете шесть кварталов – сойдете на Елисейских Полях!
Юнис. Ну вот и приехали.
Бланш. На Елисейские Поля?
Юнис. Они самые.
Бланш. Значит… вышло недоразумение с номером дома…
Юнис. А какой вы ищете?
Бланш (нехотя справляется все по той же записке). Шестьсот тридцать второй.
Юнис. Тогда вы у цели.
Бланш (совершенно обескураженная). Я ищу сестру, Стеллу Дюбуа. То есть… жену мистера Стэнли Ковальского.
Юнис. Здесь, здесь. Вы чуть-чуть разминулись с ней.
Бланш. Так это… – да нет, что вы! – …ее дом?
Юнис. Она на нижнем этаже, я – на верхнем.
Бланш. О! И ее… нет дома?
Юнис. Заметили кегельбан за углом?
Бланш. Как будто нет.
Юнис. Ну, а она как раз там, смотрит, как муж сшибает кегли. (Помолчав.) Хотите, оставьте чемодан, сходите.
Бланш. Нет.
Негритянка. Пойду скажу про вас.
Бланш. Благодарю.
Негритянка. Рада услужить. (Уходит.)
Юнис. Вас не ждали?
Бланш. Нет. Сегодня – нет.
Юнис. Ну что ж, заходите, располагайтесь, не дожидаясь хозяев.
Бланш. Как же?
Юнис. Да мы здесь свои люди – впущу. (Встает и открывает дверь.)
Загорается свет, засинела занавеска. Бланш медленно входит за Юнис. Сцена постепенно погружается в темноту, из которой выступает квартира Ковальских. Помещение, разделенное на две комнаты занавесом. Первая по основному своему назначению – кухня, но здесь же и раскладушка – на ней будет спать Бланш. Дальше – спальня. Из нее узкая дверь в ванную.
(Заметив, какое выражение у Бланш, готова постоять за своих.) Сейчас здесь не очень-то приглядно, а прибраться – квартира просто загляденье.
Бланш. Вот как.
Юнис. Да, вот так. Значит, вы – сестра Стеллы?
Бланш. Да. (Не зная, как от нее отделаться.) Спасибо, что впустили.
Юнис. Por nada [2 - Не за что (исп.).], как говорят мексиканцы, por nada! Стелла рассказывала про вас.
Бланш. Да?
Юнис. Кажется, вы учите в школе.
Бланш. Да.
Юнис. Вы прямо из Миссисипи?
Бланш. Да.
Юнис. Она показывала снимок вашего дома, там, на плантации.
Бланш. «Мечты»?
Юнис. Большущий дом с белыми колоннами.
Бланш. Да…
Юнис. С таким домищем, поди, хлопот не оберешься.
Бланш. Простите, пожалуйста, но я просто с ног валюсь.
Юнис. Ну еще бы, милая. Да что ж вы стоите… садитесь.
Бланш. Я не к тому – мне бы остаться одной.
Юнис (обиженно). О! Тогда не буду путаться под ногами.
Бланш. Я не хотела вас обидеть, но…
Юнис. Добегу до кегельбана, подгоню ее. (Уходит.)
Бланш в полном оцепенении остается на стуле – руки судорожно вцепились в сумочку на коленях, вся сжалась в комок, словно ее бьет озноб. Но вот невидящий взгляд ее снова становится зрячим: не спеша начинает осматриваться. Душераздирающий кошачий вопль. У Бланш дух захватило от ужаса, инстинктивно подняла руку, словно защищаясь, как вдруг замечает что-то в полуоткрытом стенном шкафу. Вскакивает, подбегает и достает бутылку виски. Налила полстакана, залпом опрокинула. Аккуратно поставила бутылку на место, моет стакан над раковиной. И – снова на прежнем месте, у стола.
Бланш (шепотом). Надо взять себя в руки.
Стелла (быстро выходит из-за угла, бежит к дверям. Радостно). Бланш!
Не отрывают глаз друг от друга. Бланш вскакивает, с громким криком бросается к сестре.
Бланш. Стелла! О Стелла, Стелла! Стелла-звездочка!
Крепко обнялись.
(С лихорадочным воодушевлением, словно ей страшно дать себе, сестре опомниться, задуматься.) Ну, покажись же, покажись. Да не смотри ты на меня, Стелла, не надо – вот приму ванну, отдохну, тогда… И выключи верхнюю лампу! Погаси! Нечего рассматривать меня при таком нещадном свете, я не хочу!
Стелла смеется, но уступает.
Бланш. Ну, иди же, иди сюда. Ах ты моя маленькая! Стелла! Стелла-звездочка! (Обнимает ее.) А я уж думала, ты так и не вернешься больше в это логово… Что я сказала! Вырвалось… А я хотела честь честью: ах, до чего же уютный домик!.. И такой ландшафт!.. Ха-ха! Агнец кроткий. Словечка не промолвит…
Стелла. Но ты не даешь мне и рта раскрыть. (Смеется, но во взгляде, устремленном на Бланш, – тревога.)
Бланш. Ну, что ж – твое слово. Открой ротик и говори, а я тем временем пошарю, нет ли чего-нибудь выпить. Знаю, знаю, уж что-нибудь спиртное у нас припрятано. Где же? А, подсмотрела, подсмотрела! (Бросается к стенному шкафу, достает бутылку. Ее трясет как в лихорадке, попробовала засмеяться – дух перехватило. Бутылка чуть не выскользнула из рук.)
Стелла (замечая ее состояние). Садись, Бланш, дай уж я налью сама. Чем бы разбавить, не знаю. Может, кока-кола?.. Кажется, есть в холодильнике. Загляни, милая, а я…
Бланш. А ну ее, дружок, что кока-кола, когда нервы на таком взводе. Но где же… где…
Стелла. Стэнли? Играет в кегли. Любимое занятие. У них там сегодня… А, вот содовая!.. целое состязание.
Бланш. Просто воды, детка. Один глоток, запить. Не бойся, твоя сестра не заделалась пьяницей, просто ее растрясло, разморило от жары, устала, грязная… Так что сядь и объясни толком – куда я попала? Как тебя занесло в эту дыру?
Стелла. Но, Бланш…
Бланш. Ах, ну что мне кривить душой – говорить, так уж всю правду. Никогда, никогда, в самых страшных снах, не могло мне привидеться… Только По! Эдгар Аллан По, один он мог бы оценить все это по достоинству. Прямо за домом, конечно, Уирский лес со всей своей нечистью… (Смеется.)
Стелла. Ну что ты, дружок, – железнодорожные пути, всего только железнодорожные пути.
Бланш. Нет, серьезно, шутки в сторону. Почему ты молчала, почему не писала, не дала знать?
Стелла (осторожнее, наливая себе виски). О чем, Бланш?
Бланш. Как о чем? Что тебе приходится прозябать в таких условиях?
Стелла. Сильно сказано. Здесь совсем недурно. Нью-Орлеан – город совершенно особенный.
Бланш. При чем тут Нью-Орлеан! Все равно что сказать… прости, малыш. (Разом оставляя эту тему.) Вопрос исчерпан.
Стелла (сдержанно). Благодарю.
Бланш молча смотрит на нее, та улыбается в ответ.
Бланш (глядя на стакан, дрожащий у нее в руке). У меня теперь на всем белом свете – одна только ты, а ты мне и не рада.
Стелла (искренне). Ну что ты, Бланш, сама знаешь – неправда!
Бланш. Неправда?.. Ах да, я и забыла, ты у нас такая – словечка не вытянешь.
Стелла. С тобой ведь, бывало, не разговоришься, Бланш. Вот и привыкла при тебе помалкивать.
Бланш (рассеянно). Недурная привычка… (Решительно.) Ты все не спросишь, как мне удалось вырваться из школы до конца весеннего семестра.
Стелла. Я полагала, захочешь – скажешь сама… если захочешь.
Бланш. Думаешь, выгнали?
Стелла. Нет, я считала… могла ведь ты и сама уйти.
Бланш. Я так исстрадалась после всего… нервы не выдержали. (Нервно мнет сигарету.) Дошла до последней черты, дальше – уже только безумие. Вот мистер Грейвс – директор школы – и предложил мне отпуск за свой счет. В телеграмме ведь всего не перескажешь. (Одним глотком допивает виски.) А-а, так и пошла по жилкам, хорошо!
Стелла. Еще стаканчик?
Бланш. Один – норма, больше не пью.
Стелла. Решительно?
Бланш. Ты еще не сказала… как ты меня находишь?
Стелла. Ты прелестна.
Бланш. Благослови тебя Бог за эту ложь. Да таких руин еще и не являлось на свет божий. А ты, ты немножко пополнела, да, пухленькая стала – совсем куропатка. И тебе идет.
Стелла. Да ну, Бланш…
Бланш. Да, да, да, раз уж я говорю, можешь мне верить. А вот за талией надо следить. Встань-ка.
Стелла. В другой раз.
Бланш. Слышишь! Я сказала – встань!
Стелла нехотя подчиняется.
Ах ты, грязнуля!.. Такой хорошенький кружевной воротничок – чем-то закапала. А волосы тебе, с твоим изящным личиком, нужно бы стричь под мальчика. Стелла, ведь у тебя есть служанка?
Стелла. Нет. Когда только две комнаты…
Бланш. Что? Ты сказала – две комнаты?!
Стелла. Вот эта и… (Смущена.)
Бланш. И та? (Горько смеется. Тягостное молчание.) Какое спокойствие, какая безмятежность! Посмотрела бы на себя: сидит себе, ручки сложила – ангел в сонме ангелов.
Стелла (в смущении). Мне бы твою энергию, Бланш.
Бланш. А мне – твою выдержку… Придется, видно, пропустить еще маленькую, как говорится, разгонную. И с глаз долой, от греха подальше. (Встает.) А о моей фигуре что ты скажешь, хотелось бы знать. (Поворачивается перед ней.) Да будет тебе известно – за десять лет не прибавила ни на унцию. Ровно столько же, как в то самое лето, когда ты уехала из «Мечты». Когда умер папа и ты сбежала от нас.
Стелла (с усилием). Просто поразительно, Бланш, до чего ты эффектна.
Бланш. И, как видишь, по-прежнему ношусь со своей красотой, даже теперь, когда увядаю. (Нервно смеется и смотрит на Стеллу, ожидая возражений.)
Стелла (принужденно). Ничуть ты не увядаешь.
Бланш. После всех-то моих мытарств? Рассказывай сказки! Милая ты моя детка… (Дрожащей рукой провела по лбу.) Так у вас всего две комнаты…
Стелла. И ванная.
Бланш. О, есть и ванная! Наверху, рядом со спальнями, первая дверь направо?
Обе смущенно смеются.
Но, Стелла, я не вижу, где ты меня думаешь положить.
Стелла. Да вот здесь.
Бланш. А, складная-патентованная – ляжешь – не встанешь! (Присела.)
Стелла. Ну как?
Бланш (неуверенно). Чудесно, милая. Много ли мне надо! Но между комнатами нет двери, а Стэнли… его не будет шокировать?
Стелла. Знаешь, ведь Стэнли – поляк.
Бланш. Ах да. Они вроде ирландцев, кажется?
Стелла. Ну…
Бланш. Только не такие аристократы?
Обе смеются все еще как-то неловко.
Я навезла нарядов – будет в чем показаться вашим милым друзьям.
Стелла. Боюсь, тебе они совсем не покажутся милыми.
Бланш. А что они собой представляют?
Стелла. Друзья Стэнли.
Бланш. Поляки?
Стелла. Пестрая компания, Бланш.
Бланш. Смешанная публика?
Стелла. Ну да. Именно – публика.
Бланш. Что ж, ладно, раз уж наряды захвачены, буду носить. Насколько я понимаю, ты все ждешь, не скажу ли я, что поселюсь в отеле. Но в отель я перебираться не намерена, не жди. Я хочу быть с тобой, мне необходим хоть кто-нибудь рядом, не могу оставаться одна. Потому что… не могла же ты не заметить… мне порядком нездоровится. (Голос ее прерывается, в глазах страх.)
Стелла. Ты как будто и правду чуточку нервна, то ли – переутомление, то ли… уж и не знаю что.
Бланш. Понравлюсь ли я Стэнли, или только так – свояченица в гости явилась, а, Стелла? Меня бы это просто убило.
Стелла. Вы прекрасно поладите, постарайся только не сравнивать его с людьми нашего круга.
Бланш. Он настолько… другой?
Стелла. Да. Другой породы.
Бланш. Какой же?
Стелла. Как расскажешь о человеке, которого любишь? Где такие слова? Вот его фото. (Протягивает сестре фотографию.)
Бланш. Офицер?
Стелла. Старший сержант в инженерных войсках. Это все ордена!
Бланш. И он был при полном параде, когда вы знакомились?
Стелла. Уверяю тебя, я не была ослеплена этими побрякушками.
Бланш. Да я не о том.
Стелла. Ну конечно, с чем-то в дальнейшем пришлось и мириться.
Бланш. С его средой, например! (Стелла смущенно смеется.) Как он принял известие о моем приезде?
Стелла. А Стэнли еще и не знает.
Бланш (испуганно). Ты не говорила ему?
Стелла. Да он ведь все в разъездах.
Бланш. По службе?
Стелла. Да.
Бланш. Прекрасно. То есть – вот оно что…
Стелла (про себя). Мне так не по себе, когда его нет целую ночь…
Бланш. Ну, что ты.
Стелла. Когда же уезжает на неделю, просто на стену лезу.
Бланш. О господи!
Стелла. А вернется, реву у него на коленях, как маленькая. (Улыбается чему-то своему.)
Бланш. Вот она, стало быть, какая – любовь…
Стелла поднимает на нее глаза, просиявшие улыбкой.
Стелла…
Стелла. Да?
Бланш (заставляя себя идти напролом). Я не донимала тебя вопросами. Буду надеяться, и ты отнесешься разумно к моему сообщению.
Стелла. Какому, Бланш? (Лицо ее становится тревожным.)
Бланш. Вот что, Стелла, ты будешь упрекать меня… и я знаю, от этого никуда не денешься… но прежде учти: ты уехала! Я не искала путей к отступлению и боролась до конца. Ты себе уехала в Нью-Орлеан искать своей доли. Я осталась в «Мечте» и боролась. Я не в укор, но вся тяжесть свалилась на мои плечи.
Стелла. А что мне оставалось? Надо было самой вставать на ноги, Бланш.
Бланш (ее снова знобит). Да, да, знаю. Но это ты отреклась от «Мечты», не я! Я оставалась до конца, билась не на жизнь, а на смерть! Чуть Богу душу не отдала.
Стелла. Прекрати истерику и говори толком. Что случилось? За что ты билась не на жизнь, а на смерть?.. Что все это значит?
Бланш. Так я и знала, Стелла, так и знала, что ты так и рассудишь все дело.
Стелла. Какое дело? Ради бога!
Бланш (тихо). Потерю…
Стелла. «Мечты»? Она потеряна? Нет!
Бланш. Да, Стелла.
Они смотрят друг на друга; между ними стол под желтой клетчатой клеенкой. Бланш чуть кивнула, Стелла опускает глаза на свои руки на столе. И все громче музыка – «синее пианино».
Бланш отирает лоб платком.
Стелла. Но как? Что случилось?
Бланш (вскакивая). Хорошо тебе спрашивать, что да как!
Стелла. Бланш!
Бланш. Тебе что… сидишь себе здесь… И ты еще берешься судить меня!
Стелла. Бланш…
Бланш. Я! Я! Я приняла на себя все удары – избита, измордована… Все эти смерти! Нескончаемая похоронная процессия… Отец. Мама. Ужасная смерть Маргарет. Она так распухла, что тело не укладывалось в гроб: так и пришлось – просто сжечь. Как падаль на свалке. Ты всегда успевала на похороны, Стелла, не пропустила ни одних. Но похороны – что… а вот смерти! На похоронах тишь да гладь, но умирают – кто как. Умирающие хрипят. Задыхаются. И – плачут… «Не отдавай меня, дай пожить!» Даже старики и те подчас – не отдавай их, не отдавай! Как будто в твоей власти. А похороны… благолепие, красивые цветы. И… о, как роскошны эти ящики, в которые их заколачивают! Не подежуришь у их кровати, когда они кричат: «Не отдавай!», и в голову не придет, как отчаянно, из последних сил, цеплялись они за жизнь. Тебе такое и не снилось, а я это видела. Видела! Видела! А теперь… глядишь на меня, и глаза твои обвиняют – я проворонила наш дом! А откуда, черт возьми, брались, по-твоему, средства? Чем, по-твоему, плачено за все эти болезни и смерти? Смерть бьет по карману, мисс Стелла! А вслед за Маргарет – старенькая кузина Джесси, тут как тут. Да, неумолимый жнец прижился у нашего порога, Стелла. «Мечта» стала его штаб-квартирой. Родная!.. Вот так-то она и прошла у меня сквозь пальцы. Разве кто из них, умирая, отказал нам что-нибудь в завещании? Или хоть цент по страховке? Одна только бедняжка Джесси – сотню, себе на гроб. Вот и все, Стелла. Да я со своим жалким учительским окладом. Да, клейми меня. Сиди вот так, глаз с меня не спуская, думай, что это я не сберегла наш дом. Я не сберегла? А где ж ты-то была? В постели… со своим поляком!
Стелла (вскакивая). Бланш! Уймись. Довольно. (Идет к спальне.)
Бланш. Куда ты?
Стелла. В ванную, обмыть лицо.
Бланш. Ах, Стелла, Стелла… плачешь?
Стелла. Тебя это удивляет?
Бланш. Прости… Я не хотела.
Стелла уходит в ванную.
На улице слышны мужские голоса. Стэнли, Стив и Митч подходят к дому.
Стив. …И вот он его песочит, песочит: и то, мол, не так, и это, и ни к чему ты не годен, и чему тебя только учили, и опыта у тебя, мол, нет. А парень вздохнул и говорит: «А где ж опыта раздобыть?» А тот ему: «Ах ты вон из каких! А ну уматывай отсюда!»
Громкий хохот. Заслышав голоса мужчин, Бланш забивается в спальню. Взяла с туалетного столика фотографию Стэнли, всматривается, снова ставит на место.
Так завтра с вечера в покер?
Стэнли. Да, у Митча.
Митч. У меня нельзя. Мать еще не выздоровела. (Собирается уйти.)
Стэнли (ему вслед). Ладно, тогда у меня… а ты ставишь пиво.
Митч делает вид, что не слышал, прощается и, негромко напевая про себя, уходит.
Юнис (кричит сверху). Эй, вы там! Расходитесь. Я приготовила спагетти, а съела все сама…
Стив (поднимаясь по лестнице). Сказано тебе было и так и по телефону – мы играем! (Мужчинам.) Только чтоб пиво как пиво!..
Юнис. Да ты и не звонил.
Стив. Сказал еще за завтраком и звонил в перерыв…
Юнис. Ладно, ладно, никому не интересно. Ты и домой-то заглядываешь раз в год по обещанию.
Стив. А тебе что – надо, чтоб все знали?
Смех, прощальные возгласы расходящихся мужчин. Рванув дверь, в кухню входит Стэнли. Среднего роста – пять футов и восемь-девять дюймов, – сильный, ладный. Вся стать его и повадка говорят о переполняющем все его существо животном упоении бытием. С ранней юности ему и жизнь не в жизнь без женщин, без сладости обладания ими, когда тешишь их и ублажаешь себя и не рассиропливаешься, не даешь им потачки; неукротимый, горделивый – пернатый султан среди несушек. От щедрот мужской полноценности, от полной чувственной ублаготворенности – такие свойства и склонности этой натуры, как сердечность с мужчинами, вкус к ядреной шутке, любовь к доброй, с толком, выпивке и вкусной снеди, к азартным играм, к своему авто, своему приемнику – ко всему, что принадлежит и сопричастно лично ему, великолепному племенному производителю, и потому раз и навсегда предпочтено и выделено. Женщин он привык оценивать с первого взгляда, как знаток – по статям, и улыбка, которой он их одаривает, выдает всю непристойность картин, вспыхивающих при этом всполохами в его воображении.
Бланш (невольно отступая под его пристальным взглядом). Вы, конечно, – Стэнли? Я – Бланш.
Стэнли. Сестра Стеллы?
Бланш. Да.
Стэнли. Здравствуйте. А где наша хозяйка?
Бланш. В ванной.
Стэнли. А-а. Не знал, что вы собрались в наши края.
Бланш. Я…
Стэнли. Откуда приехали, Бланш?
Бланш. Я… я живу в Лореле.
Стэнли (подходит к стенному шкафу, достал бутылку виски). В Лореле? Ах да. Ну конечно же, в Лореле. Не в моей зоне. В жаркую погоду этого зелья не напасешься. (Рассматривает бутылку на свет, определяя, осталось ли в ней что-нибудь.) Выпьем?
Бланш. Нет-нет, почти и не прикасаюсь, редко-редко.
Стэнли. Есть и такие: сами прикладываются к бутылке редко, а вот она к ним – частенько.
Бланш (вяло). Ха-ха.
Стэнли. Все на мне прилипло. Ничего, если я без церемоний? (Собирается снять рубашку.)
Бланш. Пожалуйста, прошу вас.
Стэнли. Ничем не стеснять себя – мой девиз.
Бланш. И мой. Сохранять свежесть – дело нелегкое. Я и ни умыться, ни попудриться еще не успела, а вы уже и пришли.
Стэнли. Так, знаете, и простудиться недолго – в мокрой одежде, особенно если предварительно еще разомнешься на совесть, побросаешь шары, например. Вы – учительница, верно?
Бланш. Да.
Стэнли. А что преподаете, Бланш?
Бланш. Английский.
Стэнли. Я в школьные времена с английским не особенно ладил. Надолго, Бланш?
Бланш. Я… пока не знаю.
Стэнли. Думаете у нас и обосноваться?
Бланш. Предполагала… если не стесню.
Стэнли. Ладно.
Бланш. Я плохо переношу дорогу…
Стэнли. Ну, что вы, пустяки.
Под окном дико заорала кошка.
Бланш (вскочила). Что там?
Стэнли. Да кошки… Эй, Стелла!
Стелла (из ванной). Да, Стэнли.
Стэнли. Ты что, провалилась там куда?.. (Ухмыльнулся Бланш. Та безуспешно пытается улыбнуться в ответ. Молчание.) Боюсь, вы сочтете меня неотесанным. У Стеллы только и разговоров, что о вас. Вы были замужем, верно?
Вдалеке чуть слышно – мелодия польки.
Бланш. Да. Совсем молодой.
Стэнли. А что случилось?
Бланш. Он… он умер. (У нее клонится голова.) Боюсь… не разболеться бы мне. (Роняет голову на руки.)
Картина вторая
Назавтра. Шесть часов пополудни. Бланш принимает ванну. Стелла заканчивает прихорашиваться. Платье Бланш из цветастого ситца раскинуто на кровати Стеллы. Стэнли входит с улицы в кухню, оставив открытой наружную дверь, и следом за ним – это вечное «синее пианино»…
Стэнли. Это что еще за представление?
Стелла. О, Стэн!.. (Вскакивает и целует его, что он принимает с равнодушием властелина.) Я увожу Бланш ужинать в «Галатуар», а потом еще куда-нибудь – ведь у тебя покер.
Стэнли. А мой ужин? Не все ведь идут в «Галатуар».
Стелла. Холодная говядина в холодильнике.
Стэнли. Вот это расщедрилась!
Стелла. Постараюсь задержать Бланш подольше, пока вы не наиграетесь. Ведь не скажешь заранее, как, что на нее подействует. Завернем куда-нибудь на ревю. Здесь же, в квартале. Так что уж дай деньжат.
Стэнли. А где она?
Стелла. Отмокает в горячей ванне, это ее успокаивает. Нервы у нее издерганы вконец.
Стэнли. С чего бы?
Стелла. Она такого натерпелась!
Стэнли. То есть?
Стелла. Стэн, «Мечта»… уже не наша.
Стэнли. Усадьба?
Стелла. Да.
Стэнли. Как же это так?
Стелла (неопределенно). Пришлось как будто ею пожертвовать… в общем, что-то вроде того.
Пауза. Стэнли размышляет.
(Переодевается в другое платье.) Когда она выйдет, не забудь, скажи ей какую-нибудь любезность. Да, еще… не надо сейчас про маленького. Я пока молчу – пусть сначала поуспокоится.
Стэнли (тоном, не предвещающим ничего хорошего). Ах так!
Стелла. Ее надо понять, так постарайся же, да будь с ней поласковей, Стэн.
Бланш (поет в ванной).
Из страны, где воды небесно-сини,
Юную пленницу привезли…
Стелла. Для нее полная неожиданность, что у нас оказалось так тесно. Видишь ли, в письмах я, разумеется, не вдавалась во все подробности…
Стэнли. Да?
Стелла. Так ты похвалишь ее платье? Скажи, что она в нем прелестна. Это так важно для Бланш. Ну да. Ну, маленькая слабость…
Стэнли. Ага, усвоил. Так ты сказала, усадьбу ликвидировали?
Стелла. А-а?.. да, да.
Стэнли. Что же все-таки произошло? Нельзя ли поподробнее?
Стелла. Не надо пока приступать к расспросам, дадим ей прийти в себя.
Стэнли. Ах вот оно что, ха! Отстаньте – сестрице Бланш не до деловых подробностей!
Стелла. Ты же видел, какая она приехала.
Стэнли. Ага, заметил. А вот на запродажную бы взглянуть.
Стелла. Я не видела запродажной.
Стэнли. Она не представила тебе никакого отчета, ни акта о продаже, ничего?
Стелла. Да дом как будто и не пошел с торгов…
Стэнли. А что же с ним, черт побери, сделали? Отдали за так? В пользу бедных?
Стелла. Тссс! Услышит.
Стэнли. Плевал я, пусть слышит. Мне документы подавай!
Стелла. Не было никаких документов, ничего она не показывала, да мне и дела нет ни до каких документов.
Стэнли. Ты слышала о кодексе Наполеона?
Стелла. Нет, Стэнли, не слышала и не понимаю, при чем тут…
Стэнли. Так давай, детка, я просвещу тебя на этот счет.
Стелла. Да?
Стэнли. У нас, в штате Луизиана, в силе кодекс Наполеона, согласно которому все имущество жены принадлежит и мужу и – наоборот. Например, у меня собственность или у тебя какая-нибудь собственность…
Стелла. Голова идет кругом!
Стэнли. Хорошо, не будем. Я подожду, а когда она кончит отмокать в горячей ванне, спрошу, знакома ли с кодексом Наполеона она. Сдается мне, тебя попросту нагревают, детка. Но если тебя, то, по кодексу Наполеона, значит, заодно и меня. А я не люблю, когда меня нагревают.
Стелла. Да успеешь ты еще со своими вопросами, – только не сейчас, а то она опять расклеится. Я не представляю себе, что там вышло с «Мечтой», но ты не знаешь, как ты смешон, допуская даже мысль, что моя сестра или я, вообще кто-нибудь из нашей семьи способен на надувательство.
Стэнли. Куда же тогда делись деньги, ведь дом продан?
Стелла. Не продан – потерян, потерян!
Он бросается в спальню, она за ним.
Стэнли!
Стэнли (яростным рывком раскрывает большой кофр, стоящий посреди спальни, выбрасывает охапку платьев). Да открой же наконец глаза и посмотри только на все это добро! Что же, по-твоему, все это на учительское жалованье?
Стелла. Тише ты.
Стэнли. Посмотри на эти перья, меха, сколько она понавезла пускать здесь пыль в глаза! Вот, например. Да такое платье стоит, насколько я понимаю, целое состояние! А это? Что это такое? Накидка, песцы! (Дует на мех.) Настоящие голубые песцы, в полмили каждый! А где твои песцы, Стелла? Пушистые, белоснежные! Где твои голубые песцы?
Стелла. Дешевенький мех – он у Бланш уже и не помню, с каких пор.
Стэнли. У меня есть знакомый меховщик. Позову его, оценит. Держу пари, тысячи вколочены во все это барахлишко!
Стелла. Не будь таким идиотом, Стэнли!
Стэнли (швыряет меха на диван. Рванул выдвижной ящичек кофра, вытаскивает целую, с верхом, пригоршню драгоценностей). А тут что у нас? Пиратская сокровищница!
Стелла. О Стэнли!
Стэнли. Жемчуг! Целые нитки жемчуга! Кто она такая, твоя сестрица, – искатель жемчуга, ныряет в морские глубины? Неуловимый взломщик, гроза сейфов? Браслеты из чистого золота! Где они, твои жемчуга, твои золотые браслеты?
Стелла. Да уймись же ты, Стэнли!
Стэнли. И бриллианты! Прямо корона для императрицы!
Стелла. Тиара из рейнских камешков, она надевала ее на костюмированный бал.
Стэнли. Что еще за рейнские камешки?
Стелла. Все равно что стекляшки.
Стэнли. Шутить изволишь! У меня есть знакомый в ювелирном магазине. Я позову его, послушаем, что он скажет. Вот она где, твоя плантация, или что там от нее еще оставалось.
Стелла. Ты и не представляешь себе, как ты сейчас глуп и как гнусен. А теперь закрой сундук, пока она не вышла.
Стэнли (ударом ноги небрежно закрыл кофр и присаживается на кухонный стол). У Ковальских и Дюбуа разные взгляды на жизнь.
Стелла (сердито). Да, и слава богу! Я выйду на улицу. (Хватает свою белую шляпу и перчатки и идет к входной двери.) Ты выйдешь со мной, пусть Бланш оденется.
Стэнли. Командовать вздумала? С каких это пор?
Стелла. Ты что, остаешься здесь, решил поизмываться над ней?
Стэнли. А ты как думала! Конечно, остаюсь.
Стелла выходит на крыльцо.
Бланш (появляется из ванной в красном атласном халатике. Весело). А, Стэнли! Вот и я, прямо из ванны, надушилась, словно заново на свет родилась.
Стэнли (закуривает). Ну и прекрасно.
Бланш (задергивая на окне штору). Извините, я хочу нарядиться в это новое платье.
Стэнли. Ну и надевайте, за чем дело стало.
Бланш (задергивая портьеру между комнатами). Насколько я понимаю, здесь сегодня играют в карты, а дамы не приглашены – очень любезно!
Стэнли. И что?
Бланш (сбрасывает халатик, надевает ситцевое платье в цветах). Где Стелла?
Стэнли. Вышла.
Бланш. Можно попросить вас о небольшой услуге?
Стэнли. Интересно какой?
Бланш. Застегнуть пуговицы на спине. Можете войти.
Он раздвигает портьеру, подошел, стараясь не глядеть на нее.
Как вы меня находите?
Стэнли. Что надо.
Бланш. Вы очень любезны. Ну вот – пуговицы.
Стэнли. Ничего не получается.
Бланш. Ах вы, мужчины, и что у вас только за пальцы – такие здоровенные, неуклюжие… Можно курнуть от вашей?
Стэнли. Закурите сами.
Бланш. Да, конечно. Спасибо. А в кофре-то, похоже, порылись.
Стэнли. Да. Мы со Стеллой. Помогали вам распаковаться.
Бланш. Так, так… быстро же вы управились, поработали на совесть.
Стэнли. А вы, похоже, обчистили не один модный магазин в Париже.
Бланш. Ха-ха! Да, наряды – моя страсть.
Стэнли. Сколько может стоить такой вот мех?
Бланш. А, этот… подношение одного поклонника.
Стэнли. Немало, видно, у него было… поклонения!
Бланш. Да, в юности я кружила головы, было дело. А сейчас? Посмотрите. (С ослепительной улыбкой.) Как по-вашему, могла я слыть… неотразимой.
Стэнли. Выглядите-то вы – блеск.
Бланш. Именно на комплимент я и напрашивалась, Стэнли.
Стэнли. Ерунда! Не занимаюсь.
Бланш. Что – ерунда?
Стэнли. Комплименты женщинам насчет их внешности. Не встречал еще такой, что сама бы не знала, красива или нет, и нуждалась бы в подсказке; а есть и такие, что вообще полагаются только на собственное мнение, что ты им ни говори. Было время, гулял я с одной такой красоткой. И вот она мне всё: «Ах, я так романтична, ах, во мне столько обаяния». А я ей: «Ну, а дальше?»
Бланш. А она что?
Стэнли. Ничего. Заткнулась, как миленькая.
Бланш. На том и конец роману?
Стэнли. Разговору конец – только и всего. Одни мужчины падки до всего этого голливудского сюсюканья, а другие – нет.
Бланш. И вы, безусловно, принадлежите ко второй категории.
Стэнли. Верно.
Бланш. Да, я представить себе не в состоянии мстительницу, которая приворожила бы вас.
Стэнли. Верно.
Бланш. Вы простой, прямой, честный, хотя звезд с неба, пожалуй, и не хватаете. Чтобы привлечь вас, женщине нужно… (Неопределенный жест.)
Стэнли (с расстановкой). Положить… карты на стол.
Бланш (улыбаясь). Да, да. Карты на стол… В жизни столько темнят, столько околичностей. А я люблю, когда художник пишет сильными, яркими мазками и на палитре у него только основные, самые элементарные цвета. Терпеть не могу розовато-кремоватой размазни и знать никогда не желала людей «ни то ни се». Вот почему, стоило вам вчера войти, я тут же сказала себе: «Моя сестра вышла за настоящего мужчину». Конечно, с первого взгляда больше и не скажешь…
Стэнли (рявкает). А ну, хватит в прятки играть!
Бланш (зажимая уши). У-у-у-у-у!..
Стелла (с крыльца). Стэнли! Выйди, не мешай Бланш одеваться.
Бланш. Я совершенно готова, милая.
Стелла. Ну так выходи.
Стэнли. А у нас разговор по душам.
Бланш (весело). Милая, не в службу, а в дружбу. Добеги до аптеки и купи мне кока-лимонад, да чтоб колотого льда побольше. Сделаешь, дружок? Для меня?
Стелла (нерешительно). Хорошо. (Уходит, скрываясь за углом дома.)
Бланш. Бедняжка подслушивала. А мне кажется, она не понимает вас так хорошо, как я… Ну, так вот, мистер Ковальский, на чем мы остановились? Да… Что ж, давайте начистоту. Я готова ответить на любые вопросы. Мне скрывать нечего. Так что вас интересует?
Стэнли. У нас, в штате Луизиана, действует небезызвестный кодекс Наполеона, согласно которому все, что принадлежит моей жене, – мое, и наоборот.
Бланш. Боже, что за грозный вид – судья!
Опрыскивает себя духами, шутя направила пульверизатор в него. Он вырвал пульверизатор, швыряет на туалетный столик.
Она, запрокинув голову, смеется.
Стэнли. Не будь вы сестрой моей жены, я бы знал, с кем дело имею.
Бланш. А именно?..
Стэнли. Не прикидывайтесь дурочкой. Сами знаете. Где бумаги?
Бланш. Бумаги?
Стэнли. Документы. Отчетность по плантации.
Бланш. Какие-то бумаги были.
Стэнли. То есть? – были да сплыли?
Бланш. А может быть, и не сплыли – лежат себе где-нибудь…
Стэнли. Но, конечно, не у вас в кофре?
Бланш. Все мое – в кофре.
Стэнли. Так за чем дело стало – взглянули? (Подошел к кофру, рванул крышку, открывает.)
Бланш. Ради бога, что с вами? Какое мальчишество, что вам взбрело? Что я присвоила какие-то деньги и вожу вас за нос, что я могла предать сестру?.. Пустите, я сама. Так будет быстрее и проще… (Подошла, достает шкатулку.) Почти все мои бумаги в этой шкатулке. (Открыла.)
Стэнли. А там, на дне? (Указывает на связку бумаг.)
Бланш. Любовные письма, пожелтевшие от древности, все от одного мальчика.
Он отбирает их.
(В голосе ее бешенство.) Отдайте!
Стэнли. Сначала посмотрим.
Бланш. Вы недостойны прикоснуться к ним!
Стэнли. А, вздор. (Обрывает ленточку и просматривает бумаги.)
Бланш (выхватила их, и они рассыпаются по полу). Теперь, когда они уже залапаны вашими ручищами, их только сжечь.
Стэнли (сбитый с толку). Да что они такое, черт возьми?
Бланш (собирает листки с пола). Стихи одного мальчика, а самого уже нет в живых. Когда-то я очень больно задела его, вот так же, как вы сейчас хотите – меня, только где вам! Я уж не молода, теперь не ранишь. Ну, а мой муж был молод, не загрубел еще, и я… а! теперь уж все равно. Да соберите же мне их!
Стэнли. Что это значит – почему вы теперь их сожжете?
Бланш. Простите. Просто потеряла голову. У каждого ведь есть что-нибудь заветное, неприкосновенное. (Вид у нее бесконечно измученный. Садится со шкатулкой в руках, надела очки, методически просматривает большую стопку бумаг.) «Эмблер и Эмблер». Гм… Кребтри… Снова «Эмблер и Эмблер».
Стэнли. Что за «Эмблер и Эмблер»?
Бланш. Контора. Ссуды под недвижимость.
Стэнли. Значит, дом пошел на погашение закладных?
Бланш. Кажется, именно так.
Стэнли. А я знать не желаю никаких «кажется». Что в остальных бумагах?
Она отдает ему всю шкатулку. Он пристраивается к столу и принимается за документы.
Бланш (поднимая с пола большой конверт, тоже набитый до отказа бумагами). Тысячи бумаг за сотни лет, вся история нашей «Мечты»… долгая повесть о том, как наши, не знавшие счета деньгам деды и отцы, дяди и братья участок за участком просаживали землю на свой… попросту говоря, безудержный блуд. (Снимает очки, с усталым смехом.) Это слово из четырех букв пожирало плантацию, пока не остался – Стелла подтвердит – один только дом да акров двадцать земли, считая и кладбище, куда ныне и перекочевали все наши… Кроме нас со Стеллой. (Вытряхивает конверт на стол.) Здесь всё, все бумаги! Берите и владейте. Читайте, перечитывайте, учите наизусть. Лучшего завершения, пожалуй, и не придумаешь: вся «Мечта» – кипа старого бумажного хлама в ваших здоровенных, ухватистых лапищах!.. Интересно, вернется когда-нибудь Стелла с лимонадом… (Откинулась на спинку стула, закрывает глаза.)
Стэнли. У меня есть знакомый юрист, он изучит эти документы.
Бланш. Преподнесите их ему с таблетками от головной боли в придачу.
Стэнли (несколько смущен). Видите ли, по кодексу Наполеона муж должен присматривать за тем, как идут дела у жены, особенно если они – как мы, например, теперь – ждут ребенка.
Бланш открывает глаза. Громче звуки «синего пианино».
Бланш. Стелла? У Стеллы будет ребенок? (Мечтательно.) А я ничего не знала! (Встала, идет к входной двери.)
Стелла появляется из-за угла с картонкой из аптеки. Стэнли уносит конверт и шкатулку в спальню. Комнаты погружаются в темноту, из которой выступают улица, наружная стена дома.
(Встречает Стеллу на тротуаре, у крыльца.) Стелла, Стелла-звездочка! Какое счастье иметь ребенка! (Обнимает сестру.)
Стелла отвечает тем же, конвульсивно всхлипывая.
Бланш (негромко). Все в порядке – объяснились. Сейчас меня чуточку лихорадит, но зато я, кажется, все уладила. Я посмеялась, обратила все в шутку. Обозвала его мальчишкой, смеялась, чуточку пококетничала. Да, я флиртовала с твоим мужем, Стелла!
Стив и Пабло тащат ящик с пивом.
Гости собираются на покер…
Мужчины проходят между сестрами, окинув Бланш быстрым, любопытным взглядом, и скрываются в доме.
Стелла. Прости его.
Бланш. Да, это мужчина не из тех, для которых цветет жасмин. Но, пожалуй, именно этого и нужно подмешать к нашей крови теперь, когда у нас нет «Мечты», – иначе нам не выжить. Как прекрасно небо! Улететь бы на ракете, да и не возвращаться.
Разносчик (возникает из-за угла, выкрикивая). А вот с пылу, с жару!..
Бланш (испуганно вскрикнула, резко отшатнулась. Но сейчас же, еще не переведя дух от испуга, рассмеялась). Куда же мы теперь, Стелла… нам в ту сторону?
Разносчик. …с пылу, с жару!
Стелла (беря ее под руку). Нет, сюда.
Бланш (со смехом). Слепой… ведет слепого!
Исчезают за углом. Еще не замер безнадежный смех Бланш.
А в ответ ему – взрыв хохота из дома. И все громче и громче «синее пианино» и труба под сурдинку.
Картина третья
Покерная ночь. Есть у Ван Гога картина – бильярдная ночью… Та же инфернальность полунощного свечения основных цветов простейшего спектра сейчас в кухне. Над желтой клеенкой на кухонном столе – висячая лампа под ярко-зеленым стеклянным абажуром. На игроках, Стэнли, Митче, Стиве и Пабло, разноцветные рубашки: густо-васильковая, пунцовая, белая в красную клетку, светло-зеленая; и сами они – мужчины в самом соку, и матерая мужественность их так же груба и непреложна, как основные цвета спектра. На столе яркие ломти арбуза, бутылки из-под виски, стаканы. Спальня освещена довольно тускло, в два цвета – от лампы над кухонным столом, сквозь портьеру, и с улицы. Пока сдаются карты, игроки хранят молчание.
Стив. Так что открылось?
Пабло. Пара валетов.
Стив. Прикупаю две.
Пабло. Тебе, Митч?..
Митч. Вышел.
Пабло. Одну – себе.
Митч. Виски… есть еще охотники?
Стэнли. Я.
Пабло. А не дойти ли взять на всех китайского рагу?
Стэнли. Я проигрываю, а у тебя разыгрался аппетит. Никто больше не набавляет? Откроемся? Открылись. Сдвинь-ка зад со стола, Митч, расселся! Раз игра, на столе должны быть только карты, монета и виски. (Его качнуло. Широким жестом смахнул со стола на пол арбузные корки.)
Митч. Что, уже повело?
Стэнли. Кому сколько?
Стив. Мне три.
Стэнли. Я – одну.
Митч. Опять вышел. Домой пора собираться.
Стэнли. Да заткнись ты.
Митч. Мама больна. И не будет спать всю ночь, пока не дождется.
Стэнли. Ну и сидел бы при ней дома.
Митч. Да это она… велит бывать на людях. Вот и ходишь. А что радости? Все думаю, как она там сейчас.
Стэнли. Ох, да катись ты, Христа ради.
Пабло. Что у тебя?
Стив. Флешь. Пики.
Митч. У вас у всех жены. А я… вот не станет ее – останусь один как перст… Я – в ванную.
Стэнли. Возвращайся скорей, титьку дадим.
Митч. А пошел ты… (Уходит в ванную.)
Стив (сдает). Семь на развод. (Сдавая, заводит очередную побасенку.) Сидит раз старик негр у себя на дворе; сидит, бросает цыплятам пригоршни кукурузных зерен… как вдруг – отчаянное кудахтанье, и из-за дома, сломя голову, молоденькая курочка; а за ней по пятам – петух; догнал, вскочил на нее…
Стэнли (нетерпеливо). Да сдавай же!
Стив. …но только приметил корм, тут же отпускает ее с миром и давай клевать зерно. А негр посмотрел и говорит: «Не дай бог самому так оголодать когда-нибудь!»
Стив и Пабло хохочут. На улице из-за угла показались сестры.
Стелла. А игре и конца не видно.
Бланш. Как я сейчас?
Стелла. Очень хороша, Бланш.
Бланш. Жарко, просто сил нет. Подожди, не открывай… сначала попудриться. Очень у меня умученный вид?
Стелла. Да нет. Свежа, как маргаритка.
Бланш. Которую несколько дней как сорвали.
Стелла открывает дверь, входят.
Стелла. Так-так-так… а вы, друзья, как я погляжу, и не думаете кончать.
Стэнли. Откуда вы?
Стелла. Были с Бланш на ревю. Бланш, это мистер Гонзалес и мистер Хаббел.
Бланш. Пожалуйста, не вставайте.
Стэнли. А никто и не собирается, можете не беспокоиться.
Стелла. И долго еще вы собираетесь играть?
Стэнли. Пока не кончим.
Бланш. Да, покер так захватывает. Можно подсесть к кому-нибудь?
Стэнли. Нельзя. Может, к Юнис поднялись бы?
Стелла. Что ты – половина третьего!
Бланш ушла в спальню и полузадернула портьеру.
Ну, что вам стоит, подсчитайтесь после следующей сдачи, а?..
Скрипнул стул. Стэнли звонко шлепает Стеллу по заду.
(Резко.) Не смешно, Стэнли.
Мужчины смеются.
(Уходит в спальню.) Как меня бесят эти его выходки при посторонних.
Бланш. А приму-ка я ванну.
Стелла. Опять?
Бланш. Нервы. Что, занято?
Стелла. Не знаю.
Бланш стучит. Дверь открылась, вытирая полотенцем руки, выходит Митч.
Бланш. А-а… здравствуйте.
Митч. Здравствуйте. (Смотрит на нее во все глаза.)
Стелла. Бланш, это Хэролд Митчел. Моя сестра, Бланш Дюбуа.
Митч (с неуклюжей галантностью). Мое почтение, мисс Дюбуа.
Стелла. Как здоровье мамы, Митч?
Митч. Да спасибо, в общем все то же. Благодарит вас за горчицу. Простите, пожалуйста. (Медленно проходит в кухню, то и дело оглядываясь на Бланш и смущенно покашливая. Спохватывается, что унес полотенце, и, растерянно посмеиваясь, отдает Стелле.)
Бланш (присматривается к нему с явным интересом). Этот как будто поприличнее.
Стелла. Пожалуй.
Бланш. Вид у него какой-то невеселый.
Стелла. У него больна мать.
Бланш. Женатый?
Стелла. Нет.
Бланш. Бабник?
Стелла. Ну что ты, Бланш!
Бланш смеется.
Где уж ему.
Бланш. А чем он занимается? (Расстегивает блузку.)
Стелла. Слесарь-инструментальщик, на том же заводе, что и Стэнли.
Бланш. Солидная должность?
Стелла. Да нет… Из всей их компании один только Стэнли пробьется.
Бланш. Почему ты решила?
Стелла. А ты посмотри на него.
Бланш. Смотрела.
Стелла. Тогда нечего спрашивать.
Бланш. Должна тебя огорчить, но печати гения я что-то не заметила и на челе у Стэнли. (Снимает блузку и стоит в свете, проникающем сквозь портьеру, в розовом шелковом бюстгальтере и белой юбке.)
Картежники продолжают игру, голоса их слышатся словно бы издалека.
Стелла. При чем тут чело, гений?
Бланш. А как же тогда? Интересно.
Стелла. В нем – сила! Ты стоишь на самом свету, Бланш.
Бланш. Ах да… (Выходит из желтой полосы света.)
Стелла (снимает платье, надевает легкое кимоно из синего атласа. По-девичьи звонко рассмеялась). А посмотрела бы ты, что у них за жены!
Бланш (смеясь). Представляю себе. Дюжие бабищи, телеса…
Стелла. Знаешь эту, наверху? (Смеется все громче.) Как-то раз она… (Смех.) У нас штукатурка… (новый взрыв смеха) с потолка посыпалась…
Стэнли. Эй наседки, хватит!
Стелла. Вам же не слышно.
Стэнли. Зато вам меня слышно… говорю – потише!
Стелла. А я у себя дома: хочу – и разговариваю.
Бланш. Стелла, не лезь на рожон.
Стелла. Он выпил. …Я сейчас. (Уходит в ванную.)
Бланш встает, медленно, словно нехотя, подходит к маленькому белому радиоприемнику, включила.
Стэнли. Митч? Твое слово…
Митч. Что? А… Да нет, пас.
Бланш снова вступает в полосу света. Подняла руки, закинула за голову и, потягиваясь, лениво, небрежной походкой проходит к своему стулу. Из приемника – румба. Митч встает.
Стэнли. Кто там включил?
Бланш. Я. А что?
Стэнли. Выключите.
Стив. Да пусть девочки послушают, а то им скучно.
Пабло. Жалко тебе? Ей-богу, хорошая музыка…
Стив. Похоже – Зевьер Кьюгет.
Стэнли вскакивает, метнулся к приемнику, выключил. Заметив сидящую на стуле Бланш, резко задерживается. Она выдерживает его взгляд, глазом не сморгнув, и он снова садится за карты. Играющие тем временем заспорили.
Не помню, чтоб ты назначал столько.
Пабло. Сколько я объявлял, Митч?
Митч. Не слышал.
Пабло. Где же ты был?
Стэнли. Глазел за портьеру. (Вскакивает, зло задернул занавеску.) Придется пересдать. Да и вообще играть так играть или по домам. Иному не сидится, когда выиграет – зуд в штанах. (Садится.)
Митч встает.
(Кричит.) Сиди!
Митч. Я в туалет. Сыграйте с болваном.
Пабло. Еще бы ему не зудело – семь пятерок зажал в кармане.
Стив. Завтра с утра наменяет на них двадцатипятицентовиков.
Стэнли. Да и скормит дома, по монетке, поросеночку, все в кубышку, которую маменька подарила к Рождеству, – оно вернее. (Сдавая карты.) А! играй – не играй…
Митч смущенно смеется и проходит за портьеру. Остановился.
Бланш (негромко). А детский уголок – занят…
Митч. Знаете, пиво…
Бланш. Терпеть не могу.
Митч. В жару – единственное спасенье.
Бланш. Не для меня. Я от пива только раскисаю. Найдется у вас сигарета? (Накинула темно-красный атласный халатик.)
Митч. Конечно.
Бланш. Что у вас?
Митч. «Дакки».
Бланш. Сойдет. Славный у вас портсигар. Серебряный?
Митч. Да. Прочтите, что на нем.
Бланш. О, есть и надпись! Не разберу…
Он зажигает спичку, подвинулся ближе.
У-у. (Читает намеренно с запинкой.)
…И если даст Господь,
Сильней любить я стану… после смерти!
О… миссис Браунинг!.. из моего любимого сонета.
Митч. Вы знаете?
Бланш. Ну как же!
Митч. У надписи целая история.
Бланш. Совсем как в романе.
Митч. Не очень веселом.
Бланш. Вот как…
Митч. Да, теперь эта девушка уже умерла.
Бланш (участливо). О-о!..
Митч. Когда дарила, она уже знала, что не выживет. Очень странная была девушка, такая милая, очень!
Бланш. Любила вас, наверное. Больные так привязчивы, так глубоки и искренни в своих чувствах.
Митч. Да, верно. Они умеют.
Бланш. Кажется, так уж заведено: в страдании люди искренней.
Митч. Конечно: искренность в людях от горя.
Бланш. Да она и осталась-то теперь только у тех, кто страдал.
Митч. Да, пожалуй.
Бланш. Так оно и есть. Покажите мне человека, и, если он не хлебнул горя, ручаюсь, он не… Послушайте! У меня что-то язык заплетается. А все из-за вас, мужчины. Представление кончилось в одиннадцать, а домой нельзя – игра!.. вот и пришлось нам завернуть выпить. Я не привыкла больше одной рюмки, две – уже крайность, а три!.. (Смеется.) Сегодня – три.
Стэнли. Митч!
Митч. Сыграйте без меня. Я разговариваю с мисс…
Бланш. Дюбуа.
Митч. Дюбуа?
Бланш. Французская фамилия. Она значит «деревья», а Бланш – «белые»: белые деревья. Весенний сад в цвету… По нему вы и запомните мое имя и фамилию.
Митч. Вы француженка?
Бланш. Выходцы из Франции. Первые Дюбуа, переселившиеся в Америку, были французами, гугенотами.
Митч. Вы со Стеллой – сестры?
Бланш. Да, Стелла – моя любимица, маленькая сестренка. Я говорю – маленькая, а она постарше. Чуть-чуть. Нет и года. Выполните одну просьбу?
Митч. Конечно. Какую?
Бланш. Я купила в китайской лавке на улице Бурбон бумажный фонарик. Прелестной расцветки. Прикрепите к лампочке. Вам не трудно?
Митч. Почту за счастье.
Бланш. Не выношу этих голых лампочек. Все равно что сальность или хамская выходка.
Митч (прилаживая фонарь). Боюсь, мы для вас неподходящая компания – грубый народ.
Бланш. А я легко приспосабливаюсь.
Митч. Прекрасное качество. Приехали погостить?
Бланш. Стелле нездоровится, вот и приехала ненадолго, надо помочь. Она так похудела.
Митч. Вы не…
Бланш. Замужем? Нет, нет, нет. Старая дева – учительница.
Митч. Ну, преподавать в школе вы, конечно, можете, но какая же вы старая дева!
Бланш. Благодарю вас, сэр. Какая галантность!
Митч. Так вы учительница?
Бланш. Да. Увы, да…
Митч. В начальной, или средней, или…
Стэнли (во всю глотку). Митч!
Митч. Иду!
Бланш. Господи, ну и легкие!.. В средней школе. В Лореле.
Митч. И чему вы учите? Что преподаете?
Бланш. А как по-вашему?
Митч. Держу пари, рисование или музыку.
Бланш смеется.
Ну да, не угадал, наверное. Тогда, может быть, арифметику…
Бланш. Ни в коем случае, сэр. Арифметику! (Со смехом.) Да я таблицу умножения и ту так и не выучила. Нет, я имею несчастье преподавать английский. Пытаюсь внушить благоговение перед Готорном, Уитменом и По ораве голенастых девчонок и безалкогольно-лимонадных Ромео.
Митч. А у них, конечно, голова совсем не тем занята.
Бланш. Ну конечно же! Большинство их прожило бы отлично и без классического наследия. Но все-таки – миляги. И весной нельзя без волнения смотреть на их первые любовные переживания. Словно с них только все начинается, словно раньше никто и не знал…
Дверь из ванной открывается, выходит Стелла.
А, ты уже? Постой, я включу радио. (Поворачивает выключатель.)
Из радиоприемника полилось: «О Вена, Вена, только ты…» Бланш вальсирует, у нее это – романтический танец. Митч в полном восхищении и, неуклюже подражая ей, подтанцовывает, как ученый медведь. Стэнли быстро ринулся сквозь портьеры в спальню. Бросился к приемнику, срывает его со стола и с ревом и руганью швыряет в окно.
Стелла. Ты пьян! Упился, скотина! (Вбегает в кухню.) Вы все – по домам! Если у вас осталась еще хоть капля порядочности, вы…
Бланш (в ужасе). Стелла, берегись, он…
Стэнли кинулся на Стеллу.
Мужчины (не зная что делать). Ну-ну, Стэнли. Полегче, брат. Давайте-ка мы…
Стелла. У тебя поднимается рука ударить меня, когда я… (Отступая перед ним, исчезает. Он – за ней, тоже скрывается.)
Звук удара. Крик Стеллы. Бланш вскрикнула, выбегает в кухню. Мужчины бросаются на помощь, слышна борьба, проклятья. Что-то с грохотом полетело на пол.
Бланш (душераздирающе). Да она же беременна!
Митч. Кошмар…
Бланш. Изверг, просто взбесился!
Митч. Тащи его, ребята.
Двое мужчин скрутили Стэнли и волокут в спальню. Он рвется и чуть не сбросил их. Но тут же утихает и весь как-то обмяк в их руках. Они ласково уговаривают его, и он утыкается кому-то из них лицом в плечо.
Стелла (за сценой, не своим голосом). Не хочу здесь оставаться! Не хочу! Уйду!
Митч. Это не покер, если в доме женщины.
Бланш (вбегает в спальню). Платье Стеллы! Мы идем к той, наверху.
Митч. А где оно?
Бланш (открывает стенной шкаф). Вот. (Выбегает к сестре.) Стелла, любимая! Сестренка, родная, не бойся. (Обняв Стеллу, ведет ее за дверь и вверх по лестнице.)
Стэнли (ничего не соображая). В чем дело? Что тут было?
Митч. Ну и дал ты жизни, Стэн.
Пабло. Да он уже молодцом.
Стив. Наш парнишка всегда молодец!
Митч. На кровать его и мокрое полотенце на голову.
Пабло. Кофе бы ему – все как рукой снимет.
Стэнли (хрипло). Воды…
Митч. Суньте-ка его под кран.
Мужчины, негромко уговаривая, ведут Стэнли в ванную.
Стэнли. Пусти! Пошли вы все, сукины вы дети!
Из ванной звуки ударов, слышно, как под большим напором ударила вода из крана.
Стив. А ну-ка, сматываемся поскорее!
Все устремляются к карточному столу, на ходу захватывают и рассовывают по карманам каждый свой выигрыш.
Митч (печально, но твердо). Нет, если в доме женщины, какой уж тут покер.
Дверь за ними закрылась, дом опустел и затих. Черные музыканты в баре за углом начинают играть «Бумажную куклу» протяжно, с надрывом.
Стэнли (показался из ванной – еще не обсох, в одних только мокрых, тесно облегающих, ярких, в белый горошек, плавках). Стелла! (Пауза.) Ушла моя куколка, бросила! (Заливается слезами. Весь сотрясаясь от рыданий, подходит к телефону, набирает номер.) Юнис? Дайте мою маленькую! (Ждет, кладет трубку и снова набирает номер.) Юнис!.. Не отстану, пока не поговорю с моей крошкой!
В трубку слышен визг, в котором не разберешь ни слова. Он шваркнул аппарат об пол. Под диссонирующие звуки рояля и меди комната погружается в темноту, и в ночном уличном свете вырисовываются внешние очертания дома. Чуть приотстав, вступает «синее пианино».
(Полуодетый, спотыкаясь, выбирается на крыльцо, спускается по деревянным ступенькам на мостовую перед домом. Запрокинул, как воющая собака, голову и ревет.) Стелла! Стелла! Ненаглядная моя Стелла! Стелла-а-а-а!
Юнис (появляясь наверху в дверях своей квартиры). Прекратите вой и быстро в постель!
Стэнли. Я хочу, пусть моя малютка спустится. Стелла! Стелла!
Юнис. Не придет, и нечего голосить. Вот накличете полицию!
Стэнли. Стелла!
Юнис. Сначала бьет, а потом – вернись? А она еще ждет от него ребенка! Ах ты, паскуда! Отродье ты польское! Хорошо б тебя сволокли за шиворот куда следует да поставили под брандспойт, как прошлый раз!
Стэнли (смиренно). Юнис, отдайте мне мою девочку, пусть вернется!
Юнис. Тьфу! (Захлопывает дверь.)
Стэнли (с душераздирающим отчаяньем). Стелллла-а-а-а-а-а-а!
Негромко, со стоном вторит кларнет. Снова открылась дверь наверху. Стелла крадется по расшатанной лестнице. На глазах у нее еще блестят слезы, волосы распущены по плечам. Смотрят друг на друга. И вот с низким животным стоном сходятся вплотную. Он рухнул на колени, прижимается к ее уже заметно округлившемуся животу. Сладкие слезы застилают ей глаза, когда она, обхватив его голову, поднимает Стэнли с колен. Он распахнул входную дверь, берет Стеллу на руки и уносит в темную квартиру.
Бланш (в халатике, показалась на площадке верхнего этажа, боязливо спускается по ступенькам). Где тут моя сестренка? Стелла… Стелла! (Задержалась на пороге, у зияющего тьмой кромешной входа в квартиру сестры. И, пораженная, так, что дух захватило, опрометью кинулась вниз, выбегает на тротуар перед домом. Вглядывается в одну сторону, в другую, словно не зная, куда кинуться, где искать приюта, защиты.)
Музыка стихает.
Митч (появляется из-за угла). Мисс Дюбуа?
Бланш. Да…
Митч. Ну что – на Потомаке все спокойно?
Бланш. Она сбежала к нему… они там… вместе!
Митч. Конечно, сбежала, еще бы!
Бланш. Я просто в ужасе.
Митч. Хо-хо! Было бы с чего! Да их водой не разольешь.
Бланш. Я не привыкла к подобным…
Митч. Да, просто срам, надо же было такому стрястись именно при вас! Но не принимайте близко к сердцу.
Бланш. Какая дикость! Это…
Митч. Присядьте-ка на ступеньку, выкурим по сигарете.
Бланш. Но я не так одета, чтобы…
Митч. У нас в квартале на это не смотрят.
Бланш. Какой чудесный портсигар…
Митч. Я показывал вам надпись?
Бланш. Да. (Глядит на небо. Помолчав.) До чего же все в этой жизни перепутано…
Он неуверенно покашливает.
Спасибо вам – вы добрый. А мне сейчас… так нужна доброта.
Картина четвертая
Раннее утро. В уличной многоголосице есть что-то сродни церковному хоралу. Стелла в спальне, еще не вставала, лежит, нежась на солнышке. Лицо у нее просветленное, ясное. Одна рука покоится на округлившемся животе, из другой свисает буклет цветных комиксов. Глаза и губы ее одурманены и безразличны ко всему окружающему, как на ликах восточных идолов. На столе – словно хлев: остатки завтрака, следы прошедшей ночи. На пороге ванной валяется пестрая пижама Стэнли. В чуть приоткрытую входную дверь сияет летнее небо. На пороге – Бланш. Бессонная ночь не прошла даром, и вид у нее совсем не тот, что у Стеллы. Нервно прижимает к губам костяшки пальцев; заглянула, осматривается, прежде чем войти.
Бланш. Стелла.
Стелла (лениво повернувшись). М-м-м-м?
Бланш (сдавленно вскрикнув, метнулась в спальню и в порыве исступленной нежности падает на колени у кровати сестры). Маленькая моя, сестренка!
Стелла (отстраняясь). Что с тобой, Бланш?
Бланш (медленно поднимается и стоит возле кровати, крепко прижимая костяшки пальцев к губам и не спуская глаз с сестры). Ушел?
Стелла. Стэн?.. Да.
Бланш. Но вернется?
Стелла. Да он только получить машину из мастерской. А в чем дело?
Бланш. В чем дело! Да я просто голову потеряла, когда убедилась, что с тебя станет – от большого ума! – вернуться после всего случившегося к нему. Я кинулась было за тобой…
Стелла. Хорошо, что не кинулась.
Бланш. О чем ты думала!
Стелла пожимает плечами.
Ну! О чем? О чем?
Стелла. Ну, полно, Бланш! Сядь и прекрати эти вопли.
Бланш. Хорошо, Стелла. Спрашиваю без воплей. Как же можно было тут же и вернуться к нему?.. Да еще и спала с ним, конечно!
Стелла (встает с постели, спокойная, ленивая). Я забыла, какая ты у нас экзальтированная – чуть что… Но есть из-за чего поднимать такой крик!
Бланш. Не из-за чего?
Стелла. Да, не из-за чего, Бланш. Я понимаю твои чувства, твое возмущение и ужасно огорчена, что так вышло, но все совсем не так страшно, как тебе мерещится. Во-первых, когда мужчины пьют и играют в покер, добром вообще редко кончается. Это всегда пороховая бочка. Да, он себя не помнил!.. А когда я вернулась, стал тише воды ниже травы, и сейчас ему действительно очень стыдно.
Бланш. И, стало быть, все прекрасно?
Стелла. Да нет. Ничего нет прекрасного в таких дебошах, но ведь в жизни – чего не бывает… Стэнли всегда устраивает разгром. Да вот… в нашу первую брачную ночь… только мы прибыли сюда, схватил мою туфлю и давай бить ею лампочки.
Бланш. Что-о-о?
Стелла. Переколотил каблуком моей туфли все лампочки в квартире! (Смеется.)
Бланш. И ты стояла и смотрела? Не бежала от него тут же, не закричала?
Стелла. Да мне… ну, скорее, было даже весело. (Помолчав.) Вы с Юнис завтракали?
Бланш. До завтрака мне было!
Стелла. Кофе – на плите.
Бланш. Ты принимаешь все это как само собой разумеющееся.
Стелла. А почему бы и нет? Приемник сдан в ремонт. До мостовой он не долетел: одна лампа разбита – только и всего.
Бланш. И ты еще улыбаешься!
Стелла. А чего ты от меня хочешь?
Бланш. Имей мужество взглянуть правде в глаза.
Стелла. В чем же она, твоя правда?
Бланш. Моя? Ты вышла замуж за сумасшед-шего!
Стелла. Нет.
Бланш. Да! Ты в омуте еще почище моего. Только ты закрываешь на это глаза. А я не стану сидеть сложа руки. Я еще соберусь с силами и начну новую жизнь!
Стелла. Да?
Бланш. А ты со всем примирилась. И это никуда не годится. Ведь ты же еще молода. Ты еще можешь выкарабкаться.
Стелла (медленно и с ударением). Нет нужды!
Бланш (не веря ушам своим). То есть как, Стелла?
Стелла. Я сказала: незачем мне выкарабкиваться, мне и так неплохо. Посмотри на эту конюшню в комнате. На пустые бутылки! Они распили вчера два ящика пива! Сегодня утром он обещал не затевать больше дома игры в покер, но кто же не знает, чего стоят такие зароки. Ну и что же! Раз для него это такое же развлечение, как для меня кино и бридж. Так что убеждена – все мы нуждаемся в снисходительности.
Бланш. Я не понимаю тебя.
Стелла поворачивается к ней.
Не понимаю твоей апатии. Что за китайскую философию ты исповедуешь?
Стелла. Что?
Бланш. А все эти оговорки, этот твой лепет… «всего одна лампа… пивные бутылки… конюшня на кухне…» – как будто все так и надо.
Стелла неуверенно смеется и, подняв веник, вертит его в руках.
Ты что, нарочно трясешь его мне в лицо?
Стелла. Нет.
Бланш. Перестань. Оставь веник в покое. Я не хочу, чтобы ты прибирала за ним!
Стелла. А кто же приберет? Ты?
Бланш. Я? Я?!
Стелла. Нет, конечно. Я и не говорю.
Бланш. Постой, сейчас мы пораскинем умом… если только я еще что-то соображаю… Нам с тобой надо раздобыть денег, вот он – выход!
Стелла. Что ж, деньги, конечно, никогда не помешают.
Бланш. Слушай. У меня мысль. (Дрожащей рукой вставляет сигарету в мундштук.) Помнишь Шепа Хантли?
Стелла отрицательно качает головой.
Ну, как не помнишь! Шепа Хантли! Я с ним училась в колледже, мы всюду бывали вместе; считали, что он за мной ухаживает. Ну, так вот…
Стелла. Да?..
Бланш. Зимой мы с ним встретились. Ты знаешь, ведь на рождественские каникулы я ездила в Майами.
Стелла. Нет, не знала.
Бланш. Ездила. Я решила, что, тратясь на эту поездку, пускаю средства в оборот и что предприятие мое тут же окупит себя – должна же я встретить там хоть кого-нибудь с миллионом долларов!
Стелла. И встретила?
Бланш. Да. Шепа Хантли. Я видела его на Бискайском бульваре в сочельник, в сумерки… он садился в машину – «кадиллак» с откидным верхом, в целый квартал длиной…
Стелла. В городе такой и не развернешь, пожалуй.
Бланш. Ты слышала о нефтяных скважинах?
Стелла. Да… вроде есть такие.
Бланш. У него нефтяные скважины по всему Техасу. Техас буквально льет золото ему в карман.
Стелла. Ну и ну…
Бланш. Ты знаешь, как я равнодушна к деньгам. Сами по себе они меня не интересуют – лишь постольку-поскольку… Но он мог бы… да ему ничего не стоит!..
Стелла. Что именно, Бланш?
Бланш. Ну, открыть для нас с тобой дело… оборудовать магазинчик, что ли.
Стелла. Какой еще магазинчик!
Бланш. Ну, какой… а не все равно? Да ему это не будет стоить и половины тех денег, которые его жена просаживает на скачках.
Стелла. Так у него жена?
Бланш. Милая моя, да разве я очутилась бы здесь, не будь этот парень женат?
Стелла смеется.
(Вскочила, подбегает к телефону. В трубку, резко.) Телефонистка! Дайте телеграф.
Стелла. Здесь автоматическая линия, милая.
Бланш. Я не знаю, как набрать, я…
Стелла. Набирай «Д».
Бланш. «Д»?
Стелла. Да – дежурный.
Бланш (поразмыслив с минутку, кладет трубку). Дай карандаш. Где бумага? Лучше сначала написать… отправим письмо. (Подходит к туалетному столику, отрывает листок из книжечки косметических салфеток, взяла карандаш для бровей – вот она и во всеоружии.) Так, дай только соберусь с мыслями… (Кусает карандаш.) «Дорогой Шеп. Мы с сестрой в отчаянном положении».
Стелла. Ну уж извини!
Бланш. «…Мы с сестрой в отчаянном положении. Подробности – потом. Что бы вы сказали, если…» (Бросила карандаш на стол, встает.) Нет, попросишь так, в простоте – ничего не выйдет.
Стелла (со смехом). Какая ты смешная, милая.
Бланш. Ну, еще придумаю, надо придумать что-нибудь во что бы то ни стало. Только не смейся, Стелла! Пожалуйста, прошу тебя не… – да ты взгляни, что у меня в кошельке! Вон сколько! (Раскрывает кошелек.) Шестьдесят пять центов звонкой монетой!
Стелла (подходит к бюро). Стэнли не выдает мне на хозяйство, любит оплачивать счета сам, но сегодня дал десять долларов – задабривает. Бери пять, остальные – мои.
Бланш. Нет, нет, Стелла. Не надо.
Стелла (настаивая). Я знаю, как поднимает дух, когда в кармане есть что на расходы.
Бланш. Нет, нет, спасибо, но я – скорее уж на панель!
Стелла. Что за чушь! Но как же ты очутилась на такой мели?
Бланш. Да деньги как-то не держатся… то на одно, то на другое. (Потирая лоб.) Нужно будет, пожалуй, сегодня же приняться за бром…
Стелла. Сейчас приготовлю.
Бланш. Попозже. Сейчас мне надо подумать.
Стелла. Послушай меня и предоставь событиям идти своей чередой… Хотя бы недолго.
Бланш. Но, Стелла, не могу же я оставаться с ним под одной крышей. Ты можешь – муж. А я… после нынешней ночи. Защищенная только этой вот занавеской!
Стелла. Бланш, он показал себя вчера в самом невыгодном свете.
Бланш. Напротив. Во всей красе!!! Таким, как он, нечем похвалиться перед людьми, кроме грубой силы, и он раз доказал это всем на удивление! Но чтобы ужиться с таким человеком, надо спать с ним – только так! А это – твоя забота, не моя.
Стелла. Ничего, отдохнешь, сама увидишь – все образуется. Пока ты у нас, у тебя ни забот, ни хлопот – живи себе на всем готовом.
Бланш. Нет, надо придумать, как нам с тобой выкарабкаться.
Стелла. Ты все еще убеждена, что дело мое дрянь и я хочу выкарабкаться?
Бланш. Я убеждена, что ты еще не настолько забыла «Мечту», чтобы тебе не были постылы этот дом, эти игроки в покер…
Стелла. А не слишком ли во многом ты убеждена?
Бланш. Неужели ты всерьез?.. Да нет, не верю.
Стелла. Вот как?
Бланш. Я понимаю отчасти, как было дело. Он был в форме, офицер, и встретились вы не здесь, а…
Стелла. А какая разница, где я его увидела, – что это меняло?
Бланш. Только не пой мне про необъяснимые магнетические токи, внезапно пробегающие между людьми. А то я рассмеюсь тебе прямо в лицо.
Стелла. А я вообще не хочу больше об этом.
Бланш. Что ж, не будем.
Стелла. Но есть у мужчины с женщиной свои тайны, тайны двоих в темноте, и после все остальное не столь уж важно.
Бланш. Это называется грубой похотью… да, да, именно: «Желание»! – название того самого дребезжащего трамвая, громыхающего в вашем квартале с одной тесной улочки на другую…
Стелла. Будто бы тебе самой так ни разу и не случалось прокатиться в этом трамвае!
Бланш. Он-то и завез меня сюда… Где я – незваная гостья, где оставаться – позор.
Стелла. Но тогда ведь этот твой тон превосходства, пожалуй, не совсем уместен, ты не находишь?
Бланш. Нет, Стелла, я не заношусь и не считаю себя лучше других. Можешь мне верить. Но вот как я представляю себе: да, с такими сходятся – на день, на два, на три… пока дьявол сидит в тебе. Но жить с таким! Иметь от него ребенка!..
Стелла. Я тебе уже говорила, что люблю его.
Бланш. Тогда я просто трепещу. Мне страшно за тебя.
Стелла. Что поделаешь – трепещи, раз ты так уперлась на своем.
Молчание.
Бланш. С тобой можно говорить… по душам?
Стелла. Да говори, пожалуйста, кто тебе мешает? Можешь не стесняться.
Грохот приближающегося поезда. Обе умолкли, пережидая, пока стихнет шум. Женщины все время остаются в спальне. Неслышный за шумом поезда, с улицы вошел Стэнли. В руках у него несколько пакетов. Не замечаемый женщинами, стоит, прислушиваясь к разговору. На нем нижняя рубаха и перепачканные машинным маслом брюки.
Бланш. Так вот, с позволения сказать, – он вульгарен!
Стелла. Ну и что ж… допустим.
Бланш. Допустим! Неужто ты забыла все, чему тебя учили, на чем мы взросли? Разве ты не видишь, что в нем нет и проблеска благородства? О если б он был всего лишь простым! Совсем немудрящим, но добрым, цельным, – так нет же! Есть в нем это хамство – что-то откровенно скотское!.. Ты ненавидишь меня за эти слова?
Стелла (холодно). Ничего, не смущайся – выскажись до конца.
Бланш. Ведет себя как скотина, а повадки – зверя! Ест как животное, ходит как животное, изъясняется как животное! Есть в нем даже что-то еще недочеловеческое – существо, еще не достигшее той ступени, на которой стоит современный человек. Да, человек-обезьяна, вроде тех, что я видела на картинках на лекциях по антропологии. Тысячи и тысячи лет прошли мимо него, и вот он, Стэнли Ковальский – живая реликвия каменного века! Приносящий домой сырое мясо после того, как убивал в джунглях. А ты – здесь, поджидаешь: прибьет?.. а вдруг – хрюкнет и поцелует! Если, конечно, поцелуи уже были известны в ту пору. И вот наступает ночь, собираются обезьяны! Перед этой вот пещерой… и все, как он, хрюкают, жадно лакают воду, гложут кости, неуклюжие, не посторонись – задавят. «Вечерок за покером»… называешь ты это игрище обезьян! Одна зарычит, другая схватила что под руку подвернулось – и вот уже сцепились. Господи! Да, как далеко нам до того, чтобы считать себя созданными по образу и подобию Божию… Стелла, сестра моя!.. Ведь был же с тех пор все-таки хоть какой-то прогресс! Ведь с такими чудесами, как искусство, поэзия, музыка, пришел же в мир какой-то новый свет. Ведь зародились же в ком-то более высокие чувства! И наш долг – растить их. Не поступаться ими, нести их, как знамя, в нашем походе сквозь тьму, чем бы он ни закончился, куда бы ни завел нас… Так не предайся же зверю, не живи по-звериному!
Проходит еще один поезд. Стэнли в нерешительности облизывает губы. Затем повернулся и бесшумно выходит. Женщины так и не заметили его. Когда поезд стихает вдали, кричит за дверью: «Эй!
Эй! Стелла!»
Стелла (до сих пор внимательно слушала Бланш). Стэнли!
Бланш. Стелла, я…
Но та уже у входной двери.
Стэнли (как ни в чем не бывало входит со своими покупками). Привет, Стелла, а Бланш уже вернулась?
Стелла. Дома, дома.
Стэнли. Привет, Бланш. (Ухмыляется ей.)
Стелла. Ты что, полазил под машиной?
Стэнли. Да эти портачи, механики у Фрица, ничего не смыслят – им что задница, что… Эй!
Стелла крепко обняла его обеими руками, прильнула – прямо на виду у Бланш, не стесняясь. Он смеется, прижимает Стеллу лицом к себе. Поверх ее головы ухмыляется стоящей в спальне, у портьеры, Бланш.
Сцена темнеет, остаются лишь две ярко освещенные застывшие в крепком объятии фигуры.
«Синее пианино», труба, ударные…
Картина пятая
В спальне. Бланш сидит, обмахиваясь пальмовым листом и перечитывая только что законченное письмо. Стелла кончает одеваться. Бланш звонко рассмеялась.
Стелла. Чему ты, дорогая?
Бланш. Над собой, сама над собой, – ну и вру же! Письмо Шепу. (Берет письмо.) «Дорогой Шеп. Я провожу лето в полете, лишь изредка приземляясь то у одних, то у других – мимолетная гостья! И кто знает, а вдруг мне придет в голову спикировать на Даллас! Что вы на это скажете?» Ха-ха! (Нервный смех ее звонок и заразителен, унимая его, прикоснулась рукой к горлу, и – словно разговаривая с Шепом.) «Как говорится: насторожили – вооружили»… Как думаешь – звучит?
Стелла. У-гу…
Бланш (продолжает, нервно). «Друзья моей сестры почти все уезжают на лето на север, у других – виллы на берегу Залива, и здесь сейчас дым коромыслом – чаи, коктейли, ленчи…»
Наверху начинается нечто невообразимое.
Стелла (подходя к двери). Кажется, Юнис со Стивом выясняют отношения.
Слышен яростный визг Юнис.
Голос Юнис. Слышала я про вас с этой блондиночкой!
Голос Стива. Подлейшее вранье!
Голос Юнис. Кому ты очки втираешь? Мне бы наплевать, околачивайся себе в «Четырех двойках», в самом баре, сколько хочешь, но ты всегда еще и наверх лезешь.
Голос Стива. А кто видел?
Голос Юнис. Я! Сама видела… Видела, как ты гонялся за ней по галерее… Я обращусь в полицию нравов.
Голос Стива. Не толкайся, ты!..
Голос Юнис. Ах, ты драться!.. Сейчас же иду за полицией.
Слышно, как что-то из алюминиевой утвари угодило в стену, в ответ – яростный мужской рев, вопли, грохот опрокинутой мебели, что-то ломается, и наступает затишье.
Бланш (весело). Он ее прикончил?
Юнис, вся растрепанная, появилась на лестнице.
Стелла. Да нет, вон она.
Юнис. Полиция! Я за полицией! (Вихрем промчалась и скрылась за углом дома.)
Стелла (возвращаясь от двери). …А кое-кто из друзей твоей сестры проводит лето в городе.
Обе весело смеются. Стэнли, в зеленой с красным шелковой рубашке для игры в кегли, появился из-за угла. Взбегает по лестнице, входит. Бланш нервно вздрагивает при его появлении.
Стэнли. Что с Юнис?
Стелла. Не поладила со Стивом. Зовет полицию?
Стэнли. Нет. Отпаивается в баре.
Стелла. Что ж, гораздо разумней.
Стив (спускается по лестнице, потирая ссадину на лбу, заглянул в дверь). У вас она?
Стэнли. Нет, нет. В «Четырех двойках».
Стив. У, сука рваная! (С опаской выглянул за угол и с утрированной беспечностью парня – знай наших! – пускается за женой.)
Бланш. Нет, это надо записать! Ха-ха! Я завела записную книжку – специально для самых сочных словечек, которых наберусь у вас.
Стэнли. Не наберетесь вы у нас ничего для себя нового.
Бланш. Вы ручаетесь?
Стэнли. На все пятьсот.
Бланш. О, это уже серьезно.
Стэнли рванул выдвижной ящик шифоньерки и тут же с шумом задвигает, швырнул ботинки в угол.
(При каждом стуке чуть вздрагивает. Наконец не выдерживает.) Под каким знаком вы родились?
Стэнли (одеваясь). Знаком?
Бланш. Знаком зодиака. Держу пари, под знаком Овна. Люди Овна сильны и порывисты. Их хлебом не корми, только дай пошуметь. Обожают все крушить у себя на пути. В армии-то вы, уж верно, покуражились вволю, а вышли в запас – только и отведешь душу, что на неодушевленных предметах!
Стелла (в продолжение всей этой сцены роется в стенном шкафу. Поднимает голову). Стэнли родился ровно через пять минут после Рождества.
Бланш. Capricorn – Козерог!
Стэнли. А вы сами?
Бланш. О, мой день рождения через месяц, пятнадцатого сентября – стало быть, Virgo.
Стэнли. Что еще за Virgo?
Бланш. Дева.
Стэнли (пренебрежительно). Х-ха! (Завязывая галстук, чуть подавшись к ней.) Скажите, пожалуйста, а не знаком ли вам, случаем, кто-нибудь по фамилии Шоу?
Бланш (в лице у нее что-то дрогнуло. Потянулась за одеколоном; не спеша смачивает платок. Вся насторожившись). Ну… кто ж не знает кого-нибудь по фамилии Шоу!
Стэнли. Да, но этот кто-нибудь по фамилии Шоу не может отделаться от впечатления, что знавал вас в Лореле… Впрочем, скорей всего, он что-то спутал и принимает вас за кого-то другого, потому что с той дамочкой он познакомился в отеле «Фламинго».
Бланш (смеется, но ей не хватает воздуха. Смачивает виски одеколоном). Боюсь, он и правда спутал меня с «той дамочкой», – отель «Фламинго» не из тех заведений, где я рискнула бы показаться.
Стэнли. Но местечко-то вам все-таки известно…
Бланш. Да, по внешнему виду, по запаху.
Стэнли. Близко же вам, поди, случалось подходить – и по запаху ведь!
Бланш. Да, дешевые духи далеко услышишь.
Стэнли. А у вас-то они – дорогие?
Бланш. Двадцать пять долларов унция. И почти уже вышли. Учтите, если придет охота сделать подарок ко дню рождения. (Говорит весело, но в голосе проскальзывает страх.)
Стэнли. Да, Шоу, конечно, путает. Но он бывает в Лореле постоянно, так что проверить и установить ошибку проще простого. (Поворачивается и идет к портьере.)
Бланш в изнеможении закрывает глаза, словно вот-вот потеряет сознание. Снова подносит платок ко лбу, рука дрожит. Из-за угла дома появились Стив и Юнис. Стив обнимает ее за плечи, она всхлипывает, он воркует какой-то любовный вздор. Крепко обнявшись, медленно поднимаются по лестнице. Первые раскаты далекого грома.
(Стелле.) Жду в «Четырех двойках».
Стелла. Эй! Разве я не заслужила поцелуя?
Стэнли. Не при сестрице же Бланш! (Ушел.)
Бланш (поднялась со стула, еле держится на ногах. Затравленно озирается вокруг). Стелла, что ты слышала обо мне?
Стелла. А?
Бланш. Что тебе наговорили на меня?
Стелла. Наговорили?
Бланш. Ты ничего про меня не слышала… никаких сплетен, пересудов?
Стелла. Да нет, Бланш, ну что ты!
Бланш. Милая, в Лореле только и было разговоров.
Стелла. О тебе, Бланш?
Бланш. Все эти два года я жила не так чтобы очень уж добродетельно… с тех пор как «Мечту» уже было не удержать.
Стелла. Ну, кому не случается…
Бланш. Ведь ни твердости, ни особой самостоятельности за мной никогда не водилось. А слабым приходится искать расположения сильных, Стелла. Их дело – манить к себе, влечь, и расцветка им нужна нежная, как пыльца на крылышках у бабочек, она должна привораживать… если больше нечем расплатиться… за ночь приюта. Вот я и была не так уж добродетельна последнее время. Я искала приюта, Стелла. То под одной крышей, которая не умела хранить секретов, то – под другой… бушевала буря, все время ненастье, и меня закружило в этом вихре. Разве с этим кто-нибудь посчитался?.. Мужчины?.. Да им, пока не влюблялись в меня, и невдомек было: есть я – нет… А поди попробуй найти поддержку, если не обратишь на себя внимания, не будешь приметен. Вот слабым и остается – мерцать и светиться… вот и набрасываешь бумажный фонарик на электрическую лампочку. Мне страшно, так страшно. Уж и не знаю теперь – долго ли меня еще хватит на всю эту канитель… Теперь на одной беззащитности уже не продержишься: слабость – слабостью, а красота – красотой. А я уже не та.
Начинает смеркаться. Стелла вышла в спальню, зажигает лампу под бумажным фонарем. В руке у нее бутылка прохладительного.
Ты не слушала?
Стелла. Стану я слушать эту галиматью. (Подходит к Бланш.)
Бланш (вдруг сразу повеселев). Лимонад – мне?
Стелла. Кому же еще!
Бланш. Что ты за прелесть! Просто лимонад?
Стелла (с готовностью). А по-твоему, не мешало бы добавить виски?
Бланш. Да, милая, виски не повредит. Дай я сама. Не хватало, чтобы ты еще прислуживала мне.
Стелла. А мне нравится. Совсем как дома! (Идет на кухню, взяла стакан и наливает виски.)
Бланш. Должна признаться, люблю, когда прислуживают… (И вдруг срывается с места, бежит в спальню, за сестрой.)
Стелла идет навстречу со стаканом в руке. Бланш хватает свободную руку Стеллы, со стоном припала губами. Стелла растеряна.
(Взволнованно.) Ты… ты так добра ко мне! А я…
Стелла. Бланш!
Бланш. Да, да, не буду. Тебе претит эта чувствительность, знаю, знаю. Но, верь мне, я так благодарна, гораздо больше, чем могу высказать. Я не застряну у вас надолго! Не задержусь, обещаю…
Стелла. Бланш!
Бланш (истерически). Я не задержусь, обещаю тебе, я уеду! Уже скоро! Сама увидишь – уеду! Я не стану висеть у вас на шее и ждать, пока он выгонит меня!
Стелла. Перестань, что за вздор!
Бланш. Хорошо, милая… Смотри, как ты наливаешь. Пена пошла через край! (Отрывисто смеется и берет стакан, но рука так дрожит, что чуть не выронила.)
Стелла доливает, пена идет через край, часть лимонада проливается. Бланш громко вскрикивает.
Стелла (испугана ее криком). Господи!
Бланш. Прямо на парадную белую юбку!
Стелла. О… Платком! На мой. Три хорошенько.
Бланш (медленно приходит в себя). Да, да… Хорошенько… хорошенько.
Стелла. Пятно?
Бланш. Ничего не осталось. Ха-ха! Ну, не везет ли мне, а? (Села, пьет, держа стакан обеими руками, тихонько смеется.)
Стелла. Что ты так закричала?
Бланш. Сама не знаю. (Нервно.) Митч… да, он придет в семь. Не знаю, что у нас с ним выйдет. (Быстро, сбивчиво.) Он пока еще ничего не добился: поцелуй с пожеланием доброй ночи – вот и все, Стелла. Я хочу, чтобы он уважал меня. А мужчины знать не хотят того, что даром дается в руки. Но ведь и запала-то у мужчин тоже хватает ненадолго. Особенно если женщине за тридцать. Они считают, что женщина за тридцать, вульгарно выражаясь, – «отпрыгалась». Ну, а я еще не «отпрыгалась». Конечно, он не знает… – не стану же я сама объявлять!.. сколько мне на самом деле.
Стелла. Что он тебе так дался, твой возраст?
Бланш. Потому что по моему женскому тщеславию били так беспощадно. Так пусть он думает, что я – сама чистота и неопытность, понимаешь? (Смеется.) Я хочу обмануть его настолько, чтобы заставить его добиваться меня…
Стелла. А он-то тебе нужен, Бланш?
Бланш. Мне нужен покой! Вздохнуть свободно – вот что мне нужно! Да, Митч мне нужен… До зарезу. Представляешь себе? Если выгорит! Я смогу уйти от вас, не быть больше никому в тягость…
Стэнли (выходит из-за угла, за пояс заткнута бутылка. Кричит). Эй, Стив! Юнис! Эй, Стелла!
Радостные вопли сверху. За углом вступает труба и ударные.
Стелла (целуя сестру, с чувством). Сбудется!
Бланш (недоверчиво). Ты думаешь?
Стелла. Сбудется. (На кухне, уходя и оглядываясь на Бланш.) Сбудется, родная, сбудется. Только не пей больше. (Голос ее затихает, она уже на крыльце, с мужем.)
Бланш, со стаканом в руке, устало опустилась на стул. Юнис сбегает вниз по лестнице, что-то крича и смеясь. Стив с козлиным блеяньем скачет следом, догоняя ее на углу. Стенли и Стелла, рука об руку, смеясь, идут за ними. Сумерки сгущаются. Тихая, с надрывом, музыка из «Четырех двоек».
Бланш. О господи, господи… господи, боже ты мой… (Глаза закрыты, рука роняет пальмовый лист. Ударила рукой по подлокотнику кресла и встает. Взяла ручное зеркало.)
Над домом поблескивает молния. Негритянка, пьяно покачиваясь и возбужденно хихикая, выбирается из-за угла: явно только что из «Четырех двоек». А с противоположной стороны навстречу ей – молодой человек. Негритянка щелкает пальцами у него перед самым носом.
Негритянка. Эй! Красавчик! (Заплетающимся языком несет какую-то околесицу.)
Молодой человек решительно качнул головой и взбегает по лестнице. Звонит. Бланш отложила зеркало. Негритянка побрела дальше.
Бланш. Да-да!
Молодой человек показывается за портьерой.
Да-да, пожалуйста. Чем могу быть полезна?
Молодой человек. Я собираю подписку. От «Вечерней звезды».
Бланш. Не знала, что на звезды существует подписка.
Молодой человек. Это газета.
Бланш. Да, понятно. Я пошутила. Впрочем, довольно неудачно. Хотите выпить?
Молодой человек. Нет, мэм. Нет, благодарю вас. Я на работе.
Бланш. Ну-ну… Так как же нам быть?.. Нет у меня ни гроша. Да я здесь и не хозяйка. Бедная родственница – слышали про таких, конечно?
Молодой человек. Хорошо. Забегу в другой раз. (Хочет уйти.)
Бланш (подошла ближе). Постойте!
Он в недоумении задерживается.
(Заправила сигарету в длинный мундштук.) Не дадите прикурить? (Направляется к нему. Сходятся в дверях между двумя комнатами.)
Молодой человек. Конечно. (Достает зажигалку.) Иной раз пошаливает.
Бланш. С капризами? (Вспыхнул огонек.) А! Спасибо.
Молодой человек. Нет, это вам спасибо. (Снова готов уйти.)
Бланш. Постойте!
Он снова задерживается, уже совершенно сбитый с толку.
Который час?
Молодой человек. Четверть седьмого.
Бланш. Как, уже?.. Нравятся вам эти бесконечные дождливые дни в Нью-Орлеане? Когда час, собственно, уже и не час, а осколок вечности – свалится в руки, и не знаешь, что с ним делать…
Молодой человек. Да, мэм.
В наступившем молчании заговорило «синее пианино». И уже не умолкнет до конца этой сцены, как и в начале следующей. Молодой человек откашливается и нерешительно смотрит на дверь.
Бланш. Не попали под ливень?
Молодой человек. Нет, мэм. Я зашел в помещение.
Бланш. В аптеку? И выпили содовой?
Молодой человек. У-гу…
Бланш. С шоколадом?
Молодой человек. Нет, мэм. С шерри.
Бланш (со смехом). Ах вот оно что – шерри!
Молодой человек. Шерри с содовой.
Бланш. Просто слюнки текут.
Молодой человек. Так я, пожалуй, пошел…
Бланш (удерживая его). Постойте, юноша! Как же вы еще молоды! Как вы молоды! Вам не говорили, что вы похожи на принца из «Тысячи и одной ночи»?
Молодой человек. Нет, мэм. (Смущенно смеется и стоит вконец оробев.)
Бланш (ласково). Да, похожи, милый ягненок. Идите сюда! Подойдите же, раз зовут. Я хочу поцеловать вас – всего разок… крепко-крепко, прямо в губы. (Не дожидаясь согласия, быстро подходит к нему и прижимает губы к его губам.) А теперь – удирай. Ну, поскорей! Не мешало бы прибрать тебя к рукам, но приходится быть добродетельной, так что оставим детей в покое.
Он уставился на нее во все глаза. Открыла перед ним дверь и, когда тот, совершенно ошалевший, спускается по лестнице, посылает ему воздушный поцелуй. Задумчиво стоит у двери, пока он не исчезает из виду. Из-за угла показался Митч с букетом роз.
Бланш (весело). Смотрите-ка, кто препожаловал… Мой Кавалер роз! Сначала поклонитесь мне… а теперь преподнесите розы.
Он послушно делает все, как сказано.
(Приседает в глубоком реверансе.) Ах-х!.. Мер-сиии! (Кокетливо подносит розы к губам и поднимает на него взгляд.)
Митч весь так и просиял, смотрит на нее в полном самозабвении.
Картина шестая
Уже за полночь, около двух… Улица, освещенная стена дома. Появляются Бланш и Митч. Голос и все движения Бланш выдают ту крайнюю степень изнеможения, которую могут понять одни только неврастеники. Митч полон сил, но подавлен. Судя по тому, что в руках у Митча гипсовая статуэтка Мэй Уэст, которую он держит вверх ногами, – обычный приз в тирах и на карнавальных лотереях, – они сейчас с ночного гулянья, скорее всего в приозерном Луна-парке на Поншартрен-Лейк.
Бланш (обессиленная, останавливается у крыльца). Ну, вот…
Митч неловко смеется.
Ну, вот…
Митч. Пожалуй, уже поздно – устали.
Бланш. Даже продавца горячих тамалей [3 - Мексиканские лепешки из кукурузы, с мясом и перцем.] не видно, а уж он-то торчит здесь день и ночь.
Митч опять неловко смеется.
Как вы доберетесь домой?
Митч. До Бурбонов пешком, а там возьму такси.
Бланш (с невеселым смешком). А этот трамвай – по-здешнему «Желание» – не довезет?
Митч (печально). Боюсь, вам было порядком скучно, Бланш.
Бланш. Вот, испортила вам вечер…
Митч. Нет, что вы. Но я все время чувствовал: ничего у меня не получается – не весело вам со мной, не интересно.
Бланш. Просто я оказалась не на высоте. Вот и все. Уж я ли не старалась быть веселой, и никогда еще, кажется, это не получалось у меня так плачевно. Я заслужила высший балл за прилежание. Ведь старалась-то я на совесть.
Митч. Зачем же, если вам не весело, Бланш?
Бланш. Так надо – закон природы.
Митч. Какой закон?
Бланш. Тот самый, который гласит, что леди должна развлекать джентльмена или выйти из игры. Посмотрите-ка у меня в сумочке ключ от двери. Когда так устанешь, пальцы совсем не слушаются.
Митч (ищет). Этот?
Бланш. Нет, милый, это от моего кофра, который скоро придется упаковывать.
Митч. Вы хотите сказать, что скоро уедете?
Бланш. Загостилась. Пора.
Митч. Этот?
Музыка затихает.
Бланш. А, эврика!.. Милый, так вы открывайте дверь, а я пока погляжу напоследок на небо. (Облокачивается о перила.)
Он отпер дверь и стоит, не зная, что делать.
Я ищу Плеяд, Семь Сестер, но эти девицы не появились сегодня. А, нет, нет, вот они! Бог их благослови! – идут себе всей компанией домой, после партии в бридж… Дверь открыта? Какой умница. Вы, кажется, уже собрались домой…
Митч (неловко топчется на месте и откашливается). Можно поцеловать вас… на сон грядущий?
Бланш. Почему вы каждый раз спрашиваете?
Митч. Я же не знаю, хотите вы или нет.
Бланш. Что ж вы так не уверены в себе?
Митч. Когда мы гуляли у озера и я поцеловал вас, вы…
Бланш. Милый, да не в поцелуе дело. Поцеловали – ну и прекрасно. Тут другое: фамильярность – вот чего не хотелось поощрять. А поцелуй – не жалко ни капельки. Мне даже польстило немножко, что вы так добиваетесь меня. Но, милый, вы же не хуже меня знаете: одинокой женщине, когда у нее никого на всем белом свете, нельзя давать воли чувствам – пропадет…
Митч. Пропадет?
Бланш. Да. А вы, вероятно, и привыкли иметь дело больше с такими, кому и пропадать – нипочем? С такими, что с первой встречи тут же и готова?
Митч. А я не хотел бы, чтоб вы были какой-нибудь другой – только такая, как вы есть: таких я еще не встречал ни разу, ни одной.
Бланш серьезно смотрит на него, но вдруг, словно не выдержав, расхохоталась и зажимает рот рукой.
Вы надо мной?
Бланш. Нет, милый, нет… Хозяева еще не вернулись, зайдем. Выпьем на прощанье. Не будем зажигать свет, хорошо?
Митч. Как вам больше нравится.
Бланш проходит в дом, Митч следует за ней. Наружной стены больше нет, смутно, в неясном освещении, проступает интерьер квартиры Ковальских.
Бланш (задерживаясь на кухне). Там уютней, пройдем. Что-то упало… Какая я неловкая… Никак не найду в темноте, где тут была выпивка.
Митч. Вам так хочется?
Бланш. Я хочу, чтоб вы выпили! Весь вечер вы были так нерешительны и мрачны, да и я тоже хороша – оба мы были нерешительны и мрачны, так хоть эти последние, считаные минуты вместе да будет у нас… joie de vivre [4 - Радость жизни (фр.).]! Я зажгу свечу.
Митч. Хорошо.
Бланш. Будем заправской богемой. Представим себе, будто сидим в маленьком артистическом кабачке, где-нибудь на Левом берегу, в Париже. (Зажгла огарок свечи, вставляет в бутылку.) Je suis la Dame aux Camélias!.. Vous ètes… Armand! [5 - Я – дама с камелиями! А вы… Арман! (фр.)] Понимаете по-французски? Voulez-vous coucher avec moi ce soir? Vous ne comprenez pas? Ah, quel dommage! [6 - Не хотите ли переспать со мной? Не понимаете? Какая досада! (фр.)] По-моему, было бы чертовски приятно… А, нашла! Здесь как раз на двоих.
Митч (без особого энтузиазма). Хорошо.
Бланш (входит в спальню со стаканами и свечой). Садитесь. Снимите-ка пиджак да расстегните воротничок.
Митч. Я лучше так.
Бланш. Нет, нет. Я хочу, располагайтесь со всеми удобствами.
Митч. Да неловко – я так потею. Рубашка совсем прилипла.
Бланш. Потеть полезно. Если не потеть, не проживешь и пяти минут. (Снимает с него пиджак.) Хороший пиджак. Что у вас за материал?
Митч. Называется альпака.
Бланш. Ах вот как! Альпака.
Митч. Да, облегченного типа.
Бланш. Вот оно что – облегченного…
Митч. Не люблю парусиновых пиджаков – пропотевают насквозь.
Бланш. А-а…
Митч. И они на мне не имеют вида. Мужчине с такой комплекцией надо одеваться с умом, а то будешь совсем громоздким.
Бланш. Но разве вы такой уж тяжеловес?
Митч. А думаете, нет?
Бланш. Ну, изящным вас, правда, не назовешь, но… широкая кость, представительность.
Митч. Благодарю вас. На Рождество меня приняли в члены нью-орлеанского атлетического клуба.
Бланш. Вот это да!
Митч. Лучшего подарка я и не получал. Работаю с гирями, плаваю и всегда в форме. Когда я начинал, живот у меня был слабоват, зато теперь – каменный! Любой может хватить что есть сил под вздох, а мне хоть бы что. Вот, ударьте. Да не бойтесь!
Она слегка дотрагивается пальцем до его живота.
Ну что?
Бланш. Господи! (Прикасается рукой к его груди.)
Митч. А угадайте, сколько я вешу, Бланш?
Бланш. Да на глазок – ну… сто восемьдесят?
Митч. Еще одна попытка… ну?
Бланш. Поменьше?
Митч. Да нет же – больше!
Бланш. Ну, при вашем росте даже и с огромным весом не будешь грузным.
Митч. Вес – двести семь фунтов, рост – шесть футов полтора дюйма. Рост – босиком, без обуви. И вес – без одежды, в чем мать родила.
Бланш. Боже милостивый! Какие захватывающие подробности…
Митч (смутился). Да, мой вес, конечно, не такая уж интересная тема. (Набравшись храбрости.) А вы сколько весите?
Бланш. Я?
Митч. Да.
Бланш. А вы угадайте.
Митч. Можно поднять?
Бланш. Самсон! Ну, уж ладно, поднимайте.
Он становится позади нее, взялся руками за талию и легко поднимает в воздух.
Ну?
Митч. Как перышко.
Бланш. Ха-ха!
Он опустил ее и придерживает за талию.
(С притворной застенчивостью.) Больше держать не обязательно.
Митч. Что?
Бланш (весело). Я сказала, уберите-ка руки, сэр.
Он неумело обнял ее.
(В голосе ее звучит мягкий укор). Нет, Митч. Именно потому, что мы одни, вы должны быть джентльменом.
Митч. Шлепните, если зарвусь.
Бланш. Не понадобится. Вы настоящий джентльмен, такие уже почти перевелись. Не сочтите это за чопорность старой девы-учительницы. Просто я…
Митч. Что?
Бланш. Да просто, надо полагать, у меня слишком уж старомодные идеалы, только поэтому. (Зная, что ему не видно, лукаво строит глазки.)
Митч молча идет к выходу. Продолжительное молчание. Бланш вздыхает.
Митч (застенчиво покашливает. После паузы). А где Стэнли со Стеллой?
Бланш. Отправились прогуляться с мистером и миссис Хаббел.
Митч. А куда?
Бланш. В кино, кажется, – на последний сеанс.
Митч. Надо бы нам как-нибудь выбраться всем вместе.
Бланш. Нет. Ничего хорошего не вышло бы.
Митч. Почему же?
Бланш. Вы давно дружите со Стэнли?
Митч. Мы однополчане, из двести сорок первого.
Бланш. И с вами он, конечно, говорит что думает?
Митч. А как же.
Бланш. А про меня он вам говорил что-нибудь?
Митч. Да почти нет.
Бланш. По вашей сдержанности ясно, что разговор все-таки был.
Митч. Ну, сказал что-то, особенно не распространяясь.
Бланш. Но что? Каким тоном это было сказано?
Митч. А зачем вам, почему вы спрашиваете?
Бланш. Ну…
Митч. Вы что с ним – на ножах?
Бланш. Что вы хотите сказать?
Митч. Да мне кажется, что в его отношении к вам… просто непонимание, и только.
Бланш. Мягко сказано? Да если б не беременность Стеллы, я б у них и дня не прожила.
Митч. Он что, недостаточно обходителен?
Бланш. Он нестерпимо груб. Уж как только не куражится надо мной!
Митч. То есть как это?
Бланш. А так.
Митч. Даже и не верится.
Бланш. Не верится?
Митч. Да разве можно быть грубым с вами?.. Да нет, не представляю себе.
Бланш. А положение и в самом деле жуткое. Нет, вы поймите… Своего угла у меня здесь нет. Ночью между этой комнатой и той – только портьера. А он лезет прямо через комнату в одном нижнем белье. И каждый раз не допросишься хотя бы прикрывать за собой дверь… в ванную. Простота нравов уже какая-то безудержная… Вам, может быть, непонятно, что же тогда меня здесь держит? Ладно, откроюсь. Ведь учительского жалованья еле-еле хватает, чтоб свести концы с концами. За год я не отложила ни пенни, пришлось ехать на лето сюда. Вот и терпи зятя. А он – меня, хотя я ему явно поперек горла… Да он, конечно, уже говорил вам, как люто меня ненавидит.
Митч. Ну, так уж и ненавидит…
Бланш. Ненавидит! Стал бы он иначе так надо мной издеваться? С первого же взгляда на него меня пронзила мысль: вот он – твой палач. И этот человек еще сотрет меня в порошок, если только… Да, да, конечно… тут ненависть настолько явно выраженная, что, пожалуй, неудивительно, если он… как-то по-особому, на свой лад, не по-людски… Нет, нет! От одной только мысли, что он меня… (Жестом отметает эту мысль. Допила виски.)
Молчание.
Митч. Бланш…
Бланш. Да, милый.
Митч. Можно задать вам один вопрос?
Бланш. Да. Какой?
Митч. Сколько вам лет?
Бланш (беспокойно). Зачем вам?
Митч. Я рассказывал про вас маме, и она спросила: «А сколько Бланш лет?» А я не знал, что сказать.
Снова пауза.
Бланш. Обо мне?.. Маме?
Митч. Да.
Бланш. С какой стати?
Митч. Я говорил, какая вы милая, как мне нравитесь.
Бланш. Вы были искренни?
Митч. Конечно. Сами знаете.
Бланш. А зачем вашей маме… сколько мне лет?
Митч. Она больна.
Бланш. Печально… И тяжело?
Митч. Недолго ей теперь… И несколько месяцев, верно, не протянет.
Бланш. О!
Митч. Ее все мучит, что я живу бобылем.
Бланш. А-а…
Митч. Хочет, чтобы я обзавелся семьей, пока она не… (Голос прерывается, он несколько раз откашливается, в волнении то шаря руками что-то по карманам, то вытаскивая руки и тут же снова начиная что-то искать в карманах.)
Бланш. Вы ее очень любите?
Митч. Очень.
Бланш. Да, вы, наверное, если уж любите, то всем сердцем. Вам будет очень одиноко без нее, да?
Митч откашливается, кивает.
Я-то понимаю, что это значит…
Митч. Остаться одному?
Бланш. Я тоже любила одного человека, любила и – потеряла.
Митч. Он умер?
Она подошла к окну, садится на подоконник и смотрит на улицу. Налила себе.
Это был мужчина?
Бланш. Мальчик, совсем еще мальчик… да и сама я в ту пору была еще так молода. В шестнадцать лет и вдруг такое откровение – любовь! И все сразу, сполна, без остатка. Словно ослепительный свет выхватил вдруг разом что-то, все время пробавлявшееся в полутени, – так засверкал для меня весь окружающий мир… Но не было мне счастья! Поманило и – все. С мальчиком этим творилось что-то неладное: он оказался нервным, бесхарактерным и, совсем как-то не по-мужски, недотрогой… хотя по виду и не подумаешь – ничего женственного… Но было в нем это, да, было… Он искал у меня помощи. А я… что я тогда понимала! Я так ничего и не заметила ни во время свадебного путешествия, ни потом, когда мы вернулись; я знала только одно: есть какая-то загадка, мешающая мне подать ему помощь, которая ему необходима, а попросить, сказать – нет сил! Он был на зыбучем песке и цеплялся за меня, а я вместо того, чтобы вытаскивать его, гибла с ним заодно. И – не знала того! Ничего я не знала. Только одно – что люблю его безумно, а помочь не в моих силах – ни ему, ни себе. А потом я прозрела. Вышло так, что хуже и не придумаешь: просто я вошла, не постучавшись, в комнату – думала, никого нет… а она, как оказалось, не пуста, там были двое: этот мальчик, мой муж, и один его давний друг, постарше…
Нарастающий перестук колес локомотива за окном.
(Зажимает уши, уткнула голову в колени. Прожектор ударил в окно, так что вся комната засверкала, засветилась ослепительным мертвенным светом, и локомотив с громовым лязгом проносится мимо. Когда перестук колес замирает в отдалении, медленно выпрямляется.) Мы сделали вид, что ничего нового мне не стало известно. Да, да, и в тот же вечер поехали, все втроем, в казино «Лунное озеро», порядком пьяные, и всю дорогу смеялись.
Далеко-далеко зазвучала в миноре еле слышная полька.
Мы отплясывали польку-варшавяночку. Как вдруг – танец в самом разгаре, а мой муж ни с того ни с сего бросает меня, выбегает из казино. И почти тотчас же – выстрел.
Полька резко оборвалась.
(Замирает – вся прямая, напряженная. А полька продолжается – с полуфразы, на которой была прервана, но теперь уже в мажоре.) Я выбежала… все побежали! Сбежались, теснятся вокруг чего-то страшного, что лежит на берегу озера, у самой воды. А я никак не могу протолкаться сквозь толпу поближе. Кто-то схватил меня за руку. «Не приближайтесь! Уходите! Незачем вам смотреть!»… Смотреть? На что смотреть? И тут же – голоса, голоса… от одного к другому: «Аллан! Аллан! Аллан!..» Мой печальный мальчик! – револьвер в рот и выстрелил… полголовы так и снесло. (Закрыв лицо руками, медленно раскачивается, назад – вперед.) И все только потому, что там, в зале, на танцевальной площадке, я не удержалась и сказала: «А я видела. А я – знаю. Какая же ты мразь…» И вот прожектор, освещавший целый мир, так же сразу и погас, и уже не было мне с тех пор в жизни света ярче, чем вот этот… от стеариновой свечки.
Митч неуклюже поднимается, подался к ней. Полька становится громче.
Митч (стоит у Бланш за спиной. Тихо привлекая ее к себе). Вам нужен друг. И мне – тоже. Так, может быть, мы с вами… а, Бланш?
Она смотрит на него отсутствующим взглядом. Потом с тихим стоном падает в его объятия. Хочет что-то сказать сквозь слезы и не находит слов. Он целует ее лоб, глаза, губы. Полька обрывается.
Бланш (долгий, блаженный вздох). Как быстро внял Господь… бывает же!
Картина седьмая
Пятнадцатое сентября, дело к вечеру. Портьеры между кухней и спальней раздвинуты, стол накрыт к именинному ужину – торт, цветы. Стелла уже заканчивает сервировку, входит Стэнли.
Стэнли. В честь чего такая роскошь?
Стелла. Сегодня день рождения Бланш.
Стэнли. А она дома?
Стелла. В ванной.
Стэнли (передразнивая). «Омываем бренное тело»?
Стелла. Вроде того.
Стэнли. И давно?
Стелла. Да, считай, весь день.
Стэнли (с издевкой). «Отмокаем в горячей ванне»?
Стелла. Ну да.
Стэнли. Жарища сто градусов, а эта не вылезает из горячей ванны.
Стелла. Говорит, что тогда ей вечером будет прохладней.
Стэнли. А ты, как я понимаю, уже сбегала за кока-колой? И подала ее величеству в ванну?
Стелла пожимает плечами.
Стэнли. Присядь-ка.
Стелла. Некогда, Стэнли, – дела.
Стэнли. Садись. Теперь у меня есть чем приструнить твою старшенькую!
Стелла. Да отвяжись же ты от нее, Стэнли, брось.
Стэнли. Эта фря еще будет обзывать меня хамом!
Стелла. Ты же все время изводил ее как только мог, изощрялся на все лады, а Бланш обидчива; да и пойми же ты наконец – ведь мы с Бланш выросли в совершенно иной обстановке, чем ты.
Стэнли. Слышали! Заладили – и все то же да про то же. А вот знаешь ли ты, что она наврала нам тут с целый короб?
Стелла. Нет, не знаю и знать…
Стэнли. А она – наврала. Но шила в мешке не утаишь. Теперь ее делишки всплыли на поверхность.
Стелла. Какие делишки?
Стэнли. Те, что я подозревал с самого начала. Но теперь у меня улики – верное дело, из самых первых рук, и сам все проверил!
Бланш в ванной напевает: дешевый, привязчивый мотивчик, и слова ее песенки становятся своеобразным сопровождением и контрастным фоном рассказа Стэнли.
Стелла (к Стэнли). Не кричи.
Стэнли. Ишь ты, канарейка!
Стелла. Ну, так будь любезен, расскажи толком, что же это ты такое мог узнать о моей сестре.
Стэнли. Ложь номер один: все это чистоплюйство, которым она щеголяет. Знала бы ты только, как же она ломалась перед Митчем и как заморочила ему голову. Он-то совсем и поверил, будто она только и видела в жизни, что поцелуи какого-то молокососа. А сестрица Бланш отнюдь не лилия. Ха-ха. Да уж – лилия…
Стелла. Но что же ты слышал?.. От кого?
Стэнли. Снабженец с нашего завода уже много лет подряд ездит в Лорел и знает ее как облупленную, да в Лореле вообще нет человека, который не знал бы о ней всю подноготную. Она там знаменита, как президент Соединенных Штатов, только не пользуется уважением ни партий, ни избирателей. И этот снабженец останавливается в отеле «Фламинго».
Бланш (весело напевает).
В цирке море – из бумаги,
В цирке пламя – без огня, —
Все бы стало настоящим,
Если б верил ты в меня.
Стелла. Ну и что?
Стэнли. А то, что и она обитала там же.
Стелла. Моя сестра жила в «Мечте»!
Стэнли. Да это уж после, когда дом уплыл из ее лилейных ручек. Перебралась во «Фламинго»! Захудалый отелишко – лишь тем и хорош, что там не суют носа в частную жизнь постояльцев. Во «Фламинго» видели виды и на все смотрят сквозь пальцы. А похождения нашей Белой Дамы смутили даже администрацию «Фламинго». Настолько, что ее попросили покорнейше сдать ключ от номера и больше у них не показываться. Ее выставили оттуда, а недели через две она и заявилась к нам.
Бланш (поет).
Цирк сверкает мишурою,
Мнимой роскошью дразня, —
Все бы стало настоящим,
Если б верил ты в меня.
Стелла. Какая гнусная ложь!
Стэнли. Конечно, тебя коробит от таких штук, еще бы! Ведь она и тебе задурила голову, не одному только Митчу.
Стелла. Все это выдумки! И ни слова правды. Да будь я мужчиной, пусть бы это ничтожество только заикнулось в моем присутствии.
Бланш (поет).
Без твоей любви,
Без твоей любви
Меркнет блеск цирковых чудес,
Без твоей любви,
Без твоей любви
Мне не светит солнце с небес.
Стэнли. Милая, все это проверено, комар носа не подточит. Но погоди, дай досказать. Вся беда Белой Дамы в том, что в Лореле уже не разгуляешься – там ее давно раскусили. Гульнут с ней раза два-три, да и возьмутся за ум – хватит… так и шла по рукам, и каждый раз – начинай сначала: вечно та же комедия, те же ужимки, та же чушь собачья. А городишко-то слишком тесен, чтобы вся эта волынка тянулась бесконечно. И вот стала притчей всего города. Сначала она просто слыла за слабоумненькую, за городскую дурочку.
Стелла отшатнулась.
А последние два года – за гулящую девку. Вот потому-то твоя сестрица, эта путешествующая принцесса крови, и пожаловала этим летом на гастроли к нам – потому что мэр попросту велел ей избавить город от своего присутствия. Да, еще. Там, знаешь, под Лорелом военный лагерь… так вот, ваш дом, по милости твоей сестры, был занесен в список мест, куда солдатам заглядывать запрещается.
Бланш (поет).
В цирке море – из бумаги.
В цирке пламя – без огня, —
Все бы стало настоящим,
Если б верил ты в меня.
Стэнли. Вот тебе и утонченная натура, вот она – эта избранная и несравненная… Но это еще не все, дальше – больше: ложь номер два!
Стелла. Не хочу! Хватит… чтоб уши мои не слышали!
Стэнли. Ей теперь уже не вернуться к преподаванию. Да бьюсь об заклад, она, уезжая, и не думала возвращаться в Лорел! Ведь она оставила школу не по собственному желанию, не временно и не из-за нервов. Нет, шалишь! Ее с треском вышибли, не дожидаясь конца учебного года; и за что – говорить противно. Спуталась с семнадцатилетним мальчишкой!
Бланш (поет).
Цирк сверкает мишурою,
Мнимой роскошью дразня…
Воду в ванной пустили сильней, негромкие вскрикивания, смех, словно в ванне плещется расшалившийся ребенок.
Стелла. Меня просто мутит ото всего этого…
Стэнли. Ну, а папаша пронюхал и – к директору школы. Эх, братцы, вот бы очутиться у того в кабинете, когда Белой Даме читали мораль. Вот посмотреть бы, как она крутилась! Да не тут-то было: так взяли за жабры – сразу поняла: допрыгалась. Ей порекомендовали смываться подобру-поздорову, куда-нибудь, где ее еще не знают. По существу – высылка в административном порядке.
Бланш (выглянула из ванной, голова повязана полотенцем). Стелла!
Стелла (в изнеможении). Да, Бланш?
Бланш. Еще одно полотенце, для волос. Только что вымыла.
Стелла. Сейчас. (Идет к ней с полотенцем.)
Бланш. В чем дело, родная?
Стелла. А что? Почему ты спрашиваешь?
Бланш. У тебя такое странное выражение лица!
Стелла. А-а… (Попыталась засмеяться.) Устала немножко, наверное, вот и все.
Бланш. Тебе надо принять ванну, когда я кончу.
Стэнли (из кухни). А вы когда-нибудь кончите?
Бланш. Очень скоро, не бойтесь… Недолго вашей душе томиться.
Стэнли. Да я не о душе и беспокоюсь – о почках!
Бланш закрыла дверь. Стэнли хохочет. Стелла медленно возвращается на кухню.
Ну, что скажешь?
Стелла. Не верю я – басня. А ваш снабженец подлец и негодяй – иначе не трепал бы языком. Да, вполне возможно, в его россказнях какая-то доля правды есть. Да, моя сестра небезупречна, наша семья хлебнула с ней горя, и я отнюдь не во всем ее одобряю. Она всегда была ветреной…
Стэнли. Ах, ветреница!
Стелла. Но в юности, совсем еще девочкой, она прошла через такое испытание, которое убило все ее иллюзии!
Стэнли. Ну да – испытание!
Стелла. Да. Я говорю о ее замужестве, ведь она вышла замуж почти ребенком! За одного мальчика, который писал стихи. Поразительной красоты был парень. Мне казалось, Бланш не то что любит его – боготворит саму землю, по которой тот ступает! Была без ума от него, считала его верхом совершенства, недоступным простым смертным. А потом… потом узнала…
Стэнли. Что?
Стелла. Красивый, талантливый юноша оказался выродком. Этого твой снабженец тебе не докладывал?
Стэнли. Ну, мы в далекое прошлое не заглядывали. Что это, старая история?
Стелла. Да… Старая история…
Стэнли подходит к ней, бережно кладет руки на плечи. Она мягко отстраняется и задумчиво, словно сама того не замечая, начинает втыкать в именинный торт тоненькие розовые свечи.
Стэнли. Сколько свечек будет в этом торте?
Стелла. Остановимся на двадцать пятой.
Стэнли. Ожидаются гости?
Стелла. Мы пригласили Митча.
Стэнли (чуть смутился. Не спеша раскуривает новую сигарету от только что докуренной). На Митча, пожалуй, сегодня лучше не рассчитывать.
Стелла (замерла с очередной свечкой в руке, медленно поворачивается к Стэнли). Почему? Что это значит?
Стэнли. Да Митч мне все равно что брат. Вместе трубили в двести сорок первом саперном. Работаем на одном заводе. Играем в одной команде. Да ты подумала, какими глазами я смотрел бы на него, если бы…
Стелла. Стэнли Ковальский, ты рассказал ему, что…
Стэнли. Еще бы, черт побери, конечно, рассказал! Да меня бы совесть мучила до конца дней моих, знай я такое и допусти, чтоб моего товарища поймали!
Стелла. Митч порвал с ней?
Стэнли. А ты сама разве бы не…
Стелла. Я спрашиваю о Митче – порвал он с ней?
Бланш (поет громче. Голос ее звонок, как колокольчик.)
Все бы стало настоящим,
Если б верил ты в меня.
Стэнли. Нет, не думаю – не обязательно порвал. Но теперь он знает, что почем. Вот и все.
Стелла. Стэнли, ведь она думала, что Митч… женится на ней. Я тоже надеялась.
Стэнли. Нет. Не женится. Может, раньше и собирался, но теперь… не станет же он кидаться на этот гадюшник. (Встал.) Бланш! Эй, Бланш! Вы разрешите мне войти наконец в мою – мою! – ванную? (Пауза.)
Бланш. Слушаюсь, сэр. Вот только секундочку подсохнуть – потерпите?
Стэнли. Прождав битый час, секундочку, конечно, можно… если она не затянется.
Стелла. И ее уже никуда не возьмут учительницей! Ну, что же ей делать, что с ней будет?
Стэнли. Так она у нас до вторника. Как было условлено, ты ведь не забыла? А чтобы не было никаких недоразумений, я сам купил ей билет на автобус. Прямым сообщением!
Стелла. Во-первых, Бланш ни за что не поедет автобусом…
Стэнли. Покатит как миленькая, еще радехонька будет.
Стелла. Нет, не покатит; нет, не покатит!
Стэнли. Покатит! Это мое последнее слово. Во вторник уедет, и никаких!
Стелла. Что с ней будет? Куда ей деваться?
Стэнли. У нее все известно наперед – пойдет как по писаному.
Стелла. Что ты хочешь сказать?
Все та же песенка Бланш.
Стэнли. Эй, канарейка! Распелась? А ну-ка давайте из ванной! Сколько раз повторять?
Дверь из ванной распахивается, со звонким смехом выпорхнула Бланш, но, когда Стэнли проходит мимо, в лице ее мелькнул ужас. А он и не взглянул на нее, проходит в ванную, хлопнув дверью.
Бланш (беря щетку для волос). Ох, до чего же все-таки хорошо после долгой горячей ванны! Такая благодать… как прохладно, как легко на душе…
Стелла (из кухни, печально и недоверчиво). Правда, Бланш?
Бланш (с силой проводит щеткой по волосам). Да – такой прилив сил. (В руке ее весело зазвенел высокий стакан виски со льдом.) Горячая ванна да холодный виски – и вся жизнь предстает совершенно в новом свете. (Глянула из-за драпировки на Стеллу и перестает причесываться.) Что-то случилось! Что?
Стелла (поскорее отворачиваясь в сторону). Ну что ты, Бланш, ничего не случилось.
Бланш. Неправда! Случилось… (Расширившимися от страха глазами смотрит на Стеллу, та делает вид, будто поглощена приготовлением стола.)
Где-то далеко-далеко пианино захлебнулось в бешеном пассаже и смолкло, словно мелодия со всего разгону налетела на что-то, сорвалась и – вдребезги…
Картина восьмая
Три четверти часа спустя. За большими окнами – город, уже почти неразличимый в золотистых сумерках. Отблеск заката пламенеет на водонапорной башне или большой нефтяной цистерне, выходящей на пустырь, за которым открывается вид на деловую часть города. Она пунктирно обозначена вдали светящимися точками окон – зажгли свет, или еще не погас на них закат. За столом – трое, невеселая праздничная трапеза идет к концу. Стэнли поглядывает мрачновато, словно задумал недоброе. Стелла смущена и печальна. На лице Бланш застыла деланая, натянутая улыбка. Четвертый прибор на столе так и остался нетронутым.
Бланш (прерывая общее молчание). Отпустили бы хоть какую-нибудь шуточку, Стэнли. Ну, расскажите же что-нибудь, а? Что это на вас на всех вдруг нашло – не пойму. Потому что я отвергнута поклонником, да?
Стелла делает жалкую попытку рассмеяться.
Да, такого со мной еще не случалось, а опыт у меня немалый, и каких только мужчин я не знавала на своем веку, но чтобы самая настоящая отставка… Ха-ха! Не знаю уж, что и думать… Ну, расскажите же, Стэнли, анекдот, да посмешней. Нужно же разрядить атмосферу.
Стэнли. По-моему, до сих пор вы моих анекдотов не одобряли, Бланш.
Бланш. Нет, если занятно и без непристойностей, то почему же?
Стэнли. Да где мне – у вас слишком тонкий вкус, еще не угодишь.
Бланш. Тогда давайте уж я сама.
Стелла. Правда, Бланш, расскажи! Тряхни стариной.
Вдали зазвучала музыка.
Бланш. Ну, что ж… только что бы вам такое… Сейчас, сейчас, надо заглянуть в наш репертуар. Ах да! обожаю эти – из цикла о попугаях. А вы?.. Ну, ладно – об одной старой деве и попугае. Так вот, был у этой старой девы попугай, отчаяннейший сквернослов – такие знал виртуозные загибы, похлеще мистера Ковальского.
Стэнли. Х-ха!
Бланш. И утихомирить этого попугая было только одно средство – набросить на клетку покрывало, тогда он решал, что настала ночь и пора на боковую. И вот как-то раз – а дело было утром – только старая дева откинула с клетки покрывало на день, как вдруг… кого бы вы думали, видит у входа?.. Священника! Ну, она со всех ног к попугаю и поскорее – покрывало на клетку, и только уже после этого впускает священника. Попугай себе сидит смирнехонько, тихо, как мышь; но стоило ей спросить гостя, сколько ему положить сахару в кофе, как тот вовсю: (свистит) …да как ляпнет: «Ну, черт его подери, и короткий же выдался нынче денек!» (Запрокинула голову, смеется.)
Стелла тоже делает безуспешные попытки казаться веселой. Стэнли – ноль внимания на всю эту побасенку. Он словно ничего не слышал – тянется через весь стол, подцепил вилкой последний кусок торта и аппетитно пожирает его, ухватив прямо рукой.
Насколько я понимаю, мистеру Ковальскому не смешно.
Стелла. Мистер Ковальский ведет себя по-свински и увлекся настолько, что до остального ему и дела нет.
Стэнли. Правда твоя, детка.
Стелла. Как ты весь извозился – лицо, руки… смотреть противно! Иди умойся и помоги мне убрать со стола.
Стэнли (швыряет свою тарелку на пол). А я вот как убираю со стола. (Крепко схватив ее за руку.) Не смей так обращаться со мной, брось эту манеру раз и навсегда. «Свинья… поляк… противный… грязный… вульгарный…» – только и слышишь от вас с сестрицей; затвердили! Да вы-то что такое? Возомнили о себе… королевы! Помните слова Хая Лонга [7 - Известный американский политический деятель фашистского толка, убитый в 1934 году, когда он был губернатором штата Луизиана.]: «Каждый – сам себе король». И здесь, у себя, я – король, так что не забывайтесь! (Сбросил со стола чашку с блюдцем.) Вот, я убрал за собой. Хотите, уберу и за вами?
Стелла тихо заплакала. Стэнли величественно прошествовал к двери и, стоя на пороге, закуривает. За углом, в баре, заиграли черные музыканты.
Бланш. Что здесь происходило, пока я принимала ванну? Что он тебе говорил? Стелла!
Стелла. Ничего! Ничего! Ничего!
Бланш. Я догадываюсь – про нас с Митчем. Да, да, ты знаешь, почему Митч не пришел, и не хочешь сказать!
Стелла безнадежно качает головой.
Я позвоню ему.
Стелла. Лучше не надо.
Бланш. А я позвоню.
Стелла (убитым тоном). Не стоит, Бланш.
Бланш. Но ведь так же нельзя, должен же кто-то объяснить мне, в чем дело! (Метнулась в спальню, к телефону.)
Стелла выходит на крыльцо и укоряюще смотрит на мужа.
Тот, проворчав нечто невнятное, отворачивается.
Стелла. Можешь радоваться – твоих рук дело… ни разу еще кусок не шел мне так поперек горла, как сегодня, когда я видела ее лицо и этот незанятый стул. (Заплакала.)
Бланш (по телефону). Алло! Будьте любезны, мистера Митчелла. А-а!.. Если позволите, я оставлю свой номер. Магнолия девяносто-сорок семь. И передайте ему, что дело неотложное… Да, да, очень важное дело… Благодарю вас. (Потерянная, испуганная, задерживается у телефона.)
Стэнли (медленно обернулся к жене, грубо хватает ее в объятия). Уедет эта, родишь маленького, и все, все наладится. Снова заживем душа в душу, и все у нас пойдет по-прежнему. Как бывало. Помнишь? Какие ночи мы проводили вдвоем! Господи, солнышко мое, как привольно нам будет по ночам, ну, и пошутим же мы тогда, а?.. Совсем как раньше!.. и снова побегут у нас разноцветные огоньки… и некого опасаться, что услышат, – никаких сестер за занавеской!
Наверху громкий хохот, крики, взвизги.
(Негромко засмеялся.) Вон! – Стив с Юнис…
Стелла. Вернемся. (Идет в кухню и принимается зажигать свечки, воткнутые в белый торт.) Бланш!
Бланш. Да? (Возвращается к столу.) Ах, эти свечки – милые, милые, милые… Не зажигай их, Стелла, не надо.
Стелла. Ну вот еще!
Вернулся в кухню и Стэнли.
Бланш. Сбереги их на дни рождения маленькому. Пусть всю его жизнь светят ему праздничные свечи, и пусть глазенки его светятся, как два синих огонька, зажженных на белом именинном торте…
Стэнли (усаживаясь). Какая поэзия!
Бланш (промолчав, задумчиво). Зря я звонила ему, не стоило.
Стелла. Да мало ли что могло случиться!
Бланш. Такое не прощается, Стелла. Нельзя спускать обид. Пусть не думает, что со мной все позволено.
Стэнли. Черт, ну и жарища же из ванной – все еще полна пару.
Бланш. Я уже трижды приносила вам свои извинения. (Вступает пианино.) Горячие ванны необходимы мне от нервов. Это называется гидротерапией. Вы – полячек, здоровый человек, существо без нервов; ну, и само собой понятно, откуда вам знать, каково это, когда от нервов места себе не находишь.
Стэнли. Никакой я вам не полячек! Выходцы из Польши – поляки, а не полячки. А я – стопроцентный американец, родился и вырос в величайшей стране на земном шаре и дьявольски горжусь этим, так что нечего называть меня полячком!
Зазвонил телефон.
Бланш (словно того только и ожидала, встает). О, это меня, конечно, меня.
Стэнли. Еще неизвестно. Куда вы вскочили? (Не спеша направляется к телефону.) Слушаю!.. А-а, да, да, здорово, Мак! (Прислоняется к стене, с издевкой смотрит прямо в глаза Бланш тяжелым, пристальным взглядом в упор.)
Бланш испуганно прижалась к спинке стула. Стелла подалась вперед, положила ей руку на плечо.
Бланш. Не надо, Стелла. Что с тобой? Что ты смотришь на меня так жалостливо?
Стэнли (орет). Тихо, вы!! Завелась тут у нас одна, все шумит… Валяй дальше, Мак… У Райли? Нет, у Райли я играть не хочу. Разругался с ним еще на той неделе… Я пока еще, кажется, капитан команды, а? Вот так… А тогда мы не играем у Райли… Да, на Уэст-Сайд или в «Гала». Порядок, Мак. Пока. (Вешает трубку и возвращается к столу.)
Бланш делает героические усилия, чтобы взять себя в руки, быстро отпивает глоток воды из своего бокала.
(Словно не замечая ее, лезет в карман. Не спеша, с расстановкой, притворно дружеским тоном.) Сестрица Бланш, а я припас вам подарочек к именинам.
Бланш. Ну, что вы, Стэнли… правда?.. Я никак не рассчитывала. Да и вообще, не знаю, что это Стелле вздумалось отмечать мой день рождения. Я-то предпочла бы и не вспоминать, что мне уже… двадцать семь! Да и что на него смотреть, на возраст, – лучше не замечать!
Стэнли. Двадцать семь?..
Бланш (поспешно). Ну, так что же за подарок, Стэнли?
Он медленно протягивает ей маленький конвертик.
Это правда мне?
Стэнли. Да. Надеюсь, понравится.
Бланш. Да ведь это… это…
Стэнли. Билет! До самого Лорела! Автобус, прямым сообщением! На вторник.
Тихо, словно украдкой, зазвучала полька-варшавяночка и уже не умолкает. Стелла вскочила и отвернулась. Бланш попыталась улыбнуться – не вышло. Попробовала было рассмеяться – тоже не получается. Вскочила, выбегает в спальню. Хватается рукой за горло и тут же кинулась в ванную. Слышно, как она закашлялась, хрипит, словно давясь чем-то.
Ну, вот.
Стелла. Надо тебе было! Без этого не мог?
Стэнли. А я от нее мало натерпелся? Забыла?
Стелла. Незачем было бить ее так безжалостно – ведь ее и без того все, все покинули.
Стэнли. Благородная…
Стелла. Да, благородная!.. Была. Ты не знал ее раньше. Какая она была! Не было человека добрей, самоотверженней. А ваш брат, такие, как ты, – растлили ее, втоптали в грязь, и то, что она такая, ваших рук дело.
Он проходит в спальню, снял рубаху, надевает спортивную – яркий сверкающий шелк.
(Идет за ним.) И ты после этого можешь играть, сшибать свои кегли?
Стэнли. Запросто.
Стелла. Нет, не бывать этому. (Крепко вцепилась ему в рубашку.) Почему ты добиваешь ее?
Стэнли. Никого я не добиваю. Пусти. Порвешь ведь!
Стелла. Нет, я хочу знать – почему? Отвечай – слышишь?
Стэнли. Когда мы с тобой познакомились, ты смотрела на меня, как на плебея. Что ж, правда твоя, детка. Да – плебей, да – из хамов! Ты показала мне тогда этот снимок: большой дом с колоннами. Я вытащил тебя из-за этих колонн, стащил к себе, вниз, и когда у нас побежали, засветились разноцветные огоньки, то лучшего тебе и не надо было! И разве мы не были счастливы, плохо нам было, пока она не заявилась к нам?
Стелла вся словно чуть подалась куда-то. Взгляд ее мгновенно становится сосредоточенно-отсутствующим, будто какой-то внутренний голос вдруг окликнул ее по имени. Осторожно-осторожно, слабо волоча ноги, с короткими передышками, направляется из спальни в кухню, придерживаясь за списку стула, дальше – за край стола, как слепая, как заслушавшаяся чего-то.
(Застегивает и заправляет рубашку в брюки, не слыша ответа Стеллы, повторяет.) Ну, разве не счастливы мы были? Плохо нам с тобой было вдвоем? Пока она не пожаловала к нам… эта!.. То ей не так, и это не этак, а я ей – обезьяна… (Замечает, что со Стеллой что-то творится.) Эй, Стелла, что с тобой? (Подбегает к ней.)
Стелла (еле слышно). Проводи меня в больницу.
Он поддерживает ее и, тихо уговаривая, ведет к двери. Шепот его слышен все слабее. Ушли.
Голос Бланш (напевает тихо и тоскливо).
El pan de mais, el pan de mais,
El pan de mais sin sal
El pan de mais, el pan de mais,
El pan de mais sin sal [8 - «Кукурузная лепешка, кукурузная лепешка, кукурузная лепешка без соли» (исп.).].
Картина девятая
Немного позднее. Бланш, вся сгорбившись, в неудобной, напряженной позе, сидит в кресле, обитом диагональю в зеленую и белую полосу. Она в ярко-красном атласном халатике. На столе перед ней – бутылка и стакан. В бешеном темпе звучит мотивчик польки-варшавяночки. Музыка лишь слышится Бланш, и она поет, чтобы избавиться от этого наваждения и от ощущения обступившей ее со всех сторон беды. Губы ее беззвучно шепчут что-то – скорее всего, слова, которые пелись на мотив этой полечки. Рядом – электрический веер-опахало.
На улице появился Митч. В синей спецовке – брюки и куртка из грубой бумажной ткани; небрит. Вышел из-за угла и поднимается на крыльцо. Звонит.
Бланш (испуганно вздрагивает). Кто там?
Митч (хрипло). Это я, Митч.
Полька обрывается.
Бланш. Митч?! Сию минуту. (Заметалась, пряча бутылку в стенной шкаф; закрутилась перед зеркалом, наспех освежая лицо одеколоном и припудриваясь. Она так возбуждена, в таком нетерпении, дышит тяжело, прерывисто. Наконец – готова: подбегает к двери, впускает его.) Митч!.. Да вас, по правде говоря, и впускать бы не следовало – так вы обошлись со мной! Совсем не по-рыцарски. Но все равно… добрый вечер, любимый! (Подставила ему губы.)
Но он словно и не заметил, – проходит, не задерживаясь, будто ее и нет, прямо в квартиру.
(Со страхом глядит, как он прошествовал мимо, в спальню.) Боги мои, какая неприступность! И что за странный наряд… Да еще и небриты! Какое неуважение к даме… Но я вас прощаю. Прощаю, потому что вы пришли – и сразу на душе легче стало. Ваш приход угомонил эту польку, мотив которой засел у меня в голове – не отвяжешься. А у вас не бывает такого – засядет что-нибудь в голову, и никак не избавишься, нет? Да нет, конечно, вам ли, красная девица, с вашей-то силищей мучиться от навязчивых идей!
Все это время, пока она не подошла к нему, он не спускает с нее тяжелого, пристального взгляда. По всему заметно, что по дороге сюда он порядком хватил.
Митч. А без этого – никак нельзя обойтись? (Показывает на электрический веер.)
Бланш. Можно.
Митч. Неприятная штука.
Бланш. Так выключим, милый. Я и сама их недолюбливаю. (Нажала кнопку выключателя, и электровеер, чинно откланявшись, замер. Смущенно откашливается, глядя, как Митч заваливается на постель в спальне и закуривает, но возразить не решилась.) Не знаю, найдется ли у нас что-нибудь выпить… еще не успела посмотреть.
Митч. Это – Стэна… не надо мне его пойла.
Бланш. А это – не его. Не все же здесь принадлежит обязательно Стэну. Есть в этом доме что-то и мое собственное. Что с вашей матушкой, Митч? Ей, видимо, хуже?
Митч. Откуда вы взяли?
Бланш. Но ведь у вас же что-то случилось?.. Нет, нет, не бойтесь, никакого перекрестного допроса не последует. Напротив, я… (Рассеянно, словно собираясь с мыслями, потерла лоб.)
Снова, словно приплясывая, вступает мотив полечки.
…я постараюсь сделать вид, будто совсем не замечаю в вас никакой перемены. Ну вот… опять эта музыка!
Митч. Какая еще музыка?
Бланш. Да все та же! Полечка, которую играли, когда Аллан… Погодите-ка! – сейчас, сейчас…
Далекий револьверный выстрел.
(Словно тяжесть с плеч.) А, вот и он… выстрел! После него она, как правило, умолкает.
Полька постепенно замирает.
Да… вот и перестала.
Митч. Вы что сегодня – чокнутая?
Бланш. Сейчас посмотрим, не найдется ли у нас чего… (Подходит к стенному шкафу, притворяясь, что не знает, найдется там бутылка или нет.) Да, к слову, вы уж извините – не одета. Но ведь я, в сущности, уже совсем было поставила на вас крест. Вы что же, забыли, что званы на ужин?
Митч. А мне уже и видеть вас больше не хотелось.
Бланш. Минуточку. Мне здесь не слышно, а вы так скупы на слова, что не хотелось бы упустить ни одного слова… Но что же я, собственно говоря, искала? Ах да… что-нибудь выпить. Мы тут весь вечер веселились до упаду, так что я и правда чокнутая. (Делает вид, что неожиданно для себя напала на бутылку.)
Он, закинув одну ногу на постель, смотрит на Бланш с брезгливостью.
Так, что-то нашлось. А вы, я вижу, по-южному, со всеми удобствами… Что же у нас тут такое, а?
Митч. Раз не знаете, значит, не ваша.
Бланш. Снимите-ка ногу с постели. Прямо на белое покрывало! Да, да, вам, мужчинам, до таких мелочей и дела нет. А я столько труда положила, чтобы навести в этом доме порядок.
Митч. Да уж, только вашими молитвами…
Бланш. Но вы же видели, что здесь было раньше, до моего приезда. Ну, а теперь… посмотрите только! Не комната – игрушка. И уж теперь так и поведется, у меня на этот счет строго… Не знаю, с чем это смешивают… или прямо так? М-м-м… сладко. Очень сладко… Ужасно сладко… Ба, да это же ликер… ну конечно! Да, да, так и есть – ликер.
Митч только проворчал что-то.
Боюсь, вам он будет не по вкусу. Попробуйте все-таки, а вдруг – понравится?
Митч. Сказано вам было – не надо мне ничего из его запасов; сколько раз повторять! Да и вам нечего налегать, раз это его, а не ваше. Он и то уж жалуется, что вы набросились на его виски, как бешеная кошка.
Бланш. Что за бред! И вы еще повторяете… вот уж чему никогда бы не поверила. Но я-то выше этого и не удостаиваю такое подленькое оговаривание даже ответа.
Митч. Х-ха!
Бланш. Что все это значит? Вы что-то задумали. По глазам вижу…
Митч (вставая с постели). Что ж мы все сумерничаем?
Бланш. А мне так больше нравится. В сумерках как-то уютней.
Митч. Да я, кажется, так ни разу и не видел еще вас при свете.
Бланш беззвучно рассмеялась.
Ну да, ни разу.
Бланш. В самом деле?
Митч. Днем – ни разу.
Бланш. И по чьей же вине?
Митч. Днем вы не желаете показываться – все время так.
Бланш. Да что вы, Митч, ведь днем вы на заводе.
Митч. Но ведь есть же воскресенья. Сколько раз я вас звал в воскресенье погулять днем, и вечно у вас наготове отговорка. До шести вас не вытащишь, а там, глядишь, всегда найдется местечко, где света поменьше…
Бланш. Сами вы что-то темните, Митч, – никак не возьму в толк, что у вас на уме.
Митч. Да ничего особенного, Бланш. Просто я хочу сказать, что до сих пор так и не имел случая разглядеть вас по-настоящему. Так давайте-ка включим свет, а?
Бланш (испугана). Свет? Какой еще свет? Зачем это?
Митч. Ну, хоть вот эту лампочку под бумажным фонариком… (Срывает фонарик с лампы.)
Бланш (ахнула и на миг словно онемела от ужаса). Зачем же так?
Митч. А чтобы разглядеть вас как следует, без дураков.
Бланш. Как-то даже и не верится… вы что, и правда решили поглумиться надо мной?
Митч. А это не глумление – просто реализм.
Бланш. А я не признаю реализма. Я – за магию.
Митч смеется.
Да, да, за магию! Я хочу нести ее людям. Заставлю их видеть факты не такими, как они есть. Да, я говорю не правду, не то, как есть, а как должно быть в жизни. И если тем погрешила, то будь я проклята именно за этот грех – ничего не имею против… Да не включайте же вы свет!
Митч подходит к штепселю. Включает свет и пытливо смотрит на нее. Бланш кричит, закрывает лицо руками. Он выключает свет.
Митч (медленно, с горечью). А вы, оказывается, постарше, чем я думал, да ладно, это бы еще куда ни шло. Но все остальное… Господи! Звон о старомодности ваших идеалов, эта баланда, которую вы тут травили все лето. Ну, что вы – не девочка, что вам уже не шестнадцать, я, конечно, и сам соображал. Но я был таким дураком и верил, что вы со мной играете без обмана.
Бланш. А кто вам сказал, что я «играю» краплеными? Мой любящий зять? Вот кому вы поверили.
Митч. Да я сначала обозвал его треплом. А потом выяснил, как обстоит дело. Сперва обратился к нашему снабженцу, тот постоянно бывает в Лореле. А потом связался по междугородному и потолковал с этим торгашом.
Бланш. С кем с кем?
Митч. С Кифейбером.
Бланш. Кифейбер… торговец из Лорела. Да, знаю… все, бывало, свистит мне вслед на улице. Я поставила его на место. И вот теперь – отплатил, возводит напраслину, всякие небылицы.
Митч. Кифейбер, Стэнли, Шоу – трое! – ручаются за подлинность этих небылиц!
Бланш. А-а! Та-рран-там-тан, трое влезли в чан! И стал помойным чан…
Митч. Скажете, вы не жили в отеле «Фламинго»?
Бланш. Во «Фламинго»? Ну, что вы… В «Тарантуле»! Вот где я жила – гостиница под вывеской «У тарантула в лапах».
Митч (сбитый с толку). Тарантул?..
Бланш. Ну да! огромный паучище… К нему я и завлекала свои жертвы. (Налила себе в стакан.) Да, я путалась с кем попало, и нет им числа. Мне все чудилось после гибели Аллана… что теперь одни только ласки чужих, незнакомых, случайно встреченных, которые пройдут мимо, и все, – могут как-то утолить эту опустошенную душу… Пожалуй, со страху… Да, да, то был именно ужас, он-то и гнал меня, и я в панике металась от одного к другому, рыскала в поисках опоры – хоть какой-нибудь! – …где придется, с кем придется – что уж тут было собой-то дорожиться!.. дошло, наконец, и до одного семнадцатилетнего мальчугана… да кто-то возьми и напиши директору школы: «Эта особа позорит звание учительницы!» (Засмеялась, запрокинув голову: так судорожно – то ли смех, то ли рыдание… И слово в слово повторила: «Эта особа…» Горло у нее перехватывает, выпила.) Справедливо? Да, пожалуй… наверное, позорила… как смотреть… Ну, и приехала – а вот и мы! Больше-то мне податься было некуда: все, уже пошла на слом. Знаете, каково это – пойти на слом? Вдруг оказалось, что молодости-то уже нет и в помине – закрутилась и словно вихрем унесло… и вот встречаю вас. Вам нужен друг – сами говорили… и мне – тоже. Я благодарила Бога, что он послал мне вас… вы казались таким надежным – спасительная расселина в каменных кругах жизни, прибежище, которое не выдаст! Теперь ясно – не мне было просить от жизни так много, не мне было надеяться. Кифейбер да Стэнли с Шоу ославили зарвавшуюся аферистку на весь белый свет.
Молчание.
Митч (уставился на нее, не зная, что теперь думать). Вы врали мне, Бланш.
Бланш. Бросьте… не врала!
Митч. Все было ложью, ложь на лжи, и на словах и в мыслях – одно вранье!
Бланш. Неправда! В сердце своем я не солгала вам ни разу…
Из-за угла дома показалась торговка – слепая Мексиканка в черной шали. В руках у нее связки вырезанных из жести цветов, которые в таком почете у мексиканской бедноты – бойко идут на похороны, да и на все другие торжественные события… Выкликает она еле слышно, едва разберешь – неясно вырисовывающаяся фигура, вдруг возникшая на улице.
Мексиканка. Flores. Flores. Flores para los muertos. Flores. Flores… [9 - Цветы. Цветочки. Цветы для умерших. Цветочки. Цветочки… (исп.)]
Бланш. Что, что?.. Ах да, кто-то за дверью… (Идет к двери, открыла, смотрит: прямо перед ней – мексиканка.)
Мексиканка (в дверях, протягивая Бланш несколько жестяных цветов). Flores. Flores para los muertos…
Бланш (в страхе). Нет, нет, не надо! Пока – не надо! Пока – не надо!.. (Шарахнулась от мексиканки назад, в дом, поспешно захлопнув перед той дверь.)
Мексиканка. Flores. Flores para los muertos…
Зазвучал мотив полечки.
Бланш (словно сама с собой). Все идет прахом, рушится, выветривается… А люди – каются, попрекают друг друга… «Сделай ты то-то и то-то, так мне бы не пришлось делать того-то и того-то»…
Мексиканка. Coronas para los muertos… [10 - Венки для умерших… (исп.)]
Бланш. Наследство умерших… Х-ха! Да и еще разное добро в придачу… наволочки в пятнах крови, например!.. «Нужно ей сменить белье»… «Хорошо, мама! Но ведь есть прислуга, так, может быть, негритянка сменит?»… Нет, конечно, прошли те времена. Все прошло, ничего не осталось. Только…
Мексиканка. Flores.
Бланш. Смерть… Я, бывало, по одну сторону кровати, она – по другую, а смерть – тут же, под боком… А мы – не решаемся и вида подать, все притворяемся, что знать не знаем, что и не слыхали про такую.
Мексиканка. Flores para los muertos. Flores. Flores.
Бланш. А что противостоит смерти? Желание, любовь. Так чему же вы удивляетесь? Есть чему удивляться!.. Неподалеку от «Мечты» – тогда она еще была нашей – находился военный лагерь, где муштровали новобранцев. И каждую субботу по вечерам ребята отправлялись в город и напивались.
Мексиканка (совсем тихо). Coronas…
Бланш. …а на обратном пути – бывало, уж и на ногах-то не стоят! – заворачивали к нам и выкликали под окнами: «Бланш!.. Бланш!» Старушка была совсем уже глуха и ни о чем не догадывалась. А я… я не упускала случая улизнуть и откликнуться на их зов… А потом патруль собирал у нас на лужайке их бездыханные тела в грузовик… и – в путь-дорогу…
Мексиканка, не спеша, поворачивается, бредя обратно, ее заунывные причитания затихают. Бланш подошла к туалетному столику, оперлась. Молчание. Митч встает и решительно направляется к ней. Полька замирает, Митч обнял Бланш, держит ее за талию, попробовал повернуть лицом к себе.
Бланш. Что вам еще?
Митч (неуверенно обнимая ее). То, чего я не мог добиться все лето.
Бланш. Ну, так женитесь на мне, Митч.
Митч. Да, пожалуй, теперь уж всякая охота пропала.
Бланш. Значит – нет?
Митч (отпуская ее). Вы не настолько чисты, Бланш… Ну, как вас введешь в дом, ведь там – мама.
Бланш. А раз так – уходите.
Он пристально смотрит на нее.
Чтоб духа вашего здесь не было… а то я подниму на ноги всю улицу! (У нее начинается истерика.) Чтоб духа вашего не было, или я переполошу всю улицу…
Он все так же не спускает с нее испытующего взгляда.
(Кидается к окну, к этой огромной раме, в которую вставлен светлый квадрат нежной синевы ночного летнего неба… и кричит, как безумная.) Пожар!.. Пожар!.. Горим!..
Митч с перепугу разинул рот и поскорее – в дверь. Неуклюже затопал по лестнице и скрывается за углом. Бланш, шатаясь, отошла от окна, опускается на колени. Где-то далеко-далеко, медленно, тоскливо зазвучало пианино.
Картина десятая
Прошло еще несколько часов. Ночь. Спровадив Митча, Бланш налегла на выпивку, не жалея сил. Выволокла свой кофр на середину спальни. Он стоит раскрытый и весь завален яркими цветастыми платьями. Так, за выпивкой и разборкой туалетов, она мало-помалу развеселилась и дошла до экстаза, в котором все радужно и море по колено; тут-то она и вырядилась в это порядком перепачканное и мятое вечернее платье белого атласа и сбитые серебряные туфельки с каблуками, осыпанными бриллиантами. Сейчас прилаживает перед трюмо свою тиару из рейнских камешков и в восторженном самозабвении шепчет, словно она в обществе невидимо толпящихся вокруг нее поклонников.
Бланш. А не отправиться ли нам всем искупаться, на плотину у старой каменоломни – поплаваем при лунном свете, а? Только вот кто же в состоянии сесть за руль?.. все мы такие пьяные. Ха-ха! Самое лучшее, когда голова гудит: поплаваешь – и как рукой снимет. Только берегитесь – там, где затопленный карьер, хоть и глубоко, нырять надо с оглядкой, а то стукнешься головой о выступ – вынырнешь только через день… (Дрожащей рукой подносит ручное зеркало к лицу, чтобы рассмотреть себя поближе. Всхлипнув, с такой силой хватила им по туалетному столику, что зеркало разбивается. Застонала негромко, делает тщетную попытку подняться на ноги.)
На улице, из-за угла, показался Стэнли. Он все в той же спортивной рубашке ярко-зеленого шелка. С его появлением вступает простенький балаганный оркестрик, издали неназойливо вторящий последующей сцене. Вот он уже и на кухне, хлопнула закрывшаяся за ним дверь. Взглянув на Бланш, негромко присвистнул. Он в легком подпитии, по дороге прихватил домой несколько квартовых бутылок пива.
Ну, как там моя сестра?
Стэнли. Молодцом.
Бланш. А малышка?
Стэнли (дружелюбно ухмыляясь). Появится только утром, так что мне посоветовали отправляться домой и вздремнуть ненадолго.
Бланш. Из чего следует, что мы остаемся здесь с глазу на глаз, так я вас понимаю?
Стэнли. Ага. Вы, да я, да мы с вами, Бланш… Если только вы никого не прячете под кроватью. В честь чего это вы вырядились в пух и прах?
Бланш. Ах да, в самом деле, – ведь телеграмма пришла уже без вас…
Стэнли. Вам?
Бланш. Да, получила телеграмму от одного давнего поклонника.
Стэнли. Добрая весть?
Бланш. Пожалуй… Приглашение.
Стэнли. Куда? На бал пожарных?
Бланш (вскидывая голову). Прогулка на яхте по Карибскому морю!
Стэнли. Так, так. И что же теперь будет?
Бланш. Большей неожиданности не помню за всю свою жизнь.
Стэнли. Да уж, конечно, куда больше…
Бланш. Эта телеграмма просто как гром среди ясного неба!
Стэнли. Так от кого, вы говорите?..
Бланш. От одного давнего поклонника.
Стэнли. Это не тот, что подарил вам песцов?
Бланш. Мистер Шеп Хантли. Мой постоянный спутник на последнем курсе в колледже. С тех пор и не видела его до прошлого Рождества. Столкнулись на Бискайском бульваре. И вот, глядишь, – телеграмма!.. приглашает прокатиться по Карибскому морю! Только вот что надеть… ума не приложу. Перерыла все свое имущество в поисках чего-нибудь подходящего для тропиков.
Стэнли. И остановились на этой роскошной тиаре, осыпанной алмазами?
Бланш. Что, этот остаток былого величия?.. Ха-ха! Да это всего лишь рейнские камешки!
Стэнли. Фу ты, напасть! А я-то уж совсем было принял их за алмазы от Тиффани. (Начинает расстегивать рубашку.)
Бланш. Ну и что ж. Зато там я буду окружена самой настоящей роскошью.
Стэнли. М-гу… Из чего неопровержимо явствует, что никогда не знаешь, когда найдешь, когда потеряешь.
Бланш. Только было я совсем уж решила, что счастье начинает изменять мне…
Стэнли. …Как на сцене – тут как тут появляется этот миллионер из Майами.
Бланш. Совсем он не из Майами. Из Далласа.
Стэнли. Да ну?
Бланш. Да, из Далласа… где золото бьет фонтаном…
Стэнли. Ну что ж, хорошо, что хоть откуда-то. (Снимает рубаху.)
Бланш. Прежде чем раздеваться дальше, хоть занавеску бы задернули.
Стэнли (благодушно). Да я только рубашку. (Обдирая с пивной квартовой бутылки обертку.) Ключ для бутылок вам не попадался?
Она отошла к туалетному столику, стоит, крепко сжимая сплетенные пальцы.
Был у меня когда-то кузен, так тот, бывало, открывал пивные бутылки зубами. (Прилаживаясь сорвать пробку о край стола.) …Это был единственный его талант – больше ничего не умел: человек-пробочник. И вот как-то раз – праздновали чью-то свадьбу – выломил себе все передние зубы зараз!.. А после того ему стало так стыдно за себя, что только, бывало, начнут собираться гости, он потихоньку-потихоньку тут же смывается из дома.
Крышка с бутылки соскакивает, пивная пена высоко ударила сильным фонтаном.
(Заливается счастливым смехом, поднимает бутылку над головой.) Ха-ха! Дождик, дождик, посильней!.. (Протягивает бутылку Бланш.) Ну, зароем же топор войны, разопьем чашу дружбы и возлюбим друг друга! А?
Бланш. Нет, спасибо.
Стэнли. Да ну же!.. такая знаменательная для нас обоих ночь: вам – ваш нефтяник со всеми его миллионами, мне – малыш! (Идет в спальню, к шифоньеру, нагнулся, доставая что-то из нижнего выдвижного ящика.)
Бланш (отступая). Что вам здесь нужно?
Стэнли. А вот… я всегда достаю ее по торжественным дням, вроде нынешнего. Шелковая пижама – в ней я был в свою первую брачную ночь!
Бланш. А-а…
Стэнли. Как только зазвонит телефон и мне скажут: «У вас родился сын!» – тут же раздеру ее в клочья и вывешу флаги! (Размахивает в воздухе переливающейся всеми цветами радуги пижамной курткой.) Сегодня, по-моему, нам с вами обоим есть от чего занестись. (Перекинул пижаму на руки, уходит на кухню.)
Бланш. Как подумаю, что это будет за блаженство снова иметь возможность оставаться наедине с собой – готова заплакать от счастья!
Стэнли. А ваш миллионер из Далласа, он-то где же будет – так и предоставит вас самой себе?
Бланш. У нас с ним будет совсем не то, что у вас на уме. Этот человек – джентльмен и уважает меня. (Лихорадочно импровизируя.) Ему недостает меня, общения со мной. От великого богатства иной раз так одиноко. А образованная женщина, интеллигентная, воспитанная, может наполнить жизнь мужчины таким богатым содержанием. У меня есть все для этого, в избытке, могу дарить щедрой рукой и – не обеднею. Красота – недолговечна. Преходящее достояние! А красота духовная, блеск ума, душевная тонкость – и всем этим я наделена – не меркнут, не идут на убыль, а растут. С годами их только прибывает! Ну, не смешно ли… и меня-то – меня – еще называют человеком без средств. Это когда в моем сердце заперты такие сокровища… (Всхлипнув.) По-моему, так я очень, очень богата. Но я вела себя глупо… метала бисер перед свиньями.
Стэнли. Свиньями? Х-ха!
Бланш. Да, свиньями. Свиньями! Я имею в виду не только вас, но и вашего дружка, мистера Митчелла. Он тут заходил ко мне! Хватило наглости явиться прямо в спецовке. И пересказывать мне все эти мерзости, подлейшее злопыхательство, которого он набрался от вас! Ничего, я ему выправила подорожную по всем правилам…
Стэнли. Да ну?.. Х-ха!
Бланш. Но он тут же и вернулся. Пришел с корзиной роз выпрашивать прощения. Умолял простить его! Но не все прощается… Сознательной, заранее обдуманной жестокости нет прощения. Преднамеренная жестокость, по-моему, – единственный грех, которому нет никаких оправданий, и единственный грех, в котором я еще ни разу не была повинна. Вот это я ему и выложила. Я сказала: «Благодарю вас, но величайшей глупостью с моей стороны было думать, что мы вообще можем хоть в чем-то подойти друг другу. Слишком уж по-разному сложилась жизнь у каждого из нас. Слишком уж чужды вы мне, а я вам и по происхождению, и по образу мышления. Надо быть реалистом и смотреть на все это прямо. Так что прощайте, друг мой, и простите! Не будем помнить друг другу зла и…»
Стэнли. Все это было еще до телеграммы вашего нефтяного миллионера из Техаса или уже после?
Бланш. Какой еще телеграммы?.. Нет, нет… после! В сущности говоря, телеграмма пришла, как раз когда…
Стэнли. В сущности-то говоря, никакой телеграммы не было и в помине.
Бланш. О-о!..
Стэнли. А этого вашего миллионера просто не существует! Да и Митч не возвращался к вам с розами, потому что я знаю, где он сейчас…
Бланш. О!
Стэнли. И все это одно только ваше воображение, чтоб его черт побрал!
Бланш. О!
Стэнли. Одно только вранье, дурацкие выверты, кривлянье!
Бланш. О!
Стэнли. Да посмотрели бы только на себя! Видели бы вы себя в своих паршивых обносках… словно ряженая на Святках! – разжилась напрокат этим тряпьем у какого-то дерьмового старьевщика… Да еще и эту дурацкую корону нахлобучила! – царицей вообразила себя, что ли?
Бланш. О-о… Боже мой!
Стэнли. Ну, я взялся за вас по-своему с самого же начала. Сколько раз было, что вы вот-вот и совсем уж задурите голову этому чудаку!.. Приехала, засыпала все в доме своей пудрой, забрызгала духами, напялила на лампочку бумажный фонарик… вот тебе и Египет, а сама – царица Нильская: расселась на своем троне да знай себе хлещет мое виски! А я говорю: х-ха!.. х-ха! Слышали?.. Ха-ха-ха! (Направляется в спальню.)
Бланш. Не подходите! (Зловещие тени заметались по стенам вокруг нее. Чудовищные эти образы обозначаются все более отчетливо и грозно. Затаив дыхание, она подбирается к телефону и отчаянно дергает рычажок.)
Стэнли проходит в ванную, закрыл за собой дверь.
Дежурный, дежурный! Дайте, пожалуйста, междугороднюю… Мне нужно соединиться с мистером Шепом Хантли из Далласа… Он такая знаменитость, что адреса не требуется… Да спросите вы кого угодно… только спросите!.. Да подождите же!.. Нет, я не могу так сразу сию же минуту и отыскать… Но поймите вы, прошу вас… Я… нет, нет, подождите!.. Минуточку! Но кто-нибудь же должен… Ничего! Не давайте, пожалуйста, отбой!.. (Положила трубку, бесшумно прокралась в кухню.)
Ночь кричит нечеловеческими голосами, словно дикие джунгли заревели, зааукали на все лады. Тени и зловещие отблески заплясали, забились, заполыхали, запрыгали со стены на стену по всей квартире. Сквозь заднюю стену квартиры, становящуюся прозрачной, проступает улица, тротуар. Проститутка споткнулась о пьяного на земле. Тот гонится за ней вдоль по улице, догнал, между ними завязывается борьба. Свисток полисмена положил конец этой схватке. Обе фигуры исчезают. Почти тотчас же вслед за тем из-за угла появляется Негритянка, завладевшая сумочкой, которую проститутка обронила на мостовой. В ажиотаже от находки роется в сумочке.
(Прижимает костяшки пальцев к губам, медленно возвращается к телефону. Отчаянным шепотом.) Дежурный! Дежурный!.. Да при чем тут междугородняя! Дайте телеграф. Да некогда же, нельзя терять ни минуты… Телеграф!.. (Ждет, сгорая от нетерпения.) Телеграф?.. Да, да. Именно – прошу отправить телеграмму… Записывайте. «В отчаянном, в отчаяннейшем положении. Помогите! Попалась в западню! Попалась…» О-о!
Дверь ванной распахнулась, появляется Стэнли в своей сверкающей шелком пижаме. Ухмыляясь Бланш, завязывает пояс с кисточками на концах. Беззвучно охнув, она пятится от телефона. Он пристально смотрит на нее – пауза: счет до десяти. Из телефонной трубки раздается какой-то скрежет.
Стэнли. Вы не повесили трубку. (С подчеркнутой неторопливостью подходит к телефону, повесил трубку. Восстановив порядок, снова пристально смотрит на нее, по губам его медленно скользнула кривая усмешка, а сам он тем временем занимает позицию у входной двери, отрезав Бланш путь к бегству.)
«Синее пианино», звучавшее до сих пор еле внятно, ударило в полную силу, забарабанило. И тут же переходит в рев налетающего локомотива.
Бланш (вся согнулась, зажимает уши крепко сжатыми кулаками и так и остается, пока грохот локомотива не замирает вдали. Выпрямившись, наконец). …Пропустите… дайте пройти!
Стэнли. Пройти? Безусловно! Ну! …что ж вы стоите? (Отступил на шаг, стал в самых дверях.)
Бланш. Отойдите… вот туда. (Показывает куда.)
Стэнли (ухмыляясь). Мало вам места? …не пройдете?
Бланш. Вы загородили дорогу!.. Но я все равно уж как-нибудь да вырвусь отсюда.
Стэнли. Вы что, думаете, я покушаюсь на вашу честь? Ха-ха!
Вкрадчиво заговорило «синее пианино». Бланш отворачивается от него, в бессильном отчаянии махнула рукой. И снова джунгли взревели всеми своими дикими нечеловеческими голосами.
(Шагнул к ней; стоит, покусывает кончик языка, высунутый меж зубами. Тихо.) Сейчас подумаем… а почему бы и правда не побаловаться с вами… что ж, пожалуй, вполне сойдете…
Бланш (отступает в спальню). Назад! Не подходите. Ни шагу, а то…
Стэнли. А то?..
Бланш. Плохо вам будет – света белого невзвидите. Вот посмотрите!
Стэнли. Так что же вы выкинете теперь?
Оба уже в спальне.
Бланш. Добром вам говорю – оставьте, вы меня и так уже довели.
Он делает еще шаг вперед. Бланш схватила со стола бутылку, с размаху разбивает ее и решительно встает с ним лицом к лицу, крепко сжимая в руке отбитое горлышко бутылки.
Стэнли. Это еще зачем?
Бланш. Да так… исполосую вам физиономию вот этим острым концом.
Стэнли. Да уж, с вас станется.
Бланш. Увидите. Попробуйте только…
Стэнли. А-а… Так вот вы как, хотите – пропадать так с музыкой. Ну что ж, – милое дело! – будь по-вашему. (Бросился на нее, опрокидывает стол. Она с криком отбивается горлышком бутылки, нанесла удар, но он перехватывает у нее руку в запястье.) Ну и тигр… Ну и тигр! Да бросьте же вы это горлышко! Ну!.. Мы же назначили друг другу это свидание с первой же встречи.
Бланш застонала. Горлышко бутылки падает на пол. Она опускается на колени. Стэнли подхватывает это безвольно обмякшее тело на руки, несет на постель.
В «Четырех двойках» надсадно загнусавила труба под сурдинку, с грохотом рванул ударник.
Картина одиннадцатая
Несколько недель спустя.
Стелла занята укладкой вещей Бланш. В ванной с шумом бежит вода из крана. Портьеры между кухней и спальней задернуты примерно лишь наполовину – так, что видно сидящих вокруг кухонного стола игроков в покер: Стэнли, Митч, Стив, Пабло. В кухне все точно так же, как в недоброй памяти покерную ночь, – та же атмосфера грубой, инфернальной мужской откровенности. А сам дом, все здание словно вставлено, как в раму, в сияющую лазурь безоблачного неба.
Стелла бережно складывает в кофр одно за другим цветастые платья Бланш и плачет.
По лестнице сверху спускается Юнис, вошла в кухню. Голоса играющих зазвучали громче.
Стэнли. Рассчитывал на стрейт, и так оно и вышло, бог свидетель!
Пабло. Maldita sea tu suerte! [11 - Вот не везет! (исп.)]
Стэнли. Говори по-людски, гризер [12 - Презрительное прозвище мексиканцев в США.].
Пабло. Да просто зло берет, до чего тебе, кобелю, сегодня удача.
Стэнли (в полном упоении собой). А что вы все смыслите в удаче! Удача с тем, кто знает свою удачу и не колеблется. Вот, например, в Салерно… я был убежден, что мое везение при мне. Ясно было, что прикупить до пяти четыре к одной на руках нечего и думать – простой расчет!.. а я – свое… и вышло по-моему. Такой у меня закон. И только тот и ведет забег в этой житухе по маленькой, кто верит в свою удачу.
Митч. Все «я» да «я»… Я-я-я!.. Я – такой. Я – сякой!.. Драл-драл-драл! … Был-был-был!..
Стелла прошла в спальню, складывает вещи.
Стэнли. Что это с ним?
Юнис (проходя мимо играющих). Всегда говорила, мужики – твари бессердечные и бесчувственные, но уж такое просто и неслыханно. Дойти до такого уж свинства!.. (Прошла за портьеры, в спальню.)
Стэнли. Что это с ней?
Стелла. Как там малыш?
Юнис. Спит себе сном праведника. Вот, принесла вам винограду. (Положила несколько гроздей на скамеечку. Понизив голос.) А что Бланш?
Стелла. Принимает ванну.
Юнис. Как она?
Стелла. Ничего не ест, а только все просит пить.
Юнис. Как вы ей сообщили?
Стелла. Сказала, что мы договорились… что удалось устроить на отдых на лоне природы. А у нее это тут же как-то переплелось в уме с Шепом Хантли.
Бланш (чуть приоткрыла дверь из ванной). Стелла.
Стелла. Да, Бланш?
Бланш. Если, пока я в ванной, мне позвонят, запиши номер телефона и скажи, что я сразу же позвоню.
Стелла. Хорошо.
Бланш. Да посмотри, не помят ли костюмчик из желтого шелка – в нем прохладней… Если он не очень помят, надену. А на лацкан приколю своего морского конька – ту серебряную брошку с бирюзой. Поищи в коробочке сердечком, в ней у меня всякая мелочь. Да, вот еще, Стелла… там же – только посмотри хорошенько – должен быть букетик искусственных фиалок. Приколю их морским коньком на отворот жакета. (Закрыла дверь.)
Стелла (оборачивается к Юнис). Не знаю, правильно ли я поступила…
Юнис. А что вам оставалось?
Стелла. Поверь я тому, что она рассказывает… да как же мне тогда оставаться со Стэнли, как мне тогда жить с ним?
Юнис. И не верьте ни единому слову. Жизнь не остановишь. Что бы там ни случилось, а раз уж взялся, знай тяни свою лямку.
Бланш (снова чуть приоткрыв дверь из ванной). Кроме вас – никого?
Стелла. Никого, Бланш, никого. (К Юнис.) Скажите ей, что она у нас сегодня очень красивая.
Бланш. Задерните портьеру… пройти.
Стелла. Задернута, задернута.
Стэнли. …Сколько прикупаешь?
Пабло. Пару.
Стив. Три.
Бланш (появляется в янтарном свете, хлынувшем из двери. В красном атласном халатике, скульптурно подчеркивающем каждую линию, каждый изгиб ее тела, вся она сейчас трагически прекрасна, ослепительна. И тут же становится внятно различим мотив полечки, который она словно несет с собой. С лихорадочным оживлением, в котором прорываются истерические нотки). Только что вымыла волосы.
Стелла. А-а…
Бланш. Кажется, только плохо промыла.
Юнис. Какие чудесные у вас волосы!
Бланш (клюет на эту приманку). С ними одни только хлопоты. Мне не звонили еще, не спрашивали меня?
Стелла. Кто не спрашивал?
Бланш. Шеп Хантли…
Стелла. Да нет еще, пока не спрашивал, родная.
Бланш. Странно. А я…
При звуке ее голоса рука с картами у Митча бессильно, словно в изнеможении, опускается на стол, взгляд становится рассеянным, невидящим.
Стэнли (хлопает его по плечу). Эй, проснись!
Бланш испуганно подняла руку, словно для защиты; беззвучно, одними губами, шепчет имя человека, которого узнала по голосу. Стелла поскорей отворачивается в сторону. Бланш с оправленным в серебро зеркальцем в руке застывает в таком скорбном недоумении, что, кажется, в лице ее сейчас вся горечь знания и опыта человеческого… В конце концов она все-таки совладала с собой, но голос дрожит: вот-вот начнется истерика.
Бланш. Что здесь происходит? (Поворачивается от Стеллы к Юнис и снова к Стелле.)
Напряжение, прозвеневшее в ее голосе, отвлекает внимание игроков от карт. Митч опускает голову еще ниже, Стэнли отодвинулся вместе со стулом от стола, словно собираясь встать. Стив успокаивающим жестом кладет ему руку на плечо.
(Все так же.) Что здесь произошло? Я хочу, чтобы мне объяснили наконец, в чем дело.
Стелла (силы вот-вот оставят ее). Тссс!.. Тссс!
Юнис. Тише, милочка, тише.
Стелла. Я тебя умоляю, Бланш…
Бланш. Что вы на меня все смотрите? У меня что-нибудь не так?
Юнис. Как вы сегодня хороши, Бланш. Ну разве она у нас не красавица?
Стелла. Да, да.
Юнис. Вы ведь, если не ошибаюсь, собираетесь ехать куда-то?
Стелла. Да, да, Бланш так хочет. Она у нас едет отдыхать.
Юнис. Просто позеленеешь от зависти.
Бланш. Да помогите же мне одеться!
Стелла (подавая платье). Ты ведь вот это, как будто…
Бланш. Ладно, годится! Мне так не терпится поскорее выбраться отсюда… просто не дом, а западня какая-то.
Юнис. Какой прелестный у вас синий жакетик.
Стелла. Сиреневый.
Бланш. Обе вы ошибаетесь. Это флорентийская лазурь. Синева платья Мадонны на картинах старых мастеров. Виноград – мытый? (Щиплет от грозди, принесенной Юнис.)
Юнис. А?
Бланш. Я спросила – мыли виноград?
Юнис. Он с французского рынка.
Бланш. Это совсем не значит, что его мыли.
Благовест соборных колоколов.
А вот и колокола собора… единственно чистое, что есть в вашем квартале. Ну что ж, вот я и готова – пойду.
Юнис (шепотом). Еще того и гляди уйдет, не дожидаясь, пока за ней явятся.
Стелла. Подожди, Бланш.
Бланш. Не хочу проходить на виду у этих.
Юнис. Ну так подождите, пока кончат.
Стелла. Садись-ка и…
Бланш нехотя поворачивается от двери в полной растерянности. Стелла и Юнис подталкивают ее к креслу, она уступает и садится.
Бланш. Кажется, я уже так и слышу запах моря. Проведу весь остаток жизни на море. В море меня настигнет и смерть. Знаете, от чего я умру? (Отрывает виноградину.) От того что в один прекрасный день где-нибудь в открытом океане поем немытого винограда. И вот буду умирать… руку мою будет держать молодой, красивый корабельный врач с маленькими светлыми усиками и большими серебряными часами. И все будут говорить: «Бедная, бедная… хинин не помог. Этот немытый виноград препроводил ее душу прямо на небо».
Благовестят соборные колокола.
В море же меня и похоронят; зашьют в чистый-чистый белый саван и – за борт… в полуденный час, знойным летом… опустят меня прямо в океан… лазурный…
Благовест.
Как глаза моего первого возлюбленного!
На улице из-за угла дома показались врач и надзирательница; поднимаются по ступенькам крыльца. Сознание чрезвычайности своей миссии так и распирает их обоих, что, несомненно, следует отнести главным образом за счет той наглости от сознания себя на особом положении, которое развивается у людей, состоящих на службе у государства. Врач звонит. Разом замер негромкий говорок за картами.
Юнис (шепотом, Стелле). А вот и они, наверно.
Стелла обоими кулаками зажала себе рот.
Бланш (медленно поднимаясь). В чем дело?
Юнис (с деланой небрежностью). С вашего позволения, отлучусь на минутку – взгляну только, кто там.
Стелла. Да, да.
Юнис идет на кухню.
Бланш (нервно). Интересно, не за мной ли.
У входной двери идет тихий разговор шепотом.
Юнис (возвращается, весело). Там кто-то пришел за Бланш.
Бланш. За мной! (Испуганно переводит взгляд с одной на другую, с опаской поглядывает на портьеры.)
Еле слышно зазвучала полечка.
Это тот джентльмен из Далласа, которого я поджидала?
Юнис. По-моему, он самый, Бланш.
Бланш. Я не совсем готова.
Стелла. Попросите его подождать на крыльце.
Бланш. Я… (Скрывается за портьерой.)
Негромко застучали барабаны.
Стелла. Все уложено?
Бланш. А серебряный туалетный прибор… забыли.
Стелла. Ах да!
Юнис (возвращается). Они ждут у дома.
Бланш. Они? Что значит – «они»?
Юнис. Да ведь с ним еще дама.
Бланш. Ума не приложу, что там еще с ним за «дама»? Как она хоть одета?
Юнис. Ну, как… очень просто… как им положено.
Бланш. Скорее всего, это… (От волнения ей не хватает голоса.)
Стелла. Так что ж, Бланш, пошли?
Бланш. Нам придется через ту комнату?
Стелла. Я буду рядом.
Бланш. Как я сейчас?
Стелла. Прелестна.
Юнис (как эхо). Прелестна!
Бланш робко подходит к портьерам. Юнис распахнула их перед ней.
Бланш (вступает в кухню). Не вставайте, пожалуйста. Мне только пройти. (Быстрым шагом прошла через кухню к выходу.)
Стелла и Юнис – ни на шаг от нее. Картежники неловко поднялись из-за стола… все, кроме Митча, который остается сидеть, не поднимая глаз. Бланш уже на улице. Остановилась как вкопанная – дух захватило.
Врач. Здравствуйте.
Бланш. Я совсем не вас ждала. (И вдруг ахнула, кинулась назад, на крыльцо.)
Путь ей преградила ставшая перед дверью Стелла.
(Испуганно шепчет Стелле.) Это не Шеп Хантли.
Где-то далеко-далеко звучит полька. Стелла пристально смотрит на Бланш. Юнис взяла ее под руку. Молчание; слышно только, как твердой, уверенной рукой тасует карты Стэнли. Бланш, затаив дыхание, проскользнула в квартиру. Входит со странной, загадочной улыбкой, глаза широко открыты, ярко блестят. Стелла, пропустив сестру мимо себя, закрывает глаза, крепко сцепила руки. Юнис, успокаивая, приобняла ее, затем поднимается к себе, на верхний этаж. Бланш, войдя, замирает в дверях. Митч по-прежнему сидит, не поднимая глаз, руки на столе. Остальные мужчины с любопытством рассматривают ее. Наконец она направилась в спальню, стараясь обойти стол подальше. Стэнли отодвинул стул и встает с явным намерением заступить ей дорогу. Надзирательница идет за Бланш по пятам.
Стэнли. Забыли что-нибудь?
Бланш (агрессивно, почти выкрикивая). Да!.. Да вот… Забыла!.. Что-то забыла! (Ринулась мимо него в спальню.)
Зловещие тени и отблески причудливой формы снова заплясали по стенам. И снова просачивается полечка – мотив ее звучит фальшиво, и в этом его подчеркнуто намеренном искажении есть что-то издевательски страшное; польке подвывают, подтягивают на все лады жуткие, нечеловеческие крики – снова джунгли подают свой голос. Бланш стоит, загородившись стулом, готовая к защите.
Стэнли. Вы бы вошли, док, что ли, а?
Врач (делая знак надзирательнице). Сестрица, а ну-ка выведите ее.
Надзирательница заходит с одной стороны, Стэнли – с другой. Полное отсутствие женственности в лице и фигуре надзирательницы заставляет даже саму стерильную чистоту ее платья казаться какой-то ненужной, зловеще неуместной.
Надзирательница (голос ее так же оскорбляет слух, так же пугает и так же уныло однообразен, как звон пожарного колокола). Привет, Бланш.
Это приветствие повторяют как эхо, и эхо эха – таинственные голоса за стенами: словно долгое эхо, нарастая и замирая, покатилось волнами по глубокому ущелью.
Стэнли. Говорит, забыла что-то…
Теперь эхо отзывается угрожающим шепотом.
Надзирательница. Ничего, ничего.
Стэнли. Что вы забыли, Бланш?
Бланш. Я… я…
Надзирательница. Пустяки, не имеет значения. Захватим потом.
Стэнли. Ясно! Пошлем с багажом.
Бланш (отступая, в полном смятении). Я же вас не знаю… Не знаю я вас!.. Не хочу… Отпустите меня!.. ну, пожалуйста, пожалуйста…
Надзирательница. Да ну же, Бланш…
Эхо (на все лады, то приближаясь, то издали). Да ну же, Бланш!.. Да ну же, Бланш!!.
Стэнли. Ничего вы у нас не забыли, кроме просыпанной пудры да старых пустых пузырьков от духов… разве что пожелаете прихватить заодно и вот этот бумажный фонарик. Нужен? Бумажный фонарик?.. (Подходит к туалетному столику, схватил фонарик, сорвал с лампочки, протянул ей.)
Бланш закричала, словно не фонарик порвали – ее саму рвут на части. Надзирательница решительно двинулась к ней. С диким криком Бланш попыталась прорваться мимо надзирательницы. Мужчины за столом повскакали со своих мест. Стелла выбегает на крыльцо, Юнис за ней, успокаивать. Растерянно, перебивая друг друга, загомонили на кухне мужчины.
Стелла (кидается в объятия подошедшей Юнис). Боже мой, Юнис, помогите! Что же они с ней делают! Да не давайте же так мучить ее! О господи, ну Богом вас заклинаю, не мучьте же вы ее, не мучьте! Что они над ней вытворяют! Да что же это такое! (Пытается вырваться от Юнис.)
Юнис. Нет, нет, милая… не надо, не надо. Там вам не место, не ходите. Побудьте пока со мной и не смотрите на них.
Стелла. Что же я сделала со своей сестрой! О господи, что я натворила!
Юнис. Все правильно, другого выхода у вас и не было. Ведь не здесь же ее оставлять… а куда ей еще деваться? Одна дорога…
Голоса мужчин становятся громче и заглушают разговор Стеллы с Юнис на крыльце.
Стэнли (выбежав из кухни). Эй! Доктор! Вошли бы сюда, что ли.
Врач. Жаль-жаль. Я обычно предпочитаю обходиться без этого.
Пабло. Скверная история.
Стив. Да разве так делают. Сказать ей надо было.
Пабло. Madre de Dios! Cosa mala, muy, muy, mala! [13 - Матерь Божья! Скверное дело, очень скверное! (исп.)]
Митч рванулся в спальню. Стэнли – наперерез, отталкивает в сторону, став на пути.
Митч (в ярости). Это ты все подстроил, сука!
Стэнли. Брось этот треп! (Отталкивает его.)
Митч. Убью! (Кинулся на него с кулаками.)
Стэнли. А ну, уберите этого слизняка!
Стив (хватая Митча). Хватит, Митч!
Пабло. Верно. Чего уж тут поделаешь…
Митч, весь обмякнув, рухнул на стол, плачет. А тем временем надзирательница поймала Бланш, хватает ее за руку так, что уже не убежишь. Бланш отчаянно выкручивается, вцепилась в надзирательницу ногтями. Но плотная, сильная женщина мертвой хваткой берет ее за руки, Бланш с криком опускается на колени.
Надзирательница. А коготки-то вам придется подпилить. (Взглянула на вошедшего в спальню врача.) Смирительную рубашку, доктор?
Врач. Только в самом крайнем случае. (Снимает шляпу, после чего обесчеловеченная казенная безличность всего его прежнего облика исчезает – теперь это, скорее, уже просто человек, по-человечески понятный. Голос его, когда он подходит к Бланш и склоняется над ней, звучит мягко, успокаивающе, внушая, что ничего страшного не происходит.)
Стоило врачу окликнуть Бланш по имени, как ее страх несколько поулегся. Зловещие тени исчезают со стен, нечеловеческие голоса и рев джунглей замирают, да и ее безутешные рыдания унимаются.
Мисс Дюбуа.
Она повернулась и смотрит на него с отчаянной мольбой.
(Улыбнулся. Надзирательнице.) Нет, до смирительной рубашки у нас не дойдет.
Бланш (тихо-тихо). Попросите ее отпустить меня.
Врач (надзирательнице). Отпустите.
Надзирательница отпускает Бланш. Стоя на коленях, та потянулась руками к врачу. Он бережно поднимает ее с пола, берет под руку и, осторожно поддерживая, выводит из спальни.
Бланш (прижавшись к нему). Не важно, кто вы такой… я всю жизнь зависела от доброты первого встречного.
Картежники подались назад, когда Бланш с врачом проходят по кухне. Она идет за ним послушно и доверчиво, словно слепая, а он – ее поводырь. Когда они сходят с крыльца, Стелла, вся осев на ступеньках, со слезами зовет ее, кричит: «Бланш! Бланш! Бланш!» Бланш идет, не оглядываясь, с ней врач и надзирательница. Вот они уже и завернули за угол, ушли. Юнис спускается к Стелле с верхнего этажа, на руках у нее малыш, завернутый в светло-синее одеяльце. Стелла, всхлипывая, приняла малыша из ее рук. Юнис вышла на кухню, где все мужчины, кроме Стэнли, уже снова молча уселись на свои места за столом.
Стэнли (вышел на крыльцо, стоит на ступеньках, смотрит на жену. Не совсем уверенно). Стелла…
Она плачет безутешно, безудержно, взахлеб. И есть для нее какая-то странная сладость в том, что теперь она может, не сдерживая себя, оплакивать сестру, которая больше для нее уже не существует.
(Вкрадчиво, нежно.) Да ну же, родная… Любимая!.. Ну-ну, любимая!.. Ничего… ничего… (Опустился возле нее на колени, пальцы его подбираются к вырезу ее блузки.) Ну, ну, любимая! Ничего… ничего…
Ее плач – уже сладкие слезы! – и его любовный шепот слышны все слабее и слабее за аккордами «синего пианино», которому подпевает труба под сурдинку.
Стив. В эту сдачу – семь на развод.
Занавес
Татуированная роза
Действующие лица (в порядке появления)
Сальваторе.
Виви.
Бруно.
Ассунта.
Роза делла Роза.
Серафина делла Роза.
Эстелла Хогенгартен.
Стрега.
Джузефина.
Пеппина.
Виолетта.
Отец де Лео.
Доктор.
Мисс Йорк.
Флора.
Бесси.
Джек Хантер.
Альваро.
Коммивояжер.
Действие первое
//-- Сцена I --//
Этот час итальянцы называют «prima sera» – начало сумерек. Между домом и пальмой видна звезда, горящая почти изумрудным цветом. Соседки созывают детей по домам ужинать: материнские голоса доносятся то издали, то слышны вблизи: требовательные, нежные, как изменчивые звуки ветра и воды. Перед домом трое детей: Бруно, Сальваторе и Виви, один с красным бумажным змеем, другой с обручем, а девочка Виви с куклой в клоунском наряде. Они присели на минуту, задрав голову кверху и заглядевшись то ли на птицу, то ли на самолет, пролетающий над ними, и как бы не слыша зовущие их материнские голоса.
Бруно. Белые флаги над постом береговой охраны.
Сальваторе. Значит, хорошая погода.
Виви. Я люблю хорошую погоду.
Джузефина. Виви!
Пеппина. Сальваторе! Домой!
Виолетта. Бруно! Домой! Ужинать!
Возгласы повторяются нежно, музыкально. Мы видим наконец интерьер дома. Серафина делла Роза лежит на диване в ожидании мужа Розарио. В простенке между занавешенными окнами любовно накрытый к ужину стол: на нем бутылка вина в серебряном ведерке для льда и огромная ваза роз. Серафина похожа на маленькую пухленькую оперную певицу в роли мадам Баттерфляй. Ее черные волосы, уложенные в высокую прическу, блестят как мокрый уголь. В волосах – роза. Чувственную фигуру облегает бледно-розовый шелк. На ногах нарядные комнатные туфли с блестящими пряжками и красными каблуками. По тому, как она сидит, полноватая, но не расплывающаяся, видно, что под платьем у нее надета грация. Она сидит в заранее продуманной позе, очень прямо, изящно скрестив ноги, и маленькие ручки держат бумажный веер с нарисованной розой. На пальцах, запястьях, в ушах, вокруг шеи сверкают драгоценности. В глазах – ожидание. Она будто позирует для картины. Возле крыльца появляется Роза, дочь хозяев дома, девочка лет двенадцати. Хорошенькая, живая. В каждом ее жесте неповторимое очарование жизни.
Серафина. Роза, где ты?
Роза. Здесь, мама.
Серафина. Ты что там делаешь, дорогая?
Роза. Я поймала двенадцать светлячков.
Слышен приближающийся хриплый голос Ассунты.
Серафина. Это Ассунта! Ассунта!
Появляется Ассунта и идет в дом. Роза следует за ней. Ассунта – старая женщина, на ней – серая шаль, в руках у нее корзина с травами – она занимается знахарством, при ее появлении дети разбегаются.
Ассунта. В воздухе какая-то тревога, ветра нет, но все в движении.
Серафина. Что-то не вижу, да и ты, наверное, тоже.
Ассунта. Не видишь, потому что не видно, но покоя все равно нет, и я слышу шум звезд. Слышишь? Ты слышишь шум звезд?
Серафина. Ничего я не слышу. Это термиты грызут дом. Вот и все. Что ты там тащишь, Ассунта, в своих белых мешочках?
Ассунта. Порошок, чудесный порошок. Брось горсть в кофе Розарио.
Серафина. Зачем?
Ассунта. А зачем тебе муж? Мой порошок сделан из высушенной крови козла.
Серафина. Davvero!
Ассунта. Чудо-порошок! Только клади в кофе за ужином, а не утром.
Серафина. Розарио твои порошки не нужны.
Ассунта. Простите, баронесса! Может быть, ему пригодится совсем другой порошок. И такой у меня есть.
Серафина. Нет, нет. Никакой порошок ему не нужен. (Поднимает голову, гордо улыбаясь.)
Снаружи звук грузовика, приближающегося по шоссе.
Роза (радостно). Папин грузовик!
Они стоят мгновение, но грузовик проезжает мимо, не останавливаясь.
Серафина (Ассунте). Не он. Он ездит на десятитонке. Проедет – ставни трясутся. Ассунта, Ассунта, расстегни платье. Мне тесно.
Ассунта. Так я тебе правду сказала.
Серафина. Правду, да только я и сама знала. Слушай, Ассунта, я тебе такое расскажу, что ты и не поверишь.
Ассунта. Мне что ни скажи – не удивлюсь.
Серафина. Я знала, что зачала в ту самую ночь. (Музыкальная фраза как бы подтверждает это.) В ту ночь я проснулась от боли, что-то жгло здесь, на левой груди. Боль, как игла, быстрая, горячие стежки. Я зажгла свет, открыла грудь и увидела на ней розу, как у Розарио.
Ассунта. Как у Розарио?
Серафина. На мне, на моей груди его татуировка! И тогда я твердо уверилась, что зачала. (Отбрасывает назад голову, гордо улыбаясь, раскрывая бумажный веер.)
Ассунта пристально и серьезно на нее смотрит, затем поднимается и отдает свою корзину Серафине.
Ассунта. Сама продавай порошки! (Направляется к двери.)
Серафина. Ты мне не веришь?
Ассунта (останавливаясь). А Розарио видел?
Серафина. Я закричала, но, когда он проснулся, роза исчезла. Это длилось мгновение. Но я своими глазами видела, и тут же поняла, что я зачала, что в теле моем растет еще одна роза.
Ассунта. И он поверил?
Серафина. Нет. Он засмеялся. Он засмеялся, а я заплакала.
Ассунта. И он обнял тебя, и ты перестала плакать.
Серафина. Да.
Ассунта. Серафина, все у тебя какое-то особенное, обязательное знамение, чудо, ведение. Поговори с Мадонной, она ведь всегда тебе отвечает. Она или кивнет, или покачает головой. Ты же веришь ей. Смотри, Серафина, перед Мадонной свеча. Сквозь ставни дует ветер, пламя колеблется. Тени движутся, Мадонна как будто кивает головой.
Серафина. Она подает мне знаки.
Ассунта. Тебе одной. Потому что ты жена барона? Серафина! В Сицилии его дядю называли бароном, но в Сицилии все бароны, у кого есть свой клочок земли да хлев для коз – тот и барон. (Серафине.) К его дяде обращались и целовали свою руку при его появлении. (Несколько раз страстно целует тыльную сторону своей ладони.)
Ассунта. Дядя его далеко! А здесь чем он занимается? Бананы перевозит?
Серафина (проговариваясь). Нет, не только бананы.
Ассунта. Не только бананы?
Серафина (делает предостерегающий жест). Нет, нет, Ассунта… (С таинственным видом подзывает ее. Ассунта приближается.) Наверху – бананы, но под ними – кое-что другое.
Ассунта. Что – другое?
Серафина. Все, что братья Романо захотят переправить через границу штата, он перевозит для них под бананами. (Важно кивает головой.) А денег стал зарабатывать столько, что из карманов вываливаются. Скоро я брошу шить платья.
Ассунта (в сторону). Скоро ты начнешь шить себе траур.
Серафина. Сегодня ночью он едет в последний раз. А завтра – конец работе на братьев Романо. Он расплатится за десятитонку и станет работать на себя. И тогда мы заживем, как подобает в Америке. Свой грузовик! Свой дом! И в доме – все электрическое. Плита, холодильник. Останься сегодня со мной, Ассунта. У меня сердце как будто в горле застряло. Так и буду задыхаться, пока не услышу, как грузовик тормозит перед домом, а ключ поворачивается в замке. И тогда я его позову. А он передразнит: «Кто там?» В его волосах, Ассунта, – розовое масло, и, когда я просыпаюсь ночью, воздух, темная комната – все полно запахом роз. Когда я с ним каждый раз – мне кажется, это впервые… Время не движется.
Ассунта поднимает будильник с буфета и держит около уха.
Ассунта. Тик-так, тик-так. Ты говоришь, часы лгут.
Серафина. Нет, они просто глупые. Я их не слушаю. Мои часы – мое сердце, а сердце не говорит тик-так, оно говорит – люблю, люблю. А сейчас во мне – два сердца, и оба они говорят – люб-лю, люб-лю.
Слышен приближающийся грузовик, но и он проезжает.
Серафина роняет веер. Ассунта громко открывает бутылку спуманти. Серафина вскрикивает.
Ассунта (наливает ей стакан вина). Выпей вина, не успеешь допить, а он уже в твоих объятиях!
Серафина. Я не могу – сердце в горле застряло!
Ассунта. Слишком большое сердце – вот и застряло. (Идет к двери.)
Серафина. Останься.
Ассунта. Мне надо зайти к одной женщине, она выпила крысиный яд. Сердце ее было слишком большим, и все застревало в горле. (Уходит.)
Серафина (лениво возвращается к дивану, шепчет). Какое чудо – две жизни в одном теле, не одна, а целых две. (Рука в неге скользит по животу.) Эта живая тяжесть. Я переполнена жизнью! (Поднимает вазу с розами и идет в заднюю комнату.)
Перед домом появляется Эстелла Хогенгартен, тоненькая блондинка в платье с египетским рисунком. Ее светлые волосы неестественно блестят в ясных, зеленоватых сумерках. Из-за дома выходит Роза, кричит.
Роза. Двадцать светлячков, мама!
Эстелла. Девочка! Девочка!
Роза (неохотно). Вы – мне? (Пауза.)
Эстелла. Иди сюда. (С любопытством рассматривает Розу.) Ты, как зеленый побег на кусте роз. Портниха дома?
Роза. Мама дома.
Э стелла. Я бы хотела ее видеть.
Серафина. Что?
Роза. Мама! К тебе какая-то дама.
Серафина. Скажи ей, пусть подождет в гостиной.
Эстелла входит и с любопытством оглядывается. Поднимает маленькую фотографию с буфета и внимательно рассматривает ее, когда Серафина с букетом роз в вазе входит в комнату.
Серафина (резко говорит). Это фотография моего мужа.
Эстелла. О, я думала, это Родольфо Валентино – только с усами.
Серафина (ставя вазу на стол). Вам что-то нужно?
Эстелла. Да, я слышала – вы шьете.
Серафина. Шью.
Эстелла. Вы сможете быстро сшить мужскую рубашку?
Серафина. Смотря какую. (Берет у Эстеллы фотографию и кладет ее обратно на буфет.)
Эстелла. Шелк у меня с собой. Сшейте рубашку для моего любимого. Завтра – годовщина нашей встречи. (Разворачивает кусок розового шелка и держит его, как знамя.)
Серафина (непроизвольно). Какой материал! Из такого надо делать женскую блузу или пижаму.
Эстелла. Мне нужна мужская рубашка!
Серафина. Шелк такого цвета для мужчины?
Эстелла. Он горяч и необуздан, как цыган.
Серафина. Женщине не надо специально воспалять мужчину.
Эстелла. А что, такого трудно сдержать? Но ведь покорный – зачем он ей нужен, верно?
Серафина. Послушайте, я замужем, а вы пришли сюда по делу. Мне все равно, кто там кого распаляет, времени у меня мало, так что…
Эстелла. Я заплачу двойную цену.
Снаружи слышно, как блеет козел и звенит бубенчик; затем – треск изломанной изгороди.
Роза (внезапно появляясь у двери). Мама, черный козел ускакал. (Сбегает с лестницы и стоит, глядя на козла.)
Серафина идет к двери.
Стрега (издали). Эй, Билли! Эй, Билли!
Эстелла. Я вам заплачу втрое.
Серафина (кричит). Осторожно! Не пускай его во двор! (Эстелле.) А если я запрошу пять долларов?
Эстелла. Я заплачу вам пятнадцать, даже двадцать. Деньги не имеют значения, мне нужно, чтобы завтра рубашка была готова.
Серафина. Завтра?
Эстелла. Двадцать пять долларов! (Серафина медленно кивает, она потрясена. Эстелла улыбается.) Мерку я сняла.
Серафина. Пришпильте листок бумаги с именем и размерами к шелку. Рубашка завтра будет готова.
Эстелла. Меня зовут Эстелла Хогенгартен.
Во двор, запыхавшись, вбегает мальчик.
Мальчик. Роза, Роза, черный козел у вас во дворе!
Серафина (в гневе, забыв о посетительнице). Это все колдунья! Простите! (Выбегает на крыльцо.) Лови его! Лови, пока он не ободрал козу!
Роза радостно скачет, во двор вбегает Стрега. У нее копна нечесаных седых волос; из-под черных юбок видны голые волосатые ноги. В синих ветреных сумерках слышно блеяние козла и звон его бубенчиков. Серафина спускается с крыльца. Осанка баронессы; туфли на высоком каблуке, узкая шелковая юбка несколько стесняют ее движения. Она властно руководит ловлей козла своим желтым бумажным веером, и, восклицая по-итальянски, небрежно обмахиваясь, направляется к задней части дома. Козел, вероятно, внезапно нападает, Серафина бросается обратно к дому, задыхаясь, и блестящие взбитые локоны падают ей на лоб.
Серафина. Роза! Иди в дом! Не смотри на ведьму!
Эстелла одна в гостиной, она берет фотографию Розарио, уверенно кладет ее в сумочку, а затем выбегает из дома. В этот момент Серафина возвращается во двор.
Роза. Почему ты называешь ее ведьмой?
Серафина хватает дочь за руку и вталкивает ее в дом.
Серафина. У нее бельма на глазах и пальцы кривые.
Роза. Это катаракта, мама, а пальцы кривые, потому что ревматизм!
Серафина. Дурной глаз – вот что у нее! А пальцы кривые, потому что с дьяволом за ручку! Иди в дом и вымой лицо соленой водой, а соленую воду потом вылей! Быстрей только, вон она идет! (Мальчик издает триумфальный вопль. Серафина резко поворачивается к крыльцу. В этот самый момент мальчик выбегает из-за дома, ведя пойманного козла за ошейник с бубенцами. Это черный козел с большими желтыми глазами. Стрега бежит сзади с обрывком веревки. Когда вся эта странная процессия – Стрега, козел, дети – проходит мимо нее, Серафина пронзительно кричит. Она отворачивается и закрывает лицо. Стрега оглядывается на нее с презрительной ухмылкой.) Дурной глаз! Дурной глаз! (Закрывая лицо одной рукой, Серафина скрещивает пальцы на другой, чтобы защититься от дурного глаза.)
Сцена тускнеет.
//-- Сцена II --//
Перед рассветом следующего дня. Отец де Лео, священник и несколько женщин в черных шалях, включая Ассунту, стоят у дома. Интерьер дома виден слабо.
Джузефина. В доме свет.
Пеппина. Я слышу швейную машину!
Виолетта. Вон Серафина! Работает, в руках у нее розовый шелк.
Ассунта. Она слышит наши голоса.
Виолетта. Бросила шелк на пол и…
Джузефина. Схватилась за горло! Мне кажется…
Пеппина. Кто ей скажет?
Виолетта. Отец де Лео.
Отец де Лео. Я думаю, надо пойти женщине. Пусть Ассунта ей скажет, что Розарио мертв.
Ассунта. Говорить не придется. Она сама поймет, когда нас увидит.
В доме становится светлее. Серафина стоит в неподвижной позе, руки у горла, а глаза со страхом смотрят по направлению к звуку голосов.
Отец де Лео. Идемте, синьоры!
Они поднимаются по ступенькам. Ассунта открывает дверь.
Серафина (задыхаясь). Молчите! Молчите! (Пятится назад, спотыкаясь о манекены. Задыхаясь, поворачивается и выбегает через черный ход. Через несколько мгновений мы видим ее, она бредет около пальмы, подходит к передней части дома и невидящим взглядом смотрит вдаль. Говорит неистово.) Молчите!
Женщины в доме начинают причитать. Ассунта выходит и приближается к Серафине с простертыми руками. Серафина падает на колени, хрипло шепчет: «Молчите». Ассунта покрывает ее серой шалью жалости в момент, когда сцена погружается в темноту.
//-- Сцена III --//
Полдень того же дня. Ассунта пристраивает похоронный венок к двери дома. На крыльце доктор и отец де Лео.
Доктор. Ребенка она потеряла. (Ассунта издает слабый стон жалости и крестится.) Серафина женщина сильная, и это ее не убьет. Но она нарочно не хочет дышать. За ней надо следить и не выпускать из постели. (Вынимает из портфеля шприц и маленький пакетик, вручает их Ассунте.) Это морфий. В руку иглой, если будет опять кричать и вырываться.
Ассунта. Хорошо.
Отец де Лео. Но в одном я хочу ясности – тело Розарио нельзя предавать огню.
Доктор. Да вы видели «тело Розарио»? Что от него осталось?
Отец де Лео. Да, видел.
Доктор. Вам не кажется, что оно и так сгорело?
Отец де Лео. Конечно, сгорело. Когда в него стреляли, грузовик врезался в столб и загорелся. Но кремация – это совсем другое дело. Это мерзость в глазах Господа Бога.
Доктор. О каких таких мерзостях вы говорите?
Отец де Лео. У церкви свои законы.
Доктор. Но указания вдовы следует выполнять.
Отец де Лео. Вы не знаете разве, почему она хочет кремации? Чтобы пепел оставить здесь, в доме.
Доктор. А почему бы и нет? Если это ее утешит.
Отец де Лео. Идолопоклонство – вот что это такое!
Доктор. Отец де Лео, людей вы любите, но не понимаете их, они находят Бога друг в друге. А когда теряют кого-нибудь, теряют и Бога, теряют все. Таким помочь нелегко. Кто эта женщина?
Появилась Эстелла Хогенгартен. На ней черная вуаль, в руках букет роз.
Эстелла. Я Эстелла Хогенгартен.
В доме вдруг раздается шум, женщины-плакальщицы выбегают на крыльцо, шепча и возбужденно жестикулируя.
Отец де Лео. Зачем вы пришли?
Эстелла. Попрощаться с телом.
Отец де Лео. Гроб закрыт, тело видеть нельзя. Никогда не приходите сюда. Вдова о вас ничего не знает, совсем ничего.
Джузефина. Зато мы знаем!
Пеппина. Прочь иди!
Виолетта. Нахалка!
Мариелла. Убийца!
Тереза. Ты его послала к братьям Романо!
Отец де Лео. Шшш-ши! (Внезапно женщины слетают с крыльца, как стая нападающих птиц, все кричат. Эстелла сжимается и наклоняет голову, защищаясь от яростных нападок. Букет роз выхвачен из ее рук в черных перчатках, и им молотят ее по голове и плечам. Шипы цепляют вуаль и стаскивают ее с головы. Рыдая, она закрывает лицо руками.) Стойте, стойте! Побойтесь Бога. Как можно в такую минуту!
Женщины оставляют Эстеллу, она рыдает на крыльце.
Эстелла. Увидеть его, увидеть, только увидеть…
Отец де Лео. Тело изуродовано и сгорело. Видеть там нечего. Теперь уходите и никогда не возвращайтесь сюда, Эстелла Хогенгартен, никогда.
Женщины (по-английски и по-итальянски, возбужденно). Уходи, уходи!
Роза выходит из-за угла. Эстелла оборачивается и отступает. Одна из плакальщиц плюет и топчет смятую вуаль и розы. Отец де Лео уходит. Остальные возвращаются в дом, за исключением Розы.
Девочка вскоре подходит к розам. Она поднимает их и осторожно отцепляет вуаль от шипов. Садится на прогибающиеся ступеньки и надевает черную вуаль себе на голову. Затем в первый раз начинает рыдать бурно, театрально. Появляется маленький мальчик и глазеет на нее. На него производит впечатление ее представление. Затем он поднимает резиновый мяч и начинает играть им. Роза вне себя. Она вскакивает, срывает вуаль и бежит к мальчику, дает ему звонкую пощечину и выхватывает у него мяч.
Роза. Уходи! Мой папа умер!
Сцена затемняется, и опять слышна музыка.
//-- Сцена IV --//
Июньский день, три года спустя. Утро, яркий свет. Группа местных мамаш, возмущенных задержкой платьев дочерей к выпускному балу, штурмует дом Серафины. Большинство женщин непрерывно болтают, бегая вокруг дома и колотя в двери и ставни. Сцена идет в быстром темпе до того момента, когда Роза наконец выходит в своем платье для выпускного бала.
Джузефина. Серафина! Серафина!
Пеппина. Может быть, она откроет, если ее назвать баронессой. Назови ее «баронесса» и поцелуй себе руку, когда она откроет дверь! (С издевательским смехом.)
Джузефина (ядовито). Баронесса! (Целует себе запястье, повернувшись лицом к двери.)
Виолетта. Когда она обещала, что будет готово?
Пеппина. Всю неделю говорила «завтра», «завтра». Но вчера я ей сказала…
Виолетта. Что?
Пеппина. Так и сказала: «Серафина, – говорю, – выпускной бал завтра. А платье примерить надо сегодня». – «Завтра, – говорит, – обязательно». Только пошла, вдруг слышу голос: «Синьора, синьора», – поворачиваюсь, вижу дочь Серафины у окна.
Виолетта. Роза?
Пеппина. Ну да, Роза. Но в каком виде?
Виолетта. В каком?
Пеппина. Голая! Совсем голая! (Крестится и повторяет молитву.)
Виолетта. И что она делала?
Пеппина. Что? «Синьора, – говорит, – пожалуйста, позвоните по этому номеру и попросите Джека, скажите ему, моя одежда заперта и я не могу выйти из дома». Потом подходит Серафина, хвать девочку за волосы и от окна, а ставни прямо перед носом захлопывает.
Джузефина. А дочь что?
Виолетта. А парнишка этот откуда? Где она его подцепила?
Пеппина. Парнишка! Ничего себе парнишка! Моряк он. (При слове «моряк» женщины восклицают: «А-а-а».) Они познакомились в школе на танцах, и кто-то сказал Серафине. Вот она и запирает одежду, чтобы та дома сидела. Даже в школу на экзамены пойти не может. Представляете!
Виолетта. Пеппина, сейчас ты иди к двери, хорошо?
Пеппина. Ладно, иду! Я уже сама не своя. (Женщины толпятся у двери.) Се-ра-фи-на!
Виолетта. Громче, громче!
Женщины (вместе). Скорей открывай!
Джузефина. Иду за полицией.
Виолетта. Ты что, неприятностей захотела?
Джузефина. Слушай, ты! Я плачу вперед пять долларов, а платье где? Что моей дочери надеть на выпускной бал? А? В простыню завернуться и розу в волосы?
Внутри слышен шум, крик, быстрые шаги.
Женщины. Там что-то в доме творится. Ясно слышу. Точно! А ты?!
Слышны вопль и топот ног. Передняя дверь открывается, и Серафина вылетает на крыльцо. На ней грязная ярко-розовая комбинация, волосы растрепаны. Серафина кидается обратно в дом. К дому направляется Мисс Йорк, школьная учительница с внешностью старой девы. Болтающие сицилианки, как стая птиц, окружают ее.
Мисс Йорк. Пожалуйста, я не понимаю по-итальянски… (Идет прямо в дом.)
Вопли внутри усиливаются. Входит Стрега и останавливается в конце двора, презрительно ухмыляясь.
Стрега (кричит кому-то). Она держит дочь взаперти уже целую неделю, голышом. Хо-хо-хо. Неделю заперта – голая, – кричит из окна, просит позвонить и передать что-то Джеку. Хо-хо-хо. Наверное, уже попала в беду, а ведь только пятнадцать. Дикари эти сицилийцы. Дома у себя живут в пещерах, а правят ими бандиты. Хо-хо-хо. Вот и приезжают, с каждым днем все больше и больше.
Раскрывается дверь, и Серафина вновь появляется на крыльце. Серафина ведет себя дико, она вне себя.
Серафина (задыхаясь, хриплым шепотом). Она вскрыла себе вены, моя дочка, она вскрыла себе вены! (Бежит во двор.) Доктора скорее!
Ассунта бросается к Серафине и поддерживает ее, когда та чуть не падает на колени во дворе.
Серафина. Возьмите нож у нее! Нож, пожалуйста!.. Возьмите нож… Она себе вскрыла вены. Мадонна! Мадонна!
Мисс Йорк (выходя из задней комнаты). Миссис делла Роза, ваша дочь не вскрыла себе вены. Идите в дом. (Серафина задыхается.) С вашей дочерью все в порядке. Идите в дом, а вы, женщины, пожалуйста, уходите.
Ассунта, приговаривая «Vieni, andiamo a casa», поддерживает тяжело повисшее тело Серафины, ведет ее к ступенькам. Когда они поднимаются, одна из женщин отделяется от шепчущей группы и направляется вперед.
Джузефина (храбро). Серафина, мы не уйдем, пока не получим платья.
Пеппина. Выпускной бал вот-вот начнется, а девочки не одеты.
В ответ на эту несвоевременную просьбу Серафина издает долгий, горестный, животный стон. Ее вводят в дом. За ней следует Мисс Йорк и резко захлопывает дверь перед женщинами, которые начинают обходить дом сзади. Интерьер дома освещается.
Мисс Йорк (Серафине). Нет, нет, у нее не видно крови. Роза? Иди сюда, покажи маме, что ты вовсе не истекаешь кровью.
Молчаливо насупившись и не говоря ни слова, между занавесками, разделяющими комнаты, появляется Роза. Вокруг запястья повязан маленький белый платочек. Серафина указывает на него и кричит: «Ай!»
Мисс Йорк (строго). Прекратите, миссис делла Роза.
Серафина бросается к Розе, та грубо ее отталкивает.
Роза. Пусти, мама! Стыда с тобой не оберешься. Вот так и ходит все время. Ни разу не оделась с тех пор, как отца убили. Сидит три года за швейной машиной и платья не надевает, из дому не выходит, а теперь и мою одежду заперла, чтобы и мне из дома не выйти. Она ведь посмешище всей округи. В другой раз… в другой раз я себе не вены перережу, а горло. Очень мне надо жить взаперти с горшком пепла. (Показывает на урну с прахом.)
Ассунта. Дочка, дочка, разве можно так говорить?
Мисс Йорк. Миссис делла Роза, прошу вас, дайте мне ключ от шкафа, чтобы ваша дочь могла одеться к выпускному балу. (Серафина отдает ключи. Роза выхватывает их и бежит в соседнюю комнату.) Ну, зачем вы заперли ее одежду?
Серафина. У нее еще кровь идет?
Мисс Йорк. Нет, нет, не идет. Простой порез. Царапина. Но девочка перевозбуждена и ослабла, она ведь ничего не ела уже два или три дня!
Роза (вбегая в столовую). Четыре! Я ее только об одном просила. Не хочешь выпускать меня – не надо, но пусть Джек придет сюда и познакомится с тобой. Тогда она заперла мои вещи!
Мисс Йорк. Ваша дочь пропустила выпускные экзамены, и только потому, что у нее были хорошие отметки, ей разрешат закончить со своим классом, а экзамены сдать позже. Вы понимаете, миссис делла Роза?
Роза уходит в задние комнаты.
Серафина (стоя у портьеры). Только поглядите, как она на меня смотрит?! Да она просто дикарка. И кровь у нее еще идет из руки.
Мисс Йорк. Давайте прекратим истерику.
Серафина. Истерику! Да меня тошнит от вас! Просто тошнит! Всю выворачивает. И все из-за вашей школы. Это там она на танцульках с морячком спуталась.
Мисс Йорк. Вы говорите о брате ученицы Хантер, моряке по имени Джек? Но он пришел на танцы со своей сестрой.
Серафина. Со своей сестрой? Со своей сестрой? Это моя дочь, что ли, сестра?
Роза выходит из задней комнаты. Она ослепительна в своем выпускном наряде.
Роза. Не слушайте ее, не обращайте на нее никакого внимания, мисс Йорк. Я готова идти в школу.
Серафина (потрясенная красотой дочери, разговаривает с ней льстиво и заискивающе). Роза, дорогая, подойди ко мне и поцелуй свою маму! Не уходи так.
Роза. Отстань! (Бросается на крыльцо.)
Серафина смотрит ей вслед, рука ее, протянутая в умоляющем жесте, медленно опускается, челюсть отвисает – все эти знаки отчаяния выглядят почти комически.
Мисс Йорк. Пожалуйста, миссис делла Роза, перестаньте.
Серафина вдруг взрывается от гнева, бросается за ними.
Роза. Не смей выходить на улицу в таком виде! Мама! (От стыда закрывает лицо руками.)
Серафина в это время, ни на кого не обращая внимания, выскакивает во двор в своем шокирующем дезабилье и бурно жестикулирует.
Серафина. Это у вас на танцах она с моряком спуталась. Это что же в вашей школе творится? (С отчаянными рыданиями Роза бежит к крыльцу.) Это чему же у вас там учат? Ничего себе, научили! Как лучше в дерьме вываляться! Да провались она, такая школа!
Роза с криком бросается к пальме и, обхватив ее, горько плачет от унижения.
Мисс Йорк. Миссис делла Роза, вы разговариваете и ведете себя ужасающе. Не понимаю, как у такой грубой женщины может быть такая милая, прелестная дочь. Вы не заслужили ее, ей-богу. (Идет к пальме.)
Серафина. А вы хотите, чтобы я с вами тонкости разводила? Тогда я тоже хочу, хочу, чтоб девочек в этой вашей школе не портили. (Ходит взад-вперед, резко и воинственно разворачиваясь, как матадор.)
Ассунта. Piantala, Serafina! Andiamo a casa!
Серафина. Нет, нет, я еще не кончила. Пусть послушает!
Ассунта. Серафина, посмотри на себя, ты ведь не одета!
Серафина. Очень даже одета, я не голая. (Дико смотрит на учительницу, стоящую у пальмы.)
Мамаши возвращаются во двор.
Ассунта. Серафина, дорогая, хватит. Баста! Идем домой!
Серафина. Погоди.
Роза. Как мне стыдно! Просто умираю со стыда. Если бы вы знали, если бы вы только знали, мисс Йорк, как мы живем! Платье она никогда не надевает. Все время в этой грязной старой рубашке! И разговаривает с пеплом отца, будто он живой.
Серафина. Учительница! Учительница! Чем же вы занимаетесь в этой вашей школе? Танцы устраиваете. Весенний бал! Ничего себе бал! Она встречает там парня, который даже в школе не учится. Что же это за парень? Морячок! И такого она встречает в школе! Потому я и запираю ее одежду, чтобы она, чего доброго, в школу не вернулась! (Внезапно Ассунте.) Вены себе вскрыла! Кровь так и хлещет! (Три раза проводит кулаком по лбу).
Роза. Мама, ты отвратительна! (Убегает.)
Мисс Йорк бросается за ней. Серафина прикрывает глаза рукой, следя, как они уходят вниз по улице в ярком весеннем свете.
Серафина. Ты слышала, что мне дочь сказала? «Ты – отвратительна!» Это я…
Ассунта. Слушай, Серафина, идем в дом. (Ведет ее к крыльцу дома.)
Серафина (гордо). Какая она хорошенькая, моя дочь, в белом платье, как невеста. (Ко всем.) Простите! Извините меня, пожалуйста. Только уходите! Уходите из моего дома!
Джузефина (беря быка за рога). Без платьев не уйдем.
Ассунта. Отдай им платья, пусть их девочки оденутся к выпускному балу.
Серафина (обращаясь к женщинам). Листки с фамилиями приколоты к платьям. Входите и берите. (Поворачивается к Ассунте.) Ты слышала, как моя дочь назвала меня? Она сказала, что я – отвратительна. (Входит в дом, хлопая дверью. Через минуту выходят женщины, с нежностью несут белые платья, приговаривая над ними. В то время как они исчезают, зажигается свет внутри дома. И мы видим Серафину, стоящую перед зеркалом. Она глядит на себя и повторяет слова дочери.) Отвратительна!
На короткое время возобновляется музыка, указывающая на конец сцены.
//-- Сцена V --//
Следует немедленно за предыдущей. Движения Серафины становятся лихорадочными. Она выхватывает из комода давно не надеваемую грацию и примеряет ее к фигуре. С сомнением качает головой, бросает грацию. Внезапно срывает дорогую шляпу со шляпного манекена и водружает на голову. Рассеянно оборачивается в поисках зеркала. Собственное отражение исторгает у нее вздох удивления. Она сдергивает шляпу и торопливо напяливает на манекен. Рассеянно оглядывается по сторонам, затем, вдохновленная новой идеей, срывает с манекена платье детского фасона, с маргаритками, разбросанными по голубому полю. Платье не слезает с манекена. Серафина разражается проклятиями на итальянском языке. Наконец и платье удается стащить с манекена, при этом он опрокидывается. Сбрасывает халат и пытается натянуть на себя платье. Оно узко в талии. Серафина вновь хватает грацию, затем сердито отшвыривает в сторону. Попугай зовет ее, в ответ раздается сердитое «Zitto!». В отдалении слышны звуки школьного оркестра. Серафина приходит в ужас, что опоздает на церемонию выпуска, и, всхлипывая несколько раз, ударяет себя кулаком по лбу. В отчаянии стаскивает с себя голубое платье и бежит в другую комнату в тот самый момент, когда перед домом появляются Флора и Бесси.
Флора и Бесси – две клоунессы не первой молодости с эмоциональностью подростков.
Флора – высокая, угловатая. Бесси – коротышка. Обе разряжены. Флора вбегает по ступенькам и стучит в дверь.
Бесси. Прямо позарез нужна тебе блузка в городе, когда мы опаздываем на восьмичасовой поезд!
Флора. Серафина! Серафина!
Бесси. Еще до станции бежать, а у нас всего пятнадцать минут. Я просто свалюсь в вагоне, если кофе не выпью.
Флора. Кока-колу выпьешь в поезде.
Бесси. Сначала надо в него попасть.
Серафина, запыхавшись, выбегает из спальни в темно-красном шелковом платье. Проходя мимо шляпного манекена, снова хватает шляпу и надевает ее.
Серафина. Часы! Часы! Куда часы запропастились? (Слышит стук и крики. Бросается к двери.)
Бесси. Может, не заперто.
Флора (вваливаясь). Только скажите, готово или нет?
Серафина. А, вы… Не мешайте, опаздываю на выпускной бал дочери, а подарок куда-то засунула.
Флора. Времени еще полно.
Серафина. Не слышите, оркестр играет?
Флора. Это так, разминка. Послушай, Серафина, блузка где?
Серафина. Блузка? Не готова. Мне надо было четырнадцать платьев сшить к выпуску.
Флора. Уговор дороже денег – нечего оправдываться.
Серафина. Мне в школу надо!
Флора. А мне на вокзал надо в этой блузке.
Бесси. Мы едем на парад американского легиона в Нью-Орлеан.
Ф лора. Вот, вот, вот она! (Выхватывает блузку из машины.) Давай, мать, там всего-то прострочить два раза. А не сядешь, в Торговую палату стукну, живо лицензию отберут.
Серафина (с беспокойством). Какую еще лицензию? Нет у меня никакой лицензии.
Флора. Слыхала, Бесси? У нее лицензии нет!
Бесси. Даже лицензии нет?
Серафина (быстро направляется к швейной машине). Ладно, ладно, прострочу. Но если я из-за вас опоздаю, вы потом пожалеете. (Яростно крутит машину.)
Слышен свисток поезда.
Бесси (злобно замахивается на Флору сумочкой). Поезд отходит. Вот черт, все из-за тебя.
Флора. Так есть еще один, в восемь сорок пять.
Бесси. Ты будто нарочно на всех плюешь. (Ходит взад-вперед.)
Флора. Да хватит, Бесси, смотри, ноги не натруди, еще пригодятся в городе.
Бесси. Молли говорила, в городе – потеха. Кульки с водой из окон гостиницы швыряют.
Флора. Это откуда же?
Бесси. Во, дурища. Из отеля «Монтелеон».
Флора. А он вроде старомодный.
Бесси. Может, сам он и старомодный, зато дела там очень современные творятся.
Флора. А я слышала, я слышала, что парни из легиона поймали одну девку на улице, одежду содрали и домой отправили в такси.
Бесси. Ну уж со мной бы у них не вышло.
Флора. С тобой? Ха! Тебе и помогать не надо, сама разденешься.
Серафина (угрожающе). Вы, леди! Осторожнее выражайтесь. Тут католический дом. Вы в одной комнате с образом Мадонны и со священным прахом моего мужа.
Флора (ядовито). Ах, про-сти-те. (Злобно шепчет Бесси.) Какой сюрприз! В кои веки в платье нарядилась, если бы оно еще посвободнее сидело, тогда уж точно убила бы наповал. (Бесси громко.) Когда-то у нее была приятная фигурка, полноватая малость, но вполне подходящая, потом как засела за машину в кимоно… Три года и не вылезала. Вот бока и наросли.
Серафина. А с боками сидеть прочнее.
Попугай кричит, Серафина ему подражает.
Флора. Попка-дурак!
Серафина. Никакой он не дурак, и вообще, чего она там у окна делает?!
Бесси. Смотри, легионеры едут.
Флора. Легионеры? Шутишь! (Вскакивает и присоединяется к подруге у окна.)
Обе бессмысленно смеются, высовываясь из окна.
Бесси. Он сюда смотрит, крикни что-нибудь!
Флора (высовываясь из окна). Парле ву франсе, мадемуазель из Арманьетт.
Бесси (повторяет в восторге). Парле ву франсе, мадемуазель из Арманьетт.
Голос снаружи (галантно отвечая на приветствие). Мадемуазель из Арманьетт не целовали сорок лет.
Флора и Бесси (вместе). Йе, йе, парле, парле. (Хохочут и хлопают в ладоши.)
Слышен смех легионеров и гудок отъезжающих машин, Серафина вскакивает и бросается к окну, отталкивая Флору и Бесси, захлопывает ставни у них перед носом.
Серафина (в бешенстве). Я уже сказала, это вам не кабак. Забирайте свою блузку и катитесь, идите на улицу. Там ваше место. А здесь дом Розарио делла Роза, вот его прах в мраморной урне, и я не позволю тут ничего такого, да еще грязных разговоров.
Флора. Это у кого же грязные разговоры?
Бесси. Во, наглая какая!
Флора. Себя б послушала.
Серафина. У вас… у вас – грязь на языке. Все время – «мужики», «мужики». Чокнулись на мужиках.
Флора. Зелен виноград! Зелен виноград, вот что. А злишься – от зависти.
Бесси. Вся зеленая от зависти. Вот.
Серафина (внезапно, с благоговением). Когда я думаю о мужчинах, я думаю о Розарио. Он был сицилиец. Мы любили друг друга каждую ночь, не пропустили ни одной с самой первой, когда поженились, до последней, когда его там, на дороге… (Переводит дыхание, чтоб не зарыдать.) И может, я потому не схожу с ума по мужчинам и не люблю пустых разговоров о них. А сейчас вся моя жизнь – это дочь и ее счастье, она заканчивает школу сегодня. А я опаздываю, музыка уже играет… и часы потеряла – мой подарок. (Мечется в разные стороны.)
Бесси. Флора, пошли! К черту блузку!
Флора. Нет, нет, минуточку. Со мной такое не пройдет.
Серафина. Отправляйтесь в Нью-Орлеан, раз вы так сходите с ума по мужчинам. Подцепите какого-нибудь, но только на улице, не в моем доме, рядом с прахом моего мужа. (Школьный оркестр играет военный марш. Грудь Серафины бурно вздымается. Она прижимает руку к сердцу и будто забыла, что должна уходить.) Мне совершенно все равно, что там за мужчины. Да пусть делают, что хотят. Пусть хиреют, пусть лысеют, пусть наряжаются в мундиры, пусть срывают платья с девчонок и швыряют кульки с водой из окон отеля. Мне совершенно все равно. Я помню мужа, его тело юноши, его волосы, густые и черные, как мои, кожу, гладкую и нежную, как лепесток желтой розы.
Флора. И сам он был, как роза.
Серафина. Да, да, роза…
Флора. Ничего себе, роза макаронная. Гангстер. Убили потому, что гашиш под бананами возил.
Бесси. Флора, пошли.
Серафина. Мои родные все крестьяне. Батраки, а он… он был из помещиков, из синьоров. Я ночами не сплю и вспоминаю, а вспомнить есть чего. Такое мало кому дано. Да и не мало кому, а просто – мне одной! Одной! Такое не забывается.
Бесси. Ну давай, пошли на вокзал!
Флора. Погоди, я хочу дослушать, стоит того.
Серафина. Я ночи сосчитала. Наши ночи, когда я была с ним. Знаете, сколько? Каждую ночь за все двенадцать лет. Четыре тысячи триста восемьдесят. Только с ним. Иногда и вовсе глаз не смыкала. Обниму его и лежу так до утра. И не жалею об этом. А сейчас вот тоскую без него. Подушка моя не просыхает от слез. Но вспомнить мне есть о чем. Да я была бы распоследней женщиной, недостойной жить под одной крышей ни с дочерью, ни с урной его дорогого праха, если бы после всего, что у нас было, после него, я полюбила другого! В летах, не молодого, забывшего, что такое страсть, отрастившего брюхо, потного, проспиртованного, да еще уверенного, что он меня осчастливил своей любовью! Уж я-то знаю, как надо любить! Только вспомню – дух захватывает! (Задыхается, как после подъема на лестницу.) Отправляйтесь, все равно вам такого не дано, и пусть на улице вас забросают пакетами с грязной водой, а мне хватит воспоминаний о любви мужчины, который был только мой. И больше не знал никого. Меня одну! Одну! (Переводит дух, выбегает на крыльцо и оказывается в лучах солнечного света, это ее как будто удивляет. Она вдруг чувствует, что вся в слезах. Роется в сумочке в поисках платка.)
Флора (подходит к открытой двери). И больше не знал никого!
Серафина (страстно и гордо). И больше не знал никого!
Флора. А мне вот известен человек, который мог бы кое-что порассказать! Да и ходить за ним недалеко. Дойти лишь до Эспаланады.
Бесси. Эстелла Хогенгартен!
Флора. Она самая, приехала из Техаса. Обтяпывает темные делишки.
Бесси. Влезай в блузку, и пошли.
Флора. Все это знали, кроме Серафины. Она вот валялась, зарывшись в постель, как страусиха, а на следствии все вышло наружу. Одни факты. Да завяжи мне поясок этот чертов! У них такая любовь была, что ты! Больше года все длилось.
Все это время Серафина стоит снаружи, на крыльце, перед открытой дверью. Она ярко освещена солнцем. Кажется, будто она потеряла всякое соображение от слов, которые выкрикиваются в комнате. Она медленно оборачивается. Мы видим, что платье у нее не застегнуто, сзади видна розовая комбинация. Она протягивает руку, как слепая, и, нащупав колонну, прижимается к ней, пока эти безжалостные слова все глубже впитываются в нее. Школьный оркестр играет, словно не обращая внимания на это.
Бесси. Да пусть ее верит в свои бредни. Блажен, кто верует.
Флора. У него была роза на груди. Ну, татуировка, в общем. И Эстелла так в него втюрилась, что пошла на Бурбон-стрит и себе сделала такую же точно. (Серафина стоит в дверях. Флора поворачивается к ней со злобой.) Вот именно, наколку, точь-в-точь как у макаронника.
Серафина (тихо). Ложь… (Кажется, что это слово как бы придает ей силы.)
Бесси (беспокойно). Флора, идем, ну, идем же!
Серафина (громовым голосом). Ложь… Ложь! (Хлопает дверью с такой яростью, что трясутся стены.)
Бесси (в ужасе). Идем отсюда, Флора!
Флора. Да пусть хоть треснет от крика, мне-то что.
Серафина хватает метлу.
Бесси. Чего это она?
Флора. А мне наплевать!
Бесси. Боюсь я этих итальяшек!
Флора. А я ни капельки.
Бесси. Смотри, сейчас стукнет.
Флора. Пусть попробует.
Но обе кривляки уже отступают к двери. Серафина внезапно набрасывается на них с метлой. Она ударяет Флору по спине. Бесси вылетает из дому, но Флора загнана в угол. Стол грохается на пол, Бесси во дворе зовет полицию: «Убивают! Убивают!» Школьный оркестр грянул «Звездные полосы». Флора, увертываясь от ударов, вырывается из угла и выскакивает из дома. Она тоже начинает звать на помощь. Серафина бежит за ней. Она со свистом рассекает прозрачный полуденный воздух палкой от метлы. Флора и Бесси с криком убегают.
Флора (оглядываясь). Я ее все равно засажу. Полиция! Полиция!.. Я тебя за решетку упеку!
Серафина. Меня засадить! Меня! Ах ты, дрянь вонючая, чертовка. Лгунья. Все лжешь! (Вбегает в дом и, тяжело дыша, опирается на рабочий стол. Затем снова бросается к двери, захлопывает ее и задвигает засов; бежит к окнам, захлопывает ставни, занавешивает окна. В доме теперь темно, лишь горит красная лампада перед статуэткой Мадонны, да тонкие лучи света проникают через ставень. Говорит безумно.) Меня… меня засадить! Дрянь, сука… лгунья! (Беспомощно ходит по комнате, не зная, куда деть свое большое обмякшее тело. Всхлипывая, повторяет как заклинание слово «лгунья», монотонно и беспомощно. Ей важно, просто необходимо поверить, что вся эта история – злобная выдумка. Но произнесенные слова уже укоренились в мозгу, и она бормочет их, бросаясь из угла в угол.) Эстелла! (Слышен школьный оркестр.) Оркестр уже играет. Опоздаю. На бал. Ах! (Оборачивается к Мадонне.) Эстелла? Эстелла Хогенгартен? «Рубашку для моего любимого, он дик и необуздан, как цыган». Ох, ох, Мадонна, розовый шелк. (Направляется в столовую, затем отступает в ужасе.) Нет, нет, нет, нет! Не помню! Ничего не помню! Там было другое имя! Не помню какое. (Музыка играет громче.) Школа! Выпуск! Опоздала. Все равно опоздала! О, Мадонна! Подай мне знак! (Задирает голову к статуэтке, с испугом прислушивается.) Что? О, Мадонна, дай знак!
Сцена погружается в темноту.
//-- Сцена VI --//
Через два часа. Интерьер дома в полном мраке. Светится лишь огонек лампады. При закрытых ставнях настолько темно, что неясно, есть ли кто в комнате. Видим лишь голубое в звездах одеяние Мадонны, освещенное мерцающим фитильком в стеклянной лампадке рубинового цвета. Несколько секунд спустя слышен голос Серафины, слабый, еле слышный, как у человека, лежащего при смерти.
Серафина (тихо). О, Мадонна, дай мне знак…
Снаружи слышен смех, веселые голоса: во дворе появляются Роза и Джек. В руках у них цветы и подарки, он кричит остальным, тем, кто в машине: «Куда поедем?»
Голос девушки. В Даймон-кин, на лодках.
Голос юноши. Приходи к пирсу через полчаса.
Роза. Заезжайте за нами. (Вбегает по ступенькам.) Заперто, мама ушла. Ключ в кормушке для птиц.
Джек открывает дверь.
В гостиной становится светлее.
Джек. Темно.
Роза. Ну да, мама ушла!
Джек. Откуда ты знаешь?
Роза. Дверь заперта, ставни закрыты. Положи розы.
Джек. Куда?
Роза. Куда хочешь! Иди сюда. (Он робко приближается.) Хочешь, научу тебя одному итальянскому слову?
Джек. Какому?
Роза. Вот этому, этому, этому… (Осыпает его поцелуями, пока он не отодвигается.) Представляешь – еще неделю назад я не знала, что есть на свете мальчики. А ты знал, что есть на свете девочки?
Джек. Ну… знал, что есть такие.
Роза (обнимает его). Ты мне сказал на танцах… помнишь: «Милая, не прижимайся так!»
Джек. Да там было жарко в спортзале и… народу битком.
Роза. Меня когда подруга учила танцевать, я ее спросила: «А как узнать, куда партнер будет двигаться?» Она мне говорит: «Это ты должна сама почувствовать». – «Как это сама?» – «А ты прижимайся». Вот я и прижималась, откуда мне знать, что я… Ха-ха. Покраснел. Постой! И потом ты мне сказал: «А ты красивая». А я тогда: «Простите» и сразу в туалет – знаешь почему? В зеркало посмотреться – и тогда увидела, что я правда красивая. Первый раз в жизни. Все из-за тебя. Ты сказал – я красивая, и я стала красивой.
Джек (застенчиво). А ты правда красивая, Роза.
Роза. И ты… какой-то другой стал, не смеешься, не шутишь. Ты почему такой серьезный, Джек?
Джек. Понимаешь, ты… какая-то…
Роза. Какая, интересно?
Джек (находит слово). Неистовая! (Она смеется. Джек берет ее за перевязанную руку.) Никогда не думал, что такое может случиться.
Роза. А это пустяки! Развяжу платок – и делу конец.
Джек. Неужели это все из-за меня? Я ведь никто и ничто!
Роза. Без любви каждый никто и ничто.
Джек. Дай мне платок. Я его покажу на корабле и скажу: «Это кровь прекрасной девушки, вскрывшей себе вены от любви ко мне».
Роза. Не очень-то гордись. Здесь все больше йод.
Серафина (резко из соседней, темной комнаты). Заткнись, кретинка!
Роза и Джек отшатываются друг от друга.
Джек (испуганно). Я говорил, тут кто-то есть!
Роза (нежно и мягко). Мама? Ты… здесь, мама?
Серафина. Нет, нет, нет. Нет меня больше. Я умерла.
Роза. Да это мама там.
Джек. Я пойду тогда. На улице подожду…
Роза. Нет, оставайся. Мама? Тут Джек со мной. Ты в приличном виде? (Ответа нет.) Почему так темно? Джек, открой ставни. Я хочу тебя познакомить с мамой…
Джек. Может, я пойду лучше…
Роза. Нет! Открой ставни…
Ставни открыты, и Роза раздвигает портьеры между двумя комнатами. Сцену заливает солнечный свет. Серафина, сгорбленная, сидит в кресле за своим рабочим столом в столовой перед зингеровской швейной машинкой. Вокруг нее как бы сгрудились манекены, будто она что-то обсуждает с ними в тишине. Неопрятная, полуодетая, она производит впечатление одновременно комичное и отталкивающее.
Роза (в ужасном смущении). Мама, мама, ты же сказала, что нарядилась! Джек, уйди на минутку. Что случилось, мама? (Джек остается в гостиной. Роза задергивает портьеры, хватает платье, накидывает на Серафину. Она убирает волосы с блестящего от пота лица, расчесывает их, вытирает лицо платком, пудрит. Серафина молча, с отсутствующим видом подчиняется этой процедуре. Роза проводит руками вверх и вниз.) Вот, вот, вот! (Серафина слегка выпрямляется в своем кресле, но все еще сидит в каком-то шоковом состоянии. Роза возвращается в гостиную и снова отдергивает портьеру.) Заходи, Джек, мама хочет с тобой познакомиться. (Роза едва сдерживает возбуждение, когда Джек, волнуясь, входит в столовую. Но в тот самый момент, когда он входит, Серафина снова оседает в кресле с легким стоном. Роза говорит резко.) Мама, мама! Ну, мама! (Серафина слегка выпрямляется.) Она плохо спала ночью. Мама, это Джек Хантер.
Джек. Добрый день, миссис делла Роза. Очень рад с вами познакомиться.
Пауза.
Серафина безразлично оглядывает юношу.
Роза. Мама, мама, ну скажи что-нибудь.
Джек. Может, твоя мама хочет, чтобы я… (Делает неловкое движение к двери.)
Роза. Нет, нет. Она просто устала. Мама шьет платья, она столько платьев сшила для выпускного бала. Мама, сколько ты сделала?
Серафина (устало). Отстань.
Джек. Я думал, что встречу вас на балу, миссис делла Роза.
Роза. Мама, наверное, слишком устала.
Серафина. Закрой входную дверь, закрой и запри. Там был полицейский… (Пауза.) Что-что?
Джек. Моя сестра тоже выпускница, моя мама пришла, тетка, кузина – все пришли… Я думал, вы там познакомитесь.
Роза. Джек принес тебе цветы.
Джек. Надеюсь, вам тоже нравятся розы. (Вручает букет Серафине, она рассеянно берет его.)
Роза. Мама, скажи хоть что-нибудь, хоть слово. Спасибо хотя бы.
Серафина. Спасибо.
Роза. Джек, расскажи маме про выпускной бал, опиши, как все было.
Джек. Моя мама сказала, что все было как в сказке.
Роза. Расскажи, а как были одеты мальчики?
Джек. А как они были одеты?
Роза. Ну, ты же знаешь, они были в синих пиджаках, в белых брюках, и у каждого – гвоздика в петлице. И там три пары танцевали старинный танец, менуэт, под «Весеннюю песню» Мендельсона! Замечательно, правда, Джек? А одна девочка оступилась – она не умела носить длинное платье. Да так и села. Хо-хо, смешно? Правда, Джек, правда?
Джек (озабоченно). Мне кажется, твоя мама…
Роза. Да, приз, приз я забыла. Про мой приз.
Джек. Где он?
Роза. Ты оставил снаружи, когда ключ искал.
Джек. Да, прости, сейчас принесу. (Выходит через гостиную.)
Роза поворачивается к матери и опускается на колени рядом с креслом.
Роза (в отчаянии, шепотом). Мама, что-то случилось? Что случилось, мама? Пожалуйста, скажи, мам. Это все из-за утреннего? Смотри, я сняла повязку. Там только царапина. Мама, забудь! Как будто все приснилось. Ну, мама! (Целует ее в лоб несколько раз.)
Джек возвращается с двумя большими томами, обвязанными белой атласной лентой.
Джек. Вот они.
Роза. Смотри, что я получила.
Серафина (вяло). Что?
Роза. Энциклопедический словарь.
Джек. Там есть все, от А до Я. Сестра чуть не умерла от зависти, у нее просто аттестат.
Серафина (слегка приподнимаясь). Аттестат, где он? Ты что, не получила?
Роза. Да нет, вот, смотри! (Показывает аттестат, перевязанный ленточкой.)
Серафина. Ну и хорошо. Положи в ящик с папиными вещами.
Джек. Миссис делла Роза, вы должны гордиться вашей дочерью. Она перед всеми читала стихи.
Роза. Я так волновалась!
Джек. И знаете, миссис делла Роза, ваша дочь была такая хорошенькая, когда вышла на сцену, все так и загудели: у-у-у! Вот так! Представляете? У-у-у. Будто ветерок прошелестел. Потому что ваша дочь такая красивая. (Склоняется к Серафине, чтобы привлечь ее внимание, затем выпрямляется и гордо улыбается Розе.) Интересно, что может чувствовать мать самой красивой девушки в мире?
Роза (внезапно переполнена счастьем). Ха-ха-ха-ха-ха! (Закидывает голову в приступе смеха.)
Серафина (поднимаясь). Тихо.
Роза. Ха-ха-ха! (Не может прекратить экстатический смех.)
Серафина. Тихо-тихо, хватит. (Роза не находит себе места от радостного возбуждения. Джеку.) Положи книги в гостиной и закрой входную дверь. Здесь был полицейский из-за одной неприятности…
Джек уносит книги.
Роза. Мама, ты никогда не была такой! Что Джек подумает?
Серафина. Какое мне дело, что он подумает. Ты просто безумная, безумная… и глаза, как у отца.
Джек (возвращаясь). Да, мэм, у вас есть все основания гордиться дочерью.
Серафина (после паузы). Я горжусь памятью об ее отце. Он был барон. (Роза берет Джека за руку.) А вы кто? Кто вы?
Роза. Мама, я же его представляла. Это – Джек Хантер.
Серафина. Джек Хантер.
Джек. Да, мэм, Джек Хантер.
Серафина. И что вам надо, Джек?
Роза. Мама!
Серафина. Чего им всем надо! Развлечься, расхлебывает пусть кто хочет, меня уже тошнит от мужчин, и от женщин тоже. Роза, выйди, пока я поговорю с этим парнем!
Роза. Я его не затем привела, чтобы его оскорбляли!
Джек. Иди, девочка, пусть твоя мама поговорит со мной. По-моему, она немного заблуждается.
Серафина (зловеще). Как же, заблуждаюсь!
Роза. Пойду переоденусь. Мама, только не порть мне этот день – самый счастливый день в жизни! (Уходит в задние комнаты.)
Джек (после неловкой паузы). Миссис делла Роза…
Серафина (поправляет). Делла Роза!
Джек. Миссис делла Роза, простите, если что не так. Поверьте, меньше всего я хотел встревать в чужие семейные дела. Я был три месяца в плавании, корабль сейчас в Нью-Орлеане, а сюда я приехал к своим родным, а сестра как раз идет в школу на танцы. Она взяла меня с собой, и там я встретил вашу дочь.
Серафина. И что же вы там делали?
Джек. На танцах? Танцевали. Сестра мне сказала, что у Розы мать очень строгая и не разрешает встречаться с ребятами, поэтому после танцев я сказал: «Жалко, что вам не дают встречаться с мальчиками». И она ответила: «С чего это вы взяли?» Тогда я подумал, что сестра напутала, ну, мы и договорились на следующий вечер.
Серафина. И что же вы делали на следующий вечер?
Джек. В кино пошли.
Серафина. А потом что?
Джек. В кино? Ели кукурузу и картину смотрели.
Серафина. Она пришла домой в двенадцать и сказала, что занималась у подруги.
Джек. Ну уж врать я ее не учил.
Серафина. Так. А на следующий вечер?
Джек. На роликах катались.
Серафина. А потом?
Джек. В аптеке мороженое ели.
Серафина. Одни?
Джек. Да там битком было, и на катке тоже.
Серафина. Вы, значит, меня уверяете, что наедине с моей Розой не были?
Джек. Были, не были, а в чем, собственно, дело? Что-то не пойму.
Серафина. Мы – из Сицилии, а там девушек с молодыми людьми наедине не оставляют, только обрученных.
Джек. Но здесь ведь Штаты.
Серафина. А мы все равно сицилийцы. И кровь у нас горячая. Моя дочь – девственница, или это уже в прошлом, вот что я хотела бы знать?..
Джек. Миссис делла Роза! Я вам хочу сказать. Вы, может, и не поверите. И сказать-то неловко, я ведь тоже… девственник…
Серафина. Что? Ну уж нет. Ни за что не поверю.
Джек. Но это правда. И вот сейчас в первый раз…
Серафина. Что? Что в первый раз?
Джек. В первый раз захотел любить.
Серафина. Чего это вы там захотели?
Джек. Любить.
Серафина. И это вы, моряк?
Джек (глубоко вздыхая). Да, мэм… Но я всегда думал, что моя мать на это скажет? Одобрит или нет?
Серафина. Две недели назад я хлопала ее по рукам, чтобы не расчесывала укусы от москитов. Она в школу на велосипеде ездила. А теперь заявляет, что умирает от любви. А вы… вы тоже умираете?
Джек (торжественно). Да, мэм, я тоже.
Серафина. Дети. Бамбини, совсем дети.
Роза (входит одетая для пикника). Я готова.
Серафина. А ну-ка, выйди за дверь. Готова она!
Роза (с саркастическим реверансом). Слушаюсь, мама.
Серафина. Вы католик?
Джек. Я… конечно.
Серафина. Что-то не похожи на католика.
Роза (кричит). О господи, мама, а кто похож на католика? Как ты это себе представляешь?
Серафина. Не входи, пока не позовут. А ну-ка повернитесь, молодой человек.
Джек. Что сделать, мэм?
Серафина. Повернитесь, говорю вам! (Джек неловко поворачивается кругом.) И почему это у моряков брюки всегда в обтяжку?
Роза (слушая во дворе). О господи!
Джек (краснея). А это вы у министра морского флота спросите, миссис делла Роза.
Серафина вскакивает и идет захлопнуть входную дверь. Роза в отчаянии обегает дом и, обессилев, закрыв глаза, обхватывает ствол пальмы. Во двор, прислушиваясь, крадется Стрега.
Серафина. Я же говорю, с цепи сорвалась.
Джек. Миссис делла Роза… Наверное, у всех сицилийцев горячая кровь.
Серафина. А вы этим пользуетесь.
Джек. Я совсем не такой, миссис делла Роза.
Серафина. Я знаю, чего мужчинам надо. Знаю. Ну-ка, подойдите!
Роза слышит взволнованный голос своей матери. Она бросается от пальмы к задней двери, колотит по ней кулаками.
Роза. Мама! Мама! Впусти меня! Джек!
Джек. Миссис делла Роза! Вас дочь зовет.
Серафина. Ну и пусть зовет! Идите сюда. (Идет к изображению Мадонны.) Сюда, идите. (Отчаявшись открыть заднюю дверь, Роза бежит к парадной двери. Потом она распахивает ставни и пытается влезть в окно. Джек настороженно направляется к Серафине, стоящей перед изображением Мадонны.) Так вы сказали, что вы католик?
Джек. Да, мэм.
Серафина. Тогда преклоните колени перед Мадонной!
Джек. Что сделать?
Серафина. Встаньте, говорю, на колени перед Мадонной.
Роза в отчаянии стонет, пытаясь влезть в окно. Джек неловко опускается на подушечку для молитвы.
Роза. Мама, мама! Ну что еще!
Серафина бросается к окну, выталкивает Розу и захлопывает ставни.
Серафина (возвращаясь к Джеку). А теперь повторяйте за мной!
Джек. Да, мэм.
Роза опять распахивает ставни.
Серафина. Перед ликом Пречистой Девы даю обет, что буду блюсти невинность Розы.
Роза. Ну, мама!
Серафина. Убирайся! Слышите, повторите, что я сказала. Повторяйте, что я сказала.
Джек. Да, мэм! Так как там?
Серафина. Перед ликом Пречистой Девы даю обет…
Джек. Перед ликом Пречистой Девы даю обет…
Серафина. И клянусь вечным спасением души своей…
Джек. Клянусь вечным спасением…
Серафина. Души своей…
Джек. Души своей…
Серафина. Что буду блюсти невинность Розы, дочери Розарио делла Розы.
Джек. Что я буду блюсти невинность Розы…
Серафина. Перекреститесь. (Он крестится.) Теперь все, вставайте, я довольна…
Роза прыгает в окно и бросается к Серафине, размахивая руками и крича от радости.
Серафина. Пусти, задушишь.
Снаружи насмешливо хихикает Стрега.
Роза. О, мама, задушу, задушу. О, Джек! Поцелуй маму! Поцелуй. Пожалуйста, мама, поцелуй Джека.
Серафина. Меня? Целовать? Нет уж, нет. Руку мне поцелуйте. (Застенчиво протягивает ему руку, которую Джек звучно целует.)
Роза хватает бутылку с вином.
Роза. Достань бокалы.
Серафина идет за бокалами. Роза незаметно от матери внезапно оборачивается к Джеку и пылко стискивает его руку. Прижимает ее сначала к шее, затем к губам и, наконец, к груди. Джек отдергивает руку в тот момент, когда Серафина возвращается с бокалами.
С шоссе слышны громкие голоса.
Голос снаружи. Ро-за! Ро-за! Ро-за!
Раздается гудок машины.
Серафина. Ох, подарок забыла. (Склоняется над комодом и вынимает нарядную коробочку.)
Вновь слышны сигналы машины и голоса.
Роза. Нас зовут! Идем! Джек! (Вылетает из двери.) Мама, пока!
Джек (следуя за Розой). До свидания, миссис делла Роза!
Серафина (растерянно). Часики, семнадцать камней. (Понимает, что она одна.) Роза! (Идет к двери, все еще держа подарок. Снаружи доносится шум мотора. Голоса, звук отъезжающей машины. Спотыкаясь, выходит, прикрыв глаза одной рукой, протягивает подарок другой.) Роза, Роза, твой подарок! (Но машина уже тронулась, шум голосов, кричащих «до свидания», все удаляется. Серафина растерянно тычется по сторонам, ослепленная солнцем, хватается за дверь. Рядом слышно насмешливое хихиканье ведьмы. Серафина растерянно открывает коробочку и вынимает маленькие золотые часы, заводит, подносит к уху, трясет и снова подносит к уху. Отводит на расстояние протянутой руки и смотрит пристально на циферблат. Бьет себя в грудь четыре раза.) Тик-так-тик! Так! (Идет к изображению Мадонны и становится перед ней.) Мадонна, скажи хоть что-нибудь, дай мне знак, Мадонна!
Сцена затемняется.
Действие второе
//-- Сцена I --//
Тот же день двумя часами позже. Серафина выходит на крыльцо босая, полуодетая. Под глазами – темные круги. Лицо блестит от пота. На нейлоновой нижней рубашке – темные винные пятна. Стоять ей тяжело, но сидеть спокойно она не в состоянии. Почти непрерывно болезненно стонет. На горячем ветру шуршит тростник. Маленькая Виви подкрадывается к крыльцу, чтобы поглядеть на Серафину. Так глазеют на диковинного зверя в клетке. Рот и руки Виви перемазаны жевательной резинкой. Она жует, уставившись на Серафину. Серафина избегает ее взгляда. С трудом стаскивает с крыльца старый выцветший плетеный стул. Устанавливает перед домом и тяжело опускается на него. У стула обломана ножка, он покосился. Виви подкрадывается к Серафине. Серафина сердито к ней оборачивается. Девочка хихикает и отскакивает к крыльцу.
Серафина (снова опускаясь в кресло). О, Мадонна, Мадонна, Мадонна, дай мне знак. (Поднимает глаза к чистому сиянию неба.)
К дому приближается отец де Лео. Серафина вся сжимается в кресле, чтобы он ее не заметил. Он стучит в дверь. Не получив ответа, оглядывается, видит Серафину во дворе и подходит.
Подойдя, обращается к ней мягко, но строго.
Отец де Лео. Здравствуй, Серафина.
Серафина (еле слышно, с некоторым отвращением). Добрый день.
Отец де Лео. Как ты можешь выходить из дому в таком виде? Что это на тебе? Неужели белье? Бретельки спустились, а голова, голова такая сальная, будто ты ее облила маслом. Теперь понятно, почему твои соседки днем не спят. Гораздо интереснее сидеть на крыльце и смотреть на спектакль, который ты им устраиваешь. Да ты слушаешь меня? Должен заметить, что внешне и внутренне ты очень изменилась, и далеко не к лучшему. Горе обычно облагораживает женщину. Но если отдаваться ему целиком, это просто переходит в распущенность, а я знал, что все так и будет. Началось все с кремации Розарио. Уже тогда ты поступила против закона Церкви. (Серафина поднимается с кресла и спешит к дому. Отец де Лео идет за ней.) Устроить дома усыпальницу и на языческий манер поклоняться пеплу! Да ты слышишь меня?
На набережной появились две женщины, они направляются к дому. Серафина с трудом поворачивается, чтобы встретить их, как измученный бык встречает каждую новую атаку матадора.
Серафина. Вы ко мне? Ну чего вам еще? Я не шью. Смотрите, совсем бросила. (Снимает вывеску с двери и швыряет в сторону.) Куда хотите, туда и идите. И здесь вам делать нечего.
Отец де Лео. Они ничем тебя не задели.
Серафина. Только за тем и пришли. Думают, что знают больше меня, а знать-то им нечего. Нет у меня этого. (Изображает рога на голове.) Нет – и все! (Идет, шаркая, во двор, отец де Лео – за ней.)
Отец де Лео. Ты позвала меня утром и была в великой тревоге.
Серафина. Звала утром, а нынче – полдень.
Отец де Лео. Я крестил младенца – внука нашего мэра.
Серафина. Еще бы. Мэр – фигура, а кто Серафина?
Отец де Лео. Ты не приходишь на исповедь.
Серафина (возвращаясь к крыльцу). Не прихожу. Не хожу. Не… о… о… (Прыгает на одной ноге.)
Отец де Лео. Наступила на что-нибудь?
Серафина (опускаясь на ступеньки). Нет, нет, нет. Ни на что я не наступила.
Отец де Лео. Пойдем в дом, промоем ногу. (Она поднимается, ковыляет к дому.) Будешь ходить босая – занесешь инфекцию.
Серафина. Отстань.
На насыпь выбегает маленький мальчик с красным змеем и машет им в воздухе, как сигнальщик флажком, передающий сигнал на большое расстояние. Серафина прикрывает ладонью глаза, чтобы следить за змеем, а затем, будто его движения поведали ей что-то ужасное, издает сдавленный крик и бросается к крыльцу. Прислоняется к столбу, несколько раз проводит рукой по волосам.
Отец де Лео с некоторой робостью приближается к ней.
Отец де Лео. Серафина?
Серафина. Ну, что еще?
Отец де Лео. Я хочу пить, а ну-ка иди и вынеси мне воды!
Серафина. Входите и берите. Кран в доме.
Отец де Лео. А почему ты не можешь зайти в дом?
Серафина. Он покрыт жестью. Нечем дышать.
Отец де Лео. Там есть чем дышать.
Серафина. Нет, нечем. Жесть раскалилась, и я…
Стрега крадется сквозь камыши, притворяясь, что ищет заблудившегося цыпленка.
Стрега. Цып, цып, цып, цып… (Наклоняется, чтобы заглянуть в дом.)
Серафина. Что это? Кто это?.. Колдунья! (Поднимает горшок с засохшим цветком, пересекает двор.) Стрега! Стрега! (Стрега поднимает голову и слегка отступает.) Да, ты, именно ты. Никакой ни цып-цып. Пошла вон с моего двора!
Стрега злобно бормочет, отступает в заросли тростника.
Серафина скрещивает пальцы – в защиту от нечистой силы.
Где-то блеет козел.
Отец де Лео. У тебя нет друзей, Серафина!
Серафина. Не нужно мне никаких друзей.
Отец де Лео. Ты ведь еще молода. Можешь любить, иметь детей. Помню, как-то на Пасху ты пришла к заутрене в голубом платье, словно закутанная в голубое небо. Как гордо ты шла тогда, слишком гордо! А теперь сутулишься и шаркаешь босыми ногами. Живешь, как узница, ходишь в отрепьях. Знакомых – никого, с соседками не знаешься. Ты…
Серафина. А чего с ними знаться? (Смотрит на женщин на набережной.) Мои манекены и те лучше. Они хоть не лгут. Ну что это за женщины? (Зло передразнивает.) А где папа? А где мама? Сю-сю-сю! Тьфу! Им и всего-то по тридцать, а двуспальная кровать у них уже на чердаке, зато в спальне узенькие койки по последней моде, чтобы спать на животе.
Отец де Лео. Остановись!
Серафина. В жизни их – ни красоты, ни смысла. Да зачем им сердце, был бы холодильник в доме. И мужчины у них не лучше. Да разве может быть иначе с такими женами? Им бы пойти в бар, напиться, подраться, отпустить брюхо, наставить жене рога. А все потому, что настоящей любви никто из них не знал, не знал смысла и красоты в жизни. А я знала. Любовь была для меня как молитва. А теперь лежу одна ночью и все вспоминаю, вспоминаю. Одно это – счастье. И чтобы он, мое вечное счастье, – обманул! (Женщины на набережной смеются. В ярости бросается к ним. Они разбегаются в разные стороны.) Кудах-тактак. Курицы вы мокрые! (Раздается издевательский смех.)
Отец де Лео. Во всех домах над тобой смеются.
Серафина. Я и сама смеюсь. Вот, послушайте. Я тоже смеюсь. (Громко смеется фальшивым смехом, проходя по всей сцене.) Ха-ха-ха-ха! Теперь все вместе! Ха, ха, ха!
Отец де Лео. Тише! Подумай о дочери!
Серафина (до нее доходит слово «дочь»). Так это же вы думаете о моей дочери! Выдаете сегодня аттестат, выдаете награды в школе! Книжки дарите – энциклопедии! Сплошные знания! А что она знает? Чему научилась? Как хвостом вертеть? Конечно, этому надо поучиться: хвостом крутить да парней обкручивать. Вы знаете, чем они занимаются в этой школе? Девчонок губят! Закатывают весенние балы, иначе девицы без молодых людей на стенку лезут! Так моя дочь и встретилась с морячком-то. Да на него приличной женщине и посмотреть-то стыдно, так его штаны обтягивают. А утром сегодня? Утром себе чуть вены не вскрыла, чтоб ее отпустили! А сейчас отправилась с компанией на какой-то остров, в лодке. Называют это пикник!
Отец де Лео. Это школьный пикник под наблюдением учителей.
Серафина. Еще бы! Знаю! Помешанные на мужиках старые девы. Да они там первые начнут буйствовать!
Отец де Лео. Серафина делла Роза! (Берется за спинку стула и тянет его к крыльцу в тот самый момент, когда Серафина собирается сесть на него.) Приказываю тебе войти в дом.
Серафина. В дом? Я войду. Войду в дом, если вы мне ответите на один вопрос.
Отец де Лео. Отвечу, если смогу.
Серафина. Сможете! Вы были исповедником Розарио. (Смотрит священнику в лицо.)
Отец де Лео. Да, был.
Серафина (с трудом). Он вам… говорил когда-нибудь о женщине? (Мимо дома бежит плачущий ребенок. Отец де Лео берет шляпу и собирается уйти. Серафина медленно пододвигается к нему. Потом бросается за ним.) Подождите! Минутку!
Отец де Лео (испуганно, не глядя на нее). Оставь… Разве не знаешь – такие вопросы задавать нельзя. Я не нарушаю закона Церкви. Тайна исповеди священна. (Поворачивается и уходит.)
Серафина (хватая его за руки). Я должна знать. Скажите мне.
Отец де Лео. Отпусти меня, Серафина.
Серафина. Только если скажете мне, святой отец. Падре, скажите мне! Скажите! Или… я сойду с ума! (Яростным шепотом.) Я пойду в дом и разобью урну с пеплом – если вы не скажете! Я сойду с ума от сомнений и сердечной муки. Урну разобью, а пепел развею, пепел моего мужа!
Отец де Лео. Что я могу сказать тебе, если ты фактам не хочешь верить?
Серафина. Фактам… Кто их знает?
Соседки, слыша спор, начинают толпиться вокруг.
Пораженные отсутствием у Серафины уважения к сану, испуганно шепчут.
Отец де Лео (испуганно). Оставь меня! О, Серафина, я слишком стар для этого, прошу тебя…
Серафина (яростным шепотом). Да кто, кто, кроме меня, знал мою любовь, мою розу?! А сейчас, когда жизнь кончена, роза увяла – пусть лгут, пришло их время. Это они хотят разбить мраморную урну, да только моими руками. Я знала настоящую красоту и счастье, вот они и хотят развеять все по ветру. Зачем им счастье, зачем красота? Им нужны факты! Амбарные мыши! Кто знает факты? Вот вы, святые отцы, носите черное. А ведь это потому, что истинные факты не ведомы никому.
Отец де Лео. О, Серафина, люди смотрят!
Серафина. Пусть смотрят, раз есть на что. Пусть хоть удовольствие получат. А я уж давно хотела высказать все, что накипело.
Отец де Лео. Я слишком стар. Мне шестьдесят семь лет. Сил у меня нет. Неужели я должен звать на помощь?
Серафина. Зовите, зовите на помощь, но я не отпущу вас, пока вы не скажете мне…
Отец де Лео. Ты недостойная женщина.
Серафина. Да, недостойная, я просто женщина.
Отец д е Лео. Да ты и не женщина. Ты – животное!
Серафина. Да, да, животное. Животное! Скажите им всем, кричите, чтоб слышал весь квартал: вдова делла Роза – недостойная женщина, даже не женщина – животное. Нападает на священника. Сорвет с него черную рясу, если он не скажет, что городские шлюхи лгут ей!
Соседки, постепенно приближавшиеся, пока шел спор, помогают отцу де Лео освободиться от Серафины, готовой разорвать его на клочки.
Отец де Лео. Полиция! Полиция!
Женщины оттаскивают от священника Серафину и уводят его, утешая.
Серафина (протягивая руки как бы для наручников). Да, это я, это я! Арестуйте меня! Заприте меня! Или я разобью мраморную урну. (Откидывает голову и прижимает кулаки к глазам. Затем бросается на ступеньки и падает на них плашмя.)
Ассунта. Серафина! Дочка! Пойдем домой!
Серафина. Оставь меня, старуха. (Медленно опускается на ступеньки крыльца. Сидит, как усталый крестьянин, расставив колени и опустив голову на руки. Вокруг дома крадутся дети. Маленький мальчик стреляет в нее из трубочки горохом. Она вскакивает с криком. Дети, визжа, разбегаются. Она вновь присаживается на ступеньки, затем откидывается, глядя в небо и слегка раскачиваясь.) О, Мадонна, дай мне знак, Мадонна!
Как бы в насмешку появляется коммивояжер и направляется к крыльцу. Это толстяк в полосатом льняном костюме и соломенной шляпе с яркой лентой. Лицо его свекольного цвета. Под мышками – пятна пота. На нем лиловая сорочка и галстук, бледно-голубой с крупной желтой крапинкой, завязан бабочкой.
Звучит саркастическая музыка.
Коммивояжер. Добрый день, леди! (Серафина медленно поднимает голову. Коммивояжер разговаривает ласково, как бы читая молитву.) Я продаю одну новинку, которую лишь несколько счастливцев смогут купить по так называемой предварительной цене. Понимаете, что это значит? Цена ниже себестоимости, занижена специально, чтобы познакомить с нашим товаром население всего побережья. Леди, отдаю вам прямо в руки. Эта штучка совершит революцию. Американские домашние хозяйки будут счастливы. Обычно я отдаю товар продавцам, но что-то случилось с машиной, я остановился ее починить и увидел, что вы вышли подышать свежим воздухом. Думаю, дай загляну.
Слышен звук остановившегося на шоссе грузовика и крики Альваро.
Альваро. Эй ты, сука!
Коммивояжер (вынимая новинку). Послушайте, леди, у этого предмета весьма обманчивый вид: он компактный, занимает немного места.
С насыпи спускается Альваро. На вид ему лет двадцать пять, он красивый, смуглый, невысокого роста, с массивным торсом и иссиня-черными кудрями. В лице и манерах – что-то дурашливое. Привлекателен очаровательной неловкостью. В нем чувствуется некоторая импульсивность. Его как будто удивляют собственные слова и поступки, кажется, он их и не ожидал. Его голос раздается одновременно с ударами литавр, еле слышными поначалу и все более громкими по мере его приближения, пока наконец он не останавливается перед Серафиной.
Альваро. Ну, ты!
Коммивояжер (не глядя на него). Не нукай! Не лошадь! Итак, мадам, смотрите внимательно, я нажимаю кнопку…
Предмет взрывается в лицо Серафине. Она отталкивает его, сердито вскрикивая. К ступенькам приближается Альваро, он дрожит от гнева. Он даже заикается от едва сдерживаемой ярости, накопившейся у него в результате всех жизненных передряг и воплощенной сейчас в массивной фигуре коммивояжера.
Альваро. А ну, ты! Поди сюда! Ты что же это делаешь на повороте? Мне с автострады пришлось съехать!
Коммивояжер (Серафине). Простите, минуточку. (Угрожающе поворачивается к Альваро.) Ну что ты надрываешься, макаронник?!
Альваро. Я не макаронник, я…
Коммивояжер. Спагетти!
Альваро (чуть не рыдая от переполнивших его чувств). Я – не макаронник, я – не спагетти, я – человек! Я – шофер. Вожу бананы для Южной фруктовой компании. Чтобы на жизнь заработать, а не ковбоев да индейцев на шоссе с лихачами разыгрывать. Здесь от Пасс-Кристиан автострада в четыре ряда. Я сигналю «обгоняй», а ты в хвост пристраиваешься да еще чудишь. «Итальяшка, – вопишь, – сукин сын!», а на повороте делаешь обгон, да так, что мне только и остается съехать с шоссе. И меня же еще сукиным сыном обзываешь. Нет уж, я этого тебе не спущу, раз ты здесь остановился. А ну, вынимай сигару изо рта! Сейчас же вынимай!
Коммивояжер. И не подумаю.
Альваро. Так я сам выну и в глотку тебе загоню. И пускай потом увольняют за драку. У меня семья на руках, но я все равно полезу драться, и пускай увольняют. А ну, вынимай сигару! (По краям сцены собираются зрители. Серафина, не отрываясь, глядит на Альваро, глаза у нее, как у сомнамбулы. Неожиданно она издает тихий стон и едва удерживается на ногах.) Вынимай сигару! Вынимай, слышишь?! (Выхватывает ее изо рта коммивояжера, тот ударяет его что есть силы кулаком в пах. Согнувшись и кряхтя от боли, Альваро ковыляет к крыльцу.)
Коммивояжер (уходит и кричит). Я запомнил твой номер, макаронник! И хозяина твоего тоже знаю!
Альваро. Да задавитесь вы оба. (Внезапно поднимается по ступенькам крыльца, шатаясь.) Леди, леди, мне очень в дом нужно. (Входит и, прислонившись к стенке, разражается рыданиями.)
Зрители снаружи, смеясь, расходятся. Серафина медленно входит в дом. Дверь на свободной подвеске громко скрипит ржавыми пружинами и медленно ходит взад-вперед. После того как Серафина вошла и с изумлением разглядывает сотрясаемую рыданиями спину шофера, мы должны понять, как глубок ее неосознанный отклик на эту неожиданную встречу с горем, таким же острым, как ее собственное. Долгая пауза. Слышно лишь, как жалобно скрипит дверь, издавая звуки, похожие на кошачье мяуканье.
Серафина. Мужчина – в моем доме. (Хриплым шепотом.) Что вы здесь делаете? Вы почему сюда вошли?
Альваро. Оставьте меня! Пожалуйста, прошу.
Серафина. Нечего вам здесь делать…
Альваро. Мне надо поплакать после драки. Простите, я… (Рыдания сотрясают его. Он прислоняется к манекену.)
Серафина. Не трогайте мой манекен. Не можете стоять – садитесь. Что с вами?
Альваро. Я всегда плачу после драки. Но только чтоб никто не видел.
Долгая пауза.
Отношение Серафины к нему теплеет.
Серафина. Мужчины совсем такие же, как женщины. (Лицо ее вдруг морщится, и впервые Серафина начинает плакать, вначале беззвучно, затем громко. Вскоре она рыдает так же громко, как и Альваро, говорит между рыданиями.) Я всегда… плачу… когда кто-нибудь еще… плачет.
Альваро. Нет, нет, не надо! Вам-то зачем плакать? Я сейчас перестану. Сейчас… Это не по-мужски. Мне самому стыдно. Сейчас перестану, пожалуйста… (Все еще сгорбившись от боли, с рукой, прижатой к животу, Альваро отворачивается от стены, сморкается двумя пальцами.)
Серафина (поднимает лоскуток белой материи и подает ему). У вас куртка порвана.
Альваро (всхлипывая). Куртка не моя, казенная. Где она порвана?
Серафина (всхлипывая). На спине. Снимите. Я зашью. Я портниха.
Альваро (рыдая). У меня трое на руках. (Поднимает три пальца и яростно размахивает ими перед Серафиной.)
Серафина. Дайте мне… куртку.
Альваро. Он мой номер записал.
Серафина. Люди всегда номера записывают… машин, телефонов, чего угодно – и все это ровно ничего не значит.
Альваро. Трое, трое человек на руках. Без гражданства, без права на пособие, без ничего. (Серафина плачет.) Он хозяину нажалуется.
Серафина. Весь день я хотела плакать.
Альваро. А хозяин обещал уволить, если я буду лезть в драку.
Серафина. Хватит плакать, а то я сама никак не перестану.
Альваро. Ну, вот. Распустил нюни. Простите. Мне очень стыдно.
Серафина. Ничего, не стыдитесь. Да и чего стыдиться, когда весь мир с ума сошел. Мне вот не стыдно. А ведь я раза два дралась на улице, и дочка моя говорила, что я омерзительна. Придется шить на руках. Машинка сломалась. Откройте ставни. А то ничего не видно. (Направляется к рабочему столу.)
Альваро открывает ставни, свет падает на его прекрасный торс, влажная от пота рубашка прилипла к его оливковой коже. Звучит музыка. Серафина поражена, издает звуки удивления.
Альваро. Что?
Серафина (необычным голосом). Свет так упал, что я увидела вдруг человека, который здесь жил… Странно, вы – неаполитанец?
Альваро. Сицилиец.
Серафина (укалывается иголкой). Ой!
Альваро. Что такое?
Серафина. Укололась. Вам бы умыться.
А л ь в ар о. А где?
Серафина. Там. (Указывает слабым жестом.)
Альваро. С вашего позволения. (Проходит мимо нее. В этот момент она берет со стола сломанные очки и, взявши за единственную дужку, как в лорнет, рассматривает проходящего мимо нее Альваро, ошеломленно, не отрываясь.) Да, такой удар может иметь серьезные последствия. (Проходит в задние комнаты.)
Серафина (после паузы). Святая Мадонна! Тело Розарио, а лицо простофили. (Направляется к Мадонне.) О, Мадонна! Мадонна! Поговори со мной. Что? Умоляю, Мадонна! Не слышу! Это знак? Да? Какой знак? Он о чем говорит? О, скажи хоть что-нибудь, Мадонна! Все так странно. (Перестает безрезультатно умолять бесстрастную статую. Затем бросается к буфету, взбирается на стул и достает с верхней полки бутылку вина. Но не может спуститься со стула и стоит, прижимая пыльную бутылку к груди, сгорбившись, беспомощно хныча, как ребенок. Входит Альваро.) Не могу влезть.
Альваро. В смысле слезть?
Серафина. Ну да, слезть.
Альваро. Прошу, синьора. (Берет ее на руки и снимает со стула.)
Серафина. Спасибо.
Альваро. Мне стыдно, что все так случилось. Плакать – не по-мужски. Кто-нибудь видел меня?
Серафина. Никто, только я. А это не важно.
Альваро. Вы такая милая. Даже не драка меня доконала. Я уже с утра был на взводе. (Потрясает кулаками в воздухе.)
Серафина. И я. А что случилось?
Альваро. Моя фамилия Манджакавалло, что значит – «Съешь кобылу». Фамилия смешная, это точно. Может быть, две тысячи лет назад кто-нибудь из моих дедушек так проголодался, что съел кобылу. Я тут ни при чем. Так вот, сегодня прихожу я за получкой, а на конверте не Манджакавалло, а «съешь кобылу» – печатными буквами. Ха-ха-ха, как смешно. Открываю, а там уведомление. Знаете, что это такое? (Серафина сурово кивает.) Уведомление, что вся зарплата удержана. Деньги удержаны – раз, «съешь кобылу» – два, и этот лихач – три. Не много ли за день? Я в ярости взрываюсь, и вот – весь в слезах… стыдно, а что поделаешь. Даже шофер-итальяшка – тоже человек, а человеку… как не заплакать.
Серафина. Да, это хорошо, когда плачется. Я весь день не могла, а сейчас поплакала, и стало легче. Сейчас зашью куртку…
Альваро (облизывая губы). Что это у вас? Вино?
Серафина. Игристое. Из подвала делла Роза. Это семья мужа. Известная фамилия. Сама я крестьянка, а вышла за барона. Даже не верится! Я ведь тогда босиком бегала.
Альваро. Простите за нескромность, а где он сейчас? (Серафина важно указывает на мраморную урну.) Где, не понял?
Серафина. Это пепел его в мраморной урне.
Альваро. О, простите. (Крестится.) Мир его праху.
Серафина. Вы мне его напомнили, когда открывали ставни. Не лицом даже – фигурой. Пожалуйста, принесите мне льда из морозильника на кухне. У меня был такой тяжелый день.
Альваро. Ах, лед. Да, да… лед. Сейчас принесу.
Когда он направляется к выходу, Серафина вновь разглядывает его сквозь сломанные очки.
Серафина. Невероятно! Лицо простофили – а тело мужа.
Слышно, как на кухне Альваро разбивает лед. Серафина неумело пытается открыть штопором бутылку вина, но безуспешно. Альваро возвращается с ведерком льда, небрежно ставит его на стол, так что кусок летит на пол. Он лезет за ним и вытирает о рубаху.
Серафина. Было бы чище просто с пола.
Альваро. Простите. Сполоснуть?
Серафина. Не надо.
Альваро. Вообще-то я чистый…
Серафина. Ладно, ладно. Бутылку надо на лед, а главное – не разлить, когда открываешь.
Альваро. Разрешите мне. Ваши руки не для грубой работы.
Серафина отдает бутылку и снова разглядывает его через очки.
Серафина. Между прочим, эти белые лоскутки на полу не от снегопада. Я шила газовые платья для выпускного бала. Дочери и еще тринадцати девочкам. Не знаю, как жива осталась.
Альваро. Вот и взбодритесь от вина.
Снаружи раздаются шумные молодые голоса.
Серафина. Молодежь в этом городе словно с цепи сорвалась. В Сицилии если парень с девушкой танцует, значит, они жених и невеста, иначе нельзя, а так – только с приятелем или с подругой. А здесь – на пикник, на остров – только их и видели. Мальчишки, девчонки, учителя – все как безумные.
Альваро. Вот! (С треском вылетает пробка. Серафина вскрикивает от неожиданности, опирается на стол. Он смеется. Она вместе с ним безудержно, не в силах остановиться и перевести дух.) Мне нравится, когда женщина смеется от всего сердца.
Серафина. А если от всего сердца плачет?
Альваро. Мне нравится все, что женщина делает от всего сердца.
Обоим вдруг становится неловко, смех умолкает. Он подает ей бокал искристого вина со льдом. Она шепчет: «Безумие». Машинально подносит пораненный палец ко рту; отходит от стола, неуверенно держа стакан.
Альваро (нервно). Я вижу, у вас был тяжелый день. (Вдруг подскакивает к окну.) Эй, вы, ребята, а ну, слезай с грузовика! Не трогайте бананы! (При словах «грузовик» и «бананы» Серафина вздрагивает и проливает на себя немного вина.) Хулиганы! Извините.
Серафина. Вы бананы возите?
Альваро. Да, синьора.
Серафина. Это – десятитонка?
Альваро. Восьмитонка.
Серафина. Мой муж возил бананы в десятитонке.
Альваро. Ну, ведь он был барон.
Серафина. А вы только бананы возите?
Альваро. Только бананы. А что еще можно?
Серафина. Мой муж возил бананы, но под ними кое-что еще. Он ничего не боялся, смелый был, как цыган. «Как цыган»? Кто это сказал? Не хочется вспоминать. (Разговор их полон непонятных колебаний, незаконченных фраз и неопределенных жестов. Каждый из них перенес унижение и теперь находится в некоторой прострации. В их разговоре удивительная интимность и теплота, возникающая при первой встрече двух одиноких людей, обоим это необычно приятно, словно прохладный ветер подул вечером после палящего зноя. Серафина машинально берет со стола открытку с видом Сицилии.) Священник был против этого.
Альваро. Чего?
Серафина. Чтобы я хранила пепел. Это против закона Церкви. Но мне надо было хоть что-то оставить себе, а больше у меня не было ничего. (Кладет открытку.)
Альваро. А что здесь дурного? Ничего. Тело б уже разложилось, а пепел, он всегда такой же.
Серафина (с готовностью). Ну да, тела разлагаются, а пепел всегда такой же. Смотрите. Это наша свадьба. (Нежно снимает со стены фотографию.) Это я – невеста, а это (ударяя по фотографии пальцем и поворачивая к нему сияющее лицо) – мой муж! (Пауза. Он берет фотографию, подносит к глазам, затем отставляет, затем – снова к глазам. Все это с подчеркнутым проявлением благоговения.) А? А? Что скажете?
Альваро (медленно, с большим чувством). Красивый! Какой красивый!
Серафина (вешает фотографию на место). Как роза. У него на груди была такая татуировка: роза. (Вдруг неожиданно.) Вы верите в чудеса и совпадения?
Альваро. Если бы не совпадение, меня бы здесь не было. Вас бы не было. Мы бы не разговаривали сейчас.
Серафина. А ведь правда. Я вам сейчас расскажу кое-что о татуировке мужа, о розе. Она была у него на груди. Однажды ночью я просыпаюсь, как будто жжет вот здесь. Зажигаю свет. Смотрю и на груди вижу розу. На мне, на моей груди – его татуировку.
Альваро. Странно.
Серафина. И это была та самая ночь – приходится быть откровенной, иначе непонятно…
Альваро. Мы взрослые люди.
Серафина. В ту ночь я зачала сына, а в день гибели мужа потеряла его.
Альваро. Надо же. А вы не могли бы показать мне розу?
Серафина. Ее сейчас нет, это длилось мгновение. Но я ее видела, видела ясно. Вы верите мне?
Альваро. Конечно.
Серафина. Не знаю, почему я вам все рассказала. Но мне понравилось, как вы сказали – «тела разлагаются, а пепел всегда такой же». Чистый, незапятнанный. А ведь есть люди, которые хотят все испачкать. Сегодня двое таких вот были здесь в доме и сказали мне страшную ложь. Чудовищную. Поверь я, что это правда, – я бы урну разбила, а пепел вытряхнула. (Внезапно бросает стакан на пол.) Разбила! Разбила! Вот так!
Альваро. Баронесса…
Серафина метлой убирает осколки стекла.
Серафина. Взяла бы метлу, – и как мусор, через черный ход.
Альваро (потрясен ее страстностью, с некоторым почтением). Что же они вам сказали?
Серафина. Нет, нет, нет. Не надо говорить об этом. (Бросает метлу.) Я хочу забыть, забыть, все. Это – ложь, обман. Подлый обман, подлый, как сердца этих сук!
Альваро. Правильно. Я бы тоже забыл все, что причиняет горе.
Серафина. Память о любви не причиняет горя. Горе приходит, когда поверишь в ложь, что оскверняет ее. Я в ложь не верю. Пепел чист. И память о розе в моем сердце тоже чиста. Ваш бокал пуст.
Альваро. И ваш тоже. (Они наполняют стаканы: он ходит по комнате, оглядывается. Всякий раз, когда поднимает какой-нибудь предмет, чтобы осмотреть, она мягко берет его из рук и оглядывает сама с неожиданным для себя интересом.) А у вас тут уютное гнездышко.
Серафина. Ну что вы, все так скромно. А у вас хорошо дома?
Альваро. У меня трое на руках.
Серафина. Кто?
Альваро (считая по пальцам). Во-первых, сестра, старая дева, во‑вторых, слабоумная бабушка и, в‑третьих, выпивоха-папаша, с которым даже чертям неохота связываться, чтобы в ад отволочь. В карты играет с утра до вечера и с вечера до утра. И все под пиво.
Серафина. Любит пиво?
Альваро. Обожает. И еще – лотерею. А с весны сестра все болеет. С головой у нее что-то неладно. Пришлось слабоумной бабке передать хозяйство. Так эта милая старушка не платит по счетам бакалейщику – всё лотерейные билеты покупает, пока есть деньги. У нее, говорит, есть система. Результатов что-то не видно. А счет у бакалейщика все растет: выше, выше, выше – так высоко, что и не увидишь. И сегодня как раз в получку всё удержали – для бакалейщика. Такие дела. Вот так и живу. (Попугай кричит. Альваро подходит к клетке.) Здравствуй, попка-дурак.
Серафина. Это – она.
Альваро. Откуда вы знаете? Разве видно – одни перья. (Протягивает палец в клетку, попугай клюет его.) Ой!
Серафина (переживая вместе с ним). Ой! (Альваро кладет палец в рот. Серафина делает то же самое. Он идет к телефону.) Я говорила, осторожнее. Куда это? Доктору?
Альваро. Нет. Хозяину в Билокси, объяснить, почему я опоздал.
Серафина. Звонок в Билокси – десять центов.
Альваро. Не беспокойтесь.
Серафина. Я и не беспокоюсь. Вам ведь платить.
Альваро. Вы правильно смотрите на жизнь… Алло. Дайте мне Южную фруктовую компанию. Билокси семь – восемь – семь.
Серафина. Так вы – холостяк. И трое на руках? (Оглядывает его.)
Альваро. Я вам все расскажу, все надежды и мечты.
Серафина. Мне?
Альваро. Я бы хотел встретить разумную немолодую женщину, пусть даже старше меня. Даже слегка полноватую, и как она там одевается, мне все равно! (Серафина неловко одергивает сползающую с плеча сорочку.) Главное в женщине, чтоб она все понимала и судила здраво. Хорошо бы у нее обстановка была в доме и какое-нибудь дельце. (Со значением оглядывается вокруг.)
Серафина. Ну, а если она такая, с обстановкой, да с дельцем, на кой ей сдался мужчина с тремя нахлебниками, с пивом, картами и лотереей?
Альваро. А любовь и нежность? Это немало в мире, где только холод и одиночество.
Серафина. Одиночество – пожалуй, а насчет холода, по крайней мере, не сегодня.
Альваро. Любовь и нежность – этого у меня хватит и на жаркие и на холодные дни в нашем одиноком мире. Это же я и ищу. А больше у меня ничего нет. Ничего нет у Манджакавалло. Ведь он внук деревенского дурачка.
Серафина (неловко). Любите вы… шутить.
Альваро. Это не шутки, чистая правда. Он погнался за моей бабкой по мокрому рисовому полю. Она споткнулась о камень. И вот вам результат… (Показывает на себя.)
Серафина. Вам бы побольше почтения.
Альваро. К чему? К булыжнику, о который бабуля споткнулась?
Серафина. К себе, по крайней мере. Вот вы работаете. Зарабатываете на жизнь.
Альваро. Если б мне не пришлось зарабатывать, я б себя больше уважал. Баронесса, я здоровый молодой мужик, а любви так и не знал. На картинки смотрю в журналах, на девушек в рекламе. Вы понимаете, о чем я?
Серафина (переводя разговор). Вызов – десять центов. Что, линия занята?
Альваро. Да не линия, хозяин.
Серафина. А счет на месте не стоит. И между прочим, я не миллионерша. Учтите.
Альваро. Прибедняетесь. (Поднимает копилку-свинку, трясет ее.) А свинка, видно, неплохо откормлена.
Серафина. Десятицентовые и четвертаки.
Альваро. Это лучше, чем пятицентовые. (Серафина сердито отнимает у него копилку.) Ха-ха-ха! Вы думаете, я грабитель?
Серафина. Я думаю, вы порядочный нахал. Звоните своему хозяину и оставьте телефон в покое.
Альваро. Что? Что? Мистер Сикарди? Как дела у Фруктовой компании в такую жару? Ха-ха-ха! Манджакавалло! Что? Пришла жалоба? Уже? Этот лихач был… Мистер Сикарди! (Трясет рычаг, затем медленно вешает трубку.) Человек с тремя нахлебниками – без работы.
Пауза.
Серафина. Узнайте лучше, сколько минут наговорили.
Альваро. Трое на руках – и без работы.
Серафина. Что-то не идет дело… Знаете, у меня есть предложение. Откройте нижний ящик вон того шкафчика и найдите там рубашку в тонкой оберточной бумаге. Можете ее поносить, пока я куртку вашу починю. Зайдите за ней в другой раз. (Он идет к шкафчику.) Я ее сшила, а заказчик так и не пришел. (Альваро вынимает пакет.) Там есть фамилия?
Альваро. Да, сейчас…
Серафина (с жаром, но не двигаясь с места). Не называйте! Выбросьте бумажку в окно!
Альваро. Зачем?
Серафина. Бросайте, бросайте!
Альваро мнет бумагу и выбрасывает ее. Слышен отдаленный крик детей. Он разворачивает пакет и вынимает розовую шелковую рубашку. Альваро в бурном восторге от этой рубашки.
Альваро. Розовая! Чистый шелк! Такая рубашка слишком хороша для Манджакавалло! Да и все здесь слишком хорошо!
Серафина. Что может быть слишком хорошим для хорошего человека? Носите ее ради бога. (Он надевает.) Как вам шелк, приятно?
Альваро. Будто девичья рука гладит.
Пауза.
Альваро улыбается, открывая ослепительно блестящие зубы.
Серафина (поднимая сломанные очки). Это вас утешит.
Альваро. Как это чудесно – дарить друг другу подарки. Ну, вот и вы улыбнулись! Скажите, я вам нравлюсь? Ну, хоть чуть-чуть?
Серафина (медленно и ласково). Знаете, что следовало бы сделать вашим родным, когда вы были грудным младенцем? Прижать вам уши лентой. Тогда бы сейчас они не торчали в стороны. (Дотрагивается до ушей. Это легкое прикосновение выдает волнение ее сердца.)
Оба некоторое время смеются, затем в смущении отворачиваются друг от друга. Где-то блеет козел и слышен звук падающей изгороди. Кто-то из детей вбегает во двор, громко крича.
Сальваторе. Миссис делла Роза! Черный козел у вас во дворе.
Серафина бросается к окну и, резко распахнув ставни, высовывается. На этот раз она чувствует почти облегчение. Весь эпизод с погоней за козлом – своего рода гротесковая кульминация. Снаружи слышно дикое блеяние козла и звон его бубенцов.
Серафина. Помидоры! Мои помидоры!
Стрега (входя во двор с порванной веревкой). Эй, Билли! Эй, эй, Билли!
Серафина (скрещивает пальцы). Опять Стрега! Она пускает козла в мой двор есть помидоры! (Пятится от окна.) И у нее дурной глаз, и у козла ее! Черт, а не козел! В ту ночь он тоже залез во двор. И я потеряла Розарио и моего мальчика! Мадонна! Мадонна!.. Убери козла с моего двора. (Отходит к статуе Мадонны, делая знак рогов пальцами.)
Козел продолжает носиться по двору.
Альваро. Спокойно, не волнуйтесь. Я сейчас поймаю козла и дам ему такого пинка, что он к вам во двор дорогу забудет!
Альваро выбегает через парадную дверь и присоединяется к погоне. Маленький мальчик ударяет друг о друга крышками от кастрюль, они звучат, как цимбалы. Все это, вместе с дикими криками детей и блеянием козла, звучит зловеще и завораживающе. Взволнованная Серафина ищет защиты между занавесками и статуей Мадонны. Она злобно передразнивает козлиное блеяние, ее лицо кривится от отвращения. Это ярость женщины, испытывающей чувственное желание и ненавидящей себя за это.
Наконец козел пойман.
Бруно. Поймали! Поймали!
Альваро. А ну, иди, дьявол! (Крепко держа козла за порванную веревку, появляется Альваро. За ним следует мальчик, весело хлопая крышками, а потом – Стрега с обрывком веревки. Седые волосы свисают ей на лицо, черные юбки, которые она поддерживает рукой, открывают голые ступни и волосатые ноги. Серафина выходит на крыльцо. И когда эта странная маленькая процессия проходит мимо нее, поднимает руку с защитительным знаком. Альваро передает козла Стреге и, тяжело дыша, идет к дому.) Ну, все, теперь надо идти. Вы были очень добры, миссис…
Серафина. Я вдова барона делла Роза. Простите, я не одета. (Он берет ее руку в свою, стоя на ступеньках крыльца. Серафина говорит очень застенчиво, еще не отдышавшись.) Я не всегда такая. Иногда я слежу за собой. А когда муж был жив, тогда к его приходу на мне всегда было чистое платье! И иногда – роза в волосах!
Альваро. Роза в волосах – как красиво!
Серафина. Но для вдовы розы кончились.
Слышны звуки музыки, играет мандолина.
Альваро. Нет, нет, вы ошибаетесь! Розы должны быть для всех! Роза – это сердце мира, она как сердце… для тела! Но знаете, что мне кажется?
Серафина. Что, Альваро?
Альваро. Вы поместили свое сердце в мраморную урну с пеплом. (Теперь вместе с музыкой слышно пение, продолжающееся до окончания сцены.) А если когда-нибудь во время бури или при проезде десятитонного грузовика мраморная урна разбилась бы? (Вдруг он указывает на небо.) Смотрите! Смотрите, баронесса!
Серафина (удивлена). Что? Я не вижу!
Альваро. Я показал на ваше сердце, оно вырвалось из урны с пеплом! (Делает воздушный жест в сторону темнеющего неба.)
Серафина. О! (Он свистит как птица и делает грациозные движения руками, как будто крыльями.) Я с вами серьезно, а вы все шутите… (Невольно улыбается ему.)
Альваро. Когда мне принести рубашку?
Серафина. А когда вы проедете мимо?
Альваро. Сегодня к ужину. Хорошо?
Серафина. Только посмотрите сначала на окна. Если ставни открыты и в окне свет, можете остановиться и зайти… за курткой, но если ставни закрыты, значит, моя Роза дома, и тогда не нужно вам заходить. Роза – моя дочь. Она уехала на пикник. Может, вернется рано, но ведь, знаете, как они всегда ждут луны – чтобы песни петь. Ну, конечно, ничего здесь нет такого, двое взрослых людей спокойно разговаривают, только ведь Розе пятнадцать – я должна быть очень осторожной. Родители должны всегда быть примером для детей.
Альваро. Я посмотрю в окно. Посмотрю! (Копирует птицу, улетающую с веселым свистом.)
Серафина. Buffone!
Альваро (кричит). Эй вы, маленькие негодяи, а ну, слезайте с машины! Кладите бананы на место!
Слышно, как его грузовик трогается и отъезжает. Серафина неподвижно стоит на крыльце, глядя в небо.
Серафина. Розарио! Прости меня, прости меня, что я могла принять ложь за правду!
Свет в доме гаснет. Во двор выбегает маленький мальчик, радостно размахивая связкой золотой грозди бананов.
Действие третье
//-- Сцена I --//
Вечер того же дня. Вокруг дома играют и бегают соседские дети. Один из них, закрыв глаза и стоя лицом к пальме, громко считает до ста. На софе в гостиной сидит Серафина. Она старается держаться прямо и с отчужденным светским видом. На ней платье, не ношенное со дня смерти мужа, в волосах – роза. По ее движениям можно догадаться, что под платьем – корсет, безнадежно тесный и затрудняющий движения.
С шоссе доносится звук подъезжающего грузовика, Серафина принимает странную, скрюченную позу. Но грузовик проезжает мимо. Корсет жмет так невыносимо, что Серафина решает снять его и для этого заходит за софу. Не успевает она, кряхтя от натуги, стащить корсет, как на дороге раздается звук еще одной машины. На этот раз грузовик останавливается, слышен скрип тормозов. Серафина понимает, что это Альваро, и в безумной спешке пытается высвободиться от тисков корсета, застрявшего на бедрах. Она выползает из-за софы как раз в тот момент, когда Альваро появляется перед домом.
Альваро (весело). Лети, Ласточка! Я гляжу на окна! Синьора делла Роза! (В ответ на это приветствие Серафина лишь беспомощно стонет и, как стреноженная лошадь, ковыляет к портьере между комнатами. Она только успевает скрыться за ними, как Альваро входит в гостиную. В руках у него сверток и коробка с конфетами.) Что, никого нет?
Серафина (сначала почти неслышно). Да есть, есть. (Затем, освободившись наконец от корсета, громко и хрипло.) Да, да, есть! (Начинает переставлять бокалы на подносе, чтобы скрыть смущение.)
Альваро. Я слышу звон бокалов! Разрешите вам помочь?
С готовностью направляется в другую комнату, но вдруг останавливается как вкопанный.
Серафина. В чем дело?
Альваро. Не ожидал увидеть такую красотку! Так вы совсем молоденькая вдовушка!
Серафина. Вы тоже прибрались…
Альваро. Побывал в самом большом салоне! Все испробовал.
Серафина (слегка отстраняясь от него, тихо). Розовое масло… вы им голову смазали?
Альваро. Вам нравится запах? (В отдалении слышен взрыв детского смеха. В доме – пауза. Серафина медленно качает головой, ее больно пронзило неожиданное воспоминание.) Вам не нравится? Тогда я смою, пойду, и… (Направляется в сторону ванной.)
Серафина (жестом останавливает его). Не надо, не надо, оставьте. Мне нравится запах. (В сад вбегает мальчик, бросает невидимый камень, высовывает язык и вопит. «А-а-а!» Затем скрывается за домом.) Посидим в гостиной?
Альваро. Это, пожалуй, лучше, чем стоять в столовой. (Входит с важным видом.) Куда, на софу?
Серафина. Вы – на софу, а я сюда, на стул.
Альваро (разочарован). А почему не на софу?
Серафина. На софе далеко откидываться, а я люблю ощущать за собой прямую спинку.
Альваро. А по-моему, стул неудобный.
Серафина. Вполне удобный стул.
Альваро. Но когда на софе, разговаривать легче!
Серафина. Какая разница? Везде одинаково. (Пауза. Альваро нервно дергает плечом.) Что это у вас с плечом?
Альваро. А, это так, нервное. Привычка.
Серафина. А я подумала, может, костюм неудобный.
Альваро. Я его купил на свадьбу, четыре года назад.
Серафина. А свадьба сорвалась?
Альваро. Да, я ей, невесте то есть, стекляшку подарил вместо бриллианта. А она проверила у ювелира. Ну, меня оттуда и выставили.
Серафина. Боюсь, как бы мне не пришлось сделать то же самое.
Альваро. Что, стекляшку купить?
Серафина. Да нет, вас выставить.
Альваро. У нее глаза были неискренние. Вот у вас глаза искренние. Дайте руку, я по ладони погадаю. (Серафина отодвигает от него свой стул.) Вижу в вашей жизни двух мужчин. Один – очень красивый, а другой – не очень. Зато сердце у него большое.
Серафина (встает и поворачивается к нему спиной. Затем вдруг замечает коробку с конфетами). А что это за красная коробочка?
Альваро. Подарок для одной пугливой, но прелестной маленькой женщины!
Серафина. Шоколад? Спасибо. Но я и так уже толстая.
Альваро. Вовсе вы не толстая. Вы просто миленькая и пухленькая. (Протягивает руку, чтобы ущипнуть чуть повыше локтя.)
Серафина. Прошу вас. Не пугайте меня. А то опять разнервничаюсь и заплачу…
Альваро. Давайте поговорим о чем-нибудь постороннем. А у вас, кажется, дочь есть?
Серафина (придушенным голосом). Да. У меня есть дочь. Ее зовут Роза.
Альваро. Роза, Роза! Хорошенькая?
Серафина. У нее глаза, как у отца, и горячая, упрямая кровь! Сегодня у них выпуск в школе. Она была такая хорошенькая в белом газовом платье с большим букетом роз…
Альваро. Ну уж, не красивее своей мамочки с розой в волосах!
Серафина. Ей всего пятнадцать.
Альваро. Пятнадцать?
Серафина (нерешительно расправляя платье на коленях). Да, только пятнадцать…
Альваро. Но у нее уже есть мальчик?
Серафина. Повстречалась вот с морячком.
Альваро. Ах, вот оно как! Неудивительно, что вы так взволнованы.
Серафина. Я не хотела, чтобы она с ним уходила.
Альваро. Святая Мадонна!
Серафина. А сегодня утром она поранила себе руку, не сильно, правда, кухонным ножом, но кровь шла!
Альваро. Ай, ай, ай! Ну и девочка!
Серафина. Пришлось разрешить ей прийти сюда вместе с ним. Он сказал, что он католик. Я заставила его преклонить колени перед Мадонной и поклясться, что он будет блюсти невинность моей Розы! Но откуда мне знать, католик он или нет?
Альваро (берет ее за руку). Бедная вы, бедная! Придется посмотреть правде в лицо. Рано или поздно невинность ваша дочь потеряет. У него тоже татуировка?
Серафина (удивленно). У кого? Что?
Альваро. У морячка, приятеля дочки, у него тоже татуировка?
Серафина. А почему вы спрашиваете?
Альваро. У моряков так принято.
Серафина. А мне откуда знать, есть у него или нет?
Альваро. А у меня вот есть!
Серафина. У вас?
Альваро. Да, да, правда!
Серафина. Ну и что же там у вас?
Альваро. Ну что, как вы думаете?
Серафина. Не знаю, наверное, какая-нибудь голая русалка?
Альваро. Нет, не русалка.
Серафина. Ну, значит, сердце и надпись: «Не забуду мать родную!»
Альваро. Опять не угадали, баронесса. (Снимает галстук и медленно расстегивает рубашку, поглядывая на Серафину с ласковой улыбкой. Распахивает, повернувшись к ней, рубашку.)
Серафина (вскрикивает и поднимается). Нет, нет, нет! Только не роза! (Говорит это, как бы пытаясь уйти от себя и своих чувств.)
Альваро. Именно роза!
Серафина. Мне плохо… Воздуха…
Альваро. Что, что надо сделать?
Серафина. Дом покрыт жестью! Дышать нечем… Я выйду, глотну воздуха… Простите… (Выходит на крыльцо и припадает к одной из колонн портика. Рукой схватилась за горло, хрипло дышит.)
На крыльцо неторопливо выходит Альваро.
Альваро (мягко). Я не хотел вас пугать! Мне очень неловко.
Серафина (с преувеличенным спокойствием). Не надо об этом! У каждого может быть роза на груди. Это ни о чем не говорит. Вы ведь знаете, что такое жесть на крыше. Весь день нагревается, только ночью остывает…
Альваро. Нет, нет, ночью не остывает.
Серафина слабо, почти беззвучно смеется, прижимаясь лбом к колонне. Альваро осторожно прикасается пальцами к ее затылку.
Серафина. Прошу вас. Там ведьма в соседнем доме, она всегда подглядывает.
Альваро. Как давно я не касался мягкой женской кожи! (Она вскрикивает и поворачивается к двери.) Куда вы?
Серафина. В дом! (Входит в гостиную, все еще с преувеличенным спокойствием.)
Альваро (идет за ней). Ну, что такое?
Серафина. У меня такое чувство, будто я что-то забыла.
Альваро. Что?
Серафина. Не помню.
Альваро. Раз не помните, значит, ничего серьезного. Лучше откройте коробочку, съешьте шоколадку.
Серафина (рада отвлечению). Да, да, давайте откроем!
Альваро кладет ей в руку конфету. Она смотрит на него отсутствующим взглядом.
Альваро. Ешьте, ешьте. Не съедите, она растает в руке и перемажет все пальцы.
Серафина (едва слышно от спазм в горле). Не могу, не могу, сейчас подавлюсь! Съешьте вы лучше!
Альваро. Положите мне в рот! (Серафина кладет конфету ему в рот.) Смотрите, пальцы все равно измазались!
Серафина. Ой, я пойду вымою! (Неуверенно встает. Он хватает ее за руки и облизывает пальцы.) Нет, не надо! У меня дочери пятнадцать лет!
Альваро. Главное, чтобы сосуды не старели. А теперь садитесь. Пальцы стали белее снега?
Серафина. Вы не понимаете, что я испытываю…
Альваро. А я?
Серафина (недоверчиво). А что с вами? (В ответ он протягивает к ней ладони, как будто она камин в холодной комнате.) А это что значит?
Альваро. Ночь теплая, но у меня руки – как лед!
Серафина. Это кровообращение плохое.
Альваро. Да нет, слишком хорошее! (Слегка склоненный вперед, сгорбленный, как нищий, Альваро имеет вид робкого просителя.) Я через всю комнату ощущаю тепло женщины.
Серафина (отходит, недоверчиво). Подольститься хотите к глупой женщине. (Яростно.) На языке-то у вас мед, а в голове что? Убирайтесь, негодяй! (Величественно выходит из комнаты, задергивая за собой портьеры.)
Альваро в отчаянии хватается за голову руками, затем робко приближается к портьере.
Альваро. Баронесса! (Раздвигает портьеры и заглядывает в другую комнату.)
Серафина. Я вам сказала, доброй ночи. Здесь вам не бордель, а я не уличная.
Альваро. Поймите меня правильно!
Серафина. Я все прекрасно поняла. Вы думали, получите, что хотели, да еще задешево!
Альваро. Вы ошибаетесь! (Входит в комнату и бросается перед ней на колени, прижимаясь щекой к ее боку. Говорит нараспев.) Такая мягкая и теплая! Такая… такая… такая… такая мягкая, теплая.
Серафина. Прочь убирайтесь, гнусный вы тип, убирайтесь! Оставьте меня! (Вырывается и бежит в гостиную.)
Он за ней. Беготня преувеличенно оживленна и производит комическое впечатление. Торшер опрокинут. Серафина хватает коробку с конфетами, угрожающе замахивается ею, показывая, что бросит, если Альваро приблизится. Он бросается на колени и, наклонившись вперед, колотит по полу кулаками и рыдает.
Альваро. И все у меня в жизни так вот получается!
Серафина. Да встаньте вы, встаньте, внук деревенского дурачка. Люди увидят, и ведьма тоже… (Он медленно поднимается.) А где рубашка, что я вам давала?
Он униженно плетется через комнату, затем вручает ей аккуратный пакет.
Альваро. Это моя сестра уложила. Она так радовалась, что я познакомился с красивой женщиной!
Серафина. Пускай не надеется, что я оплачу все счета и накуплю лотерейных билетов.
Альваро. Да она ни на что не надеется. Она ведь старая дева, моя сестра. Мечтает лишь о племянниках, племянницах…
Серафина. Скажите ей, что я не поставляю племянников и племянниц! (Альваро в замешательстве передергивает плечами и плетется туда, где он оставил свою шляпу. Сдувает с нее пыль и вытирает о рукав. Серафина наблюдает за его неловкими движениями, прижав кулак ко рту. Она несколько сконфужена при виде его унижения. Дальнейшее она произносит с важным видом вдовы, чье достоинство выдержало испытание.) А теперь, мистер Манджакавалло, скажите мне, пожалуйста, правду. Когда вы сделали себе татуировку?
Альваро (робко и печально, глядя на свою шляпу). Сегодня, после обеда…
Серафина. Так я и думала. Это потому, что я вам рассказала о татуировке мужа…
Альваро. Я хотел… стать вам ближе… хоть как-то вас согреть…
Серафина. Расскажите это кому-нибудь другому. (Он надевает шляпу с извиняющимся жестом.) Значит, вы себе сделали наколку, купили конфеты и прямиком сюда, меня дурачить!
Альваро. Да нет, конфеты я купил давно.
Серафина. Когда, интересно? Если, конечно, не секрет?
Альваро. В тот день, что меня выгнали, помните, за фальшивый бриллиант…
Серафина. И поделом. Нечего женщин дурачить. Ишь красавчик нашелся! Берите рубашку. Можете себе оставить.
Альваро. То есть?
Серафина. Берите. Она мне не нужна.
Альваро. А вы только что ее потребовали.
Серафина. Это ведь мужская рубашка?
Альваро. Но вы говорили, я хочу ее украсть.
Серафина. Вы меня обидели!
Альваро. Разве я виноват, что вы вдова?
Серафина. Вы ошиблись!
Альваро. Нет! Это вы ошиблись!
Серафина. Мы оба ошиблись!
Пауза.
Оба глубоко вздыхают.
Альваро. Нам бы стать друзьями, да мы, наверное, не в тот день начали. А может, я выйду, потом опять войду, и все по новой?
Серафина. Нет, бесполезно. День уже был испорчен. Все из-за двух баб. Эти две пришли и сказали, что муж мой меня обманул, наставил рога, как у козла!
Альваро. Как это – наставить рога вдове?
Серафина. Это все раньше, раньше! Они сказали – у него любовница была в казино. Какое там имя, на бумажке? Помните его?
Альваро. Вы же сказали выбросить…
Серафина. Помните его? Говорите!
Альваро. Я помню имя, потому что знаю человека. Эстелла Хогенгартен.
Серафина. Отвезите меня туда! Отвезите к ней! Сейчас, сейчас! (Ныряет в столовую, хватает нож из ящика и запихивает в сумочку. Затем бросается обратно, при этом лезвие ножа высовывается из сумочки.)
Альваро (замечая нож). Там надо за вход платить…
Серафина. Я заплачу! Везите меня туда, сейчас же!
Альваро. Самое главное в полночь начинается.
Серафина. Со мной все пораньше начнется.
Альваро. Главное шоу только в двенадцать.
Серафина. Я его сама начну. (Бросается к телефону.) Такси, такси, пожалуйста. Я хочу отправиться в казино. Да, подъезжайте к моему дому и отвезите в казино прямо сейчас… мой номер… какой у меня номер? О господи, какой у меня номер дома? Шестьдесят четыре. Фронт-стрит, вот какой! Быстро!
Снаружи блеет козел.
Альваро. Баронесса, у вас нож из сумки торчит. (Хватает сумочку.) Зачем вам оружие?
Серафина. Отрезать язык у одной лживой бабы! Говорит, у нее на груди татуировка Розарио, а я осталась с рогами. Или я у нее сердце вырежу, или пусть она у меня!
Альваро. Ни у кого не надо сердце вырезать.
Доносится шум автомобиля. Серафина выскакивает на крыльцо.
Серафина (кричит). Эй, такси, такси, такси! (Автомобиль проезжает мимо. Со стоном она выбирается во двор. Альваро идет за ней с бокалом вина.) Что-то болит, где сердце…
Альваро (мягко отводя ее обратно к дому). Баронесса, выпейте вина на пороге вашего дома и поглядите на эту звезду. (Подводит ее к колонне портика и вкладывает в дрожащую руку сломанные очки. Она безропотно подчиняется.) Вы знаете, какая звезда? Венера. Единственная женщина на небе. Кто ее туда поместил? Мистер Сикарди, транспортный отдел Южной фруктовой? Нет, это Бог. (Входит в дом и вынимает нож из сумочки.) А ведь есть еще люди, которые ни во что не верят. (Поднимает трубку.) Эспланида семь – семь – ноль.
Серафина. Что вы делаете?
Альваро. Допейте вино, и я мигом все устрою. (По телефону.) Я хочу поговорить с Эстеллой Хогенгартен.
Серафина. Не говорите с ней, она все лжет.
Альваро. Только не Эстелла – она ведь честно в карты играет. Эстелла? Это Манджакавалло. У меня к тебе один вопрос. Сугубо личный. Это касается одного смазливого парня, шофера, он уже умер, но когда-то часто заглядывал к вам в казино. Его звали… (Оборачивается вопросительно к двери, где стоит Серафина.) Как его звали, баронесса?
Серафина (почти не дыша). Розарио делла Роза!
Альваро. Розарио делла Роза. (Пауза.) Правда? А, как жалко…
Серафина роняет бокал и бросается в гостиную с диким криком. Она выхватывает трубку у Альваро и кричит.
Серафина (гневно). Это жена его говорит! Что вы там знаете о моем муже, какие гадости?
Из трубки доносится резкий голос.
Голос (громко и ясно). Вы разве не помните? Я принесла вам розовый шелк на рубашку. «Мужскую рубашку?» – спросили вы, я ответила: «Да, для мужчины, он горяч и необуздан, как цыган». Но если вы думаете, это неправда, приходите сюда и сами увидите – татуировка… его роза – у меня на груди.
Серафина отстраняется от трубки, будто та охвачена пламенем. Затем с ужасающим криком швыряет телефон на пол. Спотыкаясь, как в тумане, направляется к изображению Мадонны. Альваро берет ее за руку и нежно усаживает на софу.
Альваро. Тихо, тихо, баронесса. Все пройдет, все пройдет через минуту. (Кладет подушку ей под спину, затем ставит телефон на место.)
Серафина (нетвердо поднимаясь). Комната… завертелась…
Альваро. Вам надо полежать немного. И еще знаете, что надо? Лед завернуть в полотенце – и на лоб. Полежите здесь, баронесса, я сейчас! (Идет на кухню.) Сейчас вернусь!
Во двор вбегает мальчик. Он становится лицом к пальме и громко считает.
Мальчик. Пять, десять, пятнадцать, двадцать, двадцать пять, тридцать…
Слышно, как в кухне Альваро колет лед.
Серафина. Где вы, где вы?
Альваро. В кухне! Все замерзло!
Серафина. Идите сюда!
Альваро. Сейчас, сейчас!
Серафина (повернувшись к святилищу с урной, сцепив руки). Не хочу, не хочу этого! (И все же медленно, неохотно, протянув перед собой дрожащую руку, она подходит к нише, где стоит урна.)
Мальчик. Семьдесят пять, восемьдесят, восемьдесят пять, девяносто, девяносто пять, сто! (Изо всех сил.) Пора, не пора, иду со двора!
При этом крике Серафина хватает мраморную урну и с силой швыряет ее в дальний угол. Затем закрывает лицо. Слышно, как матери зовут детей домой. Их голоса, нежные, как музыка, то возникают, то угасают. Бесконечно усталые от своих безудержных игр, дети бредут к дому.
Джузефина. Ви-ви! Ви-ви!
Пеппина. Сальваторе!
Виолетта. Бруно! Домой!
Дети разбегаются. Альваро входит со льдом.
Альваро. Никак не мог сколоть.
Серафина (отнимая руки от лица). Да не нужен мне лед… (Она оглядывается, как бы собираясь с силами. Голос ее охрип, тело дрожит от напряжения, сверкающие глаза прищурены, кулаки сжаты.) Сейчас вы увидите, сколько силы может найти в себе женщина. (Подходит к наружной двери, открывает ее и громко кричит.) Доброй ночи, мистер Манджакавалло!
Альваро. Вы… вы меня выпроваживаете?
Серафина. Да нет, идиот! (Громким шепотом.) Притворитесь, что уходите. Отгоните грузовик от дома, чтобы ведьма не видела. А потом возвращайтесь через черный ход. А теперь простимся, пусть соседи слышат! (Кричит.) До свидания!
Альваро. Ха-ха! Понятно! (Тоже кричит.) До свидания! (Бежит к насыпи.)
Серафина (еще громче). Доброй ночи!
Альваро. Доброй ночи, баронесса!
Серафина (сдавленным голосом). Привет всем передайте. Всем привет… До свидания!
Альваро. Чао! (Забирается на насыпь и исчезает.)
Серафина возвращается во двор. Слышно блеянье козла, Серафина исступленно бормочет.
Серафина. Животное я, просто животное… (Быстро направляется к задней двери в дом. Слышно, как отъезжает грузовик, луч фар пробегает по стене дома. Серафина входит в дом, движения стеснены от переполняющих ее чувств, она задыхается и вскрикивает. Бросившись к статуэтке Мадонны, она страстно обращается к ней, яростно жестикулируя и приблизив к ней лицо.) Слышишь, ты слышишь меня, синьора? Весь этот дом был под твоей защитой, а ты его сокрушила! Раздавила, словно яичную скорлупу, почему? Неужели ты ненавидишь Серафину? Серафину, которая так тебя почитала! Нет-нет-нет, ты молчишь. Я не верю тебе, Мадонна. Ты просто кукла из глины с облупившейся краской. Лампаду твою я задую, а тебя забуду, как сама ты забыла Серафину! (Задувает лампаду.) Вот, все!
Но вдруг она пугается, храбрость и красноречие покидают ее. Испуганно вскрикнув, Серафина пятится от ниши, взгляд ее в испуге блуждает по комнате.
Блеет козел, ночной воздух полон зловещих звуков, птичьих криков, неожиданного шелеста крыльев в камышовых зарослях, отдаленных взрывов смеха в негритянском квартале. Серафина отступает к окну, шире открывает ставни, чтобы впустить лунный свет в комнату. Она стоит, тяжело дыша, у окна, прижав ко рту кулак. Хлопает дверь черного хода. Серафина испуганно переводит дыхание и, как бы ища защиты, отступает за манекен в подвенечном платье. Входит Альваро. Он в сильном волнении, голос его хрипловат и нежен.
Альваро. Где вы? Где вы, дорогая?
Серафина (слабо). Я здесь…
Альваро. Почему света нет?
Серафина. Луна и так яркая… (Альваро подходит к ней. Его белые зубы сверкают в улыбке. Серафина немного отступает. Неловким жестом указывает на софу, голос ее дрожит.) А сейчас мы можем спокойно… поговорить. (Переводит дух.)
Занавес.
//-- Сцена II --//
Перед рассветом следующего дня. На насыпи появляются Роза и Джек.
Роза. Мне показалось, они так и не уйдут. (Спускается по ступенькам с насыпи, подходит к дому, затем оборачивается.) Зайдем? (Джек нерешительно повинуется. Оба очень грустные. Сцену нужно играть как можно ближе к публике. Роза сидит очень прямо. Джек стоит за ее спиной, положив руки ей на плечи. Она откидывает голову назад, чтобы коснуться Джека.) Сегодня был самый счастливый день в моей жизни. И самая грустная ночь…
Джек садится к ее ногам.
Джек. Я таким подлецом себя чувствую. Гнусным, мерзким подлецом!
Роза. Почему?
Джек. Я ведь твоей матери поклялся.
Роза. Ненавижу ее за это.
Джек. Роза, милая, она ведь хотела тебя защитить.
Из дома доносится возглас: «Розарио!»
Роза. Она хотела лишить меня того, что ей снится самой.
Джек. Но пойми, радость моя, она ведь хотела тебя защитить.
Роза. Слышишь?
Джек (с трогательной простотой). Она знает, что ее Роза – действительно Роза. И хочет, чтобы ее цветку достался кто-то получше, чем я.
Роза. Лучше, чем ты! (Альтернатива кажется ей абсурдной.)
Джек. Ты смотришь на меня сквозь розовые очки.
Роза. Я с любовью смотрю!
Джек. А твоя мама – со здравым смыслом! Я пойду! (Она не выпускает его; кричит петух.) Милая, поздно, уже кричат петухи!
Роза. Они дураки, дураки! Еще рано!
Джек. Милая, там, на острове, я почти позабыл свою клятву. Почти, но не совсем. Ты понимаешь?
Роза. Забудь совсем!
Джек. Я поклялся, на коленях, перед Мадонной. Мне надо идти, радость моя.
Роза (крепко обняв его). Тогда разожми мои руки!
Джек. Роза, Роза! Ты хочешь, чтобы я совсем голову потерял?
Роза. Забудь все, забудь.
Джек. Ты ведь совсем еще юная! Пятнадцать лет – это так мало!
Роза. Милый мой, любимый!
Джек. Сохрани хотя бы немного твоей страсти на потом, когда будешь старше.
Роза. Любимый!
Джек. Ну, оставь хотя бы немного на потом.
Роза. А я уже взрослая. Могу выйти замуж и родить ребенка.
Джек (вскакивает). О господи! (Ходит вокруг нее кругами, ударяя кулаком одной руки по ладони другой, сжимая зубы и играя желваками. Внезапно говорит.) Надо идти!
Роза. Ты хочешь, чтоб я закричала! (Он стонет и отворачивается, затем снова начинает ходить в отчаянии по кругу. Роза закрывает ему выход своим телом.) Я знаю, знаю! Я тебе не нужна! (Джек стонет сквозь сжатые зубы.) Нет, нет, совсем не нужна.
Джек. Послушай. Там, на острове… ты была у последней черты! Осталось совсем немного! И все же ничего не случилось, и ты просто можешь… забыть все.
Роза. Только это я и буду помнить всю мою жизнь. Когда тебе надо в Нью-Орлеан?
Джек. Завтра.
Роза. А когда отходит корабль?
Джек. Завтра.
Роза. Куда?
Джек. В Гватемалу.
Роза. А плаванье длинное?
Джек. После Гватемалы – Буэнос-Айрес. После Буэнос-Айреса – Рио. Потом через Магелланов пролив и вверх по западному берегу Южной Америки с заходом в три порта, пока не прибудем в Сан-Франциско.
Роза. Мне кажется, я тебя не увижу больше.
Джек. Корабль не потонет!
Роза (слабо и потерянно). Нет, такое могло случиться только раз, а если не случилось, значит, и потом не будет ничего. (Кричит петух. Они тихо и печально смотрят друг на друга.) Не надо быть очень большим, чтобы понять, как это все происходит. Раз, только раз, и потом – память на всю жизнь. В другой раз? – да, конечно. Но память на всю жизнь – только раз. (С легким вздохом поднимает его белую матросскую бескозырку и грустно вручает в руки.) Жаль только, что для тебя все это так мало значит…
Джек (берет бескозырку и швыряет оземь). Смотри! Посмотри мне на руки! Видишь ссадины? Знаешь, откуда они? Это оттого, что я так колотил по сиденью нашей лодки!
Роза. И все потому, что ничего не случилось. (Джек яростно мотает головой в подчеркнуто утвердительном ответе на вопрос. Роза поднимает его бескозырку и снова вручает Джеку.) Из-за обещания маме? Никогда не прощу ей… (Пауза.) В котором часу тебе надо явиться на борт?
Джек. А что?
Роза. Ну, просто скажи.
Джек. В пять! А что?
Роза. А до пяти?
Джек. Ну, конечно, я мог бы тебе наврать, что пойду… нарвать маргариток в городском саду. Это ты хочешь услышать?
Роза. Нет, скажи правду.
Джек. Ладно, правду так правду. Я сниму себе номер в каком-нибудь клоповнике на задворках. Потом мертвецки напьюсь. А потом приведу туда… (Не заканчивает фразы, но она все понимает. Поправляет ему бескозырку на русой голове.)
Роза. Сделай мне одолжение. (Рука ее сползает по его щеке к губам.) Прежде, чем напьешься, и прежде, чем… чем…
Джек. Что?
Роза. Загляни в зал ожидания на конечной остановке автобуса, ладно? Ровно в двенадцать!
Джек. Зачем?
Роза. Там ты увидишь меня, я буду ждать…
Джек. Зачем, зачем это надо?
Роза. Я никогда не бывала в отелях, но знаю, там есть номера, на дверях, иногда они бывают счастливые. Правда? Иногда? Счастливые?
Джек. Хочешь, чтобы я в тюрьму загремел лет на десять!
Роза. Хочу, чтобы ты мое сердце взял с собой – навсегда! Навсегда! (Медленно и с едва слышным вздохом прижимается к нему лицом.) Ищи меня там! Я буду ждать!
Джек (у него перехватило дыхание). В жизни я ничего такого не испытывал, никогда, только сейчас, когда обнимаю тебя. (Вырывается и бежит по направлению к шоссе. От подножья лестницы, ведущей на насыпь, он бросает на Розу взгляд, подобный взгляду сквозь прутья клетки.)
Она схватила руками обе колонны портика, свесившись вперед.
Роза. Ищи меня! Я буду ждать!
Джек убегает. Роза входит в дом. Она медленно стаскивает с себя платье и валится на кушетку, разбрасывая туфли в разные стороны. Затем начинает плакать, как плачут только раз в жизни.
Сцена погружается во тьму.
//-- Сцена III --//
Три часа спустя. Еле виден дом на фоне неба, похожего на синее платье Мадонны, усыпанное звездами. Светлеет. Теплая южная ночь. Слабый свет освещает спящую Розу. Покрывало отброшено, и тело девушки в легкой комбинации белеет на диванчике. Где-то кричит петух. Ветерок колышет занавески и падающие в окно виноградные листья. Небо светлеет настолько, что в доме можно различить предметы обстановки.
В соседней комнате слышен хриплый кашель и ворчание много выпившего перед сном мужчины. Свет слабо проникает сквозь портьеры, наглухо закрывающие передние комнаты. Слышны шаги. Спотыкаясь, в столовую входит Альваро с бутылкой «Спуманти». У него дыхание старого пса. Сцену следует играть с легкостью пантомимы, почти фантазии, напоминающей ранние комедии Чарли Чаплина. Грудь Альваро обнажена. Входя, он сталкивается с манекеном, похлопывает его по груди и, как бы стесняясь или прося прощение, говорит:
Альваро. Простите, синьор, я внук деревенского дурачка Рибера. (Пятится к столу и, споткнувшись, отлетает к портьерам. Раздвигает и заглядывает в комнату. Видит спящую девушку. Удивленно помаргивает и размахивает руками, как бы желая отогнать видение.)
Во дворе дома козел протяжно блеет «беее-е». Как бы отвечая ему, Альваро шепчет басом: «Que bella – Какая красивая». Ноги у него ватные, и он шаркает по комнате, желая разглядеть видение. Отпивает «Спуманти», затем опускается на колени, опрокидывая бутылку. Она катится по полу. Подползая к дивану, облокачивается на него, напоминая ребенка, заглядывающего в витрину кондитерской. Несколько раз повторяет: «Какая красивая – Que bella», звук его голоса вызывает ответное блеяние козла. Медленно, с громадным усилием, Альваро поднимается на ноги и склоняется над спящей, приговаривая: «Какая красивая» тоном радостного удивления. Роза просыпается. Громко вскрикивает и выпрыгивает из постели, отшвыривая его. Альваро падает. Серафина вопит вслед за Розой и врывается в комнату – в неопрятном виде со сна. Видя Альваро, распластанного на полу у дивана, мгновенно превращается в фурию, взрываясь от ярости. Налетает на него, царапая его тело и остолбенелую физиономию. Альваро пытается отвести удары и уползти в соседнюю комнату. Но Серафина хватает щетку и с остервенением молотит Альваро, приговаривая: «Ах, развратник». Он стонет, хватает манекен и загораживается им от женщин с мольбой в глазах и голосе.
Альваро. Баронесса! Синьорина! Я не соображал, что делаю. Я спал, спал. Потом поднялся полусонный и пошел по дому. Я все спутал. Думал, что вы – это ваша мама. Как пьяный. Простите.
Роза (выхватывая щетку). Довольно, мама.
Серафина (бросаясь к телефону). Полиция!
Роза (выхватывая трубку). Нет, нет. Нет. Ты хочешь, чтобы все узнали?
Серафина (слабо). Узнали? Что, дорогая?
Роза. Отдай ему одежду, и пусть убирается. (Закрывается простыней.)
Альваро. Синьорина, клянусь вам – я был в полусне.
Серафина. Не разговаривайте с моей дочерью. (К Розе.) Кто этот человек? Как он попал сюда?
Роза (сухо). Мама, не надо. Дай ему одежду, и пусть он уходит.
Альваро. Простите, ради бога простите. Я ничего не помню. Я был во сне.
Серафина (толкая его щеткой в другую часть дома). Одевайся, внук идиота и нахал! (Альваро продолжает бормотать в соседней комнате извинения.) Молчи, молчи, или я прибью тебя.
Через несколько мгновений вылетает Альваро. Рубашка его не застегнута и вылезает из брюк.
Альваро. Но я люблю вас, люблю, баронесса. (Слышен смех Стреги. Он в отчаянии заправляет рубашку.) Люблю.
Слышен насмешливый голос Стреги: «Опять взялась за это. Шофер грузовика провел у нее ночь».
Роза лихорадочно одевается. Вытаскивает из комода белое платье новобрачной и исчезает за занавесками, чтобы переодеться. Серафина входит в комнату, набросив на ночную комбинацию кимоно, усеянное маками, голос ее дрожит от страха, вина и стыда.
Роза (за занавесками). Ушел этот человек?
Серафина. Этот человек?
Роза. Да, этот человек.
Серафина (в отчаянии придумывая). Как он попал сюда? Может быть, дверь была не заперта?
Роза. Может быть.
Серафина. Может быть, он влез в окно?
Роза. Или проник через дымоход. Все может быть. (Появляется.)
Серафина. Зачем ты надела подвенечное платье?
Роза. Захотела. Есть причины. (Причесывается в гневе.)
Серафина. Я хочу, чтобы ты поняла. Это был мужчина, который… который… был… мужчина.
Роза. Ничего не можешь придумать?
Серафина. Он – шофер грузовика, дорогая. Подрался, за ним гнался полицейский и…
Роза. Пригнал в твою спальню?
Серафина. Я пожалела его и оказала ему первую помощь… Разрешила спать на полу, и… Он обещал, Роза, уважать твою невинность. Стоял на коленях перед Мадонной. Дорогая, дорогая моя. (Прекратив притворяться.) Он из Сицилии, в его волосах было розовое масло и на груди – татуированная роза, как у твоего отца. В темноте я не видела его лица. Мне казалось, что это твой отец. Я закрыла глаза. И мечтала, мечтала. Мне показалось, что это твой отец.
Роза. Прекрати! Прекрати! Самое отвратительное – быть лицемерной лгуньей.
Серафина (съежившись под взглядом дочери). Не смотри на меня глазами твоего отца.
Роза. Да, я смотрю на тебя глазами отца и вижу насквозь, как он видел. (Подбегает к столу и хватает копилку-поросенка.) Свинья! Как эта свинья! (Серафина отчаянно вскрикивает, так кричат при родах.) Я возьму пять долларов. Отсюда. (Разбивает копилку об пол, вытаскивает несколько монет.)
Серафина опускает голову. Где-то проходит поезд. Роза уже оделась, колеблется, ей неловко от жесткости, проявленной к матери. Серафина не может смотреть ей в глаза.
Серафина. Ты очень красивая, моя девочка. Иди… к нему.
Роза (готова извиниться). Мама! Он только сказал: «Какая красавица». Больше ничего.
Серафина медленно оборачивается, смущенно встречая взгляд Розы, так ведет себя крестьянка в присутствии принцессы. Роза задерживается на мгновение и выбегает из дома.
Серафина. Роза, Роза – часы! (Выбегает с коробочкой на крыльцо и зовет дочь.) Роза! Часы! (Дыхание отказывает ей. Подарок она не успела передать. Механически подносит часы к уху. Потряхивает ими и внезапно смеется.)
Появляется Ассунта и без приглашения входит в дом.
Ассунта. Урна разбита. Пепел рассыпан по полу.
Ассунта наклоняется, собирая обломки урны.
Серафина зажигает свечку перед Мадонной.
Ассунта. Пепла нет.
Серафина. Куда исчез пепел?
Ассунта. Ветер унес его. (Передает ей обломки урны.)
Серафина нежно перебирает их и ставит у ног Мадонны.
Серафина. Человек уходит и оставляет после себя лишь горсть пепла. Ни одна женщина не может его удержать. Ветер должен его унести.
Доносится голос Альваро.
Соседки, слыша голос Альваро, смеются.
Пеппина. Серафина делла Роза!
Джузефина. Баронесса!
Пеппина. На шоссе мужчина без рубашки, на груди у него татуировка – роза. Может быть, она заперла рубашку, чтобы он не мог пойти в школу?
Соседки глупо хохочут. Ассунта прикрывает ставни в гостиной. Серафина достает пакет с мужской рубашкой.
Серафина. Минуту! (Выскакивает на крыльцо, размахивая рубашкой над головой.)
Соседки выхватывают рубашку и перебрасывают ее друг другу. Затем толпой они покидают двор, напоминая стаю крикливых птиц. Нежно звучит музыка, ее звуки слышны до падения занавеса. Ассунта выходит на крыльцо, предлагая Серафине стакан вина.
Ассунта. Stai traquilla. Успокойся.
Серафина. Я скажу тебе такое, что ты не поверишь.
Ассунта (с ласковым юмором). Меня удивить невозможно.
Серафина. Я почувствовала вновь на груди жар розы. Я знаю, что это значит… Я зачала. (Прикасается губами к стакану вина.) В моем теле вновь – две жизни. Вновь! Две жизни! Две!
Голос Альваро доносится все ближе, и Серафина медленно идет к нему.
Ассунта. Куда ты, Серафина?
Серафина (Альваро). Иду, иду, любимый!
Она все быстрее идет по шоссе, по направлению к Альваро, и занавес медленно падает под звуки мелодии, переходящей в нежнейшее глиссандо по мере ее приближения к нему.
Стеклянный зверинец
Не видел тонких рук таких даже у дождя…
Э.Э. Каммингс
Действующие лица
Аманда Уингфилд – мать. Эта маленькая женщина обладает огромным жизнелюбием, но не умеет жить и отчаянно цепляется за прошлое и далекое. Актриса должна тщательно создать характер, а не довольствоваться готовым типажом. Она отнюдь не параноик, но ее жизнь – сплошная паранойя. В Аманде много привлекательного и много смешного, ее можно любить и жалеть. Ей, несомненно, свойственно долготерпение, она даже способна на своего рода героизм, и хотя по недомыслию иногда бывает жестока, в душе ее живет нежность.
Лаура Уингфилд – дочь. Не сумев установить контакт с действительностью, Аманда тем сильнее держится иллюзий. Положение Лауры гораздо серьезнее. Она в детстве перенесла тяжелую болезнь: одна нога у нее чуть короче другой и требует специальной обуви – на сцене этот недостаток должен быть едва заметен. Отсюда – ее растущая обособленность, так что в конце концов она сама становится похожей на стеклянную фигурку в своей коллекции и не может из-за чрезмерной хрупкости покинуть полку.
Том Уингфилд – сын Аманды и ведущий в пьесе. Поэт, который служит в лавке. Его гложет совесть, но он вынужден поступать безжалостно – иначе не вырваться из западни.
Джим О’Коннор – гость. Милый и заурядный молодой человек.
Место действия – улица в Сент-Луисе.
Время действия – Теперь и Тогда.
«Стеклянный зверинец» – пьеса-воспоминание, поэтому ставить ее можно со значительной степенью свободы по отношению к принятым методам. Тонкий, хрупкий материал ее непременно предполагает умелую режиссуру и создание соответствующей атмосферы. Экспрессионизм и другая условная техника в драме преследуют одну-единственную цель – как можно ближе подойти к правде. Когда драматург использует условную технику, он отнюдь не пытается – во всяком случае, не должен этого делать – снять с себя обязанность иметь дело с реальностью, объяснять человеческий опыт; напротив, он стремится или должен стремиться найти способ как можно правдивее, проникновеннее и ярче выразить жизнь как она есть. Традиционная реалистическая пьеса с настоящим холодильником и кусочками льда, с персонажами, которые изъясняются так же, как изъясняется зритель, – это то же самое, что и пейзаж в академической живописи, и обладает тем же сомнительным достоинством – фотографическим сходством. Сейчас, пожалуй, все уже знают, что фотографическое сходство не играет важной роли в искусстве, что правда, жизнь – словом, реальность – представляют собой единое целое, и поэтическое воображение может показать эту реальность или уловить ее существенные черты не иначе как трансформируя внешний облик вещей.
Эти заметки – не просто предисловие к данной пьесе. Они выдвигают концепцию нового, пластического театра, который должен прийти на смену исчерпанным средствам внешнего правдоподобия, если мы хотим, чтобы театр, как часть нашей культуры, снова обрел жизненность.
ЭКРАН. Между первоначальным текстом пьесы и ее сценической редакцией есть только одно существенное различие: в последней нет того, что я в порядке опыта предпринял в оригинале. Я имею в виду экран, на который с помощью волшебного фонаря проецируются изображение и надписи. Я не сожалею, что в идущей ныне на Бродвее постановке экран не используется. Поразительное мастерство мисс Тейлор позволило ограничиться в спектакле самыми простыми аксессуарами. Однако я думаю, кое-кому из читателей будет интересно знать, как возникла мысль об экране. Поэтому я восстанавливаю этот прием в публикуемом тексте. Изображение и надписи проецируются из волшебного фонаря, расположенного за кулисами, на часть перегородки между передней комнатой и столовой: в остальное время эта часть не должна ничем выделяться.
Цель использования экрана, полагаю, очевидна – подчеркнуть значение того или иного эпизода. В каждой сцене есть момент или моменты, которые наиболее важны в композиционном отношении. В пьесе, состоящей из отдельных эпизодов, в частности в «Стеклянном зверинце», композиция или сюжетная линия могут иногда ускользать от зрителей, и тогда появится впечатление фрагментарности, а не строгой архитектоники. Причем дело может быть не столько в самой пьесе, сколько в недостатке внимания со стороны зрителей. Надпись или изображение на экране усилит намек в тексте, поможет доступно, легко донести нужную мысль, заключенную в репликах. Я думаю, что помимо композиционной функции экрана важно и его эмоциональное воздействие. Любой постановщик, обладающий воображением, может самостоятельно найти удобные моменты для использования экрана, а не ограничиваться указаниями в тексте. Мне кажется, что возможности этого сценического средства гораздо более широки, нежели те, что использованы в данной пьесе.
МУЗЫКА. Другое внелитературное средство, которое использовано в пьесе, – это музыка. Нехитрая сквозная мелодия «Стеклянного зверинца» эмоционально подчеркивает соответствующие эпизоды. Такую мелодию услышишь в цирке, но не на арене, не при торжественном марше артистов, а в отдалении и когда думаешь о чем-нибудь другом. Тогда она кажется бесконечной, то пропадает, то снова звучит в голове, занятой какими-то мыслями, – самая веселая, самая нежная и, пожалуй, самая грустная мелодия на свете. Она выражает видимую легкость жизни, но в ней звучит и нота неизбывной, невыразимой печали. Когда смотришь на безделушку из тонкого стекла, думаешь, как она прелестна и как легко ее сломать. Так и с этой бесконечной мелодией – она то возникает в пьесе, то снова стихает, будто несет ее переменчивым ветерком. Она словно ниточка, которой связаны ведущий – он живет своей жизнью во времени и пространстве – и его рассказ. Она возникает между сценами как память, как сожаление о былом, без которого нет пьесы. Эта мелодия принадлежит преимущественно Лауре и потому звучит особенно ясно, когда действие сосредоточивается на ней и на изящных хрупких фигурках, которые как бы воплощают ее самое.
ОСВЕЩЕНИЕ. Освещение в пьесе условное. Сцена видится словно в дымке воспоминаний. Луч света вдруг падает на актера или на какой-нибудь предмет, оставляя в тени то, что, по видимости, кажется центром действия. Например, Лаура не участвует в ссоре Тома с Амандой, но именно она залита в этот момент ясным светом. То же самое относится к сцене ужина, когда в центре внимания зрителя должна оставаться молчаливая фигура Лауры на диване. Свет, падающий на Лауру, отличается особой целомудренной чистотой и напоминает свет на старинных иконах или на изображениях мадонн. Вообще в пьесе можно широко использовать такое освещение, какое находим в религиозной живописи – например, Эль Греко, где фигуры как бы светятся на сравнительно туманном фоне. (Это позволит также более эффективно использовать экран.) Свободное, основанное на творческой фантазии применение света очень ценно, оно может придать статичным пьесам подвижность и пластичность.
Картина первая
Уингфилды живут в одном из тех гигантских многоклеточных ульев, которые произрастают как наросты в переполненных городских районах, населенных небогатым людом из «среднего класса», и которые характеризуют стремление этого самого большого и, по существу, самого закабаленного слоя американского общества избежать текучести, дифференциации и сохранить облик и обычаи однородной механической массы. Входят в квартиру с переулка, через пожарный ход – в самом названии некая символическая правда, потому что эти громады-здания постоянно охвачены медленным пламенем негасимого человеческого отчаяния. Пожарный ход, то есть собственно площадка и лестница вниз, составляет часть декорации. Действие пьесы – воспоминания человека, и потому обстановка нереалистична. Память своевольна, как поэзия. Ей нет дела до одних подробностей, зато другие проступают особенно выпукло. Все зависит от того, какой эмоциональный отзвук вызывает событие или предмет, которого коснется память; прошлое хранится в сердце. Оттого и интерьер видится в туманной поэтической дымке. Когда поднимется занавес, зрителю откроется унылая задняя стена здания, где обитают Уингфилды. По обе стороны здания, которое размещается параллельно рампе, – теснины двух узких темных переулков; они уходят вглубь, теряясь посреди перепутанных бельевых веревок, мусорных ящиков и зловещих решетчатых нагромождений соседних лестниц. Именно этими переулками выходят актеры на сцену или уходят с нее во время действия. К концу вступительного монолога Тома сквозь темную стену здания начнет постепенно просвечивать интерьер квартиры Уингфилдов на первом этаже. На сцене общая комната, которая служит одновременно спальней Лауре; она раскладывает диван, когда стелет постель. Посредине, в глубине сцены, – столовая, отделенная широкой аркой (или вторым просцениумом) с прозрачными выцветшими занавесями. На старомодной этажерке в передней комнате множество блестящих стеклянных зверушек. На стене слева от арки – огромная фотография отца, обращенная к зрительному залу. На фотографии очень красивый молодой человек в солдатской фуражке времен Первой мировой войны. Он мужественно улыбается, как бы наперекор всему, словно хочет сказать: «Я никогда не перестану улыбаться». Первую сцену в столовой зрители видят сквозь прозрачную «четвертую стену» здания и газовые занавеси, которые отделяют ее от общей комнаты. Во время этой экспозиционной сцены «четвертая стена» медленно поднимется и скроется из виду. Она опустится лишь к самому финалу, когда Том будет произносить заключительный монолог. Ведущий в пьесе – откровенная условность. Ему дозволены любые сценические вольности, пригодные для достижения цели. Слева появляется Том, он одет матросом торгового судна. Не спеша проходит по авансцене, останавливается у лестницы, закуривает сигарету. Затем обращается в зрительный зал.
Том. Да-да, я-то кое-что знаю, и в рукаве у меня куча фокусов. Но я не эстрадный фокусник, совсем наоборот. Он создает иллюзию, видимость правды. А у меня – правда, принаряженная иллюзией. Начать с того, что я возвращаю время. Я перенесусь в тот странный период, тридцатые годы, когда огромный средний класс Америки поступил в школу для слепых. То ли их зрение стало неверным, то ли они перестали верить своим глазам – не знаю. Но они лихорадочно пытались нащупать пальцами брайлевы точки распадающейся экономики. В Испании вспыхнула революция. А у нас были крики, смятение умов. В Испании пылала Герника. У нас были волнения среди рабочих, иногда даже бурные, в таких мирных городах, как Чикаго, Кливленд, Сент-Луис.
Музыка.
Эта пьеса – мои воспоминания. Сентиментальная, неправдоподобная, вся в каком-то неясном свете – драма воспоминаний. В памяти все слышится словно под музыку. Вот почему за кулисами поет скрипка.
Я – ведущий и в то же время действующее лицо. Вы увидите мою мать – ее зовут Аманда, сестру Лауру и нашего гостя – молодого человека, который появится в последних сценах. Он самый реалистический характер в пьесе – пришелец из реального мира, от которого мы чем-то отгородились.
Я питаю слабость к символам – не одним же поэтам иметь такую слабость, и оттого он тоже символ чего-то такого, что никогда не приходит, но чего мы всегда ждем и ради чего живем. Пятый персонаж не появится на сцене – он там, на огромной фотографии над каминной полкой. Это наш отец, который давно ушел от нас. Он был телефонистом и влюблялся в расстояния. Бросил работу в телефонной компании и удрал из города. В последний раз мы получили от него весточку из Масатлана, мексиканского порта на Тихом океане. Он прислал цветную открытку без обратного адреса, и на ней два слова: «Привет… Пока!» Я думаю, остальное вы поймете сами.
Из-за портьер слышен голос Аманды. На экране надпись: «Où sont les neiges…» [14 - «О, где снега…» (фр.) – из «Баллады о дамах былых времен» Ф. Вийона.]. Том раздвинет портьеры и уйдет в глубь затемненной пока сцены. За раздвижным столом Аманда и Лаура. Они едят – это можно понять по жестам, хотя на столе нет ни пищи, ни посуды. Аманда будет сидеть лицом к зрительному залу, Том и Лаура – в профиль. И вот интерьер освещается мягким светом. Аманда и Лаура сидят на своих местах, но Тома нет.
Аманда (зовет). Том!
Том. Да, мама?
Аманда. Мы не можем без тебя прочитать молитву и начать есть.
Том. Иду, иду, мама. (Слегка поклонившись, уходит. Через несколько секунд занимает свое место за столом.)
Аманда (сыну). Дорогой, не лезь пальцами в тарелку, прошу тебя. Если нужно пододвинуть кусок, то это делают корочкой хлеба. И, пожалуйста, не спеши. У животных в желудке есть особые отделения, где переваривается что угодно. Но человек должен тщательно пережевывать пищу, а уж потом глотать. Ешь спокойно, сынок, еда должна доставлять удовольствие. Хорошее блюдо вызывает массу вкусовых ощущений – надо лишь подольше подержать пищу во рту, и жевать надо не спеша – пусть поработают слюнные железы.
Том (медленно кладет воображаемую вилку и отодвигается от стола). Из-за твоих постоянных наставлений, как надо есть, пропадает всякий аппетит. Кусок в горло не лезет: ты, как хищник, следишь за каждым движением. Хочется поскорее кончить и уйти. И эти разговоры за столом… процесс пищеварения у животных… слюнные железы… Пережевывание!
Аманда (беззаботно). Подумаешь, какой нежный – тоже мне звезда Метрополитен-опера.
Том встает, направляется к авансцене.
Кто тебе разрешил встать из-за стола?
Том. Хочу взять сигарету.
Аманда. Ты слишком много куришь.
Лаура (поднимается из-за стола). Я принесу сладкое.
Том курит, стоя у занавесей.
Аманда (вставая). Нет-нет, сестренка! На этот раз ты будь хозяйкой, а я чернокожей служанкой.
Лаура. Но я уже встала…
Аманда. Садись на место, сестренка. Я хочу, чтобы ты выглядела хорошенькой и свежей… когда к нам придут молодые люди!
Лаура. Я не жду никаких гостей.
Аманда (идет в крохотную кухоньку. Приподнятым тоном). Они приходят, когда меньше всего их ждешь! Как сейчас помню: было это у нас в Блу-Маунтин, и однажды в воскресенье… (Скрывается в кухне.)
Том. Начинается!
Лаура. Да. Но пусть расскажет…
Том. В который раз?
Лаура. Ей приятно.
Аманда (возвращается, неся вазу с десертом). Так вот, однажды в воскресенье, когда мы жили в Блу-Маунтин, вашу маму навестили сразу семнадцать молодых людей – семнадцать! Да что там говорить! Иной раз, бывало, и посадить некуда. Приходилось посылать негра в приходский совет за складными стульями.
Том (стоя у занавесей). И чем же ты занимала своих благородных гостей?
Аманда. О, я знала искусство светского разговора.
Том. Да, поговорить ты, видно, была мастерица.
Аманда. Должна сказать, что в наши дни девушки умели вести беседу.
Том. Правда?
На экране – Аманда девушкой; она встречает на ступеньках гостей.
Аманда. Да, и знали, как занять гостей. Тогда хорошенького личика и стройной фигурки было мало, хотя уж меня-то природа ничем не обделила. Находчивой надо было быть и острой на язык.
Том. И о чем же вы беседовали?
Аманда. Ну, обо всем, что происходило в мире. Ничего будничного, вульгарного, грубого. (Обращается к Тому, словно он сидит против нее, хотя он по-прежнему у занавесей.)
Том ведет эту сцену так, будто листает какую-то книгу.
Да, и все мои гости были джентльменами – все до единого! Среди них были самые знатные молодые плантаторы дельты Миссисипи, плантаторы из рода в род.
Том делает знак: за кулисами начинает звучать музыка, и на Аманду падает луч света. Глаза ее загораются, на щеках румянец, голос становится грудным, печальным… На экране надпись: «Où sont les neiges…»
Я помню молодого Чампа Лафлина, который потом стал вице-президентом Земледельческого банка дельты Миссисипи. Я помню Хэдли Стивенсона – он утонул в Лунном озере, оставив вдове сто пятьдесят тысяч в государственных бумагах. Я помню братьев Катрир – Уэсли… и Бейтса. Как он за мной ухаживал! Потом он поссорился с тем сумасшедшим, молодым Уэйнрайтом. Они стрелялись в казино на Лунном озере. Уэйнрайт всадил ему пулю в живот. Бейтс умер в карете «скорой помощи» по дороге в Мемфис. У его жены тоже кое-что осталось, она стала владелицей восьми или десяти тысяч акров. Она буквально женила его на себе… он не любил ее… в ту ночь, когда он умер, у него нашли мою карточку! А еще тот блестящий молодой человек, в которого были влюблены все девицы в округе… Красавец Фитцкью из Зеленого графства.
Том. А что он оставил своей жене?
Аманда. Нет, он не женился! Боже мой, ты говоришь так, будто все мои поклонники отправились к праотцам.
Том. Но он же единственный не умер?
Аманда. Фитцкью переехал на Север и сколотил состояние… его прозвали уоллстритским волком! Ты знаешь, он был как Мидас: к чему ни прикоснется – все превращалось в золото! Я могла бы стать миссис Дункан Дж. Фитцкью – только захоти! Но… я выбрала твоего отца.
Лаура (встает). Мама, я уберу со стола.
Аманда. Нет, дорогая, иди, пожалуйста, в ту комнату, позанимайся со схемой машинки. Или потренируйся в стенографии. А главное, будь свежей и хорошенькой! Самое время, скоро начнут съезжаться гости. (По-девичьи нетерпеливо идет в кухню.) Как ты думаешь, сегодня много приедет?
Том со стоном швыряет газету и вскакивает с места.
Лаура (из столовой). Я думаю, что никто не приедет.
Аманда (появляется из кухни, с деланым удивлением). Что ты говоришь? Никто? Ты шутишь.
Лаура отзывается нервным смешком. Потом, как-то крадучись, проскальзывает между занавесями и тихо задергивает их за собой. Она стоит у выцветшей портьеры, на ее лице – яркий луч света. Едва слышно звучит музыка – тема «Стеклянного зверинца».
(Бодрится). Никто, говоришь? Не может быть! Да что, разве случилось наводнение или пронесся ураган?
Лаура. Не наводнение и не ураган, мама, просто я не пользуюсь таким успехом, как ты, когда жила в Блу-Маунтин…
У Тома снова вырывается стон раздражения.
(На лице слабая извиняющаяся улыбка. Голос дрогнул.) Мама боится, что я останусь старой девой.
Сцена темнеет под звуки мелодии «Стеклянного зверинца».
Картина вторая
«Лаура, неужели тебе никто никогда не нравился?»
Вместе с этой надписью на экране посреди затемненной сцены появляются голубые розы. Постепенно вырисовывается фигура Лауры, и экран гаснет. Музыка стихает. Лаура сидит на хрупком стульчике из пальмового дерева за маленьким столом с гнутыми ножками. На ней кимоно из легкой лиловой ткани. Волосы подобраны со лба лентой. Она моет и протирает свою коллекцию стеклянных зверушек. На ступеньках у входа появляется Аманда. Лаура задерживает дыхание, прислушивается к шагам на лестнице, быстро оставляет безделушки и усаживается перед схемой клавиатуры пишущей машинки на стене – прямая, словно загипнотизированная… С Амандой что-то стряслось – на лице у нее написано горе. Тяжело переступая, она поднимается на площадку – мрачная, безнадежная, даже абсурдная фигура. Одета она в вельветовое пальтецо с воротником из искусственного меха. На ней шляпа пятилетней давности – одно из тех чудовищных сооружений, какие носили в конце двадцатых годов; в руках огромная, переплетенная в черную кожу тетрадь с никелированными застежками и монограммой. Это ее выходной наряд, в который она облачается, отправляясь к «Дочерям американской революции». Перед тем как войти, она заглядывает в дверь. Потом скорбно поджимает губы, широко раскрыв глаза, закатывает их к небу, качает головой. Медленно входит. Увидев лицо матери, Лаура испуганно подносит пальцы к губам.
Лаура. Здравствуй, мама, а я как раз… (Испуганно показывает на схему.)
Аманда (прислоняется к закрытой двери и устремляет на дочь мученический взор). Обман? Кругом обман? (Медленно снимает шляпу и перчатки, сохраняя все тот же кроткий страдальческий вид. Потом чуть театрально роняет шляпку и перчатки на пол.)
Лаура (неуверенно). Ну, как прошло собрание «Дочерей американской революции»?
Аманда медленно раскрывает сумочку, достает белоснежный платочек, изящно встряхнув, разворачивает и так же изящно прикладывает к губам и ноздрям.
Ты разве не была на собрании «Дочерей», мама?
Аманда (тихо, едва слышно). Нет… не была. (Чуть повышая голос.) У меня не было сил пойти к «Дочерям». Скажу больше, у меня не было мужества! Я готова была сквозь землю провалиться! (Медленно подходит к стене и снимает схему пишущей машинки. Грустно смотрит на схему, держа ее перед собой, затем закусывает губу и рвет лист надвое.)
Лаура (тихо). Зачем ты это делаешь, мама?
Аманда повторяет ту же операцию с алфавитом Грегга.
Зачем ты…
Аманда. Зачем? Лаура, сколько тебе лет?
Лаура. Ты знаешь, мама.
Аманда. Я считала тебя взрослым человеком. Кажется, я ошиблась. (Медленно подходит к дивану и садится, не спуская глаз с Лауры.)
Лаура. Почему ты так на меня смотришь?
Аманда (закрывает глаза и опускает голову. Длительная пауза: счет до десяти). Что ты собираешься делать, что с нами будет, как нам жить?
Такая же долгая пауза.
Лаура. Что-нибудь случилось, мама?
Аманда тяжело вздыхает, снова вынула платок, прикладывает к уголкам глаз.
Лаура. Мама, что случилось?
Аманда. Не волнуйся, через минуту я приду в себя. Просто меня огорошила… (пауза, счет до пяти) жизнь…
Лаура. Мама, я хочу, чтобы ты все-таки сказала, в чем дело!
Аманда. Ты же знаешь, сегодня мне предстояло вступить в должность в нашей организации «Дочерей».
На экране – комната, полная машинисток.
По пути я завернула в Торговый колледж Рубикэма – сообщить, что у тебя простуда, и узнать, как ты успеваешь.
Лаура. Боже мой…
Аманда. Я подошла к преподавательнице машинописи и представилась. Она тебя не помнила. Уингфилд, говорит… у нас в списках такой не числится. Я стала уверять, что она не может не знать тебя, что ты ходишь на занятия с самого начала января. «Уж не имеете ли вы в виду, – говорит она, – ту ужасно робкую крошку, которая перестала посещать школу после нескольких занятий?» – «Нет, – говорю, – моя дочь Лаура посещает школу каждый день вот уже шесть недель!» – «Одну минутку», – говорит. И достает журнал. Там черным по белому твое имя и дни, когда тебя не было, пока они не решили, что ты бросила школу. Я ей: «Тут какая-то ошибка! Что-нибудь перепутано в записях!» – «Нет-нет, – говорит. – Теперь я ее вспомнила. У нее так тряслись руки, что она никак не могла попасть по нужной клавише. А когда я в первый раз устроила испытания на скорость, ей сделалось дурно. Пришлось почти нести вашу дочь в туалет. С того дня она и не показывалась. Мы звонили на дом, но телефон не отвечал…» – ведь я как раз в те дни работала у «Фэймуса и Барра», демонстрировала эти… О, боже! Я почувствовала такую слабость, что едва держалась на ногах. Я села, принесли воды. Пятьдесят долларов за обучение, наши планы, мои надежды поставить тебя на ноги – все в трубу.
Лаура тяжело вздыхает и неловко поднимается. Подходит к граммофону, заводит его.
Что ты делаешь?
Лаура. А что? (Однако выпускает ручку, возвращается на место.)
Аманда. Где ты пропадала, ведь ты же не ходила в колледж?
Лаура. Гуляла.
Аманда. Неправда!
Лаура. Правда. Просто гуляла.
Аманда. Гуляла? Зимой, в этом пальтишке? Это же верное воспаление легких! Где ты гуляла?
Лаура. Как когда. Чаще всего в парке.
Аманда. И с простудой – тоже?
Лаура. Я выбирала меньшее из двух зол, мама.
На экране – парк, зимний пейзаж.
Я не могла пойти в колледж. Меня вырвало там прямо на пол!
Аманда. Так ты хочешь сказать, что каждый день с половины восьмого утра до пяти вечера болталась в парке? Я думала, что моя дочь посещает Торговый колледж Рубикэма.
Лаура. Это не так страшно, как кажется. Я заходила куда-нибудь погреться.
Аманда. Куда ты заходила?
Лаура. В художественный музей или в птичник в зоопарке. Я каждый день ходила к пингвинам. Иной раз вместо завтрака я брала билет в кино. А потом, я чаще всего бывала в «Жемчужине» – это большой стеклянный дом, где выращивают тропические цветы.
Аманда. И все только для того, чтобы обмануть меня?
Лаура опустила голову.
Зачем ты это делала?
Лаура. Мама, когда ты огорчаешься, у тебя такой страдальческий вид, как у Божьей Матери на картине в музее.
Аманда. Молчи!
Лаура. И я боялась сказать тебе.
Пауза. Едва слышны звуки скрипки. На экране надпись: «Черствая корка унижения».
Аманда (машинально вертит в руках тетрадь). Так что же нам делать дальше? Сидеть дома и смотреть, как маршируют солдаты? Забавляться стеклянным зверинцем? Всю жизнь крутить старые пластинки, которые оставил отец как горькую память о себе? Мы отказались от попытки обеспечить себе какое-нибудь деловое положение… из-за несварения желудка на нервной почве. (Устало усмехается.) Что же нам остается – всю свою жизнь от кого-то зависеть? Уж я-то знаю, каково незамужним женщинам, которые не сумели определиться на работу. Сколько я видела таких на Юге – несчастных старых дев… их едва терпит из жалости зять или невестка… Отведут им какую-нибудь конуру, они и маются… водятся только с такими же, как они сами… Маленькие птички, женщины, не имеющие своего гнезда и всю жизнь грызущие черствую корку унижения! Ты понимаешь, какое будущее мы себе уготовили? Клянусь, это единственная перспектива, иной я не вижу! Не очень приятная перспектива, согласись? Правда… бывает ведь, что удается выйти замуж…
Лаура нервно трет руки.
Неужели тебе никто никогда не нравился?
Лаура. Нравился… один мальчик. (Встает.) Здесь как-то я наткнулась на его фотографию.
Аманда (с проблеском надежды.). Он подарил тебе карточку?
Лаура. Нет, это снимок в ежегоднике.
Аманда (разочарованно). А… выпускник средней школы.
На экране Джим, кумир школы, с серебряным кубком.
Лаура. Да… его звали Джим. (Берет со столика на гнутых ножках тяжелый том.) Вот он здесь в «Пиратах из Панзанса».
Аманда (рассеянно). Где?
Лаура. Это оперетта, которую ставили старшеклассники. У него был восхитительный голос, мы сидели в классе на соседних рядах… каждые понедельник, среду и пятницу. Он выиграл этот серебряный кубок, когда победил в дискуссии! Посмотри, как он улыбается.
Аманда (рассеянно). У него, должно быть, легкий характер.
Лаура. Знаешь, мама, он звал меня Голубой розой.
На экране появляются голубые розы.
Аманда. Что за странное прозвище?
Лаура. Помнишь, я заболела?.. А когда снова пошла в школу, он спросил, что со мной было. Я сказала «невроз», а ему послышалось «роза». С тех пор так и пошло. Как завидит меня, кричит: «Привет, Голубая роза!» Он ухаживал за одной девчонкой, Эмили Мейзенбах… Она мне не нравилась. У Эмили были самые нарядные платья в Солдане. Но она казалась мне неумной… В хронике сообщали, что они помолвлены. То есть это шесть лет назад. Сейчас уж, верно, поженились.
Аманда. Девушки, которые не годятся для деловой карьеры, выходят в конце концов замуж за хорошего человека! (Возбужденно встает.) Так мы и сделаем, сестренка! Тебе надо выйти замуж!
Лаура (неуверенно засмеялась и потянулась за стеклянным зверьком). Мама, но ведь я…
Аманда. Ну? (Подходит к фотографии мужа.)
Лаура (испуганно, словно прося прощения). Ведь я… я инвалид!
Аманда. Какая чепуха! Сколько раз я тебе говорила: не произноси это слово. Ты не инвалид, у тебя просто крохотный физический недостаток, причем едва заметный. Люди возмещают свои маленькие дефекты большими достоинствами – они стараются быть обаятельными… и общительными… Обаяние – вот чем ты должна брать! (Снова смотрит на фотографию.) Уж чего-чего, а обаяния у твоего отца хватало.
Том делает знак скрипачу за кулисами.
Музыка.
Сцена темнеет.
Картина третья
Надпись на экране: «После неудачи…»
Том стоит на площадке лестницы, перед дверью.
Том. После неудачи с Торговым колледжем Рубикэма у мамы был один расчет: чтобы у Лауры появился молодой человек, чтобы он приходил к нам в гости. Это стало наваждением. Подобно некоему архетипу «коллективного бессознательного», образ гостя витал в нашей крохотной квартире.
На экране – молодой человек.
Редкий вечер дома проходил без того, чтобы так или иначе не делался намек на этот образ, этот призрак, эту надежду… Даже когда о нем не упоминали, присутствие его все равно ощущалось в озабоченном виде матери, скованных, словно она в чем-то виновата, движениях Лауры, и нависало над Уингфилдами как наказание! У мамы слово не расходилось с делом. Она стала предпринимать соответствующие шаги. Мама поняла, что потребуются дополнительные расходы, чтобы выстелить гнездышко и украсить птенчика, и поэтому весь конец зимы и начало весны вела энергичную кампанию по телефону, улавливая подписчиков на «Спутника хозяйки дома» – одного из тех журналов для почтенных матрон, где публикуются серии сублимированных упражнений литературных дам, у которых вечно одна песня: нежная, как две чашечки, грудь; тонкая, словно ножка у рюмки, талия; пышные, упругие бедра; глаза, точно подернутые дымком осенних костров; роскошные, как этрусские скульптуры, тела.
На экране – глянцевая обложка журнала.
Входит Аманда, в руках телефонный аппарат на длинном шнуре. Она освещена лучом прожектора, сцена затемнена.
Аманда. Ида Скотт? Говорит Аманда Уингфилд! Какая жалость, что тебя не было в понедельник на собрании «Дочерей». Не можешь себе представить! У бедняжки, наверное, свищ, сказала я себе. В каком ты состоянии? Боже милосердный, какой ужас… Ты просто великомученица, право же, великомученица! Кстати, я тут случайно заметила, что у тебя скоро истечет подписка на «Спутник»! Да-да, кончится на следующем номере, дорогая… А ведь как раз сейчас они собираются печатать с продолжением совершенно чудесный роман Бесси Хоппер… Нет, дорогая, его непременно надо прочитать! Помнишь, как всех захватили «Унесенные ветром»! Нельзя было выйти из дому, если ты не прочла. Все только и говорили о Скарлетт О’Хара! Так вот, эту книжку критики сравнивают с «Унесенными ветром». Понимаешь, это «Унесенные ветром» – только послевоенного поколения! Что?.. Горит?.. Дорогая, их никак нельзя пережаривать. Пожалуйста, загляни в духовку, а я подожду у телефона… Господи, она, кажется, повесила трубку!
Затемнение. Надпись на экране: «Неужели ты думаешь, что я без ума от «Континентальной обуви»?» В темноте слышны крайне возбужденные голоса Аманды и Тома. Они о чем-то яростно спорят за портьерой. А по эту сторону Лаура стоит, ломая руки; с лица ее не сходит ужас. На протяжении всего эпизода на нее падает яркий свет.
Том. Какого дьявола, откуда я знаю…
Аманда (повышая голос). Может быть, ты будешь…
Том. …что можно сделать?!
Аманда. …выбирать выражения! Я не потерплю их…
Том. О! о! о!
Аманда. …в моем присутствии! Ты просто с ума сошел!
Том. Вы кого угодно доведете!
Аманда. Что ты болтаешь? В чем дело?.. Идиот ты этакий!
Том. Послушай… У меня в жизни нет ничего…
Аманда. Говори потише!
Том. …ровным счетом ничего своего, понимаешь? Все, все идет…
Аманда. Перестань кричать!
Том. Вчера ты утащила мои книги! Как у тебя хватило…
Аманда. Да, я отнесла эту грязную книжонку обратно в библиотеку! Он пишет чудовищные вещи, он ненормальный, твой мистер Лоуренс.
Полубезумный смешок Тома.
К сожалению, не в моей власти запретить эти штучки больного воображения, я не могу приказать людям…
Том смеется безумным смехом.
Но я не потерплю непристойностей у себя в доме! Ни за что!
Том. Дом, дом… А кто платит за него? Кто гнет спину, чтобы…
Аманда (вдруг переходит на визг). Да как ты смеешь?!
Том. Вот именно! Мне и рта раскрыть не дают! Я только знай себе…
Аманда. Ну, вот что я тебе скажу…
Том. Я ничего не желаю слушать! (Резко раздвигает занавеси.)
В глубине сцены – неясное красноватое свечение. На голове у Аманды бигуди, одета она в старый купальный халат, слишком просторный для ее худенькой фигурки. Халат – это все, что осталось от неверного мистера Уингфилда. На раздвижном столе пишущая машинка, в беспорядке раскиданы рукописи. Ссора началась явно из-за того, что Аманда помешала Тому творить. На полу опрокинутый стул. Красный свет отбрасывает на потолок их яростно жестикулирующие тени.
Аманда. Нет, ты будешь слушать…
Том. Не буду! Я ухожу!
Аманда. Ты никуда не пойдешь.
Том. Я ухожу, потому что…
Аманда. Том Уингфилд, немедленно вернись. Я еще не все сказала…
Том. Иди-ка ты…
Лаура (в отчаянии). Том!..
Аманда. Перестанешь ты дерзить или нет? А то у меня лопнет терпение!
Том (подходит к матери). А у меня, думаешь, не лопнет? А моему терпению, думаешь, конца не будет, мама? Я знаю, тебе совсем неинтересно, что я делаю и что я хочу делать. Ты думаешь, это одно и то же?
Аманда. Я думаю, что у тебя совесть нечиста. Поэтому и грубишь, дерзишь мне. И я не верю, что ты каждый вечер ходишь в кино. Где это видано – каждый вечер в кино. Если человек в здравом уме, его не тянет в кино так часто. Кто же пойдет из дому на ночь глядя, и разве сеансы кончаются в два часа ночи? А когда ты возвращаешься, то бредешь, как пьяный, и что-то бормочешь себе под нос. Точно маньяк какой-то! Поспишь три часа – и уже на работу. Могу себе представить, как ты работаешь – вялый, сонный. У тебя же нет сил!
Том (кричит). Да, у меня нет больше сил!
Аманда. А какое ты имеешь право манкировать своей работой и подвергать опасности наше благополучие? Как мы будем жить, если тебя…
Том. Неужели ты думаешь, что я счастлив от того, что работаю в магазине? (В ярости надвигается на ее тщедушную фигурку.) Неужели ты думаешь, что я без ума от «Континентальной обуви»? Неужели ты думаешь, что я жажду проторчать пятьдесят пять лет в этих целлотексовых хоромах с дневным светом? Знаешь, как иногда хочется, чтобы взял кто-нибудь железный лом да хватил меня по голове. Все лучше, чем каждый день тащиться в магазин! И все-таки я тащусь; каждое утро ты входишь со своим проклятым «Вставай с улыбкой!». «Вставай с улыбкой, – думаю я, – до чего счастливы мертвые!» Но – встаю. И иду! За шестьдесят пять долларов в месяц я отказываюсь от всего, о чем мечтаю и мечтал всю жизнь! А ты – «эгоист», «о себе только и думаешь…». Да если бы я думал только о себе, знаешь, где бы я был, мама? Там же, где и он. (Показывает на фотографию отца.) У черта на куличках! (Хочет уйти. Аманда хватает его за рукав.) Пусти меня, мама!
Аманда. Ты куда?
Том. В кино.
Аманда. Ты лжешь!
Том (угрожающе надвигается на крошечную Аманду. Та в испуге отшатывается). Да, лгу. Я иду в опиумную хазу – вот так! В притон, где одни проститутки и преступники. Я теперь в банде у Хогана, мама, – наемный убийца, таскаю «томми» в футляре от скрипки! А в Долине у меня несколько собственных борделей! Меня прозвали убийцей – убийцей Уингфилдом! Я веду двойную жизнь: днем – незаметный добропорядочный приказчик в обувном магазине, а ночью неустрашимый Царь дна! Я наведываюсь в игорные дома и просаживаю в рулетку целые состояния! Я ношу черную повязку на глазу и фальшивые усы! Иногда я даже приклеиваю зеленые бачки! Тогда меня зовут – Дьявол! О, я мог бы такого порассказать, что глаз не сомкнешь ночью. Мои враги замышляют взорвать наш дом. Когда-нибудь ночью нас как поднимет – прямо до небес! Я буду счастлив, безумно счастлив, да и ты тоже. Ты вознесешься кверху и помчишься на помеле над Блу-Маунтин со всеми своими семнадцатью поклонниками! Ты… ты… старая поганая ведьма!.. (Неистово дергается, хватает пальто, кидается к двери, распахивает ее.)
Женщины застыли в ужасе. Том хочет надеть пальто, но рука застревает в рукаве. Он яростно, разрывая по шву плечо, сбрасывает пальто и швыряет его. Пальто попадает в этажерку, на которой расставлены зверушки сестры. Звон бьющегося стекла. Лаура вскрикивает, будто ее ударили. Музыка. На экране надпись: «Стеклянный зверинец».
Лаура (пронзительно). Мой стеклянный… зверинец… (Отворачивается, закрыв лицо руками.)
Аманда (после слов «поганая ведьма» остолбенела и вряд ли видела, что произошло. Наконец она приходит в себя. Трагическим голосом). Я знать тебя не хочу… пока не попросишь прощения! (Уходит в другую комнату, плотно задернув за собой занавеси.)
Лаура припала к каминной полке, отвернулась. Том смотрит на нее, не зная, что делать. Подходит к этажерке и на коленях начинает собирать упавшие фигурки, то и дело поглядывая на сестру, будто хочет сказать что-то и не находит слов. Несмело возникает мелодия «Стеклянного зверинца».
Сцена темнеет.
Картина четвертая
В квартире Уингфилдов темно. Переулок тускло освещен. Басовитый колокол с ближней церкви бьет пять в тот самый момент, когда начинается действие. В дальнем конце переулка появляется Том. После каждого торжественного удара колокола на башне он трясет погремушкой, словно выражает ничтожность человеческой суеты перед сдержанностью и величием Всевышнего. Погремушка и нетвердый шаг выдают, что он пьян. Он поднимается на несколько ступенек, в квартире зажигается слабый свет. Входит Лаура в ночной рубашке, видит, что постель Тома в передней комнате пуста. Том шарит в карманах – ищет ключ, вытаскивает массу всякой всячины – пустую бутылку и пачку старых билетов в кино, которые разлетаются в разные стороны. Наконец находит ключ, пытается попасть им в замочную скважину, но ключ выскальзывает из рук. Чиркает спичкой, наклоняется около двери.
Том (обиженно). Вот наступлю, и он провалится сквозь щель!
Лаура (открывает дверь). Том, что ты тут делаешь?
Том. Ищу ключ.
Лаура. Где ты пропадал?
Том. В кино.
Лаура. Все время в кино?
Том. Понимаешь, была большущая программа… Сначала картина с Гретой Гарбо, потом Микки-Маус. Потом, значит, показали фильм о путешественниках, да, и хронику, и обзор новых картин. Еще был органный концерт, и тут же собирали на молоко для безработных. Если б ты видела, как одна толстуха сцепилась с билетером!
Лаура (наивно). И нужно было сидеть весь вечер?
Том. А как же! Да, чуть было не забыл. Еще большое эстрадное представление. Знаешь, кто участвовал? Волшебник Мальволио, вот кто! Он показывал потрясающие фокусы. Переливал воду из графина в графин, и вода сначала превращалась в вино, потом в пиво и, наконец, в виски, чувствуешь? Самое настоящее виски, сам пробовал! Ему понадобились помощники из зрителей, и я два раза вызвался. Чистый кентуккийский бурбон! Душа-человек, он даже сувениры раздавал. (Из заднего кармана брюк вытаскивает цветастый шелковый платок.) Вот, подарил. Это волшебный платок, Лаура, возьми себе. Покроешь им клетку с канарейками, а там – банка с золотыми рыбками. Помашешь над аквариумом, а оттуда – канарейки… Но самая потрясающая штука была с гробом. Он лег в гроб, мы заколотили крышку, а он – раз! – и выбрался, ни единого гвоздочка не выдернул. Вот бы и мне – выскочить из моего гроба! (Бухается на кровать и начинает стаскивать ботинки.)
Лаура. Тише, Том!
Том. А почему тише?
Лаура. Маму разбудишь.
Том. Ничего, будет знать – «Вставай с улыбкой!». (Ложится в постель, стонет.) Оказаться заколоченным в гробу – на это ведь большого ума не надо, правда? Но, черт меня побери, если я слышал, чтобы кто-нибудь выбрался оттуда, да еще ни единого гвоздика не выдернул!
И тут же на фотографию улыбающегося отца падает свет. Затем сцена темнеет. Церковный колокол бьет шесть. С последним ударом зазвенел будильник в комнате у Аманды, и мы слышим ее голос: «Вставай с улыбкой! Лаура, Лаура, скажи своему брату, чтобы вставал с улыбкой!»
Том (медленно садясь в постели). Встать-то я встану, но улыбаться мне чертовски не хочется.
Освещение усиливается.
Аманда. Лаура, скажи своему брату, что кофе готов.
Лаура (робко входит в комнату). Том, скоро семь! Вставай, а то мама нервничает.
Том бессмысленно уставился на нее.
(Умоляющим тоном.) Том, заговори с ней сегодня. Ну, извинись перед ней. Помирись с ней и не молчи, пожалуйста!
Том. Это она не хочет разговаривать со мной.
Лаура. Если ты попросишь прощения, она будет разговаривать.
Том. Невелика беда, если и помолчит.
Лаура. Не надо, Том.
Аманда (из кухни). Лаура, ты сделаешь, что я тебя просила? Или мне самой одеваться и бежать?
Лаура. Иду, мама, только надену пальто! (Бросая умоляющие взгляды на Тома, торопливо, нервными движениями нахлобучивает на голову бесформенную фетровую шляпку. Потом неловко кидается за пальто. По коротким рукавам заметно, что оно наспех перешито из пальто матери.) Масла купить и еще что?
Аманда (выйдя из кухни). Только масла. Пусть запишут…
Лаура. Когда я прошу записать, мистер Гэрфинкел делает такое недовольное лицо.
Аманда. Подумаешь, недовольное. Нам с лица его воды не пить. И скажи своему брату, что кофе остыл.
Лаура (задерживаясь у двери). Ты ведь сделаешь это, Том, правда?
Том угрюмо отворачивается.
Аманда. Лаура, идешь ты или нет, наконец?
Лаура (выбегая). Иду, иду! (Через секунду слышно, как она вскрикивает.)
Том вскакивает с места, подходит к двери. В комнату вбегает перепуганная Аманда. Том открывает дверь.
Том. Лаура, что с тобой?
Лаура. Ничего! Я просто оступилась. Все в порядке!
Аманда (обеспокоенно смотрит ей вслед). Пусть только кто-нибудь на этих ступеньках сломает себе ногу, – засужу домовладельца, как липку обдеру. (Закрывает дверь. Вдруг вспомнив, что не разговаривает с сыном, уходит в другую комнату.)
Когда Том рассеянно входит туда, Аманда поворачивается к нему спиной и застывает перед окном, за которым кусок тусклого серого неба. Ее инфантильное, но далеко не молодое личико кажется фрагментом с карикатуры Домье. Доносятся звуки оркестровой музыки. Том угрюмо и неуверенно взглядывает на отвернувшуюся мать и шумно усаживается за стол. Он отпивает из чашки, но горячий кофе обжигает ему рот, и он выплевывает его обратно. Аманда затаила дыхание и повернулась было к сыну. Потом спохватывается и снова отворачивается к окну. Том яростно дует на кофе, исподлобья посматривает на мать. Та откашливается. Том тоже откашливается. Он было встал, но тут же садится снова, чешет голову, снова откашливается. Аманда тоже. Том берет чашку обеими руками, чтобы подуть на кофе, подносит к губам и пристально смотрит на мать. Затем медленно ставит на стол и неуверенно поднимается с места.
Том (хрипло). Мама, прости меня.
Аманда всхлипывает, лицо нелепо задергалось, и у нее вырываются бурные рыдания.
Прости меня за то, что я сказал… наговорил тебе… Я не хотел…
Аманда (сквозь слезы). Оттого, что я все отдаю дому, я стала ведьмой. И даже собственным детям противно на меня глядеть.
Том. Мама, не надо…
Аманда. Я не знаю, что делать, нервничаю, глаз сомкнуть не могу.
Том (тихо). Я все понимаю, мама.
Аманда. Все эти годы я бьюсь как рыба об лед, одна. А ведь ты мой козырь, ты не можешь, не должен проиграть!
Том (тихо). Я стараюсь, мама.
Аманда (увлекаясь). Тебе стоит только постараться, и ты добьешься успеха. (При мысли об успехе у нее захватывает дух.) Ведь у тебя такие задатки! Какие у меня дети – совершенно необыкновенные! Думаешь, я не знаю? Да, и я горжусь ими… и счастлива, и должна быть век благодарна Всевышнему… только… Обещай мне, сын мой!
Том. Что, мама?
Аманда. Обещай, что не будешь… что ты не сопьешься!
Том (оборачивается к ней, улыбаясь). Мама, я не сопьюсь.
Аманда. Я так боялась, что ты начнешь пить. Съешь, пожалуйста, что-нибудь.
Том. Спасибо, мама, не хочу.
Аманда. Может быть, печенья из пшеничных хлопьев?
Том. Нет, я только кофе выпью.
Аманда. Разве можно на пустой желудок работать целый день? И не пей большими глотками – у тебя еще есть десять минут. От горячего рак желудка можно нажить… Возьми сливки.
Том. Спасибо, не надо.
Аманда. Просто чтобы остудить немножко кофе.
Том. Нет, не хочу, я люблю черный.
Аманда. Я знаю, но одним кофе сыт не будешь. А нам нужно во что бы то ни стало сохранять здоровье и бодрость духа. Мы живем в тяжелые времена и можем рассчитывать только друг на друга… Вот почему так важно… Послушай, Том, я… Я отослала Лауру, потому что хотела поговорить с тобой об одном деле. Если б ты не попросил прощения, я все равно заговорила бы первой. (Садится.)
Том (осторожно). И о чем же ты хотела поговорить?
Аманда. Это – о Лауре…
Том медленно опускает чашку на стол. Надпись на экране: «Лаура», и музыка «Стеклянного зверинца».
Том. А, о Лауре.
Аманда (притрагиваясь к его руке). Ты знаешь, какая она. Тихая, смирная, но… в тихом омуте… Она все замечает и, наверно, о многом думает.
Том вопросительно поднимает глаза.
Тут как-то я пришла и вижу – она плачет.
Том. Плачет? Почему?
Аманда. Из-за тебя.
Том. Из-за меня?
Аманда. Ей кажется, тебе нехорошо с нами.
Том. Откуда она взяла?
Аманда. Оттуда и взяла! Должна сказать, ты на самом деле ведешь себя непонятно… Нет, нет, я ни в чем не упрекаю тебя, учти, пожалуйста! Я знаю, что ты не собираешься делать карьеру в магазине. Я знаю, что тебе… приходится идти на жертвы. Как и всем на свете… Но жизнь – нелегкая штука. Том, сынок… Она требует… спартанской выдержки. Если бы ты знал, как тяжко у меня на душе! Я ни разу не говорила тебе… Ведь я так любила твоего отца…
Том (мягко). Я знаю, мама.
Аманда. А ты… когда я вижу, что идешь по его стопам… Поздно приходишь… ведь ты же пил в тот вечер, помнишь, когда… был в таком ужасном состоянии? Лаура говорит, что ты уходишь по вечерам, потому что тебе тошно дома. Это правда, Том?
Том. Дело не в этом. Ты говоришь, у тебя тяжело на душе. То же самое и со мной. Знаешь, как у меня тяжело на душе? Поэтому лучше щадить друг друга…
Аманда. Но почему тебе не сидится на месте, почему? Где ты бродишь по ночам?
Том. Я же говорил – в кино.
Аманда. Но почему так часто, Том?
Том. Я хожу в кино, потому что… потому что я люблю, когда что-нибудь случается. На работе у нас почти ничего не случается, нет никакой романтики. Вот и хожу в кино.
Аманда. Но сколько же можно!
Том. Чем больше романтики, тем лучше.
Аманда растеряна и обижена. По мере того как разговор оборачивается знакомой пыткой, Том снова становится нетерпеливым и резким. А мать, в свою очередь, впадает в привычное воинственное настроение. На экране парусник под пиратским флагом.
Аманда. Молодые люди находят романтику в продвижении по службе.
Том. Значит, эти молодые люди не служат в магазине.
Аманда. На свете полным-полно молодых людей, которые служат в магазинах, или в конторах, или на предприятиях.
Том. И все находят романтику в продвижении по службе?
Аманда. Да, находят… или обходятся без нее. Не каждый же помешан на романтике.
Том. Человек должен быть возлюбленным, охотником, воином. А в магазине – где уж им развернуться, этим инстинктам?
Аманда. Каким инстинктам? Выдумал тоже… Инстинкты – это что-то животное. Взрослому человеку, христианину они ни к чему.
Том. А что же, по-твоему, нужно зрелому человеку и христианину?
Аманда. Что-нибудь возвышенное, всякие духовные интересы. Только животные потакают своим инстинктам! Полагаю, что у тебя более высокие цели, чем у них – обезьян или свиней!
Том. Боюсь, что нет.
Аманда. Не надо шутить такими вещами! Но не о том речь.
Том (вставая). Мама, у меня времени в обрез.
Аманда (взяв сына за плечи и усаживая на место). Погоди!
Том. Ты хочешь, чтобы мне записали опоздание?
Аманда. У тебя еще есть пять минут. Я хочу поговорить о Лауре.
Надпись на экране: «Подумать о будущем».
Том. О Лауре? Ну, я слушаю.
Аманда. Мы должны подумать о ее будущем. Она на два года старше тебя, а еще не начинала жить. Она ничего не предпринимает, просто плывет по течению – и все! Меня это ужасно настораживает.
Том. По-моему, она из тех, кого зовут комнатными созданиями.
Аманда. Я не знаю, что это значит. Если девушка сидит дома – это беда… Если только это не ее собственный дом с мужем под боком!
Том. Что-о?
Аманда. Мне всюду мерещатся огненные письмена. Это ужасно! Ты все больше и больше напоминаешь мне своего отца. Он тоже уходил из дому и пропадал бог знает где. А потом – «пока!». Все свалилось на меня одну… Кстати, тут я видела повестку из судоходной компании. Я знаю, о чем ты помышляешь, – не слепая. Ну что ж, поезжай. Поезжай! Но прежде кто-то должен занять твое место.
Том. Не понимаю тебя…
Аманда. Когда Лаура будет пристроена – замужем, свой дом, сама себе хозяйка, тогда – пожалуйста… в море – не в море… На все четыре стороны! Но до тех пор ты обязан заботиться о сестре. О себе не говорю: старая женщина – что со мной случится? Но Лаура молода, нуждается в поддержке. Я устроила ее в Торговый колледж – ничего не вышло. Она так напугалась, что ей сделалось дурно. Я отвела ее в «Юношескую лигу» при церкви. Снова ничего не вышло. Она там рта не раскрыла, с ней тоже никто не заговорил. Только и знает, что возится, как дурочка, с этими стекляшками и крутит старинные пластинки. Разве это жизнь для молодой девушки?
Том. Ну, а я-то чем могу?..
Аманда. Да перестань ты только о себе! Только и слышишь – «я», «я»…
Том вскакивает с места, идет за пальто. Пальто у него мешковатое, некрасивое. Надевает фуражку с наушниками.
А где кашне? Немедленно возьми свое шерстяное кашне!
Том в ярости выдергивает кашне из шкафчика и, обернув вокруг шеи, туго стягивает на концах.
Том, погоди! Я хотела еще попросить тебя…
Том. Я опаздываю…
Аманда (почти повиснув у него на руке и пересилив стыд). А там у вас в магазине – нет ли какого-нибудь приличного молодого человека?
Том. Нет!
Аманда. Ну как же так? Должны же быть…
Том. Мама. (Пытается высвободиться.)
Аманда. Ну хоть кого-нибудь… лишь бы не пил… И пригласи его к Лауре.
Том. Что-о?
Аманда. Пригласи к Лауре… Пусть встретятся, познакомятся!
Том (бьет ногой в дверь). Черт побери все это!
Аманда. Ну, сделай это, Том.
Том распахивает дверь.
(Умоляюще.) Хорошо?
Том спускается по ступенькам.
Хорошо, Том, дорогой?
Том (снизу). Ну, хорошо, хорошо!
Аманда неохотно закрывает дверь. На лице у нее озабоченность, слабая надежда. На экране возникает глянцевая обложка иллюстрированного журнала. Свет падает на Аманду – в руках у нее телефонная трубка.
Аманда. Элла Картрайт, это ты? Говорит Аманда Уингфилд. Как твое самочувствие? Как почки? (Пауза: счет до пяти.) Какой ужас! (Такая же пауза.) Ты просто великомученица, право же, великомученица! Послушай, я тут случайно открыла свою красную книжечку и увидела, что у тебя кончилась подписка на «Спутник». Ты ведь не захочешь пропустить совершенно великолепный роман, который они начинают со следующего номера, правда? Чей? Бесси Мэй Хоппер. Это ее первая вещь после «Медового месяца втроем». Какая захватывающая и немыслимая история, помнишь? Новая книга, говорят, еще лучше. Изящное светское общество, скачки на Лонг-Айленде…
Затемнение.
Картина пятая
Надпись на экране: «Благая весть». Она постепенно гаснет, и музыка стихает. Ранние сумерки весенним вечером. Уингфилды: только что отужинали. Аманда и Лаура, обе в светлых платьях, убирают со стола в глубине затемненной сцены; их движения подчеркнуто ритмичны, словно исполняется какой-то танец или совершается некий ритуал, а сами они легки и безмолвны. Том в белой рубашке, заправленной в брюки, поднимается из-за стола, идет к выходу.
Аманда (в тот момент, когда он проходит мимо нее). Сынок, сделай мне одолжение!
Том. В чем дело?
Аманда. Пожалуйста, причешись. Ты такой привлекательный, когда причешешься.
Том сидит, ссутулившись, на диване с вечерней газетой в руках. Огромный заголовок: «Франко берет верх».
Мне хотелось бы, чтобы ты равнялся на отца только в одном отношении.
Том. В каком же?
Аманда. Он очень следил за своей внешностью! Всегда был опрятен.
Том отбрасывает газету и подходит к двери.
Ты куда?
Том. Покурить.
Аманда. Ты слишком много куришь, пачка в день – пятнадцать центов. Сколько это в месяц? Умножь-ка пятнадцать на тридцать, и ты поразишься, какую сумму можно сэкономить. Хватит заплатить за вечерние курсы по бухгалтерии при вашингтонском университете! Только подумай, сынок, как было бы чудесно!
Том (равнодушно). Я лучше покурю. (Выходит на площадку и захлопывает за собой застекленную дверь.)
Аманда (раздраженно). Ну, конечно! В том-то и трагедия… (Пристально смотрит на фотографию мужа.)
Том (в зрительный зал). Напротив нас, через дорогу, был танцевальный зал «Парадиз». Весной там распахивали по вечерам окна и двери, и оттуда лилась музыка. Иногда в зале гасли огни – оставался только большой стеклянный шар, подвешенный к потолку. Он медленно поворачивался, и полутемный зал освещался нежными и радужными красками. Оркестр играл вальс или танго, или что-нибудь еще – медленное, чувственное. Парочки то и дело выходили на немноголюдную улицу и целовались за мусорными ящиками, под телеграфными столбами.
Так они вознаграждали себя за монотонную, как и у меня, жизнь, в которой ничего не случается, за жизнь без романтики. А между тем в том году назревали перемены, близилась романтика. Все эти дети и не догадывались, что она рядом, за углом, как говорили тогда. Перемены и потрясения сгущались в тумане над Берхтесгаденом, таились в складках знаменитого зонтика Чемберлена… В Испании пылала Герника! А у нас были только чувственные ритмы и вино, танцевальные залы и бары, кино, секс – он, словно какой-то светильник во мраке, озарял этот мирок своими короткими, обманчивыми сполохами… А мир готовился к воздушным бомбардировкам!
Аманда (отрывается от созерцания фотографии мужа и выходит на площадку. Со вздохом). Да, лестничная клетка, конечно, не веранда. (Расстилает на ступеньке газету и садится – изящно и жеманно, как когда-то опускалась в качалку у себя на Миссисипи). Чем ты любуешься?
Том. Месяцем.
Аманда. А что, уже народился?
Том. Вон он – над «Деликатесами Гэрфинкела».
Аманда. И правда, смотри-ка! Совсем как крохотная серебряная туфелька. Ты уже загадал желание, Том?
Том. Угу.
Аманда. А что ты загадал?
Том. Секрет.
Аманда. Вот как? Тогда и я не скажу, что загадала. Пусть будет тайной.
Том. О твоем желании нетрудно догадаться.
Аманда. Ты умеешь читать мысли?
Том. Ты же не сфинкс, мама.
Аманда. Да, у меня секретов нет. Знаешь, какое желание я загадала? Чтоб мои драгоценные дети добились успеха и были счастливы! Я мечтаю об этом всегда – есть луна или нет.
Том. А я думал, ты мечтаешь о молодом человеке.
Аманда. Куда ты клонишь?
Том. Не помнишь, как просила раздобыть молодого человека?
Аманда. Нет, я помню. Да, я как будто говорила, что неплохо было бы, если бы ты пригласил к нам в гости какого-нибудь приличного молодого человека и познакомил со своей сестрой. Может быть, я высказывала это пожелание не один раз.
Том. Ты твердила это изо дня в день.
Аманда. Да?
Том. Так вот, будет молодой человек.
Аманда. Что-о?
Том. Он придет к нам в гости.
Благая весть встречается торжественной музыкой. Аманда встает. На экране – молодой человек с букетом.
Аманда. Ты пригласил к нам молодого человека?
Том. Позвал к обеду.
Аманда. В самом деле?
Том. В самом деле.
Аманда. Ты пригласил его, и он… придет?
Том. Придет!
Аманда. Ну и ну… Ничего себе…
Том. Я думал, ты будешь довольна…
Аманда. Так это определенно?
Том. Вполне.
Аманда. И скоро?
Том. Очень.
Аманда. Ради бога, перестань цедить сквозь зубы! Расскажи все по порядку.
Том. Что рассказать?
Аманда. Естественно, я хочу знать, когда он придет!
Том. Завтра.
Аманда. Завтра?!
Том. Да, завтра.
Аманда. Но как же?..
Том. Что как же, мама?
Аманда. У меня не остается времени!
Том. Зачем тебе время?
Аманда. Надо же мне как-то подготовиться! Почему ты не позвонил мне с работы, как только позвал его, в ту же минуту, как он принял приглашение? Как ты не понимаешь, Том, что тогда я могла бы подготовиться.
Том. Да не поднимай ты суматоху.
Аманда. Ах, оставь, Том, все разбросано, не прибрано! Что бы такое придумать?
Том. Не нужно ничего придумывать.
Аманда. Ты ничего не понимаешь! Нельзя принимать гостей в свинарнике! Так-так… Почистить мое свадебное серебро, выгладить скатерти с монограммами… вымыть окна, повесить чистые занавески… Да, а что нам надеть? Надо же что-нибудь поприличнее, правда?
Том. Не стоит из-за этого парня поднимать такую возню!
Аманда. Но ведь он – первый, с кем мы познакомим Лауру! Это позор, это ужасно, что у твоей сестренки никто не был в гостях. Пойдем-ка в комнату, Том. (Открывает застекленную дверь.)
Том. Зачем?
Аманда. Я хочу расспросить тебя.
Том. Послушай, мне начинает надоедать эта суматоха. Если не перестанешь, я скажу, чтобы он не приходил.
Аманда. Ты этого не сделаешь! Нет ничего обиднее, как отменить приглашение. Просто мне придется потрудиться, как каторжной! Лицом в грязь не ударим. Пойдем.
Том со стоном идет следом.
Садись.
Том. Куда прикажешь?
Аманда. Как удачно, что я приобрела новый диван! И этот торшер… Я плачу за него, хотя и не стоило бы! Да, надо будет надеть на мебель ситцевые чехлы – гораздо уютнее. Хорошо бы еще заново оклеить стены… Как его зовут, твоего молодого человека?
Том. О’Коннор.
Аманда. Ага, ирландец! Завтра пятница – надо подать рыбу. Я приготовлю лососину с гарниром. Что он делает? Работает у вас в магазине?
Том. Конечно, иначе как бы я…
Аманда. Том, а он… не пьет?
Том. Какое это имеет отношение?
Аманда. Я спрашиваю, потому что твой отец пил.
Том. Ну, снова за свое!
Аманда. Значит, пьет?
Том. Насколько я знаю – нет!
Аманда. А ты узнай поточнее! Моей дочери не нужен кавалер, который пьет.
Том. Не чересчур ли ты торопишься? Мистер О’Коннор пока даже не появился.
Аманда. Но появится завтра, придет познакомиться с твоей сестрой, а что я знаю о нем? Ровным счетом ничего! Лучше уж старая дева, чем жена пьяницы!
Том. О-о-о!
Аманда. Тише!
Том (наклоняется вперед, доверительно). Многие парни встречаются с девушками, но вовсе не собираются жениться на них!
Аманда. Не говори глупостей, Том… И ирония твоя ни к чему! (Берет щетку для волос.)
Том. Что ты делаешь?
Аманда. Хочу пригладить твой чуб! А на какой должности этот молодой человек?
Том (угрюмо примирясь с щеткой и допросом). Этот молодой человек работает экспедитором, мама.
Аманда. Ничего, вполне солидно. И ты бы мог добиться того же, стоило только захотеть. А какое у него жалованье, ты знаешь?
Том. Долларов восемьдесят пять в месяц.
Аманда. М-да-а… Негусто, но все-таки…
Том. На двадцать монет больше, чем у меня.
Аманда. Уж я-то как-нибудь знаю, сколько у тебя. Восемьдесят пять долларов для семейного человека – это только-только…
Том. Правильно. Но мистер О’Коннор – не семейный человек.
Аманда. Он может им стать в будущем.
Том. Значит, планы на будущее?
Аманда. Ты – единственный – не понимаешь, что будущее становится настоящим, настоящее – прошлым, а прошлое превращается в вечное сожаление, если не заглядываешь в будущее.
Том. Я подумаю над этим афоризмом. Может быть, он мне пригодится.
Аманда. Нечего нос задирать перед матерью! Лучше расскажи еще об этом… Как его зовут, я забыла?
Том. Джеймс Д. О’Коннор. «Д» – значит Делани.
Аманда. Боже ты мой, ирландец и по отцовской линии, и по материнской! Говоришь, не пьет?
Том. Хочешь, позвоню ему сейчас, спрошу?
Аманда. О таких вещах надо узнавать очень деликатно; у нас в Блу-Маунтин поступали так: если предполагали, что молодой человек выпивает, то девушка, которая удостаивала его своим вниманием, – если таковая вообще находилась! – так вот, эта девушка беседовала со священником… а еще лучше – ее отец, если таковой имелся… и потихоньку разузнавали, что представляет собой тот юноша. Вот так, действуя очень деликатно, можно было уберечься от трагической ошибки!
Том. Как же случилось, что ты совершила трагическую ошибку?
Аманда. У твоего отца был такой невинный вид – кого хочешь мог обмануть! Бывало, улыбнется – и все буквально очарованы! Самое опасное для девушки – это попасть под обаяние красивой внешности. Надеюсь, мистер О’Коннор не слишком красив?
Том. Нет, не очень. У него веснушки и нос маловат.
Аманда. А не слишком ли он простецки выглядит?
Том. Нет, не слишком. В самый раз.
Аманда. Главное в мужчине – это твердость.
Том. А я тебе о чем говорю?
Аманда. Ничего подобного я от тебя не слышала. Боюсь, ты ни разу не призадумался над этим.
Том. А ты не бойся.
Аманда. Будем надеяться, он из тех, кто умеет добиваться своего.
Том. О да, он серьезно работает над собой.
Аманда. Откуда ты знаешь?
Том. Он ходит в вечернюю школу.
Аманда (вся засветившись). Чудесно! И что он там делает, что изучает?
Том. Радиодело и ораторское искусство.
Аманда. Значит, у него есть виды на будущее. Если молодой человек изучает ораторское искусство, то он рассчитывает стать управляющим! И радиодело… тоже очень перспективно. Ну что ж, это уже кое-что. Матери не грех знать такие вещи о молодом человеке, который навещает ее дочь. Особенно если с серьезными намерениями.
Том. Но я хочу предупредить: он не знает, что у меня есть сестра. Не объяснять же, что у нас свой расчет. Я просто сказал: «Послушай, приходи к нам обедать!» Он ответил: «Порядок» – и весь разговор!
Аманда. Еще бы! Твое красноречие мне известно. Не знает о Лауре? Ничего, придет – узнает. Еще благословит судьбу, что его пригласили к нам на обед, когда увидит, какая она у нас.
Том. Мама, по-моему ты возлагаешь слишком большие надежды на Лауру.
Аманда. Я что-то не понимаю тебя.
Том. Лаура кажется нам хорошенькой, потому что мы любим ее, привыкли к ней. Мы даже не замечаем, что она инвалид.
Аманда. Никакой она не инвалид! Ты знаешь, что я запретила это слово!
Том. Посмотри правде в глаза, мама. Она… ну, понимаешь… И это еще не все…
Аманда. Что значит «не все»?
Том. Лаура не похожа на других девушек.
Аманда. Я полагаю, это преимущество.
Том. Как сказать… Посторонние иначе смотрят… Лаура ужасно робкая, она замкнулась в своем мире. И чужим может показаться чудной.
Аманда. Это не так!
Том. Так, мама! Посмотри правде в глаза.
Оркестр в танцевальном зале заиграл танго – в его минорной мелодии есть что-то зловещее.
Аманда. Чем же она чудная, позвольте спросить?
Том (мягко). Она вся в собственном мирке… У нее ничего нет… одни стеклянные зверушки… (Встает с места.)
Аманда со щеткой в руке тревожно смотрит на сына.
…да старые пластинки… ну и, пожалуй… все. (Смотрится в зеркало и идет к двери.)
Аманда (резко). Ты куда?
Том. В кино. (Выходит.)
Аманда. В кино? Каждый вечер в кино? (Быстро идет за ним к двери.) Я не верю, что ты все время ходишь в кино!
Том ушел.
Несколько мгновений с беспокойством смотрит ему вслед. Затем беззаботность и оптимизм берут свое, и она отворачивается. Подходит к портьерам.
Лаура!.. Лаура.
Лаура (из кухни). Что, мама?
Аманда. Ну-ка, оставь посуду, иди сюда.
Появляется Лаура с кухонным полотенцем в руках.
Подойди-ка. Посмотри, месяц! Давай загадаем желание.
На экране месяц.
Лаура. Месяц… ну и что?
Аманда. Смотри, как серебряная туфелька, правда? Повернись-ка через левое плечо и загадай желание!
У Лауры такой вид, будто ее разбудили.
(Берет ее за плечи и поворачивает вполоборота.) Ну, ну же! Загадывай, дорогая, скорее!
Лаура. А что мне загадать, мама?
Аманда (глаза наполняются слезами, голос дрожит). Удачи! Счастья!
На высоких нотах запела скрипка.
Сцена темнеет.
Картина шестая
На экране – кумир школы.
Том. И вот на следующий вечер я привел к нам Джима обедать. Я немного знал его еще по средней школе. Там он был кумиром. Он отличался неистребимым ирландским добродушием и огромным жизнелюбием, был всегда вычищен и вымыт, как статуэтка. Джим постоянно находился в центре всеобщего внимания. Он блистал в баскетболе, руководил дискуссионным клубом, числился председателем общества выпускников и кружка пения – ему непременно поручали ведущую мужскую партию в опереттах, которые ставились у нас ежегодно. Джим словно не умел ходить шагом – всегда бегом или вприпрыжку; казалось, он вот-вот взлетит в воздух, преодолев земное тяготение. Он с такой скоростью мчался сквозь юность, что, по логике вещей, должен был годам к тридцати оказаться не иначе как в Белом доме. Но после окончания Солдана брать препятствия стало, очевидно, труднее. Скорость его заметно снизилась. И шесть лет спустя он занимал должность, которая была не многим выше моей.
На экране – экспедитор.
Джим – единственный человек в магазине, с кем я был на дружеской ноге. Я что-то значил для него как свидетель его былой славы, который собственными глазами видел, как он выигрывал в баскетбольных матчах и получил серебряный кубок за победу в дискуссии. Он знал, что я имел обыкновение – когда в магазине не было запарки – запираться в одной из кабинок нашей уборной и сочинять стихи. Он относился ко мне с юморком, звал Шекспиром, тогда как другие взирали на меня недоверчиво. Но постепенно его добродушие заразило других, и враждебность уступила место снисходительности; глядя на меня, они улыбались, как улыбаются люди, завидя поодаль чудную собачонку, которая перебегает им дорогу. Я знал, что Джим и Лаура были знакомы в школе, и не раз слышал, как она восторгалась его голосом. Не знаю, помнил ли он ее. Лаура была слишком незаметной, а Джим слишком блистал. Если он и помнил ее, то, конечно, не знал, что Лаура – моя сестра: когда я пригласил его к обеду, он засмеялся и сказал: «Ей-ей, Шекспир, никак не думал, что у тебя есть родственники». И вот теперь ему предстояло убедиться в этом.
Сцена постепенно освещается. Надпись на экране: «Звук приближающихся шагов». Пятница, пять часов пополудни. Наступает теплый весенний вечер, один из тех, когда, как сказал поэт, «небо исписано стихами». Квартира Уингфилдов залита нежно-лимонным светом. Аманда потрудилась как каторжная, готовясь достойно принять гостя. Результаты поразительны. На видном месте стоит новый торшер с розовым шелковым колпаком, фонарь из цветной бумаги скрывает обрывок провода на потолке, ветерок с улицы колышет белоснежные занавеси на окнах; стулья и диван с двумя новыми подушками покрыты ситцевыми чехлами. По комнате раскиданы какие-то коробки и мятая бумага. Посредине стоит Лаура, подняв руки, а перед ней торжественно, словно священнодействуя, присела Аманда, прилаживая новое платье. Оно скроено по старинке, из цветастой материи. Волосы у Лауры уложены не так, как обычно, прическа мягче и больше ей к лицу. В облике Лауры проступила какая-то хрупкая, неземная красота, она сейчас словно кусочек стекла, которого коснулся луч света, и он заиграл мимолетным призрачным блеском.
Аманда (раздраженно). Ты вся дрожишь!
Лаура. Я просто нервничаю.
Аманда. Из-за чего?
Лаура. Ты так хлопочешь… словно какое важное событие!
Аманда. Я отказываюсь тебя понимать. Нельзя же торчать целыми днями дома? А стоит мне что-нибудь затеять, упираешься. (Поднимается.) Ну-ка, посмотри на себя в зеркало! Нет, подожди минутку. Мне пришла в голову мысль.
Лаура. Ну, что еще, мама?
Аманда достает две пуховки, заворачивает каждую в платок и засовывает Лауре в платье.
Что ты делаешь?
Аманда. Их называют «Веселые обманщицы».
Лаура. Не надо мне их!
Аманда. Нет, надо!
Лаура. Но почему?
Аманда. Потому что – не в обиду будь сказано – у тебя плоская грудь.
Лаура. Можно подумать, что мы расставляем ловушку.
Аманда. Всякая хорошенькая девушка – ловушка, и мужчины рады попасться в хорошенькую ловушку!
Надпись на экране: «Хорошенькая ловушка».
А теперь, мадемуазель, посмотрись-ка в зеркало! Лучше не придумаешь! Да, мне еще самой надо переодеться. Погоди, я сейчас удивлю тебя. (Весело напевая, скрывается за портьерами.)
Лаура медленно подходит к большому зеркалу и пристально глядит на себя. В раскрытые окна повеяло ветерком, заколыхались белые занавески, словно кто-то вздохнул, едва слышно и печально.
(За сценой.) Еще почти светло.
Лаура медленно поворачивается, тревожно вглядываясь в свое отражение. На экране надпись: «Это моя сестра! Скрипки, играйте в ее честь!»
Музыка.
Аманда (смеясь, за сценой). Погоди, сейчас увидишь. Вот будет выход!
Лаура. Что ты там надумала?
Аманда. Потерпи, душечка, – увидишь! Я раскопала это в старом чемодане. В конце концов, моды изменились не так уж сильно… (Раздвигает портьеры.) Полюбуйся на свою мать!
Аманда надела свое девичье платье из бледно-желтой вуали с голубым шелковым поясом. В руках у нее – букетик нарциссов, словно ожившая легенда о ее молодости.
(Лихорадочно.) В этом платье я открывала котильон и дважды брала приз за кекуок в Сансете. А однажды надела его на весенний губернаторский бал в Джексоне… Как я скользила по залу, Лаура! (Жеманно приподнимает юбку и делает несколько шажков по комнате.) Я надевала это платье по воскресеньям, когда ко мне в гости приходили молодые люди. И была в нем в тот день, когда познакомилась с твоим отцом… Это было весной, когда я заболела малярией. Мы приехали из Теннесси в дельту Миссисипи… Сказалась перемена климата… Сопротивляемость организма понизилась. У меня постоянно была чуть повышенная температура… конечно, ничего серьезного… Просто немного кружилась голова, дурно спала. А со всех сторон так и сыпались приглашения!.. По всей дельте давали вечера… Мама, бывало, говорит: «Полежи, у тебя же лихорадка!» А я ни в какую… Приму хинина и снова – вечера, танцы, а днем прогулки верхом… Заезжали далеко-далеко… Какие устраивали пикники! Как чудесно там было в мае!.. Кизил в цвету. И нарциссы, нарциссы, нарциссы. В ту весну я была без ума от нарциссов. Они стали просто наваждением. Мама говорит: «Твои нарциссы уж некуда ставить!» А я все приношу – еще и еще… Как увижу, кричу: «Остановитесь, остановитесь, – нарциссы!» Я заставляла молодых людей… и они тоже собирали нарциссы. Надо мной даже стали подшучивать: Аманда с нарциссами! В конце концов в доме не осталось свободных ваз… Всюду, в каждом углу нарциссы. Не хватает ваз? Ну что ж, а руки на что! А потом… (Останавливается перед фотографией мужа.)
Музыка.
А потом я познакомилась с твоим отцом! Малярия… нарциссы… и этот юноша… (Зажигает лампу под розовым колпаком.) Хорошо, если они успеют до дождя. (Уходит в глубину сцены и ставит букетик в вазу на столе.) Я дала Тому денег на такси.
Лаура (изменившись в лице). Как его зовут, я забыла?
Аманда. О’Коннор.
Лаура. А имя?
Аманда. Не помню. Хотя, постой, вспомнила… Джим – вот как!
Лаура покачнулась, схватилась за стул. Надпись на экране: «Не может быть!»
Лаура (едва слышно). Не может быть…
Аманда. Да-да, Джим. Ты знаешь, все Джимы очень милые!
Зловещая музыка.
Лаура. Ты уверена, что его зовут Джим О’Коннор?
Аманда. Ну, конечно! А в чем дело?
Лаура. Это тот самый, с которым Том был знаком в школе?
Аманда. Том ничего об этом не говорил. По-моему, они познакомились в магазине.
Лаура. Был один Джим О’Коннор, с которым мы оба учились в школе. (С усилием.) Если это тот, я не выйду к столу, ты не сердись, пожалуйста!
Аманда. Что за чепуха!
Лаура. Помнишь, ты спрашивала, неужели мне никто не нравился. И я показала фотографию, помнишь?
Аманда. В ежегоднике?
Лаура. Да.
Аманда. И ты, доченька, была в него влюблена?
Лаура. Не знаю, мама. Но если это он, мне будет не по себе.
Аманда. Да не он это, не он! Ничего похожего. Но в любом случае ты сядешь с нами за стол. Я не разрешу…
Лаура. Придется разрешить, мама.
Аманда. Я не намерена потакать твоим прихотям, Лаура. И так я столько терплю от тебя и твоего братца! Сядь, успокойся. Том забыл ключ, откроешь им дверь.
Лаура (в полнейшей панике). Ой, нет! Дверь откроешь ты!
Аманда (беспечно). Я буду занята на кухне.
Лаура. Ну, пожалуйста, мама, открой ты! Мне не хочется!
Аманда (направляясь на кухню). Мне нужно приготовить гарнир к лососине. Подумаешь, сколько шума из-за одного гостя.
Дверь захлопывается за ней. Лаура одна. Надпись: «Вот ужас!» У Лауры вырывается стон. Она выключает лампу и осторожно садится на краешек дивана, сплетя пальцы. Надпись: «Открыть дверь». На ступеньках лестницы появляются Том и Джим. Они поднимаются на площадку. Услышав их шаги, Лаура в панике вскакивает и хочет прошмыгнуть за портьеры. Звонок. Она затаила дыхание и схватилась за горло. В оркестре барабанная дробь.
Аманда (из кухни). Лаура, звонят!
Лаура уставилась на дверь, но не двигается с места.
Джим. Мы как раз успели до дождя.
Том. Угу. (Нетерпеливо звонит.)
Джим, насвистывая, достает сигарету.
Аманда (с наигранным оживлением). Лаура, это твой брат и мистер О’Коннор! Может, откроешь им?
Лаура (подходит к двери кухни. Сдавленным голосом). Мама, лучше ты…
Аманда выбегает из кухни и негодующе смотрит на Лауру. Потом величественным жестом показывает, чтобы та шла к двери.
Ну, пожалуйста…
Аманда (яростным шепотом). Что с тобой, дура ты несчастная?..
Лаура (в отчаянии). Открой ты. Я прошу тебя!
Аманда. Я уже сказала, что не собираюсь потакать твоим капризам. Что стоишь как истукан? Нашла время!
Лаура. Открой ты, ну, пожалуйста, пожалуйста!
Аманда. Я не могу.
Лаура. Но я тоже не могу!!
Аманда. Почему?
Лаура. Мне дурно!
Аманда. Мне тоже дурно… от твоей глупости! Почему ты и твой братец – не как все люди? Вечные прихоти, капризы… Абсурд какой-то! Можешь ты мне толком объяснить?..
Том дает длинный звонок.
(Отзывается сладким голосом.) Идем, сию минуту!.. Почему ты боишься встретить их? Иди, открывай!
Лаура. О боже… (Кидается в переднюю комнату, неистово крутит ручку граммофона и ставит пластинку.)
Аманда. Лаура Уингфилд, ты сейчас же откроешь дверь!
Лаура. Хорошо, хорошо, мама.
Шипящие звуки, отдаленно напоминающие «Дарданеллу», как бы разряжают обстановку и дают Лауре возможность собраться с силами. Она спешит к двери и робко открывает ее.
Том (входит с гостем, Джимом О’Коннором). Это моя сестра, Лаура… Лаура, это Джим.
Джим (переступая порог). А я и не знал, что у Шекспира есть сестра!
Лаура (от смущения впадая в церемонный тон, дрожащим голосом). Добрый вечер.
Джим (простецки протягивая руку). Привет.
Лаура робко пожимает ее.
Лаура, у вас холодные руки!
Лаура. Я… я заводила граммофон.
Джим. Должно быть, ставите классическую музыку? А вы попробуйте какой-нибудь классный свинг – сразу согреетесь!
Лаура. Прошу извинить меня… Я там не закончила… с граммофоном… (Неловко поворачивается и поспешно уходит в комнату. Задерживается на секунду у граммофона, потом, затаив дыхание, как испуганная лань, скрывается за портьерами.)
Джим (улыбается). Что с ней?
Том. Что? А, Лаура… Она у нас ужасно застенчивая.
Джим. Правда? Теперь не часто встретишь застенчивую девушку. Ты, кажется, не говорил, что у тебя есть сестра.
Том. Ну, так сам узнал! Познакомился. «Пост диспэтч» хочешь посмотреть?
Джим. Давай!
Том. Какую страницу? Комиксы?
Джим. Нет, спорт! (Просматривает страницу.) Старик Диззи Дин не в форме.
Том (равнодушно). Да? (Закуривает сигарету, идет к выходу.)
Джим. И ты сматываешься?
Том. Я на площадку.
Джим (идет за ним). Послушай, Шекспир… Хочу запродать тебе кое-что.
Том. Что именно?
Джим. Хочешь заниматься вместо меня? Все заплачено вперед.
Том. Чем?
Джим. Ораторским искусством… Знаешь, магазин – не для нас. Негде развернуться.
Том. Спасибо на добром слове. А при чем тут ораторское искусство?
Джим. Может, пригодится, устроишься где-нибудь на административную должность.
Том. Ух ты!
Джим. Точно тебе говорю! Мне это здорово помогло.
На экране администратор за письменным столом.
Том. В каком отношении?
Джим. Во всех! Ты когда-нибудь задумывался, какая разница между тобой или мной и теми, кто сидит внизу, в правлении? Думаешь, мозги другие? Нет! Умения больше? Тоже нет. Все дело в одной штуке…
Том. Что это за штука?
Джим. Главное – уметь себя держать! Понимаешь, уметь разговаривать с разными людьми, сохранять собственное достоинство, где бы ты ни был!
Аманда (за сценой). Том!
Том. Что, мама?
Аманда. Это вы с мистером О’Коннором пришли?
Том. Да.
Аманда. Располагайтесь пока там поудобнее.
Том. Хорошо.
Аманда. Спроси у мистера О’Коннора, не хочет ли он вымыть руки.
Джим. Нет, ничего, спасибо. Я еще в магазине мыл… Слушай, Том…
Том. Угу?
Джим. Мы разговорились с мистером Мендозой… Он о тебе говорил.
Том. И что же?
Джим. А как ты думаешь?
Том. Откуда я знаю…
Джим. Тебя вышибут с работы, если не проснешься.
Том. Я уже просыпаюсь…
Джим. Не вижу признаков.
Том. А они – внутри.
На экране – корабль с пиратским флагом.
Да, я стану совсем другим. (Облокотился на перила, говорит, едва сдерживая возбуждение. Пылающие рекламы кинозалов отражаются на его лице. В нем появилось что-то от заправского путешественника.) Еще немного, и я отдамся будущему, в котором нет места ни магазину, ни мистеру Мендозе, ни даже вечерним занятиям по ораторскому искусству.
Джим. О чем ты болтаешь?
Том. Мне надоело ходить в кино!
Джим. В кино?
Том. Да, в кино! Посмотри… (делает жест в сторону чудес на Главной улице). Вся эта шикарная компания… с ними случаются самые романтические приключения… Они берут от жизни все, а у других ничего нет! И знаешь, что получается? Люди ходят в кино, смотрят бегущую ленту, а сами ни с места! Приключения случаются только с голливудскими героями, а простые смертные сидят в темных залах и смотрят, смотрят… Смотрят до тех пор, пока не начнется война! Вот тогда – пожалуйста, романтика становится доступной массам! Блюдо для всех, не только для Гейбла. И люди выходят из темноты, чтобы самим пуститься во все тяжкие… Теперь наша очередь – острова Южного моря, далекие экзотические страны, охотничьи экспедиции… А у меня больше нет терпения. Я не хочу ждать. Мне надоело смотреть, как живут на экране, я хочу жить сам! Я уеду!
Джим (недоверчиво). Уедешь?
Том. Да.
Джим. Когда?
Том. Скоро.
Джим. И далеко?
Пока Том размышляет, музыка, в которой звучит тема дороги, словно отвечает на вопрос Джима.
Том (шарит в карманах). У меня что-то закипает внутри. На вид я сонный, но внутри… все кипит, понимаешь?.. Придешь в лавку, возьмешь в руки ботинок, и дрожь пробирает от мысли, что жизнь – коротка, а я занимаюсь вот этим!.. Я не знаю, в чем смысл жизни… Но я знаю, что ботинки – это ничто… Они нужны только на ноги путешественникам! (Достает какую-то бумагу.) Посмотри…
Джим. Что это?
Том. Членская книжка.
Джим (читает). «Союз моряков торгового флота».
Том. Мне надо было оплатить счет за электричество, а я сделал взнос за этот месяц.
Джим. Выключат свет, пожалеешь!
Том. Меня уж тут не будет.
Джим. А как же мать?
Том. Я в отца. Отец прохиндей – и сын прохиндей! Глянь, как он скалит зубы. Шестнадцать лет, как смотался от нас.
Джим. Хватит заливать, никуда ты не поедешь! А что мать скажет?
Том. Тише, она идет!.. Она еще ничего не знает.
Аманда (раздвигая портьеры). Куда вы все подевались?
Том. Мы здесь, мама! (Входит в кабинет вместе с Джимом.)
Аманда приближается к ним. Том явно шокирован ее внешностью. Даже Джиму несколько не по себе. Он впервые сталкивается с оживленностью и обаянием, каким славятся девицы из Южных штатов, и, несмотря на вечерние занятия ораторским искусством, оглушен неожиданным водопадом светскости. Джим пытается быть столь же галантным, но пока его попытки тонут в милой болтовне и звонком смехе Аманды. Том растерян до крайности. Джим, преодолев первое смущение, быстро находит верный тон. Шутит, говорит комплименты, смеется, словом, полностью покорен хозяйкой. На экране – Аманда в юности.
Аманда (игриво улыбаясь, тряхнув по-девичьи уложенными локонами). Так, так, вот он какой, мистер О’Коннор… Не надо церемоний! Мой сын так много о вас рассказывал. В конце концов, я и говорю ему: «Боже ты мой, Том, почему ты не пригласишь эту знаменитость из магазина к нам поужинать. Ты так его нахваливаешь, что мне захотелось познакомиться с этим образцом совершенства!» Понятия не имею, почему у меня сын такой бука!.. У нас, на Юге, это не принято. Может быть, присядем?.. Здесь, кажется, немного душно… Том, оставь дверь открытой! Ведь только что был приятный свежий ветерок. Что-то сейчас не чувствуется! Лето еще не настало, а как тепло, правда? Представляю, что будет в июле… Мы просто изжаримся! Ну что ж, пора за стол… Так, легкий ужин. Знаете, в это время года я предпочитаю что-нибудь легкое. И в одежде тоже что-нибудь легкое. В такую теплынь лучше всего – легкое платье и легкая еда! За зиму кровь так застаивается, что приходится некоторое время привыкать к перемене погоды! А в этом году так быстро стало тепло, что я не сумела ничего приготовить. Не успела оглянуться, боже, почти лето! Кинулась к чемодану, достала вот это платьице… Ужасно старомодное! Почти доисторическое. Но в нем, знаете, так удобно и прохладно…
Том. Мама…
Аманда. Что, дорогой?
Том. Как насчет ужина?
Аманда. Спроси, пожалуйста, у сестренки. Ты же знаешь, что сегодня она готовит ужин. Скажи ей, что мужчины голодны. (Джиму.) Вы уже познакомились с Лаурой?
Джим. Видите ли, она…
Аманда. Ах да, она же открывала вам дверь! Ну и прекрасно, значит, познакомились. Лаура у нас такая хозяйка! Теперь редко встретишь девушку, чтоб и миловидная была, и хорошая хозяйка. Слава богу, на Лауру жаловаться не приходится. А вот я совсем не умею хозяйничать, никогда не умела! И готовить не умела… питалась манной небесной! На Юге у нас было так много прислуги! Где теперь та благодатная жизнь? Все, все ушло! Даже следа не осталось… Я была совершенно не подготовлена к трудностям, которые ожидали меня. Молодые люди, бывавшие у нас в доме, принадлежали к солидным плантаторским семьям. И я, конечно, предполагала, что выйду замуж за одного из них и заживу с семьей в большом поместье со множеством слуг. Но женщина предполагает, а руку мужчина предлагает… если несколько переиначить старую пословицу. Я не вышла замуж за плантатора. Моим мужем стал молодой человек, который служил в телефонной компании!.. Видите этого галантного улыбающегося джентльмена? (Показывает на фотографию.) Телефонист, который влюбился в расстояния! Он сейчас путешествует, даже не знаю где!.. Впрочем, кому это интересно… мои горести. Расскажите лучше о себе… У вас, конечно, никаких забот нет! Том!
Том (приближаясь). Что, мама?
Аманда. Ну как, готов ужин?
Том. Вроде бы уже на столе.
Аманда. Сейчас посмотрим. (Изящно поднимается с места и заглядывает из-за портьер в столовую.) Ой, как красиво! А где сестренка?
Том. Лаура неважно себя чувствует, говорит, что ей лучше побыть у себя.
Аманда. Какая чепуха! Лаура… Лаура!
Лаура (за сценой, слабо). Я здесь, мама.
Аманда. Иди ужинать! Мы не сядем, пока ты не придешь. Проходите, мистер О’Коннор. Прошу вас, садитесь вот здесь… Лаура Уингфилд! Ты заставляешь себя ждать!
Медленно открывается боковая дверь, входит Лаура. Она в полуобморочном состоянии, губы дрожат, глаза широко раскрыты и устремлены в одну точку. Нерешительно направляется к столу. На экране надпись: «Вот ужас!» Быстро надвигается гроза. Вздуваются белые занавески, за окнами сгустились синие сумерки, слышны протяжные звуки, словно вздохи… У Лауры вдруг подкосились ноги, со слабым стоном она хватается за стул.
Том и Аманда (одновременно). Лаура!
Раздается удар грома. Надпись: «Ах!»
Аманда (в отчаянии). Дорогая, тебе совсем плохо, да? Том, отведи ее в гостиную! Побудь там немного… отдохни на диване. Ну и ну! (Гостю.) Постояла над горячей плитой – и вот тебе!.. Я ведь говорила ей: сегодня слишком душно…
Том возвращается. Лаура на диване.
Ну как, ей лучше?
Том. Кажется, да.
Аманда. А что там, дождь? Смотрите, какой приятный прохладный дождь! (Неуверенно смотрит на гостя.) Пожалуй… мы можем начать…
Том тупо уставился на нее.
Том, дорогой, прочти молитву ты!
Том. О-ох!..
Все наклонили головы. Аманда исподтишка кидает испуганный взгляд на Джима. В гостиной Лаура, вытянувшись на диване, прижимает ко рту кулак, сдерживая подступающие рыдания.
Да святится имя твое…
Сцена темнеет.
Картина седьмая
Надпись на экране: «На память». Полчаса спустя. В столовой, которая сейчас закрыта портьерами, только что закончили обед. Лаура все еще лежит на диване, поджав ноги. Голова ее покоится на бледно-голубой подушке, широко раскрытые глаза смотрят загадочно и пристально. От неяркого света, который падает от нового торшера с розовым шелковым колпаком, в лице ее появилась какая-то мимолетная неземная красота. Слышен ровный шум дождя, но он уже стихает и перестанет совсем вскоре после начала действия. Когда выйдет луна, в воздухе разольется бледный мерцающий свет. Поднимается занавес, и в этот момент в обеих комнатах замигали лампочки, и свет гаснет.
Джим. Эй, миссис Лампа!
У Аманды вырывается нервный смешок. Надпись на экране: «Прекращение коммунальных услуг за неуплату».
Аманда. Ха-ха! Где был Моисей, когда погасли огни? Отгадайте, мистер О’Коннор!
Джим. Не могу, мэм. Где же он был?
Аманда. В темноте!
Джим смеется, чтобы показать, что оценил шутку.
Все оставайтесь на местах! Я зажгу свечи. Как удачно, что они оказались на столе. Где спички? Джентльмены, кто может дать мне спички?
Джим. Пожалуйста.
Аманда. Благодарю вас, сэр.
Джим. Ну что вы, мэм!
Аманда. Наверное, перегорела пробка. Мистер О’Коннор, вы сумеете сменить пробку? Это выше моего разумения, да и Том – полнейший профан в технике.
Шум отодвигаемых стульев. Голоса удаляются на кухню.
Осторожнее, не наткнитесь на что-нибудь. Не хватало, чтобы наш гость сломал себе шею. Ничего себе, скажет, встретили!
Джим. Ха-ха! А где у вас пробки?
Аманда. Как раз над плитой, справа. Вам что-нибудь видно?
Джим. Сейчас что-нибудь сообразим.
Аманда. Электричество – такая непонятная вещь, правда? Это Бенджамин Франклин запустил воздушного змея и получил грозовое электричество? Да, в непонятном мире мы живем. Вот говорят, что наука разгадывает все тайны, а по-моему, их становится все больше и больше! Ну как, нашли, мистер О’Коннор?
Джим. Нет, мэм. Все пробки вроде бы целы.
Аманда. Том!
Том. Да?
Аманда. Недавно я дала тебе счет за электричество. Помнишь, по которому уже прислали напоминание?
Надпись: «Ха-ха!»
Том. Ну и что?
Аманда. Ты, случайно, не забыл оплатить его?
Том. Видишь ли…
Аманда. Не заплатил? Так я и знала!
Джим. Шекспир, наверное, записал на нем стихи, миссис Уингфилд.
Аманда. Разве можно ему что-нибудь поручить? Как дорого приходится на этом свете расплачиваться за халатность!
Джим. Не огорчайтесь, может, это стихотворение выиграет десятидолларовый приз!
Аманда. А пока мы вынуждены весь вечер сидеть в темноте… как в прошлом веке, когда мистер Эдисон еще не изобрел свою лампу!
Джим. Мне нравится, когда горят свечи.
Аманда. Значит, у вас романтическая натура! Но это никак не извиняет Тома. Хорошо, что мы успели пообедать. Очень любезно с их стороны, что они дали нам возможность закончить обед, прежде чем спустилась вечная ночь, – не правда ли, мистер О’Коннор?
Джим. Ха-ха!
Аманда. Том, помоги мне вымыть тарелки – это тебе наказание за забывчивость!
Джим. Позвольте, я помогу вам.
Аманда. Ни в коем случае!
Джим. Неужели я ни на что не гожусь?
Аманда. Вы – ни на что? (В голосе появляется напевность.) Мистер О’Коннор, да вы доставили нам такое удовольствие, какого я не испытывала много-много лет!
Джим. Вы слишком добры, миссис Уингфилд!
Аманда. Я нисколько не преувеличиваю, нисколько! Да, нашей сестренке, наверно, скучно одной. Не могли бы вы составить ей компанию в гостиной? Возьмите этот красивый старинный подсвечник. Знаете, откуда он? С алтаря церкви «Небесный покой». Он, правда, немножко расплавился с краю, когда в церкви случился пожар. Была весенняя гроза, и туда попала молния. Как раз в это время Джипси Джоунз снова начал выступать. Он утверждал, что пожар вспыхнул, потому что члены епископальной церкви устраивали карточные игры.
Джим. Ха-ха-ха!
Аманда. Может быть, вам удастся уговорить Лауру выпить немного вина? Я думаю, это ей на пользу! Сумеете взять оба бокала?
Джим. Еще бы! Я ведь супермен.
Аманда. Ну, а ты, Томас, надевай передник.
Дверь в кухню затворяется, и мы больше не слышим звонкого смеха Аманды. Мерцающий свет свечи приближается к портьерам. Когда Джим входит в гостиную, Лаура порывисто садится на диване. Молчит, пытаясь побороть боязнь остаться наедине с незнакомцем. Надпись на экране: «Вы, наверное, совсем меня не помните?» Первые реплики в этой сцене Лаура произносит дрожащим, задыхающимся голосом, как будто она только что взбежала по крутой лестнице, и лишь затем, поддавшись обаянию и добродушию Джима, избавляется от робости. Следует помнить, что эта сцена, при всей ее видимой незначительности, – кульминация всей душевной жизни Лауры.
Джим. Можно, Лаура?
Лаура (слабым голосом). Да. (Откашливается.)
Джим. Как вам, лучше?
Лаура. Да, спасибо.
Джим. Это вам – немного легкого вина. (С преувеличенной галантностью протягивает ей бокал.)
Лаура. Благодарю вас.
Джим. Выпейте… только, смотрите, не опьянейте! (От души смеется.)
Лаура неуверенно берет бокал, застенчиво улыбается.
Куда мне поставить свечи?
Лаура. Свечи?.. Куда-нибудь…
Джим. Вот если здесь, на полу… ничего?
Лаура. Ничего.
Джим. Я подложу газету, чтобы не капало… Можно я сяду на пол?
Лаура. Угу.
Джим. Дадите мне подушечку?
Лаура. Что?
Джим. Подушку, говорю, дадите?
Лаура. Ой, конечно… (Быстрым движением передает ему подушку.)
Джим. А вы? Не хотите на пол?
Лаура. Я? Хочу.
Джим. Хотите, а не идете.
Лаура. Я сейчас…
Джим. Захватите себе подушку.
Лаура берет подушку и усаживается на полу по другую сторону подсвечника.
(Сидит, поджав под себя ноги, и добродушно улыбается.) Я вас там едва вижу.
Лаура. А я вас… вижу.
Джим. Понятно, я же на свету. Это нечестно!
Лаура пододвинулась со своей подушкой поближе.
Вот так, теперь хорошо. Удобно?
Лаура. Удобно.
Джим. И мне. Как сурок устроился. Хотите пожевать?
Лаура. Нет, спасибо.
Джим. А я, с вашего позволения, побалуюсь. (Задумчиво разворачивает пакетик с жевательной резинкой, поднимает ее перед собой.) Только подумать, сколько заработал парень, который изобрел жевательную резинку! Потрясающе, а? Ух и здание же у этой фирмы – одно из самых больших в Чикаго! Я видел его позапрошлым летом, когда ездил на «Век прогресса». А вы были на «Веке прогресса»?
Лаура. Нет.
Джим. Вот это выставка! Больше всего меня знаете что потрясло? Павильон науки! Сразу представляешь, какой будет Америка – еще лучше, чем сейчас. (Помолчав, с улыбкой.) Том говорит, что вы застенчивая. Вы и вправду застенчивая, Лаура?
Лаура. Я… я не знаю.
Джим. Судя по всему, вы просто несовременная девушка. А мне почему-то нравятся несовременные девушки. Вы не обижаетесь, что я так говорю?
Лаура (поспешно, чтобы скрыть замешательство). Знаете что, я, пожалуй, тоже пожую… если вы не возражаете. (Откашливается.) Мистер О’Коннор, а вы… сейчас поете?
Джим. Что?
Лаура. У вас же был чудесный голос, я помню.
Джим. Когда вы слышали, как я пою?
Во время паузы мужской голос за сценой поет:
«Эй-хо, задувай, ветерок!
Мне идти по сотням дорог.
Я к своей любви лечу,
Я обнять ее хочу —
За десять тысяч миль!»
Джим. Вы говорите, что слышали, как я пою?
Лаура. Да-да, очень часто… Вы, наверное, меня… совсем не помните?
Джим (смотрит на Лауру, будто что-то припоминая). То-то мне показалось, что я где-то вас видел… Сразу же, как только вы открыли дверь. Я даже чуть было не назвал вас по имени. Хотя никак не мог его вспомнить. Помню только, что это было не имя, а прозвище! Поэтому я промолчал…
Лаура. Может быть, Голубая роза?
Джим. Точно! Голубая роза! Оно вертелось у меня на языке, когда вы открыли дверь. Чудно бывает с памятью, правда? Я как-то не связывал вас со школой. А сейчас вспоминаю: верно, в школе. Но я не думал, что вы сестра Шекспира. Ой, извините!
Лаура. Я понимаю… Вы меня плохо знали.
Джим. Но мы же разговаривали?
Лаура. Разговаривали… иногда.
Джим. А вы когда узнали меня?
Лаура. Я-то сразу!
Джим. Как только пришел?
Лаура. Когда я услышала от Тома имя – я решила, что это вы. Я знала, что вы с Томом были знакомы в школе. Открыла дверь… ну, и узнала вас.
Джим. Почему же вы ничего не сказали?
Лаура (задыхаясь). Я не знала, что сказать… Я была так удивлена!
Джим. Почему? Ну, это уж совсем смешно!
Лаура. Смешно, правда? Хотя…
Джим. А у нас были совместные занятия?
Лаура. Были.
Джим. Какие?
Лаура. Хоровое пение…
Джим. О-о!
Лаура. Мы сидели в классе через проход.
Джим. Правда?
Лаура. Каждые понедельник, среду и пятницу.
Джим. А вы еще всегда опаздывали – помню, помню!
Лаура. Мне было трудно подниматься по лестнице! Я носила специальную обувь, и башмак так стучал, когда я шла!
Джим. Не слышал я никакого стука.
Лаура (поеживаясь от воспоминания). А мне казалось, будто гром гремит.
Джим. Что вы, я никогда не замечал.
Лаура. Когда я входила, все уже сидели. Мое место было в последнем ряду, и я шла через весь класс. А тут еще этот башмак стучит, и все смотрят на меня…
Джим. Нельзя быть такой мнительной.
Лаура. Я знаю, но что поделать. И каждый раз я думала: поскорей бы началось пение.
Джим. Теперь я все помню! Да! Да! И я звал вас Голубой розой. А почему я стал вас так звать?
Лаура. Я заболела и не ходила в школу. Когда снова пришла, вы спросили, что со мной было. Я сказала «невроз», а вам, наверное, послышалось – «роза». Вы и начали говорить «Роза», а потом «Голубая роза!»
Джим. Но вы не обижались, нет?
Лаура. Что вы, мне это даже нравилось… У меня не было… то есть было мало знакомых.
Джим. Да, вы все одна ходили.
Лаура. Мне не везло на друзей.
Джим. Непонятно почему.
Лаура. Ну, так уж получилось…
Джим. Не из-за?..
Лаура. Да… мне это мешало.
Джим. Напрасно!
Лаура. Я знаю, но все равно…
Джим. Это просто застенчивость, вот что.
Лаура. Я знаю, но я никак не…
Джим. Не могли преодолеть ее?
Лаура. Не могла!
Джим. От застенчивости, наверное, надо избавляться постепенно.
Лаура (печально). Наверное…
Джим. На это нужно время!
Лаура. Да.
Джим. Люди совсем не злые, когда узнаешь их поближе. Запомните это! И у каждого – свои проблемы. Не только у вас – практически у всех что-нибудь не так. Вы вбили себе в голову, что только у вас проблемы, что только вы разочарованы жизнью. Если внимательно приглядеться, кругом масса разочарованных людей. Возьмите меня… В школе я рассчитывал, что к этому времени, через шесть лет, успею сделать больше… Помните, какая хвалебная статья была обо мне в «Светоче»?
Лаура. Помню! (Встает, подходит к столу.)
Джим. Там говорилось, что чем бы я ни занялся, я обязательно добьюсь успеха.
Лаура возвращается к нему с ежегодником.
Черт побери, да это же «Светоч»! (Он благоговейно берет в руки книгу.)
Они улыбаются друг другу. Лаура приседает подле Джима, и оба начинают листать страницы. Джим держится так непосредственно, что Лаура чувствует себя свободно.
Лаура. Вот вы в «Пиратах из Панзанса».
Джим (задумчиво). В этой оперетте я пел главную партию.
Лаура (восхищенно). Замечательно пели!
Джим (польщенный). Ну что вы…
Лаура. Да-да, замечательно!
Джим. Вы и в самом деле слышали?
Лаура. Три раза!
Джим. Не может быть!
Лаура. Правда.
Джим. Все три представления?
Лаура (опуская глаза). Да.
Джим. Зачем?
Лаура. Я хотела… попросить у вас автограф.
Джим. Почему же не попросили?
Лаура. Вас всегда окружало так много друзей, не было подходящего случая.
Джим. Нужно было просто…
Лаура. Вы могли подумать, что я…
Джим. Что мог подумать?
Лаура. Ну, всякое…
Джим (приятное воспоминание). Да, девицы меня тогда буквально осаждали.
Лаура. Вы пользовались необыкновенной популярностью!
Джим. Было дело…
Лаура. Вы так… располагали к себе…
Джим. Избаловали-таки меня в школе.
Лаура. …всем нравились.
Джим. И вам?
Лаура. И мне… (Аккуратно закрывает книгу, лежащую у нее на коленях.)
Джим. Однако… Дайте-ка мне вашу программку. (Лаура дает ему программу «Пиратов». Он ставит на ней размашистую подпись.) Пожалуйста… лучше поздно, чем никогда!
Лаура. Ой, вот это сюрприз!
Джим. Моя подпись немного сейчас стоит. Но, кто знает, может, когда-нибудь ее ценность повысится! Разочароваться – это одно, упасть духом – совсем другое! Да, я разочаровался кое в чем, но я не падаю духом. Мне всего двадцать три года. А сколько вам, Лаура?
Лаура. Двадцать четыре будет в июне.
Джим. Совсем немного!
Лаура. Я знаю, и все-таки.
Джим. Вы закончили школу?
Лаура (нехотя). Нет.
Джим. Перестали посещать занятия?
Лаура. Я провалилась на выпускных экзаменах. (Поднимается, кладет на место книгу и программу. С усилием.) Как поживает… Эмили Мейзенбах?
Джим. А, эта немка…
Лаура. Зачем вы так ее называете?
Джим. Она и в самом деле немка.
Лаура. Вы не встречаетесь с ней?
Джим. Ни разу не видел.
Лаура. В хронике сообщали, что вы помолвлены!
Джим. Знаю, но меня этим не возьмешь!
Лаура. Так это неправда?
Джим. Было правдой только в ее восторженном воображении.
Лаура. А-а…
Надпись на экране. «А что вы делали после школы?» Джим, закурив сигарету, непринужденно откинулся на локти и улыбается Лауре, и от его широкой обаятельной улыбки она словно вся засветилась. Лаура задерживается у стола и, чтобы скрыть смятение, вертит в руках стеклянную фигурку.
Джим (после нескольких задумчивых затяжек). А что вы делали после школы?
Лаура будто не слышит вопроса.
А?
Лаура поднимает глаза.
Джим. Я говорю, что вы делали после школы?
Лаура. Ничего особенного.
Джим. Целых шесть лет прошло – ведь чем-нибудь вы занимались?
Лаура. Занималась.
Джим. Чем же?
Лаура. Училась делопроизводству в Торговом колледже.
Джим. И как, удачно?
Лаура. Нет, не очень… пришлось уйти… Меня… тошнило…
Джим добродушно смеется.
Джим. А теперь что делаете?
Лаура. Ничего… Только не подумайте, что я бездельничаю! У меня массу времени отнимает коллекция. Стекло ведь требует ухода.
Джим. Простите, какое стекло?
Лаура. Моя коллекция… стеклянных фигурок. (Откашливается и снова отворачивается в смущении.)
Джим (неожиданно). Знаете, в чем ваша беда? У вас комплекс, комплекс неполноценности! Слышали о таком? Это когда человек недооценивает себя. Я-то это хорошо вижу, я сам им страдал. Конечно, не в такой острой форме. Я начал заниматься ораторским искусством, натренировал голос, а потом обнаружил склонность к техническим наукам. Я и не представлял, что во мне есть что-то особенное. Вот я не специалист, но у меня есть приятель, и он говорит, что я провожу сеансы психоанализа не хуже, чем врачи-профессионалы. Он, конечно, преувеличивает, но, ей-ей, я умею разбираться в психологии. Послушайте, Лаура… (Вытаскивает изо рта жевательную резинку.) Прошу прощения, я всегда вынимаю, когда изжую. Я заверну ее в эту бумажку, а то пристанет к ботинку! Так вот, главное несчастье в том, что вам не хватает веры в себя. Нет уверенности, чувствуете? Я сделал этот вывод на основании ваших слов и кое-каких собственных наблюдений. Возьмите к примеру этот стук башмака, который мучил вас в школе. Вы говорите, что боялись войти в класс. И что же получилось? Вы ушли из школы, бросили занятия – и все практически из-за пустяка! Лично я почти ничего не замечал. У вас просто небольшой физический недостаток, сущий пустяк. А в вашем воображении он вырос до гигантских размеров! Знаете, что бы я вам посоветовал? Считайте, что в каком-то отношении вы лучше или выше других!
Лаура. А в каком отношении?
Джим. Да вы как ребенок, Лаура. Посмотрите же вокруг и увидите, что в мире живут обыкновенные люди! Все одинаково рождаются и все умирают! А у кого из них есть хоть малая толика ваших достоинств? Или моих? Или чьих-то еще? Чепуха! У одних их больше, у других меньше. Но каждый человек хоть чем-то, да лучше других. (Бессознательно глядя на себя в зеркало.) Надо только найти себя! Узнать, чем же ты лучше остальных! Ну, вот я, например. (Поправляет перед зеркалом галстук.) Я увлекаюсь электродинамикой. Хожу в вечернюю школу и изучаю радиодело. И это, заметьте, после довольно ответственной работы в магазине. Кроме того, я занимаюсь ораторским искусством.
Лаура. Ого!
Джим. Я считаю, что будущее принадлежит телевидению. (Поворачивается к ней.) Я пробьюсь, как только распространится телевидение, и потому хочу заранее иметь твердую почву под ногами! У меня уже есть кое-какие связи. Остается только, чтобы было налажено производство. И тогда – полный порядок! (В глазах появляется звездный блеск.) Знания! Деньги! Власть! Вот на чем держится демократия. (Произносит это энергично и убежденно. Лаура, позабыв о робости, уставилась на него восхищенным взглядом.) Вы думаете, я задаюсь?
Лаура. Не-ет, я…
Джим. Ну, а вы? Чем больше всего интересуетесь?
Лаура. Больше всего?.. Я уже сказала… у меня коллекция стекла.
Из кухни доносится взрыв девичьего смеха.
Джим. Я что-то не улавливаю… Что у вас за стекло?
Лаура. Фигурки такие, ну, знаете, для украшения! Фигурки животных главным образом… Самые маленькие звери на свете. Мама называет мою коллекцию стеклянным зверинцем. Вот один… Хотите посмотреть? Это чуть ли не самый старый. Ему почти тринадцать лет.
Мелодия «Стеклянного зверинца». Джим протягивает руку.
Ой, только осторожнее, пожалуйста! Он как перышко!
Джим. Лучше не надо, а то еще сломаю.
Лаура. Возьмите, возьмите, я вам верю! (Кладет ему фигурку в ладонь.) Будьте с ним ласковы! Посмотрите на свет – он так любит свет! Видите, как он сверкает!
Джим. Правда, сверкает.
Лаура. Нехорошо кому-нибудь отдавать предпочтение, и все-таки это любимчик.
Джим. А кого он изображает?
Лаура. Разве вы не заметили, что у него один-единственный рог?
Джим. Единорог, да?
Лаура. Угу.
Джим. Единороги, как будто, все вымерли?
Лаура. Я знаю.
Джим. Бедняга, ему, наверно, скучно одному.
Лаура (улыбнувшись). Если и скучно, он все равно не жалуется. Он стоит на полке с лошадками – у них нет рогов – и, кажется, неплохо ладит с ними.
Джим. Откуда вы знаете?
Лаура (живо). А я ни разу не слышала, чтобы они повздорили.
Джим. Ни разу? Значит, на самом деле ладят. Куда его поставить?
Лаура. На стол. Мне с ними хорошо, каждый раз все по-новому.
Джим (потягиваясь). О-хо-хо… Смотрите, какая у меня большая тень… когда поднимаю руки.
Лаура. Ага, по всему потолку.
Джим (идет к двери). Дождик, наверно, перестал. (Открывает дверь на лестничную площадку.) Где это играют?
Лаура. Это напротив, в «Парадизе».
Джим. Как насчет станцевать, мисс Уингфилд?
Лаура. Ой, я же…
Джим (делает жест, будто берет карточку). Так и есть, все танцы заняты! А если я какой-нибудь вычеркну?
Заиграли вальс.
Слышите, вальс! (Вальсирует один, делает несколько поворотов, потом протягивает руки, приглашая Лауру.)
Лаура (задыхаясь). Я… не умею!
Джим. Ну вот, опять комплексы!
Лаура. Я ни разу в жизни не танцевала!
Джим. Вот и попробуете, идемте!
Лаура. Ведь я отдавлю вам ноги!
Джим. Я не стеклянный.
Лаура. А как надо начинать?
Джим. Я покажу… Руки сюда.
Лаура. Так?
Джим. Чуть-чуть повыше. Хорошо. Не напрягайтесь! Главное – держитесь свободно.
Лаура (со сдавленным смешком). Легко сказать – свободно.
Джим. Порядок!
Лаура. Да вы меня с места не сдвинете!
Джим. Не сдвину? На что спорим? (Начинает медленно кружить Лауру.)
Лаура. Боже, неужели сдвинули?
Джим. Давайте, Лаура, давайте…
Лаура. Я…
Джим. Еще, еще!
Лаура. Ладно!
Джим. Не надо напрягаться… Свободней, свободней!
Лаура. Я и так стараюсь…
Джим. Спину держите прямо! Вот так, хорошо.
Лаура. Правда?
Джим. Гораздо лучше!
Она неуклюже кружится с ним по комнате.
Лаура. Только не так быстро!
Джим. Ха-ха!
Лаура. Ой, как здорово!
Джим. То-то!
Они внезапно наталкиваются на стол.
(Останавливается.) Мы на что-то наткнулись?
Лаура. На стол.
Джим. Ничего не упало? Мне показалось…
Лаура. Упал.
Джим. Кто? Неужели единорог?
Лаура. Да.
Джим. Ай-яй-яй! Разбился?
Лаура. Теперь он такой же, как все.
Джим. Отломился рог?
Лаура. Да… Ничего! Нет худа без добра.
Джим. Все равно вы теперь меня будете ругать. Ведь это был ваш любимчик.
Лаура. Да нет у меня никаких любимчиков. И вообще ничего страшного не случилось. Стекло ведь так легко бьется, даже если быть очень осторожным. Когда на улице сильное движение, полка ходуном ходит, и фигурки падают.
Джим. И все-таки ужасно жаль, что я его разбил.
Лаура (улыбаясь). А мы вообразим, будто ему сделали операцию и удалили рог! А то он был такой чудной!
Оба смеются.
Теперь он совсем не будет выделяться среди остальных, безрогих.
Джим. Ха-ха, это вы здорово придумали! (Внезапно переходит на серьезный тон.) Хорошо, что у вас есть чувство юмора. А знаете, вы… вы не такая, как остальные. Совсем не такая, как другие девушки! (Тихо, запинаясь от неподдельного волнения.) Вы не сердитесь, что я вам это говорю?
Лаура не в состоянии вымолвить ни слова.
Не такая – в хорошем смысле…
Лаура смущенно кивает, отворачивается.
С вами чувствуешь так… как будто… не знаю, как это сказать… Вообще-то я за словом в карман не полезу, а тут… А тут просто не знаю, как сказать!
Лаура притрагивается к горлу, откашливается, потом начинает вертеть в руках сломанного единорога.
Вам говорили, что вы – красивы?
Музыка.
Лаура поднимает глаза, полные недоумения, и качает головой.
Нет? Вы – красивая. Вы непохожи на других. И хорошо, что непохожи. (Голос становится низким и хрипловатым.)
Лаура отворачивается, едва не теряя сознания от новизны ощущений.
Если бы вы были моей сестрой! Я бы сделал так, чтобы у вас появилась уверенность в себе. Вы – не такая, как все, но этого не нужно стыдиться. Потому что у остальных нет ничего своего, они ничем не примечательны. Их много, а таких, как вы, – одна на тысячу. Они повсюду, а вы только здесь. Они обыкновенны… ну, как трава, а вы… вы – Голубая роза!
На экране голубые розы. Музыка меняет ритм.
Лаура. Но голубых роз не бывает…
Джим. Все равно! Вы – красивая…
Лаура. Что во мне красивого?
Джим. Все, правда! Красивые глаза, красивые волосы, красивые руки! (Берет ее за руку.) Вы думаете, я – из вежливости, потому что меня пригласили в гости и я должен говорить комплименты. Это мне легче легкого! Я бы мог такую сцену разыграть, таких приятных вещей наговорить, но я не хочу притворяться. Я сказал вам про комплекс неполноценности, из-за которого вы плохо сходились с людьми… Кто-то должен вселить в вас уверенность, кто-то должен сделать так, чтобы вы гордились собой, а не смущались и не отворачивались… и не краснели… Кто-то должен… поцеловать тебя, Лаура…
Его рука движется к ее плечу. Мелодия бурно нарастает. Внезапно он поворачивает ее к себе и целует в губы. Потом отступает на шаг, и она опускается на диван, просветленная и испуганная. Он отворачивается, вытаскивает из кармана сигарету. Надпись на экране: «На память».
Пижон! (Закуривает сигарету, избегая смотреть на Лауру.)
Из кухни доносится взрыв по-девичьи звонкого смеха – это Аманда. Лаура медленно поднимается, разжимает кулак. На ладони – крохотная фигурка с отбитым рогом. Она смотрит на него нежно и удивленно.
Последний пижон! Не нужно было этого делать… меня занесло… Сигарету? Хотя ты ведь не куришь.
Лаура поднимает лицо и улыбается, точно не слыша. Джим осторожно присаживается рядом, Лаура молча смотрит на него, ждет. Ощущая неловкость положения, смутно угадывая, что она сейчас чувствует, он растерянно кашляет и отодвигается.
(Мягко). Хочешь мятную лепешку?
Она словно не слышит его, но взгляд ее светлеет еще больше.
Хочешь? Это – «Долголетие». Как пойду куда, напихаю в карман всякой всячины… как в лавке… (Кидает в рот мятную лепешку. Потом поспешно глотает ее, решив выложить все начистоту. Говорит медленно, выбирая слова.) Лаура, если бы у меня была сестра, такая как ты, я бы делал то же самое, что и Том. Я бы приглашал ребят, знакомил бы ее с ними. Хороших ребят, понимаешь, чтобы они могли… оценить ее. Только в данном случае он ошибся. Может быть, мне не следует этого говорить. Может быть, вы пригласили меня просто так. Я не знаю… Конечно, тут нет ничего дурного. Но беда в том, что я… Я не имею права… делать этого. Я не имею права взять у тебя телефон и пообещать, что позвоню. Я не имею права больше приходить к вам… или назначить тебе свидание. Я решил, что лучше прямо сказать, чтобы не было недоразумений и обид.
Пауза.
Медленно, почти незаметно, Лаура меняется в лице. Она переводит взгляд с Джима на фигурку, лежащую у нее на ладони. Из кухни снова слышится веселый смех Аманды.
Лаура (слабым голосом). Вы… Ты больше не придешь к нам?
Джим. Нет, Лаура. Не могу. (Встает с дивана.) Я уже сказал, что я… связан. У меня есть невеста, Лаура. Мы встречаемся все время – ее зовут Бетти. Она такая же домоседка, как и ты, католичка, и родители у нее – ирландцы и… вообще… мы здорово привязались друг к другу. Я встретился с ней прошлым летом, когда ездил на «Маджестике» на ночную экскурсию в Элтон. Это любовь с первого взгляда, понимаешь?
Надпись: «Любовь». Лаура качнулась вперед и схватилась за ручку дивана. Но Джиму не до нее, он сейчас полностью поглощен собой.
Как влюбился – стал совсем другим человеком! Совсем другим!
Нагнувшись вперед, судорожно вцепившись в ручку, Лаура старается пересилить волнение.
(Теперь для него Лаура – что-то очень далекое.) Любовь, на самом деле, обладает чудовищной силой! Знаешь, любовь может переделать мир!
Буря в душе Лауры стихает, она откидывается на спинку дивана.
Джим (наконец снова замечает ее присутствие). Как было дело? Бетти получила телеграмму, что заболела тетка. И срочно выехала в Сентрейлию. Том позвал меня пообедать, ну, я и согласился. Я ведь не знал… что ты… что он… (Неловко замолкает.) Тьфу, совсем зарапортовался! (Снова садится на диван.)
Божественное сияние, которым светился лик Лауры, погасло и сменилось бесконечной грустью.
(Искоса взглядывает на нее.) Хоть бы сказала… что-нибудь…
Она кусает дрожащие губы и через силу улыбается. Снова разжимает руку и смотрит на стеклянную фигурку. Потом берет его руку, осторожно кладет единорога к нему на ладонь и складывает его пальцы.
Зачем ты это делаешь? Ты хочешь подарить мне его, Лаура?
Она кивает.
Зачем?
Лаура. На память… (Нетвердыми шагами подходит к граммофону и, нагнувшись, крутит ручку.)
Надпись на экране: «Нужно же случиться такому!» Или изображение гостя, который весело прощается с хозяйкой. В гостиную весело впорхнула Аманда. В руках у нее старинный графин граненого стекла с пуншем и блюдо с золотой каемкой и маковыми цветочками, на котором горка миндального печенья.
Аманда. Ну и как? Не правда ли, какой свежий воздух после дождя? Дети, я приготовила вам маленькое угощение. (Джиму, игриво.) Джим, вы слышали эту песенку:
Лимонад, лимонад…
Лимонаду каждый рад:
И ребенок, и солдат,
Даже старым девам он полезен.
Джим (с несмелым смешком). Нет, миссис Уингфилд, не слышал.
Аманда. Лаура, что ты такая серьезная?
Джим. У нас был серьезный разговор.
Аманда. Правда? Значит, вы теперь лучше познакомились.
Джим (неуверенно). Да, вполне.
Аманда. Современная молодежь – серьезная, не то что наше поколение. Я такая непоседа была в молодости.
Джим. Вы совсем не изменились, миссис Уингфилд.
Аманда. Сегодня я чувствую какой-то прилив сил. С вами молодеешь, мистер О’Коннор! (Вскидывает голову, заливаясь смехом, и расплескивает лимонад.) Ой, я уже обрызгалась святой водой!
Джим. Позвольте мне…
Аманда. Ничего, спасибо. (Ставит графин на стол.) Прошу! У меня нашлось немного вишен – я их бросила сюда вместе с косточками!
Джим. От меня вам – сплошное беспокойство, миссис Уингфилд.
Аманда. Беспокойство? Да что вы! Я получила массу удовольствия! Вы не слышали, как я за вас отчитывала Тома? Вам, должно быть, икалось. Почему он так долго не знакомил нас с вами? Надо было пригласить вас гораздо, гораздо раньше! Ну ничего, теперь вы дорогу знаете. Заходите, милости просим, почаще! И без приглашений, а так, знаете, запросто! Мы чудесно будем проводить время. Ах, как будет весело! Чувствуете, какой приятный ветерок? И до чего же луна хороша! Ну, я исчезаю. Старики должны знать свое место, когда молодые люди… ведут серьезный разговор.
Джим. Нет-нет, мы уже кончили! Да мне, пожалуй, и идти пора.
Аманда. Уже? Вы шутите! Время-то совсем детское!
Джим. Но вы знаете, все-таки…
Аманда. Молодой, подающий надежды служащий, примерное поведение, режим – понимаю, понимаю! Хорошо, сегодня мы вас отпустим пораньше, но при одном условии… В следующий раз посидите подольше. Какой день у вас самый свободный? Наверное, суббота – вы ведь служите.
Джим. Мне приходится дважды отбивать табель, миссис Уингфилд. Один раз – утром, другой – вечером!
Аманда. Вы и вечерами работаете? Вашей хватке только позавидовать можно, мистер О’Коннор.
Джим. Нет, мэм, это – не работа, а Бетти! (Рассчитанным движением он берет свою шляпу.)
Оркестр в «Парадизе» заиграл душещипательный вальс.
Аманда. Бетти? А кто она такая?
В небе зловеще погромыхивает.
Джим. Ну, просто девушка… с которой я встречаюсь! (Обаятельно улыбается.)
За окном хлынул такой ливень, словно разверзлись небеса.
Надпись: «Разверзлись небеса…»
Аманда (едва не задохнувшись). Ах, вот оно что!.. И это серьезное увлечение, мистер О’Коннор?
Джим. Мы собираемся пожениться в июне, во второе воскресенье.
Аманда. Прелестно!.. Том и словом не обмолвился, что вы собираетесь жениться.
Джим. В магазине пока не знают. А то пойдут разговоры, станут называть Ромео и все такое. (Задерживается перед овальным зеркалом, чтобы надеть шляпу. Тщательно поправляет тулью и поля, чтобы иметь вполне щегольской, но не залихватский вид.) Спасибо за чудесный вечер, миссис Уингфилд. Теперь я знаю, что такое южное гостеприимство.
Аманда. Не стоит благодарности.
Джим. Надеюсь, вы не обидитесь, что я убегаю. Дело в том, что я обещал Бетти встретить ее на Уобошском вокзале. Пока я доберусь туда на своей развалюхе, поезд как раз и придет. Женщины страшно злятся, если опоздаешь…
Аманда. О, да! Женский деспотизм! (Подает Джиму руку.) До свидания, мистер О’Коннор. Желаю вам успеха, и благополучия, и счастья… чего только душе угодно! И Лаура тоже. Правда, Лаура?
Лаура. Конечно.
Джим (пожимает руку Лауре). До свидания, Лаура. Я сохраню этого единорога, спасибо. И не забудьте мой совет… (Повышая голос, весело.) Пока, Шекспир! Леди, благодарю вас еще раз! Доброй ночи! (Улыбается и бойко выскакивает в дверь.)
Аманда с любезной миной закрывает за гостем дверь. Затем, совершенно огорошенная и убитая, возвращается в гостиную. Они с Лаурой не смотрят друг на друга. Лаура наклоняется над граммофоном, крутит ручку.
Аманда (упавшим голосом). Нужно же случиться такому?! Конечно, самое время заводить граммофон. Вот тебе и на… Наш гость собирается жениться! Том!
Том. Что?
Аманда. Пойди сюда на минутку. Я скажу тебе что-то очень смешное.
Том (входит со стаканом лимонада в одной руке и миндальным печеньем – в другой). А гость наш уже исчез?
Аманда. Наш гость откланялся пораньше. Ну и шутку ты с нами сыграл!
Том. В чем дело?
Аманда. Ты не сказал, что он помолвлен.
Том. Джим? Помолвлен?
Аманда. Да. Он только что сообщил нам об этом.
Том. Черт побери, я не знал.
Аманда. Странно, весьма странно.
Том. А что тут странного?
Аманда. Ты говорил, что он твой лучший друг в магазине.
Том. Да, но откуда я мог знать?
Аманда. А мне кажется очень странным, когда ты не знаешь, что твой лучший друг собирается жениться.
Том. В магазине я работаю, а не собираю сведения!
Аманда. Ты обязан везде собирать сведения, если на то пошло! А то живешь как во сне, одними иллюзиями!
Том идет к двери.
Ты куда?
Том. В кино.
Аманда. Правильно, что тебе еще остается, после того как ты выставил нас всех дураками.
Приготовления, расходы… новый торшер, коврик, платье Лауре… И ради чего все это? Ради чего? Чтобы ублажить жениха какой-то девчонки? Иди в свое кино, иди! Зачем о нас думать?.. Мать, которую бросил муж, сестра не пристроена, инвалид, не имеет средств к существованию… Стоит ли омрачать себе удовольствие! Иди, иди… в кино!
Том. Чем больше ты будешь кричать, что я ни о ком не думаю, тем скорее я уйду… И не в кино!
Аманда. Хоть на луну, ты, бездушный романтик!
Том швыряет стакан на пол, кидается на лестничную площадку, хлопает дверью. Лаура вскрикивает, порезавшись осколком. Слышна музыка из танцевального зала. Том в отчаянии стискивает перила и поднимает лицо к холодному белому свету луны, пробивающемуся в теснину переулка. Надпись на экране: «Прощай…» Заключительный монолог Тома идет на фоне пантомимы, разыгрывающейся внутри квартиры. Все, что происходит там, мы видим словно сквозь звуконепроницаемое стекло. Аманда, очевидно, старается утешить Лауру, которая, скорчившись, прилегла на диван. Ее темные волосы рассыпались по лицу, и лишь в самом конце монолога Тома она откинет их и улыбнется матери. Теперь, когда мы не слышим голоса Аманды, в ее облике вместо неумной суматошности появились достоинство и трагическая красота. Она утешает дочь, и движения ее медленны и грациозны, как в танце. Закончив говорить, она взглянет на фотографию мужа и скроется за портьерами. К финалу монолога Тома Лаура задует свечи, закончив тем самым драму.
Том. Я не отправился на луну. Я уехал гораздо дальше, ибо время – наибольшее расстояние между двумя точками. Вскоре после всего, что случилось, меня уволили – за то, что я записал стихи на крышке коробки с ботинками. Я уехал из Сент-Луиса. В последний раз спустился по ступенькам лестницы запасного выхода и пошел по стопам отца, пытаясь в движении обрести то, что утратил в пространстве… Я много странствовал. Города проносились мимо как опавшие листья – яркие, но уже сорванные с ветвей. Я хотел где-нибудь прижиться, но что-то гнало меня все дальше и дальше. Это всегда приходило неожиданно, заставало меня врасплох. Иногда – знакомая мелодия. Иногда – лишь кусочек стекла… Или бредешь по чужому городу ночью, один… Проходишь освещенную витрину парфюмерного магазина. На витрине – стекло, крошечные, блестящие капельки нежнейших расцветок, как осколки разбитой вдребезги радуги. И вдруг словно сестра коснется моего плеча. Я поворачиваюсь, смотрю ей в глаза… О, Лаура, я хотел уйти от тебя – и не могу! Я не знал, что так предан тебе, и потому не могу предать. Я достаю сигарету, перехожу улицу, захожу в кино или в бар, я покупаю выпить, я заговариваю с первым встречным – делаю все, что может погасить свечи воспоминаний!..
Лаура наклоняется над свечами.
…Ведь теперь мир озаряется молниями! Задуй свечи, Лаура… и – прощай…
Она задувает свечи.
Сцена темнеет.
Конец
Кошка на раскаленной крыше
Одри Вуд посвящается
Действующие лица
Поллит-старший; его называют Папа.
Ида Поллит – его жена; ее называют Мама.
Брик – их сын.
Маргарет – его жена.
Гупер – брат Брика; его иногда именуют Братец.
Мэй – жена Гупера; ее иногда именуют Сестрица.
Доктор Бо – врач.
Тукер – священник.
Лейси
слуги-негры
Суки
Дикси – девочка, дочь Гупера и Мэй.
Еще одна девочка и два мальчика – также их дети.
ЗАМЕЧАНИЯ ПО ХУДОЖЕСТВЕННОМУ ОФОРМЛЕНИЮ
Действие происходит в одной из комнат плантаторского особняка где-то в низовьях Миссисипи. Комната эта служит и спальней, и гостиной; к ней примыкает висячая галерея, которая, по-видимому, огибает весь дом. На галерею ведут две очень широкие двустворчатые двери; за ними – белая балюстрада на фоне ясного летнего неба, которое по ходу действия пьесы (события, происходящие в ней, занимают ровно столько же времени, сколько длится спектакль, не считая, конечно, пятнадцати минут перерыва) постепенно меркнет, темнеет, становится ночным. Интерьер комнаты, пожалуй, не соответствует нашему представлению о том, какой должна быть обстановка дома владельца крупнейшей хлопковой плантации в дельте Миссисипи. Комната обставлена в викторианском стиле с примесью дальневосточной экзотики. Ее убранство мало изменилось с тех пор, когда в ней жили прежние хозяева плантации – старые холостяки Джек Строу и Питер Очелло. Иначе говоря, здесь витают призраки прошлого, на всем лежит его мягкий, лирический отпечаток. Пусть это прямо и не относится к делу, но, когда я думал о декорациях для пьесы, в памяти у меня всплывала виденная когда-то старая фотография: веранда дома Роберта Луиса Стивенсона на одном из островов архипелага Самоа, где он провел свои последние годы. Мягкий, покойный свет на дачной мебели из бамбука и ивняка, потемневшей от тропического солнца и тропических ливней, навевал мысли о том, как благодатен и отраден этот ласковый свет угасающего тихого летнего дня, как утешает он и умиротворяет душу, смягчая все, чего ни коснется, – даже страх смерти. Декорации, на фоне которых будет развертываться действие этой пьесы, имеющей дело с предельным напряжением человеческих чувств, нуждаются, по-моему, в подобной смягчающей теплоте.
В одной боковой стене – дверь в ванную; когда он открыта, видны только светло-голубые изразцы и серебристые вешалки для полотенец. В противоположной стене – дверь, ведущая в холл. Два предмета обстановки заслуживают особого упоминания: большая двуспальная кровать, которая при установлении мизансцен должна по возможности чаще использоваться в качестве функциональной детали декорации и плоскость которой должна быть несколько наклонена в сторону зала, с тем чтобы зрителям были лучше видны фигуры актеров на ней, и монументальное современное чудовище – помещающийся в простенке между двумя огромными двойными дверями в задней части сцены гигантский комбайн (сочетание радиоприемника, стереопроигрывателя с тремя динамиками, телевизора и бара с множеством бокалов и бутылок). Этот агрегат, представляющий собой цветовую композицию из приглушенного серебристого блеска металла и переливчатых оттенков зеркального стекла, служит связующим звеном между коричневато-золотистыми (сепия) тонами интерьера и холодными (белыми и синими) томами галереи и неба. Сей монумент – настоящий маленький храм – является законченным и компактным воплощением практически всех тех благ и иллюзий, за которыми люди пытаются укрыться от того, с чем сталкиваются персонажи этой пьесы… Декорация должна быть гораздо менее реалистичной, чем это можно предположить на основе сделанного выше описания. По-моему, стены под потолком должны таинственно расплываться в воздухе, а вместо потолка должно быть небо; пусть на нем будут слегка намечены молочно-белыми бликами звезды и луна, словно видимые через несфокусированный объектив телескопа. Что еще? Ах да, фрамуги над всеми дверями – веерообразные окошки со стеклами синего и янтарного цвета. И главное: необходимо предоставить актерам максимальный простор для свободного передвижения по сцене, как если бы это была декорация для балета (движение актеров призвано передать душевное беспокойство персонажей, их страстное стремление вырваться). Летний вечер. Сценическое действие пьесы непрерывно; спектакль идет с двумя антрактами.
Действие первое
Когда поднимается занавес, мы слышим, как кто-то принимает душ в ванной, дверь в которую полуоткрыта. В комнату входит хорошенькая молодая женщина с печатью беспокойства на лице; она идет к двери в ванную.
Маргарет (стараясь перекричать шум воды). Один из этих бесшеих уродов уронил мне на платье жирный горячий пирожок – пришла переодеться!
Речь у Маргарет быстрая и одновременно протяжная. В длинных монологах голос ее звучит певуче – на манер речитатива священника, служащего литургию. Она почти выпевает фразы и говорит с придыханиями, потому что, произнося тираду, постоянно задерживает вдох. Иногда ее речь переходит на миг в настоящее пение без слов, что-то вроде «Ла-да-да-а-а!».
Шум льющейся из душа воды смолкает, и Брик, которого мы пока еще не видим, откликается из ванной. Когда он обращается к Маргарет, его тон выражает показной – из вежливости – интерес, маскирующий безразличие, а то и что-нибудь похуже.
Голос Брика. Ты что-то сказала, Мэгги? Вода шумела, и я ничего не расслышал…
Маргарет. Я только сказала, что… один из бесшеих уродов заляпал… мое красивое кружевное платье и мне придется пе-ре-одеться… (Выдвигает и рывком задвигает ящики комода.)
Голос Брика. Почему ты называешь детишек Гупера бесшеими уродами?
Маргарет. Потому что у них нет шеи – вот почему!
Голос Брика. Разве у них нет шеи?
Маргарет. Ни намека на шею. Их маленькие круглые головки сидят прямо на маленьких круглых туловищах.
Голос Брика. Печальный факт.
Маргарет. Конечно, печальный: нельзя свернуть им шею, хотя руки чешутся. Разве не так, милый? (Снимает платье и остается в кружевной атласной комбинации цвета слоновой кости.) Да-да, это бесшеие уроды… все бесшеие люди – уроды…
Снизу доносятся пронзительные крики детей.
Слышишь? Послушай, как визжат! Вот интересно: шеи нет, горла нет, а голос – дай Бог каждому! Весь этот праздничный ужин, поверишь ли, просидела как на иголках: думала, нервы не выдержат, еще немного – и я закину назад голову и так заору, что в соседних штатах услышат, и в Арканзасе, и в Теннесси, и в Луизиане. Я говорю твоей очаровательной невестке: «Мэй, душечка, неужели нельзя было покормить этих прелестных малюток за отдельным столом, покрытым клеенкой? Они ужасно свинячат, а эта кружевная скатерть такая красивая». Та даже глаза закатила: «Ну не-е-ет! В день рождения нашего Папы?! Да он в жизни бы этого мне не простил!» И тут, скажу я тебе, не просидел Папа и пары минут за одним столом с пятью этими бесшеими уродцами, пачкающими все вокруг и пускающими слюни в тарелку, как он швырнул вилку и гаркнул: «Черт возьми, Гупер, убрал бы ты этих поросят к корыту на кухне!» Ой, честное слово, я чуть не умерла-а-а! (Смеется.) Ой!.. Подумать только, Брик, у них уже пятеро и шестой на подходе. И весь этот выводок они приволокли сюда, словно скотину на сельскохозяйственную выставку. Посмотри, они все время демонстрируют своих деток, все время заставляют их показывать номера! «Малыш, покажи-ка дедуле, как ты умеешь делать то, покажи дедуле, как ты умеешь делать это; ну-ка, лапуся моя, скажи дедуле стишок. А ты, сладенькая, покажи, какие у нас ямочки! Ну-ка, братик, покажи дедуле, как ты стоишь на голове!» И этот цирк продолжается без конца, а в промежутках между номерами – постоянные намеки на то, что мы с тобой не обзавелись ни одним ребенком, совершенно бездетны и поэтому совершенно бесполезны. Все это, конечно, смешно, но и противно тоже, потому что очень уж заметно, чего они добиваются!
Голос Брика (безразличным тоном). Чего же они добиваются, Мэгги?
Маргарет. Ты сам знаешь, чего они добиваются!
Брик (появляясь). Нет, я не знаю, чего они добиваются.
Он стоит в дверях ванной, вытирая полотенцем голову и держась за вешалку для полотенец: у него сломана в щиколотке нога; на ней – гипсовая повязка. Его тело все еще по-юношески стройно и упруго. Алкоголь пока что не произвел заметных внешних разрушений. Выражение спокойной отрешенности, которое бывает у людей, прекративших борьбу, придает ему дополнительное обаяние. Однако время от времени, когда его равновесие оказывается потревоженным, за этой отрешенностью мелькает, словно молния на ясном небе, нечто такое, что говорит о глубоко запрятанном душевном разладе. Быть может, при более ярком освещении была бы видна некоторая одутловатость, но угасающий, хотя все еще теплый свет, который падает в комнату со стороны галереи, щадит его.
Маргарет. Хорошо, мой мальчик, я скажу тебе, чего они добиваются! Они добиваются того, чтобы тебе не досталась плантация твоего отца, и… (на мгновение лицо ее застывает; следующие слова она произносит понизив голос, так, как если бы это было трудное личное признание) теперь, когда мы знаем, что Папа умирает от рака…
Снизу, с лужайки перед домом, доносятся приглушенные расстоянием голоса. Маргарет поднимает свои красивые обнаженные руки и с легким вздохом припудривает подмышки. Придав нужный угол увеличительному зеркалу, она поправляет перед ним ресницы, затем раздраженно встает.
В этой комнате столько света, что…
Брик (тихо, но резко). Разве?
Маргарет. Что – разве?
Брик. Разве мы знаем, что Папа умирает от рака?
Маргарет. Сегодня получено заключение врачей.
Брик. О…
Маргарет (опуская бамбуковые шторы, от которых на все в комнате ложатся полосатые золотистые тени). Да, только что получили заключение… Для меня, мальчик мой, это не было неожиданностью. (У нее гибкий, музыкальный голос. Иногда он понижается и становится похожим на мальчишеский – в такие моменты мысленному взору внезапно представляется, как ребенком она играет в мальчишеские игры.) Я узнала симптомы, как только мы приехали сюда весной, и поклясться тебе готова, что Братец со своей половиной тоже все поняли. Не поэтому ли они вдруг отказались от своей ежегодной летней миграции под прохладную сень Национального парка в Аппалачах и примчались сюда со всей своей крикливой ордой?! И не поэтому ли они с недавних пор к месту и не к месту поминают Рейнбоу-хилл? Ты знаешь, что такое Рейнбоу-хилл? Лечебница, куда помещают алкоголиков и наркоманов из числа кинознаменитостей.
Брик. Я не кинознаменитость.
Маргарет. Верно, и ты не наркоман. Во всем же остальном, мой мальчик, ты – прямой кандидат в это заведение, а именно туда они намерены упечь тебя. Но это – только через мой труп! Да-да, только через мой труп они упрячут тебя в Рейнбоу-хилл, но ничто не доставило бы им большего удовольствия. Еще бы! Тогда Братец наложил бы руку на отцово имущество, выдавал бы нам жалкое содержание или, глядишь, получил бы доверенность на ведение всех дел и стал бы подписывать наши чеки и отказывать нам в деньгах, когда ему, сукину сыну, вздумается! Как бы тебе это понравилось, малыш? А ведь ты буквально все делаешь для того, чтобы вышло так, как они мечтают, прямо из кожи вон лезешь, помогая им добиться своего! Бросил работу, чтобы целиком предаться пьянству! Этой ночью сломал себе ногу на школьной спортивной площадке. Что ты там делал? Занимался барьерным бегом? В два или в три часа ночи? Фантастика! Попал в газету. «Кларксдейл реджистер» поместила ехидную заметочку о том, как минувшей ночью известный в прошлом спортсмен организовал на беговой дорожке местной средней школы показательный единоличный забег с препятствиями, но, будучи слегка не в форме, не взял первого же барьера! Братец Гупер уверяет, что он употребил все свое влияние, чтобы эта история не стала достоянием Ассошиэйтед Пресс, Юнайтед Пресс или черт знает каких еще «пресс» и не получила огласки на всю страну. Но знаешь что, Брик, у тебя все же есть одно большое преимущество!
Во время этого стремительного словоизлияния Брик с контрастирующей медлительностью ложится на белоснежную постель и осторожно переворачивается на живот.
Брик (скривив губы). Ты что-то сказала, Мэгги?
Маргарет. Папа в тебе души не чает, милый. И он терпеть не может Братца и его супружницу, плодовитую, как крольчиха; Мэй ему просто омерзительна. Знаешь, как я догадалась? По гримасам отвращения, которые пробегают по его лицу, когда эта женщина разглагольствует на одну из своих излюбленных тем – о том, скажем, как она отказалась от обезболивания, когда рожала близнецов! Потому что, видите ли, каждая женщина должна, по ее мнению, пройти через все муки деторождения, чтобы полностью оценить радость и красоту материнства! Ха! (Это громкое «ха» она сопровождает каким-нибудь резким жестом, например, со стуком задвигает ящик.) Или как она уговорила Братца прийти к ней в палату для рожениц и стоять возле нее во время родов, дабы и он сполна приобщился к «радости и красоте» акта рождения этих бесшеих уродцев… (В других устах подобные речи звучали бы отталкивающе, но в устах Маргарет они скорее забавны, потому что ее глаза все время весело поблескивают, а голос дрожит от сдерживаемого смеха, по существу добродушного.) Папа разделяет мои чувства по отношению к этой парочке! Что же касается его чувств ко мне, то он не прочь посмеяться вместе со мной и вообще относится ко мне терпимо. Скажу больше! Я иногда подозреваю, что Папа питает ко мне неосознанное влечение как к женщине…
Брик. С чего ты взяла, что Папа питает к тебе влечение как к женщине, Мэгги?
Маргарет. Видела, как он опускает глаза и скользит взглядом по моей фигуре, когда мы с ним разговариваем, и как он облизывает свои старые губы при виде моих прелестей.
Брик. Так говорить – отвратительно.
Маргарет. Слушай, Брик, не строй ты из себя зануду пуританина! По-моему, это просто здорово, что старикан, стоя на пороге смерти, все еще оглядывает мою фигуру с большим и, как мне кажется, заслуженным одобрением! А хочешь, скажу, что я еще заметила? Папа не знал, сколько всего народилось на свет маленьких копий Мэй и Гупера! «Сколько у вас детишек?» – спрашивает он за столом, словно Братец с супругой его новые знакомые! Тут Мама говорит, что это он пошутил, но старик и не думал шутить, куда там! Когда же они сообщили ему, что у них уже пятеро и ожидается шестой, для него эта новость явно прозвучала неприятным сюрпризом…
Внизу раздаются вопли детей.
Вопите, уроды! (Оборачивается к Брику с неожиданно веселой и обаятельной улыбкой, которая тут же гаснет, когда она замечает, что он не смотрит на нее. С отсутствующим выражением лица он глядит в пространство, залитое тускнеющим золотым светом. Это постоянное ощущение стены отчуждения, которой Брик отгородился от нее, придает юмору Маргарет горький характер.) Да, ты много потерял, что не спустился к ужину, малыш. (Всякий раз, когда она, обращаясь к нему, говорит «малыш», это слово звучит нежно и ласково.) Папа, храни его Бог, он просто душка, самый славный старикан на свете, но ты же знаешь, как он держится за едой: уткнется в тарелку и ничего вокруг замечать не желает. Ну так вот, Мэй с Гупером садятся за стол рядышком, как раз напротив Папы, и наперебой талдычат о том, какие смышленые да какие способные их бесшеие уроды, а сами все наблюдают за его лицом – уставились, как два коршуна. (Нервно смеется, откинув голову на лебединой шее и непроизвольно перебирая пальцами у горла и груди. Затем, выйдя на авансцену, наглядно изображает всю эту картину в лицах, меняя голос и помогая себе жестами.) А бесшеих уродцев рассадили вокруг стола, кого на высоких стульчиках, кого на комплектах «Книги – знание», и всем напялили на головы бумажные маскарадные колпачки в честь дня рождения Папы. И это надо было видеть: Братец и его благоверная весь ужин беспрерывно – хотя бы на минутку угомонились! – обменивались какими-то знаками, толкали друг друга локтем в бок, щипались, пинались, переглядывались и перемигивались! Ни дать ни взять пара шулеров, обирающих простофилю. Наконец даже Мама, а она ведь, пошли ей Бог доброго здоровья, не шибко смекалистая и сообразительная старая дама, и та что-то заметила и спрашивает: «Гупер, о чем это вы с Мэй переговариваетесь между собой с помощью всех этих знаков?» Честное слово, я чуть куриной косточкой не подавилась! (Возвращается к туалетному столику с зеркалом; сейчас, как и во время предыдущей речи, она не видит Брика.)
Он следит за ней с таким выражением в глазах, которому трудно дать определение: заинтересованное? возмущенное? презрительное? Пожалуй, и то, и другое, и третье плюс что-то еще.
Знаешь, твой брат Гупер все еще обольщает себя иллюзией насчет того, какой гигантский шаг вверх по общественной лестнице он сделал, женившись на мисс Мэй Флинн из семейства Флиннов – мемфисских «аристократов». (Говоря, она все время движется по комнате, останавливается у зеркала, идет дальше.) Но у меня есть для Гупера неприятные новости. Никакими аристократами Флинны никогда не были; если и были чем-нибудь, то только денежными мешками, но и деньги они потеряли. Так что это в лучшем случае – ловкие выскочки. Конечно, когда Мэй Флинн начала вращаться в мемфисском обществе, я еще под стол пешком ходила: мой первый выход в свет в Нашвилле состоялся лет этак через восемь, но в Уорд-Белмонтском колледже у меня были подружки из Мемфиса; они часто гостили у меня, а я приезжала к ним в гости на рождественские и на весенние каникулы, – уж я-то знаю, кто котируется и кто не котируется в мемфисском обществе. Так вот: папаша Флинн чуть было не угодил в федеральную тюрьму за темные биржевые махинации, которыми он занялся после краха его торговой фирмы. А что до того, что Мэй однажды была королевой хлопкового карнавала, о чем нам без конца напоминают, чтобы мы, избави Боже, не забыли, то этой чести не позавидуешь! Восседать на медном троне посреди липкой от краски платформы, которую везут по Мейн-стрит, и одарять улыбками, поклонами и воздушными поцелуями всякий сброд на улице… (Достает туфли, украшенные драгоценностями, и устремляется к туалетному столику.) Ты слышал, какая история приключилась с Сюзан Макфитерс, когда ее в позапрошлом году удостоили этой чести? Знаешь, что произошло с бедняжкой Сюзи Макфитерс?
Брик (с отсутствующим видом). Нет. Так что же произошло с Сюзи Макфитерс?
Маргарет. Ей плюнули в лицо табачной жвачкой.
Брик (думая о другом). Плюнули в лицо табачной жвачкой?
Маргарет. Вот именно. Какой-то пьяный старик высунулся из окна гостиницы «Гейозо» и заорал: «Эй, королева, эй, глянь-ка сюда, королевочка!» Бедная Сюзи подняла головку и одарила его лучезарной улыбкой, а он взял и сплюнул табачную жвачку бедняжке прямо в лицо.
Брик. И откуда тебе об этом известно?
Маргарет (весело). Откуда? Я там была, я это видела!
Брик (рассеянно). Забавная история.
Маргарет. Сюзи не нашла ее забавной. Впала в истерику. Вопила как помешанная. Пришлось остановить процессию, снять ее с трона и продолжать… (Видит в зеркале его лицо, издает легкое восклицание, резко поворачивается и глядит на него.)
Проходит десять секунд.
Почему ты на меня так смотришь?
Брик (теперь он тихо насвистывает). Как, Мэгги?
Маргарет (напряженно, со страхом). Так, как ты смотрел на меня только что, перед тем как я поймала в зеркале твой взгляд и ты принялся насвистывать! Не знаю, что он выражает, но от него у меня кровь леденеет! В последнее время я часто ловлю этот взгляд. О чем ты думаешь, когда смотришь на меня?
Брик. Я не сознавал, что смотрю на тебя, Мэгги.
Маргарет. Смотрел, я видела, чувствовала! О чем ты думал?
Брик. Я не помню, чтобы я о чем-нибудь думал, Мэгги.
Маргарет. Неужели я сама не знаю, что… Думаешь… я сама не знаю, что…
Брик (спокойно). Что, Мэгги?
Маргарет (с трудом подыскивая слова). …что со мной произошло это… ужасное… превращение, что я стала жесткой! Резкой! (Затем – почти что нежно.) Безжалостной! Вот что ты замечаешь во мне с некоторых пор. Да и как бы ты мог этого не заметить?! Все верно. Я перестала быть… тонкокожей, больше не могу позволить себе быть тонкокожей. (Овладевая собой.) Но знаешь, Брик?.. Брик!
Брик. Что ты сказала?
Маргарет. Я собираюсь сказать: мне… одиноко. Очень!
Брик. Это со всеми бывает…
Маргарет. Когда живешь рядом с тем, кого любишь, можно почувствовать себя еще более одиноким, чем когда живешь совсем одна! Если тот, кого любишь, не любит тебя…
Пауза. Брик, опираясь на костыль, проходит на авансцену, садится.
Брик (спрашивает, не глядя в сторону Маргарет). Может, ты хочешь жить одна, Мэгги?
Еще одна пауза: от обиды у Маргарет перехватило дыхание.
Маргарет. Нет! Господи! Не хочу! (У нее снова перехватывает дыхание. Она с трудом сдерживает желание закричать, дать волю чувствам. Сделав большое усилие над собой, медленно возвращается в мир повседневности, где можно говорить об обыденных вещах.) Ну как, хорошо сполоснулся?
Брик. Угу.
Маргарет. Вода была прохладная?
Брик. Нет.
Маргарет. Но все же освежился, а?
Брик. Немного…
Маргарет. Я знаю средство, которое освежает гораздо лучше!
Брик. Какое?
Маргарет. Растирание спиртом. Или одеколоном. Растереть все тело одеколоном!
Брик. Это хорошо после тренировки, а я давно не тренируюсь, Мэгги.
Маргарет. И все же сохраняешь прекрасную форму.
Брик (равнодушно). Ты так думаешь, Мэгги?
Маргарет. Я всегда считала, что те, кто пьет, становятся некрасивыми. Как я ошибалась!
Брик (с кривой улыбкой). Спасибо за комплимент, Мэгги.
Маргарет. Все пьющие заплывают жиром – ты единственное исключение.
Брик. Я тоже округляюсь, Мэгги, все мышцы расслабли.
Маргарет. Ну что ж, рано или поздно пьянство расслабляет человека. Вот так оно начало расслаблять Капитана, когда… (Останавливается на полуслове.) Прости. Я не хотела бередить старые раны. Уж лучше бы ты пропил свою красоту – тогда искушение святой Мэгги не было бы таким невыносимым. Но нет, и тут мне не повезло. По-моему, ты даже стал красивее с тех пор, как начал пить. Да-да, незнакомый человек подумал бы, глядя на тебя, что твои нервы и мускулы никогда не знали напряжения.
На лужайке внизу играют в крокет: слышатся удары молотков о шары, негромкие возгласы, то приближающиеся, то удаляющиеся.
Правда, ты и раньше имел этот бесстрастный, отрешенный вид, как будто все для тебя – игра и тебе безразлично, выиграешь ты или проиграешь, но теперь, когда ты проиграл, вернее, не проиграл, а просто вышел из игры, в тебе есть то редкостное обаяние, какое обычно бывает только у очень старых или безнадежно больных, – обаяние сломленного человека. Ты выглядишь таким спокойным, таким спокойным, таким на зависть спокойным!
Слышна музыка.
В крокет играют. Луна взошла – белая-белая, только начинает желтеть… Ты был восхитительным любовником… Таким восхитительным в постели… может, потому, что в глубине души оставался безразличным? Да! Никогда ни о чем не тревожился, делал это естественней, легко, медленно, с абсолютной уверенностью в себе и полнейшим спокойствием, словно открывал перед женщиной дверь или подавал ей стул, а не утолял жажду обладания ею. Твое равнодушие делало тебя таким восхитительным в любви… Странно? Но это так… (Пауза.) Знаешь, если бы я поверила, что ты больше никогда, никогда не будешь близок со мной, я спустилась бы вниз на кухню, выбрала бы самый длинный и самый острый нож и вонзила бы его себе прямо в сердце; клянусь тебе, я бы это сделала! Но чего у меня нет, так это обаяния сломленного человека; я не собираюсь сдаваться – я намерена победить!
Стук крокетных молотков о шары.
Вот только в чем она – победа кошки на раскаленной крыше? Не знаю… Наверно, в том, чтобы держаться до последней возможности…
Звуки игры в крокет.
Позже, вечером, я скажу тебе, что люблю тебя, и, может быть, к тому времени ты будешь достаточно пьян, чтобы поверить мне. Да, там играют в крокет… Папа умирает от рака… О чем ты думал, когда я заметила этот твой взгляд? Ты думал о Капитане?
Брик берет свой костыль, встает.
О, извини меня, прости меня, но играть в молчанку дальше невозможно! Нет, играть в молчанку невозможно…
Брик подходит к бару, наливает и залпом выпивает виски, вытирает голову полотенцем.
Играть в молчанку невозможно… Когда что-то мучительно тревожит память или воображение, играть в молчанку нельзя: это все равно что при виде горящего дома запираться на все запоры в надежде забыть про пожар. Но закрывать глаза на пожар – не значит тушить его. От молчания то, о чем молчат, лишь становится больше. В молчании оно разрастается, загнивает, становится злокачественным… Одевайся, Брик.
Тот роняет костыль.
Брик. Я уронил костыль. (Он уже перестал вытирать голову, но все еще стоит в белом махровом халате, держась за вешалку для полотенец.)
Маргарет. Обопрись на меня.
Брик. Нет, просто подай мне мой костыль.
Маргарет. Обопрись на мое плечо.
Брик. Я не хочу опираться на твое плечо, я хочу получить костыль! (В тоне, которым он произносит эти слова, есть что-то от внезапной вспышки молнии.) Или ты подашь мне костыль, или мне придется опуститься на колени и…
Маргарет. Вот, вот, на, возьми! (Протягивает ему костыль.)
Брик (идет, опираясь на костыль). Спасибо…
Маргарет. Мы не должны кричать друг на друга: в этом доме у стен есть уши…
Проковыляв к бару, он снова наливает себе виски.
Между прочим, Брик, я впервые за долгое-долгое время слышала, как ты повысил голос. Что это? Трещина в стене… самообладания?.. По-моему, это хороший признак… Признак того, что обороняющийся игрок нервничает!
Брик поворачивается и холодно улыбается ей, потягивая виски.
Брик. Просто не пришло еще это, Мэгги.
Маргарет. Что – это?
Брик. Щелчок, который раздается у меня в голове, после того как я выпью достаточно вот этого, чтобы почувствовать себя спокойно… Сделаешь мне одно одолжение?
Маргарет. Может быть. Какое?
Брик. Говори потише, ладно?
Маргарет (хриплым шепотом). Я сделаю тебе такое одолжение, я буду говорить шепотом, а то и вовсе умолкну, если ты сделаешь одолжение мне и больше не будешь пить до конца праздника.
Брик. Какого праздника?
Маргарет. Дня рождения Папы.
Брик. Сегодня день рождения Папы?
Маргарет. Ты же знаешь, что сегодня день рождения Папы!
Брик. Нет, не знаю, забыл.
Маргарет. Зато я вспомнила – за тебя…
Оба говорят, ловя воздух ртом, как дети после драки; они тяжело переводят дух и смотрят друг на друга невидящим взглядом. Оба так дрожат и так задыхаются, будто их только что разняли.
Брик. Ай да Мэгги!
Маргарет. Тебе остается только написать несколько строк на этой открытке.
Брик. Напиши ты, Мэгги.
Маргарет. Написано должно быть твоим почерком: ведь это твой подарок. Свой подарок я ему уже вручила, а здесь должно быть написано твоим почерком.
Напряжение опять нарастает, голоса звучат резко.
Брик. Я не покупал ему подарка.
Маргарет. Я сделала это за тебя.
Брик. Отлично. Вот ты и надпиши открытку.
Маргарет. Чтобы он понял, что ты просто забыл про его день рождения?
Брик. Я забыл про его день рождения.
Маргарет. Незачем афишировать это!
Брик. Я не хочу его обманывать.
Маргарет. Ну ради Бога, напиши только «С любовью, Брик» и…
Брик. Нет.
Маргарет. Ты должен!
Брик. Ничего я не должен, раз этого не хочу. Ты все время забываешь об условиях, на которых я согласился продолжать жить с тобой.
Маргарет (эти слова вырываются у нее непроизвольно). Я не живу с тобой. Мы занимаем одну клетку.
Брик. Ты не должна забывать наши условия.
Маргарет. Это невозможные условия!
Брик. Тогда почему бы тебе…
Маргарет. Тсс! Кто там? Кто-нибудь есть за дверью?
Шаги в холле.
Мэй (снаружи). Можно войти на минутку?
Маргарет. А, это ты! Конечно. Заходи, Мэй.
Входит Мэй, неся перед собой на вытянутых руках женский лук.
Мэй. Брик, эта вещь – твоя?
Маргарет. Что ты, Сестрица, это мой приз – «Трофей Дианы». Получила его как победительница межфакультетских состязаний лучников в старом добром Миссисипском университете.
Мэй. Очень опасно оставлять подобную вещь неубранной в доме, где полно нормальных, живых детей, которых тянет к оружию.
Маргарет. Нормальным, живым детям, которых тянет к оружию, следовало внушить, что чужое трогать нельзя.
Мэй. Мэгги, золотко, если бы у тебя у самой были дети, ты бы знала, как смешно то, что ты говоришь. Будь так добра, запри это и убери подальше ключ.
Маргарет. Сестрица, дорогая, никто не покушался на жизнь твоих деток. У нас с Бриком есть специальное разрешение на охоту с луком. Как только начнется охотничий сезон, мы махнем на озеро Мун – охотиться на оленей. Люблю бежать вслед за гончими, вдыхать лесную прохладу, бежать, бежать, перепрыгивать через препятствия… (Заходит с луком в большой стенной шкаф.)
Мэй. Как твоя щиколотка, Брик?
Брик. Не болит. Просто чешется.
Мэй. Подумать только! Брик… слушай, Брик, вы много потеряли, что не были внизу после ужина! Ребятишки устроили целое представление. Полли играла на пианино, Бастер и Сонни – на барабанах, а потом потушили свет, и Дикси с Трикси в газовых платьицах исполнили танец на пуантах с бенгальскими огнями! Папа прямо-таки сиял! Он так весь и светился!
Маргарет (из шкафа, с ироническим смехом). О, еще бы! Я безумно огорчена, что мы пропустили это зрелище! (Выходит.) Но вот чего я не пойму, Мэй: зачем ты дала всем своим деткам вместо имен собачьи клички? (С этими словами она идет поднять бамбуковые шторы, так как яркий закатный свет уже померк. По пути она подмигивает Брику.)
Мэй. Собачьи клички?
Маргарет (ангельским голоском). Дикси, Трикси, Бастер, Сонни, Полли! Звучит так, словно это четыре собачки и попугай… цирковой номер с дрессированными животными!
Мэй. Мэгги!
Маргарет оборачивается с улыбкой на губах.
Почему ты такая злющая – царапаешься, как кошка?
Маргарет. Потому что я кошка! А вот почему ты, Сестрица, шуток не понимаешь?
Мэй. Ошибаешься, остроумные шутки я просто обожаю. Тебе хорошо известны настоящие имена наших малышей. Настоящее имя Бастера – Роберт. Настоящее имя Сонни – Сондерс. Настоящее имя Трикси – Мэрлин, а настоящее имя Дикси…
Голос Гупера снизу: «Эй, Мэй!» Она бросается к двери со словами: «Антракт окончен!»
Маргарет (в момент, когда Мэй закрывает дверь). А какое же настоящее имя у Дикси?
Брик. Мэгги, нет смысла злиться и цапаться…
Маргарет. Знаю! Ну а почему… я стала такой злючкой?.. Не потому ли, что меня гложет зависть, снедает страсть?.. Брик, я приготовила твой красивый чесучовый костюм, тот, что привезли из Рима, и шелковую рубашку с монограммой. Я вдену в манжеты запонки – те дивные звездочки-сапфиры, которые я так редко вижу на тебе…
Брик. Я не смогу натянуть брюки на эту гипсовую повязку.
Маргарет. Сможешь, я помогу тебе.
Брик. Нет, я не буду одеваться, Мэгги.
Маргарет. Ну хоть надел бы тогда белую шелковую пижаму?
Брик. Хорошо, надену, Мэгги.
Маргарет. Спасибо тебе, большое тебе спасибо!
Брик. Не за что.
Маргарет. О Брик! Сколько же это будет длиться? Сколько еще мне терпеть это наказание? Неужели я не до конца испила горькую чашу, неужели я не отбыла весь срок? Неужели мне нельзя просить… о помиловании?
Брик. Мэгги, ты портишь мне удовольствие от виски. В последнее время твой голос постоянно звучит так, словно ты влетела сюда наверх с сообщением, что весь дом в огне!
Маргарет. Ничего удивительного. Знаешь, как я себя чувствую, Брик?
Внизу хор детских и взрослых голосов громко, но нестройно декламирует стихотворение.
Я все время чувствую себя кошкой на раскаленной крыше!
Брик. Ну так спрыгни с крыши, возьми и спрыгни, кошки ведь прыгают с крыши и благополучно приземляются на четыре лапки!
Маргарет. О да!
Брик. Так сделай это! Ради бога, сделай это…
Маргарет. Сделай – что?
Брик. Заведи любовника!
Маргарет. Мне только ты нужен! Один ты! Даже с закрытыми глазами я вижу тебя! Хоть бы ты подурнел, Брик, что ли. Ну пожалуйста, растолстей или стань некрасивым, чтобы я могла вынести эту пытку. (Подбегает к двери в холл, открывает ее, слушает.) Концерт все продолжается! Браво, бесшеие, браво! (Со стуком захлопывает дверь и яростно поворачивает ключ.)
Брик. Зачем ты заперла дверь?
Маргарет. Чтобы мы могли немного побыть наедине.
Брик. Будь благоразумна, Мэгги.
Маргарет. Нет, я не буду благоразумна… (Бросается к дверям на галерею и задергивает их розовыми портьерами.)
Брик. Ты ставишь себя в глупое положение.
Маргарет. Мне все равно. Я не боюсь поставить себя в глупое положение из-за тебя!
Брик. Мне не все равно. Мне за тебя неловко.
Маргарет. Пусть неловко! Только перестань меня мучить. Я не могу жить так до бесконечности.
Брик. Ты согласилась…
Маргарет. Знаю, но…
Брик. …принять это условие.
Маргарет. Я не могу! Не могу! Не могу! (Впивается пальцами в его плечо.)
Брик. Пусти! (Вырывается, хватает низкий будуарный стул и держит его перед собой, словно дрессировщик в цирке, укрощающий большую кошку.)
Проходит пять секунд. Она пристально смотрит на него, прижимая стиснутые в кулак пальцы ко рту, затем разражается резким, почти истерическим смехом. Он еще какой-то момент сохраняет угрожающую позу, потом усмехается и ставит стул на место.
Из-за запертой двери доносится зов Мамы.
Мама. Сынок! Сынок! Сынок!
Брик. Что, Мама?
Мама (за дверью). Ах, сынок! Какая замечательная новость! Насчет Папы. Я просто не могла не подняться к тебе. Послушай, что я тебе скажу… (Гремит дверной ручкой, пытаясь открыть дверь.) Что такое? Почему эта дверь заперта? Уж не думаете ли вы, что в доме есть воры?
Маргарет. Мама, Брик одевается, он еще не одет.
Мама. Ну и что тут такого? Как будто я не видела Брика неодетым! Откройте поскорее эту дверь!
Маргарет, сделав гримасу, идет к двери, ведущей в холл, отпирает и отворяет ее. Тем временем Брик быстро ковыляет в ванную и захлопывает за собой дверь.
Мамы в холле нет.
Маргарет. Мама?
Мама появляется с противоположной стороны – через двери на галерею, за спиной у Маргарет, ворча и пыхтя, как старый бульдог. Это полная женщина невысокого роста. Из-за возраста – ей шестьдесят – и излишка веса она почти все время слегка задыхается. Она находится в постоянном напряжении, как боксер на ринге или, скорее, как борец-дзюдоист. Она, возможно, несколько «выше» по происхождению, чем Папа, но ненамного. На ней черно-бело-серебристое кружевное платье и безвкусные драгоценности общей стоимостью по меньшей мере в полмиллиона. Ей свойственна крайняя прямота.
Мама (громко, напугав Маргарет). Я тут… прошла через комнату Гупера и Мэй на галерею. Где Брик? Брик! Поскорей выходи оттуда, сынок, я отлучилась сюда на одну секунду и хочу сообщить тебе новость насчет Папы. Терпеть не могу запертых дверей в доме…
Маргарет (с деланой беспечностью). Я это заметила, Мама, но должны же люди иногда побыть одни, правда?
Мама. Нет, душечка, только не в моем доме. (Без паузы.) Зачем ты сняла с себя то платье? Мне казалось, ты выглядишь в кружевном платьице так нарядно…
Маргарет. Мне тоже так казалось, но один из моих очаровательных соседей по столу воспользовался им как салфеткой, поэтому…
Мама (поднимая с полу чулки). Что-что?
Маргарет. Знаете, Мама, Мэй с Гупером так обидчивы, когда дело касается их деток… спасибо, Мама…
Мама ворча сунула поднятые чулки в руку Маргарет.
…что просто язык не поворачивается намекнуть, что их поведение оставляет желать…
Мама. Брик, выходи скорее! Брось, Мэгги, ты просто не любишь детей,
Маргарет. Я очень люблю детей! Обожаю их! Хорошо воспитанных!
Мама (мягко, ласково). Почему бы тебе тогда не нарожать своих собственных? Вот и воспитывала бы их как надо, вместо того чтобы все время цепляться к детям Гупера и Мэй.
Гупер (кричит снизу). Эй, Мама, Бетси и Хью уходят, хотят с тобой попрощаться!
Мама. Скажи им, чтобы обождали минутку, я сейчас спущусь! (Поворачивается к двери ванной и окликает Брика.) Сынок! Ты слышишь меня?
Слышен приглушенный ответ.
Мы только что получили заключение из лаборатории Очснерской клиники. Они ничего не обнаружили, сынок, все результаты отрицательные, во всех анализах – сплошные «нет»! Он совершенно здоров, если не считать небольшого функционального расстройства, оно называется – спастический колит. Ты меня слышишь, сынок?
Маргарет. Слышит, слышит, Мама.
Мама. Так что же он никак не отзывается? Боже ты мой, услышав такую новость, он должен был бы закричать от радости. Когда я это услышала, я завопила во все горло, уж поверь мне. Я завопила и разрыдалась и бухнулась на колени – смотри! (Поднимает юбку.) Видишь, какие синяки набила? Обоим врачам пришлось попыхтеть, прежде чем они поставили меня на ноги! (Смеется; она всегда громко смеется над собой.) Папа убить меня был готов! Но какая замечательная новость, а? (Снова повернувшись в сторону ванной.) После таких волнений, после всего, что мы пережили, получить такое заключение как раз в день рождения Папы! Папа старался не показать, как обрадовала его эта новость, но я же вижу: у него гора с плеч свалилась. Он и сам едва сдерживался, чтобы не заорать на радостях!
Снизу доносятся прощальные возгласы, и она бросается к двери.
Задержите их там внизу, не отпускайте! Вот что, одевайся живее, сейчас мы все поднимемся сюда и отпразднуем Папин день рождения в этой комнате, раз у тебя повреждена щиколотка. Как его щиколотка, Мэгги?
Маргарет. Сломана, Мама.
Мама. Знаю, что сломана.
В холле звонит телефон. Кто-то снимает трубку и говорит с негритянскими интонациями: «Дом мистера Поллита».
Я спрашиваю, все еще сильно болит?
Маргарет. Боюсь, я не смогу ответить на этот вопрос, Мама. Лучше спросите у него самого, сильно еще болит или нет.
Суки (из холла). Звонят из Мемфиса, миссис Поллит, это мисс Салли из Мемфиса.
Мама. Хорошо, Суки. (Устремляется в холл, и слышно, как она кричит в трубку.) Алло!.. Мисс Салли?.. Как поживаете, мисс Салли?.. Да, я как раз собиралась звонить вам, чтобы сообщить новость… Не слышно?.. (Кричит во весь голос.) Мисс Салли, никогда больше не звоните мне из вестибюля «Гейозо»! В вестибюле этой гостиницы слишком шумно, слишком много людей разговаривают, неудивительно, что вы меня не слышите! Так слушайте, мисс Салли, у Папы нет ничего серьезного. Мы только что получили медицинское заключение, у него все в полном порядке, если не считать расстройства, которое называется… спастический… спастический колит!.. (Появляется в проеме двери, ведущей в холл, и зовет Маргарет.) Мэгги, пойди-ка сюда и поговори с этой дурой. Я с ней глотку сорвала!
Маргарет (выйдя в холл, мелодичным голосом разговаривает по телефону). Мисс Салли?.. Это Мэгги говорит, жена Брика. Как приятно слышать ваш голос. А вы меня слышите?.. Вот и славно! Мама только хотела сообщить вам, что получено медицинское заключение из Очснерской клиники и что у Папы нашли спастический колит… Да, спастический колит, мисс Салли… Совершенно верно, спастический колит. До свидания, мисс Салли, надеюсь, до скорой-скорой встречи! (Кладет трубку на мгновение раньше, чем мисс Салли смогла бы открыть рот, чтобы продолжить разговор. Возвращается через дверь, выходящую в холл.) Она меня прекрасно слышала. Я давно обнаружила, что, когда говоришь с глухими, надо не кричать, а лишь четко произносить слова. Моя богатая родственница, старая тетушка Корнелия, была глуха как пень, однако я научилась говорить так, чтобы меня она слышала: каждое словечко выговаривала медленно, внятно, близко к ее уху. По вечерам читала ей «Коммерческий вестник» – все подряд, даже страницы объявлений, она ни строчки не давала пропустить. И так каждый божий день. Но какая же подлая оказалась старуха! Знаете, что она оставила мне после смерти? Подписку до конца года на пять журналов и библиотечку дешевых изданий, полную самых скучных книг, которые когда-либо были написаны! Все остальное досталось ее сестре, ужасной стерве, еще подлее, чем она!
Во время этой тирады Мама наводит порядок в комнате.
Мама (закрывая дверь стенного шкафа, куда она отправила разбросанную одежду). Ох уж мне эта мисс Салли! Папа говорит, она постоянно попрошайничает. Что верно, то верно. Бедная старуха вечно клянчит. По-моему, Папа дает ей меньше, чем следовало бы…
Снизу зовут ее, и она кричит в ответ: «Иду-иду!» Направляется к выходу в холл, но в дверях поворачивается и быстро показывает пальцем сначала на дверь ванной, затем на бар, спрашивая жестами: «Брик пил?» Маргарет делает вид, будто ничего не понимает, пожимает плечами и поднимает брови, показывая, что она совершенно озадачена этой пантомимой.
(Устремляется обратно к Маргарет.) Брось! Не прикидывайся дурочкой! Я спрашиваю, много он уже хватил спиртного?
Маргарет (с коротким смешком). О, по-моему, выпил бокал после ужина.
Мама. Не смейся над этим! Одни мужчины после женитьбы перестают пить, а другие, наоборот, начинают! Брик ни капли в рот не брал до того, как…
Маргарет (выкрикивает). Это несправедливо!
Мама. Справедливо или несправедливо, но я хочу задать тебе один вопрос: ты делаешь Брика счастливым в постели?
Маргарет. Почему вы не спросите, делает ли он меня счастливой в постели?
Мама. Потому что я знаю, что…
Маргарет. Это все – обоюдно!
Мама. Что-то здесь не так! Ты бездетна, а мой сын пьет! (Ее зовут снизу, и, произнося последнюю реплику, она торопливо идет к двери; у двери оборачивается и показывает пальцем на кровать.) Когда брак расстраивается, причина здесь, вот здесь!
Маргарет. Это…
Мама с достоинством выплыла из комнаты и захлопнула за собой дверь.
…несправедливо…
Маргарет остается одна, совсем одна, и она с отчаянием ощущает это одиночество. Втягивает голову в плечи, сутулится, прижимает к лицу руки со сжатыми кулаками и крепко зажмуривает глаза, как ребенок в ожидании укола. Когда снова открывает глаза, ее взгляд падает на продолговатое овальное зеркало; она бросается к нему, скривив лицо, рассматривает себя и спрашивает: «Ты кто?» Затем слегка приседает, словно кошка, сжавшаяся перед прыжком, и отвечает себе измененным голосом – высоким, тонким, передразнивающим: «Я кошка Мэгги!» Быстро выпрямляется в тот момент, когда, приоткрыв дверь ванной, Брик спрашивает у нее: «Ушла Мама?»
Маргарет. Ушла.
Брик открывает дверь ванной и, ковыляя, направляется прямо к бару с пустым стаканом в руке. Он тихо насвистывает. Маргарет провожает его взглядом, поворачивая голову на длинной, изящной шее.
(Нерешительно подносит руку к горлу – так, словно ей трудно глотнуть.) Знаешь, если бы наша интимная жизни просто угасла, постепенно и естественно сошла на нет, но… ведь она оборвалась внезапно, намного раньше, чем это обычно бывает, и она обязательно возродится – так же внезапно. Я уверена в этом. Вот для чего я стараюсь остаться привлекательной. В ожидании того момента, когда ты снова увидишь меня так, как видят другие мужчины. Да-да, как видят меня другие мужчины! Они по-прежнему глазеют на меня, Брик, и им нравится то, что они видят. Да-да! Кое-кто из них готов многое отдать… Посмотри, Брик! (Стоя перед продолговатым овальным зеркалом, она обеими руками касается своей груди, потом бедер.) Какое еще упругое у меня тело! Ни здесь, ни здесь ничего не опустилось, ни капельки…
Она говорит тихим, дрожащим голосом, в котором звучит детская мольба. В этот момент, когда он оборачивается и бросает на нее быстрый взгляд, она должна властно завладеть вниманием публики и держать ее в неослабном напряжении вплоть до первого антракта.
Я все еще возбуждаю желание в мужчинах. Лицо у меня иногда бывает осунувшимся, но фигура, как и у тебя, отлично сохранилась, и мужчины продолжают любоваться ею. На улицах они как один оглядываются на меня. Не дальше как на прошлой неделе в Мемфисе всюду, куда бы я ни пошла, мужчины бросали на меня такие пламенные взгляды – сквозь платье жгло! В клубе, в ресторанах, в магазинах буквально каждый встречный мужчина пялил на меня глаза, потом оборачивался и смотрел мне вслед. А что было на вечере, который Элис задала в честь своих нью-йоркских кузенов?! Самый красивый мужчина в компании последовал за мною наверх и пытался войти вместе со мной в дамскую туалетную комнату: не отставал от меня до самой двери и сделал попытку протиснуться внутрь!
Брик. Почему же ты его не впустила, Мэгги?
Маргарет. Хотя бы потому, что я не настолько вульгарна. Пусть бы даже мне и хотелось уступить. Сказать, кто это был? Великолепный Максвелл, вот кто!
Брик. Как же, помню, помню, хороший был нападающий, но получил какую-то травму спины и сошел со сцены.
Маргарет. Теперь у него нет травмы и нет жены, и он по-прежнему ко мне неравнодушен!
Брик. В таком случае надо было впустить его в туалетную.
Маргарет. Чтобы меня застали там с ним? Я не настолько глупа. О, может, когда-нибудь я еще изменю тебе, раз уж ты так оскорбительно толкаешь меня на это! Но если я и встречусь с каким-нибудь мужчиной, то, будь уверен, я позабочусь о том, чтобы ни одна душа не узнала. Потому что я не намерена давать тебе повод развестись со мной как с неверной женой.
Брик. Мэгги, я не стал бы разводиться с тобой как с неверной женой. Разве ты не знаешь? Да я бы только рад был узнать, что ты нашла себе любовника.
Маргарет. Нет уж, лучше не рисковать. Предпочитаю быть кошкой на раскаленной крыше.
Брик. Не очень это, наверно, уютно – быть кошкой на раскаленной крыше… (Начинает тихонько насвистывать.)
Маргарет. Да, конечно, но я смогу вытерпеть столько, сколько потребуется.
Брик. Ты могла бы уйти от меня, Мэгги. (Снова насвистывает.)
Маргарет (резко поворачивается и бросает на него яростный взгляд). Не хочу! И не уйду! К тому же, если бы я ушла от тебя, ты не смог бы мне дать ни цента, кроме того, что тебе подкинет Папа, а он умирает от рака!
Заметно, что до сознания Брика наконец дошло – по-видимому, только теперь, – что Папа обречен, и он вопросительно смотрит на Маргарет.
Брик. Мама только что сказала, что он здоров и диагноз благоприятный.
Маргарет. Она так думает, потому что ей сказали то же, что сказали Папе. И оба с готовностью поверили, бедные старики… Но сегодня вечером ей скажут правду. Когда Папа ляжет спать, ей скажут, что он умирает от рака. (Со стуком задвигает ящик комода.) Опухоль злокачественная, и это последняя стадия.
Брик. Папа знает?
Маргарет. Ну что ты, разве таким больным когда-нибудь говорят об этом? Никто не говорит им: «Вы умираете». Все должны их обманывать. Они сами себя должны обманывать.
Брик. Зачем?
Маргарет. Зачем? Затем, что люди мечтают жить вечно, вот зачем! Но большинство хочет вечной жизни на земле, а не на небе.
Он реагирует на этот проблеск юмора коротким, невеселым смешком.
Вот так… (Подводит брови и глаза.) Такие дела… (Оглядывается вокруг.) Куда я положила сигарету? Не хватало еще поджечь этот дом, да еще когда здесь Мэй с Гупером и пятеркой уродов! (Нашла сигарету и жадно затягивается, выпуская дым.) Так что это его последний день рождения. А Мэй с Гупером – они знают. О, они-то отлично знают! Они первыми получили все сведения из Очснерской клиники. Вот почему они прикатили сюда со своими бесшеими уродами. Поэтому. А ты знаешь одну вещь? Что Папа еще не составил завещания? Папа никогда в жизни не составлял завещания, и они теперь из кожи лезут, стараясь покрепче внушить ему, что ты спиваешься, а я не имею детей!
Он какое-то время продолжает пристально смотреть на нее, затем, буркнув что-то резкое, но невнятное, поспешно ковыляет из комнаты на галерею, освещенную угасающим, уже сильно померкшим золотым светом.
Маргарет (продолжая говорить с распевом литургии). А ты знаешь, я ведь люблю Папу, искренне люблю этого старика, действительно люблю его. Знаешь…
Брик (тихо, рассеянно). Да, знаю…
Маргарет. Я всегда восхищалась им, несмотря на его грубые манеры, непристойный язык и тому подобное. Потому что Папа остается самим собой и не стыдится быть таким, какой он есть. Он не стал корчить из себя джентльмена-плантатора, он до сих пор остается деревенщиной с низовьев Миссисипи, таким же неотесанным деревенщиной, каким он, наверно, был, когда работал здесь простым надсмотрщиком у прежних владельцев имения – Джека Строу и Питера Очелло. Но он стал-таки хозяином имения и превратил его в самую большую и самую доходную плантацию во всей Дельте. Папа всегда мне нравился… (Выходит на просцениум.) Значит, это последний его день рождения. Жалко. Но приходится смотреть фактам в лицо. Нужно много денег, чтобы заботиться о пьянице, а именно эта высокая обязанность легла с некоторых пор на мои плечи.
Брик. Ты не обязана заботиться обо мне.
Маргарет. Обязана. Когда двое находятся в одной лодке, они должны заботиться друг о друге. Во всяком случае, тебе потребуются деньги на отборное виски, когда ты прикончишь весь запас. Или ты удовольствуешься девятицентовым пивом? Мэй с Гупером замышляют лишить нас прав наследства на имение Папы, они хотят сыграть на том, что ты пьешь, а я бездетна. Но мы можем сорвать их планы. Мы сорвем их планы! Брик, знаешь, всю свою жизнь я была ужасно, отвратительно бедна! Это правда, Брик!
Брик. Я не говорил, что это неправда.
Маргарет. Всегда должна была подлизываться к людям, которых терпеть не могла, потому что они имели деньги, а я была бедна как церковная мышь. Ты не знаешь, каково это. Так я скажу тебе: это все равно как если бы ты оказался за тысячу миль от своего виски! И должен бы был добираться до него с этой сломанной ногой… без костыля!.. Вот каково приходится, когда ты бедна как церковная мышь и должна подлизываться к родственникам, которых ты ненавидишь, потому что у них есть деньги, а у тебя нет ничего, кроме чужих обносков да нескольких заплесневевших от старости трехпроцентных государственных облигаций. Мой папочка, видишь ли, был любитель выпить, это у него стало страстью, совсем как у тебя! А бедная мама должна была делать вид, будто ничего не произошло и мы по-прежнему занимаем положение в обществе, тогда как весь наш доход составляли полтораста долларов в месяц по этим старым государственным облигациям! В тот год, когда я впервые появилась в обществе, когда состоялся мой первый выезд в свет, у меня было всего два вечерних платья! Одно из них мать сама сшила мне по выкройке из журнала мод, а другое – поношенное – дала мне противная богатая кузина, которую я не переносила! На нашей с тобой свадьбе я была в подвенечном платье моей бабушки… Вот почему я чувствую себя кошкой на раскаленной крыше!
Брик все еще на галерее. Кто-то – судя по голосу, негр, – участливо окликает его снизу: «Привет, мистер Брик, как ваша нога?» Брик поднимает стакан, словно это ответ на вопрос.
Молодой еще можно прожить без денег, но старой без денег не проживешь. В старости никак нельзя без денег, потому что быть старой и без денег – это слишком ужасно. Можно быть или молодой, или богатой, но старой и бедной быть немыслимо. Это правда, Брик…
Брик рассеянно насвистывает.
Ну вот, теперь я одета, полностью одета, больше мне делать нечего. (Жалким, почти испуганным голосом.) Я одета, полностью одета, делать мне больше нечего… (Она беспокойно, бесцельно движется по комнате и говорит как бы сама с собой.) Я знаю, в чем была моя ошибка… Что же еще?.. Ах да! Мои браслеты… (Начинает нанизывать на запястья целую коллекцию браслетов, по пяти-шести на каждую руку.) Я много об этом думала и теперь знаю, в чем была моя ошибка. Да, я совершила ужасную ошибку, когда рассказала тебе правду об истории с Капитаном. Ни под каким видом не должна была признаваться, это была роковая ошибка – рассказать тебе про тот случай с Капитаном.
Брик. Мэгги, помолчи о Капитане. Я серьезно говорю, Мэгги: прикуси язык и помолчи о Капитане.
Маргарет. Да пойми же ты, что мы с Капитаном…
Брик. Не думаешь ли ты, что я шучу, Мэгги? Может, тебя обманывает то, что я говорю не повышая голоса? Пойми, Мэгги, ты играешь с огнем. Ты… ты… ты преступаешь границы, преступать которые нельзя никому.
Маргарет. Нет уж, теперь я скажу все, что должна тебе сказать. Мы с Капитаном занимались любовью, если только это можно назвать любовью, потому что в результате каждый из нас ощутил, что стал еще немного ближе к тебе. Понимаешь ты, сукин сын этакий, ты слишком много требовал от людей – от меня, от него, от всех бедных, несчастных, жалких сукиных детей, которым довелось любить тебя, а таких было немало, да, таких было немало помимо меня и Капитана; ты чересчур многого требовал от тех, кто тебя любил, ты – высшее существо! Ты, божественный и несравненный! И вот мы с ним легли в постель, и оба вообразили в мечтах, что это я с тобой. И я, и он! Да-да-да! Это правда, правда! Что тут такого ужасного? Я не вижу в этом… По-моему, все дело в том… Да, я не должна была говорить тебе…
Брик (сейчас голова его слегка откинута назад и неестественно неподвижна). Это Капитан сказал мне. Не ты, Мэгги.
Маргарет. Я сказала тебе!
Брик. После того, как сказал он!
Маргарет. Какая разница, кто…
Брик (внезапно поворачивается и, облокотясь на перила, зовет). Эй, девочка! Девочка!
Девочка (издали). Что, дядя Брик?
Брик. Скажи всем, чтобы шли сюда наверх! Пусть идут сюда!
Маргарет. Я не могу остановиться! Пускай приходят – я и при них стану говорить тебе об этом…
Брик. Девочка! Ну иди же, иди. Делай, что я тебе сказал, зови их!
Маргарет. …потому что я должна, должна высказать тебе это, а ты, ты!.. Ты никогда мне не даешь! (Разражается рыданиями, потом берет себя в руки и продолжает почти спокойно.) Это было что-то прекрасное, идеальное, о чем говорится в греческих легендах; да и не могло быть ничем другим, ведь ты же есть ты, поэтому и было все так грустно, так ужасно. Это была такая любовь, которая никогда бы не смогла ни во что воплотиться, не принесла бы никакого удовлетворения, куда там, даже откровенного признания не допустила бы. Брик, поверь мне, Брик, я понимаю это, все понимаю! По-моему, это было… это было нечто благородное! Разве ты не видишь, с каким уважением я говорю об этом? Я только в одном, одном-единственном хочу убедить тебя: нужно позволить жизни продолжаться, пусть даже с мечтой о жизни… все… кончено…
Брик сейчас без костыля. Опираясь на мебель, он передвигается по комнате туда, где остался костыль, и подбирает его.
(Горячо, словно одержимая какой-то неподвластной ей силой.) Помню, когда в колледже мы встречались вчетвером, Глэдис Фицджеральд и я, ты и Капитан, это больше смахивало на свидания между тобой и Капитаном. Мы же с Глэдис были при вас чем-то вроде компаньонок, словно вы нуждались в провожатых! Чтобы произвести хорошее впечатление на публику…
Брик (угрожающе приподнимает костыль). Мэгги, ты хочешь, чтобы я ударил тебя этим костылем? Ты что, не знаешь, что я могу убить тебя этим костылем?
Маргарет. Господи боже мой, да убивай, пожалуйста, как будто мне не все равно!
Брик. У человека раз в жизни бывает что-то большое; хорошее, настоящее. Большое, хорошее – и притом настоящее! У меня была дружба с Капитаном. А ты говоришь о ней грязно!..
Маргарет. Я не говорю о ней грязно! Я говорю о ней как о чем-то чистом.
Брик. Не любовь к тебе, Мэгги, а дружба с Капитаном была для меня этим единственным, большим и настоящим. Ты же говоришь о ней грязно.
Маргарет. Значит, ты не слушал меня, не понял, что я говорю! Я говорю о ней как о чем-то до того чистом, что это убило беднягу Капитана! То, что было между вами, приходилось держать на льду, да-да, чтобы не испортилось, да! И смерть была единственным средством сохранить это…
Брик. Я женился на тебе, Мэгги. Зачем бы я женился на тебе, Мэгги, если бы я был…
Маргарет. Брик, подожди разбивать мне голову, дай мне кончить! Я же знаю, поверь мне, я знаю, что только Капитан желал, да и то подсознательно, чтобы между вами возникло что-то такое, что не было бы абсолютно чистым… Позволь мне напомнить, как все было. Мы с тобой поженились в самом начале лета в год окончания нашего, старого Миссисипского университета и были счастливы, ведь правда же? Мы были счастливы, блаженствовали, вместе взрывались восторгом каждый раз, когда любили! Но осенью того же года вы с Капитаном отклоняете замечательные предложения работы, решив и дальше оставаться героями футбола, уже профессионалами. Той же осенью вы создаете свою команду, «Звезды Юга», чтобы навеки оставаться неразлучными друзьями-спортсменами! Но что-то тут не заладилось, что-то с вами – и со мной тоже! – начало твориться. Капитан стал прикладываться к бутылке… ты тогда повредил позвоночник и не мог играть в День благодарения в Чикаго – смотрел матч по телевизору, лежа на больничной койке в Толидо. Я поехала с Капитаном. «Звезды Юга» проиграли, потому что бедняга Капитан был пьян. Мы с ним пили тогда всю ночь в баре гостиницы, а когда над озером Мичиган начал заниматься холодный рассвет и мы, пьяные до головокружения, вышли полюбоваться им, я сказала: «Капитан! Ты должен или разлюбить моего мужа, или попросить его принять твою любовь!» Или то, или другое! Он наотмашь ударил меня по губам! Потом повернулся и побежал – наверняка так и мчался без остановки до дверей своего номера… Ночью я пришла к нему, поскреблась в дверь, как пугливая мышка, и он предпринял ту жалкую, напрасную, тщетную попытку доказать, что сказанное мной – неправда…
Брик поднимает костыль и, целя в Мэгги, наносит удар, от которого вдребезги разбивается изящная лампа на столе.
Этим я его и погубила – сказав ему правду, которую, как внушил себе он сам, как внушал ему тот мир, где он родился и вырос, твой и его мир, ни в коем случае нельзя говорить! Ведь так?.. С тех пор Капитан был конченый человек: он только пил и накачивался наркотиками… Кто подстрелил дрозда? Я, я… (откинув голову и крепко зажмурив глаза) своей стрелою милосердной!
Брик снова наносит удар костылем; снова промахивается.
Промахнулся! Прости, я не пытаюсь оправдать мой поступок, Боже мой, нет! Я скверная, Брик. Не понимаю, зачем это нужно – притворяться хорошими, ведь хороших людей нет. Богатые и обеспеченные, те могут позволять себе соблюдать моральные нормы, обычные моральные нормы, но я никогда не могла позволить себе такую роскошь. Вот так-то! Зато я не притворяюсь! Уж в честности мне не откажешь, ведь правда? Родилась бедной, росла бедной и бедной, наверно, умру, если только не сумею урвать что-нибудь на нашу долю из наследства Папы, когда он умрет от рака! Но пойми же, Брик! Капитан умер! Я жива! Кошка Мэгги…
Брик, неловко прыгая на одной ноге, снова пытается пришибить ее костылем.
…жива! Я жива! Я…
Он швыряет в нее костылем – костыль пролетает над кроватью, за которой она укрылась. Брик, потеряв равновесие, падает лицом вперед на пол, и в этот же момент она заканчивает свою реплику.
…жива!
В комнату врывается Дикси, в головном уборе индейского воина и с игрушечным пистолетом в руке; она стреляет пистонами в Маргарет и кричит: «Бах, бах, бах!» Снизу, через открытую дверь в холл, доносится смех. При появлении девочки Маргарет, тяжело дыша, присела на край кровати.
(Встает и с холодной яростью произносит.) Девочка, твоя мама или еще кто-нибудь должны были научить тебя… (переводит дыхание) стучаться в дверь, прежде чем входить в комнату. А то люди могут подумать, что ты… плохо воспитана…
Дикси. Бу-бу-бу! Что делает на полу дядя Брик?
Брик. Я пытался убить твою тетю Мэгги, но промахнулся – и упал. Девочка, подай мне мой костыль, чтобы я смог встать с пола.
Маргарет. Да, подай своему дяде костыль, милая, он у нас инвалид: сломал себе лодыжку вчера ночью, когда прыгал через барьеры на школьной спортивной площадке!
Дикси. Почему вы прыгали через барьеры, дядя Брик?
Брик. Потому что я прыгал через них раньше, а люди любят делать то, что они делали раньше, даже когда больше не могут делать это…
Маргарет. Вот так. Слышала? А теперь, девочка, уходи.
Дикси трижды стреляет в Маргарет из своего пистонного пистолета.
Перестань, перестань сейчас же, уродина! Ах ты маленькая бесшеяя уродина! (Вырывает пистолет и выбрасывает его вон через распахнутые двери на галерею.)
Дикси (с преждевременно развившейся способностью уязвить побольнее). Вы завидуете! Вы завидуете, потому что не можете рожать детей! (С выпяченным животом проплывает мимо Маргарет на галерею, показав ей по дороге язык.)
Маргарет с силой захлопывает за ней двери и прислоняется к ним, часто и тяжело дыша.
Пауза. Брик, чье виски расплескалось, наливает себе новую порцию и с отрешенным выражением лица сидит на огромной, с пологом на четырех столбиках, кровати.
Маргарет. Видишь? Они злословят по поводу нашей бездетности даже при пятерых своих маленьких бесшеих уродцах!
Пауза. Голоса людей, поднимающихся по лестнице.
Брик, в Мемфисе я показалась врачу… гинекологу… Меня тщательно обследовали и сказали, что мы можем иметь ребенка, когда только захотим. А сейчас у меня как раз тот период, чтобы… Ты слушаешь меня? Ты слушаешь? Ты слушаешь меня?!
Брик. Да. Я слышу тебя, Мэгги. (Останавливает взгляд на ее пылающем лице.) Но, черт возьми, хотел бы я знать, как это ты собираешься зачать ребенка от мужчины, который тебя не переносит?
Маргарет. Над этим-то я и ломаю себе голову. (Резко поворачивается в сторону двери, ведущей в холл.) Идут!
Огни рампы постепенно гаснут.
Занавес
Действие второе
На сцене не произошло никакого перерыва во времени. Маргарет и Брик – в тех же позах, в каких они были в момент окончания первого действия.
Маргарет (у двери). Идут!
Первым появляется Папа – высокий мужчина с пронзительным, тревожным взглядом. Он движется с осторожностью, чтобы ни перед кем не обнаружить свою слабость, даже перед собой, а вернее – прежде всего перед собой.
Папа. Ну-ну, Брик.
Брик. Привет, Папа… Поздравления!
Папа. А, уволь…
Приближаются и остальные, одни – через холл, другие – по галерее: с обеих сторон доносятся голоса. На галерее перед дверями показываются Гупер и его преподобие Тукер, их голоса отчетливо слышны. Они останавливаются снаружи, пока Гупер раскуривает сигару.
Тукер (оживленно). Да, но ведь у церкви Святого Павла в Гренаде уже целых три мемориальных витража, причем последний из них – лучшего цветного стекла, с изображением Христа как доброго пастыря с агнцем на руках, – стоит две с половиной тысячи!
Гупер. И чье же это пожертвование, ваше преподобие?
Тукер. Вдовы Клайда Шлетчера. Она же пожертвовала церкви Святого Павла купель.
Гупер. Знаете, отец, что следовало бы пожертвовать вашей церкви? Систему охлаждения!
Тукер. Да уж что верно, то верно! А знаете, как почтила семья Гаса Хэмма его память? Пожертвовала церкви в Ту Риверс совершенно новое каменное здание для нужд прихожан с баскетбольной площадкой в подвальном этаже и…
Папа (с громким лающим смехом, который в действительности совсем не весел). Э, ваше преподобие! Что это вы все толкуете о пожертвованиях в память усопших? Уж не думаете ли вы, что кто-то здесь собрался сыграть в ящик? А?
Обескураженный этим вопросом Тукер не находит ничего лучшего, как громко рассмеяться. Мы так и не узнаем, что бы он сказал в ответ, потому что его выводит из неловкого положения приход жены Гупера, Мэй, и «дока» Бо, семейного врача: едва только они появляются у порога двери, ведущей из холла, ее высокий, резкий голос начинает звучать на всю комнату.
Мэй (почти благоговейно). …Значит, так: им делали уколы против брюшного ти-и-ифа, уколы против столбняка, уколы против дифтерита, уколы против желтухи, уколы против полиомиелита – эти уколы им делали каждый месяц с мая по сентябрь, – а еще им делали прививки… Гупер? Эй, Гупер! Против чего делали прививки всем нашим малышам?
Маргарет (не дожидаясь конца предыдущей реплики). Брик, включи проигрыватель! Послушаем для начала музыку!
Беседа становится общей, голоса говорящих, сливаясь, звучат подобно птичьему гомону. Один только Брик не принимает участия в разговоре; стоит с рассеянной, отсутствующей улыбкой, облокотясь на бар и время от времени прикладывая ко лбу кубик льда в бумажной салфетке. Он никак не реагирует на просьбу Маргарет. Она сама устремляется к комбайну и наклоняется над его пультом управления.
Гупер. Мы подарили им эту вещь к третьей годовщине свадьбы; там три громкоговорителя.
Комната внезапно содрогается от мощных звуков кульминации вагнеровской оперы или бетховенской симфонии.
Папа. Выключите к черту эту штуковину!
Почти сразу вслед за этим наступает тишина, через мгновение нарушаемая громогласными возгласами Мамы, которая вкатывается через дверь из холла со стремительностью атакующего носорога.
Мама. Где тут мой Брик, где мой дорогой малыш?!
Папа. Извиняюсь! Включите поскорей снова!
Все очень громко смеются. Папа известен своими насмешками над Мамой, и громче всех смеется этим его шуткам сама Мама, хотя иногда они бывают довольно жестокими, – тогда она берет в руки какую-нибудь вещь или начинает суетливо что-нибудь делать, чтобы скрыть обиду, которую не может замаскировать даже громкий хохот. На этот раз она в отличном настроении: после того как ей сообщили вымышленное «медицинское заключение» о состоянии здоровья Папы, у нее отлегло от сердца. Поэтому сейчас она лишь глупо и смущенно хихикает, глядя на Папу, а потом оборачивается к Брику – все это очень живо и энергично.
Мама. Вот он где, вот мой дорогой малыш! Что это у тебя в руке? Отдай-ка этот стакан, сынок, твоя рука создана, чтобы держать вещи получше!
Гупер. Посмотрим, как Брик отдаст свой стакан!
Брик отдает стакан Маме, предварительно осушив его. И снова все разражаются хохотом, одни – тонким, другие – басовитым.
Мама. Ах ты мой плохой мальчик, ай-ай-ай, мой бяка мальчик! Ну поцелуй свою мамочку, непослушный шалун! Глядите-ка, не хочет, отворачивается. Брик никогда не любил, чтобы его целовали и лезли к нему с нежностями, – видно, он всегда был слишком этим избалован! Сынок, выключи эту штуку!
Брик только что перед этим включил телевизор. Выключает.
Терпеть не могу телевизор; уж радио – хорошего мало, а телевизор – того хуже. (Пыхтя, шлепается на стул.) Ой, что же я тут-то уселась? Я хочу сидеть на диване, рядом с моим любимым, держаться с ним за руки и ласково прижиматься к нему!
На Маме все то же черно-бело-серебристое платье. Его крупный асимметричный рисунок, напоминающий пятнистую шкуру какого-то массивного животного, блеск больших бриллиантов и многочисленных жемчужин, сверкающие бриллианты, вделанные в серебряную оправу ее очков, ее трубный голос и зычный хохот – все это с момента появления Мамы буквально заполняет собой всю комнату. Папа смотрит на нее с постоянной гримасой хронического раздражения.
(Еще громче.) Ваше преподобие, эй, ваше преподобие! Дайте-ка мне руку и помогите встать с этого стула!
Тукер. Знаю я ваши фокусы!
Мама. Какие фокусы? Дайте мне руку, чтобы я могла встать и…
Тукер протягивает ей руку. Она хватает его за руку и усаживает себе на колени с пронзительным хохотом.
Видели когда-нибудь священника на коленях у толстой дамы? Эй, эй, люди! Видели священника на коленях у толстой дамы?
Мама на всю округу прослыла любительницей подобных грубых, неизящных шуток. Маргарет наблюдает эту сцену со снисходительным юмором, потягивая красное вино со льдом и посматривая на Брика, зато Мэй с Гупером обмениваются досадливыми жестами: они относятся к фиглярству Мамы не с юмором, а с беспокойством, так как Мэй видит в подобных ее выходках возможную причину того, что, несмотря на все их с Гупером старания, им как-то не удается войти в круг избранных молодых пар Мемфиса.
В комнату, хихикая, заглядывает кто-то из слуг-негров, Лейси или Суки. Они ожидают знака внести именинный пирог и шампанское. Папе совсем не весело. Несмотря на то, что, услышав благоприятное заключение врачей, он почувствовал огромное душевное облегчение, он недоумевает, почему же не отпускает мучительная боль: словно лисьи зубы вгрызаются в кишечник. «Однако этот спастический колит – серьезная штука», – говорит он самому себе, но вслух рычит на Маму.
Папа. Слушай, Мама, может, хватит возни? Ты слишком стара и слишком толста для этих детских дурачеств. И кроме того, женщине с твоим давлением – у нее двести весной было! – опасно так резвиться – кондрашка может хватить…
Мама. Давайте праздновать Папин день рождения!
Негры в белом вносят огромный именинный пирог с зажженными свечами и ведерки с шампанским во льду; горлышки бутылок украшены атласными лентами. Мэй с Гупером запевают песню, и все, в том числе негры и дети, подхватывают. Один только Брик остается безучастным.
Все
С днем рождения!
С днем рождения!
Папа, поздравляем.
Внуки же поют:
«Деда поздравляем».
Счастья вам желаем!
Другие поют: «Долгих лет желаем!»
Мэй вышла на середину сцены и образует из своих детей некое подобие хора. Мы слышим, как она вполголоса отсчитывает: «Раз, два, три!» – и они запевают новую песенку.
Дети
Скинка-минка, динь-динь-динь,
Скинка-минка, динь-ля-ля,
Все мы любим так тебя.
Скинка-минка, динь-динь-динь,
Скинка-минка, динь-ля-ля,
Они разом поворачиваются в сторону Папы.
Мы любим, дедушка, тебя!
Все вместе оборачиваются лицом к зрителям, словно хор в музыкальной комедии.
Мы любим дедулю родного,
Мы любим дедулю, да-да,
Мы любим тебя, дорогого,
Мы любим дедулю всегда.
Скинка-минка, динь-динь-динь,
Скинка-минка, динь-динь, ля-ля,
Мэй поворачивает свой хор в сторону Мамы.
И любим, бабуля, тебя!
Мама заливается слезами. Негры выходят.
Папа. Ида, в чем дело? Что с тобой?
Мэй. Это от счастья.
Мама. Я так счастлива, Папа, так счастлива, что должна дать счастью выход: поплакать или еще что-нибудь. (Неожиданно и громко в наступившей тишине.) Брик, ты слышал, какую чудесную новость о Папином здоровье принес из клиники доктор Бо? Папа совершенно здоров! На все сто!
Маргарет. Как замечательно!
Мама. Он здоров на сто процентов. С блеском, на «отлично», выдержал все обследования. Теперь, когда мы знаем, что он ничем не болен, если не считать спастического колита, я могу кое в чем вам признаться. Я ужас как волновалась, чуть с ума не сошла: боялась, а вдруг у Папы…
Маргарет (вскакивая на ноги, перебивает ее громким восклицанием). Брик, дорогой, разве ты не собираешься вручить Папе свой подарок ко дню рождения? (Проходя мимо Брика, выхватывает у него стакан с виски. Берет красиво упакованный сверток.) Вот он, Папа, это от Брика!
Мама. Из всех Папиных дней рождения этот самый грандиозный: сотня подарков и кипы телеграмм от…
Мэй (перебивая). Что там такое, Брик?
Гупер. Ставлю пятьсот против пятидесяти, что Брик понятия не имеет.
Мама. Главное в подарке – сюрприз. Пока не развернешь пакет, не знаешь, что там такое. Посмотри же подарок, Папа.
Папа. Посмотри сама. Я хочу кое-что спросить у Брика! Пойди-ка сюда, Брик.
Маргарет. Папа зовет тебя, Брик. (Развертывает пакет.)
Брик. Скажи Папе, что я охромел.
Папа. Вижу, что охромел. Я хочу узнать, как тебя угораздило.
Маргарет (прибегая к тактике отвлечения). Ох, вы только посмотрите, это же кашемировый халат! (Поднимает халат за плечи, демонстрируя его всем присутствующим.)
Мэй. Сколько изумления в твоем голосе, Мэгги!
Маргарет. Никогда ничего подобного не видала.
Мэй. Вот странно-то. Xа!
Маргарет (резко поворачиваясь к ней, с ослепительной улыбкой). Что же тут странного? У моих родителей не было иного богатства, кроме доброго имени, и такие предметы роскоши, как кашемировые халаты, до сих пор меня изумляют!
Папа (угрожающе). Тише!
Мэй (в запальчивости игнорирует это предупреждение). Интересно только, отчего ты так изумляешься сейчас, если сама же купила его в магазине Лоувенстайна в Мемфисе еще в прошлую субботу. Сказать, откуда я знаю?
Папа. Я же сказал: тише!
Мэй. Я знаю это от продавщицы, которая продала его тебе. Она обслуживала меня и сказала: «О, миссис Поллит, здесь только что была ваша невестка – она купила кашемировый халат для вашего свекра!»
Маргарет. Сестрица! Какой талант пропадает! Тебе бы не домашним хозяйством заниматься да не с детьми сидеть, а в ФБР работать или…
Папа. Тише!
У его преподобия Тукера более замедленные рефлексы, чем у других. Он заканчивает начатую фразу после этого грозного окрика.
Тукер (доктору Бо). …Сторк и Ринер идут голова в голову! (Весело хохочет, но, заметив, что все молчат, а Папа свирепо смотрит на него, сконфуженно смолкает.)
Папа. Ваше преподобие, надеюсь, я не перебил очередной рассказ о мемориальных витражах, а?
Тукер натянуто смеется, затем сухо покашливает в неловкой тишине.
Знаете что, ваше преподобие?
Мама. Слушай, Папа, перестань подкалывать его преподобие!
Папа (повышая голос). Слыхали такое выражение: «одно харканье, а плюнуть нечем»? Так вот, это ваше сухое покашливание заставляет вспомнить о нем: «одно харканье, а плюнуть нечем»…
Пауза, которую прерывает только короткий испуганный смешок Маргарет, единственной здесь, кто способен понять и оценить гротескное.
Мэй (поднимая руки и бренча браслетами). Интересно, москиты сегодня кусаются?
Папа. Что-что, Мама-младшая? Ты что-то сказала?
Мэй. Да, я говорю, интересно, съедят ли нас заживо москиты, если мы выйдем подышать на галерею?
Папа. Если съедят, я велю размельчить ваши кости в порошок и пустить на удобрение!
Мама. На прошлой неделе все вокруг опрыскивали с самолета, и, по-моему, это помогло, во всяком случае я ни разу…
Папа (прерывая ее). Брик, мне сказали, если только это не вранье, что вчера ночью ты прыгал через барьеры на школьной спортивной площадке?
Мама. Брик, сынок, Папа к тебе обращается.
Брик (с улыбкой, потягивая виски). Что ты сказал, Папа?
Папа. Говорят, ты вчера ночью прыгал через барьеры на школьной беговой дорожке?
Брик. Мне то же самое сказали.
Папа. Что ты там делал – прыгал или, может, задом дрыгал? Чем ты там занимался в три часа ночи – укладывал бабу на гаревую дорожку?
Мама. Какой ужас, Папа! Теперь ты не на положении больного, и я не разрешаю тебе говорить такие…
Папа. Тише!
Мама. …гадости в присутствии его преподобия, я…
Папа. Тише! Я спрашиваю, Брик: ты что, развлекался вчера ночью на этой гаревой дорожке? Может, гонялся по ней за какой-нибудь юбкой и споткнулся в пылу погони?.. Так было дело?
Гупер хохочет, громко и фальшиво, а вслед за ним разражаются нервным смехом и другие. Мама топает ногой и поджимает губы. Она подходит к Мэй и что-то ей шепчет. Брик выдерживает тяжелый, пристальный, насмешливый взгляд отца с застывшей на губах неопределенной улыбкой и со стаканом виски в руке – это его обычная защитная реакция во всех ситуациях.
Брик. Нет, сэр, не думаю…
Мэй (одновременно с ним, тихо). Ваше преподобие, давайте немного прогуляемся на свежем воздухе.
Она и Тукер выходят на галерею, в то время как Папа продолжает.
Папа. Тогда чем же ты, черт побери, занимался там в три часа пополуночи?
Брик. Барьерным бегом, Папа, бегом и прыжками через барьеры. Но эти высокие барьеры стали слишком высоки для меня.
Папа. Из-за того, что ты был пьян?
Брик (его неопределенная улыбка слегка сникает). Трезвый я не пытался бы прыгать и через низкие…
Мама (поспешно). Папа, задуй свечи на своем именинном пироге!
Маргарет (одновременно). Я хочу предложить тост за Папу Поллита, за его шестьдесят пятый день рождения, за крупнейшего плантатора-хлопковода в…
Папа (вне себя от гнева и омерзения, рычит). Я сказал «хватит», значит, хватит, прекратите этот…
Мама (подходя к Папе с пирогом). Папа, я не позволяю тебе говорить таким тоном, даже в твой день рождения, я…
Папа. Я буду говорить так, как мне заблагорассудится, Ида, и в мой день рождения, и в любой другой день в году, а если кому-нибудь здесь это не понравится, то может убираться на все четыре стороны!
Мама. Ты так не думаешь!
Папа. С чего ты взяла, что я так не думаю?
Тем временем происходил оживленный, но осторожный обмен знаками Гупера с кем-то, находящимся на галерее, и Гупер тоже вышел на галерею.
Мама. Я знаю, что ты так не думаешь.
Папа. Ни черта ты не знаешь, никогда ни черта не знала!
Мама. Ты не можешь так думать.
Папа. Нет уж, как говорю, так и думаю! Будь уверена! Я черт знает что терпел, потому что в живых уже себя не считал. Ты тоже считала, что я в могилу гляжу, вот и начала распоряжаться да командовать. Так вот, Ида, можешь теперь уняться, потому что я не собираюсь умирать, так что можешь кончать с этим делом, хватит, накомандовалась! Ты больше не будешь здесь распоряжаться, потому что я не умру. Я прошел через все лабораторные обследования, через эту чертову диагностическую операцию, и у меня ничего не нашли, кроме спастического колита. И я не умираю от рака, от которого, как ты думала, я вот-вот умру. Разве не так? Разве ты не думала, что я умираю от рака, Ида?
Все присутствующие вышли на галерею, оставив стариков одних. Те бросают друг на друга испепеляющие взгляды над пирогом с зажженными свечами. Мама тяжело дышит, ее грудь вздымается и опускается, пухлый кулак прижат к губам.
(Охрипшим голосом.) Ну что, Ида, разве не так? Разве не вбила ты себе в голову, что я умираю от рака и теперь ты можешь прибрать к рукам все хозяйство? Вот какое у меня впечатление сложилось. Еще бы ему не сложиться! Отовсюду слышится твой зычный голос, повсюду мельтешит твоя старая жирная туша.
Мама. Тшш! Священник!
Папа. Плевать я хочу на священника!
Мама громко охает и садится на диван, который для нее маловат.
Ты слышала, что я сказал? Я сказал, плевать я хочу на священника!
Кто-то снаружи закрывает дверь на галерею как раз в тот момент, когда в небе вспыхивает фейерверк и раздаются возбужденные детские крики.
Мама. Я никогда еще тебя таким не видела, не пойму, какая муха тебя укусила!
Папа. Я прошел через все эти лабораторные обследования, вытерпел операцию, всякие там процедуры, чтобы узнать, кто тут хозяин – я или ты! Так вот, теперь выяснилось, что хозяин – я. Это мой подарок, мой пирог, мое шампанское! А то последние три года ты мало-помалу все тут начала прибирать к рукам. Хозяйничала. Распоряжалась. Твоя старая жирная туша металась по всему имению, которое я создал собственными руками! Это я создал плантацию! Я был на ней надсмотрщиком! Я был надсмотрщиком на прежней плантации Строу и Очелло. В десять лет я бросил школу! Десяти лет от роду я бросил школу и пошел работать в поле, как какой-нибудь негр. И я поднялся до должности управляющего плантацией Строу и Очелло. А потом старик Строу умер, я стал компаньоном Очелло, и плантация становилась все больше, больше, больше, больше, больше! Я сделал все это сам, ты палец о палец для этого не ударила, а теперь приготовилась забрать все в свои руки. Так слушай, что я тебе скажу: укротись, хозяйничать ты здесь не будешь, ничем – понимаешь, ничем – распоряжаться я тебе не позволю! Это тебе ясно, Ида? Ты хорошо это усвоила? Заруби же это себе на носу! Мне сделали все мыслимые анализы, сделали эту чертову диагностическую операцию и ничего не нашли, кроме спастического колита, да и тот, наверно, возник на нервной почве – от отвращения ко всей мерзкой лжи, ко всем лжецам, с которыми я должен был мириться; к этому проклятому притворству, которое я должен был терпеть все сорок лет, что мы живем вместе!.. Ну-ка, Ида! Задуй-ка свечи на именинном пироге! Сложи губы трубочкой, набери побольше воздуха и задуй к чертям собачьим свечи на этом пироге!
Мама. О Папа, о боже мой, как ты можешь!
Папа. Что с тобой?
Мама. И все эти годы ты не верил, что я люблю тебя?!
Папа. Гм?
Мама. Ведь я любила, очень любила, так тебя любила! Даже твою ненависть и резкость – и те любила! (Разрыдавшись, неуклюже выбегает на галерею.)
Папа (самому себе). Забавно, если это правда…
Пауза. Небо ярко освещается фейерверком.
Брик! Эй, Брик! (Стоит перед своим именинным пирогом с горящими свечами.)
Через некоторое время в комнату входит, ковыляя, Брик. Он опирается на костыль и держит в руке стакан. Вслед за ним входит Маргарет с лучезарной и встревоженной улыбкой на губах.
Я не звал тебя, Мэгги. Я звал Брика.
Маргарет. Я лишь доставила его вам.
Она целует Брика в губы – он немедленно вытирает рот тыльной стороной ладони. Маргарет стремительно, как девочка, выпархивает из комнаты. Брик с отцом остаются одни.
Папа. Зачем ты это сделал?
Брик. Что я сделал, Папа?
Папа. Отерся, как будто она не поцеловала тебя, а плюнула тебе в лицо.
Брик. Не знаю. Это вышло непроизвольно.
Папа. Эта женщина, твоя жена, она, конечно, покрасивей жены Гупера, но чем-то они все-таки смахивают друг на друга.
Брик. Чем же, Папа?
Папа. Чем – трудно сказать, а вид у них какой-то одинаковый.
Брик. Вид у них не слишком спокойный, а?
Папа. Да уж куда там!
Брик. Как у раздраженных кошек?
Папа. Вот-вот, смахивают на раздраженных кошек.
Брик. На двух раздраженных кошек на раскаленной крыше?
Папа. Верно, сын, они как две кошки на раскаленной крыше. Забавно, что вы с Гупером такие разные, а в жены себе выбрали женщин одного типа.
Брик. Мы оба женились на девушках из общества, Папа.
Папа. Дерьмо это общество… Интересно, отчего у них обеих такой вид?
Брик. Ну, наверно, оттого, Папа, что они сидят в центре огромного имения, двадцать восемь тысяч акров земли – это ведь ох какой лакомый кусочек! – и собираются поцапаться из-за этой земли, каждая полна решимости отхватить на свою долю больше, чем соперница, как только ты выпустишь имение из рук.
Папа. Тогда я приготовил этим женщинам сюрприз. Если они действительно этого дожидаются, то я еще долго-долго не собираюсь выпускать его из рук.
Брик. Правильно, Папа. Ты давай крепче держись за землю, и пусть они выцарапают друг другу глаза…
Папа. Можешь не сомневаться, я ее из рук не выпущу, и пусть эти кошки выцарапывают друг другу глаза, ха-ха-ха!.. Однако жена Гупера нарожала кучу детей; в плодовитости ей не откажешь. Черт, когда сегодня за ужином она усадила всех их вместе с нами, пришлось с обеих сторон стола поднимать доски, чтобы разместить эту ораву! Пять голов у нее уже есть, и скоро ожидается пополнение.
Брик. Да, уж номер шесть не заставит себя ждать…
Папа. Знаешь, Брик, я понять не могу, как же это так получается?
Брик. Что, Папа?
Папа. Ты всеми правдами и неправдами обзаводишься собственной землей, создаешь на ней хозяйство, оно крепнет и разрастается, и не успеешь оглянуться, как все уплывает у тебя из рук, прямо-таки уплывает из рук!
Брик. Такова жизнь, Папа. Говорят, природа не любит пустоты.
Папа. Говорят-то говорят, но иной раз подумаешь, что пустота в тысячу раз лучше той дряни, которой природа заполняет ее. Кто-то стоит у той двери?
Брик. Ага.
Папа (понизив голос). Кто?
Брик. Кому интересно знать, о чем мы разговариваем.
Папа. Гупер? Гупер!
Предусмотрительно выдержав паузу, в дверях галереи появляется Мэй.
Мэй. Вы звали Гупера, Папа?
Папа. А, это была ты.
Мэй. Вам нужен Гупер, Папа?
Папа. Нет, и ты тоже не нужна. Мне нужно, чтобы никто мне не мешал, пока я тут секретничаю с моим сыном Бриком. Здесь слишком душно, чтобы сидеть за закрытыми дверями, но если для того, чтобы я мог поговорить по секрету с моим сыном Бриком, я обязательно должен встать и закрыть эти двери, прошу предупредить меня, и я их закрою. Потому что я терпеть не могу, когда подслушивают, фискалят и шпионят.
Мэй. Но за что же, Папа…
Папа. Ты не учла, что светит луна и от тебя падает сюда тень!
Мэй. Я просто…
Папа. Ты просто шпионила, и сама это знаешь!
Мэй (начинает шмыгать носом и разражается рыданиями). О Папа, вы почему-то так жестоки к тем, кто действительно вас любит!
Папа. Хватит, хватит, хватит! Я выселю вас с Гупером к чертям собачьим из той соседней комнаты. Какое вам дело до того, что происходит здесь ночью между Бриком и Мэгги? Вы подслушиваете по ночам, как парочка заправских сыщиков, и идете потом доносить обо всем, что услышали, Маме, а та приходит ко мне и сообщает: так-то, мол, и так-то, они, мол, сами слышали, какие дела творятся у Брика с Мэгги, и, ей-богу, меня тошнит от всего этого. Выселю к черту вас с Гупером из той комнаты, так и знайте; не выношу, когда подслушивают да шпионят, у меня с души от этого воротит!
Мэй закидывает назад голову, возводит очи к небу и воздевает вверх руки, как бы моля Бога сжалиться над ней, жертвой несправедливости, затем прижимает к носу платок и выбегает вон из комнаты, громко шурша юбками.
Брик (теперь он возле бара). Значит, подслушивают?
Папа. Да. Подслушивают и сообщают Маме о том, что здесь происходит между тобой и Мэгги. Они говорят, что… (запнувшись, как бы от смущения) ты не спишь с ней, что ты спишь на диване. Это так или нет? Если Мэгги тебе не нравится, избавься от Мэгги! Что это ты там делаешь?
Брик. Подливаю себе виски.
Папа. Ты знаешь, сын, что ты крепко втянулся в это?
Брик. Да, сэр, да, я знаю.
Папа. Из-за этого ты бросил работу спортивного комментатора – из-за привычки к спиртному?
Брик. Да, сэр, да, сэр, похоже, что так. (Он неопределенно и дружелюбно улыбается отцу над вновь наполненным стаканом.)
Папа. Не говори об этом в таком тоне, сын, дело слишком серьезное.
Брик (неопределенно). Да, сэр.
Папа. И, послушай, не разглядывай ты эту чертову люстру…
Пауза. Голос Папы звучит хрипло.
Ее тоже мы приобрели в Европе – на распродаже вещей после большого пожара.
Новая пауза.
Жизнь – вот что важно. Надо держаться за жизнь – больше не за что. Тот, кто пьет, попусту растрачивает свою жизнь. Не делай этого, держись за свою жизнь. Больше ведь не за что держаться… Сядь-ка вот здесь, чтобы мы могли поговорить, не повышая голоса, а то в этом доме у стен есть уши.
Брик (ковыляет через комнату, чтобы сесть рядом с отцом на диване). Ладно, Папа.
Папа. Вот ты ушел… как это получилось? Разочаровался в чем-то?
Брик. Не знаю. Может, ты знаешь?
Папа. Я тебя спрашиваю, черт побери! Откуда мне-то знать, раз ты не знаешь?!
Брик. Ничего особенного: занялся этим делом и увидел, что рот у меня словно ватой набит. Постоянно не поспевал за тем, что происходило на поле, ну и…
Папа. Ушел!
Брик (дружелюбно). Да, ушел.
Папа. Сын!
Брик. А?
Папа (шумно и глубоко затягивается сигарой; затем, внезапно наклонившись, с шумом выдыхает дым и подносит руку ко лбу). Вот так так! Ха-ха! Слишком сильно затянулся, голова немного закружилась…
Бьют каминные часы.
Почему людям так чертовски трудно разговаривать?
Брик. Да…
Часы продолжают мелодично отбивать десять часов.
Приятный, спокойный бой у этих часов, люблю всю ночь слушать, как они бьют… (Он поудобнее устраивается на диване, откинувшись на подушки.)
Папа сидит прямо и неподвижно, полный какой-то невысказанной тревоги. Все жесты, которыми он сопровождает свои слова, резки и напряженны. В течение своего нервного монолога он тяжело, с присвистом дышит, сопит и время от времени бросает на сына быстрые робкие взгляды.
Папа. Мы купили их тем летом, когда ездили с Мамой в Европу. Черт побери это бюро путешествий Кука, никогда в жизни не проводил так скверно время, уверяю тебя, сынок. В их гранд-отелях – жулик на жулике, того и жди облапошат! Мама накупила там столько всякого добра, что в два товарных вагона не вместилось, ей-богу! Всюду, куда нас заносила нелегкая, она покупала, покупала, покупала. И конечно же, добрая половина ее покупок до сих пор даже не распакована, валяется в подвале, который этой весной затопило водой! (Смеется.) Эта Европа, скажу тебе, – сплошной аукцион, большая распродажа с торгов, больше ничего. Все эти старые, обветшалые «достопримечательные места» – настоящая барахолка, и Мама там прямо обезумела: сорила деньгами без удержу, только и делала, что покупала, покупала, покупала! Слава богу еще, что я человек богатый, денег куры не клюют, и вот, поди же ты, половина этого добра плесневеет в подвале. Нет, слава богу, что я богатый человек, а то… Но я богат, Брик, чертовски богат. (На мгновение его глаза загораются.) Знаешь, какое у меня состояние? Ну-ка, угадай, Брик! Угадай, сколько я стою?!
Брик неопределенно улыбается, потягивая виски.
Почти десять миллионов! И это, учти, только деньгами и акциями, не считая двадцати восьми тысяч акров лучшей земли во всей долине!
Вспышка, треск, и ночное небо озаряется мрачным зеленоватым светом. На галерее раздаются радостные вопли детей.
Но жизнь себе не купишь ни за какие деньги. Нельзя выкупить обратно жизнь, если твоя жизнь прожита. Жизнь – это такая вещь, которая не продается ни на европейской барахолке, ни на американских рынках, нигде в мире. Человек не может купить себе за деньги жизнь, купить себе новую жизнь, когда его жизнь подошла к концу… Эта мысль отрезвляет, очень отрезвляет, и она неотступно преследовала меня, снова и снова прокручивалась в голове – до сегодняшнего дня… После того, что мне, Брик, пришлось испытать за последнее время, я стал печальней и набрался мудрости. И еще одно воспоминание сохранилось у меня о Европе.
Брик. Какое, Папа?
Папа. Холмы вокруг Барселоны в Испании и ребятишки, которые бегали по этим голым холмам в чем мать родила. Они просили милостыню, повизгивая и завывая, как просят есть голодные собаки. А на улицах Барселоны полно толстяков священников. Масса священников, и все такие жирные, такие благодушные, ха-ха! Знаешь, я мог бы накормить всю эту страну! У меня достаточно денег, чтобы накормить всю эту проклятую страну, но человек – животное эгоистичное, и тех денег, что я раздал этим жалобно клянчащим ребятишкам на холмах вокруг Барселоны, вряд ли хватило бы даже на то, чтобы обить один из стульев в этой комнате, да-да, на эти деньги нельзя было бы даже поменять обивку вон на том стуле!.. Черт возьми, я швырнул им деньги, как бросают корм цыплятам, я запустил в них горстью монет, чтобы отвлечь их, а самому успеть забраться в машину – и укатить прочь… А потом еще в Марокко помню случай. У них там, у арабов, к проституции приучают лет этак с четырех-пяти, ей-богу, не преувеличиваю. Помню, однажды днем в Марракеше – это такой старый арабский город, обнесенный стеной, – присел я на обломок стены, чтобы сигару выкурить, а жара там, надо сказать, стояла несусветная, и вот на дороге напротив меня останавливается арабская женщина, долго-долго смотрит на меня… Стоит она, значит, как вкопанная, в пыли, посреди раскаленной от зноя дороги, и смотрит на меня, пока я не начинаю смущаться. Но слушай, что было дальше. На руках она держала голого ребятенка, маленькую голую девчушку, которая, может, и ходить-то недавно научилась, и вот через минуту-другую женщина опускает малышку на землю, что-то говорит ей шепотом и подталкивает ее вперед. Малышка, которая едва начала ходить, топает ко мне… Вот черт, вспомнить такое – и то гадко становится! Протягивает свою ручонку и пытается расстегнуть мне брюки! Ребенку не было и пяти! Можешь ты этому поверить? Или, по-твоему, я это выдумал? Я вернулся в гостиницу и говорю Маме: «Давай собирайся! Мы сейчас же уезжаем отсюда…»
Брик. Что это ты, Папа, такой разговорчивый сегодня?
Папа (пропуская его слова мимо ушей). Да, сударь, так уж устроена жизнь, человек – животной смертное, но и умирая, он не жалеет других, куда там… Ты что-то сказал?
Брик. Да.
Папа. Что?
Брик. Подай мне костыль – я не могу встать.
Папа. Куда это ты собрался?
Брик. Прогуляться к бару…
Папа. А-а, на, возьми. (Подает Брику костыль.) Да, так вот, человек – животное смертное и, если у него есть деньги, он покупает, и покупает и покупает. Я думаю, он скупает все, что только может купить, по той причине, что где-то в глубине души лелеет безумную надежду: а вдруг я куплю среди прочего вечную жизнь?! Но так никогда не бывает… Человек – это такое животное, которое…
Брик (стоя у бара). Ну, Папа, ты разошелся сегодня: говоришь без умолку.
Пауза. Снаружи доносятся голоса.
Папа. Намолчался за последнее время: ни слова не говорил, сидел и глядел в пространство. А на душе такая тяжесть лежала. Зато сегодня у меня камень свалился с души. Поэтому я и разболтался. Почувствовал себя на седьмом небе…
Брик. Знаешь, чего бы мне хотелось больше всего?
Папа. Чего?
Брик. Полной тишины. Мертвой тишины, которую ничто бы не нарушало.
Папа. Почему?
Брик. Потому что тишина покойней.
Папа. Слушай, оставим-ка мертвую тишину для могилы. (Довольный, посмеивается.)
Брик. Ты кончил говорить со мной?
Папа. Почему тебе так хочется заставить меня молчать?
Брик. Да ведь сколько раз уже так бывало! Ты говоришь: «Брик, мне нужно с тобой побеседовать», но, когда мы принимаемся беседовать, настоящего-то разговора так и не получается. Потому что ничего не говорится. Ты восседаешь на стуле и разглагольствуешь о том и о сем, а я делаю вид, что слушаю. Я стараюсь показать, что слушаю, но на самом деле не слушаю, почти не слушаю. Людям… ужасно трудно… общаться друг с другом… А у нас с тобой это вообще не…
Папа. Ты когда-нибудь испытывал страх? Я хочу сказать, ты когда-нибудь по-настоящему ощущал ужас перед чем-то? (Встает.) Минуту, я закрою сейчас эти двери… (Закрывает двери на галерею с таким видом, словно собирается сообщить важный секрет.) Брик…
Брик. Что?
Папа. Сынок, а ведь я думал, что у меня это!
Брик. Что – это? Что – это, Папа?
Папа. Рак!
Брик. О…
Папа. Думал, костлявая уже положила мне на плечо свою тяжелую, холодную лапу!
Брик. И все время молчал об этом.
Папа. Свинья визжит, а человек молчит об этом, хотя у него нет того преимущества, которое есть у свиньи.
Брик. Что же это за преимущество?
Папа. Не знать… что ты смертен – большое утешение. У человека нет такого утешения, он единственный среди всех живых существ ведает о смерти, знает, что это такое. Прочие твари – те живут и умирают в неведении, так уж заведено в мире. Они умирают в неведении, ничего не зная о смерти, и все же свинья визжит, но человек – иногда он может и помолчать об этом. Иногда он (в словах старика звучит подспудная яростная сила) умеет молчать об этом. Как ты думаешь…
Брик. Что, Папа?
Папа. Не наделает вреда этому колиту стаканчик виски?
Брик. Нет, сэр, не наделает. Может, даже пойдет на пользу.
Папа (с внезапной волчьей ухмылкой). Черт возьми, у меня слов нет! Я как заново родился! Бог ты мой, я ожил, живу! Я жив, сынок, жив!
Брик глядит вниз – в свой стакан.
Брик. Ты лучше себя чувствуешь, Папа?
Папа. Лучше? Еще бы! Я могу дышать полной грудью! Всю свою жизнь я был как крепко сжатый кулак… (Наливает себе виски.) Бил, молотил, крушил! А теперь я собираюсь разжать эти стиснутые в кулак руки и легко касаться ими всего… (Протягивает руки и как бы ласкает воздух.) Знаешь, что у меня на уме?
Брик (неопределенно). Нет, не знаю. Что же у тебя на уме?
Папа. Ха-ха! Развлечения! Развлечения с женщинами!
Улыбка на лице Брика несколько тускнеет, но не исчезает.
Уф, Брик, это зелье все нутро обжигает! Да, мальчик. Я тебе сейчас одну вещь скажу – ты, наверно, и не подозреваешь. Мне пошел шестьдесят шестой год, а я все еще хочу женщин.
Брик. Силен ты, Папа. По-моему, это удивительно.
Папа. Удивительно?
Брик. Восхитительно, Папа.
Папа. Что верно, то верно, это и удивительно, и восхитительно. До меня вдруг дошло, как мало я брал от жизни. Упустил столько возможностей, потому что хотел выглядеть порядочным, боялся нарушить приличия. Порядочность, приличия – дерьмо это, вздор! Все это чушь, чушь, чушь! Я понял это только теперь, после того как заглянул смерти в лицо. И раз уж костлявая убралась восвояси, я постараюсь взять свое – пущусь, что говорится, во все тяжкие!
Брик. Во все тяжкие?
Папа. Да-да, во все тяжкие! Какого черта! Я спал с твоей матерью всю жизнь, лишь пять лет назад завязал, это, значит, мне шестьдесят уже было, а ей – пятьдесят восемь, и никогда она мне даже симпатична не была, никогда!
В холле уже некоторое время звонит телефон. Входит Мама.
Мама. Мужчины, неужели вы не слышите, как телефон надрывается? Я услыхала звон с галереи.
Папа. Ты могла пройти через любую из пяти других комнат, которые выходят на галерею с этой стороны. Зачем тебе понадобилось идти обязательно через эту?
Мама, сделав шаловливую гримасу, выбегает в холл.
Хм! Знаешь, когда Мама выходит из комнаты, я не могу вспомнить, как эта женщина выглядит, но, когда Мама возвращается в комнату, я вяжу, как она выглядит, и думаю: «Глаза бы мои на тебя не смотрели!» (Наклонясь вперед, хохочет над своей шуткой, пока хохот не отзывается болью в животе, и тогда он с гримасой выпрямляется. Его смех становится глухим, сдавленным, и он, с некоторым сомнением взглянув на свой стакан с виски, ставит его на стол.)
Брик тем временем поднялся и проковылял к дверям на галерею.
Эй! Куда это ты?
Брик. Выйду подышать.
Папа. Нет, погоди. Тебе, молодой человек, придется побыть здесь до окончания этого разговора.
Брик. Я думал, он окончен, Папа.
Папа. Он даже еще не начинался.
Брик. Значит, я ошибся. Прости. Я просто хотел подставить лицо ветерку с реки.
Папа. Включи вентилятор и садись-ка вот на этот стул.
Из холла доносятся голос Мамы.
Голос Мамы. Ну и чудачка вы, мисс Салли! Никогда не знаешь, что вы выкинете в следующий раз, мисс Салли. Почему вы меня-то не попросили объяснить вам это?
Папа. Боже, она опять говорит с этой старой девой, моей сестрой.
Голос Мамы. Ну всего доброго, мисс Салли. Приезжайте к нам как-нибудь, да поскорее. Папа будет до смерти рад повидаться с вами! Хорошо, до свиданья, мисс Салли…
Слышно, как Мама вешает трубку и весело гогочет. Папа издает стон и закрывает уши руками.
Мама (появляясь на пороге). Представляешь, Папа, это снова звонила мисс Салли из Мемфиса! Знаешь, что она сделала? Позвонила своему мемфисскому врачу и заставила его растолковать ей, что такое этот спастический колит! Ха-ха-а-а! А теперь звонит мне, чтобы сказать, как ее обрадовало, что… Э! Пусти же меня!
Папа придерживал все это время полузакрытую дверь, не давая ей войти.
Папа. Нет, не пущу. Я же ясно сказал, чтобы ты не ходила взад и вперед через эту комнату. Давай-ка поворачивай и иди через какую-нибудь из остальных пяти.
Мама. Папа? Папа? О Папа! Ты же на самом деле не думал так, когда наговорил мне этих вещей, ведь правда?
Он плотно закрывает перед ее носом дверь, но она продолжает взывать.
Дорогой? Дорогой? Папа? Ты ведь не думал так, когда наговорил мне этих ужасных вещей? Я знаю, что ты так не думал. Я знаю, что в глубине души ты этого не думаешь… (По-детски причитающий голос обрывается со всхлипыванием, и слышны ее тяжелые удаляющиеся шаги.)
Брик снова направился было, опираясь на костыль, к дверям на галерею. Садится.
Папа. Оставить меня в покое – это все, о чем я прошу эту женщину. Но она никак не может примириться с мыслью, что она меня раздражает. Это оттого, что я слишком много лет спал с нею. Должен был бы давным-давно забастовать, но этой старухе, ей все было мало – а в постели-то я молодцом был… Не надо мне было столько своей силы на нее тратить… Говорят, природа отпускает мужчине определенное количество – столько-то раз, и все. Ну что же, сколько-то во мне еще осталось, сколько-то есть, и я подыщу себе женщину получше, чтобы потратить на нее остаток! Уж я подберу себе красотку первый сорт, сколько бы она ни стоила, я осыплю ее норковыми шубками! Ха-ха! Я раздену ее догола, и осыплю ее норками, и увешаю ее бриллиантами! Ха-ха! Раздену ее догола, увешаю бриллиантами, осыплю норками и буду валять ее до умопомрачения. Ха-ха-ха-ха!
Голос Мэй (за дверью, весело). Кто это там смеется?
Голос Гупера (там же). Это Папа там смеется?
Папа. Вот дерьмо! Пара балаболок… (Подходит к Брику и кладет ему руку на плечо.) Вот так-то, сынок, так-то, Брик. Я – счастлив! Я счастлив, сын, я счастлив! (Слегка поперхнувшись и закусив нижнюю губу, быстро и застенчиво прижимается головой к голове сына, а затем со смущенным покашливанием нерешительно возвращается к столу, на который поставил стакан. Пьет. Когда жидкость обжигает ему внутренности, по его лицу пробегает гримаса боли.)
Брик вздыхает и с усилием пытается подняться.
Отчего ты такой беспокойный? Вскакиваешь, словно у тебя полны штаны муравьев. Гнетет тебя что-нибудь?
Брик. Да, сэр…
Папа. Что?
Брик. Одна вещь… никак… не приходит…
Папа. Да? И что же это такое?
Брик (грустно). Щелчок…
Папа. Не понял, – что? Щелчок?
Брик. Да, щелчок.
Папа. Какой щелчок?
Брик. Щелчок у меня в голове. Щелк – и я спокоен.
Папа. Ей-богу, не понимаю, о чем ты толкуешь, но это меня тревожит.
Брик. Это происходит чисто механически.
Папа. Что происходит чисто механически?
Брик. Щелчок у меня в голове, после которого я успокаиваюсь. Я должен пить, пока это не случится. Это происходит чисто механически, вроде как… ну, как… как…
Папа. Как…
Брик. Выключатель какой-то щелкнет в голове, и тогда жаркий свет гаснет, включается ночная прохлада и (поднимает глаза, грустно улыбаясь) внезапно… наступает покой!
Папа (от изумления издает тихий, протяжный свист; снова подходит к Брику и обнимает сына за плечи). Боже ты мой! Я и не знал, как далеко это зашло у тебя. Да ведь ты – алкоголик!
Брик. Совершенно верно, Папа, я алкоголик.
Папа. Как же я упустил? Вот что значит забросить все!
Брик. Я должен услышать этот легкий щелчок в голове, и тогда я успокоюсь. Обычно он раздается раньше, иногда уже днем, но… сегодня он… задерживается… Нужно повысить уровень алкоголя в крови! (Эту последнюю фразу произносит энергично, подливая себе виски.)
Папа. Да-да, ожидание смерти сделало меня слепым. Я и понятия не имел, что мой сын становится законченным пьяницей прямо меня на глазах.
Брик (мягко). Зато теперь, Папа, ты имеешь понятие, новость дошла.
Папа. Да-да, теперь я прозрел, новость… дошла…
Брик. Тогда, если ты позволишь…
Папа. Нет, не позволю.
Брик. …я лучше посижу в одиночестве, пока не услышу щелчок в голове, это происходит чисто механически, но только когда я один или ни с кем не разговариваю…
Папа. У тебя, мой мальчик, было много-много времени, чтобы сидеть в тишине и ни с кем не разговаривать, но сейчас ты разговариваешь со мной. Во всяком случае, я с тобой разговариваю. Так что сиди и слушай, пока я тебе не скажу, что разговор окончен!
Брик. Но этот разговор ничем не отличается от всех других разговоров, которые мы вели с тобой в нашей жизни! Он ни к чему не ведет, ничего не дает! Это… это мучительно, Папа!..
Папа. Ну что ж, пусть тогда будет мучительно, но ты останешься сидеть на этом стуле? Я уберу к чертям твой костыль… (Хватает костыль и бросает его в другой конец, комнаты.)
Брик. Я могу прыгать на одной ноге, а упаду – поползу.
Папа. Смотри, как бы ты не пополз с этой плантации, и тогда, клянусь богом, тебе придется глотать пойло в притонах бродяг.
Брик. Придется, Папа, я знаю.
Папа. Нет, не придется. Ты – мой сын, и я приведу тебя в порядок; теперь, когда со мной все в порядке, я приведу в порядок тебя!
Брик. Гм?
Папа. Сегодня пришло заключение из Очснерской клиники. Знаешь, что они мне сообщили? (С лицом, сияющим торжеством.) Единственное, что они смогли обнаружить у меня в этой огромной больнице при помощи самоновейшего научного оборудования, – это легкий спастический колит. И нервы, вконец расшатанные беспокойством.
В комнату врывается с бенгальскими огнями в каждой руке маленькая девочка; она скачет и вопит, как взбесившаяся обезьяна, и вылетает обратно, получив шлепок от Папы. Молчание. Отец и сын смотрят друг на друга. Снаружи доносится веселый женский смех.
Ну, скажу я тебе, тут уж я вздохнул с облегчением. Гора с плеч свалилась!
Брик. Ты не был готов уйти?
Папа. Куда уйти? Чушь собачья… Когда, мой мальчик, человек уходит отсюда, он уходит в пустоту, в никуда! Человеческий организм – это такая же машина, как организм животного, или там рыбы, или птицы, или змеи, или насекомого! Только в тысячу раз сложнее и, значит, капризнее. Да. Я думал, у меня рак. У меня земля зашаталась под ногами; небо опустилось над головой, как черная крышка котла; дыхание стеснило! Сегодня же эту крышку убрали, и я свободно вздохнул, впервые за сколько лет? Боже, за три года…
Снаружи смех, беготня, в небе с негромким глухим звуком лопаются и вспыхивают ракеты.
Брик несколько долгих мгновений смотрит на него трезвым взглядом, затем с каким-то сдавленным испуганным возгласом вскакивает и, прыгая на одной ноге и хватаясь за мебель, пересекает комнату, чтобы взять костыль. Подобрав костыль, он панически устремляется к галерее.
(Хватает его за рукав белой шелковой пижамы.) Стой, сукин сын! Побудешь здесь, пока я тебя не отпущу!
Брик. Не могу я.
Папа. Останешься как миленький, черт побери!
Брик. Нет, не могу. Мы разговариваем… ты разговариваешь – кругами! Это же ни к чему не приводит, ни к чему! Всегда одно и то же: ты говоришь, что хочешь побеседовать со мной, и тебе абсолютно нечего сказать мне!
Папа. Нечего сказать? Это когда я говорю тебе, что буду жить, после того как уже распростился с жизнью?!
Брик. Ах, это! Так ты это хотел мне сказать?
Папа. Хорош гусь! Разве же это, разве же это – не важно?!
Брик. Ну, ты ведь сказал, что хотел, а раз так, я теперь…
Папа. Теперь ты снова сядешь на этот стул.
Брик. Ты сам не знаешь, чего хочешь, ты…
Папа. Я знаю, чего хочу!
Брик. Нет, не знаешь!
Папа. Не указывай мне, пьяный щенок! Сядь, не то оторву этот рукав!
Брик. Папа…
Папа. Делай, что я тебе говорю! Теперь я снова здесь хозяин! Всем тут снова распоряжаюсь я, так и знай!
В комнату врывается Мама; она прижимает руки к своей высоко вздымающейся груди.
Какого дьявола тебе здесь нужно, Мама?
Мама. О Папа! Почему ты так кричишь? Я этого не вы-ы-ынесу…
Папа (замахиваясь). Вон отсюда!
Мама с рыданиями выбегает из комнаты.
Брик (негромко и грустно). Боже мой…
Папа (свирепо). Да уж действительно «Боже мой»!
Брик вырывается и ковыляет к двери на галерею. Папа выдергивает у него из-под руки костыль, и Брик ступает на поврежденную ногу. Вскрикнув от боли – свистящий короткий крик, – он хватается за стул и вместе со стулом падает на пол.
Ах ты сукин сын…
Брик. Папа! Дай мне костыль.
Папа отбрасывает костыль подальше в сторону.
Дай мне костыль, Папа.
Папа. Почему ты пьешь?
Брик. Не знаю, дай мне костыль!
Папа. Тогда постарайся узнать, почему ты пьешь, или бросай пить!
Брик. Может, ты все-таки дашь мне костыль, чтобы я мог подняться с пола?
Папа. Сначала ответь на мой вопрос. Почему ты пьешь? Почему ты, парень, выбрасываешь прочь собственную жизнь, словно это какая-то гадость, подобранная на улице?
Брик (поднимаясь на колени). Папа, больно мне, я же наступил на эту ногу.
Папа. Вот и хорошо! Рад, что ты не накачался спиртным до полной потери чувствительности!
Брик. Ты… пролил… мое виски…
Папа. Давай уговоримся. Ты скажешь мне, почему ты пьешь, а я дам тебе виски. Сам налью и вручу тебе стакан.
Брик. Почему я пью?
Папа. Да! Почему?
Брик. Дай виски – скажу.
Папа. Сначала скажи!
Брик. Скажу. Достаточно одного слона.
Папа. Какого?
Брик. Отвращение…
Тихо и мелодично бьют часы. Папа бросает на них быстрый негодующий взгляд.
Как насчет обещанного виски?
Папа. К чему у тебя отвращение? Сперва скажи, к чему именно отвращение? Просто отвращение ничего не значит.
Брик. Дай мне костыль.
Папа. Ты же слышал: ответь сперва на мой вопрос.
Брик. Я ответил: чтобы заглушить отвращение!
Папа. Отвращение к чему?!
Брик. Мы так не уговаривались.
Папа. Скажи, что внушает тебе отвращение, и я дам тебе виски.
Брик. Я могу прыгать на одной ноге, а упаду – могу ползти.
Папа. Тебе так невтерпеж выпить?
Брик (с трудом поднимается, опираясь на кровать). Угу, так невтерпеж.
Папа. Ладно, Брик, а если я дам тебе выпить, ты скажешь мне, к чему у тебя отвращение?
Брик. Да, сэр, я постараюсь.
Старик наливает виски и торжественно подает ему стакан.
(Пьет в наступившем молчании.) Слыхал такое слово «фальшь»?
Папа. Ну еще бы. Это одно из тех пятидолларовых словечек, которыми дешевые политиканы швыряются друг в друга.
Брик. Знаешь, что оно означает?
Папа. Ложь и лжецов?
Брик. Да, сэр, ложь и лжецов.
Папа. Кто-нибудь тебе лгал?
Дети (хором поют за сценой)
Мы хотим видеть деду!
Мы хотим видеть деду!
В дверях, выходящих на галерею, появляется Гупер.
Гупер. Папа, тебя там малыши зовут.
Папа (яростно). Убирайся, Гупер!
Гупер. Извините меня.
Папа захлопывает за ним дверь.
Папа. Кто тебе лгал, Брик, может, тебе Маргарет лгала, тебе жена в чем-то лгала?
Брик. Не она. Это я бы пережил.
Папа. Тогда кто тебе лгал и в чем?
Брик. Если бы лгал один человек и в чем-то одном…
Папа. Так что же, что заставляет тебя пить, скажи мне на милость?
Брик. Все… вся эта…
Папа. Почему ты трешь себе лоб? Голова болит?
Брик. Нет, я пытаюсь…
Папа. Сосредоточиться, но не можешь, потому что мозги у тебя насквозь пропитались алкоголем, да? Заспиртовал собственный мозг! (Выхватывает из руки Брика стакан.) Что ты вообще знаешь о фальши?! Ха! Вот я бы о ней целую книгу мог написать! Неужели тебе невдомек, что я мог бы написать об этом целую книгу и все равно не рассказал бы и половины? Так вот, знай, я мог бы написать об этой чертовой фальши целую книгу и все равно далеко не исчерпал бы тему! Подумай, сколько всякой лжи мне приходилось выслушивать! А притворство! Разве это не фальшь? Притворяться, напускать на себя черт знает что, чего и не думаешь, и не чувствуешь, и вообще не представляешь себе? Например, делать вид, будто я люблю Маму! Хотя я вот уже сорок лет одного вида, звука голоса, запаха этой женщины не переношу! Даже когда я валял ее! Регулярно, как часы… Притворяться, что мне приятны этот сукин сын Гупер, его жена Мэй и пятерка их крикунов, которые верещат там, как попугаи в джунглях? Бог ты мой! Да мне и смотреть-то на них тошно! Церковь! Это же скука смертная, сил никаких нет, но я иду! Иду и торчу там, слушаю нудную проповедь дурака священника! А все эти клубы? Тьфу! (Почувствовав сильную боль, хватается за живот и опускается на стул; его голос звучит теперь тише и более хрипло.) Вот ты мне почему-то действительно по сердцу, я всегда питал к тебе какое-то настоящее чувство… привязанность… уважение… да, всегда… Ты да моя карьера плантатора – вот и все, чем я сколько-нибудь дорожил за всю свою жизнь! Это истинная правда… Не знаю почему, но это так! Я жил среди всей этой фальши! Почему же не можешь ты? Черт побери, никуда ведь не денешься, приходится жить фальшиво, раз кругом одна фальшь. Чем же еще тогда жить?
Брик. Можно и кое-чем еще жить, сэр.
Папа. Чем?
Брик (поднимая стакан). Вот этим!
Папа. Какая же это жизнь? Это бегство от жизни.
Брик. Я и хочу убежать от жизни.
Папа. Тогда почему бы тебе, дружок, просто не покончить с собой?
Брик. Мне нравится пить…
Папа. О господи, с тобой невозможно разговаривать…
Брик. Прости, Папа, мне очень жаль.
Папа. Мне – еще больше. Я скажу тебе одну вещь. Некоторое время тому назад, когда я думал, что мне крышка (этот монолог произносится неистово, в бурном темпе), до того как я узнал, что это просто так, спастический колит, я думал о тебе. Следует или нет, раз уж моя песенка спета, завещать плантацию тебе? Ведь Гупера и Мэй я терпеть не могу и знаю, что они ненавидят меня, а вся пятерка одинаковых мартышек – вылитые Мэй и Гуперы. То я думал: «Нет, не следует!» То я думал: «Да, следует!» Никак не мог решить. Гупера, пятерых его одинаковых мартышек и эту сучку Мэй я не выношу. С какой стати стану я передавать двадцать восемь тысяч акров лучшей земли в долине людям не моей породы? Но с другой-то стороны, Брик, какого черта буду я субсидировать глупца, пристрастившегося к бутылке? Что из того, что я к нему привязан, может даже – люблю его! Зачем мне это нужно? Субсидировать недостойное поведение? Никчемность? Разложение?
Брик (с улыбкой). Понимаю.
Папа. Ну, если ты понимаешь, значит, ты сообразительней меня, потому что я, черт возьми, не понимаю. И вот что я тебе откровенно скажу: я до сих пор не принял окончательного решения и до сегодняшнего дня не составил никакого завещания. Ну, теперь-то надо мной не каплет! Теперь можно и не торопиться. Теперь я подожду да посмотрю, сможешь ли ты взять себя в руки.
Брик. Правильно, Папа.
Папа. Ты, похоже, думаешь, что я шучу?
Брик (вставая). Нет-нет, я знаю, что ты не шутишь.
Папа. Но тебя это не волнует…
Брик (ковыляя к выходу на галерею). Нет, сэр, не волнует… Ну а теперь, может, посмотрим фейерверк в честь твоего дня рождения и подышим прохладным ветерком с реки? (Стоит в дверях на галерею.)
Ночное небо, освещаясь вспышками огней, попеременно становится то розовым, то зеленым, то золотым.
Папа. Погоди! Брик… (Голос начинает звучать тише и мягче. В жесте, которым он удерживает Брика, внезапно появляется что-то застенчивое, почти нежное.) Не хочется, чтобы и этот наш разговор кончился ничем, как все прежние наши разговоры. Мы всегда… говорили вокруг да около… по какой-то дурацкой причине всегда говорили вокруг да около. Как будто что-то, сам не знаю что, всегда оставалось недоговоренным, чего-то мы избегали касаться, потому что оба мы не были до конца честны друг с другом…
Брик. Я никогда не лгал тебе, Папа.
Папа. А я когда-нибудь лгал тебе?
Брик. Нет, сэр…
Папа. Значит, есть по крайней мере два человека, которые никогда друг другу не лгали.
Брик. Но мы никогда и не говорили друг с другом.
Папа. Мы можем поговорить сейчас.
Брик. Похоже, Папа, нам нечего особенно сказать.
Папа. Ты говоришь, что пьешь, чтобы заглушить отвращение ко лжи.
Брик. Ты же просил назвать причину.
Папа. И что же, утопить в вине – единственный способ избавиться от этого отвращения?
Брик. Теперь – да.
Папа. А прежде?
Брик. Тогда я еще был молод и верил. Пьют ведь для того, чтобы забыть, что у тебя нет больше ни молодости, ни веры.
Папа. Веры во что?
Брик. Веры…
Папа. Веры – во что?
Брик (упрямо уклоняясь от ответа). Веры…
Папа. Не знаю, что ты подразумеваешь под верой, и не думаю, чтобы ты сам это знал, но если спорт у тебя по-прежнему в крови, ты мог бы снова заняться спортивным репортажем и…
Брик. Сидеть в стеклянной кабине, следить за игрой, в которой больше не могу участвовать? Описывать то, что делают на поле игроки, тогда как самому мне это больше не под силу? Указывать на их промахи и неудачи в поединках, для которых я уже не гожусь? Попивать кока-колу пополам с виски, чтобы выдержать все это? Сыт по горло! Да и поздно уже туда возвращаться: отстал я от времени, Папа, время обогнало меня…
Папа. По-моему, ты валишь с больной головы на здоровую.
Брик. Ты со многими пьющими был знаком?
Папа (с легкой, обаятельной улыбкой). Да уж конечно, немало пьянчуг повидал.
Брик. Мог хотя бы один из них объяснить тебе, почему он пьет?
Папа. Ей-ей, ты валишь с больной головы на здоровую: то время у тебя виновато, то отвращение к фальши. И вообще, черт возьми, когда человек загибает такие слова, объясняя что-то, это значит, что он порет собачий вздор, и я на эту удочку не попадусь!
Брик. Должен же я был назвать какую-нибудь причину, чтобы ты дал мне виски!
Папа. Ты начал пить после смерти твоего друга Капитана.
Молчание длится пять секунд. Затем Брик, делая какое-то испуганное движение, берет свой костыль.
Брик. На что ты намекаешь?
Папа. Я ни на что не намекаю.
Брик, шаркая ногой и стуча костылем, поспешно ковыляет прочь, убегая от внимательного, пристального взгляда отца.
Но Гупер и Мэй намекают на то, будто было что-то не вполне здоровое в твоей…
Брик (резко останавливается на авансцене, как бы припертый к стене). «Не вполне здоровое»?
Папа. Ну, не вполне, что ли, нормальное в твоей дружбе с…
Брик. Значит, и они это предполагали? Я думал, только Мэгги.
Наконец-то броня отрешенности, которой окружил себя Брик, пробита. Сердце у него колотится, на лбу выступают капли пота, дыхание становится учащенным, голос звучит хрипло. Оба они сейчас обсуждают – Папа стесняясь, вымученно; Брик с неистовой страстностью – нечто невозможное, недопустимое: что Капитан умер, чтобы снять с них двоих подозрение. Может быть, тот факт, что, если бы имелось основание для такого подозрения, им пришлось бы отрицать это, чтобы «сохранить лицо» в окружающем их мире, лежит в самой основе той «фальши», отвращение к которой Брик топит в вине. Возможно, именно в этом – главная причина его падения. А может быть, для него это лишь одно из многих проявлений той «фальши», причем даже не самое важное. Решение психологической проблемы одного человека не является целью этой пьесы. Я ставлю перед собой совсем другую задачу: попытаться поймать, как птицу сетью, живую природу общения в группе людей, эту смутную, трепетную, зыбкую – заряженную страшной энергией! – игру переживаний людей, наэлектризованных грозовой тучей общего для них всех кризиса. Раскрывая характер персонажа пьесы, следует кое-что оставить недосказанным, тайным, подобно тому как в жизни характер никогда не раскрывается до конца и многое в нем остается тайной, даже если это ваш собственный характер в ваших собственных глазах.
Это обстоятельство не освобождает драматурга от обязанности наблюдать и исследовать со всей закономерной четкостью и тщательностью, но оно должно отвратить его от «патентованных» выводов, от облегченных, поверхностных толкований, которые делают пьесу только пьесой, а не ловушкой, призванной поймать живую правду человеческой жизни.
Следующая далее сцена должна играться с огромной сосредоточенностью и сдержанной силой, угадываемой в том, что остается невысказанным.
Чье же еще это предположение, может, твое? Кто еще думал, что мы с Капитаном были…
Папа (мягко). Погоди-ка, сынок, погоди минуту. Я немало пошатался по свету в свое время.
Брик. Какое это имеет отношение к…
Папа. Говорю тебе, погоди! Я бродяжничал, исходил вдоль и поперек всю страну, пока…
Брик. Кто так думал, кто еще так думал?
Папа. Спал в ночлежках для бродяг, в привокзальных клоповниках Армии спасения, в общих номерах дрянных гостиниц, почитай, всех городов, покуда я…
Брик. О, значит, и ты это думаешь! Ты называешь меня своим сыном и считаешь извращенцем. Так! Может, поэтому ты и поместил меня с Мэгги в этой комнате, которая была спальней Джека Строу и Питера Очелло, где эти две старые бабы до самой своей смерти спали в двуспальной кровати?
Папа. Вот что, не бросайся обвинениями…
Внезапно в дверях на галерею появляется его преподобие Тукер; он слегка склонил голову набок, придав лицу глуповато-игривое выражение, и улыбается заученной священнической улыбкой, такой же искренней, как птичий свист, издаваемый охотничьим манком, – живое воплощение благочестивой, вежливой лжи.
При его появлении – как будто нарочно в самый неподходящий момент – Папа, задохнувшись от негодования, спрашивает:
Что вы ищете, отец?
Тукер. Мужскую уборную, ха-ха? Хе-хе…
Папа (с деланой учтивостью). Вернитесь обратно, ваше преподобие, пройдите в дальний конец галереи, и вы найдете, что вам нужно, в ванной рядом с моей спальней, а если не сможете найти, попросите там, чтобы вам показали!
Тукер. А, спасибо! (Выходит с извиняющимся смешком.)
Папа. В этом доме не дают поговорить…
Брик. Вот кретин!
Папа (оставляя многое недосказанным). Так что я всего навидался и много чего понял до девятьсот десятого года. А в том году, боже ты мой, я дошел до последней крайности, износил башмаки до дыр, все с себя спустил. И вот в полумиле отсюда я спрыгнул с грязного товарного вагона и переночевал в повозке с хлопком. Джек Строу и Питер Очелло подобрали меня. Сделали меня управляющим этой плантацией, и она пошла расти как на дрожжах. Когда умер Джек Строу, старик Питер Очелло перестал есть, как перестает есть собака после смерти хозяина, и умер вслед за ним!
Брик. Господи!
Папа. Я только хочу сказать, что мне понятны такие…
Брик (неистово). Капитан умер. Я не перестал есть!
Папа. Да, но ты начал пить.
Брик (резко поворачивается на своем костыле и швыряет через всю комнату стакан, выкрикивая). И ты так думаешь?
Папа. Шшш!
Слышны быстрые шаги на галерее. Их окликают снаружи женские голоса.
(Подходит к двери.) Убирайтесь! Просто стакан разбился…
Брик совершенно преобразился – так преображается мирная гора, внезапно превращаясь в огнедышащий вулкан.
Брик. Ты тоже так думаешь? Ты тоже так думаешь? Ты думаешь, мы с Капитаном занимались, занимались… мужеложством?
Папа. Погоди!..
Брик. Вот что ты…
Папа. Минуту!
Брик. Ты думаешь, мы занимались пакостями, грязными…
Папа. Почему ты так кричишь? Почему ты…
Брик. …мерзостями, это ты думаешь про нас с Капитаном?
Папа. …так волнуешься? Я ничего не думаю. Я ничего не знаю. Я просто говорю тебе, что…
Брик. Ты думаешь, мы с Капитаном были такими, как эта пара грязных стариков?
Папа. Ну, уж это…
Брик. Как Строу ж Очелло? Как пара…
Папа. Постой же…
Брик. …гнусных педиков? Гомиков? Это ты…
Папа. Шш…
Брик. …думаешь? (Теряет равновесие и падает на колени; не обращая внимания на боль, хватается за край кровати и пытается подняться.)
Папа. Боже! Фю-ю… На мою руку!
Брик. Обойдусь, не нужна мне твоя рука…
Папа. Так мне нужна твоя. Вставай! (Поднимает сына и продолжает ласково обнимать его одной рукой.) Весь вспотел! А дышишь так, словно бежал наперегонки с…
Брик (высвобождаясь из-под отцовской руки). Папа, ты поражаешь меня! Папа, ты, ты… поражаешь меня! Говорить так (отворачиваясь от отца) легко о такой вещи, как… Разве ты не знаешь, как люди относятся к подобным вещам? Как… как отвратительны им такие вещи? Да когда в университете обнаружилось, что один малый из нашего с Капитаном студенческого братства сделал, попытался сделать противоестественную вещь с… Мы не только сразу же порвали с ним все отношения, мы велели ему убираться из университета, и он убрался, еще как убрался! К черту на кулички, в… (Смолкает, задохнувшись от волнения.)
Папа. Куда?
Брик. В Северную Африку, как я слышал!
Папа. Ну, я вернулся из более далеких мест. Я ведь только что возвратился с другой стороны луны, сынок, из страны мертвых, и меня тут трудно чем-нибудь поразить. (Выходит на авансцену и говорит, обернувшись лицом к залу.) Впрочем, вокруг меня всегда было столько пространства, что я мог жить своим умом, не заражаясь мыслями других людей. На большой плантации можно вырастить и кое-что поважней хлопка! Терпимость! (Возвращается к Брику.) У меня она есть.
Брик. Неужели же исключительная дружба, настоящая, тесная, глубокая дружба между двумя мужчинами не может пользоваться уважением как что-то чистое и порядочное, без того чтобы их сочли…
Папа. Ну конечно может, бог ты мой!
Брик. Извращенцами… (По тому, как он произносит это слово, ощущается, сколь глубоко и прочно усвоены его сознанием общепринятые нравственные представления того мира, который с юных лет увенчал его лаврами.)
Папа. Я сказал Мэй и Гуперу…
Брик. Плевал я на Мэй и Гупера, плевал на всех лжецов и на грязные выдумки! У нас с Капитаном была чистая, истинная дружба! Мы дружили с ним практически всю жизнь, пока Мэгги не вбила себе в голову то, о чем ты говоришь. Нормально это? Нет! Такая дружба – слишком большая редкость, чтобы быть чем-то нормальным, любое настоящее чувство между двумя людьми – слишком большая редкость, чтобы быть чем-то нормальным. О, иногда он клал руку мне на плечо или я клал руку ему на плечо; бывало даже, когда мы, выезжая на матчи в другие города и остановившись в одном номере, обменивались рукопожатием перед тем, как пожелать друг другу спокойной ночи; да, а еще мы пару раз…
Папа. Брик, никто же и не считает это ненормальным!
Брик. Напрасно, потому что это не было нормальным. Наша дружба была чистой и подлинной, а это как раз ненормально.
Они долго и пристально смотрят друг другу в глаза. Наконец напряжение спадает, и оба отворачиваются, словно почувствовав утомление.
Папа. Да-а, очень… трудно… разговаривать…
Брик. Что ж, тогда давай оставим это…
Папа. Отчего сломался Капитан? Отчего сломался ты?
Брик снова впивается глазами в отца. В глубине души Брик уже решил, пока еще сам не подозревая о принятом им решении, сказать отцу, что тот умирает от рака. Только так смогут они свести счеты: одна недопустимая вещь в обмен на другую.
Брик (зловеще). Ладно. Ты сам напросился, Папа. Мы наконец поговорим начистоту, как ты хотел. Уклоняться поздно, так давай уж доведем этот разговор до конца и не оставим ничего невысказанным. (Ковыляя, снова направляется к бару.) Да. (Открывает отделение для льда и неторопливо достает серебряные щипцы, любуясь их тусклым, заиндевелым блеском.) Мэгги уверяет, будто мы с Капитаном подались после университета в профессиональный футбол, потому что страшились стать взрослыми… (Шаркая ногой и стуча костылем, выходит на авансцену. Так же как и Маргарет в те моменты, когда ее речь становилась речитативной, он смотрит в зал, приковывая к себе внимание зрителей своим прямым, сосредоточенным, пристальным взглядом, – «трагически элегантная» фигура сломленного человека, просто и искренне рассказывающего всю правду, которая ему известна.) Хотели, мол, и дальше перебрасываться мячом, делать эти длинные-длинные, высокие-высокие передачи, которые никакой соперник не мог прервать, и дальше вести нашу знаменитую «воздушную атаку»! Мы и впрямь еще один сезон продолжали упиваться «воздушной атакой», играли азартно, классно! Да, но… тем летом Мэгги поставила вопрос ребром, сказала: «Или сейчас, или никогда», и тогда я женился на Мэгги…
Папа. Как она была в постели?
Брик (скривив губы). Великолепна! Лучше не бывает!
Папа кивает – он так и думал.
Осенью она поехала со «Звездами Юга» в спортивное турне по стране. О, Мэгги показала себя молодчагой, своим парнем, лучшей болельщицей в мире. Она носила… носила высокую медвежью шапку – мы называли ее кивером, крашеную кротовую шубку, кротовую шубку, выкрашенную в красный цвет! Чего только она не выделывала! Снимала бальные залы в отелях под торжества в честь победы и слышать не желала о том, чтобы отменить заказ, когда игра кончалась нашим поражением… Кошка Мэгги! Ха-ха!
Папа кивает.
Но Капитана трепала какая-то возвратная лихорадка, с которой никак не могли справиться врачи, а я получил тогда травму – ничего особенного, просто затемнение на рентгеновском снимке да легкий бурсит в придачу… Я лежал на больничной койке, смотрел наши игры по телевизору, видел Мэгги на скамейке для запасных игроков рядом с Капитаном, когда его убирали с поля за ошибки и слабую игру! Меня возмутило, что она так виснет на его руке! Знаешь, по-моему, Мэгги всегда чувствовала себя, ну, что ли, отверженной, потому что мы с ней не были по-настоящему близки: наша близость была близостью двух людей в постели, не больше, а это ведь недалеко ушло от близости кота и кошки на заборе… Вот так! Все это время, что я валялся в больнице, она обрабатывала беднягу Капитана. Тот ведь острым умом не отличался, в университете звезд с неба не хватал, да ты сам знаешь! Внушала ему грязную, лживую мысль, будто наша с ним дружба – это случай подавленного влечения, вроде как у той пары старых баб, что жили в этой комнате, Джека Строу и Питера Очелло! И он, бедняга Капитан, лег в постель с Мэгги, чтобы доказать, что это неправда, а когда у него ничего не получилось, он решил, что, значит, это правда!.. Капитан сломался, как гнилая палка, – ни один человек не превращался так быстро в пьяницу, и никто так скоро не умирал от пьянства… Теперь ты удовлетворен?
Папа, слушая этот рассказ, мысленно отделял существенное от поверхностного. Сейчас он глядит на сына.
Папа. А ты удовлетворен?
Брик. Чем?
Папа. Этой недосказанной историей!
Брик. Почему же недосказанной?
Папа. Потому что чего-то в ней не хватает. О чем ты умолчал?
В холле зазвонил телефон. Брик внезапно оглядывается на этот звук, как если бы звон телефона что-то ему напомнил.
Брик. Да! Я не сказал о междугородном телефонном звонке Капитана: пьяное признание, которое я не дослушал, повесил трубку! Это был наш последний в жизни разговор…
Приглушенный расстоянием телефонный звонок смолкает: в холле кто-то снял трубку и отвечает тихим, невнятно звучащим голосом.
Папа. Ты повесил трубку?
Брик. Повесил трубку. Так ведь…
Папа. Ну вот, Брик, мы и добрались до той лжи, которая внушает тебе отвращение и отвращение к которой ты заглушаешь вином. Ты перекладываешь с больной головы на здоровую. Ведь твое отвращение к фальши – это не что иное, как отвращение к себе. Ты, ты выкопал могилу своему другу и столкнул его туда! Лишь бы не взглянуть вместе с ним правде в лицо.
Брик. Его правде, не моей!
Папа. Хорошо, его правде! Но ты-то не пожелал взглянуть ей в лицо вместе с ним!
Брик. А кто может глядеть правде в лицо? Ты можешь?
Папа. Опять ты, дружок, принялся валить с больной головы на здоровую!
Брик. А как насчет всех этих поздравлений с днем рождения, пожеланий тебе многих, многих лет жизни, когда все, кроме тебя, знают, что их не будет!
Тот, кто разговаривает по телефону в холле, разражается тонким, визгливым хохотом; голос говорящего становится слышнее, и до нас долетают слова: «Нет-нет, вы не так поняли! Как раз наоборот! Вы с ума сошли!» Брик, осознав, что у него вырвалось ужасное признание, обрывает себя на полуслове. Он делает несколько ковыляющих шагов, затем замирает на месте и, не глядя в лицо потрясенному отцу, говорит: «Давай… теперь… выйдем и…»
Папа неожиданно бросается вперед и хватается за костыль Брика, словно это оружие, которое они вырывают друг у друга.
Папа. Нет-нет-нет! Не выйдешь! Что ты начал говорить?
Брик. Не помню.
Папа. «Многих, многих лет… когда все… знают, что их не будет»?
Брик. А, черт, забудь это, Папа! Пойдем на галерею, посмотрим, как пускают фейерверк в твою честь…
Папа. Сперва закончи фразу, которую ты начал. «Многих, многих лет… когда все… знают, что их не будет»? Так ведь ты только что сказал?
Брик. Послушай, в крайнем случае я и без этого костыля могу передвигаться, но, ей-богу, для мебели и посуды будет лучше, если я не стану прыгать, как Тарзан, хватаясь…
Папа. Договаривай, что начал!
Небо позади него окрашивается в зловещий зеленый цвет.
Брик (посасывает кубик льда из своего стакана, и его голос звучит невнятно). Оставь плантацию Гуперу и Мэй и пятерым их одинаковым мартышкам. Все, что мне нужно, – это…
Папа. Ты сказал «оставь плантацию»?
Брик (неопределенно). Все двадцать восемь тысяч акров лучшей земли в долине.
Папа. Кто сказал, что я «оставляю плантацию» Гуперу или вообще кому-нибудь? Мне только исполнилось шестьдесят пять. Я проживу еще лет пятнадцать-двадцать! Я тебя переживу! Я похороню тебя, и мне придется платить за твой гроб!
Брик. Конечно. Многих лет тебе. Ну а теперь пойдем смотреть фейерверк, пошли, пошли…
Папа. Лгали… Значит, мне солгали… о заключении из клиники? У меня… что-то нашли?.. Рак? Да?
Брик. Ложь, фальшь – это система всей нашей жизни. Вино – один выход из нее, смерть – другой… (Высвобождает костыль из рук Папы, переставшего крепко за него держаться, и торопливо выходит на галерею, оставив дверь открытой.)
Слышно пение, поют песню «Поднимай-ка кипу хлопка».
Мэй (появляясь в дверях). О Папа, работники с плантации поют там для вас!
Папа (хрипло кричит). Брик! Брик!
Мэй. Он на галерее, Папа, пьет.
Папа. Брик!
Мэй удаляется, напуганная исступленностью его голоса. Дети зовут Брика, передразнивая Папу. Его лицо искажается, приобретая сходство с куском потрескавшейся желтой штукатурки, готовым обвалиться и рассыпаться в прах.
Небо освещается. С галереи возвращается Брик. Он медленно входит в дверь с серьезным и совершенно трезвым лицом.
Брик. Прости, Папа. Голова у меня совсем теперь не работает, и мне просто непонятно, как может человека волновать, жив он или умер, или умирает, или вообще что бы то ни было, кроме как осталось ли еще виски в бутылке, и поэтому я сказал то, что сказал, не подумав. В чем-то я не лучше других, в чем-то – хуже, потому что они живые, а я – почти нет. Может, как раз то, что они живые, и побуждает их лгать, а то, что я почти неживой, делает меня случайно правдивым… не знаю, но… как бы там ни было… мы ведь друзья… А быть друзьями – значит говорить друг другу правду…
Пауза.
Ты сказал мне! Я сказал тебе!
В комнату вбегает ребенок, хватает пакет фейерверков и опять выбегает наружу.
Ребенок (вопит). Бах, бах, бах, бах, бах, бах, бах, бах, бах!
Папа (медленно и исступленно). Боже… проклятые… лжецы… Все они… лживые мерзавцы! (Наконец, выпрямившись, направляется к двери в холл. Уже в дверях он поворачивается и оглядывается, словно желая задать отчаянный вопрос, который не может выразить словами. Затем кивает в ответ каким-то своим мыслям и хриплым голосом добавляет.) Да, все лгуны, все лгуны, лживые, паршивые лгуны! (Это произносится очень медленно, с неистовым отвращением. Уходит, продолжая говорить: «Лживые, паршивые лгуны!»)
Звук его голоса замирает. Слышно, как шлепают ребенка. Наказанный ребенок с пронзительными воплями влетает в комнату и исчезает за дверью, ведущей в холл. Брик остается неподвижным. Огни рампы постепенно гаснут.
Занавес
Действие третье
Между действиями нет перерыва во времени.
Входит Мэй с его преподобием Тукером.
Мэй. Где Папа? Папа!
Мама (входя). Так начадили этими фейерверками, что меня даже замутило от запаха паленого. Где Папа?
Мэй. Вот и я интересуюсь, куда это Папа девался!
Мама. Наверно, к себе ушел. По-моему, он лег спать.
Входит Гупер.
Гупер. Где Папа?
Мэй. Сами не знаем, куда он пропал!
Мама. По-моему, он пошел спать.
Гупер. Ну что ж, тогда мы можем поговорить.
Мама. О чем ты, о чем еще поговорить?
На галерее появляется Маргарет, разговаривающая с доктором Бо.
Маргарет (мелодичным голосом). В моем роду рабов освободили еще за десять лет до отмены рабства! Мой прапрадед предоставил своим рабам свободу за пять лет до начала войны между Южными и Северными штатами!
Мэй. О боже милостивый! Мэгги снова взобралась на свое родословное дерево!
Маргарет (мелодично). Что-что, Мэй? О, а где же Папа?
Разговор ведется в очень быстром темпе: знаменитая «живость речи» южан.
Мама (ко всем присутствующим). По-моему, Папа просто устал. Он любит свою семью; любит, когда все близкие собираются вокруг него, но это, конечно, нагрузка для его нервов. Сегодня вечером он был сам не свой. Папа был совершенно сам не свой, я же видела, у него каждый нерв был напряжен.
Тукер. По-моему, он молодцом.
Мама. Да-да! Просто молодцом. Вы заметили, сколько всего он проглотил за ужином? Все заметили, какую гору еды он уписал? Прямо-таки за двоих поел!
Гупер. Как бы он не пожалел об этом.
Мама. Видели, как он уплетал огромный ломоть маисового хлеба с черной патокой?! Дважды подкладывал себе тушеной свинины с фасолью и рисом.
Маргарет. Папа – любитель тушеной свинины. У нас был настоящий деревенский ужин.
Мама (одновременно с Маргарет). О, он просто обожает тушеную свинину. А засахаренный батат? Да того, что он уничтожил за столом, хватило бы, чтобы до отвала накормить негра-поденщика!
Гупер (со злорадным удовольствием). Как бы не пришлось ему потом расплачиваться за это…
Мама (негодующе). Что ты мелешь, Гупер?
Мэй. Гупер говорит, как бы это не причинило Папе мучений сегодня ночью.
Мама. Ах, брось ты «Гупер говорит, Гупер говорит»! Почему это Папа должен мучиться? У него просто нормальный аппетит! Он же совершенно здоров, если не считать нервов; этот человек здоров как бык! А теперь он сам знает, что здоров, поэтому и умял такой ужин. У него прямо камень с души свалился: еще бы, узнать, что ты не обречен, когда уже считал себя обреченным…
Маргарет (грустно, мелодичным голосом). Дай ему Бог всего самого лучшего…
Мама (неопределенно). Дай бог, дай бог… А где Брик?
Мэй. Там…
Гупер. Пьет…
Мама. Я знаю, что он пьет. И нечего вам постоянно показывать мне пальцем на то, что Брик пьет. Как будто я без ваших напоминаний не знаю, что мальчик пьет!
Маргарет. Браво, Мама! (Хлопает в ладоши.)
Мама. Не он один. Люди пили, пьют и будут пить, покуда гонят это зелье и разливают по бутылкам.
Маргарет. Что правда, то правда. Непьющие мужчины никогда не внушали мне доверия.
Мэй. Гупер капли в рот не берет. Значит, Гупер не внушает тебе доверия?
Маргарет. Слушай, Гупер, разве ты не пьешь? Если бы я знала, что ты не пьешь, я бы воздержалась от этого замечания…
Мама. Брик!
Маргарет. …во всяком случае, в твоем присутствии. (Мелодично смеется.)
Мама. Брик!
Маргарет. Он все еще прохлаждается на галерее. Я пойду приведу его, и тогда мы сможем поговорить.
Мама (встревоженно). Не понимаю, к чему этот таинственный семейный совет.
Неловкое молчание. Мама переводит взгляд с одного лица на другое. Тихонько рыгнув, невнятно бормочет: «Прошу прощения…» Затем она раскрывает декоративный веер, висящий у нее на шее, черный кружевной веер, гармонирующий с ее кружевным платьем, и начинает обмахивать вянущий букетик, приколотый к корсажу, нервно втягивая воздух носом и поочередно вглядываясь в лица. По-прежнему царит тревожное молчание. Маргарет зовет: «Брик!» Брик что-то напевает на залитой лунным светом галерее.
Мама. Не понимаю, что здесь стряслось, у вас у всех такие вытянутые лица! Гупер, открой, пожалуйста, дверь в холл, а то тут прямо дышать нечем, никакого движения воздуха.
Мэй. По-моему, Мама, лучше оставить эту дверь закрытой до окончания нашего разговора.
Мама. Ваше преподобие, может быть, вы откроете эту дверь?
Тукер. Конечно, конечно.
Мэй. Я просто хотела сказать, что мы должны позаботиться о том, чтобы Папа не услышал ни слова из нашего разговора.
Мама. Вот те на! Нет уж, это Папин дом, и я не позволю говорить о нем ничего такого, что не предназначалось бы для его ушей!
Гупер. Послушай, Мама, дело в том…
Мэй больно тычет его в бек, чтобы он замолчал. Он бросает на нее яростный взгляд, а она кружится перед ним, как какая-то карикатурная балерина, воздев над головой тощие голые руки, звеня браслетами и восклицая: «Ветерок! Ветерок повеял!»
Гупер. По-моему, этот дом – самый прохладный в Дельте. А вы слышали, как почтила память Хэлси Бэнкса его вдова? Она установила в церкви и доме приходского священника в Фрайерс-Пойнтс кондиционеры.
Возобновляется общая беседа; голоса говорящих сливаются, и сцена напоминает большую клетку с птицами.
Гупер. Вот жалость, что никто не позаботится об охлаждении воздуха у вас в церкви, ваше преподобие. Пари держу, вы потеете, когда проповедуете в кафедры по воскресеньям в такую жару!
Тукер. Да, мое облачение – хоть выжми.
Мэй (одновременно с ним, обращаясь к доктору Бо). Скажите-ка, доктор, инъекции витамина В -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------
действительно так целебны, как это расписывают?
Доктор Бо. Ну как вам сказать, если вы обязательно хотите колоться, то они ничем не хуже любых других уколов.
Мама (в дверях на галерею). Мэгги, Мэгги, что же ты не идешь с Бриком?
Мэй (неожиданно и громко, заставляя смолкнуть других). У меня странное чувство, очень странное чувство!
Мама (возвращаясь с галереи). Какое же у тебя чувство?
Мэй. Что Брик сказал Папе то, чего не должен был говорить.
Мама. Но что же такое мог сказать Брик Папе, чего он не должен был говорить?
Гупер. Мама, есть одна вещь…
Мэй. Погоди же! (Бросается к Маме, стремительно обнимает ее и целует.)
Мама нетерпеливым жестом отстраняет ее, а в создавшейся короткой паузе с безмятежным спокойствием звучит голос его преподобия Тукера.
Тукер. Да, в прошлое воскресенье золото на моей ризе побагровело от…
Гупер. Надо думать, в прошлое воскресенье вы, отец, толковали об адском пламени! (Хохочет, довольный своей остротой.)
Священник делано вторит ему. Тем временем Мама подходит к доктору Бо.
Мама (ее высокий, прерывистый от одышки голос перекрывает другие голоса). В мое время горьких пьяниц лечили так называемым средством доктора Кили. А теперь, насколько я понимаю, они просто принимают какие-то таблетки. Но Брику-то ничего не нужно принимать.
В дверях на галерею появляются Брик и идущая следом за ним Маргарет.
(Продолжает говорить, не подозревая о присутствии сына.) Мальчика просто очень расстроила смерть Капитана. Вы ведь знаете, как умер бедняга Капитан. Ему вкатили большую-большую дозу этого амитала натрия у него дома, а потом вызвали «скорую помощь» и вкатили ему еще одну большую-большую дозу того же самого в больнице, ну и сердце не выдержало, тем более что он столько месяцев подрывал свой организм алкоголем… Ох, боюсь я шприцев! Больше, чем ножа… По-моему, уколы отправили больше людей на тот свет, чем… (Останавливается на полуслове и резко поворачивается.) О! Вот и Брик! Мой дорогой малыш… (Делает движение навстречу Брику, протянув к нему короткие, толстые руки и громко всхлипнув, что производит комическое и трогательное впечатление.)
Брик улыбается и слегка наклоняет голову, карикатурно галантным жестом пропуская Мэгги вперед, в комнату. Затем он ковыляет, опираясь на костыль, прямо к бару. В наступившем полном молчании все смотрят на Брика, как все всегда смотрели на Брика, когда он говорил, двигался или появлялся. Один за другим опускает он кубики льда в стакан, затем внезапно, но не резко оборачивается, кривя губы обаятельной улыбкой.
Брик. Простите! Кому-нибудь еще?
Мама (грустно). Нет, сынок! Лучше бы ты и себе не подливал!
Брик. Я и сам не рад, Мама, но приходится: жду не дождусь, когда в голове у меня раздастся щелчок и мне станет легко и покойно!
Мама. О Брик, ты разбиваешь мне сердце.
Маргарет (одновременно). Брик, пойди сядь рядом с Мамой!
Мама. Я этого просто не вынесу. Это… (Bcхлипывает.)
Мэй. Теперь, когда мы все в сборе…
Гупер. Мы можем поговорить…
Мама. …разбивает мое сердце…
Маргарет. Сядь рядом с Мамой, Брик, и возьми ее за руку.
Мама трижды громко шмыгает носом, и в образовавшейся тишине этот звук раздается, как три барабанных удара.
Брик. Сделай это ты, Мэгги. Мне, увечному, не сидится. Я должен колобродить на своем костыле. (Ковыляет к двери на галерею и останавливается там, прислонясь к косяку, в выжидательной позе.)
Мэй садится рядом с Мамой, а Гупер, пройдя вперед, садится на кончик дивана лицом к Маме. Тукер, нервничая, встает где-то между ними; по другую сторону от них стоит доктор Бо, который, ни на кого не глядя, раскуривает сигару. Маргарет отворачивается.
Мама. Почему это вы окружили меня? Почему все вы так глядите на меня и делаете друг другу знаки?
Тукер испуганно отшатывается.
Мэй. Успокойтесь, Мама.
Мама. Сама успокойся, Сестрица. Как я могу успокоиться, когда все глядят на меня так, словно увидели на моем лице большие капли крови?! Что все это значит, а? В чем дело?
Гупер покашливает и занимает место посередине.
Гупер. Итак, доктор Бо.
Мэй. Доктор Бо!
Брик (неожиданно). Шшш! (Затем он широко улыбается, хмыкает и опечаленно качает головой.) Нет! Это не щелчок.
Гупер. Замолчи, Брик, или оставайся со своим виски на галерее! Мы должны поговорить на очень серьезную тему. Мама хочет знать всю правду о медицинском заключении, которое мы получили сегодня из Очснерской клиники.
Мэй (нетерпеливо). О состоянии здоровья Папы!
Гупер. Да, о состоянии здоровья Папы. Мы должны посмотреть правде в лицо…
Доктор Бо. Э…
Мама (с ужасом в голосе, поднимаясь). Разве есть что-то? Что-то такое, чего я не знаю?
В этих нескольких словах, в этом вопросе, который Мама задает тихим, упавшим голосом, получает выражение история всех сорока пяти лет ее обожания Папы, ее огромной, почти обескураживающей в своей беззаветной преданности, простодушной любви к Папе, который, должно быть, обладал той же способностью, что и Брик, – умением внушить к себе страстную любовь с помощью простого средства: не любить сильно, до утраты своей обаятельной отрешенности, – и был, как и Брик, по-мужски красив. В этот момент Мама исполнена достоинства: она почти перестает казаться толстой.
Доктор Бо (после паузы, испытывая неловкость). Что? Э-э…
Мама. Я! Хочу! Знать!.. (Сразу вслед за этим возгласом прижимает кулак ко рту, как будто желая взять свои слова обратно. Затем она, непонятно почему, отрывает увядший букетик, приколотый к ее корсажу, швыряет его на пол и наступает на него своей короткой, толстой ногой.) Значит, мне солгали! Я хочу знать!
Мэй. Сядьте, Мама, сядьте вот сюда на диван.
Маргарет (быстро). Брик, пойди сядь с Мамой.
Мама. Что у него? Что у него?
Доктор Бо. С таким тщательным, всесторонним обследованием, которому подвергли Папу Поллита в Очснерской клинике, я не сталкивался еще в моей практике.
Гупер. Это же одна из лучших клиник в стране.
Мэй. Не одна из лучших, а самая лучшая!
По какой-то причине она, проходя мимо Гупера, с силой тычет его в бок. Он бьет ее по руке, не отводя глаз от лица Мамы.
Доктор Бо. Правда, еще прежде чем приступить к обследованию, они были на девяносто девять и девять десятых процента уверены…
Мама. Уверены в чем, уверены в чем, уверены в чем? В чем?! (С испуганным всхлипыванием ловит ртом воздух.)
Мэй быстро целует ее. Она, продолжая смотреть на доктора, резко отпихивает Мэй от себя.
Мэй. Мамочка, мужайтесь!
Брик (стоя в дверях, тихо)
«Льется свет, льется свет
Серебристый луны-ы-ы…»
Гупер. Помолчи, Брик!
Брик. Извиняюсь… (Неторопливо выходит на галерею.)
Доктор Бо. Но на этот раз у него, понимаете, вырезали кусочек этой опухоли, то есть взяли образчик ткани и…
Мама. Опухоли? Вы сказали, что у Папы…
Доктор Бо. Погодите минутку.
Мама (неистово). Вы сказали нам с Папой, что он вполне здоров, если не считать…
Мэй. Мама, они ведь всегда…
Гупер. Слушай, дай доку Бо кончить!
Мама. …небольшого спастического расстройства… (Всхлипывает.)
Доктор Бо. Да, именно это мы сказали Папе. Но тот кусочек ткани был исследован в лаборатории, и я с сожалением должен сообщить, что анализ дал положительный результат. Опухоль… гм… злокачественна…
Пауза.
Мама. Рак?! Рак?!
Доктор Бо мрачно кивает. Мама издает протяжный сдавленный крик.
Мэй и Гупер. Ну-ну, Мама, не надо, крепитесь, ты же должна знать…
Мама. Почему же ее у него не вырезали? А? А?
Доктор Бо. Она слишком сильно разрослась, захватила слишком много органов.
Мэй. Мама, у него и печень затронута, и почки! Болезнь зашла так далеко, что опухоль стала, как они говорят…
Гупер. Неоперабельной.
Мэй. Да-да…
Мама вздыхает так, словно это ее последний вздох.
Тукер. Тс-тс-тс-тс-тс!
Доктор Бо. Операцию делать было уже поздно.
Мэй. Вот почему он так пожелтел, мамочка!
Мама. Отойди от меня, Мэй, отойди от меня! (Резко поднимается.) Я хочу видеть Брика! Где Брик? Где мой единственный сын?!
Мэй. Мама! Она сказала «единственный сын»?
Гупер. А кто же тогда я?
Мэй. Трезвый, ответственный человек, отец пятерых малюток! Шестерых!
Мама. Пусть мне Брик скажет! Брик! Брик!
Маргарет (очнувшись от раздумья, в которое она погрузилась в стороне от других). Брик так расстроился, что не выдержал и снова вышел.
Мама. Брик!
Маргарет. Мама, позвольте я вам скажу!
Мама. Нет, нет, оставь меня, ты не моя кровь!
Гупер. Мама, я твой сын! Выслушай меня!
Мэй. Гупер – ваш сын, он ваш первенец!
Мама. Гупер никогда не любил Папу.
Мэй (показывает всем своим видом, что ужасно возмущена). Это неправда!
Пауза. Священник покашливает и поднимается.
Тукер (к Мэй). Пожалуй, мне лучше теперь уйти.
Мэй (учтиво, печальным голосом). Да, ваше преподобие, идите.
Тукер (тихо). До свидания, спокойной ночи, да будет благословение Господне на вас… и на доме сем… (Выходит.)
Доктор Бо. Хороший, казалось бы, человек, но такта ни на грош нет. Завел эти разговоры о дарственных витражах в память усопших, и добро бы один случай припомнил, а то ведь десяток перебрал! Или еще о том, как ужасно, когда умирают без завещания, какие тогда начинаются юридические дрязги, и так далее и тому подобное.
Мэй показывает на Маму.
Да, так вот… (Вздыхает.)
Мама. Это какая-то ошибка. Я знаю, это просто дурной сон.
Доктор Бо. Мы сделаем все, что в наших силах, чтобы облегчить его положение.
Мама. Да, это просто дурной сон, вот что это такое… Это просто страшный сон!
Гупер. Мне кажется, Папу беспокоит какая-то боль, но он не хочет в этом признаться.
Мама. Просто сон, дурной сон…
Доктор Бо. Да, так бывает: они думают, если не сознаваться, что у тебя что-то болит, то вроде как и болезни нет. Многие из них это скрывают.
Гупер (со злорадством). Да, они хитрят насчет этого, становятся такими хитрецами!
Мэй. Мы с Гупером считаем…
Гупер. Помолчи, Мэй! По-моему, пора начать впрыскивать Папе морфий.
Доктор Бо. Видите ли, эта боль, когда она усилится, настолько мучительна, что Папе понадобится морфий, чтобы перенести ее.
Мама. Говорю вам, никто не будет давать Папе морфий.
Мэй. Неужели, Мама, вы хотите, чтобы Папа мучился, вы же знаете…
Гупер, стоящий рядом с ней, яростно тычет ее в бок.
Доктор Бо (кладя на стол коробку). Я оставлю это здесь: если вдруг начнутся боли, вам не придется посылать за этим в аптеку.
Мэй. Я умею обращаться со шприцем.
Гупер. Мэй училась во время войны на курсах медсестер.
Маргарет. И все же, по-моему, Папа не захочет, чтобы Мэй делала ему уколы.
Мэй. По-твоему, он захочет, чтобы ты его колола?
Доктор Бо встает.
Гупер. Доктор Бо уходит.
Доктор Бо. Да, я должен идти. Ну что ж, Мама Поллит, не падайте духом.
Гупер (шутливо). О, она вешать нос не будет, второй подбородок не пустит. Верно, Мама?
Мама рыдает.
Ну перестань же, Мама.
Мэй. Мама, сядьте со мной.
Гупер (в дверях с доктором Бо). Док, мы очень вам признательны за ваши труды. Повторяю, весьма, весьма вам обязаны…
Доктор Бо ушел, не удостоив его взглядом.
М-да… Надо полагать, у этого доктора хватает своих забот, но ему не мешало бы быть более человечным…
Мама рыдает.
Ну-ну, Мамочка, мужайся.
Мама. Это неправда! Я знаю, этого не может быть!
Гупер. Мама, эти анализы исключают ошибку!
Мама. Почему ты так торопишься похоронить отца?
Мэй. Мама!
Маргарет (мягко). Я понимаю, что Мама имеет в виду.
Мэй (яростно). О-о-о, неужели?
Маргарет (очень грустно). Да, по-моему, понимаю.
Мэй. В семье нашей без году неделя, а смотри, какая понятливая!
Маргарет. Здесь приходится быть понятливой.
Мэй. Я думаю, Мэгги, ты еще в своей семье набралась разума: когда отец – алкоголик, поневоле станешь, понятливой! А теперь еще и Брик у тебя спивается!
Маргарет. Брик не спивается. Брик – любящий сын, он предан Папе. Папина болезнь ужасно его расстроила.
Мама. Брик – Папин любимец, но он слишком много пьет, и это тревожит нас с Папой, и ты, Маргарет, должна помочь нам, ты должна вместе со мной и Папой взять Брика в оборот: пусть исправляется. Потому что Папа будет просто убит, если Брик не бросит пить и не возьмется за дела.
Мэй. За какие дела, Мама?
Мама. Хозяйство, плантация.
Мэй и Гупер обмениваются быстрыми яростными взглядами.
Гупер. Мама, у тебя сознание помутилось от потрясения.
Мэй. Мы все пережили потрясение, но боль…
Гупер. Нужно быть реалистами…
Мэй. …Папа никогда, никогда не сделает такую глупость и…
Гупер. Не отдаст плантацию в безответственные руки!
Мама. Папа и не собирается отдавать плантацию ни в чьи руки. Папа не собирается умирать. Зарубите это себе на носу, все вы!
Мэй. Мамочка, Мамочка, дорогая, мы ведь так же, как вы, надеемся и уповаем на Папино выздоровление, мы веруем, что Бог услышит наши молитвы, но вместе с тем есть такие вещи, которые необходимо обсудить и решить, потому что иначе…
Гупер. Необходимо заранее обдумать все возможные случаи, и сейчас самая пора… Мэй, ты не принесешь мой портфель из нашей комнаты?
Мэй. Сейчас, золотко. (Встает и выходит через дверь в холл.)
Гупер (становясь перед Мамой). Ай-ай-ай, Мама! Признайся, ведь то, что ты минуту назад сказала, совсем не так. Я всегда любил Папу – спокойно, ровно, никогда не выставлял свою любовь напоказ. И Папа тоже, насколько я знаю, всегда любил меня спокойно и ровно; и он тоже никогда не выставлял свою любовь напоказ.
Возвращается Мэй с портфелем Гупера.
Мэй. Вот твой портфель, Гупер, золотко.
Гупер (отдавая ей обратно портфель). Спасибо… Конечно, мои отношения с Папой отличаются от его отношений с Бриком.
Мэй. Ты на восемь лет старше Брика, и на твоих плечах всегда лежало бремя таких обязанностей, какие ему и не снились. А у Брика только и было забот, что играть в футбол да попивать виски.
Гупер. Мэй, не перебивай меня, пожалуйста.
Мэй. Хорошо, золотко.
Гупер. Это ведь нешуточное дело – управлять плантацией в двадцать восемь тысяч акров.
Мэй. Почти без посторонней помощи.
Маргарет вышла на галерею, и слышно, как она тихо зовет Брика.
Мама. Ты же никогда не управлял этой плантацией! О чем это вы говорите? У вас получается так, будто Папа умер и лежит в могиле, а тебе приходится управлять плантацией! Да ведь ты лишь оказывал ему мелкие деловые услуги, продолжая заниматься своей юридической практикой в Мемфисе!
Мэй. Ох, Мамочка, Мамочка, милая Мама! Будем справедливы! Гупер душу положил на эту плантацию, все дело вел в последние пять лет, с тех пор как Папа стал прихварывать. Гупер не распространялся об этом, Гупер никогда не считал это какой-то повинностью, он просто делал все, что нужно. А что делал Брик? Брик продолжал жить своей прошлой студенческой славой! Все еще футболист в двадцать семь лет!
Маргарет (возвращаясь одна). О ком это вы теперь говорите? О Брике? Какой же он футболист? Он – не футболист, и тебе это хорошо известно. Брик – спортивный телекомментатор, притом один из самых известных в стране!
Мэй. Я говорю о том, кем он был.
Маргарет. А нельзя ли перестать говорить о моем муже?
Гупер. Я имею право говорить о моем брате с другими членами моей собственной семьи, к каковой ты не принадлежишь. Почему бы тебе не выйти туда и не выпить чего-нибудь вместе с Бриком?
Маргарет. В жизни не видела, чтобы так злобно относились к собственному брату.
Гупер. А он как ко мне относится? Даже в одной комнате со мной не желает оставаться!
Маргарет. Вы намеренно ведете кампанию против Брика, стараетесь очернить его с самыми гнусными и подлыми намерениями. И я знаю, что вами движет, – алчность, алчность, жадность, жадность!
Мама. О, я закричу! Я сейчас закричу, если это не прекратится!
Гупер подступил к Маргарет со сжатыми кулаками, словно собираясь ударить ее. Мэй скорчила за спиной у Маргарет отвратительную гримасу.
Маргарет. Мы остаемся здесь только ради Мамы и Папы. Если то, что нам сказали про Папу, окажется правдой, мы уедем отсюда сразу же после того, как все будет кончено. Минуты лишней не пробудем!
Мама (всхлипывая). Маргарет, детка, иди ко мне. Сядь рядом с Мамой.
Маргарет. Мамочка, дорогая, простите, простите меня, я… (Изогнув свою длинную, изящную шею, прижимается лбом к полному плечу Мамы, обтянутому черным шифоном.)
Гупер. Какое красивое, какое трогательное проявление любви!
Мэй. А знаете, почему она бездетна? Потому что ее муж, этот красавец атлет, не желает с ней спать! Вот почему она бездетна.
Гупер. Вижу, мне не дадут никакой возможности обговорить все тактично! Ну что ж, ладно: у нас с Мэй пятеро детей и скоро появится шестой! Мне нет никакого дела до того, любит меня Папа или не любит, любил когда-нибудь или не любил, полюбит или не полюбит! Я просто апеллирую к элементарной порядочности и чувству справедливости. Прямо скажу: меня всегда возмущала Папина пристрастность: Брик с пеленок был его любимчиком, а я – каким-то парией, на которого ему просто наплевать, или того хуже. Папа умирает от рака; метастазы повсюду, поражены все важные органы, почки в том числе. Сейчас у него начинается уремия, а вы, наверно, знаете, что такое уремия: это отравление организма, не способного больше выделять свои ядовитые продукты.
Маргарет (на авансцене, самой себе, свистящим шепотом.) Ядовитые продукты! Яд в мыслях и словах! В сердцах и умах! Вот уж действительно ядовитые продукты!
Гупер (одновременно с ней). Я настаиваю, чтобы со мной вели честную игру, и рассчитываю, что со мной поступят по чести. Но если ко мне отнесутся предвзято, если за моей спиной или на моих глазах начнут плести против меня неблаговидные интриги, тогда пеняйте на себя! Я недаром изучал законы, уж я-то сумею защитить мои собственные интересы. (Увидев Брика.) О-о! Запоздалое явление!
Брик входит с умиротворенной и неопределенной улыбкой на лице, неся в руке пустой стакан.
Мэй. Полюбуйтесь: герой и победитель во всей красе!
Гупер. Легендарный Брик Поллит! Помните его? Ну разве можно его забыть!
Мэй. Судя по его виду, он получил травму в одном из матчей!
Гупер. Да, Брик, боюсь, придется тебе сидеть на скамье запасных во время розыгрыша кубка в этом году!
Мэй пронзительно хохочет.
Это в игре на Хрустальный кубок он совершил свой знаменитый бросок?
Мэй. На пуншевый кубок, милый. На кубок для пунша с резными краями!
Гупер. Да, правильно, я перепутал кубки!
Маргарет. Да будет вам срывать злобу на больном мальчике, вы ему просто завидуете!
Мама. Прекратите это вы оба! Перестаньте, серьезно говорю! Хватит!
Гупер. Ладно, ладно, Мама. Кризис в семье выявляет лучшие и худшие стороны каждого из членов.
Мэй. Что правда, то правда.
Маргарет. Аминь!
Мама. Я же сказала: хватит! Чтобы я больше не слышала этих пререканий у меня в доме!
Мэй подает какой-то знак Гуперу, указывая на портфель. Улыбка Брика становится еще более широкой и неопределенной.
Брик (наливая себе в стакан виски и бросая туда кусочки льда, тихо напевает)
«Покажите мне домой дорогу,
Я устал, и хочется так спать,
И к тому же выпил я немного…»
Гупер (одновременно с ним). Мама, знаешь, завтра утром мне необходимо ехать в Мемфис: я представляю в суде имение Паркера.
Мэй садится на кровать и раскладывает по порядку бумаги, которые она вынула из портфеля.
Брик(продолжает напевать)
«Где бы ни скитался я, ей-богу,
Все равно домой вернусь опять».
Мама. Завтра уезжаешь, Гупер?
Мэй. Да-а-а.
Гупер. Вот почему я вынужден поднять один вопрос, который…
Мэй. Настолько важен, что не терпит никакого отлагательства!
Гупер. Если бы Брик был трезв, он должен был бы принять в этом участие.
Маргарет. Брик здесь; мы оба присутствуем.
Гупер. Ну ладно. Тут у меня черновой вариант документа, я составил его вместе с моим партнером Томом Буллитом, вроде как набросок договора об опеке.
Маргарет. Ах вот оно что! Ты станешь опекуном и будешь выплачивать нам маленькое содержание, да?
Гупер. Этот текст мы набросали, как только были получены анализы из лабораторий Очснерской клиники. Мы сделали это, то есть составили вот этот черновой проект, по совету и при содействии самого Беллоуза – председателя правления Ипотечного банка и Коммерческого банка в Мемфисе, человека, который управляет по доверенности плантациями всех богатых семей на западе Теннесси и в Дельте.
Мама. Гупер?
Гупер (наклоняясь к Маме). Это только примерный текст, не окончательный. Всего лишь предварительный проект. Но он дает-таки основу – общую идею, предлагает возможный, реальный план!
Маргарет. Ничего себе план.
Мэй. План, призванный оградить самую большую плантацию в Дельте от безответственности и…
Мама. А теперь вы меня послушайте, все вы! Я больше не потерплю, чтобы вы цапались и пререкались в моем доме! А ты, Гупер, убери-ка эти бумаги подальше, пока я не выхватила их у тебя из рук и не порвала в клочки! Я не знаю, какого черта в них понаписано, и знать не желаю. И вот что я скажу тебе Папиным языком: я его жена, я не вдова, пока что я его жена! И я скажу тебе его языком…
Гупер. Мама, это же всего лишь…
Мэй. Гупер ведь объяснил: это только проект…
Мама. Мне безразлично, что там у вас такое. Только уберите это туда, откуда взяли, и больше мне не показывайте! Чтобы я и конверта этого не видела! Понятно? Основа! План! Предварительный проект! Я скажу на это… как всегда говорит Папа, когда ему что-нибудь противно…
Брик (стоя у бара). Когда ему что-нибудь противно, Папа говорит – «дерьмо это».
Мама (вставая). Правильно – дерьмо это! Вот и я тоже скажу, как Папа: дерьмо это!
Мэй. По-моему, вульгарный язык здесь совершенно не к месту…
Гупер. Я глубоко оскорблен в своих лучших чувствах; вот уж не ожидал услышать от тебя такое.
Мама. Никто ничего не получит, пока Папа не выпустит дело из рук, а может быть, как знать, может быть, даже и после! Да, даже и после!
Брик
«Так и буду вечно напевать:
Покажите мне домой дорогу».
Мама. Сегодня Брик выглядит так, как он выглядел совсем маленьким мальчишкой, когда он день-деньской носился как очумелый по усадьбе и приходил домой весь потный, разрумяненный и сонный, а его рыжие вихры блестели… (Подходит в нему и ласково запускает свою толстую трясущуюся руку в его шевелюру.)
Брик отстраняется, как отстраняется он от всякого физического контакта, и продолжает шепотом напевать, одновременно бросая в стакан, один за другим, кубики льда с таким сосредоточенным видом, словно готовит сложную химическую смесь.
Время летит так быстро. За ним не угнаться. Смерть приходит слишком рано: не успеешь как следует узнать жизнь – а она уже на пороге… Знаете, мы должны любить друг друга и держаться вместе, все мы должны сойтись как только можно теснее, особенно теперь, когда к нам непрошено пришла и поселилась в этом доме такая черная беда. (Неуклюже обняв Брика, прижимается к его плечу.)
Гупер отдал бумаги Мэй, которая убирает их обратно в портфель с видом мученицы, чье терпение подвергают жестокому испытанию.
Гупер. Мама! Мама! (Останавливается позади нее, весь напрягшись от ревнивой детской зависти к брату.)
Мама (не обращая внимания на Гупера). Брик, ты слышишь меня, а?
Маргарет. Брик слышит вас, Мама, он все понимает.
Мама. О Брик! Папин сыночек! Папа так тебя любит! Знаешь, какая у Папы самая дорогая мечта? Его самая дорогая мечта сбудется, если до того, как он покинет нас, ты подаришь ему внука, который будет так же похож на его сыночка, как его сыночек похож на него самого!
Мэй (с резким, неприятным звуком застегивая на молнию портфель). Какая жалость, что Мэгги с Бриком не могут пойти ему навстречу!
Маргарет (внезапно решившись, спокойно, но с большой внутренней силой). Слушайте все. (Выходит на середину комнаты, крепко сцепив руки.)
Мэй. Что мы должны слушать, Мэгги?
Маргарет. Я хочу сделать одно объявление.
Гупер. Спортивное объявление, Мэгги?
Маргарет. У нас с Бриком… будет ребенок.
Мама громко глотает воздух.
Пауза. Мама встает.
Мама. Мэгги! Брик! Не может быть!
Мэй. Конечно, не может быть.
Мама. Вот это да! Подумать только, это же Папина мечта, его мечта сбывается! Пойду поскорее скажу ему, пока он…
Маргарет. Скажем ему утром. Не надо беспокоить его.
Мама. Я хочу порадовать его сейчас, пока он не заснул. Сию минуту иду и скажу ему, что его мечта осуществилась! А ты, Брик, станешь отцом – поневоле образумишься. Ребенок живо отучит тебя пить! (Выхватывает у него из руки стакан.) Отцовские обязанности тебя… (Лицо ее кривится от волнения. Махнув рукой, она разражается рыданиями и выбегает из комнаты с громким восклицанием: «Сию же минуту скажу Папе!» Ее голос затихает в глубине холла.)
Брик, слегка пожав плечами, берет новый стакан и опускает в него кубик льда. Маргарет быстро направляется к нему, что-то говорит шепотом и наливает ему виски, глядя ему в лицо пристальным, неистово напряженным взглядом.
Брик (бесстрастно). Спасибо, Мэгги, это хорошая, большая порция.
Мэй тем временем подошла к Гуперу; она яростно тычет его в бок с тихим свистящим шипением и с гримасой бешенства на лице.
Гупер (отталкивая ее). Брик, ты не поделишься со мной глотком этого виски?
Брик. Ради бога, Гупер, наливай сколько хочешь.
Гупер. И налью.
Мэй (визгливо). Мы-то, конечно, знаем, что это…
Гупер. Помолчи, Мэй!
Мэй. Не буду молчать! Я знаю, что она соврала!
Гупер. Я же просил тебя помолчать, черт побери!
Маргарет. Боже правый! Вот уж не думала, что мое маленькое объявление вызовет такую бурю!
Мэй. Эта женщина не беременна!
Гупер. Кто сказал, что она беременна?
Мэй. Она.
Гупер. Но не врач. Док Бо этого не сказал.
Маргарет. Я не обращалась к доктору Бо.
Гупер. А к кому же ты тогда обращалась, Мэгги?
Маргарет. К одному из лучших гинекологов на Юге.
Гупер. Ах вот оно что! Понятно… (Вынимает карандаш и записную книжку.) Можно нам будет узнать его фамилию?
Маргарет. Нет, нельзя, господин следователь!
Мэй. У него нет никакой фамилии, он просто не существует!
Маргарет. О, будьте уверены, существует, так же как и мой ребенок, дитя Брика!
Мэй. Ты не можешь понести ребенка от мужчины, который не хочет с тобой спать, или ты считаешь себя…
Брик включил проигрыватель. Джазовая песня заглушает слова Мэй.
Гупер. Выключи!
Мэй. Это ложь, мы-то знаем! Нам все слышно, что тут делается. Он не хочет с тобой спать, мы слышали! Нас не проведешь, не надейся. Мы не дадим одурачить умирающего старика с помощью…
Долгий протяжный крик боли и гнева разносится по дому. Маргарет убавляет у проигрывателя громкость до чуть слышной. Крик повторяется.
Ты слышал, Гупер, ты слышал?
Гупер. Похоже, боли начались.
Мэй. Пошли посмотрим, Гупер!
Гупер. Идем, оставим этих голубков ворковать в их гнездышке! (Выходит первым.)
Мэй (следует за ним, но в дверях оборачивается и, скривив лицо, шипит на Маргарет). Лгунья! (Захлопывает дверь.)
Маргарет (облегченно вздыхает и робким движением обхватывает руку Брика выше локтя). Спасибо тебе за молчание…
Брик. Не за что, Мэгги.
Маргарет. Ты галантно спас меня от позора!
Брик. Все еще нет.
Маргарет. Чего?
Брик. Щелчка…
Маргарет. Щелчка в голове, от которого тебе становится покойно, да, милый?
Брик. Угу. Все нет и нет… Я должен дождаться его, иначе не смогу спать…
Маргарет. Я понимаю, что ты имеешь в виду…
Брик. Дай мне ту подушку с кресла, Мэгги.
Маргарет. Я положу ее на кровать, ладно?
Брик. Нет, положи ее на диван, где я сплю.
Маргарет. Не сегодня, Брик…
Брик. Она мне нужна на диване. Там, где я сплю. (Говоря это, он проковылял к бару. Наливает и выпивает одну за другой три порции виски и стоит молча, в ожидании. Вдруг с улыбкой поворачивается.) Вот!
Маргарет. Что?
Брик. Щелчок… (Преисполненный почти бесконечной благодарности, ковыляет со стаканом в руке на галерею. Когда он скрывается из виду, мы слышим стук его костыля. Затем, отойдя на некоторое расстояние, он начинает напевать, тихо и умиротворенно.)
Несколько мгновений Маргарет одиноко стоит с большой подушкой, словно это единственное близкое ей существо, потом бросает ее на кровать. Она устремляется к бару, собирает в охапку все бутылки, нерешительно оглядывается по сторонам, затем выбегает с ними из комнаты, оставив приоткрытой дверь в тускло освещенный желтый холл. Слышно, как Брик, возвращается по галерее, стуча костылем и тихо, покойно напевая. Он заходит в комнату, видит свою подушку на постели и с легким, грустным смешком берет ее оттуда. С подушкой под мышкой и застает его Маргарет, входящая в комнату.
Маргарет осторожно закрывает дверь и прислоняется к ней, ласково улыбаясь Брику.
Маргарет. Брик, раньше я думала, что ты сильнее меня, и боялась, что ты возьмешь верх надо мной, подчинишь себе. Но теперь, после того как ты начал пить, знаешь что?.. Наверно, это плохо, но теперь я сильнее тебя, и я смогу любить тебя лучше, искренней. Не уноси эту подушку! Я все равно переложу ее обратно! Брик?.. (Гасит все лампы, кроме ночника у кровати, покрытого розовым шелковым абажуром.) Я ведь правда была у врача и знаю, что делать, и – Брик?.. – сейчас самое благоприятное время по моему календарю… чтобы зачать!
Брик. Я все понимаю, Мэгги. Но как ты собираешься зачать ребенка от мужчины, влюбленного в бутылку?
Маргарет. Заперев все его бутылки на ключ и заставив его исполнить мое желание, прежде чем я отопру их!
Брик. Ты так и поступила, Мэгги?
Маргарет. Убедись сам. В баре – шаром покати!
Брик. Ну, будь я проклят, если…
Он тянется за костылем, но Маргарет опережает его. Она хватает костыль, выбегает с ним на галерею, швыряет его через перила и возвращается в комнату, тяжело и часто дыша.
Слышны торопливые шаги. В комнату врывается Мама, ее лицо искажено страданием, она задыхается и заикается от волнения.
Мама. Боже мой, боже мой, боже мой, где это?
Маргарет. Это, Мама? (Передает ей коробку, оставленную врачом.)
Мама. Боже, я этого не вынесу! О Брик! Брик, мальчик мой! (Бросается к сыну и, рыдая, покрывает его лицо поцелуями.)
Брик уклоняется от ее поцелуев. Маргарет наблюдает с натянутой улыбкой.
Сынок мой! Папин любимец! Будущий отец!
Снова слышен стонущий крик. Мама с рыданием выбегает из комнаты.
Маргарет. Так вот, этой ночью мы позаботимся о том, чтобы ложь стала правдой. А после я принесу бутылки обратно, и мы напьемся вместе, прямо здесь, сегодня же, в этом доме, куда вошла смерть… Что ты сказал?
Брик. Я ничего не сказал. Похоже, тут нечего сказать.
Маргарет. Ох уж эти слабые люди, слабые красивые люди! Как легко вы отчаиваетесь. Нужно чтобы кто-то (гасит ночник) забрал вас в руки. Нежно, ласково, с любовью! И…
Занавес начинает медленно опускаться.
Я действительно люблю тебя, Брик, очень люблю!
Брик (улыбаясь, с обаятельной грустью). Забавно, если это правда, а?
Занавес
1955