-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|  Ричард Бротиган
|
|  Следствие сомбреро
 -------

   Ричард Бротиган
   Следствие сомбреро


   Richard Brautigan
   SOMBRERO FALLOUT

   © Richard Brautigan, 1976
   © Renewed. Ianthe Brautigan, 2004
   © Перевод. А. Грызунова, 2022
   © Издание на русском языке AST Publishers, 2022
 //-- * * * --// 


   Этот роман – для Дзюнъитиро Танидзаки, который написал «Ключ» и «Дневник безумного старика» [1 - Дзюнъитиро Танидзаки (1886–1965) – японский писатель и драматург. «Ключ» (Kagi, 1956) и «Дневник безумного старика» (Fūten rōjin nikki, 1961) – его поздние романы, в которых речь идет о нереализованной сексуальности и человеческой невостребованности. – Здесь и далее примеч. пер.].




   Сомбреро

   «Сомбреро упало с неба и приземлилось на Главную улицу городка перед мэром, его родичем и одним безработным человеком. Пустынный воздух натер день до блеска. Синело небо. Синело, как человечьи глаза, которые ждут, когда что-нибудь произойдет. Сомбреро упало с неба нипочему. Ни самолет, ни вертолет над головой не пролетали, и религиозного праздника тоже не случилось».
   Первая слеза собралась в его правом глазу. Этот глаз всегда начинал плакать первым. За ним левый. Это любопытно, решил бы он, если б знал, что правый глаз плачет первым. Левый глаз плачет так скоро вслед за правым, что он не знал, какой глаз начинает, хотя первым плакал всегда правый.
   Он был очень восприимчив, но недостаточно восприимчив, чтоб уяснить, какой глаз плачет первым. Ну, если возможно этот обрывочек информации превратить в какое-то определение восприимчивости.
   «– Это что, сомбреро? – спросил мэр. Мэры всегда заговаривают первыми, особенно если в политике им не подняться выше должности мэра крохотного городишки.
   – Да, – сказал его родич, который сам желал быть мэром.
   Человек без работы ничего не сказал. Он ждал, куда подует ветер. Не хотел раскачивать лодку. В Америке остаться без работы – это вам не шутки.
   – Оно упало с неба, – сказал мэр, глядя в абсолютно ясное синее небо.
   – Да, – сказал его родич.
   Человек без работы ничего не сказал, потому что хотел работу. Не хотел рисковать теми смутными шансами ее получить, что у него имелись. Для всех лучше, если болтать будут важные шишки.
   Три человека поозирались, но не нашли ни одной причины, зачем бы сомбреро падать с неба, включая человека без работы.
   Сомбреро на вид было совсем новое.
   Лежало посреди улицы, маковкой уставившись в небеса.
   Размер: 7¼.
   – Чего это с неба падают шляпы? – спросил мэр.
   – Не знаю, – ответил его родич.
   Человек, который остался без работы, приглядывался, налезет ли шляпа ему на голову».
   Теперь плакали оба глаза.
   О господи…
   Он потянулся к пишмашинке – так гробовщик застегивает ширинку мертвецу в гробу – и вытащил лист бумаги, на котором было все, что здесь написано, кроме его плача, о котором он и не подозревал, поскольку в последнее время много плакал; все равно что выпить стакан воды – выпиваешь ненароком, когда пить не хочется, а потом и не помнишь.
   Он разорвал лист бумаги, где было все, что вы прочли о сомбреро. Разорвал очень тщательно, на мелкие клочки, и бросил на пол.
   Завтра утром он начнет заново, напишет о чем-нибудь другом, без всяких упавших с неба сомбреро.
   Его работа – писать книги. Он прославленный американский юморист. Не найти книжного магазина, где нет хотя бы одной его книги.
   И чего он тогда ревет?
   Ему что, славы мало?
   Ответ довольно прост.
   Ушла его японская подруга.
   Бросила его.
   Вот почему слезы наворачивались ему на глаза, которых он уже и не помнил, разве что по слезам, – теперь, с тех пор как ушла японка, слезы приключались каждый день.
   Иногда он столько плакал, что ему чудилось, будто ему это снится.


   По-японски

   Когда Юкико спала, ее волосы спали вокруг нее долго и по-японски. Она не знала, что ее волосы спят. Протеину тоже требуется отдых. Она так не рассуждала. Мысли ее, если вдуматься, были очень просты.
   По утрам она расчесывала волосы.
   Это она проделывала перво-наперво, едва проснувшись. Всегда очень старательно их расчесывала. Иногда собирала в узел на макушке, совсем по-японски. Иногда распускала, и они доставали до самой попы.
   В Сан-Франциско – вечер, самое начало одиннадцатого. Капли тихоокеанского дождя стучали в окно у постели, но Юкико не слышала, потому что крепко спала. Она всегда спала хорошо, а иногда подолгу, часов по двенадцать, и наслаждалась, словно это такое занятие, как пойти гулять или приготовить что-нибудь вкусное. Есть она тоже любила.
   Он рвал лист бумаги со словами про сомбреро, упавшее с неба, а она спала, и волосы тоже спали подле нее, долгие и темные.
   Волосам снилось, как их очень старательно расчешут наутро.


   Призрак

   Он посмотрел на пол, на бумажные клочки, где говорилось о сомбреро, нипочему упавшем с неба, и от этого зрелища вдруг заплакал еще пуще.
   С кем она спит? – думал он, а оба глаза помчались слезами, пытаясь вырваться вперед, внезапно понеслись наперегонки, обгоняя друг друга на щеках, будто у них тут Плачевная Олимпиада и их манят грезы о золотых медалях.
   Он представил ее в постели с другим мужчиной. Мужчина, которого он сочинил ей в любовники, не имел четкого тела, или цвета волос, или даже черт. Ее воображаемый любовник был лишен костей, плоти или крови. Мужчина, которого он уложил с ней в постель, был силовая энергия призрака с пенисом.
   Вероятно, если это возможно, он бы заплакал сильнее, узнай он, что она спит одна. Это бы его только больше опечалило.


   Моряк

   Куда он денет остаток ночи? Ноябрь, четверть одиннадцатого. Он не хотел смотреть одиннадцатичасовые новости. Не был голоден. Не хотел выпить. Знал, что, если попробовать почитать, книжные страницы поплывут в его слезах.
   Поэтому он думал о том, как она трахается с кем-то другим. Думал о безымянном лице, другом мужчине, чей пенис входит в нее. Представил, как она стонет и ерзает под тяжестью члена другого мужчины. Такие мысли ему были ни к чему, но он цеплялся за них, словно тонущий моряк за доску посреди океана без горизонтов.
   Затем он посмотрел на бумажные клочки под ногами. С чего бы сомбреро падать с неба? Разодранные бумажные клочки никогда ему не скажут. Он сел среди них на пол.


   Стёрка

   Японка спала дальше.
   Юкико легла в постель ужасно усталая. У нее выдался тяжкий день. На работе она только и мечтала вернуться домой и лечь спать, а теперь так и есть: она дома и спит.
   Ей снился крошечный сон про детство. Сон, который она не вспомнит, когда проснется утром, и вообще никогда не вспомнит.
   Он исчез навсегда.
   Вообще-то, он исчез, пока она его смотрела.
   Стер сам себя, ей показываясь.


   Дышать

   Он с ней познакомился, когда сильно напился как-то вечером в Сан-Франциско. Она после работы с какими-то сослуживицами отправилась в бар. Она не любила пить, поскольку типично по-японски быстро напивалась, а кроме того, ей не нравилось, как алкоголь плещется в ее теле. У нее от этого кружилась голова.
   Поэтому в бары она ходила нечасто.
   В тот вечер она закончила работу и устала, но две сослуживицы уговорили ее пойти с ними в бар неподалеку, где тусуется молодежь.
   Развернувшись на барном табурете, очень пьяный – не чуждое ему состояние, – и увидев, как она сидит в своей белой форме, он и знать не знал, что спустя два года сядет на пол среди бумажных клочков про сомбреро, упавшее с неба, и глаза его станут извергать слезы, будто горный ручей по весне, и пойти ему навсегда будет некуда, и жизнь его устанет им дышать.


   Пригород

   Юкико перекатилась на бок.
   Вот так обыкновенно, вот так просто.
   Тело ее в движении было крошечным.
   И волосы последовали за ней – им снилась она, она движется.
   Кошка, ее кошка, спавшая с нею, проснулась от движения и поглядела, как Юкико медленно ворочается в постели. Когда Юкико замерла, кошка вновь уснула.
   Черная кошка – наверное, пригород ее волос.


   Оригами

   Он подобрал кучу бумажных клочков про сомбреро и высыпал в пустую корзину для бумаг, темную и совершенно бездонную, но белые бумажные клочки чудесным образом нашли дно и улеглись, слабо сияя в вышину, словно оригами наоборот, упокоенное в бездне.
   Он не знал, что она спит одна.


   Девушка

   Должен же быть выход.
   Потом он сообразил, что делать. Он позвонил по телефону девушке. Она сняла трубку и обрадовалась, что это он.
   – Хорошо, что позвонил, – сказала она. – Может, зайдешь, выпьешь со мной на сон грядущий? Я бы хотела с тобой увидеться.
   Она жила всего в четырех кварталах.
   В голосе ее звенела романтика.
   Годами они то и дело оказывались нечаянными любовниками, и в постели она была весьма хороша. Прочла все его книги и была очень умна, поскольку никогда о них не заговаривала. Он не любил говорить о своих книгах, и она ни разу ничего о них не спросила, хотя все они стояли у нее на полке. Ему нравилась мысль, что у нее стоят все его книги, но еще больше нравилось, что она его любовница вот уже пять лет и ни единожды о них не спросила. Он их писал, она их читала, и они то и дело довольно неплохо поебывались.
   Она была не в его вкусе, но умела это компенсировать иными способами.
   – Я бы хотела с тобой увидеться, – сказала она по телефону.
   – Я приду через пару минут, – сказал он.
   – Я кину полено в камин, – сказала она.
   Теперь ему полегчало.
   Возможно, все образуется.
   Может, это не безнадежно.
   Он накинул плащ и направился за дверь.
   Вообще-то, ничего он не делал, он об этом лишь подумал про себя. Это все было понарошку. Он не касался телефона, и девушки такой тоже не было.
   Он все глядел на бумажные клочки в корзине для бумаг. Он очень пристально их разглядывал, пока они корешились с бездной. Похоже, у них своя жизнь. Решение солидное, однако они решили жить дальше без него.


   Мэр

   – Чего это с неба падают шляпы? – спросил мэр.
   – Не знаю, – ответил его родич.
   Человек, который остался без работы, приглядывался, налезет ли шляпа ему на голову.
   – Дело серьезное, – сказал мэр. – Дайте-ка я гляну на это сомбреро.
   Он ткнул пальцем в шляпу, и родич тут же за ней наклонился, поскольку сам хотел однажды стать мэром, а если подобрать шляпу, это, возможно, обеспечит ему политическую поддержку в будущем, когда его имя попадет в избирательный бюллетень.
   Может, мэр его даже рекомендует и на большом съезде скажет: «Я был хороший мэр, вы меня переизбирали шесть раз, но я знаю, что вот этот мой родич будет замечательным мэром и продолжит традицию честности и руководительства в нашем обществе».
   Да, подобрать сомбреро – отличная мысль.
   От этого зависело родичево мэрское будущее.
   Он же не идиот – ответить: «Сам подбирай. Да ты вообще кто такой? Меня на эту землю послали не для того, чтоб я тебе сомбреро подбирал».


   Ягоды

   День был жаркий, однако сомбреро оказалось ледяное. Коснувшись шляпы, родич мгновенно отдернул руку, словно потрогал электричество.
   – Что такое? – спросил мэр.
   – Сомбреро холодное, – ответил родич.
   – Что? – спросил мэр.
   – Холодное.
   – Холодное?
   – Ледяное.
   Человек, у которого не было работы, уставился на сомбреро. На вид вроде не холодное. Хотя что он смыслит? Он же без работы. Наверное, будь у него работа, он бы увидел, что сомбреро холодное. Может, потому у него и нет работы. Он не узнаёт холодное сомбреро, даже когда оно у него перед носом.
   Его пособие по безработице истощилось месяц назад, и теперь ему оставалось только есть ягоды, которые он находил у подножья окрестных холмов.
   Его очень утомило есть ягоды.
   Он хотел гамбургер.


   Гамбургеры

   В голове безработного мгновенно сложилась мысль. Сомбреро так и лежало посреди улицы. Мэрскому родичу не удалось его подобрать. Он попытался, но аж отпрыгнул, как будто его пчела укусила.
   Сомбреро лежало.
   Быть может, если безработный подберет эту шляпу и вручит мэру, мэр даст ему работу, можно будет перестать есть ягоды и питаться сплошными гамбургерами.
   Безработный снова посмотрел на сомбреро посреди улицы, и рот его наполнился слюной, едва он вообразил вкус гамбургеров с горкой лука и лужей кетчупа.
   Он такого шанса не упустит.
   Может, его никогда больше не возьмут на работу, если он не подберет сомбреро и не вручит его мэру.
   Что он будет делать, когда закончится ягодный сезон?
   Очень жуткая мысль.
   Никаких больше ягод.
   Теперь-то он уже ненавидел ягоды, но лучше есть их, чем ничего. Что он будет делать, когда ягод не станет?
   Возможно, это сомбреро, что лежит посреди улицы, – его последний шанс.


   Карьера

   – Я подниму вам сомбреро, мэр, – сказал он и наклонился за сомбреро.
   – Нет, я подниму, – сказал мэрский родич, внезапно сообразив, что, если он сомбреро не подберет, мэрства ему не видать.
   Что это еще за безработный ублюдок хочет подобрать сомбреро и испортить родичу рывок на выборную должность? Может, сам хочет мэром стать? Да пускай сомбреро жуть какое холодное – родич не позволит этому сукину сыну подобрать сомбреро и стать мэром городка.
   Что ж я его сразу-то не подобрал? – думал родич. Тогда бы ничего и не было. Ледяное сомбреро не кусается. Родича оно просто удивило. И все. Родич не ожидал, что оно будет холодное, вот и отпрыгнул. Кто мог подумать, что сомбреро окажется мороженым? Всякий бы удивился и отреагировал так же.
   Внезапно родич возненавидел сомбреро за то, что выставило его идиотом. Надо вручить мэру это сомбреро, если родич желает когда-нибудь сам стать мэром. Вся его политическая карьера закончится прямо здесь и сейчас, если он не добудет мэру сомбреро.
   Чертово сомбреро!


   Работа

   Увидев, что мэрский родич сильно жаждет сам подобрать сомбреро, безработный запаниковал. Он точно знал: не видать ему больше работы, если он не добудет мэру это сомбреро.
   Зачем мэрскому родичу подбирать сомбреро?
   Работа у него уже есть.
   У него руки не заляпаны ягодами.


   Веник

   Сердечно разбитый американский юморист, разумеется, и не догадывался, что́ творится среди бумажных клочков в его корзине для бумаг. Он не знал, что у них теперь своя жизнь и они живут дальше без него. Он горевал лишь об утраченной японской любви. Думал позвонить ей по телефону и сказать, что любит ее, сделает все на свете, чтобы заполучить ее назад.
   Он посмотрел на телефон.
   До нее всего семь цифр.
   Надо их только набрать.
   И тогда он услышит ее голос.
   Голос будет очень сонный, потому что американский юморист ее разбудит. Такой голос, будто из далекого далека. Например, из Киото, хотя она всего в миле, в районе Ричмонд, Сан-Франциско.
   – Алло, – сказала она.
   – Это я. Можешь говорить?
   – Нет, я не одна. Между нами все кончено. Больше не звони. Он злится, когда ты звонишь.
   – Что?
   – Мужчина, которого я люблю. Ему не нравится, когда ты звонишь. Так что не звони больше. Ладно?
   клик
   И она повесила трубку.
   Вешая трубку у него в голове, она спала одна с кошкой в постели. Она крепко спала. Она ни с кем не ложилась в постель уже месяц, с самого их разрыва. Даже на свидание с другим мужчиной не ходила. Только трудилась на своей работе, приходила домой, рукодельничала или читала. Читала она Пруста. Почему – не знала. Иногда заезжала к брату и его жене, и они все вместе смотрели телевизор.
   После разрыва с американским юмористом у японки толком ничего не происходило. Занимаясь чем-нибудь таким, она много думала о своей жизни. Ей стукнуло двадцать шесть, и она пыталась различить перспективу. Где-то посреди этих двух лет, встречаясь с юмористом, она потеряла смысл своей жизни и чего она от жизни хочет. Юморист отнимал у нее уйму сил. Ей вечно приходилось подкармливать его неуверенность и неврозы своей уверенностью и психической стабильностью. После двух лет такой жизни она уже не понимала, кто она есть. Вначале она только и хотела жить с ним, рожать детей и наслаждаться нормальностью.
   Его глубинное безумие ничего подобного не допустило.
   После года вместе она поняла, что ей не полезно его любить, но понадобился еще год, чтоб она это прекратила, и теперь она очень радовалась, что все закончилось.
   Порой она недоумевала, как же это она позволила, чтобы все так затянулось.
   В следующий раз, когда влюблюсь, буду очень осторожна, говорила она себе. И еще она дала себе клятву, которую намеревалась сдержать. Никогда больше не станет она встречаться с писателем, каким бы чувствительным, обаятельным, находчивым или забавным он ни был. В конечном счете они того не стоят. Эмоционально чересчур затратны, чересчур сложен ремонт и уход. Все равно что завести дома пылесос, который все время ломается, а починить его может только Эйнштейн.
   Она хотела, чтобы следующий ее любовник был веником.


   Бар

   Он посмотрел на часы. Половина одиннадцатого. Он не мог ей позвонить, поскольку знал, что она с другим мужчиной: наслаждается его телом, тихонько стонет под ним… и любит его.
   Его тело заштормило от исполинского вздоха, после чего он сел на диван. Он хотел разобраться. Она была мозаика из тысячи кусков, и они кувыркались у него в голове, точно в сушилке прачечной.
   Какие-то мгновения голова его была одновременно прошлым, настоящим и будущим, и его мысли о японке формы не имели. Потом лейтмотивом горя начали всплывать ее волосы. Он всегда любил ее волосы. Он был как-то даже повернут на ее волосах. Мысли о ее волосах, какие они долгие, и темные, и гипнотичные, складывали кусочки мозаики, пока он не вспомнил, как с ней познакомился.
   Два года назад, шел дождь.
   В бары она ходила нечасто.
   В тот вечер она закончила работу и устала, но две сослуживицы уговорили ее пойти с ними в бар неподалеку, где тусуется молодежь.
   Он сидел в этом баре и ужасно тосковал. Он нередко ужасно тосковал и, не задумываясь, рассказывал другим людям, как ему тоскливо. Таскал эту мину с добродушием креста.
   Развернувшись на барном табурете, очень пьяный – не чуждое ему состояние, – он увидел, как она сидит за столом с двумя женщинами. Все три в белом. Судя по виду, только что с работы.
   Она была прекрасна.
   Волосы собраны в узел на макушке, совсем по-японски. Она почти не притронулась к стакану. Слушала, как две другие женщины разговаривают. Одна разговаривала много и с наслаждением пила то, что перед ней стояло.
   Азиатка была очень тихая.
   Он на нее уставился, и несколько секунд она глядела на него, а затем опять стала слушать, что говорят женщины.
   Может, она меня узнала, подумал он. Иногда женщины его узнавали – к его же благу. Его книги были очень популярны и продавались на каждом углу.
   Он развернулся к бару и заказал еще выпить. Это надо обмозговать. Трезвым он очень стеснялся. Ему необходимо сильно напиться, чтобы клеиться к женщине. Попивая из стакана, он раздумывал, достаточно ли пьян, чтобы подойти к столику, где сидит азиатка, и рискнуть с ней познакомиться. Он обернулся, но она уже на него смотрела. Это его сбило, и он опять отвернулся к бару, а уши его смущенно горели.
   Нет, он недостаточно пьян, чтобы к ней клеиться.
   Он поманил бармена, и тот подошел.
   – Еще? – спросил бармен, глядя на всего лишь полупустой стакан.
   – Двойной, – ответил юморист.
   Лицо бармена не дрогнуло, поскольку он был очень хороший бармен. Отошел, принес виски. Когда он вернулся, юморист уже допил свой полупустой стакан. Через минуту двойной наполовину исчез. Юморист двумя глотками превратил его в одинарный.
   Он чувствовал, как азиатка смотрит на него.
   Она читала мои книги, подумал он.
   Затем осушил стакан.
   Виски как будто упал в бездонный колодец без единого звука. От виски не осталось ничего – только энергия, что подняла его из-за стойки, провела туда, где сидела женщина, и раскрыла ему рот:
   – Привет, можно составить вам компанию?


   Дышать

   Две другие женщины оборвали разговор и посмотрели на юмориста.
   Азиатка смотрела на него очень бережно.
   Ни одна азиатка никогда прежде не смотрела на него так бережно. Глаза ее были темны и узки. Поскольку глаза ее были так узки, какую-то секунду он раздумывал, видит ли она столько же, сколько европеец. Мысль исчезла, едва он ее подумал, но за два года их с японкой знакомства возвращалась много раз. Просто временами он думал, всё ли она видит в комнате или где там они были. Может, она видит только 75 процентов того, что происходит.
   Такая мысль – в самый раз для ребенка.
   У него не было никакого опыта с азиатками, он их только видел в Сан-Франциско. Чайна-таун, Японский квартал и т. д. Ни одна из них на него очень бережно не смотрела. И еще что-то было в ее глазах – он уже видел это в глазах других женщин, когда те смотрели на него.
   Он знал, что это.
   Он чуточку расслабился.
   – Прошу, – сказала она.
   И тогда он сел.
   По ее глазам он видел, что все сложится. Она стала дышать чуточку иначе. Она задышала немного быстрее. Он обрадовался, когда ее дыхание ускори-лось.
   Подошла официантка, и он всем заказал выпить. Затем все за столом познакомились.
   Она была японка.


   Юмор

   Двум другим женщинам он не понравился.
   Они его книг не читали. Это многое меняет, когда с ним знакомишься. Он не красавец. Личность симпатичная, только слишком чудна́я. Он позволял настроениям управлять собой, а настроения были весьма переменчивы. Порой он болтал без умолку, а порою рта не раскрывал. Он всегда болтал без умолку, если напивался. А когда не напивался, он очень стеснялся и официальничал с людьми, и познакомиться с ним было непросто. Одни думали, что он само обаяние, другие – что он полный мудак. Истина помещалась где-то в промежутке – можно сказать, на полпути.
   Как юмориста его знали по всей стране, что само по себе смешно, поскольку, едва с ним знакомишься, первым делом замечаешь, что у него нет чувства юмора.
   Когда остальные над чем-нибудь смеялись, он обычно терялся. Иногда очень умные люди считали, что это само по себе смешно, и после первого раза смеялись второй, отчего юморист всегда терялся еще больше, а потом ужасно смущался. Он был очень восприимчив, но вот этого в жизни постичь не мог. Ему и в голову не приходило, что люди смеются над ним, потому что у него нет чувства юмора. Он думал, что очень смешной, поскольку у него смешные книги. Не знал, что часто растерян, когда люди вокруг смеются. Рационально он мог отмахнуться от такого явления, решив, что другие смеются над какой-то своей тайной шуточкой.
   Отсутствие чувства юмора – одна из величайших его слабостей. Он бы радовался жизни чуть больше, если б мог над ней смеяться.
   Ах да, и вот еще что любопытно: когда он писал все то, что люди потом объявляли едва ли не лучшим юмором столетия, он совсем не смеялся. Даже не улыбался.
   Двум другим женщинам он не понравился.
   Тем лучше для них.
   Тем хуже для японки.
   Ей он понравился.


   Будущее

   – Я подниму вам сомбреро, мэр, – сказал безработный и наклонился за сомбреро. Ему выпал последний шанс получить работу на этой планете, а в Бога он не верил. Ничего личного, просто он знал, что на небесах ему должность не припасли, поскольку никаких небес не бывает.
   Это сомбреро посреди улицы – его последняя надежда.
   – Нет, я подниму, – сказал мэрский родич, внезапно сообразив, что, если он не подберет сомбреро, мэрства ему не видать. Не видать политической карьеры. Президентство Соединенных Штатов ему не светит. Не толкаться ему среди больших вашингтонских боссов и на Четвертое июля не толкать речь здесь, в городке.
   Сомбреро – ключ ко всему будущему родича.
   Мэра позабавило, как закипели вдруг страсти у этих двоих, желающих ему угодить, хотя мотивов их не постигал. Мэр был великим захолустным политиком.
   – Нет! – заорал безработный. – Сомбреро подниму я!
   – Не тронь сомбреро! – заорал в ответ родич.
   Два человека, наклонившиеся за сомбреро, вдруг замерли, пораженные собственным рвением, и хорошенько друг в друга вгляделись.
   Мэр собрался было сказать: «Вы оба, ну-ка прекратите. Что с вами такое? Вы что, идиоты? Это же просто сомбреро».
   И тогда бы все тут же закончилось. Вот как проста жизнь; не пришлось бы вызывать Национальную гвардию, вводить десантников и танки наряду с ВВС для поддержки с воздуха. Не случилось бы той речи, что Президент зачитал по телевизору, порицая события, которым предстояло иметь место, и особый комитет по странам третьего мира в Организации Объединенных Наций не денонсировал бы США.
   Но главное, не случилось бы всемирной боеготовности у Соединенных Штатов Америки и Союза Советских Социалистических Республик.
   Вот именно – мир не оказался бы на грани ядерной катастрофы, скажи мэр: «Это же просто сомбреро. Стойте смирно. Я его сам подберу, даже если оно ледяное. Сомбреро не кусаются».


   Замо́к

   Спустя час американский юморист так нервничал, что не мог ключом открыть дверь в свою квартиру. Так нервничал, что почти протрезвел. Он поверить был не в силах, что эта прекрасная японка стоит рядом в коридоре его дома, ждет, когда он откроет дверь, а потом войдет вместе с ним в квартиру.
   Она стояла очень терпеливо и смотрела на него.
   Что-то приключилось с замком.
   Невероятно.
   Чертов ебаный замок! Почему сейчас? Почему я?
   Такого прежде не бывало.
   – Замок, – сказал он, скребя ключом несообразно ситуации.
   Японка ничего не сказала. От этого стало только хуже. Лучше бы она сказала что-нибудь. Он тогда не знал: она что-нибудь говорила, лишь когда было что сказать. Тогда она становилась прямолинейна и весьма членораздельна. Светских бесед она не вела.
   Но она была очень умна, с замечательным чувством юмора – просто разговаривала мало. Когда вокруг были другие люди, они всякий раз удивлялись, потому что она могла и слова не произнести за целый вечер. Она говорила, лишь когда ей было что сказать. Она очень умно слушала, кивала, качала головой, если говорилось что-то умное и тонкое. Всегда смеялась в подходящий момент.
   У нее был красивый смех – точно дождевая вода льется на серебряные нарциссы. У нее был такой приятный смех, что люди любили говорить при ней смешное.
   Когда кто-нибудь разговаривал, ее очень узкие понимающие глаза смотрели ему в лицо и слушали так, будто он – единственный звук в мире, будто все, что звучало, совершенно кануло из человеческого уха и остался только этот голос.
   Не говоря ни слова, она мягко взяла ключ из его руки. Так они впервые коснулись друг друга – крошечный жест, ключ перешел из руки в руку. Ее рука была мала, но пальцы изящные и длинные. В руках ее обитал невероятный покой.
   Юморист не прикасался к ней в баре и по пути в квартиру. То было первое из миллиона касаний. Она нежно и точно вставила ключ в скважину. Повернула. Дверь открылась. Она вернула ему ключ, и руки их соприкоснулись второй раз. Ему казалось, сердце его продолбит себе дорогу из тела. Ничего эротичнее с ним в жизни не случалось.
   После разрыва он пережил краткий период мастурбации. И тема его мастурбации была – как японка бессловесно забирает ключ из его руки, открывает дверь, а потом вкладывает ключ ему в руку.
   Он кончал, когда она, открыв дверь, вкладывала ключ ему в руку. А потом лежал в постели, и лужа спермы диковинным Саргассовым морем бултыхалась у него на животе. Он так делал раз пять или шесть. А потом бросил, потому что понял: так можно жить до скончания веков, и тут-то ему и настанут кранты. Он знал, что у жизни всегда конец несчастливый, но такого финала себе не желал.
   Лучше пулей вышибить себе мозги, чем завершить свою жизнь мастурбирующей сёдзи [2 - Сёдзи – сдвижные полупрозрачные перегородки в традиционном японском доме.].
   Однажды он проплакал всю ночь, час за часом, потому что хотел мастурбировать. Больше всего на свете хотел мастурбировать на нее, как она забирает ключ, отпирает дверь и возвращает ключ ему. Наконец плач его изнурил, однако он не мастурбировал. Пришлось остановиться, как бы ни было больно, потому что иначе ему настанут кранты. Один раз сквозь слезы он различил видение собственного надгробия – как бы оно выглядело, если б он не перестал мастурбировать на касание ее руки, памятное изъятие и возвращение ключа:

   Американский юморист
   1934–2009
   Покойся с миром
   Он больше не сдрочит



   Квартира

   – У тебя приятная квартира, – сказала она. Сказала так, словно это очень важно. Он удивился. Заново оглядел квартиру – может, что-то пропустил за те пять лет, что жил здесь, – но квартира ничуть не изменилась.
   – Спасибо, – ответил он.
   Больше она ничего не сказала и села на диван.
   Он думал, она еще что-нибудь скажет. Он так думал нипочему, но все равно думал. Он потратил массу времени, думая о том, что никогда ни к чему не приводило. Нередко голова его из-за простейших вещей становилась как попкорновый автомат.
   Она не сказала ни слова.
   Он посмотрел на ее рот. Маленький, нежный, как и все ее черты. Кожа почти белая. Некоторые японцы – очень бледные. Она была такая. Он снова подумал, всё ли она видит в комнате сквозь такие узкие глаза.
   Она видела всё.
   Потом он задал ей вопрос, на который уже знал ответ, но все-таки спросил, потому что становился увереннее с женщинами, когда задавал этот вопрос и они отвечали, как он предполагал.
   – Вы читали мои книги?
   Он ждал, что она ответит «да». У него в голове ее голос произносил «да». У нее очень мелодичный голос. Ему было бы приятно, если б она сказала «да». Он бы тогда стал увереннее.
   Когда она, не отводя от него взгляда, очень коротко, но изящно кивнула, он совершенно остолбенел. Он чего угодно ожидал от нее, только не этого. У него не было запасного плана. Он лишь стоял и смотрел на нее. Все мысли удрали из головы, точно грабители, что в Депрессию улепетывают из банка. Пока он так стоял, до того как что-то случилось, прошло, кажется, десятилетие.
   Она подняла руку, отдыхавшую на колене, и длинным белым пальцем коснулась подбородка. Лицо не изменилось. Палец провел по подбородку, а затем рука снова легла на колени.
   С тех пор как японка села на диван, она ни единожды не отвела от юмориста глаз.
   Ни одна женщина прежде не смотрела на него так долго. Он был не красавец, но она так смотрела, что ему отчего-то казалось наоборот.


   Дюймы

   – Я сам подберу сомбреро, – наконец сказал мэр, но опоздал.
   – НЕТ! – в один голос сказали мэру его родич и безработный.
   Ни в коем случае не хотели они, чтобы мэр подбирал сомбреро. Их карьерам придет конец. Едва мэр притронется к сомбреро, их жизнь лишится надежды. Никакого будущего. Один никогда не станет мэром, другой никогда не найдет работу.
   – Я сам подниму сомбреро, ваше Превосходительство, – сказал родич. – Я и вообразить не могу, что вы станете наклоняться и подбирать эту шляпу. Я сам подберу. В конце концов, вы же наш достопочтенный мэр. Вам не стоит этим заниматься. У вас есть дела поважнее.
   И он разразился речью.
   Быть может, он стал бы хорошим мэром и отличным Президентом Соединенных Штатов, а историки поместили бы его где-нибудь между Томасом Джефферсоном и Гарри Трумэном [3 - Томас Джефферсон (1743–1826) – 3-й президент США (1801–1809), один из отцов-основателей государства. Гарри Трумэн (1884–1972) – 33-й президент США (1945–1953), один из инициаторов холодной войны.]. Да уж, у родича имелся потенциал.
   Увы, он отвел глаза от безработного, который дюйм за дюймом медленно подвигался к сомбреро. До начала родичевой речи они были от сомбреро на равном расстоянии. Теперь безработный получил фору в девять дюймов.
   Мэрскому родичу требовался менеджер, чтоб заботился о его интересах, пока родич толкает речи. В такой ситуации важно не проиграть девять дюймов своего будущего. Разумеется, риторика насущна, если только за нее не лишаешься территорий. Это неравноценный обмен, если все твое будущее зависит от подбирания сомбреро, а ты проиграл девять дюймов, пока болтал.


   Книги

   – Мне нравятся ваши книги, – сказала она. – Но вы это уже знаете.
   Это его огорошило. Он стоял и глядел на нее. Ждал, когда она еще что-нибудь скажет. Она не сказала. Только улыбнулась. Она так тонко улыбалась – Мона Лиза казалась клоуном, что нарочно хлопнулся на ковер.
   – Хотите выпить? – спросил он, вдруг вынырнув из психического пике. Не дожидаясь ответа, отправился на кухню и раздобыл бутылку бренди и два стакана. Бренди он раздобывал лишние несколько секунд, потому что стоял в кухне, размышляя, как поступить дальше.
   Ему очень хотелось лечь в постель с этой тихой и прекрасной японкой, чудесным манером сидевшей на диване в его квартире. Он-то воображал, что такого не бывает. Как может у него с ней получиться? Он думал, соблазнить ее – это такая экзотическая головоломка.
   Фрагменты облаками плавали у него в голове, но он не мог сложить хотя бы пару. Что ему делать?
   Внезапно он очень загрустил, и безнадежность разогнала облака в голове. Он вздохнул и вернулся в комнату.
   Японка сняла туфли и носки, сидела на диване, грациозно подогнув ноги, и в медитативности ее позы была чувственность. Как будто чувственность летним ветерком овевала ее тело.
   Он не был готов увидеть ее без туфель и носков – и в такой позе. Он чего угодно ожидал от нее, только не этого. Всего пару секунд назад в кухне его размышления о том, как ее соблазнить, обратились в отчаяние.
   Едва он увидел ее на диване, в голове совершился разворот, и он мгновенно успокоился. Все мысли про соблазнение исчезли. Он был очень невозмутим. Водрузил на стол бутылку бренди и два стакана. Не налил выпить ни себе, ни ей. Оставил бутылку и стаканы на столе, и подошел к дивану, и сел подле японки, и потянулся к ней, и взял ее руку, что приближалась к нему.
   Он нежно держал ее руку в своей.
   Очень бережно посмотрел на ее пальцы, будто в жизни пальцев не видел. Они его заворожили, он видел, что они прекрасны. Не хотел их отпускать. Хотел вечно держать ее руку.
   Ее рука в его руке сжалась.
   Он перевел взгляд с ее руки в глаза.
   Эти узкие темные космосы полнились близящейся мягкостью.
   – Можно ничего и не делать, – сказала она. В голосе ее, таком нежном, была сила, которая объясняла, как чайная чашка веками хранит свою цельность, отрицая исторические перевороты и человечью суматоху.
   – Прости, – сказал он.
   Она снова улыбнулась и посмотрела мимо его лица в ту комнату, где стояла кровать. Ничего больше не сказав, он встал и повел ее туда. Он шел чуть впереди, держа ее за руку, но на самом деле вела она.


   Спали

   Они остановились у кровати, и он отпустил японкину руку. Они постояли, глядя на кровать, словно это дверь, и, само собой, это и была дверь – дверь в дом со множеством комнат, которые они вдвоем будут исследовать два года.
   Последняя комната в доме – это она сегодня вечером спит в одиночестве, не желая больше видеть его, и волосы ее лежат рядом, грезя о собственных мирах, отзываясь бытием, целиком состоящим из протеина, где у наших душ иное значение и иные цели.
   Потом эта маленькая японка повернулась во сне – но скорее проплыла, чем повернулась. Ее сонное движение было словно яблочный цвет, что спархивает к земле в начале мая сквозь совершенно застывший воздух. Ничто не движется, только соцветие, что замирает, коснувшись земли.
   Лежит, как цветок, явленный из земли, а не с неба.
   Кошка подле нее помурлыкала пару секунд, потом забыла, отчего мурлычет, и умолкла.
   В Сан-Франциско жили 700 000 человек.
   Где-то 350 000 теперь спали.
   Вот сколько внимания требовал их сон.
   Им и не снилось.


   Похороны

   Постояв и поглядев на постель, она подняла руки и распустила волосы. Их держала золотая заколка японского происхождения. Шея была длинна и бела, изгибалась вперед нежным извивом алебастра.
   Американский юморист наблюдал, как она распускает волосы.
   Она расстегнула заколку, и волосы абсолютной ночью обрушились назад, отчасти погрузив шею в черноту.
   У нее были очень длинные волосы, доставали почти до талии, до пояса поверх белой униформы. Пояс тоже белый. Ее форма была бледная, как ее кожа.
   Ее физическое присутствие – словно место встречи дня и ночи, где большинство – день, а ночное меньшинство – ее узкие глаза и полуночные беззвездные волосы.
   Она повернулась, и приблизилась, точно роса на траве ранним утром, и ладонями обхватила его лицо, и блаженно повела его вниз, пока их губы не соприкоснулись.
   Потом руки ее отпали от его лица и первопроходцами замерли на его бедрах.
   Ему казалось, у него остановится сердце.
   В голове промелькнули его собственные похороны.
   Славные будут похороны.
   На похоронах он увидел эту прекрасную японку в вуали под цвет глаз.
   Она шла перед его гробом, а гроб несли к могиле. Она двигалась в такт с теми, кто нес гроб, и с гробом тоже. Похороны юмориста рекой текли в вечность.
   Неостановимо.
   Они миновали могилу.
   Они не остановились у раззявленной ямы.
   Они навсегда текли дальше, а она указывала путь.


   Зима

   Вдруг мэрский родич дал по тормозам своей речи, поскольку заметил, что, пока он отпускает звонкие реплики перед мэром, безработный подбирается к сомбреро.
   – Ты куда намылился? – осведомился родич у сомбрерного соперника. – Ты куда, черт бы тебя взял, намылился?
   – Мне нужна работа! – заорал безработный. – Я не могу вечно ягоды жрать! Зима на носу! Я хочу гамбургер!
   – Мои изрядные друзья, – сказал мэр, постигнув, что положение вот-вот сойдет с рельсов. – Что происходит?
   Оба широко шагнули к сомбреро и уже собрались шагнуть снова, но тут мэр заорал:
   – Прекратите!
   Оба прекратили.
   Без толку добывать мэру сомбреро, если мэр на них злится. Тогда все потеряно. Один не будет Президентом Соединенных Штатов, другой навеки останется без работы. Ягод – обожраться. Очень важно, чтобы мэр обрадовался, если ему дадут сомбреро.
   У обоих ноги приклеились к земле. Они никуда не шли. Ждали развития событий. Мэр держал их за горло.
   – Это же просто сомбреро, – сказал мэр. Голос его стал тише и снисходительнее. – Это же просто сомбреро, – повторил он почти шепотом. – Я его сам подберу.
   У его родича было такое лицо, будто его отхлестали по щекам акулой.
   Прощай, Президентство.
   Глаза безработного налились слезами.
   Прощай, работа.


   Плакали

   – Будем разумными людьми, – тихо сказал мэр. – Давайте все обсудим, как пристало разумным людям, – снисходительно сказал мэр двоим, которые теперь оба плакали, хлюпая, как младенцы. Они совсем лишились самообладания, увидев, как испаряются их замыслы. – В конце концов, это же просто сомбреро, которое упало с неба, – любезно сказал мэр. – Его кто угодно может подобрать. Подобрать сомбреро – это же пара пустяков. А теперь я хочу знать, почему вы плачете. Что довело до слез таких сильных мужиков? Расскажите. Я ваш мэр. Вы меня избирали шесть раз. Я могу помочь. Наверное, я вообще единственный, кто может. Выкладывайте. Не упустите ни одной детали. Вы мне все расскажете, и вам полегчает.
   Оба лишь стояли и плакали.
   Они лишились дара речи.
   Обе их головы затопило отчаяние.
   Они оба превратились в собственные тени.
   Обычной человеческой голове есть предел.
   Потом она лопается.
   – Говорите, – сказал мэр. – Хватит плакать, рассказывайте, в чем проблема. Почему вы так себя ведете? Я понимаю, что не обошлось без подбирания сомбреро, но вы уж лучше скажите, в чем дело. Я же не телепат. – Когда мэр сказал, что не телепат, в голосе его вдруг подкрутилась громкость и злость. Это отнюдь не помогло.
   Эти двое лишь громче заплакали.
   – Я ваш мэр! – закричал мэр двум стенающим мужикам.


   Черное

   Судя по всему, изложение событий вокруг сомбреро следует прервать, дабы внимательнее изучить сомбреро. Вот все, что о сомбреро пока известно:
   1. Оно упало с неба.
   2. Его размер – 7¼.
   3. Оно очень холодное.
   Вот еще пара деталей касательно сомбреро, которые могут пригодиться:
   4. Сомбреро черное. (Что любопытно, данный факт до сего момента не обсуждался.)
   5. Известно, что сомбреро очень холодное, однако точная температура еще не разглашалась. Итак: температура сомбреро – 24 градуса ниже нуля.
   Перед нами холодное сомбреро.
   Особенно если на улице 81 градус, а температура сомбреро держится на минус 24 [4 - По Фаренгейту; то есть температура воздуха +27о С, температура сомбреро –31о С.]. Солнце на нее не действует.
   Весьма своеобразное сомбреро.

   Ну и хватит пока, а двое мужчин все не прекращают плакать, и, разумеется, собирается толпа, но вы и сами понимали, что рано или поздно это случится, а потому неудивительно, что люди выходят из домов и лавок и направляются к трем мужчинам и сомбреро посреди улицы.
   Теперь темп меняется.
   Еще чуть-чуть – и эту главу будут вспоминать как старые добрые времена, когда люди любили друг друга, а на земле царил мир.


   Одежда

   После его похорон они разделись и легли в постель. Разделись они по невидимому сигналу. Ни слова, ни жеста – просто что-то такое случилось, отчего они в одну и ту же секунду принялись снимать с себя одежду.
   Между ними произошел обмен в четвертом измерении, и включилось начало их любви – двух лет их любви.
   Она сняла одежду, будто воздушный змей нежно слился с теплым апрельским ветром. Он сдирал одежду, как играют в футбол в ноябрьской слякоти.
   Он никогда не умел раздеваться, да и одеваться тоже, если уж на то пошло. Вдобавок он был из тех, кому очень муторно вытираться после ванны. Он себя вытер, а 50 процентов тела непременно остались мокрыми.
   Она раздевалась, наблюдала, как раздевается он, и думала: неужели он такой же в постели? Надеюсь, что нет. Ей нравилось заниматься любовью, она предпочитала, чтобы ей это было приятно. Она, в общем-то, не терпела мужчин, которые плохи в постели.
   К счастью для него, в постели он был по большей части хорош. Женщин это всегда удивляло. Одна из лучших его черт.
   К несчастью для нее, отчасти из-за этого она более или менее и выкинула два года жизни. Во всяком случае, так она считала, когда все закончилось. Конечно, пока оно происходило, ей часто казалось, что ей очень хорошо. Обычно в воспоминаниях хорошие разы улетучивались, едва она их анализировала. Она влила в него два года жизни и больше молодости, чем намеревалась.
   Сняв одежду, она скользнула в постель под одеяло. Наблюдала, как он стоя возится с остатками своей одежды.
   Любопытно, думала она. Ни за что не подумаешь, читая его книги. Она уже понимала, что он будет сильно отличаться от своих книг. Она лишь надеялась, что он окажется хорош в постели.
   Как уже было заявлено выше, к несчастью для нее, он оказался хорош.


   Откровение

   Теперь, два года спустя, он целый вечер прострадал из-за ее отбытия из его жизни. Горе его было так глубоко, что после многих горестных часов он сильно проголодался. Ему требовалось что-нибудь съесть. Он собрался было спуститься на угол, в киоск с гамбургерами, но передумал, поскольку не хотел гамбургер. Он съел два накануне и третьего сейчас не хотел. Еще один гамбургер будет слишком близко к тем, что он съел вчера.
   Если б я не ел вчера эти гамбургеры, подумал он, я бы мог съесть гамбургер сейчас.
   Это почему-то стало для него откровением и немедленно обросло громадной важностью. В этом и была подлинная проблема юмориста. В его жизни слишком многое оказывалось непропорционально подлинному значению.
   Вскоре он уже клял два вчерашних гамбургера.
   Что же я за идиот, зачем жрал эти гамбургеры? – думал он. Да что на меня нашло? О чем я думал? А теперь я не хочу гамбургер. Если б я вчера эти гамбургеры не ел, я бы захотел гамбургер сейчас.
   Блядь!


   Электричество

   Для некоторых мужчин спящая японка – самое прекрасное, что бывает в мире. При виде ее долгих черных волос, темными лилиями плывущих подле нее, им хочется умереть и переместиться в рай, полный спящих японок, что никогда не пробуждаются, спят до скончания времен и видят прекрасные сны.
   Юкико вполне могла бы стать королевой такого рая, идеально и царственно правила бы миллионом спящих японок от горизонта до горизонта.
   А в этот вечер на улице Содружества в Сан-Франциско она была королевой своего сна. Дышала медленно и ровно, точно тикали часы в за́мке.
   Ей снился роскошный сон о Киото.
   В ее сне шел теплый осенний дождь. Где-то между мелкими капельками и дымкой. Юкико нарочно оставила зонтик дома. Хотела почувствовать, как ее трогает дождь. Она восхитительно желала слегка намокнуть – так и происходило, и ей было очень хорошо.
   Если бы кто-нибудь тихо-тихо нагнулся над ее спящим силуэтом, совсем близко, он почуял бы теплый, женственный, тонко влажный аромат, что воспарял над ее телом, грезившим о прогулке под дождем в Киото. И тогда кого-нибудь посетил бы соблазн протянуть руку и пощупать, есть ли крошечные капельки дождя на ее волосах, точно алмазы дружелюбного электричества.


   Тунец

   Когда он истощил все мысли о гамбургерах, голова его задумалась о, быть может, сэндвиче с тунцом, однако это была неудачная мысль. Он всегда очень старался не думать о сэндвичах с тунцом. Последние три года он гнал от себя мысли о сэндвичах с тунцом. Едва он думал о сэндвиче с тунцом, ему становилось дурно, и вот он снова думает о сэндвиче с тунцом, хотя так старался о нем не думать.
   Большой сэндвич с тунцом, на белом хлебе, очень сочный, едва не сочится майонезом, в точности как юморист любит, – прямо посреди головы, и на сэндвич нацелились все мозговые прожекторы, и тут же, как оно обычно и бывает, юмористу подурнело.
   Он попытался изгнать сэндвич с тунцом из головы, но тот уходить не желал. Прицепился, как морской желудь к эфиопскому линкору. Сэндвич с тунцом не уступит. Юморист еще раз попытался выкинуть сэндвич с тунцом из головы, но сэндвич не сдвинулся с места.
   Дурнота превратилась в натуральное отчаяние.
   Пришлось сесть.
   А все потому, что он обожал сэндвичи с тунцом и три с лишним года их не ел. Прежде он съедал в среднем пять сэндвичей с тунцом в неделю, но вот уже несколько лет ни одного, и порой жизнь его без сэндвича с тунцом казалась пуста.
   Не раз он вдруг бессознательно выбирал банку тунца в супермаркете, а потом соображал, что́ наделал. Уже прочитывал половину содержимого на банке, а потом вдруг понимал, что́ творит. Тогда он испуганно озирался, будто его застали с порножурналом в церкви, торопливо совал банку на полку и уходил, стараясь забыть, что вообще к ней притрагивался.
   Почему у американского юмориста такие проблемы с тунцом? Ответ простой: ужас. Юморист боялся тунца. Ему тридцать восемь лет, и он боится тунца. Проще простого. Причина ужаса – ртуть.
   Когда несколько лет назад открыли, что ртути в тунце больше нормы, юморист бросил есть тунца: боялся, как бы ртуть не собралась у него в мозгу, не повлияла на мышление, а затем не подействовала и на его работу.
   Он думал, его книжки одичают и никто не станет их покупать, потому что их изуродует ртуть, а он спятит, если будет питаться тунцом, и тунцом он питаться перестал.
   Решение отказаться от сэндвичей с тунцом было одним из самых трудных и травматичных за всю его жизнь. Юмористу до сих пор снились кошмары.
   Однажды он даже пошел к врачу и спросил, хватит ли тунцовой ртути, чтобы ему навредить.
   – Да нет, ешьте тунец, если охота, – сказал врач, но юморист все равно не ел. Боялся послушаться врача.
   Он ужасно любил тунца, но свое искусство любил сильнее, поэтому старался больше о тунце не думать, однако он ведь человек, порой срывался, как только что и поступил, и душа его за это расплачивалась.
   Он сидел на диване, и руки его тряслись от тунцовых полярностей – притягательности и ужаса.
   Можно лишь глубоко посочувствовать японке, спящей в миле оттуда в Сан-Франциско. Она два года терпела подобное поведение, а временами терпела и такие вещи, по сравнению с которыми это – возня в песочнице. Наблюдала беспрерывную череду целиком или отчасти развитых буйных маний и личностных двусмысленностей, на фоне которых ее работа казалась самым мирным отрезком дня.
   Японка работала психиатром в отделении неотложной помощи местной больницы.
   Психи, с которыми она сталкивалась по ночам, в сравнении с юмористом были простыми и незамысловатыми ребятами.


   Толпа

   Небольшая толпа уже сгрудилась вокруг мэра, двух плачущих людей и сомбреро. Людям было любопытно, что тут делается, но они лишь стояли и смотрели на мэра, двух плачущих людей и сомбреро.
   Толпа в основном помалкивала. То и дело кто-нибудь чуточку перешептывался. Затруднительно вообразить, что эти самые люди вскоре будут давить местную полицию, до ничьей довоюются с Национальной гвардией, а затем станут палить по танкам, парашютистам и тяжеловооруженным вертолетам. Если поглядеть на них теперь, ни за что не скажешь ничего такого.
   Мэр все пытался заставить двух мужиков утихнуть, чтоб он мог разобраться, но головы этих двоих утопали в слезных водопадах, и оба не в состоянии были умолкнуть или объясниться.
   Толпа перешептывалась.
   – Это что, сомбреро? – прошептал один.
   – Это сомбреро, – прошептали ему в ответ.
   – Что оно делает посреди улицы?
   – Не знаю. Сам только подошел.
   – Потерял кто-нибудь?
   – Не знаю.
   – Вот и я не знаю.
   – Я сам знаю, что ты не знаешь, ты же только что меня спросил.
   – Точно. Спросил. Извини.
   – Тут не за что извиняться.
   – Спасибо.
   На другом краю толпы тоже зашептались:
   – Чего это они плачут?
   – Это что, мэрский родич?
   – Ага.
   – Чего он плачет? Я раньше не видал, чтоб он плакал. Вроде плаксой никогда не был. Я с ним в школе учился. Он легкоатлетом был. Пробегал стометровку за 10,3. Еще какой бегун. Ни разу не плакал.
   – Тихо! Я хочу послушать, что мэр говорит.
   – В те времена 10,3 – не хухры-мухры.
   – Это все прекрасно, но я хочу послушать мэра.
   – Я что, слишком много говорю?
   – Да!
   Мэр уже не на шутку разозлился.
   – ХВАТИТ РЕВЕТЬ! – закричал он. – ПРЕКРАТИТЕ СИЮ ЖЕ СЕКУНДУ! СЛЫШИТЕ? Я ВАШ МЭР! Я ВАМ ВЕЛЮ ПРЕКРАТИТЬ!
   От воплей мэра эти двое, естественно, продолжили плакать и заплакали еще сильнее, если это возможно, а это, как выяснилось, возможно.
   Шепотки продолжались:
   – Чего это мэр орет? Я раньше не слышал, чтоб он орал.
   – Не знаю. Я за другого кандидата голосовал. А ты за мэра?
   – Ага, я за него.
   – Тогда не спрашивай, чего он орет. Сам же за него голосовал.
   Зашептались две женщины:
   – Какой скандал!
   – Где скандал?
   – Здесь.
   – А.
   Шептались дети:
   – Они там плачут.
   – Ага, хуже нас.
   – Если б я так ревел, меня бы в комнату услали.
   Шептались старики:
   – Слыхал? Нам социальную страховку повысят.
   – Не-а, не слыхал.
   – 4,1 процента с ноября, если Конгресс одобрит.
   – А если не одобрит?
   – Что?
   – Я говорю, если Конгресс не одобрит?
   Шептались две домохозяйки:
   – У меня задержка на восемь дней.
   – Думаешь, опять залетела?
   – Надеюсь, нет. Троих с головой хватит.
   – Помнится, ты как-то говорила, что хочешь ровно дюжину.
   – Я, значит, была не в себе.
   Шепот набирал обороты.
   Толпа росла и оживлялась.
   Внезапно шепот зажужжал пчелиным роем.
   Толпа шаг за шагом, согласно расписанию, двигалась по пути, что приведет их к борьбе с федеральными войсками и сунет городишко в центр всемирного внимания.
   Уже недолго.
   Какие-то несколько часов – и уши их свыкнутся с грохотом пулеметов и артиллерийским огнем, и на них уставится весь мир.
   Всего несколько дней оставалось им до прибытия Президента Соединенных Штатов, который оценит ущерб и протянет целительную пальмовую ветвь утешения и примирения.
   Он также произнесет знаменитую речь, которую выгодно сравнят с Геттисбергским посланием Линкольна [5 - Геттисбергское послание – самая знаменитая речь Авраама Линкольна (1809–1865), 16-го президента США (1861–1865), произнесенная 19 ноября 1863 г. на открытии национального кладбища в Геттисберге.]. Через несколько лет ее напечатают в школьных учебниках. И еще объявят государственный праздник – в память о погибших и дабы вновь настроить живых на дело национального единства.


   Авокадо

   Наконец видение сэндвича с тунцом улетучилось из головы, и он смог отрядить рассудок на дальнейшие поиски чего-нибудь поесть, поскольку теперь он был очень голоден. Ему требовалось что-то съесть, притом срочно.
   Сэндвиче-тунцовое отчаяние исчезло, и голова поигрывала другими питательными вариантами. Должно ведь найтись такое, что он может съесть.
   Гамбургеры исключены, сэндвичи с тунцом тоже.
   Оставались тысячи съедобных вещей, и о некоторых он задумался.
   Супа не хотелось.
   В кухне была банка грибного супа, но суп он есть не станет.
   Ни за что.
   Он подумал про авокадо.
   Это неплохо.
   Я съем авокадо.
   Он мысленно откусил авокадо с лимонным соком – получилось вкусно. Да, вот что нужно – авокадо. Потом он вспомнил, что авокадо у него нет, а все магазины поблизости закрыты, поскольку час поздний.
   Юморист купил авокадо месяц назад – в тот день, когда японка сказала, что больше не желает его видеть. Его чувства пришли в такое расстройство, что он игнорировал авокадо, в итоге авокадо сгнило на кухонном подоконнике, и пришлось его выбросить.
   Хорошо бы у него сейчас было это авокадо. Он бы полил его лимонным соком и смог забыть о голоде. Стал бы переживать из-за чего-нибудь другого. Снова бы задумался о своей любви к потерянной японке, а может, занял бы голову какой-нибудь плевой ерундой. Поводы для переживаний у него никогда не иссякали. Преследовали его, точно миллионы дрессированных белых мышей, а он был их хозяин. Научи он свои переживания петь, в сравнении с ними Хор Мормонской Скинии пел бы, как огурчик.
   Может, омлет, подумал он, хотя знал, что в доме нету яиц, а в ресторан идти не собирался.
   Да, яйца – это было бы хорошо.
   Взбитые и легкие.
   Точно.
   Яйца.


   Сиэтл

   Нередко во время двухлетнего романа Юкико в этот час оказывалась у него. Уходила с работы около десяти, ехала к нему домой и проводила с ним ночь.
   Восемь часов пробыв среди психически неустойчивых людей, неудавшихся самоубийц, нервных срывов или психов в чистом виде, она получала свою долю его психологических благ.
   Что любопытно, она никогда не считала и не представляла его пациентом. Никогда не соотносила его с пациентами. Полагала его целостным жанром, единственным в своем роде. К тому же она была влюблена, так что не умела смотреть объективно на американские горки у него в голове.
   Вскоре после знакомства она перечитала его книги – проверить, верны ли ее воспоминания. Читая их до знакомства, она думала, что книги про него, что он в них главный герой и пишет о себе.
   Перечитав книги, она увидела, что в них очень мало от его подлинной личности. Ее удивляло, как ему удавалось столь искусно скрывать свою подлинную личность от читателей. На грани гениальности. Этот человек так замысловат – по сравнению с ним лабиринт выглядит финишной прямой. Вначале ее это привлекало, потому что она была очень умна. Когда же Юкико забеспокоилась, было уже поздно; она в него влюбилась, и чем становилось хуже, тем сильнее влюблялась.
   Мазохисткой она тоже не была.
   Просто так сложилось.
   За тот месяц, что они не встречались, для нее многое прояснилось. Она раздумывала, почему стала с ним встречаться, и, разобрав тонны мозгового мусора, нашла какие-то выводы, походившие на объективные. Довольно примитивные вещи, она бы с легкостью нашарила их в пациенте, но сама не видела, потому что была влюблена.
   Вот, например, о чем она размышляла:
   1. С ним ни секунды не было скучно, даже когда он безумствовал в чистейшем бреду. От пациентских выходок ей нередко становилось скучно, потому что они такие предсказуемые. Его же проблемы были уникальны, а способность вырабатывать новые мании – невероятна.
   2. Он часто бывал очень добр и внимателен и делал миллион разных мелочей, чтобы ее порадовать.
   3. Важнее всего была его способность радовать ее в постели. Трахался он великолепно. Будь он на 50 процентов хуже в постели, она бы освободилась от него гораздо раньше. Их роман продлился бы каких-то несколько месяцев.
   Два года – это долго.
   Ей было о чем подумать, но сейчас она спала, и голова ее была занята другим. Грезила о Японии.
   Юкико родилась в Токио, но ее родители переехали в Америку, когда дочери было полгода. Ее отец был дипломатом, и она воспитывалась в Америке, а раз в два года ездила в Японию. Родители учили ее японскому и английскому, но поскольку она выросла в Сиэтле, штат Вашингтон, японский был для нее вторым языком.
   Когда Юкико исполнилось четырнадцать, ее мать стала прелюбодейкой, закрутив роман с высокопоставленным чиновником авиационного завода «Боинг» в Сиэтле. Узнав о романе, отец откликнулся самоубийством у себя в кабинете. Во Вторую мировую отец был офицером японской Императорской армии, человеком великой чести. Он покончил с собой, совершив харакири ножом для писем.
   Это событие появилось во всех газетах. Опубликовали статью в журнале «Лайф», прошел сюжет в одиннадцатичасовых новостях. Всем телеканалам нашлось что сказать по этому поводу.
   Тело отца кремировали и доставили назад в Японию, а чиновник из «Боинга» бросил жену, с которой прожил двадцать два года, и женился на матери Юкико, и Юкико жила с ними.
   Этот скандал потряс Сиэтл, поскольку у чиновника имелись политические поползновения и его многие поддерживали.
   Юкико отчима ни в грош не ставила, но жила дома, пока не окончила Университет штата Вашингтон. Она очень любила мать, и поэтому отчим так и не узнал, что не нравился Юкико. Она даже терпела прозвище, которое он ей придумал. Он звал ее «Китайский Болванчик».
   Она защитилась по психиатрии в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе, а потом переехала в Сан-Франциско, где прошла интернатуру и теперь ночами работала в отделении неотложной помощи одной городской больницы.
   В Японии Юкико бывала девять раз и очень коротко, а теперь ей снился теплый осенний дождь в городе Киото, который она любила больше всех.
   Она оставила зонтик в тетушкином доме нарочно, и теперь ее радовало прикосновение дождя к лицу и волосам.
   Она шла на кладбище, где захоронили отцовский прах. Обычно она грустила, когда шла на могилу, но сегодня ей не было грустно. Под дождем она была счастлива.
   Она знала, что отец поймет.


   Бунт

   А тем временем в корзине для бумаг…

   – Я ВАШ МЭР! УВАЖАЙТЕ МЕНЯ ХОТЬ НЕМНОГО! ХВАТИТ РЕВЕТЬ, Я ВАМ ПРИКАЗЫВАЮ! Я ПОЗОВУ ПОЛИЦИЮ! – кричал мэр на двух плачущих людей. Он уже дошел до ручки. Не мог разрешить ситуацию разумно. Толпа разрослась, и мэр рехнулся. – ПОЛИЦИЯ! ПОЛИЦИЯ! ПОЛИЦИЯ! – закричал он, хотя один из плачущих людей приходился ему родичем. Мэр был сыт по горло. Он спятил.
   Полиция, конечно, уже была в пути. Кто-то им позвонил, едва мэр спятил, и сказал, что на Главной улице – полномасштабный бунт.
   – Тащите слезоточивый газ, и побольше! – сказал этот человек по телефону. Человек был в легкой истерике, так что полиция не знала, что и думать, но все-таки отправилась в путь.
   Среди двух плачущих людей, кричащего мэра и сомбреро, которое просто лежало, толпа пришла в ажитацию. Люди уже не шептались. Они беседовали громко и обыденно, а некоторые и сами стали кричать:
   – Что случилось?
   – Я не знаю!
   – Я боюсь! – крикнул один старик.
   – Что за бред! – крикнула какая-то девчонка.
   – Мэр сбрендил! – крикнула женщина средних лет, едва успев вытолкнуть слова, прежде чем кто-то дал ей в зубы. Хороший удар, брякнул ее об мостовую. Вырубил женщину, как свет.
   Человек, который ее ударил, голосовал за мэра на каждых выборах, когда мэр баллотировался, и не стерпел, что о его возлюбленном мэре так отзываются. Человеку недолго удалось понаслаждаться местью, потому что едва женщина с глухим бессознательным «бум» рухнула на мостовую, того человека вырубил другой, гораздо крупнее.
   Еще остались мужчины, которые не будут стоять в сторонке и смотреть, как женщину бьют до отруба. Им плевать, что за обстоятельства привели к нокауту. Они просто откликаются, и этот человек откликнулся, хорошенько заехав тому человеку в челюсть. Отменный удар, и тот человек составил компанию женщине на мостовой. Они были так беспамятны, словно только что поженились, а толпа вокруг – чокнутая свадьба.
   Дело поворачивалось весьма затейливо.
   Те двое плакали дальше. Они столько плакали, что уже перестали быть людьми. В человеческом теле не бывает столько слез. Как будто прямо под ними бил слезный родник, бурлил вверх по ногам и питал их безостановочный плач.
   Мэр окончательно слетел с катушек.
   Он больше не кричал на этих двоих, чтобы прекратили плакать, и не грозил им полицией.
   Он выкрикивал всякую бессмыслицу – к примеру, номерной знак авто, которым владел в 1947 году.
   – АЯ 1492! – кричал он. – АЯ 1492! АЯ 1492! АЯ 1492! – выкрикивал он снова и снова. Всякий раз, когда он выкрикивал номер своего авто, толпа словно бы все больше приходила в ажитацию.
   Номерной знак его авто подстрекал толпу к бунту.
   Уже наступил полдень, и старшеклассников выпустили на обед. Школа находилась в трех кварталах на Главной улице городка, и школьники спешили по улице к столпотворению.
   – АЯ 1492! – все кричал мэр. – АЯ 1492!
   Уже полдюжины драк бурлили в толпе, которая выросла до нескольких сотен человек, и ежеминутно подходили десятки новых людей. В ответ на мэрские выкрики номера авто новоприбывшие толкались и сами начинали что-нибудь кричать.
   – Я тебя ненавижу! – закричала семидесятилетняя старуха какому-то незнакомцу, которого не видела ни разу в жизни, а потом заехала этому человеку, пожилому дядьке, прямо по яйцам. Тот рухнул на мостовую камнем, но ухитрился открыть свой пакет, достать лимонный пирог, только что купленный в пекарне, и вмазать им старухе в коленку. – Извращенец! – визжала она сверху, пока он лежа втирал пирог ей в колено. Ее колено выглядело странно: покрылось меренгой и желтой начинкой, и они уже стекали по ноге и заливали туфлю.
   Где же полиция?
   Почему не прибыла и все это не прекратила?
   До участка пять кварталов, они выехали десять минут назад и до сих пор не появились. Их присутствие могло бы сдержать толпу и предотвратить национальную трагедию.
   Где же они?
   Тут прибыли триста школьников, и их втянуло в толпу, как бумажный кораблик в водоворот.
   Через несколько минут на улице уже творились соития и родился ребенок. Через несколько дней появятся фотографии Президента Соединенных Штатов с этим ребенком на руках: Президент объявит младенца символом будущего, которое вновь объединит страну.
   Ребенок был мальчиком, его назовут Ральфом, а его портрет напечатают на памятных почтовых марках. Увы, в настоящий момент в этой ополоумевшей толпе диких зверей дела у матери и новорожденного обстояли неважно. Мать, лежа на мостовой, истерически вопила. Она умоляла толпу не задавить ребенка. В ответ на мольбы толпа вместо этого давила мать.
   Старик, получивший от старухи по яйцам, а затем отомстивший втиранием ей в колено лимонного пирога, тысячей бунтующих ног был давным-давно измолот в стариковский гамбургер.
   Через несколько дней, когда тела станут просеивать для похорон, его труп не опознают. Направляясь в центр городка за пирогом на ужин, старик не прихватил удостоверения личности. Взял только деньги на пирог. Его похоронят в братской могиле с 225 другими несчастными, неопознанными и не имевшими при себе удостоверений.
   Через несколько дней появятся фотографии Президента подле свеженабитой могилы. Позже на могиле воздвигнут крайне элегантный монумент, и его с могилой изобразят на открытках, которые будут пользоваться немалой популярностью.
   Монумент, великолепное произведение искусства, закажут федеральные власти; он воплотит таланты одного знаменитого американского скульптора.
   Однако мы чуточку забегаем вперед.
   Вернемся к насущному.
   Где же полиция?


   Яйца

   – У меня нет яиц, – сказал юморист вслух самому себе. Он по-прежнему сидел на диване. Это откровение сильно его удивило. Его яичный карточный домик рушился прямо ему на голову. – В этом доме яиц нету, – сказал он.
   В доме никогда не бывало ни единого яйца. Юмористу нравились яйца, но держать их в доме он не любил. Очередная его «причуда». Яйца он почти всегда ел в ресторане.
   В доме не было яиц, и логического объяснения этому нет. Просто юмористу бывало капельку неуютно, если яйца появлялись. И еще он не любил их покупать. Его что-то смущало в картонках, и ему не нравилось, что яйца продаются дюжинами.
   Когда он заказывал яйца в ресторане, приносили всего два яйца. С таким количеством яиц его мозг справлялся. Два яйца – это не на всю жизнь. Их просто ешь и радуешься.
   Дюжина яиц – совсем другой коленкор.
   Их же двенадцать.
   Просто немыслимо думать о стольких яйцах разом.
   Между прочим, в жизни время раздумий о яйцах конечно, а двенадцать яиц отнимают слишком много времени, так что он предпочитал столько яиц в доме не заводить.
   Однажды он пережил раздумья о полудюжине, но все равно это слишком много яиц. Шесть яиц автоматически наводили на мысль о двенадцати – и вот он снова там, откуда начал. И еще ему не нравилась мысль о том, что картонку разрежут пополам. Ему казалось, это как будто увечье, как будто кому-то оттяпали ногу.
   Юморист встал и все равно пошел на кухню искать яйца, хотя знал, что яиц нет. Так он потратит время. В конце концов, у него разбито сердце, а занятия получше он не находил.
   Он открыл холодильник и заглянул.
   – Тут яиц нет, – сказал он.


   Поезд

   Пока на Главной улице городка зарождается бунт, необходимо сей же час отметить очень важную деталь:
   поезд.
   Железнодорожная станция находилась в шести кварталах от бунта, и на станции стоял поезд. Восьмивагонный товарняк, который вез собственность правительства Соединенных Штатов, а точнее – имущество Армии.
   Поезд вез оружие и боеприпасы, которые предназначались Армии, расквартированной в Калифорнии.
   Вот мы и разобрались с важной деталью.


   Убежище

   Хотя на Главной улице городка свирепствовал бунт, сомбреро не беспокоили. У него было крохотное убежище в эпицентре бунта. Пространство в десять футов диаметром. Как будто маленький круг огородили незримым забором, потому что люди туда не ступали. Жизнь и смерть бушевали снаружи круга, но ни одна душа не рискнула шагнуть внутрь.
   Они сторонились круга нипочему.
   Просто не ступали в него, и все.
   В круге находился мэр, который все выкрикивал номерной знак своего авто, но толпа уже его не слышала. Видно было, как шевелятся его губы, но из них как будто ничего не вылетало. Рев толпы обратил мэра в мима.
   Два человека по-прежнему стояли и плакали.
   Такова была их участь.
   Значит, с людьми в круге разобрались.
   Осталось только сомбреро.
   Оно по-прежнему лежало посреди улицы. Никто его не коснулся. Абсолютно нипочему толпа оставила его в покое. Ни единый человек не шагнул в круг и не попытался сомбреро подобрать. Оно так и лежало, не преображенное и не затронутое поднявшейся вокруг него суматохой.
   Вот еще пара любопытных фактов о сомбреро:
   1. Сомбреро произвели не в Мексике.
   2. Да, сомбреро кто-то потерял, но его владельцы находились очень далеко.


   Бекон

   Даже зная, что в кухне яиц нет и никогда не было, он очень старательно провел ритуал яичного поиска.
   – В холодильнике нет, в кладовке нет, в буфете нет, – сказал он себе, везде проверив. Снова заглянул в холодильник, чтоб наверняка не ошибиться.
   Иногда он помногу разговаривал сам с собой и теперь сам себе говорил об отсутствии яиц в его квартире.
   – Где же эти яйца? – спросил он себя. – Наверняка где-то здесь, – с самого начала зная, что в кухне яиц нет.
   Он уже подумал было поискать их в других комнатах – в спальне, например, – и тут молния отчаяния внезапно изжарила его мозг в тысячу шкварок танцующего бекона. Он вспомнил свою любовь к японке.
   Думая о голоде, о японке он позабыл. Затем подумал о ней, и его бытию пришел апокалипсис. Всего одна простая мысль о японке – и голод мгновенно стерт из тела, а сам юморист вернулся в совершенное отчаяние.
   Он вновь пошел в гостиную и сел на диван. На полпути к дивану он решительно позабыл, зачем ходил в кухню, как искал воображаемые яйца. Он больше никогда их не вспомнит – как и свои раздумья о гамбургерах и сэндвичах с тунцом, а также голод, что ненадолго завладел его жизнью.
   Они исчезли навсегда.
   Как будто он и не был голоден в этот вечер. Наутро, завтракая в ресторане, он неохотно повозит еду вилкой и съест совсем чуть-чуть. Съест, не чтобы утолить голод – просто чтобы выжить.
   Если б вы сказали ему, что накануне вечером он был ужасно голоден и почти час потратил на размышления о еде, он бы решил, что вы псих.


   Тень

   Юкико спала дальше, радуясь сну о Киото и стоя у могилы отца, – и отчего-то, поскольку день был такой чудесный, отец не был мертв. В ее сне о японской осени под теплой моросью отец не был жив, но и мертв тоже не был.
   Ее отец был словно тень кошачьего мурлыканья.
   Он жил в мурлычущем космосе, что не был ни жизнью, ни смертью.
   Юкико тоже хотела замурлыкать, ответить ему, но не могла, потому что живая; поэтому она лишь радовалась его присутствию.
   Юкико спала и видела сны, а ее кошка лежала рядом, спала и мурлыкала.


   Калейдоскоп

   Американский юморист сидел на диване, терзаясь мыслями о японке, размышляя, как бы вернуть ее расположение, обдумывая, что же такое между ними произошло, или просто вверх тормашками летя в романтическое забвение, где образ запомненного поцелуя топит тебя в бездонном отчаянии и делает осмысленной идею смерти.
   Он переживал основы финала любви.
   Конечно, у него эти чувства проигрывались через калейдоскоп бестолковщины и безумия. Но все равно страдал он искренне и реалистично, как любой другой. Он же как-никак человек. Просто голова его переводила все на двенадцать цирков под одним куполом, где большинство номеров не стоит смотреть дважды. Со временем безостановочный блеск действует так же, как безостановочная тоска.
   Без четверти одиннадцать вечера.
   Ночь ему предстояла долгая.
   Он страдал от бессонницы, и когда пытался заснуть, в мозгу как будто елозила колючая проволока.
   Фантомы и фантазии любви галопом носились в голове туда-сюда, скакали, словно на лошадях, которых взбесили змеи, а деваться некуда.
   Затем он подумал ей позвонить, но знал, что она с кем-то в постели и ему станет еще хуже, когда она подойдет к телефону.
   Ему сейчас хватает страданий, он протянет на них вечность, и еще куча останется для тех, кому не хватает, если они пожелают добавки.
   Он глянул на столик с телефоном у окна, откуда виднелись поздневечерние огни Сан-Франциско. Ему казалось, огни нарисованы на стекле.
   При виде телефона он содрогнулся. Шея и голова слегка сотряслись. Он чокнутый, но не дурак.


   Мертвы

   Бунт свирепствовал вокруг сомбреро, а оно в безопасности пребывало посреди толпы в убежище с тремя соседями: спятившим мэром, который все выкрикивал номер своего авто, и двумя рыдающими людьми, которые столько плакали, что стали будто исполинские младенцы. Они уже даже не сознавали, что плачут. Не знали, чего хотят и что делают.
   Слезы просто текли из подземных источников прямиком им в пятки, поднимались по ногам, а потом до самых глаз… ну, такое создавалось впечатление. Больше ничем не объяснить, откуда они брали столько слез.
   Эти слезы наверняка откуда-то брались – вполне могли взяться из тайных плачевных родников, что выбирались из глубин земли и текли далеко-далеко, беря исток на кладбищах и в дешевых гостиничных номерах, изукрашенных одиночеством и отчаянием.
   Увы, горя в мире хватит для орошения Сахары.
   Что приключилось с полицией?
   Отчего не явились, не прекратили бунт, не задушили в зародыше, пока еще было возможно? Появись они на Главной улице, не случилось бы национальной трагедии.
   До полицейского участка всего несколько кварталов. Кто-то им позвонил, они расселись по двум машинам, составлявшим полицейский департамент этого городка, но до сих пор не прибыли. Тут же ехать всего ничего.
   Где же они?
   Очень просто.
   Мертвы.


   Температура

   Когда сомбреро упало с неба, температура его была –24. Несколько секунд назад, посреди свирепствующего бунта, температура сомбреро повысилась на один градус до –23.
   Любопытно.


   Страницы

   Юкико во сне перевернулась фантастической страницей, и волосы ее перевернулись тоже, страницей темной. Шевеление разбудило кошку, и та перестала мурлыкать. Кошка решила было заснуть опять, потом передумала.
   Кошка лежала, глядя в темные вечерние глубины комнаты. Кошке хотелось пить. Скоро она вылезет из постели, пойдет на кухню и попьет из плошки у холодильника. И, наверное, немножко по-ночному перекусит. Пять или шесть кусочков сухого кошачьего корма, она съест их медленно: хррумп хррумп хррумп – точно сжует мягкие алмазы во тьме.
   Юкико снова перевернулась. Во сне она теряла покой. Ее сон о Киото осыпа́лся по краям. Жизнь сна висела на волоске мурлычущей кошки, а теперь кошка не мурлыкала, и сон рассыпался.
   Голова Юкико попыталась породить синтетическое мурлыканье – не вышло. Сну требовалось кошачье мурлыканье – тогда он мог жить дальше. А потом он начал разламываться – словно мощное землетрясение. Опадал громадными осколками. Теплый осенний дождь обернулся руинами, кладбище схлопнулось, как потрепанный карточный столик, а покой и довольство обратились в ничто.
   Кошка встала на постели, потянулась и спрыгнула на пол. Очень медленно побрела в кухню, по пути остановившись, чтобы снова потянуться.
   Когда она добралась к плошке у холодильника в кухне, Киото закончился.


   Авария

   Почему полицейские мертвы?
   Проще простого.
   Погрузившись в две городские полицейские машины и отправившись на бунт, они умудрились изобретательно устроить столкновение, которое чудесным образом всех убило. Обычно такие аварии приводят к мелким травмам, и все участники выползают из машин и уходят – потрясенные до глубины души, конечно, однако целехонькие.
   В этой аварии все повернулось иначе.
   Все ухитрились убиться насмерть.
   В двух машинах было шесть полицейских, и все они были крайне мертвы. Малоприятное зрелище. Обойдемся без детального осмотра вблизи. Пускай все остается как есть. Городской отдел полиции покончил с собой. Конченым он и останется, а мы лишь добавим, что обычно вокруг таких аварий собирается громадная толпа. Улицы кишат зеваками, но поскольку в нескольких кварталах оттуда свирепствовал бунт, на месте аварии никого не оказалось. Две запутавшиеся друг в друге машины, набитые телами мертвых полицейских, а вокруг ни души. Очень странное зрелище.
   Нереальное.
   Никто даже не побеспокоился звякнуть в участок и рассказать об аварии женщине, которая работала диспетчером.
   После первого звонка про бунт никто больше не звонил. Все увлеченно бунтовали на бунте, поэтому диспетчер решила, что все под контролем. Сидела в участке и красила ногти.


   Июль

   Тридцать секунд спустя в мозгу у него перекувырнулось, и он решил все-таки ей позвонить. Должен же быть конец его страданиям. Не могут же они тянуться вечно. Разбудив ее среди ночи и сказав, что любит ее и сейчас помчится к ней домой на такси, он разрешит свои мученья.
   Он встал с дивана и подошел к телефону. Поднял трубку и набрал первую цифру ее номера.
   тыктыктыктыктыктыктык 7
   Потом набрал вторую цифру.
   тыктыктыктыктык 5
   Любовь – это такая разновидность безумия.
   Он набрал третью цифру.
   тыктык 2
   Еще четыре.
   Он уже практически на полпути.
   Надо лишь набрать остальные цифры, подождать, пока будет звонить телефон, а потом она подойдет, и он услышит ее голос, и вот что на самом деле сказала бы она – свободная от его фантазий о том, что она делает, и кто она такая, и от всего остального, чем его мозг играл в пинг-понг.
   У нее был бы очень сонный голос.
   Она сказала бы:
   – Да, кто это?
   А он сказал бы:
   – Это я. Я люблю тебя. Я хочу тебя увидеть прямо сейчас. Можно я приеду?
   – Нет, я не хочу тебя видеть, – сказала бы она и повесила трубку.
   Вот что случилось бы на самом деле.
   Она от него устала.
   Она хотела снова жить сама по себе.
   Она больше не могла тратить на него время.
   Она отдала ему всю жизнь, которую могла себе позволить. У нее для него больше не осталось жизни. Она хотела что-то оставить для жизни себе.
   Он начал набирать четвертую цифру, но так и не закончил. Повесил трубку. Вернулся к дивану и сел. Потер глаза, будто старик.
   Секунд тридцать в голове у него было совершенно пусто – очень редкий случай, поскольку обычно-то в ней почти всегда маршировал парад Четвертого июля.
   – Господи, – наконец сказал он вслух самому себе. – Я это чуть не сделал. Я ей чуть не позвонил. Надо взять себя в руки.
   Без десяти одиннадцать, и спать ему совершенно не хотелось. Он задумался, чем бы занять остаток ночи.
   Ночь удлиняется, когда прокисает любовь.


   Вместо

   Кошка попила в темной кухне и пошла назад по коридору в спальню, где спала ее японская хозяйка.
   Посреди коридора кошка вспомнила, что забыла поесть. Она любила среди ночи сжевать пару кусочков сухого корма, попив воды.
   Кошка вернулась в кухню.
   Снова попила, потом принялась грызть кошачий корм, а японка спала в постели.
   Юкико отдыхала в пустоте между снами.
   Киото исчез.
   Скоро вместо него появится что-нибудь другое.
   Губы Юкико слегка приоткрылись, и дыхание тихонько летало меж них.
   Она любила смотреть сны, потому что ей редко снились кошмары. Сны были приятным развлечением. У Юкико в жизни не бывало ночной бессонницы, потому что она всегда предвкушала, как уснет и посмотрит сны.
   Пусть и горюя, она мгновенно уснула в ночь после отцовского самоубийства много лет назад в Сиэтле, и ей в ту ночь даже снились хорошие сны. Ей снилось, что отец не умер, что утром он разбудит ее в школу, как всегда.


   Паутина

   Американскому юмористу нужно было куда-то деть окружающую ночь, которая разрасталась в длинноты. Сон его не интересовал. Юморист просто не мог одиноко сидеть в квартире, пока не наступит день. Он так не хотел.
   Потом он кое-что надумал.
   Подошел к телефону и набрал номер.
   Не японкин номер.
   Номер стюардессы, с которой юморист годами встречался от случая к случаю. Живя в городе, она часто не ложилась спать подолгу. Она была из тех женщин, которые особо не любят никуда ходить, а любят торчать в квартире, занимаясь мелочами, – слушать проигрыватель, или вязать, или найти себе еще какое крохотное полночное занятие, в самый раз для одиночества в квартире среди ночи.
   Может, она хотела сидеть ночами дома, потому что каждые несколько дней летала по всей стране.
   Когда зазвонил телефон, она сидела на ковре и читала «Космополитен».
   Она знала, что лишь один человек на свете позвонит ей в такой поздний час. Она отложила журнал и проползла по ковру к телефону. Взяла телефон со стола и поставила на пол.
   – Привет, сова ночная, – жизнерадостно сказала она.
   Она всегда была жизнерадостна.
   – Ты чем занята? – спросил он.
   – Ничем, – сказала она. – Сижу, читаю про то, как прелестны адюльтеры. Ты в последнее время, случайно, не женился?
   – Нет, – сказал он. – Зачем мне жениться?
   – Потому что ты бы тогда гораздо сильнее прельщал одинокую стюардессочку, которая хочет быть девушкой «Космо». В этом месяце нам полагается ложиться в постель только с женатыми.
   Он не понял, о чем это она. Он даже не думал, что это смешно, однако выше упоминалось, что он был лишен чувства юмора.
   Она широко улыбалась, прижимая к уху трубку. Она понимала, что ничего смешного он в ее словах не видит.
   Она очень старалась не расхохотаться.
   Он так редко видел смешное – ее всегда забавлял этот парадокс.
   – Ты чем занята? – повторил он.
   – Ничем, – сказала она. – Сижу, читаю про то, как прелестны адюльтеры. Ты в последнее время, случайно, не женился?
   В трубке повисла пауза.
   Она поняла, что он растерялся.
   – Может, заедешь? – спросила она.
   – Ладно, – сказал он. – Но сначала – что ты сказала вот только что?
   – Я сказала – может, заедешь? – сказала она. – Я ничем не занята. Хотела бы с тобой увидеться. Привези что-нибудь выпить. Хорошо бы вина. У тебя есть вино?
   – Да, какое-то есть.
   – Вези. Выпьем, поболтаем о прежних временах, а может, новые начнем.
   – Через двадцать минут буду, – сказал он.
   – Лучше через девятнадцать, – сказала она.
   – Ладно, – сказал он. – Постараюсь побыстрее. Белое – нормально?
   – Отлично, – сказала она.
   Они повесили трубки.
   Она широко улыбалась.
   Переползла обратно к «Космополитену» и стала дальше читать статью про адюльтер. Ей нравилось, поскольку там не было ни грана смысла.
   Она была очень жизнерадостная.
   Она приехала из Техаса.
   Ее отец был брандмайором в крошечном городке, где однажды три года ничего не загоралось.
   Про отца напечатали очерк в журнале «Лайф», с фотографией: отец стоял возле пожарной машины. Машину оплели фальшивой паутиной.
   Он широко улыбался.
   Он тоже был жизнерадостный.
   Это у них наследственное.


   Гантель

   Температура сомбреро была теперь –23.
   Пока толпа бунтовала себе дальше, шляпа согрелась на один градус. Большинство народу в толпе не знали, почему бунтуют. Когда они прибыли на место, бунт уже разгорелся, а они просто влились, вопя, лупя, крича, тузя, громя совершенно нипочему – разве только потому, что так делали другие и явно развлекались вовсю.
   Большинство людей в толпе не знали, что в круге посреди бунта лежит сомбреро, и, конечно, им неоткуда было знать, что температура сомбреро изначально была 24 градуса ниже нуля, а теперь растет.
   Сомбреро согрелось еще на градус до –22, а через несколько минут до –21. Температура уже росла неуклонно и быстро. Потом она стала –20 и все росла.
   – 19, и все росла
   – 18, и все росла
   – 17, и все росла
   – 16, и все росла
   – 15, и все росла
   – 14, и все росла
   – 13, и все росла
   Температура сомбреро все росла и росла, а бунт все больше ожесточался.
   Люди уже лупили друг друга всерьез.
   Десятилетний мальчик ткнул палкой старухе в глаз.
   – 12, и все росла
   Двое плачущих людей плакали так долго и горько, что едва стояли на ногах.
   – 11, и все росла
   – АЯ 1492! – кричал мэр.
   – 10, и все росла
   Школьница из породы спортивных заводил рассекла губу городскому банкиру. Тот в ответ разодрал ей блузку и ударил в грудь. Затем повалил на землю, пытаясь одним, можно сказать, движением содрать с девицы трусы и расстегнуть себе ширинку.
   Далеко он не продвинулся, поскольку (–9, и все росла) владелица салона красоты прыгнула ему шпильками прямо на спину.
   Насладиться эффектом ей толком не дали, потому что спустя несколько секунд ее вырубили будильником.
   Один человек присоединился к бунту по пути в городскую мастерскую, где собирался починить часы, так что теперь он просто огрел женщину часами по голове. Женщина осела на месте, вогнав тем самым шпильки в банкирскую спину, точно гантель.
   – 8, и все росла
   Через несколько часов они выступят против Национальной гвардии и американских десантников – так же воодушевленно, как сейчас мутузят друг друга.
   Зверские люди.
   – 7, и все росла
   Сомбреро нагревалось.


   Мост

   Он, разумеется, не поехал к жизнерадостной и умной стюардессе, которая отвлекла бы его голову от разбитого сердца. Это было бы слишком просто. Нет, ничего такого он не хотел. Это подорвало бы его главный подход к жизни: жизнь должна быть как можно запутаннее, лабиринтоподобнее и переебаннее.
   Когда он перезвонил, она как раз дочитала статью про адюльтер в «Космополитене».
   – Ну как? – спросила она, подняв трубку и заранее зная, кто звонит. – Ты не едешь.
   Это его удивило.
   – Откуда ты знаешь?
   – Мы знакомы пять лет, – ответила она. – Под мостом целое море воды утекло.
   Говоря это, она улыбалась.
   Она всегда радовалась жизни.
   Улыбка у нее никогда не переворачивалась.
   В трубке повисла пауза.
   – Какой воды? – спросил он.
   – Просто воды, милый, – ответила она, по-прежнему улыбаясь. Она прямо видела, как тужится его голова. Просто обхохочешься. Господи, вот бы его читатели удивились, если бы с ним познакомились, думала она.
   – Может, пообедаем на следующей неделе? – спросил он.
   – Отлично, – сказала она. – Когда?
   – Может, в среду. Я позвоню в понедельник, уточним.
   – Замечательно, – сказала она, зная, что он не позвонит в понедельник и они не пообедают в среду, что он не проявится еще много месяцев, а потом однажды ночью, как вот только что, позвонит и спросит, можно ли приехать, и затем приедет или не приедет.
   Заранее не поймешь.
   Он был довольно психованный, но ей нравился, потому что, сам того не подозревая, развлекал ее и был хорош в постели. Не так хорош, как он сам думал, но вполне себе ничего.
   Она не возлагала на него особых надежд.
   Она не удержалась и, прежде чем повесить трубку, еще поморочила ему голову.
   – Знаешь, где я хочу пообедать? – спросила она.
   – Где? – спросил он.
   – В итальянском ресторане, мы там ели пару лет назад. Помнишь, на Коламбус-авеню? Где толстая официантка?
   – Да, – сказал он, совершенно не помня.
   – Я бы хотела поесть там.
   – Конечно, – сказал он. – Прекрасно. Там и поедим. Я в понедельник звякну.
   – Чу́дно, – сказала она. – Жду не дождусь.
   Он так и не позвонил.
   Они не пообедали.


   Мыс Кеннеди [6 - Мыс Кеннеди (с 1963 по 1973 г.), он же мыс Канаверал – мыс на востоке полуострова Флорида, где находится основная стартовая площадка Восточного испытательного полигона; на соседнем острове Мерритт расположен Космический центр имени Кеннеди.]

   – 6, и все росла.
   – 5, и все росла.
   – 4, и все росла.
   – 3, и все росла.


   Волос

   Повесив трубку, он задумался, почему вообще ей позвонил. Она ему нравилась, но прямо сейчас он ее видеть не хотел. Может, потом, но не сейчас.
   – Интересно, о чем вообще я думал? – вслух спросил он сам себя. – Может, я рассудок теряю?
   Все равно что утка удивляется, зачем по осени летит на юг, или старый верблюд в один прекрасный день обнаруживает, что у него на спине горб.
   Юморист пошел в ванную налить себе стакан воды и обнаружил в раковине длинный черный волос. Увидел волос, и сердце упало камнем. Осторожно взял волос и рассмотрел. Рассматривал волос очень медленно. Не верилось, что волос у него в руке.
   Разглядев, он отнес волос с собой в гостиную, сел на диван и стал рассматривать дальше.
   Повернул его очень медленно в руке, а затем покатал в пальцах. Волос совершенно поглотил его внимание.
   Одинокая долгая нить черного волоса так его заворожила, что он не затопил себе голову фантазиями, превращая волос в сотни вариаций своего воображения.
   Просто сидел и смотрел.
   На японский волос.


   Уши

   – 2, и все росла.
   – 1, и все росла.
   – 0 – старт! Давай, пошла! Пошла!
   Машина полиции штата вывернула из-за угла и остановилась на грани бунта. На бунт полицейская машина наткнулась нечаянно. Выворачивая из-за угла, полицейские не имели представления, что́ увидят. Их не вызывали на бунт по радио. Полицейские ехали транзитом на север – в нескольких милях от городка они иной раз любили устраивать засаду на лихачей.
   – Что за фигня! – первым делом сказал сотрудник полиции штата своему коллеге. – Вруби радио! – сказал он вторым делом. А потом: – Бляха-муха, где в этом городе полиция? – И четвертым делом он сказал: – Нам нужно подкрепление, мигом!
   Наконец его коллега изложил свое первое дело. Он сказал:
   – Ч-черт! Я хотел сегодня домой после обеда поспеть, у моего пацаненка день рожденья. Что эти ебанько тут устроили?
   Толпа едва замечала их машину, пока разговорчивый полицейский не вылез наружу – другой в это время запрашивал по радио подкрепление, какое только возможно, – и не разрядил пистолет в воздух.
   Полицейский выстрелил в воздух очень неудачно. По телевизору или в кино эта процедура выглядит совсем по-другому, а этот полицейский отстрелил ухо достойной престарелой даме. Прямо сострелил ухо ей с головы, окатив всех вокруг кровью.
   Это была последняя выходка в мире, способная успокоить группу и без того бунтующих граждан.
   На отстрел уха городской библиотекарши они откликнулись, напав на полицейского и буквально разорвав его на клочки. Еще они выволокли его коллегу из машины и тоже хорошенько прикончили, однако тот успел выстрелить в трех человек, включая городскую библиотекаршу. За последние пять минут в библиотекаршу стреляли уже второй раз.
   Пуля отстрелила ей другое ухо.
   Теперь городок располагал безухой библиотекаршей.
   Многие городки такого не потерпят – этот в том числе. Убив двух полицейских, горожане взяли их весьма измочаленные трупы и швырнули на уже горящую машину.
   Толпа бросила пока что драться друг с другом и слилась в гневе против этих чужаков, которые заявляются и отстреливают уши их библиотекарше.
   Горожане все теперь стали братья и сестры.
   Черные огненные торнадо взмывали в ясное синее небо. Вонь горящих полицейских машин мешалась с вонью горящих полицейских.
   Плотоядно ревела толпа.
   Они отведали крови.
   И были настроены продолжать дегустацию.
   Тут к месту на двух машинах подъехали другие полицейские штата, и через несколько минут между полицией и толпой завязалась перестрелка.
   Толпа отстреливалась из оружия двух мертвых полицейских.
   Полиция пальнула в толпу из ружей, пытаясь ее рассеять. Толпа ответила огнем, и смела полицию, и единым махом накрыла человечьей волной.
   Мостовую замусоривали раненые и умирающие.
   Вскоре еще два полицейских машинных костра погребали своих бывших хозяев, горящих сверху.
   Десятки людей уже забежали домой за оружием. Толпа вооружалась против внешнего мира, который обрушился на горожан и отстреливает уши их библиотекарше.
   Они не будут стоять в сторонке и ждать, пока их прикончат.
   – Смерть всем чужакам! – заорал кто-то.
   – Смерть! Смерть! Смерть! – подхватила толпа.
   Поганое было у этих людей настроение.
   Еще парочка полицейских машин показались, но были вынуждены дать задний ход под плотным оружейным огнем горожан.
   Полиция штата никак не могла взять в толк, что нашло на этот городишко. Раньше тут было обыкновенное дружелюбное местообитание. Как будто в целый город внезапно вселился бес.
   Прибыли еще полицейские на машинах и тоже отступили; некоторых убили, а некоторые, в свою очередь, убили некоторых горожан.
   Полиция решила не прорываться в городок с боем, а залечь на окраинах и подтянуть силы, пока не хватит, чтобы пойти в атаку на городок, но перед наступлением они попытаются уговорить горожан сложить оружие и мирно сдаться.
   Они думали, что городок удастся урезонить.
   Губернатора уже проинформировали о положении дел, и он летел к месту событий на вертолете. Полицейские участки соседних городов отряжали людей на возможную наступательную операцию, и гвоздь программы тоже был в пути. Гвоздем была бронемашина, позаимствованная у Национальной гвардии. Бронемашину экипировали двумя пулеметами 50-го калибра, способными урезонить любую толпу бунтующих граждан.
   Капитан, командующий силами полиции штата, сообщил губернатору, что через пару часов все будет под контролем.
   Говорили они по телефону.
   После чего оба тут же сели по вертолетам и полетели прямиком к месту событий.
   – Что за чертовщина там творится? – спросил губернатор.
   – Не знаю, – сказал капитан. – Но скоро все будет под контролем.
   Затем губернатор сообщил капитану, что намерен слетать и осмотреть место событий лично. Губернатор не желал, чтобы в его штате приключилась какая-нибудь Аттика – с его стороны весьма либерально. Он полагал, что Рокфеллеру следовало отправиться в Аттику и все это прекратить [7 - В исправительном учреждении города Аттика, штат Нью-Йорк, произошел мятеж заключенных, которые добивались улучшения условий жизни. Невзирая на требования мятежников, Нельсон Олдрич Рокфеллер (1908–1979), губернатор штата (1959–1973), отказался появиться на месте событий и пойти на переговоры. 9 сентября 1971 г. по его приказу мятеж был подавлен силами полиции и Национальной гвардии; в ходе операции погибло минимум 43 человека, в том числе 10 заложников.]. Губернатор не мог сейчас допустить крупных политических просчетов: осенью он вновь баллотировался на выборах. Он нацеливался на второй срок и не хотел, чтобы ему подмочили шансы.
   Когда городок с 11 000 жителей внезапно лишается ума и давай убивать полицейских, ситуация складывается крайне взрывоопасная, и губернатор хотел взять ее под контроль целиком.
   Капитану не улыбалось, чтобы губернатор летел на место событий. Капитан считал, это что-то говорит о его собственном умении справиться с ситуацией, а человек он был очень гордый. Девять лет командовал силами полиции штата и поднялся из самых низов.
   Проработал в полиции тридцать два года.
   – Я прилечу минут через сорок, – сказал губернатор, сообщив капитану, что намерен лететь.
   – Вам нет нужды лететь, – сказал капитан. – Через несколько часов это закончится. Я обо всем позабочусь, как только прибуду, а затем приеду в столицу, и вы получите рапорт из первых рук.
   – Это мой штат, – сказал губернатор. – Я прибуду через сорок минут. Я не хочу второй Аттики.
   – Аттики? – переспросил капитан.
   – Вот именно, Аттики! – закричал губернатор.
   – Ах да, Аттики, – сказал капитан. Что за ахинею несет губернатор, подумал он. Глянул на часы – миновало ли время обеда. Порой за обедом губернатор пропускал пару стаканчиков.
   По штату ходила шуточка – мол, не стоит серьезно беседовать с губернатором до трех часов дня. К тому времени он трезвел.
   Капитану почудилось, что из трубки разит виски. Его передернуло. Он когда-то и сам пил, но тут либо пить, либо карьера в полиции, так что пить он бросил. Это ему далось очень нелегко.
   Ему страшно нравилось пить виски, а теперь вот у него в трубке губернатор в подпитии, желающий лететь и вклиниваться в строго полицейские дела, и капитану еще беспокоиться, как бы губернатор не схлопотал пулю и не спутал всю капитанскую стратегию борьбы с бунтовщиками.
   – Увидимся на месте, – сказал губернатор, ожидая ответа, который покажет, кто тут главный.
   – Так точно, сэр, – ответил капитан.


   Утопающий

   Он все сидел на диване, разглядывая нить долгого черного волоса в руке. Воображение его хватил паралич. В воображении даже мышь – и та не пробегала. Вся жизнь юмориста сосредоточилась в японском волосе. Ничего больше в мире он не воспринимал, как будто ничего, кроме японского волоса, с ним и не случалось.
   Он покрутил волос в пальцах, и потерял контроль над ним, и уронил его, и волос исчез на полу. В панике юморист рухнул на колени – он отчаянно искал волос, но волос так запросто не давался.
   Юморист сходил с ума, ползая у дивана в поисках нити японского волоса.
   Ища волос, он уже готов был закричать. Ему казалось, он свихнется, если не найдет этот волос сию же секунду.
   А потом вся жизнь промелькнула перед ним, точно перед утопающим, – и все из-за потери японского волоса.


   Начальник поезда

   Начальник поезда, благодушный престарелый джентльмен, услышал в центре городка стрельбу и все такое и явился со станции посмотреть, что творится, а творилось вот что: его жене отстрелили уши, а затем усугубили дело, застрелив намертво.
   Жена его была, понятно, городской библиотекаршей.
   Она словила еще свинца, когда второй отряд полицейских прибыл на место и втянул толпу в перестрелку.
   Обнаружив, что теперь располагает мертвой безухой женой, начальник поезда объявил во всеуслышание, что в депо стоит и ждет поезд, набитый оружием и боеприпасами.
   Он не знал, что привело к такой катавасии, включая смерть его жены, но все равно готов был драться. Он жаждал мести любой ценой и не желал углубляться в казуистику относительно правого и неправого.
   Он постоял, глядя на мертвую безухую жену, а потом заорал:
   – Оружие для убийства!
   Такова была его преамбула к объявлению о том, что всего в нескольких кварталах толпу ждет арсенал.
   – Оружие для убийства! – повторил он.
   Двадцать минут спустя толпа вооружилась до зубов роскошнейшей коллекцией стреляющего железа вне пределов Индокитая времен великой Вьетнамской войны.
   Толпе пришлась по нраву его прелюдия к знакомству с оружием, и теперь все кричали:
   – Оружие для убийства! Оружие для убийства!
   И махали стволами в воздухе.
   – Оружие для убийства!
   А некоторые разряжали оружие в воздух.
   – Оружие для убийства!
   Суровые ребята…


   «М-16»

   Каким-то образом мэр, его родич и безработный в итоге тоже оказались тяжело вооружены. Все трое получили по «М-16» и грозди гранат.
   Мэр все выкрикивал номер своего авто:
   – АЯ 1492!
   Разум его окончательно распался на куски, но кто-то все равно сунул мэру винтовку, боеприпасы и кучу гранат. Всем было плевать. Все спятили.
   Мэрский родич и безработный по-прежнему плакали, но теперь к груди, ходуном ходившей от рыданий, каждый прижимал винтовку.
   Винтовки им выдали, исходя из умозаключения, что плачущие люди тоже могут стрелять.
   На счету каждый палец на курке.
   Мэр и эти двое едва сознавали, что вооружены.
   Держали свои винтовки неловко, будто палки.
   – АЯ 1492! – кричал мэр.
   – Нет, – сказал молодой ветеран боев во Вьетнаме. – Это «М-16». Похуже, чем «АК-47», но сойдет.


   Лимонад

   Пока он отчаивался из-за одинокой нити японского волоса, целая голова этих волос, долгих, и прекрасных, и таких замечательно черных, лежала и спала в районе Ричмонд, Сан-Франциско.
   Слава небесам, у юмориста и мысли такой не возникло.
   Он бы превратил ее в бритвенно-острую манию. Эта мысль только усугубила бы его отчаяние из-за финала романа с японкой.
   Я тут схожу с ума в поисках одинокой нити японского волоса, а ведь два года рядом со мной была целая прическа.
   Ему было бы ужасно.
   Из бездны его жизни выпало бы дно.
   Да уж, очень хорошо, что у него не возникло этой мысли, пока он шарил на полу, а вся жизнь мелькала перед глазами.
   Он тонул в нити японского волоса.
   Эта нить потерянного волоса – все равно что выпасть за борт посреди Тихого океана. Он хватал воздух ртом, а его жизнь передержанным кустарным кино скакала от сцены к сцене в гостиной его головы, и все его родственники, и друзья, и любовницы смотрели это кино жарким летним вечером с бокалами ледяного лимонада в руках, и им было интересно, когда они появлялись на экране, и скучно, когда не появлялись, разве что всем любовницам было интересно, с кем он ложился в постель.
   Лишь одного человека не было в кино.
   И она спала в шестнадцати кварталах от юмориста.
   У нее полно было долгих черных волос – японских волос, в которых он мог тонуть вечно.


   Нос

   Сомбреро осталось в одиночестве посреди улицы; компанию ему составляли только горящие полицейские машины и груда мертвых тел.
   Люди приходили и уходили толпами с оружием, но на сомбреро никто не обращал внимания. Температура сомбреро застыла на нуле. Любопытно, что никто не замечал сомбреро. По логике, раз на улице ошивается столько народу, кто-нибудь должен был заметить сомбреро и нацепить на голову или хоть попытаться, а потом заметить, что сомбреро ледяное.
   Однако не сложилось.
   Все шли мимо сомбреро, будто оно невидимое. Сомбреро, конечно, было очень даже видимое. Торчало, как нос на лице. Не проглядишь. Сомбреро лежало на виду – смотри не хочу.
   Потом один старик внезапно уставился прямо на сомбреро и зашагал к нему, но футах в пяти остановился и опустил голову.
   Он стоял и смотрел на оторванный ошметок человека. Вообще-то старик к нему и направлялся. А вовсе не к сомбреро. Просто сомбреро оказалось на одной зрительной оси с ошметком человека.
   Старик прежде никогда не видел ошметка человека без прицепленных к нему остатков человека.
   Поразительное зрелище, решил старик.


   Тарелки

   Полиция штата и сотрудники окрестных органов правопорядка, заняв позиции вокруг городка, ждали прибытия капитана, командующего силами полиции, чтоб он лично возглавил операцию подавления того, что началось с сомбреро, упавшего с неба, а теперь доросло до вооруженного мятежа.
   Время от времени плотный огонь вылетал из городка в поисках бойцов, которые залегли по окопам за городской чертой и ждали прибытия капитана, дабы можно было начинать давить мятеж.
   Скорчившись в траншеях, полицейские раздумывали, что приключилось с городком и обратило горожан в кровожадных мятежников, но к единому ответу не пришли.
   Им неоткуда было знать о сомбреро и о том, что случилось, когда оно упало с неба.
   – Что за чертовщина там творится? – сказал сержант полиции штата помощнику шерифа из соседнего городка.
   – Не знаю, – ответил помощник. – Все на хуй сбрендили к чертовой матери. Я такого никогда не видал. Надеюсь, это не летающие тарелки.
   – Летающие тарелки? – переспросил сержант.
   – Ну да, знаете, летающие тарелки, – сказал помощник шерифа. – Существа из открытого космоса оккупируют человеческие мозги. Летающие тарелки, – повторил он. – Летающие тарелки. С Марса.
   Глаза помощника шерифа блестели очень ярко.
   Сержант извинился и отошел поболтать с другим полицейским штата. Сержант с трудом терпел психов, даже если они – его полицейские коллеги. У него была спятившая тетушка, и все детство он провел с ней в одном доме. Семья не желала отсылать тетушку в сумасшедший дом. Отец сержанта говаривал: «Наши родственники по психушкам не ездют», – поэтому тетушка жила с ними, а спятила она весьма.
   Ее всякий раз приходилось запирать на Рождество, поскольку на Рождество у нее отчего-то слетала крыша, и в детстве сержант каждое Рождество слушал, как спятившая тетушка вопит и барабанит в дверь своей комнаты.
   Помощник шерифа изложил свою теорию летающих тарелок последнему человеку на земле, которому следовало об этом рассказывать.
   Сержант оглянулся на помощника шерифа и передернулся.


   Скрипка

   Утолив жажду и перекусив среди ночи, кошка вернулась под бок к спящей хозяйке.
   Кошка запрыгнула на постель.
   Кошка легла подле хозяйки.
   Кошка кратко и методично вылизала передние лапы.
   Кошка водила языком, будто смычком по скрипке на медленной пьесе.
   Кошка умывалась и мурлыкала.
   Едва кошка замурлыкала, Юкико снова начали сниться сны, только на сей раз ей снилась Америка. Ей снился Сиэтл.
   И снова: отец ее был невидимым персонажем сна. Он был присутствием, но не имел физического облика. Во сне он был всем, чего не увидишь.
   И снова: это был не тягостный сон.
   И во сне шел дождь, а Юкико шла под дождем, но дождь был весенний, а не осенний, и в Сиэтле, а не в Киото, и шла она в гости к подруге, а не к отцу на могилу.
   Кошка долизала себя и уснула, но не перестала мурлыкать. Она спала и мурлыкала, и пока она мурлыкала, японка видела сны.
   Кошачье мурлыканье было мотором, что двигал сны японки.


   Мейлер

   Тем временем новости о городском мятеже транслировались по радио и в специальных телеобъявлениях. Обеспокоенные граждане, у которых в городке жили родственники или друзья, мчались туда и пытались прорваться внутрь, но полиция выставила кордоны и всех разворачивала.
   Были, разумеется, и искатели сенсаций, которых интересовала только заваруха: их тоже разворачивали на кордонах и отсылали назад.
   Ситуация разрасталась.
   К тому времени подтасованная, почти бессвязная версия городских событий уже шастала по телеграфным агентствам. Городку оставался час до полномасштабного вторжения СМИ. Затишье перед бурей, что называется.
   Через несколько часов медийные командные пункты станут рассылать всякую правдивую и лживую деталь оголодавшему по новостям миру, который будет совершенно околдован городишком на Юго-Западе, где все народонаселение сбрендило и пошло в атаку на военную мощь Соединенных Штатов.
   До прибытия Нормана Мейлера [8 - Норман Кингсли Мейлер (1923–2007) – американский писатель, публицист и общественный деятель, в 1960-х – участник движения против войны во Вьетнаме.] оставалось шестнадцать часов.
   Выйдя из самолета в городке поблизости, он будет очень усталый.
   Полет был долгий и трудный.
   – Что тут происходит? – Таковы будут его первые слова, едва он коснется земли.
   Два репортера будут ждать его, чтобы взять интервью. Нервные, поскольку молоды и обожают Мейлера.
   Мейлер подозрительно их оглядит. Удивится, чего это они берут интервью у него, а не сидят в городке и не пишут о том, что там происходит.
   – Вы Норман Мейлер? – нервно спросит один репортер, зная, что перед ним Норман Мейлер. Репортер будет стоять с блокнотом и карандашом наготове, ожидая, когда Норман Мейлер скажет, что он Норман Мейлер, дабы репортер смог это записать.
   – Надо работать, – скажет Мейлер и пойдет к машине, которая отвезет его в городок.
   – Это был Норман Мейлер? – спросит молодой репортер своего коллегу. Даже его коллегу это оттолкнет, и он смущенно отвернется. – Это был Норман Мейлер, – скажет молодой репортер сам себе, поскольку Норман Мейлер уехал, а коллега отвернулся.
   «Норман Мейлер», – запишет молодой репортер в блокноте. Вот и все, что он напишет.
   Норман Мейлер.


   Телефоны

   Давайте переведем часы назад, поскольку мы на шестнадцать часов опередили историю. Вернемся к телефонам, что надрываются в городке, пока новости о мятеже транслируются по радио и телевидению: люди звонят друзьям и любимым, желая знать, что происходит.
   Звонили сотни людей, но к телефону никто не подходил. По всему городку трезвонили телефоны, но горожане просто плюнули на них, совершенно погрузившись в бунтарское безумие, вооружаясь и готовясь к атаке на военную мощь Соединенных Штатов.
   Телефоны в городке все звонили, звонили и звонили.
   Жуть.
   Звонили опять, опять и опять.
   Во всем городке никто не подходил к телефону.
   В трубках люди слышали только безответные длинные гудки.
   Как будто городок покинул это столетие.
   До того он изолировался.


   Логика

   Когда голова американского юмориста уже приготовилась погрузиться на дно океана, ей швырнули логику, точно спасательный жилет, и она перестала тонуть.
   В голове вдруг стало очень ясно и связно.
   Он поднялся с пола и пошел в кухню.
   Открыл ящик и достал фонарик.
   Потом вернулся в комнату, где писал свои книги, и взял лупу.
   Да, отныне логика правила его бытием.
   Он вновь очень осторожно опустился на колени, поднес лупу к полу и посветил в нее фонариком.
   Дюйм за дюймом он медленно исследовал пол.
   Словно ребенок-астроном, что шарит по небесам телескопом из «Сирз и Роубак» [9 - «Сирз и Роубак» (Sears, Roebuck, and Co., с 1892) – американская многопрофильная компания, владелец сети одноименных универмагов; изначально вела обширную торговлю по каталогам.] в поисках новой кометы, которую назовут его именем, потому что она случайно прошмыгнула в его объективе: никто прежде ее не видел, а если и видел, не потрудился упомянуть, полагая, что кто-то другой уже ее открыл.
   Единственная разница между юмористом и астрономом была в том, что астроном искал славы в небесах, а юморист искал японский волос на полу, но испытал то же потрясение открытия спустя секунду, когда увидел волос. Такой простой и одинокий в своем существовании. Юморист поразился, как же не заметил его раньше, – до того очевидно лежал волос прямо перед ним.
   Жизнь загадочна, подумал юморист, очень бережно и счастливо подбирая волос. Так, что крайне затруднительно стало этот волос уронить.
   Иными словами: он взял в свои руки одинокую нить японского волоса.


   Пилот

   А тем временем в корзине для бумаг…

   два вертолета, один с капитаном, командующим силами полиции штата, другой с губернатором, направлялись к городишку, где воцарилась преисподняя.
   Губернатор очень быстро трезвел.
   Я не допущу, чтобы это превратилось в очередную Аттику, думал он про себя.
   Он обернулся к одному из помощников в вертолете и спросил, сколько еще лететь до места.
   Помощник спросил пилота.
   Пилот сказал:
   – Что?
   Он был в шоке.
   – Сколько еще лететь до места? – повторил помощник, недоумевая, что это такое с пилотом.
   – А, я думал, вы что-то другое сказали, – сказал пилот.
   – Что, по-вашему, я сказал? – сказал помощник.
   – Ничего. Я просто подумал, вы что-то другое сказали, – сказал пилот. Ни за что на свете он не сообщит губернаторскому помощнику, что́ ему почудилось. Его тогда лишат летного удостоверения. Пилот такого поворота не хотел, а потому прикинулся дуриком. Пускай лучше сочтут дуриком, чем психом.
   – Сколько еще лететь до места, блядь? – гаркнул губернатор помощнику, хотя губернатору несложно было спросить самого пилота: губернатор сидел рядом с пилотом, а помощник – у пилота за спиной.
   Пилот начал было поворачиваться к губернатору и отвечать, но спохватился, чуточку повернул голову к помощнику за спиной и сказал:
   – Минут пятнадцать.
   – Пятнадцать минут, – сообщил помощник губернатору.
   – Пятнадцать минут, – повторил губернатор, все раздумывая об Аттике.


   Официантка

   Капитан в своем вертолете был не слишком счастлив. Ему нравился предыдущий губернатор штата, капитан с ним прекрасно ладил.
   Нынешнего губернатора капитан недолюбливал, и отношения у них навсегда сложились в лучшем случае натянутые.
   Капитан недолюбливал губернаторское обеденное питие, да еще губернатор в столице встречался с официанткой, хотя он женат и у него трое детей.
   Губернатор очень тщательно скрывал свои отношения с официанткой, но все равно прорва людей, которым не полагалось об этом знать, об этом знали.
   Вертолет мчался по небу, поднося капитана все ближе к спятившему городку, а капитан все сильнее переживал из-за губернаторского пришествия.
   Капитан считал, что все это показушная рисовка и ничего хорошего из нее не выйдет, вообще ничего.
   Почему этот ебаный клоун не мог остаться в столице, напиться, трахнуть свою официантку, а полицейским делом предоставить заниматься полиции?


   Весна

   Во сне Юкико в Сиэтле была весна, чудесный день. Юкико шла во сне, а цветы расцвечивали нарождавшуюся небывалую сочность буйной зелени.
   Юкико была на полпути к дому подруги.
   Она шагала в гости к лучшей подруге: белой девушке, с которой до сих пор переписывалась и виделась раз в год в Сиэтле или в Сан-Франциско.
   Во сне Юкико было пятнадцать лет.
   Монотонно лил дождь. Немножко холодный, но одежда защищала от дождя, так что Юкико было удобно. Дождь холодный, но ей тепло и сухо.
   Она несла зонтик.
   Этот зонтик отец привез ей из Японии, поэтому Юкико несла зонтик нежно.
   Как уже упоминалось в главе выше, отец ее был во сне присутствием. Он не имел физического тела. Он был всем, чего не увидишь во сне. Он еще не покончил с собой, поэтому во сне существовал живым.
   Вот и все.
   Во сне он был живой.
   Его живость была всем, чего не увидишь во сне Юкико.


   Любовь

   Слово «Аттика» болталось в губернаторовой голове комиксовым пузырем, и тут губернатор посмотрел в окно вертолета и увидел другой вертолет.
   – Вон капитан, – сказал помощник, тоже заметив вертолет.
   – Да, капитан, – сказал губернатор, и по его голосу было ясно, что капитана он не выносил. Любви друг к другу они с капитаном не питали.
   Перед ними возникал городок.
   Полета оставалось всего несколько минут.
   Капитан поглядел на губернаторский вертолет. Между ними было всего с четверть мили. Вид губернаторского вертолета не обрадовал капитана.
   – Бляха-муха, – сказал капитан.
   Затем по вертолетному радио связался с подразделением полиции штата на земле возле городка.
   – Что там у вас творится? – спросил он.
   – Эти люди все спятили, – последовал ответ.
   – Ну, я этим займусь, – сказал капитан.
   Он был крайне дельный сотрудник органов правопорядка. И еще немного самоуверенный. Самоуверенность была одним из последствий отказа от алкоголя.
   Внезапно капитан заметил, что вертолеты сильно сблизились. Между ними оставалось всего каких-то сотня ярдов.
   – Мы не слишком близко, а? – спросил он пилота, махнув на губернаторский вертолет, летевший рядом в небе.
   – А, да нет. Все в норме, – ответил пилот.
   В ту же самую секунду губернаторский пилот уверял помощника, что они не слишком близко.
   – Не беспокойтесь, – сказал пилот помощнику. – У меня же ценный груз.
   А если выйдет очередная Аттика? – думал про себя губернатор. Да меня помидорами закидают. У меня столько денег на перевыборы, нельзя их прохлопать.


   Одежда

   Очень довольный, американский юморист сел с волосом на диван. Держал волос в своих руках. Больше его не потеряет. Он немножко посидел и отдохнул. Ища волос, он очень сильно перенапрягся.
   Но это теперь в прошлом.
   Волос больше не потерян.
   Юморист его нашел и был доволен.
   Юморист посмотрел на волос в своей руке.
   Вот тогда и завелось воображение.
   Волос стал мостиком между ним и его потерянной японской дамой. Он подумал о том, как впервые коснулся ее волос. В тот вечер, когда познакомился с нею в баре и они вместе пришли к нему в квартиру.
   Она сняла одежду первая и лежала в постели, ждала его, наблюдая, как он заканчивает раздеваться.
   Потом он лег к ней в постель.
   Когда их тела впервые соприкоснулись под одеялом, он словно тронул электричество. Абстракция мигом сменилась электричеством прикосновения к японке.
   Потом слегка закружилась голова.
   Я в постели с японкой, подумал он.
   Внезапно это стало очень нереальным, хотя он чувствовал, как ее тело прикасается к нему. У нее была такая же кожа, как у любой другой женщины, но подобной кожи он никогда не ощущал.
   Она протянула руку и мягко положила ему на живот, а он автоматически потянулся к ней, и ладонью обхватил ее затылок, и обратил в нее тело, и приблизил ее рот, и тихонько поцеловал в губы.
   Вот так он впервые коснулся ее волос.
   Очень уверенно, одним элегантным движением. Ее это возбудило. Она и не думала, что в постели он будет таков. А потом он два часа занимался с ней любовью. Очень умело, но совсем не механически.
   Она была рада и потрясена и пережила два замечательных оргазма. Как правило, у нее случался только один оргазм, и ее удивил второй. Когда у нее бывал второй оргазм, он обычно получался крошечным, но с юмористом второй оргазм оказался мощным, как первый, и она едва не кричала.
   Он удивлялся, что она так шумит, занимаясь любовью. Он думал, во время секса она будет очень тихая, потому что она вообще была тихая.
   Ее стоны его возбуждали. Очень волновали его – до того были несообразны.
   Когда они занимались любовью, он непрерывно баюкал и гладил ее волосы, и волосы будто ласкали его в ответ.
   Когда наконец они долюбили друг друга и молча лежали рядом, касаясь абстрактно, ибо страсть выжала всю реальность из их тел, ему чудилось, он побывал там, где никогда не бывал, и единственный пропуск туда – японка, что стонала, и вздыхала, и вновь стонала, чуть не до крика, пока он занимался с ней любовью.
   Вот так он впервые касался ее волос.
   Однажды он ее укусил – нежно, в самый раз, чтобы она зашелестела, словно две ветки сакуры потерлись друг о друга в ночи средь весенней грозы под тяжким теплым ветром, что дует повсюду.
   Два года спустя он сидел, держа нить ее волоса, пялясь на него, как помешанный.


   Молчание

   Двое полицейских штата с земли наблюдали приближение вертолетов.
   – Что-то впритык эти вертолеты, – сказал один.
   – Да уж, – сказал второй. Он был крупный, сильный, храбрый, верный офицер, но не славился мощью мышления. Обычно поддакивал, что бы ни говорили другие.
   – Прямо даже не по себе, – сказал первый офицер. – Там наш капитан и губернатор. Какого рожна они впритык? Нехорошо.
   Не-самый-умный офицер лишь потряс головой. Он не находил в ней слов, дабы согласиться с тем, что было сказано, поэтому лишь тряс головой.
   Да и вообще, вполне сойдет за реплику. Иногда офицер недоумевал, зачем людям разговаривать. Если б люди не разговаривали, он бы не нервничал, соображая, как бы так им ответить.
   Разговоры – пустая трата времени, вот как он рассуждал.
   Три или четыре раза он арестовал людей, не молвив им ни словечка.
   – Что я сделал, офицер?
   Молчание.
   – Но мои права!
   Еще молчание.
   – Так нельзя – вы нацепили мне наручники и даже не сказали, что я натворил. У меня родич – адвокат!
   Еще глубже молчание.
   – Господи боже! Ай! Невероятно. Видимо, это сон. Такого не бывает по правде. Ай! Не так туго!
   Обращаясь к чистейшему синему молчанию:
   – Может, я проснусь.


   Болванчик

   Юкико видела машины, и деревья, и цветы, и дома, и газоны, и ограды, и люди, которых она не узнавала, шли по своим делам в дождливый день ее сна, и все, чего она не видела, было ее отцом, и отец был по-прежнему жив.
   Он не покончил с собой, и не было никакого отчима, который звал ее «Китайский Болванчик».
   Юкико не терпелось увидеться с подругой.
   Она радовалась, как монотонно льет дождь.
   Она чувствовала, что отец повсюду.
   Он был всем, чего не увидишь.
   Она несла свой зонтик гордо, будто волшебную палочку.


   Адьос

   Получилось очень эффектное воздушное столкновение.
   Вертолеты были словно два высоких нескладных человека, которые запутались в двери-вертушке посреди землетрясения.
   Потом отвалилось дно.
   До свиданья, капитан.
   Адьос, губернатор.

     Х
       Р
         У
           С
             Т
               Ь!

   всех благ


   Президент

   Военные действия между городком и прочим миром обострялись, точно верховой пожар, или лобовое столкновение на девяноста милях в час, или налет торнадо на фабрику желейных конфет в Хэллоуин.
   Ужасно.
   Сотрудники органов правопорядка, осадившие городок, совершенно растерялись, когда погибли губернатор и капитан, командующий силами полиции штата.
   В своем расстройстве они пошли в массированное наступление на городок, где им отстрелили жопы. Благодаря эмоциональной конфискации поезда с вооружением городок обзавелся непомерной огневой мощью.
   Ярость осажденных и их устрашающая огневая мощь огорошили отступающих полицейских.
   Многие были убиты или ранены.
   Вообще-то их практически стерли в порошок.
   Их наступление и последующее бегство СМИренно обзавелись ярлыком «резня», однако он продержался всего несколько дней, пока Президент Соединенных Штатов хлестко это все не прекратил фронтовой речью о примирении и залечивании ран нации.
   При наступлении мэр убил одного шерифа и ранил шерифского помощника.
   Его родич и безработный, по-прежнему рыдая, умудрились только застрелить друг друга. Ненароком, но все-таки они были мертвы.
   Ну что тут скажешь?
   Покойтесь с Миром.


   Срочно

   Четыре часа спустя Национальная гвардия отрядила на сражение с городком танки, бронемашины и артиллерию. Горожане отбивались с яростью зверей в капкане, тысячи вооружились автоматами.
   Когда закончилась война во Вьетнаме, Национальной гвардии в штате позволили сильно опуститься. Их сборы и учения проходили весьма расхлябанно. И боевой дух тоже хромал. «Да какого хуя» – вот такой боевой дух, малопригодное психическое состояние, если внезапно сталкиваешься с тяжеловооруженным сбрендившим городком.
   За очень краткое время Национальная гвардия понесла тяжелые потери. Весь штат погрузился в хаос: губернатор мертв, командующий силами полиции штата мертв, сотрудники органов правопорядка вдруг массово мертвы, а Национальная гвардия отступает по всем фронтам.
   Пора было что-то предпринять. Сенатор от штата срочно позвонил Президенту.
   Президент спокойно слушал десять минут, затем сказал:
   – Я пришлю федеральные войска. Мы сами все возьмем под контроль. У вас никакого представления, как или почему это началось?
   – Нет, – сказал сенатор. – У нас есть кое-какие гипотезы, но пока ничего конкретного. Мы над этим работаем.
   Разумеется, никаких гипотез у сенатора не было.
   В вашингтонском аэропорту ждал самолет, который отвезет сенатора непосредственно на место событий. Сенатор понятия не имел, что за поебень творится. Знал только, что губернатор мертв, сотни полицейских и национальных гвардейцев убиты, а целый город спятил ни с того ни с сего.
   – Спасибо за войска, господин Президент.
   – Если что – обращайтесь.


   Репродукторы

   Даже после того как на театр военных действий прибыли Десантники, и Войска Специального Назначения, и Рейнджеры, и подразделения Регулярной Армии, городок держался трое суток кровавой бани.
   Во время одного затишья радиосеть включила трансляцию из Белого дома: Президент умолял городок сдаться.
   Инженерные Войска окружили городок репродукторами, которые несли послание Президента к горожанам.
   Боевые самолеты Соединенных Штатов, прежде бомбившие и атаковавшие городок, разбрасывали тысячи напечатанных в спешке листовок, суливших защиту всем, кто сдастся, и выражавших готовность выслушать любые жалобы народа.
   До сих пор жители городка контактировали с окружающим миром лишь посредством огневой мощи.
   У них отсутствовали декларации или ультиматумы.
   У них не было великой цели.
   Кровь – вот чего они жаждали.
   Кровь и получили.
   Нанеся тяжелые потери трем различным группам нападавших, горожане и сами понесли немало потерь. Особенно когда начались артобстрелы и бомбежки – но горожане были очень храбры и дальше сражались с теперь превосходившими их силами противника.
   Эти горожане обладали подлинным мужеством.
   Их мэр в народе прямо-таки прослыл героем. Он взял на себя военное командование и гениально ими руководил в отважной, однако обреченной битве.
   Теперь мэр лишь время от времени повторял номер своего авто и ни разу о нем не вспомнил, отдавая приказы. Мэр повторял номер своего авто примерно раз или два в час.
   Люди из нежности придумали ему прозвище.
   Называли его Генерал Номерной Знак Доблести.


   Заголовки

   – Все мы американцы, – вот как началась президентская трансляция. – Все мы отважные люди и преданы Америке. Наш долг – остановить пролитие американской крови, ибо мы не можем ее проливать – она слишком ценна. Ее священную силу до́лжно использовать на благо всех американцев и во славу этой гордой земли.
   И т. д.
   Мировая пресса оттянулась за счет Америки по полной программе.
   Заголовок в «Правде» гласил: ФРОНТИР: НЕДОПОНИМАНИЕ.
   «Синьхуа» (официальное китайское новостное агентство) назвало события «прискорбными, но американскими».
   Заголовок в «Дер Шпигель» возвестил АМЕРИКАНСКУЮ ТРАГЕДИЮ.
   Лондонская «Таймс» сообщила: ЯНКИ ОПЯТЬ ЗА СВОЕ.
   «Ле Монд» выдвинула теорию: быть может, это новый американский спорт, вроде футбола.
   – Сложите оружие, – сказал Президент ближе к концу трансляции. И завершил ее словами: – Давайте обнимем друг друга. Американец обнимет американца на глазах у всемогущего и всепрощающего Господа.
   Горожане откликнулись сокрушительным огнем в любом направлении, где подозревали наличие репродуктора.
   Листовками о капитуляции, которые тысячами разбрасывали самолеты на бреющем полете, горожане подтирали жопы.


   Сиеста

   А что же сомбреро?
   Оно с легкостью приспособилось к военному положению и дальше лежало посреди улицы, не замеченное обитателями городка и чудесным образом огражденное от военных операций, которые разворачивались вокруг.
   Миллионы пуль, и осколки шрапнели, и ракеты, и бомбы деловито крушили, убивали и уничтожали все в пределах видимости, однако шляпа не получила ни единой царапины.
   Лежала себе нетронутая.
   Температура держалась на нуле.
   У шляпы был такой вид, словно у нее сиеста.
   Поистине – сомбреро на любой сезон.


   Танк

   Солдаты восхищались смелостью Нормана Мейлера, который вел военный репортаж о мятеже. Снова и снова он подставлялся под невероятной плотности огневую мощь горожан.
   Он был с танковым подразделением, пытавшимся прорваться в городок, но понесшим чудовищные потери из-за реактивных противотанковых гранат, которые имелись у спятивших горожан.
   Через несколько секунд после начала атаки девять танков вышли из строя, некоторые загорелись, а остальные просто замерли, разорванные гранатой, погрузившись в вечный покой танковой смерти.
   Танк, в котором ехал Норман Мейлер, был подбит, и внутри погибли двое. Мейлер и остаток расчета выбрались наружу. Они изгваздались в крови мертвецов. Куда ни глянь, воздух окисляли перестрелки. Очень опасная ситуация, но Мейлер чудесным образом выбрался живым. Через несколько секунд после его возвращения телерепортер уже брал интервью. Мейлер так изгваздался в крови, будто ранили его самого.
   – Как это было? – первым делом спросили Мейлера.
   В тот вечер 100 миллионов американцев увидели, как изгвазданный кровью Мейлер отвечает:
   – Ад. Другого слова не подберешь. Ад.


   Парикмахерская

   Через три дня городок был захвачен.
   Внутри были мертвы более 6000 человек, включая 162 раненых детей, убитых ракетой, которая попала в полевой госпиталь в подвале средней школы.
   Мэр, Генерал Номерной Знак Доблести, покончил с собой, не желая попасть в плен. Он выстрелил себе в сердце, но умер не сразу. Прожил достаточно, чтобы крикнуть:
   – АЯ 1492!
   Три его товарища по оружию стояли рядом и рыдали.
   На мертвом мэрском лице застыла легкая улыбка.
   – Ч-черт, – сказал один товарищ.
   Затем они бросили оружие, подняли руки и вышли за дверь парикмахерской, которая служила штаб-квартирой обороны городка.
   Мэр намертво сидел в парикмахерском кресле.
   Он старался, как мог.
   Этого мало.
   Но все же он был храбрец.
   Боролся до последнего.
   Ну что еще тут скажешь?
   Он был американец.


   Автограф

   Тысячи солдат федеральных войск заняли городок, пытаясь восстановить из чокнутой разрухи порядок, но никто не замечал сомбреро, лежавшее посреди улицы. Сотни транспортных средств – танки, джипы, грузовики и бронетранспортеры – носились по улице туда-сюда, но никто не коснулся сомбреро.
   На середине улицы оккупированного городка оно чудом оставалось нетронуто.
   Правда, когда закончилась последняя стычка, произошла одна любопытная вещь: температура сомбреро постепенно вернулась к изначальной – к температуре, которая была несколько напряженных дней назад, когда сомбреро упало с неба.
   Температура сомбреро вновь стала –24.
   Один раз Норман Мейлер прошел мимо сомбреро, но тоже его не увидел. Посмотрел на него пару секунд и, может, разглядел бы, если б какие-то солдаты не подбежали, клянча автограф.
   Норман Мейлер отвел глаза от сомбреро и дал солдатам автограф.
   – Спасибо, мистер Мейлер, – сказали солдаты.
   Однако Норман Мейлер отвернулся от сомбреро и больше к нему не поворачивался. Зашагал дальше по улице интервьюировать горожан, которых держали в плену в кинотеатре.
   Он хотел выяснить, какого рожна они атаковали всю Армию Соединенных Штатов.
   Он прошел мимо сомбреро и его не увидел.


   Бабушка

   Ни один из выживших не был в состоянии доходчиво объяснить, что заставило их бунтовать и так отважно развязать столь невероятную бойню.
   Они просто-напросто не знали, что случилось.
   Это для них осталось загадкой.
   Они только знали, что, едва начав, не могли остановиться.
   Горожане, конечно, теперь ужасно раскаивались.
   Выжившие лишь растерянно и устало качали головами.
   А многие говорили:
   – Не знаю, что на меня нашло, – или: – Я раньше ничего такого никогда не делал.
   У них разрывались сердца из-за городских убитых и раненых и практически полного уничтожения их городка. И они ужасно жалели тех, кого поубивали.
   – Я так думаю, тут что ни скажешь, ничего уже не исправить, – сказала престарелая бабушка, свершившая свою долю убийств.
   Полковник, который ее допрашивал, вынужден был прекратить допрос, потому что она заплакала.
   – Я раньше ничего такого никогда не делала, – сказала она, и слезы катились у нее по щекам. – О господи, – сказала она. – О господи.
   Полковник неловко посмотрел себе под ноги.
   Он не знал, что бы такое ответить.
   В Вест-Пойнте его не учили разбираться с такими ситуациями. У него не было опыта.
   Полковник ждал, когда она перестанет плакать.
   Глянул, как мимо идет Норман Мейлер.
   Потом снова глянул на старуху.
   Та все плакала.
   Полковник посмотрел себе под ноги.
   Какую-то секунду недоумевал, за каким чертом двадцать лет провел в Армии.
   – Прошу вас, дамочка, – сказал он.
   Старуха капельку походила на его бабушку.
   Не помогло.
   Она все плакала.


   Линкольн

   Ну, вот и все.
   Спустя неделю Президент Соединенных Штатов приехал в городок и произнес знаменитую речь о залечивании ран, об американцах, которые рука об руку вместе шагают в дивное славное будущее и т. д.
   Его речь транслировалась через спутник по всему миру и собрала больше телезрителей, чем Суперкубок. Позже ее напечатают в школьных учебниках и станут описывать в тех же красках, что Геттисбергское послание Линкольна.
   Самые знаменитые строки этой речи были такие:
   – Мы на пороге великого общего будущего. Пойдемте же в это будущее рука об руку, и слава Господня факелом осветит нам путь, а милость Его и прощение станут нам тропою.
   Городок объявили национальным памятником, и он стал ничего себе такой туристской достопримечательностью, а громадное тамошнее кладбище появилось на миллионах открыток.
   Мэра, Генерала Номерной Знак Доблести, провозгласили героем – заблудшим, да, однако же героем, выделили ему приятный участок на кладбище и поставили его изваяние на могиле.
   В первый год после того, как городок объявили национальным памятником, его посетило больше народу, чем видело Большой каньон.


   Белое

   Я так думаю, остался последний вопрос: а что же сомбреро?
   Оно никуда не делось, лежит посреди улицы, но его температура вернулась к –24 градусам и, к счастью для Америки, там и остается.
   Миллионы туристов ходили вокруг него, но ни один не увидел, хотя оно прямо на виду. Как можно упустить очень холодное белое сомбреро, что лежит на Главной улице городка?
   Иными словами: не все в жизни можно разглядеть.


   Кинотеатр

   Во сне Юкико до подругиного дома в Сиэтле много лет назад оставался всего квартал, а американский юморист в шестнадцати кварталах от нее крепко сжимал в руке нить ее волоса, успев его потерять, неистово поискать, как полоумный, а затем угомониться, применить к поиску логику и найти.
   У нее во сне дождь почти прекратился.
   Теперь затуманивалось.
   Кошка смотрела с сухого парадного крыльца старого дома, как Юкико идет мимо. Очень красивая кошка. И хотя до кошки было шестьдесят футов, Юкико во сне слышала, как кошка мурлычет.
   Любопытно, подумала она во сне, как это я слышу мурлыканье – кошка ведь далеко.
   А потом она переключилась на всесильное сновидение. Перешла из первого лица единственного числа в третье лицо. Как будто сидела в кинотеатре и смотрела свой сон в кино.
   Мне это, наверное, снится, подумала она, нельзя же на таком расстоянии услышать, как мурлычет кошка. Она все острее сознавала, что ей снится сон, и у сна менялись краски и яркость. Сон был теперь чуточку блеклым и передержанным.
   Кошачье мурлыканье стало главной темой. Все громче, громче и наконец похоже на нежную цепную пилу. Потом отец Юкико, который был живым и всем, чего не увидишь во сне, поменялся на мертвого. Он мертв, но его все равно не увидишь.
   Его смерть стала всем, чего не увидишь во сне, но Юкико это не огорчило. Его смерть просто была. Она была факт.
   Любопытнее всего оставалось кошачье мурлыканье. Непонятно, отчего оно такое громкое и как же Юкико слышит его, если кошка мурлычет далеко, на крыльце.
   И ночь шла, и Юкико грезила, а ее долгие волосы зеркалом отражали тьму.


   Япония

   Теперь стало 11:15.
   Американский юморист решил, что, пока сидит с нитью японского волоса в руке, хорошо бы послушать музыку. Он встал с японским волосом в руке, отошел от дивана и включил радио.
   Комнату внезапно наполнил кантри-энд-вестерн. Юмористу нравился К-энд-В. Его любимая музыка. Он вернулся, сел на диван и, держа свой японский волос, послушал песни о разбитом сердце и вождении грузовика.
   Он поразмыслил, не писал ли кто песню кантри-энд-вестерн о любви к японке. Решил, что никто не писал. Маловероятная тема для песни К-энд-В. Может, стоит написать, подумал он и начал складывать песню в голове:

     Из Японии девчоночка моя,
     Я в нее влюбился, я не устоял.
     Ее волосы черны, ее кожа – лунный свет.
     Я хочу ее обнять, никого красивей нет.

   Он писал в голове песню и представлял, как Уэйлон Дженнингс поет ее в «Грэнд оул оупри» [10 - Уэйлон Дженнингс (1937–2002) – американский кантри– и фолк-музыкант, одна из самых известных и успешных фигур в истории кантри. «Грэнд оул оупри» (Grand Ole Opry, «Старушка гранд-опера», с 1925 г.) – музыкальная радиопрограмма, которая с 1974 г. транслируется в прямом эфире из одноименного концертного зала в Нэшвилле, где выступают звезды кантри.]:

     Она из далекой страны.
     Пришла ко мне из японской весны.
     Все тайны Востока в ее темных глазах,
     Лишь взгляну ей в глаза – и я на небесах.

   Уэйлон Дженнингс отлично спел песню, а еще он ее записал, и песня стала американским хитом номер один. Она играла в каждом баре или кафе Америки и вообще повсюду, где люди слушали кантри-энд-вестерн. Она царила в эфире.
   Юморист вслух запел сам себе:

     Из Японии девчоночка моя, –

   сжимая в руке одинокую долгую нить черного волоса.